Столкновение

I

В салоне фешенебельного столичного отеля «Каррера-Хилтон» на импровизированном помосте, крытом блекло-голубой ковровой дорожкой, одна за другой появлялись девушки в разноцветных купальниках. Покачивая бедрами, они под музыку проходили танцующей походкой к концу помоста, поворачивались и дефилировали обратно, улыбаясь зрителям и комиссии.

Публика, собравшаяся в салоне, с барственной снисходительностью негромко аплодировала каждой из претенденток — некоторым, особенно понравившимся, чуть громче и дольше. В глубоких мягких креслах, поставленных вразнобой, офицерские мундиры соседствовали с цивильными костюмами, вечерние туалеты дам соревновались между собой.

Комиссия, восседавшая за столом у стены, по другую сторону помоста, чутко прислушивалась к аплодисментам: кто из девушек нравится больше? Члены комиссии — спортивный журналист, модная портниха и начальник кавалерийского училища — с деловым видом обменивались мнениями о достоинствах претенденток на звание «Лучшей девушки Чили».

— Жизнь продолжается. — Тон был бесстрастным. Но в глазах Мануэля Фуэнтеальбы ей все же почудился вопрос. Или не вопрос, а ирония? А может быть, испытующая настороженность?

— Вы правы, — сказала Эулалиа. И чуть слышно добавила: — Если, конечно, считать жизнью забавы этих «мумий», глазеющих на пустых красивых девчонок.

Фуэнтеальба и бровью не повел, услышав словечко «мумии», оставшееся от времен Народного единства — до переворота так называли крайне правых. Он спокойно улыбнулся:

— Надеюсь, вы все же не жалеете, что пришли сюда со мной?

Она молча ответила на его улыбку. Нет, она не жалела. Ни об этой, ни о других встречах с ним.

Музыка грянула туш. Победительница конкурса красоты со счастливой улыбкой прошествовала по помосту. Председатель комиссии, коротышка подполковник, торжественно возгласил: «Сеньорита Моника Фернандес награждается бесплатной туристической поездкой на остров Пасхи».

— Этот подполковник, — заметил Фуэнтеальба, — похож не на кавалериста, а на штабную крысу.

— Не понимаю вас, Мануэль. Вы ведь и сами штабист?

Словно не расслышав вопроса, лейтенант захлопал в ладоши, когда председатель комиссии отрекомендовал Монику Фернандес как невесту некоего подпрапорщика — курсанта военного училища. «К тому же, — добавил тучный кавалерист, — лучшая девушка Чили — студентка, что делает честь нашему столичному университету».

— И не делает чести вам, Эулалиа, — дрогнули в усмешке аккуратные черные усики Фуэнтеальбы. — Такая «пустая девчонка» — и вдруг ваша соученица!

— Студенты бывают разные! — несколько резко отпарировала Эулалиа.

Офицер спокойно встретил рассерженный взгляд молодой женщины. С доброй, чуть насмешливой улыбкой он смотрел на нее: серо-зеленые глаза его приятельницы потемнели, черные брови сошлись к переносице. Фуэнтеальба извинился: сказал, что и в мыслях не держал ее обидеть, что он «верный ее слуга, раб, оруженосец, рыцарь, паладин и паж».

Свежий, напитанный влагой мартовский ветер ранней осени (в Чили март не весна — осень) ударил в лицо, когда они вышли из отеля на улицу. Эулалиа подняла воротник плаща. Лейтенант распахнул дверцу своего «форда».

— Самое время пообедать.

— Нет, нет, спасибо. Я лучше пройдусь. — Заметив, что спутник готовится закрыть машину, молодая женщина прибавила, смешливо морща нос, усеянный неяркими веснушками: — Но ведь я не говорила, что мне хочется пройтись с вами, мой лейтенант. — И уже серьезно закончила: — Все было чудесно, Мануэль. Мы славно провели время. А теперь мне нужно побыть одной. Ну, не обижайтесь! Созвонимся на той неделе. Непременно.

На авениде О’Хиггинс, проходя мимо супермаркета, Эулалиа невольно покосилась на витрину, где красовался аппетитный окорок (с впечатляющим ценником). Она жила впроголодь. И знала, что Фуэнтеальба об этом догадывается. Потому и не приняла приглашения лейтенанта отобедать с ним вместе. Гордость не позволила.

Дружба с военным, да еще с офицером, удивляла кое-кого из знавших Эулалиу. Этой дружбе положил начало случай. Однажды на улице у нее оторвался каблук на туфле. Прислонившись к дереву, обескураженная женщина держала ее в руке. Что делать? Не идти же босиком?

Какой-то потрепанный «форд», неспешно проезжавший мимо, притормозил у обочины. Водитель предложил:

— Садитесь, сеньорита. Тут за углом сапожная мастерская. Подвезу.

При других обстоятельствах Эулалиа ни за что не воспользовалась бы услугами «автофланера». Но в такой беде не до церемоний и осторожности. На одной ноге она допрыгала до машины, упала на сиденье и улыбкой поблагодарила своего спасителя. Был он, с ее точки зрения, немолод: лет за сорок. И ростом не вышел. И пиджак, хоть и модный, сидел на нем не очень-то складно. А вот лицо хорошее: открытое, умное. И, пожалуй, красивое: густые черные брови над большими и тоже черными глазами, с горделивой горбинкой нос.

Новый знакомый оказался офицером: она ахнула, когда на следующий день, придя на свидание, увидела его в мундире.

Вспоминая все это, Эулалиа миновала кинотеатр «Сентраль», свернула за угол. Остановилась у витрины сувенирной лавки, словно бы заинтересовалась цветастыми индейскими пончо ручной работы. А сама из-под зонтика приглядывалась: не мелькнет ли среди прохожих «знакомый незнакомец» — из тех, кого она приметила на других улицах, по которым намеренно кружила, проверяя, не тащит ли за собой «хвост». Правда, не было еще случая, чтобы за ней следили. Но это вовсе не означало, что требованиями конспирации можно пренебречь.

Конспирация… Когда-то, тому лет десять назад, а то, пожалуй, и поболее, Эулалиа проходила азы этой «науки» в своем родном городе — Антофагасте, раскинувшемся на побережье Тихого океана, в предгорьях суровых Анд, в северной части страны.

До сих пор она любила свою «Жемчужину Севера», не знающую зимних холодов. Любила бульвары, скверы, сады, разбитые на земле, привезенной со всего света (некогда суда под флагами самых разных стран мира шли в Антофагасту за селитрой, трюмы у них для устойчивости были забиты землей этот балласт оказался для местных жителей сущей манной небесной: ведь город стоит среди пустыни — на каменистых, бесплодных почвах, селитренные разработки ныне почти заброшены, зато точно в память о былых временах вымахали в городе высоченные деревья, что весело шелестят листвой под напором чистого, упругого, бойкого ветра, налетающего с океана, ветра, просоленного дыханием пенистых волн, прокаленного жарким солнцем).

То было страшное время — еще более страшное, чем даже далеко не безопасное сегодня. В ходе военно-фашистского переворота 1973 года и в первое время после него военщина свирепствовала особенно злобно и беспощадно, надеясь одним махом сломить хребет движению сопротивления. Тридцать тысяч человек замучили путчисты. Бросили в тюрьмы и концлагеря почти двести тысяч патриотов. На глазах у потрясенных жителей растерзанной республики развертывался леденящий душу «карнавал смерти». Фашисты, приведенные к власти Вашингтоном, погубили больше людей, чем пало их во всех войнах чилийской истории. Хунта, кстати сказать, официально ввела в стране «состояние внутренней войны». Чилийская армия, оккупировавшая Чили! Какой горький парадокс!

Эулалии в ту пору было неполных шестнадцать лет. Но, несмотря на юный возраст, девушка — фактически даже девочка-подросток — возглавляла подпольную ячейку Коммунистической молодежи — чилийского комсомола. Она помогала распространять листовки, газету «Унидад антифасиста» — орган компартии, ежедневно рисковала свободой, а может, и жизнью. Ведь достаточно было доноса, простого подозрения, чтобы попасть за решетку, где ее ждали пытки или даже мучительная смерть.

— Вы делаете очень важное дело, распространяя нелегальные издания, — объяснял Эулалии и ее молодым товарищам Агустин Солано, коммунист, член подпольного горкома Антофагасты. — В листовках, в нашей газете мы говорим людям о зверствах фашистов. Некоторые рассуждают так: репрессии — массовые, все, мол, о них знают. А ведь неверное рассуждение, друзья. Аресты проводятся чаще всего ночью, тайком. О пытках, которым подвергают политзаключенных, в городе говорить боятся.

— Мне казалось, — нерешительно возразила Эулалиа, — что хунта сознательно терроризирует народ, чтобы сломить его волю.

Солано вприщур посмотрел на девушку (у него спокойные, умные глаза на запухшем, вроде бы невыразительном лице).

— Верно. Хунта вполне сознательно терроризирует народ, стремясь сломить его волю. Вполне сознательно идет с этой целью на эскалацию репрессий, расширяет границы преследований, захватывая в тиски все более широкие круги общества. Но… — воспаленные глаза толстяка-коротышки насмешливо блеснули, — но ты, дорогая моя, не учитываешь одного обстоятельства. Непосредственные исполнители акций государственного терроризма — это ведь офицеры, белая кость. Они привыкли считать себя людьми порядочными. У каждого из них есть родственники, друзья и знакомые среди штатских, так что им не очень-то хочется выглядеть откровенными палачами. Поэтому многие гнусности творятся втайне.

— Я что-то совсем запуталась, — призналась Эулалиа. — Зачем же нам рассказывать людям всю правду о правительственном терроре, если он, этот террор, на то и рассчитан, чтобы вызвать повсеместный страх? — В те годы она, тогда совсем еще молоденькая девушка, разбиралась в политике не так хорошо, как сейчас.

По лицу партийного руководителя едва заметной тенью скользнула снисходительная усмешка.

— Все не так сложно, как кажется. Рассказывая о преступлениях властей, мы ведь одновременно объясняем людям, что пиночетовцы стремятся вызвать коллективную панику. А ведь чилиец — человек гордый, не мне вам говорить. Коль он поймет, что с помощью террора всю нацию хотят превратить в стадо послушных баранов, он возмутится. Он непременно возмутится! И еще мы стремимся объяснить ему вот что. Офицерье нагнетанием страха пытается вытравить из сознания народа саму идею социальных перемен, саму идею свободы и демократии, силится стереть в душах и сердцах людей память о годах правления Народного единства, когда бедняки получили доступ к образованию и медицинскому обслуживанию, когда аграрная реформа дала крестьянам землю, когда правительством впервые была проявлена забота об индейцах, когда были национализированы наши основные природные богатства, когда частные банки стали государственными и сильно пошатнулись позиции иностранных монополий. Думается, после таких объяснений даже малограмотный человек поймет, кому и зачем понадобился переворот.

— Убедил, убедил! — махнула рукой девушка, а рыжий, как солнце, Фабио Кайседо с ехидцей заметил: — Слава всевышнему, наконец-то до руководительницы нашей ячейки дошло, — за что тут же получил тычок локтем в бок и шутливо охнул, изображая непереносимую боль.

Снисходительно наблюдая за возней молодежи, Агустин Солано позволил себе расслабиться — он поудобнее устроился в кресле, прикрыл веками воспаленные от усталости глаза, отчего лицо его стало и вовсе невыразительным, даже вроде бы глуповатым.

«Надо же, — подумала Эулалиа, — такой умница, такой деловой и энергичнейший мужчина — и такая серенькая внешность».

Беседа проходила у нее дома — в гостиной маленькой квартиры, где она жила вдвоем с отцом. Матери она не помнила: та умерла, когда она была совсем маленькой.

Матовый стеклянный шар под потолком неярко освещал небогатую обстановку гостиной: диван, круглый стол, несколько стульев. На стене — большая, портретного размера литография, изображающая Христа в мученическом венце. На противоположной стене — две майоликовые балеринки, устремленные в танце навстречу друг другу.

Кресло, которое занимал Солано, было единственным в комнате. Комсомольцы разместились на стульях. Хозяин дома — Марселино Ареко сидел за столом, подперев голову рукой. Отец Эулалии был сутул, болезненно худ. За плечами — долгие годы работы стеклодувом. Человек грамотный, много занимавшийся самообразованием, он тоже, как и Агустин, входил в состав горкома компартии.

За окном послышался шум проезжающей машины. Ареко встал. Подошел к окну. По пустынной улице рабочего предместья проезжал армейский «джип», битком набитый солдатами, вооруженными до зубов. Марселино зло качнул головой: город словно захвачен неприятельскими войсками.

Солано, на минуту смеживший было веки, открыл глаза, заслышав шум машины и звук шагов Марселино. Прямо на него со стены смотрел лик Христа.

Он улыбнулся, глядя на литографию:

— Маскировка?

— Ты о чем? — Марселино повернул к нему голову.

— Да вот смотрю на божий лик…

Задумчиво и печально глядя на товарища, Ареко молчал. Агустин почувствовал, что сказал что-то не то.

— Это мама повесила, — тихо проговорила Эулалиа. — Она была верующая.

Солано чертыхнулся про себя, досадуя на свою неловкость.

— Ну ладно, — сказал он, стремясь переменить тему разговора и обращаясь уже к комсомольцам. — Будем считать, что одна из основных линий нашей пропагандистской работы вам теперь ясна.

— Конечно… — загалдели ребята. — Все ясно…

Но Марселино поднял руку, и все притихли.

— Стоп! Ясно-то вам ясно, однако о том, как нам объяснять людям, кому и зачем понадобился переворот, стоит поговорить особо. Простому человеку не так-то легко во всем этом разобраться. Особенно если он лишен необходимой информации.

— Ты имеешь в виду причастность к перевороту американцев? — догадалась Эулалиа.

— Конечно, — ответил ей отец.

— Ты прав, — согласился Солано. — Я, пожалуй, поспешил подвести черту под нашим собеседованием. В самом деле, далеко не все у нас понимают, что на сентябрьском путче стоит клеймо «Сделано в США». Как, впрочем, и на большинстве других государственных переворотов в Латинской Америке.

— Но не все это понимают, — заметил Ареко. — Нужно разъяснять людям — и мы стараемся это делать в наших листовках, в нашей газете, — что ЦРУ не только спланировало путч, но и передало заговорщикам двенадцать миллионов долларов, чтобы те на эти деньги подготовили свержение правительства Сальвадора Альенде. Мало того, в помощь заговорщикам были отряжены агенты ЦРУ. Сейчас мы уже знаем их имена. Это Гарри Шлодеман, Даниэль Арзак, Джеймс Андерсон, Джон Тинтон, Кит Уилок и многие другие. Эти представители «великой северной демократии» помогли генералам покончить не только с Народным единством, но и со всякой демократической деятельностью в стране. С благословения США — и надо, чтобы всем это было ясно, — распущены партии, даже те, которые готовили почву для переворота. Распущен Национальный конгресс, Единый профцентр трудящихся. Вне закона поставлены митинги, собрания, демонстрации. Дядя Сэм в восторге от наглого антидемократизма хунты.

