Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

У меня были красные щеки,

Мальчишка, был я круглолиц.

Цвел сад. И смотрели с балкона

Разноцветные лампочки вниз.

Собирал я жуков и марки

Загадочных дальних земель.

Променял я альбом для марок

На лакрицу и карамель.

В такт изреченьям библейским

Пастор палкой стучать привык.

Оттопыривались наши карманы,

Полны тетрадок и книг.

Я слышал, трубач трубил в Вионвилле^{3},

И звуки плыли в ночном просторе.

И внезапно они застыли, —

Только травы качались, как море.

Я грезил о плаванье кругосветном,

И море виделось мне.

Солнца колокол медный

Звонил в морской глубине.

О семерых козлятах и волке

Рассказывала мне мать.

А если болел я — долго

Она не ложилась спать:

Когда ни проснусь — неизменно

Вижу, как плачет она…

Казалось мне — стонут стены,

И вторят им створки окна…

И звуки летят всё выше,

Поют и дверь и паркет…

Покойница бабушка, слышу,

Играет менуэт.

Десять заповедей мы повторяли в школе.

Бамбуковой розгой потом нас пороли.

«В угол!» — кричал учитель, муштруя класс.

Душу нам выколачивали из тела.

Был виден синяк на карте, что в классе висела.

Море! Это оно неумолчно шумело в нас.

Мы рисовали деревья и змей, на лианы похожих.

Играли мы в краснокожих.

На вертеле поджаривал нас каннибал.

И караваном шли мечты сквозь пустыни.

Страны плавали в солнечной сини.

Эдем тропический в воздухе полыхал.

«Ганс, как отметки?» — спросит отец, бывало.

Стою, краснею — хорошего мало —

И поскорей к моему окну отойду.

Я чувствовал, как дрожит планета в минуты эти.

Люди, обнявшись, шли по нашей планете.

Музыка играла в «Английском саду^{4}».

Я в комнатах жил неопрятных.

Их ветхие стены и кафли,

в морщинах почти человечьих,

какой-то кислятиной пахли.

Украшен был вестибюль

списком жильцов и жиличек:

стояли навытяжку в нем имена

глухих, слепых, параличных.

Карабкались люди по лестницам ввысь,

ступенек считая тыщи.

В своих комнатушках лежали жильцы,

тихие, как на кладбище.

Я стоял у окна. Лунный лед

пробирал меня до костей.

Я не ведал, кто там во мгле живет;

кто стучит за стеной моей.

Под землей поезда громыхали,

слышал я шагов разговор,

а напротив, в прокуренном баре,

колотил полоумный тапер…

Тут нежданно пришла весна.

На асфальте плясали детки.

Из одной комнатушки выполз гроб,

стал лавировать в лестничной клетке.

Распахнулись все окна вмиг,

к дому ластился душный зной.

Я глядел на улицу из окна,

кто-то тихо скулил за стеной.

Я жил бок о бок с другими людьми

в домах, начиненных туго.

Там сухо и четко стучали часы,

там люди не знали друг друга.

Много лиц носил. Личины тоже

Нацеплялись на меня, спеша.

Улыбалась мышцами и кожей

Смеха не познавшая душа.

И когда душе хотелось плакать,

Досыта, безумно и навзрыд,

С помощью несложного подвоха

Обращал ее рыданья — в хохот…

Скрыв лицо меж горными лесами,

Думал: запоет весеннею норой!

Только город размозжил его жилыми корпусами,

А потом — сковал асфальтовой корой…

В лицо мое

Многих лиц просочилась усталость,

И оно на куски

Распадалось.

Часто видел лицо мое я у прохожих на лицах,

У витрин освещенных в стотысячеглазых столицах, —

«Это ты, это ты!» —

Но мои же меня узнавать не хотели черты.

Унесли они мой кровавый рот

И зеницу ока,

Прежде чем войти настал мой черед

В город сотен окон.

В школе били наотмашь меня по лицу педагоги.

Лица многих умерших прошли предо мной чередой;

Я глядел на них долго, и вот они все отразились

В моем облике — каждое — с каждой своею бедой!

Я темный лес. Я сумрак бездорожья,

Я всех чащоб влажней и заповедней.

Я всуе поминаю имя божье

В своей острожной дьявольской обедне.

Корнями я в тысячелетья врос.

Войдя в меня, вы пропадете пропадом.

Трясины зацелуют вас взасос.

Входите же — и пропадайте пропадом!

Я темный лес, могильная чащоба,

Торчу, едва ветвями шевеля,

А подо мной, черней, чем кисти гроба,

Разбухла ноздреватая земля.

В моих трущобах сгинул древний бог, —

В моих трясинах, в шорохах змеиных.

Там грузный жук, вздымая черный рог,

Ползет к вершине по коре в морщинах.

Я — лес. В моем всеозарившем пекле

Взлетят на воздух клочья ваших стран.

Останутся от них лишь искры в пепле

Да прикипевший к скалам океан.

Я темный лес. И как орда большая,

Ползу я, корни на весу держа,

Пока меня своей пунцовой шалью

Закатный не окутает пожар.

Поэт бежит сверкающих созвучий.

«Война войне!» Он в барабаны бьет,

Он рубит фразы, поднимая массы.

Игра прожекторов мой голос блеском тушит,

Теми слов невольно попадает в такт

Кипению и грохоту атак,

Отрывистому дребезжанью пушек.

Друг друга истребляют миллионы

В дороге длинной. Бурные пороги

Лиловой крови. Рваные знамена

И клочья тел, в грязи завязших по дороге.

О наших дней поэты,

О поэты!

На что вы тратите свой дар?

Ведь ваши песни мыслью не согреты,

Вам неизвестен чувства жар.

Где, в каком пространстве вы родились,

В наших ли живете днях?

Или вы навеки заблудились

Во вчерашних временах?!

Я позабыл, что значит ночь,

Я разучился спать.

Поверьте, что заснуть невмочь,

Когда охота жрать.

Большой кусок сырой земли

Я вырезал ножом.

И этот земляной обед

Сожрал я целиком.

И, землю жадно проглотив,

Запил ее дождем

И, грязь в желудке замесив,

Забылся тяжким сном.

И мне приснился странный сои.

Мне снилось: дождь идет

И напоенная земля

Опарою встает.

А я по улицам брожу,

Ищу, чего поесть,

В руке сверкает длинный нож.

И жжет мне сердце месть.

Я голодаю наяву,

Я голодал во сне,

И все, пока я так живу,

Годится в пищу мне.

Я землю, травы, камни ем,

Я вкусный ветер ем.

Такой питательный обед

Полезен, но не всем.

Я землю ем и скоро в ней

Найду себе покой.

Поставьте камень надо мной,

Но с надписью такой:

«Вот здесь покоится бедняк,

Угла он не имел,

Он жил и умер натощак,

Хоть очень много ел».

Прохожий, мимо проходя,

Взгляни на камень мой,

Но не молись и не вздыхай,

Не сетуй надо мной.

Исполни заповедь мою,

Она совсем проста:

Не верь попам и богачам,

Не соблюдай поста.

Не ешь камней, не ешь земли,

Навоза и травы

И не склоняй пред богачом

Злосчастной головы.

Но если нет тебе угла

И если хлеба нет,

Ты крикни так, чтоб задрожал

От крика белый свет.

Ты крикни им: «Я есть хочу!

Мы есть хотим и жить!

Нам надоело голодать,

Скитаться и тужить!

Мы в рот глядеть не будем вам,

Мы грянем, словно гром,

И этот мир, где землю жрут,

По камню разнесем!»

Они корову продали,

Свой дом, свой клок земли

И в Перу — в край далекий —

Билет приобрели.

Они достали карту

И гладили рукой

Пятно, что было дальней

Хваленою страной.

Пришла пора прощания…

В то утро на вокзал

Явилась вся деревня.

Учитель слово взял:

«Пишите, как приедете!

Не забывайте нас!

А вдруг и мы к вам явимся?

Прощайте! В добрый час!»

Играли музыканты,

Взлетали вверх платки.

«Счастливый путь вам, странники!

Прощайте, земляки!»

Они на пароходе

Поплыли в дальний край.

Здесь времени хватало —

Хоть целый день мечтай.

Ведь справочник карманный

Так истово взывал:

Землей обетованной

Он Перу называл.

Там городов привольных

Мелькали имена:

Есть, стало быть, свобода

И в наши времена!..

Они читали книгу

О райской тон стране

И ели до отвала,

Обедая во сне.

Уже сверкали кольца

И золото в песке…

А Перу — край волшебный

Маячил вдалеке.

В лесу непроходимом

Текли за днями дни.

В страну большую — Перу —

Приехали они.

Сквозь чащи пробирались,

Сквозь тучи мошкары,

Проваливались в топи,

Сдыхали от жары:

И двигались все дальше…

Пилой и топором

Валить деревья стали

И выстроили дом.

И плуг они купили,

И лошадь запрягли.

Но туго поддавалась

Пришельцам грудь земли.

И, навевая ужас,

Под куполом небес

В стране блаженной — Перу —

Гудел дремучий лес.

К ним весть пришла однажды,

Что хлеба нет нигде,

Что всюду стонут люди

В немыслимой нужде.

Тогда свою пшеницу

Они собрали с нив

И двинулись в дорогу,

Телеги нагрузив.

Через неделю в город

Они пришли. Но там

Им говорят: «Пшеница

Не требуется нам.

Мы ею топим печи,

Мы ею кормим рыб,

Пшеницей все дороги

Мы вымостить могли б».

И тут один другому

Сказал: «Поверишь, мне

Жить страшно в этом Перу,

В прославленной стране».

Меж тем односельчане

Привет им пишут свой:

«Ах, если бы не море

С бездонной глубиной,

Мы к вам уже сегодня

Пешком бы вышли в путь,

Чтобы на вас хотя бы

Одним глазком взглянуть.

Болтают, что и в Перу

Все с голодухи мрут.

Скажите, это правда?

Быть может, люди врут?

Ах, братья, только радуйтесь

Тому, что вас тут нет.

Мы долго так не выдержим.

Живите много лет!..»

И с грустью подписалось

Под этим все село.

И в край далекий — Перу —

Письмо в тот день ушло.

Но в тот же день из Перу

Ушло письмо домой:

«Ах, если бы не море

С бездонной глубиной,

Хотя б пешком пошли мы

В родную сторону.

В краю далеком — Перу —

Живем мы, как в плену.

Нам говорят, что нынче

Пшеница не нужна,

И люди мрут, чтоб только

Не падала цена.

Ах, братья, братья, радуйтесь

Тому, что вас тут нет.

Мы долго так не выдержим.

Живите много лет!..»

Они письмо отправили.

А под шатром небес

В стране блаженной — Перу —

Гудел дремучий лес.

Судьи сели. В наручниках Джек

Введен под конвоем в зал.

Взглянул на него председатель суда,

Откашлялся и сказал:

«Вот у вас дети есть и жена,

И слесарь вы неплохой,

А сами два года торчите в тюрьме.

Признайтесь — и марш домой!

Куда вы оружие спрятали?… Ну!

К чему упрямство такое?

Мы требуем только правды от вас,

Ведь правда — дело святое…»

Он говорил с ним, как добрый друг,

Без всяких судейских правил:

«Снимите наручники с парня! Живей!»

И руки Джек расправил.

Жена подсудимого в зале суда

С погасшим лицом сидела…

«Правда — святое дело…

И впрямь: правда — святое дело…»

И подумал Джек: «Третий год идет…

О боже! Что за мученье!

И снова тюрьма — так за годом год…»

Вдруг он слышит далекое пенье…

…Воскресный день… Шумит вода…

По реке скользят пароходы…

Мать боялась всегда,

Что мальчик свалится в воду…

Это было когда-то… Сто лет назад…

Джек слезы сдержал еле-еле…

…Был летний праздник. Он помнит сад.

Они на скамье сидели…

«А в тюрьме не сладко. Пойми, жена.

Очень тяжко, друзья! Поверьте.

И ведь жизнь, черт возьми, не затем дана,

Чтоб сидеть на цепи до смерти…»

И тогда, как бы мыслям своим в ответ,

Джек к барьеру подходит несмело.

И два года тюремных идут за ним вслед.

«Ладно! Правда — святое дело!..»

Он стоит. Голова, как чугун, тяжела…

«Хорошо. Не совру ни слова…

С чего началось? Забастовка была…»

И он выстрелы слышит снова.

«Полицейские тучами хлынули к нам.

Сто рабочих как ветром сдуло…»

А теперь?! С карабином стоит он сам,

В грудь друзей направляя дуло.

«Нет, нет, господа!» — восклицает Джек…

Команда «огонь!» прозвучала.

У стены — расстрелянные. Сто человек…

Он все вспоминает сначала.

«Нет, нет! Не радуйтесь, господа!

Я это вижу вновь:

На шахте «Мария» тогда

Лилась рабочая кровь!

Так было. Люди хотели жрать,

Голодуха осточертела.

И сказал я ребятам: «Довольно ждать!

Наша правда — святое дело!»

Так было. Ну, а оружье у нас

В надежном месте хранится.

Могу вас заверить: настанет час —

Оно еще нам пригодится.

И выстрелы мир разбудят,

Буржуям расплату неся.

Так было. Так снова будет.

Вот вам и правда вся!»

«Десять лет! Нацепить наручники!»

Судья зачитал приговор…

Джек слышит прощальный привет жены…

Его ведут через двор.

Джек ходит по камере.

Шесть шагов.

     Взад — вперед…

…Шагает с песней весь народ:

«Настанет пора! Она близка!

Мы встанем!

Плечо к плечу! На винтовке рука!

Мы встанем!

Оружие к бою!

Правда — дело святое!»

Он мир от спячки пробудил

Словами ярче молний.

По рельсам и рекам неслись они,

В океанах вздымали волны.

Он мир от спячки пробудил

Словами, что хлебом стали,

Что против горя и нужды

Армиями зашагали.

Он мир от спячки пробудил

Словами, что стали машиной,

Что домами растут, нефтевышкой растут,

Ходят трактором, рвутся миной.

Что стали металлом и стали углем,

И стучат, стучат в цехах,

И неугасимым горят огнем

Во всех человечьих сердцах.

Я — немец. Пусть дозволено глупцам

Меня лишать гражданства в озлобленье.

Я прав своих гражданских не отдам.

И если завтра спросят поколенья:

«Скажите, кто в немыслимые годы

Германию так мучил и давил?» —

Тогда решите вы, сыны народа,

Кто не был немцем и кто немцем был.

Корнями врос я в грунт моей державы

Наперекор кипенью непогод.

Там среди гор, как символ вечной славы,

Высокий дуб над кручею растет.

Надежно защищен корою твердой.

