Стихотворения. Поэмы. Проза

Мы — разных областей мышленья…

Мы — разных сил и разных лет…

От вас мне слово утешенья,

От вас мне дружеский привет.

Мы шли различными путями,

Различно билось сердце в нас,

И мало схожими страстями

Мы жили в тот иль в этот час.

Но есть неведомые страны,

Где — в единении святом —

Цветут, как на Валгалле, раны

Борцов, почивших вечным сном.

Чем больше ран — тем цвет их краше,

Чем глубже — тем расцвет пышней!..

И в этом, в этом — сходство наше,

Друзья моих последних дней.

Здесь счастлив я, здесь я свободен, —

Свободен тем, что жизнь прошла,

Что ни к чему теперь не годен,

Что полуслеп, что эта мгла

Своим могуществом жестоким

Меня не в силах сокрушить,

Что светом внутренним, глубоким

Могу я сам себе светить

И что из общего крушенья

Всех прежних сил, на склоне лет,

Святое чувство примиренья

Пошло во мне в роскошный цвет…

Не так ли в рухляди, над хламом,

Из перегноя и трухи,

Растут и дышат фимиамом

Цветов красивые верхи?

Пускай основы правды зыбки,

Пусть все безумно в злобе дня, —

Доброжелательной улыбки

Им не лишить теперь меня!

Я дом воздвиг в стране бездомной,

Решил задачу всех задач, —

Пускай ко мне, в мой угол скромный,

Идут и жертва и палач…

Я вижу, знаю, постигаю,

Что все должны быть прощены;

Я добр — умом, я утешаю

Тем, что в бессилье все равны.

Да, в лоно мощного покоя

Вошел мой тихий «Уголок» —

Возросший в грудах перегноя,

Очаровательный цветок…

Как ты боишься привидений!

Поверь: они — твой личный бред;

Нам с миром мертвых нет общений,

И между двух миров — запрет.

Когда б я мертвого увидел

Хоть миг один, как видел ты,

Я 6 этот миг возненавидел, —

Он сжег бы все мои мечты.

Нельзя из моря снова в реку

Былые волны обратить;

Нельзя свершившемуся веку

Вернуться и грядущим быть.

Умерший сгинул безвозвратно,

Земное в нем завершено…

Что дальше? Людям непонятно;

Бессмертье — плод, а мы — зерно!

Какая ночь! Зашел я в хату,

Весь лес лучами озарен

И, как по кованому злату,

Тенями ночи зачервлен.

Сквозь крышу, крытую соломой,

Мне мнится, будто я цветок

С его полуночной истомой,

С сияньем месяца у ног!

Вся хата — то мои покровы,

Мой цветень и листва моя…

Должно быть, все цветы дубровы

Теперь мечтают так, как я!

Воспоминанья вы убить хотите?!

Но — сокрушите помыслом скалу,

Дыханьем груди солнце загасите,

Огнем костра согрейте ночи мглу!..

Воспоминанья — вечные лампады,

Былой весны чарующий покров,

Страданий духа поздние награды,

Последний след когда-то милых снов.

На склоне лет живешь, годами согнут,

Одна лишь память светит на пути…

Но если вдруг воспоминанья дрогнут, —

Погаснет все, и некуда идти…

Копилка жизни! Мелкие монеты!

Когда других монет не отыскать —

Они пригодны! Целые банкеты

Воспоминанья могут задавать.

Беда, беда, когда средь них найдется

Стыд иль пятно в свершившемся былом!

Оно к банкету скрытно проберется

И тенью Банко сядет за столом.

Дайте, дайте мне, долины наши ровные,

Вашей ласковой и кроткой тишины!

Сны младенчества счастливые, бескровные,

Если б были вы второй раз мне даны!

Если б все, — да, все, — что было и утрачено,

Что бежит меня, опять навстречу шло,

Что теперь совсем не мне — другим назначено,

Но в минувший срок и для меня цвело!

Если 6 это все возникло по прошедшему, —

Как сумел бы я мгновенье оценить,

И себя в себе негаданно нашедшему

Довелось бы жизнь из полной чаши пить!

А теперь я что? Я — песня в подземелии,

Слабый лунный свет в горячий полдня час,

Смех в рыдании и тихий плач в веселии…

Я — ошибка жизни, не в последний paз…

Часто с тобою мы спорили…

Умер! Осилить не мог

Сердцем правдивым и любящим

Мелких и крупных тревог.

Кончились споры. Знать, правильней

Жил ты, не вкривь и не вкось!

Ты победил, Галилеянин!—

Сердце твое порвалось…

Пред великою толпою

Музыканты исполняли

Что-то полное покоя,

Что-то близкое к печали;

Скромно плакали гобои

В излияньях пасторальных,

Кружевные лились звуки

В чудных фразах музыкальных…

Но толпа вокруг шумела:

Ей нужны иные трели!

Спой ей песню о безумье,

О поруганной постели;

Дай ей резких полутонов,

Тактом такт перешибая,

И она зарукоплещет,

Ублажась и понимая…

В темноте осенней ночи —

Ни луны, ни звезд кругом,

Но ослабнувшие очи

Видят явственней, чем днем.

Фейерверк перед глазами!

Память вздумала играть:

Как бенгальскими огнями

Начинает в ночь стрелять:

Синий, красный, снова синий…

Скорострельная пальба!

Сколько пламенных в ней линий, —

Только жить им не судьба…

Там, внизу, течет Нарова —

Все погасит, все зальет,

Даже облика Петрова

Не щадит, не бережет.

Загашает… Но упорна

Память царственной руки:

Царь ударил в щеку Горна,

И звучит удар с реки.

Еще покрыты льдом живые лики вод

И недра их полны холодной тишиною…

Но тронулась весна, и — сколько в них забот,

И сколько суеты проснулось под водою!

Вскрываются нимфей дремавших семена,

И длинный водоросль побеги выпускает,

И ряска множится… Вот, вот она, весна, —

Открыла полыньи и ярко в них играет!

Запас подземных сил уже давно не спит,

Он двигается весь, прикормлен глубиною;

Он воды, в прозелень окрасив, породнит

С глубоко-теплою небесной синевою…

Ты, старая душа, кончающая век, —

Какими ты к весне пробудишься ростками?

Сплетенья корневищ потребуют просек,

Чтобы согреть тебя весенними лучами.

И в зарослях твоих, безмолвных и густых,

Одна надежда есть, одна — на обновленье:

Субботний день к концу… Последний из твоих…

А за субботой что? Конечно, воскресенье.

Вот — мои воспоминанья:

Прядь волос, письмо, платок,

Два обрывка вышиванья,

Два кольца и образок…

Но — за теменью былого —

В именах я с толку сбит.

Кто они? Не дать ли слова,

Что и я, как те, забыт!

В этом — времени учтивость,

Завершение всему,

Золотая справедливость:

Ничего и никому!..

С простым толкую человеком…

Телега, лошадь, вход в избу…

Хвалю порядок в огороде,

Хвалю оконную резьбу.

Все — дело рук его… Какая

В нем скромных мыслей простота!

Не может пошатнуться вера,

Не может в рост пойти мечта.

Он тридцать осеней и весен

К работе землю пробуждал;

Вопрос о том, зачем все это, —

В нем никогда не возникал.

О, как жестоко подавляет

Меня спокойствие его!

Обидно, что признанье это

Не изменяет ничего…

Ему — раек в театре жизни,

И слез, и смеха простота;

Мне — злобы дня, сомненья, мудрость

И — на вес золота мечта!

Старый дуб листвы своей лишился

И стоит умерший над межою;

Только ветви кажутся плечами,

А вершина мнится головою.

Приютил он, будучи при жизни,

Сиротинку-семя, что летало,

Дал ему в корнях найти местечко,

И оно тихонько задремало.

И всползла по дубу повилика,

Мертвый остов зеленью одела,

Разубрала листьями, цветами,

Придала как будто облик тела!

Ветерок несется над межою;

Повилика венчики качает…

Старый дуб в обличии забытом

Оживает, право — оживает!

Мельчают, что ни день, людские поколенья!

Один иль два удара в них судьбы, —

Как паралитики, лишаются движенья,

Как неврастеники, являют исступленья,

И спины их сгибаются в горбы.

О, сколько хилости и вырождений с детства!

И им-то, слабым, в будущем грозят

Такие страшные задачи и наследства

Особых способов и видов людоедства,

Каких не знали сорок лет назад.

Простите, дети, нас, преступных перед вами…

Природа-мать, призвав отцов любить,

Их незаметными опутала сетями,

И вы, несчастные, рождались матерями,

Не знавшими, как вам придется жить…

Нет, никогда, никто всей правды не узнает

Позора твоего земного бытия.

Толпа свидетелей с годами вымирает

И не по воле, нет, случайно, знаю я.

Оправдывать тебя — никто мне не поверит;

Меня. сообщником, пожалуй, назовут;

Все люди про запас, на случай, лицемерят,

Чтоб обелить себя, виновных выдают!

Но если глянет час последних показаний,

Когда все бренное торжественно сожгут

Пожары всех миров и всех их сочетаний, —

Людские совести проступят и взойдут,

И зацветут они не дерзко-торопливо,

Не в диком ужасе, всей сутью трепеща;

Нет, совести людей проступят молчаливо,

В глухом безмолвии всем обликом крича!

Тогда увидятся такие вырожденья,

Что ты — в единственной большой вине своей —

Проглянешь, в затхлости посмертного цветенья,

Чистейшей лилией, красавицей полей.

