Стоп дуть! Легкомысленные воспоминания

Легко ли стать офицером

Бухта Голландия… Так недавно это было и так давно. Помню ее, залитую жарким июньским солнцем, рейсовый пароходик и приближающийся маленький пирс с проржавевшей табличкой «Портпункт Голландия». Помню первую ночь в казарме, изнуряющий ночной зной, открытые нараспашку окна и двух друзей — абитуриентов из Ташкента, мерзнущих от непривычно влажного морского воздуха. Как будто все было вчера.

Впервые в свое училище я попал сразу после школы. Мой отец, тоже бывший подводник из самой первой обоймы атомоходцев, после аварии на подводной лодке «К-27» перевелся дослуживать в Феодосию. Он был твердо убежден в том, что я должен поступать только в военно-морское училище. И больше никуда. Я же был почему-то против. Теперь и сам не знаю, почему. Курортные нравы, вольный черноморский ветер и дурь в голове сделали из меня к окончанию школы нормального приморского хулигана. Забросившего, ко всему прочему, где-то на рубеже восьмого класса учебу и доползшего до аттестата зрелости на старом запасе знаний. Отца своего я уважал. Хотя и ссорился с ним нещадно, особенно в период наступления половой зрелости. Ну, это когда приходишь домой под утро, с легким запашком портвейна «Приморский» и никак не можешь понять, почему это не нравится родителям. Но несмотря ни на что, мнение отца сыграло свою роль, и, соблазнив за компанию своего друга Серегу, я, закончив десятый класс, отправился поступать в Севастопольское высшее военно-морское училище — СВВМИУ, оно же Голландия. О профиле этого учебного заведения я догадывался тогда довольно туманно. Основным критерием выбора места учебы послужило то, что в Голландии служила преподавателями почти вся боевая часть 5 бывшего экипажа моего отца, и он, не питая особых иллюзий насчет моих знаний, больше полагался на своих друзей. Друзья не подвели. Меня втащили в курсанты за уши, вопреки всем моим взбрыкиваниям.

Но. Судьба ведет за собой желающих. Отец, посчитав свою миссию по моему поступлению полностью выполненной, уехал домой, а я в день получения формы умудрился подраться с одним мерзким типом и уехал вслед за отцом на два дня позже. Обиженный родитель махнул на меня рукой и для очистки совести устроил на Феодосийский оптический завод учеником токаря. Около года я осваивал станки и резцы, обмывал авансы и получки. Мое погружение в мир пролетариев прервала повестка из военкомата. Родина категорично звала в ряды могучей Красной Армии. В те времена как-то не принято было особенно косить от службы, даже наоборот, позорным считалось не отслужить свои два или три года, и потому, отгуляв майские праздники, я сдался властям точно в срок, указанный в повестке.

Военные ветры занесли меня в Николаев, в учебный артиллерийский полк. Чудное было время, несмотря на трудности. Удивительно, но вспоминаю его с удовольствием. Через полгода нам «наклеили» на погоны лычки младших сержантов и разослали по войскам. Мне повезло. Афганистан пролетел мимо, хотя многие мои друзья оказались там, а некоторые так и остались в этой стране навсегда. Я попал в солнечную Молдавию, город Бельцы, а именно в 191-й гвардейский артиллерийский полк кадрированной дивизии. Боевой техники не на одну тысячу человек, а народу всего несколько сотен. Полки из нескольких десятков солдат и офицеров. Законсервированная мощь государства.

Время текло быстро. Скоро я стал сержантом, перешагнул на второй год службы. Вот тут я и стал задумываться о своей дальнейшей жизни. Перспектива навсегда подружиться с токарным станком меня, откровенно говоря, не вдохновляла. Я всегда мечтал о высшем образовании. Но юношеская мечта стать историком превращалась в химеру под натиском реального состояния дел. Школьные знания за прошедшие два с лишним годом улетучились в никуда. Конкурс в любой институт я проиграл бы с ходу. Днем и ночью меня преследовало чувство, что я стал безнадежно тупым. Что, впрочем, вполне соответствовало истине. Оставался один выход — воинская служба. Но и здесь меня подстерегала засада.

В те былинные времена одним из показателей работы политорганов было количество неразумных юношеских голов, соблазненных перспективой долгой и доблестной воинской службы. И самое интересное, что количество поступивших в военные училища роли не играло. Важнее было поголовье желающих. А посему, политначальники в приказном порядке отправляли молодых необтесанных солдат на штурм военных училищ. Те безропотно подчинялись, справедливо полагая, что поступать совсем не обязательно, зато можно пару месяцев повалять дурака за пределами своей части, где-нибудь в большом городе. Добровольно в училища шли единицы. Реальности срочной службы напрочь отбивали всякую охоту продолжить воинскую службу даже у самых романтически настроенных индивидуумов. А тут на тебе! Как-никак целый сержант, меньше чем через полгода демобилизация, и желает!

Мой рапорт сначала насторожил замполита, а затем и вовсе разозлил. Потому что к тому времени то ли гены взыграли, то ли самому надоело месить сапогами грязь полигонов, но я принял твердое решение — служить только на флоте и нигде больше. Именно этот факт взбесил замполита больше всего. Такой шанс появился лишний балл заработать, а этот вздорный сержантишка категорически не хочет быть артиллеристом! Склоняли меня на вечный брак с гаубицей долго и садистски. То на медкомиссии браковали, то документы не подписывали, то еще что-то придумывали, всего не перечислишь. Спасло одно. Недоразвитые «дедушки Советской армии» из азиатской половины нашего полка устроили грандиозное побоище с молдавскими аборигенами, и замполиту стало не до меня. Он принялся бегать по прокуратурам и следователям, про мое существование совсем забыл, и практически перестал меня прессинговать по причине отсутствия времени. В итоге, попарившись около месяца на подготовительных курсах Одесского военного округа, я получил вызов и уехал в Севастополь.

Мое детство прошло на берегах Баренцева и Белого моря, там, где служил отец. А закончил школу и стал мужчиной я уже на Черноморском побережье. И когда из окна автобуса увидел залитую солнцем, блестящую и переливающуюся гладь Севастопольской бухты, я понял, чего мне не хватало в течение всех этих полутора лет в Молдавии. Моря. Его пряного запаха, его волн, просто присутствия рядом. Знаете, я до сих пор немного брезгую купаться в реках и озерах. Воды чище, прозрачнее и добрее, чем морская, на свете нет. Именно тогда-то в автобусе я и понял, что сделаю все возможное и невозможное, чтобы надеть морскую форму.

В училище всех поступавших солдат и матросов определили в одну роту. Подразделение военнослужащих-абитуриентов напоминало толпу, только что вышедшую из окружения. Десантники, матросы, пехота сухопутная и морская, короче, все виды вооруженных сил в одном флаконе из восьмидесяти человек. Такая цветастенькая и разношерстная компания. Кто откуда: одни из Казахстана, другие с Дальнего Востока, третьих вообще с Новой Земли занесло. Был даже один боец из группы войск в Германии. Сам севастополец, отдохнуть заехал. Дай бог, половина хотела на самом деле поступить. К тому же мичман, назначенный к нам старшиной на время вступительных экзаменов, по секрету сообщил, что из общего числа срочников поступит ровно двадцать пять процентов. Под конец так оно и вышло. Не знаю, случайность ли это или указание сверху, но и в последующие годы сохранялась та же квота.

О том, что училище готовит не просто инженеров флота, а именно ядерщиков, многим прибывшим становилось известно только на месте. Помню, из той же Молдавии приехала целая группа человек тридцать вчерашних школьников и после разъяснений в полном составе отправилась обратно. Их не остановили даже уверения в том, что кроме двух специальных ядерных факультетов есть еще один, выпускающий электриков и дизелистов. Недобор был хронический. Второе севастопольское училище, командное имени Нахимова, страдало прямо противоположным недугом. В него ломились толпы мечтающих в будущем водить эскадры и командовать флотами. Многих невезунчиков, слетевших после очередного экзамена или недобравших баллы, в самом конце утешали и, как бы между прочим, сообщали, что есть, мол, здесь еще одно училище. Тоже моряки, подводники — покорители глубин! Берите документы и дуйте в него, с вашими четверками на вступительных экзаменах там вас сразу возьмут. Домой-то стыдно. И шли они, солнцем палимые. И становились инженерами-подводниками… У тогдашнего начальника училища, вице-адмирала Саркисова был хороший девиз: надо брать крепких середняков и делать из них хороших инженеров для флота. И делали. И кстати сказать, неплохо.

По мере сдачи экзаменов численность нашей военизированной роты уменьшалась. По воле судьбы и случая ее покидали и те, кто искренне хотел учиться. Мой новый друг Юрка, сержант морской пехоты, с детства возмечтавший стать именно подводником, вылетел в один миг только за то, что пару часов пообнимал молодую лаборантку за забором после отбоя. На его беду роту в этот час проверял начальник нового набора. Уже утром Юрка получил проездные документы обратно в часть. Никакие уговоры не помогли. Многих отправляли за банальную пьянку. В основном дураков. Мы все грешили этим, но умные делали это осторожно. Я, памятуя прошлое свое поступление, друзьям отца на глаза не показывался и о себе никак не заявлял. Но пришлось все-таки.

Успешно преодолев обе математики, письменную и устную (сдал их на тройку), я успокоился. Оставались два экзамена: физика и сочинение. Тут я и расслабился. За сочинение я вообще не опасался. Я любил писать, и ниже четверки никогда не получал. К тому же, видимо, считая поступающих солдат абсолютными дебилами, нам порекомендовали много не писать, максимум пару страниц, самыми простыми и доступными словами, чтобы меньше было грамматических ошибок. Сочинение было последним экзаменом и выглядело чистой формальностью. А перед ним была физика. Вот на ней я и попался.

Воодушевленный своими «успехами» на ниве математики, к физике я готовился спустя рукава. Полистал учебник, надраил сапоги, начистил значки на мундире и с непоколебимой верой в свой успех отправился на экзамен. Билет достался, не скажу что очень сложный, но, принимая во внимание степень моей подготовки, — неподъемный. Отчитываться о своих познаниях пришлось перед доцентом кафедры физики Олейницким. Помня, что для военного главное — выправка и стать, я собрал воедино все крупицы знаний по отведенным заданиям и четко, командным голосом, не прибегая к сложным выражениям, высказался по физическим проблемам, изложенным в вопросах. К моему величайшему удивлению, доцента абсолютно не впечатлили ни мундир, ни командная выправка, ни тем более высказанное мной. Оглядев сквозь линзы очков мою героическую фигуру, Олейницкий тяжело вздохнул и спокойно заметил:

— Молодой человек, у вас прекрасный фасад, но познания. Двойка, товарищ сержант, двойка. Вы полный ноль. Идите.

Сказать, что на меня словно вылили ушат холодной воды, значит, не сказать ничего. Плохо соображая, что же произошло на самом деле, на ватных ногах я покинул аудиторию. В коридоре стоял командир нашего псевдоподразделения каперанг Германов. По моему виду он сразу понял, что случилось.

— Что, Белов, результат отрицательный? Давай вниз в казарму, собирай вещи. Все двоечники документы получат после окончания экзамена.

Это я и сам знал. Но недопонял. Беспечность и самоуверенность вообще присуща сержантам второго года службы. Со слов наших мичманов-старшин, по всем неписаным правилам после физики уже не выгоняли. Физика была рубежом, после которого уже надо было сильно постараться, чтобы покинуть стены Голландии. Перекурив на улице, я принял трудное решение: бегом, пока не ушло время, искать хоть кого-нибудь из бывших сослуживцев отца. Основная масса офицерского и преподавательского состава училища была в отпуске, и из всех знакомых я мог надеяться только на кавторанга Мартынова, начальника единственной лаборатории с действующим ядерным реактором. Ну я и помчался по коридорам в поисках кавторанга. Слава богу, обнаружил его быстро, буквально через пять минут.

Удивлению Мартынова не было предела. Он с недоверием осмотрел меня с ног до головы, постучал пальцами по погонам.

— Пашка, ты что ли?

Я опустил глаза и со стыдом признался:

— Я.

Кавторанг усмехнулся.

— А почему ко мне не зашел. Стыдно за прошлые подвиги? Мать-то с отцом в курсе, что ты здесь?

Я кивнул.

— Ну и какие проблемы?

Пришлось выдавить из себя:

— Физика. Банан. Сказали идти получать проездные документы обратно в часть.

Мартынов нахмурился.

— Кто принимал?

— Олейницкий.

Мартынов посмотрел на часы.

— Ну ты, молодой человек, и мудак! Если бы не твой батяня… Пошли!

И мы понеслись по коридорам. Экзамен еще не закончился. Около аудитории толпился народ. Мартынов раздвинул всех абитуриентов и скрылся за дверью. Не было его минут десять. Наконец, выйдя, он укоризненно посмотрел на меня и поманил рукой.

— Заходи.

И подтолкнул к двери.

Олейницикий встретил меня беспристрастным взглядом. Жестом указал на стул. Я сел. Коленки предательски дрожали.

— Ну-с, молодой человек, у вас, оказывается, есть протеже. Да и какой. Если бы не он. Ну-с, давайте попробуем объять необъятное.

И началось. Сначала мы прошлись по всему курсу физики. Потом прорешали задачи всех видов и по всем темам. По ходу допроса Мартынов сидел рядом и периодически смущенно опускал глаза. Наверное, я нес зачастую полнейшую чушь. Наконец Олейницкий замолчал. На несколько минут за нашим столом воцарилась тишина. С меня потоками лил пот, но я боялся пошевелиться и достать платок. Олейницкий поднял на меня глаза.

— Да, Белов, тебе будет очень трудно учиться. Может, не стоит?

Я молчал. А что я мог сказать?

— Конечно, ты что-то знаешь, но на молекулярном уровне. Подумай.

Инициативу перехватил Мартынов.

— Куда он денется? Я что, зря из-за него позорился тут! Мы его все вместе заставим! Пусть только попробует дурака валять! А ты что молчишь? Отвечай!!!

И хотя горло мое пересохло до состояния пустыни Гоби, я все же выдавил:

— Я буду учиться. Обещаю.

Олейницкий еще раз пристально посмотрел мне в глаза.

— Ну, давай. Посмотрим. Свободен. Три балла.

На улице Мартынов молча поднес к моему носу кулак. Поводил им.

— Понял?

Я кивнул.

— Ладно. И все же, засранец, мог бы и сообщить нам о своем присутствии. Или ты гордый очень?

Оправдываться не хотелось, да и что толку?

— Молчишь? Знаешь, Белов-младший, обижаться тебе не на что. Согласен? Забудь старое и берись за голову. Теперь все в твоих руках! Ну а мы, если возникнет надобность, поможем, по возможности. Иди… сержант.

И я пошел. Остановился только через шестнадцать лет. Вот и судите: легко ли стать офицером? Кому как.

Мимоходом. О вечной бабе Дине

Что такое преемственность поколений по-флотски? Объясняю. Мое незабвенное училище родилось в послевоенные пятидесятые годы. Там, где появляется сразу и много военных, тотчас возникают и соблазны. В те далекие времена жила возле еще несуществующего забора нашей альма матер молодая севастопольская женщина Дина, симпатичная и предприимчивая. Ничего не знаю о ее сердечных делах, но еще тогда она начала ссужать бесшабашным курсантам сладкое домашнее вино, которое делала из винограда, обвивавшего весь ее сад. Шло время. Годы сменяли друг друга быстро и незаметно. Стены училища покидали одни, уже с офицерскими погонами, а на их место приходили другие, юные и желторотые прямо со школьной скамьи. И, по-моему, не было ни одного кадета, не пробовавшего хотя бы раз классический напиток бухты Голландии — вино от бабы Дины. Да, да! Именно от бабы Дины. Время не остановишь. Пятидесятники и шестидесятники помнили Дину. Семидесятники — тетю Дину. Восьмидесятники — уже бабу Дину. Она старела вместе с училищем, и кажется ушла в небытие вместе с ним в начале девяностых. Воистину, жизнь прожитая с флотом!

Мимоходом. Не врать — полезно!

Севастополь. Июль. Жара. Училище пустынно. Все на практике. Только первый курс, отходив зимой в Грецию на надводном корабле, сдает экзамены позже всех. Сессия. Одолели первый экзамен. Как не отметить? Святое дело! Но бухта Голландия район сугубо военный, в магазинах курсанту спиртное не продадут ни за какие деньги. Остается одно — баба Дина. Сто метров до забора, десять за ним. Рубль — литр. Вино домашнее, если повезет, не разбавленное всякой карбидной примесью. Кинули на морского, кому идти. Выпало мне. Схватил два чайника и к забору. Тактически рассчитал верно — идти посреди дня. Никто при такой наглости ничего не заподозрит. Перелез через забор, оплатил бабушке услуги, получил взамен полные чайники и полным ходом назад в родную казарму. Бегу, но аккуратно, чтобы не расплескать драгоценную жидкость. Никого впереди, около казарм пустота. Полная удача. Остается пара шагов до ступенек подъезда. И тут из него вываливает целый сонм начальников. Адмирал — заместитель начальника училища, каперанг-начфак и еще множество старших офицеров. От погон зарябило в глазах и мгновенно вспотела спина. Стою перед ними, как последний идиот, с двумя чайниками вина в руках, и что делать, совершенно не соображу. Начфак смотрит на меня, задрав бороду.

— Белов, что в таре?

Вопрос конкретный, не увильнешь. Обреченно вздыхаю и, предчувствуя предстоящие репрессии, отвечаю:

— Вино, товарищ капитан 1 ранга.

Общий хохот. Офицеры заливаются, кто во что горазд. Адмирал, смахивая выступившие от смеха слезы, укоризненно говорит начфаку:

— Ты, Святослав Евгеньевич, лучше разрешил бы своим орлам чайком в казарме баловаться. А то носятся за ним на камбуз, а потом от испуга плетут, что попало. Вино. Хм, выдумает тоже.

И вся группа, почтительно обступив раскрасневшегося адмирала, неторопливо следует по направлению к следующему подъезду. Я остаюсь стоять разве что не с подмоченными штанами. Обыкновенное оцепенение. В то, что цунами пронеслось мимо, еще не верится. Наверное, так бы и стоял, если бы из окна нашей сушилки не стали звать истерическим шепотом участники предстоящего банкета. Оцепенение прошло, и я шмелем влетел в казарму. С тех пор я намертво понял одно: правду начальству говорить можно и нужно. Особенно когда оно этого не ждет.

Мимоходом. Тактика «черных» полковников

Первый курс. Занятия по самому актуальному для подводника предмету — тактике морской пехоты. Их проводит один из самых легендарных преподавателей училища — «черный» полковник Гаглоев. Осетин по национальности, прошел все горячие точки, где воевала морская пехота. На старости лет «осел» в училище для воспитания подрастающего поколения. Незаменимый руководитель строевых смотров и тренировок парадного расчета училища. Автор десятков бессмертных афоризмов, особый колорит которым придавала смесь кавказского акцента и военной прямоты. На его занятиях курсанты демонстрируют полное соответствие Уставу и тихий ужас перед преподавателем.

Гаглоев вышагивает перед аудиторией, скрестив руки за спиной. Класс уже парализован предчувствием беды.

— Товарышчи кугсанты! Пэрэд новой тэмой повторгим пргойдэнноэ! Кто назовет мнэ тактыко-тэхныческие харгактергистыки танка «ЕТ-72»?

Класс безмолвствует. Александров Матросовых нет. Во время ответа полковник может заметить, что отвечающий небрит, нестрижен, неглажен, да и вообще выглядит неряшливо, и тогда тебе полный конец. Гаглоев окидывает орлиным взглядом сидящих.

— Пачэму нэ выжу лэса ргук? Ныкто нэ хочэт отвэчать?

Заиндевевший класс молчит. Не слышно даже сопенья. Гаглоев делает еще пару шагов, резко поворачивается к сидящим лицом, принимает строевую стойку и громко, как на плацу, командует:

— Слушай мою команду!!! Пргавую ргуку поднять!!!

Единый звук. Руки всего класса вздымаются вверх автоматически, независимо от желания поднявшего. Ослушаться невозможно. Голос «черного» полковника действует неотразимо. Минута молчания. Вдруг лицо Гаглоева расплывается в довольной улыбке. Из злого абрека он мгновенно превращается в доброго щедрого горца.

— А говорыте ныкто отвэчать нэ хочет! Выжу, всэ хотят! А ну-ка, вот вы, товарышч кугсант.

Серьезная наука — тактика морской пехоты.

Мимоходом. Бескорыстие…

О том, что курсант-первокурсник существо доверчивое и испуганное, и говорить нечего. Жизнь показывает, что именно первые два-три года лишают будущего военного моряка некой моральной девственности и заставляют взглянуть на действительность с более приземленных позиций. Иногда это бывает очень даже смешно, и главное, неожиданно.

Как уже говорилось, свою первую корабельную практику наш курс начал на старом артиллерийском крейсере «Адмирал Ушаков». Расселили нас в проходном кубрике, в корме, по которому постоянно сновали ушлые матросы, стремящиеся спереть все, что плохо лежит. Согласно корабельному уставу, да и просто для предосторожности, наши командиры постановили назначить дневальных в каждом кубрике для наблюдения за вещами в наше отсутствие. После нескольких удачных экспроприаций со стороны экипажа крейсера курсантская вахта прониклась важностью поставленных перед ней задач и даже начала переписывать боевые номера матросов, чуть дольше обычного задерживавшихся в районе наших рундуков. Воровство пошло на убыль. После первых дней нахрапистого обирания матросы смекнули, что мы уже настороже, и уменьшили прыть. Стало даже возможно оставлять шапку на шконке, направляясь в гальюн. Наша вахта бдила.

Однажды одним из дневальных по кубрику заступил Эдик Карокузов. Парень он был умный, спокойный и неторопливый. Любую свободную минуту посвящал учебе, так как предполагал в будущем пойти по стопам отца, то есть заняться наукой. Его родитель в звании каперанга преподавал в военно-морском учебном центре Обнинска, жизнью был доволен, чего желал и сыну. Эдик, по юношеской наивности веря в то, что можно сразу после училища очутиться в родном Обнинске, грыз гранит науки с первого дня учебы до последнего. Потом уже через много лет он вроде бы все-таки очутился в желанном городе, но перед этим все же протарабанил несколько лет на корабле. Так вот, Эдик, обложившись учебниками, предполагал посвятить ночные вахтенные бдения совершенствованию своих знаний. Для этого он уютно пристроился на свободном рундуке, в проходе, откуда хорошо просматривался весь кубрик, выложил тетради, учебники и принялся за дело. Время за работой текло незаметно, часы тикали. Подошло время смены. Эдику спать не хотелось. Вычитанное укладывалось в голову так ровно и понятно, что оборвать процесс в такую минуту было бы грешно. Он осторожно разбудил сменщика и втолковал ему, чтобы тот спал всю ночь, а Эдик сменит его утром до обеда. Посреди ночи вскакивать не любит никто, тем более изнуренные военной службой курсанты-первокурсники. Полусонный сменщик на предложение согласился сразу и, повернувшись на другой бок, дал храпака. Эдик вернулся к учебникам.

