Столбцы

Вставали горы старины,

война вставала. Вкруг войны

скрипя, летели валуны,

сиянием окружены.

Чернело море в пароход

и волны на его дорожке,

как бы серебряные ложки,

стучали. Как слепые кошки,

мерцая около бортов,

бесились весело. Из ртов,

из черных ртов у них стекал

поток горячего стекла,

стекал и падал, надувался,

качался, брызгал, упадал,

навстречу поднимался вал

и шторм кружился в буйном вальсе,

и в пароход кричал: «Попался!

Ага, попался!» Или: «Ну-с,

вытаскивай из трюма груз!»

Из трусости или забавы

прожектор волны надавил

и, точно каменные бабы,

они ослепли. Ветер был

все осторожней, тише к флагу,

и флаг трещал как бы бумага

надорванная. Шторм упал

и вышел месяц наконец,

скользнул сияньем между палуб,

и мокрый глянец лег погреться

у труб. На волнах шел румянец,

зеленоватый от руля,

губами плотно шевеля…

И грянул на весь оглушительный зал:

— Покойник из царского дома бежал!

Покойник по улицам гордо идет,

его постояльцы ведут под уздцы;

он голосом трубным молитву поет

и руки ломает наверх.

Он — в медных очках, перепончатых рамах,

переполнен до горла подземной водой,

над ним деревянные птицы со стуком

смыкают на створках крыла.

А кругом — громовой, цилиндров бряцанье

и курчавое небо, а тут —

городская коробка с расстегнутой дверью

и за стеклышком — розмарин.

Когда заря прозрачной глыбой

придавит воздух над землей,

с горы, на колокол похожей,

летят двускатные орлы;

идут граненые деревья

в свое волшебное кочевье;

верхушка тлеет, как свеча,

пустыми кольцами бренча;

а там за ними, наверху,

вершиной пышною качая,

старик Эльбрус рахат-лукум

готовит нам и чашку чая.

И выплывает вдруг Кавказ

пятисосцовою громадой,

как будто праздничный баркас,

в провал парадный Ленинграда,

а там — черкешенка поет

перед витриной самоварной,

ей Тула делает фокстрот,

Тамбов сапожки примеряет,

но Терек мечется в груди,

ревет в разорванные губы

и трупом падает она,

смыкая руки в треугольник.

Нева Арагвою течет,

а звездам — слава и почет:

они на трупик известковый

венец построили свинцовый,

и спит она… прости ей бог!

Над ней колышется венок

и вкось несется по теченью

луны путиловской движенье.

И я стою — от света белый,

я в море черное гляжу,

и мир двоится предо мною

на два огромных сапога —

один шагает по Эльбрусу,

другой по-фински говорит,

и оба вместе убегают,

гремя по морю — на восток.

Пунцовое солнце висело в длину,

и весело было не мне одному —

людские тела наливались как груши,

и зрели головки, качаясь, на них.

Обмякли деревья. Они ожирели

как сальные свечи. Казалося нам —

под ними не пыльный ручей пробегает,

а тянется толстый обрывок слюны.

И ночь приходила. На этих лугах

колючие звезды качались в цветах,

шарами легли меховые овечки,

потухли деревьев курчавые свечки;

пехотный пастух, заседая в овражке,

чертил диаграмму луны,

и грызлись собаки за свой перекресток —

кому на часах постоять…