— Особенно в большом восторге американские монополии, — вставил Агустин. — Они тоже отвалили несколько миллионов заговорщикам. И внакладе не остались. Хунта выплатила сотни миллионов долларов иностранным монополиям в качестве «компенсации» за национализацию их предприятий при Народном единстве. Финансирование переворота оказалось для них чрезвычайно выгодным дельцем: каждый доллар, вложенный в путч, принес прибыль. Американская «Интернэшнл телефон энд телеграф», например, прямо участвовавшая в заговоре, получила восемьдесят пять миллионов — хороший куш!

— Что верно, то верно: условия компенсации баснословно выгодны американским корпорациям, — согласился Марселино. — Вот вам и второе направление нашей пропагандистской работы — разоблачение роли американских монополий и ЦРУ в заговоре против правительства Народного единства.

— Слышали? — обратился к собравшимся Фабио Кайседо. — Государственная электростанция в Арике передается во владение компании «Дженерал моторс».

— Боюсь, что это только начало, — печально вздохнула Эулалиа.

— А январское снижение заработной платы рабочим на сорок два с лишним процента? Это же прямой подарок монополистам, — хмуро проворчал Марселино Ареко. — Хозяева корпораций богатеют за счет снижения жизненного уровня рабочих и служащих. Такова «экономическая модель» фашизма. Рабочий зарабатывает в среднем тысячу триста эскудо в день — ровно столько, чтобы купить три килограмма хлеба. Цены-то с сентября прошлого года выросли на тысячу процентов. На тысячу! Чили теперь не только чемпион по репрессиям, но и по инфляции. К тому же растет безработица.

— Здесь хорошо живется лишь помещикам, заводчикам и коммерсантам да еще, конечно, офицерью, — с горечью констатировал Агустин Солано и вдруг рассмеялся.

Все поглядели на него с удивлением.

— Вспомнил услышанный сегодня анекдот, — пояснил Агустин. — Вот послушайте. Пиночет решил реконструировать памятник Бернардо О’Хиггинсу[1]. Пересадить его с коня в автомобиль. И знаете почему? О’Хиггинс пока что единственный высший офицер чилийской армии, у кого нет своей собственной автомашины.

Этой шуткой закончился тогдашний разговор, всплывший из прошлого в памяти Эулалии.

Тучи плеснули вдруг моросью. Свинцом стал наливаться влажный асфальт, отражая дождливое небо. Подпольщица ускорила шаг. Руки глубоко засунуты в карманы плаща, шляпа сдвинута на лоб (чтобы не сорвал ветер), голова слегка наклонена вперед (все из-за того же порывистого ветра с противной дождевой пылью).

Мимо промчалась стайка совсем молоденьких девчушек, щебечущих о какой-то милой ерунде: «Я так и зашлась от хохота, а он стоит красный, растерянный…» — «На том и расстались?» — «Да нет, тут я взяла его под руку…» — Жизнь продолжалась.

Конечно, жизнь продолжалась. Люди влюблялись, разводились, рожали детей, загорали на городском пляже и ходили в кино. Ведь в конце концов даже в тюрьме есть какое-то подобие жизни — и там люди ссорятся и мирятся, радуются за других или завидуют им.

«Местные фашисты, — думала Эулалиа, — ничего не имеют против того, чтобы люди влюблялись или разводились. Зато они против того, чтобы люди думали, высказывали свои мысли, отстаивали свои взгляды. Если не хочешь быть рабом, не хочешь влачить полуголодное существование бессловесной скотины — берегись! Военщина тебе этого не простит!»

Несмотря на правительственный террор, в политическом климате страны многое изменилось со времен переворота. За минувшие годы движение сопротивления неуклонно росло, к оппозиции присоединялись даже многие из тех, кто при Народном единстве находился в противном лагере — христианские демократы, к примеру. Появились и городские партизаны — Патриотический фронт Мануэля Родригеса. Эта организация противников диктатуры впервые заявила о себе в конце 1983 года. С тех пор подпольщики провели сотни боевых операций, таких, как нападение на здание тайной полиции в Сантьяго, на военно-воздушную базу. Организация, носящая имя национального героя Чили, борца против испанских колонизаторов, ставит своей конечной целью разжечь народное восстание против диктатуры.

Изоляция правительства внутри страны с каждым годом усиливается все больше. Самое же главное — это то, что фашистам так и не удалось запугать народ. Чилийцы вышли из состояния шока, вызванного поначалу путчистской «кровавой баней», исчезает страх. Правда, репрессии стали в целом менее массовыми, чем в момент переворота и в первое время после него, — пиночетовцы тщатся убедить мир в своей «демократичности», стараются избегать поголовной резни инакомыслящих, чтобы не слишком уж компрометировать вашингтонских хозяев и покровителей. Тем не менее попытки «нагнать страху» не прекращаются. Карабинеры убили трех видных коммунистов и бросили обезглавленные трупы на обочине пригородной дороги — ответом Чили были демонстрации протеста. Солдаты облили бензином и подожгли двух молодых демонстрантов — новые манифестации прокатились в ответ по стране. Каждый День протеста — а они проводятся регулярно — стоит жертв, стоит крови патриотов, но чилийцы вновь и вновь принимают участие в этих актах неповиновения военно-фашистским правителям.

Власть диктатора и военной верхушки зашаталась. В этих условиях Вашингтон принялся лихорадочно искать выход из положения. По-прежнему ставить на Пиночета было уже рискованно. Падет президент — и на смену ему могут прийти левые, озабоченно рассуждали в Белом доме. Значит, решали там, надо сделать ставку на правоцентристские партии и организации и добиваться передачи правления «умеренным силам», в то же время поддерживая фашистов в военных мундирах, чтобы они не пали «преждевременно». Таким образом Соединенные Штаты пытаются сохранить «пиночетизм без Пиночета».

Разоблачением этой политики активно занимаются подпольщики, соратники Эулалии, — в листовках, в газетах левых партий, и в частности в газете «Сигло», которая сменила собой «Унидад антифасиста», что выходила в первые годы после путча. А один эмигрант-коммунист (Эулалиа недавно слышала об этом) работает в изгнании над объемистой книгой, вскрывающей всю подноготную прошлой и нынешней политики США в Чили. Эту книгу он намерен издать в Европе.

Постепенно от дел политических мысли подпольщицы перекинулись на Мануэля. Молодая женщина не обманывала себя: да, он ей нравится. Но тогда — припомнилось ей, — тогда, когда она впервые увидела его в форме морского офицера, это был удар. Взволнованная, она прибежала в тот день на конспиративную квартиру.

— Я понимаю: знакомство с офицером несовместимо с правилами конспирации. Я прервала это знакомство, — закончила Эулалиа свой рассказ.

— Несовместимо с правилами конспирации, говоришь? — Орасио, руководитель их ячейки, улыбнулся. — Отчего же? Не мундиром и не его отсутствием определяется лицо человека. Конечно, армия воспитана на идеях кастовости, ненависти к простому народу, рабочим, коммунистам, но все же не следует думать, что среди армейских совсем нет демократически настроенных офицеров. Вспомни, во время путча кое-кто из военных отказался участвовать в антиправительственном выступлении, а то и оказал прямое сопротивление мятежникам. После переворота сотни прогрессивно настроенных военных были высланы из страны. Многих солдат, унтер-офицеров и офицеров отдали под суд и затем казнили. Так что приглядись-ка к этому лейтенанту. Быть может, он человек вполне порядочный. А нам такие нужны!

— Мне что же, обхаживать его прикажешь?

— Да не обхаживать, — поморщился Орасио. — Продолжи знакомство, встреться раз-другой, узнай, чем дышит господин лейтенант… К тому же он, как я понял, парень ничего себе, а? — И Орасио весело рассмеялся, подметив, что девушка смутилась от этих слов…

Дождевая пыль, сеявшая с самого утра, делала угрюмым и без того прохладный день, уже клонившийся к вечеру. Радовала лишь предстоящая встреча с товарищами.

Эулалиа вновь вышла на авениду О’Хиггинс. Здесь, на центральной улице города, она не раз прогуливалась вечерами с Мануэлем. Первое время девушка внутренне сжималась, приходя на встречи с ним. И не только потому, что она — подпольщица-патриотка, а он — офицер, враг. Она видела к тому же, что он — «сеньорито», барчук, привыкший, наверное, к людям «своего круга». Она, дочь стеклодува, ставшая студенткой, ни от кого не желала терпеть даже намека на снисходительность.

А потом Эулалиа увидела, что Мануэль вовсе не сноб. Узнала, что он вырос в тщательно скрываемой от чужих глаз нужде, так как его покойный отец, страстный картежник, промотал свое состояние. И если в блестящем флотском офицере и проступали порою черты избалованного «сеньорито», то повинна в том была любвеобильная маменька, ценою многих жертв старавшаяся воспитать сыночка в правилах и нормах того круга, к которому их семейство продолжало себя относить. А затем выяснилось, что они — земляки, оба родом из Антофагасты.

Однажды Эулалиа с радостным удивлением узнала, что Мануэль еще совсем недавно посещал в качестве вольнослушателя университет, занимался на историческом факультете. Солдафон оборачивался своим братом-студентом. И что уж совсем удивительно — они оба были влюблены в шестнадцатый век! Век испанского завоевания Западных Индий, как некогда называли Америку. Но их, Эулалиу и Мануэля, привлекали не завоеватели-конкистадоры, не псевдоромантические подвиги этих набожных и лицемерных, сентиментальных и жестоких авантюристов. Их влекло к себе исполненное подлинного героизма сопротивление индейцев пришельцам из-за океана…

На авениде О’Хиггинс среди многоэтажных громад из бетона, стекла и алюминия доживал свой век невысокий, облицованный гранитом дом, смотревшийся престарелым буржуа среди нуворишей. Его респектабельность, соединенная со сравнительной дешевизной сдаваемых внаем апартаментов, и привлекла к нему внимание подпольщиков: солидный буржуазный дом — идеальное место для конспиративной квартиры.

Лифт поднял Эулалиу на последний, шестой этаж. Он тоже был выбран специально: в случае необходимости по пожарной лестнице можно было легко и быстро выбраться на крышу.

На лестничной площадке она помедлила, вслушиваясь в тишину. Подошла к двери с приколотой визитной карточкой: «Орасио Вердехо, коммивояжер». Заглянула в дверной глазок: заслонка глазка изнутри открыта — значит, все в порядке, опасности нет. Позвонила четыре раза подряд — сигнал, что идет свой.

Дверь открылась сразу. Орасио нетерпеливым жестом показал — проходи, быстро. Руководитель их подпольной ячейки Коммунистической молодежи, обычно встречавший Эулалиу своей широчайшей улыбкой, на этот раз был непривычно хмур.

— «Хвост» не притащила?

— Нет.

— Уверена?

— Конечно! Да что случилось?

В гостиной ей навстречу поднялся Агустин Солано. Теперь он входит в состав подпольного ЦК компартии. Видятся они теперь не так уж часто. А когда-то, в Антофагасте, когда он от горкома отвечал за работу с молодежью, Эулалиа Ареко и ее комсомольская ячейка частенько выслушивали наставления старшего товарища.

Впрочем, в те времена он и сам был довольно молод — ему тогда едва перевалило за тридцать.

Сейчас на висках уже проступила седина — преждевременная для мужчины, которому сорок с небольшим. Но румяное лицо маленького толстяка осталось почти таким же свежим, как в былые годы. Только две — не морщины даже, а скорее неглубокие бороздки — распадками залегли на полных щеках от переносицы вниз.

Из Антофагасты Агустин Солано уехал по той же причине, что и Эулалиа с отцом. Втроем они приняли участие в разоблачении провокатора, проникшего в подполье. Агент охранки был уничтожен, но пиночетовцы могли догадаться, кто приложил руку к этому тяжкому для них провалу, и троице пришлось срочно бежать из города. Они обосновались в Сантьяго, где легко затеряться в столичном многолюдье. Изменили имена.

В далекой Антофагасте Солано был довольно известным радиорепортером. Эулалиа помнила: с посторонними он тогда держался с неизменным благодушием — к губам привычно приклеивал беспечную улыбочку и, лишь встречаясь с товарищами, стирал с лица наигранную веселость.

Сегодня взгляд его был тяжел, озабочен.

Из соседней комнаты вышел дядюшка Эрнан. Он жил здесь под видом отца Орасио Вердехо. К их комсомольской ячейке этот пожилой рабочий-печатник, естественно, не принадлежал.

— Здравствуй, милая, — сказал он, оттирая тряпкой типографскую краску с ладоней. — Руки не подаю. Измажешься.

Кроме Орасио, никого из членов их ячейки не было, странно. Ведь на сегодня назначено собрание!

— Встречалась нынче со своим лейтенантом? — начал разговор Вердехо. — Да садись же, наконец! — Он пододвинул ей стул.

— Встречалась, — пожала плечами Эулалиа. Она решительно ничего не понимала. — Вращалась, так сказать, в великосветском обществе: была с Мануэлем на конкурсе красоты в «Каррера-Хилтоне».

— С Мануэлем… — буркнул Орасио. — Большие друзья вы, я вижу.

— Друзья! — с вызовом ответила девушка. — А почему бы и нет? Мануэль определенно настроен против хунты. Я думаю, хватит его прощупывать. Пора поговорить с ним начистоту, предложить включиться в нашу борьбу. Связь он держал бы только со мной. Так что риск для организации невелик.

Она говорила и видела, что слова ее никого не убеждают. И не могла взять в толк, почему. Разве Орасио не говорил ей, что в армии тоже недовольные есть, что их надо вовлекать в борьбу, что компартия и комсомол не могут и не должны обособляться? «Союза с другими партиями Народного единства недостаточно, — говорил Вердехо. — Необходимо создать широкий антифашистский фронт всех демократических, всех патриотических сил страны».

— Риск невелик, говоришь? Да этот твой Фуэнтеальба…

— Подожди, Орасио. Расскажи, Эулалиа, поподробнее, почему ты считаешь, что этому лейтенанту можно доверять? — попросил Агустин Солано.

Она стала припоминать подробности последних встреч с Мануэлем, свидетельствующие в его пользу. Рассказала и о том, как сегодня Фуэнтеальба и бровью не повел, услышав ее малопочтительное замечание о «мумиях».

Трое ее собеседников внимательно слушали.

Солано задумчиво покачал головой:

— Похоже, он хочет втереться в доверие. — И, заметив, что Эулалиа готова ему возразить, остановил ее, успокаивающе подняв руку. — Не горячись. Ты не знаешь того, что нам стало известно сегодня.

