Сто печалей

В весенних горах мне спутника нет, один я тебя ищу.

Там дерево рубят: стук-стук да стук-стук, а горы еще безлюдней.

Ложе потока все еще в стуже, иду по снегу и льду.

От каменных входов наклонное солнце доходит до леса и взгорья.

Здесь жадничать нечего: ночью познаешь дух золота и серебра;

Далеко от зла: здесь утром смотри лишь, как бродят олени и лани.

Подъем вдохновенья, — и в мрачной дали там сомненья: служить или нет;

Сижу пред тобою, и кажется мне, что я плаваю в лодке пустой.

Река бирюзова, и птица стала белее;

Гора зеленеет, цветам захотелось гореть.

Я нынче весну смотрю, а она ведь проходит!

В какой же мне день настанет пора домой?

Река лазурна-ясна,

А птица отменно бела.

Гора темна и синя,

Цветок вот-вот загорится.

И в этом году весна

Опять напрасно прошла...

Когда же придет для меня

Мой срок назад возвратиться?

Оставлен стоит покинутый храм,

Все краски осыпались тут.

Но пышно вокруг по пустынным горам

Деревья и травы растут.

И храброго князя прощальную речь[215]

Еще и поныне слыхать,

Но он уже не вернется лечь

В Наньяне своем отдыхать.[216]

Покрыл заслугами своими Чжугэ Лян

Страну из трех владений,[218]

И славу имени его составил «План

Восьми расположений».

Течет-течет река,

Но камни «Плана» неподвижны над водою.

Осталась в них тоска,

Что уничтожить У не удалось герою.[219]

Небо высоко. Свирепо ветер мчится.

Обезьяны жалобно кричат.

Чистый островок. Песок белеет. Птицы

Пронесутся быстро — и назад.

Беспредельно, всюду листья опадают,

Вниз летят, шурша и трепеща.

Бесконечная река спокойно притекает

И идет, волной своей хлеща.

Осень грустная раскинулась широко,

Неизменно и повсюду — гость.

Поднимаюсь на террасу одиноко...

В жизни часто мне болеть пришлось.

Удручен я верно оттого, что стала

В волосах обильна седина.

Я остановил впервые, скучный, вялый,

Нынче рюмку темного вина.

Так быстро стремится ладья моя в зеркале вод,

И взор мой так быстро следит за теченьем реки.

Прозрачная ночь, в облаках, обняла небосвод,

Прозрачная ночь и в воде, где дрожат огоньки.

Чуть тучка, блестя, пред Луной в высоте промелькнет,

Я вижу в реке, как той тучки скользит хризолит.

И кажется мне, что ладья моя в Небе плывет,

И кажется мне, что любовь моя в сердце глядит.

Солнце близко к горизонту. Облаков пурпурных горы

На закате привлекают путешественника взоры.

Птицы реют над землею, криком странника встречая,

Десять сотен ли прошедший, он спешит, свой путь кончая.

Уж давно считали мертвым и жена его, и дети,

И дивятся, и ликуют, видя вновь на этом свете.

Далеко на север был я увлечен войной мятежной,

Но меня счастливый случай спас от смерти неизбежной.

Через крыши и заборы к нам взбираются соседи

И с участием внимают нашей дружеской беседе.

Ночь глубокая настала: в полуночном освещеньи

На меня все смотрят молча, словно видят в сновиденьи.

Тонкие травы под легким ветром

растут на обрыве речном.

Мачта крутая за ними —

челн одинокий в ночи.

Свисают созвездья

над ширью безлюдных равнин,

Бьется луна

в потоке Великой реки...

Неужто имя и слава

в сплетенье изящных словес?

Но ныне я болен и стар

и службу отринул.

Чему уподобить

несомого волей ветров?

Вот этой чайке, наверно, —

меж небом и берегом!

Вот прославленный конь

из ферганской страны!