Где-то через полчаса, около трех часов ночи, в кубрик зашли два матроса. В руках одного из них была огромная связка всевозможных ключей. Надо сказать, что посреди нашего кубрика, прямо рядом с дневальным, был огромный квадратный люк, ведущий вниз. Банальная броняшка-задрайка, но закрытая на два гигантских навесных замка и опечатанная двумя пластилиновыми печатями. Что было за ней, никто из нас не знал, да и наши начальники строго-настрого запретили даже приближаться к этой задрайке, одновременно поставив задачу перед дневальными наблюдать за сохранностью печатей. Так вот, матросы, позвякивая связкой ключей, уверенно приблизились к запретному люку, склонились над ним и приступили к каким-то манипуляциям. Эдик, плутающий в дебрях высшей математики, оторвал голову от тетради и рассеянно спросил у бесцеремонно орудующих моряков:

— Что делаете, мужики?

Мужики, к этому времени успешно снявшие один замок, не поднимая голов, в один голос пояснили:

— Да вот, ключ потеряли, подбираем.

Эдик сочувственно покачал головой.

— Не получается?

Один из матросов заинтересованно посмотрел на Эдика.

— Слушай, может, попробуешь?

Тот как раз собирался сделать перерыв для воспаленной башки и на предложение согласился сразу.

— Давай.

Эдик возился с проклятым замком минут десять. Почти все ключи входили в него без особых проблем, но проворачиваться отказывались категорически. Пока курсант работал, матросы сходили в гальюн, перекурили, и теперь стояли у него за спиной и о чем-то переговаривались вполголоса. А Эдик продолжал изгаляться над замком. Наконец, поняв бесплодность попыток подобрать ключ к заколдованному запору, он прекратил это гнилое дело, встал и, протягивая связку морякам, раздраженно ругнулся:

— Дохлый номер. Без ножовки не обойтись.

Матросы переглянулись. Один почесал в затылке: судя по всему, кадет завелся.

— Да я могу принести, но ведь народ разбудим.

Эдик, для которого борьба с замком неожиданно приняла принципиальный характер, махнул рукой.

— Да бросьте! Наших сейчас пушкой не разбудишь. Да и мы ведь не кувалдой долбить будем.

Матросы снова переглянулись. Тот, который был постарше, махнул второму.

— Давай бегом за пилкой!

Тот скрылся в переходе. Пока его не было, Каракузов перекурил вместе с оставшимся моряком и уверил того, что этот чертов замок будет вскрыт. Матрос не спорил с напористым курсантом и только периодически поглядывал на часы. Наконец принесли ножовку. Эдик, не упуская инициативу из рук, инструмент сразу прибрал к рукам и, опустившись на коленки, начал пилить дужку замка. Ломать — не строить! Через пять минут кропотливого неумственного труда замок благополучно был снят с петель. Матросы с уважением пожали руку упорному кадету и, освещая дорогу фонарями, спустились в помещение под открывшимся люком. Эдика это уже не интересовало. Порция физического труда оказала благоприятное воздействие на творческие способности курсанта, и он с новыми силами погрузился в мир матриц и интегралов. Матросы копошились внизу недолго и вскорости выползли наверх с двумя здоровенными мешками. Набросив на дужки покореженный замок, они тепло попрощались с Эдиком и скрылись в глубинах крейсера. Эдик, творчески проведя ночь, остался доволен результатами, разбудил сменщика на полчаса позже и с довольной улыбкой погрузился в сон.

Разбудили его через час командир роты с изумленными глазами и близкий к обмороку начальник вещевой службы корабля. Оказалось, ночные гости были самыми заурядными ворами. Помещение, куда так добросовестно помог им проникнуть Эдик, было вещевой баталеркой. Ребята обчистили корабельные кладовые на пару сотен кожаных матросских и парадных офицерских ремней, несколько десятков комплектов тропической формы, гору тельняшек и много всего прочего. Сам того не зная, Эдуард поучаствовал в самой крупной краже, случившейся на крейсере за все время его существования. Причем действовал курсант инициативно и со смекалкой, ибо сами матросы навряд ли решились бы на применение пилы в самом центре курсантского кубрика.

Надо ли говорить, что при проведении очной ставки Эдика и всего личного состава крейсера одуревший от пинков и нареканий курсант не смог опознать ночных злоумышленников среди семисот матросов, выстроенных по всем палубам. Эдика отстранили от вахт на все время пребывания на крейсере, чему он был рад несказанно, а наше доблестное командование долго препиралось с флотскими начальниками по поводу возмещения убытков. В итоге дело кончилось ничем. Потери списали старыми флотскими методами, официально оформив как затопление баталерки после разрыва трубопровода питьевой воды и попутно с ним всех трубопроводов, проходящих через склад. Что касается Эдика, то глубоких моральных травм случай ему не нанес, а смеялись все долго и весело. Вот как!

Аргонавты наоборот

После первого курса будущим подводникам светит один-единственный раз в своей службе и довольно-таки долго бороздить морские воды в надводном положении. А называется это — корабельная практика. Мероприятие для общего развития. Отработка морских навыков и многого другого.

Корабельная практика моего курса проходила в необычном режиме и в необычное время. До этого, почти без исключения, первый курс в один из летних месяцев грузили на учебный корабль «Перекоп» или на один из кораблей Черноморского флота и отправляли в «дальний» поход по Черному морю, с заходом в «иностранный» порт Варна сопредельного государства Болгария. Ошалевшим до поросячьего визга первокурсникам надолго хватало впечатлений от видов Златых Пясков и сигарет «Мальборо» в свободной продаже. Походы в идеологически чуждые капиталистические страны случались крайне редко. Но за год до этого курсанты единственного в Греции военно-морского училища заходили с дружественным визитом в Ленинград, где посетили наши морские вузы и, естественно, пригласили наших к себе в гости. Незадолго до того в Греции пал режим «черных полковников» с которым наша держава состояла в не особо хороших отношениях, и приглашение посетить родину Аристотеля и Сократа пришлось по душе нашим кремлевским руководителям. Надо было налаживать отношения с новыми руководителями Греции. Решение о визите принималось на самом верху, и выбор штаба ВМФ пал на наше училище. Видимо, по соображениям экономии. Чем гнать корабль вокруг Европы, легче отшвартоваться в Севастополе и через несколько дней быть уже на месте. Политические соображения перевесили все. Практику с лета перенесли на февраль, учебный процесс сдвинули на месяц, и как только мы вернулись с первого в своей жизни курсантского отпуска, корабельная практика началась.

Видимо, наличие морских навыков у курсантов, проучившихся только полгода, вызывало недоверие, и посему первые две недели нам предстояло провести у пирса на борту старого артиллерийского крейсера проекта 68-бис, а именно «Адмирала Ушакова». Эти корабли проектировались еще до войны, но в серию пошли только в 1948 году. Могучие красавцы, законная гордость флота, уже отслужили свое и потихоньку отправлялись в утиль. Делались попытки по американскому образцу модернизировать их под более современное оружие, над ними поэкспериментировали, а потом решили, что дешевле сначала законсервировать, а затем порезать на иголки. «Адмирал Ушаков», а по-простому «Ушатый», как раз и пребывал в этом промежуточном этапе. После последней боевой службы его поставили у стенки, сократили экипаж и понемногу выгружали боезапас. Стоял «Ушатый» прямо напротив училища, на другой стороне бухты. Лично для меня, немало почитавшего в детстве литературы о подвигах русских моряков, утыканный со всех сторон орудиями «Ушаков» производил впечатление дикой, дремучей мощи в красивом летящем исполнении. Тем более разительным был контраст между увиденным снаружи и внутри.

Огромный боевой надводный корабль — это не просто вооруженный город на воде, это нагромождение палуб, трапов, переходов, помещений, кубриков, погребов, закрученных и запутанных в невообразимый лабиринт. А если учесть, что корабль постепенно покидал экипаж, за порядком следили уже не так строго, перегоревшие лампочки не меняли, мусор убирался только на проходных палубах, а некоторые палубы просто обезлюдели, то этот лабиринт больше походил на гигантский, многоэтажный захламленный подвал. В первый же день мой однокурсник Бондарский, снаряженный на камбуз бачковым, уйдя за обедом, был приведен матросами после ужина в состоянии, близком к истерике, грязный, мокрый, без нашего обеда и без своей шапки. На все вопросы, где он был, Бондарский нервно отвечал, что не знает, что шел прямо, пока не уперся в тупик. Все остальное время искал выход наверх. По всем направлениям. Живых людей за все эти часы не встречал. Шапку с Бондарского сняли на одной из палуб. Причем, по его словам, он не видел, кто. Над головой открылся маленький лючок, вылезла рука, сняла головной убор и убралась. Вместе с шапкой. Вслед за Бондарским экзотики нахватались и мы. Для начала у нас украли все, что могли. От зубных щеток до карасей. Найти похитителей было невозможно. Кто мог запомнить в лицо прошмыгнувшего в полумраке кубрика матроса? Да и их, несмотря ни на что, на корабле оставалось еще человек семьсот. Сможешь — опознай! А еще, попробуй найди похищенное. Скорее, сам потеряешься навсегда. Тогда я понял одну из флотских истин: на корабле можно спрятать все, даже другой корабль. Никогда ничего не найдешь! Как водой смывает.

Поселили нас в проходных кубриках в корме. Первая же ночь познакомила изнеженное курсантское общество с еще одной напастью — крысами. Гигантские, отожравшиеся на казенных харчах грызуны, в темное время суток считали себя полноправными хозяевами крейсера. Шорох шмыгающих по трубопроводам животных сливался в один довольно громкий звук. Не дай бог, оставить что-нибудь съедобное на вечер, залезут даже под подушку. Спать приходилось, укрываясь одеялом и шинелью с головой, чтобы упаси господи из-под них не выглядывали какие-нибудь части тела. Крысы зверюги неприхотливые, и в еде не больно разборчивые, могли и пожевать выступающие мясные конечности. Я же чуть ежа не родил, когда, извините, во время отправления естественных надобностей в гальюне, находясь в позе «орла», заметил вылезающую прямо подо мной из шпигата чудовищных размеров крысиную особь. Причем заметил я ее, когда усы монстра находились сантиметрах в десяти от моего мужского достоинства. Кастрирование не входило в мои жизненные планы на ближайшие несколько десятилетий, поэтому в единый миг я, как и был со спущенными штанами, отталкиваясь от стенок ногами, взлетел под подволок и там прилип. Крыса величаво и неторопливо осмотрела окрестности, ничего интересного не нашла и, нырнув обратно в шпигат, исчезла. Я же спустился вниз минут через пять, и сразу покинул гальюн, поклявшись заходить в него, только когда уж совсем припрет. Кстати, гимнастическое упражнение, выполненное мной в минуту опасности, больше повторить не смог, как ни старался.

Ничем особенным на «Ушатом» мы не занимались. А попросту, никому кроме наших начальников, мы нужны не были. Курсант на практике — всегда головная боль для командира корабля. Или расшибутся, или напьются. И все камни — на шею командира. А уж первокурсник, как ребенок, — совсем дитя неразумное, лезет куда попало, не думая о последствиях, потенциальная ходячая опасность для всего личного состава корабля и служебных перспектив командира. К тому же у всех на крейсере и так дел по горло, а тут еще мы со своим телячьим восторгом и глупыми вопросами. Вот мы и знакомились с жизнью надводного корабля в основном под руководством своих командиров рот, которым бесцельное сидение на умирающем крейсере тоже было в явную тягость. Дни проходили в нескончаемых, больших и малых приборках, познавательных экскурсиях по утробам корабля и унылых лекциях о вязании морских узлов в совокупности с боевым и повседневным устройством крейсера. По вечерам в корме на башню главного калибра вешался экран и открывался «летний» кинотеатр на палубе корабля. Если учесть, что на дворе был февраль, то к концу сеанса ноги отваливались напрочь. Так что две недели прошли как-то серо и незаметно, хотя впечатлений от реальной корабельной жизни хватило по уши.

Сидение на «Ушакове» закончилось неожиданно, на три дня раньше срока. Нас спешно погрузили на катера и доставили в училище. Две ночи мы готовились. На крейсер командование нам велело брать с собой обмундирования по минимуму, справедливо полагая, что нас будут обворовывать почем зря. Теперь предстояло подготовить практически весь гардероб. Шинель, бушлат, парадная форма, бескозырка и все соответствующие причиндалы. Проверяли наличие всей этой груды тряпья по полной форме. Серьезно и придирчиво. Не шутка, идем к капиталистам, лицом в грязь ну никак нельзя ударить. Кстати, еще за два месяца до этого нас потихоньку начали вызывать в особый отдел училища, где наш пожилой и лысый чекист ненавязчиво интересовался моральным обликом товарищей. Не знаю, как кого, но меня вместе с моим товарищем Юркой Смирницким, тоже старшиной класса, он промурыжил не меньше часа, доходчиво объясняя политику партии и правительства. Наконец, смотры формы одежды и качества подстрижки закончились, и нас, снова погрузив по катерам, повезли на новый пароход.

Учебный корабль «Хасан» оказался плавучей курсантской гостиницей. После мрачного «Ушатого» «Хасан» с его милыми светлыми кубриками, чистотой и порядком казался пятизвездочным отелем на волнах Черного моря. Он строился в Польше, специально для вывоза таких, как мы, гардемаринов по дальним морям и океанам. Уютные каюты, отделанные пластиком и деревом, специальные помещения для занятий, минимум вооружения, максимум военного комфорта. Мечта офицера. «Хасан» был пришвартован в самом центре Севастополя, в Южной бухте, практически на Графской пристани, и полюбовавшись еще пару дней на город, ранним утром мы отдали концы и вышли в море.

Распорядок дня мало отличался от крейсерского, но все было значительно интереснее. Да и с чем сравнивать? В море — это в море. Босфор встречали в полном составе на палубах корабля. Выгнали всех, без малого триста курсантов. Вообще гнать было не надо, сами бы вышли на Стамбул посмотреть. Глазели вовсю. На причудливые кораблики, на чужие улицы, на красивейший мост, попутно попускав солнечные зайчики в объективы фотоаппаратов катера-шпиона, известного наверное, каждому советскому военному моряку, минующему Босфор. Потом два дня по кубрикам делились наблюдениями. А на улице теплело. Из Севастополя выходили, гуляя по палубе в шинелях и шапках, перед проливом сменили шапки на пилотки, в Мраморном море надели бушлаты, а еще через пару дней сняли и их.

К посещению главной гавани Афин — Пирея готовиться начали с первых дней похода. Приборка следовала за приборкой, красили все облупившиеся детали корабля, гладили форму и подбривали затылки. Апофеозом всего стало массовое чернение палубы, после которого корабль выглядел так, словно только вчера сошел со стапелей. Но все оказалось напрасно. Нашу песню испортили зловредные силы НАТО. Их корабли никак не хотели покинуть Пирей в запланированные нашим командованием сроки. Заход перенесли на три дня, в течение которых «Хасану» предлагалось побороздить воды Средиземного моря где-нибудь невдалеке. Тут нас и подкараулил шторм. Очень даже неслабый. Баллов семь точно. Но исторгать содержимое желудка на все окружающее наше доблестное воинство начало баллов с двух, что по большому счету неудивительно. Под водой волнения моря нет. Подводник — существо нежное, к качке непривычное, и с организмом, резко реагирующим на изменения в окружающей среде. Особенно на уходящую из-под ног палубу. Поэтому наши доблестные преподаватели, в недалеком прошлом тоже подводники, наравне с нами, выпучив глаза на позеленевших лицах, метались из кают в гальюны и обратно не хуже, чем вчерашние школьники. Вообще это было кошмарное зрелище. Наш красавец-пароход обблевали весь, с трюма до верхней палубы. Естественно, весь учебный процесс пошел по одному месту. Кто мог, добегал до гальюна и выворачивался там наизнанку. Многие были уже не в силах это делать и, валяясь на шконках, только свешивали головы и гадили прямо на палубу. К счастью, родители произвели меня на свет со стойким иммунитетом к любого рода укачиваниям, и поэтому стихия помогла мне извлечь из всего даже некоторую выгоду. Мой вестибулярный аппарат реагировал на качку огромным повышением аппетита. А поскольку подавляющее большинство моих товарищей пищу просто не могли видеть, в течение полутора суток я питался за столом в гордом одиночестве. Впрочем, и за соседними столами народа было немного.

Издевательство Средиземного моря над неокрепшими организмами первокурсников продолжалось, как уже было сказано, около полутора суток. О том, чтобы находиться в кубрике, не могло быть и речи. Атмосфера нашего спального помещения напоминала самый затрапезный медвытрезвитель после празднования Великого Октября. Только тела и вонь. Просто поле битвы какое-то! Я с группой товарищей, которых природа тоже наделила стойкостью к проказам морских вод, не в силах терпеть смрад, исходящий от сломленных сокурсников, перебрался в единственную найденную нами чистой душевую. Мы притащили туда скамейки и пару столов и развлекались игрой в карты, благо ловить нас за это неуставное занятие тоже было некому.

Наконец шторм стих. И когда командир «Хасана» увидел свой образцово-показательный корабль, потрепанный ураганом и заляпанный остатками нетщательно пережеванной пищи, был объявлен всеобщий аврал. Эпопея по наведению порядка была повторена в кратчайший срок с применением грубого морального насилия над расквашенными штормом курсантами. Работать заставляли всех, невзирая на физическое состояние будущих офицеров. А погода меж тем стремительно улучшалась.

Худо-бедно мы навели последний глянец на материальную часть, и с таким же рвением принялись приводить в порядок себя, поскольку утром следующего дня нам предстояло отшвартоваться в Пирее. В кубриках выстроились очереди за утюгами. Обувные щетки шли нарасхват. Теперь подгонять никого не требовалось, все и так драились и чистились со страшной силой. После обеда «Хасан» бросил якорь перед входом в гавань Пирея. В отдалении стояло множество торговых кораблей, так же как и мы ожидавших добро на вход в бухту. А немного подальше над водой возвышалась громада авианосца «Нимиц», ухода которого мы ждали все эти дни. Даже издалека размеры этого монстра поражали воображение. До полного наступления темноты, на астрономической палубе стояла очередь взглянуть в дальномер и увидеть поближе палубы авианесущего гиганта с армадой самолетов и точками суетящихся людей на палубе.

Утром нас подняли в пять часов. Быстрый завтрак и тревога. «Нимица» уже не было. Он и корабли сопровождения ушли ночью. Вскоре железным голосом прогремело: «По местам стоять, узкость проходить!» И корабль пошел на вход в гавань. Как бы мне хотелось увидеть это зрелище со стороны! А посмотреть было на что. Без малого триста курсантов, в парадной форме, в бушлатах с белыми ремнями, в белоснежных перчатках были выстроены по всем шести палубам нашего маленького «Хасанчика» по стойке смирно и с интервалом в метр. Я всегда считал и считаю, что русская военно-морская форма — самая красивая на свете. Не помпезная, но и не простецкая, без излишеств и лишнего антуража, но сразу бросающаяся в глаза своей строгой красотой. И хотя на дворе было раннее утро, на «Хасан», пробирающийся между кораблей, густо облепивших причалы, смотрела масса народа. Портовые работники, матросы высыпавшие на палубы, ранние прохожие. Они махали руками в знак одобрения, что-то кричали, кое-где вытаскивали красные полотнища и размахивали ими. Тогда я впервые почувствовал настоящую гордость за себя, свою страну, за нас всех, представляющих могучую державу сегодня и здесь. Очень приятное чувство. Редкое ныне.

Пришвартовались в центре города между шикарным лайнером «Эль Греко» и еще каким-то плавучим пентхаузом. Только после этого прозвучала команда, и мы разошлись по кубрикам. В Пирее предстояло пробыть четверо суток.

Весь последующий день прошел в организационных хлопотах. Старший похода, наш начальник училища вице-адмирал Саркисов давал интервью телевидению на фоне корабля, наши командиры лихорадочно составляли списки увольняемых на берег, а мы с экипажем продолжали чистить «Хасан». К вечеру программа пребывания в Греции стала ясна окончательно. Всех курсантов поделили на три группы. Каждая сходила на берег в свой день. Само собой поодиночке гулять запрещалось. Мы были обязаны общей массой съездить на экскурсию по Афинам, с кульминацией в Акрополе, а затем разбитые по пятеркам во главе со старшим офицером с часок побродить по центральной туристической улице Пирея. Вот и все. Мало, но нам казалось, что и этого много. Я попал в самый последний эшелон. Не в качестве наказания, а, скорее, в знак большого доверия. На второй день пребывания в порту предстоял визит в греческое военно-морское училище. Естественно, все три сотни наших бравых бойцов попасть туда не могли, масштаб не тот. У них на всю Грецию одно флотское училище, да и в нем всего двести сорок человек, а нас приплыло триста первокурсников из одного лишь училища. Решили отправить наиболее проверенных и идеологически подготовленных. Ну я и попал в их число. Как старшина класса, временный старшина роты, да и благодаря наибольшему количеству нашивок на погонах среди первокурсников. Поэтому первый день нам по старой военной традиции выделили на подготовку, второй — на дружественную встречу, а вот третий — уже на экскурсию. Про встречу с иностранными «братьями по оружию» я расскажу позднее, хотя и без этого событий хватало. Почти в полном составе привалило советское посольство в Греции, во главе с самим послом, сыном самого Андропова, и всеми детьми нашей афинской колонии. Посла встречали, как положено, с построением, караулом, оркестром и по парадной форме. Меня поставили знаменосцем. Выглядело красиво. А дети. Радовались, слов нет. Их, как положено, по кораблю поводили, в кают-компании покормили, не изысканно, но по-флотски обильно, а потом отпустили самим осмотреться. Так после их мамаши и папаши битый час с корабля вытащить пытались, а они ни в какую. Вечером на набережную рядом с кораблем вытекла огромная демонстрация под красными знаменами и множеством лозунгов. Часа полтора они митинговали, по какому поводу, нам не ведомо. Греки же. Дети Эллады. Потом чуть ли не строем промаршировали мимо корабля с песнями и криками и мирно удалились, рассосавшись по близлежащим улицам. На следующий день начался доступ местных жителей на корабль. Посмотреть. Народу шло много. Даже очередь у трапа образовалась. А что поразило нас больше всего, так это количество бывших соотечественников. Каждый второй экскурсант. И старые и молодые. Тащили с собой даже детей, уже совершенно не говорящих по-русски. Многие плакали. Все без исключения расспрашивали о Родине. Именно о Родине с большой буквы. Мне тогда показалось, а сейчас уже переросло в твердое убеждение, что все эмигранты, покинувшие землю, где им довелось родиться и вырасти, обречены тосковать о ней. Пусть в глубине души, незаметно для окружающих, со слезами в подушку, но обречены. Это их крест. Плата за туманные материальные блага, сомнительные удовольствия и призрачную свободу. Ведь душевную боль не вылечишь даже в самой лучшей иностранной клинике. Все дни нашего нахождения в Пирее около трапа корабля крутился немолодой, обросший мужичонка бомжеватого вида. Это был бывший мичман Черноморского флота, лет за десять до этого сбежавший с одного из кораблей во время стоянки. Он размазывал слезы по грязному лицу, рассказывая о семье, оставшейся в Севастополе. Он ничего не просил. Знал, что дорога обратно никуда не приведет. Дезертир, он везде дезертир. Он просто плакал. Его узнал кто-то с корабля. Видимо, слух о нем дошел и до руководителя похода адмирала Саркисова, и он, надо отдать ему должное, не испугавшись никаких органов, приказал, пока мы стояли в Пирее, кормить этого потерянного человека. Ему выносили гречневую кашу с тушенкой в бачке, и он, сидя под трапом корабля, жевал ее напополам со слезами. Мало того, Саркисов приказал приодеть его, и уже на второй день он сидел на своем месте в матросских суконных брюках, бушлате без погон, из-под которого выглядывала тельняшка, и в уставной фуражке, естественно, без «краба». В этом одеянии на фоне греческого порта он напоминал именно того, кем и являлся на самом деле, — дезертира, несчастного и никому не нужного.