Ветвями раздирая мрак ночной,

Стоит он, несгибаемый и гордый,

Самих небес касаясь головой…

Я — немец. Пусть дозволено глупцам

Меня лишать гражданства в озлобленье.

Не встану перед ними на колени

И прав своих гражданских не отдам!

И знаю — будет лучший день на свете:

Народ проснется, к жизни возрожден.

Растет наш дуб и, устремясь в столетья,

Шумит листвою на ветру времен!

Я — немец… Да! В немецкой стороне

Родился я — и не скорблю об этом.

Я — немец. И самой судьбою мне

Начертан путь — немецким стать поэтом.

С народом я всю боль его делил,

Тысячелетний гнет, что так огромен.

И не казался, а на деле был

Родной народ трудолюбив и скромен.

И я гордился участью своей!

Растил в народе добрые начала,

Вникая сердцем в суть его речей.

И речь народа, словно песнь, звучала.

Но злобно бушевали вкруг меня

Захватчики, дельцы и шарлатаны.

Они кричали: «Силою огня

Мы, немцы, покорить должны все страны!»

Нет, их за немцев я признать не мог!

И я расстался с их гнездом осиным.

Тому, кто грабит вдоль чужих дорог,

Не буду я вовек согражданином!

Я — немец. Но я знаю: немцем быть —

Не значит в муки повергать полсвета.

От этих немцев мир освободить —

Вот в чем я вижу высший долг поэта.

Мне ваша боль и ненависть ясна,

Вы все, кто стонет под немецким гнетом!

И ненависть и скорбь у нас одна.

Наш общий гнев — к отмщению зовет он!

Запомним преступления врагов,

Единый враг у нас сегодня с вами.

Пусть с вашим зовом мой сольется зов.

Мы вместе плачем общими слезами.

Настанет день, когда и мой народ

Поднимется, чтоб сбросить власть тиранов.

Затем живу, что верю: день придет,

Он засияет — поздно или рано.

И в этот день, который в каждом сне

Нам грезится сквозь мрак и непогоду,

Дано святое право будет мне:

«Я — НЕМЕЦ!» — гордо возвестить народу!

Как часто в дни младенчества былого

Твой тихий звук баюкал мой покой!

Сквозь сколько стен твое пробилось слово,

Как полушепот, тайный и родной.

На языке твоем слагал я песни,

На нем мечтал я, думал и любил.

И звук твой мощный делал мир чудесней.

Он мне смеялся, сердце веселил.

С ним я умру, Германия родная,

Ты лучше всех язык постигнешь мой,

Из слов моих все лучшие вбирая…

Коль солнце светит, луч горит тобой!

На языке твоем напишут внуки:

«Он был с народом в песне и в разлуке».

Заветную мечту узнать легко нам,

В любой душе одно желанье есть:

Ничем не омраченным перенесть

Свой облик вдаль, к потомкам отдаленным.

О, только б наших внуков не достиг,

Пересекая смерти рубежи,

Фальшивый образ, искаженный лик —

Не истина, а воплощенье лжи!

Пускай напишут о моей судьбе:

«Сражался он за родину — и правый

Вел бой с самим собой в самом себе!

Он бремя нес, Германию любя,

И более того — он влек себя.

Он был Преодоленьем, Переправой».

О тяжкий час! Как тяжело, когда

Бесцелен труд твой, горький и бесплодный,

Холодным ветром леденит беда,

И покидают птицы край холодный.

  О волны моря! В этот тяжкий час

  Чем был бы я, что делал бы без вас?

Без вас зачем бы продолжал я путь?

Зачем бы шел по жизненной пустыне?

Что дал ты миру? И хоть кто-нибудь

Вздохнет ли грустно о твоей кончине?

  Подумает ли кто-нибудь о том,

  Что людям ты помог своим трудом?

Проходит день, и ни одной слезой

Тебя он не почтит, тысячеокий,

Хоть, может, ты минувшею порой

Не раз стремился постигать истоки

  Наук, рожденных в этот грозный век.

  Таких наук не ведал человек.

Проходит день, проходит без тебя.

Ночь подойдет. О, как сказать открыто,

Что жизнь тебя забудет, не скорбя?

Но жизнь твоя уже давно забыта.

  Забвением, как сумраком, покрыт,

  Ты, не родившись, был уже забыт.

О тяжкий час! Как тяжко среди тьмы!

Такому часу нет конца и краю.

Как узники под окнами тюрьмы,

Без устали по кругу я шагаю.

  Не лучше ли теперь солгать себе

  И покориться горестной судьбе?

Тяжелый час, чтоб доконать меня,

Он даже игры детские придумал.

Играют дети… Голову склоня,

Я вспомнил детство и молчу угрюмо.

  С тех пор как я ребенком был, не раз

  Ты в жизнь мою вторгался, тяжкий час!

«Мой тяжкий час, быть может, там в пивной

Удастся нам напиться и забыться!» —

Так говорю я. Тяжкий час со мной

За столик молча сел, и вот уж лица

  Гостей незваных на меня глядят…

  «Я был…», «Я звался…», «Посмотри назад…»

«Я был…», «Я звался…», «Помнишь времена…»,

«Я твой двойник! Узнал меня? Не мешкай!»

Я поднимаю свой бокал вина

И сам с собою чокаюсь с усмешкой.

  Бокалы наши падают, звеня.

  Я сам с собой, я вижу здесь меня.

О тяжесть часа, ты еще легка!

Стань тяжелее, стань совсем безмерна!

Да будет безграничною тоска!

Я слишком слаб и потому, наверно,

  Не вижу смысла всех систем людских

  И сам стараюсь опровергнуть их.

Тишайший час! Ты — зеркало, в тебе

Я отражаюсь без прикрас и лести.

То вижу я, что ослабел в борьбе,

То вижу я, что вновь стою на месте.

  О тяжкий час, кем ты мне дан в удел?

  В душе своей я столько разглядел!..

Скажи мне, час мой, где мои пути?

Где спрятаться тяжелою порою?

От самого себя мне не уйти,

А нового я мира не открою,

  Такого, где другой закон царит,

  Не тот, который мною здесь открыт.

Но в тяжкий час острее стал мой взор,

И вот, прозрев во мраке этой ночи,

Теперь объемлют мировой простор

И меру правды различают очи,

  Они теперь в холодном свете дня

  По мерке правды меряют меня.

Об этой самой мере я забыл,

Казалось мне, что сам я — мера в мире,

И сам себя нелепо я ценил —

То уже мира, то гораздо шире.

  Мне тяжкий час теперь вручил весы

  На тяжкие и легкие часы.

Так, если ветку обломать, она

Вновь прорастет, налившись силой новой,

Вдвойне ей будет мощь возвращена.

Я стану тверже в этот час суровый,

  Хотя бы слезы брызнули из глаз.

  Хвала тебе за это, тяжкий час!

Что принесла тебе, Германия, их власть?

Свободна ль ты, сильна? В величии и славе

Цветешь ли ты, тревог не ведая, — и вправе

Ждать дней безоблачных и наслаждаться всласть?

Как светлый разум твой могла затмить напасть?

Попрали честь твою они, страною правя,

К в бездну, в сотни раз позорней и кровавей

Всех войн проигранных, заставили упасть.

Твоя душа во тьме, ты совесть потеряла.

Лжи и коварства яд во всех твоих словах.

Но что обманом ты доныне прикрывала,

Вновь обнажает нам кровавый плети взмах.

Струится кровь рекой по городам и пашням.

О, сколько новых бед прибавилось к вчерашним!

Ты, музыки родной цветенье — фуга Баха,

Ты, Грюневальда холст^{11} — лазури волшебство,

И Гёльдерлина гимн — родник души его,

Вы, — слово, звук и цвет — повержены на плаху.

А не глумится ли палач и над природой, —

И Шварцвальд, может быть, его игрушкой стал?

Шумят ли дети там, где в детстве я играл?

А Рейн и Неккар, вы ль еще струите воды?

Уже четвертый год по родине рыдаем.

Но где взять вдосталь слез? Под силу ли слезам

Живым потоком смыть всех мучеников кровь?

Тогда умолкни, плач! На помощь призываем

Священный гнев. Пусть он свершит свой суд! А там,

Цвет, слово, музыка пусть торжествуют вновь!

Тот же вопрос постоянный

Мучит меня и во сне.

Тянутся в вышине

Дни чередой непрестанной.

Дней и годов вереница

Передо мной плывет.

И мимолетный год

Целую вечность длится.

Пусть я изгнан оттуда,

Стремлюсь я только туда.

Где б я ни жил, всегда

Сердцем в Германии буду.

Родина, тайну открой:

Скоро ль дождемся мы знака,

Чтобы подняться из мрака

На решающий бой?!

Скоро ли — о, ответь —

Всех вас увижу я снова?

Близко ль до дня такого?!

Долго ль еще терпеть?!

Кто назовет мне дату,

Точно час назовет?!

Как ни гляжу вперед —

Сумраком даль объята.

Хватит ли, хватит ли сил

Этого дня дождаться?

Сможем ли мы подняться? —

Так я себя спросил.

Скрытый во мгле туманной,

День тот не виден мне…

Мучит меня и во сне

Жгучий вопрос постоянный.

Но беспощадный вопрос,

Вечно меня тревожа,

Делает сердце строже.

В ненависть он перерос.

И я отброшу все страхи,

Робость и слабость свою,

Чтобы в последнем бою

Мстить за погибших на плахе!

Снег падает, как легкий белый пух.

Деревья все он выбелил вокруг.

Снег падает. Весь город им покрыт.

Как мягкий свет, он землю серебрит.

Снег падает. Все вьюга замела.

Снег никому не причиняет зла.

Он в сердце мне проник, холодный снег.

Зачем я сам не снежный человек?

Я от тебя иду, а снег готов

Запорошить следы моих шагов.

Растет стена сугробов снеговых,

И голод мой как будто бы утих.

Снег падает…

В шесть вечера явился прокурор,

Он текст бумаги огласил:

«Наутро в шесть…» Окончив приговор,

Он выскользнуть за двери поспешил.

Стол в камере. На нем рука. Одна.

И вот еще. Их две. Легли на стол.

Он руку вытянул одну. Стена.

По волосам другою он провел.

Но вот рука бессильно опустилась.

Вот оживилась, ухо теребя.

Да чья же ты? Все так переменилось,

Что он своей не чувствует тебя.

Скользнув к лицу, рука бровей коснется,

Дотронется до воспаленных глаз.

«Скажите мне, что увидать придется,

Глаза мои, вам утром в этот час?»

Стол в камере. Он в пятнах клея.

Он, верно, мертв. Немало лет ему.

Но доски оживают, зеленея,

Дубравы шум врывается в тюрьму.

Прогулка школьная. Своих ребят

Привел учитель в лес. Хотят купаться.

Им кельнерша приносит лимонад,

И школьники в траве густой резвятся.

Накрытый скатертью дубовый стол.

За ним — жена. Звучат ее слова:

«О, если бы работу ты нашел,

Как засияла б неба синева!»

Вот на столе портрет. Под ним призыв:

«Соединяйтесь, пролетарии всех стран!»

Он видит, на стену портрет прибив,

Что в дом ворвался света океан.

Стол в камере. И больше ничего.

Весь в трещинах. И старый, и щербатый.

И чудится, что некогда в него

Вгрызался кто-то, ужасом объятый.

Они сидят, беседуя вдвоем.

Они давно и хорошо знакомы.

Гость просит: «Расскажи-ка о своем.

А я с войны. Пришел с далекой Соммы».

Они вдвоем, беседуя, сидят,

Но гостя мгла могильная одела,

Лишь дыры глаз на узника глядят.

Ни рук, ни ног. Гость не имеет тела.

«Да, крысы, — говорит, — ты угадал.

На мякоть щек набросились сначала…

Я целый день на солнце пролежал,

Лишь к вечеру земля меня всосала.

Я мертвым был, но руку поднял я,

И знамя в поднятой руке осталось.

И мысль последняя была моя

О том, чтоб наше знамя развевалось.

Надеялся…» И оба замолчали.

Их обступила тьма со всех сторон.

Они без слов друг друга понимали.

Но пробили часы. Протяжный звон.

Гость предложил: «Поужинаем тут!

Припасы я с собой принес оттуда.

Вот горечью наполненный сосуд.

Вот ненависть, заполнившая блюдо.

Твой новый облик я принес. И с ним

Ты никогда не должен расставаться.

Твой подвиг мужества придаст другим.

Но прежде надо самому мужаться».

Они едят. Провозглашают тост.

Звенят стаканы. В камере светлее.

«Во здравие! — здесь раздается. — Prost!»

Вдруг — музыка… Слышнее и слышнее.

Дробь барабана… Трубы наплывают…

Смеется гость: «Все опасенья прочь!

Смотри, как ветер флаги развевает…»

И длится ночь. И длится эта ночь.

Рассвет. И все исчезло со стола.

Но смертник сыт. По горло сыт.

Его мечта куда-то унесла.

Он как во сне. С ним Завтра говорит.

Луч солнца по решетке заскользил,

И капля дождевая заблистала.

Нет, смерть над ним уже невластной стала.

А день —

  Он наступил.

Песенка-жужжанье,

Тихий разговор,

Как листвы дрожанье,

Как далекий хор.

Душу раздирая,

Сердце леденя,

Песнь родного края

Мучает меня.

С песнею печальной

Захотелось мне

Поклониться дальной,

Милой стороне.

Звуки песни льются,

Проникая в грудь…

«Сможешь ли вернуться

Ты когда-нибудь?»

Словно раскололась

Темнота кругом,

Пел и плакал голос

Только об одном.

И в ответ звенело

Сердце, как струна…

Эту песню спела

Мне моя страна.

Дорога вверх. Один сплошной порыв

Ввысь, в синеву. Деревья, луговины,

Земля парит, как птица, в воздух взмыв.

А если доберешься до вершины,

Какое диво: сколько тут расселин,

Однако прочен кряжистый кристалл,

Весь в царство света, весь в лазурь нацелен,

Чтоб водопад из толщи грохотал.

Как дорасти до этого прозренья,

Чтобы к моим высотам рвался взор?

Устойчивость и гордое паренье

Я сочетал бы, рос бы выше гор.

И звезды бы меня сопровождали.

И видел бы я дали, дали, дали!

О, как чудесно: арки, а кругом —

Громады гор, блистающих на зное!

Быть подле гор, венчанных вечным льдом,

С чьей высоты ты видишь все земное.

И тут же — пестрой репой и морковью,

Гуляя, любоваться меж аркад,

И вдруг задеть щекою виноград,

Чья сладость общей почтена любовью.