Как костяк его прочен

и накрепко сбит!

Словно стебли бамбука

два уха стоят,

Ураган поднимают

две пары копыт!

Ты любое пространство

на нем покоришь,

Можешь с ним не бояться

несчастий и бед.

Если есть у тебя

быстроногий скакун,

Для тебя с этих пор

расстояния нет!

Восточный район

распахнулся навстречу заре,

И Южная башня

взметнулась вдали предо мной.

Плывущие тучи

повисли меж гор и морей,

Степные просторы

окутаны синею мглой.

На каменных плитах

минувших времен письмена,[227]

Под диким бурьяном —

развалины древних дворцов.

Здесь издавна веет

великого прошлого дух, —

Всхожу по ступеням,

не слыша своих же шагов.

В весенних горах я скитаюсь один

и ваше жилище ищу,

В лесу дровосеков стучат топоры,

а горы все так же молчат.

Среди затаивших прохладу долин

иду по намерзшему льду,

Вечернее солнце во мраке лесов

садится у Каменных Врат.

Вы слышите ночью, как недра земли

хранят золотую руду,[229]

И видите утром: вдали от людей

гуляют оленьи стада.

Нам радостно вместе бродить по горам:

забыли дорогу домой;

Как будто в отвязанной лодке меня[230]

уносит речная вода...

Осенние воды

прозрачны до самого дна,

И так же спокойны

сердца моих добрых друзей.

Едва лишь им выпадет радость

от дел отдохнуть,

И тотчас на вольную волю

торопят коней.

Вот двое друзей — благородных,

как древний нефрит.

Расставлены вина и яства —

им счет золотой.

Спускается вечер,

а флейты так нежно звучат,

Что вторит им даже

волшебный дракон под водой.

Я восхищаюсь

строками Ли Бо,

Как будто сам Инь Кэн[232]

передо мной.

Я тоже путник

здесь, в горах Дунмэн, —

Люблю его, как брата,

всей душой.

Одну и ту же

делим с ним постель.

И на прогулках

руки сплетены,

Когда мы ищем

тихое жилье

Отшельника

у городской стены.

Сюда заходим

с радостью в душе,

С почтеньем служка

у дверей стоит.

Стучат вальками

прачки на заре,

Сгущается туман

у древних плит.

Читаем Цюй Юаня[233]

нараспев, —

Кто знает вкус

похлебки овощной![234]

К чему чины и званья

вспоминать,

Когда душе открыт

простор морской!

Снова осень пришла. Нас по жизни несет,

словно ветром степную траву.

Не сумели целебный добыть эликсир, —

да простит нас мудрейший святой![235]

Разудалые песни поем на пирах, —

так впустую и кончатся дни.

Мы горды и свободны, но чем знаменит

одинокий и гордый герой?

Все замерло в доме.

Один среди множества книг

Всю ночь до рассвета

я думаю только о вас.

Всю ночь повторяю

бессмертные строфы Ли Бо

Иль в книгах ищу

о возвышенной дружбе рассказ.

В худой одежонке

согреться никак не могу,

Целебное снадобье

друг мой никак не найдет.

Как жаль, что нельзя

мне сейчас же уехать к Ли Бо

И с ним поселиться

у старых Оленьих Ворот.[236]

На вечерней заре

хорошо нам по озеру плыть. —

Налетающий ветер

большой не поднимет волны.

Красотою таинственной

манит бамбуковый лес,

И кувшинки озерные

дивной прохладой полны.

Мои юные спутники

воду готовят со льдом,[237]

Корень сладкого лотоса[238] —

длинную тонкую нить.

Облака собираются.

Небо темнеет к дождю.

Значит, надо скорее

стихами друзей угостить.

Вот и дождь налетел,

заливая циновки вокруг,

И бушующий ветер

внезапно ударил в борта.

У гетеры из Юэ

намок ее красный наряд.

