Стихотворения Поэмы Проза

Кузнечик-музыкант

Шутка в виде поэмы

Не сверчка-нахала, что скрипит у печек,

Я пою: герой мой — полевой кузнечик!

Росту небольшого, но продолговатый;

На спине носил он фрак зеленоватый;

Тонконогий, тощий и широколобый…

Был он сущий гений — дар имел особый:

Музыкантом слыл он между насекомых

И концерты слушать приглашал знакомых.

Под роскошной жатвой жил он в поле чистом,

Оглашая воздух бесконечным свистом

Своего оркестра. Ветреное племя

Скакунов забыло, что в полях в то время

Музыки и вкуса был он представитель.

Все, что нынче летом деревенский житель

Слышит за окошком, лежа на кровати

Или на балкон свой выходя в халате, —

Этот свист трескучий, этот звон безбрежный,

Разлитой повсюду, и сухой, и нежный, —

Если только в этом сумрачном концерте

Есть живая нега и восторг, поверьте, —

Это все былые, вечные созданья

Моего героя, или — подражанья.

Бедненький кузнечик! позабыт твой гений!

Но ты век свой прожил не без приключений.

Помню, ты недаром слыл идеалистом:

Сядешь ты бывало в свете серебристом

Месяца, под полог ночи на соломке,

Ветром сокрушенной. (Даром, что не ломки

Гибкие колосья, все же в ниве шаткой

Много их подломит этот ветер гадкий.)

Сядешь ты бывало и во славу ночи

На своей скрипице пилишь что есть мочи.

И тебя дразнили пискуны пустые,

Комары-злодеи, трубачи степные,

И в тебя влюблялись божии коровки,

И мутила зависть многие головки,

С тем же, музыкальным то есть, направленьем,

С тою же охотой, да не с тем уменьем.

И грозилась мошка с помощью науки

Умертвить тобою созданные звуки,

И тяжеловесный жук неоднократно

Уверял, что уши смачивать приятно

На твоих концертах, а не то-де уши,

Как трава, завянут от ужасной суши.

В частной жизни также к добреньким коровкам,

К мушкам и козявкам часто в пренеловком

Был ты положеньи: слушал их признанья,

Робко избегая тайного свиданья.

Но ничто, однако ж, не поколебало

Твоего покоя; никакое жало

Твоему таланту не казалось вредным:

В музыкальном мире был ты всепобедным.

Ты вполне блажен был! — но пришла невзгода…

Слушайте! Однажды, в половине года,

В самый жар, быть может, в самые Петровки,

В дни, когда на рынках потные торговки

Продают малину, вишенья, клубнику

И, маша платками часто не без крику,

С мухами заводят из-за ягод ссоры;

В дни, когда из праха созидают горы

Муравьи и роют скрытые туннели

Под корнями дуба иль смолистой ели;

Бабочка, танцуя, празднует свободу;

А пчела, с клубочком золотого меду,

Покидая липу, вся в пыли цветочной,

Так и льнет к жасмину белизны молочной;

Шмель, бичуя воздух, знойный и душистый,

И кружась над морем нивы золотистой,

Пропадает в блеске солнца, как пылинка;

В дни, когда для мошки каждая былинка

Получает соки, сладость и значенье,

И она вкушает те же наслажденья, —

Стало быть, в Петровки, около полудня,

Мой герой, кузнечик, понаевшись студня,

То есть за обедом начинив желудок,

Вышел насладиться видом незабудок

И, вдыхая запах алого горошка,

Лег, прищуря глазки, — и мечтал немножко.

Много пролетало мимо насекомых,

Ос, шмелей сердитых — трубачей знакомых,

С разными вестями. Ни к кому с вопросом

Он не обратился. Все, что перед носом

У него вертелось, ползало, жужжало,

Было чуждо сердцу — и не занимало…

Моему герою, верно бы, вздремнулось,

Как и вам, читатель, если б не взгрустнулось.

Вдруг над ним порхнуло чудное виденье,

Бабочка — такая, что — мое почтенье!

Белизны жемчужной крылышки с каемкой,

Глазки — изумруды, носик нежный, тонкий,

Бархатец на шейке, бантик на затылке.

Увидал кузнечик — затряслись в нем жилки.

Бабочка все ниже и так близко вьется,

Что невольно сердце у артиста бьется.

Бабочка — не знаю, видела ль бедняжку

Или не видала, — только кушать кашку

Села — и, конечно, ничего не съела.

«Ах! — она сказала, — если б я умела

Так же петь отлично, как один известный

Всем артист-кузнечик! — Если бы небесный

Голос я имела, — как бы я запела!

О, как я бездарна! о, как я…» —

«Напрасно…» —

Перебил кузнечик. (Он влюбился страстно

В милую болтунью.)

Бабочка украдкой

На него взглянула:

«Ах, какой он гадкий!» —

Думает… Однако ж улыбнулась мило,

Подняла свой носик и проговорила:

«Отчего ж напрасно?!» —

«Отчего!?» —

Смешался

Мой артист, однако рекомендовался.

«Очень, очень рада! — молвила кокетка

(Бабочки бывают без кокетства редко). —

Очень, очень, рада! Звуки вашей скрипки

Часто долетают даже к нам под Липки».

Покраснел кузнечик, начал завираться,

Умоляя гостью чаще с ним видаться.

Бабочка вспорхнула и, не давши слова

Прилететь вторично, прилетела снова

И заговорила:

«Даже в свете знают,

Что большой вы гений, — все вас изучают…

Только я к вам с просьбой: сделайте такую

Божескую милость — напишите злую,

Злую эпиграмму на мою соседку,

Бабочку-кокетку, что недавно в сетку

К мальчикам попалась и с крылом помятым

Ночью воротилась к братцам глуповатым.

Эти братцы также пребольшие фаты,

И воображают, что они богаты!

К эпиграмме можно сочинить любую

Музыку — такую, самую смешную».

Упорхнула гостья — а кузнечик бедный

Так был озадачен, что немой и бледный

Шел он, глядя в землю (так, видал я, в воду

Сунувшись, мальчишки ищут в речке броду),

Шел, повеся нос свой, чуть переступая

Длинными ногами и соображая:

Тьфу! Да как же это? — разве эпиграммы

Можно класть на ноты? Ах, как глупы дамы!

Шел он, шел, и бредил: то ему казалось,

Что она хитрила и над ним смеялась,

То воображал он, что Сильфида эта

Захотела только испытать поэта

И ему такую задала задачу,

Что хоть плачь!

«Однако ж, что ж я время трачу! —

Думает кузнечик. — Разве не сумею

Я в смешном и жалком отразить идею».

И с таким решеньем за работу смело

Принялся он: мигом закипело дело —

И слова и звуки. Хоть и не бывал он

В обществе Жорж-Занда — вот что написал он:

«К мальчику под сетку бабочка попалась —

Краски полиняли, крылышко помялось.

Если враг лукавый расставляет сети,

Кто в них попадает? — попадают дети.

Боже! отчего же за поступок детский

Их казнит так страшно суд великосветский?»

Кончено! —

И начал сочинять он ноты;

И устал он, бедный, от такой работы.

Но любовь всесильна! Оставалось скликать

Прочих музыкантов — и начать пиликать.

И народу куча собралась на пробу;

Даже жук навозный, начинив утробу

Всякой дрянью, смуглый, толстый и рогатый,

Уши от простуды затыкая ватой,

За толпой туда же пробрался сторонкой, —

Ничего не понял, но заметил тонкий

Хвост у музыканта и бочком поплелся

Рассказать соседям, что-де он сошелся

С молодым маэстро, что-де он невзрачен.

Что его фигурой был он озадачен…

Черная козявка, та, что бьет баклуши

И весь день вертится, навострила уши;

Божия коровка всех перепугала:

От восторга ныла — ныла и упала

В обморок… Спасибо, муравей, с шнуровкой

Под жилетом модным — малый очень ловкий —

Дал ей спирт понюхать в маленьком флаконе

Он встречал коровку у N. N. в салоне.

Где он появлялся, насурмивши бровки,

И, быть может, рад был услужить коровке.

Много было шуму: музыку хвалили,

Музыку бранили, спорили, судили. —

Бабочки ночные, в сереньких бурнусах,

В белых пелеринках и в гранатных бусах,

Просто побледнели от негодованья,

Раскусивши новой песни содержанье.

Но в тот день герой мой так уж был рассеян,

Что и не заметил, кем он был осмеян.

Эос поднимала алыми перстами

Темные покровы ночи — и местами

В небе загорались огненные пятна.

Жизнь, полупроснувшись, слабо и невнятно

Бормотала в роще, бормотала в поле.

Поцелуй сливался с ропотом неволи

Всюду, где лишь только брачные оковы

Гименея были ржавы и не новы.

Поцелуй был звонче, ропот был нежнее —

Там, где эти цепи были поновее.

Лишь один герой мой этой сладкой муки

Не вкушал и, верно, умер бы со скуки…

Рано он проснулся — но не до зевоты

Было музыканту: нужно было ноты

На листочках розы написать как можно

Лучше, тоньше, чище. — Тихо, осторожно

Перышком водил он… Сочинил виньетку,

Где изобразил он миртовую ветку —

Миртовую ветку, а над ней с крылами

Огненное сердце, с надписью стихами:

«Я неуловима; но не унывайте!

Обожгитесь прежде, а потом поймайте!»

Даровитый малый был артист мой — мило

Сочинил он эти два стиха; в них было

Столько такта, столько нежности игривой,

Что в наш век холодный и самолюбивый

Ни один кузнечик не найдет в них смысла

И, быть может, даже улыбнется кисло.

Для кого ж на этих розовых листочках

Мой герой всю душу в линиях и точках

Выражает, сердцем страстно пламенея? —

Для тебя, Сильфида, праздничная фея,

Цветников роскошных милая жилица!

Но откликнись, где ты? где твоя светлица?

Спишь ли ты? Быть может, всякие обновки

Бог-Морфей готовит для твоей головки.

Для Морфея нет ведь никаких таможен.

Для твоей головки всякий сон возможен —

Глупая головка!

Солнце поднимает

Из-за сосен шар свой. Сильно припекает

Жатву. Сладко пахнет в воздухе гречихой

По ржаному полю утренничек тихий,

Ветерок, гуляя, росу отрясает,

Быть дождю иль вёдру — по росе гадает

И шуршит соломой, словно беспокоясь,

И ему колосья кланяются в пояс.

А лопух, высоко поднимая шишку

С веником, из листьев сделал точно крышку,

Так расположил их, что под их навесом

В жар всегда прохладно молодым повесам.

В сей харчевне много всяких насекомых;

Но на это время никого знакомых.

Вот сидит кузнечик, но не наш кузнечик,

А другой, — и курит, точно человечек.

С нашим музыкантом он одной породы —

И скрипач, быть может, но не любит моды:

Лапками на шею повязал тряпицу,

В зубы взял сигару, да и корчит птицу.

Клопика заставить заплатить за водку,

Напоить козявку, осмеять коровку,

Муху одурачить, паука спровадить,

И при всем при этом с целым миром ладить

Был он мастерище. — Страстно обожал он

Нашего артиста; редко покидал он

Друга, даже пьяный; перед целым светом

Защищал — и часто наделял советом,

Ибо, хоть и редко брал он книги в руки,

Знал он «Твердо», «Слово» и не верил в «Буки».

Под лопух в харчевню рано он забился,

Потому что утром не шутя бранился.

Больно было другу — больно и досадно,

Глядя на артиста, видеть, как нескладно

Он проводит время, вечно задыхаясь

От бесплодной страсти и ни в чем не каясь.

Но пора вернуться к нашему герою!

Тот, кто болен сердцем, болен головою,

Так всегда бывает: тот не жди успеха,

Чье больное сердце голове помеха.

Бабочка гуляла — и кузнечик тоже

(Так и мы гуляли, бывши помоложе!);

Наконец, гуляя, встретились — и, ножки

Подогнув, кузнечик ей кивнул. — С дорожки

Бабочка, виляя, села на цветочек.

Он прыг-прыг — и рядом сел на бугорочек.

«Ах! — она сказала. — Я не ожидала!

Я вас за другого приняла сначала!

Вашу эпиграмму нам вчера достали:

Вы мою соседку мило оправдали.

На нее за это все напали вдвое…

(Насекомых племя — племя очень злое!)

Впрочем, ваши мысли так всегда игривы,

Так всегда глубоки, так красноречивы

И так звуки сладки — точно земляника».

Лестное сравненье — было очень дико;

Но его артист мой даже не заметил —

И уж я не знаю, что он ей ответил.

«Ба! — его Сильфида громко теребила, —

Вы мне написали ноты?! Ах, как это мило!

Очень благодарна! очень благодарна!»

И она при этом тонко и коварно

Улыбнулась; глазки стали веселее,

Или — кто поймет их? — стали просто злее.

Помолчав немного, бабочка вздохнула

И сказала: «Поздно я вчера заснула…

У моей кузины я была на бале…

То-то б вы влюбились, если б увидали!

Впрочем, извините! — я вас утомила

Болтовней. Прощайте!»

И она сложила

Крылышки (так точно бабушкины внучки,

Гостю приседая, складывают ручки),

И по-над дорожкой, тихо ковыляя,

Словно листик ветром сорванный, мелькая

Белизною крыльев, понеслась Сильфида…

Скоро мой кузнечик потерял из вида

Полевую фею, подскакнул, вцепился

В усики ржаного колоса — и злился,

Что проклятый ветер колос нагибает,

Нагибая колос, видеть вдаль мешает…

В этом положеньи шмель его увидел

И нескромным словом прыгуна обидел.

Бедненький кузнечик тут же спохватился,

Растопырил фалды и в траву свалился.

На глазах с повязкой, стало быть, слепая,

Едет где попало, день и ночь зевая,

Глупая Фортуна. Ею прихоть правит.

На одних наедет — колесом раздавит,

На других наткнется — вдруг начнет бросаться

Золотом, чтоб только поскорей умчаться,

Да забрызгать липкой грязью пешехода,

Да загнать в объятья красоты урода,

Или так, без пользы и не для примера,

Сдернуть мимоездом маску с лицемера.

Рыская по свету, этот идол света

Не имеет сердца. — Прихотница эта

Никого не любит; и когда бросает

Деньги, звезды, ленты — денег не считает;

Звезд сама не носит, лент не покупает;

И когда счастливо влюбит двух несчастных,

Их лица не видя, из речей их страстных

Верно заключает, что влюбиться значит:

И себя дурачить и других дурачить.

Так сама Фортуна, на глазах с повязкой,

Счастье в этом мире почитает сказкой.

Для такой богини целый мир — пустыня!

И не то, чтоб эта странная богиня

К нашему герою благосклонна стала:

Только улыбнулась и в него попала

Чем-то благовонным, проезжая мимо.

Здесь, поставив точку, мне необходимо

Вам сказать, что жертва тайного страданья,

Мой герой, кузнечик, получил посланье,

Спрыснутое амброй. Бабочка писала:

«Приходите, жду вас!» — Счастия немало

В себе заключало это выраженье —

«Приходите: жду вас!» Это приглашенье

Принял мой кузнечик с той надеждой темной,

При которой искра кажется огромной

Огненной звездою. Друг его, гуляка,

Принимал все к сердцу — много врал. Однако,

Если только слушать мы его захочем,

Говорил такие речи между прочим:

«Ты, брат, рассуждаешь глупо и постыдно!

Буду правду резать: где же это видно,

Чтоб сверчок…» —

«Кузнечик», — перебил кузнечик.

«Чтоб сверчок…» —

«Кузнечик», — перебил кузнечик.

«Ну хоть и кузнечик! — ну, положим даже,

Ты сверчка немного чище и поглаже

И немножко больше чувствуешь свободы —

Все ж ты, братец, с нею не одной породы.

Знаю я всех этих бабочек, бабошек!

Жить они не могут без цветных ветошек;

За женой бабошкой где ж тебе упрыгать?

Где ж тебе повсюду вслед за нею шмыгать?

В свете, где нередко всех умней — невежда,

На талант — плохая, братец мой, надежда». —

«Слава — вот надежда». —

«Экой, брат, ты, право!

Рассуди же здраво и пойми, что слава

У людей бывает; а у насекомых

Что такое слава? — болтовня знакомых.

Мы не лавры носим — носим побрякушки,

То есть наша слава просто — финтифлюшки,

Как сказал когда-то автор водевильный

Публике, пуская пузыречек мыльный».

Тут гуляка, видно, утомившись спором,

Оглядел артиста мутно-строгим взором;

Выпил рюмку водки, пискнул, углубился

В созерцанье почвы и — угомонился.

Ну, и слава Богу! Не до возражений

Было музыканту. Как упрямый гений,

Он с хлыстом, наместо беспокойной скрипки,

По меже зеленой поскакал под Липки.

Липки — это было нечто вроде парка:

В середине — прудик, а при въезде — арка

Из ветвей — такая, что была, бесспорно,

Чудом совершенства; так была просторна,

Что, вообразите, насекомых двести

В ряд могло бы въехать. Вы меня повесьте,

Если вру! Строитель, я и не скрываю,

Был — сама природа; только я не знаю,

Кто ей за работу заплатил; а впрочем,

Здесь мы о природе вовсе не хлопочем…

Так, чтоб журналисты нас не заклевали,

Признаюсь, что в доме бабочек едва ли

Описать возможно лестницу под желтым

Ковриком из моху, кое-где протертым;

Пасмурные сени, где с утра лакеи

Без сапог быть могут, но не без ливреи;

Залу, где гнилушки, точно сталактиты,

Облепив карнизы, зеленью повиты.

Мой один знакомый, архитектор русский,

Видел в этой зале черепок этрусский;

И я живо помню, хвастал, не краснея,

Как ему в той зале вдруг пришла идея

Украшать со вкусом барские покои,

Покрывая белой плесенью обои,

Впрочем, дом Сильфиды, если только строго

Придираться к стилю, смахивал немного

На дупло.

Кузнечик так был очарован,

Или так был сердцем наэлектризован,

Что дрожал и таял — молча ждал Сильфиды,

Подходил к окошку и глядел на виды.

А Сильфида с кем-то по саду порхала,

С милыми гостями весело болтала.

Гости эти были черви разных кличек

И в траве лежали в виде заковычек.

Чернокожий клопик, верно, сын швейцарский,

Или внучек няни, крестничек боярский,

Доложил Сильфиде, что какой-то длинный

Господин изволит ждать ее в гостиной.

Приглашен герой мой; ему отвечали

На поклон улыбкой и пробормотали:

«Очень, очень рады!» Дамы оглядели

Всю его фигуру и едва сумели

Удержать свой хохот — только покосились

На мужчин; но черви не пошевелились,

Ибо ум их кто-то так ужасно сузил,

Что для них довольно бантик или узел

Галстуха заметить, чтоб на остальное

Не глядеть и в гордом пребывать покое.

Поприще артиста к разным столкновеньям

Приучает душу; но к обыкновеньям

Милых насекомых высшего разряда

Не привык герой мой. Вдалеке от сада,

Беден, худ и бледен, с головы до пяток

На себе носил он поля отпечаток,

Поля, где лишь тучи подают свой голос,

Колосится жатва и серпа ждет колос.

Знаю, о кузнечик! как ты был отменно

Бабочкою принят. Ты себя надменно

Вел, как будто целый век торчал ты в свете,

С юных лет гуляя в собственной карете.

Но, скажи, в тот вечер, что с тобою сталось,

И каким безвестным чувством сердце сжалось,

И какие думы охватили жарко

Гениальный лоб твой, в час, когда из парка

Ты обратно в поле мчался через кочки?

Отвечать ли?.. или — мы поставим точки.

………………..

(Будто бы цензура выклевала строчки.)

Но, злодей-кузнечик, что же ты ни слова

Не сказал гуляке в ночь, когда другого

Не имел ты друга, с кем бы поделиться

Снами, от которых часто плохо спится?

Ненавистник света, бабочек крылатых,

Гладеньких коровок и червей лохматых,

Он — едва вошел ты — вопросил сердито:

«Что, брат, был ли ужин? накормили сыто,

Или и понюхать не дали съестного?

Что, брат, как делишки? Все ли там здорово

И благополучно? Ты чему смеешься?

Эх-ма, ничего ты, братец, не дождешься». —

«Спи», — сказал кузнечик.

«Сплю», — сказал гуляка

И, взодравши кверху ноги из-под фрака,

Захрапел.

Уходя, день ясный плакал за горою

И, роняя слезы, жаркою зарею

Из-за темной рощи обхватил край нивы.

Дню вослед глядела ночь — и переливы

Света отражались и дрожа блуждали

По ее ланитам. Тихо начинали

Выходить светила, месяца предтечи,

Перед Божьим троном зажигая свечи.

Далеко стемнело море жатвы зыбкой.

Грустная береза обнялася с липкой.

Призатихла роща. Только дуб шушукал,

Только где-то дятел крепким носом тукал,

Только где-то струйки смутно лепетали,

Только роковые страсти не дремали,

Только насекомых мир неугомонный

Голосил немолчно в тишине бессонной,

Стрекотали мухи; комары трубили;

На своих скрипицах весело пилили,

Лихо зная ноты, стало быть, без свечек,

Те, которых хором управлял кузнечик.

Впереди оркестра на своей скрипице

Громче всех пилил он в честь своей царицы.

Выходила замуж бабочки кузина,

И жених был славный с хоботком детина;

По уму, конечно, не был из проворных,

Но происходил он от червей отборных.

По словам невесты, он лишь был несносен

Тем, что без разбора запах старых сосен

Сравнивал с весенним запахом фиалок,

Уважал шиповник и боялся галок.

Но какое дело нам до этих вздоров.

Бал великолепный! Звуки льются с хоров;

Шпанских мух десятки в золотых ливреях

Курят ароматы в сумрачных аллеях.

Светляки, подобно шкаликам и плошкам,

Вспыхивая, блещут вдоль по всем дорожкам.

Копошатся гости. В месячном сиянье

Бабочки порхают в бальном одеянье.

Стрекоза, сцепившись с стрекозой, несется.

Пестрый вихорь вальса шелестит и вьется.

Жужелицы ходят около буфета;

Ползают козявки… И большого света

Жесткие особы — божии коровки

Собрались друг другу показать обновки.

Молча, подбираясь к двум зеленым мухам,

Два жучка каких-то выступают брюхом

На коротких ножках. Муравей, с шнуровкой

Под жилетом модным, с желтенькой коровкой

Важно и небрежно, приседая, пляшет.

Резвая Сильфида крылышками машет,

Глазки, носик, ножки, платьица узоры —

Все в ней поневоле привлекает взоры.

Мой артист кузнечик и душой пылает,

И очей не сводит, и как черт играет.

По ее же просьбе, сердцем неизменный,

Сочинил он этот танец вдохновенный,

Танец, под который скачут и поныне

Стаи насекомых на любой куртине

Вашего же сада, если, о читатель!

Сад иль хоть садишко дал тебе Создатель.

Но и насекомых бал не обошелся

Без скандала: в парке, говорят, нашелся

Злой паук, который, с веточки на ветку

Протянувши нити, невидимку-сетку

Сделал так канальски ловко и искусно,

Что тайком, быть может, и покушал вкусно.

Говорят — вдобавок шлепнулась коровка,

И у ней от страха лопнула шнуровка.

Сам артист заметил, как его Сильфиду

Паучок какой-то, пренаивный с виду,

За крыло задевши чем-то вроде петли,

Притянуть старался, и глядел уж — нет ли

Где такого места в этом чудном саде,

Чтоб минут хоть десять провести в прохладе,

В тишине, в уюте, дальше от волненья…

Но артист ревнивый понял ухищренье,

Подскочил и порвал роковые нити.

Паучок надулся; а комар: «Смотрите, —

Пропищал артисту, — как вы замарались,

Точно в неприличном месте обретались!»

Покраснел кузнечик: видит — паутина

К рукаву прилипла.

«Экая скотина!» —

Проворчал и вытер. Бабочка ни слова

Не сказала, только выбрала другого

В танцах кавалера: кавалер крылатый

Был ее соседки братец глуповатый.

«Правда ли, — спросил он, — слух идет из нивы,

Будто бы в маэстро страстно влюблены вы?

Будто бы кузнечик говорил, что хочет

Он на вас жениться — и о том хлопочет?» —

«Что вы говорите? — молвила Сильфида, —

Мой жених — кузнечик! Какова обида!

Кто такие в свете распускает слухи?

Или эту глупость выдумали мухи!» —

«Нет, совсем не мухи-с! Кто-то из оркестра

Говорил, что будто слышал от маэстро».

Фея над собою сделала усилье,

Чтоб не рассердиться, — и, встряхнувши крылья,

Бросила холодный взгляд на музыканта,

А когда кричали в честь его таланта:

«Браво! фора! фора!» — делала гримаски

Или улыбалась, опуская глазки.

Бал под темным небом длился до рассвета.

Бабочка устала. — Вдруг за рощей где-то

Соловей защелкал.

Ей тогда сказали

(Можно ли без лести обойтись на бале!),

Ей сказали: «Фея! прекратите танец,

Слышите ли пенье? — это иностранец,

Соловей пролетный, вздумал серенаду

Вам давать».

И точно, по всему-то саду

Рассыпались звуки, страстно замирая

В бесконечных трелях. Бабочка, внимая

Соловью, мечтала.

В это время сзади

Подошел кузнечик.

«Фея! Бога ради!..

Что вы так печальны?..» —

«Ах! — она сказала, —

Вы мне помешали… Я воображала,

Что таланты наших не всегда приличных

Скакунов достойны тех певцов столичных,

Имена которых славны за границей.

Боги! отчего я рождена не птицей!

Будь я птицей… Впрочем, если захочу я

Соловья послушать, завтра ж полечу я…» —

«О!» — сказал кузнечик…

«Жалкий музыкантик! —

Прошептала Фея, пощипавши бантик

На своем корсаже, — разве я не знаю…» —

«О, — сказал кузнечик, — я не понимаю,

Что вы говорите. Соловьи опасны,

И к тому ж, положим, песни их прекрасны —

Все же не в народном духе».

Засмеялась

Бальная царица — и, как тень, умчалась.

Бедненький кузнечик тут же нос повесил

И один остался, бледен и невесел.

Вот упала слезка на листочек влажный,

С ветерком промчался чей-то вздох протяжный,

Словно колокольчик звякнул в отдаленье…

Ничего герой мой не слыхал: презренье

Было слишком явно… И глядел он мутно

В темный лес, откуда, сладко раздражая

Благовонный воздух и не умолкая,

Соловьиных песен раздавались трели,

И шептал он: «Боги, боги! неужели?

Что ж это такое? Отчего же это?..

Или для поэта миновало лето? —

Пойте, пойте, птицы!» Но сердца больные

Врачевать не могут песни не родные.

Плачь, родная Муза! Затяни ты песню:

Не о том, как «ходит молодец на Пресню»,

Не о том, как «пряха пряла — не ленилась»,

Не о том, как «Волга-матушка катилась», —

Спой нам песню так, чтоб туча разразилась

Над широкой нивой, чтоб дождем шумящим

Пробежала сила по листам дрожащим,

Чтоб червей, враждебных зелени и лету

Ненавистных, падких к завязи и цвету,

Смыло, разнесло бы по крутым оврагам!

Туча дождевая, будь ты нашим благом!

Поднимая ветер, оборви ты сети

Паука с крестами, что гордится в свете

Тем, что иссушил он множество народу,

Из души и сердца высосав свободу!

Бабочкам грозою опали ты крылья,

Чтоб хоть их за это снова полюбил я! —

Так стонал кузнечик под наитьем бурной

И мятежной думы. А над ним лазурный

Василек качался, наливался колос,

И, жужжа, знакомый проносился голос:

«Слышишь ли ты грома дальние раскаты?

Погляди на тучки, что без крыл крылаты,

Мрачны без печали, без улыбки ясны,

Как гроза, могучи, как туман, бесстрастны!»

Проносился голос, но в душе артиста

Раздавалось что-то вроде злого свиста.

Оскорбленный светом, огорченный балом,

Не на шутку мрачным стал он либералом.

В этом месте надо, в виде объясненья,

Маленькое к Липкам сделать отступленье.

Бабочка, герою изменив, сначала

За его нескромность уколоть желала;

А потом — головка, видно, закружилась —

И она не в шутку в соловья влюбилась.

Иностранец этот в мире насекомых,

Говорят, был дерзок и клевал знакомых.

Отомстить любовью этой чудной птице,

Приковать к победной своей колеснице,

Песни и посланья сочинять заставить

И, быть может, в свете тем себя прославить:

Вот что замышляла ветреная фея.

К нашему ж герою, просто, не краснея

И не церемонясь, клопика послала

И «блоходарю вас» ему написала.

Эта «блоходарность», вместо «благодарность»,

Пуще огорчила моего героя.

А гуляка страшно хохотал и, строя

Разные гримасы, говорил, что блохи

Более полезны, чем пустые вздохи.

Может быть, артист наш, раз отдавшись снова

Музам, позабыл бы, как любовь сурово

Обошлась с ним, то есть: позабыл бы эту

Ветреную фею; к будущему лету

Сочинил бы кучу гимнов и сонетов,

Был бы снова счастлив счастием поэтов,

Сел бы на соломку, чтоб во славу ночи

На своей скрипице пилить что есть мочи;

Но, к его несчастью, вдруг распространилась

Весть, что будто что-то с бабочкой случилось:

Говорили, будто бабочка бежала,

Бабочка погибла, бабочка пропала.

Прямо шли из парка эти злые слухи,

Стало быть, не врали комары и мухи:

Была вероятность!

Долго этим слухам

Мой артист не верил. Вдруг, как бы обухом

Кто-нибудь героя съездил прямо в ухо,

Он поверил разом в достоверность слуха;

Только что успел он всех предать проклятью,

Получил пакетик с маленькой печатью.

Вот письмо:

«Вы были к нам неравнодушны —

Если правда, будьте хоть любви послушны:

Поищите нашу милую Сильфиду

И ее не дайте соловью в обиду.

Кто вам это пишет, сами угадайте.

Если ж будут вести, в Липки передайте».

Прочитав такое странное посланье,

Он в припадке страсти и негодованья

Начал просто хныкать… хныкал, долго хныкал!

(Эдакое горе он себе накликал!)

Приближался вечер. — К счастию, гуляка

Был в харчевне, клюкнул и, краснее рака,

Постучался к другу. Он расставил ноги,

Увидавши слезы и следы тревоги

На лице артиста.

«Ба! Какие страсти!

Выпей, братец, клюкни! — будешь нашей масти! —

Возгласил гуляка. — Плюнь ты на Сильфиду —

И тебя не дам я никому в обиду». —

«Бедная Сильфида, что с ней? — не без писку

Отвечал кузнечик, — на! прочти записку». —

«Ничего не вижу!» — пробурчал гуляка,

Ибо он недаром был краснее рака.

Тут ему кузнечик рассказал, в чем дело,

И они решились в путь пуститься смело.

Мой герой готов был с соловьем хоть драться,

А гуляка вышел просто поразмяться.

Вечер был ненастный. Квакали лягушки;

Под налетом ветра зыбкие верхушки

Жатвы колыхались, словно волны; капал

Тихий дождь — и где-то перепел вавакал;

Пауки свернулись; пораскисли мушки;

Комары притихли.

Около опушки

Леса наш кузнечик шел сам-друг с гулякой.

«Слушай-ка, приятель! надо бы на всякой

Случай запастись нам фонарем», — шагая,

Говорил гуляка. Но, не возражая

На совет, кузнечик приостановился:

С ветром из тумана к нему доносился

Звук ему знакомый: два степных артиста

На дрянных скрипицах хрипло и нечисто

Выводили нотки… беспрестанно эти

Нотки обрывались.

«Ты имей в предмете, —

Продолжал гуляка, — что впотьмах наткнуться

Можно на лягушку, или кувыркнуться.

Гей! — он свистнул. — Кто там? —

и, под подорожник

Заглянувши, крикнул: — Ну-ка, ты, пирожник,

Выходи!»

И вышел таракашек, смуглый,

Как медовый пряник, и, как булка, круглый.

«Что вам надо?» —

«Где тут к светляку дорога?» —

«Дальше, барин, дальше! поправей немного,

Там, под божьей травкой, две еловых шишки,

Там спросите… Жаль, вот, спят мои мальчишки». —

«Э! — сказал гуляка, — мы идем не свищем,

А к еловым шишкам сами путь отыщем». —

«Дали бы на водку, я пошел бы с вами». —

«Не ходи, любезный!» — шевеля усами,

Возразил гуляка.

«Больно ночь муруга!» —

«Ну, не ври, любезный!»

И пошли два друга

К двум еловым шишкам. Стук-стук! — «Отворяй-ка

Двери!» —

«Кто там?» —

«Леший!» —

«Кто там?» —

«Вылезай-ка!»

И светляк с разбитым фонарем пустился

В лес казать дорогу. Клялся и божился,

Что совсем не знает, где там обитает

Соловей, что нужно, если кто желает

Знать его фатеру, допросить у Розы.

«Я, — сказал гуляка, — у такой занозы

Спрашивать не стану: и глупа ужасно,

И молчит, как рыба, и небезопасна». —

«Ну, так хоть улитку допросите». —

«Враки!

Ты совсем не знаешь, где зимуют раки.

Надо втихомолку пробираться влево,

К муравьиным кучам, дальше от посева».

Вдруг гуляки голос превратился в шепот:

В темноте раздался чей-то резвый топот,

В куст через дорогу проскакала мышка.

У гуляки тотчас началась одышка:

Он маленько струсил. Впрочем, от испуга

Скоро он очнулся, догоняя друга.

Ветер унимался, и луна в сквозные

Своды темной рощи словно золотые

Струны протянула. Мшистые коренья

Просияли, словно дожидаясь пенья.

И, о чудо! в дебрях вдруг раздался голос

Соловья — и дрогнул мой артист, и волос

Дыбом на макушке стал от ощущенья

Страха и тревоги, гнева и смятенья.

«Вот он! вот!» — шепнул он, притаив дыханье.

«Что это за пенье? Просто рокотанье, —

Тут ему заметил друг его гуляка, —

Все в одних руладах, все в одних…» —

«Однако, —

Возразил герой мой, — не бранись напрасно!

Плут едва ли может петь так сладкогласно».

«Что вы тут? Зачем вы?» — харю выставляя

Из норы, спросила их оса лесная.

«Эх, оса голубка! что ты смотришь волком:

Мы не лиходеи, — отвечай нам толком:

Вышли мы на поиск…» И кузнечик смело

Выглянувшей харе объяснил, в чем дело.

«Нешто я не знаю, как она вертелась, —

Запищала харя, — пофиньтить хотелось…

Этому никак уж третий день, как минул…

Соловей-то клюнул, да потом и кинул.

Ползала бедняжка, ползала немало;

Если в муравейник сдуру не попала,

Где-нибудь у наших червяков спросите…

Я ж оса — и только, — ну и не взыщите!» —

С этим словом, как-то скорчась, опустилась

Харя эта в норку и в подвале скрылась.

«Так бы вот и съездил я по этой харе, —

Проворчал гуляка, — если б был в ударе».

Но артист-кузнечик горестным рассказом

Так был отуманен, что, казалось, разум

Потерял… И долго сладостные трели

Соловья так смутно для него звенели,

Как звенит порою в час ночной метели,

Глухо замирая, колокольчик дальний

В глубине пустыни снежной и печальной.

Долго, до полночи прыгуны блуждали,

Наконец на свежий след они напали.

Светлячок вертелся подле их недаром,

И Диана, тучку золотым пожаром

Охватив, недаром отклоняла ветки

И кой-где чертила яркие отметки;

Для моих героев бледный луч богини

Путеводным светом был среди пустыни.