Все видеть сразу: и базар кипучий,

И карусель, и праздничный народ

На улицах, и снеговые кручи,

И этот синий-синий небосвод.

И много я б назвал еще иного.

Так приобщаюсь к родине я снова.

Ты — часть той лучшей, той прекрасной силы,

Что к новой жизни устремляет нас.

Тебя враги швырнули в мрак унылый,

Как вдруг твоя рука приподнялась,

И, отбивая такт, как дирижер,

Услышал ты орган и перезвоны,

И над тобою в ясном небе хор

Вознесся: «Обнимитесь, миллионы!»

И как борец впервые познает

Всю мощь свою, когда настал черед

Сражаться и ему во имя жизни,

Так стал и ты в ту силу вырастать,

Что нам назначит день, когда опять

Вернуться сможем мы к своей Отчизне.

Что я блуждал в потемках, что порой,

Дорожные приметы забывая,

Путем окольным шел, не по прямой,

Препятствия с трудом одолевая,

Что находил не сразу верный путь —

Простится это мне когда-нибудь.

Что на любовь порой не отвечал

Вниманьем должным, что удар кому-то

Нанес, что слез твоих не замечал

И что тебя в тяжелую минуту

Я оставлял с бедой наедине —

И это, может быть, простится мне.

Что сам себе несчастье я принес —

За это ль должен я просить прощенье?

Не настрадался ль я? Не лил ли слез?…

Пусть люди в благородном возмущенье,

Качая головой, меня костят…

И это, знаю, тоже мне простят.

Но если бы однажды — пусть шутя —

Я б время клял и ощущал, как бремя,

И, хоть на миг, я — времени дитя —

Вздохнул: чего ищу в такое время?

Я знаю, в беспощадной тишине

Вовеки б это не простилось мне.

И если бы, однажды скрывшись в тень,

Я стал бы жить в самодовольстве сытом

И пользоваться всем бы всякий день —

Всем, силами народными добытым,

А сам бежал от всякого труда, —

Мне б это не простилось никогда.

И если б я лишь раз, и то во сне,

Спросил: дождется ли земля расцвета?

А сам, бесстрастно стоя в стороне,

Стал равнодушно бы взирать на это,

Ни ликовать не мог бы, ни грустить, —

Такого б жизнь мне не смогла простить!..

Я ближе к вам из моего далека,

Чем сами вы друг к другу, чем сосед

К соседу. Здесь, где вас со мною нет

И где тоска грызет меня жестоко,

Я вижу то, чего не видел прежде,

Когда смотрел на вас вблизи в упор;

Теперь умеет различить мой взор

И скорбь, и радость, и порыв к надежде.

Когда вблизи мы смотрим на картину,

Нередко искажается она, —

Мы видим лишь мазки, лишь руку, спину,

И взгляду недоступна глубина.

Мой легкокрылый взгляд из дальней дали

Объемлет все — и радость и печали.

Сравню ли с чем-нибудь тебя, мой них?

С потоком ли, кипящим неустанно?

Но, устремленный только к океану,

Он, цель увидев, присмирел, затих.

Иль, может быть, сравнить тебя с грозою,

Которая стремится к одному:

Смести с лица земного все гнилое

И блеском молний уничтожить тьму…

Сравню ли с чем-нибудь тебя, мой стих?

Быть может, ты горишь, как в сердце пламя,

И, полыхая, растопляешь вмиг

Все косное, нависшее над нами.

Иль, может быть, сравню тебя, мой стих,

С грядущих дней возвышенным приветом,

Со светом звезд, который нас достиг,

Неугасимым и бессмертным светом?

Буди народ, открой ему глаза,

Ему, который ныне дремлет, пленный, —

Тогда ничто — ни пламя, ни гроза

С тобою не сравнится во вселенной.

Ты будешь несравненен, так высоко

Поднявшись, выше всех стихий земных,

Могущественней бурь, грозней потока…

Тогда ты будешь несравним, мой стих.

Майн и Неккар, Зале и Дунай,

Синий Изар^{14} — мой баварский край…

Вместе с вами жизнь моя течет,

Я плыву по лону ваших вод.

Реки, что сбегают с горных кряжей,

Кажутся серебряною пряжей.

Вспять не возвращается вода,

Волны не вернутся никогда!

Изар! Змием кажешься стеклянным

И течешь по изарским полянам!

В синь твою позволь взглянуть опять,

Горечавки венчик оборвать!

Над Дунаем тишь лесов еловых,

Благовест церквей остроголовых,

Колоколен сумрачный покой

Над неутомимою рекой.

Неккар! Швабских яблонь колыханье… —

Здесь немецкой родины дерзанье:

Бедный Конрад^{15}… С ним душой один

Незабвенный Фридрих Гёльдерлин^{16}.

Берега быстротекущей Зале

Мне о вечной жизни рассказали,

О стране, что мне всего родней,

О беспечном счастье юных дней.

Бамберг. Вюрцбург. Ветер, силы дай нам

По Франконии поплыть за Майном

Мимо виноградарей и лоз…

Колокольный звон, родной до слез.

Здесь когда-то мы на солнце грелись,

Всей душой впивая влаги прелесть,

Бороздило синеву весло,

Что же нашу радость унесло?

Приходили к мертвым рекам люди,

Думая о невозможном чуде,

Думая найти покой и сон

В грохоте бессоннейших времен.

Ночью был речной простор зеркален

В зареве пожаров меж развалин;

Бремя скорби по лицу земли

Реки полноводные влекли.

Реки полноводные молчали,

Только ивы льнули к ним в печали.

Шелестела тонкая лоза:

Слышишь, расточается гроза!

Долго плыл я по речному лону

К дальнему ночному небосклону,

Убегает синяя вода,

Жизнь не повторится никогда.

Реки, реки! Пять родимых рек,

В некий день и я усну навек, —

Пусть мое бессмертье поплывет

В океан по лону ваших вод!

Как много их, кто имя «немец» носит

И по-немецки говорит… Но спросят

Когда-нибудь: «Скажите, где была

Германия в ту черную годину?

Пред кем она свою согнула спину,

Свою судьбу в чьи руки отдала?»

Быть может, там, во мгле она лежала,

Где банда немцев немцев угнетала,

Где немцы, немцам затыкая рот,

Владыками себя провозглашали,

Германию в бесславный бой погнали,

Губя свою страну и свой народ?

Назвать ли тех «Германией» мы вправе,

Кто жег дома и землю окровавил,

Кто, опьянев от бешенства и зла,

Нес гибель на штыке невинным детям

И грабил города? И мы ответим:

— О нет, не там Германия была!

Но в камерах тюремных, в казематах,

Где трупы изувеченных, распятых

Безмолвно проклинают палачей

И где к отмщенью призывает жалость,

Там новая Германия рождалась,

Там билось сердце родины моей!

Оно стучало там, за той стеною,

Где узник сквозь молчанье ледяное

Шагал на плаху, твердый, как скала.

В немом страданье матерей немецких,

В тоске по миру и в улыбках детских, —

Да, там моя Германия была.

Ее мы часто видели воочью,

Она являлась днем, являлась ночью

И молча пробиралась по стране.

Она в глубинах сердца созревала,

Жалела нас, и с нами горевала,

И нас будила в нашем долгом сне.

Пускай еще в плену, пускай в оковах,

Она рождалась в наших смутных зовах,

И знали мы, что день такой придет:

По воле пробужденного народа

Восторжествуют правда и свобода —

И родину получит мой народ!

Об этом наши предки к нам взывали,

Грядущее звало из светлой дали:

«Вы призваны сорвать покровы тьмы!»

И, неподвластны ненавистной силе,

Германию мы в душах сохранили

И ею были, ею стали МЫ!

Пора изгнанья! Горечь испытанья!

Когда мы все дождаться не могли

Возврата после долгого скитанья…

Возможно ль жить от родины вдали!

Как тянутся секунды лихолетья,

В безвременье вливаются века;

Десятилетья длительней столетья…

Пора изгнанья! Как же ты горька!

Долины мук! Хребты последней боли!

И путь домой сквозь календарный лес.

Прощанье, расставанье поневоле,

Разлука: время потеряло вес!

А может быть, мы с нашей болью всею

Вломились в бездорожья толчею?

Двадцатого столетья Одиссея,

Тебя я в наших бедах узнаю!

Откуда-то, без облика и формы,

Сквозь непроглядность сумеречных дней —

Той пограничной станции платформы

И колокольни родины за ней.

Пусть небеса глядят мертво и жутко

И солнца свет измаялся вконец, —

Передо мной отчизны незабудка

Одета в семирадужный венец!

На Боденское озеро летели

Мои мечты — припасть к местам святым;

К родным словам, столь сладостным доселе,

Я приникал, как некий пилигрим.

Там я вкусил отраду, и покой,

И нежность, и благословенье слова,

Где словно материнскою рукой

Начертано: «Не забывай былого!»

Когда же обступали нас потери,

Откуда-то из памяти глубин

Вдруг поднимался Данте Алигьери,

Изгнанник и отчизны верный сын.

И он нас вел над пропастями века,

Одолевая за бедой беду,

Над всем немым проклятьем человека, —

Нам Данте был Вергилием в аду!

Звучала правда в стоне, в кличе, в плаче;

Мой голос пел, пронзал ночную синь:

«На том стою, и не могу иначе

Во имя счастья родины! Аминь!»

Пора изгнанья, как ты ни сурова,

Тебя добром я должен помянуть:

Ведь взлетом поэтического слова

Отмечен был десятилетний путь!

Разлука с родиной! И не затем ли

Пришлось нам испытание пройти,

Большое бремя на плечи приемля

В течение вот этих десяти

Суровых лет, чтоб новая держава

Воспряла в нас предвестницей добра?

Да будет мир, да утвердится право!

Пора изгнанья! Строгая пора!

Не вправе я стареть, не смею

Остановиться навсегда,

Иначе встретить не успею

Уже грядущие года.

В рассветной мгле, в ночных туманах

Из страшной битвы бытия

В противоречьях постоянных

Рождаюсь вечно новым я.

Всепревращающая сила,

Тебя я славлю, многолик.

Чтоб время вновь меня творило,

Я обновляюсь каждый миг.

И достояния и крова

Вчера лишил меня бандит…

Но жизнь, во мне рождаясь снова,

Меня за все вознаградит.

Я — тот, кто мертвых воскрешает,

В себя вбирая образ их:

Пусть каждый миру возглашает

Свою мечту из уст моих.

Повсюду нахожу я знаки

Того, что новое растет.

Рука, простертая во мраке,

Лучей восхода досягает.

Я знаю — скажут поколенья

О людях наших грозных лет:

«Они воззвали в дни творенья:

«Да сгинет тьма! Да будет свет!»

Они лишь то, что лучшим было,

Учились в песне сохранять.

Их слово крепость возводило,

Которой прошлому не взять…»

У будущего на пороге

Я дни грядущие зову.

Не стану медлить я в дороге,

Я их увижу наяву.

Но горе тем, кто не заметит

Того, чем были наши дни.

Никто на зов им не ответит,

Бесследно пропадут они.

О них никто не вспомнит боле.

Не такова судьба моя:

Из прошлого, из тьмы, из боли

Рождаться новым буду я.

Пускай сочатся кровью раны —

Грядет иной и светлый век.

Во мне из муки непрестанной

Родится новый человек.

Я строю стихи. Я строгаю в них строки.

Я в ритм обращаю металл и гранит,

Чтоб фразы воздвиглись, легки и высоки,

В Грядущее, в Вечность, в лазурный Зенит.

Вам, зодчие, вам, архитекторы, слава!

Строители — вам! Основатели — вам!

Вовеки да зиждется ваша держава

И каждый ваш гением созданный храм!

Я строю стихи. Эти строфы — опоры.

Над ними, как купол, я мысль подниму.

Те строфы — как хмель, обвивающий хоры,

А эти ворвутся, как свет в полутьму.

Услышьте, ответьте через века мне,

Вы, шедшие в вечность по сферам небес,

Стратеги симфоний, разыгранных в камне,

Вершители явленных в камне чудес!

Я строю стихи, сочетаю, слагаю,

Я мыслю и числю, всходя в облака.

Я строю стихи, я стихи воздвигаю,

Чтоб гимном всемирным наполнить века.

Не с пустыми я приду руками

В день, когда увижу вас опять…

Годы зреют спелыми плодами,

Кое-что и я сумел создать.

Ужасам, нависшим над страною,

Заглушить мой голос не дано…

Сказано немало правды мною,

Сердце гневом и стыдом полно.

Я с тебя, Германия родная,

Не свожу в изгнанье скорбных глаз,

Как звезду, твой светоч охраняя,

Чтобы он, померкнув, не погас.

И ночами в лепете мечтаний

Издали к тебе взываю я,

Глубочайшее из всех страданий —

Мой народ, печаль и боль моя.

Перед тем, кому ты дорог, двери

Распахнешь ли вновь когда-нибудь?

Или, лжеспасителю поверя,

Дашь ему на смерть тебя толкнуть?

Так пускай грозу над земляками

Мне любовь поможет разогнать…

Не с пустыми я приду руками

В день, когда увижу вас опять.

Прохладный сумрак. Ночь в тиши украдкой

Цветком раскрылась черным и суровым,

Маня к себе извечною загадкой,

Укрытая таинственным покровом.

День на день не бывает так похож,

Как ночь одна похожа на другую.

Так в новом дне ты новое найдешь,

Тогда как ночь уводит в ночь былую,

В давно минувший век, в другое время,

Где те же звезды с тою же луною.

Нет, ночи не богаты новизною,

Оставшись неизменными, все теми…

Стихи и мысли — все, чем полны дни, —

Ты, ночь ночей, проверь и оцени!..

Когда поэзии грозит разгром,

И образы над пропастью повисли,

И тщетно бьешься над порожняком

Летящих строк, пренебрегая мыслью,

Когда в переизбытке впечатлений

Теряет остроту усталый взгляд

И в судорогах смерти и рождений

Меняет мир привычный свой уклад,

Когда не знает форма чувства меры

И выпирает, затрещав по швам,

Когда поэзия сошла на нет,

Тогда со строгою своей манерой,

Как символ стойкости являясь нам,

Выходит из забвения сонет.

В бешеном стремленье

Времени-судьбы,

В светопреставленье,

В отзвуках борьбы

И в пути с котомкой

Душу мне ожгло

Песенки негромкой

Легкое крыло.

Так протяжный ветер

Веет, невесом,

Так нисходит вечер

В беспробудный сон.

Вижу небо в звездах,

Звезды все крупней.

Тише! Полон воздух

Песенкой моей.

Рвутся ветви-звуки

В темный небосвод,

И, ломая руки,

Тишина поет,

И на небосклоне

Песенка тиха,

И скрипят гармони

Томные меха.