Весь второй день был посвящен визиту в греческое военно-морское училище. Это требует отдельного и поучительного повествования, так что на этом подробно останавливаться не буду. А вот третий день был ознаменован нашим выходом в сам город. Как, наверное, понятно и без слов — единственным выходом в иностранный порт, и как нам всем казалось, первым и последним, учитывая нашу будущую специальность и связанные с ней соображения секретности. Поэтому хотелось не просто тупо пошататься по улицам, но и сделать что-то для себя, на память долгую. Как и положено любому моряку, находящемуся в иностранном порту, нам выдали карманную валюту. Всем по 85 драхм. На мороженое. Правда у меня, как старшины и бывшего военнослужащего срочной службы получилось 120 драхм, что тоже не было чем-то выдающимся, так как по тогдашнему советскому курсу, это было копеек 90. Словом, не разгуляешься. А мне очень хотелось купить очки. Хорошие настоящие «поляроиды», а не грузинские подделки, которыми был наводнен Крым, да и, наверное, вся страна. И поэтому весь вечер второго дня я слонялся по кораблю, стараясь скупить у тех, кто ходил в увольнение, оставшиеся и уже не нужные им драхмы. И утром я был обладателем аж 350 драхм.

В первую половину увольнения нас повезли в Акрополь. Конечно, древнегреческая святыня впечатляла, но, на мой взгляд, никак не больше, чем наш Кремль или Генуэзская крепость в Судаке. По самой древнегреческой развалине толпами бродили туристы из разных стран и украдкой запихивали в карманы покрывавшие землю осколки мрамора. Только потом я узнал, что каждое утро в Акрополь привозят пару грузовиков таких вот осколков и каждый день туристы со всего света добросовестно их прячут в карманы и увозят с собой на память. Причем всех перед входом на храмовую гору предупреждают, что за это полагается немалый штраф.

Мы тоже побродили между полуразрушенными храмами, пофотографировались на фоне Парфенона и храма Ники и начали уже откровенно скучать, когда на нас выплыла группа японских туристов. И две изумительной красоты девушки, заприметив на наших бескозырках звезды, сразу же изъявили желание сфотографироваться с нами. Парень, бывший с ними, как из пулемета щелкал нас каким-то шикарным фотоаппаратом, каких мы до этого и не видели, хотя за свои «Зениты» и «Смены» стыдно не было. Этот маленький эпизод так бы и остался простым и приятным воспоминанием, если бы мы разошлись в разные стороны и забыли друг о друге. Но японки начали настойчиво просить бумагу, чтобы написать адрес. Они делали это так смешно, жестикулируя и что-то лопоча по-японски, что мы расслабились, и, так как блокнот нашелся только у меня, одна из них написала свой адрес, в надежде, что я обязательно ей напишу. Я до сих пор помню, как звали эту изумительной красоты девушку. Саури Косуги из Иокогамы. Мы еще минут пятнадцать без всякого повода смеялись друг над другом, а потом нас стали созывать к автобусам и мы расстались. Самое смешное, что фотографии ни у кого из нас не получились. Но мне все же довелось еще раз увидеть лицо Саури.

В Пирее нас выгрузили из автобусов совсем недалеко от стенки, у которой был пришвартован «Хасан», и, к нашему удивлению, дали не один час, а целых два на прогулку по одной-единственной улице, целиком и полностью рассчитанной на туристов. Разумеется, самостоятельно нам гулять не позволили, дабы разлагающее влияние Запада не отравило наши неокрепшие краснофлотские мозги. Всех строго поделили на пятерки, и к каждой приставили офицера из числа походного штаба и преподавателей. Нам достался невысокий и улыбчивый кавторанг с кафедры живучести. Он явно не был строевым офицером, а потому замялся с отданием команды начать движение, а просто спросил:

— Куда пойдем-то, военные?

Я ответил, как бы за всех, потому что заранее предупредил ребят, что хочу купить очки. И вот, когда мы въезжали на эту самую туристическую улицу, я в самом начале ее и приметил киоск, снизу до верху обвешанный разнообразными очками.

— Тащ кавторанг, давайте сначала вон туда сходим, я к очкам приценюсь, а потом уже просто пройдемся.

Офицер мотнул головой, выражая согласие, и мы организованной военно-морской группой, не спеша и во все глаза разглядывая все вокруг, двинулись к указанной мной цели.

Киоск с очками просто ошеломил нас, до того не видевших такого разнообразия форм, расцветок и, главное, такого количества очков в одном месте. Это была просто какая-то Ниагара дужек, стекол и оправ, в центре которой было маленькое стеклянное окошко, с выдвижным лоточком для денег. И что самое страшное, самые дешевые очки, качеством даже хуже тех, какие сотнями клепали грузинские цеховики, стоили не меньше 600 драхм, против которых у меня было всего 350. Я приуныл. Мечта щегольнуть в отпуске в красивых очках, разглядывая на Феодосийской набережной сквозь фирменные темные стекла заманчивые силуэты отдыхающих москвичек, начала таять с ужасающим ускорением. Но тут наш вожатый офицер, присмотревшись к окошку киоска, кое-что заметил.

— Смотри как?! У них тут можно торговаться. Видите бумага с ручкой? Пишешь свою цену, он свою. И так пока не договоритесь. Для иностранцев, наверное, таких, как мы.

Я подошел поближе. Действительно, у окошка лежала стопка небольших листов и ручка, а сквозь небольшое стекло на нас с удивлением взирало лицо немолодого седого грека. Он с интересом разглядывал нашу форму, видимо, видел ее впервые. Я набрался духа, нагнулся к стеклу и ткнул пальцем в ближайшие очки, стоимостью в несколько тысяч местных рублей. Грек с улыбкой кивнул, и сняв их с витрины, подал сквозь окошко. Очки были красивы и изящны. Я осторожно нацепил на нос это, как мне тогда казалось, произведение искусства. На киоске висело зеркало. В нем отражался курсант в бескозырке и чудовищной красоты очках, в которые я сразу же бесповоротно влюбился. Несколько минут я крутился у зеркала, словно заправский модник и слушал одобрительный шепот товарищей. Наконец грек, дав мне налюбоваться на себя, показал пальцем на бумагу. Я снял очки и со вздохом просунул их обратно в киоск. Я сделал глубокий вдох и, взяв в руки ручку, написал на листе цифру «200». Глаза у грека стали, как две огромные тарелки. Он долго смотрел на написанную цифру, потом вышел из оцепенения, и написал другую: «2500». Мне ничего не оставалось, как невозмутимо написать следующую цифру: «250». Все наши, включая офицера, сгрудились вокруг и с увлечением следили за нашим безмолвным торгом. И вот когда я написал свою последнюю доступную цифру «350», а грек написал «2300» и многозначительно покрутил пальцем у виска, глядя на меня. Где-то сзади, за нашими спинами, раздался приятный женский голос:

— Здравствуйте, ребята!

Про грека и очки все сразу забыли. Даже я. Нам всем, как бы само собой казалось, что в этом красивом, но чужом городе, кроме нас, нет и не может быть никаких других русских, и уж тем более женского пола. Мы разом повернулись. Перед нами стояла невысокая светловолосая женщина в светлом пальто. Было ей лет тридцать пять. Женщина не просто улыбалась, а, казалось, сияла от радости.

— Здравствуйте, мальчики! Как я рада русскую речь слышать, вы даже не представляете! Семь лет на Родине не была. И тут вы!

Мы неуверенно улыбнулись в ответ, косясь на нашего офицера. Женщина, конечно, не походила на идеологического диверсанта, но инструктировали нас на совесть, и ввязываться в разговор без санкции старшего никто из нас не решился. Женщина, видимо, поняв причину нашего замешательства, торопливо добавила:

— Я сама из Казахстана. Вот семь лет назад к нам греки-коммунисты на целину приезжали, и я за одного из них вышла замуж. Так в Афинах и оказалась. А потом полковники эти. Даже домой съездить не получилось ни разу.

После этих слов наш кавторанг как-то старомодно шаркнул ногой и представился:

— Капитан 2 ранга Рудик. Олег Александрович.

Женщина улыбнулась еще раз и совсем не по-нашему протянула офицеру ладонь.

— Евгения. Бланк. Очень приятно.

Лед был сломан, и мы вразнобой начали представляться, а Евгения словно купалась в наших словах. Было видно, что она и вправду соскучилась по родной речи и просто млела, отвечая нам на русском, правда, уже с заметным акцентом:

— Ребята, а что вы тут стоите?

Рудик кивнул на меня:

— Вот… старшина очки купить пытается.

Евгения повернулась ко мне.

— Какие?

Я, не осознавая последствий, показал на свой предел мечтаний. Женщина неуловимым движением извлекла из сумочки кошелек и сунула в окошко кучку ассигнаций, что-то добавив на греческом. Грек что-то ответил и протянул ей вложенные в прозрачный пластиковый чехол очки.

— На, носи! Это подарок от меня! И пойдемте отсюда, мальчики. Это улица для самых глупых туристов, на соседней продают все то же самое, только вдвое дешевле. Пойдемте, пойдемте, там и сувениров купите.

И она, подхватив нашего кавторанга, потянула его в сторону. Мы шагали за ними, а я, сжимая в руке очки, почему-то испытывал какое-то подобие стыда, непонятно за что. Я не выпрашивал подарка, но все равно чувствовал себя неловко и неуютно. А Евгения безостановочно щебетала с Рудиком, с удовольствием выговаривая родные слова, и беседа их постоянно перетекала от погоды в Севастополе до цен на продукты в Афинах и обратно. Она привела нас на соседнюю улицу, где и правда все оказалось гораздо дешевле, и ребята накупили кучу всякой всячины, начиная от открыток с видами Акрополя заканчивая всевозможными симпатичными брелоками, которых у нас никто и никогда не видел. Пока ребята закупались, я попытался отдать Евгении свои деньги, чтоб хотя бы частично компенсировать ее затраты. Евгения деньги категорически отвергла, не переставая при этом улыбаться, и добавила, что если бы знала, что встретит нас, то обязательно захватила бы сумму побольше, чтобы каждому сделать подарок. После этого я сдался и рванул вслед за всеми по лавкам тратить свои греческие копейки. Потом Евгения купила огромный пакет местных здоровенных прозрачно-желтых и, на мой взгляд, уж слишком сладких яблок и каких-то посыпанных сахарной пудрой местных булочек. Она угощала нас, не переставая радоваться, и как-то сразу стало понятно, что, уехав сюда с мужем уже много лет назад, она все еще мыслями там, в Союзе, в своем далеком Казахстане, и что, научившись говорить по-гречески, она никогда не научится думать на этом языке. Но наши два часа увольнения неумолимо истекли. Евгения проводила нас, но к автобусу благоразумно подходить не стала, поцеловав каждого на прощанье и оставшись стоять метров за сто от нас. Я знаю, что мне не показалось, и я точно видел две слезинки, скатившиеся из ее глаз, когда мы уходили, оставив ее стоять одну на перекрестке. И почему-то ее было очень жалко.

А потом был еще ответный визит греческих курсантов на наш «Хасан», где их без лишних церемоний и соблюдения протокола накормили борщом и гречневой кашей с мясом, не выкладывая на стол массу столовых приборов, а ограничившись ложкой и вилкой. Был день, когда на борт нашего корабля хлынула еще одна волна посетителей, и оказалось, что в Греции наших бывших соотечественников не просто много, а очень много, и собственно «политических» среди них нет, а есть просто люди, волей судьбы осевшие в Греции, кто из-за войны, кто по глупости, а кто-то и по неуемному убеждению, что нет правды в своем Отчестве. И хотя мы искали глазами Евгению среди гостей, она так и не пришла. Были молодые парень и девушка, спрятавшиеся на корабле в надежде, что их не найдут и они вернутся в Союз. Увезенные родителями против их воли, они не нашли другого выхода, как бежать на нашем корабле, и будучи найденными вахтой, рыдали и на коленях просили позволить им остаться. А когда «Хасан» покидал Пирей, до самой последней минуты с конца мола группа людей махала нам красными флагами.

Наверное, на этом и надо было бы закончить это короткое повествование о единственном в моей жизни надводном походе за границу, но через пару месяцев после нашего возвращения, мне лично еще раз напомнили об Акрополе, Греции и обо всем, что мы видели. Как-то утром командир после построения отозвал меня в сторону и приказал вместо занятий явиться в главный корпус училища к представителю особого отдела. Причину он не знал, не знал ее и я, но, будучи первокурсником, сразу начал перебирать в голове, на чем же я мог проколоться. Но все оказалось гораздо прозаичнее. Когда в Акрополе мы познакомились с японцами, один из наших все же написал им наш адрес, «благоразумно» указав вместо своего имени мое. И теперь в училище мне неожиданно пришло довольно увесистое письмо, больше похожее на бандероль из далекой капиталистической Страны восходящего солнца, из города Иокогама. Да, это было письмо от той самой нежно-хрупкой Саури Косуги, которая, старательно скопировав русские буквы на увесистый конверт, вложила туда пару десятков цветных фотографий, сделанных там с нами, и написала письмо, которое начиналось русским «Здравствуй», а продолжалось тремя страницами изысканной вязи иероглифов. Оно было очень красиво, это письмо, хоть на стенку в рамке вешай, но я смог только подержать его в руках. Как и смог только взглянуть на те фотографии, на одной из которых эта очаровательная девушка положила мне голову на плечо. Наш особист был старым и мудрым офицером и не пытался искать «ведьм». Он молча выслушал меня, ворчливо выговорил за полнейшую несознательность, дал посмотреть фотографии, и порвав их при мне вместе с письмом, отправил на занятия и посоветовал напоследок просто забыть эту историю. Так я в последний раз и увидел лицо прекрасной японки Саури.

Огнетушитель за бортом

Достопамятный поход в Грецию. После шторма, изрядно потрепавшего наш маленький «Хасанчик», его отмыли от даров моря и содержимого желудков пассажиров, заново подкрасили и окончательно подготовили к заходу в иностранный порт. После продолжительного безумства водной стихии над водой воцарился покой. Море устало и улеглось отдохнуть. Штиль.

После встряски курсанты ожили и, выбравшись изо всех щелей, словно тараканы на запах воблы, начали шататься по кораблю. Болтающийся без дела военнослужащий, а тем более такой неполноценный, как курсант, — хуже ядерной войны. Загадит все, что под руки попадется. Командир корабля, которому подготовка к завтрашнему визиту и так была, как зубная боль, при виде беспечных кадетов, в очередной раз уничтожающих с трудом восстановленный их же руками лоск, принял мудрое военное решение. Как известно, когда нет настоящего дела — начинается большая приборка. Но мы и так вылизали все, что могли. Поэтому на корабле объявили угрозу ПДСС и сразу приказали выставить вахту на всех палубах и надстройках. ПДСС — это противодиверсионные силы и средства. Резонная штука. Вдруг ночью к нам подкрадется «злобный чечен» в акваланге или натовские подводные лодки взбесятся, и давай торпеды пулять почем зря. А тут на-кась, выкуси! Стоит орел на палубе, спасательным жилетом перепоясан, карабином к леерам пристегнут, чтобы волна не унесла, глаза горят. Чуть что заметил — тревога! Враг не пройдет! Только след на воде, только пузырики из глубины на поверхность вынесло, все уже наготове с баграми и топорами! Ну а если учесть, что гостить мы намеревались в стране — союзнике потенциального противника, то мера эта пришлась по душе всем нашим училищным военачальникам. Сказано — сделано. Ночь нарезали на часы, палубы поделили между ротами и понавтыкали через каждые пятнадцать метров вахтенных по всему кораблю. Берегись, диверсант! Меня как старшину роты мой ротный командир отрядил эту вахту проверять. Причем постоянно. Каждый час. Я как исполнительный военнослужащий козырнул и отправился контролировать дозоры.

Нашей роте достались две палубы. После построения, на котором народ воодушевили донельзя, вахтенные ПДСС разбрелись по боевым постам, и корабль затих. Погода стояла чудесная. Теплая средиземноморская ночь располагала к романтике и любви, а отнюдь не к перспективе торчать ночью запеленатым в спасательный жилет. Но служба, она на то и служба. Хочешь не хочешь, а выполнять надо. Моему соседу по парте Сереге Конапову досталось для бдения место по левому борту нашего «потешного» крейсера. Я заглянул к нему и договорился, что сначала проверю всех, а затем приду к нему, чтобы спокойно перекурить и обсудить красоты ночного моря. Серега был мужиком крупным, высоким, и во всей антитеррористической амуниции смотрелся довольно комично. Жилет на его могучем теле выглядел, как сопливичик для младенца, а стальной карабин, пристегнутый к опоясывающему торс поясу, был, словно собачий поводок на корове. Свое мнение по поводу Серегиного обличья я высказал ему прямо, на что тот криво улыбнулся, но промолчал. Я же, вволю посмеявшись, отправился дальше по своему маршруту.

Совершив променад по надстройкам и палубам засыпающего корабля, я, как и обещал, направился к Сереге. Но на том месте, где я ожидал его увидеть, меня ждало кошмарное зрелище. Сергея не было. Думая, что он куда-нибудь отошел, я решил розысками не заниматься, а постоять и подождать. Достал сигарету, прикурил, и, о ужас! К тому лееру, на который я облокотился, был пристегнут карабин, а тросик от него уходил за борт. И на другом его конце должен ведь был находиться Серега. Вывод напрашивался один: Сергей свалился за борт. Я беспомощно оглянулся. Надстройки были пусты. Перегнувшись за борт, я несколько раз позвал его. Тишина. Только шелест волны и гул корабля. Все еще не веря в происходящее, я схватился за трос и попытался его вытянуть. Груз на том конце оказался очень тяжелым. Все! Это тело! Не останавливающий свое движение корабль тянул бренную плоть Сереги за собой, а я стоял, как истукан. Положа руку на сердце, я просто растерялся и никак не мог сориентироваться, что делать: бежать за подмогой или тащить, несмотря ни на что? Сомнения все же были недолгими. Вцепившись в трос, я принялся тянуть его из всех сил, едва не плача от предчувствия чего-то страшного. Трос шел тяжело. Прокусив губу от напряжения и испуга, пыхтя и сопя, я метр за метром извлекал его из-за борта. Хотелось выть. Наконец, руки почувствовали, что груз уже рядом. Поднатужившись, я извлек из-за борта… четыре огромных корабельных огнетушителя, связанных вместе. Эта картина ошеломила меня не меньше, чем предыдущая. Вот так номер! И только когда с верхней надстройки раздался дружный смех моих вахтенных во главе с «утопшим», я понял — меня надурили, словно маленького ребенка. Небольшая флотская шутка. Обхохмили по полной форме. А я чуть в штаны не напустил! Вот и смейся после этого над вахтенными! Быстренько тебе инфаркт сообразят.

Правила хорошего тона, или Как правильно съесть яблоко

Скажите откровенно, кто из вас может внятно ответить, как едят бутерброды? Нет, не на завтрак, когда сидишь у себя в стандартной семиметровой кухне и запиваешь его литровой чашечкой растворимого «Нескафе», произведенного в неизвестной третьей стране. А на приеме, на торжественном обеде. А в какую сторону надо наклонить тарелку, доедая суп и при этом не выглядеть в глазах общественности дикарем с Сэндвичевых островов. И в конце концов, можно ли налить в бокал из цветного стекла красное вино, или его наливают даже в пивную кружку? Голову даю на отсечение, ответит, дай бог, только каждый пятый. Или седьмой. Если ошибаюсь, я счастлив. И самое главное, что делать, когда ты первый раз в своей жизни оказался за столом, накрытым по всем правилам сервировки, и проконсультироваться абсолютно не с кем.

Для дружественного визита в греческий военно-морской вуз нас, курсантов, отобрали человек тридцать. Меня и моего тогдашнего товарища Юрку Смирницкого в том числе. Как положено, до полного нашего изнеможения проверяли форму одежды и почти что не дали времени на устранение обнаруженных недостатков. Потом снова мельком осмотрели, одобрили и дали команду спуститься вниз на пирс. Так что волнующий момент первого вступления на берег Греции запомнился нам только тем фактом, что в спину толкали спешащие товарищи. Делегацию возглавил начальник учебного отдела училища, каперанг Воеводин, мужчина суровый и дюже уставной. Говорят, что даже родному сыну он запрещал в увольнении переодеваться в штатскую одежду, а ежели тот артачился, то собственноручно сдавал его в комендатуру. Ему в помощь снарядили еще пару-тройку офицеров, а для усиления и более полного контакта с греками, а также пригляда за нами всеми — военно-морского атташе СССР в Греции, разбитного капитана 3 ранга, по-моему, вообще впервые надевшего мундир.

Минут десять мы курили на пирсе. Наконец подошел автобус с черными тонированными стеклами. Погрузились. Поехали. На улице было тепло, но мы парились в бушлатах, объявленных на этот день формой одежды. Поэтому приятно удивило чудо западной техники — кондиционеры, установленные в машине. Поплутав по узким улочкам, автобус выехал к большим воротам. Особого фурора наше прибытие не произвело. Навстречу вышла только немногочисленная группа офицеров и курсантов. Поздоровались. Сразу выяснилось, что говорить с местными курсантами можно только через атташе. Только он один знал английский язык в форме, доступной для легкого общения, и уж тем более только он говорил по-гречески. Для начала нас провели по территории училища. Впереди офицеры, позади мы в окружении греческих гардемаринов. Ребята пытались вступить в разговор с нами на всех известных им языках, но мы гордо отвечали только на русском, ибо других просто не знали, а технический английский, который нам преподавали в училище, вовсе не подходил для беседы. Нашелся среди нас всего один вундеркинд, более или менее сносно складывающий фразы по-английски, примерно на уровне шестилетнего кокни с лондонских окраин. Все остальные школьный курс помнили в объеме трех-пяти слов, чего, как понимаете, для полноценного обмена мнениями по международным вопросам явно не хватало. Поэтому с обеих сторон объяснялись языком жестов, а мы еще прибегали к матерщине. Матерились много. Ну как, к примеру, руками показать человеку, что такое нашивки на погонах? К Юрке прилепился один шустрый грек, судя по цифрам на плече, тоже первокурсник, и постоянно тыча пальцем в его два галуна старшины 2 статьи на погонах, делал удивленное лицо и пожимал плечами. Это после мы узнали, что его интерес вполне законен. У греческих курсантов не было званий, и их очень удивляла неодинаковость вида наших погон. А тогда я был благодарен судьбе, что он пристал не ко мне, а к Юрке, и тот, мучительно роясь в памяти, пытался извлечь из своего скудного словарного запаса английского языка подходящие слова для пояснения. Наконец Юрка выдохся и пояснил коротко и просто:

— Я… Бл… Ну, в общем. I many people!!!