У гетеры из Янь[239]

вдруг исчезла с лица красота.

Мы причалили лодку

к прибрежным кустам ивняка,

Занавески осыпало

пеной волны кружевной.

Мы домой торопились,

а ветер свистел и свистел,

Словно ранняя осень

нас встретила летней порой.

В день весеннего праздника третьей луны[240]

обновилась небесная синь.

Сколько знатных красавиц столицы Чанъань

собралось у озерной воды!

Благородна осанка и мысли чисты,

скромен облик и кроток их нрав.

Совершенством сложенья и статью своей

эти девы недаром горды!

В предзакатном сиянии поздней весны

их узорные блещут шелка.

Серебром у одной из них вышит цилинь,[241]

разноцветный павлин — у другой.

Ну, а чем же украшены

головы их?

Украшенье из перьев невиданных птиц

ниспадает со лба бахромой.

Ну, а если спиной

повернутся они?

Мы увидим жемчужных подвесок каскад,

обнимающий нежно их стан.

Есть средь них даже сестры красавицы той,

что в дворцовых покоях живет,[242] —

Ведь недаром же титул великих принцесс

им самим императором дан!

Молодого верблюда пурпуровый горб

в изумрудном дымится котле,

На хрустальных тарелках блестят плавники

это щедрого моря дары.

Но точеные палочки в нежных руках

что-то медлят коснуться еды,

И ножи в колокольцах никак не начнут

грациозной, как танец, игры.

Вылетают гонцы из дворцовых ворот,

торопя быстроногих коней:

С императорской кухни одно за другим

угощенья красавицам шлют.

Барабанов удары и пение флейт

даже мертвых способны поднять:

Это важному гостю со свитой его —

самому Ян Гочжуну[243] салют!

Наконец он приехал (последним из всех),

на строптивом гарцуя коне.

Занял место свое на парчовом ковре

в павильоне для знатных гостей.

Тополиного пуха кружащийся снег

опустился на ряску в пруду,

И волшебная птица с узорным платком

промелькнула среди тополей...

Так могуч и всесилен наш Первый министр,

что бросает от ужаса в жар.

Берегись попадаться ему на глаза, —

лучше скройся в толпе поскорей.

Под осенним дождем увядают цветы

и мертвеет трава на лугу.

Ясноглазка лесная, по-прежнему ты

возле самых ступеней цветешь.

Изумрудно-зеленые листья твои —

словно перья невиданных птиц,

А на ветках бесчисленных каждый цветок

с золотою монетою схож.

Ледяные ветра засвистят, засвистят,

наклоняя макушку твою.

Я боюсь, что не выдержишь ты холодов

и осыплются листья к утру.

Над тобою живет неудачник-поэт,[244] —

голова все белей и белей.

Он вдыхает душистые слезы твои,

на неистовом стоя ветру.

Дует ветер и ливень тропический льет, —

этой осенью все невпопад.

И моря и равнины отчизны моей

словно тучей накрыты одной.

Сквозь потоки дождя не могу различить,

конь идет по дороге иль бык,

И прозрачная Вэй так похожа на Цзин[245]

с грязно-илистой мутной водой.

Перезрелое мокнет повсюду зерно

и чернеют колосья в полях.

От отца или матери в дальнем селе

невозможно письмо получить.

Здесь, на рынках Чанъани, несчастный народ

одеяла меняет на рис,

И никто не жалеет последних вещей,

лишь бы голод слегка утолить.

Есть в Чанъани бедняк в одежонке простой,[246] —

ты несчастней его не найдешь.

Целый день в своей келье сидит запершись

и совсем не бывает нигде.

Даже лень ему выйти на старости лет

прогуляться в высоком лесу,

И детишки его без надзора шалят

на промозглом ветру и дожде.

Барабанят по крышам потоки дождя,

торопя наступленье зимы.

Ослабевшие птицы не в силах взлететь, —

так промокли они под дождем.