Там, неподалеку спеющей брусники,

Под корнями красной полевой гвоздики,

Одиноким трупом бабочка лежала:

Ножки протянула, крылья распластала

И, казалось, лежа небесам молилась,

Вся окоченела, но не изменилась;

Тот же сохранился очерк милый, нежный,

Тою же сияли белизною снежной

Матовые крылья. Черная косынка

На груди раскрылась. Крупная слезинка,

Как алмаз, блестела около ресницы,

И как бархат были темные косицы.

Мертвая казалась сонной; но чернела

Маленькая ранка… Молча возле тела

Постоял кузнечик, сердцем надрываясь.

Молча с огонечком к трупу наклоняясь,

Светлячок, как будто сильно пораженный

Небывалым чудом, жмурился, как сонный,

У гуляки тоже хмель прошел. Сурово

Он глядел, и то, что видел, было ново

Для него. Он понял, что была б тут шутка

Вовсе неприлична. Даже как-то жутко

Становилось сердцу вечного гуляки,

Даже покривилась рожа забияки,

Потому что был он добрая скотинка.

Видя, как у мертвой на лице слезинка

Неподвижно светлой капелькой стояла,

Он шептал: «Бабошка! — Ты отпировала!

Так и мы у смерти дни свои воруем;

Попадемся с кражей — да и отпируем!»

Впрочем, мой гуляка был такого сорту,

Что свое унынье вмиг отправил к черту

И, толкнув артиста, молвил: «Ну, конечно,

Жаль, да ведь нельзя же горевать нам вечно!

Сделаем носилки, и ее прилично

Отнесем под Липки. Все пойдет отлично.

Только ты напрасно, брат, не надрывайся,

Сил не трать и плакать после постарайся».

Сделали носилки, положили тело,

Подняли и долго поступью несмелой

Шли они по травкам, шли они по кочкам.

Впереди, мелькая ярким огонечком,

Шел светляк — и сотни разных насекомых,

Нашему артисту вовсе незнакомых,

Шумно просыпались в перелеске темном.

«А! ба! кто там? что там?» — слышалося в сонном

Царстве. Вдруг во мраке жалкий писк раздался:

Муравей какой-то под ноги попался

Нашему гуляке — он его и тиснул.

Вслед за этим визгом — в роще кто-то свистнул.

Комары, проснувшись и поднявшись роем,

Затрубили в трубы, точно перед боем.

Но слетевшись кучей и увидев тело,

Взяли тоном ниже (поняли, в чем дело…)

И, трубя плачевно, в расстояньи дальном

Огласили воздух маршем погребальным,

К светляку другие светляки пристали:

Свечи их то гасли, то опять мелькали.

С жалобным жужжаньем поднимались мухи

И, жужжа, друг другу поверяли слухи.

Бабочка — Сильфиды прежняя подруга —

Высунула носик, бледная с испуга,

И потом, спустившись по листочкам, села

На холодный камень и — оцепенела.

Предрассветный ветер, невидимкой вея,

Думал, что воскреснет молодая фея:

Шевелил у мертвой легкими крылами,

И дышал в лицо ей влажными устами,

И потом далеким проносился стоном,

И по всем тропинкам отдавался звоном,

Чашечки лиловых цветиков качая.

И роса, как слезы, холодно сверкая,

Медленно стекала с усиков цветущей

Повилики, робко по стволам ползущей;

И благоухали тысячи растений;

И сквозь дым деревья в виде привидений

Головой кивали. — Тихо раздвигая

Облака, вставала зорька золотая, —

И когда все стало ясно от улыбки

Пламенной богини, принесли под Липки

Мертвую Сильфиду — там ее сложили,

Вырыли могилу и похоронили.

И когда над этой новою могилой

Думал злую думу мой артист унылый,

В жарких искрах солнца за лесной куртиной

Звучно раздавался рокот соловьиный.

МЕЧТАТЕЛЬ

(Юноша 30-х годов XIX столетия)

(Отрывки из поэмы)

Вера есть величайший акт человеческой свободы.

В. Жуковский

Мертвые суть невидимые, но не отсутствующие.

Отдадим справедливость смерти.

Виктор Гюго

I

Те образы, черты которых были

Так живы, так знакомы не одним

Моим глазам, и навсегда могилой

Заслонены и даже как бы смыты

Потоком лет — не призраки ли?..

Но они как бы вернулись и — зовут…

Или, безмолвствуя, мне указуют

На прошлое. И в этом прошлом я

Кажусь им тенью, мертвой для живых

Живой для них, — по существу такой же,

Как и они. И вижу я себя

С другим лицом, в кругу других, когда-то

Мне близких лиц…

И вот одно из них,

Которых тень иль дух неуловимый,

Никем не ведомый, никем не зримый,

В моей душе иль в памяти моей

Приемлет вновь и цвет и очертанья

И голос — это милое лицо

Ровесника и друга школьных лет,

Поэта-мистика, который мне вверял

Наивные мечты свои. Увы!

В тридцатые года романтик юный

Сгорел от них, и на моих глазах

Угас навеки…

Звали мы его

Вадимом, а фамилия его

Была Кирилин. Будь он жив, — быть может,

Он так же бы боролся и с нуждой,

И с неотвязной музой.

Но его чело

Не знает терний, и он спит глубоко

В сырой могиле, и могилы этой,

Когда-то дорогой и орошенной

Слезами и увенчанной цветами

Из городских садов, теперь никто бы

И не нашел… Не долговечно наше

Посмертное жилище, как и все

На свете.

Но каким воскрес он

В моих воспоминаньях, как любимый

Товарищ, пусть таким и выплывает

На этот лист бумаги, для того,

Чтоб перейти в печать или в камин

Что иногда почти одно и то же…

………..

IV

В летний день, бывало,

По воскресеньям, уходил он в рощу,

Что примыкала к городскому валу,

И где паслись коровы. Звук свирели

Пастушеской и ржанье кобылицы

Стреноженной, и перекатный шум

Колеблемых дыханьем ветра листьев,

Как музыка, ласкали слух его;

И вдоль ручья он уходил далеко

От города; и как рыбак, который,

Закинув удочку, ждет целые часы

Улова, чтоб не даром голодая,

Прийти в свою семью с лещом иль щукой,

Так, походя, весь день, он ждал чего-то

Необычайного: прислушивался к ветру,

Приглядывался к искрам солнца в струйках

Чешуйчатых, ласкающих камыш;

Или под тень развесистой ракиты

Ложился на песок, и напряженно,

Как бы подглядывая чей-то вечно

Теряющийся шаг, глядел он

На все далекое и близкое, как будто

Боялся проглядеть или проспать

Неведомое им в природе чудо

Или виденье… Сам не понимал он,

Что иногда таилось у него

В душе болезненной, готовой верить

И в красоту, и в бога, и в природу,

И в демона.

V

В двенадцати верстах

От города был монастырь. На берегу

Оки стоял он, заслонившись рощей

Березовой от столбовой дороги.

И летом он ходил туда — молиться.

Но что мудреного, что наш мечтатель

Любил крутой, высокий берег — вид

На луговую сторону реки,

Возобновленный, бедный монастырь

И те развалины, где находился

Великокняжеский когда-то терем.

Там, по преданью, жил когда-то

Или гостил великий князь Рязанский

(Олег, колеблющийся современник

Побоища на Куликовом поле).

Невзрачен был вид этих теремов

Или развалины: то был не замок,

И не дворец, а просто дом кирпичный,

Без потолка, с обрушенным карнизом

И маленькими окнами. (Без окон,

С подвальным входом, нижний был этаж).

Обломками старинных изразцов

И кирпичей засыпанные сени

Высокою крапивой заросли,

Тогда как на стенах, вверху, ютились

Березки и кудрявились кусты…

VI

Все проходили равнодушно мимо

Кирпичных стен неживописной этой

Развалины; один Вадим Кирилин

Любил там по часам стоять и слушать,

Как наверху весенний ветерок,

Порхая, шелестел листвой березок,

И как там пели птички… Это все

Невольно говорило сердцу и уму,

Что жизнь и знать не хочет ни о том,

Что было, ни о том, что будет. Всю

Природу удовлетворяет миг

Насущного… Но мы не таковы!

Без прошлого и будущего мы

Не можем жить, принадлежа всецело

Обоим, как растительная жизнь

Принадлежит корням, цветочной пыли

И завязи плодов. Между грядущим

И прошлым мы — таинственная точка,

Лучистая, которая нам светит

Или назад, или вперед… Кирилин

Любил, оглядываясь, рисовать

И нашу быль, и наши небылицы:

Немудрено, что стоя перед этой

Красноречиво-бедной стариной,

С ее нерадостно прожитым веком,

Мечтал он и, мечтая, домечтался

До лихорадочного бреда. Вот как сам

Описывал он мне свой странный бред,

Наверное прикрашенный его

Живой фантазией:

VII

"Всю ночь согреться

Не мог я; но, ты знаешь, я люблю

Простудою лечиться от простуды,

Прогулкой от бессонницы; и вот,

Не торопясь, дошел я до того

Монастыря, где схоронен отец мой

И где когда-нибудь меня зароют,

И там застал я позднюю обедню,

Заупокойную; но я заметил

У клироса Метелкина Захара,

А где Захар Кузьмич, там не могу я

Молиться — сам не знаю почему…

Быть может, оттого, что осуждаю,

А если осуждаю, то грешу,

И этот грех мешает мне молиться.

В приделе гроб стоял, и так сквозило

Тлетворной сыростью, что вышел я

На воздух, — голова кружилась, сердце

В виски стучало. Утро было тихо,

Тепло и пасмурно… Я был не в духе

И тосковал, и даже без причины

Готов был плакать… Незаметно, ежась,

Я подошел к обломкам, — сам обломок

Великого чего-то, может быть,

И беспредельного чего-то, — но чего?

Не ведаю… И вот невольно стал я

Глядеть в окно глухой, кирпичной

Развалины, и вдруг передо мной

Возник далекий век… В туманном

И пыльном полусумраке, в окне

Я увидал тесовую кровать

Под пестрым пологом; а там, за нею

В углу на гвоздике, ручник с каймою

Из деревенских кружев. — Протираю

Глаза и вижу: как во сне: к окошку

Подходит девушка и, пригорюнясь,

Одной рукой поддерживает локоть

Другой руки; камчатный сарафан

Еще не доверху застегнут; видно,

Не рано встала, подошла к окошку,

Задумалась и молча смотрит вдаль.

"Уж не княжна ли?.. — думаю. У ней

На голове жемчужная повязка

И с длинными подвесками сережки

Из серебра и бирюзы… Вздохнув,

Она меня заметила — и брови

Слегка приподнялись, и потемнели

Большие, влажно серые глаза;

И как-то странно: розовые пятна

На молодом лице ей не мешали

Казаться страшно бледной.

VIII

Все-то

Вдруг замерло во мне, когда она

Заговорила… Господи! Какой

Прерывистый и ласково-плачевный

Был это голос: "Мальчик! ты не знаешь,

Какая день и ночь змея-тоска

Сосет мне сердце! Не котлы кипят

Кипучие, — ножи точат булатные…

Что будет с Русью?.. Старший брат мой

В глухой степи тамбовской в плен к ногайцам

Попался и зарезан… Младший брат мой

Дремучими болотами, лесами

Куда-то пробирался — и о нем

Ни слуху нет, ни духу: или леший

Завел его и заморил, иль ночью

Русалки утащили в омут темный…

Старуха мамка ждет сынка родного

Из Золотой Орды, и день и ночь

Сидит в лесу на пне и молча

Повязанной качает головой,

Все что-то шепчет; выплакала очи

И помешалась… Мой родной к Мамаю

Поехал ублажать его дарами;

Жених сбежал в Москву. Что с нами будет?

Неужто и взаправду затевает

Димитрий Иоаннович — московский

Великий князь — недоброе: войну

С татарами!.. Как будто есть на свете

Такая силища, что одолеет

Их полчища несметные. О боже!..

Как глухо все кругом! Как будто

Все вымерло… И голод, и пожары,

А я все жду — все жду, все жду чего-то

Ужасного… все думаю: придут

И если не зарежут, свяжут руки

И на позор неслыханный меня

Сведут на рынок и сорвут с меня

Мои одежды, потешаться станут

Моим стыдом и ужасом смертельным.

Недаром я все ночи напролет

Не сплю и вся дрожу, как листик

Осиновый… Скажи мне, мальчик,

Какие вести ходят? Что пророчит Фома-юродивый?..

Что ж ты молчишь,

Мой милый, мой болезный?"

IX

Помутилось

В глазах моих; забилось сердце;

Я бросился к окну, крапивой руку

Обжег и — в ужасе остановился…

В окне мерещился какой-то призрак,

Закутанный в лохматый саван… Но

Ударил колокол, и я очнулся"…

XI

Он стал рассеян и меланхоличен.

А меланхолия — болезнь: она

Таится в нервах и боится смеха;

И если улыбнется, то такой

Натянутой улыбкою, что ей

Становится неловко. Юность

Не церемонится: я стал его

Расспрашивать, стал приставать к нему:

"Скажи, скажи, здоров ли? Что с тобою?

Иль ты опять влюблен в мечту, в царицу

Своих воздушных замков?" И однажды,

В вечерний час, и на него нашла

Минута откровенности.

XII

"На днях,

Сказал он, — праздник был в монастыре,

И, несмотря на зной, задумал я

Идти туда, и там застать обедню,

И с вынутой просфорою вернуться

К старухе няне; но, как ни спешил я,

Порядком запоздал. Застал толпу

На паперти и даже на погосте.

Чтоб протесниться в церковь, нужно было

Толкаться и давить мальчишек. Я

Пошел бродить по старому кладбищу;

Там видел я, как кое-где, накренясь

К сырой земле, подгнившие кресты

Линяли; каменные плиты были

Покрыты лишаями, желтовато

Оранжевого цвета, или мохом

Коричнево-зеленым. Письмена же

Славянские, которых уж давно

Никто не разбирал, истерты были

Ногами и засыпаны землей.

Все навело меня на мысль, не здесь ли

Покоятся останки той княжны,

Которая весной в окошке мне

Мерещилась…"

Тут мой приятель, помню,

Пустился в рассужденья. Повторить

Их слово в слово нетлогу я; но

Таков, по крайней мере, был их смысл:

"Я знаю, прах ее давно исчез,

Рассыпался и с ветром, может быть,

Вокруг меня носился вместе с пылью…

Так если я спрошу тебя: куда

Осел дымок соломинки спаленной,

Ты без труда мне тотчас же ответишь:

На камни, на траву, на человека;

Но где рассеялось ее сознанье?

В какую превратилась пыль — печаль?

Или на ком ее осело чувство

Любовь ли, ненависть ли — все равно?

Кто скажет? Даже ты не скажешь",

Добавил он наивно. — К нам не шло

Ни философствовать, ни задавать

Неразрешимые вопросы; мы

О них мечтали, и решали их

По-своему…

"Итак, вообрази,

Он продолжал, — вообрази, что если

России и теперь грозят враги,

И ежели беда не за горами,

То что мудреного, что то же чувство

Тревоги и печали, тот же страх

За родину проснулся в этой тени,

Что веет около развалин — или

Вокруг того гнезда родного, где

Так безотрадно в страхе и тоске

Прошла ее вся молодость?.. Иначе

Как это все понять?.." Тут он хотел

Еще добавить что-то, ко запнулся,

Потупился и покраснел,

XIII

"Ага!

Я, значит, прав был: ты влюблен

В свой глупый бред, в свою больную

Фантазию!" — "Фантазия ли это?

Сам рассуди, — воскликнул он, — я шел

С кладбища, среди старых теремов

Великокняжеских, — и уж хотел я

Пройти на ту лужайку, где тютюн

Курили кучера и поджидали

Своих господ, а возле экипажей

Помещичьих разнузданные клячи,

Маша хвостами и обороняясь

От оводов, щипали мураву

И в старых хомутах своих казались

Счастливее меня — так благодушно

Жевали и оглядывались. Шел я,

Задумавшись, и вдруг на перекрестке

Двух узеньких тропинок, где цвели

Акации, я поневоле дрогнул

И стал, как вкопанный. В пяти шагах

Передо мной была озарена

Сиянием полуденного солнца

Красавица. О, никогда еще

Глаза мои на свете не видали

Такой небесной, чистой красоты!

Я ею поражен был, как виденьем

И замер… Девушка была в простом

Суконном черном платье; бледный

Овал лица ее и белый лоб

Был оттенен приподнятой вуалью;

Глаза, большие, синие глаза,

Задумчиво из-под густых ресниц

В молитвенном каком-то настроенье

Куда-то вдаль глядели, и в чертах

Ее лица, казалось, грусть была

Незримая, а пряди пышных

Темно-каштановых волос ее вились,

И ветерок слегка ласкал их, словно

Остерегаясь смять их. Говорят,

Мадонна Рафаэля — совершенство;

Но совершеннее того, что дал мне бог

Увидеть — я не знаю… "Уж не сон ли?"

Подумал я… И мне хотелось

Заговорить; но у меня язык

Прилип к гортани…

XIV

Вдруг она очнулась

И тотчас же заметила меня.

Она заметила смешной восторг мой,

Мои с таким наивным изумленьем

Приподнятые плечи, улыбнулась,

Потупилась и, опустивши складки

Своей вуали, легкая, как тень,

Исчезла за стеной и, может быть,

У паперти вошла в толпу. А я?

Увы, я, как дурак, на том же месте

Стоял, как вкопанный, — был, как в чаду

Или в тумане. Мне хотелось плакать,

И ликовать, и славить бога.

Я все забыл… Когда же спохватился,

Уж было поздно.

Рассеянный, горячий,

Весь как в огне, напрасно я искал

Глазами образ, или хоть намек

На ту, которую я так безбожно,

Так глупо прозевал. В коляски,

В четырехместные кареты, в дрожки

Старинные заглядывал. — Нигде!

И так, порывисто дыша, я вышел

На пыльную дорогу. Несомненно

Своих знакомых я бы не узнал,

Когда б их на пути случайно встретил.

В моей душе все путалось, все было

Восторженно и глухо. Я не шел

Летел, как бы по воздуху, навстречу

Таинственной улыбке. Красота

Воочию явилась мне, меня

Заметила и даже улыбнулась,

Чего ж еще?

И, знойный весь, к обеду

Вернулся я домой и, может быть,

Впервые распахнувши душу, молвил:

"Есть в мире чудо — и не даром, братцы,

Я все искал его — теперь я знаю,

Что это чудо — красота".

Никто

Меня не понял. Только старший брат

Пробормотал: "Пожалуйста, любезный,

Садись и чепухи не городи"…

XVI

"Скажи, куда девалась красота?

И если есть она на белом свете,

Зачем она скрывается, как клад,

Зарытый в землю скрягой? отчего,

Куда я ни гляжу, нигде не вижу

Божественного образа? Вот вы

Влюбляетесь… и знаю я, в кого…

И что же?., разве это красота?.."

Тут я не вытерпел — спросил Вадима:

Ужели он при всем своем блужданье

Кругом да около нигде не встретил

Той девушки?..

"Ни разу, — оборвал он,

Нигде, ни разу!..

Не напоминай!.."

Смеясь, я заглянул ему в лицо,

А он поник и опустил ресницы.

Мы помолчали…

"А княжну я видел,

Вдруг он проговорил, как бы очнувшись,

Ту самую княжну, что, помнишь,

Когда я в лихорадочном бреду

Стоял перед развалиной и грезил?.." "Неужели?.."

"Ну да… не наяву, конечно,

Во сне… но это было так же ясно,

Как наяву. Мне снился, братец мой,

Какой-то тихий, летний вечер; далеко

Распространялись сумерки; заря

Из-за реки румянила туман,

И всенощная отошла в монастыре.

Монахи вышли в черных клобуках,

К ним подкатили тройки, и они

В какие-то телеги шумно сели

И с колокольчиками укатили…

Но хоть они меня и звали, я

Остался и в досаде на кого-то

Попал на монастырское кладбище.

Иду, жду месяца из-за тумана;

Но нет ни месяца, ни звезд; одна

Вдали лампада светит. Вдруг, направо,

От узенькой тропинки, мелким щебнем

Посыпанной, я вижу над могилой,

Или над черною, разрытой ямой,

Поникла девушка. Она стоит

Ко мне спиною так, что мне не видно

Ее лица; одну ее повязку

На голове да косу я заметил,

И тотчас же во сне подумал: "Ах,

Нельзя ли избежать мне этой встречи!..

Зачем она?" Я угадал чутьем,

Какая это девушка… она

Та самая, которая в бреду

Мне грезилась в окно кирпичной

Развалины… И странно, почему-то

Я и во сне ничуть не сомневался,

Что это — не живое существо,

Что это — призрак. Сердце у меня,

Как говорят, захолонуло; тайный ужас

Подсказывал: "Беги, беги, пока

Она не обернулась"…

Но она

Вдруг повернула голову и тихо

Проговорила: "Это ты, мой мальчик?"

Я так и замер; слышу в тишине,

Уже знакомый мне, певучий голос,

И нежно-ласковый, и горький… вижу,

Она меня рукою манит и лепечет:

"Уж я ждала тебя, ждала, мой милый!

И ждать устала!"

Я перекрестился.

Стою и слушаю:

"Жених мой пал

На Куликовом поле, пал в бою

С татарами… вернулся мой отец

И не нашел меня… придут баскаки

И тоже не найдут: я схоронилась,

Да и тебя сумею схоронить…"

От этих слов, признаться, у меня

Колючий холод пробежал по телу.

А я, как заколдованный, стою

И слушаю…

"Пока жила я, мне любить хотелось.

Бог не привел, и злые люди

Не захотели… я жила одна

У батюшки в высоком терему

И ныла сердцем; не с кем было

И поделиться мне мятежным горем.

И я ушла… и спряталась. Никто

И не заметит, как сойдемся

Мы в темноте; никто нас не осудит:

Ни бог, ни злые люди. Я люблю

Тебя, мой ненаглядный, мой желанный…

И в тесноте нам сладко будет спать,

И до людей нам дела нет. Ты — мой,

Навеки мой!.."

И очутился я

От этой страшной девушки так близко,

Что я уже не мог не ощущать

Ее неровного дыханья на своем

Испуганном лице. Она дрожит

От радости и страстного порыва,

И задыхается и уж не говорит —

Бормочет что-то… Серые, большие

Ее глаза горят; она руками

Охватывает стан мой и влечет

В то темное пространство, что зияет

У самых наших ног. Я вырываюсь

И не могу освободиться…

Няня

Услышала мой стон; из коридора

Вошла ко мне, перекрестила.

Я

Узнал ее не скоро; но очнулся

И поднял голову. Вот как я видел

Мою княжну".

"Эх! — выслушав его,

Подумал я, — не сочинил ли ты

Свой сон? Рассказываешь так красно.

Как будто ты и мог припомнить все,

Что слышал ты во сне!"

Мы помолчали.

"Все это пустяки, — сказал я наконец,

Глупейший кошемар! Гроша не стоит

В сравненье с тем, что испытал ты,

Когда блуждал по нашему уезду".

"Неужели, — сказал он, на прощанье

Пожав мне руку, — этот глупый сон

Без всякого, без всякого значенья?"

"Без всякого", — сказал я и ушел.

XVII

Смешон мечтатель мой, исколесивший,

Быть может, сотни верст, пешком, без денег

И без сопутника, с одной надеждой

Не нынче-завтра, где-нибудь, случайно

Увидеть ту, чья красота глубоко,

Как знойный луч, в его проникла сердце.

Ведь он пошел на поиски за ней

Не для того, чтоб ей в любви признаться,

Не для того, чтоб ею обладать,

А для того, чтоб видеть — только видеть,

И насладиться этим лицезреньем,

Как наслаждаются святые старцы

Или аскеты, созерцая образ

Мадонны — лик небесной красоты,

Что озаряет тихим светом пх

Молитвами прославленную келью,

Он верил, что на свете существует

Божественная девушка, и верил,

Что за ее свободу он готов

Идти в огонь и в воду. Стих его,

Небрежный и подчас неловкий, стал

Певучее, и я, его судья

Неопытный и даже, может быть,

Пристрастно-невзыскательный, ему

Пророчил славу. Что такое слава

Он понимал по-своему. Быть может,

Под этим словом мой неисправимый

Мечтатель разумел триумф Торквато

Или Петрарки… может быть, ему

И снился русский Капитолий…

Будь жив он, как бы изменился он!

Из зла и блага, из противоречий

Того, чего он ждал и не дождался,

Какую б он блистательную соткал

Одежду для своей тревожной Музы!..

И эта Муза нам была б родная…

Но он не вынес их — противоречий этих…

И первый беспощадно нанесенный

Удар его мечтательному сердцу

Был для него ударом роковым.

90-е годы

СВЕЖЕЕ ПРЕДАНЬЕ

Роман в стихах

ГЛАВА 1

Давно Таптыгин, князь известный

В Москве, как солнце в поднебесной, -

Затих, шампанского не пьет

И вечеров уж не дает.

Куда, злодей, он путь направил,

Где он следы свои оставил?

Зачем исчез, как метеор?

Кто князя помнит? — Но с тех пор

Богов российского Парнаса

Перевели на задний двор;

С тех пор в Москве, во имя спаса

Успели выстроить собор;

Прошла железная дорога;

Пал Севастополь; — в добрый час

Иная ломка началась…

И утекло воды так много,

Что, может быть, Таптыгин князь

Давно уж превратился в грязь.

Давно в Москве его забыли:

Забыл и тот, кто обыграл,

И те, которые трубили,

Что он невежда и нахал,

И та, которую любовным

Письмом он некогда сразил,

И тот, кто некогда грозил

Ему процессом уголовным.

Когда я прилетал в Москву,

Как юноша, когда-то праздный,

Любил я старую молву

Ловить за хвост немножко грязный,

И помню, как один приказный

С каким-то чувством говорил,

Как этот князь его побил,

И как он щедро наградил

За свой поступок безобразный.

Когда же я его спросил:

Как звали князя, где он жил,

Где он служил и куролесил,

Седой пьянюшка нос повесил

И повинился, что забыл:

"Забыл, сударь! забыл, признаться!

Забыл, — кажись бы и не пьян"…

Так часто трудно добираться

До исторических имян.

Таптыгина не знал я лично:

Но, как его историк, я

В то время вел себя отлично.

Нельзя писать о нем шутя,

Писать подробно неприлично;

Мы _не дозрели_, говорят,

И может быть не без причины!

Разврата грязные картины

Нас потешают как ребят.

Жена Таптыгина, Ульяна

Ивановна, довольно рано

Покинула московский свет.

Я знал ее: она в разводе

Жила у брата на заводе.

(Теперь ее в живых уж нет;

Погребены ее страданья,

Что значит: вся погребена.)

Старушка бледная, она

Ходила в темном одеяньи;

Как у игуменьи, у ней

Был гордый вид, но не спесивой.

Глаза ее, когда на вас

Она глядела в первый раз

С какой-то грустью молчаливой,

Казалось, говорили вам:

Еще ты молод — по губам

Я это вижу; — что-то будет,

Как ты с мое-то поживешь;

Ума прибавится на грош.

А сердце на алтын убудет.

В руках она везде с собой

Носила бархатный мешочек.

Там было все: платок, клубочек,

Наперсток, ею начатой

Чулок, рогулька для вязанья,

Молитвенник и поминанье.

Порой черты ее лица

На юность навевали скуку.

Я помню два больших кольца

У ней на пальце; помню руку

Худую, бледную — она

Была действительно бледна,

Как старый воск, — не исчезает

Она из памяти моей:

И право странно — мне об ней

Всего скорей напоминает

Одеколон, когда его

Я слышу запах… отчего,

И почему? — сам черт не знает;

А черт не знает потому.

Что он не верит ничему

И Молешота изучает.

Старушка добрая, она

Была не нынешнего веку;

Я для нее ходил в аптеку,

Когда она была больна,

Пил чай у ней, всегда с вареньем,

Читал ей лучшие места

Из Филарета с умиленьем,

И даже гладил с наслажденьем

Ее любимого кота.

О муже темные преданья

Она могла бы пояснить,

Да мало было в ней желанья

Со мной об этом говорить.

Бывало, все молебны служит,

Чего-то ждет, о чем-то тужит;

Порой сбирается в Москву,

Порой задумается, — бредит:

Отец помрет — она приедет -

Княжна с отцом теперь живет,

Но скоро будет мой черед -

У бога очередь ведется, -

Уж это так! что бог возьмет

У одного, — другим дается.

С старушкой было бы смешно

И даже глупо спорить, — но

Я часто в пост у ней обедал

И все-таки кой-что разведал.

Не раз, хваля обед простой.

Да подливая суп грыбной

В тарелку с гречневою кашей,

Я спрашивал: а где ваш муж?

И что княжна? от дочки вашей

Уж нет ли писем? почему ж

Она не пишет?

— Муж в именьи

И, говорят, стал нелюдим,

Моя княжна, конечно, с ним,

Она в большом уединеньи

Живет, почти что никого

Не видит, некого и видеть -

Степь, лес и больше ничего;

Бог милостив, и не обидит

Ее, бедняжку!..

Тут рука

Княгини явно начинала

Дрожать, и дело без платка

Не обходилось. Раз измяла

Она его и подняла

Как будто к носу, провела

Повыше переносья, словно

Так было нужно…

Из сего

Я заключил, что хладнокровно

Она допроса моего

Не может слышать. Так невольно

Я заставлял ее страдать;

Так ей, заметно, было больно

Мне отвечать.

И то сказать,

Приятно в старость принимать

В свой дом беспечного повесу,

Его кормить, ему внимать,

Но перед ним сорвать завесу

С той сцены, где судьба, смеясь,

Когда-то без пощады в грязь

Нас повалила и топтала,

Или, как с мышью кот, играла -

Увы! не всякому легко.

Не все, что скрыто глубоко

У нас в душе, легко всплывает;

Любовь погибшая, и та

На откровенные уста

Печать молчанья налагает.

То были дни моей весны,

И было у меня пророком

Мечтательное сердце; в сны

Его я верил; из княжны

Я создал по одним намекам

Тот чистый, грустный идеал,

Который спать мне не давал.

Тогда благоразумья оком

Еще глядеть я не умел…

Хоть я и не был яр и смел,

Как Дон-Кихот; хотя идея

Спасти княжну была смешна,

Но для меня моя княжна

Была такая ж Дульцинея…

Герой грядущего, я мнил

Сойтись с несчастной героиней;

Вот почему я говорил

Так часто с бедною княгиней,

В ней струны сердца шевелил,

И на лице ее следил

За каждой вздрогнувшей морщиной;

Я даже случай находил

С ее служанкой Катериной,

Кривою девкой в сорок лет,

Болтать о том, чего уж нет,

И, разумеется, читатель,

Был любопытен, как поэт,

Иль как уездный заседатель.

И я ей-богу не шутил.

Однажды, мучимый тоскою

(От лихорадки праздных сил),

Я вдруг старухе объявил,

Что сам поеду за княжною

И привезу ее.

Она

(Хоть и была изумлена)

Спокойно на меня взглянула

И равнодушно протянула

Мне руку с тем, чтоб я ее

Поцеловал, — прошу покорно,

Какая милость! Я проворно

Впился в нее губами. О!

Теперь и сам я начинаю

Смекать, зачем и отчего

Я эту руку вспоминаю

Живее вдвое, чем черты

Ее поблекшей красоты.

—-

Тогда я жил, как подобает

Жить юношам холостякам,

Жил, где придется. — Куликам

Там и уютно, где к водам

Камыш болотный прилегает;

Где можно в тину запустить

Свой длинный нос и угостить

Себя на славу. — Не мешает

Сказать, что истинный кулик,

К какой бы кочке ни приник,

Нигде крыла не замарает.

Я помню — разгорался день,

Но облака ходили низко,

А на Москве лежала тень.

От нас Москва была не близко,

Хоть и мелькали с двух сторон

Ее макушки. Ранний звон

Колоколов ее в тумане

Носился смутно над землей.

На первом плане над рекой,

У ближней рощи, на поляне

Сидели кучками цыгане;

Дымился табор кочевой.

В кустах посвистывали птицы;

Вдоль серых грядок свекловицы

Тянулся низенький забор;

За ним ряды фабричных зданий,

Сушильня, кузница, две бани

Глядели окнами на двор;

Косую тень бросали трубы

На дерн покатого двора;

Из темной пасти их с утра

Выбрасывались дыма клубы,

Столбом тянулись в облака,

Потом на запад уходили

И там терялись в тучах пыли.

За банями текла река;

Там раздавался стук валька;

Фабричные белье там мыли;

Налево — шел сосновый лес,

А я под небольшой навес

Присел на пыльные ступеньки

Избы, что с краю деревеньки,

Где я в то время нанимал

Чулан с окном и сеновал.

Что вам сказать о сеновале?

Он был мой маленький эдем,

И что там было — и зачем

Туда сквозь кровлю мне мигали

Ночные звезды, говоря:

Ты, брат, блаженнее царя, -

Зачем ты полуночной тенью

Следил мой глаз — и отчего

У изголовья моего

Так пахло свежею сиренью? -

О, пусть перо мое молчит!

К чему дразнить мне аппетит,

Когда желудок мой набит

Непереваренным обедом?

Мне только следует сказать,

Что я княгине был соседом -

И мог старушку навещать.

Старушка к своему соседу

Хоть недоверчива была,

Однако иногда звала

Меня по праздникам к обеду;

Но рано утром никогда

Ни для варенья, ни для чтенья

Не получал я приглашенья.

А в это утро, господа,

Ее посланница кривая

Явилась вдруг передо мной,

Как будто лист перед травой.

— А! вы уж встали! Вишь какая

Погода! Птички как поют!..

Она болтать со мной пустилась

И наконец договорилась:

— Вас просят на десять минут

Пожаловать.

— Что это значит!

Уж не больна ли?

— Нет, все плачет…

—-

Княгиню я застал одну

В каком-то шлафоре, с букетом

Фиалок и в чепце, надетом

Немножко на сторону.

— Ну,

Любезный мой! — не осудите

Старуху — послужите ей,

— Все, что прикажете!

— Сходите

В Москву, мой милый. От моей

Княжны, вот видите ли, нету

Совсем известий. Я боюсь:

Он там сживет ее со свету…

Ей-богу толку не добьюсь…

Сходите, милый.

— Что ж, могу я…

Скажите…

Плача и тоскуя,

С лицом измятым, раза два

По комнате прошлась старуха:

У ней качалась голова,

У ней недоставало духа

Со мной беседовать…

— А вот.

Я дам вам адрес: он живет

Близ _Курьих ножек_… Вот… возьмите

Хоть это перышко… Пишите:

Дом Савиной — второй квартал…

Я взял перо; перо скрипело

И брызгало… Я записал…

— Вот видите — какое дело…

Чего я не могу постичь…

Но, впрочем, если Петр Ильич

Камков вас примет, то, быть может,

Расскажет вам. — Меня тревожит

Одно: не умер ли Камков?

Он был всю зиму нездоров;

Все кашлял — эдакое горе.

Спросите: — не было ли вскоре

После святой, как был Матвей,

Письма от дочери моей.

Пусть сходит справиться в конторе…

Мой друг, — утешьте вы меня -

Всю жизнь вам благодарна буду…

И вечером того же дня

Я шел Москвой. Не позабуду,

Как, после дождика с грозой,

Над Воробьевыми горами,

И над пустынными дворцами,

И над садами за рекой

Гас тихо вечер золотой; -

Как с теплотой боролся холод;

Как подрумянен был и молод

Маститый Кремль с его стеной…

Как горячо горели главы

Его соборов;. . . .

. . . . . . .