И продемонстрировал двумя руками ошеломленному греку жест, во всем цивилизованном мире обозначающий половой акт. Грек объяснение понял и воспринял адекватно. Но от Юрки не отстал, теперь уже указывая на мои три полоски на погонах. Воодушевленный возникшим контактом, Юрка уже спокойно и доброжелательно пояснил надоедливому греку:

— А он! Вот же блин!!! Понимаешь, он. Ё… твою мать. He many, many, many, many people!!!

И несколько раз интенсивно повторил движение руками. Грек многозначительно покачал головой, и до конца нашего визита посматривал на меня с видом глубокого уважения. Так, коротая время в светских беседах, мы продвигались по территории училища. Само по себе оно не особо впечатляло. Совсем небольшое, правда, очень ухоженное. Невысокие здания после нашей копии Смольного казались просто игрушечными. Но спортзал поразил. Огромный бассейн, масса тренажеров, футбольное поле с ровнейшим газоном, шикарные душевые. Такое нам и не снилось. О чем говорить! Планомерно загнивающий капитализм. Постепенно мы обошли все училище, причем маршрут движения был четко ограничен, и при вольной или невольной попытке уклониться от трассы сопровождающие курсанты вежливо, но твердо указывали «правильный» путь. Ничего странного никто в этом не видел, все военные во всем мире абсолютно одинаково зашорены. Ведь и у нас был свой прогулочный «БАМ» для особо важных гостей. Наконец блуждания закончились, и мы оказались в большой университетской аудитории.

Вышел греческий офицер и полчаса воодушевленно рассказывал об училище. Жаль только, совсем непонятно. После него выступил наш веселый атташе и минуты за две перетолмачил выступление грека уже на русский язык. Так как говорил он в стиле очень короткого изложения, то лично я узнал совсем немного. Что училище — единственное в стране, что обучаются здесь не только греки, но и иностранцы, что всего курсантов 240 человек, да и все, пожалуй. Затем, блестя лысиной, на кафедру взгромоздился Воеводин и произнес ответную пламенную речь о дружбе и сотрудничестве, причем нас, вероятно по соображениям секретности, он называл непонятным термином «будущие инженеры-мотористы». Военные секреты страны — вещь, конечно, важная, но, слушая «вражьих» кадетов, мы сразу пришли к выводу, что они прекрасно знают, на кого мы учимся. Единственные знакомые слова, услышанные из их уст, касались ядерной энергии и подводных лодок. Выполнив необходимые любезные формальности, наше начальство решило, что программа посещения подошла к концу и пора собираться по домам. Но не тут-то было. Воспитанные греки пригласили всех в курсантскую столовую на званый обед. Только вот столовая у них называлась по-другому — курсантский ресторан.

Это действительно оказался ресторан. Причем прекрасный, на порядок выше любого подобного заведения Советского Союза. В большом стеклянном зале стояло два стола. При первом же взгляде на них меня охватило чувство, балансирующее между паникой, ужасом и детской беспомощностью перед приближающимся наводнением. Мама родная! Чего только не было на этих столах! Горы тарелок, неимоверное количество вилок, ножей и прочих блестящих железок неизвестного назначения, батареи бокалов, стопок, фужеров и других, совершенно незнакомых мне сосудов. Четким строем, прямо-таки по ранжиру выстроились бутылки всех видов и размеров. Походными шатрами вздымались белоснежные салфетки. Но ведь самое страшное было то, что хитрые буржуи на столе перед каждым местом выставили аккуратные таблички, поясняющие, какой национальности едок должен опустить задницу на этот стул. И мы, представители могучей державы, стали терять монолитность рядов. Нас сажали, перемежая через одного с греками! Полная катастрофа! Нет плеча товарища! Не видна грудь четвертого человека! Повернув голову к Юрке, я обнаружил, что у него на лбу написан мистический страх туземца перед незнакомыми предметами. Остальной же наш народ вел себя, на удивление, беспечно, словно каждый день на камбузе нам накрывали таким же образом, а не бросали на столы гнутые алюминиевые ложки и чугунные бачки времен очаковских и покоренья Крыма. Я, насколько возможно, придвинулся к Юрке и прошептал:

— Старик, прикрой меня, я перекину таблички.

Он догадался без лишних слов, о чем идет речь, и мы вдвоем мелкими шажочками, чуть ли не под руку передислоцировались к столу. Замена прошла незамеченной, и, облокотившись о заранее выбранные стулья, мы стали ожидать начала банкета. Теперь мы сидели рядом друг с другом. Мелочь, но приятно. Искоса поглядывая на стол, Юрка и я суммировали совместные знания и пытались разобраться в предназначении разложенных предметов.

— Так, эта вилка, видишь, двухзубая, это для рыбы. Я читал.

— А на фига столько ножей? Четыре, нет пять.

— Один столовый, другой, вроде, десертный, а остальные… хрен его знает.

— Труба! Опозоримся.

— Глядим на греков и делаем, как они. Один к одному.

— А салфетку куда? За ворот или на колени?

— Давай не дергаться. Делаем вид, что сыты по горло. От подозрительных блюд отказываемся.

Пока мы перешептывались, наше командование узрело на столах батареи бутылок и всполошилось. Алкоголь — яд! Особенно для неокрепших юношеских организмов. После серии пламенных жестикуляций и более точного их перевода нашим атташе к столам бросились официанты. Через минуту из горячительных напитков осталось только шампанское и то в очень небольшом количестве. Пока производились эти манипуляции в зале шел оживленный обмен сувенирами. Мы раздавали привезенные с собой открытки с изображением города-героя Севастополя, значки с Лениным и прочими символами страны и флота. Греки несли все подряд, от парадных эполет до неизвестных нам предметов одежды. Лично у меня до сих пор хранится гюйс, а проще сказать, форменный воротник греческого курсанта непонятной конструкции, завязывающийся на спине. Странно, но больше всего грекам нравились значки с изображением вождя революции. Они с огромной радостью брали их и даже прикалывали к мундирам, правда, с изнанки.

Наконец, нас пригласили к столам. Впрыгнув на заранее облюбованные места, мы с Юрой опустили руки на колени, стараясь не делать никаких лишних движений. Банкет начался. Сразу возникли трудности с хлебом. Его, как известно, в руке не держат, а отламывают по кусочку со специальной тарелочки. Мы с Юрцом не смогли сойтись во мнении, с какой стороны должна стоять эта тарелка, и в итоге до конца обеда аккуратно отламывали хлеб с одной. Я слева, а он справа, при этом делая невозмутимое лицо, как будто, так и надо. Официанты разлили шампанское. Старший по званию грек встал и произнес речь. Украдкой посмотрев по сторонам, я понял, что пить залпом шампанское греки не собираются, в отличие от многих наших, вливших напиток в рот привычным водочным броском. Отпив пару глотков, мы с Юрой поставили бокалы и стали ждать пищу. От большого волнения и боязни опозориться я даже не запомнил, что было на закуску. По-моему, какие-то салаты. Официанты непрерывно мельтешили вокруг. То шампанского подольют, то тарелку заменят. Бойцы рабоче-крестьянского флота к такому вниманию не привыкли, поэтому старались, как могли, облегчить работу классовым товарищам, чуть ли не помогая собирать со стола посуду, что вызывало недоуменные взгляды хозяев. После главного грека речь снова задвинул каперанг Воеводин. Выдав десяток дежурных фраз о дружбе народов во всем мире, он неожиданно закончил свой спич пожеланием большого здоровья всем присутствующим и их родителям. Атташе добросовестно перевел и раздался звон бокалов. Приглядевшись, мы заметили, что в голове стола, где заседали наши и греческие начальники, спиртное изъяли не все. Точнее, вообще не изымали, а, скорее, даже доставили. И судя по оживленной беседе, доносившейся оттуда, алкоголь постепенно начал стирать все барьеры, от политических до языковых. Да и разве мог всего один толмач, пусть даже шустрый и веселый, успевать переводить беседу десяти человек?

Подали горячее: суп из баранины. Цивилизация еще не успела придумать ничего более надежного для употребления жидких блюд, кроме ложки. Поэтому этап поглощения прошел без эксцессов. За исключением, может быть, иногда прорывающегося чавканья с противоположной стороны стола, где вольготно расположился наш татарин Сафик. Он попал в училище по комсомольской путевке руководства своей далекой республики, до восемнадцати лет жил в юрте и догадался, что будет моряком, только на третьем месяце обучения. Степная непосредственность и неприхотливость перла из Сафика очень сильно, и, слава богу, к моменту нашего визита его уже научили не допивать на людях остатки супа прямо из тарелки. Правда, учился он хорошо. Знания ложились в незаполненную голову степняка гладко и ровно, и многие курсовые работы Сафик делал за половину класса. Так или иначе проверку супом мы прошли без замечаний. Тосты следовали один за другим. Правда, пили только в одном углу стола. Судорожно сжимая бокал с персиковым соком, проблеял здравицу присутствующим выдернутый из-за стола замсекретаря комсомольской организации факультета. Мы добросовестно опрокидывали сок и с напряжением ждали дальнейшего развития событий.

Подали второе. Жареная картошка с гигантскими кусками мяса. Здесь впервые в наших рядах возникло некоторое замешательство. Уж слишком велик был выбор ножей и вилок! Сафик, тот просто плюнул на условности, взял самую большую вилку в привычную правую руку и начал скирдовать продукты без разбора. Мы с Юрой, применяя выбранную тактику, выждали, когда греческие соседи взяли необходимый инструмент, повторили их действия и со спокойной совестью приступили к трапезе. Смешно, но и Юрка, и я по советской градации происходили из семей служащих. Помните графы анкет: крестьяне, рабочие, служащие. Советская интеллигенция, одним словом. А вот нож в правой руке держать толком не умели! Самые рабоче-крестьянские интеллигенты в мире! Кое-как дожевали мясо и проглотили картошку. Вот тут со мной и случился мелкий конфуз. Предупредительный официант у всех вокруг собрал пустые тарелки, включая и Юрца, а у меня брать категорически не хотел, просто игнорировал мои пламенные взгляды.

— Юр! Какого хрена он тарелку у меня не забирает?

— Паш. Не знаю. Может, его подозвать?

— Перестань, он ко всем сам подходил. Слушай, может вилку с ножом надо как-то по-особенному положить? Ты как клал?

— Да просто кинул, и все! Попробуй по-разному, может, и прокатит.

Я начал экспериментировать. Перекладывал вилку и нож, как мог. Крест накрест, рукоятками от себя, на себя, на скатерть. Официант не подходил. Возникло острое желание попросту воткнуть их в стол. Только с пятой или шестой попытки официант, наконец, вырос у меня за спиной и легким движением выдернул тарелку из-под моих рук. Знайте, люди русские, к изыскам не приученные, их надо класть рукоятками вправо, параллельно груди. Это означает, что ты уже поел от пуза и больше не хочешь, сколько ни предлагай.

Вздохнулось наконец с облегчением. Греки непринужденно закурили. Мы за ними. Специально по случаю похода к греческим друзьям я захватил с собой пачку «Беломора». Сам-то я его не особенно любил и употреблял только при отсутствии других никотиновых палочек, но греков удивить хотелось. Продув гильзы папирос, мы с Юркой профессионально смяли мундштуки и прикурили. Над столом пополз аромат родных полей, прелого сена и других родных запахов. Соседствующий с моей стороны греческий курсант стал заинтересованно приглядываться к дымящемуся предмету у меня во рту. По его выражению лица сразу можно было понять: подобное он видит первый раз в жизни. Или, на худой конец, он принимал нас за наркоманов, считающих ниже своего достоинства скрывать свое порочное увлечение. Вытащив пачку из кармана, я жестом предложил пытливому греку папироску производства Феодосийской табачной фабрики. Тот, с восторженной улыбкой от уха до уха, закивал. Все-таки он видел в нас наркоманов. Ну я и угостил его, предварительно проделав перед неопытным любителем все наши манипуляции. Перед тем как отправить папиросу в рот, грек с интересом осмотрел советское произведение табачного искусства со всех сторон, а затем решительно прикурил. Лучше бы он этого не делал! После первой затяжки у него округлились глаза, причем до небывалых для человеческой анатомии размеров. Речь, по-моему, парализовало сразу. Но настырный грек затянулся во второй раз, не осознав глубины опасности. Вторая затяжка лишила его возможности дышать. Надолго. Он даже не побагровел, а как-то мгновенно почернел. Губы судорожно ловили воздух. Из горла вырывались шипенье и звуки, напоминающие клекот орла и рев водопада одновременно. Видно, не пошел наш табачок! Бросив папиросу в пепельницу, грек рывком, презрев торжественность стола, вскочил и быстрым, но неуверенным шагом вылетел из банкетного зала.

Вся курсантская часть хозяев стола принялась перешептываться, с опаской поглядывая на пачку доблестного «Беломора», лежащую рядом со мной. За диверсию, что ли, ее принимали? Но вернувшийся через пять минут незадачливый курильщик развеял все их сомнения. Просветленный, порозовевший и со слезящимися глазами грек что-то восторженно говорил, махал руками, а затем, вытащив пачку «Winston» из кармана, предложил обмен. Меня не надо было долго упрашивать. Обмен состоялся к общему удовлетворению обеих сторон, но особенно рад был грек. Кажется, он собирался использовать мирный «Беломор» в целях устранения конкурентов по всем вопросам. Пример оказался заразительным, и после этого по всему столу пошел массовый обмен табачных изделий. «Прима» менялась на «Marlboro», «Черноморские», по прозвищу «смерть водолаза», на «Kent», но особенно дорого котировался все же «Беломор». Наши сигареты с фильтром греков особо не интересовали.

По детской наивности мы с Юркой предположили, что пытка застольем после второго блюда, должна подойти к логическому концу. И расслабились. Не тут-то было! За нашими спинами замаячили вездесущие официанты с подносами, наполненными большими красными яблоками. Сразу возникло щемящее чувство опасности. Какая-то засада! Переглянувшись с Юрцом, мы поняли друг друга с одного взгляда — отказываться! Может, по правилам хорошего тона их вообще через задницу есть надо, а мы не умеем. Небрежно отмахнувшись от предложения вкусить десерт, мы заново закурили и, скрывшись за клубами табака, принялись наблюдать происходящее. Судя по всему, такие опасения пришли на ум не только нам. Многие наши, опрометчиво приняв плоды, вертели их в руках, не зная куда пристроить. Но у других сомнений не возникло. Наш единственный вундеркинд, покоривший греческую половину первобытным английским языком и не прекращавший оживленных бесед с окружающими иностранцами в течение всего обеда схватил яблоко, привычно потер его об рукав и смачно откусил. Греки охренели! Дома-то они, наверное, тоже ели так, но на званом обеде. Стол затих. Почуяв, что он сделал что-то не то, вундеркинд покраснел, положил яблоко на тарелку и замолчал. До самого конца встречи. Казалось, что вся греческая половина стола ждет следующего захода на яблоко наших воинов. Никто не решался. Самое отвратительное, что сами греки, заинтересованные нашими действиями, за десерт не принимались, тем самым лишая возможности посмотреть, как же надо есть этот чертов фрукт. Очередным решившимся стал капитан 2 ранга Поярков. Под перекрестными взглядами соотечественников и иностранцев кавторанг аккуратно положил яблоко на тарелку, и немного поколебавшись, взял нож. Потом, опустив глаза, разрезал яблоко на четыре части. Медленно, но решительно взял кусочек, поднес ко рту. Аккуратно откусил. Теперь уже все смотрели на него. Нутром почуяв неладное, Поярков даже поперхнулся. Взгляды окружавших смелого кавторанга греческих офицеров говорили многое. И то, что дремучие и невоспитанные эти советские, что цивилизация до нас пока еще не дошла, и самое главное, сквозило в них скрытое презрение к таким вот лаптевым офицерам, представляющим мировую державу. Что правда, то правда — нас светским манерам не учили, да и никогда не собирались. Обидно. Но не смертельно.

Убедившись на примере одного из старших по званию русских офицеров, что мы полная деревенщина, греки принялись за десерт сами. Вот это была песня! Наши бесхитростные русские души принять подобного просто не могли. Яблоко даже не бралось в руки! Его, нанизав на вилку, очищали ножом от кожуры, складывая ее на отдельное блюдце. Резали на части и таким же манером вычищали сердцевину. А уже потом, отрезая маленькими дольками, отправляли в рот, словно картошку. Нам, воспитанным на ночных походах в сады и огороды соплеменников, все это показалось жутким снобизмом и маразмом. Гордое чувство принадлежности к первому в мире государству рабочих и крестьян осенило в этот момент всех без исключения. К тому же за ним было удобно спрятать свой личный стыд. Думаю, что скажи в этот момент греки хоть что-нибудь резким голосом, наша экскурсионная группа встала бы на дыбы и пошла драться, как львы. Но, слава богу, ничего не произошло.

Больше видимых проколов с нашей стороны не было. Да и обед вскоре закончился. Попрощались. Расселись в автобусы и поехали обратно на корабль.

На позор нации наши злопамятные командиры ответили на следующий день. Бригада греческих курсантов, естественно, вместе со своим начальством приехала посмотреть корабль. Показали, рассказали, а под конец гостей тоже пригласили на обед. В столовую личного состава корабля. Ее прибрали, почистили и накрыли столы в соответствии с обстановкой. Бачок с кашей, бачок с борщом, тарелка с салатом, шесть ложек и нож на шестерых. И естественно, тарелки. Тоже шесть штук. Под первое и второе одновременно. А еще яблоки: горкой в блюде. Мы же в походе. Терпите, друзья. Обед приготовили, правда, на славу. Да, у нас всегда кормили хорошо. Греки про отсутствие десертных ножей и даже вилок позабыли. Умяли все подчистую. И яблоки погрызли. С кожурой. Одним словом, расстались друзьями. Они, в общем-то, приличные мужики оказались, это и без знания языка видно было. Военные любой страны всегда поймут друг друга. Даже противники.

Но потом, вернувшись в родное училище, я решил больше судьбу не искушать, да и еще раз почувствовать себя валенком не очень-то приятно. Каюсь, спер в библиотеке раритетную книжечку «Военно-морской протокол и церемониал» и вызубрил ее от корки до корки, особенно в части, касающейся званых обедов и ужинов. Лекции теперь могу читать.

Живи по уставу, завоюешь…

Что такое комендатура и комендантская служба, любой военный знает не понаслышке. Одна из главных береговых составляющих «противо-корабельных стратегических сил». Но такой легендарной комендантской службы, как в городе-герое Севастополе 80-х годов, не было, наверное, нигде на безбрежных просторах советских Вооруженных сил. Говорят, что комендатура города Кронштадта тоже славилась чем-то подобным, но я отношу эти слухи, скорее, к желанию славных балтийцев не отставать от передового в этом отношении Черноморского «королевского» флота.

Суббота. 18.00. К пирсу порт-пункта Голландия подан паром, чтобы вывезти в город без малого семь сотен страждущих вдохнуть вольного воздуха гардемаринов. Волна белых фланок, увенчанных мицами и бескозырками накатывается на скрипящий под множеством ног старичок-паром, и тот вмиг становится увенчанным белоснежным муравейником, который незамедлительно начинает покрываться табачным дымом. До Графской пристани 15 минут хода, можно и перекурить, не опасаясь быть арестованным за курение в городе на ходу. Паром лениво плетется по бухте, курсанты живо строят планы предстоящего выгула, а в это время.

Экономика социализма, как известно, имела плановый характер. А еще известно, что армия и флот — это отражение государства, только более прямое, что ли. Ну без выпендрежа всякого, и если уж страна живет по планам — так и флот будет жить по планам! Причем по всем, какие можно придумать. А в комендатуру, как известно опять же всем военнослужащим, идут только три категории военных: либо туп до уровня, гораздо ниже самого упертого морского пехотинца и ни к какой другой службе не годен, либо списан по здоровью от всех видов боевой деятельности, либо уж «мохнат» до безобразия, и этим все сказано. Так вот, в 80-е годы комендантом Севастополя, был полковник морской пехоты Бедырев, мужчина… ну уж не знаю, как в быту, а на службе — чистый унтер Пришибеев современного разлива. Настоящий полковник, одним словом! До сих пор помню его стоящим перед строем развода комендантской службы, лицо и просветы погон одного цвета, голос глухой, как из порожней цистерны из-под шила.

— Товарищи начальники патрулей! Кто-то говорит, что мы раздаем патрулям планы по задержанию военнослужащих. Этого нет и не будет. Что за планы? Что за выдумки? Но!!! Но я не верю, что любой патруль не найдет в городе меньше десяти нарушителей формы одежды, правил нахождения в городе и прочих мракобесий и безобразий! Все начальники патруля меня поняли?

И попробуй тут не понять? Окажется меньше десяти задержанных в бегунке начальника патруля, можно и самому на ночку в комендатуре остаться покукарекать. А то и не на одну, и не в комендатуре. Так что приходилось стараться. А уж когда за дело бралась сама комендантская служба.

В тот день планы отлова недостойных военнослужащих были явно завышены. Такие массовые рейды всей гарнизонной службы случались периодически и, как правило, предваряли собой какой-нибудь праздник или, наоборот, были послесловием какого-нибудь крупного нарушения дисциплины флотского масштаба. А когда державшееся довольно независимо по отношению к комендантской службе командование училища шло в чем-то наперекор комендатуре, то аутодафе объявлялось курсантам, и вечером вся комендатура была полна задержанными гардемаринами. Судя по всему, это был именно такой день. Попросту говоря, на охоту вышла вся комендантская служба, включая всех помощников коменданта. И одному из самых непростых из них, капитану Андрущаку досталась Графская пристань. Андрущак был собой мужчина видный. Высокий красивый блондин с вечно холодноватым выражением лица и тонкими поджатыми губами, он был похож на брезгливого аристократа, непонятно каким образом затесавшегося в эту флотскую камарилью. Одевался Андрущак соответственно. Его форма всегда была безукоризненно чиста, отутюжена до режущих глаз складок и полна именно тех щегольских нарушений формы одежды — от шитых капитанских звездочек на погонах до туфель на высоком модном каблуке, за которые сам он забирал других без раздумий.

Скорее всего, в этот день Андрущаку было чем заняться, и поэтому облава, затеянная комендантом, была ему в тягость. Но план есть план, и чтобы его достойно и своевременно выполнить, Андрущак не стал мудровствовать лукаво, а просто подогнал комендантский бортовой ГАЗ к «горлышку» Графской пристани, выставил рядом с собой патруль и стал ждать. И когда через полчаса из этого самого «горлышка» начал вытекать поток уволенных курсантов, селекция началась. Причем по принципу «на кого глаз падет». Андрущак и начальник патруля отдавая честь протекавшим мимо, жестами подзывали к себе. Курсант подходил, представлялся, предъявлял увольнительную и военный билет. Документы незамедлительно изымались, передавались патрульному, заботливо складывались в пакетик, а их хозяин, вздыхая, забирался в кузов машины. Не миновала сия чаша и меня. Мой друган Гвоздев, с которым мы собирались вечером осчастливить дискотеку ДОФа своим присутствием, благополучно протек сквозь комендантский фейс-контроль, а я был остановлен и отправлен в кузов, чтобы составить компанию другим несчастливцам.