А стало известно вот что.

Накануне провалилась одна из конспиративных квартир социалистической партии. Дядюшка Эрнан случайно стал свидетелем этого. Он шел на ту квартиру к товарищам, чтобы взять у них какую-то нужную ему деталь ротатора, и уже подходил к дому, когда у подъезда остановилась машина с солдатами. Из кабины водителя на тротуар соскочил лейтенант Мануэль Фуэнтеальба.

— Да, да, милая, это был он, — сокрушенно кивнул головой дядюшка Эрнан. — Я не мог ошибиться. Я ведь видел вас вместе на прошлой неделе. А память у меня на лица сама знаешь какая.

— Арестовали товарищей? Или удалось бежать? — Эулалиа сумрачно смотрела на старого печатника, морщинистое лицо которого, серое от вечного недоедания, было печально.

— Схватили всех. Чувствительный удар для социалистической партии. И у МИРа[2] — тоже провал. На этих днях разгромили одну из их групп. Чудом избежал ареста лишь Фульхенсио Мухика. Не знаете его? Неплохой паренек, только горяч не в меру.

— Вернемся к твоему лейтенанту… — вступил в разговор Агустин Солано, обращаясь к девушке.

— Не называйте его «моим»! — оборвала Эулалиа.

— Так вот, о лейтенанте… — невозмутимо продолжал Солано. — Через наших людей на флоте мы вновь попытались сегодня утром навести справки о Фуэнтеальбе. — Он сказал «вновь», поскольку в первый раз такая попытка, оказавшаяся безуспешной, была предпринята, когда Эулалиа получила задание продолжить знакомство с офицером. — Удалось выяснить: Мануэль Фуэнтеальба… — Тут Солано сделал паузу и жестко закончил: — Миниатюрный красавчик Мануэль Фуэнтеальба — сотрудник СИН[3].

— Иначе говоря, сотрудник охранки, — вставил Орасио Вердехо.

— Так… — только и нашлась что сказать Эулалиа.

Помолчали.

— Сделаем выводы, — заключил Солано. — Первое: вовлечение лейтенанта в движение сопротивления, естественно, отменяется. Второе: Эулалиа под предлогом какого-нибудь нового увлечения — мало ли юношей в Сантьяго! — дает Фуэнтеальбе отставку. Третье: на некоторое время, скажем, месяца на два, на три, она прерывает все контакты с членами ячейки и «забывает» адрес этой квартиры.

— Но почему?.. — Эулалиа поперхнулась. — Я хочу сказать, почему меня отстраняют от активной работы?

Солано, обычно неторопливый в движениях, неожиданно быстро высвободил из кресла свое грузное тело. Подошел к девушке. Легко, едва касаясь, провел ладонью по ее соломенным с рыжинкой волосам:

— Ты о чем подумала, девочка? Конечно, мы тебе доверяем. Однако прикинь сама: что если этот тип заподозрил в тебе подпольщицу? Ведь ты вела весьма вольные, с его точки зрения, разговоры. У него нет никаких серьезных улик, говоришь? Верно. Но будь у него улики, ты получила бы приказ немедленно исчезнуть из Сантьяго.

Эулалиа поняла: Агустин прав, — она, возможно, «засветилась», и если так, то могла теперь невольно вывести на своих товарищей этого проклятого лицемера Фуэнтеальбу.

Солано закурил, прошелся по комнате:

— И потом, девочка, тебе совсем не обязательно сидеть без дела. В вашем университете многие студенты входили раньше, до переворота, в молодежную секцию христианско-демократической партии. Постарайся сблизиться с ними. Они, быть может, тоже наши потенциальные союзники. Но будь предельно осторожна. Себя не раскрывай. Помни: не исключено, что ты под наблюдением.

Дядюшка Эрнан, который пошел приготовить кофе, позвал Эулалиу:

— Помоги мне, милая.

А когда она вошла за ним в просторную кухню этой бывшей барской квартиры, добрый старик притворил дверь и шепнул:

— Не горюй. Ну подлецом оказался твой лейтенант. Да ты таких парней еще встретишь в жизни! И думать забудешь об этом слизняке.

— Да вы что? Решили, что я?.. Что с ним?.. Что я?.. — Эулалиа задохнулась от возмущения.

— Ладно, милая, — улыбнулся старик. — Иди в гостиную. Сейчас я принесу кофе.

Сидели за столом недолго. Приближался комендантский час. Первой ушла Эулалиа.

Долго ей не видеть этой квартиры. Одной из нескольких конспиративных квартир, в которых были установлены небольшие ротаторы, — на них печатались листовки, брошюры и газета «Сигло», которую пуще бомб боялись путчисты!

«Сигло» печаталась в разных районах столицы, в разных городах страны. По этой причине провал одной подпольной типографии не прервал бы выхода газеты чилийских коммунистов. И незаметно выносить литературу небольшими партиями много легче из маленьких типографий.

Прикрепленная к двери визитная карточка «Орасио Вердехо, коммивояжер» не лгала. Орасио и вправду служил в книготорговой фирме. Работа коммивояжера чертовски удобна. Она позволяла Вердехо свободно располагать своим временем, давала возможность, не вызывая подозрений, ездить по всей стране — от Арики до Пуэрто-Порвенира и оправдывала в глазах соседей и портье бесконечную циркуляцию вносимых (с чистой бумагой) и выносимых (с отпечатанной литературой) свертков. Они сходили за бульварные книжонки фирмы «Нимфа», где значился в штате расторопный и обаятельный Орасио. Ребята из возглавляемой им ячейки были для жильцов дома друзьями и сослуживцами Вердехо.

Молодые подпольщики помогали дядюшке Эрнану в работе на ротаторе, распространяли литературу.

Эулалиа ни в чем не отставала от товарищей постарше — от Орасио и Хосефы, от Грегорио и Антонио. Раз как-то полиция совершила налет на швейную мастерскую, куда девушка принесла газеты и прокламации, — искали «агитаторшу»: по доносу, видно. Работницы спрятали Эулалиу на складе, завалив для маскировки рулонами материи, — чуть не задохнулась. В другой раз рабочие мясокомбината, тоже спасая ее от полиции, вывезли подпольщицу с оцепленной заводской территории в машине-холодильнике — едва она не заболела воспалением легких. А однажды довелось участвовать в перестрелке с солдатами. На мотоцикле — Грегорио за рулем, она позади — они ехали с тюком литературы на багажнике в деревню Эль-Монте, что под Сантьяго. Черной тенью метнулась вдруг за ними патрульная машина. Засигналила фарами, приказывая остановиться. «Стреляй!» — крикнул Грегорио. Эулалиа вытащила из сумочки маленький «дамский» браунинг, повернулась вполоборота, неумело целясь в темное междуглазье механической гончей. И — о, чудо! — попала. Верно, в шину, потому что полицейский автомобиль резко повело вправо, и он едва не перевернулся.

В Антофагасте, когда Эулалиа была совсем еще девчушкой, она тоже попала раз в перестрелку.

Было это так. В свое время, незадолго до переворота, правые заговорщики распускали слухи о «плане зет». Этот «зловещий» план был составлен-де коммунистами, которые якобы намеревались в «день икс» (он же «день длинных ножей») перерезать военную верхушку, покончить с конституционным режимом, взять власть в свои руки, запретить прочие партии и установить «диктаторский режим». Городская организация христианских демократов поверила в эту провокационную выдумку и начала заблаговременно готовиться к подполью. В развалинах Уанчака — заброшенного поселка добытчиков серебра — демохристиане запрятали оборудование для радиостанции. Когда вместо мифического «плана зет» был реализован «план кентавр», составленный в ЦРУ, они на первых порах поддержали путчистов, а радиостанция так и осталась в «поселке-призраке», где прежде обитали шахтеры с серебряного рудника и рабочие плавильного завода, но где давно уже не было ни единой живой души. Коммунисты-подпольщики дознались о схороненном оборудовании и решили им завладеть. Они нагрянули в Уанчака на грузовике, который водил Фабио Кайседо, работавший на фирму по оптовой продаже рыбы. Нагрянули ближе к комендантскому часу, чтобы ненароком не наткнуться там на туристов — любителей памятников старины или на школьников-экскурсантов.

Расчет себя оправдал — пусто было на бывшем прииске, только ветер стонал в скелетах зданий, обглоданных бурями и дождями. Свой крытый грузовик, на борту которого била хвостом аляповато намалеванная рыба-меч, Фабио поставил подле заднего входа на плавильный завод, на улице, идущей вдоль самого края серо-желтого песчаного откоса, что круто падает к сине-зеленому океану.

— Номер замажь грязью, — сказал Солано, — на всякий случай.

Фабио щепкой подцепил из лужи глинистую грязь и мазнул по номерному знаку.

Эулалиа Ареко и ребята из ее ячейки — Антонио Хиль и Эдуардо Ютроник молча оглядывались по сторонам. Закатное солнце, тонущее в океане, багровым светом залило развалины.

— Вот красотища! — Пабло Монтеро весело посмотрел на ребят, он радовался, что его взяли на операцию. Этот Монтеро, мужчина средних лет, совсем недавно примкнул к подпольщикам.

— Говорите потише. А еще лучше — помолчите, — сухо сказал Солано.

— Молчу, молчу! — поспешно и уже вполголоса откликнулся Монтеро.

Солано достал из портфеля два рулона черной материи и пригоршню гвоздей.

— Дай-ка молоток, — попросил он Фабио и стал приколачивать материю сначала к одному борту грузовика, потом к другому. Фабио помогал ему, ни о чем не спрашивая, но было заметно, что парень заинтригован. — Видишь ли, — сказал Агустин, — когда поедем обратно, мы ведь повезем не рыбу, а радиостанцию. Верно? Так лучше, чтобы никто не останавливал нас по дороге. А к усопшим даже карабинеры и солдаты сохранили некоторое почтение. — Вбив последний гвоздь, Солано повернулся к своим товарищам: — Пошли! А ты, Эулалиа, останься у машины.

Он первым вошел в дверной проем, бывший когда-то входом на завод. Электрический фонарик осветил захламленный пол, отсыревшие каменные стены длинного коридора. Потом они попали в зальце, служившее прежде, как видно, кладовкой: тут громоздились поломанные, потемневшие от времени ящики. Желтый кругляш света переместился в правый от входа угол.

— Здесь надо расчистить, — сказал Солано.

Они принялись за дело молча и споро. Когда завал из правого угла переместился в левый, они увидели в полу оцинкованную крышку люка.

Агустин взялся за изъеденное ржавчиной, осклизлое кольцо, потянул за него, пытаясь поднять крышку. Та чуть-чуть подалась, раздраженно заскрипев, но Солано не удержал ее, и она плюхнулась назад, злорадно чавкнув.

— Пусти-ка. Есть люди помоложе. Рабочая косточка к тому же. — Эдуардо Ютроник старался шуткой смягчить предложение помощи.

Однако Агустин и не подумал обидеться.

— Давай, молодежь, показывай себя, — сказал он весело.

Эдуардо рывком поднял крышку.

— Нет, — отстранил его Агустин Солано, — первым спущусь я.

Еще на середине лестницы он нетерпеливо зашарил фонариком по подвалу, высматривая запрятанную радиостанцию. Кажется, вот она.

— Солдаты! — послышался вдруг крик Эулалии.

Агустин метнулся наверх.

— Приготовить оружие!

Ребята сгрудились у выхода. Эулалиа, прижавшись к стенке дверного проема, выглядывала наружу.

— Где Пабло? — спросил Агустин.

Эулалиа показала кивком в сторону улицы:

— Выбежал, хотя я его и удерживала.

Оттуда послышался выстрел. Еще один. И еще.

— Отойди от двери! — Солано тронул Эулалиу за плечо. Встал на ее место. Пабло, укрывшись за кузовом грузовика, стрелял по армейскому «джипу», который мчался к ним по улице, вытянувшейся вдоль прибрежной кручи.

Агустин прицелился в водителя. Попал! «Джип» вильнул к обрыву и замер, чуть не сорвавшись вниз. Его переднее левое колесо вращалось в воздухе над откосом.

Подпольщики выскочили на улицу. Стреляя на бегу, Солано крикнул Монтеро:

— Живо в кузов!

Но тот лишь усмехнулся в ответ и, почти не укрываясь, продолжал стрелять. И вдруг сделал шаг назад, покачнулся, осел на землю.

Подбежавшая Эулалиа склонилась над ним.

— Убит! — сказала она Агустину. Слезы выступили у нее на глазах.

Солано поднял тщедушное, легонькое тело убитого, Ютроник и Хиль, уже забравшиеся в кузов, подхватили его и бережно опустили на деревянную скамью.

— Плакать, Эулалиа, будешь потом, садись в кузов и скажи Фабио — пусть трогает.

Грузовик развернулся и загромыхал по улице — в сторону, противоположную той, где виднелся «джип». Неожиданное появление в Уанчака солдатни, как выяснилось позднее, было работой провокатора. Вскоре после этого Агустину Солано, Эулалии и ее отцу удалось его разоблачить и обезвредить.

Такие «комсомольские поручения» были у Эулалии и в Антофагасте, и в Сантьяго. И вот после этой напряженной, опасной борьбы — вынужденное безделье. Пусть временное. Но от этого не менее тягостное.

«Проклятый красавчик лейтенант! Морячок с ноготок! Несчастный лицемер!» — честила девушка про себя Мануэля Фуэнтеальбу, из-за которого осталась не у дел. Но только ли потому злилась она, что из-за него ее отстранили от активной работы? Только ли на то негодовала, что он оказался не тем, за кого себя выдавал? Она вспомнила, как ее пытался утешить дядюшка Эрнан. И постепенно начинала понимать: старик был прав, полагая, что она неравнодушна к Мануэлю. Черноусый ладный лейтенант не шел из головы! Поняв это, она сказала себе: «Стоп, милая! Ты — не Джульетта, а офицер военной разведки — не Ромео. Два чилийских лагеря: фашисты и народ — это не веронские Монтекки и Капулетти. Забудь Мануэля Фуэнтеальбу! Забудь раз и навсегда!»

Она старалась забыть летние прогулки с ним меж раскидистых араукарий горы Сан-Кристобаль, по темной набережной реки Мапочо. Его руку у себя на плече, ласковую и твердую. И все-таки порой с самого дна души, из затаенных уголков подсознания поднималось теплое чувство к человеку, который этого чувства не заслуживал.

Порвала она с ним быстро и круто. На следующий день после памятного посещения конспиративной квартиры на авениде О’Хиггинс Эулалиа увиделась с лейтенантом и сказала ему, что встретила парня, в которого влюбилась с первого взгляда, и потому — «чао, мой дорогой!»