Как были зелены бульвары;

Как там заманчиво в тени

Влюбленные гуляли пары

(Так мне казалось в оны дни);

Как пахло хлебом из пекарен, -

И помню я, как в тишине,

Из-за гардин, в одном окне,

Я услыхал: "Зайдите, барин…"

Я останавливался… и

Усталый, мокрый, весь в пыли,

Опять шагал, как некий странник,

Как тот, кому сам черт не брат,

И пробирался на Арбат.

—-

Фантазии наивный данник,

Я представлял себе, каков

Собою должен быть Камков.

Об нем уже молва блуждала

В той бедной, маленькой среде,

Которая благословляла

Зародыши талантов, — где

Авторитеты колебали,

И критику исподтишка

Не громко, но рукоплескали;

Смотреть ходили из райка

Мочалова, — передавали

Кольцова стих из уст в уста,

И в "Наблюдателе" искали

Стихов под литерой в.

Итак, об нем слыхал я прежде.

Я думал: гений и поэт -

Синонимы? и был в надежде,

Что славой он покроет свет,

Что на святой Руси он будет

Виднее солнца самого,

И мир, конечно, не забудет

Меня, как спутника его.

Я был настолько легковерен,

Настолько зелен был душой;

А потому и не намерен

Смеяться над моей весной

Почтенной публике в угоду.

(Пора оставить эту моду!)

Я и теперь, читатель мой,

Уверен в том, что будь вы гений, -

Не внемля крику пошлых мнений,

Я был бы раньше сам собой,

И был бы выше головой.

Но что об этом…

Близ Полянки

Камков жил у одной мещанки

Во флигеле. — К его сеням

Прошел я по сырым доскам

И стал стучаться. — Оказалось,

Что дверь была не заперта

И очень просто отворялась.

Вхожу — передняя пуста.

Тут, признаюсь вам, я смутился:

Вообразите вы, — что вдруг

Я у поэта очутился

С пустою вешалкой сам-друг.

Я думал: за перегородку

Идут следы Камен — и что ж

Увидел? — половую щетку

Да пару стоптанных калош!

Я кашлянул, как будто в глотку

Мне пыль засела; — я не знал,

Войти ли мне — и - не решался.

"Я дома — дома!" — отозвался

Мне тихий голос: он звучал

Каким-то детским нетерпеньем,

Как будто звал меня больной,

Капризный друг. — С благоговеньем

Вошел я в комнату.

Худой,

В халатишке, одной ногой

Поймавши тюфлю, он с дивана

Приподнялся, — то был Камков.

Я начал: "К вам меня Ульяна

Ивановна"… — "Я нездоров, -

Он перебил, — и поджидаю

К себе давно кого-нибудь.

Вообразите, — сам не знаю,

Что делать? — Собираюсь в путь,

И обречен на злую скуку.

Лежу весь день — совсем разбит.

Бока болят и грудь болит.

Садитесь".

Протянувши руку,

Он для меня подвинул стул,

И словно в душу заглянул

Большими серыми глазами.

Я не бывал знаком с орлами,

Но думаю, что на орла

Похож он не был… Над бровями

Его, заметной складкой, шла

Морщинка — знак упорной воли

Иль напряженья мысли. — Он

Был моложав, — но сокрушен,

Подавлен чем-то; поневоле

Я на него глядел — глядел,

И слушал, и понять хотел.

Казалось, был он бесконечно

Внимателен и добр; — конечно

С такими качествами кто ж

Бывает на орла похож?

А между тем и сам постичь я

Не в состояньи, отчего

Сначала мне в лице его

Почудилося что-то птичье,

Тогда как через час потом

Глядел он просто добряком: -

Улыбка мягкая скользила

По очертанью тонких губ

И прямо, ясно говорила:

Поверьте мне, Камков не груб,

Хоть и бывает зол и едок.

Я сел — он сел — и напоследок

Мы познакомились.

Друзья,

Пиши я в прозе, верно б я

Вам описал его каморку,

Стол, кресла, книги под столом

И на столе, да с табаком

Кисет; — но, господа, что толку

Нам в описании таком! -

Жилище моего Камкова

Теперь напомнило бы мне

Мое студенчество; другого

Сказать вам нечего.

Вполне

Довольный тем, что я с дороги

Напился чаю с калачом,

Тогда я думал, что мы боги -

Сошлись и судим обо всем.

Камков просил меня любезно

Ответ княгине передать,

Ничуть не думая скрывать,

Что было вовсе бесполезно.

И тут кой-что узнал я, — но

Одной страницы из романа

Мне не довольно… и смешно

Вам раскрывать ее — и рано.

Пусть подождет меня Ульяна

Ивановна, — пусть подождет

Меня княжна. — Пущу вперед,

Сиятельных не беспокоя,

Камкова, моего героя.

Друзья! Как друга моего,

Рекомендую вам его.

Простым и грустным разговором

Знакомство наше началось,

И тронул он меня до слез

Одним рассказом (о котором

Теперь умалчиваю). Спором

Мы заключили разговор.

О чем был сей великий спор?

Не помню. — Я уже порядком

От метафизики отстал;

Уже давно не поверял

Своих идей по тем тетрадкам,

В которых иногда писал

Дневник мой: тайно признавался,

Как я любил, как я терзался,

Как правды-истины искал,

И на себя наивно лгал.

Я только помню впечатленье, -

Я только помню — как, живой

Своею речью, молодой

Моей души святой покой

Он нарушал без сожаленья, -

Он не смеялся надо мной,

Не нападал, — но понемногу

Одолевал, и в мир иной,

Не огражденный никакой

Стеною, стал казать дорогу…

Оставшись до другого дня

В его каморке, — помню, — я

Заснул под утро. Для меня

Камков действительно был гений,

Хоть он заметного следа

Среди общественных явлений

И не оставил, господа.

Увы! как Рудину, — тогда

Ему была одна дорога:

В дом богадельни иль острога.

Но между Рудиным и ним,

_Как поглядим да посравним_,

Была значительная разность.

Характеров разнообразность

Разнообразит вечный тип.

Идея, будь одна и та же,

В одном засядет как полип,

Другого выровняет глаже,

Или заставит с бородой

Ходить без галстука. — Иной,

Приняв ее в свои владенья,

Идет на гибель, как герой,

Иной напротив на покой

Отправится в уединенье

И сложит руки. — Мой Камков

Был с нею чем-то вроде Пери,

Блуждающей у райской двери,

Внимающей из облаков

Далекого блаженства звукам

И в то же время адским мукам,

Огню и скрежету зубов.

Он был далеко не ребенок;

Все понимал: и жизнь и век,

Зло и добро — был добр и тонок;

Но — был невзрослый человек.

Как часто, сам сознавшись в этом,

Искал он дела — и грустил;

Хотел ученым быть, поэтом,

Рвался и выбился из сил.

Он беден был, но не нуждался,

Хотел любить — и не влюблялся,

Как будто жар его любви

Был в голове, а не в крови.

Он по летам своим был сверстник

Белинскому. — Станкевич был

Его любимец и наперсник.

К нему он часто заходил

То сумрачный, то окрыленный

Надеждами, и говорил -

И говорил, как озаренный.

А то как над собой трунил -

Или приятелю твердил:

"_Как знал ты жизнь — как мало жил_" {*}.

{* Стих Веневитинова. (Прим. авт.)}

Какую роль играл он в свете,

И как он в высший свет попал,

Когда не ездил он в карете

И модных галстуков не знал?

Туда, сказать вам откровенно,

Попал он необыкновенно,

И вовсе роли не играл, -

Самарин там его встречал. -

Он появлялся бледный, скромный,

Всегда с улыбкою заемной,

Всегда один, — всегда вдали

От пышных дам, хоть эти дамы

И были как нельзя милей,

Вообразив, что на мужей

Он сочиняет эпиграммы.

—-

Но не пора ли кончить мне

Беседовать наедине

С моей музой простодушной,

Чтоб за моим героем вслед

На время окунуться в свет,

Холодный свет, но не бездушный, -

Свет не бездушный, но с душой

Опутанной, немой, слепой,

Коварным идолам послушной, -

Свет, не ходящий без ходуль,

Но обладающий крылами

Могучими. — Друзья! найду ль

Я крылья там, — иль вместе с вами

Пройдусь в толпе, гордясь цепями?

Читатель! Если ты желал

В начале моего творенья

Найти ошибку, упущенье

Иль вялый стих, — и не зевал

Над этой первою главою, -

Ты ничего не потерял:

Я угощу тебя второю.

Но если ты не дотянул

До половины и — заснул,

Спи, милый мой! — Господь с тобою! -

c ГЛАВА 2

В Москве жил-был один барон.

Как все бароны, верно он

Был человеком не без веса:

Он был богат, играл в бостон,

Поутру делал моцион,

И — был дурак. Но баронесса…

Была особая статья!

О! будь я дама, — верно б я

Ей подражал, иль, уж поверьте.

Возненавидел бы до смерти.

(Пишу по слухам мой рассказ.)

Я к сожаленью только раз

И видел, как она в концерте

С тетрадкой нот сидела, и -

Ресницы длинные свои

Склоня к коленям, как маэстро,

Карандашом, под гром оркестра,

Чертила что-то.

Гордый Лист,

Известный вам фортепьянист,

Когда из Венгрии опальной

(Артистов модный идеал)

Он прилетел и взволновал

Наш север славой музыкальной, -

Ее недаром посетил:

Был пьян и гениально мил.

Недаром Щепкин знаменитый,

Поборник Гоголя маститый,

Ее гостям "Разъезд" читал,

Смешил, смеялся и рыдал.

Недаром зеленью, цветами

В мороз крещенский убрала

Она свой угол, и была

Всегда особенно мила

С московскими профессорами.

Стихи читала, как поэт,

Хоть и без лишних декламаций,

И на защиту диссертаций

Езжала в университет.

Недаром в обществе старались

Ей потихоньку подражать:

Хвалили, громко заступались,

Или за нравственность боялись,

И торопились клеветать.

Но ложь была такого рода, -

Такая радужная ложь,

Что ей завидовала мода

И восхищалась молодежь.

Барон был муж довольно вялый,

Не делал ни добра, ни зла;

Жена, конечно, не могла

При нем быть женщиной отсталой;

У ней был сын — неглупый малый,

Но недогадливый — в отца.

Когда он в зеркало гляделся,

Чертами своего лица

Он любовался и вертелся,

И этого-то молодца

Учил Камков. Воображаю,

Как он внушал, как прививал

Он философию к лентяю.

Однажды, право я не знаю -

Кто баронессе подсказал,

Что это — золото-учитель,

Что он магистр и сочинитель,

Что он, как древний Ювенал,

Не только знает по-латыне,

Но, что довольно редко ныне,

Прочел Гомера до конца,

И так же изучил глубоко

Язык богов и дух слепца,

Как баронесса Поль де Кока.

Такая новость не могла

Не изумить ее сначала;

Но баронесса отвечала

Спокойно, то есть солгала,

Не покраснев: — я это знала,

Для сына я его брала.

Потом как будто испугалась,

Пошла и села в уголок,

Когда Камков давал урок.

Через неделю оказалось,

Что он, хотя и латинист,

Но вовсе не семинарист,

И так же знает по-французски

И по-немецки, как по-русски.

Как говорит он! Боже мой.

Как мил!

Упала с глаз завеса: -

Он человек передовой, -

Вообразила баронесса.

Ему восторженно внимать,

Ему безмолвно поклоняться,

За ним карету посылать,

Задерживать и в свет толкать,

И за Камкова распинаться

Она повсюду, где была,

За первый долг себе сочла.

Не будь Гамлетом мой ученый,

Он натолкнулся бы на грех.

Решись он смело быть вороной

В павлиньих перьях, — и успех

Его завидный ждал бы в свете;

Но, — бедный, на чужом паркете

Он спотыкаться не желал,

Себя ценил и наблюдал.

Любил он юность, свежесть, стройность,

Наряды, штофы, зеркала,

Картины, мрамор, даже зла

Наружную благопристойность.

Не приглядевшись ни к чему,

Он все любил, — но не по страсти

К кумирам, и не потому,

Чтоб верил, — нет, Камков отчасти

По складу сердца был артист,

А по уму идеалист.

И не людей он ненавидел,

Нет! в них таинственной судьбы

Он временную жертву видел,

Непризванную для борьбы.

Конечно, к диким отношеньям,

От поколенья к поколеньям

Переходящим как завет,

Он чувствовал антипатию;

Но… как дитя, любил Россию,

И верил в то, чего в ней нет.

Всегда с протянутой рукою

Барон Камкова принимал;

Перед ученою женою

Он как-то смутно сознавал

Свое ничтожество; являлся

На полчаса, финтил, играл

С собачкою, — и пропадал.

Жене во всем он доверялся,

И о Камкове отзывался,

Что это _перл_. Что ж? может быть,

Он знал (недаром же учился),

Как неприлично походить

На петуха, который рылся

В навозе — и нашед зерно

Жемчужное: "К чему оно?" -

Воскликнул и распетушился.

А между тем мой старый друг,

В навозе рывшийся петух,

Как человек обыкновенный,

Был и понятней и сносней

(Хоть может быть и не умней)

Иной, глубоко современной

Нам критики: он не желал

Чудесного соединенья

Душеспасительных начал

С жемчужинами вдохновенья.

Нашед жемчужное зерно,

Он не желал, чтобы оно,

Не переставши быть жемчужным,

Могло быть для закуски нужным.

Он просто-напросто не знал

Ему цены, и браковал.

Конечно, столь же откровенных,

Фортуною благословенных,

Я знаю много петухов.

Они кричат нам: "Для голодных

Не нужно украшений модных,

Не нужно ваших жемчугов -

Изящной прозы и стихов.

Мы для гражданства не видали

От музы никаких заслуг:

Стихи бесплодны, как жемчуг.

Прочь, — это роскошь!" Но, — едва ли

У этих бедных петухов,

Опровергающих искусство,

Изящное простыло чувство

Для _настоящих жемчугов_?

Итак, мой бедный друг Камков

Бароном не был забракован:

Он скоро был рекомендован

Всем знаменитостям, — иным

Он нравился умом своим

Оригинальным и живым,

Другими сам был очарован.

В те дни Тургенев молодой

Еще на пажитях чужой

Науки думал сеять розы;

Глядел на женщин, как герой:

Писал стихи, не зная прозы,

И был преследуем молвой

С каким-то юношеским жаром,

Что суждено ему недаром

Ходить с большою головой.

Аксаков был еще моложе,

Но — юноша — глядел он строже

На жизнь, чем патриарх иной.

Весь до костей проникнут верой

В туманный русский идеал,

Он счастье гордо отрицал

И называл любовь химерой.

Красноречивый Хомяков,

Славянства чуткий предвозвестник,

Камкову был почти ровесник.

Камков нередко с первых слов

Сходился с ними. Разговоры

Их часто до пяти часов

Утра тянулись. — Эти споры

Звал мой насмешливый Камков

Взаимным щупаньем голов.

Иные на него косились,

Потом как будто ничего

В нем не нашли, — и подружились.

Иные, раскусив его,

Тянули на свою дорогу,

Ему замазывали рот,

И льстили; — словом, понемногу

Заманивали в свой приход…

Иные… но мы только знаем,

Что он в сороковых годах

Был на виду, был приглашаем, -

И стал являться на балах.

Вот он на улицу выходит

В еноте, в шляпе и кашне,

Уж ночь. Все глухо. В стороне

Собака лает… кто-то бродит…

Метель, шумя по чердакам,

С дощатых кровель снег сдувает;

Фонарь таинственно мигает

Двум отдаленным фонарям;

Закрыты ставни у соседей;

Высоко где-то на стекле

Свет огонька дрожит во мгле.

— Вот подлинно страна медведей! -

Сам про себя Камков ворчит,

В карман свои перчатки сует,

Глядит, — ну так, платок забыт!

И мой герой с досады плюет.

Вот едет Ванька. Ванька — стой!

Не повали меня, он просит

И в сани ногу он заносит

И едет. — Нос его поник

В заиндевелый воротник;

Извозчик клячу погоняет;

Камков сидит и размышляет:

— Кой черт несет меня туда?

А впрочем, что же за беда!

Бал охраняет нашу личность,

Так как никто — и генерал -

И тот не скажет неприличность

Тому, кто приглашен на бал,

Хотя бы этот приглашенный

Был самый жалкий подчиненный.

Бал наших женщин обновил

И нас с Европой породнил.

Так едучи да размышляя

О том о сем, он у Тверских

Ворот очнулся. — Десять бьет

На монастырской башне. Вот

И Дмитровка. Освобождая

Свой нос, глядит он: у ворот

Четыре плошки, — в бельэтаже

Сияют окна. Экипажи

Пустые едут со двора;

Над их двойными фонарями

Торчат, как тени, кучера.

Один из них: "Куда ты, леший!" -

Кричит на Ваньку в воротах:

"Опешил, что ли?" Сам опешил,

Бормочет Ванька впопыхах

И барина благополучно

Подвозит по двору к сеням

На зло горластым кучерам.

Камков идет; — ему не скучно;

Он рад внезапному теплу;

Он всем доволен — завываньем

Оркестра, вазой на углу

Воздушной лестницы, сниманьем

Салопов, обнаженных плеч

Благоуханной белизною,

Блондинкою, что перед ним

Идет легко, шурша своим

Атласом, — стройная, — одною

Рукою платье приподняв,

Другую опустив с букетом.

Камков был прав, смеясь над светом,

Но, и любуясь, был он прав,

Когда на все глядел поэтом.

Вот посреди толпы живой

Он озаренный зал проходит,

Тут, слава богу, мой герой

Два или три лица находит

Ему знакомых; — ухватил

За пуговицу, чуть не обнял

Его один славянофил,

И, милый спорщик, тут же поднял

Вопрос: чем вече началось

Новогородное? — Вопрос

Не бальный, но зато мудреный.

— Мирскою сходкой, — отвечал

Ему Камков. — Захохотал

Славянофил; — но спор ученый

Был как-то скоро прекращен.

Их разлучили. — С двух сторон

Танцующих гремя подъемлет

Летучий вальс своим жезлом;

Толпа ему послушно внемлет;

Вот под его певучий гром

Несутся пары. — Вот кругом

Теснятся зрители. — Меж ними,

Засунув палец под жилет,

Стоит весь в черное одет,

С лицом задумчивым, с живыми

Глазами, с складкою на лбу,

Камков, как некий вождь, впервые

Вдали заслышавший пальбу.

О чем он думает, — в какие

Мечты душою погружен?

Кого в толпе заметил он, -

За кем следит он так прилежно?

В числе танцующих была

Одна особенно мила.

Нежна, как ландыш самый нежный,

Свежа, как роза. — На плечах

У ней (не только на щеках)

Играл застенчивый румянец;

Играл он даже на локтях,

Когда ее, как деспот, танец

На середину увлекал.

В ее глазах огонь пугливый

То вспыхивал, то померкал;

Она переходила зал

То медленной, то торопливой

Походкой; — так была робка,

Так грациозно неловка,

Так непохожа на плутовку,

Что странно, кто решиться мог

Надеть вакхический венок

На эту детскую головку.

Она дитя, — но кто она?

Камков невольно знать желает.

— Кажись, — Таптыгина княжна,

Ему знакомый отвечает, -

А, впрочем, право, черт их знает, -

Я, может статься, и соврал, -

У ней, — он вяло продолжал,

Подняв лорнет, — недурен профиль!

Но я, товарищ старый мой,

На все гляжу, как Мефистофель.

Что делать? пожил, братец мой,

И вкуса в сливах недозрелых

Не вижу: — вяжут, черт возьми!

Люблю я барынь угорелых

Лет этак двадцати осьми…

. . . . . . .

Камков немножко удивился

Таким речам, — посторонился,

И на знакомца своего

Взглянул с усмешкой. — Для него

Такого рода мненье было

Довольно ново — и смешило.

Вот, век живи, подумал он,

Да век учись, — прошу покорно, -

Как выражается задорно.

Камков был сам порой смешон

И странен, — но иначе он

Блохою жизни был укушен,

Иным фантазиям послушен,

Иною солью просолен.

Вот началась кадриль — одна,

Другая, третья, — кто их знает

Какая! — Бал не отдыхает.

В фигуры переплетена,

Толпа скользит; перебегает

Рука к руке; — по жемчугам,

По бриллиянтам, по цветам,

По золоту огонь играет,

Тень бегает по рукавам,

И музыка гремя сливает

Людские речи в птичий гам.

Кто их послушает, — едва ли

С невольной грустью не вздохнет.

Да, — в нашем обществе на бале

Тот и умен, кто больше врет.

Но не люблю я тем любимых;

Из тысячи произносимых

Слов, вероятно, девятьсот

И девяносто девять были

На этом бале лишены

Значенья, десять зим смешили,

Забыты и повторены.

Греми же, музыка, сильнее,

Рычи, охриплый контрабас, -

Пускай никто не слышит нас;

Себя же слушать не краснея

Давно привыкли мы, — и нам

Недостает лишь только дам,

Чтоб быть подчас еще пустее.

Камков кадрилей не считал,

Но так глядел, и так вникал,

Как будто, право, каждый бантик

В нарядах дамских изучал.

Философический романтик,

Быть может, в танцах открывал

Он всенародное значенье;

Следя, быть может, за княжной,

Он девственною красотой

Проникнут был до умиленья.

Обираяся на этот бал,

Он, верно, Шиллера читал.

Но тот, кто вечно наблюдает,

Тот часто ходит как слепой.

Так скромный наблюдатель мой

Решительно не замечает,

Как от него близка гроза,

И чьи ревнивые глаза

За ним давно следят на бале.

Вот три часа. — В соседнем зале

По двум раздвинутым столам

Приборы ставят. — По углам

Сидят разрозненные пары.

Кому до танцев дела нет,

Идет в хозяйский кабинет

Курить хозяйские сигары.

Вот и мазурка. — Пышный бал

Подходит к ужину. — Устал

Камков; — уж он спешит убраться,

Уж он спиной к дверям стоит,

Но баронесса оставаться

Ему до ужина велит.

Играя веером, вздыхая

Всей грудью, — словно отдыхая,

Она задумчиво сидит.

Он должен низко наклоняться,

Чтоб слушать; — дама говорит:

— Вы не хотели увлекаться,

И не хотели танцевать,

Я — надо правду вам сказать, -

Вас изучаю…

— Много чести.

— Нет… уверяю вас без лести,

Что вы предобрый человек,

Но, знаете! — больной наш век

Вам повредил, — ваш ум озлоблен

И сердце спит, — не грех ли вам?

— Нет, баронесса, я к балам

Был с юных лет не приспособлен:

Когда я гимназистом был,

Я все змейки пускать любил;

Когда в студенты поступил,

Я самого себя пустил

Под облака, и в них терялся,

Летал — пока не оборвался.

Так прозевал я жизнь и свет.

Танцмейстеру же в тридцать лет

Платить за резвые уроки

И прыгать в образе сороки

Смешно тому, кто учит сам -

Судить людей не по ногам.

— А знаете, что я желаю

Быть вашей ученицей, — и

Боюсь…

— Я вас не понимаю.

— Недавно с вами о любви

Я спорила… вы слишком строги;

Вы забываете, что мы

Простые люди, а не боги.

Конечно, жить в стенах тюрьмы

Я не хочу, — но и на воле

Нельзя всегда на свет без боли

Глядеть. — Вы хоть немножко тьмы

Нам дайте, — для отдохновенья, -

Ну… хоть немножко, — для меня…

Камков любил определенья; -

(Педант — не правда ли, друзья?!)

— Что значит ваша тьма? Позвольте

Спросить? — к роскошному плечу

Склонясь, бормочет он.

— Увольте

От объяснений, — не хочу

Я объясняться, — отвечает

Она поспешно. — На щеках

У ней румянец, — на губах

Усмешка, — тихо пожимает

Она плечом, — опять глядит

Ему в лицо и говорит:

— Что значит тьма? Да разве с вами

Был вечно свет? Да разве сами

Вы… не блуждали никогда?

Ни разу не были счастливы?

— Я, никогда!

— Ужели?

— Да!..

— Так что ж вы так красноречивы!

Вы убиваете меня…

— Но, баронесса, если я

В моих невольных увлеченьях

Одно мученье почерпал,

Метался, путался в сомненьях,

Как будто выхода искал

Из лабиринта иль хаоса,

И если самая любовь

Глядела на меня так косо,

Что в жилах не кипела кровь,

А застывала, — неужели

За это надо вас просить

Меня, как варвара, казнить…

Прощайте! — накрывают ужин,

Как кавалер, — я вам не нужен,

К тому же… право — сплю давно -

И даже брежу…

— Уезжайте,

Бог с вами! Мне самой пора.

Итак, m-r Камков, прощайте…

И… до свиданья… до утра…

ГЛАВА 3

Ночь на исходе. Снежным комом,

Уединенна и бледна,

Висит над кровлями луна,

И дым встает над каждым домом,

Столпообразным облакам

Подобно; медленно и грозно

Он к потухающим звездам

Ползет.

Неужели так поздно?!

Лениво удаляясь прочь,

У башен спрашивает ночь.

Который час?

— Да уж девятый!

Звонит ей Спасская в ответ,

И ночь уходит. Ей вослед

Глядит, зардевшись, Кремль зубчатый

Сквозь призму неподвижной мглы.

Над серыми его зубцами

Кресты и вышки и орлы

Горят пурпурными огнями,

И утро с розовым лицом

Стучится в ставни кулаком:

"Вставай, лентяй! вставай, затворник!"

И просыпается Камков.

Уже к нему с вязанкой дров

Ввалился неуклюжий дворник.

Вот он на корточках сидит

Перед заслонкою; трещит

Под пальцами его береста,

И печка топится.

"Мороз-то

Какой бог дал, — такой лихой,

Что инда _жгет_.

— А что, большой?

— Да так себе, изрядный; галка,

И та, вишь, мерзнет на лету.

Камков (ему как будто жалко,

Что птицу вольную, и ту

Не пощадил мороз проклятый),

Облокотясь одной рукой

На край своей подушки смятой,

Хандрит, и кажется ему,

Что он похож на инвалида,

Что он не может ни к кому

Пристать, как каторжник без вида,

Тайком покинувший тюрьму;

Что предаваться увлеченьям

Не смеет он, и на себя

Глядит герой мой с сокрушеньем,

И мыслит: черт возьми тебя,

Камков! ты никуда не годен.

Вот, погляди: мужик, сей раб,

И так здоров, а ты свободен,

И непростительно так слаб.

Да я б дрова колоть, да я б

Таскать тебя заставил воду,

Чтоб ты здоровую свободу

Благословлял.

Ну, словом, мой

Герой встал левою ногой.

Так он хандрил. — Конечно, это

Хандра минутная была,

Но иногда она вела

Его к стихам; произвела

Его для многих в чин поэта,

Хоть элегических стихов

Своих терпеть не мог Камков.

Блажен, кто с раннею зарею,

Или к полуденной поре,

Проснувшись с свежей головою,

Не спросит: что-то на дворе?

Какая-то теперь погода?

Кому и счастье и природа

Равно всегда благоволят;

Кто сильно молод, иль богат;

Кому в минуты пробужденья

Мечта пророчит наслажденья,

Поет ему: ты мой жених,

Сердечный, милый, ненаглядный,

Тебя на крыльях золотых

Я унесу в чертог нарядный:

Там посреди зеркальных стен

Я проведу тебя украдкой

И положу в истоме сладкой

У трепетных ее колен.

Или поет: мой друг, сегодня

Лети на биржу, да бери

С собою акций пук, да ври

Бессовестней как можно, и

Авось для праздника господня

По-прежнему кого-нибудь

Я помогу тебе надуть,

И будешь ты богаче вдвое,

И разжиреешь на покое.

Или поет: начальник твой

Тебе сегодня улыбнется…

Недаром у тебя так бьется

Сердчишко; ты любимец мой;

Поверь, что у слепой Фемиды

Есть на тебя большие виды,

И накануне именин

К тебе слетит желанный чин.

Итак, друзья, блажен, кто грешен

Без ссоры с золотой мечтой;

Кто ласкою ее утешен,

Тот, верно, левою ногой

Не встанет с утренней постели,

Не скоро сбросит свой халат,

И ни морозы, ни метели

Его блаженства не смутят.

Камков не долго оставался

В своем халате, потому

Что было некогда ему.

Он брился, мылся, одевался:

Ну, словом, выехать спешил.

Едва-едва он не забыл,

Что ровно в десять начинался

Урок, что целый пансион

Девиц учить обязан он;

Что ученицы молодые

Нетерпеливы, что иные

С утра долбят: Платон, Сократ,

Перикл, Софокл, Алкивиад,

И так долбят, и так спешат,

Что даже, не доевши булки

За чаем, посовали их

В кармашки фартучков своих;

Камков, как вижу я, прогулки

В Афины с ними совершал,

Их юность в древность посвящал.

Вот мой герой напился чаю,

И не в Афины едет, — он

На ваньке едет к Ермолаю

В вышереченный пансион,

Туда, где, помавая бровью,

Не раз он с жаром говорил.

Где платонической любовью

Две-три шалуньи заразил,

И тем заставил их смириться,

Сидеть прямее, не болтать,

За ним в Элладу улетать,

И чуть не взапуски учиться.

Увы! подснежные цветы,

Прощайте!., выросла крапива,

Дурман, цикорий, хмель для пива;

Деревья, травы и кусты

Уже блестят в нарядах лета, -

Прощайте, детские мечты!

Вы позабыты в шуме света

Под веяньем житейских гроз,

Страстей, борьбы, забот и слез.

Из пансиона к молодому

Барону едет мой Камков

(Хоть он и не совсем здоров);

Но к баронессе, даже к дому

Ее, невольно как-то он

Привык, заметно окружен

Предупредительным вниманьем

Хозяйки: — мог он там курить,

Входить в гостиную, — смешить,

Пугать хандрой, иль отрицаньем

Житейских всяких пустяков.

Так незаметно мой Камков

Стал баронессе тем приятен,

Что был и прост, и непонятен:

Ей нравиться не прилагал

Он ни малейшего старанья,

А потому и привлекал.

Ее намеки иль признанья

Полушутливые (давно

Другой бы понял их: одно

Из них мы слышали на бале)

Его нисколько не смущали;

Ее приязнь он принимал

За симпатию убеждений,

Других же тайных побуждений

Покуда не подозревал.

Так ездя на урок с урока,

В науке жизни недалеко

Ушел ученый мой поэт;

Но, говорят, кто с юных лет

Немецкой мудростью напудрен,

Не может быть не целомудрен.

Попробуйте вообразить,

Положим, Гегеля — Фоблазом,

Иль Канта — Казановой, — разом

Поймете вы, что совместить

Такие типы высший разум

И тот не в силах. Только брак

И может сочетать с наколкой

Философический колпак;

И если кофе и табак

Сольются запахами, — смолкой

Их дух не выкуришь никак.

Не странно ль! — Эти замечанья,

Поздней, в час горького признанья,

От самого Камкова я

Подслушал. — Самого себя

Он не щадил нисколько. С этим

Глумленьем над самим собой

Он был (мы от себя заметим)

Гамлетом с русскою душой.

И вспомним кстати, что Гамлета

Тургенев громко освистал.

Но кто же, кто им не бывал

Из тех, кто мыслил и страдал,

Кто раболепно не склонял

Колен пред идолами света,

Кто сердце честное ломал

Об их железный пьедестал,

И кончил тем, что притворился

Юродивым, или смирился?..

От баронессы мой герой

Спешил обедать то в кофейной,

То у друзей, или домой

Летел забиться в угол свой,

Заняться новой книжкой Гейне,

Прочесть романа свежий том

Иль углубиться над трудом

Историка — Все, от Гиббона

До современного Прудона, -

Он все читал, как будто мед

Из них высасывал. — Но тот,

Кого считал он великаном,

Кто в черепе своем вмещал

Весь мир, хотя и прикрывал

Философическим туманом

Зерно идей своих, — чей взор

В границах отыскал простор;

Нашел, что дух всему основа,

Для малого и для большого,

Для зла и для добра, — и то,

Что абсолютное ничто

Всему есть вечное начало;

Ну, словом Гегель для него

Был первый друг и запевало.

Из отвлеченностей его

Он много разных истин вывел

И даже — чуть не оплешивел.

О! часто думал я, — родись

Камков мой в Мюнхене, в Берлине -

В философическую высь

Ушел бы мой герой, и ныне,

Быть может, в парике, в очках,

Шумел бы с кафедры — писал бы

Трактат ученый, — издавал бы

В ста двадцати пяти частях

Иль выпускал своих творенья;

В них разрешил бы все сомненья,

Доволен был бы сам собой,

Своей дешевою сигаркой,

Сантиментальною кухаркой,

Или кухаркою-женой,

Своим уютным, скучным домом,

И докторским своим дипломом,

И был бы счастлив.

Не таков

Был мой талантливый Камков.

Он рад был день и ночь трудиться,

Но уверял, что не годится

В московские профессора,

И уверял, что сам предвидит,

Как ничего из-под пера

Его хорошего не выдет.

"Я, — говорил он, — я похож

На скрипача. Едва начнешь

Играть в своей каморке тесной

Какой-нибудь концерт, — едва

Смычок, струна и голова

Сольются в музыке чудесной,

Как вдруг какой-нибудь сосед,

Больной подагрой иль чахоткой,

Стучится за перегородкой

И вам кричит: "Эх, мочи нет,

Мне ваша скрипка спать мешает!"

И вот чувствительный скрипач

От струн смычок свой отрывает

И в нежном сердце ощущает

Такую злобу, что хоть плачь.

Вот ночь проходит. Солнце всходит.

На скрипача опять находит

Охота к солнцу улететь -

И вот опять смычком он водит,

И вот уж гимны стал он петь.

"Чу! кто там?" — "От хозяйки Прошка". -

"Зачем ты?" — "Начали говеть

И просят погодить немножко,

Недельку эту не скрипеть".

И вспомнил он, что и намедни

Его просили не играть,

Затем, что поп прошел к обедни.

Что делать бедняку? Искать

Другое местопребыванье,

Иль оказать непослушанье?

А так как робость на него

Нашла, что выгонят его

С квартиры на мороз без денег, -

Карман-то, видно, был пустенек, -

То вы из этого всего

И выводите заключенье".

Камков был мастер на сравненья;

Он, вероятно, испытал,

Что значат камни преткновенья,

И с видом остряка желал

Перед друзьями оправдаться,

Но он от этого, признаться,

Ни выиграл, ни проиграл.

Чудак! писал бы, да писал,

И верно бы не хуже многих

_Судей решительных и строгих_ {*}

{* Стих А. Пушкина. (Прим. авт.)}

К нам в просветители попал.

Чего ему недоставало?

Знать, не было геройства? Да,

Такого свойства, господа,

В моем герое было мало,

А без геройства, черт возьми,

Как трудно ведаться с людьми!

Уроки, чтенье, споры, боже!

Ужели все одно и то же?

Но дни бегут, как за волной

Волна, сказал бы я в сравненье,

Когда бы с русскою зимой

Могло мое воображенье

Себе представить волн теченье…

Стояли реки в берегах,

Но дни к весне текли, — и ночи

Заметно делались короче,

Хотя по-прежнему мороз

Знобил народ, и зябкий нос

Краснел порядком. Но едва ли

На то вниманье обращали

Все те, кому везде тепло,

Куда бы их ни занесло.

Пусть в берегах река застыла

И снегу много намело,

Москва по-прежнему кутила

Природе пасмурной на зло.

В сердцах, по милости лохматых

Шкур, содранных с лисиц, волков,

Медведей, котиков, бобров,

Зверей, ничем не виноватых,

По милости печей и дров,

Играла кровь, вставали страсти,

Просили счастья, денег, власти,

И волновалися зимой

Еще сильнее, чем весной,

Одним на смех, другим на горе.