Легче сердца бремя,

Только подтяни!

Нынешнее время,

Канувшие дни, —

Или в равновесье

Радостей и мук

Вечен только песни

Сиротливый звук?

Неизмеримо время, пред тобою

Лежащее. Ты забывал порою

О временах, — не то чтоб сон сморил их

В архивах ли, в глубоких ли могилах, —

Они в движенье, в действии, в работе,

Они тебя переживут в полете.

Чтоб вырваться из их очарованья,

Попробуй разглядеть их очертанья.

Вот время вкруг тебя, и ты рожден им.

Ты в нем бывал покинутым, смущенным.

Его без счета попусту ты тратишь.

Его не остановишь и не схватишь.

Ты станешь жить, считая дни и ночи

И упуская время все жесточе.

Упущенного не исчислить суммы…

В наличии — предвиденья и думы.

Но мы в себя вбирали время тоже.

В мечты свои сперва вглядимся строже,

Чтоб будущее ощущать нам рядом,

Чтоб путь в него мы проложили взглядом.

Оно сегодня глазу недоступно,

Но мы его готовим неотступно.

Год пятитысячный придет из дальней дали —

Мы в нем с тобой участье принимали.

Здесь лег его фундамент, и народ

Стекаться стал к растущему собору.

Он камни клал, он вывел стены, свод, —

Себе в них дал основу и опору.

Из темных толщ возник его собор,

Стремительный, он встал над грунтом косным,

Он в твердь громады мощные простер,

Чтоб облаком растаять светоносным.

И зодчий камню отдал гений свой,

Его детьми немые глыбы стали.

Учил он камень мудрости живой,

Учил его веселью и печали.

И зодчий рек: «Бескрылый, окрылись!

Бесформенный, прекрасным встань пред нами!»

И камень встал, колонной прянул ввысь,

Оделся пышно листьями, цветами.

И зодчий камню начертал закон,

И мысли жар в нем воплотил он зримо,

И в камне образ так запечатлен,

Что с камнем он слился неразделимо.

И зодчий в камне завершил собор,

И взял он свет, и камень в свет облек он,

И, как стеклянный расписной ковер,

Зажглось кругом сиянье пестрых окон.

И в тьму собора хлынул свет живой,

Он камню дал движенье и дыханье,

И взял он верх над тяжестью и тьмой,

И ввысь вознес невиданное зданье.

Здесь нет пределов, чтоб народ в собор

Втекал рекой, широкой и свободной,

Но есть границы, чтоб в могучий хор

Объединялся весь поток народный.

И встал народ к иному бытию,

Он воплотил себя в своем соборе,

Мечту он в камне воплотил свою,

Свои недуги, радости и горе.

Вот ростовщик над грудой золотой,

А там купец — не верь косому взгляду!

Вот, налетев разбойничьей ордой,

Крестьян загнали рыцари в засаду.

Вот лютый спор: восстал на брата брат —

То подрались в корчме два селянина,

А злой паук добыче новой рад,

И оплела обоих паутина.

Вот поцелуй Иуды, вот в селе

Толпа ландскнехтов правит пир кровавый,

Вот сеет беды смерть, и по земле

Идет война и мор тысячеглавый.

Там поп святит водою свой приход,

А рядом с ним — палач в веселье злобном

Ведет на плаху скованный народ,

И сами троны стали местом лобным.

Крестьянин распят перед алтарем.

Поникшие в печали безысходной,

Стоят его апостолы кругом,

И книгу высшей мудрости народной

Один из них протягивает нам, —

Сияет кротко взор проникновенный,

И книги той уж не отнять князьям,

Для всех людей начертан текст священный.

Какой полет! Кто в средний неф войдет,

Тот все века вместит в едином взоре.

Так самого себя воздвиг народ

И сам себе предстал в своём соборе.

Как опьянен я жизни новизной!

Я не могу быть прежним в новом мире.

Хочу звучать сильней, свободней, шире,

Быть ваших дней фанфарой боевой!

Мой стих возник во тьме былых времен,

Он из границ, его теснящих, рвется,

И форму так в борьбе раздвинул он,

Что, верно, форма старая взорвется.

Четырнадцать коротких, сжатых строк!

Продли мне срок! Предел мой слишком строг!

Хочу быть пьяной песней, чтоб, ликуя,

Свободно лился мой широкий стих.

Иль оттого столетьями живу я,

Что краток бег чеканных строф моих?

Свободным я родился и живу.

Родители меня не баловали.

Свободный от подарков к рождеству,

Поел хоть раз я досыта едва ли.

Вольно другим садиться на траву,

Пить молоко с черникой на привале.

А я вот захочу и зареву!

Свободен я. И плакать мне давали.

Что это? «Вход свободный»? Неужели?

Три шкуры тут потом с тебя сдерут.

Свободный от стола и от постели,

Я, безработный, к ним попал в приют.

Свободен я! Свободен, словно птица!

Как от свободы мне освободиться?

Свой долгий путь окинул я глазами.

Вон отчий дом. В окошке свет горит.

Мне кажется: я поднят ввысь стихами,

Весь горизонт передо мной открыт.

Я вижу школу. За ее дверями

Идет урок. Учитель говорит,

И снова я сижу с учениками,

И голос мой с их голосами слит.

Судьба меня сурово наставляла,

Сменил я в жизни много разных школ.

Ошибок я преодолел немало,

Хотя еще до цели не дошел.

Но впереди опять года скитаний —

Немало школ, немало испытаний.

Что значит счастье? Тот ли миг, когда

Замедлит время вдруг свое движенье?

Иль то забвенных мыслей возвращенье —

Скачок назад, в прошедшие года?

Не это ль счастье — видеть, как вода

И твердь небес слились в круговращенье?

Не это ль счастье — быть с тобой всегда?

Иль было счастьем наших рук сплетенье

В попытке тщетной жизнь не упустить?

Но на вопрос никто не даст ответа:

Умершие не могут говорить.

Мне кажется, я счастлив в жизни этой,

Затем что в исполинской битве века

Я поднял меч за счастье человека.

Ты думал, что классический сонет

Стар, обветшал, и отдых им заслужен,

Блеск новых форм и новый стих нам нужен,

А в старой форме больше проку нет.

Ты новых форм искал себе, поэт,

Таких, чтоб с ними новый век был дружен.

В сонете, в самой чистой из жемчужин,

Не видел ты неугасимый свет.

Презрев сонет, поэт отверг его,

Твердил, что не нуждается в сонете,

Что косны и негибки строфы эти,

Что старых форм оружие мертво.

Для новых форм послужит век основой:

Они родятся в недрах жизни новой.

Великий город! Я мечтал, влюбленный,

О том, что наяву предстанут мне

Твои аркады, статуи, колонны,

Увиденные в юношеском сне.

О город на семи холмах! Вовеки

Неистребима красота твоя!

Во мне живут, как скорбь о человеке,

Ряды могил на Виа Аппиа.

И, опуская взор во мрак обрыва

Времен, где гул истории затих,

Мы собственный великий век узрим.

Внезапно распахнется перспектива.

Сияют города, и среди них

Рим на семи холмах, но юный Рим.

Муть моросит, но тучи пронеслись.

Мы только шелест редких капель слышим.

Сверкает дождь в глазах, глядящих ввысь.

Как бойко пляшут зайчики по крышам!

Ну что за дождь не вовремя! Смешно

По этим лужам хлюпать пешеходу.

И дождь и солнце. Раствори окно!

Привет дождю и голубому своду!

Еще ручей не тешит плеском нас,

В оковах льда он словно на запоре.

Но вырвется — и сотни тысяч раз

Улыбку солнца отразит он вскоре.

Узор цветов морозных со стекла

Исчезнет вмиг, растоплен буйным светом.

И мы поймем: растаяв от тепла,

Он за окном цветет весенним цветом.

Повиснет дождь гирляндами кругом,

И лед в потоках света растворится.

Кристаллом ярким станет каждый дом,

Смеясь, весь город вдруг засеребрится.

О, звон дождя, ручьев звенящий бег!

То голос вод: «Весна! Готовьтесь к чуду!»

И льются слезы радости повсюду.

Их смысл один: «Смотрите, тает снег!»

Снег пляшет танец покрывала.

Еще мороза седина

С оконных стекол не сбежала,

А я ищу: да где ж весна?

Ужель в окно не постучится?

Но не она ли — за плетнем?

И как бы, право, изловчиться,

Поймать плутовку ясным днем?

Ты в полдень стань у косогора

И жди: согреется земля!

Тогда ступай к опушке бора,

Тогда ступай бродить в поля.

Вот песня в воздухе нагретом…

Воспой же солнце, человек!

На яблонях весенним цветом

Воскреснет поздний талый снег.

Одна строка… Но сколько в ней тревог

И поисков, то правильных, то ложных,

О, сколько проб я сделал всевозможных,

Пока сложить ее так стройно смог!

Одна строка… Одна из старых строк…

Но сколько чувств в ней трепетных и сложных.

Чтоб дать ей силу формул непреложных,

Ее вынашивал я долгий срок.

Она — итог безмолвных размышлений,

Но в ней, где все нерасторжимо крепко,

Нет и следа от тягостных сомнений.

Как упоительна такая лепка!

В одной строке — всего в единой строчке —

Весь общий смысл — с заглавия до точки.

Нет ничего страшнее ваших слез!

Я и в гробу причастен вашей доле.

Разлуку я бы молча перенес,

А вместе с вами плачу поневоле.

Я вижу небо, солнце, лес и поле,

Я слышу голоса весенних гроз.

Я с вами в зной, в ненастье и в мороз.

Как тут не плакать мне от вашей боли!

Дожить бы вам до радостного дня,

Преодолеть бы наши неудачи!

Пусть общая сроднила нас беда,

Мне быть бы с вами в пляске, а не в плаче.

Когда смеетесь, вспомните меня.

О если б вам не плакать никогда!

Простите мне, товарищи, друзья,

Чей образ не увековечен мною.

Воздать вам славу был обязан я,

Чтоб поколенья славили вас втрое,

  Чтоб наших дней достойная основа

  Запечатлелась в чистых красках слова.

И к вам, плоды, взываю о прощенье:

Я вас вкушал, но вас не восхвалил.

И ты, вино, прости мне небреженье:

Я пил тебя, но песней не дарил.

  Я многое любил — не счесть имен, —

  Простите все, кто песней обойден!

И пусть каштан меня простит. Ему

Я не сложил привета и не встретил

Стихом его цветенья. Почему

Дыхание мое не южный ветер?

  Тебя, каштан, согрел бы я и спас,

  Чтоб нас дождался ты и цвел для нас.

Кузнечики трещат: «Ты нас приметил?…»

Стрекозы мечутся над камышом.

В снопы зарывшись, радостен и светел,

Я спал в полях благословенным сном.

  Плыл дальний звон… Я жизнью наслаждался,

  Но песней ни на что не отозвался.

Великого свершения частица,

Чем я участвовал в величье лет?

Все, что простится, все, что не простится,

Что дало плод, что дало пустоцвет,

  Что благом было, что несло беду, —

  Да будет все предъявлено суду.

Ты, от кого я убегал, — не скрою,

Мне бегство удавалось много раз, —

Ты, наше время, не воспето мною.

Не это ли, когда рассудят нас,

  Мне не простят? И суд времен решит:

  «Ты промолчал — так будь же позабыт!»

Когда народ сгибался под ярмом,

Чудовищною властью угнетенный,

И зоркий взгляд терялся, омраченный,

В нее проникнуть тщась, и день за днем

Кровавые творились злодеянья,

И мысль живую сковывала тьма,

И не было страшней существованья,

Чем эта повседневная тюрьма.

Когда безумье правило страной

И был народ поставлен на колени,

Молчали люди тщетно о спасенье,

И все грозило близкою войной —

Тогда-то был услышан этот голос

Далекого изгнанника: «Я сын

Народа моего…» То был зачин

Великой песни, что со злом боролась,

В тисках державшим родину его.

Народа тайный голос эти строки

Чеканил, их скрепляя рифмой строгой.

Скорбь наполняла песнь, но торжество

Грядущей правды световым аккордом

Просвечивало в ней, чтобы потом

Пронзить ее сверкающим лучом.

И, вдохновляемый искусством гордым,

Народ откликнулся на этот зов,

Израненную честь оберегая,

И рухнула завеса лжи гнилая

Пред мужеством пророческих стихов.

Их яркий свет не застилали тучи

Сбиравшейся грозы, они сквозь мрак

Маячили, как путеводный знак,

И расчищали силой слов могучей

Дорогу в неизведанные годы.

И царство будущего в тех стихах

Раскрылось. В нем величие народа

Во весь свой рост вставало. В городах,

Когда-то обесчещенных, горит

Теперь огней веселая лавина.

А сам поэт, вернувшийся с чужбины,

Навеки со своим народом слит.

Синеет вечер за моим окном,

Как синий отблеск родины моей.

О, этим синим далям перед сном

Я так люблю вверяться с давних дней!

Я вижу горы — словно наяву,

Где в серых скалах, не боясь высот,

Мне горечавка синяя цветет…

Уйти бы, скрыться в эту синеву!

В любом краю — чуть мрак сгустится синий,

Я вижу вновь цветок родного края,

Ему я сердцем верен на чужбине.

Вот спит он в мягком сумраке ночном.

Прохладен мир. Роса дрожит, сверкая…

Синеет вечер за моим окном.

Как сосчитать часы непрожитые!

Полжизни в тех несчитанных часах.

Как много слов, что не сумел найти я!

Как много дел, свершенных лишь в мечтах!

Как много книг хороших я не знаю!

Как мало создал сам хороших книг!..

«Не сон ли это?» — думал иногда я,

И жажду одного лишь в этот миг:

Чтобы, проснувшись, как всегда, с зарею,

Я сам себе сказал: «Ну что ж, прощай!»

И чтоб потом, расставшись сам с собою,

Неузнанный, я шел из края в край,

И чтоб везде, где буду я идти,

Ронял я песни на своем пути.

Я написал во сне стихотворенье,

Все доброе вложить в него стремился —

Любовь к тебе и нежность, — но в мгновенье

Исчезло всё, едва я пробудился.

Я в памяти копил за словом слово,

Сплавлял их в песню, чтобы ты внимала,

Увы! Я не нашел той песни снова —

И песен тех я растерял немало.

Порой, когда со строчкой вел сраженье,

Вот-вот уже к победе пробивался,

Вдруг стих усталый мой в изнеможенье

Лежащим на дороге оставался…

Хотел я к жизни пробудить высокой

То, что во мне томилось и звенело.

Уже слова выстраивались в строки

И сочетались рифмами умело —

Я осязал строфу всей силой чувства,

Ловил ее — но в руки не давалась,

И, ускользая звуком безыскусным,

Неуловимой так и оставалась.