За последнюю осень не помнит никто

ни единого светлого дня.

Ах, когда же просохнет земля наконец

и рассеются тучи кругом!

Ты любил повторять:

«Жеребенок[247] — хороший малыш!»

Прошлогодней весною

ты выучил несколько слов

И уже называл

по фамилиям наших гостей

И смешно декламировал

строчки отцовских стихов.

В неспокойное время

родиться тебе довелось, —

О тебе позаботиться

сможет лишь добрая мать.

У Оленьих Ворот

я мечтал поселиться с семьей,

А теперь даже письма

отвык от жены получать.

Меж землею и небом —

мельканье знамен боевых,

Даже горы и реки

безмолвно скорбят за меня:

Если б только я знал,

что когда-нибудь свидимся мы,

То сумел бы дождаться

счастливого этого дня.

Цветы перед входом

скрывает вечерняя тень,

И с криками птицы

летят под зеленый навес.

Спускаются звезды,

и хлопают створки дверей.

И светит луна,

озаряя все девять небес.[248]

Заснуть не могу.

Слышу, сторож ключами звенит,

И ветер доносит

подвесок нефритовых звук.[249]

Мне поутру рано

с докладом идти во дворец.

«Еще не светает?» —

тревожу вопросами слуг.

Темнеет в горах.

Собираются тучи вокруг.

Боюсь, что мой брат

не отыщет дорогу домой.

Сейчас он идет

берегами замерзшей реки,

И птицы над ним

в темноте замирают лесной.

Спешит он скорей возвратиться

в свой маленький дом:

Давно его ждет

под деревьями сада жена.

Она-то уж знает,

что это их дядюшка Ду,

Лентяй и бездельник,

его задержал допоздна.

Как же вы оказались

в заброшенных этих краях,

Где осенние ветры

тоску нагоняют и страх?

Под дождем увядают

кусты хризантем во дворе,

Опадают под инеем

лотосы в старых прудах.

Только вы остаетесь

по-прежнему духом крепки,

Понимая, что все в этом мире —

лишь пепел и прах.[251]

Вот мы встретились снова,

беседуем ночь напролет,

И сияет для нас

золотая луна на холмах.

За дощатым забором,

где добрый отшельник живет,

Овощами на грядках

всю осень богат огород.

Свежим луком зеленым

(не высохла даже роса)

Он наполнил большую корзину —

подарок мне шлет.

Я сравню этот лук

с разнотравьем зеленых полей,

А головки хрустящие —

яшмы отборной белей.

Стариковские годы

мне холодом сводят живот,

Но наваришь горячего супа, —

и жить веселей.

Дряхлею с годами,

ленивый и глупый старик,

О завтрашних нуждах

задуматься мне недосуг,

Захочется есть —

расспрошу о богатых краях;

Замерзнув, подумаю:

вот бы уехать на юг!

Сейчас в Ханьюане,

хотя наступает зима,

Похожа на осень

прохлада ноябрьских дней.

Деревья и травы

не начали даже желтеть,

А горы и реки

манят красотою своей.

В Каштановом городе

тоже неплохо живут:

Поля и луга

обступают высокий хребет,

Крестьяне готовят на ужин

дешевый батат,

И дикого меда

нетрудно найти на обед.

Ростками бамбука

мы сможем украсить наш стол,

Для рыбного промысла

лодку сумеем нанять.

Хотя говорят,

что дорога туда далека,

Привыкнув к скитаньям,

я в путь собираюсь опять.

В Циньчжоу живем мы

у самых дорог столбовых:

По правде сказать,

опасаюсь я жизни такой,

Ведь я по натуре

не склонен к мирской суете

И даже в горах

остаюсь со своею тоской.

В долинах Циньчжоу

не встретишь причудливых скал,

Поля гарнизонные

скудный дают урожай.

Ну, чем же под старость

сумею утешиться здесь!