И вот нечаянной волной

Страстей волнуемое море

Плеснуло даже на него…

Да-с, на героя моего

Оно плеснуло. Он забылся, -

Не остерегся и влюбился,

Как некий отрок. Но в кого?

Вопрос, — ужели в баронессу?

Что ж, разве это мудрено:

Ей двадцать девять с лишком, но

Она свежа, она повесу

Любого может вдохновить

И сон блаженства подарить.

И этому Бальзак нисколько

Не удивился бы. Отец

Тридцатилетних дам настолько

Знал глубину людских сердец,

Что зрелых женщин страсти зрелой

Он отдал пальму первенства

Перед волненьями едва

Не плачущей, в любви несмелой,

Неловкой девушки. Он знал,

Конечно, для кого писал.

Камков и сам был почитатель

Большой Бальзака, — для него

Он был с достоинством писатель,

Но не оракул; оттого

Быть может, что в его натуре

(Равно как и в его фигуре)

Вы не нашли бы ничего

Французского. Камков повесой

Увы! — ни разу не был, и

Поэтому, друзья мои,

Не мог плениться баронессой:

к ней привык и, так сказать,

Уж слишком начал уважать

В ней ум и сердце, а известно,

Как это чувство неуместно

Там, где великий самодур

Шалит и тешится Амур!

Амур — и мой Камков! признаться,

Довольно странная игра

Судьбы, но мне давно пора

Судьбе ни в чем не удивляться.

ГЛАВА 4

Судьба, ты русло жизни. — Ряд

Случайностей неуловимых,

Неровность почвы, цепь преград,

То шатких, то неодолимых -

Определяет вечный скат…

Жизнь русская не водопадом

Слетела с каменных вершин,

Не сыпалась жемчужным градом

И не спешила — средь долин,

Освободясь от пышной пены,

Под сенью дремлющих раин,

Плескаться в мраморные стены,

И не видала над собой

Протянутую в золотой

Короне листьев — роскошь сада,

Плетенку с кистью винограда.

Нет! наша жизнь текла иной

Дорогой, — тихою рекой;

Над ней таинственно шумели

Непроходимые леса,

И северные небеса

В ней отражались…

Помню мели

Песчаные, волнистой мглой

Подернутые, — сосны, ели,

Солому, копоть, волчий вой,

Песнь заунывную, далекий

Звон колокола, одинокий

Шалаш, костер, кой-где следы

Пожара, да из-под воды

Виднеющиеся пороги.

И долго я искал дороги,

И медленно, где только мог,

Я плыл, толкая мой челнок,

И верил я в существованье

Иных, счастливых берегов:

Мне говорил об них Камков,

Герой недавнего преданья.

Не раз в излучинах реки

Сходились наши челноки…

Он старше был, пловец усталый,

Я был пред ним ребенок малый,

И он учил меня веслом

Махать смелее. Вдруг пахнуло

На нас метелью… Все кругом

Вдруг побелело, и потом

Его чуть в тину не втянуло,

Меня чуть не затерло льдом.

И я мой челн разбитый бросил.

Порой на берег выхожу:

Там вижу я обломки весел

И пригорюнившись сижу…

Взломало лед — и те же волны

Стремятся вдаль, и по волнам

Плывут других другие челны

К обетованным берегам.

Привет вам, братья! Путь счастливый!

Я по пословице правдивой -

"Рыбак узнает рыбака",

Вас узнаю издалека.

Привет вам, братья! Но не знают,

Знать не хотят, не узнают

И на привет не отвечают -

И мимо берега плывут…

—-

Пойду домой. Что ж делать дома?

Дремать ли? Пчелку ли читать, -

За Гарибальди улетать…

Или пародии писать,

Иль живописного альбома

Переворачивать листы,

Встречать неверные черты

Знакомых лиц. глядеть на виды

Кавказа дикого, Тавриды

Покинутой, степей пустых -

И вызывать воспоминанья,

И смутно чувствовать, что в них

Нет прежнего очарованья?

Ужель разочарован я?!

Давно ли!.. Да, мои друзья,

Кто в самого себя лишь верит,

И говорит, что вера в нем

Еще кипит живым ключом,

Тот или недалек умом,

Иль очень тонко лицемерит.

Что значит верить в самого

Себя… в себя, — в свою особу! -

Нулем быть, подвигаться к гробу

Отдельной точкой, ничего

Кругом не видеть, злою жаждой

Томиться вечно, ибо каждый

Из нас, каких бы ни был сил,

Один — ничтожество, и гений

Без дружных рук, без увлечений

Простынет, если не простыл.

Где сердце тухнет, где не светит

Сей факел гордого ума,

Там, может быть, вопросов тьма

Из жизни встанет; жизнь отметит

Их, может быть, но не ответит

Ни на один из них -

Любви!

Огня, огня побольше!. . . .

. . . . . . . . .

. . . . . . . . .

. . . . . . . . .

. . . . . . . . .

. . . . . . . . .

—-

Давно один сижу я дома,

Не слышу прежних голосов…

И снится мне мой друг Камков,

_Невольно снится_!

Вам знакома

Его каморка — стало быть,

Начну короче говорить.

Что делает Камков? Читает -

Статью ли пишет? Нет, страдает.

Но — что за вздор! ужели он

Серьезно, не шутя влюблен!

Спросите. — Этого не знает

Пока никто, а за него

Я, право, не могу ручаться.

Он может вдруг опять приняться

За философию. Тогда

Мы будем с носом, господа,

И первый буду я сконфужен.

Скажите, без любви кому

Тогда роман мой будет нужен?

Конечно, другу моему

Не чужды были увлеченья,

Но — это были треволненья,

Похожие на вдохновенья;

Он как-то вспыхивал и — гас.

Я знаю, что Камков не раз

Пленялся красотою женской,

То городской, то деревенской,

Пленялся выраженьем глаз,

Пленялся милой простотою,

(Неужто более ничем?)

Но он до глупости был нем,

Суров до самоотреченья,

До невозможности желать

Взаимности… Я размышленья

Его могу вам передать.

— Камков! он думал: — ты опять

За старое… тебе ли с рылом

Суконным да в гостиный ряд!

Ты в одиночестве унылом

Уже заплесневел, измят

Ты рано внутренней борьбою…

И ничему не поддался,

И ни за чем не погнался.

Тебе ль роскошничать! Что страсти?!

Ведь это роскошь жизни. Мне ль

Сгорать и млеть у них во власти?

Вон на дворе шумит метель…

В окошки дует… сыро, чадно…

Бюст Пушкина один парадно

Стоит и лоснится в угле.

Поэт! спасибо! (хоть за это,

Бедняк, благодари поэта!)

Вот — беспорядок на столе,

И старых лексиконов томы

Такими кислыми глядят,

Что, кажется, чихнуть хотят.

Увы! в такие ли хоромы,

К иным мечтам приучена,

Взойдет она — моя жена,

Иль хоть любовница?.. Быть может,

Любовь моя все превозможет.

(Все может статься на беду!)

Чем я отпраздную победу?

Вдвоем с ней к Печкину пойду

Или в Сокольники поеду?..

. . . . . . .

Извольте видеть, господа,

Как размышлял он иногда.

И размышляй всегда он эдак, -

Я б убедился напоследок,

Что из героя моего

Не выйдет ровно ничего.

Байронствующий Подколесин,

Он был бы для меня несносен.

Но не любил он, а мечтал:

Неизъяснимый идеал

Неизъяснимой красотою

Его дразнил, манил и ждал.

Перед больной его душою

Он встанет тенью молодой,

Неуловимой, роковой,

И ум его не развенчает

Ее чела… Недаром он

Как бы предчувствием страдает -

Как будто чем-то огорчен.

Сердит, — и не подозревает,

Как он велик и как смешон.

Вот он на циферблат косится,

Семи часов зачем-то ждет -

Как будто опоздать боится,

И в то же время тайно злится,

Что стрелка медленно ползет.

У баронессы он обедал,

И хоть шампанского отведал,

Но был не весел, и домой

Пришел сердитый. -

— Боже мой!

Ему сказала на прощанье

Жена барона, — вас просить

Хотят, через меня, учить

Одно премилое созданье, -

Княжну Таптыгину. Ей лет

Шестнадцать, и она уж в свет

Пустилась. Думаю, учиться

Ей некогда: к тому ж она

Собою очень недурна;

За нею станут волочиться,

И уж волочатся.

— Но я, -

Сказал Камков, — уж две недели

Хожу _к ним_ в дом, и вам меня

Просить не нужно.

— В самом деле!..

Уже?!

И взор ее скользнул

Куда-то в сторону. Минута

Прошла в молчанье. Почему-то

Герой мой фрак свой застегнул,

Вздохнул и руку протянул

За шляпой.

— Признаюсь вам, — рада

Я за княжну, но не за вас…

— Во всяком случае мне надо

Спешить домой… Который час?

— Опять домой? Ну погодите,

Не важничайте. Расскажите…

Неужели не скучно вам

Сидеть с княжной и по складам

Ее учить! Княжну я знаю:

Она мне дальняя родня,

Хоть и бывает у меня

Довольно редко. Князь — отсталый

Помещик и гордец немалый.

Подчас хвастун и враль большой.

В разводе с бедною женой,

В долгах по горло, утопает

В шампанском и лакеев бьет.

Дочь с папеньки пример берет,

И маменьки не уважает:

Как та ее ни умоляет

Видаться с ней, — она как лед,

И нет в ней сердца. Гувернантку…

Ну, словом, эту англичанку…

Кто ей нашел, когда отец

Любимую свою цыганку

Прогнал из дома наконец?

Я и княгиня. — И ужели

Княжна умна! Вы две недели

Даете ей уроки — ну,

Как вы находите?

— Княжну

Я мало знаю… — Не успели

Вы раскусить…

— Да, — подтвердил

Камков: — еще не раскусил.

И баронессе показалось,

Что он надулся. Подошла

Она к роялю, провела

Рукой по клавишам, взяла

Аккорд и громко засмеялась:

— Ах, чтоб раскусывать, у вас

Недостает зубов подчас:

Вы только мастера кусаться!

Камков упрямо стал прощаться,

Сказал, что едет на урок.

— Я б заперла вас на замок,

Я посадила бы вас в клетку,

Когда б могла! Зачем вы редко

Являетесь? По четвергам

Зачем вас нет… И как же вам

Не грех, не стыдно?!

Так игриво,

И строго, и полушутливо,

С особенным уменьем дам

Великосветских баронесса

Его бранила и была

Любезна. Вдруг — оборвала

Поток речей, не подала

Руки, и вышла вон…

— Мила,

Как бес; но похитрее беса! -

Подумал про себя Камков…

Домой пришел он в шесть часов

И трубку закурил, и ходит,

Как будто места не находит

Или не знает, что начать;

Но вы, друзья, хотите знать,

Как мог Камков, от обожанья

Прелестной женщины, с таким

Умом и сердцем развитым,

Дойти до странного желанья

Противоречить ей, сердить

И даже иногда с ней быть

Ей-богу чем-то вроде буки?

Давно ли он почти без скуки

Мог с нею время проводить,

Смеяться, спорить, говорить

С ней об открытиях науки,

И об искусствах, и о том.

Куда мы наконец идем,

Какая всех нас ожидает

Судьба, — и прочее. — К тому ж

Жена мила, доверчив муж,

Сын туп — и все как подобает.

Давно ли странный мой герой

Был далеко не хладнокровен.

Когда Моцарт или Бетховен

Был оживлен ее игрой,

Когда рояль ее гремела,

Как божий гром, иль нежно пела

И слышался кристальный звук

Под пальцами искусных рук;

Когда у ней лицо горело,

И темные, как ночь, глаза

(Которых ни одна слеза

Не оросила) покрывались

Блестящей влагой и к нему

С заветной тайной обращались.

Когда — бог знает почему -

Она невольно любовалась

Своим влияньем… то терялась

В мечтах — была оживлена,

То становилась вдруг бледна,

Игру внезапно прерывала,

И говорила: "Что же вы

Молчите?" — и сама молчала,

Не поднимая головы.

Когда она его встречает

И руку нехотя дает,

И так же нехотя берет

Ее назад, — не отвечает,

Или глазами провожает,

Когда он хочет, не простясь,

Уйти домой в урочный час,

Ужели он не замечает

В ней перемены, и не льстит

Его такая перемена!

И он не ждет — не дорожит

Минутами!

Какая пена

Морская, взбитая волной,

Сравнится с млечной белизной

Ее роскошных плеч и шеи?

Чей голос мягче, взор смелей?

Что в свете может быть темней

Ее волос? Они, как змеи,

Крутятся — и Камков не раз

Их видел, издали косясь,

И перед поздним балом в бальном

Костюме он ее видал,

И утром иногда встречал

Ее у сына — в белом спальном

Наряде, в блузе и чепце,

С дремотной томностью в лице,

С тем тонким, неостывшим жаром

Постели, ночи и всего,

Что было тайной для него;

В том _неглиже_, в котором даром

Не любят женщины себя

Показывать: они любя

Или по дружбе позволяют

Собой пленить нас по утрам;

Лишь те, которые снимают

С них мерку, этого не знают;

Башмачник, например, для дам

Что значит? — ничего!..

. . . . . . .

Тогда протянутая ножка

Бесчувственна — и стало быть

Башмачник может приходить

В тот ранний час, когда окошко

Еще завешено, и свет

Дневной из-за пурпурных складок

Скользя глядит на беспорядок

Счастливой спальни. Но поэт -

Философ — словом, мой ученый

Для баронессы был _персоной_,

А не ремесленником; с ним

Нецеремонность эта с детства

Была бы в ней не чем иным,

Как только шалостью кокетства

Или затеями любви.

Как баронесса умудрилась

В него влюбиться? чем пленилась?

Иль, может быть, у ней в крови

Везувий тлел! — К чему напрасно

Судить, рядить иль обвинять!

Природа — деспот: самовластно

Царит и любит направлять

Людей на собственные цели,

Чтобы не слишком разжирели,

Чтоб не застаивалась кровь -

И посылает нам любовь.

И все это герой мой видел

(Хоть и не скоро увидал).

За что ж природу он обидел?

За что, злодей, возненавидел

Ее кокетство? — Дурь нашла,

Или природа обожгла

Его за то, что он, случайно,

Как трус, ей в очи заглянул,

Иль по незнанью оттолкнул

Он чашу с нектаром, и тайно

Раскаивался в этом? — Да,

Была минута, господа…

И он домой пришел смущенный,

Почти всю ночь не спал и, сонный

Страдал, как будто кошемар

Его давил…

Что это значит?

Не то ли, что любви запрос

Того, кто в бедности возрос,

Всегда сначала озадачит?

Не то ли, что сердечный жар

Мог заразить его? Горячка

Не так прилипчива, как то,

Чего мы скрыть не в силах. Кто

Матрос, того морская качка

Не может не качать: унять

Ее по щучьему веленью

Нельзя: попробуйте придать

К любви сомненье, к увлеченью

Рассудок или долг — и вас

Начнет покачивать как раз.

И долго был обуреваем

Камков, и у него едва

Не закружилась голова.

Он устоял — мы это знаем.

Минервы зоркая сова

Спугнула голубей Венеры,

Он заглянул в лицо Химеры…

И не завидую ему

И не браню, а потому

И ставлю вместо восклицанья

Недоумения крючок?

Там, где блаженство, где страданье,

Там, где кипит страстей поток, -

Что добродетель? что порок?

Кого винить? чем восхищаться?

Кого безжалостно казнить?

Пред кем безмолвно преклоняться

Что значит в женщине губить

Покой души иль сердце, — быть

Любимым и не откликаться?

Или любя ее, не сметь

К ней прикоснуться? маску скинуть

И вовремя ее покинуть -

Или, напротив, не иметь

Довольно сил, чтоб с ней расстаться,

Когда мы знаем, что она,

Любя другого, нам верна?

Притворством удовлетворяться,

Иль недовольно притворяться?

Кто лучше, выше, наконец,

По мненью света в век наш зрелый

Ум пламенный, в разврате смелый,

Иль благороднейший глупец?

Та девушка, что отдавалась

Любви и счастию сполна

И, судьями оскорблена,

Наплакалась и настрадалась -

Или бездушная жена?

Все лицемерие отбросив,

Скажите — оттого ль смешон

Нам будет нынешний Иосиф,

Что он в разврат не посвящен

И что за это фараон

Его в темницу не посадит,

А бог казной не наградит?

Вопросов тьма. Кто с ними сладит,

Кто их обсудит и решит?

Любви и счастья кодекс верен

Старинным спискам, но давно

Кой-кем то здесь, то там похерен -

Справляться стало мудрено.

Различно каждый понимает.

Ужель Камков воображает,

Что философия должна

Другие сердцу дать уставы,

Что, наконец, решит она,

В чем наша воля, в чем мы правы?

Или намерен он создать

Теорию любви сначала.

Чтоб хоть _идея_ оправдала

Его любовь, чтоб он сказать

Мог смело, почему он любит -

И гибнет сам иль жертву губит? -

Или он думает: любя

Жену другого, подкупая

Лакеев, мужа надувая, -

Как он посмотрит на себя?

И если правде он изменит -

Чем он в душе ее заменит? -

Не правда ли, для многих он

И непонятен, и смешон?

А будь он просто человеком,

Таким как все, как вы да я.

Не спорь в душе с лукавым веком

И наконец не мучь себя

Пустой, но честною борьбою, -

Он был бы франт во всей красе,

Ему б завидовали все.

Итак, Камкову не давалась

Любовь — он это видел сам

("Где тонко, там и рвется"). Вам

Самим, я думаю, случалось

Такие страсти испытать:

Их, право, можно доконать,

Перекрестившись, в две недели.

Я этот срок нарочно дал,

Ибо герой мой, в самом деле,

Их в две недели доконал.

За что ж, однако, баронессу

Он хитрой женщиной назвал

И даже уподобил бесу -

За что? За то ли, что она

К нему немножко ревновала?

Кто ж не ревнует? Что княжна

Ее немножко напугала,

Что бестолковый мой герой,

С тех пор, как занят стал княжной,

Все брови хмурит — уверяет,

Что он страдает головой,

Что он, быть может, ей мешает,

Когда заходит по утрам

К ней в кабинет — учтив и скучен,

И стал заметно равнодушен

К ее радушным четвергам?

(А четверги друзьям открыты -

Друзьям прогресса и молвы,

И летописцами Москвы,

Конечно, будут не забыты.)

Никто на этих вечерах

Не мог читать у ней в глазах,

И сдержанное нетерпенье

В ней истощилось — перешло

В тревожный сон, недоуменье.

В желанье дерзкое — на зло

Всему, во что бы то ни стало,

Им овладеть… Она страдала.

Конечно, ей не привыкать

Страданье смехом прикрывать;

А кто привык — тому не надо

На это хитрости большой.

Так ошибался мой герой;

Но говорила в нем досада.

— А! — думал он, когда домой

Шел вечером: — вы не щадите

Княжны, вы рады клеветать

На девушку — и вы хотите,

Чтоб я был весел!.. Нет, пора

Мне отрезветь! Мне надоели,

Мне скучны ваши вечера:

Ни зла в них нету, ни добра.

Какая польза, в самом деле, -

Пред этой светскою толпой

Мешать науку с болтовней,

И, никого не убеждая,

Хозяев тешить ради чая?

И все, что вызвано трудом,

Нуждой, бессонными ночами,

И жаждой знанья, и слезами,

Нести, как дань, в богатый дом,

Где все так праздны, все так ложно?..

Но, признаюсь вам, невозможно

И передать всего того,

Что лезло в голову его.

На подмороженные лужи

Ступая всей своей ступней,

Не чувствуя вечерней стужи,

Он шел с поникшей головой.

Но… не забыл он об уроке…

—-

Заря бледнела. На востоке

Туман лиловый холодел,

Над кровлями и над крестами

Ночь тихо двигалась. Блестел

Зенит вечерними звездами.

Москва подобно небесам

Спешила засветить другие,

Таинственные, но земные

Созвездия — и к фонарям

Послала буточников. Вам

Известно, что и с фонарями

В Москве, как в небе со звездами,

Порой так глухо и темно,

Что можно заблудиться; но,

Друзья, примите в рассужденье:

Чем пасмурнее освещенье,

Чем наши улицы грязней,

Тем вдвое больше наслажденья

Сидеть в семье иль у друзей,

Или с возлюбленной своей

Перед шипящим самоваром,

Вести приятную вдвоем

Беседу (ворковать), иль ром

В чай подливая, спорить с жаром,

И жизнь халатная тогда

Милее вдвое, господа.

Камков не ездил за границу,

Не видел газовых пучков

Огня при блеске зеркалов,

И нашу древнюю столицу

С материальной стороны

Считал тогда довольно сносной.

Теперешние крикуны

Тогда ходили с рожей постной,

И громко ни один из них

Не смел бесчестить мостовых…

Их фельетоны были слабы

(То были розы без шипов).

Но, господа, — бьет семь часов.

Куда стремится мой Камков

На подрезях через ухабы?

Вот площадь, вот гостиный ряд,

Огни, возы, крестьяне, бабы,

Кадушки, клети… вот стоят

На хвостиках, развесив уши,

Свиней мороженые туши…

Капустой пахнет… вот висят,

Как бусы, пресные баранки;

Стоят мальчишки над лотком,

И сбитень пьет под фонарем

Приказный…

Ковыляют санки -

Камков не видит ничего.

Мир будничный пред ним мелькает,

Он брызжет грязью на него,

Когда в ложбину попадает;

То ваньку за кушак хватает,

То упирается в задок.

Камков стремится на урок.

(Урок — обязанность святая…)

И едет он, не забывая,

Что ждет его семья друзей,

Стаканы с чаем, кренделей

Тарелка, трубка, разговоры

На тысячу ладов, мечты,

Приятельские остроты,

Философические споры,

И Б., и К., и Г. {*}, и тот,

Кого он скоро обоймет

В последний раз и вдаль проводит

И тот, кто Гейне переводит,

И тот, кто вечно всех смешит,

И тот, кто иногда грустит

О запертой на ключ невесте…

{* Бакунин, Кетчер, Герцен. (Прим. авт.)}

Когда они сбирались вместе -

Никто из них не козырял,

Не напивался: пьянство, карты

К иным из них — увы! — поздней

Пришли — уже на склоне дней,

Когда Баконы и Декарты

и Гегели от нас ушли,

Как волны теплого тумана,

Что поутру, поднявшись рано,

Плывут с прозябнувшей земли

Через верхушки леса в небо,

Не зная сами, что весной

Под их волнистой пеленой

Для зерен будущего хлеба

Спасительная теплота

Была незримо разлита.

Друзья Камкова собирались

В тот вечер целою семьей

Затем, что мысленно прощались

Уже друг с другом; разлетались

Они с грядущею весной…

Но мы их общество покинем

И в новый, незнакомый дом

Отправимся.

Пора! — войдем.

Суконный занавес раздвинем.

Отворим лаковую дверь.

Посмотрим, где-то он теперь

Герой наш? Вот он, — новой сферой,

Как чародейством, окружен,

Как будто воодушевлен

Или проникнут новой верой

(Таков его вечерний вид),

В уютной комнатке сидит

Перед молоденькой княжною,

С раскрытой книгой под рукою.

И две свечи пред ним горят,

И девушки глаза блестят

Своей прозрачной глубиною -

В них от ресниц ее порою

Тень неподвижная стоит.

С наивным, робким изумленьем

Она ему в лицо глядит,

Как будто все, что говорит

Камков, каким-то странным пеньем

Ей кажется. Ее уста

Полураскрыты… грудь не смеет

Дышать, как будто тихо веет

Пред ней великая мечта

О жизни… Словно провиденье,

А не учитель перед ней

Сидит и разъясняет ей

Души святое назначенье.

На землю сводит небеса

И в этом видит чудеса.

То прозу, то стихи читает,

Не спрашивает ни о чем,

Вопросы сам подозревает,

Молчит с минуту — и потом

За ученицу отвечает

Так просто и с таким лицом

Спокойно-ясным, что, признаться,

Друзья, вам может показаться

При этом случае, что он

Порядочный хамелеон.

Куда девалась вся досада?

Где эта глупая хандра?

Но, господа, уже пора

Давно, чтоб с силами собраться,

Мне с этою главой расстаться.

Как змей, что, сбросив чешую,

Об ней уж больше не хлопочет,

Так я четвертую мою

Главу бросаю с плеч. Кто хочет

Поднять, пусть поднимает, кто

Желает затоптать, пусть топчет…

. . . . . . . .

Зоил бранит — поэт не ропчет.

ГЛАВА 5

Зачем стихи, зачем не проза?

Зачем не тополь, а береза?

Зачем не лето, а зима -

Не свет, а тьма, и вечно тьма.

Все покрывающая разом:

И тупоумие, и разум,

И честный подвиг, и обман,

И ваш протест, и мой роман?..

Когда стихи журчат и льются,

И свежи, как поток лесной,

Или как черти над водой

Поют и воют и смеются, -

Я вслед за ними уношусь

И ближе к жизни становлюсь,

И чувствую, что жизнь больная

Мне не чужая, а родная, -

Родная, кровная моя,

Что с ней невольно связан я

То ненавистью, то любовью,

Как чуткий нерв с живою кровью,

Как с морем зыбкая волна,

Или как с арфою струна.

Когда богиня песнопений

Не хочет знать моих сомнений,

Когда, свободная, она

Все то, что может, то и смеет,

К тому и льнет, кого жалеет;

Когда, не внемля никому,

Она свои меняет страсти -

Я как дитя у ней во власти…

Я сам не знаю почему

Она так дорожит Камковым.

(Увы, друзья, таким неновым,

Непоэтическим лицом!)

Иль старое все так же ново?

Иль новое не зрело слово?

Или у вечно-молодой

Камены умысел иной?..

Иль эта прихотница хочет,

Пускаясь за героем в путь,

Меня, и вас, и всех надуть?

Или она о том хлопочет,

Чтоб пищу дать моим врагам

И накормить их до упаду?..

Не знаю!.. Зажигаю вновь

Мою вечернюю лампаду

И вновь пою, врагам в усладу,

Камкова и его любовь.

Итак, в назначенные сроки,

А именно по середам

И пятницам (то вечерам),

Он стал княжне давать уроки.

Иных — поверьте, господа, -

Иных девиц учить беда

Тому, кто слишком деликатен.

Камков был вежлив, был приятен,

Уступчив, но и он подчас

Был раздражителен. Не раз

Больная желчь его страдала.

Кому приятно убеждать,

Что дважды два совсем не пять?

Он утомлялся — и, бывало,

С душой измученной спешил

Домой, ложился и хандрил.

Уж я не знаю, оттого ли

Камков взялся княжну учить,

Что и в тисках суровой доли

Не позабыл, не мог забыть

Ту ночь, тот бал, как сон минувший,

Тот образ девушки мелькнувший…

Тот образ ангела без крыл,

Который так его пленил.

Иль мой философ простодушный

Взялся за подвиг оттого,

Что оставалось у него

Довольно времени…

Признаться,

В последнем можно сомневаться.

Начав учить княжну, он был

Так вежлив, что не приступил

К экзамену; нашел, что поздно

Учить грамматике. Серьезно

Он это все сообразил,

Или, подкуплен красотою,

С своею совестью хитрил.

Еще не ведая, не зная,

Насколько милая княжна

И развита, и смышлена,

Он стал учить ее, читая

Любимых авторов своих.

Читая Пушкина, Кольцова,

Он разбирал их каждый стих.

Докапывался до живого,

До сердцевины — и потом

В теорию вплетал картины

Из русской жизни, без затей

Мешая были наших дней

Со временами пугавщины {*}.

Он стал беседовать с княжной

Как будто с очень развитой

Девицей — и негодованья

На общество, на ложь, на зло

Он не скрывал, и упованья

Свои высказывал (зело

Он верил, что заря мерцает,

Что грязь местами подсыхает

И что недаром Гоголь нас

Колол не в бровь, а прямо в глаз).

Он говорил не запинаясь

И уж, конечно, не стесняясь…

{* В Москве случалось мне

слышать "пугавщина" — вместо

пугачевщина. (Прим. авт.)}

Меж тем, в глубокой тишине,

Мисс Плэд сидела в стороне

И, свесив локон, наклоняла

Седую голову — читала,

Писала письма, иль вязала

Пред лампой с темным колпаком,

Филейным шевеля крючком.

Мисс Плэд — Ларисы гувернантка

Была отчасти пуританка,

Пять лет в Париже провела,

Перевела трактат о рабстве

И, говорят, сестрою в братстве

Евангелическом была;

Отлично знала по-французски,

Но… трудно говорить по-русски.

По-русски слов до десяти

Она могла произнести.

Когда же слушала Камкова -

Не понимала ни полслова,

Что не мешало ей подчас,

Немного щуря левый глаз,

Поглядывать с недоуменьем,

О чем Камков мой говорит

Княжне с таким одушевленьем

И почему она молчит.

Княжны суровая пугливость,

Задумчивая тишина

Ее лица, неторопливость

Ее движений, глубина

Очей лазурных, молчаливость,

"Да", "нет" и больше ничего -

Все это друга моего

Сначала трогало, и было

Ему _так ново и так мило_;

Потом сомненье вдруг нашло,

Как тень, на бледное чело

Доверчивого педагога.

Однажды — на грядущий сон -

"Уж не глупа ль?" — подумал он…

И думал он об этом много

И долго мучился. "Княжна

Такая странная! кто знает, -

Твердил он, — может быть, она

Меня совсем не понимает.

Но… господи! как хороша!

Мадонна в детских сновиденьях

Рафаэля!.. Что за душа

В глазах, во всех ее движеньях

Какая прелесть!.. Пусть она

Неразвита и не умна…

Зато… и не глупа же очень…"

В одну из пятниц, озабочен

Таким сомненьем: — "Нет же, нет! -

Он мысленно себе в ответ

Твердил упрямо, — нет, глазами

Такими тупость не глядит!

Она меня благодарит

И молчаливыми устами,

И этим взглядом. Боже мой!

Как я неправ перед княжной!"

И вот проклятый Мефистофель

(Московский, стало, без затей)

Ему над ухом шепчет: "Эй!

Не слишком вглядывайся в профиль

Княжны загадочной своей.

Ведь это не мечта поэта

И не мадонна, в бездне света

Меж ангелов по облакам

Грядущая, и не Психея

Из мрамора, среди музея

Поставленная знатокам,

Таким, как ты, на удивленье:

Нет, это смертное творенье -

Княжна Таптыгина… Простись

С надеждами — и отвернись!

Ведь ты и чижика под сетью

Держать не станешь; стало быть,

Тебе, мой друг, обуха плетью

Вовеки не перешибить!"

Так бес поддразнивал Камкова.

Он знал, с чего ему начать.

Другое на ухо другого

Он, верно, стал бы напевать.

В аристократку педагога

Влюбить — задача недурна,

Особенно для психолога.

Конечно, швейка и княжна,

Мещаночка и баронесса

Для любознательного беса

Все одинаково равны,

Все для него испечены

Из одного того же теста:

Но — у людей разряды есть,

У всякого свое есть место,

Своя особенная честь,

И надобно, чтоб грех попутал,

Чтоб кто-нибудь все это спутал…

Пусть говорят: "Попутал грех!"

Я, господа, греха не вижу

В том, что люблю и ненавижу,

Кого хочу… Но едкий смех,

Надменный тон, расчеты света,

Мертвящий холод этикета,

Сердец продажных маскарад -

Какой любви не охладят,

Кого не оттолкнут?

Далеко

От шума светского жила

Моя княжна. Она ждала,

Как развлечения, урока…

И тишина была кругом,

Когда Камков являлся в дом.

Сам князь в ту зиму был в отлучке.

Пустым казался бельэтаж,

Когда Камков касался ручки

Звонка. Дверей парадных страж,

Швейцар, являлся без ливреи;

Лакей в душе, как все лакеи,

Почуя носом бедняка,

Глядел немного свысока,

И молча принимал Камкова,

Как господина, нанятого

В известный час, в известный день,

Тревожить княжескую лень.

И как обычный посетитель,

Шел без доклада мой учитель.

Сперва по лестнице шагал,

Потом через холодный зал,

Покашливая, направлял

Свои шаги он к коридору

Довольно темному, к дверям,

Завешенным ковром, — и там

Встречал застенчивую Лору,

Или Ларису — у окна

Или у лампы с книгой. Странный

Был взгляд у ней, когда она

Его встречала. Так со сна

Глядит на вас ребенок, рано

Разбуженный и чем-нибудь

Приятно изумленный. Грудь

Прикрывши книжкой, подходила

Она к столу, не говорила

Ни слова и была бледна.

Она к уроку приступала

Как будто к таинству; она

Как будто молча изучала

Камкова. (Мой ученый друг

Стал унывать.) Она молчала,

Молчала три недели — вдруг

Пришла в себя, заговорила,

И так Камкова изумила,

Что он… и руку протянул,

И усмехнулся, и вздохнул

От радости… И боже мой!

С какою милой простотой,

С какой улыбкою приветной,

С какою искренней, заметной

Доверчивостью начала

Она с ним говорить!.. Призналась,

Как в первый раз она боялась

Его прихода; как была

Она тупа и как страдала,

Когда его не понимала.

— Я думала, что на меня

Вы будете кричать, — сказала

Она, ресницы опустя,

С зардевшимся лицом, — ведь я,

Сказать по правде, бестолкова.

Так например, что значит слово

"_Сосредоточенность_?.." Потом

Княжна, чертя карандашом

Какой-то нос в пустой тетрадке,

Сказала: "Не могу смекнуть,

Что значит "_личность_". Брань, нападки

Или другое что-нибудь?"

Не повторю вам объяснений,

Всех выводов и заключений,

Всего того, что говорил

Герой мой и чему учил:

Нет, вы сочли б за неприличность,

Когда б я стал вам объяснять

В стихах, как надо понимать

"Сосредоточенность" и "личность".

Все это нам давным-давно

Журналами объяснено.

Хоть личностью в толпе безличной

Из нас никто не знаменит,

Но каждый франт иль фат столичный

Вам все на свете объяснит.

Он летом, по дороге с дачи

На дачу, весело решит

Все философские задачи,

И уж конечно разбранит

Идеалистов. В наше время

Другое выплывает племя -

Не любит слова "идеал".

Ах, это слово!.. это слово

Несчастное чуть дышит — и

Ждет как лекарства от Лаврова

Или от Страхова статьи!

В те дни, напротив, было внове

Оно, и каждый в этом слове

Глубокий смысл подозревал

И философствуя мечтал.

И, может быть, княжна мечтала,

Ждала чего-то впереди

И думала, что все возможно…

И сердце в девственной груди

Полнее билось; сон тревожный,

Смыкая очи, не смыкал

Горячих уст… Он рисовал

Не за пределами могилы,

А в жизни — разума и силы

И чести светлый идеал…

Камков ей часто намекал,

Что есть у всякого народа

Святая цель — его свобода.

По-своему он понимал

Свободу. Быть вполне свободным -

Он думал — значило связать

Себя во многом, сочетать

Свой личный идеал с народным.

Так отчего же мой Камков

Не сделался славянофилом?

Друзья! не тратя лишних слов

Скажу, что бедный мой Камков

Не верил потаенным силам.

"Нет! — часто думал он, — лака

Наш мужичок без языка, -

Славянофильство невозможно

И преждевременно, и ложно…"

Но что он думал, я писать

Подробно вовсе не намерен;

Я, господа, вполне уверен,

Что из подобных дум создать

Лицо — напрасный труд. Едва ли

И те, которые читали

Его статьи (осьмнадцать лет

Тому назад), воображали,

Что он _лицо_… Полупоэт,

Полуфилософ, часто с видом,

Насмешки над самим собой

Он говорил: "Э, боже мой!