Потянулись недели и месяцы. Товарищи не давали о себе знать. Дни заполнялись университетскими лекциями, занятиями в библиотеке, редкими встречами с новыми приятелями — молодыми христианскими демократами. Товарищ Муньос был прав, бывшие политические противники могли в будущем стать союзниками левых сил. Они искренне возмущались арестами, пытками политзаключенных, ростом безработицы, нищеты. Марта — рьяная католичка, активистка организации «Аксьон католика» — говорила о дорвавшемся до власти офицерье: «Это не люди — выродки какие-то. Вы знаете, что они насилуют всех женщин, попавших в их руки? На днях кардинал Сильва Энрикес вынужден был разрешить аборты женщинам, побывавшим в заключении».

Лишь ближе к концу зимы ей позвонил Орасио:

— Приходи. Ждем в семь вечера. «Карантин» окончен.

Знакомая квартира на авениде О’Хиггинс. Старые друзья. Впрочем, ячейка за это время пополнилась одним новичком — тем самым Фульхенсио Мухикой, бывшим мировцем, о котором когда-то рассказывал дядюшка Эрнан.

В первый же вечер Эулалиа приняла участие в выполнении опасного задания.

Теплый, уже почти весенний ветер налетал с гор. Выдувал зиму из каменных городских ущелий. Редкие прохожие спешили добраться домой до наступления комендантского часа. Пятеро друзей — не вместе, конечно, а врозь — вышли по набережной к вокзалу. У боковой стены вокзального здания — той, что выходит к реке, не было ни души. Грегорио, точно подвыпивший бездельник, покуривал на углу, откуда открывался вид на площадь. На другом углу дежурил Антонио. А Орасио, Хосефа и Эулалиа, достав из хозяйственных сумок кисти, банки с красками, принялись за дело. Минута — и на стене в трех местах появилась одна и та же надпись: «Ля хувентуд комуниста виве» — «Коммунистическая молодежь жива». Пусть увидят эту надпись те, кто завтра приедет в столицу!

Весной Эулалии разрешили вернуться к активной деятельности. Она опять помогала дядюшке Эрнану в подпольной типографии, тайно распространяла нелегальную литературу.

Но весна принесла с собой и тревогу. Не одной Эулалии, всем ее товарищам. Участились провалы.

— В организацию проник провокатор — не иначе, — пришел к выводу Марселино Ареко. Старый стеклодув был в курсе дел подполья, хотя и отошел от активной борьбы. Здоровье давно уже пошатнулось, а тут еще открылся процесс в легких. В Сантьяго он пошел работать сторожем на склад строительных материалов. Зарабатывал немного, но все же настоял, чтобы дочка поступила в университет. Эулалиа, впрочем, тоже подрабатывала: мыла посуду в студенческой столовой.

— Да, ты, наверное, прав. Но кто этот мерзавец, ума не приложу!

Марселино пожал плечами. Закашлялся. Заболел он всерьез после того, как, выполняя задание подполья Антофагасты, пристроился на работу канцеляристом в местное отделение охранки. Это оказалось для него тяжким испытанием. Приходилось иногда присутствовать на допросах политзаключенных, видеть пытки, самому испытывая при этом жесточайшие моральные мучения.

Никогда не забыть ему первый день службы в ДИНА.

Вот каким был этот день.

Майор Наваррете, заложив руки за спину, стоял у окна. Задумчиво наблюдал, как его помощник играет на дворе с собакой. «Ишь, животных любит. А ведь форменный живодер, — злорадно думал он. — И надо же имечко у него — как в насмешку! — Клементе, иначе говоря — Милосердный».

Майор понимал, что и сам он отнюдь не альтруист. «Но и не садист же!» — Наваррете льстил себя надеждой, что до лейтенанта Клементе Андраде ему далеко.

Шеф городского отделения ДИНА расцепил руки, сложенные за спиной. Высокий, грузный, подошел тяжелым шагом к письменному столу. Уселся в кресло. Согнал с лица задумчивость. Нажал на кнопку селектора:

— Зайдите ко мне!

Вызов был обращен к секретарше. Однако в дверном проеме возникла сутулая фигура Марселино Ареко, делопроизводителя из вольнонаемных.

— Я вызывал секретаршу, — раздраженно сказал майор.

— Она уволилась вчера вечером. Лейтенант распорядился, чтобы я временно исполнял ее обязанности.

Так, и эта уволилась. Не проработав и двух дней.

— Позовите лейтенанта, он на дворе, — распорядился Наваррете.

Клементе Андраде, небольшого роста, плотный, был похож на тупоносый артиллерийский снаряд. И, как снаряд, стремителен в своих движениях. Скорым шагом он вошел в кабинет:

— Мой майор?..

— Вы собирались представить мне трех новых сотрудников. Гражданских. Так давайте, я сейчас свободен.

Минут через пять новички уже сидели в приемной.

Первым лейтенант представил сизоносого человечка со слезящимися глазами. «Тихий алкоголик», — сразу же определил его про себя майор Наваррете. Сизоносый оказался разорившимся лавочником. Тихим, канючным голосом рассказывал он о своей ненависти к коммунистам, «к этой красной сволочи и ко всяким интеллигентам, слишком много о себе воображающим».

Сизоносого с дрожащими липкими пальцами бескровных рук сменил пышущий здоровьем субъект, который чуть ли не вибрировал от избытка сил и переполнявшей его нетерпеливой готовности к действиям «во имя очищения нашей многострадальной родины от агентов Москвы и Гаваны». «Шизофреник», — решил Наваррете, вслушиваясь в порывистую, вдохновенную, сбивчивую речь энергичного болвана.

Третий новичок, в отличие от первых двух, был немногословен. Коротко отвечая на вопросы, он то и дело проводил языком по пересыхающим губам. Неподвижное бледное лицо, взгляд поминутно ускользал куда-то, уходил в сторону. «Да ты, брат, наркоман», — подумал Наваррете.

— Ну хорошо, идите, — отпустил майор любителя героина («Или что он там курит, глотает или же вкалывает себе?») — А вы, лейтенант, останьтесь.

Майор помолчал, ледяным взглядом примораживая своего помощника к стулу.

— На какой помойке вы подобрали этот сброд?

— Сброд? — На лице лейтенанта читалось: «Ишь ты, чистюля!» — Люди как люди, на мой взгляд.

— Люди как люди — алкоголик, шизофреник и наркоман?

Клементе Андраде чуть заметно пожал плечами:

— Зато я могу дать вам гарантию, мой майор, что эти молодцы не побоятся испачкать своих ручек. — Лейтенант уколол начальника злым взглядом и тут же пригасил веками недобрый блеск глаз. — Я могу идти?

— Идите… И не забудьте позвонить в казармы пехотного полка: пусть передадут нам арестованных во время облавы. Пора бы и привыкнуть армейцам, что теперь все арестованные должны профильтровываться у нас.

— Марселино Ареко звонил уже. Арестованных обещали доставить завтра.

Лейтенант вышел. Немного погодя послышался приглушенный стенами отчаянный женский вскрик. Майор, начавший было просматривать донесения осведомителей, замер, отложил бумаги в сторону. Женщина вскрикнула опять. Наваррете, как по сигналу, поднялся, с шумом отодвинул кресло. В приемной, проходя мимо Марселино Ареко, сказал:

— Если мне будут звонить, вернусь через полчаса.

В длинном пустом коридоре гулко отдавались его тяжелые, торопливые шаги. Толчком ладони майор распахнул дверь в конце коридора.

Клементе Андраде, бросив короткий взгляд на начальника, продолжал прикручивать веревками руки и ноги распятой на столе женщины. Ему дрожащими руками помогал сизоносый пьянчуга.

— Проверил электроды? — сквозь зубы бормотал Андраде, обращаясь к сизоносому. — Сейчас мы их пустим в дело!

— Отставить, — тихо сказал Наваррете. Потом чуть громче: — Вон! Все вон!

Хесус Наваррете не мог оторвать от женщины жадных глаз…

В середине августа Эулалиа, выходя из университета, нос к носу столкнулась с лейтенантом Фуэнтеальбой.

— Здравствуйте, — безразлично бросила на ходу, намереваясь пройти мимо.

Ответив на приветствие, лейтенант добавил вполголоса:

— Предупредите своих товарищей — на вашу конспиративную квартиру сегодня вечером будет совершен налет.

«Провоцирует. Но как глупо провоцирует!» — подумала девушка. А вслух произнесла с хорошо сыгранным недоумением:

— Решительно не понимаю вас, Мануэль!

— Вы мне не доверяете. И правильно делаете, между прочим: людям в офицерских мундирах доверять не следует. Но нет правил без исключения. И чтобы вы в этом убедились, слушайте: адрес конспиративной квартиры… — И Фуэнтеальба назвал правильный адрес. Назвал он и имена товарищей Эулалии. — Как видите, — продолжал он, — мне нет никакого резона вас провоцировать. А ведь именно эта мысль закралась в вашу красивую головку, верно?

Девушка молчала, все еще не зная, что и думать.

— О вашей квартире и обо всех вас стало известно от провокатора. Это Фульхенсио Мухика.

Мухика! Горячий, отчаянный парень Мухика! Кто бы мог подумать?! Теперь понятно, кто провалил в свое время ту группу МИРа, в которую входил Фульхенсио Мухика.

— Я специально поджидал вас, чтобы сообщить об этом. А теперь прощайте. Больше мы вряд ли увидимся. Я ухожу в отставку. Не будет новых сообщений для вас, стало быть, не будет повода и для встреч.

— Уходите в отставку? С такой «интересной работы» — в военной разведке? Слежка, налеты, аресты…

— А ведь я никогда не говорил вам, сеньорита, где именно служу. — Он улыбнулся — впервые за весь разговор. — Вот вы и выдали себя, попробуйте сказать мне теперь, что вы не подпольщица.

— Мануэль, я…

Но он не дал ей докончить фразу:

— А насчет «интересной работы» — слежка, налеты, аресты… — ирония ваша вполне оправданна. Мерзкая эта работа. Вот потому я и подаю в отставку. Прощайте. Для новых встреч повода не будет.

— Повод не обязателен. — Девушка несмело улыбнулась. Протянула лейтенанту руку. — Спасибо, Мануэль. Ваш телефон не изменился?

— Нет, Эулалиа. Буду рад, если позвоните. — Впервые в его тоне проступила былая теплота. — Поторопитесь, сеньорита, налет планируется провести не позже чем через три часа.

У подпольщиков из ячейки Орасио был условный словесный сигнал опасности — на случай, если надо по телефону предупредить о необходимости срочно покинуть конспиративную квартиру. Стоило лишь снять трубку и сказать: «Кондитерский магазин? Нет? Извините», — и друзья Эулалии вместе с дядюшкой Эрнаном исчезнут из подпольной типографии. Но сигнал опасности известен Фульхенсио Мухике. Что если телефон конспиративной квартиры прослушивается? Тогда звонок Эулалии заставит охранку поторопиться с налетом, и товарищи могут не успеть уйти!

Девушка приняла решение — предупредить самой! Взяла такси. Вышла за квартал от дома. Поглядишь: прогуливается беспечная сеньорита, равнодушно глазея по сторонам. А Эулалиа неприметно высматривала шпиков. Так и есть! Вот этот тип, что околачивается на автобусной остановке и пропускает один автобус за другим, определенно шпик. Да его по одним глазам узнать можно! Почему у них у всех такие оловянные глаза?

Значит, дом уже взят под наблюдение.

Еще не поздно переменить решение — вон телефон на стойке бара с распахнутой дверью. Нет! Нужно идти самой — пусть шпики думают, что подпольщики не подозревают об опасности. Поборов минутную слабость, девушка спокойно направилась к черной пасти подъезда. В квартире она застала дядюшку Эрнана и Орасио. В двух словах изложила суть дела.

Уходить решили по пожарной лестнице. В Чили лестницы не снаружи, а внутри домов. Это своего рода колодцы, отгороженные от остальной части здания огнеупорными переборками. Можно было бы спуститься на дно колодца и во двор! Но где гарантия, что за этим выходом тоже не наблюдают? Предпочли вариант, обдуманный заранее, — еще когда снимали квартиру. Откинули крышку люка пожарной лестницы и выбрались на крышу. По ее плоским замусоренным бетонным плитам бесшумно прошли к люку другой пожарной лестницы. Спустились на верхнюю лестничную площадку соседнего подъезда. Вызвали лифт.

И вот из двери подъезда, который не привлекал внимания шпиков, появилось трое: седобородого старца, приволакивавшего правую ногу, поддерживали под руки молодая брюнетка и юноша с перевязанной бинтами щекой (накладная борода для дядюшки Эрнана и парик для Эулалии были приготовлены как раз на такой вот крайний случай). Тип на автобусной остановке на них даже не поглядел.

В тот же вечер Орасио и Эулалиа оповестили всех товарищей, что путь на конспиративную квартиру отныне заказан.

А наутро бесследно и навсегда исчез Фульхенсио Мухика…

Все собрались — и ребята, и дядюшка Эрнан, и Агустин Солано — на новой конспиративной квартире. «Хозяином» ее стал на этот раз дядюшка Эрнан. «Фернандо Сигуэнса, коммерсант» — значилось на визитной карточке, вставленной в рамочку на двери. Для домовладельца и соседей он был торговцем, ушедшим на покой.

Орасио Вердехо остался его «сыном». Только звался он уже иначе. Другие члены ячейки тоже изменили имена и фамилии.

Девушке пришлось выдержать настоящее сражение с Агустином, который настаивал на том, чтобы она опять — на время, конечно, — отошла от активных дел. Он считал, что Мануэль Фуэнтеальба нуждается в дополнительной проверке.

Опыт предполагает благоприобретенную осторожность. А Солано был человеком опытным, не раз обжигавшимся на молоке и теперь предпочитающим лишний раз подуть даже и на воду.

Когда-то в юные годы был он стройным крепышом, служил в армии, носил сержантские нашивки. Единственное, что осталось у него от тех времен, так это меткость в стрельбе — умение, вовсе не бесполезное для подпольщика. Да еще, конечно, прижилось навечно глубокое отвращение к армии, воспитанной в кастовом духе, с ее прочно привитой ненавистью к простому народу, коммунистам, всем вообще левым любых политических окрасок. Разумеется, исключения бывали — встречались люди прогрессивных взглядов даже среди офицеров, в том числе высших, а то и среди генералов, примером чему может служить главнокомандующий сухопутными силами при Народном единстве Карлос Пратс, через несколько лет после переворота убитый пиночетовцами в Аргентине, где он жил как политический эмигрант. Но исключения только подтверждают правило, как говаривали бывало прусские военные инструкторы, ставшие еще при кайзерах фактическими создателями чилийских вооруженных сил в их нынешнем виде.