Работа у Андрущака спорилась, а потому уже минут через пять, еще до окончательной выгрузки курсантского парома, кузов гарнизонного катафалка был набит круче, чем сигареты в пачке «Черноморских». Когда последний задержанный курсант-второкурсник попытался залезть в кузов, оттуда раздались крики:

— Тащ капитан, тут уже и стоять негде!

Андрущак подошел к машине, заглянул в кузов. Там действительно было не просто тесно, а очень тесно. Капитан поправил фуражку, равнодушным взглядом окинул замеревшего перед ним второкурсника.

— Полный комплект. Свободен.

Второкурснику вернули документы, и он рванул в сторону троллейбусной остановки со скоростью, достойной сборной училища по бегу.

— В комендатуру.

Андрущак залез в кабину ГАЗа, и машина, обогнув памятник Нахимову, молчаливо взирающего на нынешние заботы флота, неторопливо поползла вверх по улице в направлении комендатуры.

В комендатуре разнокурсную толпу кадетов загнали в предбанник дежурного по комендатуре. Народ нервно перешептывался, переминаясь с ноги на ногу. Никаких замечаний задержанным предъявлено не было, но, так как механизм гарнизонной службы работал по принципу гильотины и рубил сразу, то иллюзий по этому поводу ни у кого не было. Андрущак с пакетом документов загрузился в дежурку и начал вызывать к себе всех задержанных. Патрульный матрос выкрикивал фамилию, задержанный заходил в дежурку, Андрущак окидывал его взглядом, ставил диагноз, и прямо оттуда «арестованный» отправлялся на плац утрамбовывать асфальт до окончания увольнения. Диагноз, как правило, был стандартным: нарушение формы одежды. Точка. Все. Не поспоришь. У любого военного можно найти массу нарушений формы одежды, о которых он и сам не подозревал до этого. А уж если сам помощник коменданта обнаружил, то и говорить нечего.

— Хрен вам, сегодня не прокатит… не выйдет, псы комендантские.

У меня за спиной кто-то злорадно шептал, нервно похихикивая. Я повернулся. Перед моими глазами оказалась голова, увенчанная сугубо казенной фуражкой. Четверокурсник. Кажется с электрического факультета. Откровенно говоря, если бы я был помощником коменданта, то я бы тоже однозначно забрал обладателя такого лица. Оно того стоило. Теория Ламброзо гласит о том, что преступнику свойственны определенные внешние признаки. «Лицо — зеркало души», — утверждал Ламброзо. И если следовать его логике, то на лице курсанта было крупными прописными буквами написано, что он уже давно и неизлечимо болен всеми пороками общества, начиная от пьянства и заканчивая злостными прелюбодеяниями в особо извращенной форме, причем на груде совершенно секретных документов. Это было лицо человека окончательно и безвозвратно падшего, но при этом очень довольного самим фактом этого падения и неплохо физически сохранившегося.

— Ты чего? — поинтересовался я.

Кадет перестал перешептываться сам с собой.

— Понимаешь, я уже третье увольнение начинаю и заканчиваю здесь на плацу. До тетки своей доехать не могу! Не дают, шакалы! То нестрижен, то пьян. А я вообще не пью!!! Но сегодня хрен они порадуются. Не выйдет ничего. Хрен вам. Хрен по всей морде.

В это время матрос выкрикнул:

— Белов!

Я протиснулся сквозь толпу к двери и, расправив плечи, четким строевым шагом простучал хромачами к столу, за которым сидел Андрущак.

— Товарищ капитан, главный корабельный старшина Белов по вашему приказанию прибыл!

На таких, как я, Андрущак, видимо, насмотрелся вдоволь, поэтому мой строевой подход его не впечатлил. Капитан лениво окинул меня взглядом, не задерживаясь ни на чем.

— Нарушение формы одежды. Строевые занятия 2 часа. Шагом марш на плац!

Наученный горьким опытом, я не стал уточнять, какое, собственно, у меня нарушение формы одежды. Так я помолочу пару часов по плацу ногами и потом буду отпущен, а попытка выяснения причин задержания могла обернуться гораздо большими потерями. Не успел я еще сделать пару шагов от стола, как Андрущак вытянул из пакета очередной военный билет.

— Боец! Ломакин.

— Ломакин! — заорал патрульный.

И сквозь толпу в комнату вошел мой собеседник, «порочный» четверокурсник. Он был невероятно чем-то доволен. На его лице блуждала улыбка человека счастливого и уверенного в собственном благополучии.

— Товарищ капитан, курсант Ломакин по вашему приказанию прибыл!

Адрущак привычным взглядом окинул фигуру вытянувшегося перед ним кадета. Казалось, сейчас прозвучит стандартный приговор, но. Взгляд помощника коменданта обрел осмысленность и заинтересованность. Он даже как-то встрепенулся, приосанился и начал внимательно осматривать стоящего перед ним воина. А посмотреть было на что. Курсант четвертого курса был одет, как последний и затурканный матрос-первогодка. На ногах красовались абсолютно новые хромачи, с рантами такой ширины, что ботинки могли сойти за короткие алеутские лыжи. Штаны были на пару размеров и ростов больше, чем сам Ломакин, и поэтому были подтянуты практически на уровень подмышек, и увенчаны отдраенной до сияющего состояния и согнутой под уставным углом бляхой. Белая фланелевка была тоже наверняка прямо сегодня из магазина, тоже на размера два поболее небогатырского курсанта и топорщилась из подтянутых донельзя штанов огромными складками. Венчала эту картину торжества уставной формы одежды фуражка, произведенная в массовом порядке на предприятиях Министерства обороны, увенчанная плоским казенным крабом и, по общему мнению, для носки на голове совершенно не предназначенная. Она была, естественно, тоже побольше головы Ломакина и поэтому держалась на его черепушке только посредством ушей, которые служили ей упором, не позволяющим козырьку закрыть глаза и вообще свалиться с головы. Короче, был Ломакин живой витриной и идеальным приложением для Устава Внутренней службы и Правилами ношения военной формы одежды одновременно. Видимо, такая мысль посетила и капитана Андращука, который, еще раз осмотрев курсанта с ног до головы, недовольным голосом спросил:

— За что были задержаны?

Ломакин этого, естественно, не знал, так как сажали нас в машину без объяснений, а мог только предполагать, что решающую роль сыграла его физиономия.

— Не знаю, товарищ капитан! Наверное, за компанию со всеми.

Такая постановка вопроса помощника коменданта не устраивала. Комендатура просто так не забирает.

— Наверное, как и все, форму одежды нарушаешь? — вопрос, принимая в расчет внешний вид Ломакина, был просто издевательский.

— Никак нет! Не нарушаю! — бодро и радостно доложил курсант.

Это был вызов. Вызов помощнику коменданта, комендатуре да и всему Военно-морскому флоту в лице Андрущака. И помощник коменданта его принял.

— А вот сейчас мы это и проверим.

Капитан встал со стула и подошел к Ломакину.

— Головной убор снять! Предъявить стрижку!

Ломакин с готовностью скинул уставной «чемодан» с головы. Под мицей была наголо выбритая голова, чуть поблескивавшая в свете ламп. Андрущак хмыкнул.

— Подписку головного убора!

Ломакин протянул фуражку, показывая дно. На нем большими буквами, но не превышающими размеры, установленные уставом, были четко выведены фамилия и номер военного билета курсанта.

— Хорошо. — придраться что к фланке, что к штанам Андрущаку было просто невозможно, он и так видел, что короткими штаны не назовешь, а вот по поводу длины никаких возражений в уставе не было.

— Подписку фланки!

Ломакин бодро отстегнул один из клапанов брюк и, вытащив на свет край фланелевки, продемонстрировал подписку.

— Подписку брюк!

Курсант с готовностью отстегнул другой клапан и показал тщательно выведенные хлоркой на изнанке брюк все ту же фамилию и номер.

— Подписку тельника!

Невозмутимый Ломакин вытянул из-под фланки кончик тельника. На одной из белых полосок ручкой были выведены все те же письмена, а на одной из черных, они были продублированы хлоркой.

— Ладно. Застегивайся. А трусы?

Ломакин начал снимать штаны с готовностью портовой проститутки.

— Ладно, ладно. Не стоит. Верю.

Андрущак сделал пару шагов назад, и пока Ломакин приводил себя в порядок, еще раз внимательно осмотрел того.

— Поднимите брюки, покажите шнуровку ботинок.

Это был хитрый ход. Шнурки в крепких военно-морских пальцах имели свойство частенько рваться, ботинки по этой причине зашнуровывались не до конца, и это тоже считалось нарушением формы одежды. Но, как правило, на это не смотрели, замечаний на курсантах находилось и без этого достаточно. Но Ломакинские ботинки оказались зашнурованы до верха новыми длинными шнурками, да еще в придачу шнурки были даже с вечно слетающими железочками на концах. Да и носки были новенькие, не растянутые, да и не порванные, в чем Андрущак тоже убедился, заставив дополнительно Ломакина разуться и представить ему подписку хромачей.

Придраться было не к чему.

— Предъявить предметы личной гигиены. — уже довольно обреченно потребовал капитан.

Ломакин бодренько извлек из карманов аж три носовых платка, расческу и, отогнув подкладку фуражки, показал булавку и три иголки, обвитые нитками разного цвета.

Холеное лицо капитана Андрущака стало похоже на печеное яблоко. Он не мог задержать курсанта! Не имел права! Конечно, он мог придраться, даже к тону ответа курсанта и отправить того маршировать по плацу хоть до утра, но это было бы все равно поражение. Формально он был бы не прав, а чувство собственного достоинства комендантского разлива у Андрущака присутствовало и являлось как бы квинтэссенцией его служебного долга.

— Ну-ка дыхни! — на всякий случай потребовал Андрущак, и, получив в лицо мощный поток воздуха отдающий табаком и «Поморином», но никак не «Массандрой», замахал руками.

— Ладно. Хватит.

Андрущак еще пару минут молча разглядывал военный билет Ломакина, перелистывая страницы и пытаясь найти хоть какие-нибудь несоответствия. Потом, осознав бессмысленность занятия, протянул тому документы и, козырнув, с видимым нежеланием и трудом произнес:

— Товарищ курсант, произошла ошибка. Вы задержаны безосновательно. Свободен. Хорошего отдыха.

Ломакин приняв документы от униженного капитана, залихватски отдал честь и, печатая шаг, вышел из помещения. Андрущак же подошел к окну и, скрестив руки на груди, молча уставился на стекла. Если бы не погоны и фуражка, он бы мог сойти за принца Гамлета, решающего вечный вопрос «быть или не быть?». Причем сцена проверки Ломакина так поразила всех присутствующих, что привычный конвейер был остановлен, я до сих пор был у двери, а не на плацу, да и все остальные стояли совершенно беззвучно, переваривая произошедшее.

Не прошло и минуты, как капитан Андрущак вдруг резко нагнулся, вглядываясь в окно. Потом резко выпрямился, развернулся и, чеканя слова, торжественно и с чувством глубочайшего удовлетворения отдал приказание:

— Начальник патруля, срочно догнать курсанта, которого я только сейчас отпустил!

Начальник патруля с одним патрульным резко рванули с места и исчезли за дверями. Вернулись они быстро с недоумевающим Ломакиным, которого они нежно, но крепко поддерживали под руки. Ломакин, судя по лицу, абсолютно не понимал, за что его вернули в то место, которое он несколько мгновений назад триумфально покинул.

— Что же вы, товарищ курсант, так образцово выглядите, а элементарных правил поведения военнослужащих в городе не знаете?

Ломакин все еще не понимал вообще, о чем идет речь.

— Товарищ курсант, на входе в комендатуру стоит целый старшина 2 статьи с повязкой на руке. Видели, надеюсь?

Ломакин все еще не понимая, в чем дело, утвердительно кивнул.

— Как же так, товарищ курсант? Вы уже четыре года погоны носите, а вот честь военнослужащему выше вас по званию отдавать пока не научились!!! Увольнительную!!! И шагом марш на строевые занятия!!! До упора!!! А что это все замерли, как проститутки на панели?! А ну.

И все снова завертелось. Очередная фамилия, очередное замечание, строевые занятия. Пока мы полировали своими ногами плац комендатуры, курсант с порочным лицом успел поведать нам, что уже три увольнения подряд комендантская служба не дает ему уйти дальше пределов площади Нахимова. Его задерживали, отправляли в комендатуру, и он, отбарабанив по плацу пару часов, убывал в систему, так как увольнение уже заканчивалось. Ему до смерти это надоело, и на сегодняшний выход в город он подготовился по полной программе, да и ко всему прочему его девушка начала подозревать, что он ее избегает, что правдой никак не являлось. И вот, одержав моральную победу над комендантской службой, окрыленный этим, курсант Ломакин так резво покинул стены комендатуры, что забыл отдать честь стоящему у ее дверей дежурному матросу. На его горе именно это и узрел в окно наблюдательный капитан Андрущак, и превратил ломакинский триумф в сокрушительное фиаско.

Все-таки, что ни говори, а было в плановом ведении хозяйства что-то такое… действенное.

Уроки английского

Сколько за свою жизнь каждый из нас сдал экзаменов, и не счесть. По сути, вся наша жизнь — один сплошной экзамен. От первого ее дня до последнего. Но не будем углубляться в высокие моральные сферы, а спустимся на землю. К простому экзамену, в простом военно-морском вузе. По непростому техническому английскому языку.

Ни для кого не секрет, как учили иностранному языку в наших родных советских школах. Это сейчас любой сопливый малец любит добавить в разговор что-то вроде «фак ю», а в свое время таких слов в учебниках не было.

А сам язык учили согласно огромному количеству инструкций от многих министерств и ведомств, по большому счету к школе отношения не имевших. Как учили — так и знали. Хотя, безусловно, те, кто ставил себе цель изучить иностранный язык — его знали. Правда, не с чисто йоркширским диалектом, а в лучшем случае, с вологодским говорком. Но не суть важно.

Отношения с иностранным языком складывались у меня сложно. Школу я заканчивал на Украине, в Феодосии. Там языки начинали учить с пятого класса. Класс в приказном порядке разделили на две группы: английскую и немецкую. Согласия ни у наших родителей, ни тем более у нас не спрашивали. Я оказался «немцем». Немец так немец. В том возрасте мне, в сущности, было по барабану, что учить. Начались занятия. Год учим. У меня в незасоренной детской голове язык мюнхенских пивоваров укладывался на редкость ровно и удачно. Учитель очень хвалила и ставила в пример.

Второй год постигаем язык Шиллера и Бисмарка. Все нормально. Я умудрился даже на какую-то городскую олимпиаду по немецкому языку загреметь. И был не самым последним.

Вдруг наш дорогой Леонид Ильич Брежнев где-то расцеловал и обслюнявил то ли Никсона, то ли Картера и подписал очередной судьбоносный договор о вечном мире и дружбе до гроба. До чьего гроба не уточнялось. Министерство просвещения всплеснуло руками: господи, а как же нам отреагировать на такой подвиг лидера страны и босса партии?! И ведь придумали чертяки! Взяли и перевели тех, кто учил немецкий, на английский! Не всех — но многих. Нашу школу в том числе. И дали нам команду за год догнать тех, кто уже два года «аглицкую мову» мусолит. И стали мы переучиваться. В итоге школу моя немецко-английская половина класса закончила, не зная толком ни тот язык, ни этот. Потом армия, потом поступление в училище. А там на первом курсе преподаватели кафедры иностранных языков нас по группам отбирать стали. По шесть-восемь человек. А отбирали на микроэкзамене. Так, ерунда — пару вопросов, ты пару ответов, и преподавателю ясно, кто ты и на что способен. А надо особо сказать, что кафедра эта была любима всеми без исключения. Там работали такие прекрасные и очаровательные женщины, что нет слов, — просто милейшие создания. Им прощали все — даже задолженности, хотя с ними в город не отпускали. Вот и запускали нас к ним по два-три человека, а они определяли твой уровень и отпускали с богом. Мой учитель Ирина Николаевна, дочь одного очень большого адмирала, была очень красивой женщиной, курсанты просто таяли под ее взглядом, вот так и я растаял при первой встрече. При всем этом внешние данные Ирины Николаевны были ни чуть не хуже внутренних, что, как известно, для женского пола крайне нетипично. Так вот, посадив меня перед собой, «англичанка», которой я, естественно, заявил, что в школе изучал именно ее язык, очень добрым голосом что-то спросила. Для старшего сержанта Советской армии, почти два года ничего не читавшего, кроме уставов Вооруженных сил и писем родителей и вдобавок изучавшего иностранный язык в школе вышеуказанным методом, вопрос оказался неподъемным. Ирина Николаевна снова что-то спросила. Я снова почесал в затылке. Наконец она поняла, что со мной надо разговаривать как с диким индейцем из племени навахо — при помощи не только речи, но и жестов. Показывая на меня, Ирина Николаевна четко и раздельно спросила: «What is your name?» Наконец, в моей голове что-то перещелкнуло, и я автоматически выдавил из себя фразу: «My name is Паша». Обрадованная Ирина Николаевна улыбнулась и, нежно похлопав меня по ладошке, сказала: «А ты дружок ко мне в группу. Иди». Я пошел. В коридоре я узнал, что она вела группу самых отстающих, или попросту тупых.

Позже выяснилось, что в компанию из восьми человек, которую кафедра общими усилиями отобрала для Ирины Николаевны, «тупых» попало не так уж много. За исключением меня, с чем я совершенно не спорил, к тупым отнесли моего друга Гвоздева, на мой взгляд, виртуозно владевшего английским языком для человека с берегов Волги. Да и все остальные были не хуже, а один кадет Вова Карпенко вообще виртуозно владел даже разговорной речью без словаря, что подтверждала сама Ирина Николаевна. Так и начали учиться. Активно заморская речь изучалась в училище до третьего курса включительно. Напоследок сдавался экзамен, и до конца пятого курса предмет шел факультативно. Раздали текст — перевел в срок — сдал зачет. Все. Никаких проблем. Язык преподавался технический, чисто инженерный, особых изысков в общении не требовавший. Все большей частью полутехнические тексты о ядерных реакторах. За три года обнаружилось, что не такая уж и «тупая» группа подобралась у нашей симпатяги Ирины Николаевны. Скорее всего, в этом была ее заслуга, а не наша тяга к знаниям. Мы просто считали неприличным являться на занятия к этой изумительной женщине не подготовившись, а уж если такое и случалось, то, хотя нам все всегда прощалось без последствий, мы прятали глаза и старались оправдаться всеми доступными методами. Ирина Николаевна и сама прекрасно понимала силу своего обаяния и эффектной внешности и кокетливо подчеркивала это. Кабинеты, где мы занимались, были маленькие, прямо-таки лингафонные клетушки, а место преподавателя располагалось на подиуме. Так вот, когда наша Ирина приходила в класс, она, величаво поводя бедрами, протискивалась через тесно расставленные столы под нашими взглядами. Затем она усаживалась на стул, закинув ногу на ногу и поддернув для удобства юбку, открывая до допустимой границы свои красивые ноги. Представляете, каково было всем нам? А в особенности мне и Гвоздеву, сидящим за первым столом. Эти соблазнительно оголенные ноги покачивались буквально в сантиметре от нас. Конечно, Ирина Николаевна делала все это неосознанно, просто повинуясь своей женской природе, но мы думали иначе, и даже гордились тем, что она относилась к нам, как к равным, никогда не ругаясь и не повышая голоса. Мы очень любили свою «английскую королеву», и она платила нам тем же. Что касается меня, то я и Гвоздев вообще стали Ириниными любимцами. Я неплохо рисовал и всегда выручал ее, когда надо было оформить дружескую стенгазету на кафедре в связи с днем рождения преподавателя или какого-нибудь торжества. Гвоздев же неплохо учился, и был юмористом по жизни. На конкурсах стенгазет кафедры я рисовал карикатуры, а он придумывал тексты. В итоге, ведомые Ириной Николаевной, мы всегда занимали первые места.

Три года пролетели в минуту. Подошло время экзаменов. Наша Ирина с обезароживающей улыбкой довела всей группе, что принимать его будет она и еще одна легендарная женщина кафедры, тоже Ирина, но Сергеевна; что волноваться не надо, все получат то, что заслужили за все эти годы. Оснований не верить нашей королеве у нас не было, и готовились мы к этому экзамену без обычных зубрежки и нервотрепки. Единственное, что немного портило настроение, так это приезд в училище очередной комиссии из Управления высших военно-морских учебных заведений. Шла сессия, и орда золотопогонных проверяющих носилась по всему училищу и совалась на все экзамены в целях, так сказать, проверки правильности их приема. Но бродили они в основном по специальным техническим кафедрам, и к необразованным пока третьекурсникам не заглядывали.

Экзамен начался торжественно. Еще с вечера мы отправили гонца в город, где он на собранные деньги купил два громаднейших букета роз. Всю ночь букеты плавали в ванне с водой, дабы не потерять свежий вид. После завтрака группа выстроилась в аудитории в ожидании экзаменаторов. Наконец они появились. Две красавицы. Две настоящие женщины. Более высокая Ирина Николаевна, и чуть пониже Ирина Сергеевна. Абсолютно непохожие друг на друга, но каждая обаятельная и неповторимая по своему. Поздоровались. Первые шесть человек вытянули билеты и расселись за столами. Надо сказать, что проходило все это действие в лингафонном кабинете, где каждый сидел отдельно и был отгорожен от соседа стеклянной перегородкой. Каждый билет включал в себя перевод, пересказ и ответы на вопросы по тексту. Естественно, по-английски. Начали готовиться. Как-то совершенно случайно получилось так, что я и Гвоздев закончили подготовку первыми и одновременно. Так же одновременно высказали желание начать сдачу. Великодушный Гвоздь, понимая, что я не такой дока в языке, как он, предложил мне направиться к нашей Ирине Николаевне, а сам шагнул к Ирине Сергеевне. И вот, как только мы заняли места перед нашими симпатичными экзаменаторами и положили перед ними листки с переводом, двери аудитории открылись.

Первым в дверь шагнул начальник училища контр-адмирал Длиннов и многозначительно и незаметно для следующих за ним поднял палец вверх. За ним протиснулся еще один незнакомый адмирал, с лицом типичного арбатского флотоводца. Следом появились пять-шесть капитанов первого ранга с академическими лицами. Мы встали. Преподаватели тоже. Ирина Николаевна подошла к Длиннову и негромко доложила:

— Товарищ контр-адмирал, в 131-м классе проводится экзамен по английскому языку. Старший преподаватель Ирина Николаевна.

— Хорошо. Хорошо, — Длиннов повернулся и вопросительно посмотрел на пришлого адмирала.

Тот успокаивающе замахал руками.