Ни разу не вступивши в бой,

Каким гляжу я инвалидом!

Пора на лаврах отдыхать!

На содержанье поступать,

Пора усердно притворяться

Влюбленным в баронессу, стать

Ее собачкой, к ней ласкаться

И перед ней хвостом вилять…"

А баронесса начинала

Не в шутку волноваться: знала

Она, что с ней, но не могла

Понять, что с мим: он стал желтее,

Рассеяннее, холоднее,

Скорей придирчив, чем остер.

— Ужель княжна!.. Нет, это вздор!

Нет, это только под сомненьем

("Уж если я не увлекла!")…

И баронесса с нетерпеньем

Влюбленной женщины ждала

Развязки…

В мае за границу

Она с собой его звала.

Она звала Камкова в Ниццу,

В Венецию, в Неаполь, в Рим, -

Столицу папы, идиотов -

Попов, натурщиц, патриотов

И мраморных богов. Пред ним

Она хвастливо раскрывала

Большой с рисунками альбом,

Рассказывала, намекала

Где _можно умереть вдвоем_… {*}

{* Стих А. Н. Майкова. (Прим. авт.)}

Камков шутил, и бес лукавый

В ней колебал рассудок здравый,

На что уж, кажется, она

Была умна и учена!

В тот день, когда княжна Камкова

Так удивила, уж никак

Не ждал сюрприза он другого.

Домой вернувшись, мой чудак

Нашел записку; распечатал,

Прочел… еще прочел — и спрятал.

Писала женская рука,

Но не по женски коротка

Была записка. Лаконична

Насколько можно, и ясна

Насколько должно. Я отлично

Ее запомнил.

Вон она:

ЗАПИСКА БАРОНЕССЫ

"За что вы стали избегать

Друзей? Чудак вы!.. разве честно

Так с женщинами поступать?

Позвольте прямо вам сказать:

То, что изволит вас пугать,

Не может быть для вас нелестно.

Мне ваше сердце неизвестно.

Свое я не хочу скрывать,

К чему скрывать! ведь я страдаю

Не оттого, что я люблю,

А оттого, что я не знаю,

Любима ли? Я вас молю

Меня не мучить! Дайте слово,

Что завтра в _десять_ вы у нас.

Я для других больна: для вас

Я буду вечером здорова…"

—-

И только!.. Если не считать

За этим — точек… Точки эти

Затем и выдуманы в свете,

Чтоб непонятно выражать

Понятное. Блажен, кто может

По ним о счастии гадать,

Кого их тайный смысл тревожит!

И эти точки мой герой

Невольно принял к сердцу близко.

Но откровенная записка -

Увы! не сердце, а покой

Больной души его смутила…

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

И вот, не без душевных слез,

Припал он жаркой головою

К своей подушке, не раздет

И не разут, точь-в-точь поэт,

Неумолимою судьбою

В темницу брошенный, и там,

На жертву крысам и мечтам

Покинутый…

Свеча горела

И догорала… Он лежал,

Лежал… потом лениво встал,

Разделся… Полночь прогудела

На дальней башне; он задул

Свечу и, наконец, заснул.

Герой мой спит. — Чу! зачиликал

На мокрой кровле воробей:

Не солнце, а весну он кликал.

Заря все шире, все теплей

Вставала… в полдень дождик капал

С дощатых кровель; рыхлый снег

Был смешан с грязью; санный бег

Каменья мостовой царапал;

Колес глубокие следы

Сплывались; не было езды

Ни на санях, ни на колесах,

Весна протягивала посох

И слышался со всех сторон

В Москве великопостный звон.

—-

Еще довольно было рано,

Чтоб ехать в гости к холостым,

Но мы старушке извиним.

В ворота въехала Ульяна

Ивановна, спеша застать

Камкова, и была серьезно

Удивлена, что он так поздно

Еще изволит почивать.

Она приехала с служанкой,

С своим мешочком и с вязанкой

Баранок. — "А когда ж он встать

Изволит? скоро будет восемь

Часов; мы разбудить попросим".

Пошла кухарка отворять

Скрыпучий ставень. Встал с постели

Герой мой, и глаза протер,

И удивился:

— Неужели

Княгиня?.. где? с которых пор?..

Сейчас оденусь.

— "Не сердитесь.

Отец мой: еду из Москвы

Молиться к Троице…"

— Уж вы

И за меня там помолитесь, -

Сказал он, отворяя дверь.

Она вошла…

— "Ну да, конечно.

Мой милый Петр Ильич; теперь

Угоднику поклоны вечно

Я буду класть и за тебя".

— За что ж так долго за меня

Вы будете трудиться? Я

Таких молений недостоин!

— "Ну, милый, ты уж будь покоен

На этот счет. Ведь это я

Уладила, что ты уроки

Даешь моей княжне. Была

У родственницы и дала

Твой адрес. Я тебя в пророки

Какие-то произвела:

Сказала… Ну, что я сказала,

Про то молчу. Ведь я слыхала,

Какой ты мастер: говоришь

Как книга — и не улетишь

Вслед за тобой, и не поймаешь:

Так высоко ты забираешь!

Недаром ты одну из дам

Приворожил; чуть не свихнула

С ума… ну да!" — И по губам

Старушки бледной проскользнула

Усмешка. Впрочем, не кольнуть

Камкова и не намекнуть

Хотелось ей на что-нибудь:

Напротив, бедная хотела

Ему польстить и не умела.

"О! — выслушав ее слова,

Камков подумал, — о, Москва,

Москва!.." (Вчерашнее посланье

Мелькнуло в голове его.)

Неужели твое призванье -

Все знать, не делать ничего

И сплетничать?..

Совсем иное

Происходило в голове

Старушки, и не о Москве

Напоминало ей больное

В душе местечко! Может быть,

Довольная своим вступленьем,

Она с заметным нетерпеньем,

Решилась вдруг его спросить:

"Что дочка? и чему ты учишь?

И скоро ли ее приучишь

Меня за ведьму не считать?

Ведь я люблю ее… я мать!"

Камков очнулся. Не с ума ли

Она сошла?.. — Что вы сказали?

Какая ведьма?..

— "Отчего ж,

Когда она меня встречает,

Ее, голубушку, бросает

Всю в лихорадочную дрожь?

Ты ей скажи, я не желаю

Пугать… не подойду… Я знаю,

Как тяжело и страшно ей

Встречаться с матерью своей.

Вот и на днях она каталась

С своей мадамой, и на ней

Был бархатный салопчик; ей

Остановиться б… Сильно сжалось

Во мне сердечушко, когда

Она как ветерок промчалась.

И то сказать, прошли года

С тех пор, как я с княжной рассталась!

Тогда еще и трех годков

Ей не было. Отец боялся,

Что я приду за ней: суров

Он был со мной и горьких слез

Моих не слушал. Богу клялся,

Что мне, как собственных ушей,

Не видеть дочери моей… -

Княгини голос оборвался.

Камков с усилием молчал.

— Ну вот, он клятву и сдержал!.. -

Она с тоской договорила

И с беспокойством поводила

Платком по подбородку…

— Зла

Я не желаю, — начала

Опять княгиня, — только знаешь,

Какие деются дела

На свете! и не разгадаешь,

Как поступать…

— Что ж было с вами?

Спросил Камков, моргнув глазами.

— "Не вынесла, мой друг. В наш дом

Князь поместил свою Любашу,

Цыганку. Заваривши кашу,

Хотел он скрыть ее — и скрыл!..

И где ж ее он поместил?

С княжною рядом — подле детской!!

"- Я няньку нанял, — говорит, -

Привез из слободы немецкой".

Да с этой нянькой и кутит…

Что будешь делать? Я ни слова,

Ни полсловечка… Я взяла

Да и ушла. Ну да, ушла,

В день воскресения Христова,

Из церкви прямо, как была,

В нарядном платье, наняла

Карету, да и покатила

Вон из Москвы — да и забыла

Про колыбельку!"

— Не могли

Вы поступить иначе — и

Недурно поступили.

— "Свято

Я исполняла долг мой… Но

Тут, извини: я виновата.

И не оправдывай!.. Грешно

Мне было в эдаком содоме

Покинуть дочку. Наказал

Меня господь!.. Всех в нашем доме,

Всех муженек мой разогнал;

И няню… и ее отправил

В деревню; при себе оставил

Двух поваров, да из людей

Каким-то чудом лишь Матвей

Мой уцелел — старик усердный.

Он недоимки собирать

Был послан. Любит куликать,

А впрочем, честности примерной.

Конечно, в дом меня пускать

И он не смел: за мной следили.

Я знаю, старика водили

В полицию за то, что он,

Вишь, от меня принес поклон

Малютке…"

— Как же поступили

С ним полицейские?

— "Ну, как!

Известно как — обыкновенно".

— Что ж он?

— "Да ничего, — смиренно

Ответила княгиня. — Так

Несчастного и наказали

Из-за меня… С тех пор, мой друг,

Чтоб люди-то не пострадали,

И на меня нашел испуг;

В особенности за Матвея

Мне было тягостно…"

Краснея

До самых, так сказать, бровей,

Хозяин мой внимал своей

Печальной гостье. Ничего-то

Не знал он, хоть и жил в Москве.

В его горячей голове

Был мир иных идей — работа

Ученая… Мой педагог

Никак вообразить не мог

Своей наивной ученицы

В такой среде… среди такой

Житейской грязи. Так царицы

Иль нимфы посреди гнилой

Трясины мы никак не можем

Себе представить.

Но отложим

Фантазию, не утомим

Читателя и сократим

Рассказ княгини.

— "Я добиться

Хотела прав своих… мириться

Хотела — гордости своей

Не слушала — и что ж? меня же

За это обвинили! Даже

И репутации моей

Не стали верить… Он, злодей,

Не пощадил меня нисколько…

"… — Убью! — кричал… Попробуй только!"

Вот, начала и подрастать

Моя княжна, и стали мать

Ей людоедкой представлять.

Чего уж ей ни говорили,

Чем ни пугали, ни мутили

Рассудка детского!.. При ней

Хороших не было людей.

Еще не знаешь ты, как люди

Жестокосердны. Впрочем, буди

Его святая воля! Все

Перетерплю — и что мое,

То не уйдет. Ушло — вернется,

У бога очередь ведется…"

— Но, — перервал ее Камков, -

Положим, трех — пяти годов

Ребенок был напуган вами!

— "Ну да, напуган. Он слезами

Меня встречал, рвался из рук,

Головку прятал…"

— Уверяю,

Княгиня, если б кто другой

Рассказывал… Но, боже мой!

Я все еще не понимаю:

Ребенок мог бояться вас,

Ну, а теперь?

"Теперь? — не знаю,

Отец мой! Только всякий раз,

Когда случайно я встречаю

Мою красавицу, — она,

Как плат, становится бледна,

Ну, словно видеть хладнокровно

Меня не может… ну… ну, словно

Я враг заклятый. Да и я

Сама к ней подступить не смею:

Что, если оттолкнет меня?.."

— А если бросится на шею?

Чего же вы боитесь?

— "Нет,

Боюсь я…" был ее ответ.

И бледная старушка стала

Еще бледней. Бог весть о чем

Она потупясь размышляла,

И в этот миг ее черты,

Которые года измяли,

Еще живей напоминали

Остатки прежней красоты;

И вглядываясь, можно было

Узнать в ней мать княжны (в сухом

Цветке мы узнаем с трудом

Его родню, что с ветерком

Весной льет аромат кругом).

И мысль свести их соблазнила

Камкова…

— Я вас помирю, -

Сказал он, — я вам говорю,

Как честный человек.

— "Неужто?

Отозвалась она, — а муж-то

Мой благоверный, — разве он

Допустит!"

— Полноте бояться,

Он где-то рыщет.

— "Я, признаться,

Сама хотела… Ты поклон

Мой отнеси сначала. Еду

Сегодня к Троице; ну, да

Авось господь пошлет победу

Над сопротивными… Когда

Я ворочусь, — ты ей, мой 'милый,

Просвирку отнесешь: поверь,

Что это хорошо… Теперь,

Прощай пока!" -

И заспешила

Старуха и, перекрестясь,

Уехала.

Десятый час

Был на часах Камкова. Он

Невольно вспомнил вечер. Лег он

На свой диван между двух окон,

И, грустный, вслушивался в звон:

Колокола протяжно пели,

Тянули душу, но не грели.

Одна мечта была тепла,

И та — мучительна была…

ГЛАВА 6

Изведано, что хитрость есть

Ум дураков, и несвободных,

Добавлю я, — и всех, чья честь

Вращается среди природных

Ее врагов. Врагам же несть

Числа — их больше, чем голодных

Волков в лесу, чем хищных птиц

В степи; что шаг, то и возможность

Сгубить всю жизнь свою… В лисиц

Нас превращает осторожность…

Мы, люди с правилами, так

Искажены, так лицемерим,

Что поневоле только верим

Чистосердечию собак.

Муж баронессы был скорее

Баран, чем волк; но с ним хитрее

Она была, чем с кем-нибудь:

Она не слишком опасалась

Его рогов, — она боялась

Своей изменою кольнуть

Его достоинство баранье,

Утратить все свое влиянье

И быть осмеянной пустой

Великосветскою толпой,

К которой ни по состоянью,

Ни по связям, ни по призванью

Никак принадлежать не мог

Мой благородный педагог.

Но баронессе мало было

Хитрить с бароном: нет, она

Сама с собой осуждена

Была хитрить, и так хитрила,

Как никогда…

В условный день

Свиданья долго притворялась

Она поутру спящей; лень

Ей было встать. Она терялась

В своих сомненьях, зарывалась

В подушки… "Вечер все решит!"

Она мечтала.

Люди встали,

Скребли, мели и перестали.

Все думали, хозяйка спит.

А между тем она твердила,

Твердила: "Вечер все решит".

Но вот, одевшись, побранила

Она себя за этот бред

И за вчерашнее посланье

К Камкову. — Кажется, признанья

В нем не было… Конечно, нет!

Лукавый ей шепнул в ответ.

Потом за чаем рассудила

Она, что глупо поступила;

А впрочем, вряд ли он поймет -

В чем дело… Нечего напрасно

Тревожиться, и он прекрасно

Поступит, если не придет.

Да и она его не ждет,

Совсем не ждет и им не бредит:

Напротив, очень может быть,

Что и сама она уедет

На целый вечер. Заложить

Велит двуместную карету

И ко всенощной к Филарету

Отправится. Пускай придет

И не застанет дома… Боже.

Как он рассердится!

— За что же

Вы сердитесь, философ мой!

Могла ль я думать, что решитесь

Вы на свидание со мной?

Нет, вы сперва в меня влюбитесь.

Потом уже… О, вы чудак

Такой, каких на свете мало!

Что за беда, что я не стала

Вас дожидаться? Если так

Вас это сердит, — чем хотите

Я искуплю мою вину…

Желайте, требуйте, ищите -

И я… я вас не обману.

Отбросьте недоразуменья!

Так в области воображенья

Она беседовала с ним:

Герой был счастлив, и — незрим.

Она была боготворима

И так же, как и он, незрима…

Пускай глядят — пусть смотрит сын…

Пусть смотрит муж…

И за обедом

С одним помещиком-соседом

Она кокетничала; вин

Ему заморских предлагала,

Сама в стаканы наливала

И тешилась… пусть ни один

Из них не видит, что там бродит

У ней в мозгу, что происходит

В душе… В смеющихся глазах

У ней темнее было вдвое,

Чем ночью в черных облаках

Иль в омуте на дне. Какое

Намеренье скрывалось в ней,

Когда она своих гостей

Так угощала за обедом -

Кто понял?.. Но с ее соседом,

Едва из-за стола он встал,

Случилось диво: он повесил

Свой красный нос и задремал…

Потом привстал, поклон отвесил.

Потом, чтоб больше не дремать,

В гостиницу поехал — спать.

С утра болтающие гости

Ее терзали. Тайной злости

Полна, она лишь об одном

И думала и говорила

При всех, открыто, за столом,

Что хочет выехать; потом,

Когда она сам-друг осталась

С бароном, вдруг ей показалось.

Что в спину колет, что она

И простудилась, и больна…

Что ей так хочется к графине

Заехать… и… увы! должна

Скучать…

"Ах! — вспомнила она

При муже — буду по-латыне

Учиться… кажется, звала

Сегодня я Камкова. Зла

Я на него. Да, никакова

В нем такта нет: по четвергам

Зову, зову… дает мне слово -

И надувает! Вечно к нам

Придет не вовремя. Намедни

Пришел поутру; я к обедни

Сбиралась — вечно невпопад!

Такой чудак!"

— Ну что ж? я рад! -

Тряхнувши гладенькой головкой,

Сказал барон, — он малый ловкий

И, нечего сказать, учен,

Учен, собака!

Вот, рассталась

Она с супругом и пошла

В свой будуар. Уже смеркалось:

Заря по окнам пронесла

Огни свои и за гардиной

Куда-то спряталась. В гостиной

Часы пробили девять. Свет

Прощальный в сумерках печальных

Еще кой-где мелькал в зеркальных

Померкших стеклах. В кабинет

К барону лампу осторожно

Пронес лакей, но будуар

Был темен… Щек румяных жар

Не озарял его… тревожно

Она оглядывалась: слух

Ее был напряжен. — Возможно ль,

Чтоб время медленное вдруг

Подкралось к ночи! Не безбожно ль

Оно обманывает нас?

Неужели условный час

Так близок?.. Сдержанно и бурно

Дышала грудь ее… звонок -

И он войдет…

Чу! молоток

Позолоченного Сатурна,

У Гименея не спросясь,

Протяжно, с расстановкой, раз

Ударил… два… и сосчитала

Она удары: десять!.. Встала

И, бледная, пошла к дверям

Передней.

"Ты сегодня в клуб?"

— Ну, да, мой друг, конечно, там, -

Сказал барон.

Барон был в шубе

И ждал кареты; кучерам

Был послан нагоняй. Терпенье

В нем лопнуло. — "Какой подлец

Закладывает!" — в заключенье

Ворчал он под нос. Наконец,

К крыльцу карета подкатилась

И в клуб барона увезла.

Жена в переднюю вошла

И на швейцара покосилась;

Но не к швейцару обратилась,

А к камердинеру:

"Позвать

Мне сына".

— Он никак изволил

В концерт уехать…

"Кто позволил?

Барон? Как мальчика пускать

В такие лета одного! Спросите,

Кто из людей поехал с ним!

Какая мука!.. Доложите,

Коли придет Камков. Другим

Отказывайте: говорите,

Что я больна и спать легла".

Сказала, бровью повела -

И вышла.

Боги! нет страданья

Несноснее, как ожиданье

Влюбленных. Тот, кто испытал

Его, — тот медленно глотал

Сок приторный из чаши самой

Противной скуки. Надо быть

Не женщиной, не светской дамой,

Чтоб до конца ее допить

И на другой же день в постелю

Не слечь на целую неделю.

Еще довольно весела

Она была, когда вошла

В свой кабинет. Нашла, что мало

Огня в камине. Набросала

Туда щипцами угольков,

Подумала: придет Камков

И что-то скажет?.. — Не дождаться

Ему признанья новых слов!

Нет, я вторично унижаться

Не стану. Нет! — И ей заняться

Хотелось. Спичкою зажгла

Она свечу, достала книжку,

Читать хотела — прилегла

И встала… Вспомнила Амишку,

Свою собачку, и пошла

Ее укладывать, а кстати

Узнать об горничной, об Кате,

Которая вчера слегла

От головной простудной боли.

Ей нужно к икрам привязать

Горчишники. Не худо знать,

Что делается… Словом, все ли

В порядке.

— Боже мой!.. Камков!

Ты, может быть, своих часов

Не заводил — или пропала

Моя записка… или… но

Мне совершенно все равно…

И баронесса повторяла,

Что никого она не ждет

И ждать не хочет. Пусть придет,

Пусть не придет, — ей дела мало,

Ей все равно!.. Из-за него

Она терзать себя не станет.

Что он такое? ничего!

Плебей, учитель! Вечно занят,

Чтоб хлеб насущный добывать…

Ему ль ценить! Ему ль понять!

И прочее, — Нет, нет! Вернее,

Всего вернее, что Камков

Не заводил своих часов,

И непременно он позднее

Придет… Не получить не мог

Он моего письма… У ног

Моих он выпросит прощенье

И за минуту промедленья,

Не только за десять минут!

А между тем часы бегут.

Заметно исчезают краски

С ее лица, глаза не лгут;

Они горят… Лицо без маски

Омрачено уже такой

Досадою, такой тоской,

Что… если ум с душою бедной

Еще по-прежнему хитрит,

— Ты, баронесса, — говорит

Ей зеркало, — такою бледной,

Такою смутной не была

С тех пор, как сына родила.

И, покачнувшись, отошла

Она от зеркала, и руки

Скрестила, и опять легла,

И долго вслушивалась в звуки

Иль в гул шагов, колес, саней

На улице… Войди он к ней

Сейчас, — она бы не сумела

Подняться: так оцепенела

Всем телом, так была она

Вся в чуткий слух превращена.

Войди он к ней сейчас, — и в зренье

В такое ж чуткое, как слух,

Она бы превратилась вдруг.

И ни одно его движенье

Не ускользнуло бы; в одно

Неуловимое мгновенье

Все было б понято.

Грешно

Ему так медлить! Как! ужели

Одиннадцать?! Как бой часов

Далеко слышен! Прогудели

Удары… кончено! Камков

Не будет…

В залу устремила

Она свой взор — там тьма была,

И в темную она вошла

Гостиную, и показалось

Ей там, что будто помешалась

Она, что бредит наяву -

К невидимому существу

Идет навстречу… Испугалась

Она такой мечты; осталась

Однако же впотьмах, потом

К окошку подошла, и лбом

Прижавшись к темной раме, стала

Глядеть на улицу. С угла

От фонарей была светла

Большая улица. Мелькали

То здесь, то там, то вырастали,

То съеживались тени. Вот

Какая-то мамзель идет,

Какой-то кавалер за нею

Спешит, вытягивает шею -

Картуз клеенчатый блестит

И пропадает… Вон в овчинной

Шубейке баба штоф несет.

Вот едет рысью с пикой длинной

Казак и, может быть, везет

Депеши… Вот и неуклюжий

Фонарщик: с лестницей над лужей,

Должно быть, вздумал помечтать.

Остановился… и опять,

Опять все пусто… Вот из мрака

К столбу фонарному собака

Идет, за ней из-за угла

Другая, третья… и прошла

Собачья свадьба… Раздается

Задорный лай… Что это сон

Проклятый, или жизнь?! А он!..

Он, может быть, теперь смеется,

Иль начал Гегеля читать!

Увы! мечтою не догнать

Того, что в руки не дается!..

Чего ж ты ждешь? Какой любви,

Каких чудес из-под земли?

Поверь, никто в плаще не встанет

С гитарой под окном твоим

И серенады петь не станет!

Тут не Испания, не Рим!

. . . . . . .

И баронесса воротилась

В свой кабинет и ухватилась

За колокольчик… Боже мой!

Какой нервической рукой

Она звонила, дозывалась

Кого-нибудь — и вот уж к ней

Идет по коврикам лакей.

— "Кто был у нас? мне показалось,

Что кто-то позвонил?"

— Чего-с?

— "Кто был за полчаса?"

— Никто-с.

— "Ступай".

Теперь пора сознаться,

Что никогда еще она

Так не была оскорблена.

Она хотела засмеяться

И стала плакать… (нежный пол

Красиво плачет). Огоньками

Сверкали на ее ушах

Алмазы; все лицо руками

Она закрыла, и с висков

На локти черными волнами

Сбегали косы… Не Камков

Уж был в уме у ней… Что значит

Камков? И не любовь в ней плачет,

А плачет гордость. Уж дотла

В ней догорела страсть; желанья

Потухли… баронесса зла -

И только!.. Тихие рыданья,

Истерики припадок…

Но

Что долго плакать! Уж давно

И спать пора! "Давно ль я стала

Такой нервической?" — сказала

Она, и локти отняла

От столика и подняла

Свечу, и в спальню отворила

Дверь полированную. — Спать,

Так спать! Другую засветила

Она свечу, но раздевать

Себя не кликнула ни Кати,

Ни Дуни; а замечу кстати,

Что баронесса никогда

Сама не раздевалась; это

Событье с нею, господа,

Случилось в первый раз… Ну да,

Событье! Впрочем, без корсета

Она была и, стало быть,

Ей не предвиделось большого

Труда себя разоблачить.

К тому же Катя нездорова,

А Дуня спит — к чему будить!

Неторопливо раздевалась

Она и наконец осталась

В одной сорочке. "Боже мой!

Какой однако же больной

Кажусь я в зеркале! — уныло

Подумала, — а прошлый год

Я так свежа была!.." И вот

Она вниманье обратила

На томные свои глаза,

На пятна слез (заметно было,

Что по лицу прошла гроза)…

Раздетая, она осталась

Перед трюмо; сперва созналась

С невольной грустью, что она

Без платья уж не так стройна,

Как в платье, что на пьедестале

Поставленную, может быть,

Ее не стали бы ценить

И восхищаться бы не стали.

И баронесса начала

Себя осматривать: нашла,

Что плечи пышны, грудь бела

И высока, и руки стройны,

И волосы роскошны, и

Все, все, что нужно для любви

И неги… Но благопристойны

Мы будем, и не скажем вам

Всего, что в зеркале предстало

При двух свечах, без покрывала,

Ее заплаканным глазам.

"Дурак Камков!" — Она сказала

Почти с презреньем, и в сердцах

Задула свечи. Вот, впотьмах

Отдернутая занавеса

Опять задернулась, и спать

Легла спокойно баронесса.

Ей тихой ночи пожелать

И мы не прочь: ведь ей досталась

Довольно трудная игра.

Она, несчастная, с утра

Страдала, вдоволь настрадалась, -

Пора заснуть!

Но не спалось

Ей, бедной: в жизнь ее былую,

Блистательную, молодую,

Воображенье унеслось,

И унесло с собой до слез

Обиженное сердце… Было

Над чем подумать! Но забыла

Она, как ветрено губила

Она сердца, когда была

Моложе. Память говорила

Ей о другом: она плыла

На пароходе за границу;

Была в Милане — как царицу

Ее встречали там: она

Всей тамошнею молодежью,

Как василек шумящей рожью,

С утра была окружена.

За ней ухаживал посланник,

И лорд в гороховом пальто,

И политический изгнанник,

И пламенный артист — и кто,

Кто был тогда ее избранник?

Кто был у ног ее? — Никто

И все до одного!.. И каждый

Из них, томясь ревнивой жаждой,

Готов был жертвовать собой

За миг любви, и — боже мой!

Все позабыть, и где ж влюбиться!

В Москве!.. И может это быть?

И может вздор такой присниться?

И кто поверит, что она

Была в Камкова влюблена?

Плебей! учитель — Нет, Россия!

Еще ты дикая страна!

Невеждами населена,

Медведями! И молодые

Как старики, и старики

Как дети… Можно от тоски

Здесь умереть. Пора в Тоскану,

В Милан, в Венецию. Не стану

Я больше медлить здесь; прощай,

Прощай, Москва! с тобой прощаться

Я рада, только пожелай

Мне никогда не возвращаться.

Конечно, можно кой-кого

Здесь уважать. Литература

Цвесть начинает; я не дура

И понимаю… для чего

Пристрастной быть? — уж за науки

Россия принялась от скуки,

И в этом можно принимать

Участье, но… но — не дышать,

Не жить!

Такие-то блуждали

В ней мысли и мешали спать.

И до нее не долетали

Ночные звуки: так она

Была в себя погружена.

Но вот Амишка заворчала,

И баронесса услыхала,

Что кто-кто в спальню к ней вошел.

То был барон; он был в халате

И шаркал туфлями; на стол

Ночник поставил и к кровати

Придвинулся.

— "Ты спишь, друг мой?.."

Бледна, как мрамор гробовой,

Она в подушках чуть дышала.

"Ты спишь?" Она не отвечала,

И не хотела отвечать.

"А я хотел тебе сказать,

Что я сегодня двадцать тысяч

Привез из клуба; а тебя

И не разбудишь!" — "Если б высечь

Тебя могла я", — про себя

Она подумала, — признаться,

Была б от этого не прочь.

Как жаль, барон, что в эту ночь

Ты не изволил проиграться". -

Так, чуть дыша, в объятьях сна

Притворно-сладкого, она

Кипела. Видно, притворяться

Ей не наскучило… И он

Не разбудил ее… Барон

Был деликатен. Но закроем

Их ложе пологом: авось,

Соединив их, успокоим

Сердца их, бьющиеся врозь.

—-

И на другой день в праздник (в будни

Для баронессы) ровно в час

Она проснулась пополудни.

Явилась Катя. — "Что ты?" — "Вас

Я разбудить не смела; надо

Вам в магазин; уже давно

Заложена карета". — "Но

Я нездорова… впрочем рада

Я выехать. А какова

Погода?.."

Баронесса встала

Усталой, впрочем, голова

Была свежа. И причесала

Ей Катя волосы. Корсет

Уж баронесса надевала,

Когда ей подали пакет

С печатью. Тихо положила

Она письмо на туалет.

Задумалась, но не спросила,

Откуда, от кого? Заныло

В ней сердце. Может быть, Камков

Вчера был очень нездоров,

Не мог приехать? — никакого

И оправданья нет другого.

Но если только умирать

Не вздумал он, я и читать

Не стану! Долго колебалась

Она: назад ли ей послать

Письмо, или прочесть? Осталась

Одна и — сорвала печать.

Послание Камкова

"Когда б в условный час свиданья,

Дав волю роковым мечтам,

Прочел я по твоим глазам

О тайнах твоего страданья, -

Клянусь, я б пал к твоим ногам,

И, сердцем нищий, все богатства

Его тебе бы обещал,

Твое бы сердце обокрал,

И совершил бы святотатство.

Клянусь! я б обманул тебя,

Себя, и бога, и природу,

Я б исказил свою свободу

И обладал бы, не любя.

Нет, перед любящей душою,

Перед страданием твоим

Я прохожу, склонясь главою,

Как перед чашею святою,

Глухим отчаяньем томим.

Запуган жизнью, я страдаю,

Когда люблю и не люблю,

Но о прощеньи не молю,

И ничего не принимаю

От тех, которым не даю.

Скажи — и справедливо будет,

Когда ты скажешь обо мне:

Несчастный! он меня не любит,

А мог бы счастлив быть вполне!.."

И баронесса прочитала

Стихи, и тут же разорвать

Хотела их, но воздержала

Себя от гнева, чтоб опять

Их на досуге прочитать…

Как вам понравились, читатель,

Стихи героя моего?

— Да что, помилуйте! мечтатель!

Мечтатель, больше ничего!

Писал он искренно, быть может,

Но… но и это не поможет.

В наш век в поэзии смешон

Восторженный какой-то тон…

К чему, прикидываясь птицей,

Парящей в небе, сознавать.

Что не умеем мы летать?

К чему нам язвы врачевать

Какой-то розовой водицей,

Тогда как нужен, может быть,

Нам яд, чтоб вышло все наружу

И кровь очистилась?.. — Ну да!

Согласен с вами, господа,

Но — яд глотая, вы на стужу

Не выходите: ревматизм

Получите и в прозаизм

Такой вдадитесь, что микстура

Да пластыри заменят вам

Все, чем могла б литература

Гордиться, жизнь цвести и греть

И двигать вас… Больного

Здоровым мы не назовем,

Но и на суд не позовем

Ничем невинного Камкова.

В те дни, когда он обитал,

Учил, учился и мечтал

И землю бременил, — едва ли

Друзья больным его считали:

Для них служил он образцом

Души и мысли непреклонной.

В среде холодной, дряблой, сонной

Он вырос — но глядел бойцом,

Когда его впервые встретил

Студент Белинский, и Камков,

Быть может, прежде всех заметил

В нем искру божью — и ответил

На первый пыл его идей

Живою дружбою своей…

Белинский долго оставался

К нему пристрастным (господа,

Скажу вам на ухо) тогда…

Наш первый критик восхищался

Стихами друга моего,

И даже видел в нем поэта…

Камков, напротив, на него

Нередко нападал за это.

Своих стихов он не ценил;

Когда же Лермонтова скорбный

Раздался голос — он почтил

Свою поэзию надгробной,

Без слез и жалоб… Не упал

Он духом, только раз, угрюмый

Поник над лермонтовской думой:

"Мы здесь пропущены", сказал.

Послание к Камкову одного

из учеников его в 1846 году

Ты был угрюм, но тих и бледен,

Приветлив, но невесел, — беден,

Но в людях счастья не искал;

А я был юноша-мечтатель,

Тщеславный, ветреный искатель

Удач, разгула и похвал.

Душой мельчая с каждым годом,

Тебе внимал я мимоходом;

Со мной ты мало говорил,

Наставник наш красноречивый!

Но и вне школы, — твой пытливый,

Твой светлый взор за мной следил.

Ты выжидал. — Настало время,

Жизнь на меня легла, как бремя:

Изныл я от пустых страстей,

От пересудов, пошлых мнений,

От вековых предубеждений,

Не сознавая их цепей.

И я пришел к тебе — невольно

Меня к себе ты влек — и больно

Признаться было мне… — но ты

Не дождался моих признаний:

Ты понял _суть_ моих страданий

И обновил мои мечты.

Тебя я слушал, как пророка;

Ты предо мной раскрыл широко

Иную жизнь, учитель мой.

Твой ум сиял — ты смело ставил

Иную цель, свободу славил…

Пылало сердце — факел твой…

Вникать я стал — и, как туманы,

Редели предо мной обманы

Всех стран земли и всех веков,

Кумиры падали — народы

Взимали голосу свободы

И выходили из оков.

И вот, в углу для всех сокрытом,

Как ты, я стал космополитом, -

Стал гражданином мировым:

Порою в лес иду — порою

Стою задумчив над рекою, -

Увы! что делать мне с моим

Никем не понятым гражданством?

Здесь, перед рабством и тиранством

Равно я жалок и смешон.

Пишу к тебе средь ночи бурной,

Средь копоти избенки курной,

Буграми снега занесен.

Хозяева мертвецки пьяны,

И тараканы — тараканы…

Средь обитателей степных

Они одни — хоть и трусливы -

Свободны, трезвы и счастливы,

И молча я гляжу на них.

Ползут на грудь, ползут за шею

И я — я силы не имею

Давить их на моей груди,

Так я гуманен! так доволен

Своим гражданством! но я болен…

Больной пишу — не осуди!

В напечатанных шести главах "Свежего преданья" не исчерпывается содержание задуманного мной романа. Тем измоих читателей, которые, пробежав эти главы, найдут в них хоть несколько страниц достойных их внимания, или не поглядят на посильный труд мой с высоты своего величия, намерен я в кратких словах досказать роман, мною когда-то задуманный, и таким образом познакомить их с его содержанием.

Вот план романа начиная с 6 главы до 20.

Камков относит княжие Лоре просвиру от ее матери, воротившейся с богомолья, и доказывает ей всю ненормальность ее отношений к матери, — отношений, созданных невежеством и грубой силой. Лора в первый раз от роду слышит, что мать ее добрая и честная женщина, что она любит и даже не перестает о ней заботиться. Настает ночь светлого Христова воскресенья.

Описание этой ночи в московском Кремле. В эту ночь Лора уходит от своей гувернантки и, сопровождаемая Камковым, на паперти Чудова монастыря, первый раз встречает и обнимает мать свою. Камков становится ближе к Лоре — она подчиняется его нравственному влиянию. Мысли Камкова о религии.

Весна. — Сокольники. — 1 мая. — Камков решается сказать Лоре, что он ее любит; но без всяких претензий на взаимность — без всякой надежды на свое личное счастие. Он только просит позволения любить ее. Княжна не без волнений выслушивает его признания, но прямо говорит ему: вы не мой герой.