Да, да! Всю жизнь мою я жадно собирал,

Что было мило мне! Так я друзей искал,

Так — памятью былых, полузабытых дней —

Хранил я множество незначащих вещей!

Я часто Плюшкиным и Гарпагоном был,

Совсем ненужное старательно хранил.

Мне думалось, что я не буду сир и наг,

Имея свой родной, хоть маленький, очаг;

Что в милом обществе любезных мне людей,

В живом свидетельстве мне памятных вещей

Себя, в кругу своем, от жизни оградив,

Я дольше, чем я сам, в вещах останусь жив;

И дерзко думал я, что мертвому вослед

Все это сберегут хоть на немного лет…

Что ж? Ежели не так и все в ничто уйдет,

В том, видно, суть вещей! И я смотрю вперед,

Познав, что жизни смысл и назначенье в том,

Чтоб сокрушить меня и, мне вослед, мой дом,

Что места требуют другие, в жизнь скользя,

И отвоевывать себе свой круг — нельзя!

Все чаще говорить приходится — «забыл»,

И все яснее мне, что я совсем «устал»;

Все чаще слышат те, с кем говорю, — «я был»,

И, что ни день, твержу все чаще — «я желал».

Все реже сознаю, что «радость ждет меня»,

Совсем не говорю — «я жажду, я ищу»;

И в слабых проблесках темнеющего дня,

Оскудевающий, надеюсь и молчу…

Ты не гонись за рифмой своенравной

И за поэзией — нелепости оне:

Я их сравню с княгиней Ярославной,

С зарею плачущей на каменной стене.

Ведь умер князь, и стен не существует,

Да и княгини нет уже давным-давно;

А все как будто, бедная, тоскует,

И от нее не все, не все схоронено.

Но это вздор, обманное созданье!

Слова — не плоть… Из рифм одежд не ткать!

Слова бессильны дать существованье,

Как нет в них также сил на то, чтоб убивать…

Нельзя, нельзя… Однако преисправно

Заря затеплилась; смотрю, стоит стена;

На ней, я вижу, ходит Ярославна,

И плачет, бедная, без устали она.

Сгони ee! Довольно ей пророчить!

Уйми все песни, все! Вели им замолчать!

К чему они? Чтобы людей морочить

И нас, то здесь — то там, тревожить и смущать!

Смерть песне, смерть! Пускай не существует!

Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..

А Ярославна все-таки тоскует

В урочный час на каменной стене…

Ни слава яркая, ни жизни мишура,

Ни кисти, ни резца бессмертные красоты,

Ни золотые дни, ни ночи серебра

Не в силах иногда согнать с души дремоты.

Но если с детских лет забывшийся напев

Коснется нежданно притупленного слуха, —

Дают вдруг яркий цвет, нежданно уцелев,

Остатки прежних сил надломленного духа.

Совсем ребяческие, старые тона,

Наивность слов простых, давным-давно известных,

Зовут прошедшее воспрянуть ото сна,

Явиться в обликах живых, хоть бестелесных.

И cчaстье прежних дней, и яркость прежних сил, —

То именно, что в нас свершило все земноe,

Вдруг из таинственно открывшихся могил

Сквозь песню высится: знакомое, живое…

На коне брабантском плотном

И в малиновой венгерке

Часто видел я девицу

У отца на табакерке.

С пестрой свитой на охоте

Чудной маленькой фигурой

Рисовалася девица

На эмали миньатюрой.

Табакерку заводили

И пружинку нажимали,

И охотники трубили

И собак со свор спускали.

Лес был жив на табакерке;

А девица все скакала

И Меня бежать за нею

Чудным взглядом приглашала.

И готов я был умчаться

вслед за нею — полон силы —

Хоть по небу, хоть по Морю,

Хоть сквозъ вечный мрак Mогилы…

А тenepь вот здесь, недавно, —

Полстолетья миновало, —

Я опять девицу видел,

Как в лесу она скакала.

И за ней, как тощий призраку

С котелком над головою

Истязался на лошадке

Барин, свесясь над лукою.

Я, девицу увидавши,

Вслед eй бешено рванулся,

Вспыхнув злобою и местью…

Но, едва вскочил, запнулся…

Да не шутка полстолетья…

Есть вceмy границы, мерки…

Пусть их скачут котелочки

За девицей с табакерки!..

Полдень пpeкpaceн в лазури

Малого облачка нет,

Даже и тени прозрачны, —

Так удивителен свет!

Ветер тихонько шевелит

Листьев. Подвижную сеть,

топчется будто на Месте,

Мыслит: куда полететь?

Он, направленье меняя,

Думает думу свою:

Шквалом ли мне разразиться

Или предаться нытью?

Гуляя в сияньи заката,

Чуть видную тень я кидал,

А месяц — в блистании злата —

навстречу ко мне выплывал.

С двух разных сторон освещаем,

Я думал, что нами окружен

Тем миром, что нами незнаем,

Где нет ни преград, ни сторон!

Под теплою мягкою чернью

В листве опочивших ветвей

Сияла роса мелкой зернью

Недвижных, холодных огней.

Мне вспомнились чувства былые:

Полвека назад я любил

И два очертанья живые

В одном моем сердце носил.

Стоцветные чувства светились,

И был я блаженством богат…

Но двое во мне не мирились,

И месяц погас, И закат!

Нет, не от всех предубеждений

Я и поныне отрешен!

Но все свободней сердца гений

От всех обвязок к пелен.

Бледнеет всякая условность,

Мельчает смысл в любой борьбе…

В душе великая готовность

Свободной быть самой в себе;

И в этой правде — не слащавость,

Не праздный звук красивых слов,

А вольной мысли величавость

Под лязгом всех земных оков…

Любо мне, чуть с вечерней зарей

Солнце, лик свой к земле приближая,

взгляды Искоса в землю бросая,

Сыплет в корни свой свет золотой;

Багрянистой парчой одевает

Листьев матовый, бледный испод…

Это — очень не часто бывает,

И вечернее солнце — не ждет.

Я видел Рим, Париж и Лондон,

Везувий мне в глаза дымил,

Я вдоль по тундре Безземельной,

Везом оленями, скользил.

Я слышал много водопадов

Различных сил и вышины,

Рев медных труб в калмыцкой степи,

В Байдарах — тихий звук зурны.

Я посетил в лесах Урала

Потемки страшных рудников,

Бродил вдоль щелей и провалов

По льдам швейцарских ледников.

Я резал трупы с анатомом,

В науках много знал светил,

Я испытал в морях крушенье,

Я дни в вертепах проводил…

Я говорил порой с царями,

Глубоко падал и вставал,

Я богу пламенно молился,

Я бога страстно отрицал;

Я знал нужду, я знал довольство, —

Любил, страдал, взрастил семью

И — не скажу, чтобы без страха, —

Порой встречал и смерть свою.

Я видел варварские казни,

Я видел ужасы труда;

Я никого не ненавидел,

Но презирал — почти всегда.

И вот теперь, на склоне жизни,

Могу порой совет подать:

Как меньше пользоваться счастьем,

Чтоб легче и быстрей страдать.

Здесь из бревенчатого сруба,

В песках и соснах «Уголка»,

Где мирно так шумит Нарова,

Задача честным быть легка.

Ничто, ничто мне не указка, —

Я не ношу вериг земли…

С моих высоких кругозоров

Все принижается вдали…

Ветер несется могучий…

Груди такой не сыскать!

Места ей надо — сломает

Все, что придется сломать!

Сосны навстречу! Недвижны

Розовой грудью стволов…

Знать: грудь на грудь! Так и нужно!

В мире обычай таков…

Кто-то в той свалке уступит?

Спрячься за камни: не трусь!

Может быть, камни придушат,

Сгинешь… а я сохранюсь!

Припаи льда все море обрамляют;

Вдали видны буран и толчея,

Но громы их ко мне не долетают,

И ясно слышу я, что говорит хвоя.

Та речь важна, та речь однообразна, —

Едва колеблет длинный ряд стволов,

В своем теченьи величава, связна

И даже явственна, хоть говорит без слов.

В ней незаметно знаков препинаний,

В ней все одно, великое одно!

В живых струях бессчетных колебаний

Поет гигантское, как мир, веретено.

И, убаюкан лаской и любовью,

Не слыша стонов плачущей волны,

Я, как дитя, склоняюсь к изголовью,

Чтоб отойти туда, где обитают сны.

Качается лодка на цепи,

Привязана крепко она,

Чуть движет на привязи ветер,

Чуть слышно колышет волна.

Ох, хочется лодке на волю,

На волю, в неведомый путь,

И свернутый парус расправить,

И выставить на ветер грудь!

Но цепь и крепка, и не ржава,

И если судьба повелит

Поплыть, то не цепь оборвется,

А треснувший борт отлетит.

Нынче год цветенья сосен:

Все покрылись сединой,

И побеги, будто свечи,

Щеголяют прямизной;

Что ни ветка — проступает

Воска бледного свеча…

Вот бы их зажечь! Любая

Засветила б — горяча!

Сколько, сколько их по лесу;

Цветень пылью порошит!

Только кто, чуть ночь настанет,

Эти свечи запалит?

Низлетят ли гости с неба

Час молитвы озарить?

Иль колдуньи вздуют пламя

В дикой оргии светить…

Все равно! Но только б света,

Света мне — со всех ветвей!

Только б что-нибудь поярче,

Что-нибудь — повеселей!