Что же касается рядового состава, то при отсутствии всеобщей воинской повинности солдаты вербовались в основном в самой обездоленной и оттого неразвитой и темной прослойке населения — в крестьянской, причем бедняцкой среде или же из числа горожан, так или иначе, по той или иной причине оказавшихся за бортом общества. Офицерью легко было манипулировать этими невежественными людьми, на которых напялили военную форму. В этом и была одна из причин успеха реакционного сентябрьского путча 1973 года.

Когда Агустин носил мундир, до переворота было еще далеко, но молодой сержант понимал, что безгласная и оболваненная солдатская масса в любой момент может быть обращена против народа. Он не был тогда коммунистом, хотя и симпатизировал им, не принадлежал ни к какой другой левой партии или организации, был просто человеком с критическим складом ума, стихийным нонконформистом, что ли. Критика существующих в армии и в стране порядков прорывалась в его разговорах с солдатами — вначале непроизвольно, а потом и вполне намеренно. Повинуясь душевному императиву, он решил просвещать подчиненных, открывать им глаза на окружающий мир, на социальные несправедливости, с которыми они нередко сталкивались, но суть которых до конца не понимали. Все это стало известно начальству, и в конце концов его выставили за ворота казармы.

Впрочем, случившееся не долго тревожило Солано. Еще в старших классах школы, а затем и на армейской службе он бойко и в обильном количестве пописывал стихи. Теперь, вернувшись в родную Антофагасту, молодой нонконформист вознамерился заделаться поэтом-профессионалом. Попервоначалу ему повезло. Вышел его сборник под интригующим названием «Параллельные улыбки». Вошедшая туда любовная лирика, как он позднее понял, была манерной, изломанной, пустой, но, быть может, именно поэтому она так легко и без проблем пробила себе дорогу к типографским машинам и книжным прилавкам. Сборник, изданный, впрочем, ничтожным тиражом, денег принес мало, на кусок хлеба новоявленный поэт зарабатывал литературными рецензиями для газет и журналов, что тем не менее не мешало ему считать себя заправским художником слова. Некрасивый, весь такой земной и обычный, Агустин стал одеваться под стать своим представлениям о «человеке богемы»: бархатный берет, шейный платок вместо галстука, вельветовый пиджак, такие же брюки. И изъясняться стал соответственно. «Я принадлежу к авангардистской группе «надаистов», — важно объяснял он немногочисленным поклонникам и — с особенным жаром — поклонницам. — «Надаизм» — это от слова «нада»[4]. Мы поэты и пророки, нервные ангелы революции. Я вешу 50 килограммов, и кое-кто считает поэтому, что я — «боксер в весе пера» современной чилийской поэзии. Почему боксер? Потому что мы, «надаисты», ведем бой с традиционным искусством, которое потребляет буржуазия и которым она отравляет нашу молодежь — детей, едва успевших принять первое причастие. Да, некоторые из нас грязны, оборваны, завшивлены, да, у многих из нас дурно пахнет изо рта, но зато мы раскрыли подлинную суть прекрасного, мы поняли, что оно должно быть не гастрономическим деликатесом, а зло секущим бичом. Мы считаем, что наш долг — тумаками вышвырнуть фарисеев из храма искусства. Мы ненавидим культуру, загримированную в борделях Голливуда. Мы, «надаисты», — люди гениальные, сумасшедшие и опасные. Мы — революционеры до самого копчика. Чем мы занимаемся еще, кроме того, что пишем стихи? Мы не теряем времени даром — занимаемся любовью. Кто из «надаистов» особенно гениален? Ну, я, конечно. А потом Гонсало Перес, автор книги «Секс и саксофон». И еще, пожалуй, Х-504, никто не знает, как его зовут, с самого рождения он никуда не выходит из дому».

Постепенно, однако, и весь этот словесный ультраавангардистский вздор, и сама пустопорожняя супермодернистская поэзия, революционная лишь по форме, но, в сущности, начисто лишенная какого-либо социального звучания, стали ему крепко приедаться. Он взялся за стихи общественно значимые, обличительные. И тут выяснилось, что на такую литературную продукцию нет охотников среди издателей. Солано не отступался, решил, что лучше писать для себя, не печатаясь, чем работать на потребу книгоиздателям и пресыщенной богатенькой «читающей публике», создавая то, к чему душа не лежит.

Логика жизни в конечном итоге привела Агустина в компартию. Он почувствовал, что вышел на дорогу, которую неосознанно искал на протяжении ряда лет. Да и стихотворения его начали теперь появляться — уже в партийной печати.

Но стихи в Чили не кормят, и он занялся радиожурналистикой.

Радиостанция «Ла-Портада», куда он устроился на работу, была крошечной. Всего несколько комнат в многоэтажном доме, распираемом от обилия всевозможных офисов. Считалось, что «Ла-Портада» — акционерное общество. Но контрольный пакет акций принадлежал сеньору Мартинесу, и поэтому, кто настоящий хозяин станции, сомневаться не приходилось. Но если Мартинес занимал первое место в тамошней иерархии, то с течением времени следующим за ним стал Агустин Солано, «король репортажа», присказку которого: «Ведет передачу Солано — тот самый, что всегда в гуще событий» — знала вся Антофагаста. Неуклюжий на вид, этот начавший полнеть коротышка оказался на редкость ловким как репортер. Сгибаясь под тяжестью висящего на плече громоздкого, но безотказного репортерского магнитофона «Ухер», он носился день-деньской по городу и всюду поспевал. Неудивительно, что с такой прытью он сделал журналистскую карьеру за пять-шесть лет. Талант, конечно, тоже ему помог.

О своей принадлежности к компартии Солано помалкивал. Кричать об этом на всех перекрестках никак не входило в его намерения. Зачем? Партии полезно было иметь своего человека на буржуазной радиостанции. В завуалированной, но в общем-то достаточно прозрачной форме ему не раз удавалось протаскивать в эфир всевозможные сведения о безобразиях властей и творимых ими несправедливостях — под предлогом «охоты за сенсациями», столь необходимыми «Ла-Портаде» для выживания в конкурентной борьбе.

После победы на выборах Народного единства Агустин Солано несколько «приоткрыл забрало»: перестал скрывать, что является ревностным сторонником социально-экономических перемен. У сеньора Мартинеса возникли оправданные опасения, уж не коммунист ли его ведущий репортер. Он уже подумывал, не рассчитать ли ему бойкого журналиста, чьи репортажи все гуще окрашивались в красный цвет, как тот сделал вдруг разворот на сто восемьдесят градусов. «Тот самый, что всегда в гуще событий» перестал восхищаться правительственными реформами, а свое репортерское внимание безраздельно отдал спортивным, уголовным и прочим далеким от политики событиям.

Почему же он так неожиданно сменил тематику своих репортажей? Что с ним случилось? Да ничего не случилось. Просто он получил на то указание партии. Вот как это было. В середине семьдесят третьего года усилилась угроза государственного переворота, и Центральный Комитет принял решение создать повсеместно подпольные партийные комитеты: партия загодя готовила себя к нелегальной деятельности. Подпольный горком сформировали и в Антофагасте. Все, кто в него вошел (и Солано в их числе), получили приказ: отойти на время от активной политической деятельности.

Вот почему и после фашистского путча Агустин продолжал исполнять обязанности ведущего репортера «Ла-Портады» — в «неблагонадежных» он не числился. Он по-прежнему носился по городу на разболтанном «рено» аргентинского производства, по-прежнему встречался с самым различным людом. Выгодное положение для подпольщика!

Вот он, «король репортажа», входит в монтажную «Ла-Портады», весело насвистывает никогда не стареющий «Вальс Антофагасты», хлопает по плечу оператора:

— Малыш! Отмонтируй эту пленочку — отчет о регате. А я поеду домой, нажарился на солнце да и перебрал слегка на банкете в яхт-клубе.

Не всегда, разумеется, удавалось ограничиться такими аполитичными материалами. Приходилось кое-когда подыгрывать властям. Однажды, к примеру, сделал он передачу «Жители Антофагасты о национальном возрождении Чили». Под «национальным возрождением» разумелись фашистские порядки, заведенные военной хунтой.

Отзывы жителей Антофагасты об этих порядках были, как ни странно, самые положительные. Впрочем, что тут странного? Агустин постарался на славу! Интервьюировал только тех своих сограждан, о которых заведомо знал: будут славословить хунту, стоит лишь сунуть им микрофон в зубы. Отставной сержант корпуса карабинеров говорил «от имени старшего поколения нашего прекрасного города — Жемчужины Севера». Заезжий латифундист хвалил «тружеников сельского хозяйства просыпающейся от спячки страны». Пивозаводчик — «работников промышленности». Под стать им были и прочие участники передачи.

Когда же под вечер Агустин вышел в тот день на улицу из хмуро-серого массивного здания, где находилась радиостанция «Ла-Портада», подсвеченное уходящим солнцем небо над городом было таким прозрачным и хрупким, что казалось, оно вот-вот зазвенит хрустальным звоном. Агустин улыбнулся, чувствуя, как растворяется в этой предвечерней красе горький осадок, оставшийся от встречи с «представителями общественности Антофагасты».

Долго еще, наверное, Солано водил бы за нос и сеньора Мартинеса, и местных пиночетовцев, используя на благо подполья исключительно удобное положение видного журналиста, обласканного путчистами. Но, как уже рассказывалось, разоблачение провокатора, затесавшегося в ряды подпольщиков, поставило под удар и самого Агустина Солано, и его друзей — Марселино Ареко и Эулалиу. Ведь тайный агент охранки знал их всех троих — и только их — как активных участников сопротивления, и неизвестно было, что он успел рассказать хозяевам до своего отнюдь не добровольного переселения в мир иной.

С тех пор прошло немало лет. Троица друзей привыкла к новым именам и фамилиям, под которыми обитала в столице, хотя в своем кругу они, само собой, обращались друг к другу так, как звались на самом деле.

В Сантьяго Агустин Солано перешел на нелегальное положение. Заниматься журналистикой, редакторской или литературной работой было рискованно — слишком уж заметной фигурой он был в Антофагасте.

За минувшие годы он стал еще осторожнее, чем прежде. «Осторожность — не трусость, — учил он молодежь. — Храбрость надо проявлять с умом, не рискуя без толку жизнью». Поэтому и сейчас, после того как выяснилось, кто такой Фульхенсио Мухика, Солано настаивал на дополнительной проверке лейтенанта Мануэля Фуэнтеальбы.

— А если предупреждение лейтенанта о готовившемся налете на нашу прежнюю квартиру — всего лишь ловкий трюк охранки? — говорил Агустин. — Трюк, нужный ей для того, чтобы проникнуть в организацию сопротивления? Нет, компаньерита[5], с офицером этим ты, конечно, продолжай встречаться, прощупывай его, но с вербовкой погоди. И пока идет проверка, устранись от работы в ячейке.

Эулалиа спорила отчаянно. Она верила Мануэлю. Знала, что на него можно положиться.

— К тому же, — возражала она, — вы прекрасно знаете: охранка давно из кожи лезет вон, чтобы напасть на наш след, на след тех, кто печатает газету. Так неужели вы думаете, что эти псы удержались бы от соблазна арестовать нас? Что они дали бы нам возможность исчезнуть ради сомнительной попытки раскрыть всю сеть подпольных типографий?

Этот довод всем показался убедительным. Даже Солано заколебался.

— Ладно, — махнул он рукой, — примем компромиссное решение.

Компромисс заключался вот в чем. Лейтенанта решено было пока не вовлекать в движение сопротивления, продолжить его проверку. Но Эулалии при этом разрешили по-прежнему работать в ячейке.

Все обговорив, стали расходиться. А дядюшка Эрнан принялся упаковывать свежие номера «Сигло», остро пахнущие краской.

Вот Эрнан склонился над газетной страницей.

— Эулалиа! Да это прямо для тебя написано! — Он поднял смеющиеся глаза на девушку, надевавшую дождевик у зеркала в прихожей. — Ты ведь у нас большой специалист по армейским делам… Ну, ну, не хмурься, я шучу. Пойди-ка сюда. — Он протянул ей газету. — Видишь, и в армии теперь все больше недовольных хунтой.

— Мануэль говорит то же самое: некоторые солдаты и офицеры постепенно начинают кое-что понимать… Сам-то Мануэль никогда не одобрял переворота. Никогда! — горячо повторила она.

— И не решился выступить против?

— Не из трусости. Он человек храбрый. Но дело в том, что… Ну, как бы вам объяснить? Он офицер до кончиков ногтей. Был, во всяком случае, таким. Представляете, что значило бы для него ослушаться приказа?

— Как не представить, когда объясняют с таким пылом и красноречием! — Дядюшка Эрнан вновь слегка подтрунивал над девушкой. — А ты куда сейчас — домой? Или опять на свидание с ним?

— Не на свидание. На встречу. На деловую встречу. Товарищ Муньос поручил мне передать лейтенанту просьбу партии повременить с прошением об отставке. Не знаю, согласится ли. Ему, бедняге, невмочь в одной компании с этими палачами. Сами знаете, ему даже приходится принимать участие в арестах.

— Ну что ж, беги, — улыбнулся старик. — Желаю тебе счастья, девочка.

II

Месяца через полтора после всех этих событий Мануэль Фуэнтеальба сидел в баре «Дон-Кихот». Седая авантажная дама, знававшая, как видно, лучшие времена, небрежно играла на пианино. Бутылки, что выстроились на полках вдоль стены, пламенели в красном подсвете ламп, скрытых прилавком. Краснолицым сделали эти лампы и высокого, представительного бармена, который поставил перед Мануэлем стакан с коктейлем:

— Пожалуйста, сеньор. Ваш «Том Коллинз».

Мануэль Фуэнтеальба не очень любил этот бар фешенебельного отеля «Шератон-Сан-Кристобаль». Не любил, но захаживал туда. Где еще умеют так приготовить «Том Коллинз», «Роб Рой» или «Дайкири»? Отменное качество коктейлей отчасти компенсировало неприятную возможность встретить здесь кого-нибудь из бывших или нынешних сослуживцев. Вот опять! Капитан-де-фрагата[6] Хесус Манрикес собственной персоной, важный, преисполненный чувства собственного достоинства. Мануэль Фуэнтеальба приветливо улыбнулся подошедшему к нему капитану-де-фрагата.

После обмена любезностями последовал вопрос, который заставил Фуэнтеальбу поежиться:

— Ты все еще в военной разведке? Не надумал вернуться на флот?

Мама так хотела, чтобы ее Мануэль стал флотским офицером, она так гордилась, когда, окончив училище, он надел мундир с мичманскими погонами! Флотские офицеры — элита чилийских вооруженных сил. Мундир военного моряка, считала мама, — лучшая одежда для молодого человека из хорошей семьи. Семья Мануэля была обедневшей, но бесспорно хорошей (считалось, что их род ведет свое начало от известного конкистадора Альмагро), и очень хотелось сеньоре Фуэнтеальба, чтобы ее сын занял в обществе достойное положение.