Тот, кого я полюблю, должен походить на тот идеал мужчины и гражданина, который вы не раз рисовали передо мной, читая мне историю или толкуя великих поэтов. Я люблю вас, как друга, как брата. Впрочем, будущее зависит от вас — не теряйте надежды.

В мае баронесса уезжает за границу, не простясь с Камковым. Из деревни возвращается в Москву князь Таптыгин — отец Лоры. Он приехал, вызванный судом по какому-то уголовному делу, от всех тщательно скрываемому, и отделывается от суда, давая взятки и пленяя всех своей благонамеренностью.

Это салонный герой со всеми утонченностями светской любезности, когда он во фраке и — беспощадный самодур, грязный кутила и развратник, когда он дома, в бархатных шароварах и в красной канаусовой рубашке с косым воротом.

Встретившись с Камковым, он сразу не полюбил его — глядит на него высокомерно и с недоверием, подмечает его дружеские отношения к княжне — и возмущается. Камков впервые лицом к липу встречается с силой, враждебной всем его убеждениям, враждебной науке, любви, прогрессу и проч. Кончается тем, что князь зовет его к себе обедать и хочет при дочери напоить допьяна ее наставника. Камков на это не поддается. Через несколько дней князь начинает грубить ему. — Как вы смеете, — говорит он, — воображать, что стоите на одной доске со мной или с моей дочерью. Кончайте урок — и гайда! Руки по швам! если не хотите, чтоб я выгнал вас. Камков отвечает ему, что он и не ставит себя на одну с ним доску, потому что считает себя бесконечно выше его во всех отношениях. Взбешенный князь призывает людей и приказывает им вытолкать Камкова на улицу. Сцена возмутительная и безобразная.

Оскорбленный Камков чувствует вполне все свое бессилие. Он придумывает мщение и не может ничего выдумать. Знает, что жалоба в суд будет совершенно бесполезна; — его обвинят за непочтительность к князю — князя оправдают. Теоретик и философ Камков низко падает в собственных глазах своих; он считает себя уже недостойным не только любви, недостойным дружбы им любимой девушки. Он решается не видеть ее и в умственном труде ищет себе успокоения.

Князь Таптыгин увозит дочь свою в деревню. Камков случайно видит Лору в окне дорожной кареты. Лора выбрасывает ему платок свой. Слезы и отчаяние матери.

Сельпо Таптыгино. — Деревенская жизнь княжны. — Характер князя и его подвиги как богатого помещика. — Его пирушки. — Его отношение к крестьянам, к соседям-помещикам и к своим любовницам. — Княжна изучает эту жизнь. — Пассивное, молчаливое непокорство. — Выплаканное уединение. — Тоска. Боязнь перед насильственным браком. Чтоб наполнить жизнь свою, она принимается за воспитание крепостного мальчика Илюши, сына ее бывшей няни, сосланной в деревню за привязанность к ее матери. — Мальчик, способный к развитию. — Княжна привязывается к нему, хотя и скрывает свою привязанность.

Выучив его грамоте, она рассказывает ему разные исторические события; толкует священное писание — и мало-помалу старается привить к нему чувство человеческого достоинства. Так проходят два года, Илюше наступает четырнадцатый год.

Князь находит Илюшу праздным и делает его своим казачком. Илюша прочищает и набивает трубки, гостям подносит водку; но по ночам читает и молится. Княжна затевает тайную переписку с Камковым. Из ее степного далека, среди вопиющего невежества, грубости и низкопоклонства, среди картежников и псарей, Камков кажется ей чуть не великим человеком, чуть не гением. — "Если ьон меня еще любит, — думает княжна, — он сжалится надо мной и увезет меня". Камков отвечает ей остроумными письмами, но ни слова не говорит о любви своей.

У Илюши есть сестра Маша, девушка лет семнадцати; она живет в селе у своего дяди, выборного — и ходит с дочерьми его на поденщину. Илюша встречается с сестрой своей на ого- роде и советует ей не попадаться на глаза барину. Но за Машу сватается кузнец Фома, и так как без позволения барина выйти ей замуж нельзя, то она и должна, по заведенному обычаю, идти к князю и просить его разрешения. Проходит месяц. Илюша узнает, что сестра его сильно понравилась его барину. Князь приказывает старосте к нему привести ее. Позволение на брак Маша должна прежде всего купить ценой своей невинности. Князь считает своим правом на известный срок обладать теми, то имеет счастие ему понравиться, и страшно наказывает тех парней, которые позволяют себе с ним соперничать.

Илюша худеет, молится, и в свободные минуты, когда князь спит после обеда, прокрадывается в комнату Лоры. Он допытывается у ней, что бы она сделала, если бы попалась в руки к разбойнику, Что если бы кто-нибудь насильно ее взял к себе вместо жены. — Я бы скорей утопилась, отвечает Лора.

Летняя ночь. Берег пруда. Илюша советует сестре своей утопиться. Та не хочет. — Моя, знать, такая судьба, говорит она. Чем я лучше других? Вон и

Матрена прошлого года целый месяц пожила с барином — не съел. Маше хочется, однако ж, тайно от барина хоть в овине повидаться с кузнецом Фомой. Она его любит и просит Илюшу помочь ей. — Нет, отвечает Илюша, не могу я помогать тебе. Кузнец Фома говорит, что лучше теперь в солдаты пойдет, чем на тебе женится, и барина, говорит, не послушаюсь, пусть делает со мной что хочет. Маша уходит опечаленная. Илюша мечтает о побеге.

Княжна пишет к Камкову, что если б не он, ей бы и в голову не пришло заняться воспитанием крепостного мальчика — что она при первой возможности заведет школу, и Илюша будет помогать ей, когда вырастет. Если бы не вы, — пишет ему княжна, — мне кажется, я была бы не прочь плясать на пирушках моего отца в угоду его полуночных собеседников и вышла бы замуж за первого негодяя. Мне, впрочем, тяжело здесь. Отец подозрителен, беспрестанно меняет мою прислугу и ревниво стережет меня; но я сама виновата, я сказала ему: что найду средство бежать, если меня не оставят в покое. — В это время за окном она слышит голос Илюши: "Его секут!" — "Кого?" — спрашивает княжна. — "Фому, за то, что он не хочет жениться на сестре моей".

Князь Таптыгин имеет обыкновение после ужина прогуливаться за садом погати, откуда видна ему вся деревня. Он наблюдает, во всех ли избах погашен огонь и на везут ли снопы, тогда как после зари возить на гумно снопы князь запретил по каким-то своим собственным соображениям. Обыкновенно в это время в селе царствует мертвая тишина. По гати мимо барского дома никто не смеет ни ходить, ни ездить. Один Илюша имеет право приносить своему барину кисет, высекать огонь или с трубкой дожидаться его на конце плотины.

Описание темной ночи. Илюша выходит на плотину с топором под мышкой, видит, по гати ходит не один, а целых три барина, на него находит страх, и он убегает. Всю ночь до утра он молится. На другую ночь он опять выходит с топором. На этот раз он видит только двух вместо одного барина; но он опять уходит и опять всю ночь молится. На третью ночь он убивает князя Таптыгина.

(Сообщить подробности об этом уголовном деле мне было обещано… Галлюцинации мальчика мной также не выдуманы.)

Илюша на заре пошел по деревне и сам повинился в своем преступлении. Его связали, послали за становым и дали знать в ближайший город. Ужас княжны, когда на другой день, проснувшись, она увидела отца своего с разрубленной головой. — Панихиды. Сельский притч. Чтение псалтыря. Ночные прогулки княжны по саду. Ее душевное настроение. Толки по деревне. — Хорошо еще, что сознался, говорят крестьяне, что кабы не сознался? Сколько бы из нас просидело в остроге за одно подозрение. Илюшу везут в город. Его посадили в телегу, вся деревня сошлась провожать его. Мать, рыдая, подбегает к телеге и обнимает сына. Кузнец также его целует. — Что ты сделал? — слышится голос княжны. Илюша молча глядит на нее, но ничего не отвечает. Его увозят. "Благослови его, господи, отпусти ему прегрешение его", — слышится в толпе. Княжна чувствует в глубине души своей, что не может проклинать убийцы, и заболевает.

Спустя месяц, осенью, княжна приезжает в Москву и останавливается у матери. Тут автор в первый раз ее видит и провожает ее к Камкову в больницу. Камков заболел от уныния и усиленных занятий. Болезнь лишила его уроков и затем куска хлеба. Не видя ничего впереди, он заболел еще сильнее и хозяйкой своей квартиры отвезен в больницу. Княжна застает его в памяти, с письмом от одного из бывших учеников его. Она рассказывает ему о последних деревенских событиях. Камков говорит ей: "Бессильный я был человек; но вижу, слова мои были сильны. Через вас прошли они в душу какого-то деревенского мальчика и за меня он отомстил ему. Не мог я, за себя вступиться, он за меня вступился. Не мог я освободить вас, он вас освободил. Мой дух говорил с ним вашими устами. Убийца не этот мальчик, а я — бедный, слабый, умирающий; не он, а вы, потому что развивали в нем благородные чувства, тогда как кругом него была мерзость запустения и ничего человеческого. Придет время, и оно близко, когда крепостное право рухнет, и если царь не сокрушит его, оно сокрушит Россию. Я умираю, но знайте, что тень моя придет потревожить вас, если вы хоть одного человека назовете рабом своим".

Предсмертные слова Камкова потрясли Лору, поселили в ее совести такую тревогу, из которой она не находит выхода.

Старушка, мать ее, поселилась с ней в Москве. Она беспрестанно молится за упокой своего мужа и ездит на могилу Камкова молиться за упокой души его.

Княжна отделывается от женихов и поступает в сестры милосердия. Баронесса возвращается из-за границы с новым любимцем. Это какой-то француз-фортепьянист с артистическими ухватками. Она вводит его в свет и носит его на руках, рекомендует его как учителя музыки и на его концерты сама развозит билеты. На вопрос же: "Жив ли еще Камков и что он делает?" отвечает: "Вероятно жив, но невидим, как идея совершенно отвлеченная".

—-

Это "Свежее преданье", к счастию для нас, потеряло уже свою свежесть, и нужно слишком много условий для того, чтобы такое произведение в стихах могло в настоящее время приковать к себе внимание читающей публики. Начало же его (помещаемое в этом издании) не удалось мне. Я обременил его подробностями и, быть может, увлекся своими личными воспоминаниями.

Продолжать неудавшееся начало не имею сил… Зачем же я его печатаю? Печатаю из одного предположения, что некоторые черты тогдашнего московского общества, воспринятые моей юношеской впечатлительностью, мною довольно верно схвачены, но, разумеется, это только предположение.

Братья

1

Не стану я писать размером Данта,

Нет, — он тяжел для нас, как медный шлем

Для головы теперешнего франта.

Писать октавами… Увы! зачем

Мне подражать венчанному Торквато!

(Наш Пушкин подражал ему когда-то,

Задумавши коломенский рассказ),

И стоит ли заботиться для вас

О тройственных созвучьях! Слух потерян:

Певучий голос Музы не пленит

Того, кто с колыбели был уверен,

Что любит современность и развит.

2

Терплю я современность, как больные

Свои недуги терпят, — любо им

Болтать об них, — недаром же иные

Здоровяки завидуют больным.

Но у людей (такая уж порода!)

На фразы и на те должна быть мода.

Так, например, не в моде презирать

Толпу; — но я могу толпе сказать:

Не нужно мне твоих рукоплесканий!

С меня довольно собственных моих

Страстей и дум, стремлений и страданий.

Чтоб ими отогреть мой бедный стих.

3

Пусть патриот, как некий частный пристав,

Во мне подозревает нигилизм,

Пусть молодые свисты нигилистов

Преследуют во мне патриотизм.

В такой стране, где все грызут друг друга,

Недаром я, от севера до юга

Скитался, как непомнящий родства,

По всем векам, ища свои права;

Подслушивал Немврода, Магомета,

Был гостем у Аспазии, внимал

Речам Весталки и большого света,

Тревоги насекомых изучал.

4

Куда теперь? — Железная дорога

Умчит меня, или воздушный шар,

Иль ты, повсюду ищущая бога.

Мечта, рассудком сжатая, как пар?

Лети, мечта! Неси мои сомненья,

Мою любовь, мое ожесточенье

И голос мой неси везде с собой,

Как чайка крик свой носит над водой,

Повсюду, где шумят валы да бури.

Повсюду, где блуждают корабли,

То исчезая в глубинах лазури,

То уходя в объятия земли.

5

Гражданскую и всякую свободу

Свободой поэтической моей

Предупредив, я буду петь природу,

Искусство, зло, добро, — родник идей -

Все буду петь — и все, что человечно,

То истинно, — что истинно, то вечно.

Так разум мой — есть разум общий всем,

Единый, не смущаемый ничем, -

Как бог, он светит всем народам в мире.

И если есть народы на звездах,

И там — все те же "дважды два четыре",

И там — все тот же Прометей в цепях.

6

Сознательно капризам вдохновенья

Я отдаюсь — и упиваюсь им.

Чем больше сердце жаждет наслажденья,

Тем больше ум сомнением томим;

Чем больше я стихами упиваюсь,

Тем больше я страдаю, — но не каюсь.

Яснеет все, когда передо мной

Действительность озарена мечтой.

Вон, — вечный Рим выходит из тумана,

Я вижу храм Петра и Колизей,

Афины — галереи Ватикана -

И Палестину — фрески галерей.

7

Ночь южная, весенняя, немая.

Как вечность, вечно неизменный хор

Светил ведет по небу — золотая

Луна плывет и очертанья гор

Окрестных с синими сливаются тенями.

Верхушки пинн над ними веерами

Раскинулись по воздуху — стволы

Их тонкие не видны из-за мглы;

Та мгла, струясь, ложится над холмами

И над рекою; Тибр у берегов

Едва журчит и блещет полосами

В нем отраженных, красных огоньков.

8

Рим окружен стеной — трава сухая

На ней растет — на воротах запор.

Вот омнибус. — В столицу не въезжая,

Стоит и ждет. Чу! слышен разговор

У экипажа. — Носят чемоданы, -

Вот, головы над ними (точно раны

Осматривать позвали лекарей)

Склоняются при свете фонарей.

Таможенный чиновник отбирает

Бумаги, книги, листики газет -

И, как предмет опасный, не пускает

В столицу папы — детский пистолет.

9

Я очень рад, что я без чемодана,

(Фантазии не нужен чемодан.)

Я и забыл, что радоваться рано,

Что б мог я провезти из наших стран

Спасительно-опасного для Рима!

Не для него ль, как арфа серафима

Небесного — звуча, из тона в тон

Перелился и смолк вечерний звон? -

На этот раз последний звон вечерний.

Тут пассажир один шепнул другим:

— Пий молит бога Рим спасти от терний. -

И омнибус без книг проехал в Рим.

10

Все в Риме спало — люди и статуи.

(Статуи также ночью стоя спят.)

Все было тайной — вздохи, поцелуи,

Сны умирающих и сны ребят.

Одни фонтаны, пенясь, шумно били,

И этот шум их, — только отворили

Ворота Рима, с трепетом проник

Нам в душу, как призыв иль как язык

Пленительный какого-то виденья…

Шум этот звал нас… Кто-то уверял,

Что есть какой-то холод вдохновенья.

И я — я этот холод ощущал.

11

Мы двигались по площади безлюдной -

Какая площадь! в мире нет иной,

Подобной — камни и вода, и чудный

Фасад, и обелиск — все было — строй -

Гармония. — Широкою каймою

Шла колоннада — тени полосою

Зубчатой прятались между колонн,

Объемлющих простор со всех сторон;

Ступени серебрились, точно иней

Посыпал их — фонтаны вверх неслись -

Ночные радуги сверкали в них, и синий

Свод неба опирался на карниз

12

Всей площади. — Да, в мире нет подобной -

Здесь каждый камень гений положил,

Себе слагая мавзолей надгробный,

Чтоб он об нем потомству говорил;

Чтоб дух его в грядущих поколеньях

Витал и снился в райских сновиденьях;

Чтоб этих камней царственный язык

Мог останавливать земных владык.

И что ж! нет крепости сильней доныне,

Как эта крепость: с кистью и резцом

Браманто, Рафаели и Бернини

Стоят здесь, точно с огненным мечом.

13

Вот сила! дух несчастного народа

Без подвига не мог спокойно жить:

Ему дана была одна свобода -

Мечтать о дальнем небе и — творить.

И отдался он творчеству — и сила

Росла, росла и наконец сложила

Твердыню неприступную — у ней

Ни рва, ни пушек — но сердца людей

Поверили в ее несокрушимость:

Ложь долго может с миром воевать

Из-за таких чудес. — Невозмутимость

Искусства здесь на все кладет печать.

14

Та жизнь погасла: — но ее могилы

Не трогайте, пока цела печать.

Здесь враг теряет половину силы,

И дерзкому здесь трудно устоять

В лучах такого кроткого сиянья…

Кому не жаль великого преданья!

Вот идеал чистейшей красоты!

Вот мученик с улыбкой! — Прочь, мечты

Суровые, мечты кровавой мести!

И терпеливо римлянин несет

Ярмо цепей — обман и — кражу чести -

И, молча негодуя, молча ждет.

15

Что, если эти краски полиняют?

Что, если эти камни упадут?

Недаром папы к Франции взывают,

Они в своем народе не найдут

Ни Рафаелей, ни Микель-Анжело.

Италия недаром прошумела

И поднялась, завидя новый путь,

И уж ничем нельзя ее свернуть

С того пути, ни силой, ни проклятьем,

Ни чудом, ни бессеменным зачатьем,

Ни возведеньем падших в чин святых {*}.

{* Кунцевич, Японские мученики и т. д. (Прим. авт.)}

16

Не оживить отравленного чувства

И не поднять давно упавших рук!

Вы, папы, звали гения искусства,

Теперь зовите гения наук.

Но звать его вы будете напрасно:

Он был не глух, когда вы громогласно

Как над врагом и неба и земли,

Над ним свое проклятье изрекли.

Не вам — ему поверил век — и гений,

Сломав оковы, из темниц ушел,

Подслушал вопли новых поколений

И медленно колеблет ваш престол.

17

Насмешливо глядит он на вериги,

Которые ваш ум изобретал,

И в ворота не пущенные книги

Невидимо по Риму забросал.

Но пассажиры те, что в Рим пробрались

Со мной, о книгах мало сокрушались.

Кто эти пассажиры — как сказать?

Не мудрено их абрис набросать.

Тут был какой-то ученик духовной

Какой-то школы, в сюртуке до пят,

Остриженный, круглоголовый, полный

Детина, словом, будущий аббат.

18

Как наша водка горькая — полынью,

Он был пропитан множеством цитат,

Риторикой, схоластикой, латынью,

И тем невежеством, которым рад

Он был делиться с каждым пассажиром.

(Конечно, папа был его кумиром.)

Ему какой-то немец возражал -

Он ежился, смеялся и мигал.

И хоть латынь из моды вышла ныне,

Один студент из Кракова, поляк,

Чтоб удивить нас, громко по-латыне

Стал рассуждать — заметно не дурак

19

Был этот малый — тайным порученьем

Уже снабженный — двадцати трех лет,

Он ехал к папе за благословеньем,

И вез к нему от маменьки пакет.

Таинственным казаться дипломатом

Уж он умел — и был аристократом

Таким лощеным с головы до пят,

Что, говоря с ним, будущий аббат

Пред ним заметно льстиво преклонялся,

Но на груди смиренно прижимал

Ладонь к ладони, — то приподнимался,

Чтоб отвечать, — то ухо выставлял.

20

Два англичанина — один ботаник,

Другой, не знаю, что-то починить

Был приглашен, как опытный механик,

К синьору Антонелли. — Может быть,

Дверь потайная или ванна с краном

Испортилась в той комнатке с диваном,

Куда ходил спасаться кардинал,

И где свои грехи он обмывал.

Еще тут было двое итальянских

Купцов из Пизы — да еще одна

Была Мадонна с парой глаз цыганских,

Какого-то табашника жена.

21

Еще тут были мы и вместе с нами

Один русак ("русак" же не всегда

Обозначает зайца — русаками

И земляков зовем мы иногда).

Итак, один из них был чисто русский.

Его картуз и выговор французский,

Особенный — когда он повторял:

Oh sacre bleu! {О, черт возьми! (фр.).} его изобличал.

При слове "Roma" навострил он уши.

Он ехал к брату и направил путь

С намереньем не просто бить баклуши,

Но как-нибудь развлечься чем-нибудь.

22

И я (чтоб чем-нибудь и мне развлечься),

Я им займусь. Земляк мой не привык

Стесняться — хочется ему разлечься,

И он страдает… эдакий антик!

Глаза припухли и надулись губы.

Но — вообще черты лица не грубы

И даже не успели отцвести.

Земляк мой был лет тридцати пяти,

Но был на вид моложе. Без стеснений

И без борьбы любя игру страстей,

Он не старел; для глупых приключений

Сама судьба хранит таких людей.

23

Я знал его — таких кутил не много -

А мало ли их было на Руси!

Мы никогда их не судили строго

И не чуждались — боже упаси!

Мы даже думали: вот наши силы!

Иного нет исхода им — и милы

Нам были ухари богатыри:

Из них иные, что ни говори,

Хоть, может быть, и были самодуры

Одни осмеливались с пьяных глаз

Шуметь и выражаться без цензуры,

И молодежь им вторила, храбрясь.

24

И многое беспутникам прощалось,

За что вы думаете? — за скандал,

В котором изредка да проявлялось

Подавленное чувство: нас пленял

То цензор, пропустивший строчку с бранью.

То удалец с невежливою дланью,

Которого за подвиг в часть вели.

Конечно, эти времена прошли…

Но москвича знакомая фигура

Мне их напомнила — ну, для чего

Ползешь ты в Рим, широкая натура!

Я думал, молча глядя на него.

25

Бесплодных мест не находил он раем

И к вечеру дорогою заснул.

"Мы спать медведю вовсе не мешаем", -

Поляк, смеясь, по-английски шепнул

И поглядел, что думает механик.

Механик думал то же, что ботаник,

А именно: не будь святой отец -

Такой святой — была бы наконец

Железная дорога, — потеряли

Мы целый день. — И эта мысль у них

Возникла разом. — Yes! {Да! (англ.)} — они сказали

Друг другу и не слушали других.

26

Итак, он спал: но, навостривши уши

При слове "Рим" (как будто звук родной

Расшевелил Илюшина) Илюшин

Протер глаза. Ба! месяц над горой,

И в воздухе заметна перемена;

Картуз свалился, а его колено

Стучит в колено дамы, перед ним

Сидящей в экипаже. Одержим

Каким-то бесом, мой земляк в окошко

Уткнулся и никак понять не мог,

За что синьоры маленькая ножка

Его носком ударила в сапог.

27

Он извинился. Мастер волочиться

За юбками всех стран и всех племен,

На этот раз он не успел влюбиться

В синьору — был ужасно утомлен.

Прошедшей ночью он (прошу покорно

Вообразить), как ехал из Ливорно,

Совсем не спал — составился кружок,

Играли в карты, — он отстать не мог:

Шумели волны, — палуба качалась,

А он выигрывал — ему везло.

Вот почему весь день ему дремалось

И хмурилось румяное чело.

28

Бог знает, почему неравнодушен

К столице папы и его судьбам,

По стогнам Рима двигался Илюшин,

Как бы не веря собственным глазам.

И он молчал, и спутники молчали,

Но те и так давно уж сознавали,

Что нет у них ни общего добра,

Ни общей пользы, что, друзья вчера,

Они сегодня могут оказаться

Врагами, если о мечтах своих

Им как-нибудь случится проболтаться, -

Мечты одних враги мечтам других.

1

Мечты, мечты!., в них семя каждой страсти,

Любовь, — вражда, — гром пушек, — звуки лир,

Политика и бред у них во власти,

Во власти весь волнующийся мир, -

Одни цветут — другие увядают

И — сильные бессильных вытесняют

Из царства жизни: — кто-то победит!

Дарвин! ты прав; смерть жизни не грозит,

Она грозит живущим, — применяя

Закон твой к нашим роковым мечтам,

Я вижу, как друг другу жить мешая,

Они подчас мешают жить и нам.

2

Они и мне мешают — это ясно.

Какой мечтою (черт ее возьми!)

Я с юных лет так часто, так напрасно,

Был увлекаем на борьбу с людьми?

Зачем ищу любви в ее отраве,

Зачем пишу, не доверяя славе,

Спокойствием зачем не дорожу?

Зачем опять с поэмой выхожу

На прежнюю унылую дорогу?

Ведь если братья не побьют меня

Каменьями, — и это слава богу!

Иль этого еще не знаю я?..

3

Один Илюшин это вряд ли знает,

Он так отстал, что никаких стихов

Ни на какой трактат не променяет.

Что делать! — и не глуп, да бестолков,

Хоть в русском государстве и не новость

В одном лице и ум и бестолковость.

— Вот, вспомнил он, писал мне бедный брат

Из Рима — года два тому назад.

А я не отвечал — он, может статься,

Уж и не в Риме. В Лондон, может быть,

Откочевал… Ну, глуп же я, признаться -

Ну что бы написать… иль хоть спросить?

4

А улица все _у_же и все _у_же. -

Как темный коридор, она ведет

С площадки на площадку — неуклюжий,

Влекомый клячами стуча ползет

Казенный омнибус; кой-где мелькает

Огонь за сторон; месяц озаряет

То угол кровли, то стекло в окне,

То белую афишу на стене.

Вот чует нос, запахло гарью плошек…

Опять фонтан, — опять журча дугой

Бежит струя, — нечаянно двух кошек

Спугнув с крыльца, — кондуктор свищет: стой!

5

Приехали. — Гостиница. Какая?

— "Минерва", говорят. — "Ну все равно,

Минерва так Минерва, — вылезая,

Сказал Илюшин, — мне давным-давно

Пора на боковую, да покуда

Глаза глядят и закусить не худо.

Синьора! Вы куда? Который час?"

— Одиннадцать. — "Я проводил бы вас,

Да города не знаю, — извините".

— Mersi, — прощайте! мне не далеко.

— "Прощайте, ну, а вы меня ведите

В буфет. А есть ли нумер?" — Высоко

6

Под самой кровлей, — молвил camerieri,

Держа фонарь и освещая им

На лестницу растворенные двери.

"Oh! sacre bleu! Что я за херувим,

Чтоб забираться на небо… Нельзя ли

Пониже". - No, signor {*}, вы опоздали…

{* Нет, синьор (ит.).}

— "А я чем виноват, что опоздал!"

— Ничем, синьор. — "Какой же это зал?"

— Столовая. — "Ну хорошо, а это?"

— А это номер очень дорогой,

Здесь граф живет. "И будет жить все лето?"

— А может быть. — "Ну, дуй его горой! -

7

А это?" — Это номер… но немножко

Он неудобен. — "Это отчего?"

— Да оттого что темный, без окошка.

Хотите взять, я отопру его.

"Так без окошка!" — Да, синьор, прохлада

В Италии, и говорить не надо,

Как дорога; за это за одно

Дают нам деньги, и зачем окно?

Писать хотите? — вот вам освещенье

Из коридора, только в коридор

Дверь отворите. -

"Сделай одолженье

Мой чемодан сюда". -

— Si, si, signor!.. {*}

{* Да, да, синьор!.. (ит.)}

8

Поужинав, как следует, в столовой,

И наконец пройдясь по хересам,

Земляк мой в номер свой ушел, готовый

Упасть в объятия Морфея, — там,

Немедленно раздевшись, он, нимало

Не думая, улегся; одеяло

Отбросил и накрылся простыней;

Но в этом странном номере был зной

Еще душнее. — Мысленно ругаясь,

Он сбросил все, что только сбросить мог,

И так лежал, в раздумье погружаясь,

Как гладиатор или полубог.

9

Но (выражаясь не высоким слогом)

Земляк мой, по телесной красоте,

И гладиатором, и полубогом

Мог показаться только в темноте.

Для гладиатора — помят немного,

И слишком пошловат для полубога.

Он мог бы, как герой, поездку в Рим

Назвать труднейшим подвигом своим,

Во-первых, жалуясь на поясницу,

Он, чтоб уехать, врал своим друзьям,

А во-вторых, уехать за границу

Не мог, не расплатись то векселям.

10

И вот достиг он цели. — Что же надо

На первый раз? — Какая быть должна

За этот подвиг первая награда?..

Конечно, ничего первее сна

Не может быть, — а он заснуть не может,

То беготня людей его тревожит,

То он ворчит, что номер без окна,

То чем-то кислым пахнет, — то слышна

Как будто музыка: не то гитара,

Не то рояль, — то до утра

Боится он задохнуться от жара -

И в душу лезет глупая хандра.

11

Когда все стихло — мой неугомонный

Земляк с досады настежь дверь открыл,

И долго, полутрезвый, полусонный,

С самим собой о чем-то говорил.

И долго, взор свой упирая в стену,

Глядел, как на завешанную сцену.

Но вот настала тьма, — фонарь потух, -

Вдали ударил час, — пропел петух.

Вот наконец — впотьмах за дверью шорох

Почудился, — чу! — скрыпнул башмачок…

Илюшин мой, конечно, был не промах,

Но к счастию порыв свой превозмог.

12

Черт с ней! подумал он — не до скандала…

(Он, может быть, и сделал бы скандал,

Да побоялся римского кинжала,

Иль тайного соперника). Нахал -

Он был не в духе — совесть обуяли

Воспоминанья, — думы погружали

Его не в сон, а в жизнь былую: — Рим

Был позабыт, — Москва плыла над ним

Во всей красе, — плыла, шумя садами,

Трактирами, фонтанною водой

И банями, — плыла, блестя крестами

И башнями, — и стал Илюшин мой

13

Чуть не стонать, — припомнилася Даша,

Погибшая ревнивица, — одна

Из многих тех, которым юность наша,

Неблагодарная, так неверна,

Которым за минуты наслажденья

Мы рано платим холодом презренья,

Или как вещь, наскучившую нам,

Передаем с рук на руки друзьям.

Плач этой Даши у его постели,

И этот лепет, что в ушах горит,

Как видно, в эти две иль три недели

Его поездки не был им забыт.

14

Припомнились прогулки, тройки, сани,

Гуляк полночных пьяная семья,

И хор цыган с гитарами, и Тани

Разбитый голос: "Ты коса ль моя",

И карты — и картежные несчастья,

И тот, который принимать участья

В его разгуле не хотел, не мог,

Как будто у него другой был бог,

Или ему капризная природа

Дала иное (с тем чтоб погубить), -

Ну, словом, брата — в эти два-три года

Житья-бытья не мог он позабыть.

15

И у Илюшина глаза горели,

И лепетал он: брата поскорей!

Давайте брата! — ну как в самом деле

Уехал он куда-нибудь, злодей!

А ну как скажут: с горя да с печали

Игнаша, брат ваш, — поминай как звали…

Отправился. — Куда? — Да как сказать!

Велел вам остальное промотать

И умер нищим. — Там его жилище

Посмертное. — Ищите — он зарыт

На старом католическом кладбище

И, как изменник, русскими забыт…

16

Забыт! И темнота его душила

И говорил он — то с самим собой,

То с невидимкой: — Друг мой — брат мой милый!

Что ты поделываешь? что с тобой?

Ведь ты талант… большой талант, Игнаша!

И верь мне, будет жизнь твоя, как чаша,

Полна любви и всяческих проказ;

Ведь ты не глуп, — умнее во сто раз

Меня, болвана. Ты сосредоточен,

А я горяч, — но есть душа у нас

Обоих, и тебя люблю я очень — очень -

Не может быть, чтоб ты в нужде угас.

17

Гляди, червонцы! — тетка отказала.

Четыре тысячи… в продажу лошадей

Пустил… дом заложил — играл, — сначала

Мне не везло. — Я целых пять ночей

Не спал, — потом фортуна улыбнулась

И знатный куш я выиграл, — проснулось

Желанье покутить — да вспомнил честь

И воздержался, — значит, воля есть…

Характер — братец! — Жизнью упиваться

Илюшину никто б не помешал!

Но — надо мне с тобою расквитаться,

Бери, что есть — пока не промотал.

18

На этом, разумеется, Илюшин

Не кончил бреда. Ясно, что мечтой

О позабытом брате был нарушен

Мечтательный души его покой;

Иной тоски душевные припадки

Бывают хуже всякой лихорадки,

Но так расчувствоваться, как земляк,

Способен всякий. — Ночь, вино, тюфяк,

Усталость, тишина, воспоминанья.

Расстроенные нервы и тепло,

Все это вместе с жаждою свиданья

Ему расчувствоваться помогло.

19

Иной давно уж ядом сожалений

Успел свои надежды отравить,

Без боли не выносит впечатлений,

Давно боится верить и любить,

Давно не спит — а утром, поглядите,

Какой веселый — и не подходите

К нему с душой, исполненной забот

Или тоски сердечной, — осмеет…

Что делать! скажет, мир уж так устроен,

Не вы один должны вращаться в нем;

Взгляните на меня, как я спокоен…

Да черт ли нам в спокойствии твоем!

20

Ну, а иной себя невольно спросит:

Зачем и почему на склоне лет

Он именно того и не выносит,

О чем мечтал когда-то, как поэт,

К чему стремился… Или надломилась

Душа в те дни, когда она стремилась,

Иль это счастье мнимое такой

Позорной было куплено ценой,

Что потеряло цену; — сердце сжалось

И высохло, как выжатый лимон,

И ничего от счастья не осталось,

Прошло как сон и — отравило сон.

21

У меланхоликов заметны эти

Страданья по лицу, по блеску глаз,

По медленной улыбке; — словно дети

Забитые, они смущают нас

Своим молчаньем; тихи и угрюмы,

Они весь день свои ночные думы

У сердца носят, и привыкли к ним,

Как к неизменным спутникам своим,

Но краснощекий здоровяк Илюшин

Поутру часто забывал о том,

К чему весь вечер был неравнодушен,

И звал себя за это подлецом.

22

А мы как назовем его? — нельзя ли

Нам справиться — (от кумушек узнать)?

В тот день, когда его распеленали,

Чтоб окрестив… его назвать.

Приходский поп (на всех попов похожий!

Ему дал имя "Алексей, раб божий", -

Итак, он был раб божий Алексей

Впоследствии, среди своих друзей,

В Москве, он просто назван был Алешей

Тогда — я помню — он острить любил,

Был увлечен корсетницей Матрешей

И одного шута на ней женил.

23

Но мне советовал не увлекаться;

Нет, говорил он, лучше ты пиши,

Учи перо уму повиноваться.

Да куй стихи в огне своей души, -

Ну, и гордись потом стиха закалом,

Как боевой черкес своим кинжалом.

Что ж делать? Видишь, у быка — рога,

У волка — зубы, у коня — нога.

У короля — заряженная пушка,

А у тебя — твое спасенье — стих.

Стих, как булат, он — для одних игрушка

И меткое оружье для других.

24

Перо! назад! — заснул ли мой Илюшин?

Сейчас заснет, — уж начал он мечтать.

Что брат его все так же простодушен,

И, как ребенок, рад его обнять.

Вот, грезит он, большая мастерская…

Окно полузавешено — нагая

Натурщица, четырнадцати лет,

Откинув драпировку, на паркет

(Как будто перед ней ручей студеный)

Спускает ногу, — над ее плечом

Дрожит извив косы незаплетёной…

"Брат, по-зна-комь!" — уже с большим трудом

25

Сознательно додумал наш приятель -

И захрапел. — Не осуди его,

О мой зоил — иль все равно, читатель!

Спроси меня, как друга твоего, -

И знаешь ли, что я тебе открою?