— Продолжайте, продолжайте, мы здесь тихонечко постоим и послушаем.

Ирина Николаевна кивнула и повернулась к аудитории. Уж и не знаю, договорено ли у них с Ириной Сергеевной было или они за доли секунды взглядами обменялись, но Ирина Сергеевна неожиданно встала и торжественно произнесла, обращаясь к оторопевшему от неожиданности Гвоздеву:

— Молодец, Гвоздев! Пятерка! Иди. Кто следующий? Наверное, ты Карузов? Ну, давай, выходи!

Эдик Карузов был нашим вторым индивидуумом, для которых иноземная речь была, что матерная для обычных людей. Он без всяких эмоций поднялся с места и направился к столу. Ирина Николаевна неторопливо прошествовала на свое место, села, взяла со стола мои бумажки. Полистала их. Подняла на меня глаза. А в них чертики скачут!

— Спасибо, Павел. Ты меня, как всегда, не разочаровал. Отлично.

Я выпучил глаза. Когда рядом с тобой такой номер происходит с товарищем — это одно. А вот когда с тобой — это уже совсем другое. Ирина Николаевна шутить любила и умела, но экзамен.

— Белов! Иди, ты свободен. Собирайся в увольнение! — Голос учителя вывел меня из легкого ступора.

— Карпенко? Готов? Ну, давай! — услышал я, направляясь к двери. А от стола Ирины Сергеевны уже слышался негромкий баритон Эдика, что-то вещающего на хорошем английском языке о ядерной энергетике, кораблях и химии. А уже закрывая дверь, я услышал, что к нему присоединил свой голос Карпенко, стреляющий фразами со скоростью пулемета.

Минут через пять компания проверяющих выползла из кабинета. Все в коридоре вытянулись. По довольному лицу Длиннова было видно, какое сильное впечатление произвели на него наши «орлы-англичане». Члены же комиссии тоже вполголоса восхищались. Правда, больше не знаниями, а фигурами наших преподавательниц. Так или иначе все остались довольны. Мы с Гвоздевым оценками, начальник училища — сохраненным лицом, а комиссия. Тоже чем-то.

После экзамена мы снова построились в классе. Ирина Николаевна зачитала оценки. Все они соответствовали заработанному за эти годы. Кроме, наверное, нас. Ирина Николаевна тоже это понимала и поэтому в конце добавила:

— А Гвоздев и Белов. Будем считать, что они получили эти оценки авансом. За будущую службу! До свидания, господа гардемарины!

Прошло уже много лет. Я как не знал, так и не знаю английский язык. Да, наверное, никогда уже и не выучу его. Но наших добрейших и неотразимых леди с кафедры иностранных языков не забуду никогда. И их уроки английского.

Министр обороны. Встреча первая

Каждый военный всю жизнь будет помнить, если ему приходилось встречаться и тем паче разговаривать с каким-нибудь большим начальником, тем более если он известен всей стране или миру. А так как всю нашу историю государством мы были военизированным и имена наших министров обороны использовали на Западе как страшилки для доверчивых граждан, то я искренне горжусь, что мне довелось подержаться за руки аж двух наших главных военных.

Важные гости в любом флотском училище не такая уж редкость. То главком заглянет, то престарелый маршал какой полюбоваться, мало ли. Но вот обстановочка, сложившаяся после нашего возвращения из летнего отпуска, настораживала. Судя по всему, ждали кого-то очень высокого, выше некуда. Наш бедный второй курс не выползал с внешнего объекта, вылизывая аллеи и беля деревья, все училище красилось, асфальтировалось, даже страшно сказать: пятый курс заставили собирать бумаги вокруг своей казармы. И что еще странней: все это продолжалось каждый день и без упоминания имени гостя. Спешно реконструировалась образцово-показательная трасса — «БАМ». Этим маршрутом возили и водили всех важнейших посетителей наших стен, действовала она на них сильно, не зря училище ядерной энергетики. Гости, как правило, прибывали к нам морем, на катере. Там их ждали машины, и через спортивный городок везли наверх, в нашу знаменитую лабораторию ИР-100, единственный действующий реактор на территории Севастополя, если не Крыма. После гостей везли в учебный корпус, и проводили пешком через весь, к режимной зоне, где учились старшие курсы, и располагались секретные кафедры и лаборатории. После чего они, наверное, шли на банкет, либо в курсантское кафе «Бригантина», либо в адмиральский Голубой зал на камбузе. Это мне доподлинно неизвестно.

Шли дни. Мы все так же чистили и драили родные стены. И вот наконец, на общеучилищном построении наш Ашот Аракелович (вице-адмирал, начальник училища) громогласно объявил, что училище, впервые в истории ВМФ посетит министр обороны маршал Устинов. Все сразу встало на свои места. Ждали, но даты не знали. Теперь выяснилось, что приедет министр через десять дней, фронт работ огромен, дел хватит на всех. Начался беспримерный аврал. Посреди этой, уже целенаправленной, суматохи в стенах училища появились бесцветные личности в строгих костюмах и с невозмутимыми лицами. Облазили все училище, начиная от крыши и заканчивая баней, обнюхали все и долго изучали личные дела курсантов и офицеров в отделе кадров. На второй авральный день меня и моего друга Гену Боровикова вызвал к себе командир, и что самое неожиданное, прямо с занятий. Такое разрешалось делать, только если вызывал начальник училища. Грешным делом, я подумал, что Генка что-то отчебучил, и его со мной (а я был старшиной класса) вызывают на ковер. Но Генчик категорически отрицал всякие мои домыслы и уверял, что причин нет. Командир ждал нас в роте. Усадив нас в своем кабинете, он долго молча расхаживал перед нами, хмурился и, наконец, родил:

— Белов, Боровиков, мне приказали выделить от нашей роты двух надежных курсантов для встречи министра обороны. Я долго размышлял и остановился на вас. Вы ребята находчивые, смышленые — старшина класса и отличник. Возражения есть?

Мы молчали. Командир еще походил и неожиданно резко продолжил:

— Обосретесь — сгною! Приведите себя в порядок, через полчаса инструктаж у начпо. Вперед!

Мы подчистились и снова побрели наверх, в учебный корпус.

Инструктаж проходил в актовом зале училища. Там собралось человек тридцать курсантов всех курсов и столько же офицеров. Все расселись, на трибуну вышел начпо и начал объяснять задачу. Говорил он по-замполитовски долго и витиевато, поминутно вспоминая нашу ответственность, долг, политику партии и правительства, решения последнего съезда и многое другое. Никто ничего не понял. После него на трибуну взобрался начальник строевого отдела и перевел монолог начпо на земной язык:

— По всему маршруту движения начальника, короче по всему «БАМу», вас, товарищи курсанты, расставят изображать случайные встречи с министром. На сегодня наша задача: определить на плане ваши точки, разобраться с формой одежды. Все. Остальное начнем отрабатывать с завтрашнего дня, с каждым отдельно. Впереди неделя. Справимся.

На сцену вынесли огромный план училища, с обозначенным ярко-красным цветом «бамовским» маршрутом. Расстановка по постам прошла быстро и без затруднений. Нам с Генкой достался пост в фойе клуба, прямо напротив входа в актовый зал. Начальник строевого отдела снова вышел на трибуну.

— Все запомнили места. Добро. Начальник вещевой службы, прошу.

На трибуну еле вполз необъятный майор, начальник вещевой службы, славящийся своей непробиваемой жадностью (насчет формы).

— Товарищи курсанты! Всем на склад!

Это удивило. Если кто не знает, форму на флоте, как и во всей армии, дают на определенный срок, износил раньше времени — твоя личная беда. Носи что хочешь. Лишнего не дадут. Тем более наш начвещ. А тут такое. Мы все снялись с мест и потопали на склад. Военная мода проста, как бревно. Существует всего шесть размеров на все случаи жизни: 44 — 2, 46 — 3, 48 — 4, 50 — 5, 52 — 6, 54 — 8. Первая цифра — размер, вторая — рост. И если у тебя, бедняги, рост метр девяносто, но ты худ как соломина — получи свой 54—8 и не жалуйся, что в штаны еще трое таких же влезет. Не поможет. Главное — рост совпал, и точка! Крутись, как хочешь, но помни: ушивание военной одежды — это ее порча и наказывается в дисциплинарном порядке. А тут на складе, лично начвещ, отбирал каждому выходную форму одежды не по уставу, а по уму! Дали все: от хромачей и карасей до новых бескозырок и фуражек. Приказали погладиться и через час построиться нашей группой перед ателье. Я понял, что в ближайшую неделю учебы у нас, скорее всего, не будет. Через час нас шокировали в очередной раз. Начальник строевого отдела, беспощадный борец с неуставщиной и ушиванием, обойдя строй, сморщился, сплюнул и скомандовал:

— Шагом марш на примерку! Все, как мешки! Начальник вещевой службы, завтра они должны быть как с картинки, ни одной складки, все — как пятаки медные!

Нас стадом загнали в ателье, и предупрежденные мастера стали лихорадочно обмерять наши фланки и брюки. Переодевшись в казарме, мы сдали форму и разошлись до завтра. Наутро прямо посредине первой пары нас снова вызвали в ателье. Форма была уже готова. Снова заставили переодеться и крайне придирчиво осмотрели. Половину забраковали. Смешно сказать, но за то, что задница на брюках висела. А ведь в другое время это считалось идеалом! Те, кто прошел осмотр без замечаний, отправились обратно на занятия. И мы в том числе. Но ненадолго. На третьей паре нас с Генкой снова высвистали. Теперь уже в политотдел.

Ждали нас в кабинете заместителя начальника политотдела. Сам заместитель и еще один неизвестный каперанг. Мы доложились. Начальники сверились с картой похода министра, пошуршали бумажками, поставили галочки и, наконец, обратили внимание на нас. Заместитель начпо откашлялся и начал:

— Ну, ребята, вы хоть понимаете, какая честь вам выпала? Я вот министра обороны за всю службу ни разу не видел. А вы только начинаете, и уже. Ответственность чувствуете?

Мы чувствовали. Особенно, что это надолго, и можно пропустить обед.

— Вижу, осознаете. Понимаете, ребята, вы должны оказаться на пути министра как бы случайно, вроде по своим делам шли и столкнулись. Неожиданно. Понимаете?

Чего непонятного? Как само собой. Гуляем — бах, министр! Поздоровались и пошли гулять дальше, как ни в чем не бывало! Мало ли министров по училищу шатается.

А замначпо продолжал:

— Может быть, он мимо пройдет, вас и не заметит. А может и заметить, да еще остановиться поговорить. Резонно?

Мы кивнули. Заместитель вопросительно посмотрел на нас.

— А что он спросит?

А хрен его знает, что его заинтересует. Министр все же. Заместитель не унимался:

— Ну вот ты, Боровиков, как думаешь?

Генка, который в обычной обстановке за словом в карман не лез, замялся.

— Не знаю. Ну. Ну. Спросит, как учусь?

Заместитель искренне обрадовался и даже вскочил со стула.

— Правильно! Верно! Но это он спросит не сразу. А сначала.

Молчавший до того каперанг подал голос:

— Владимир Николаевич! Извините, что вмешиваюсь, но давайте я объясню курсантам, что будет спрашивать министр.

Наш заместитель сразу согласился и, услужливо помахав руками, снова сел. Каперанг встал, подошел к нам вплотную и очень серьезно и сурово начал вещать:

— Первым дело вы должны поздороваться с министром, как бы он к вам ни обратился. Сразу стойка «смирно» и громкий четкий ответ! На пределе! Сейчас потренируемся. Внимание, я министр обороны!

Каперанг отошел на пару шагов, резко развернулся и неожиданно визгливым голосом прокричал:

— Здравствуйте, товарищи курсанты!

Мы даже вздрогнули. Но ответили разом, без разнобоя:

— Здравия желаем, товарищ Маршал Советского Союза!!!

Каперанг недовольно сморщился. Одним лимоном во рту и не пахло.

Минимум десяток.

— Юноши! Вы, как умирающие котята в дальнем углу подвала. Я вас не слышу. Чему вас учат! Повторяем!

Повторяли мы минут десять без перерыва, пока наши вопли не удовлетворили придирчивого каперанга. После чего пошли дальше.

— Хорошо. Здороваться мы с вами с грехом пополам научились. На троечку, но все же. Представляться будете в таком же русле. Четкость и уверенность. Представились. Министр спросит, как учитесь. Ваш ответ должен быть один. Отлично, товарищ Маршал Советского Союза!!! Внимание! Я министр обороны!

Как мы учимся, мы отвечали еще минут двадцать. Видно, каперангу очень нравилось изображать из себя министра. Слушая нас, он перемещался по всему кабинету. Заставлял нас изображать строевые пируэты, поворачиваться то туда, то сюда. Работал на совесть. Наконец, подошли к главному.

— А теперь важнейшее! От этого вся ваша служба дальнейшая зависит! Министр возьмет и задаст вопрос: где служить хотите? А? Что говорить будете?

Где служить будем, мы и так знали. Атомоходы только на Севере да Дальнем Востоке с Камчаткой базировались. Выбор-то не так уж и велик.

— Задумались? Правильно! Ваш ответ должен быть один: где Родина прикажет, товарищ Маршал Советского Союза!!! И больше ничего! Сразу набрали воздуха в легкие для следующего ответа и молчать! Никакой отсебятины! Не дай бог, Москва, Ленинград. На Колыму поедете! Внимание!!! Я.

И снова понеслось. Следующий час мы отрабатывали всевозможные варианты в принципе одних и тех же ответов. Чуть не осипли. Когда нас отпустили, в приемной уже ждала следующая пара «случайных прохожих» с четвертого курса.

Последующие дни мы провели в ежедневной глажке выданной формы, ее осмотре и очередном забраковывании с назначением времени очередного осмотра. После обеда нас вызывали в политотдел для отрабатывания голоса. Там в течение минут сорока мы открикивали вызубренные ответы, получали замечания и уходили устранять. В перерывах между всем этим мы учились. Попутно вдруг вспомнили про наши прически и подстригли под бойскаутов, оставив лишь хохолки над лбом. Примечательно, что стригли бесплатно в училищной парикмахерской под отеческим надзором начальника строевого отдела.

И вот настал великий день. За сутки до него серые личности опечатали склад боепитания и отобрали патроны у караула и ВОХР. Училище подняли на час раньше, покормили и разогнали по классам. Занятий как таковых не было. Все сидели и занимались самоподготовкой. А чтоб не было соблазна пойти погулять, в каждом коридоре выставили три-четыре офицера для пресечения всяких попыток. Короче, училище с населением без малого две тысячи человек обезлюдело совершенно. А мы напоследок построились на плацу для окончательного инструктажа, после чего разбрелись по местам «случайных» встреч.

Итак, в 09.00 я и Генка, отутюженные донельзя, сверкая свежепостриженными головами, в одиночестве торчали в фойе клуба. Для полноты иллюзии под мышкой у меня находился фундаментальный учебник «История КПСС», у Генки — «Теоретическая механика». Стояли долго. Даже ноги затекли. Началось же все часов в одиннадцать. Сначала согласно плану министр со свитой высадился на пирс кафедры морской практики. Его встретил начальник училища, представился, расселись по машинам и показуха началась. Уже через сто метров машины тормознули. На свежепокрашенном, безлюдном спортгородке трое курсантов богатырского телосложения в идеальной форме одежды занимались спортом. Один подтягивался на одной руке, другой безостановочно крутил на турнике подъем-перевороты, а третий лениво махал двухпудовой гирей. Рядом на скамейке по-уставному аккуратно рядком лежали сложенные фланки и фуражки.

— Кто такие, Ашот Аракелович? Почему ерундой занимаются в рабочее время?

Само собой, эта встреча была запланирована, и начальник училища со вздохом ответил:

— Отстающие по физической подготовке, Дмитрий Федорович. Такие еще встречаются. Это дополнительные занятия, товарищ маршал!

Министр одобрительно хмыкнул, и процессия понеслась дальше. Останавливаясь то тут, то там, кортеж добрался до лаборатории ИР-100. Там уже четвертый час упакованные в пластиковые защитные костюмы, такие же бахилы и все остальное защитное имущество ждали очередные «встречные пареньки». Эта группа изображала лабораторную работу на действующем реакторе и за четыре часа полной боевой готовности в пластиковой обертке вспотела до тех мест, которые в принципе потеть не могут. Реактор министру понравился, особенно неземной вид работающих специалистов. Выслушав объяснения нашего адмирала, министр скомандовал:

— Поехали дальше!

И процессия направилась в учебный корпус.

На нашем боевом посту мы извелись окончательно. Во избежание эксцессов, командование позапирало все двери в коридорах. И когда на втором часу ожидания наши мочевые пузыри подали сигнал аварийной защиты, оказалось, что идти-то некуда. Хоть в штаны. И тоже нельзя! Министр увидит. А все гальюны под замком. Представляю, если бы Дмитрия Федоровича самого пробрало, а некуда! Дотерпев до зубовного скрежета, мы плюнули на последствия и на ураганной скорости сгоняли на улицу, где на косогоре выжали из себя все, что могли. Мы успели, катастрофы не произошло. И когда уже отчаялись дождаться министра, откуда-то из-за колонн тенью прошмыгнул начальник строевой части и шепотом предупредил:

— Идут! — И испарился.

В конце коридора послышался рокот. Мы выдвинулись на заранее определенные позиции. Устинов быстро вошел в фойе. За ним катилась такая толпа! Мама родная! Человек пятьдесят, не меньше. Я запомнил только нашего главкома Горшкова, первого секретаря Крымского обкома, ну и, естественно, нашего начальника училища. Остальные слились в сплошную полосу погон и золота. Министр, как по сценарию, подошел к нам и поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи курсанты.

Припомнив тренировки, мы во все свои глотки гаркнули:

— Здравия желаем, товарищ Маршсоветсоюза!!!

Устинова аж качнуло. Он улыбнулся и протянул руку. Пожимая ее, мы представились:

— Товарищ Маршал Советского Союза, главный старшина Белов.

— Товарищ Маршал Советского Союза, старшина 2 статьи Боровиков.

Рука у Устинова была вялая и чуть влажная. Нездоровая, одним словом. Хотя сам он выглядел бодряком. Министр на секунду задумался и спросил:

— Как учитесь, ребята?

— Отлично, товарищ Маршал Советского Союза!

— Молодцы!

— Рады стараться, товарищ.

Министр нас перебил:

— Что вы так громко кричите? Я не глухой!

Получив не запланированную сценарием фразу, мы запнулись. Но, по-моему, все же мы учили ответы, а министр — вопросы. Потому что, еще раз улыбнувшись, министр с чуть заметной ехидцей спросил:

— Где служить хотите?

Почуяв, что события вошли в колею, мы радостно и громогласно возопили:

— Где Родина прикажет, товарищ Маршал Советского Союза!!!

— Молодцы! — снова сказал министр и, повернувшись к главкому, бросил:

— Пошли!

И весь эскадрон застучал по паркету в сторону режимных кафедр. Мы остались стоять в фойе, потные, голодные, не курившие часа четыре и безумно довольные, что все наконец закончилось.

Всем участвовавшим после объявили благодарность. Наш училищный фотограф, фиксировавший всю встречу от начала и до конца, заработал неплохие деньги. За фотографии с министром обороны с тех, кто принимал участие во встрече, он просто брал тройную цену. Возражающих не было. Кто не хочет иметь на память такой снимок? А Устинов через несколько месяцев умер. Все-таки нездоровое было у него рукопожатие.

Наши пушки — жены заряжены!

Да простят меня те, без которых жизнь была бы скучна и пресна, но речь пойдет о вас, женщины. Точнее, о некоторых представителях вашего прекрасного пола. Проглотите обиду! Ведь то, что вы прочитаете, вовсе не о вас, а о ком-то далеком, не имеющем к вам никакого отношения.

В чем-чем, но в практичности и жестком реализме любая женщина даст огромную фору любому мужику. В те далекие и уже былинные времена быть женой военного моряка считалось престижно и надежно. Будущее обеспечено как минимум на хорошем среднем уровне. Отбор кандидатов в мужья начинался чуть ли не на первом курсе. И на то были причины. Севастополь во все времена и совершенно справедливо слыл городом моряков. Будущие приморские красавицы с пеленок видели белые фуражки и бескозырки на улицах, красавцев моряков во всех укромных уголках города, корабли, море и все остальное. Тяга к военному передавалась уже на генетическом уровне от мам и бабушек, в юности уже прошедших все эти этапы. А если прибавить ко всему этому, что чуть ли не каждый второй мужской житель города был или бывшим моряком, или непосредственно связан с флотом, то внутренняя поддержка отцами своих чад была не меньше маминой. Но помимо многочисленных случаев искренней любви и привязанности, которые, слава тебе господи, еще не перевелись, многие браки ковались молодыми красавицами целенаправленно и частенько чисто иезуитскими методами.

Самый простой вариант, опробованный, пожалуй, представителями женского пола всех стран и народов, был груб и действен. После непродолжительного романа с объятиями и поцелуями на косогоре училища и на скамейках Приморского бульвара весь процесс постепенно перетекал в квартиру юной соблазнительницы. Где, в конце концов, истосковавшийся курсантский организм и получал доступ к телу. Далее все шло традиционно: слезы, сопли, я беременна, я боюсь, я сказала маме, папе, бабушке, дедушке, врачу и твоему командиру. Все! Клиент готов. Откажешься — вылетишь из училища. А если к этому времени ты успел обзавестись партбилетом, лучше молча беги, покупай кольца. Простым изгнанием из училища не обойдешься.

Так рождались семьи. На удивление, подчас неплохие и крепкие. Были и более изощренные варианты, с многоходовыми комбинациями, игрой на грани фола, передачей объекта менее разборчивым подругам для проверки и познания, короче постепенным и фундаментальным насаживанием на крючок. Один мой сокурсник бабником был знатным. Любил всех, везде и как мог. На заре учебы, на первом курсе, он пережил один малозаметный роман с серенькой молоденькой девчоночкой. Правда, с отличной фигуркой. Пережил и забыл. Но она не забыла. И умудрилась единственной из покинутых остаться ему другом. Последующие четыре года она ничем не выдавала своего замысла, отстранено наблюдала за всеми любовными похождениями своего избранника, потихоньку ссужала его деньгами, себя блюла. В связях, порочащих ее, замечена не была. Он сдуру принимал это за чисто дружеские отношения, в голову лишнего не брал. Девчушка же далеко заходящих подруг отшивала тихо и аккуратно, и они покидали моего товарища словно ошпаренные. Перед самой стажировкой через очередную пассию она передала ему записку с просьбой отдать долги, она, дескать, уезжает учиться, да и он скоро уедет на флот. Наш сердцеед подсчитал все и схватился за сердце. Мужик он был честный, но увлекающийся. Долги отдавал, если помнил. Девчонка просчитала все наверняка. Банкрот-любовник, помнивший адрес кредитора еще с первого курса, отправился вечерком выяснить свои финансовые проблемы, да там и остался. Что там было, как события развивались — не знаю. Знаю, что долг был ого-го! И отдать его он не мог, даже с первой офицерской получки. Я эту пару всю свою службу в нашем Гаджиево наблюдал, неплохая семья получилась!