— Я, собственно, больше не служу в военной разведке, — сказал Фуэнтеальба капитану-де-фрагата.

За год до переворота Мануэль увлекся историей, носился с мыслью написать книгу о героическом сопротивлении индейцев-арауканов, коренных обитателей Чили, испанским завоевателям. Он мечтал прослушать университетский курс лекций по истории. Предложение перейти в военную разведку, давшее возможность нести службу на суше, и не где-нибудь, а в столице, позволило ему осуществить эту мечту — он стал вольнослушателем университета. Матери было все равно, где служит сын: лишь бы видеть на нем флотский мундир. Иначе отнеслись к жизненному виражу Мануэля некоторые его товарищи: на флоте издавна не очень-то жаловали «сухопутных моряков» из военно-морского отдела разведки.

— Значит, вернулся на флот? Одобряю!

— Нет, мой дорогой капитан-де-фрагата, на флот я не вернулся, — Фуэнтеальба в смущении пригладил и без того аккуратные черные усики. Но фразу закончил самым бесстрастным тоном: — Ты, верно, запамятовал, что наша военная разведка «растворилась» в Национальном разведывательном управлении.

— Ах, вот как… в ДИНА, значит… То-то я гляжу, ты в штатском, — растерянно забормотал моряк.

Лейтенант Фуэнтеальба одним глотком допил остатки коктейля — оставаться в обществе Хесуса Манрикеса не хотелось… Поднялся:

— Сожалею, но мне пора идти. Надо сложить вещи — завтра уезжаю.

— Далеко?

— В Рим, ненадолго.

— Ну что ж, поболтаем с тобой как-нибудь в другой раз. Звони мне в отель, я пробуду в Сантьяго не меньше месяца, — но в какой гостинице он остановился, капитан-де-фрагата не сказал. И руки на прощание не подал.

После прохлады оборудованного кондиционерами «Дон-Кихота» весенний сентябрьский вечер показался Мануэлю жарким и душным. На холме Сан-Кристобаль, у подножия которого расположился отель, тускло горели фонари. Их свет расплывался белесыми пятнами по темной листве деревьев парка.

«Ай да капитан-де-фрагата, — усмехнулся Фуэнтеальба, усаживаясь в свой старенький «форд», — брезгует, видите ли, работниками ДИНА».

По подъездной аллее лейтенант вывел машину за ворота сада, окружавшего отель. На тихие и зеленые улицы богатого района Баррио Альто благосклонно взирала с небес Дева Мария. Казалось, она и впрямь парит высоко в небе — выхваченная из тьмы лучами прожекторов огромная статуя Богоматери, венчающая вершину холма. Минут через десять «форд» остановился у самой крайней виллы пустынной улицы, что упиралась в парк. Лампочка над воротами высвечивала надпись, протянувшуюся по арке: «Земной рай».

Фуэнтеальба отпер ворота. Загнал машину во двор.

Одноэтажный дом был стилизован под креольскую усадьбу: окна забраны витыми решетками, черепичная крыша навесом выступает далеко над фасадом, опираясь на поддерживающие ее деревянные столбики — тоже витые. Света в окнах не видно.

Фуэнтеальба вставил ключ в замочную скважину с уверенностью человека, вернувшегося домой. Но он не жил здесь. Никто здесь не жил. «Земной рай» принадлежал Национальному разведывательному управлению.

Зажигая на ходу свет в холле, в коридорах, лейтенант прошел в комнату — будь это частный дом, она называлась бы, наверное, кабинетом: широкий письменный стол с мягким креслом, которое могло вращаться на металлической ножке, крестом разлапившейся на полу, перед столом еще два кресла, тоже мягких, но по старинке четвероногих, вдоль стен книжные полки. И все в таком идеальном порядке — ровные ряды книг, стол без единой бумажки, что сразу чувствовалось: это кабинет без хозяина.

В «Земном рае» сотрудники ДИНА встречались с секретными агентами, внедренными в левые организации, иначе говоря, с провокаторами. А также с расплодившимися после военного переворота осведомителями.

Лейтенанту предстояла встреча с осведомителем.

Прежде чем усесться за стол, Фуэнтеальба опустил жалюзи на окнах — в полном соответствии с правилами конспиративных встреч. Старательный службист этот Фуэнтеальба! Начальство не может им нахвалиться.

Три коротких звонка. Пожаловал сеньор Линарес — кто же еще? Ворота можно было открыть, не вставая из-за письменного стола, простым нажатием кнопки. Но не таков лейтенант Фуэнтеальба, чтобы пренебрегать осторожностью! Он вышел к воротам, заглянул в смотровой глазок и лишь после этого впустил во двор грузного, барственного вида человека с приятным, хотя и сильно помятым лицом.

Гость весь светился благожелательностью к ближним, когда — уже в кабинете — излагал свои соображения по поводу в той или иной мере «вредоносных умонастроений» сослуживцев. Он определенно чувствовал себя диагностом морально-политических недугов, которые подлежали принудительному лечению на благо самих страждущих. Была в его горько-сладких сентенциях и отеческая забота о «недужных» — ведь речь шла как-никак о его подчиненных (он руководил редакцией «60 минут», готовившей выпуски телевизионных новостей).

Лейтенант слушал. Делал пометки в блокноте.

— Все, сеньор Линарес?

Нет, этот милый, обаятельный человек с мелкой, подлой душонкой еще не закончил.

— Правда, тот, о ком я собираюсь рассказать, к числу моих «подопечных» не принадлежит. И не о политике речь.

— Слушаю вас, сеньор Линарес, — подбодрил лейтенант радетеля общественной нравственности.

Оказалось, что Линарес радетель не только общественной, но и нравственности вообще. Он поведал о недостойном поведении сослуживца лейтенанта — сержанта Элио Кольао.

— Мне стало точно известно, — сказал он, — что сержант сумел склонить к неверности супругу самого господина полковника Контррераса Сепульведы.

Фуэнтеальба с интересом взглянул на своего собеседника:

— Где раздобыли эти сведения?

Линарес объяснил. Судя по всему, сведения и впрямь были точными.

Лейтенант прошелся по кабинету, остановился у полок с книгами, машинально провел рукой по коричневым корешкам. Элио Кольао завтра вместе с ним летит в Рим. В такой поездке совсем неплохо иметь компрометирующий материал на помощничка. «Компрометирующий материал — мой бог, слова-то какие!» — с неприязнью к самому себе подумал Фуэнтеальба.

Повернулся к осведомителю:

— Об этой истории с Кольао никому ни слова! Дело не в сержанте, вы ведь понимаете, — затронута честь господина полковника.

Усмехнулся. Подумать только, шеф, человек, одно имя которого приводит людей в трепет, и вдруг рогоносец! Фуэнтеальба вспомнил, как тяжело давил взгляд полковника, когда три дня назад они обсуждали детали поездки в Рим. Впрочем, какое там обсуждение! Лейтенант почтительно докладывал, шеф ДИНА молча слушал и лишь под конец подал одну-единственную реплику: «Не справитесь — голову сниму!»

Линарес, прощаясь, протянул руку. Пришлось ее пожать.

После ухода «стукача» бывший морской офицер, у которого от флотского прошлого остался лишь мундир, долго мыл руки. Смывал рукопожатие осведомителя. Быть может, вот так же мыл руки в туалете бара «Дон-Кихот» капитан-де-фрагата Хесус Манрикес, простившись с сотрудником ДИНА Мануэлем Фуэнтеальбой? Лейтенант вздохнул, пожал плечами.

Снял телефонную трубку. Набрал номер.

В трубке послышался сонный девичий голосок:

— Слушаю. Кто говорит?

Фуэнтеальба, не отвечая, опустил трубку на рычаг. К чему еще раз бередить душу девушки? С Эулалией он простился еще утром. Да и разлука предстоит недолгая.

Но зачем же тогда набрал он номер телефона Эулалии? Мануэль вряд ли и сам сознавал, что этим девичьим голоском он хотел смыть с себя и разговор с мерзавцем Линаресом, и прочие не более приятные впечатления многотрудного дня ревностного к службе сотрудника ДИНА.

Наутро, когда самолет уносил Фуэнтеальбу меж хлябей морских и небесных из Нового Света в Старый, от старых забот — к новым, лейтенант все же пожалел, что положил трубку, не поговорив с Эулалией Ареко. Ехал Мануэль ненадолго, это верно, ну, не на пару дней, конечно, но ненадолго. Так, во всяком случае, планировалось. Но жизнь (лейтенант хорошо это знал) не всегда укладывается в прокрустово ложе планов.

Стюардесса обносила пассажиров напитками.

— Два коньяка, пожалуйста. — Обращенные к девушке слова сержанта Кольао были сдобрены медоточивой улыбкой. Сержант разглядывал авиакрасотку с тем же веселым интересом, с каким гурман изучает меню славящегося своими блюдами ресторана.

Красотка улыбнулась в ответ. Да и как не улыбнуться крутоплечему парню с честным («вот уж поистине — внешность обманчива», — подумал лейтенант) и мужественным лицом героя вестерна?

За долгий и утомительный перелет с несколькими остановками, от которых при подъеме и приземлении болели уши, Мануэль окончательно невзлюбил своего помощника. Его начинало раздражать, когда Элио Кольао вновь и вновь принимался рассказывать о своих бесчисленных (и это было похоже на правду) победах над женскими сердцами (но о супруге полковника речистый баловень дам помалкивал).

В Риме они остановились в отеле «Медисон». Если бы не соответствующее распоряжение, полученное еще в Сантьяго, они, несомненно, выбрали бы другую гостиницу. «Медисон» ошарашил Фуэнтеальбу и Кольао, когда болтливый таксист — его стремительный рассказ о вечном городе они с грехом пополам понимали благодаря определенному сходству итальянского и испанского языков — доставил их из аэропорта к отелю. По внешнему виду он смахивал скорее на доходный дом, населенный небогатым людом: за стеклами окон старого, тяжелого, неказистого здания весело скакали в клетках канарейки, выставляли себя напоказ цветы и кактусы в горшочках, снаружи с непринужденностью честной бедности свисало сохнущее белье. Цветочно-канареечно-бельевое убранство стало понятным, когда выскочивший из подъезда швейцар в потертой форменной тужурке принял у них саквояжи и пояснил, заметив, наверное, растерянность новых постояльцев, что гостиница занимает два верхних этажа, а в нижних — обычные квартиры.

Фуэнтеальба и Кольао отметились в книге постояльцев как «Мануэль Родригес и Элио Домингес, чилийские коммерсанты». (Само собой разумеется, что ДИНА снабдила их документами, подтверждавшими это. Еще в Сантьяго, получив паспорт и разглядывая его, лейтенант подумал: «Мы нарушаем законность не только внутри страны, но и за ее пределами. С фальшивыми документами мы едем не в «стан врагов», а в Италию, которая поддерживает с нами нормальные дипломатические отношения». Он, конечно, знал, что он не первый сотрудник ДИНА, отправляющийся в «дружественное» государство под чужой личиной. Но одно дело знать это понаслышке и другое — убедиться на личном опыте.)

Близился вечер, и они решили отобедать и отужинать разом. Старый официант, державшийся вежливо, но с достоинством («Ишь ты — гордый римлянин», — хмыкнул сержант Кольао), поставил перед ними каннелоне — толстые макароны с начинкой из фарша, приправленного душистыми травами. Разлил по рюмкам граппу — виноградную водку.

Но едва они успели пригубить рюмки, как неопрятный подвыпивший субъект из-за соседнего столика пересел к ним и с улыбкой, обнажившей неровные прокуренные зубы, сказал:

— Господа! Сижу, слышу — говорят по-испански. Думаю — ба, никак соотечественники! — И он представился, наклонив кудлатую голову: — Ансельмо Камарго, журналист из Парагвая.

Журналист из Парагвая почему-то говорил с явственны чилийским акцентом.

— Мы с вами не соотечественники, — холодно сказал лейтенант. — Мы — чилийцы.

— Чилийцы, парагвайцы — какая разница, господа? Все мы латиноамериканцы, а значит, и соотечественники. — И тут «журналист» наконец назвал пароль: — Латинская Америка — наша отчизна.

— Отчасти вы правы, — немедленно (но не меняя тона, все так же холодно) назвал отзыв лейтенант.

— Так выпьем же, господа! — возликовал пьянчуга. — Выпьем за нашу Америку. И я предлагаю — выпьем трижды. Сначала за Южную Америку, потом за Центральную, а затем, бог с ней, и за Северную. Хотя, конечно, североамериканцы, эти проклятые янки, какие они нам с вами соотечественники? А? Как думаете, господа?

Фуэнтеальба, не отвечая на вопрос, поднял рюмку:

— За Южную Америку, — произнес он тост.

Выпили.

— Нет, в самом деле, господа, — не унимался Ансельмо Камарго (он был, конечно, таким же Камарго, как Фуэнтеальба — Родригесом). — В самом деле, ну что за люди эти янки? Знаете, как ужасно они обращаются у себя в Штатах с пуэрториканцами, мексиканцами, вообще с нашим братом — латиноамериканцем?.. Вот… — Он вытянул из кармана пиджака газету: — Вот, почитайте, что пишут об этом. В мадридской «ABC». Это сегодняшний номер. Прочтите — на третьей странице, кажется…

Между второй и третьей страницами Фуэнтеальба заметил небольшой конверт.

— Прочтем как-нибудь в другой раз — наши каннелоне остынут, — за себя и Кольао ответил лейтенант.

Камарго на лету поймал брошенный ему мяч:

— Конечно, господа, конечно, дать остыть этим божественным каннелоне — непростительный грех. Оставьте газету себе. Мне она не нужна.

Фуэнтеальба досадливо повел плечом — мол, оставляйте газету, если хотите, а еще лучше, если вы и нас оставите в покое. Он давал парагвайцу повод обидеться.

И снова мяч был пойман на лету. Камарго встал, поджав губы:

— Приятного аппетита, господа.

Не очень твердой походкой он направился к бару, соседствующему с залом ресторана.

После обеда Фуэнтеальба и Кольао спустились из ресторана, расположенного на самом верхнем этаже, к себе в номера. (Лейтенант не пригласил сержанта зайти, хотя тот и ждал этого, поглядывая с любопытством на газету — дар «парагвайца».)

Оставшись один, Фуэнтеальба закрыл изнутри дверь на ключ. Опустил жалюзи. Выудил из газеты конверт, из конверта — осьмушку бумаги. При свете лампочки, которая из-за густого слоя пыли казалась матовой, прочел:

Шестого — это значит, уже через три дня. Тут есть над чем поломать голову.