О сколько зла грозило мне расплатой!

А доброго — погибло до рожденья…

В каких потерях время виновато?

В каких — мои виновны заблужденья?

Не лучшее ль терял я в беспорядке?

Что от благих намерений осталось?

Обломки только, скудные остатки,

А лучшее — оно не написалось.

Но надо ль убиваться об утратах?

Жалеть о том, чего пришлось лишиться?..

Во всех поэтах, говорящих правду,

Пропавшее однажды возродится.

Я в этот смертный, в мой прощальный час

Хочу найти такое слово, чтобы

Оно хоть в малой степени могло бы

Вам послужить, согреть, утешить вас.

Последний час… Но пусть не будет в нем

Воспоминаний, сетований, жалоб.

Хочу, чтоб песнь последняя пылала б

Великой благодарности огнем.

Я эту благодарность воздаю

Народу, с кем я кровной связью связан,

Которому всем лучшим я обязан.

Из мертвых уст он примет песнь мою.

Отчизна-мать, любовь моя и свет,

Живу в тебе, — и, значит, смерти нет!

Настало время: слово поднялось,

И грозная ночная эскадрилья

Его взяла на громовые крылья,

Тяжелый сумрак разрезая вкось.

Где в темной бездне город спал давно,

Упав из-под стального оперенья,

Мильонами листовок в завихренья

Свинцовых туч рассыпалось оно

И разразилось в душной тишине!

И те, кто в бездне жил, на самом дне,

Читали правду о своей вине.

В ночной дали упавшее с высот,

Оно идет, как буря, сквозь народ…

В такое время слово восстает!

Купол неба. Надо мной

Тучи в небе тают.

Кажется, что шар земной

Здесь, под куполом, меня

Медленно качает.

Купол неба! Как нежна

Светлая голубизна.

Я стою под нею.

Змей на нити невесом,

Нежная голубизна

Окружает змея.

Купол неба. Мы под ним

В эту ночь мечтали.

Мы смотрели в небеса,

Где надежду наших дней

Письменами из огней

Звезды начертали.

Купол неба. Столб огня

Полыхнул во мгле.

Небо ль рухнуло, меня

Придавив к земле?

Купол неба синь и чист!

Отшумела буря.

Взоры к небу обратив,

Золотятся всходы нив.

Купол неба! Над землей

Блеск твоей лазури.

Купол неба! Возвратясь

К нам в отчизну снова,

Мы споем такие песни,

Что сойдет на землю радость

С неба голубого.

Поэт, который ужас тех деяний

Пересказать потомству обречен,

Сначала погружается в молчанье:

Они сильней его, он потрясен,

И, кажется, он разума лишится,

Он уничтожен, и не хватит сил,

И слово на страницу не ложится…

Когда ж он все продумал, предрешил,

Приходят строчки первые… И вот

Он к лучшим, благородным обратился:

«Останьтесь же людьми любой ценой!

Те, кто своим страданьем приобщился

К прекрасной человечности, — за мной!

Я вас зову, — зову вперед!»

У виселицы все как на подбор.

Любой заснят во всей своей красе:

И я, мол, тоже на расправу скор.

Я — вешатель, такой же, как и все.

Скрестили руки, неподвижен взор.

Дощечка на груди у мертвеца.

Какой на фотографии простор!

Есть место здесь для каждого лица.

А на дощечке письмена видны:

«Улыбка — доказательство вины.

Посмеиваясь, тут они стоят.

Смотрите: тут убийцы все подряд.

Своей объединенные виной,

Стоят они, задержанные мной».

Эсэсовец взревел: «Зарыть жида!»

Ему ответил русский: «Никогда!»

В могилу он поставлен был тогда.

Еврей сказал упрямо: «Никогда!»

Палач воскликнул: «Вместе их туда!»

Из строя немец крикнул: «Никогда!»

«Ты к тем двоим заторопился, да?!

Всех трех зарыть, чтоб не было следа!»

И немец немцем был зарыт тогда…

Воздета к небу из последних сил,

Она из снега тянет свой кулак,

И сколько б снег поля ни заносил,

А все торчит ее застывший знак.

Она воздета в злобе и тоске,

Как будто проклиная и грозя,

И словно держит что-то в кулаке:

Тугие пальцы разомкнуть нельзя.

Когда ж весна придет издалека,

Чтоб вновь снега ручьями изошли,

Сама собой раскроется рука,

Уронит семя в борозду земли.

Двойное семя: плодоносный гнев

И новой жизни солнечный посев.

Он под высоким, бесконечным небом

В крови своей лежал на поле боя.

Ему казалось — он прозрел впервые,

Глаза открылись на величье мира…

«Бежали мы, дрались, кричали! Нет,

Совсем не так, не так ползут по небу

В недвижной выси облака… О, как же

Я прежде не видал его? Я вырос

С закрытыми глазами, в темноте.

Да! Было все пустое, все обман…»

А там, в высоком, бесконечном небе,

Синела бесконечность. До сознанья

Докучливым жужжаньем доносились

Какая-то стрельба и посвист пуль,

Команда «к бою!» прозвучала робко…

А он лежал под бесконечным небом,

И небо стало выше. И просвет,

Какой просвет ему открылся вдруг!

Там, в глубине, в небесной глубине,

Опять была земля, и он, который

В своей крови лежал на поле боя,

Увидел в этом бесконечном небе,

Как тянутся стада, как лист слетает,

Как стаи птиц летят, как из лесов

Выходят звери, как в морской пучине

Мелькает рыба… И сильнее слов,

И громче слов звучала тишина.

Безмолвный взгляд — сияние; рука,

Сжимавшая без слов другую руку,

Касаясь небывалого, тянулась

В безвременную даль, — рука несла

Земную твердь. Так мир сиял над ним,

Когда в крови лежал на поле боя

Он под высоким, бесконечным небом.

Здесь словно нечистоты всей земли:

Мозги, и кровь, и клочья тел смешались.

Лишь на одном, валявшемся вдали,

Очки случайно целыми остались.

Пластинка с вальсом… Словно мертвецам

Взбредет на ум шататься по гулянкам.

Тот бомбою разорван, этот — танком.

Раздавлены, они лежали там.

В чужих степях сыскался им приют.

Застывшие их лица наделила

Каким-то сходством смерти злая тень.

Был пасмурный, холодный, зимний день.

А снег все падал, падал. Тихо было.

История здесь свой свершала суд.

Край родной, Германия моя!

Под твоей небесной синевою

Я стоял на выступе скалы,

В сердце я глядел твое живое

Вплоть до влажной непроглядной мглы;

Всей душой впитать тебя, большую,

Тщился я, восторга не тая, —

Облик твой с тех пор в груди ношу я,

Край родной, Германия моя!

Колыбель! Германия моя!

Дней моих волшебное начало!

Разгоняя нежить темных снов,

Матерински надо мной звучала

Музыка твоих колоколов!

Ты вела меня сквозь лихолетья

По путям земного бытия;

Снилась мне подчас цветущей ветвью,

Милая Германия моя!

Отчий край, Германия моя!

Гении твои меня вспоили

Разумом, талантом и трудом;

И, не подчинившись темной силе,

Мне пришлось покинуть отчий дом.

Преломляем горький хлеб изгнанья

Мы, твои родные сыновья,

Но не меркнут наши упованья,

Отчий край, Германия моя!

Братьев край, Германия моя!

Кто же пролил кровь отважных братьев?

Кто поверг Германию во мглу?

Мужества и веры не утратив,

Гневные, противостаньте злу!

Вам пора покончить с гнусной властью,

Все мы братья, мы — одна семья,

Приведем тебя к добру и счастью,

Братьев край, Германия моя!

Детства край! Германия моя!

Слезы матерей — как заклинанья,

Вновь могил неисчислимый полк,

Всюду вопли, стоны и рыданья,

Лепет детства светлого умолк!

Безутешным сиротам и вдовам

Кто вернет отраду бытия?

В дымных космах, в пламени багровом

Детства край, Германия моя!

Средь всех улик в судебном зале

О них ты память сохрани!

Так было: молча судьи встали,

Когда вступили в зал они.

Шел за свидетелем свидетель,

И суд, казалось, услыхал,

Как вдалеке запели дети

Чуть слышно траурный хорал.

Шагали туфельки по залу,

Тянулись лентой в коридор.

И в строгом зале все молчало,

И только пел далекий хор.

Так кто ж им указал дорогу?

Кто это шествие привел?…

Одни еще ходить не могут

И спотыкаются о пол,

Другие выползли из строя,

Чтобы немного отдохнуть

И дальше длинной чередою

Сквозь плач детей продолжить путь.

Своей походкою поспешной

Шли мимо судей башмачки,

Так умилительно потешны,

Так удивительно легки.

Из кожи, бархата и шелка,

В нарядных блестках золотых —

Подарок дедушки на елку,

Сюрприз для маленьких франтих.

Они сверкают сталью пряжек,

В помпонах ярких… А иным

Был путь далекий слишком тяжек,

И злобно дождь хлестал по ним.

…Мать и ребенок… Вечер зимний.

Витрины светится стекло.

«Ах, мама! Туфельки купи мне!

В них так удобно, так тепло!»

Сказала мать с улыбкой горькой:

«Нет денег. Где мы их найдем?»

И вот несчастные опорки

По залу тащатся с трудом.

Чулочек тянут за собою

И дальше движутся во тьму…

…О, что за шествие такое?

И этот смутный хор к чему?..

Они идут. Не убывает

Неисчислимый, страшный строй.

Я вижу — кукла проплывает,

Как в лодке, в туфельке пустой.

А вот совсем другая пара.

Когда-то эти башмачки

Гоняли мяч по тротуару

И мчались наперегонки.

Ползет пинетка одиноко —

Не может спутницу найти.

Ведь снег лежал такой глубокий, —

Она замерзла по пути.

Вот пара стоптанных сандалий

Вступает тихо в зал суда.

Они промокли и устали,

Но все равно пришли сюда.

Ботинки, туфельки, сапожки

Детей бездомных и больных.

Где эти маленькие ножки?

Босыми кто оставил их?..

Судья прочтет нам акт печальный,

Число погибших назовет.

…А хор далекий, погребальный

Чуть слышно в сумраке поет.

…Бежали немцы на рассвете,

Оставив с обувью мешки.

Мы видим их. Но где же дети?

…И рассказали башмачки.

…Везли нас темные вагоны,

Свистел во мраке паровоз,

Во мгле мелькали перегоны,

И поезд нас во тьму привез.

Из разных стран сюда свезли нас,

Из многих мест в короткий срок.

И кое-кто пути не вынес,

И падал, и ходить не мог.

Мать причитала: «Три недели…

Судите сами… Путь тяжел.

Они горячего не ели!»

С овчаркой дядя подошел:

«О, сколько прибыло народца!

Сейчас мы всем поесть дадим.

Здесь горевать вам не придется!..»

Вздымался в небо черный дым.

«Для вас-то мы и топим печки.

Поди, продрогла детвора?

Не бойтесь, милые овечки,

У нас тут в Люблине жара!»

Нас привели к немецкой тете.

Мы встали молча перед ней.

«Сейчас вы, крошки, отдохнете.

Снимите туфельки скорей!

Ай-ай, зачем же плакать, дети?

Смотрите, скоро над леском

Чудесно солнышко засветит

И можно бегать босиком.

Ох, будет здесь жара большая…,

А ну, в считалочки играть!

Сейчас я вас пересчитаю:

Один. Два. Три. Четыре. Пять…

Не надо, крошки, портить глазки,

Утрите слезки, соловьи.

Я тетя из немецкой сказки,

Я фея, куколки мои.

Фу, как не стыдно прятать лица!

Вы на колени пали зря.

Встать! Нужно петь, а не молиться!

Горит над Люблином заря!»

Нам песенку она пропела

И снова сосчитала нас,

А в доме, где заря горела,

Нас сосчитали в третий раз.

Вели нас, голых, люди в черном —

И захлебнулся детский крик…

…И в тот же день на пункте сборном

Свалили обувь в грузовик.

Да. Дело шло здесь как по маслу!

Бараки. Вышки. Лагеря.

И круглосуточно не гасла

В печах германская заря…

Когда, восстав из гроба, жертвы

Убийц к ответу призовут,

Те башмачки в отрядах первых

Грозой в Германию войдут.

Как шествие бессчетных гномов,

Они пройдут во тьме ночей

Из края в край, от дома к дому

И все ж отыщут палачей!

Проникнут в залы и в подвалы,

Взберутся вверх, на чердаки…

Убийц железом жуть сковала:

Стоят пред ними башмачки!

И в этот час зарей зажжется

Свет правды над страной моей…

Хорал печальный раздается,

Далекий, смутный плач детей.

Лицо убийц открылось людям,

Виновных в зверствах суд назвал.

И никогда мы не забудем,

Как башмачки вступили в зал!

Они как будто ехали в вагоне,

Присев на сундуки и саквояжи,

И тусклый мрак казался все бездонней

Среди горой наваленной поклажи.

Который час?… А кто-то бьет в ладони,

Стучится в стены, яростный и вражий…

И люди никли в каменном затоне

И погружались в душные миражи.

Закутаны в пальто и одеяла,

Держа свои наваленные вещи,

Как сторожа, уснувшие устало,

Они, кивая, горбились зловеще…

И плыл вагон к неведомой стране

С толпою, задохнувшейся во сне.

Берлин! О чем кричат развалин груды?..

Сверхчеловек был выскочкой дрянной.

Выстукивали «зигхайль!» ундервуды,

И проходимцы правили страной.

Все страны с городами и нолями

Подсчитаны. Учтен товар живой.

«Немецким чудом» были кровь и пламя,

А «третий рейх» — конторой биржевой.

Они горланят в баре на попойках,

В экстазе фюрер разевает рот:

«Хватай! Громи!» Уже пивная стойка

Линкором грузным в Англию плывет.

И вторят «хайль!» на площадях столицы —

Большое время нынче на дворе.

О славе «рейха» рыжие певицы

Поют с аккордеоном в кабаре.

Конторских книг просматривая графы,

Числом рабов похвастайся, делец!

Продуманы параграфы и штрафы.

Хозяйство — всем хозяйствам образец!

По трупам лезьте! Богатейте! Ну-ка!

Пусть мир в огне, пусть все идет ко дну…

Так, с криком «хайль!» вытягивая руку,

Они голосовали за войну.

Концерн войны. Акционеры смерти.

За битвой битва. Прибыль велика!

И все в порядке. Все идет по смете.

Все сделано как будто на века.

Они считают прибыль и сверхприбыль.

Растет барыш. На чек ложится чек.