Были и просто анекдоты, рождаемые неугомонными энтузиастами военно-политических органов. Эти блюстители половой чистоты курсантских рядов выдавали такое!

Как-то раз тройка друзей закатила на квартире у одной подруги гулянку, с песнями, плясками и обильными возлияниями. Утром троица донжуанов проснулась разбросанная по дивану в неуставной форме одежды (а точнее, совсем без нее), а между ними в полном неглиже посапывала хозяйка. Больше в квартире никого не было. Кроме некстати вернувшихся родителей. Может, и обошлось бы, но один был замсекретаря парторганизации роты, другой комсорг роты, а третий просто отличник. После визита родителей оскорбленной невинности в политотдел всех троих собрали и заявили: один должен жениться. Кто, решайте сами. Но здесь и сейчас. Счастливая невеста с родителями ждет в соседнем кабинете. Она и сама ничего не помнит, но это суть дела не меняет. Пятна на чести училища не потерпим. Три курсанта четвертого курса, переглянувшись, попросили пять минут на размышление в одиночестве. Их оставили. Когда начпо через пять минут вернулся, его попросили стать мировым судьей и подержать шапку с тремя бумажками. Парни кидали на «морского». Бумажка с крестиком, к радости начпо, досталась заместителю секретаря.

Главный политолог училища поздравил молодожена и легкими пинками отправил того к невесте, в соседнее помещение. Конфликт был улажен в предельно короткие сроки, с минимальными для всех сторон (кроме одной) потерями. Честь вуза была сохранена. Потом, правда, ходили слухи, что пьяненьких курсантов раздевали родители невесты вместе с ней самой и раскладывали в живописных позах, попутно анализируя мужские достоинства предполагаемых женихов. Как говорится, на кого бог пошлет! Судьба!

Другая подруга явилась в политотдел и заявила в лоб начальнику, что, мол, изнасиловали меня, дорогой капитан 1 ранга, прямо в стенах вашего училища. Нагло и беспардонно на скамейке, после танцев. Кто — не заметила, только курсовок у него много было, то ли три, то ли четыре. Он мне ими все ноги расцарапал! И в доказательство задрала юбку до зубов. Царапины присутствовали. Именно в тех местах. Надо сказать, политорганы как чумы боялись историй с женским телом и старались замазывать их кулуарно всеми доступными способами, не расплескивая на весь флот. Военная машина заскрипела и начала проворачиваться. Девушке налили чая и попросили подождать. День был рабочий, увольнений не было, решение совместно с начальником училища приняли быстрое и волевое. Большой сбор старшему курсу, построение на плацу поротно, всю вахту, без исключений, в строй. Казармы на замок. Проверить пофамильно. Через час весь старший курс, включая больных из санчасти, был выстроен на плацу в две шеренги. Смотрины начались. Между курсантами в полной тишине, сопровождаемая начпо и офицерами политотдела, шествовала жертва насилия, пристально вглядываясь в лица будущих пенителей морей. Всех кадетов пробирала непроизвольная дрожь. Вдруг выберет? Не отвертишься. Уверенней всех чувствовали себя самые неказистые и некрасивые, да и то внешне. Внутри с ними творилось то же самое. Девушка мельком проглядела выставленный четвертый курс и более внимательно начала изучать пятикурсников. Офицеры политотдела, сопровождавшие смотрины, настороженно молчали, напоминая готовых к броску бультерьеров. Наконец, продефилировав вдоль пятого курса раза три, девушка решительно остановилась и показала пальцем.

— Он!

Побледневший кадет попытался что-то сказать, его быстренько отсекли от всех и, зажав в плотное каре из замполитовских тел, увели на аутодафе в политотдел. Следом, покачивая бедрами, удалилась дознавательница. Врача для экспертизы даже не приглашали. Расписались они в течение недели, при содействии начальника училища. Опять же, по слухам, незадачливый кадет имел глупость отвергнуть притязания на брак настойчивой подруги, и она поклялась ему, что он будет ее мужем любой ценой. Тот имел еще большую глупость рассмеяться ей в лицо. Месть же оскорбленной женщины была коварна и жестока. Своего она добилась.

Но осечки случались и у представительниц слабого пола. Незадолго до нашего выпуска, старый начпо, набрав неимоверную выслугу лет, покинул свой пост, и удалился в запас, выращивать гладиолусы. Ему на смену пришел свежий, прямо из кипучей флотской жизни, начпо дивизии подводных лодок с Севера. С делами такого толка на предыдущей службе ему сталкиваться не приходилось, по причине нехватки женщин, полного отсутствия курсантов и другого социального устройства северных гарнизонов. Поэтому, когда на КПП прибыла очередная «жертва» с родителями, на вопрос дежурного по селекторной связи:

— Товарищ капитан 1 ранга! Тут к вам девушка с родителями, говорит беременна от кого-то из наших. Хотят разобраться. Пропустить или нет?

Начпо простодушно ответил:

— Ты им объясни поделикатней, у меня тут две тысячи х…в, я каждый руками удержать просто не в силах!

Все бы ничего, но дежурный забыл отключить громкоговорящую трансляцию, и ответ начпо прогремел над КПП, как сводка Совинформбюро в дни первых побед. Надо ли говорить, что под взглядами других посетителей вся семейка густо покраснела и поспешно ретировалась, чтобы больше никогда не вернуться. Начпо же сразу приобрел в курсантской среде безграничное уважение. Потом он тоже пообтесался, внедрился в новую реальность, но массовых опознаваний не устраивал, и по возможности старался посылать подальше просителей такого рода. Особенно если весомых доказательств не было.

Но женский пол не был бы женским полом, если бы не находил все новые и новые способы обаять будущих офицеров. Настоящим праздником для многих засидевшихся севастопольских невест стал перевод из Баку в наши стены целого факультета химиков. Не избалованные женским вниманием, прозябавшие без женской ласки в мусульмански строгом Баку, курсанты-химики попали, как куры в ощип, в объятия гостеприимного Севастополя. Женились пачками. Обоймами. Как из пулемета. Охмурение шло по полной программе. После азербайджанской столицы, где совместный поход с аборигенкой в кино рассматривался как явное соблазнение и требовал немедленного визита в ЗАГС с последующим вывешиванием подпачканных первобрачной кровью простыней в окна, Севастополь с его фривольными курортно-флотскими нравами казался почти что раем земным. Так что в первый год добрую половину пришельцев из Баку окольцевали, как подопытных кроликов в общественном стаде.

Но, как это ни удивительно, сызмальства готовившие себя к роли флотских жен, большинство севастопольских «хищниц» безропотно и с готовностью уезжали с мужьями в самые дальние гарнизоны. Провожали, встречали своих благоверных из походов, растили детей, в общем, переносили тяготы и лишения военной службы наравне со своей сильной половиной. Парадокс! Какая уж тут цель, оправдывающая средства?

Однако не все покидали стены родного училища закованными в супружеские латы. Очень многие, по разным причинам, входили в бурную флотскую действительность без какого-либо тыла. Их уже ждал следующий этап порабощения. Теперь уже на боевом действующем флоте. Ведь одно дело курсант, хоть и с предсказуемым, но все же туманным будущим. Другое дело — молодой лейтенант или старлей, с неплохими деньгами по тем временам, просматриваемой перспективой и главное — под боком. Тепленький, которому некуда спрятаться, просто готовый к употреблению. Методы были те же. Дилетантские способы обольщения сменялись трезвым расчетом и железной выдержкой женщин более старшего поколения. Все стояло правда, на том же крепком фундаменте. Партбилет, карьера, семейное положение. Три источника, три составные части. В самих гарнизонах это не процветало. Все друг друга знают, подавляющее большинство семейные, чуть что, все у всех на устах. Неприятно. А вот вояжи на ремонт в северный Париж, он же Северодвинск, Палдиски, Сосновый бор, Обнинск нередко оканчивались скоропалительными браками.

Ну представьте: целый год не видишь ничего, кроме корабля, унылого поселка, сопок, снега и камней. И вдруг Северодвинск, огромный город, рестораны, красивые женщины, нормированный рабочий день от гудка до гудка. Даже женатые встряхивались. Хотя им это иногда тоже боком выходило. Благо женский пол Северодвинска подводников очень и очень любил. Предприимчивые женщины без комплексов, после тяжкого и изнуряющего труда в спальне давали обессиленным военнослужащим уснуть. Производилась проверка документов. Все данные снимались. И если мужчина оказывался женат, то путем легкого и ненавязчивого шантажа с него взималась определенная сумма денег. Исключительно на поддержание уровня жизни. В противном случае жена вполне могла получить дома письмо с очень подробным описанием мужниного времяпрепровождения в славном Северодвинске или Палдиски, с упоминание всех интимных подробностей, которые становятся известны только в постели. Вот и спонсировали, лишь бы не было скандала.

Но это женатые. Их трудно окрутить, хотя и такое бывало. А вот холостяки! Здесь и проще, и сложнее. Ведь уже не дети, на собственную глупость никто не спишет. И точно так же бомбили политотделы письмами, что ваш офицер жил три месяца со мной гражданским браком, я беременна, или уже родила, а он подлец ни в какую! Та же песня. Но просто так заставить офицера жениться уже трудновато. Он уже не испуганный сосунок. Его, как говорится, на понт не возьмешь. И если уж с женитьбой не выходило, то на алименты офицеров раскручивали. С паршивой овцы хоть шерсти клок. И платили ведь, без суда, без следствия, лишь бы скандал не раздувать. Вот такие дела. Но все же период массового охвата на офицерском этапе мало-помалу сходил на нет. Возраст прибавляет ума и осторожности и позволяет сделать свой выбор самостоятельно, без давления со всех сторон. Так что больше ума, господа офицеры!

Мимоходом. Оригинал

Каких только орлов не выращивает флот! Никакой фантазии не хватит представить. Оригиналы. Такие остаются в памяти навсегда.

Начальником кафедры морской практики у нас был капитан 1 ранга Муравьев с подпольной кличкой Бешеный моряк. Прозвище свое Муравьев получил абсолютно заслуженно. Оканчивал он, если не ошибаюсь, какое-то надводное училище, про субмарины никогда даже и не думал, но судьба сделала крутой поворот. На зарождающемся ядерном подводном флоте страны катастрофически не хватало офицерского состава, и руководство Вооруженных сил произвело комсомольский набор среди самых разных морских специальностей. Так Муравьев вдруг стал подводником. А будучи офицером грамотным и честолюбивым, в конце концов добрался даже до командирской должности. Каким начальником был Бешеный моряк, я не знаю, но в училище он стал знаменит одной своей шуткой, которую производил над всеми, кому довелось слушать его лекции.

Сама кафедра морпрактики находилась прямо на берегу залива, а окна лекционной аудитории всегда были на солнечной стороне. Никаких кондиционеров тогда не было, и если в аудиторию, рассаживаясь по четыре человека за широченные столы, набивалась целая рота, духота становилась нестерпимой. А где духота и скученность, там тянет в сон. Знаете, такой липкий студенческий сон, когда даже против твоего желания веки склеиваются и разлепляться обратно категорически не хотят. В такие моменты Муравьев, узрев самого нахального, имевшего наглость размазаться по столу в переднем ряду, обращаясь ко всей аудитории, подносил палец к губам. Сразу наступала тишина. Затем каперанг брал метровую деревянную линейку, на цыпочках подходил к парте и жестом призывал соседей спящего отодвинуться от того подальше. После чего следовал богатырский замах от плеча, и линейка, описав дугу, с жутким хлопком плашмя опускалась прямо перед носом посапывающего бедолаги.

Представьте себе, какие эмоции испытывал мирно дремлющий первокурсник от такого способа побудки. Он если не вскакивал, то подпрыгивал минимум на метр от сиденья. В этот момент Бешеный моряк резко выбрасывал вперед правую руку и начинал водить перед глазами обалдевшего курсанта указательным пальцем. Это продолжалось пару минут, после чего каперанг с видимым сожалением опускал руку, отходил и сообщал аудитории:

— В моей жизни было две мечты. Первая — сделать «мертвую петлю» на подводной лодке. Оказалось невозможно, механизмы сойдут с фундаментов. Вторая — сделать хоть одного спящего курсанта сумасшедшим. Пока не получается. Но я все же надеюсь.

Экзамен — штука тонкая

Что такое академия, вам с иронической ухмылочкой объяснит любой бывший гардемарин. Это не то высшее научное заведение, о котором мечтают ученые мужи, а нечто радикально противоположное. Академия — это время, которое нерадивый курсант проведет в училище, когда все остальные будут гулять в отпуске, за то, что он, бедняга, не сдал какой-нибудь экзамен. Любой. Даже один. И так будет, пока в «бегунке» не появится вожделенная оценка, пусть даже тройка со многими минусами, не беда! Она все же дает право побросать в сумку вещи и покинуть наконец стены родной «системы» на те немногие денечки, которые, может, еще остались до конца отпуска. Ох, на что приходится иногда идти ради даже небольшого срока призрачной свободы!..

После третьего курса самым страшным экзаменом абсолютно справедливо считался ЭСАУ — элементы систем автоматического управления. Преподаватели кафедры практически все без исключения слыли мужиками бездушными, к горю человеческому безразличными и совершенно бескомпромиссными. «Бананы» в экзаменационную ведомость ставили, не раздумывая. Делом совершенно обыденным и вовсе не чрезвычайным считалось в училище полкласса, не сдавших экзамен по автоматике. К моему стыду, я эту науку не любил и не понимал.

Ну не шли у меня полупроводниковые процессы, и все! Вот клапаны, захлопки, трубопроводы шли, а диоды, триоды и анодные мосты ни в какую. Вот и получился «по работе отдых». До сих пор помню, как вытащил билет, а один из вопросов — работа мультивибратора. Я, конечно, извилины напряг, схему нарисовал, припомнил зазубренное и выдал все экзаменатору. Где-то в другом месте, может, и сошло бы, но не здесь. Не тот преподаватель. Автоматику у нас вел капитан 2 ранга Туровский. Больше теоретик, чем практик. Умный до безобразия. Такими и нас видеть хотел. Стремление благое, спору нет, но. Послушал он меня, головой покивал, потом берет карандаш и рисует поперек схемы гаечный ключ, а в углу — круг.

— Вот Белов, видишь, сюда гаечный ключ упал, тут и тут замкнул, а сюда матрос-разгильдяй пописал. Как теперь схема работать будет?

После этого теперь уже моя голова замультивибрировала. Лихорадочно и хаотично. Но без толку. Начал я всевозможные горбушки лепить, широченными потоками лить воду, даже политику партии и правительства припомнил. А Туровскому все это — по барабану. Покивал головой, покивал и говорит:

— Да, Белов, ты хоть и старшина класса, но автоматику должен знать, как «Отче наш». Куда ты в жизни без автоматики? Вызубрить все можно, но необходимо ведь понимать глубинные процессы. Придешь после практики.

Так я стал академиком. И чтобы мне не так было обидно, отбраковала кафедра автоматики еще двадцать два человека из моей роты, почти треть. А отпуск-то летний, целый месяц, обидно. Но ничего не поделаешь.

Уехали на практику. В город Горький, ныне Нижний Новгород, на завод «Красное Сормово», смотреть, как строятся подводные гиганты. Посмотрели, пофланировали с черноморским шиком по городу, пива попили, в общем, попрактиковались месяц, и по домам. Все, кроме нас, горемычных. Двадцать три автоматических должника потянулись вместе с командирами обратно в родную Голландию. Обиженные и угрюмые. Лето на дворе, а тут. Я, конечно, брал в Горький конспект лекций, но полистать его времени как-то не хватило. Большой город, понимаете, соблазны. Но на двое суток, проведенных в поезде на обратном пути, я честно залез в тетрадь по самые плечи с твердым намерением в первый же день сдать зубодробильную науку и с максимально возможной скоростью свалить в отпуск. Но, как известно, действительность всегда оказывается мрачнее.

Все училище в отпуске. Курсантов нет, офицеров — минимум. Только те, которые обеспечивают новый набор. На кафедре автоматики для приема наших долгов оставлен всего один преподаватель, да и тот по горло занят проблемами абитуриентов. Наши отпускные терзания ему просто-напросто пополам, и он назначает ближайшую дату сдачи только через неделю. Мол, подготовьтесь, а там посмотрим, что вы за птицы. А неделя, между прочим, — четвертая часть отпуска. Вот так, утром приехали, а к обеду ото всех полученных известий впали в кому. Слава богу, наш знаменитый заместитель начальника факультета по учебе кавторанг Клитень вошел в наше положение и сразу без лишних нотаций выдал на руки «бегунки». Только сдавайте. Как хотите, всеми доступными средствами и методами. Побродив без толку по училищу, я уже собрался было вниз, в казарму, как увидел в курилке двух «хачиков» из моего класса в чрезвычайно приподнятом настроении. Дагестанцы Ахметов и Мухтаров в академии оказались по той же причине, что и я. Автоматика. Особо крупными познаниями в области полупроводников они не обладали, поэтому и завалились на экзамене со значительно большим грохотом, чем я. Их счастливые лица меня заинтриговали, и я поспешил выяснить причину такого веселья.

— Чего радуетесь, братья по оружию?

— Та так. ЭСАУ сдалы. Завтра домой.

Я опешил. Нездоровое чувство национального самосознания вздыбилось до небес: я что, тупее наших махачкалинских «жориков»?

— Кому, мужики? Трофимов всех послал подальше до следующего понедельника, а ведь больше никого нет.

— А мы Туровского встретили. Он со вчерашнего дня в отпуске, за деньгами приезжал, а мы тут как тут. Понавесили ему лапши на уши, я жэних, Мухтар свидэтель, свадьба послезавтра. А нам еще до Махачкалы добираться. Он поломался нэмного, и вписал в «бегунок» по трояку. А нам больше и нэ надо.

И «хачики» довольно загоготали. А я сразу принял решение. Аналогичное. Но еще более наглое.

— Ахма! Туровский где?

Ахметов успокоился. Махнул рукой.

— Полчаса назад домой уехал. Не догонишь.

Догонять я и не собирался. Мне был нужен только его домашний адрес. Но на кафедре опытная лаборантка справку дать категорически отказалась. Пришлось у знакомого дежурного по роте одолжить повязку и штык-нож, заскочить к дежурному по училищу, бодро представиться и попросить посмотреть в книге оповещения офицерского состава адрес Туровского. Мол, посылали рассыльного бумаги отнести, а у нас оказался неверный номер квартиры. Дежурный каперанг, разомлевший от июльской жары, лениво махнул рукой — смотри и убирайся, без тебя тошно. Адресок я записал и быстренько слинял в казарму готовиться.

Не могу сказать, что я жуткий наглец и циник, поэтому мне стоило многого решиться пойти вечером домой к преподавателю. Но идти было жизненно необходимо. Либо пан, либо пропал. Нравственный фактор спрятался и не высовывался. Летний отпуск стоил гораздо больше душевных терзаний.

Погладил форму, почистил хромачи. Часа два просматривал конспект в надежде освежить память и отсутствовавшие знания. В 18.00, пользуясь тем, что я остался старшиной роты, уволил сам себя до полуночи.

Жил Туровский на проспекте Острякова, попросту, на Остряках. Дом около остановки, второй этаж. Поднялся на площадку. Отдышался. За дверью что-то шумело. Тянуть я не стал и сразу позвонил. Дверь сразу не открылась. Потом неожиданно резко распахнулась, и на пороге возник мой принципиальный преподаватель. Судя по всему, он стирал, был в майке, раздувшихся на коленях сатиновых спортивных штанах и с ног до головы забрызган мылом.

— Белов? Хм. Чем обязан?

Я, стараясь сохранить достоинство и не выглядеть элементарным попрошайкой, начал сбивчиво объяснять:

— Понимаете, товарищ капитан 2 ранга, у меня на завтра билет на самолет, а Трофимов сказал, что сдавать только через неделю, вот я и решил к вам. Я готов, целый месяц занимался, обидно сидеть лишние семь дней.

Наверное, из-за начавшегося отпуска Туровский был настроен, на удивление, благодушно.

— Подожди.

И нырнул в квартиру. Он вернулся, вытирая руки полотенцем, и плотно прикрыл за собой дверь.

— Конспект при себе?

Я с готовностью протянул свой талмуд.

— Открывай на любой странице.

Я распахнул тетрадь. Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Страницы распахнулись на все том же злополучном мультивибраторе. Туровский улыбнулся.

— Вопросик-то мой помнишь? Гаечный ключик и моча молодого матроса. Ну, давай, докладывай.

К такому повороту дел я не готовился. Совершенно. На столь каверзные вопросы из всего преподавательского состава кафедры автоматики был способен только один Туровский, а еще с утра я как раз ему-то сдавать экзамен и не собирался. Капкан. Но отступать некуда, за нами Москва, точнее, билет до нее. И я начал заливать в уши взмыленного Туровского все свои знания по части мультивибрации, обсервации, мультипликации и прочей автоматизации. Говорил, не переставая, минут пять, потом выдохся и замолчал. Туровский меня тактично не перебивал, выслушал до конца и лаконично подвел итог.

— Полная ахинея. Ты, милый друг, полнейший эмбрион. До свидания.

И повернулся к двери. Я почувствовал, что сейчас ниточка порвется, и я останусь на бобах.

— Товарищ кавторанг! Я даже билеты уже сдать не успею.

Тут я лукавил. Билетов на самолет у меня, конечно, не было. Курсант не миллионер, но на поезд в Москву были на самом деле, и как раз на завтра. Я их достаточно опрометчиво купил сразу по возвращении в город-герой Севастополь. Загодя. Да и сдать их проблемы не было.

Туровский на миг тормознул.

— Белов, мне совесть не позволяет тебе даже двойку с минусом поставить. Иди в училище и готовься.

Я был уже в полном отчаянии, когда вдруг дверь квартиры распахнулась прямо перед носом упрямого ученого, и показалось миловидное женское лицо в обрамлении симпатичных белокурых кудряшек.

— Здравствуйте! Юра, а ты что молодого человека на площадке держишь? А ну-ка, заходите домой.

Туровский замялся.

— Света, этот оболтус хочет тройку из меня выбить. А сам.

Света распахнула дверь.

— Вот пусть и выбивает, но не на пороге, а в доме. Некрасиво.

Туровский совсем стушевался и как-то неловко пригласил меня войти.

— Ну заходи, неандерталец.

Я боком протиснулся в прихожую и застыл у входа на коврике. Света подвинула тапочки.

— Разувайся, горемыка. Идите в комнату. Юра, я машинку сама выключу.

Потом снова повернулась ко мне и улыбнулась.

— Не стесняйся и не бойся, все будет хорошо.

В этот момент я вдруг почувствовал, что именно так и произойдет. Знал бы я, что будет перед этим.

Расположились мы в комнате за большим полированным столом. Туровский принес пачку чистых листов, карандаш, пододвинул стул и уселся рядом.

— Ну, Белов, давай-ка для начала выясним, как ты понимаешь.