Час, не меньше, просидел Фуэнтеальба в кресле, обдумывая новый вариант операции. В пепельнице выросла горка окурков. Он так углубился в свои мысли, что перестал замечать мешавший поначалу шум поездов: гостиница находилась неподалеку от вокзала.

Все хорошенько обдумав, он позвонил в соседний номер сержанту Кольао:

— Зайдите, мой друг.

Повернул ключ в замке и снова плюхнулся в кресло.

— Да-да, заходите, — отозвался он на стук в дверь. — Садитесь, — кивнул на пустующее кресло, изрядно продавленное.

Кольао брезгливо повел носом, пальцами прошелся по шершавой матерчатой обивке кресла и поднес ладонь к глазам, как бы ожидая увидеть на пальцах приставшую к ним грязь.

Лейтенант рассмеялся:

— Садитесь, старина, садитесь, не будьте привередой.

Сержант, перестав изображать брезгливость, непринужденно развалился в кресле.

— Для людей нашей с вами профессии, Мануэль, для коммерсантов, я хочу сказать, — Кольао усмехнулся, — быть привередами — непозволительная роскошь. Но согласитесь, Мануэль (он явно злоупотреблял обращением по имени, пользуясь тем, что на время поездки ему было дано право на такую фамильярность), согласитесь, что наша экспортно-импортная контора могла бы заказать нам номера в гостинице получше. «Медисон», — он фыркнул, — грязная дыра. И что это еще за новость — отель в обычном жилом доме! Первый раз такое вижу.

— Да, отелишко — так себе, вы правы, Элио. Но, думается, именно поэтому он нашему начальству и приглянулся.

Кольао вопросительно посмотрел на своего шефа.

— Непонятно? — продолжал лейтенант. — Ну-ну, поднапрягитесь, мой друг.

Сержанту не понравился насмешливый тон шефа. Закинув ногу на ногу, он с подчеркнутой фамильярностью обронил:

— Выкладывайте, Мануэль, ваши ценные соображения и заодно объясните, зачем звали.

«Совсем обнаглел, собачий сын, — подумал Фуэнтеальба. — Ничего, этот сержантишко еще у меня попляшет».

— Что ж, объясняю: наше начальство не хочет, чтобы мы были слишком на виду, потому и поселило нас в гостинице средней руки — в «грязной дыре», как вы изволили выразиться. Вы же знаете, наш визит в Рим не должен привлечь к себе внимания «торговых конкурентов». Ну а теперь о деле. Вот прочтите.

Кольао пробежал глазами записку «парагвайца». Фанфаронство с него как рукой сняло. Он вмиг посерьезнел.

— Вот так номер, — прошептал он. — Через три дня…

Лейтенант предостерегающе поднял руку, покрутил в воздухе пальцем, изобразив вращение бобины с намотанной на нее магнитофонной лентой. Лишняя предосторожность не помешает, хотя вряд ли тут установлена записывающая аппаратура. Он взял записку из рук Кольао, поджег ее от зажигалки, а потом старательно смешал пепел с окурками. Пепельница курилась миниатюрным Везувием.

Осмотрительность предопределялась характером задания, полученного от полковника Контррераса Сапульведы. Им, Фуэнтеальбе и Кольао, предстояло ликвидировать в Италии чилийского эмигранта-журналиста, который, по сведениям ДИНА, заканчивал сейчас книгу о сегодняшнем политическом положении в Чили, о маневрах Вашингтона, который пытается спасти если не самого Пиночета, то, по крайней мере, его «пиночетизм». Автора ликвидировать, рукопись изъять — таков приказ.

ДИНА уже не раз осуществляла террористические акты за границей. Достаточно вспомнить нашумевшее убийство в сентябре 1974 года в Буэнос-Айресе прогрессивного чилийского деятеля Карлоса Пратса, генерала, бывшего главнокомандующего сухопутными силами. Можно вспомнить также не до конца удавшееся, к счастью, покушение в Риме 8 октябре 1975 года на Бернардо Лейтона, лидера левого крыла христианских демократов Чили. И сегодня, как и в прошлом, ДИНА внимательно наблюдает за эмигрантами, расселившимися за рубежом. Заграничная агентура пиночетовской охранки разнюхала о взрывоопасной книге Паскуаля Валенсуэлы. Но уничтожить журналиста и похитить его труд поручили, естественно, не им. У специальной, присланной из Сантьяго террористической группы больше шансов на успех: членов такой группы в итальянской столице никто не знает, им легко провести операцию, «не наследив».

Само собой разумеется, что агентура тщательно подготовила операцию. Фуэнтеальба и Кольао еще в Сантьяго выучили назубок домашний адрес журналиста и адрес «Чиле демократико» — римского бюро партий Народного единства, где работал коммунист Паскуаль Валенсуэла. Они зазубрили названия улиц, по которым он чаще всего проходил. Им было хорошо известно, где его можно встретить в то или иное время дня. По карте и справочникам они отлично изучили Рим.

Да, операция была тщательно подготовлена. Но — три дня! Кольао рывком поднял свое длинное тело из продавленного кресла:

— Не пройтись ли нам, Мануэль? Уже несколько часов в Риме, а Рима не видели.

Лейтенант согласно кивнул головой:

— Перед сном прогуляться не вредно.

Вечерний город загорался неоновыми огнями.

Фуэнтеальба и Кольао молоды, одному — едва за тридцать лет, другому — и вовсе двадцать. Им интересно в чужом городе, он будоражит, волнует их. Они радостно напряжены, жадно смотрят по сторонам, и увиденное надолго откладывается в ячейках памяти — кадр за кадром: потом этот фильм не раз будет щемить им сердца, когда они станут прокручивать его в своей памяти.

Только смотрят они по-разному.

Фуэнтеальба, армейский интеллектуал, любитель истории, очарован отблеском былых веков, впаянным в облик Вечного города. Он замирает, когда на фоне неба, подсвеченного бесчисленными городскими огнями, встает темный силуэт Колизея.

Кольао видит просто незнакомый вечерний город, полный всяческих соблазнов. Город, как бы отданный ему, молодому завоевателю, на разграбление. Он заглядывается на проходящих мимо женщин, бросает быстрые взгляды на фото «ведетт», выставленные на стендах у входа в ночные клубы и кабаре, шарит глазами по неоновым вывескам и рекламам.

Оба — каждый по-своему — наслаждаются увиденным. Но они — не туристы, они приехали в Рим, чтобы убить человека. И об этом «служебном долге» напоминает своему спутнику Фуэнтеальба.

— Присядем. — Он кивает на подножие какого-то фонтана на площади, пустынной и для них — безымянной. Они садятся на каменное подножие, еще теплое после не по-осеннему жаркого дня.

Лейтенант излагает свою точку зрения: сегодня второе, а шестого утром Паскуаль Валенсуэла улетает в Падую, три дня — слишком короткий срок для проведения операции. Ведь надо арендовать машину, посетить для вида несколько торговых фирм, изучить — уже не по плану и справочникам, а въяве, так сказать, — место их будущих действий. А как полагает сержант?

— Не понимаю вас, лейтенант. — Волоокий красавец, только что оживленный, веселый, каменеет. Говорит, осторожно подбирая слова: — Вы намерены нарушить приказ — отказаться от проведения в деталях разработанной операции?

Лейтенант излагает план нового варианта: он, Фуэнтеальба, завтра же выезжает в Падую и там — без чреватой ненужным риском суетни, которой в Риме при сложившихся обстоятельствах не избежать, изучает обстановку, да, Кольао понял правильно — Паскуаля Валенсуэлу они распотрошат в Падуе, сержант останется пока в Риме и возьмет борзописца под неусыпное наблюдение, в этом ему поможет «парагваец» Камарго.

Кольао сидит, опустив голову, хмуро уставясь на пыльный, затоптанный асфальт у себя под ногами. Затея лейтенанта ему явно не по душе. В армии и в ДИНА его научили точно и четко выполнять приказы. «Интеллигент вонючий, — ругает он про себя Фуэнтеальбу. — Люди поумнее тебя готовили операцию, а ты все хочешь переиначить по-своему». Но, в конце концов, Фуэнтеальба сейчас — непосредственный его начальник, и сержант ограничивается тем, что спрашивает:

— А зачем брать Валенсуэлу под наблюдение? Еще спугнешь ненароком. Вот объявится он в Падуе, тогда им и займемся. По-моему, мне в Риме делать нечего — надо ехать с вами.

Лейтенант терпеливо объясняет: нет, наблюдение необходимо. Кто может поручиться, что здешние агенты ДИНА не вспугнули Валенсуэлу и что он действительно собрался 8 Падую, а не в какую-нибудь никому не ведомую дыру, где надеется спокойно отсидеться? Лейтенант жестко заканчивает:

— Не спускайте с него глаз, сержант. В Падую прилетите одним самолетом с Валенсуэлой.

— А наш «парагваец»?

— Он прилетит тем же самолетом.

Здесь, на маленькой окраинной площади, безлюдно в этот вечерний час. Никто не может подслушать их разговор. И потому Кольао не решается называть лейтенанта Мануэлем, не решается фамильярничать. Он покорно соглашается.

— Слушаюсь, мой лейтенант. Вы — старший группы, вам и принимать решение. Но если хотите мой совет, вот он: свяжитесь через Камарго с местным резидентом нашего управления, посоветуйтесь.

— Здешний резидент — это дипломат, советник по культурным вопросам. А ведь мы с вами получили ясное указание не вступать в контакт с дипломатами из нашего посольства.

Кольао молча пожимает плечами: он предупредил, а дальше — не его дело.

— Пора в отель, спать, — вставая, подвел черту под разговором лейтенант.

— Это приказ — спать? — тоже вставая, спросил сержант.

Фуэнтеальба знал, что в такой прекрасный вечер, в первый вечер в Риме, повеса Кольао не захочет в такую рань укладываться в постель. Он рассмеялся. Сказал приветливо:

— Это не приказ, Элио. Я лично отправляюсь в отель. А вы как хотите.

Приветливость давалась Мануэлю с трудом, ему был глубоко антипатичен этот тип, который, по упорно ходившим слухам, какое-то время входил в состав одной из ультраправых банд — тех, что охотятся на оппозиционеров, пытают их, зверски убивают. Банды формально «независимы» и даже «нелегальны», но лейтенант-то знает: они — плоть от плоти ДИНА. Кольао принадлежал не то к террористической группировке «11 сентября», названной так в честь «славного» дня переворота, не то к другой из шаек, имя ей — «7 сентября» (память о неудачном, но все равно «трагичном» покушении на Пиночета в 1986 году).

Еще раз дружески улыбнувшись, Фуэнтеальба потрепал подчиненного по плечу.

Они простились до утра. Разошлись в разные стороны.

Фуэнтеальба лгал — он вовсе не собирался идти в отель. Он перешел на другую сторону Тибра. Углубился в темную неразбериху кривых улочек Трастевере, района бедноты. Несколько раз справлялся, как пройти к траттории «Небесные радости». Наконец он вышел к этой харчевне, которая листочком тетрадной бумаги, прикнопленным к двери, оповещала:

Толкнул дверь. Она подалась с легким скрипом.

Полупустой зал столов на восемь. Кое-кто из посетителей поднял голову на скрип двери. Безразличные взгляды.

Слева от входа — стойка бара. Улыбчивый, раскрасневшийся бармен (сразу видно — заведение второсортное: в приличных заведениях бармены в рот не берут спиртного) протирал стаканы.

Лейтенант подошел к стойке.

— Добрый день, — по-итальянски поздоровался он с барменом и добавил по-испански, стараясь говорить медленно и внятно, чтобы его легче было понять: — Мне нужно видеть Гвидо Папьано.

Улыбчивый толстяк, жестикулируя, вполголоса рассыпал перед Мануэлем ворох звучных, но — увы! — не всегда понятных слов.

По крупинке выбирая из этого вороха мало-мальски понятные слова, Мануэль разобрал следующее: В «Небесных радостях» часто бывают чилийцы, бармен любит чилийцев, Гвидо Папьано тоже любит чилийцев, но Гвидо Папьано в харчевне нет и неизвестно, будет ли он сегодня.

— Ведь сеньор — чилиец? — напористо спрашивал толстяк, и так как Мануэль отмалчивался, сам же и ответил: — Чилиец, чилиец, я сразу понял — по вашей напевной, чисто чилийской речи.

Чтобы перебить прекраснодушного болтуна, Фуэнтеальба заказал стаканчик кьянти. Отхлебнув вина, он стал втолковывать бармену, что не уйдет, пока не увидит Гвидо, даже если придется ждать вплоть до закрытия заведения, ну а не дождется, придет опять завтра.

— Нельзя ли послать кого-нибудь поискать Гвидо? — попросил он.

На поиски Гвидо Папьано бармен (он же, как оказалось, и хозяин «Небесных радостей») отправил свою дочь, помогавшую ему обслуживать посетителей траттории. Голенастая девчушка, забавно стрелявшая глазками, накинула пальтецо и исчезла на добрых два часа.

Фуэнтеальба от стойки перебрался за столик.

Он думал о многовековой истории Рима, недаром прозванного вечным. Лишь о немногих из тех, кто жил в этом городе в иные века, остался след в памяти человечества. Тщета человеческих усилий… Это и верно, и неверно. Тщетны, бессмысленны мышиная возня, борение мелких страстей. А доброе дело, даже и обреченное на скорое забвение, всегда исполнено смысла…

Наконец объявилась девчушка, а с нею худощавый узкоплечий мужчина, который Фуэнтеальбе показался похожим не то на сельского учителя, не то на рабочего-интеллигента, например печатника, привыкшего к общению с книгами. Мужчина вопросительно посмотрел на девчушку. Та показала ему глазами на Мануэля.

— Свободно? — подойдя к столику и взявшись за спинку стула, спросил вошедший.

— Садитесь, сеньор Папьано, — улыбнулся Фуэнтеальба.

Не ответив на улыбку, мужчина уселся и выжидающе посмотрел на лейтенанта.

— Я к вам от наших с вами общих друзей.

Это была условная фраза.

Папьано наконец улыбнулся, отчего на его морщинистом, спокойном, почти суровом лице проступила неожиданная хитринка.

— Для друзей я — Гвидо, — протянул он руку через стол.

Это был отзыв на пароль. Отзыв, произнесенный по-испански. Оказалось, что Папьано немного говорит на родном языке чилийца.

— А я для друзей — Мануэль. — Фуэнтеальба ответил на рукопожатие.

Он попросил стаканчик кьянти для Гвидо.

Вначале поговорили о Чили. Итальянец живо интересовался мнением человека, только что приехавшего оттуда.

— Знаете, не все наши газеты и не всегда объективны, когда пишут о вашей родине. Да и самая честная статья или репортаж — ничто в сравнении с рассказом о живых впечатлениях.

Фуэнтеальба понимающе кивнул.