И вот покидаю

я этот безрадостный край...

Окрасил закат

одинокую крепость в горах,

Встревожились птицы

на башнях стены городской.

В ночной темноте

мы в далекий отправились путь,

Чтоб утром коней напоить

родниковой водой.

Рассыпались в небе

осколки мерцающих звезд,

Во мгле предрассветной

густые туманы легли.

О, как велико ты,

пространство земли и небес!

Дорога моя

исчезает в бескрайней дали.

Длинная лопата!

Длинная лопата с ручкой деревянной,

Стала ты отныне

для меня единственной надеждой.

Желтого батата

не найти под горным толстым снегом,

Не спасут от ветра

старые заплаты, тощие одежды.

Вот бреду устало

со своей лопатой и пустой котомкой,

Плачут мои дети

в утлой комнатенке за глухой стеною.

До чего тоскливо!

Я вторую песню допою лихую, —

Пусть в домах напротив

слушают соседи и грустят со мною.

У меня есть братья,

у меня есть братья в стороне далекой.[253]

Кто из них троих

прежних сил своих сохранил немного?

Суждено всю жизнь

расставаться нам — не дождаться встречи,

И степная пыль

поднялась вокруг — не видна дорога.

На восток летят

гуси чередой, журавли — за ними,

Как бы я хотел

унестись им вслед и до вас добраться!

Эту третью песнь

трижды пропою. До чего тоскливо!

Если здесь умру,

то моих костей не найти вам, братцы.

Солнце вечернее,

спрятавшись в вязах и тутах,

Греет усталого путника

старое платье.

Много чудесного

встретив на горных дорогах,

Вдруг у небесной черты

оказался опять я.

Всюду встречаются

лица людей незнакомых,

Срок возвращенья домой

никогда не настанет.

Воды великого Цзяна[255]

стремятся к востоку, —

Так же томительно

тянутся годы скитаний.

В городе славном

есть много усадеб цветущих,

Даже зимой

в них деревья покрыты листвою.

Всюду разносится

имя чудесного града:

Флейты поют

и свирели звучат надо мною.

Дивно звучат,

но внимает им путник с печалью,

С берега глядя

на быструю воду речную.

Птицы летят —

возвращаются в старые гнезда,

Мне ж никогда не увидеть

сторонку родную.

Вот и луна

на небо вышла ночное,

Звезды вокруг

замерцали трепещущим светом.

С давних времен

люди привыкли к скитаньям, —

Мне ль одному

думать с тоскою об этом!

Как тоскливо идти

чередой бесконечных дорог,

На речном берегу

возвращаться в пустое жилье!

В одинокой глуши

ты решил разыскать старика,

И исчезла тоска —

этим утром не стало ее.

Ты готов разделить

все заботы о нашем жилье,

Вот и деньги привез,

по зеленым проехав полям.

На чужой стороне

у меня есть единственный брат:

Не считает за труд

по-соседски наведаться к нам.

Ни ива, ни вяз с ней не могут сравниться

царит надо всеми она,

Ни слива, ни тополь с листвою зеленой —

она все равно зеленей.

Хотел бы укрыться я в ветках тенистых

на долгую тысячу лет.

Пожалуйста, вышлите саженцев стройных

с пучками надежных корней.

С господином Вэй Янем прощаемся мы, —

он приехал меня навестить.

Зная то, как люблю я картины его,

подарил свою живопись мне.

Взял он тут же истертую старую кисть

и, как будто играя, взмахнул,

И увидел я словно оживших коней

на широкой восточной стене.

Вот один наклонился к траве, а другой

поднял морду и тихо заржал.

Но промчатся стремительно тысячу верст

по дороге они столбовой.

В наше страшное время хотел бы иметь

я таких быстроногих коней,

Чтоб служили мне верно до смертного дня,

чтобы умерли вместе со мной.

Вот и прожили мы

половину стремительной жизни.