Как ты чиста в покое ясном,

В тебе понятья даже нет

О лживом, злобном или страстном,

Чем так тревожен белый свет!

Как ты глупа! Какой равниной

Раскинут мир души твоей,

На ней вершинки — ни единой,

И нет ни звуков, ни теней…

Вот с крыши первые потеки

При наступлении весны!

Они — что писанные строки

В снегах великой белизны.

В них начинают проявляться

Весенней юности черты,

Которым быстро развиваться

В тепле и царстве красоты.

В них пробуждение под спудом

Еще не явленных мощей,

Что день — то будет новым чудом

За чудодействием ночей.

Все струйки маленьких потеков —

Безумцы и бунтовщики,

Они замерзнут у истоков,

Не добежать им до реки…

Но скоро, скоро дни настанут,

Освобожденные от тьмы!

Тогда бунтовщиками станут

Следы осиленной зимы;

Последней вьюги злые стоны,

Последний лед… А по полям

Победно глянут анемоны,

Все в серебре — назло снегам.

Мои мечты — что лес дремучий,

Вне климатических преград,

В нем — пальмы, ели, терн колючий,

Исландский мох и виноград.

Лес полн кикимор резвых шуток,

В нем леший вкривь и вкось ведет;

В нем есть все измененья суток

И годовой круговорот.

Но нет у них чередованья,

Законы путаются зря;

Вдруг в полдень — месяца мерцанье,

А в полночь — яркая заря!

Мысли погасшие, чувства забытые —

Мумии бедной моей головы,

В белые саваны смерти повитые,

Может быть, вовсе не умерли вы?

Жизни былой молчаливые мумии,

Время Египта в прошедшем моем,

Здравствуйте, спящие в тихом раздумии!

К вам я явился светить фонарем.

Вижу… как, в глубь пирамиды положены,

Все вы так тихи, так кротки теперь;

Складки на вас шевельнулись, встревожены

Ветром, пахнувшим в открытую дверь.

Все вы взглянули на гостя нежданного!

Слушайте, мумии, дайте ответ:

Если бы жить вам случилося заново —

Иначе жили бы вы? Да иль нет?

Нет мне ответа! Безмолвны свидетели…

Да и к чему на вопрос отвечать?

Если б и вправду они мне ответили,

Что ж бы я сделал, чтоб снова начать?

В праздном, смешном любопытстве назревшие,

Странны вопросы людские порой…

Вот отчего до конца поумневшие

Мумии дружно молчат предо мной!

Блещет фонарь над безмолвными плитами…

Все, что я чую вокруг, — забытье!

Свод потемнел и оброс сталактитами…

В них каменеет и сердце мое…

О, будь в сознаньи правды смел…

Ни ширм, ни завесей не надо…

Как волны дантовского ада

Полны страданий скорбных тел, —

Так и у нас своя картина…

Но только нет в ней красоты:

Людей заткала паутина…

В ней бьются все — и я, и ты…

Всюду ходят привиденья…

Появляются и тут;

Только все они в доспехах,

В шлемах, в панцирях снуют.

Было время — вдоль по взморью

Шедшим с запада сюда

Грозным рыцарям Нарова

Преградила путь тогда.

«Дочка я реки Великой, —

Так подумала река, —

Не спугнуть ли мне пришельцев,

Не помять ли им бока?»

«Стойте, братцы, — говорит им, —

Чуть вперед пойдете вы,

Глянет к вам сквозь льды и вьюги

Страшный лик царя Москвы!

Он, схизматик, за стенами!

Сотни, тысячи звонниц

Вкруг гудят колоколами,

А народ весь прахом — ниц!

У него ль не изуверства,

Всякой нечисти простор;

И повсюдный вечный голод,

И всегдашний страшный мор.

Не ходите!» Но пришельцам

Мудрый был не впрок совет…

Шли до Яма и Копорья,

Видят — точно, ходу нет!

Все какие-то виденья!

Из трясин лесовики

Наседают, будто черти,

Лезут на смерть, чудаки!

Как под Дурбэном эстонцы

Не сдаются в плен живьем

И, совсем не по уставам,

Варом льют и кипятком.

«Лучше сесть нам под Наровой,

На границе вьюг и nypr!»

Сели и прозвали замки —

Магербург и Гунгербург.

С тем прозвали, чтобы внуки

Вновь не вздумали идти

К худобе и к голоданью

Вдоль по этому пути.

Старых рыцарей виденья

Ходят здесь и до сих пор,

Но для легкости хожденья —

Ходят все они без шпор…

Вдоль Наровы ходят волны;

Против солнца — огоньки!

Волны будто что-то пишут,

Набегая на пески.

Тянем тоню; грузен невод;

Он по дну у нас идет

И захватит все, что встретит,

И с собою принесет.

Тянем, тянем… Что-то будет?

Окунь, щука, сиг, лосось?

Иль щепа одна да травы, —

Незадача, значит, брось!

Ближе, ближе… Замечаем:

Что-то грузное в мотне;

Как барахтается, бьется,

Как мутит песок на дне.

Вот всплеснула, разметала

Воды; всех нас облила!

Моря синего царица

В нашем неводе была:

Засверкала чешуею

И короной золотой

И на нас на всех взглянула

Жемчугом и бирюзой!

Все видали, все слыхали!

Все до самых пят мокры…

Если б взяли мы царицу,

То-то б шли у нас пиры!

Значит, сами виноваты,

Недогадливый народ!

Поворачивайте ворот, —

Тоня новая идет…

И — как тоня вслед за тоней —

За мечтой идет мечта;

Хороша порой добыча

И богата — да не та!..

Как эти сосны древни, величавы,

И не одну им сотню лет прожить;

Ударит молния! У неба злые нравы,

Судьба решит: им именно — не быть!

Весна в цветах; и яблони, и сливы

Все разодеты в белых лепестках.

Мороз ударит ночью! И не живы

Те силы их, что зреть могли в плодах.

И Гретхен шла, полна святого счастья,

Полна невинности, без мысли о тюрьме, —

Но глянул блеск проклятого запястья,

И смерть легла и в сердце, и в уме…

Твоя слеза меня смутила….

Но я, клянусь, не виноват!

Страшна условий жизни сила,

Стеной обычаи стоят.

Совсем не в силу убежденья,

А в силу нравов, иногда,

Всплывают грустные явленья,

И люди гибнут без следа,

И ужасающая драма

Родится в треске фраз и слов

Несуществующего срама

И намалеванных оков.

Какая ночь убийственная, злая!

Бушует ветер, в окна град стучит;

И тьма вокруг надвинулась такая,

Что в ней фонарь едва-едва блестит.

А ночь порой красотами богата!

Да, где-нибудь нет вовсе темноты,

Есть блеск луны, есть прелести заката

И полный ход всем чаяньям мечты.

Тьма — не везде. Здесь чья-то злая чара!

Ее согнать, поверь, под силу мне;

Готовы струны, ждет моя гитара,

Я петь начну о звездах, о луне.

Они всплывут, мы озаримся ими —

Чем гуще тьма, тем будет песнь ясней,

И в град, и в вихрь раскатами живыми

Зальется в песне вешний соловей.

Высоко гуляет ветер,

Шевелит концы ветвей…

Сильф воздушный, сильф прекрасный,

Вей, красавец, шибче вей!

Там тебе простор и воля;

Всюду, всюду — светлый путь!

Только книзу не спускайся,

Не дыши в людскую грудь.

Станешь ты тоскою грузен,

Станешь вял, лишишься сна;

Грудь людская, будто улей,

Злых и острых жал полна…

И тебя, мой сильф воздушный,

Не признать во цвете лет;

Побывав в болящей груди,

Обратишься ты в скелет;

Отлетев, в ветвях застрянешь

Сочлененьями костей…

Не спускайся наземь, ветер,

Вей, мой сильф, но выше ней!..

«Пара гнедых» или «Ночи безумные» —

Яркие песни полночных часов, —

Песни такие ж, как мы, неразумные,

С трепетом, с дрожью больных голосов!..

Что-то в вас есть бесконечно хорошее…

В вас отлетевшее счастье поет…

Словно весна подойдет под порошею,

В сердце — истома, в душе — ледоход!

Тайные встречи и оргии шумные,

Грусть… неудача… пропавшие дни…

Любим мы, любим вас, песни безумные:

Ваши безумия нашим сродни!

Нет, не могу! Порой отвсюду,

Во тьме ночной и в свете дня,

Как крики совести Иуду —

Мечты преследуют меня.

В чаду какого-то кипенья

Несет волшебница дрова,

Кладет в костер, и песнопенья

Родятся силой колдовства!

Сгорает связь меж мной и ими,

Я становлюсь им всем чужой

И пред созданьями своими

Стою с поникшей головой…

Ночь ползет из травы, из кустов;

Чуть погаснет закат, проступает;

Нет плотины теням, нет оков;

Тень возникшую тень нагоняет.

И, соткавшись в глубокую тьму,

В темной жизни своей веселятся;

Что и как — не узнать никому,

Но на утро цветы расплодятся!

Я знаю кладбище. С годами

Остатки камней и крестов

Стоят застывшими волнами

В подушках мягких, сочных мхов.

Они — как волны — безымянны,

И только изредка, порой,

Возникнет новая могила

Поименованной волной…

Читаешь имя… как-то странно!

В нем просьба будто бы слышна,

Борьба последняя с забвеньем,

Но… прекратится и она!