Здесь каждый пфенниг — чья-то кровь и гибель,

В проценты превращенный человек!

Завзятый шут и сонный меланхолик,

Банкир и юнкер, скромница и франт,

Непьющий и заядлый алкоголик,

Владелец мастерской и фабрикант,

Матрона и вульгарная кокетка,

Вполне здоровый и едва живой,

Простак и сноб, блондинка и брюнетка,

Судья и вор, заказчик и портной,

Ничтожество и мастер на все руки,

Старушка с муфтой и притонный кот,

Безграмотный профан и муж науки —

Кто не был «цветом нации» в тот год?

Они свистят и топают ногами,

Визжат, хохочут, прыгают, рычат:

«Мы покорим Европу! Фюрер с нами!» —

Флажки на карте тычут в Сталинград.

От вожделенья бьются в лихорадке

И шар земной грозят опустошить,

И все они мечтают — ах, как сладко! —

Что не сегодня-завтра, может быть,

Им пировать и в лондонском Гайд-Парке

И за Урал рвануться напрямик.

Почтамт забит посылками! — Подарки!

Триумф! Фурор! Неповторимый миг!

........................

Берлин, Берлин! Скажи, что это значит?

Вглядись в обломки каменных громад.

Здесь камни, кровью истекая, плачут,

И камни обвиняют и кричат.

Плывет луна в тумане сероватом

Над тишиной безжизненных руин.

Так вот она, жестокая расплата:

В огне и громе битва за Берлин!

.......................

Колоколов торжественные зовы

Вновь раздадутся. Ранняя звезда

Уже зажглась. Навстречу жизни новой

Вставай, Берлин, для мира и труда!

Измученный, я злодеяний счет

И день и ночь без устали веду.

Я числю все, что нес нам каждый год,

Учитываю каждую беду.

Любое беззаконье — на виду,

Мной ни один проступок не забыт.

И вот итог всего: позор и стыд.

Германия! Я здесь учесть готов

Все лучшее, чем славилась, лучась.

Но как достойных чтила ты сынов?

Как с лучшими людьми ты обошлась?

Ты затоптала их и в кровь и в грязь.

Я числю вновь, вновь скорбный счет открыт,

И вот итог всего: позор и стыд.

Высокие дела считаю все,

Попытки к свету обратить свой взор,

Все образы, созвучья в их красе,

Все голоса, входившие в тот хор,

Что к возрожденью звал нас с давних пор,

Они исчезли. Разум говорит,

Что нам остались лишь позор и стыд!

Я счет веду — как страшно он тяжел!

Все от истоков должен я учесть,

Я жизнь свою и ту сейчас учел,

Все вины сосчитал, какие есть:

Когда какую я не понял весть,

Поник душой, признав, что я разбит…

И вот в итоге лишь позор и стыд.

Откуда наваждение пошло?

Как раньше не расправились с таким?

Всегда ли проклинал я это зло?

Всегда ли доблестно сражался с ним?

Всегда ли был в борьбе неукротим?

Не потому ли мысль в мозгу сверлит

Про мой позор и мой великий стыд!

Я как в жару, я срамом окружен.

И приступ скорби мною овладел.

И замер я, страданием сражен.

Сказала Скорбь: «Как мало ты скорбел!»

И Срам сказал: «Ты мало посрамлен!»

Согласный с ними, мой язык твердит,

Что нам остались лишь позор и стыд.

Я снова счет веду щемящий свой,

В реестр чужих свою вину включив.

Гигантское число передо мной!

Когда воспрянем, вины искупив?

Я знаю: каждый, кто душою жив,

Все победит, что родину чернит

Ему же на позор, ему на стыд.

Смотря на груды пепла и руин,

Вы стонете: «Постигла нас беда!»

Но что ж вы все молчали, как один,

В года бесчестья, черные года?

Пришло к нам время правого суда!

И он за то Германию разит,

Что наш народ сносил позор и стыд.

Считаю ложь, безудержный обман,

Все вымыслы коварные лжецов.

Считаю слез пролитых океан,

Несметные шеренги мертвецов.

Товарища предсмертный слышу зов,

Он палачам под пулями кричит:

«Позора хватит! Сокрушите стыд!»

Товарищей я вспомнил имена —

И памятник геройства вдруг возник.

Быть может, слава их воздаст сполна

За все, о чем скорблю я в этот миг?

Нет, доблесть их — скажу я напрямик —

Для трусов не опора и не щит.

И все черней вокруг позор и стыд.

Подсчету не предвидится конца…

Но кто меня от этих мук спасет?

В подсчете — оправдание певца,

Певец за правду голос подает.

Он должен истину узнать, народ,

Хоть груз нести безмерный предстоит:

Позор огромен, необъятен стыд.

И есть ли человек, чей ум бы смог

Определить размер такой вины?

Ведь если в цифрах выразить итог,

Он не охватит всей величины.

Предстать они перед судом должны,

Все те, на ком ответственность лежит:

Пусть испытают и позор и стыд.

За всем следит эпохи строгий взгляд,

Не скрыться никому от зорких глаз.

И пусть пройдут десятки лет подряд —

Потомки будут вспоминать о нас

И будут петь возникшую сейчас

Ту песнь, в которой плачу я навзрыд.

То песня про позор, позор и стыд.

О песня про позор, позор и стыд!

Пропеть ее мне было тяжело.

Скажу я в заключенье, горем сыт:

Решайте, что нас к бездне привело,

И чем отныне мы искупим зло?

Хотите знать, что сердце мне когтит?

Его когтит позор, позор и стыд.

Когда кровопролитнейшей войне

Пришел конец и к новым светлым дням

Открылся путь моей родной стране,

Раздался голос, говоривший нам:

«Вначале был-поймите это! — срам».

Мы знали все: тот голос говорит

Про наш позор немецкий и про стыд.

Ответь, ужель мы нежность языка

Узнали в первом материнском слове

Лишь для того, чтобы в потоках крови

Все нежное забылось на века!

Ужель сплотил язык немецкий нас,

Чтобы вражда разъединила снова,

Чтоб немец лгал, толкуя немца слово,

И смысл его в бессмыслице угас!

Иль не довольно плакать на могилах,

И крови — прах пропитывать земной,

И тосковать покинутым и сирым?

Иль вы лжецов остановить не в силах,

Вы все, кого лишь обольщают миром,

Чтоб друг на друга повести войной?

Уже семь лет мы страстно мира ждем,

Куда ушел, кем взят он у народа,

Коль даже новый день восьмого года

Его в немецкий не приносит дом?

О, семь лишенных мира долгих лет!

Иль не было пред этими годами

Эпохи смерти, зла, бессчетных бед?

Кто мир взял в плен? Кем разлучен он с нами?

Не оттого ли он в плену сейчас,

Что этот мир, которым люди живы,

Для негодяев, жаждущих наживы,

Добычи и доходов не припас?

Вчекань же в память времени закон:

Мир должен быть от них освобожден!

И для того ли было столько мук,

И столько жертв, и для того ли снова

Стал зелен луг и май цветет вокруг?

Уже грызут сомнения иного:

— Как? Для того ли немцы рождены

И для того ль сынов своих взрастили,

Чтобы навстречу смерти и могиле

Мы были вновь шагать обречены?

А между тем чудовищная ложь

Опять бесстыдно правдою зовется,

И бедняку богач дает совет:

«В геройской смерти счастье обретешь!»

Но только прежде, чем война начнется,

Ее развеет клич наш: «Нет, нет, нет!»

Как бы во сне волшебном — все цвело.

Все ликовало в предвкушенье мая.

Земля оделась, гостя принимая,

Так празднично, так ярко и светло.

Шел Первомай по городам и селам,

Аккордеоны пели о весне.

Колокола в содружестве веселом

Им отвечали звоном в вышине.

Все звало к миру — нивы, рощи, реки,

Рожденье счастья на земле свершалось,

То новой жизни был весенний пир.

Казалось, смерть побеждена навеки,

И так легко, так радостно дышалось,

В дыханье каждом было слово «мир»!

Пусть на меня клевещут словоблуды,

Пусть злобствуют, пусть лают день и ночь,

Я буду жить, творить, смеяться буду,

Лишь изредка скажу негромко: «Прочь!»

Но если накипь жалкая грозит

Родной земле, с которой сердцем связан,

Тогда любой, кто мыслит и творит,

Ее от новых войн спасти обязан.

И ты, поэт, познавший силу слов,

Кому навек дана народом лира,

Ты, выразитель пламенных идей,

Иди в народ, буди сердца людей,

Чтобы везде услышан был твой зов,

Набатный твой призыв: «Добьемся мира!»

На свете есть страна, где вольно плещут реки, —

Вся в зелени берез и в золоте полей.

Как расцвела она, когда народ навеки

Свободу ей и мир добыл рукой своей!

Ценой немалых жертв, ценой труда большого

Народ свою страну взлелеял и взрастил.

И вот она стоит — людских надежд основа,

Пример для всей земли, источник свежих сил.

Германия! Был час: безумием объята,

Ты на Восток пошла в позорнейший поход,

Чтоб под ударом справедливым пасть.

Довольно, хватит войн! Свой новый путь нашла ты!

Ты знаешь: гибнет тот, кто смерть другим несет, —

А в мире победить лишь может мира власть!

Возникла власть свободы и труда,

Сдружилось поле с тракторной колонной,

И песнь звучит, привольна и горда,

И славит день земли новорожденной.

Растут дома — въезжайте, новоселы!

Велик размах невиданных работ!

Река меняет русло, степь цветет.

Как весело гудят над нею пчелы!

Да! Нов наш труд! Здесь нет таких, кто стар.

Жар нашей жизни — это юный жар.

И счастье созиданья — в нашем доме!

А вечером, когда гулять идем,

Об этом счастье песни мы поем,

И жизнь шагает ввысь, — мы на подъеме!

Когда однажды все твои соборы,

Германия, забьют в колокола,

И вознесутся радостные хоры,

И гордо ввысь взовьются вымпела,

Когда радиостанции Берлина

Свой зов пошлют в ликующий эфир:

«Германия свободна и едина!

В ней властвует, в ней торжествует мир!» —

Тогда настанет час рукопожатья,

И нам хвала по всей земле пройдет,

И солнечный откроется нам путь.

Отпрянет мгла, и тяжесть с плеч спадет.

И лишь тогда, впервые в жизни, братья,

Скажу я сердцу: «Можешь отдохнуть!..»

На той скале повис он как в прыжке,

Высокий пик избрав себе в подножье,

И, голову задрав в святом рывке,

Послал хулу на самовластье божье.

Взор поднимал, пространство пламеня,

Глаз заливало зарево горенья.

То был Он сам, взыскующий огня,

Он, кто презрел богов сопротивленье.

Парил кругами и глядел кругом

Острокогтистый коршун на просторе.

Скала взвилась над вечным ледником

И крутизною обрывалась в море.

Он тряс скалу от верха до основ,

Рос вместе с нею, становясь горою,

И бился в кровь о кружево оков,

И чуял дрожь под всей земной корою.

Порывисто к скале бросался он,

Взывал, припав к ней, всей своей утробой —

«О сумерках богов мой сладок сон,

Его исторгнуть из меня попробуй!»

Кричал. А коршун падал с вышины

К нему на грудь и мясо рвал кусками.

Сочились недра каменной стены

Кроваво-густо-красными мазками.

От крика содрогался мир вокруг.

Тогда главу закрыла тучи дрема.

И грянул грома дробный перестук.

Но он перекричал раскаты грома.

Грозу отверстой грудью встретил он,

Дохнул — и задохнулся день великий.

Тут понял он, что бурю взял в полон,

Чтоб вымыть очи на небесном лике…

И море синее легло у ног,

И летний день расцвел красно и пряно,

И ночь сплела из ясных звезд венок

В стремлении приветствовать Титана.

Источник сил из-под земли проник,

Как лучший дар, условие творенья, —

В неволе камня вдруг забил родник,

Собой являя жажды утоленье.

Дождем омыло ласково чело,

Глубокие морщины распрямило,

А осенью туманы привело,

Прохладой напоило, осенило.

Зима пришла, подкинула снежка,

Мороз послала зимовать за море

И, только часть скалы задев слегка,

Со снегом вместе укатила вскоре.

Весной цветы тянулись вверх за ним,

Чтоб он отведал сладкий запах меда, —

Так лишь ему, а не богам глухим

Клялось служить любое время года…

Он увидал подобные лугам

Поля, где так недавно море было:

Людское племя воцарилось там

И божью искру колдовски добыло.

Жгли в честь его костры средь темноты,

Ночь осветив во всех чертах подробных,

Крича ему: «Титан, всесилен ты!»

Он как бы породил богоподобных…

Пред ним, создавшим человечий род,

Старались показать свое уменье —

И факельный водили хоровод,

И песней заглушали птичье пенье.

Ему одежду вздумали соткать —

Узорна ткань, а цвет горяч и ярок,

И видят: платье стало уплывать —

Он как бы принял от людей подарок.

На пир веселый к ним он позван был,

Его как гостя дорогого ждали —

И видят: сел он возле, ел и пил.

Они на флейтах для него играли.

Он как бы сам для них придумал плуг,

Чтоб землю распахать полегче стало.

Они груженый ловко гнали струг,

Когда теченье путь пересекало.

Однажды вышли далеко вперед.

Вдруг — буря. Он позвал из бури страстно.

И, как один, поклялся весь народ,

Что божья власть теперь уже не властна.

Учились жить, сумели не пропасть,

Титана глас помог им мыслить шире:

Пал божий трон. Грядет людская власть!

Титаны-люди воцарились в мире…

Л боги, кончив в трапезной обед,

В своих покоях предались покою,

Вдруг видят: он — причина божьих бед,

К нему — не к ним — народ потек рекою,

Когда земных сынов призвал Титан,

Вися над бурей на отвесном склоне.

Власть и Насилье вызвал божий клан,

Ища покой в его предсмертном стоне.

И коршуны напали на него

В налете грозном и острокогтистом,

Кругами вышли все на одного —

Но просиял рассвет на небе мглистом.

Еще мертвей брала в обхват скала.

Но он не сдал, не сник и не отрекся.

Уже скала под ним сама сдала,

Он — сам гора — в ее тисках зажегся.

Тогда с отвеса огляделся он

Сквозь даль и время глазом обожженным,

И воспарил, и передал поклон

От узника всем, всем освобожденным.

Бессмертных разбудил громовый шум

Сражения, потрясшего просторы.

На поле битвы муж стоял, который,

Не видя битвы, был во власти дум.

Был деревянный конь сооружен,

И пала Троя. А мудрец и воин,

Как прежде, хитроумен и спокоен:

Игру судеб умел провидеть он.