Надвигается осень,

и холодно в доме пустом.

Разрешите спросить,

дорогой губернатор Пэнчжоу,

Не поможете ль нищему

ломаным медным грошом?

Вспоминаю — мне было пятнадцать тогда

я мальчишкой в душе оставался.

Словно бурый теленок беспечен я был,

убегая стремглав за ограду.

А когда в благодатные дни сентября

всюду груши и финики зрели,

Я, бывало, взбирался по тысячу раз

на деревья осеннего сада.

Но теперь наступила иная пора —

пятьдесят мне исполнится скоро.

Я гораздо охотней сижу или сплю

и с трудом поднимаюсь с постели.

И хотя я шутить заставляю себя,

принимая почетного гостя,

Не избавиться мне от назойливых дум,

и заботы совсем одолели.

Я домой возвращаюсь, и снова меня

всюду голые стены встречают.

И жена моя добрая видит опять

на лице моем те же печали.

Сыновья ж мои неслухи знать не хотят

никакого к отцу уваженья —

Все кричат от обиды, что вновь на обед

ничего им сегодня не дали.

Южные земли

долго не знали дождя,

Только сегодня

стало темнеть над рекой.

Тучи повисли

в утреннем небе пустом,

Хлынул внезапно

на землю дождь проливной.

Ласточек стаи

в гнезда забились свои,

Свежестью леса

остро запахло вокруг.

Близится вечер.

Дождь по соломе стучит,

Радостно слушать

капель немолкнущий звук.

В старом пруду губернатора Фана

дикие гуси живут.

Спят на песке или плещутся в волнах,

белые как облака.

Спросите вы, почему эти гуси

бросили Фениксов пруд?

Сам Ван Сичжи, каллиграф знаменитый,

взял их на борт челнока.[257]

Гости к пристани выходят,

расседлав своих коней.

Их красавицы встречают

и на палубу ведут.

Веера певиц искусных

отражаются в воде,

Их узорные одежды

украшают старый пруд.

Золоченую посуду

волны весело кренят.

Красотой друг с другом спорят

лики благородных дев,

И лукавого веселья

шаловливый полон взгляд.

Рукавов прозрачных пары

на ветру взлетают вверх.

В деревне глухой, за плетеной калиткой

живу я от всех вдалеке:

Убогий шалаш под соломенной кровлей

стоит над глубокой рекой.

Мы лодку возьмем, чтобы в ней до заката

беспечно скользить по волнам,

А чем же еще деревенский затворник

отплатит за дружбу с тобой?

Прозрачная осень. Ночная прохлада.

Платаны у тихой реки.

Ночую один в опустевшей управе.

Смотрю на огарок свечи.

Опять моему бормотанию вторят

лишь звуки солдатских рожков,

И некому вместе со мной любоваться

луною в осенней ночи.

Лишь ветер ненастный пылит над дорогой,

и писем никто мне не шлет.

Глухое безмолвие каменных башен, —

как трудно добраться домой!

Сегодня моим одиноким скитаньям

десятый исполнился год:

Живу вдалеке от родимого края,

как птица на ветке лесной.

Ночная прохлада

врывается в спальню мою,

Луна посылает на землю

мерцающий свет.

Блестят под луною

тяжелые капли росы,

Покажутся редкие звезды,

и снова их нет.

Дорогу во тьме

освещают себе светляки,

Далекие птицы

друг друга зовут над рекой.

Повсюду война,

и сраженьям не видно конца, —

Зачем же я снова об этом

вздыхаю с тоской!

В знакомом мне доме

я пение ваше слыхал,

У старого друга

я с вами встречался не раз.

Здесь, к югу от Цзяна,

прекрасные есть уголки.

Цветы опадают, —

я снова приветствую вас.

С самого первого дня

и до дня человека[262]

Не было часа без облака

в небе от века.

Град и снега...

вот и иволги не появились.