На гроб старушки я дряхлеющей рукой

Кладу венок цветов, — вниманье небольшое!

В продаже терний нет, и нужно ль пред толпой,

Не знающей ее, свидетельство такое?

Те люди отошли, в которых ты жила;

Ты так же, как и я, скончаться опоздала;

Волна твоих людей давно уж отошла,

Но гордо высилась в свой срок и сокрушала.

Упала та волна пред юною волной

И под нее ползет бессильными струями;

В них — еле видный след той гордости былой,

Что пенилась, гремя могучими кряжами.

Никто, никто теперь у гроба твоего

Твоей большой вины, твоих скорбей не знает,

Я знаю, я один… Но этого всего

Мне некому сказать… Никто не вопрошает.

Года прошедшие — морских песков нанос!

Злорадство устает, и клевета немеет;

И нет свидетелей, чтоб вызвать на допрос,

И, некого судить… А смерть — забвеньем веет!

Здравствуй, товарищ! Подай-ка мне руку.

Что? Ты отдернул? Кажись, осерчал?

Глянь на мою, — нет ей места в гостиной;

Я, брат, недаром, кустарник сажал.

Старый товарищ! Печальная встреча!..

Как искалечен ты жизнью, бедняк!

Ну-ка, пожалуй в мой дом, горемыка…

Что? Не желаешь? Не любо! Чудак!

Выпьем с тобой… Как? И пить ты не хочешь?

Просишь на выпивку на руки дать;

Темное чувство в тебе шевельнулось?..

Что за причина, чтоб мне отказать?

Гордость? Стыдливость? Сомнение? Злоба?

Коль потолкуем — причину найду…

Да не упрямься, мы юность помянем,

Дочку увидишь мою… — «Не пойду».

И отошел он по пыльной дороге,

Денег он взял, не сказав ничего…

Разных два мира в нас двух повстречались…

Камнем бы бросить… Кому и в кого?

С моря сердитого в малый залив забежав,

В тихом спокойствии я очутился;

Лодку свою между острых камней привязав,

Слушая бурю, в раздумье забылся…

Как хорошо, прекратив неоконченный спор,

Мирно уйти из бурунов сомненья,

Руки сложив, ни себе, ни другим не в укор,

Тихо качаясь на зыби мышленья…

Меня в загробном мире знают,

Там много близких, там я — свой!

Они, я знаю, ожидают…

А ты и здесь, и там — чужой!

«Ему нет места между нами, —

Вольны умершие сказать, —

Мы все, да, все, живем сердцами,

А он? Ему где сердце взять?

Ему здесь будет несподручно,

Он слишком дерзок и умен;

Жить в том, что осмеял он, — скучно,

Он не захочет быть смешон.

Все им поруганное — видеть,

Что отрицал он — осязать,

Без права лгать и ненавидеть

В необходимости — молчать!»

Ты предвкуси такую пытку:

Жить вне злословья, вне витийств!

Там не подрежет Парка нитку!

Не может быть самоубийств!

В неисправимости былого,

Под гнетом страшного ярма,

Ты, бедный, не промолвишь слова

И там — не здесь — сойдешь с ума!

Вконец окружены туманом прежних дней,

Все неподвижней мы, в желаньях тяжелей;

Все уже горизонт, беззвучнее мечты,

На все спускаются завесы и щиты…

Глядишь в прошедшее, как в малое окно;

Там все так явственно, там все озарено,

Там светят тысячи таинственных огней;

А тут — совсем темно и, что ни час, темней…

Весь свет прошедшего как бы голубоват.

Цвет взглядов юности! Давно погасший взгляд!

И сам я освещен сиянием зари…

Заря в свершившемся! Любуйся и смотри!..

Как ясно чувствую и как понятно мне,

Что жизнь была полней в той светлой стороне!

И что за даль видна за маленьким окном —

В моем свершившемся, чарующем былом!

Ведь я там был в свой час, но я не сознавал.

И слышу ясно я — мне кто-то прошептал:

«Молчи! Довольствуйся возможностью смотреть

Но, чтоб туда пройти, ты должен умереть!»

Я помню ночь. Мы с ней сидели.

Вдруг — теплый дождь! В лучах луны

Все капли в нем зазеленели,

Струясь на землю с вышины.

Зажглась заря. Вновь упадая,

Все капли ярко разожглись

И, в блеске утреннем пылая,

Дождем рубинов пронеслись.

Где эта ночь с ее значеньем?

Где годы те? Где взять ee?

И сам живу я под сомненьем:

Остаток дней — не бытие…

Соловья живые трели

В светлой полночи гремят,

В чувствах — будто акварели

Прежних, светлых лет скользят!

Ряд свиданий, ряд прощаний,

Ряд божественных ночей,

Чудных ласк, живых лобзаний…

Пой, о, пой, мой соловей!..

Пой! Греми волнами трелей!

Может быть, назло уму,

Эти грезы акварелей

Я за правду вдруг приму!

Пой! Теперь еще так рано,

Полночь только что прошла,

И сейчас из-за тумана —

Вот сейчас — она звала…

Заря пройдет, заря вернется

И — в безучастности своей —

Не может знать, как сильно бьется

Больное сердце у людей.

А чтоб заря не раздражала,

Своих огней для нас не жгла,

Пускай бы по свету лежала

Непроницаемая мгла!

Что день грядущий? Что былое?

Все прах, все кончится в пыли, —

А запах мирры и алоэ

Сойдет с небес на труп земли…

Бежит по краю неба пламя,

Блеснули по морю огни,

И дня поверженное знамя

Вновь водружается… Взгляни!

Сбежали тени всяких пугал,

И гномов темные толпы

Сыскали каждая свой угол,

И все они теперь слепы;

Не дрогнет лист, и над травою —

Ни дуновенья; посмотри,

Как все кругом блестит росою

В священнодействии зари.

Душа и небо, единеньем

Объяты, некий гимн поют,

Служа друг другу дополненьем…

Увы! на несколько минут.

Как думы мощных скал, к скале и от скалы,

В лучах полуденных проносятся орлы;

В расщелинах дубов и камней рождены,

Они на краткий срок огнем озарены —

И возвращаются от светлых облаков

Во тьму холодную родимых тайников, —

Так и мои мечты взлетают в высоту…

И вижу, что ни день, убитую мечту!

Все ту же самую! Размеры мощных крыл,

Размах их виден весь!.. Но кто окровенил

Простреленную грудь? Убитая мечта,

Она — двуглавая — добро и красота!..

Лес густой; за лесом — праздник

Здешних местных поселян:

Клики, гул, обрывки речи,

Тучи пыли — что туман.

Видно издали — мелькают

Люди… Не понять бы нам,

Если бы не знать причины:

Пляски или драка там?

Те же самые сомненья

Были б в мыслях рождены,

Если б издали, случайно

Глянуть в жизнь со стороны.

Праздник жизни, бойня жизни,

Клики, говор и туман…

Непонятное верченье

Краткосрочных поселян.

Как на свечку мотыльки стремятся

И, пожегши крылья, умирают, —

Так его бесчувственную душу

Тени мертвых молча окружают.

Нет улик! А сам он так спокоен;

С юных лет в довольстве очерствелый,

Смело шел он по широкой жизни

И идет, красиво поседелый.

Он срывал одни лишь только розы,

Цвет срывал, шипов не ощущая;

В чудный панцирь прав своих закован,

Сеял он страданья, не страдая.

О, господь! Да где же справедливость)

Божья месть! Тебя не обретают!

Смолкли жертвы, их совсем не слышно,

Но зато — свидетели рыдают…

Во мне спокойно спят гиганты,

Те, что вступали с небом в бой:

Ветхозаветные пророки,

Изида с птичьей головой;

Спят те, что видели Агору

И посещали Пританей,

Те, что когда-то покрывали

Багряной сенью Колизей;

Почиют рати крестоносцев,

Славянский сонм богатырей,

И ненавистный Торквемада

В кругу чернеющих друзей;

Спят надушенные маркизы,

Порой хихикая сквозь сон,

И в русском мраморе, в тивдийском,

Положен спать Наполеон.

И все они, как будто зерна

В своих скорлупках по весне,

В свой срок способны раскрываться

И жить, не в первый раз, во мне!

И что за звон, и что за грохот,

И что за жизненность картин,

Тогда несущихся по мыслям, —

Им счета нет — а я один!

Какая связь меж всеми ими

И мной? Во тьме грядущих дней

Какое место будет нашим

В грядущих памятях людей?

О нет! Не кончено творенье!

Бог продолжает создавать,

И, чтобы мир был необъятней,

Он научил — не забывать!

Погасало в них былое,

Час разлуки наступал;

И, приняв решенье злое,

Наконец он ей сказал:

«Поднеси мне эту чашу!

В ней я выпью смерть свою!

Этим связь разрушу нашу —

Дам свободу бытию!

Если это не угодно

Странной гордости твоей,

Волю вырази свободно,

Кинь ты чашу и разбей!»

Молча, медленно, высоко

Подняла ее она

И — быстрей мгновенья ока

Осушила всю до дна…

Полдень декабрьский! Природа застыла;

Грузного неба тяжелую высь

Будто надолго свинец и чернила

Всюду окрасить любовно взялись.

Смутные мысли бегут и вещают:.

Там, с поднебесной, другой стороны

Светлые краски теперь проступают;

Тучи обласканы, жизни полны.