— Вот объясните мне, — продолжал Папьано, — что означает вся эта газетная трескотня о давлении, которое Вашингтон оказывает на Пиночета, чтобы тот убрался с политической арены. Конгресс принимает резолюции в поддержку «возврата к демократии». С такими же заявлениями выступает американский госдеп.

Ироническая улыбка обозначилась на губах чилийца.

— Странно, правда? Столько лет Вашингтон поддерживает Пиночета и вдруг, на тебе, такой крутой поворот. Только странности тут никакой нет. Маневр это. Ловкий маневр. Цель очевидна — умерить всеобщее недовольство.

— Убрать генерала, скомпрометированного жестокостями, чтобы спасти его дело… Вернее, их, американцев дело. Как говорится, «уйти, чтобы остаться», — тоном полувопроса-полуутверждения заметил итальянец.

— Именно так, — подтвердил чилиец. — Обо всем этом и о многом другом идет речь в книге… вы знаете, в какой, — добавил он.

Они еще поговорили о Чили — о крепости сопротивления, о нестабильности режима. Затем сдвинули головы над столом, вполголоса, почти шепотом стали что-то обсуждать.

Вино стояло нетронутым. Лишь через четверть часа, перед тем как проститься, они одновременно подняли свои стаканы — словно произнесли про себя какой-то очень важный для них обоих тост.

Лейтенант вернулся в отель за полночь. Шмыгнул мимо задремавшей коридорной. На секунду остановился у двери номера Кольао, прислушался — тихо: или спит, или еще не заявился с обхода злачных мест.

Из своего номера лейтенант позвонил в аэропорт, узнал что самолет на Падую уходит в восемь утра и что билет можно взять завтра, перед самым отлетом.

Попросил телефонистку отеля разбудить его в половине шестого.

Ровно в шесть утра Фуэнтеальба постучал в номер к Элио Кольао.

Сержант, позеленевший от ночных развлечений, ругнулся, открывая дверь. Ругнулся крепко, по-казарменному. От него несло перегаром.

— Через два часа я улетаю в Падую, — сообщил лейтенант.

— Как? Через два часа?

— Не падайте в обморок, мой друг. Через два часа или через двенадцать — какая разница? Не забудьте: сегодня в одиннадцать вас ждет… Ну, вы помните, кто вас ждет, не так ли?

Сержант мотнул нечесаной головой. Он помнил, конечно, о предстоящей встрече с «парагвайцем» у входа в собор Святого Петра.

— Вот и чудесно, — сказал лейтенант. — Тогда до встречи в Падуе.

Падуя встретила Мануэля холодным дождем, отбивавшим охоту знакомиться с достопримечательностями города. С достопримечательностями? Разве у лейтенанта было на это время? Похоже, что да. Во всяком случае, в самолете он с интересом завзятого любителя старины изучал путеводитель, отчеркивая места, в которых рассказывалось о достославном прошлом Падуи и ее окрестностей.

На следующий день слегка распогодилось: дождь перестал, но влажный ветер шастал меж домами, и небо обложными тучами придавливало город.

Четвертого и пятого октября Фуэнтеальба, как заправский турист, с утра до ночи был на ногах. Ходил по городским улицам, осматривал окрестности. Он побывал в ботаническом саду, где некогда у Гете возник замысел «Метаморфозы растений», посетил рабочий кабинет Петрарки в падуанском пригороде Аркве, съездил в Теоло и Лувильяно — селения, которые на протяжении многих веков оспаривают честь считаться родиной Тита Ливия. («Кстати, Паскуаль Валенсуэла, — вспомнилось лейтенанту, — собирался читать лекции на литературном факультете, носящем имя этого знаменитого римского историка».)

Шестого октября Фуэнтеальба проснулся рано. За окном над изломанной линией крыш кровоточила заря. Неспокойно было Мануэлю. Потому и не спалось.

Спустился в холл. Уселся в кресло с газетой в руках. Он ждал телеграмму из Рима, от Кольао. Они уговаривались, что сержант сообщит номер рейса самолета, которым прибудет в Падую. Телеграммы не дождался, зато имел удовольствие переговорить с «сеньором Элио Домингесом».

— Сеньор Мануэль Родригес. Вас к телефону, — голос портье, усиленный репродуктором, мерно, четко и громко прозвучал в холле.

Фуэнтеальба поднялся так резко, что вспугнул какую-то рыбешку в аквариуме у кресла.

Подошел к телефону, что на стойке портье. Сквозь шипение, потрескивание глухо донеслось:

— Это вы, Мануэль?.. Случилась неприятность. Большая неприятность… По дороге в аэропорт наш… торговый партнер исчез.

— Как это — исчез?

— Да вот так и исчез! — вдруг заорал Кольао. — Исчез, я вам говорю! — И добавил потише: — Приезжайте. Жду вас.

— Вылетаю первым же самолетом, — сказал Фуэнтеальба.

Уже совсем развиднелось, когда, взяв такси, Мануэль отправился в аэропорт. Ветер, отпихнув тучи в сторону, открыл дорогу солнечному свету. Вспыхнули отраженным светом купола базилики Антония Падуанского. Весело звонили колокола.

За несколько часов до этого в Риме Паскуаль Валенсуэла выходил из дома, чтобы тоже ехать в аэропорт. Во всяком случае, Кольао и Камарго думали, что он едет в аэропорт. Их машина стояла за несколько домов от пансиона, где квартировал Валенсуэла.

В одной руке журналист держал саквояж, в другой — черный «атташе-кейс» (на солнце блеснула металлическая окантовка чемоданчика). Кольао, кивнув на плоский чемоданчик, усмехнулся, довольный:

— Вон она, вонючая книжонка этого писателя.

Ансельмо Камарго вместо ответа ногтем большого пальца постучал по своим прокуренным неровным зубам — была у него такая не очень-то приятная привычка.

Валенсуэла, выйдя из подъезда, направился к ожидавшей его машине — серебристому «мерседесу».

— Ты только посмотри, в каких роскошных лимузинах разъезжают наши «несчастные» эмигранты! — Кольао сплюнул.

Камарго, прищурившись, разглядывал водителя лимузина — щуплого немолодого мужчину в кожаной куртке.

— Что-то я этого типа не знаю, — пробормотал «парагваец». — А ведь все здешние чилийцы у меня на заметке.

Уложив саквояж в багажник, водитель — это был Гвидо Папьано — уселся за руль. Рядом с ним сел Паскуаль Валенсуэла. Приземистый «мерседес», легко взяв скорость, помчался по пустынным в этот рассветный час улицам городской окраины с ее однотипными домами недавней застройки.

Сзади, стараясь держаться подальше, чтобы не слишком бросаться в глаза, неотступно следовал «шевроле», которым уверенно правил Камарго.

Вдруг «мерседес» остановился. Водитель вышел из машины, открыл капот, склонился над мотором.

«Шевроле» проскочил мимо. Метров через двести притормозил возле кафе для автомобилистов.

— Две кока-колы, — попросил Камарго подошедшего к машине официанта. «Парагваец» прилично говорил по-итальянски: видно, не первый месяц обретался в Италии.

Через минуту официант вернулся, неся на подносе бутылки и стаканы. Он хотел, как положено, с наружной стороны машины зацепить поднос (специальными зацепками) за открытое окошко, но Камарго махнул рукой:

— Не надо. И стаканы тоже можете унести обратно. — Он взял с подноса бутылки и добавил: — Получите с нас сразу же.

Расплатившись, они прямо из горлышка опорожнили бутылки, не переставая наблюдать за «мерседесом».

Кольао выругался сквозь зубы. Что у них там стряслось?

Но вот шофер в кожаной тужурке захлопнул капот и уселся на свое место. «Мерседес» медленно, как-то неуверенно покатил вдоль бровки тротуара. Похоже, у них там что-то с мотором?

«Шевроле» двинулся следом.

Свернув за угол, «мерседес» подкатил к широкому приземистому зданию, с фасада которого огромные буквы возвещали, что здесь находится механическая мастерская «Святой Франциск». Водитель, не выходя из машины, переговорил о чем-то со служителем у входа и осторожно съехал по пологому спуску в подвальный гараж.

— Мог бы на такси пересесть. Интеллектуал недоделанный! — ругнулся сержант. — Надо же такое придумать: чинить машину по дороге в аэропорт!

«Шевроле» остановился неподалеку от входа в гараж. Камарго вышел из машины и залез под капот, делая вид, что занялся починкой.

Прошло полчаса. В гараж въезжали автомобили, выезжали из него. Но «мерседес» не показывался.

«Парагваец», тряпкой вытирая руки, испачканные в масле, подошел к служителю, восседавшему на табурете у входа, завел с ним разговор о том, что вот, мол, не тянет почему-то мотор, требуется совет специалистов.

— А вы пройдите в гараж, — сказал служитель. — Контора — по правую руку. Скажите, что вам нужен механик.

Ансельмо Камарго спустился в подвал и замер, оглядываясь тревожно и с недоумением. Просторный зал, машин в нем — раз-два и обчелся, а «мерседеса» нет! Напротив одних ворот — другие ворота: с параллельной улицы, надо полагать. «Удрали! — понял наконец Камарго. — Удрали, проскочив гараж насквозь! Потому они и на машине были такой мощной, чтобы ускользнуть наверняка!»

«Парагваец» и Кольао выложили эту историю лейтенанту, когда, встретив его в Риме, ехали из аэропорта в гостиницу. Они перебивали друг друга, горячились, стараясь объяснить, что делали все, как надо, как положено, что их «шевроле» шел следом за «мерседесом» неприметно, что операция провалилась не по их вине.

— По чьей же тогда? — сухо бросил лейтенант и умолк. Он упорно отмалчивался до самой гостиницы, хотя и продолжал внимательно слушать своих незадачливых помощников.

За квартал до отеля Фуэнтеальба и Кольао вышли из машины — ни к чему, чтобы их видели втроем: Камарго живет здесь довольно давно, и кто знает, не попал ли он кому-нибудь на заметку как человек, связанный с резидентурой чилийской хунты?

Понедельник стер с лика улицы, с лиц прохожих воскресную умиротворенность: город жил заботами новой недели. Люди спешили по своим будничным делам.

— Мой лейтенант, — зло чеканя слова, начал Кольао, — я вижу, всю вину за провал операции вы намерены свалить на меня и Камарго. Не выйдет! Во всем виноваты вы! Именно вы, не делайте невинных глаз. Кто переиначил весь план операции? Вы! Я настаивал на том, что, прежде чем менять план, следует посоветоваться со здешним резидентом нашего управления, — вы не захотели прислушаться к моим словам. Я предупреждал, что наружное наблюдение за Паскуалем Валенсуэлой может вспугнуть его, — вы не посчитались с моим предупреждением. Так кто же виноват? Вы, мой лейтенант!

— Тише! — цыкнул Фуэнтеальба на разошедшегося сержанта. — Прекратите истерику.

Сержант разом умолк, будто натолкнулся на невидимую стену. Но вот машина подъехала к отелю. Возле подъезда Кольао остановился.

— Лейтенант! — Он разлепил недовольно поджатые губы. — По возвращении в Сантьяго… — Кольао старался говорить сдержанно, — я подам докладную записку и в ней подробно изложу все обстоятельства дела.

— На вашем месте… Подчеркиваю, на вашем месте, мой друг, я не стал бы этого делать, — спокойно сказал Фуэнтеальба. — Вам не стоит привлекать к себе внимание нашего шефа. Вам — интимному другу супруги господина полковника. — Пригодились-таки сведения, полученные от осведомителя!

Шантаж? Конечно, шантаж. Угрозой вымогалось молчание. Фуэнтеальба был неприятен самому себе. И то, что Кольао — подонок и садист, не раз принимавший участие в пытках и убийствах политических заключенных, дела не меняло. Не меняло дела и то, что Фуэнтеальба не о своей шкуре пекся — радел о деле, о благородном деле. Шантаж — всегда шантаж, ибо цель (Фуэнтеальба свято в это верил) отнюдь не оправдывает средства. Но все же бывают ситуации, когда приходится сознательно пачкать руки. Важно только понимать при этом, что ты пачкаешь руки, а не моешь их.

Элио Кольао — кто бы мог подумать, что этот подонок способен краснеть? — вдруг вспыхнул маковым цветом. Не от стыда, конечно. От страха.

— Интимный друг? Кто вам сказал? Какая чушь! — забормотал он.

— Чушь, говорите? Тогда пишите смело свою докладную записку.

— Да не собираюсь я ничего писать! Брякнул не подумав. Со зла. Обидно же — провалилась такая важная операция. — Кольао вздохнул — было отчего вздыхать.

Фуэнтеальба тоже вздохнул, придав лицу печальное выражение.

— Ладно, сержант, не горюйте — попробуем отыскать Валенсуэлу. Отправляйтесь-ка сейчас в дом, где он жил. Скажитесь его другом и попытайте соседей — может, он кому-нибудь проговорился о своих планах.

Избавившись от сержанта, Фуэнтеальба взял такси.

— Поезжайте прямо, — распорядился он. — Автопрогулкой по улицам Вечного города Мануэль хотел снять напряжение последних дней. Перед отъездом из Сантьяго лейтенант получил два задания.

Уничтожить Валенсуэлу — поручение охранки.

Спасти Валенсуэлу от расправы — задание компартии, работающей в подполье. Причем выручить журналиста из беды надо было так, чтобы Фуэнтеальба в то же время не навлек на себя никаких подозрений, не подорвал в глазах начальства своей репутации заслуживающего доверия офицера. Разработать и осуществить эту операцию Мануэлю надлежало совместно с Гвидо Папьано, местным товарищем, близким к кругам чилийской эмиграции.

Приехав в Рим и узнав от Камарго, что Валенсуэла через три дня собирается в Падую, Мануэль решил воспользоваться этим. Ведь это подарок фортуны — возможность вывести журналиста из-под удара, когда самого Фуэнтеальбы в столице не будет! Ведь тогда непосредственными виновниками провала операции окажутся Кольао и Камарго!

Операция, задуманная движением сопротивления, была разыграна как по нотам. Теперь домой, в Сантьяго! Подумав о доме, Мануэль вспомнил о своей любимой — об Эулалии Ареко, которая стала его доброй проводницей в опасном мире патриотического подполья.

В тот день он еще раз вспомнил о ней, когда, направляясь в аэропорт, проезжал на такси мимо фонтана Треви.

— Остановите здесь, — сказал он таксисту.

Под угрюмым взглядом Кольао лейтенант вышел из машины. Бросил в фонтан монетку. Есть поверье, что тот, кто бросит монету в фонтан Треви, обязательно вернется еще раз в Рим. Может быть, удастся побывать здесь — уже без всяких заданий, после победы, вдвоем с Эулалией?

Ему привиделись ее серо-зеленые глаза. Веснушки, заметные, если внимательно приглядеться.