Стужей встречает весна,

и цветы не раскрылись.

За водопадами вслед

осыпаются тучи,

Ветер в печаль повергает

лиловые кручи.

Пряди всклокочены —

путы индийской полыни

Толку что — с нитями шелка[263]

их сравнивать ныне!

В белых росах на заре

мандарины-корольки.

Конный одиночный след

у светающей реки...

Расцветают «камнедержцы»[264]

в пробудившемся саду.

В лодке ширь переплываю,

по течению иду.

Через борт склонясь, любуюсь:

счастью рыбок нет границ.

Оглянувшись, плетью взгляда

с веток спугиваю птиц.

Шаг за шагом постигаю

красоту осенних дней!

На пути уединенном

опасаюсь тьмы путей...

Дождь на реке

льет, изо дня в день, сил набирая.

Свищет-свистит

осень Тернового Края[265].

Листья с дерев

ветер уносит с собою.

Вечная ночь

кутает в шубу соболью...

Слава, почет...

в зеркало зри поминутно!

Все, что обрел, —

сирая в лодке — каюта.

Страшно порой:

взыщет вдруг плату хозяин.

Старость, уход...

сроки назначить нельзя им.

Луна обгоняет

медлительных волн череду.

На башне высокой,

терзаемый мыслями, жду.

По краю небес

скитаюсь немыслимый срок.

Давно уж послал

окропленный слезами платок[266]..

В хрустальной росе

даже тени и те скруглены.

В Серебряной Речке[267]

на дне половинка луны.

Кто весть принесет,

письменами вышив парчу?[268]

Нахмуривши брови,

гашу, наконец-то, свечу...

Тысячи деревьев... тучи,

влажный мрак.

А над цепью горной

день дождем набряк.

Двери ветра настежь —

не закрыть никак.

Птиц речных в укрытье

возвращает страх.

Вот в акульем доме

застучал станок[269],

Лодки дровосеков.

Лес валить не срок!

Чистотой, прохладой

яд тлетворный смыт...

Помыслы ветшают[270]...

Ввысь, на Башню, в скит!

Стенают в битвах

сонмы отлетевших душ.

Их отпевают

только плакальщики-старцы[271]

Над полосой заката

сплотились толпы туч.

Неудержимый снег

кружит в метельном танце.

В углу горлянка-тыква...

нет зелена вина[272].

В печурке тлеют угли...

да греет ли она?

Давно вдали от мира,

и нет вестей совсем,

Тоскую за письмом...

кому пишу, зачем?

Тропка узкая

над берегом петляет.

Переправа

тропку прыткую глотает.

В челн вхожу,

качаясь и кляня помеху.

Ухожу далеко

в Облачную реку[273].

Холод неба

за пределами пустыни.

Час заката...

мы же только посредине.

Конь храпит мой,

тянет в северные страны.

Жадно пьют,

перекликаясь, обезьяны.

В ясных водах

дно усеяно камнями.

Отмель белыми

усыпана песками.

Возвращенье

от печалей избавляет[274],

От недугов тяжких

разом исцеляет...

Держат скалы

смертоносные откосы.

Волны рушатся

в объятия хаоса.

На ветру стою один.

Пора обратно.

Сжав поводья,

вновь вздыхаю троекратно.

В жемчуге рос вянет листва,

клены, вся роща редеет.

Горы Ушань, ущелье Усянь —

духом уныния веет.

Волны на стрежне встают в полный рост,

в небе самом волненье.

Тучи над крепостью ветер сплотил,

слил их с земною тенью.

Лес хризантем снова в цвету...

слезы иных дней жизни.

Челн одинокий в вечном плену...

сердце в садах отчизны.

Всюду в ходу нож и аршин:

шьются на зиму платья.

Белый Владыка высью пленен...

грохот вальков на закате.[275]

Одинокая крепость Куйфу[276],

солнца косые лучи.