Грустно тебе! Тяжело непомерно,

Душу твою мраком дня нагнело…

Слушай, очнись! Несомненно, наверно

Где-нибудь сыщешь и свет, и тепло.

В чудесный день высь неба голубая

Была светла;

Звучали с церкви, башню потрясая,

Колокола…

И что ни звук, то новые виденья

Бесплотных сил…

Они свершали на землю схожденье

Поверх перил.

Они, к земле спустившись, отдыхали

Вблизи, вдали…

И незаметно, тихо погасали

В тенях земли…

И я не знал под обаяньем звона:

Что звук, что свет?

Для многих чувств нет меры, нет закона

И прозвищ нет!..

Заката светлого пурпурные лучи

Стремятся на гору с синеющей низины,

И ярче пламени в открывшейся печи

Пылают сосен темные вершины…

Не так ли в Альпах горные снега

Горят, когда внизу синеет тьма тенями…

Жизнь родины моей! О, как ты к нам строга,

Как не балуешь нас роскошными дарами!

Мы силами мечты должны воссоздавать

И дорисовывать, чего мы не имеем;

То, что другим дано, нам надо отыскать,

Нам часто не собрать того, что мы посеем!

И в нашем творчестве должны мы превозмочь

И зиму долгую с тяжелыми снегами,

И безрассветную, томительную ночь,

И тьму безвременья, сгущенную веками…

А! Ты не верила в любовь! Так хороша,

Так явственно умна и гордостью богата,

Вся в шелесте шелков и веером шурша,

Ты зло вышучивала и сестру и брата!

Как ветер царственный в немеряной степи,

Ты, беззаботная, по жизни проходила…

Теперь, красавица, ты тоже полюбила,

Насмешки кончились… Блаженствуй и терпи!

Не наседайте на меня отвсюду,

Не говорите сразу, все, толпой,

Смутится мысль моя, и я сбиваться буду,

Вы правы будете, сказавши: «Он смешной!»

Но если, медленно окрепнувши в раздумье,

Я наконец молчание прерву,

Я, будто в море, в вашем скудоумье,

Под прочным парусом спокойно поплыву.

Что я молчал так долго, так упорно,

Не признак слабости мышленья и души…

Не все то дрябло, хило, что покорно…

Большие силы копятся в тиши!

Славный вождь годов далеких!

С кем тебя, скажи, сравню)

Был костер — в тебе я вижу

Сиротинку-головню.

Все еще она пылает…

Нет, не то! Ты — старый дуб,

В третьем царствованьи крепок

И никем не взят на сруб.

Много бурь в тебе гудело,

И, спускаясь сверху вниз,

Молний падавших удары

В ленту черную свились.

Все былое одолел ты

От судеб и от людей;

Не даешь ты, правда, цвета,

Не приносишь желудей…

Но зато листвою жесткой

Отвечать совсем не прочь

И тому, что день подскажет,

Что тебе нашепчет ночь!..

Голоса твоей вершины —

В общей музыке без слов —

Вторят мощным баритоном

Тенорам молодняков…

Гляжу на сосны, — мощь какая!

Взгляните хоть на этот сук:

Его спилить нельзя так скоро,

И нужно много, много рук…

А этот? Что за искривленье!

Когда-то, сотни лет назад,

Он был, бедняга, изувечен,

Был как-нибудь пригнут, помят.

Он в искривлении старинном

Возрос — и мощен, и здоров —

И дремлет, будто помнит речи

Всех им подслушанных громов.

А вот вблизи — сосна другая:

Ничем не тронута, она,

Шатром ветвей не расширяясь,

Взросла — красива и стройна…

Но отчего нам, людям, ближе

И много больше тешат взор

Ветвей изломы и изгибы

И их развесистый шатер?

Не померяться ль мне с морем?

Вволю, всласть души?

Санки крепки, очи зорки,

Кони хороши…

И несчитанные версты

Понеслись назад,

Где-то, мнится, берег дальний

Различает взгляд.

Кони шибче, веселее,

Мчат во весь опор…

Море места прибавляет,

Шире кругозор.

Дальше! Кони утомились,

Надо понукать…

Море будто шире стало,

Раздалось опять…

А несчитанные версты

Сзади собрались

И кричат, смеясь, вдогонку:

«Эй, остановись!»

Стали кони… Нет в них силы,

Клонят морды в снег…

Ну, пускай другой, кто хочет,

Продолжает бег!

И не в том теперь, чтоб дальше…

Всюду — ширь да гладь!

Вон как вдруг запорошило…

Будем умирать!

Сквозь листву неудержимо

Тихо льет церковный звон,

Уносясь куда-то мимо

В бесконечность всех сторон.

Сквозь большие непорядки

Душ людских — добро скользит…

Где и в чем его задатки?

И какой влечет магнит?

Дивной силой притяженья

Кто-то должен обладать,

Чтобы светлые явленья

В тьме кромешной вызывать.

Молчи! Не шевелись! Покойся недвижимо…

Не чуешь ли судеб движенья над тобой?

Колес каких-то ход свершается незримо,

И рычаги дрожат друг другу вперебой…

Смыкаются пути каких-то колебаний, —

Расчеты тайных сил приводятся к концу,

Наперекор уму без права пожеланий,

И не по времени, и правде не к лицу…

О, если б, кажется, с судьбою в бой рвануться!

Какой бы мощности порыв души достиг…

Но ты не шевелись! Колеса не запнутся,

Противодействие напрасно в этот миг.

Поверь: свершится то, чему исход намечен…

Но, если на борьбу ты не потратил сил

И этою борьбой вконец не изувечен, —

Ты можешь вновь пойти… Твой час не наступил.

Не храни ты ни бронзы, ни книг,

Ничего, что из прошлого ценно,

Все, поверь мне, возьмет старьевщик,

Все пойдет по рукам — несомненно.

Те почтенные люди прошли,

Что касались былого со страхом,

Те, что письма отцов берегли,

Не пускали их памятей прахом.

Где старинные эти дома —

С их седыми как лунь стариками?

Деды где? Где их опыт ума,

Где слова их — не шутки словами?

Весь источен сердец наших мир!

В чем желать, в чем искать обновленья?

И жиреет могильный вампир

Урожаем годов оскуденья…

Над глухим болотом буря развернулась!

Но молчит болото, ей не отвечает,

В мох оно оделось, в тину завернулось,

Только стебельками острых трав качает.

Восклицает буря: «Ой, проснись, болото!

Проступи ты к свету зыбью и сверканьем!

Ты совсем иное испытаешь что-то

Под моим могучим творческим дыханьем.

Я тебя немного, правда, взбаламучу,

Но зато твои я мертвенные воды

Породню, чуть только опрокину тучу,

С влагою небесной, с детищем свободы!

Дам тебе вздохнуть я! Свету дам трясине!

Гром мой, гром веселый, слышишь, как хохочет!»

Но молчит болото и, погрязши в тине,

Ничего иного вовсе знать не хочет.

Люблю я время увяданья…

Повсюду валятся листы;

Лишась убора, умаляясь,

В ничто скрываются кусты;

И обмирающие травы,

Пригнувшись, в землю уходя,

Как будто шепчут, исчезая:

«Мы все вернемся погодя!

Там, под землей, мы потолкуем

О том, как жили, как цвели!

Для собеседований важных

Необходима тишь земли!»

Горит, горит без копоти и дыма

И всюду сыплется по осени листва…

Зачем, печаль, ты так неодолима,

Так жаждешь вылиться и в звуки и в слова?

Ты мне свята, моя печаль родная, —

Не тем свята ты мне, что ты печаль моя;

Тебя порою в песне оглашая,

Совсем неволен я, пою совсем не я!

Поет во мне не гордость самомненья…

Нет, плач души слагается в размер,

Один из стонов общего томленья

И безнадежности всех чаяний, всех вер!

Вот оттого-то кто-нибудь и где-то

Во мне отзвучия своей тоске найдет;

Быть может, мной яснее будет спето,

Но он, по-своему, со мной одно поет.

Меня здесь нет. Я там, далеко,

Там, где-то в днях пережитых!

За далью их не видит око,

И нет свидетелей живых.

Я там, весь там, за серой мглою!

Здесь нет меня; другим я стал,

Забыв, где был я сам собою,

Где быть собою перестал…

Я плыву на лодке. Парус

Режет мачтой небеса;

Лебединой белой грудью

Он под ветром налился.

Море тихо, волны кротки

И кругом — везде лазурь!

Не бывает в сердце горя,

Не бывает в небе бурь!..

Я плыву в сияньи солнца,

Чем не рыцарь Лоэнгрин?

Я совсем не стар, а молод,

И плыву я не один…

Ты со мною, жизнь былая!

Ты осталась молода

И красавицей, как прежде,

Снизошла ко мне сюда.

Вместе мы плывем с тобою,

Белый парус тянет нас;

Я припал к тебе безмолвный…

Светлый час, блаженный час!..

По плечам твоим высоким

Солнце блеск разлило свой,

И знакомые мне косы

Льнут к волнам своей волной.

Уст дыханье ароматно!

Грудь, как прежде, высока…

Снизойди к докучным ласкам

И к моленьям старика!

Что? Ты плачешь?! Иль пугает

Острый блеск моих седин?

Юность! О, прости, голубка…

Я — не рыцарь Лоэнгрин!

Здесь все мое! — Высь небосклона,

И солнца лик, и глубь земли,

Призыв молитвенного звона

И эти в море корабли;

Мои — все села над равниной,

Стога, возникшие окрест,

Река с болтливою стремниной

И все былое этих мест…

Здесь для меня живут и ходят…

Мне — свежесть волн, мне — жар огня,

Туманы даже, те, что бродят, —

И те мои и для меня!