У всякого есть свой конек, зимою

И летом, часто ездишь ты на нем,

То с наглостью, то ото всех тайком;

Но замечай — от тайных огорчений,

От явной неудачи, от тревог

И от бессонниц — в область сновидений

Тебя всегда уносит твой конек.

26

И все-таки, любезный, — будь ты гений

(В чем сомневаюсь), или знаменит

(И это отношу к числу сомнений)

И захрапи — как мой земляк храпит,

Не вынося и дружеского храпу,

Я на уши свою надвину шляпу,

Хлестну Пегаса по крутым бокам,

И марш! куда-нибудь! Какое нам

До сонных дело! пусть их почивают…

Другие люди ожидают нас -

Положим даже, и не ожидают,

Мы все-таки вплетем их в свой рассказ.

1

Каков Рим ныне — это все мы знаем.

Гостей разнохарактерной толпой

Он каждый год с поклоном навещаем.

Зато с июня, там, среди сухой

Растительности, нет гостям покоя

От духоты, от комаров и зноя.

Теперь июль, — но ты иди за мной

И не сердись, — Рим и в палящий зной

Такой же Рим. Вон те же капуцины

Бредут попарно с четками в руках,

Вон женщины широкие корзины

С бельем несут на стройных головах

2

И с пеною по раскаленным плитам

Вокруг бассейна катится вода;

Вон мальчик голову накрыл корытом,

Вон компаньол и целая орда

Ослов с кошелками цветной капусты

В пыли идут на рынок, и хоть пусты

Гостиницы и дремлет ветурин,

Один приезжий (старичок один)

Бредет к обедне с зонтиком. Слепые,

Безногие на лестницах сидят;

Закрыты окна: жалюзи сквозные

Кой-где раздвинуты, кой-где глядят,

3

Сквозь их раздвижки, очи огневые

Или мелькают, отражая день,

Нагие плечи.

Улицы глухие

И тесные прохладнее — там тень,

Там шорох, там продажа мелочная, -

Жиды и крик факинов, — там сырая

Кофейня даже днем освещена

Лючерной; там как снасти от окна

К окну, до чердаков, идут веревки,

На них фуфайки, юбки, простыни,

Белье внучат и бабушек обновки, -

В них солнце бьет, а улица в тени.

4

Зато и вонь почти невыносима;

Вот мутный Тибр, над ним плывут пары

И лихорадки, пугалища Рима,

Холодные сопутницы жары.

Дома над этим Тибром, — точно каждый

И пытку вынес и томится жаждой, -

Друг друга подпирают и теснят,

И окна их без стекол так глядят,

Как будто впадины, как будто очи

Насквозь проткнутые… Как там живут?

Как люди там проводят дни и ночи

И как, дыша миазмами, не мрут?

5

Где есть такие жалкие кварталы,

Там часто жалки шышные дворцы;

Но этого не знают кардиналы,

Не ведают отечества отцы.

Где бедность вопиющая, там, верьте,

И вопиющая неправда. Мерьте

Невежество невольное другим

Невежеством, умышленно глухим.

И немощь одного вам окажет ясно,

Какую немощь прикрывает тот,

Кто нынче вас осудит самовластно,

А завтра сгубит или оберет.

6

А где сам Пий? Французскими штыками

К престолу путь прочищен ли ему?

Прочищен. Бедный! въехал со слезами

Он в ворота столицы. Никому

Не отказал в воем благословеньи,

За всех молился, всем послал прощенье.

В особенности тем, кто мертвый пал.

Рим также со слезами подобрал

Своих сограждан, павших за свободу,

И перестал смеяться. Удино {*},

С республиканским знаменем, народу

Принес оковы — это ли смешно?!

{* Французский генерал, в 1849 году осаждавший и взявший Рим приступом. (Прим. авт.)}

7

Прибывший из Гаэты Пий Девятый

Уже на даче. Дача у него -

Такие же из мрамора палаты…

Там воздух чище, — чище оттого,

Что дальше от жидовского квартала,

От Тибра, Форума и Квиринала.

"Все укатили! Рим пустой стоит,

Остались только боли", — говорит

Страж Ватикана, старый антикварий,

В ливрее, в белом галстуке, в чулках.

(Зимой он получает гонорарий

На безобидной службе при богах).

8

Вот он, в очках и будничной ливрее,

Не чувствуя томительных жаров,

Прохладные обходит галереи

И обметает ноги у богов.

Все эти боли так же безучастны

К страданьям Рима. Так же сладострастны

Вакханки, так же ясен Аполлон,

И также славой гордо блещет он,

Остановясь в своем воздушном беге…

Все так же вакх над чашею поник,

И, ногу заложа, в усталой неге

Стоит Силен, осклабя юный лик.

9

Но страшного, болезненного стона

Того, которого с детьми скрутил

И давит змей, страданий Лаокона

Французский барабан не заглушил;

Минервы, в силу мысли облеченной,

Во всеоружии, как мысль, рожденной,

Спокойно поджидающей врагов,

Не испугал холодный блеск штыков;

Ни бомбы, ни картечь, ни лицемеры -

Ничто не помешало красотам

Стыдливо страстной и нагой Венеры

Сиять а отраду людям и богам.

10

Хвала вам, камни? Знаю, кто не знает.

Что ваша слава меркнет в наши дни.

Но кто вас любит, тот вас понимает,

Недаром вы всем гениям сродни.

Как и они, вы заодно с природой:

Как и они, вы созданы свободой,

Недаром Рим невежественный к вам

Почтительнее, чем к своим попам.

Свободно горды и свободно страстны,

Не вы ли без позора и оков

Прошли, рабов стыдя (хоть и безгласны),

Через мытарства двадцати веков.

11

Рим не был бы давно великим Римом

И вечным городом не мог бы слыть,

Когда б искусство не было любимым,

Когда б Европа гордая ценить

Его развалин гордых не умела,

Когда б она, как "наши", поумнела

И не искала б чудных образцов

Для современных кисти и резцов.

Без иностранцев, и без их усердья,

Бесплодным окруженный пустырем,

Под звук органов, в лоне милосердья,

Рим с голоду заснул бы вечным оном.

12

Без иностранцев Рим не мог бы видеть,

Не мог бы слышать, скоро, может быть,

Он разучился б даже ненавидеть,

Как разучился пламенно любить.

И грудь его была бы без отзыва

На эти крики братского "призыва

(Ибо ни слава правды написать

Не позволяет папская печать).

Рим был бы глуше старого Китая,

И этот католический Китай

Догнил бы наконец и, умирая,

Конечно перешел бы прямо в рай.

13

Где воля — дерзость, там всегда скандалы;

Где мало пишут — много говорят;

Где люди шепчутся, там радикалы

В народ пускают слухи и молчат;

А пасмурные реакционеры

Чем злей, чем строже принимают меры,

Тем сами больше трусят, — уж таков

Исход вещей, и вывод мой не нов.

О чем же толки в этой полудикой

Столице? в Риме что за разговор?

Не чудо ли свершил святой Маврикий?

Не пойман ли гроза Албанских гор,

14

Бандит, а с ним и вся лихая банда?

С французскими солдатами вчера

Не подралась ли папская команда,

И целы ли при этом кивера?

Пока не то. Не то, — так что ж такое?

Какая сплетня не дает покоя?

Чернь упивается какой молвой?

Да вот, какой-то, говорят, больной

(Не то помешанный), крестообразно

Сложивши руки на пруди, стоит

На каменном мосту и праздно

На замок Ангела весь день глядит.

15

Ну, что ж?! Да говорят, что из-под шляпы

Его глаза горят таким огнем,

Как будто он на эту крепость папы

С проклятьем накликает божий гром.

В его ж лице так много скорбной муки,

Так худы пальцы, и так бледны руки,

Так пылен плащ, повиснувший на нем,

Что кажется не быть ему жильцом

На этом свете… Словом, очень страстный

Какой-то господин, и кто такой?

Eh! che losa! {*} стоит как балаганный

{* Кто это знает! (ит.).}

Актер или трагический герой.

16

А между тем, замеченный толпою,

Он не спешит, напротив, всю дают

Бму дорогу. Многие рукою

Его приветствуют, иные "ру" у жмут.

Чудак несчастный… или понимала

Толпа, что нужно храбрости не мало.

Чтоб выбрать эту позу — и стоять,

Стоять, стоять и все молчать, молчать.

Трагическая поза не годится

Нигде, но только в Риме погубить

Способна поза: ложь (c)сего боится,

И злу нельзя (молчаньем угодить.

17

_Кольми же паче_ угодить молчаньем

Отчаянья, с презреньем на устах.

И вот, донос, с подробным описаньем

Всей жизни чудака, уже в руках

Блюстителей священного порядка.

Для них все вздор: лень, голод, лихорадка,

Разбои по дорогам, но не вздор

Осмелившийся мыслить: это вор

Опасный, он у бога души крадет,

У бедных и богатых крадет он

Все то, что духовник в душе их садит

На пользу церкви, крадет веру, сон,

18

Доверье к иезуитам, безмятежность

И послушанье. Если уж карать

Таких воров, то всякая тут нежность

Некстати, надо их вязать, сажать,

Томить, пока у них не помутится

Рассудок. В Риме думать не годится,

Зато тайком позволено грешить,

Ибо святейший папа разрешить

Грехи всегда готов, по благодати

Ему дарованной, и так решил

Совет: не дураки мы, нам некстати

Щадить того, кто б нас не пощадил

19

На этот раз, к несчастью, опоздало

Святейшее судилище; скандал

Произошел ужасный, что не мало

Смутило даже граждан.

Жар спадал,

Заря, пронизанная облаками,

Обхватывала Рим, с его холмами,

И колокольни стройные церквей,

И куполы широкие на ней

Как силуэты резко вырезались;

Вдали пестрели выступы домов:

Над Тибром тени синие качались,

Предвестницы гнилых ночных паров.

20

Уж замок Ангела, всей шириною

И всей своей надхолмной высотой

В тени, казался массою сплошною,

Иль облаком лиловым, над землей

Осевшим в виде круглой цитадели;

Одни его края кой-где алели,

Да сверху ангел крылья простирал

И в золоте зари едва мелькал;

Статуи на мосту, как бы в припадке

Восторга, онемели, и на них

Как будто ветром мраморные складки

Крутились; но невозмутимо тих

21

Был вечер; пыль недвижная стояла

Как золотой туман, кой-где колокола

Перекликались. В улицах не мало

Гуляющих толпилось, демон зла

Бродил как сумерки, знаком не всем он,

Лишь избранным понятен этот демон.

Он сам сейчас префекту диктовал

Такой приказ: "Альберти, что смущал

Народ своею неприличной позой,

Схватить, препроводить и допросить",

И, сам же тешась над такой угрозой,

Сбирается начальству насолить.

22

Чудак, который так себя прославил

Тем, что, быть может, тронут головой,

Уж на мосту давно свой пост оставил

И шел один по темной мостовой,

Свои усы прикрыв плащом от пыли.

Но вот его заметили. Следили

Сначала издали, потом за ним

Столпились и пошли (таков уж Рим).

Он оглянулся — все остановились;

Навстречу сотням глаз он поднял взгляд.

И странным выраженьем озарились

Его черты: он был и зол, и рад.

23

В одно и то же время и презренье

Мгновенное мелькнуло на губах,

И радость гордости, и сожаленье,

И смелость, и какой-то дикий страх;

Он побледнел и вздрогнул.

"Вы идете

Зачем? — спросил он громко, — или ждете,

Что я спасу вас! Господи, прости!

Иль думаете вы меня спасти?"

Толпа сконфузилась… уже готова

Была и удалиться, и отстать,

И верно б удалась, если б снова,

Насупив брови, он не стал ворчать.

24

"За вас мне больно, римляне, но шляпы

Я пред рабами не хочу снимать".

— "Но кто же ты?".

— "Кто? у шпионов папы

Спросите, ежели хотите знать".

Толпа заволновалась.

"Я Стефано

Альберти, я миланец, из Милана,

Узнав, что брат мой, защищая Рим,

В бою был ранен, я пришел за ним,

Чтоб отвезти на родину. В больнице

Почти здоровым обнял я его,

Но сестры милосердия к темнице

Приспособляли брата моего.

25

"В неволе он за то, что враг неволи,

За то, что благороден он и смел,

За то, что Рим любил, любил до боли,

Любил до слез, за то, что прилетел,

Сочувствуя великому народу,

В воротах Рима биться за свободу

В те дни, когда французский генерал

Вас бомбами громил и осыпал.

Увы! затмивши солнце вашей славы,

Французских пушек дым принес вам ночь,

Где ж вам помочь Италии, когда вы

И одному не можете помочь!

26

"Брат без суда отправлен в крепость латы

И вот томится с лишком, с лишком год.

Как видно, те же когти, те же лапы

У инквизиции: кто попадет -

Прощай! пощады нет! в одно лишь чудо

Я верил в Риме: в подкуп. Да! покуда

Бряцали скуды, верил я в него,

Но тем не спас я брата моего,

Мне не дал бог такого миллиона,

Который бы донес мою мольбу

До высоты апостольского трона

И мог бы увенчать мою борьбу.

27

"Теперь я нищий, все мои посланья,

В которых я описывал мои

И нужды, и душевные страданья,

Не доходили до моей семьи.

Одни монахи ими потешались.

И мысли у меня не раз мешались,

Хотелось мне бежать домой, домой!

Но как явиться к матери родной

Без сына? К братьям как прийти без брата?

К невесте как прийти без жениха?

Во имя бога и всего, что свято,

Я кардинала умолял… ха, ха!

28

"Мне отвечали: ждите амнистии,

Тогда простят. Простят! за что прощать!

За то ль, что брат мой, по словам мессии,

Пришел сюда за братьев умирать?

Он стоит славы, а не истязанья.

В священных книгах есть одно сказанье,

Как ангел из тюрьмы освободил

Петра апостола, цепь сокрушил

И растворил врата, а вы, Петровы

Наместники, вам тюрьмы воздвигать!

Да все свободное сажать в оковы!

Как вас за это не благословлять!

29

"Ключи от рая! где они?! Мы знаем

Ключи от вечных тюрьм. Кто видел их,

Ключи от рая?! Бели этим раем

Заведует палач друзей, родных,

Мучитель сына иль мучитель брата,

Заклятый враг всего, что сердцу свято,

Какой осел захочет в этот рай!

Нет, папа, нет, отец! не отворяй

Мне неба! Там, где ты, нет бога,

Нет истины, нет разума, и лет

Любви. Довольно, граждане, не много

Осталось мне глядеть на этот свет.

30

"Беречь себя не стоит: передайте

Мои отчаянье и горе землякам.

Мы больше не увидимся. Прощайте!"

И он ушел, и по его следам

Никто не тронулся, хоть и звучали

Шаги толпы… иные молча сжали

Кулак, иные принялись свистать,

Острить, смеяться, словно разогнать

Хотелось им обычную суровость.

Окошки отворялись, сверху вниз

Повисли головы, стараясь новость

Поймать, покуда все не разбрелись.

31

Ночь темная так быстро заливала

Равнины, и холмы, что фонарей

Столица зажигать не успевала,

И только пахло дымом фитилей.

В одном из переулков дальних, чадных

И тесных, посреди совсем нескладных

Каких-то зданий, втиснутый кой-где

В разбитые руины и нигде

Не освещенных, шел Альберти. Видно,

Воров он не боялся, как бедняк.

(Иному трусу-богачу завидно,

Что бедняку не страшны глушь и мрак.)

32

"Стой!" Резкий шепот в темноте раздался,

И жаркий вздох пронесся над плечом.

"Альберти?." — "Я. А ты откуда взялся,

Джузеп?" — "Синьор, я вас узнал с трудом,

И если б кто-нибудь другой попался,

Я б с ним теперь порядком расквитался

За глупую ошибку… Вы домой?"

— "Домой". — "Идите же скорей за мной,

Или сейчас поймают вас; лам надо

Таких, как вы, беречь". — "Беречь? Зачем?"

— "Молчите; тише! может быть, засада…

Тс! Будьте немы, и я буду нем".

33

И молча, светлые углы площадок

Минуя, улиц пять они прошли

И повернули к Тибру. Здесь осадок

Всех нечистот, которые текли

Из города, мог отравить дыханье,

Здесь над рекой ночное колыханье

Паров белесовато-голубых

Одно б могло навеять на иных

Тоску невыносимую. Верхушки

Деревьев низеньких из-за домов

Торчали, дальше квакали лягушки,

Как будто пели гимны в честь воров.

34

По темной лестнице они взобрались

На темный верх. Джузеп нащупал дверь

И так толкнул, что стены зашатались.

Дверь отворилась. "Ну, синьор, теперь

Вас никакой, ни друг ваш, ни собака,

Ни даже дьявол не найдет, per Вассо! {*}

{* Клянусь Вакхом! (ит.).}

Не только спрятать — можем и увезть.

Э! Вы не знаете, что значит месть

Отца и монсиньора Антонелли?

Не знаете?.. Так я когда-нибудь

Вам расскажу… Эге! Вы в самом деле,

Синьор, дрожите, — надо вам заснуть".

35

— "Джузеп! Я думал, что меня посадят

В одну темницу с братом, и тогда

Скорей заступятся, скорее сладят

С упрямством деспотизма, — да, да, да!

Я шел на это… Если здесь умру я

От лихорадки, чем, скажи, могу я

Полезен быть! А ежели я там

Умру, — о! может быть, я повод дам

К ужасным толкам, — этого боятся

В наш век и варвары". — "Ну вот, синьор,

Для этого и надо вам дождаться

Зимы, тогда и будет разговор.

36

"А летом, — летом в Риме разговора

Вы не услышите. Да и тогда… все вздор,

Для папской власти в Риме нет отпора,

И если вам подписан приговор,

Вас не спасут ни письма, ни патенты,

Ни консулы, ни даже президенты.

А умирать вам рано, я не дам

Вам умереть, per Bacco! Завтра ж вам

Другое мы отыщем помещенье,

Здесь и сестра моя не может жить".

— "Спасибо, друг… А впрочем за спасенье

Не следует людей благодарить".

37

"Тот и не человек, кто не спасает

Невинных, при возможности спасать".

Но вот Джузеппе спичку зажигает

И начинает угли разжигать.

Вот смуглое лицо его кудрями

Нависло над жаровней, и губами

Такой пускает ветер на огонь,

Что иокры брызжут; (c)от, разжав ладонь,

Бросает он в огонь смолы щепотку,

Чтоб разогнать тлетворный пар ночной.

Дым тянется в окошко за решетку

И тучу мошек тянет за собой.

38

Джузеппе (иначе Жозеф) был малый

Лет двадцати, народный тип вполне:

Глаза — два угля, лоб немного впалый,

Орлиный нос, который по длине

Лишь одному грузинскому уступит,

И волосы, каких никто не купит

Себе на плешь, — лес вьющихся вихров,

Или с отливом черных завитков.

Он сухощав был, строен, одевался

То как простой факин, то надевал

Штиблеты, то в пальто являлся

На Монте-Пинчио, то пропадал.

39

Кто он такой? Откуда этот малый?

Узнаем после, а теперь едва

Его я вижу: сгорбясь, как усталый,

Сидит он, опустилась голова.

Когда ж он дует, изредка бросая

В огонь пахучую смолу, большая

Тень от вихров его на потолке

Колеблется, а гость на тюфяке

В углу лежит, лицо плащом закрывши,

А ночь, с молвой о нем, плывет, плывет

И, может быть, вчера святым прослывши,

Он завтра чуть не чертом прослывет.

1

"Не бойся, милая! Никто не тронет,

Останься здесь". — "Тс! кто-то постучал".

— "Пускай стучат! нас дома никого нет…"

Так бормотал художник, он писал

Картину и сидел на табурете,

С кистями и с палитрой, в полусвете

Своей уединенной мастерской;

Лишь сверху от окошка голубой

Воздушный луч, спадая, отливался

Как золото на русых волосах

Хозяина, и молча он смеялся:

"Пускай стучат!"

— "Гей!" раздалось в сенях.

2

И вспыхнула в душе его досада,

И в этой безмятежной мастерской, -

Как будто с улицы или из сада,

В ее окно ворвался ветер злой

И закружил осенних листьев ворох -

Послышался внезапный, быстрый шорох:

Как серна, вдруг заслышавшая рог

Охотника, своих летучих ног

Скачок едва дает заметить глазу

И прячется в деревьях за горой,

Так юбку с платьем захвативши сразу

И распахнувши занавес рукой

3

И даже башмаков не подобравши,

За дверью скрылась девушка "Синьор!" -

Послышалось в сенях. — "Несносно!" — вставши

Сказал художник; но его укор

Уже смягчался новым выраженьем,

Внимательностью и недоуменьем,

"Джузеппе: это ты?"

— "Я, я, синьор!"

— "И ты один?" — "Один". — "С которых пор

Тебя не видно, голова лихая?

Войди". И гость, входя, как бы вздохнул -

То был не вздох: порог переступая,

Он только носом воздух потянул.

4

Уединенья пестрый беспорядок,

Пюпитр, картину, свежесть помазка

На подмалевке, колыханье складок

На занавеске, кончик башмака, -

Все оглядел он быстрыми глазами.

"Ты не один?" — спросил он и бровями

Пошевелил; потом прищурил глаз

И засмеялся. — "Да, на этот раз

Ты догадался. С лишком три недели,

Пока ты пропадал, существовать

Игнацио не мог без Грациелли

И если ты не знаешь, должен знать,

5

"Что в душном Риме мне она нужнее,

Чем свежий воздух. Да, твоя сестра

Здесь, у меня". Джузеппе стал мрачнее

На полминуты. — "Этого добра

Не жаль, синьор. Не до нее… — сказал он

И оглянулся. — Тайна! — продолжал он,

Понизив голос, и как дикий зверь

Прошелся по ковру, косясь на дверь.

"Подслушает проклятая девчонка", -

Подумал он, — у ней претонкий слух.

К тому же знаю, кто хохочет звонко,

Тот и болтлив". — "Ну, русский! Ты мне друг.

6

Не измени нам, сделай одолженье!

Поберегись проклятого ножа;

Он на друзей не променяет мщенья,

Большой секрет".

И губы приложа

К его щеке, таинственно и с жаром,

Джузеппе стал шептаться с ним. Недаром

Художник притаил дыханье, — он

Заметно бледен был и удивлен.

Подумав, он ответил: — "Из одежды

Моей возьми что хочешь… Наряди

Его как знаешь… Не теряй надежды

И верь мне. Только… сам ты посуди,

7

Годится ли такое помещенье?"

— "Его, синьор, я знаю… место есть…

И знаешь ли, на случай посещенья…

Там у тебя с террасы перелезть

На низенький забор у палисада

Одна минута, и притом не надо

Большой привычки прыгать".

— "А куда

Дней через пять его ты денешь?" — "Да,

Да, да, синьор, дня три или четыре,

И братья, что в горах, ему такой

Найдут приют, что лучше в целом мире

Он не найдет. Сестра! Идем домой!"

8

— "Постой, Джузеппе, caro mio {*}, лучше

{* дорогой мой (ит.).}

Возьми, вот, деньги, только не брани

Твоей сестры". — "За что? Э, э! Иллючи,

Я рад. Тяжелые настали дни…

Ты скуди ей даешь: она сбирает

Себе приданое — кто ей мешает?

Но я зашел за ней", — и кулаком

Он постучался в дверь: — "Сестра! Идем!"

Дверь скрипнула, и, очи опустивши

И белой ткани узел головной

На темени красиво прикрепивши.

Явилась Грациелля. Боже мой!

9

Какие силы творческие были

Так стройно подняты из недр земных,

Чтоб сотворить все то, что сотворили

Они из этой римлянки! Каких

Античных статуй торс припоминала

Сама природа в дни, когда слагала

Такие формы, а ее чело

Кудрями убирала? Что могло

Зажечь такое звездное мерцанье

В ее как ночь темнеющих глазах!

Улыбки детской алое сиянье

Кто мог разлить так ярко на щеках!

10

Загар ее лица был нежной тенью;

То был не тот коричневый загар,

Который так мирится с южной ленью.

Иль с лицами транстеверинок, в жар

Идущих в город, рядом с женихами,

Да с братьями, на рынок с овощами,

Иль в студии художников — сбирать

Себе приданое, а после отдыхать

На "Trinita del monte", поджидая

"Ave Maria". Нет, она была

Так хороша, что и ее морская,

Быть может, зыбь из пены родила.

11

А сколько было жизни в ней! Смущенье

Переходило в смелость. Громкий смех

В нахмуренную бровь. Повиновенье

В грозу в глазах и в слезы. Не у всех

Художников случаются такие

Натурщицы. Художники иные

Таких красавиц даже и во сне

Не видели; зато к кому оне

Попали в студию, тот чуть ли не потерян,

По крайней мере, если сердце в нем

Не дремлет, он не может быть уверен,

Добром ли это кончится иль злом.

12

"Иди, иди!" — сказал ей брат, толкая

В плечо: — "Adieu, Signor!" Но рассердясь

На брата, Грациелля молодая

Вдруг вспыхнула. Из потемневших глаз

Сверкнули молнии.

— "Да погоди же.

Не торопи! Ты пропадал, и ты же

Меня домой торопишь, сатана!"

Нетерпеливо топнула она,

Из рук его рукав освобождая.

— "Дай мне проститься прежде чем ушла".

И ласково, от гнева простывая,

Она артисту руку подала.

13

Они ушли; хозяин вновь приняться

Хотел за кисти, но уже не мог.

Хотел на воздух выйти прогуляться

Вдоль по террасе, но его обжег

Луч солнца. Стал ходить он тихим шагом

По комнате и вдруг, как над оврагом,

Не зная, как овраг тот миновать,

Опять остановился и опять

Стал с выраженьем неопределенной грусти

Глядеть куда-то вдаль. Потом он взял

Из шкафа книгу и из песен Джусти

Две-три страницы молча прочитал.

14

Не ждете вы поэзии от века

Бездушного, в той пагубной среде,

Где золото дороже человека,

Где ваша выгода в чужом вреде,

Где женщина в притворстве признается,

Где красота и совесть продается,

Где подлость уважаема, обман

Господствует, где золотой болван

Становится кумиром пьяной черни, -

Не ждете вы поэзии — и, вот,

Безумная идет по иглам терний,

Чего-то ищет, плачет и поет.

15

Бросайте же в нее комками грязи

Вы, загрязненные, вы, пошляки,

Которым нужны взятки, сплетни, связи,

Чины, покой, рога и колпаки!

И вы, аскеты, вы, идеалисты

Без идеала, или реалисты

Без знанья жизни, вы гоните прочь

Безумную, гоните с тем, чтоб ночь

Невежества была еще темнее.

Иль думаете вы, что ваш язык

Без языка поэзии слышнее?

Да, он слышней, как без набата — крик,

16

Как без раскатов грома — шум потока,

Как без оркестра — бальной пляски шум,

Итак, по-вашему (о! как глубоко

Реален ваш самолюбивый ум!),

Набат, и гром, и музыка — звук лишний,

Ненужный, потому что звук давнишний!

И если от паров стал душен зной -

Не надо грома! Если над толпой

Как бы зараза носится веселье -

Не надо музыки! Да, господа…

Не надо и стихов, пишу их от безделья,

За неименьем лучшего труда.

17

И вот, беру художника в герои,

Хоть, может быть, и правда, что пора

Художников оставить нам в покое,

От них, дескать, ни пользы ни добра:

Но так как и от вас нам пользы мало,

То почему ж не взять кого попало.

Я знаю, что надменный Петербург -

Плохой художник, он скорей хирург,

Закладчик, немец, скрывший под халатом

Свое отечество, чиновник впопыхах,

Или фельетонист, над нашим братом

Смеющийся и в прозе и в стихах.

18

Итак, художника я здесь намерен

Вплести в рассказ, — он, кстати, брат родной

Илюшину. Читатель! будь уверен,

Что этого туриста бред ночной

В гостинице с таким сердечным жаром

Я перекладывал в стихи недаром

(Хоть, может быть, и не совсем постиг

Я тайну облекать в прозрачный стих

Чужую совесть). Помните ли, брата

В бреду земляк Игнашей называл, -

Мы переделаем его в Игната.

А так как в Риме, где он обитал,

19

Соседями он прозван был Jlluci,

То мы его и будем называть

Игнат Иллючи, чтоб на всякий случай

Его с приезжим братом не мешать.

Игнат был человек иного строя,

Один из тех, которым нет покоя

От жажды счастья — счастья не того,

В котором вы кумира своего

Привыкли видеть — счастья не в богатстве,

Не в почестях, не в мелочной среде,

А в чем? Бог ведает! Быть может, в братстве

Со всеми, в общей славе и труде.

20

Один с враждой, один с своей любовью,

Один с своим безумьем, с детских дней

Чистосердечно только изголовью

Ночному он вверял тоску страстей,

Мечтаний свежесть, или пыл желанья.

Таких людей затеи и страданья

Неведомы, пока не протрубит

О них молва, пока не воскресит

Их юности жар общего участья;

Тогда всю жизнь подавленный в них крик

Отчаянья вдруг разрешится в счастье

Минуты и развяжет их язык.

21

Скачок в былое нашего Игната

До будущей главы оставлю я.

Теперь, во что бы то ни стало, брата

С сестрой догнать намереваюсь я.

И брат, и Грациелля торопливо

Шли через пыльный форум, и не диво,

Что привлекали взоры всех, кого

Встречали. Было ль это оттого,

Что Грациелля хоть и одевалась

Не вычурно, под солнечным лучом,

Вблизи классических руин, казалась

(Могла казаться) дорогим цветком;

22

Иль просто оттого, что и вниманья

Не обращая, громко спорила она

Все время, без малейшего желанья

Вести себя приличнее, — странна

(У нас бы даже грязной показалась)

Речь этой девушки; так выражалась

Она цинически наивно — то словцо,

Которое являться налицо

Не смеет в наших лексиконах, было

Произносимо ею наряду

С другими и ни разу не смутило

Джузеппе. Я его не приведу,

23

Не бойтесь, спор их повторю я

Не слово в слово. "Что ты говоришь!" -

Сердилась Грациелля, — докажу я

Чем хочешь, что невинна… ты грозишь

Кинжалом… дьявол ты! Нет, ты сначала

Узнай, коли не веришь. А кинжала

Я не боюсь — хоть бей, не замолчу.

Меня он любит, — ну! И я хочу,

Чтоб он любил, — хочу! И что твердишь ты

Обман! обман!.. Он десять тысяч раз

Пошел бы к алтарю со мной, да вишь ты,

Ведь патеры венчать не станут нас.

24

Что за охота им венчать — проклятым!

Нет — вон намедни исповедник мой

Плечо мне отдавил шероховатой

Своей ладонью, — поняла, какой

Он исповедник! А Иллючи, бедный,

Целует руки мне и, бледный,

Не смеет горячо меня обнять!

Что делать! Я при нем, ни дать, ни взять,

Холодная статуя. Ты не любишь

Таких, как я. Э! Не беси меня.

Я знаю ту, которую ты губишь,

И дни проводишь с ней не так, как я.

25

Ты сердишься, зачем я позволяю

Себе с Мариной иногда ходить

К Иллючи, — для чего у ней бываю,

И у себя ей позволяю быть.

Ты говоришь, ее не высылают

Из города лишь потому, что знают,

С какими монсиньорами в связи

Она перебывала; но в грязи

Распутства бедная не потеряла

Еще души. О! сколько раз она

При мне, упавши на кровать, рыдала,

И вся от горьких слез была красна,

26

И говорила мне: "Смотри, не падай!

Раз упадешь — не встанешь; лучше ты

За черта выходи, — не то с отрадой

Простись навеки. Нашей красоты

Девичьей года на два вряд ли станет, -

А кто ее сомнет, тот и обманет

И насмеется, и продаст тебя;

А выйдешь замуж, мужа не любя,

Обманывай, пожалуй! Не сумеешь -

Научат наши патеры". Так вот

Что говорит Марина: как же смеешь

Ты думать, что Марина продает

27

Мою невинность!.. Ты зачем к ней ходишь,

Когда из гор являешься домой?

Что ты у ней хорошего находишь?

И почему ты сам нейдешь к другой,

Которая честнее? Ты оставил

За что Памелу — и за что прославил

Ты дурою, и даже нагрубил

Той девушке, которую любил?

Нет, у тебя я спрашивать совета

Не стану, — нет…"

Джузеппе все молчал

Нахмурив брови, долго без ответа

Он резкие упреки оставлял.

28

И наконец откликнулся. — "Умна ты,

Я вижу, нечего сказать, умна!

Сама договорилась, как прокляты

Все наши связи. Будь ты холодна,

Коварна — и тебе дышать позволят,

Растай — к признанью пыткой приневолят,

Такое ли здесь место, чтоб любя

По-человечески, ты сберегла себя!

Любить, как ты — не значит ли свободу

Своей души предпочитать отцам…

Здесь властью смято все на зло народу,

Народом смыто все на зло властям.

29

Ходи на исповедь, авось в замужство -

Тебе вступить дозволит патер твой,

Но если он в твои проникнет чувства,

Подумай, как поступит он с тобой?

Ну, не безумная ли ты девчонка!

Ну, разве я не должен, как ребенка,

Угрозами тебя остерегать!

Он должен католичество принять,

Чтоб на тебе жениться!"

— "Ну так что же?

Почем ты знаешь, может быть, судьба

Поможет…"

— "Замолчи ты! От него же

Я первый отвернусь, как от раба.

30

Простынешь ты к нему — и он простынет.

Иллючи нынче здесь, а завтра — где?

Он птица вольная, он Рим покинет

Когда захочет, — путь его везде,

Где ветер дует. Хлопочи о муже,

Чтоб после не раскаяться. Ему же

Другие женщины тебя забыть

Помогут: все охотницы любить,

Не ты одна. Марина говорила, -

Ты слушала. Я говорю, — и вот,

Ты злишься!"

— "Мне Марина не грозила…"

— "Молчи! Не то пусть черт тебя возьмет!"

31

И слезы у нее, как бриллианты,

Закапали с ресниц…

. . . . . . . . .

32

"Ну хорошо!.. — она сказала, плача

И давши волю полную слезам

Сбегать и капать. — Если уж иначе

Себя вести… то право лучше нам

И не видаться". Брат на Грациеллю

С усмешкой покосился. — "Да, с неделю", -

Заметил он — ты дома будь, потом

Дождись меня, и будем мы вдвоем

Ходить к нему; Марина ж провожатой

Не может быть… э, э! Не знаешь ты,

Что значат сплетни в Риме. Рим проклятый

Не думает о жертвах клеветы".

33

Тут молодые люди прекратили

Из осторожности свой разговор.

Они пришли домой и уж входили

Через калитку на покатый двор.

Вот старый дом и мыльная канавка

Из-под колодца; там, где тень, там травка

По трещинам растет меж старых плит,

Летают голуби, петух кричит,

В углу стоит коза на сорной куче;

Вот лестница и два окна без рам,

Кривой балкон, над ним висят онучи,

За ним в стене дверь в горницу, а там

34

Журчит веретено, прядет старуха -

Повязана седая голова;

Она хозяйка, прачка и стряпуха,

И тетка Грациелли, и вдова.

Откуда Грациелля добывает

Ей деньги, старая, конечно, знает;

Но каждый день на девушку ворчит,

Ворчит за то, что дома не сидит,

Завидя Грациеллю, непременно

Она ей погрозится кулаком,

Но как поэт, скажу вам откровенно,

Я с этою старухой незнаком.

1

Заря сгорела, а луна не встала:

Настал для Рима темный, жуткий час -

Союзник поцелуя и кинжала,

Час тайных слез и молодых проказ,

Соблазнов час и час беседы с богом.