В стороне, где Северный Ковш[277],

блеск столицы в ночи.

Обезьяны вопят... слезы душа

при третьем их крике льет.[278]

Еду посланцем, может быть, зря...

восьмой луны плот.[279]

Зала скрижалей, курильниц дым

не витает уже в головах.

Башни белеющий парапет,

тоскует свирель впотьмах.

Ты посмотри! Как прежде была

в плюще и на скалах луна,

Так и сейчас озаряет тростник

и мискантов цветы она.

Тысяча домов под защитой гор...

утра зоревой покой.

День за днем сижу в башне над рекой,

в легкой дымке голубой.

На воде ночной дремлют рыбаки,

на волнах тщеты своей.

Ласковая осень... ласточки-птенцы:

в воздухе «фей-фей», «фей-фей».

Куан Хэн[280] радел, с докладами входил —

к славе не обрел пути.

Книгам[281] посвятил жизнь свою Лю Сян[282]

дело сердца не в чести.

Сверстники мои, соученики...

все без малого в чинах.

На Пяти Холмах[283] в дорогих мехах...

на откормленных конях.

В Чанъани бьются, говорят,

как в шахматной баталии.

Событий хватит на сто лет...

не превозмочь печали.

Вельмож усадьбы и дворцы

не в тех руках, что прежде.

Одежды те же и убор —

но не на тех, что прежде.

На северных заставах гром,

бьют гонги раз за разом.

На запад колесницы мчат

переные указы.[284]

И рыбы и драконы спят[285],

студеная водица.

Страна родная... мирный кров...

к вам мысль моя стремится.

Обитель горняя — дворец Пэнлай[286] —

к Наньшань[287] вратами обращен.

Злащеный столп Чэнлу[288]...

там, где Небесная река и дождь времен.

На западе пруд Яшмовый — в него

царица-матерь Запада вошла.

С востока фиолетовая мгла

уже заставу Хань обволокла.[289]

Два облака — фазаньих два хвоста,

два опахала овевают трон.

В короне солнечной дракона чешуя,

лик государя озарен.

Один лежу на берегу реки...

стремительны вечерние года.

Давно ли у лазоревой цепи

влачил на перекличке цепь стыда?[290]

Горло ущелья Страх За Спиной[291],

корень излуки Речки Кривой.

Тысячи ли... осенней порой

скрадены белой мглой.

Венчик Цветка, двойная стена[292]

духом величия напоена.

Лотосовый запущенный сад...

правит в нем скорбь одна.

Полог жемчужный, резные столбы,

желтых цапель парад.

Вожжи парчовые, бивни мачт,

белые чайки парят.

Сил нет смотреть: жаль эту даль...

пляски минувших дней.

Самое сердце Циньской земли...

вотчина древних царей.

Озерная гладь Куньмин...

воистину подвиг в веках!

Штандарты, стяги Уди[293]

прямо стоят в глазах.

Ткачиха надежду ткет[294]...

луна как сама тщета.

Ветер вздымает хвост

каменного кита.[295]

Колышется рис в волнах,

уходит на дно во мрак.

Роса холодит лотоса скит,

пыльцы пурпурный прах.

Застава у горных врат,

дорога о двух крылах.

Не счесть здесь озер и рек...

один лишь старик-рыбак[296].

Куньу, Юйсу... сами собой

вьются дороги, змеятся пути.

Башни Лиловой северный склон

катится в зыбь Мэйпи.[297]

Красные рисинки... видимо, их

порастерял второпях попугай.

Ветви павлонии... прячут гнездо

фениксов[298] — птиц, прилетавших

в наш край.

Зелень с красавицами собирал...

на языке все секреты весной.

С сянями плыли[299] в лодке одной,

затемно переносились домой.

В прошлом с природой спорила кисть.

Слово творила, а не слова.

Белый, как лунь... пою эту даль...

клонится долу моя голова.