И в этом чудном обладанье,

Как инок, на исходе дней,

Пишу последнее сказанье,

Еще одно, других ясней!

Пускай живое песнопенье

В родной мне русский мир идет,

Где можно — даст успокоенье

И никогда, ни в чем не лжет.

Мой сад оградой обнесен;

В моем дому живут, не споря;

Сад весь к лазури обращен —

К лицу двух рек и лику моря.

Тут люди кротки и добры,

Живут без скучных пререканий;

Их мысли просты, нехитры,

В них нет нескромных пожеланий.

Весь мир, весь бесконечный мир —

Вне сада, вне его забора;

Там ценность золота — кумир,

Там столько крови и задора!

Здесь очень редко, иногда

Есть у жизни грустные странички:

Погибнет рыбка средь пруда,

В траве найдется тельце птички…

И ты в мой сад не приходи

С твоим озлобленным мышленьем,

Его покоя не буди

Обидным, гордым самомненьем.

У нас нет места для вражды!

Любовь, что этот сад взращала,

Чиста! Ей примеси чужды,

Она теплом не обнищала.

Она, незримая, лежит

В корнях деревьев, тьмой объята,

И ею вся листва шумит

В часы восхода и заката…

Нет! Приходи в мой сад скорей

С твоей отравленной душою;

Близ скромных, искренних людей

Ты приобщишься к их покою.

Отсюда мир, весь мир, изъят

И, полный злобы и задора,

Не смея ринуться в мой сад,

Глядит в него из-за забора…

Сколько хороших мечтаний

Люди убили во мне;

Сколько сгубил я деяний

Сам, по своей же вине…

В жизни комедии, драмы,

Оперы, фарс и балет

Ставятся в общие рамы

Повести множества лет…

Я доигрался! Я — дома!

Скромен, спокоен и прав, —

Нож и пилу анатома

С ветвью оливы связав!

Порой хотелось бы всех веяний весны

И разноцветных искр чуть выпавшего снега,

Мятущейся толпы, могильной тишины

И тут же светлых снов спокойного ночлега!

Хотелось бы, чтоб степь вокруг меня легла,

Чтоб было все мертво и царственно молчанье,

Но чтоб в степи река могучая текла,

И в зарослях ее звучало трепетанье.

Ущелий Терека и берегов Днепра,

Парижской толчеи, безлюдья Иордана,

Альпийских ледников живого серебра,

И римских катакомб, и лилий Гулистана.

Возможно это все, но каждое в свой срок

На протяжениях великих расстояний,

И надо ожидать и надо, чтоб ты мог

Направить к ним пути своих земных скитаний, —

Тогда как помыслов великим волшебством

И полной мощностью всех сил воображенья

Ты можешь все иметь в желании одном

Здесь, подле, вкруг себя, сейчас, без промедленья!

И ты в себе самом — владыка из владык,

Родник таинственный — ты сам себе природа,

И мир души твоей, как божий мир, велик,

Но больше, шире в нем и счастье, и свобода…

Всегда, всегда несчастлив был я тем,

Что все те женщины, что близки мне бывали,

Смеялись творчеству в стихах! Был дух их нем

К тому, что мне мечтанья навевали.

И ни в одной из них нимало, никогда

Не мог я вызывать отзывчивых мечтаний…

Не к ним я, радостный, спешил в тот час, когда

Являлся новый стих счастливых сочетаний!

Не к ним, не к ним с новинкой я спешил,

С открытою, еще дрожавшею душою,

И приносил цветок, что сам я опылил,

Цветок, дымившийся невысохшей росою.

Ты часто так на снег глядела,

Дитя архангельских снегов,

Что мысль в очах обледенела

И взгляд твой холодно суров,

Беги! Направься к странам знойным,

К морям, не смевшим замерзать:

Они дыханием спокойным

Принудят взгляд твой запылать.

Тогда из новых сочетаний,

Где юг и север в связь войдут,

Возникнет мир очарований

И в нем — кому-нибудь приют…

И вот сижу в саду моем тенистом

И пред собой могу воспроизвесть,

Как это будет в час, когда умру я,

Как дрогнет всё, что пред глазами есть.

Как полетят повсюду извещенья,

Как потеряет голову семья,

Как соберутся, вступят в разговоры,

И как при них безмолвен буду я.

Живые связи разлетятся прахом,

Возникнут сразу всякие права,

Начнется давность, народятся сроки,

Среди сирот появится вдова,

В тепло семьи дохнет мороз закона, —

Быть может, сам я вызвал тот закон;

Не должен он, не может ошибаться,

Но и любить — никак не может он.

И мне никто, никто не поручится, —

Я видел сам, и не один пример:

Как между близких, самых близких кровных,

Вдруг проступал созревший лицемер…

И это все, что здесь с такой любовью,

С таким трудом успел я насадить,

Ему спокойной, смелою рукою,

Призвав закон, удастся сокрушить…

Шестидесятый раз снег прело мною тает,

И тихо льет тепло с лазурной вышины,

И, если память мне вконец не изменяет,

Я в детстве раза три не замечал весны, —

Не замечал того, как мне дышалось чудно,

Как мчались журавли и как цвела сирень

Десятки лет прошли; их сосчитать нетрудно,

Когда бы сосчитать не возбраняла лень!

Не велико число! Но собранный годами

Скарб жизни так велик, так много груза в нем,

Что, если бы грузить — пришлось бы кораблями

Водою отправлять, а не иным путем…

Противоречия красот и безобразий,

Громадный хлам скорбей, сомнений и обид,

Воспоминания о прелестях Аспазий,

Труды Сизифовы и муки Данаид,

Мученья Тантала, обманы сына, брата,

Порывы глупостей, подряд или вразброд;

Б одних я шествовал на подвиг Герострата,

В других примером мне являлся Дон-Кихот…

Шестидесятый раз снег предо мною тает…

Лазурна высь небес, в полях ручьи журчат…

Как много жизнь людей всего, всего вмещает,

И что же за число в две цифры — шестьдесят!..

Вот она, великая трясина!

Ходу нет ни в лодке, ни пешком.

Обмотала наши весла тина, —

Зацепиться не за что багром…

В тростнике и мглисто, и туманно.

Солнца лик и светел, и высок, —

Отражен трясиною обманно,

Будто он на дно трясины лег.

Нет в ней дна. Лежат в листах нимфеи,

Островки, луга болотных трав;

Вот по ним пройтись бы! Только феи

Ходят здесь, травинок не помяв…

Всюду утки, дупеля, бекасы!

Бьешь по утке… взял… нельзя достать;

Мир лягушек громко точит лясы,

Словно дразнит: «Для чего ж стрелять?»

Вы, кликуши, вещие лягушки,

Подождите: вот придет пора, —

По болотам мы начнем осушки,

Проберем трясину до нутра.

И тогда… Ой, братцы, осторожней!

Не качайтесь… Лодку кувырнем!

И лягушки раньше нас потопят,

Чем мы их подсушивать начнем…

Если б всё, что упадает

Серебра с луны,

Всё, что золота роняет

Солнце с вышины —

Ей снести… Она б сказала:

«Милый мой пиит,

Ты того мне дай металла,

Что в земле лежит!»

Из моих печалей скромных,

Не пышны, не высоки,

Вы, непрошены, растете,

Песен пестрые цветки.

Ты в спокойную минуту

На любой взгляни цветок…

Посмотри — в нем много правды!

Он без слез взрасти не мог.

В этой песне — час страданий,

В этой — долгой ночи страх,

В этих — месяцы и годы…

Все откликнулось в стихах!

Горе сердца — дар небесный,

И цветы его пышней

И куда, куда душистей

Всех цветов оранжерей.

Воды немного, несколько солей,

Снабженных слабою, животной теплотою,

Зовется издавна и попросту слезою…

Но разве в том определенье ей?

А тихий вздох людской? То — груди

содроганье,

Освобожденье углекислоты?!.

Определения, мутящие сознанье

И полные обидной пустоты!

Я помню, помню прошлый год!

Чуть вечер спустится, бывало,

Свирель чудесная звучала,

Закат пылавший провожала,

Встречала розовый восход.

Короткой ночи текст любовный

Ей вдохновением служил;

Он так ласкал, он так пленил,

Он так мне близок, близок был —

Совсем простой, немногословный.

Свирель замолкшая, где ты?

Где ты, певец мой безымянный,

Быть может, неба гость желанный,

Печальный здесь, а там избранный

Жилец небесной высоты?

Тебе не надобно свирели!

И что тебе, счастливец, в ней,

Когда, вне зорь и вне ночей,

Ты понял смысл иных речей

И мировые слышишь трели…

Во сне мучительном я долго так бродил,

Кого-то я искал, чего-то добивался;

Я переплыл моря, пустыни посетил,

В скалах карабкался, на торжищах скитался…

И стал пред дверью я открытою… За ней

Какой-то мягкий свет струился издалека;

От створов падали столбы больших теней;

Ступени вверх вели, и, кажется, высоко!

Но что за дверью там, вперед как ни смотри —

Не видишь… А за мной — земного мира тени…

Мне голос слышался… Он говорил: «Умри!

И можешь ты тогда подняться на ступени!..»