Чтоб все ему раскрылось без утайки

И чтоб узнать страдания людей,

Вернулся он домой, как лицедей,

Он был «Никто» — в лохмотьях попрошайки.

Так, мир познав, вернулся он домой,

Как прежде духом твердый и прямой.

Он подошел к воротам городским^{25},

Взглянул назад. Увидел башни, арки…

Флоренция впервые перед ним

Вставала так отчетливо и ярко.

О, сколько лиц! Как слез и смеха много!

И это все он унесет с собой.

Он замечал сейчас, перед дорогой,

Любую мелочь и пустяк любой.

В себя впитать хотел он каждый звук,

А благовест ударами своими

Звенящий свод воздвиг над ним вокруг,

И он измерил время между ними.

К нему с едою придвигались блюда,

Само собой в бокал лилось вино,

Как если б на чужбину с ним отсюда

Они уйти хотели заодно.

Как будто за собой увлечь желая

Весь город, шел он тихо вдоль домов,

И, путника в изгнанье провожая,

Вечерний мягкий ветер дул с холмов.

В огне заката небо утонуло,

Струился детской песенки мотив.

Окно литейной у ворот сверкнуло,

Глазам поэта статуи явив.

Он шел вперед, и город пробуждался

В его душе, и город оживал,

И он в него все дальше углублялся

И план его в уме воссоздавал.

С Флоренцией он сжился до того,

Что помнит каждый выступ на карнизах.

Кто смел назвать изгнанником его,

Коль к родине он и в изгнанье близок?

И может ли быть ею изгнан он,

Допущенный ко всем ее секретам?

В нем — город, им он будет обновлен

И гордо вознесен над целым светом!

И, незабвенный город озаряя

Улыбкой, шла по улицам Она^{26},

Единственная, чья душа святая

Во всех вещах была отражена.

В сердцах грубейших вызвав умиленье,

Она сквозь будни непорочно шла,

Как будто миру весть о появленье

Иных людей с собою принесла.

Она пред ним летела над землей

По разоренной войнами отчизне,

Его маня крылатою рукой

Идти за ней стезею новой жизни.

«Но почему в одни и те же дни

Мужает знанье и безумье зреет,

Как будто в равновесии они?

Во мне самом, я чувствую, стареет

Отживший мир и новый из ростков

Встает, неудержимо расцветая…

Повсюду пресмыкательство льстецов,

Повсюду зверства ненасытной стаи

Тиранов, придавивших горожан.

И в то же время видим мы, ликуя,

Что новой правдой путь наш осиян.

Как это все пойму и различу я?

Так, грезя о всеобщем мире, шел он

И в городе чужом обрел приют,

Но прежнею тревогою был полон,

Как будто дом его горел и тут.

Он уходил в леса с толпой бродяг

И ягодами дикими питался.

В глухих ущельях, где от века мрак,

Его суровый голос поднимался.

«О звери! — он гремел из темноты. —

Вам, кто войны и крови жаждет, горе!

Италия! Нет, не царица ты

Всех стран, а челн, носимый штормом в море!»

Нет, не легко вернуться. Иногда

В последний миг весь труд погибнет даром,

Когда того, на что нужны года,

Изгнанники достичь одним ударом

Попробуют… Так и они до срока

К воротам флорентийским подошли

И были вновь разгромлены жестоко.^{27}

Ни кровь, ни жертвы им не помогли.

Плясал и пел обманутый народ,

Тиранов охватило ликованье.

Изгнанникам, отбитым от ворот,

Пришлось узнать вторичное изгнанье.

Мечи сломали многие из них,

Ценою чести получив прощенье,

А он провозглашал в краях чужих

О человеке новое ученье.

«Дабы велики были вы вовек,

Вам, люди, о великом я напомню.

Сильнее, чем вы мните, человек,

И мир всех наших домыслов огромней», —

Он написал. И на пергамент снова

Нанес, слова уверенной рукой:

«В свой час, как гордость города родного,

Уже иным вернусь и я домой».

Лишь тот судья, кто сознается честно

В своей вине и суд вершит над ней…

Он был таким судьей. Он легковесно

Не отрицал в себе самом страстей,

Что, словно враг, во тьме души живут.

Он признавал свою виновность смело.

Изгнанник, он весь мир на Страшный суд

Призвал, пройдя сквозь адские пределы.

Во глубине времен искал он знака

К спасению, и спутником своим

Он выбрал слово древности, из мрака

Забвенья долетевшее к живым.

Размеренно терцины заструились^{28},

И потрясла людей безмерность мук,

И новые миры для них открылись,

И тайное известно стало вдруг.

Во что бы ни рядилась старина,

Ее настигнет приговор суровый!

Она в темницу рифм заключена,

На ней стихов тяжелые оковы.

Свободный город вновь сиял счастливо

И криком «Мир!» изгнанников встречал,

И он, поэт, сжимая ветвь оливы,

В ворота вожделенные вступал.

Он многим дал ответ на все вопросы,

Он жил, казалось, в городе любом.

Погонщики ослов и водоносы

Канцоны пели под его окном…^{29}

Окончен век, и суд над ним свершился,

И приговор над ним произнесен.

В крови и муках новый мир родился,

И он стоял в его начале, он —

Предтеча, завершитель и поэт,

Чей лик изваян как бы из гранита

Скалы, что поднялась у края лет,

Ветрам и бурям вечности открыта…

Флоренция не сбросила оков,

Однако дали знать ему тираны,

Что он, славнейший из ее сынов,

Вернуться в город может невозбранно.

Но он сказал в ответ на эти вести:

«Не ждите моего возврата. Я

Не удостою вас подобной чести,

Мои достопочтенные друзья».

Флоренция, не там она была,

Где воцарились гнет и запустенье!

Нетленная Флоренция жила

В его гробнице и его творенье.

В искусстве тесно. И в искусствах тоже.

В науке теснота. Как мал шатер,

В котором полководцу стелют ложе.

Как мало света! Как тоскует взор!

Что дружба? Тесный круг. Любовь — стесненье!

Что слава? Зависть и дурная спесь.

Что век? Для вечности одно мгновенье.

А бог? Надежд и суеверий смесь.

И необъятным циркулем, который

Кружит миры, вонзаясь в звездный стан,

Он измеряет вечные просторы

И чертит будущего ясный план:

Над мирозданьем человек царит,

Мир изменяет и его творит.

Вот глыба камня. Сильными руками

Я высекаю человека в ней,

И оживает камень перед нами,

Сверкая теплым мрамором очей.

Он не обманет лживыми словами,

Он вызван к жизни волею моей…

Но раз искусство властно над камнями,

Оно способно изменять людей.

Нет, подлинные люди не могли бы

Свой мир построить из камней немых!

Не для того в горах нависли глыбы,

Чтоб новый мир я стал ваять из них!

Пусть человеку скажет камень твердый:

«Взгляни! Во мне раскрыт твой образ гордый!»

У врат эпохи он стоит на страже,

Встречая грудью прошлые страданья.

Он смехом отражает натиск вражий,

Чтоб легче было с прошлым расставанье.

Столь тягостно подобное признанье!

Невмоготу и сердцу и уму.

Он должен смехом подавлять рыданья,

И нечего завидовать ему.

Он смех завоевал не для потехи.

Он прорывался к новым временам.

Какая боль в задорном этом смехе!

«Со мною смейтесь!» — он взывает к нам.

Избыть он рад бы прошлые страданья.

Наш нужен смех ему для расставанья.

Я, Богейм Ганс^{30}, плясун и запевала.

Побасок всяких много сплел я вам.

Но вот пришла Мария и сказала

(Я в темноте внимал ее словам):

«Свихнувшись, мир бредет напропалую.

Ганс, помоги мне выправить изъян!

Сложи для бедных песню плясовую.

Ты слышишь, Ганс? Плясать заставь крестьян!»

И в день святого Килиана вдруг

Весь Вюрцбург заплясал, и все вокруг.

Везде и всюду пляска бушевала.

Настало время вновь пуститься в пляс.

Кто там для вас поет в столь поздний час?

Я — Богейм Ганс, плясун и запевала!

На Книбисе ночами он стоял^{32},

И ветер мчал его живое слово;

А в это время, сквозь дунайский вал,

Кто нес благую весть родному крову?

На ярмарках, бывало, он не раз

У майских деревец стоял с толпою^{33},

Сидел в корчме, вел лошадь к водопою

И падал, весь молитва и экстаз.

Он пленным утешение без страха

Несет сквозь стены, над провалом рва,

И мужику, ведомому на плаху,

Он говорит напутствия слова.

Он держит знамя. Сам укрыт туманом,

Он весь пылает в знамени багряном!

Он увидал крестьянина в селенье, —

Зияли дыры выколотых глаз.

И он сказал: «Тебе верну я зренье».

И лик его, чтоб он глядел на нас,

Воссоздал из простого матерьяла,

Из дерева, — и каждая черта

Мужицким горем и нуждой дышала,

И горькой складкой голод лег у рта.

Он выполнил для алтаря свой труд.

Чтоб обвинял он, сын тот человечий,

Страдальцу крест он возложил на плечи,

Как знамя, что вовек не отберут.

И правду возвестил мужик, смотря

Прозревшими глазами с алтаря.

Он подошел к мольберту, и черта

Легла на холст уверенно и гибко.

И вот лицо возникло, и улыбка

Уже в углах испуганного рта.

Лицо живет. Но слишком темен взор.

В зрачки он бросит по пылинке света.

И это все. Глаза глядят с портрета.

Он все сказал. Он вынес приговор.

Еще сосредоточенный и злой,

Положит мастер лака тонкий слой, —

Он знает: так приятнее для зренья.

И отойдет на шаг от полотна,

Чтоб оценить, какая глубина

В глазах его творенья.

Так говорит преданье: по рядам

С отрубленной бежал он головою,

И брызгал кровью в лад глухим шагам

Безглавый торс. С свирепой колотьбою

Старалось сердце клеть раздвинуть тела.

Теперь теснило тело! В нем должно

Умолкнуть сердце… А оно хотело

Жить в помыслах народных. Так полно

Оно стремлений, снов, что грозным ходом

И мертвый торс рвануло за собой…

Как сердце весть о гибели усвоит?

Разлука с телом многого ли стоит?

Иль жребий сердцу грезился иной? —

Оно смешаться ринулось с народом.

Монах шагнул на паперть и прибил

Лист тезисов к церковному порталу^{36},

Был день торговый. Гуще люд ходил.

Подняв глаза, толпа листок читала.

О торге отпущеньями, грехе

Лжеверия, налогов непосилье

Открыто было сказано в листке

То самое, что дома говорили.

С соборной колокольни лился звон,

И улицы захлебывались в гаме.

Монах стоял, как будто пригвожден,

Стоял, как будто в землю врос ногами.

Он пел, не отвлекаемый ничем,

Что время возвещенное настало,

Когда вино и хлеб разделят всем,

И был мятеж в звучании хорала.

Из Виттенберга слух разнесся вширь:

«Исполнился предел терпенья божья.

По зову свыше, кинув монастырь,

Монах пришел на поединок с ложью.

Мы все равны пред богом, учит он,

Грехам и отпущенье не отмена,

И только лицемерье, не закон,

Царит во всей Империи Священной.

Вкруг бога понаставили святых.

Он, как в плену, в их мертвом частоколе.

Ему живых не видно из-за них,

И все идет не по господней воле.

Нам надобно осилить их синклит

И высвободить бога из темницы.

Тогда-то он, поруганный, отмстит

И на неправду с нами ополчится».

По княжествам летели эстафеты

С известием, что заключен союз

В защиту слова божья от извета.

Всяк это слышал и мотал на ус.

Молва передавалась все свободней,

Когда, с амвонов грянув невзначай,

Дорогою к пришествию господню

Легла чрез весь немецкий бедный край.

На сейме в Вормсе^{37}, вызванный повесткой,

Терялся малой точечкой монах

Средь облаченья пышного и блеска

Стальных кольчуг, и панцирей, и шпаг.

Он был в дешевой рясе с капюшоном,

Веревкой стянут вместо пояска,

И несся к небу взглядом отрешенным

За расписные балки потолка.

Он был один средь пекла преисподней.

Ее владыка, сидя невдали,

Смотрел на жертву с вожделеньем сводни,

И слюнки у страшилища текли.

Их покрывал своим примером папа,

И, в мыслях соприсутствуя в гурьбе,

Из царств земных своею жадной лапой

Выкраивал небесное себе.

А чином ниже пенились баклажки,

И, вытянувши руки за ковшом,

На монастырских муравах монашки

Со служками валялись нагишом.

Монах привстал. Кровь бросилась в лицо.

Он выпрямился. Он в воображенье

Увидел палача и колесо

И услыхал своих костей хрустенье.

«Как веруешь? Зачем плодишь раздор?» —

Воскликнул император пред рядами,

А эхо раскатило: «На костер!» —

И в сотне глаз заполыхало пламя.

Монах не дрогнул. Выпрямивши стан,

Он ощутил опору и подмогу

В страданьях бедных горемык-крестьян,

В долготерпенье братии убогой.

И, победив насмешливый прием,

Как пристыдить не чаял никогда б их,

Поведал он о господе своем,

О боге бедных, брошенных и слабых.

На золотую навалясь скамью,

Сидела туша с головой свинячьей.

Монах вскричал: «На этом я стою,

И, бог судья мне, не могу иначе!»

Совет держали хитрые князья:

«К рукам давайте приберем монаха.

Великий крик и так от мужичья.

Отступишься — не оберешься страху.

Сдружимся с ним, чувствительно польстим

И до себя, как равного, возвысим.

Чего приказом не добыть простым,

Добиться можно угожденьем лисьим.

Дадим вероучителю приют,

И примем веру, и введем ученье.

Сильнейшие со временем сдают

В тенетах славы, роскоши и лени».

Засев на башне Вартбургской^{38}, монах

Переводил Священное писанье.

Он в битву шел и бой давал в словах,

Внушительных, как войска нарастанье.

Князья толклись в прихожей вечерком,

Приема дожидаясь, точно счастья.

Чтоб завладеть полней бунтовщиком,

Впадала знать пред ним в подобострастье.

Подняв потир^{39} и таинство творя,

Он причащал упавших на колени,

И хором все клялись у алтаря

Стоять горой за новое ученье.

Но как ни веселился мир Христов,

Как ни трезвонили напропалую,

Как ни распугивали папских сов,

Не мог монах пристать к их аллилуйе.

Его тревожил чьих-то глаз упрек,

Оглядывавших стол его рабочий.

Он тер глаза. Он отводил их вбок.

Он прочь смотрел. Он не смотрел в те очи.

Тут поднялись крестьяне. Лес бород,

Густая чаща вил, и кос, и кольев.