Иллючи стук услышал за порогом,

И не прошло минуты — гость ночной,

В чужой одежде, бледный и худой,

Вошел к нему; но мы Альберти знаем.

Игнат — артист доверчивый — поил

Больного итальянца русским чаем,

И спать укладывал, и говорил

2

С самим собой: "Вот друг случайный,

Друг, на пять дней мне посланный судьбой…

Не стану дорожить сердечной тайной…

Но… что за человек он? Боже мой!"

Альберти как фанатик выражался,

Дух независимости в нем сливался

С патриотизмом: Рим — иль ничего!

Свобода или папа… Отчего?

Вопрос напрасный. Оттого, быть может,

Что наша жизнь темна, когда в ней нет

Той цели, что и манит, и тревожит,

И впереди горит, как вещий свет.

3

Он не жалел, что отпустил он брата

Сражаться против папы, он и сам

Хотел сражаться; уверял Игната,

Что небо отомстит его врагам,

Французам, немцам, папе, клерикалам.

Его душа была таким закалом

Прокалена, что тысячи смертей,

Казалось, не могли бы сладить с ней;

Как Муций Сцевола, он сжег бы руку

На алтаре свободы; но злой рок

Ему послал совсем иную муку,

Он в Риме лихорадкой занемог.

4

Чудак отчаялся, и смерть в темнице

Была его последняя мечта.

Игнат хоть и смыкал свои ресницы,

Но спать не мог. Ночная духота,

Камин и чай, и спущенные сторы,

И этот гость, и эти разговоры,

Все это вместе прогоняло сон,

И тосковал и жаловался он.

Игнат

— А я — зачем пошел с французом драться?

Альберти

— Рим колыбель художников: восстать

За этот Рим не значит ли сражаться?

Игнат

— И навсегда отчизну потерять?..

5

Меня считают за головореза,

Изменника, молва меня казнит…

Скажите, виновато ли железо,

За то, что притянул его магнит?

Я русский, и не смею воротиться

В свой дом, в свою семью, Москва мне снится.

Утраченное стало дорогим,

И Рим любя, я проклинаю Рим…

Альберти

— Какие же причины вам мешали

Свой край, ну, хоть на время посетить?..

Игнат

— Увы, синьор, Игната вызывали,

Конечно, не за тем чтоб отпустить

6

В Италию обратно; это значит -

Прощай, любовь! Не мог я бросить Рим,

Не мог сказать: пусть сердце вечно плачет.

Альберти

— Там, где огонь, там непременно дым,

Но ежели и в Риме нет простора

Над вашей головой, поверьте, скоро

Увидите вы копоть над собой…

Нет! Я моей Италии родной,

Клянусь, на женщину не променяю.

Мечтая об Италии моей,

Я мысленно всех женщин обнимаю,

Сестер, любовниц, жен и матерей.

7

Игнат

— Я верю вам, я знаю, ubi vita,

Jbi poesia {*}. Когда ключом

{* Где жизнь, там поэзия (лат.).}

Кипит в народе жизнь, все позабыто

Для общих целей — и любовь и дом;

И женщины, как бы на зло природе,

Не о любви поют вам — о свободе.

Но мой удел покуда не таков,

Я рад уйти из ледяных оков

В оковы исключительного чувства;

Где я люблю, там и живу. У вас

Есть гении, есть слава, есть искусства,

Народные герои; а у нас…

8

Нет гениев, и славы нет народной,

Порывы гаснут, сдавлены умы,

И пищи нет для страсти благородной.

Одной войной прославилися мы;

Победами грозна держава наша.

Как будто только в них спасенья чаша,

Как будто мы не чувствуем, что нет

У нас великих нравственных побед.

Спесь, ложь и мрак! Крепостники довольны,

И спит народ под сению знамен.

Невольно радуешься страсти знойной,

Чтоб как-нибудь стряхнуть проклятый сон.

9

Альберти

— Синьор, я рад, что в Риме влюблены вы.

Я буду вечно благодарен той,

Которую невольно предпочли вы

Холодной родине с ее Москвой;

Ведь не внуши она вам этой страсти,

Вы покорились бы суровой власти,

И я без вас, конечно бы, пропал,

Попавши в лихорадочный квартал.

Игнат

— Я благодарности не отнимаю

От той… от той, которая… et cetera {*}…

{* И прочее (лат.).}

Но сам ее от вас не принимаю,

Я не ценю случайного добра.

10

Альберти

— Но доброта у добрых не случайность.

Я одного лишь не могу понять:

Вы… влюблены… и что ж? Какая крайность

Неволит вас любовь свою скрывать?

Игнат

— Помилуйте, синьор! За грех любовный

Сажают на цепь в области церковной,

А между тем скорей поднимут все вверх дном,

Чем захотят ее венчать с еретиком,

И любящий, и… может быть… любимый,

Я не могу глубоко не страдать,

Как Тантал, жаждою в аду палимый:

Нет сил ни оставаться, ни бежать!

11

Альберти

— А!.. Так она не замужем?.. Не знал я.

Но если это девушка… ей-ей!

На вашем месте с ней бы убежал я

Подальше от монашеских сетей.

Игнат

— Куда бежать? Не позволяют средства;

Не знаю даже, получу ль наследство.

Отец мой был порядочно богат, -

Весною умер, — мачеха, да брат…

Господь их знает, как распорядятся.

Альберти

— Картины ваши можете продать.

Игнат

— Картины — нет! К сюжету их придраться

Не мудрено: за них велят изгнать,

12

И что тогда? Отечество второе

Придется мне навеки потерять.

Теперь, синьор, пишу совсем иное,

Теперь, синьор, коли хотите знать,

Иную думу сердцем я взлелеял,

"Коринфскую невесту" я затеял.

пока с одной бедой не справлюсь я,

Мой идеал — натурщица моя.

И всякий раз, когда при мне сияет

Она, цветущая, роскошна и стройна,

Природа силу красок убивает,

И кисть моя становится бледна.

13

Альберти

— Тот идеал, в который влюблены вы,

Уже не идеал в моих глазах.

Вы знаете, что вкусы прихотливы.

Игнат

— Но красота во всех ее чертах

Есть красота…

Альберти

— Поверьте, для картины

Рафаэля был образ Фарнарины

Не больше как простой материал,

Который он для живописи брал.

Когда ему Мадонны лик являлся.

Натурщица могла ль его пленять?

И разговор их в спор перерождался

И за живое стал уж задевать…

14

Как вдруг Альберти притаил дыханье.

Почудилось ему, что к ним стучат:

Стук! стук! Молчат. Стук, стук! Опять молчанье

Приподнялся и побледнел Игнат.

"Ужели ночь готовит нам измену?", -

Проговорил он шепотом. "Иль в стену

Стучал Джузеп? Иль спать мешаем мы?.."

И он к дверям, дрожа средь душной тьмы,

Подкрался, слух свой чутко напрягая.

Но вот опять настала тишина,

И лишь порой вздыхала, как живая,

В его алькове темная стена.

15

Игнат Иллючи трусил не изгнанья.

Не все ль равно, где жить и где страдать,

Где кофе пить и видеть звезд мерцанье.

Где наблюдать природу и писать?..

Везде есть рестораны и постели,

Но… не видать голубки Грациелли…

И знать, что нет надежды увидать,

Как нет надежды мертвому восстать…

О! это было б хуже лютой смерти.

Не скоро лег он. Молодая кровь

Стучалась в сердце; струсив за Альберти,

Он вдвое струсил за свою любовь.

16

В поре страстей и молодых стремлений,

Он с ужасами жизни был знаком.

Средь разных зол, тревог и опасений,

Он дорожил любовью, как добром…

Он чуть не пал, когда за Рим сражался.

Чуть не сошел с ума, когда решался

Повесить над собой Дамоклов меч

И грозным повеленьем пренебречь.

О брате он скорбел, и в заключенье

Жар одуряющий переносить

Остался в Риме, ради наслажденья

Не издали мечтать — вблизи любить.

17

Он не вполне был искренен с Альберти,

И это мне понятно… Никогда

Признаниям влюбленного не верьте,

По крайней мере, верьте не всегда…

И Грациелля, брата упрекая,

Быть может, также не была святая, -

Недаром слезы капали из глаз.

Но… муза! мы, затеявши рассказ,

Спешим наверх; — поищем основанья,

Пойдем назад, волшебным фонарем

Владея, озарим воспоминанья,

Которые Игнат считает сном.

18

Не все ему родное нам родное,

Не все ему смешное нам смешно.

Свое незаменимое былое

Он назвал сном, а между тем оно

Покой души его порой тревожит.

Он от него отделаться не может.

Москва ему была родная мать,

Он помнил дом, откуда наблюдать

Он мог все божье и все человечье.

Там из окна сиял ему простор,

Был виден Кремль и все Замосковоречье

От Яузы до Воробьевых гор.

19

Он помнил сад, калитку близ колодца,

И стук бадьи, когда на водопой

В час утренний вели их иноходца.

И помнил он разлив реки весной,

И баню, даже запах этой бани,

И благовест ко всенощной, и няни

Старушки всхлипыванье, всякий раз

Когда она, пред образом крестясь.

Стучала лбом в ковер, и то кладбище,

Где мать его была схоронена,

И переезд их в новое жилище,

Потом другой мотив того же сна.

20

Вот он подрос и даже понимает.

Что мачеха его не то, что мать.

Алеша брат экзамены справляет.

Он любит о студенчестве мечтать.

В соседнем доме генеральша с внучкой,

Дитя уже умеет делать ручкой,

И из окна к нему воздушный шлет

Свой поцелуй, а там — сирень цветет,

Береза с листиками клонит ветки

Над узким тротуаром: солнце, тень,

Воркунья няня, локоны соседки,

Латинская грамматика и лень.

21

Он помнил, как из ватного халата

Отец его почти не выходил,

Как заставлял он вслух читать Игната

Акафисты, и как старик хандрил,

Когда его супруга молодая

В гостях засиживалась, забывая,

Что на столе семейный самовар

Клокочет, в две струи пуская пар;

Как привозили образ для молебна;

Как Лермонтов Алешу восторгал,

И как отец, любя его, враждебно

Глядел на все, чего не понимал.

22

Он помнил одинокие прогулки,

Старинные пруды, как озера,

Кривые, спутанные переулки,

Кануны праздников и вечера

В ограде Спаса — ряд огней во мраке

И пенье клироса, и "паки паки

Помолимся", и дымные столпы

От ладана, и шорохи толпы

Молящейся, — и много, много, много

Такого, что являло в звездной мгле

На небе восседающего бога

И умирающего на земле.

23

Игнат мой долго был религиозен,

Любил Христа в душе своей носить,

Не по летам был бледен и серьезен,

Хотел в иконописцы поступить,

По вечерам, зимой, при свете лампы

Срисовывал дешевые эстампы,

И если ночью долго спать не мог,

Читал тихонько "Да воскреснет бог!".

Потом он стал в гимназии известен,

Товарищей учиться понукал,

Итог баллов здесь был бы неуместен.

Но часто он пятерку получал.

24

А между тем отец его, хирея,

То сны записывал, то уверял,

Что роскошь — гибель мира, то, говея,

Своей жене наряды покупал,

Ворчал на сыновей, на их ученье,

И на себя за то, что позволенье

Дал старшему в студенты поступить,

А младшему в гимназию ходить.

"Дворянское ли дело заниматься

Какой-то живописью, — что за вздор!"

Алеша ловко начал отгрызаться,

Игнат молчал, потупя грустный взор.

25

Брат стал кутить, завел себе голубку;

Игнат стал бойко рисовать, — и вот,

В какой-то праздник, завернувши в трубку

Свои рисунки, вышел из ворот.

Не зная жизни и не зная света,

Он у чужих пошел искать совета,

Спустился на Пречистенку, спросил

Там дом один и робко позвонил.

Дверь отперлась. Взволнованный, ни слова

Швейцару он не мог проговорить.

— Кого вам тут? — Игнат спросил Орлова

И побледнел. Приказано просить.

26

И помнил он, как встретил он участье

И в школу живописи принят был.

Как бедный мальчик, он дрожал от счастья

И скрыть его хотел; но плохо скрыл,

И в школу сел, заплаканный, с локтями

Протертыми. Там уносясь мечтами

И глаз не уставая напрягать,

Он рано подглядел в природе мать,

Кормилицу художников, и много

Она ему сулила. Не дремал

Его талант, — и сам ценитель строгий

Талантов труд его благословлял.

27

Он и меня благословлял когда-то,

Опальный муж, гражданственных тревог

Немая жертва! Щедро и богато

Природой взысканный, он превозмог

Свое отчаянье. И осужденный

На бесполезность, словно пригвожденный

К стенам Москвы титан, не подражал

Титану и богов не проклинал,

Умел к своим цепям приноровляться.

И на своей скале не мог никак

Лежать без дела. Кто же мог нуждаться

В таком лице? Художник да бедняк.

28

И лик его сиял для них приветом…

Орлова помнят, — и на гроб его

Не я один готов (конечно, летом,

А не зимой) от лавра своего

Принесть хоть ветку в дань воспоминанью,

Неравнодушный к свежему преданью.

Я знаю, он неравнодушен был

К грядущим поколеньям и любил

Россию в будущем. Спи мирно в гробе,

Наивный гражданин! Не жди чудес.

Народный гений все еще в утробе,

А лавров — сколько хочешь, целый лес!

29

О лаврах также думал мой Игнатий.

Что делать? Слава — звук, но не пустой.

Мечтанье, но не сон, — как из объятий

Развратницы, из жизни мелочной

И сладостной она зовет нас в поле, -

Где марширует смерть, меняя роли

Народов, полководцев и владык, -

Ведет на кафедру, раба язык

Вооружает жалом истин смелых,

В толпу заносит правды семена

И в глубину пустынь оледенелых

Людей заносит, — но не имена.

30

В домашний круг, в семейный пир Игната

Не проникала слава; для него

Она была действительно заплата

На рубище — и больше ничего {*}.

Там о политике не заикались,

Науки торжеством не увлекались,

Поэзии не знали никакой,

Там каждой мысли новой иль живой

Боялись как холеры или черта,

Там есть и пить могли бы вы, — но жить

Не дай вам бог с людьми такого сорта.

Игнат мой стал особенно их злить.

{* Что слава? Яркая заплата

На бедном рубище певца.

А. Пушкин. (Прим. авт.)}

31

Старик звал гордостью его молчанье,

И всякий раз, когда он пропадал

(К обеду не являлся), ждал признанья

И все его затеи проклинал.

Игнату было не легко искусство;

Но славы луч неразвитое чувство

Уже ласкал. Так ранний луч весны

Ласкает почки роз и белены.

Прошло семь лет. Он получил медали,

Патент из Академии, — и вот

С минуты на минуту все мы ждали,

Что он поднимет крылья и вспорхнет.

32

Но крылья, крылья! Что такое крылья?

Червонцами набейте мой карман,

И я помчусь без всякого усилья

Через какой хотите океан.

Вы удивитесь легкости чудесной

И скорости, когда тяжеловесный

Металл, который золотом зовут.

Мне как-нибудь (хоть за стихи) дадут.

Игнату также дали за картины

Рублей пятьсот; но вышло ничего:

Алеша, друг и брат, не без причины

Все эти деньги занял у него.

33

Уверил, что его посадят в яму.

Действительно, какой-то кредитор

Грозил ему за пиковую даму;

Но все свои долги за сущий вздор

Считал он и не все пустил в уплату,

Хоть и клялся встревоженному брату,

Что расплатился и ничуть не пьян,

А просто выпил, весел и румян.

А мой Игнат, чем дальше, тем труднее

Ему казался избранный им путь,

Чем больше размышлял он, тем больнее

Сомнение закрадывалось в грудь.

34

"Старуха с прялкой", "Юная крестьянка,

Сгребающая сено", голова

Как лунь седого дворника, "Цыганка

С гитарой", — это все слова, слова…

Так говорил он, — далеко не слово

Горячее, способное иного

Толкнуть и разбудить, как будит нас

Набат в пожар, молитва в скорбный час,

Иль колокола звон в великий праздник.

— Нет, лучше ты на ложе деву мне

Изобрази, — сказал ему проказник

Алеша, — так чтоб грезилась во сне.

35

— Эх, брат! на краски нет давно ни гроша!

Сказал Игнат, опять в свою тоску

Впадая, как потерянный, Алеша

Задумался, и вот он к старику

Пришел и говорит: — Ты причищался?

— Сподобил бог. — А ты вчера признался

Попу, что губишь сына? — Это как?

— Да сам ты посуди. — Молчи, дурак!

— Послушай, отче! будь родному сыну

Родной отец, не то, вот те клянусь,

Что я тебя на старости покину

И в Питере в гусары запишусь.

36

— А я не дам ни гроша. — Ну, украду,

Тогда ты сам отправь меня в острог.

И буду я родному не в усладу

Преклонных лет, а в горе да в упрек.

Старик не ожидал такого слова

И хоть по-прежнему глядел сурово,

Но мялся и дрожал. "Вот, черт возьми,

Что делать мне с проклятыми детьми!

Ведь он, пострел, что если вдруг такую

Отколет штуку"… — думал он, косясь;

И допил чай, и молча в образную

Отправился, вздыхая и крестясь.

37

И к мачехе явился наш Илюшин.

— Послушайте, сказал он, — не шутя,

Я вас люблю. Как рыцарь вам послушен,

Вы — милая… Но я уж не дитя,

Которое вы можете обидеть.

Я кое-что уж начинаю видеть…

Но я отца не стану огорчать…

Я промолчу… но только с уговором:

Вы, в качестве влиятельной жены,

За брата похлопочете, в котором

Талант и ум признать и вы должны.

38

И сделал дело Алексей Илюшин:

Всех напугал. Отец благословил

Игната в путь и вдруг неравнодушен

К Игнату оказался, стал он мил

Родительскому сердцу; видно, тупость,

И часто неразлучная с ней скупость,

Когда их вдруг нежданно поразят,

Дают-таки изрядный суррогат

Той теплоты, что скрыта в нас. И сына

Червонцами и образом святым

Снабжая, скудоумный старичина

Чуть не рыдал, когда прощался с ним.

39

Игнат, не ждавший этой благодати,

Был также чем-то смутно поражен;

Зато Алеша, кстати и некстати

Готовый деньгам задавать трезвон,

Пошел к приятелям; три сотни занял

И за Петровским парком дачу нанял;

Будь он богат, прощальный этот пир

Он задал бы на весь крещеный мир.

Чтоб на своем поставить, всем рискуя

Он был готов до ямы снизойти,

И говорил: — Игнаша! не могу я,

Не выпивши, сказать тебе: "прости!"

1

Для юношей-художников все мило -

И розы, и крапива: все они

Влюбляются; но сердцу их постыло

Однообразье, и хотя их дни

Случайными удачами богаты,

Они на вид унылы, простоваты,

То ненавидят всех, тр любят всех,

То с грустью смотрят на чужой успех,

То восторгаются. Есть исключенья, -

Но мой Игнат отчасти был таков:

В иные дни страдал он от сомненья,

В иные слепо верить был готов.

2

Порой не выносил он блеска, шума,

Порой балы в собраньях посещал;

Но и тогда томительная дума

Его не покидала: он блуждал

Рассеянно, на ветреные речи

Не отвечал, казалось, новой встречи

Искал глазами; но чего хотел?

Чего искал? сказать бы не сумел, -

Быть может, взгляда, полного вниманья,

Быть может, лучезарной красоты,

Достойной пламенного обожанья,

Быть может, воплощения мечты,

3

Мечты, и самому ему неясной.

Никем любим он не был, несмотря

На то, что юности его опасной

Для сердца женщин, жаркая заря

Сияла пробуждающим рассветом.

В Москве никто ни лаской, ни приветом

Его немой тоски не разогнал.

Недаром он мечтой перелетал

На дальний юг, за снежные вершины:

"Там, — думал он, — монументальный Рим

И лавры, и фонтаны, и руины,

И — бредил он, — там буду я любим…

4

"Там кисть Брюллова молнии с вулкана

Похитила, там Гоголь создавал

Нам типы мертвецов, там Иоанна

Крестителя Иванов созерцал…

Там, — думал он, — источник вдохновенья…

Туда, туда! Создатель, дай терпенья!

Не выношу я жизни мелочной,

Холодной, грязной, вялой и тупой".

И вот уже отъезд его назначен,

И вот уж брат зовет его кутить.

Игнат мой рад, взволнован, озадачен,

На все готов, всем хочет угодить.

5

Кутить в Москве неловко показалось,

По случаю великопостных дней,

И за город по их следам, помчалось

Семь троек, семь ямских больших саней.

Минуя Триумфальные ворота,

Летит стремглав веселая забота,

И ночь, и вихрь навстречу ей летят,

На хомутах бубенчики звенят,

Разбрасывая снег, стучат подковы,

Под шапками торчат воротники,

И слышен смех и говор: "Что вы! что вы

Шалите!" — и в ногах лежат кульки.

6

Ночь белая на них сквозь сон глядела,

При лунном свете падала метель,

И у Игната (видно, кровь кипела)

Распахивалась теплая шинель.

Вот дача: в зале музыка играет,

Нетопленая зала помогает

Гостям резвее быть, вину пьяней.

Всех впереди шумит Алеша: Гей!

И множество свечей (местами сальных)

По ломберным столам кругом зажглось,

И, внемля завыванью скрипок бальных,

Слетели с дам салопы: началось!

7

Тут были две цыганки, две сестрицы,

И Даша, первой молодости цвет,

И Палагея, прямо из больницы

Махнувшая к Алеше на банкет;

Тут доктор медицины был, с гитарой

На алой ленте; тут, гуляя с парой

Румяных граций, толстый казначей

Забыл, что он трех взрослых дочерей

Плешивый папенька; тут полицейский

Какой-то шляпку женскую надел;

Студент орал: "Быть иль не быть!" армейский

Корнет играл Офелию и пел…

8

Все было глупо, шумно и беспечно;

Игнат был в этом мире новичок;

Он, может быть, и тронут был сердечно,

Но предпочел забраться в уголок;

То улыбался он, то брови хмурил,

Какой-то балагур с ним балагурил,

Какой-то литератор под хмельком

Ему шептал с таинственным лицом:

"Ты гений, гений! Верь ты мне, все шансы

На стороне успеха — будем пить…"

Распущенность! в тебе есть диссонансы,

И музыкой их вряд ли заглушить,

9

И трезвая душа их чутко слышит,

И хочется заплакать ей, когда

Хрипливый смех в лицо ей спиртом дышит

Или разврат, под маскою стыда.

Старается в любви ее уверить.

Как юноша, не мог он лицемерить.

Чтоб позабыться, лишнее он пил

И все-таки был, видимо, уныл.

Уже пред ним за бешеным канканом

Последовал трепак — гудел, дрожал

Паркетный пол. В азарте полупьяном

Иной плясал, иной рукоплескал.

10

Но в это время в залу проскользнула

Неведомая гостья; на нее

Одна лишь Даша искоса взглянула,

И мысленно спросила: "Это чье

Сокровище явилось?"… Гостья, вея

Ночною влагой, как ночная фея.

Попавшая к сатирам на банкет.

Дрожала, и не мудрено: паркет

Гудел, трещал, Алеша мчался, топал,

И развевались волосы его,

И страшный шум был, каждый выл и хлопал,

Лишь брат молчал, любуясь на него.

11

А гостья шла, и зимней ночи холод

Лежал румянцем на ее лице;

Румянец этот был, как утро, молод

И свеж, как роза в свадебном венце;

Прильнувшие к ее кудрям снежинки

Растаяли в алмазы; до косынки,

До самых плеч ее, со всех сторон

Спадали кудри, русые, как лен;

Ее глаза не изменяли цвета, -

И при свечах ясна была лазурь,

Лазурь, напоминающая лето

В дни жаркие без пыли и без бурь.

12

В лиловом платье, с лентой над пробором,

В надорванных перчатках, шла она,

Скользя по лицам неспокойным взором,

И постепенно делалась бледна.

Ее никто не знал; но что за дело

До незнакомых граций там, где смело,

Без всяких рассуждений, всякий мог

Девицу пригласить на вечерок?

В ее чуть подвижных и тонких бровках

Чуть-чуть сквозила… (как бы это вам

Сказать?..) та смелость, что в иных плутовках

Так нравится печальным острякам.

13

В ней было артистическое что-то,

Какою-то умильной простотой

Прикрытое кокетство иль забота

Владеть другими так же, как собой.

Она была или актриса, или

Одна из тех, которых вы любили

С бессовестной надеждой на успех,

Толкали в грязь, и золотили грех

Наследственный наследственным карманом.

Что привело ее на сей банкет?

Боязнь найти измену в друге пьяном,

Иль жажда веселиться в двадцать лет?

14

Игнат не мог не обратить вниманья

На эту гостью. Никого она

Не поражала; но очарованья

Невыразимого была полна.

Она его пронзила томным взглядом,

Прошла, сняла перчатку, села рядом,

С усильем не глядела на него,

Задумалась, — бог знает отчего, -

С Алешей, кажется, переглянулась;

Тот молча отошел, шепнул двум-трем:

Студент вздохнул, цыганка улыбнулась,

И гости их оставили вдвоем.

15

Кто с кем заговорил, уж я не знаю.

Кокетливый, но скромный разговор

На прозу я легко перелагаю;

Но как поймать в размер невинный вздор!

Их разговор, однако же, по счастью,

Стал понемногу проникаться страстью.

К его плечу припавши головой,

Как голубок к стене ему родной,

Она его о чем-то умоляла.

Он долго, долго отвечать не мог;

Но все больней, в чаду и в шуме зала,

Звучал ее певучий голосок.

16

— "Глазам не верю: господи! ужели

Все это бред и больше ничего!.."

И слушал он, ему над ухом пели:

"А помнишь, помнишь, мимо моего

Окна ты шел и я тебе кивала!"

— "Окна! какого?" — "Помнишь, я гуляла

С тобой по маскараду и любить

Клялась…" — "Когда?" — хотел ее спросить

Игнатий; но уж ум его терялся,

И замер на устах его вопрос:

Позвали к ужину, — он отказался,

И брат ему шампанское принес.

17

Шампанское! ты страсти убиваешь

У гастронома, да у старика,

Но в юности ты пламя раздуваешь,

И делаешь пожар из огонька.

Игнат мой пьет и чокается с нею.

И ей клянется, и зовет своею

Возлюбленной, душой души своей,

И плачет, и целует руки ей,

Благодарит ее, — весь пыл и трепет, -

За что?! за то, что в жизни в первый раз

Его души коснулся страсти лепет.

Заря любви ужели занялась,

18

И занялась пред самою разлукой?!

Все, все, о чем безумно он мечтал,

Ужель окончится безумной мукой?

Уж гаснут свечи, бледен дымный зал,

Зари играют золотые струйки

По отпотевшим стеклам; шубы, чуйки,

Салопы разбираются гостьми…

Чу! Тройки скачут. "Где же, черт возьми,

Мои калоши?" — слышен голос сонный.

— "Прощай, Игнат!" — И стоя на крыльце,

Как призрак бледный, как дитя влюбленный

Он утирает слезы на лице.

19

Стоит с открытой грудью… "Улетела!

И я — не полетел за ней вослед!

Влюблен, люблю, — и никому нет дела!

Любим, — и никакой надежды нет!

Разлуки ночь — в ночь первого свиданья!

За что, за что такое наказанье!"

Алеша мог утешить бы его,

Но сам глядел на брата своего,

Как сильно пьяный, мутными глазами,

И будь он трезв — кто знает? может быть,

Успел бы он двумя-тремя словами

Все рассказать и бездну обнажить…

20

Уж по снегам, следам ночной метели,

Давно струилась розовая мгла,

Вдали кресты церквей, как пламя, рдели,

И разносили звон колокола.

Они поехали… домой, конечно;

Веселие, как ночь, недолговечно,

Пора им выветрить хмельной угар,

Их дома ждет прислуга, самовар

И чемоданы. Но никто не знает

Своей судьбы, встречая новый день,

И, если счастье впереди сияет,

Несчастье следом гонится, как тень.

21

Навстречу нашим братьям, просыпаясь,

Встает Москва. Их пошевни летят,

Летят, то упираясь, то качаясь:

"Валяй!" — кричит спросонья старший брат.

Игнатий свеж, но нравственно измучен

Его картуз сердито нахлобучен.

Вот брата обнял он одной рукой

И мысленно прощается с Москвой:

Вот он глядит вдоль серого забора

И видит угол дома своего, -

Но из Москвы он вырвется не скоро,

И дилижанс укатит без него…

22

Вот (помнил он), визжа, хвостом виляет

Барбоска; няня старая седой

Головушкой с любовью припадает

К его плечу: "Эх, ты, кормилец мой.

Всю ночь ждала… Беспутная башка-то.

Как нализался!.. Господи! когда-то

Увижусь я с тобой, дитя мое!

Забудешь, чай! А я твое белье

И платье уложила — все сдается:

И не увидимся — ох-хо, хо-хо!"

Но из Москвы не скоро он урвется,

И дилижанс укатит без него…

1

Игнат Москву конечно бы покинул -

И, так сказать, уж парус поднят был -

Как вдруг его ладью шквал на мель кинул

И темною волною окатил.

Игнат уже к отъезду уложился,

Рассеянно на образ помолился,

В последний раз облобызал отца,

Уж ждал его извозчик у крыльца,

Алеша провожать его сбирался,

И освежал водой свой сонный лик.

Как вдруг, в передней, сабли стук раздался,

И замелькал жандармский воротник.

2

И свой арест Игнат мой помнит живо;

Но за него я должен вам сказать,

Что в оны дни никто б не счел за диво,

Что вздумали его арестовать.

То было время, — время роковое;

За старый строй, за право крепостное

Дрожа, одни представили себе,

Что на Козихе, или на Трубе,

Того гляди, затеют баррикады;

Других смутил осиротевший трон

Луи-Филиппа. Слухи и тирады

Газетные встревожили наш сон.

3

Париж кипел, народы волновались,

Одни лишь мы, вне всяких бурь и гроз,

И мыслями и чувствами сливались

Как бы в один бестрепетный колосс.

Святая Русь ни бури той, ни воя,

Не слушала, спиной к Европе стоя.

(Не все читал в газетах высший свет,

Народ же вовсе не читал газет.)

И вдохновясь бестрепетным колоссом,

Не ради рифм, не ради звучных строф,

Тогда поэт сравнил его с утесом

На рубеже бушующих валов {*}.

{* Но огненный змей преломил свое жало,

И весь невредимый грохочет утес.

Бенедиктов.

(Прим авт.)}

4

Поэта бред был многими проверен

С тем, что другие видят наяву,

Утес, как мощный образ, так был верен

Что умилял и радовал Москву.

(В одном лишь клубе кто-то очень тихо

Заметил: "Рад, что вздули Меттерниха".

Но и такой анти-австрийский дух

В те дни не смел бы радоваться вслух.)

И все-таки нашлись и повлияли

На все дела такие мудрецы,

Что наш колосс от комаров спасали

(То были все отечества отцы).

5

Был глупый случай (кой-кому желанный).

В одной кофейной кто-то кофе пил,

И на полях газеты иностранной

Карандашом три слова начертил

Весьма непозволительного свойства:

В порыве легковерного геройства

Он пожелал, безумец, чтоб Москва

Вдруг сделалась Парижем!! Какова

История! В Париже воем воет

Не шквал, а ураган; разбит компас,

Оторван руль; а он гримасу строит,

И что же пишет? "Жаль, что не у нас".

6

И этот кто-то, — какова отвага!

Как и другие, вышел из дверей;

Но так как беспардонная бумага

Выносит все, что ни пиши на ней,

Не он попался, а она попалась -

И — караул! начальство заметалось -

Пошло писать! — погром и суета! -

Курьеры скачут! Мигом заперта

Кофейня. (Ставни, болты и печати…)

И сам кондитер — где тут рассуждать! -

Ужасно струсил; рад, как благодати,

Что подали надежду взятку взять.

7

Искали долго — и не нашли писаки;

Но тот, кто в это утро кофе пил

В кондитерской, записан в забияки,

И даже тот подозреваем был,

Кто карандаш с собой носил в кармане;

Какого-то враля поймали в бане.

Москва разахалась, — и наш Игнат

Попал не в дилижанс, а в каземат.

В то утро, как свершилось преступленье,

Он — донесли — кофейню посещал,

Купил себе какого-то варенья

И уходя кондитеру сказал:

8

"Я еду в Рим, у вас родных там нет ли?

Я отвезу, пожалуй, коробок".

Из этих слов сплели такие петли,

Что отлетающий попал в силок.

Его в кофейной знали как артиста

И не могли принять за афериста,

И, стало быть, смекнули, что при нем

Был карандаш с готовым острием.

Кого ж и взять?

Игнатий растерялся,

Клялся, божился, честью уверял,

Ну, словом, как преступник запирался,

Но тайный суд его не выпускал.

9

Пока Алеша по Москве метался,

Расспрашивал, куда девался брат,

Да в разных канцеляриях справлялся,

Да кланялся властям — увы! Игнат,

Не уличенный, но приговоренный,

Лишь мог в окно глядеть на двор казенный,

На стойло для курьерских лошадей,

На караульню да на голубей,

Слетавших с кровли на помост досчатый…

Мог от порога до стола шагать,

Мог, наконец, к подушке на примятый

Матрац прилечь да с горя задремать.

10

Вот все, что мог на первый раз Игнатий!

Судьбу свою он проклинал иль нет, -

Не знаю, — не слыхал его проклятий;

Но не без ужаса на божий свет

Взглянул Игнат. Москву возненавидел,

Был раздражен, суду конца не видел,

Просил пера, чернил, хотел писать…

Боялся свой рассудок потерять…

Подняв окно, протягивал он руки

На вольный воздух, и не раз сжимал

Холодную решетку, словно муки

Своей души железу поверял.

11

Он испытал допросы, рук сличенья,

И ласки те, в которых слышен был

Намек и на возможность снисхожденья,

И на возможность петли. Он забыл

Все это. Так, мы часто забываем

Наш кошемар, когда встаем и знаем,

Что незачем трудиться объяснять,

Как это мы не в силах были встать,

Придавленные призраком к постели:

Но помнил он, как пламенно ждала

Его душа свободы, как летели

Часы и дни, как наконец пришла

12

Ночь светлого Христова воскресенья.

В Кремле Иван Великий загудел.

Игнат не спал — смирял свои сомненья,

Молился; но все тот же мрак глядел

Из-за решеток в мутные окошки;

Казенный двор не озаряли плошки;

Но мрак гудел, лился полночный звон

Торжественно, и лежа слушал он,

Как колебались эти волны гула.

И в то же время слушал, как прошли

Солдатики на смену караула -

То были звуки неба и земли…

13

Он долго плакал… Вдруг "Христос воскресе

Из мертвых, смертью смерть попра" запел,

Привстав с постели, — точно в темном лесе

Раздался голос. Или он хотел

Своим безумным громогласным пеньем

К своей неволе отнестись с презреньем?

Иль голосом своим хотел тюрьму

Наполнить, чтоб откликнулись ему?

И точно кто-то, приложась губами

К его дверям, проговорил в замок:

"Воистину! Поговоримте с вами…

Я на дежурстве, верно вы дьячок?.."

14

Не понял узник шутки офицера,

Стал горячо его благодарить,

Сказал ему, кто он, где их квартера,

Просил его Алешу навестить,

Все сообщил ему, что нужно было,

И сердце в нем еще тревогу било,

А на душе уж сделалось светлей.

Фантазия, друг страждущих людей,

Плыла к нему незваная, ласкает,

И чудится ему: он улизнул…

Бежит, взбежал, _она_ его встречает…

Христос воскрес!.. и с этим он заснул.

15

Прошла святая, наступило лето,