И смело я пошел… И начал замирать…

Ослепли, чуть вошел я в полный свет, зеницы,

Я иначе прозрел… Как? Рад бы передать,

Но нет пригодных струн и нет такой цевницы!..

Кому же хочется в потомство перейти

В обличьи старика! Следами разрушений

Помечены в лице особые пути

Излишеств и нужды, довольства и лишений.

Я стар, я некрасив… Да, да! Но, боже мой,

Ведь это же не я!.. Нет, в облике особом,

Не сокрушаемом ни временем, ни гробом,

Который некогда я признавал за свой,

Хотелось бы мне жить на памяти людской!

И кто ж бы не хотел? Особыми чертами

Мы обрисуемся на множество ладов —

В рассказах тех детей, что будут стариками,

В записках, в очерках, за длинный ряд годов.

И ты, красавица, не названная мною, —

Я много, много раз писал твои черты, —

Когда последний час ударит над землею,

С умерших сдвинутся и плиты, и кресты, —

Ты, как и я, проявишься нежданно,

Но не старухою, а на заре годов…

Нелепым было бы и бесконечно странно —

Селить в загробный мир старух и стариков.

Как в рубинах ярких — вкруг кусты малины;

Лист смородин черных весь благоухает;

В теплом блеске солнца с бархатной низины

Молодежи говор звучно долетает.

Почему-то — право, я совсем не знаю —

Сцену вдруг из Гете вижу пред глазами!

Праздник, по веселью в людях, замечаю!

Молодежь гуляет… в парочках… толпами…

В юности счастливой смех причин не ищет…

Кончена обедня, церкви дверь закрыта, —

Вижу, ясного вижу: черный пудель рыщет…

Это — Мефистофель? Где же Маргарита?

Юность золотая, если бы ты знала,

Что невозвратимо волшебство минуты,

Что в твоем грядущем радостей так мало,

Что вконец осилят долгой жизни путы, —

Ты была б спокойней… Можно ль так смеяться,

Возбуждая зависть старших поколений!

Берегла б ты силы, — очень пригодятся,

Чуть настанут годы правды и сравнений…

Ты любишь его всей душою,

И вам так легко, так светло…

Зачем же упрямством порою

Свое ты туманишь чело?

Зачем беспричинно, всечасно

Ты радости портишь сама

И доброе сердце напрасно

Смущаешь злорадством ума?

Довольствуйся тем, что возможно!

Поверь: вам довольно всего,

Чтоб, тихо живя, нетревожно,

Не ждать, не желать ничего…

Нет, верба, ты опоздала,

Только к марту цвет дала, —

Знай, моя душа сызмала

Впечатлительней была!

Где же с ней идти в сравненье!

Не спросясь календаря,

Я весны возникновенье

Ясно слышу с января!

День подрос и стал длиннее…

Лед скололи в кабаны…

Снег глубок, но стал рыхлее…

Плачут крыши с вышины…

Пишут к праздникам награды…

Нет, верба, поверь мне, нет;

Вешним дням мы раньше рады,

Чем пускаешь ты свой цвет!

Помню: как-то раз мне снился

Генрих Гейне на балу;

Разливалося веселье

По всему его челу…

Говорил он даме: «Дама,

Я прошу на польку вас!

Бал блестящ! Но вы так бледны,

Взгляд ваш будто бы погас!

Ах, простите! — я припомнил:

Двадцать лет, как вы мертвы!

Обращусь к соседке вашей:

Вальс со мной идете ль вы?

Боже мой! И тут ошибка!

Десять лет тому назад,

Помню, вас мы хоронили;

Устарел на вас наряд.

Ну, так к третьей… На мазурку!—

Ясно вам: кто я такой?»

— «Как же, вы — вы Генрих Гейне:

Вы скончались вслед за мной…»

И неслись они по зале…

Шумен, весел был салон…

Как, однако, милы пляски

Перешедших Рубикон!..

Могучей силою богаты

За долгий, тяжкий зимний срок,

Набухли почки, красноваты,

И зарумянился лесок.

А на горах заметны всходы,

Покровы травок молодых,

И в них — красивые разводы

Веснянок нежно-голубых.

Плыву на лодке. Разбиваю

Веслом остатки рыхлых льдов,

И к ним я злобу ощущаю —

К следам подтаявших оков.

И льдины бьются и ныряют,

Мешают веслам, в дно стучат;

Подводный хор! Они пугают,

Остановить меня хотят!

А я весь — блеск! Я весь — спокоен…

Но одинок как будто я…

Олин я в поле — и не воин

Мне нужно песню соловья!

Порою между нас пророки возникают,

Совсем, совсем не так, как думаете вы,

Их в этот мир вещать не степи посылают,

Сиянье не блестит с избранной головы.

Нет в наши дни у нас пророков по призванью,

Им каждый может быть, — пустыня ни при чем;

Вдруг замечается — в противность ожиданью —

Огонь, светящийся на том или другом.

Ничтожнейший из нас в минуту ту иль в эту

Пророком может быть; случайно он постиг

Большую истину, и он вещает свету…

Знать, огненный к нему с небес сошел язык…

И скажет он свое, и быстро замолкает,

И, бедный, может быть, всю жизнь свою прождет:

Вот-вот сойдет язык, вновь пламя заиграет…

И, в ожидании, он, чающий, умрет…

Велик запас событий разных

И в настоящем и в былом;

Историк в летописях связных

Живописует их пером.

Не меньше их необозримы

Природы дивные черты,

Они поэтом уловимы

При свете творческой мечты.

Но больше, больше без сравненья,

Пестрее тех, живей других

Людского духа воплощенья

И бытии сердец людских.

Они — причина всех событий,

Они — природы мысль и взгляд,

В них ткань судеб — с основой нитей

Гнилых и ветхих зауряд…

Раз один из фараонов

Скромный дом мой посетил;

Он, входя, косяк у двери

Длинным схентом зацепил.

Бесподобная фигура!

Весь величественно-груб,

Поражал он ярким цветом

Красной краски страстных губ.

Хрустнул стул, чуть он уселся;

Разговор у нас пошел

На различные предметы:

Как он с Гиксом войны вел,

Как он взыскан был богами,

Как он миловал, казнил,

Как плотинами хотел он

Укротить священный Нил,

Как любил он страстно женщин…

Чтоб свободней говорить,

Попросил меня он двери

Поплотнее затворить.

И пошел он, и пошел он…

Ощущаю в сердце страх

Повторять вс то, что слышал

При затворенных дверях.

Удивительное сходство

С нами… Та же все канва:

Из времен «Декамерона»

И деянья, и слова!

В древней Греции бывали

Состязанья красоты;

Старики в них заседали,

Старики — как я да ты.

Дочь твоя — прямое диво,

Проблеск розовой зари;

Все в ней правда, все красиво..

Только — ей не говори!..

Запах мирры благовонной,

Сладкий шепот тишины,

Лепет струйки полусонной

В освещении луны;

Голос арфы, трель свирели,

Шум порханья мотыльков

Иль во дни святой недели

Дальний звон колоколов…

Вот те тонкие основы,

На которых, может быть,

Можно было б ткать покровы —

Красоту ее прикрыть.

Совсем примерная семья!

Порядок, мир… Чем не отрада?

Но отчего вдруг вспомнил я

Страничку из судеб Царьграда:

По лику мертвого царя

Гуляют кистью богомазы,

И сурик, на щеках горя,

Румянит крупные алмазы;

Наведена улыбка губ,

Заштукатурены морщины,

А все же это — только труп

И лицевая часть картины!

Вы побелели, кладбища граниты;

Ночная оттепель теплом дохнула в вас;

Как пудрой белою, вы инеем покрыты

И белым мрамором глядите в этот час.

Другая пудра и другие силы

Под мрамор красят кудри на челе…

Уж не признать ли теплыми могилы

В сравненьи с жизнью в холоде и мгле?

Какое дело им до горя моего?

Свои у них, свои томленья и печали!

И что им до меня и что им до него?..

Они, поверьте мне, и без того устали.

А что за дело мне до всех печалей их?

Пускай им тяжело, томительно и больно…

Менять груз одного на груз десятерых,

Конечно, не расчет, хотя и сердобольно.

По берегам реки холодной —

Ей скоро на зиму застыть —

В глубоких сумерках наносных

Тончайших льдин не отличить.

Вдруг — снег. Мгновенно забелела

Стремнина там, где лед стоял,

И белым кружевом по черни

Снег берега разрисовал.

Не так ли в людях? Сердцем добрым

Они как будто хороши…

Вдруг случай — и мгновенно глянет

Весь грустный траур их души…

Ты тут жила! Зимы холодной

Покров блистает серебром;

Калитка, ставшая свободной,

Стучит изломанным замком.

Я стар! Но разве я мечтами

О том, как здесь встречались мы,

Не в силах сам убрать цветами

Весь этот снег глухой зимы?

И разве в старости печальной

Всему прошедшему не жить?

И ни единой музыкальной,

Хорошей думы не сложить?

О нет! Мечта полна избытка

Воспоминаний чувств былых…

Вот, вижу, лето! Вот калитка

На петлях звякает своих.

Июньской ночи стрекотанье

И плеск волны у берегов…

И голос твой… и обожанье, —

И нет зимы… и нет снегов!

Как робки вы и как ничтожны, —

Ни воли нет, ни силы нет…

Не применить ли к вам, на случай,

Сельскохозяйственный совет?

Любой, любой хозяин знает:

Чтобы траве пышней расти,

Ее скосить необходимо

И, просушив, в стога свезти…

Было время, в оны годы,

К этим тихим берегам

Приплывали финикийцы,

Пробираясь к янтарям.