«Все повернул монах наоборот,

Себя опутать по рукам позволив.

Все вывернул навыворот монах,

Набравшийся от нас мужичьей силы.

Его раздуло на чужих хлебах,

А лесть и слава голову вскружили.

Он чашу нашей крови, пустосвят,

Протягивает барам для причастья!

А чаша-то без малого в обхват!

А крови в ней — ушаты, то-то страсти!»

Он уши затыкал, но слышал рев

И в промежутках — пение петушье:

«Теперь ты наш до самых потрохов,

Иди на суд и обвиненье слушай.

Петух я красный. Петя-петушок.

Я искрою сажусь на крыши княжьи.

Я мстить привык поджогом за подлог.

Я углем выжигаю козни вражьи.

Я меч возмездья, я возмездья меч.

Я речь улик, что к сердцу путь находит.

Я тот язык, кого немая речь

Тебя на воду свежую выводит.

Я меч возмездья и его пожар.

Гляди, гляди, как я машу крылами.

Гляди, гляди, как меток мой удар.

Я мести меч и воздаянья пламя.

Князья умрут, и ты не устоишь,

И поколенье сменит поколенье, —

Я буду жить и сыпать искры с крыш,

Единственный бессмертный в вашей смене.

Я как народ. Я кость его и хрящ,

И плоть его, и доля, и недоля.

Я как народ, а он непреходящ,

Доколе жив он, жив и я дотоле».

Монах бледнел, превозмогая страх.

Кричал петух, и меч огнем светился.

Чуть стоя на ногах, он сделал шаг

И вдруг на лобном месте очутился.

Он, как беглец, весь в трепете оглядки,

Чтоб ложный шаг в беду его не вверг.

А сыщики — за ним во все лопатки.

Вот набегут и крикнут: «Руки вверх!»

Он в их кольце. Пропало. Окружили.

И вдруг спасенье. Он прорвал кольцо.

Какой-то лес; лесной тропы развилье;

Какой-то дом; он всходит на крыльцо.

Как прячутся во сне под одеяло,

Так, крадучись, с крыльца он входит в дом.

И вдруг — ни стен, ни дома, ни привала,

Лишь лес, да вслед бегут, — и он бегом.

Так мечется, склонясь к доске конторки,

Монах с чернильницею в пятерне.

Вдруг склянка скок — и на стену каморки,

И страшен знак чернильный на стене.

Тогда он в крик: «Светлейшие, пощады!

Сиятельные, не моя вина,

Что, бедняков и слабых сбивши в стадо,

Их против вас бунтует сатана.

Какой-то Мюнцер^{40} в проповедь разгрома

Вплетает наше имя без стыда.

Прошу припомнить: ни к чему такому

Я никогда не звал вас, господа.

В его тысячелетнем вольном штате

Ни старины, ни нравов не щадят.

Там грех не в грех и все равны и братья —

Огнем их проучите за разврат.

Их надо бить и жечь без сожаленья,

Дерите смело кожу с них живьем.

Я всем вам обещаю отпущенье,

И бог вас вспомнит в царствии своем».

Повешенным в немецком бедном крае

Терялся счет, хоть подпирай забор.

Руками и коленками болтая,

Они до гор бросали мертвый взор.

Тела вертелись. Ветер так и сяк

Повертывал их. Появлялись лица —

И вдруг скрывались; так вдали маяк

То скроется во мгле, то загорится.

У многих рот был до ушей разинут

И вырван был иль вырезан язык,

И из щелей, откуда он был вынут,

Торчал немой, но глазу ясный крик.

Счастливцев кучка прорвала кордон,

Где их, как бешеных собак, кончали,

И напевая песню тех времен —

«Головушку», — брела домой в печали.

Один из них направил в город путь.

Он знамя нес, крестьянский стяг истлелый.

Сорвав с шеста, он обмотал им грудь,

Он пел и пел, прижав обрывок к телу.

Он пел: «Наш флаг, в сердцах людей гори!

Зови народ на бой и стань преддверьем

Иных времен, счастливой той поры,

Когда мы лишь в одних себя поверим».

Он заработок в городе нашел,

Подручным в кузню поступив к кому-то.

У кузнеца был добрый кров и стол,

И знамя не осталось без приюта.

Глаза уже болят без козырька.

Слепящий март теплом в окошко дышит.

И Гете поднял руку. И рука

От слабости дрожит. Дрожит, но пишет.

Откинувшись, полуложится он.

Лишь пальцы шевелятся. Краткий роздых.

И вновь незримо чертит сеть письмен,

Гигантскими штрихами чертит воздух.

Вычерчивает что-то. Ставит точку.

И вдруг рука поникла, но опять —

Чтоб главное навеки зримым стало —

Простерлась ввысь и подчеркнула строчку.

Так он и мертвый продолжал писать…

Он умер, но рука его писала.

Навис палящий зной. Загромоздили

Все небо тучи. В чтенье погружен,

Над письменным столом склонился он,

И лоб его морщины бороздили.

Великую загадку брал он с бою.

Он как титан над миром вырастал.

В раскатах грозовых звенел металл,

А он под вой грозы сражался с тьмою.

Закрыл глаза он, но рука писала.

Он не увидел молнии зигзаг.

Был озарен сияньем душный мрак —

То мысль его искрилась и пылала.

Писал он, в нетерпенье привставая.

Тяжелый сумрак туч его давил.

Писал он, словно сам грозою был —

Из фраз летели молнии, блистая.

Писал он, словно бурею влекомый:

«Что разделяет, как врагов, людей?

В чем движущая сила наших дней?»

Ревели над землей удары грома.

Какая непогода разразилась!

Жестокий ветер дом едва не снес.

Он встал. Он вышел в грозовой хаос,

В густом чаду громада туч катилась.

Но буря налетела и минула.

Не он ли буре грянуть повелел?

Закон эпохи он постичь сумел.

В вечернем небе радуга сверкнула,

Закон эпохи понят, обоснован.

Ночь звезды в темной синеве зажгла.

Все мирозданье буря потрясла —

Был ею новый век ознаменован.

Он звался «Горький», потому что он

Не захотел кабальной жизни горечь

Подслащивать словами. То, что горько,

Он горьким звал. Она была безмерна —

Навязчивая горечь нищеты.

Как много проглотить ее пришлось,

Пока ее не выплюнул с досадой

Рабочий люд и не воскликнул гневно:

«Мы этой горечью по горло сыты!

Не горькой жизнь, а сладкой быть должна,

Такою, как она нам часто снилась.

Теперь ее узнаем наяву!»

Он звался «Горький». Он поведал нам

О вкусе жизни…

Так он стоит: штанины широки,

Квадратны плечи, выбрит наголо.

Гигантский зал зажал его в тиски.

Над залом реет лозунга крыло;

Внизу, как волны северной реки,

Партер ворочается тяжело.

Ни стен, ни крыши! Словно самолет,

Взмывает зал, кружит над городами,

И мириады звезд меняют ход,

Они иными строятся рядами —

И новый космос снова сотворен.

Все станции забиты поездами,

Идет за эшелоном эшелон.

Как скарабеи черные, упрямо

Вползают танки на могильный склон.

Какая-то накрашенная дама

Терзает онемевший телефон.

Дымясь, растет средь уличного гама

Ряд баррикад. Авто берет разгон;

В нем — человек в консервах, с темно-ржавой

Фальшивой бородой. Он кинул трон,

С которого повелевал державой.

Поэт рукой взмахнул, и зал поет:

«Владеть землей лишь мы имеем право!»

Звезда пятиконечная плывет,

Небесные светила затмевая,

Рождаются слова… слова… и вот

Уже над залом плещет речь живая,

Подобно флагу. Стиснув кулаки,

Сидят красноармейцы, ей внимая.

Прищурен глаз. Уверен взлет руки.

Вновь ленинский смеется острый взор,

И города, как скалы, высоки…

Поэт показывает на простор.

Слова растут, слова — шаги… Тесним

Гигантским залом, говорит в упор

Поэт — и повторяет зал за ним.

Нельзя ей сердце выпустить из рук.

У ней на пальцах — музыка утрат,

Когда колени у нее дрожат

Перед лицом неимоверных мук,

Чей страшный мир вплотную к ней прижат.

Все горе мира к ней прильнуло вдруг,

Чтоб вы забыли свой кромешный ад,

Услышав самый чистый в мире звук.

С трудом дыша, обнять людское горе,

Чтобы запели пальцы в скорбном хоре,

Чтобы судьбу она переборола.

Звучанье каково! Мотив каков!

У ней в груди — рыдание веков,

Песнь горестной эпохи: баркарола.

Сидел он автоматом безупречным,

Подписывая смертный приговор.

Остался только китель человечным

Владельцу своему наперекор.

Был китель человеку так подобен, —

Изделие из тонкого сукна, —

Как будто бы душа ему дана,

Как будто бы заплакать он способен.

Когда в горах, не кончив свой маршрут,

Сгорел аэроплан у перевала,

Никто не опознал его сперва.

Потом нашли обугленный лоскут

От кителя. Все, что у генерала

Осталось от людского естества.

«Нам нужно имя. Только имя! Имя!

Молчишь?! Не отмолчишься. Бросит в жар!»

Их четверо. Дубинки с ними.

И на молчавший рот упал удар.

Какая боль! Но, крик куда-то спрятав,

Он только шевельнул беззвучно ртом.

Еще удар… Еще… Четвертый… Пятый…

Счет потерял он на шестом.

В ушах как будто загудели трубы,

А губы стали очень горячи.

И словно палец лег ему на губы

властно приказал: «Молчи!»

«Молчи, мой рот! Молчи! Ты нем как рыба.

Ты это имя позабыл…»

Тяжелая на грудь свалилась глыба —

И голубой туман поплыл.

Все тело разрывается на части.

И все неистовей ударов злость.

Как жарко дышат яростные пасти…

Как сердце к горлу поднялось.

«Нам нужно имя! Говори, собака!»

«Молчи, мой рот! Я имя позабыл».

Но имя вырвалось из мрака.

С трудом глотнув, он имя проглотил.

Удар… Удар… Размашисто, жестоко…

Глаза распухли. Все горит внутри.

И снова чей-то голос издалека:

«Ты скажешь имя? Имя! Говори!»

Какое имя? Он припоминает…

Нельзя… Не надо… Думай о другом.

Бульвар. Скамейка. Музыка играет.

И публика шатается кругом.

А на скамье, придвинувшись друг к другу,

Сидят они, былые имена,

И все молчат, и бегает по кругу,

Как в мышеловке, тишина.

Но кто-то тишину нарушил,

Назвал то имя. Тсс! Молчи!

Ведь чьи-то сбоку появились уши,

И вновь заговорили палачи.

«Ты скажешь имя?!» Комната кружится,

И стены падают… встают…

А тот, быть может, спать сейчас ложится,

Не зная, что тебя здесь бьют.

Что имя? Слово, семь иль восемь букв,

Семь-восемь звуков — больше ничего.

Но почему резиновым бамбуком

Так выколачивают имя из него?

Да, это имя — важное звено

В цепи заветных, драгоценных слов.

И если с губ слетит оно,

То сколько вслед за ним слетит голов!

Он видит всех. Готовятся бои.

«Товарищи! Не бойтесь, я молчу.

Товарищи, товарищи мои,

Я никого не выдам палачу!»

Как странно!.. Повернулся потолок…

Зачем я здесь? Удар по животу.

Он падает, как брошенный мешок.

И снова соль прихлынула ко рту.

«Ты скажешь имя?!» Имя есть звено.

Оно расплавилось и льется изо рта.

Вот на полу написано оно,

Под ним — кровавая черта.

Он задрожал: «Сейчас они прочтут,

Прочтут разлившееся имя.

Нет, я не дам! Я жив еще, я тут.

Я не пожертвую другими.

Стереть… Стереть!.. Ну, кто теперь прочтет?

Пусть кровь течет, пусть рот кровоточит…»

И он, с трудом скривив в улыбку рот,

Встает, шатаясь, и молчит.

Так он молчал. Не нужно величанья,

Ни громких слов не нужно, ни похвал.

Но встанем все и в тишине молчанья

Склонимся перед тем, кто так молчал.

В целом классе был он одинок.

Бабка не сочувствовала внуку.

А отец был в ярости: «На муку

Обрекает нас такой сынок».

Дома был он заперт на замок

И избит: «Не забывай науку,

Чтобы впредь, вытягивая руку,

Как и все мы, «хайль» кричать ты мог».

Он не стал вытягивать руки,

«Хайль» кричать, приветствуя сатрапа,

А когда за ним пришло гестапо,

Спрятался в обрыве у реки.

Труп нашли в предутренней росе,

Не хотел он быть таким, как все.

Каждый день вставал он до зари

И писал старательно и долго.

Словно слышал голос: «Хоть умри,

Но умри, не забывая долга!»

Утром клал листовки он повсюду —

На ступеньки лестниц, на дрова,

Веря, что нужны простому люду

Твердые, правдивые слова.

По складам читали их крестьяне,

Токари несли их на завод,

И они сердца рабочих жгли.

Но жандармы у него в кармане

Как-то раз такой листок нашли…

Гордо он взошел на эшафот.

Солдат, из плена возвратись домой,

Увидел вновь родимое село:

Дома как будто бурею смело,

Он не нашел приметы ни одной

Знакомой. О, нигде опоры нет!

Исчезли люди, и разогнан скот, —

Лишь битый камень о године бед,

О гибели села рассказ ведет.

Он поднял руку: «Да, земля одна,

Изборожденная, не сожжена!»

…Земля черна, надежна и верна.

Тут руки он молитвенно сложил.

«Земля осталась», — он проговорил

И, словно сеятель, ладонь раскрыл…

Каждым утром здесь ее встречали,

Где высоко берег поднялся.

Здесь она стояла — знак печали,

В черный плат закутанная вся.

Трижды молча руку поднимала,

Проводя незримую черту,

Трижды низко голову склоняла

И опять глядела в пустоту.

Три погибших сына — три поклона,

И казалось: пенясь на просторе,

С каждым всплеском море к ней несло

Три в пучине потонувших стона…

Так она смотрела через море,

Рея вдаль, как черное крыло.

Ты был отринут от родной земли,

Но с родиной не знал противоречий.

В огромных сводах величавой речи,

Которые над временем легли,

В твоем труде она нашла себя,

И тайну лишь тебе она вручила.

Ты был ее молитва, песня, сила,

Когда она простерлась ниц, скорбя.

Ты сохранил святыню языка,

Любя его, как любит хлеб — голодный.

Ты к нам его принес из дальних стран.

И подвиг твой переживет века,

Любовь и честь Германии свободной,

Любовь, и честь, и слава — Томас Манн.