Янтари в песках лежали

Что янтарь — смола одна,

Финикийцы и не знали;

Эта мудрость нам дана!

И теперь порой, гуляя

Краем моря, я смотрю:

Не случится ль мне, по счастью,

Подобраться к янтарю.

Говорит мне как-то море:

«Не трудись напрасно, друг!

Если ты янтарь отыщешь, —

Обратишь его в мундштук.

Он от горя потускнеет…

То ли было, например,

Попадать на грудь, на плечи

Древнегреческих гетер!..

Отыщи ты мне гетеру,

А курить ты перестань,

И тогда тебе большую

Янтарем внесу я дань».

С той поры хожу по взморью,

Финикийцем жажду быть,

Жду мифической гетеры,

Но — не в силах не курить…

На сценах царские палаты

Вдруг превращают в лес и дол;

Часть тащат кверху за канаты,

Другую тянут вниз, под пол.

Весной так точно льдины тают:

Отчасти их луч солнца пьет,

Отчасти вглубь земли сбегают,

Шумя ручьями теплых вод!

Знать, с нас пример берет природа:

Чтоб изменить черты лица

И поюнеть к цветенью года —

Весну торопит в два конца…

Эта злая буря пронеслась красиво —

Налетела быстро, быстро и пропала;

Ясный день до бури, ясный — вслед за не

Будто этой бури вовсе не бывало.

Но она промчалась далеко недаром:

Умертвила сосну многовековую,

Повалила наземь, обнажила корни…

Плачу я над нею, глубоко тоскую!

Ну, так усыхайте, девственные корнями!

Нет, не пережить вам, корни, обнаженья!

Ты, хвоя, рассыпься пожелтелым прахом, —

Ты ведь не осилишь злого приниженья!

Плачь, душа, плачь горько по сосне убитой!

Лейтесь, лейтесь, слезы, молчаливо-дружно…

Это — над собою сам хозяин плачет…

Говорят, что бури этой было нужно!..

Славный снег! Какая роскошь!..

Все, что осень обожгла,

Обломала, сокрушила,

Ткань густая облегла.

Эти светлые покровы

Шиты в мерку, в самый раз,

И чаруют белизною

К серой мгле привыкший глаз.

Неспокойный, резкий ветер,

Он — закройщик и портной —

Срезал вс, что было лишним,

Свеял на землю долой…

Крепко, плотно сшил морозом,

Искр навеял без числа…

Платье было б без износа,

Если б не было тепла,

Если б оттепель порою,

Разрыхляя ткань снегов,

Как назло, водою талой

Не распарывала швов…

Тьма непроглядна. Море близко, —

Молчит… Такая тишина,

Что комаров полночных песня —

И та мне явственно слышна…

Другая ночь, и то же море

Нещадно бьет вдоль берегов;

И тьма полна таких стенаний,

Что я своих не слышу слов.

А я все тот же!.. Не завишу

От этих шуток бытия, —

Меня влечет, стезей особой,

Совсем особая ладья.

Ей все равно: что тишь, что буря…

Друг! Полюбуйся той ладьей,

Прочти названье: «Bcё проходит!»

Ладьи не купишь, — сам построй!

Мой стих — он не лишен значенья:

Те люди, что теперь живут,

Себе родные отраженья

Увидят в нем, когда прочтут.

Да, в этих очерках правдивых

Не скрыто мною ничего!

Черты в них — больше некрасивых,

А краски — серых большинство!

Но если мы бесцветны стали, —

В одном нельзя нам отказать:

Мы раздробленные скрижали

Хоть иногда не прочь читать!

Как бы ауканье лесное

Иль эха чуткого ответ,

Порой доходит к нам былое…

Дойдет ли к внукам? Да иль нет?

Кто утомлен, тому природа —

Великий друг, по сердцу брат,

В ней что-нибудь всегда найдется

Душе звучащее под лад.

Глядишь на рощу: в колыханьи

Она шумит своей листвой,

И, мнится, будто против воли

Ты колыханью рощи — свой!

Зажглись ли в небе хороводы

И блещут звезды в вышине,

Глядишь на них — они двоятся

И ходят также и во мне…

Как вы мне любы, полевые

Глубокой осени цветы!

Несвоевременные грезы,

Не в срок возникшие мечты!..

Вы опоздали в жизнь явиться;

Вас жгут морозы на заре;

Вам в мае надобно родиться,

А вы родились в октябре…

Ответ их: «Мы не виноваты!

Нас не хотели опросить,

Но мы надеждою богаты:

К зиме не будут нас косить!»

Не может юноша, увидев

Тебя, не млеть перед тобой:

Ты так волшебна, так чаруешь

Средневековой красотой!

И мнится мне: ты — шателенка;

По замку арфы вкруг звучат,

К тебе в плюмажах и беретах

С поклоном рыцари спешат.

И я в раздумьи: как бы это

И мне, с лоснящимся челом,

В числе пажей и кавалеров

Явиться в обществе твоем?

И я решил: стать звездочетом,

Одеться в бархат — тьмы темней,

На колпаке остроконечном

Нашить драконов, сов и змей;

Тогда к тебе для гороскопа, —

Чтоб остеречь от зол и бел, —

В полночный час в опочивальню

Я буду призван на совет.

Тогда под кровом ночи звездной,

Тебе толкуя зодиак,

Я буду счастлив, счастлив… Только

Боюсь, чтоб не слетел колпак!

Не знал я, что разлад с тобою,

Всю жизнь разбивший пополам,

Дохнет нежданной теплотою

Навстречу поздним сединам.

Да!.. Я из этого разлада

Познал, что значит тишина, —

Как велика ее отрада

Для тех, кому она дана…

Когда б не это, — без сомненья,

Я, даже и на склоне дней,

Не оценил бы единенья

И счастья у чужих людей.

Теперь я чувства те лелею,

Люблю, как ландыш — близость мхов,

Как любит бабочка лилею —

Заметней всех других цветов.

Здесь роща, помню я, стояла,

Бежал ручей, — он отведен;

Овраг, сырой дремоты полный,

Весь в тайнобрачных — оголен

Огнями солнца; и пески

Спаивает ветер в завитки!

Где вы, минуты вдохновенья?

Бывала вами жизнь полна,

И по мечтам моим счастливым

Шла лучезарная волна…

Все это с рощей заодно

Куда-то вдаль унесено!..

Воскресни, мир былых мечтаний!

Воскресни, жизнь былых годов!

Ты заблести, ручей, волнами

Вдоль оживленных берегов…

Мир тайнобрачных, вновь покрой

Меня волшебною дремой!

Серебряный сумрак спустился,

И сходит на землю покой;

Мне слышно движение лодки,

Удары весла за горой…

Пловец, мне совсем неизвестный,

От сердца скажу: добрый путь!

На труд ли плывешь ты, на радость,

На горе ли, — счастливым будь!

Я так преисполнен покоя,

Я так им богат, что возьми

Хоть часть, — мне достанет делиться

Со всеми, со всеми людьми.

Какая засуха!.. От зноя

К земле все травы прилегли…

Не подалась ли ось земная,

И мы под тропик подошли?

Природа-мать — лицеприятна;

Ведь, по рассказам, не слыхать,

Чтобы в Caxape или в Коби

Могли вдруг льдины нарастать?

А здесь, на севере, Сахара!

Край неба солнце обожгло;

И даже море, обезумев,

Совсем далеко вдаль ушло…

Порой, в октябрьское ненастье,

Вдруг загорится солнца луч,

Но тотчас быстро погасает, —

Туман так вязок, так тягуч.

И говорит земля туману:

«Не обижай моих красот!

Я так устала жарким летом,

В моих красотах недочет.

Я так бессильна, так помята,

Глаза сиянья лишены,

Поблекли губы, косы сбиты,

А плечи худы и бледны.

Закрой меня! Но день настанет,

Зимой успею отдохнуть,

Поверь мне, я сама раскрою

Свою окрепнувшую грудь!»

Сказала, и, закрывши очи,

Земля слабеющей рукой

Спешит, как пологом, туманом

Прикрыть усталый облик свой.

О, неужели же на самом деле правы

Глашатаи добра, красот и тишины,

Что так испорчены и помыслы, и нравы,

Что надобно желать всех ужасов войны?

Что дальше нет путей, что снова проступает

Вся дикость прежняя, что, не спросясь, сплеча,

Работу тихую мышленья прерывает

И неожиданный, и злой удар бича…

Что воздух жизни затхл, что ржавчина и плесень

Так в людях глубоки и так тлетворна гниль,

Что нужны: пушек рев, разгул солдатских песен,

Полей встревоженных мерцающая пыль…

Людская кровь нужна! И стон, и бред больницы,

И сироты в семьях, и скорби матерей,

Чтоб чистую слезу вновь вызвать на ресницы

Не вразумляемых другим путем людей, —

Чтоб этим их поднять, и жизни цель поставить

И дать задачу им по силам, по плечу,

Чтоб добрый пастырь мог прийти и мирно править

И на торгующих не прибегать к бичу…

Что тут писано, писал совсем не я, —

Оставляла за собою жизнь моя;

Это — куколки от бабочек былых,

След заметный превращений временных.

А души моей — что бабочки искать!

Хорошо теперь ей где-нибудь порхать,

Никогда ее, нигде не обрести,

Потому что в ней, беспутной, нет пути…