И понеслось. Через пять минут я узнал, что мое место в лучшем случае в десятом классе. Еще через пятнадцать вошедший в раж кавторанг доказал мне, и надо сказать, очень убедительно, что я и в школе вообще не учился. От нервного напряжения я впал в ступор и совсем потерял способность нормально соображать. Меня хватало лишь на то, чтобы на все вопросы отвечать зазубренными фразами из курса корабельной автоматики. Туровского же мое состояние наоборот взвинчивало. Он срывался, стучал кулаком по столу, покрывал листы графиками и формулами, засыпал весь стол кипой литературы, начиная от фундаментальных трудов классиков физики, заканчивая учебниками сына шестиклассника. Он пытался выдавить из меня хоть что-то, но у него ничего не получалось. Меня просто-напросто заклинило. Я совершенно перестал понимать метания электрического тока по цепям и транзисторам. Даже то, что я знал, забилось с испугу куда-то в подкорку головного мозга и выползать на свет ну никак не желало.

— Белов!!! Сейчас девятнадцать сорок пять! В двадцать тридцать за мной заезжает товарищ, и мы всей семьей уезжаем на дачу. В твоем распоряжении пятнадцать минут!!! Ни секунды более!!! Последний вопрос! Почему.

Дверь комнаты приоткрылась.

— Ученые! Чаю не хотите?

Голос жены моего «мучителя» показался мне просто манной небесной, дающей возможность перевести дух и хоть немного привести мозги в порядок. Туровский в ответ рявнул:

— Нет!!!

Я позволил себе не согласиться с наставником и выгадать хоть пять минут передышки.

— Спасибо, с удовольствием.

Света кокетливо улыбнулась.

— Вот и хорошо! Юрик, я тебе тоже принесу. Я же вижу, ты хочешь.

Туровский посмотрел на меня с ничем не прикрытой ненавистью.

— Белов. Время работает не на тебя. Продолжаем!

Дальнейшая фантасмагория продолжалась под чай. И от нервного напряжения, и от горячего чая я взопрел, как в сауне. Пот лил ручьями. Сердце билось, как отбойный молоток. Я был уже не рад, что решился на такую авантюру, но отступать по собственному желанию не считал возможным. Выгонит — уйду! Но сам — никогда! На войне, как на войне! Бей «врага» в его логове!

А атмосфера все накалялась и накалялась. На наше аутодафе заскочил сын Туровского, вернувшийся с улицы и ничего не знавший о происходящем.

— Папа, у меня велосипед сломался, посмотри, пожалуй.

Туровского передернуло, как от огня.

— Иди!!! Чини сам!!! Учись!!! А не то станешь таким, как этот и его друзья!!!

Под «этим» Туровский, естественно, подразумевал меня. Под друзьями, наверное, «хачиков». А то и всех курсантов, вместе взятых. Сына как ветром сдуло. Видно, в таком состоянии папу ему приходилось видеть нечасто.

В дверь позвонили. Судя по голосам, кто-то пришел. Туровский злорадно захихикал:

— Вот за мной и пришли, Белов! Будем закругляться!

На пороге, сияя широченной улыбкой, возник еще один «автоматчик» — капитан 3 ранга Туманов. Похоже, Света успела сообщить ему о трагедии, разыгрывающейся в этой комнате, и он поспешил к нам разрядить обстановку.

— Здравствуйте, товарищи! Как дела на околонаучном фронте?

Лицо Туманова выражало безбрежное удовольствие, лучилось от блаженства и внутренней гармонии. Отпуск, дача, море, что еще надо человеку, чтобы достойно отдохнуть от военной действительности. Он был полная противоположность взбешенному Туровскому.

— Что, хохлы, прищурились? Юрка, ты что-то на себя непохож.

Туровский обреченно махнул рукой.

— Я скоро умом тронусь. Свалился на мою голову ноль полнейший. Володя, будь другом, прими у него хоть пару вопросов, я оденусь пойду.

Володя энергично потер руки.

Ради бога! Ступай, занимайся своими делами, я тут повоюю за тебя.

В душе я ликовал. Туманов с флота вернулся недавно, теоретическим училищным жирком обрасти не успел и четко знал, что на действующем флоте необходимо, а что нет. Поэтому над курсантами особенно изощренно не изгалялся, требовал в меру и звезд с неба хватать не заставлял.

— Ну, старшина, в чем ваши разногласия с моим многоуважаемым другом Юриком?

И все началось по-новой. Но совсем в другой интерпретации. Туманов спокойно выслушал зазубренные мной тексты, просмотрел нарисованные мной схемы, задал пару общих вопросов и подвел итог:

— На крепкий трояк ты тянешь без замечаний. Чего это Юрка к тебе прицепился? Ему что, времени своего не жаль?

Я в ответ только жалко улыбался. Слова Туманова меня окрыляли, но не более. Последнее слово все равно было за Туровским. И тот не заставил себя ждать. Кажется, даже пока он одевался, его попросту выворачивало наизнанку от тупоумия наглого и беспардонного курсанта. Метеором влетев в комнату, Туровский с нескрываемым раздражением спросил:

— Ну, убедился, каких туарегов воспитываем?

Туманов отреагировал очень спокойно:

— Юра. Мне кажется, свой трояк парень заслужил честно. По крайней мере, память у него отличная. Я проверил. Он точно по тексту учебника шпарит.

Туровский взорвался. Далее происходило что-то неописуемое. Вздыбившийся кавторанг буквально выдернул Туманова из-за стола и выволок в коридор. Оттуда в течение нескольких минут доносилось рычание и крики Туровского, изредка прерываемые робкими репликами младшего по званию. Бедный Вова Туманов! Чего он только не наслушался. И потакатель малодушный, и моральный развратник, и остолоп флотский, и что ему не будущих офицеров воспитывать, а телят гонять в глухой деревне. Всего и не упомнишь. Просто изнасиловал моего заступника. После этого концерта униженный Туманов убыл на кухню к женщинам и больше на сцене не появился.

Размазав идейного противника по стенке, Туровский снова возник передо мной. Настроен он был более чем решительно, и пощады на его лице я прочитать не смог.

— Встать!

Туровский вдруг превратился из чересчур горячего ученого в настоящего строевого офицера.

— Шагом марш обуваться!

Приказ начальника — закон для подчиненного. С тяжелым сердцем я поплелся в прихожую. Проклятые хромачи никак не лезли на ноги. Я измучился, но попросить ложечку для обуви не смел. Когда, наконец, я закончил процедуру и выпрямился, моим глазам предстала такая картина.

Слева, в проеме двери, скрестив на груди руки, с видом гордого римского патриция, уничтожившего орду варваров, высился кавторанг Туровский. Усы вздыблены, глаза метают молнии, только сабли не хватает. Справа у двери на кухню его жена. Она тоже успела переодеться, выглядела очень соблазнительно в короткой юбочке, выгодно подчеркивающей красивые ноги, и обтягивающей футболке, детально обрисовывающей остальные женские достоинства. Друг друга они не видели. Зато я их обоих — прекрасно.

— Ну что? — спросила Светлана беззвучным жестом.

Я опустил глаза и отрицательно покачал головой.

— Одну минуту! — Она сделала руками ободряющее движение и решительно вышла к мужу.

— Юрочка! Можно тебя на минутку?

И не дожидаясь ответа, подхватила того за руку и увлекла за собой в комнату. Тот попытался вывернуться, но уверенная женская рука ласково, но твердо направила движение мужа в нужную сторону. Дверь за ними закрылась. Я же остался в пустой прихожей в совершенно глупом положении: уйти нельзя, остаться тоже. Первые пару минут супруги звуков не подавали вообще. После послышался звериный рык Туровского, периодически прерываемый сеансами тишины. Постепенно сеансы становились все продолжительней, а рычанье моего учителя все короче. Потом оно вовсе прекратилось. По моему разумению, на это ушло минут десять. Потом дверь тихонько открылась.

На переднем плане стоял Туровский. Был он красен, словно свежевыкрашенный аварийный щит на контрольной проверке корабля. Да и вообще, был он несколько взбудораженным. За его спиной, застенчиво улыбаясь, его красивая супруга поправляла прическу. Туровский, не глядя мне в глаза, а осматривая прихожую, словно видя ее впервые, протянул руку.

— «Бегунок»!

Я судорожно залистал тетрадь в поисках заветной бумажки.

— Белов, быстрее!

Кажется, кавторангу очень хотелось побыстрее покончить со всеми формальностями. Слава богу! «Бегунок» нашелся, и я протянул его Туровскому.

— Юра, не забудь! Ты обещал!

Света грациозным жестом протянула мужу ручку. Юра издал стон умирающего тигра и быстрым росчерком что-то написал. Потом с видом человека, у которого рухнули все идеалы, отдал мне бумагу.

— На, осенью все равно пересдавать заставлю… наверное.

— До свидания! Счастливого отпуска!

Тепло улыбаясь, очаровательная Светлана помахала мне рукой из-за широкой спины своего щепетильного мужа.

Как я оказался на улице, и не помню. Лишь там я осмелился посмотреть в «бегунок». На злополучной бумажке размашистым почерком было написано всего одно слово — «хорошо». И внизу подпись. Уже в обед следующего дня я получил отпускной билет и уехал в Москву.

Не знаю, что побудило жену Туровского помочь мне, нахальному лентяю, вломившемуся в их дом в самое неподходящее время. Не знаю. Может быть, она просто вспомнила курсантские годы своего Юрика, когда ждала его в увольнение, а он, наверное, тоже получал двойки.

Гробовые доски

Система, а точнее училище, — это не только место, где из мальчика делают мужчину и офицера, это место где, образно говоря, этого мальчика жить учат… по уставу, со всеми вытекающими веселостями и правильностями этого самого устава. И учить жить начинают именно с того места, где мальчик и живет. Со шконки, то бишь с коечки, а значит, и с кубрика, и с умывальника, и уж, само собой, с гальюна. А любая учеба — это в первую очередь и ее контроль. А контроль — это и есть смотр казармы.

Смотр казармы — это не просто квинтэссенция того, что все нормальные люди называют военным маразмом. Это и есть воплощенный в жизнь маразм. Но чрезвычайно веселый, хотя и изматывающий, как морально, так и физически. Вот, кто, например, из гражданских может ответить на вопрос: что больше всего характеризует военнослужащего? Никто. А ответ чрезвычайно прост. Какова тумбочка курсанта, таков и он сам! И если у нерадивого и неаккуратного гардемарина в тумбочке все навалено, как попало, и еще сверху засунуты кеды, на которых лежат слойки из чепка, а поверх всего шестидневные караси, пахнущие смертью, то у примерного, а значит, аккуратного и передового военнослужащего в тумбочке все лежит, как в строю. Расческа, платочек, ниточки с иголочками, зубная щетка в футляре и мыло в мыльнице. Про зубную пасту и бритву и говорить нечего. И все разложено по ранжиру, а не как попало, и максимум чего в тумбочке есть лишнего, так это пара учебников и письма из дома. И укладки в баталерке выложены в шкафах повзводно, и у каждой бирочка есть с фамилией, и даже толщина каждой уложенной вещи одинакова. И снова, как в строю. Внизу брюки и темные фланелевки, выше все светлое, а на самом верху, чистый и отглаженный гюйс сияет. А уж о том, что все должно быть натерто, выровнено и надраено, тут и говорить нечего. И вот утром рота уползает на занятия, и начинается это самая фантасмагория, называемая смотр казармы.

Третий курс. Весна. После завтрака в казарме остался только я как старшина роты, дневальные с дежурным по роте и командир. К этому времени, мы уже успели рассовать по тумбочкам «аварийные» наглухо запаянные полиэтиленовые пакетики с девственно чистыми шильно-мыльными принадлежностями. Проверили наличие навсегда пришитых к кроватям прикроватных ковриков и ножных полотенец с гигантской буквой «Н». Отбили рантики на заправленных кроватях и выровняли их под нитку, предварительно прощупав все матрасы на предмет запрятанных курсантских трусов. Все укладки были поправлены еще раз, а уж про натертый мастикой центральный проход, бирки на утюгах и вылизанные дучки в гальюне и говорить нечего. Прошлый смотр рота провалила на все 100 %, и на этот раз командир лично руководил подготовкой, да так, что даже у меня появилось призрачное предчувствие, что нас пронесет. Смотр, как правило, производили несколько человек, от начальника вещевой службы до электрика, и мог даже заглянуть сам адмирал, но по большому счету, окончательно все оценивал только один человек: начальник строевого отдела капитан 2 ранга Заславский. Как правило, на такой должности в училище серостей никогда не было, но Заславский по личной легендарности превзошел всех и вся, носил прозвище Конь и внушал почтительный ужас всем без исключения кадетам, независимо от курса. Вот от его окончательной оценки и зависела степень раздирания задницы старшины роты после этого мероприятия.

Заславский появился как всегда внезапно, козырнул дневальному по роте и покатился по всем помещениям своей знаменитой походкой быстро семенящего тюленя. Мы с командиром еле успевали за ним, а кавторанг семеня по роте, только кидал назад замечания, которые мы с командиром старательно фиксировали в блокноты. На мое удивление, ничего криминального начальник строевого отдела не нашел, все выданные им замечания носили общий характер, и основанием для «высочайшей порки» служить никак не могли. Видимо, это обстоятельство озадачило и самого Заславского, и он, тормознув в коридоре после тщательного, но безрезультатного осмотра дучек в гальюне, ненадолго задумался и рванул в то место, где всегда можно было найти массу таких замечаний, что в военное время годились вплоть до расстрела. Начальник строевого отдела пошел в сушилку осматривать калориферы.

Сушилка — это особенное место, смысл которого кроется в самом ее названии. Там все должно сохнуть. В первую очередь обувь, ну а затем и выстиранная форма военнослужащих. У нас сушилка представляла собой узкую комнату, одну стену которой занимали огромные батареи, закрытые огромными дверцами. Дверцы эти никогда не закрывались до конца, по причине огромного количества обуви, рассованной в батареях. Ну а где обувь, там, собственно, и ее запах, перемешанный с запахом потных пяток, флотского гуталина, влажной кирзы и хрома. Влажность в сушилках поддерживалась огромным количеством стираных роб и белоснежных фланок, висящих на веревках. А если учесть еще и то, что, по традиции, в сушилках, за неимением другого места, оборудовался небольшой спортзал, с гирями, самодельными штангами и собранными где попало разнокалиберными гантелями, то можно представить, что за вертеп являло собой это помещение. Заславский проковылял в сушилку и, обозрев ее состояние и тот максимально возможный порядок, который мы попытались там навести, сдвинул фуражку на затылок, и изрек:

— Вот, товарищ командир… видите?

Командир неуверенно кивнул. Видеть-то он видел, но вот на чем акцентироваться, пока не понял.

— И ты, Белов, иди сюда.

Я протиснулся между офицерами и тоже попытался увидеть что-то из ряда вон выходящее. Такого, и на мой недальновидный старшинский взгляд, не обнаруживалось.

— Непорядок, командиры, непорядок.

И командир роты, целый капитан 3 ранга, и я, старшина роты, пристыжено молчали, опустив очи долу. Обоим было ясно, что Заславский за что-то зацепился взглядом и сейчас роте поставят полный «неуд», со всеми вытекающими последствиями.

— Беспорядок. Обувь засунута как попало. Смотрите, как загнуты эти хромовые ботинки! Они же так испортятся. А это, кстати, предмет вещевого аттестата со своим конкретным сроком службы! И других форменных ботинок вам государство раньше этого срока не даст!

На мой личный взгляд, обувь стояла на батарее так, как всегда, и за предыдущие три года таких замечаний я не слышал.

— Нужны полки… нормальные деревянные полки, чтобы на них ставить туфли, а не пихать их, как попало. Все ясно?

Мы синхронно кивнули. А Заславский неожиданно хитро улыбнулся и добавил:

— А так помещение заслуживает очень хорошую, даже отличную оценку. Исправите замечание до завтра, так и поставлю. Задача ясна?

Яснее быть и не могло. С первого курса рота никогда не получала за содержание своего помещения выше удовлетворительной оценки, а тут всего одно замечание, причем вполне устранимое.

Заславский унесся, а командир, шумно выдохнув, сказал просто, но емко.

— Белов… усрись, но полки к завтрашнему дню сделай. Как — меня не интересует, но чтобы были! Учить тебя не буду, ты же сержантом в войсках был.

После ужина я собрал старшин классов и обрисовал задачу, стоящую перед всеми нами. Доски. Нормальные. Обструганные. Можно некрашеные. Штук восемь-десять, метра по два. И сегодня. Пила, гвозди и молоток в роте имелись, да и умелые руки тоже. После бурного обсуждения оказалось, что вариантов выполнения этого, по сути, пустячного дела совсем мало. А по большому счету всего один. Училище наше, как известно, занимает целую бухту в славном Севастополе, и кроме него и трех десятков жилых домов поблизости ничего нет. Пилорамы в обозримой дали не наблюдалось. Так что оставалось только одно место, где можно было разжиться досками, — мастерские училища, располагавшиеся на его территории, выше учебного корпуса. Там были и механические, и деревообрабатывающие цеха, в которых практиковались курсанты-первокурсники. Работали в них гражданские, у которых выпросить что-то было трудно, да и рабочий день их к этому времени давно закончился. А потому, с учетом этих обстоятельств, мной было принято решение, выслать диверсионно-поисковую группу трофейщиков, которую я сам и возглавил.

На дело вышли после 24.00, когда уже прибыли все увольняемые и все дежурные по факультетам расселись по дежуркам заполнять журналы. После непродолжительного совещания я решил взять только четверых. Из расчета по четыре доски каждому, на полки хватало с избытком, да и нести было гораздо удобнее. Поход я решил возглавить лично, чтобы в случае задержания группы дежурно-вахтенной службой училища принять первый удар на себя. Нарядились в старые робы, без боевых номеров и гюйсов, вооружились фонарями, двумя молотками и топором и около половины первого вышли из казармы.

До мастерских добрались минут за пятнадцать без происшествий. Шли обходной дорогой, мимо лаборатории ДВС и вокруг камбуза и складов. Но, когда прибыли на место, нашу спецгруппу постигло обескураживающее разочарование. Около деревообрабатывающих мастерских не было даже щепок, не говоря уже о каких-либо досках. Вообще создалось впечатление, что гражданские сотрудники либо трудились в полном соответствии с кодексом строителя коммунизма и даже щепок не оставляли, либо они просто ничего не делали и тех же самых щепок просто не производили по определению. После тщательного, по-квадратного осмотра двора мастерской с фонариками, на ощупь и по периметру группа пришла в уныние. Наш партизанский рейд по тылам училища оказался неудачным, и завтрашний день грозил обернуться новой «торжественной поркой», как со стороны Заславского, так и со стороны командира роты.

— Борисыч, а давай я тут вокруг пошарахаюсь, может, чего и найду.

Валера Гвоздев, мой друг, человек неугомонный, юркий и верткий, сдаваться сразу не хотел, а потому, когда мы обреченно расселись на крыльце мастерской перекурить перед обратной дорогой, проявил нездоровую для военнослужащего инициативу и, засунув в рот сигарету, рванул куда-то за угол мастерской.

— Может, сходить к овощехранилищу… там доски из-под ящиков овощных всегда валяются.

— Да они все засраные этими помидорами гнилыми… лучше по дачам прошвырнуться.

Пока мы грустно делились неосуществимыми проектами, потягивая зажатые в кулаках сигареты, Валера явно время не терял и, неожиданно нарисовавшись из темноты, как заправский следопыт, почему-то шепотом сообщил:

— Мужики, там на торце окошко на чердак этой богадельни. Без рамы и стекол. Может, вы меня подсадите… посмотрю. может, есть чего.

Вариантов было немного, и мы, затушив окурки, двинулись за Гвоздевым.

Окошко на чердак располагалось не так уж и высоко, метрах в трех от земли. Мы подсадили Валеру, и он, подтянувшись, скрылся в темном проеме. Пару минут оттуда доносился шорох, а потом в свете наших фонарей появилась голова Гвоздева.

— Мужики… бл… тут гроб стоит… новенький… еще даже материей необитый.

Мы офонарели. Чего-чего, а вот возможности производства в нашем высшем военно-морском учебном заведении гробов никто предполагать просто не мог. Теперь подсаживали уже меня. В отличие от спортивного и сотканного из мышц и сухожилий Гвоздя, я уже тогда обладал небольшим пивным животиком и преодолел путь на чердак, не в пример Валерке, тяжело и с придыханием. Но то, что я увидел там, стоило того. На засыпанном опилками полу чердака, на импровизированной подставке из нескольких кирпичей и правда стол гроб. Довольно большой и рассчитанный на человека с ростом явно выше среднего. Отсутствие на чердаке чего-либо другого, стропила, косые своды крыши и мерцающий свет наших фонарей, вообще, создавали на чердаке атмосферу какого-то средневекового вурдалачьего романа, отчего нам с Валеркой даже стало немного не по себе.

— Борисыч, давай решать побыстрее… неуютно тут как-то, бл…

Я обошел гроб. Был он сколочен из великолепных струганых досок, ошкурен и обработан на совесть, и, судя по запаху свежего дерева, был изваян совсем недавно. И по всем показателям этот гроб, как сырье для полок, подходил нам как нельзя лучше. Я посмотрел на Гвоздя. Тот пожал плечами и, угадав мои мысли, сказал:

— А что… на плечи и в роту… по-быренькому так…

Я вернулся к окошку и спросил у оставшихся внизу:

— Мужики, никто некролога в училище не видел последние дни?

Ребята переглянулись.

— Не-а, Борисыч. Я сегодня через центральный вход два раза ходил. Не было там ничего.

— А я сменялся с «Борта». На КПП тоже ничего не было.

Некрологи в училище вывешивали в фойе парадного входа и на КПП, и хочешь не хочешь, но они в течение дня на глаза курсантам попадали.

— Так, мужики… гроб берем. Несем в роту, там и разберем, здесь стремно ломать… услышать могут.

Когда гроб спустили вниз и мы попримерились к нему то так, то эдак, оказалось, что гроб легче всего нести, как в траурной процессии, водрузив его на плечи с накрытой крышкой. Обвязав его какой-то найденной в кустах веревкой, чтобы крышка не спадала, мы синхронно подняли этот похоронный атрибут и двинулись старой дорогой обратно в роту.

На подходе к складу нашу процессию остановил неясный шум, доносившийся со стороны находившегося там у ворот часового. Аккуратно сняв гроб с плеч, мы отослали Гвоздя в разведку. Минут через пять он вернулся, озабоченно сообщив, что там дежурный по училищу проверяет караул, и, судя по всему, это надолго.

Дежурным по училищу в этот день заступил капитан 1 ранга Коломаренко, мужчина довольно немолодой и в силу своего предпенсионного возраста чересчур раздражительный. Был он начальником кафедры турбин, умом обладал изрядным, но под старость обрел немного склочный характер, который выражался в том, что уж очень ему нравилось учить курсантов жить и служить правильно. А значит, и часового сейчас наставляли, как правильно обходить тесный дворик склада, учили по-настоящему носить автомат и десятый раз отрабатывали с разводящим процедуру смены часового с поста с самым правильным эмоциональным и патриотическим настроем. А отсюда следовало, что мимо склада нашей похоронной процессии хода нет.

— Мужики, а может, напрямик? Через плац. А что? Коломаренко с караулом еще минут пятнадцать проколбасится, старший помощник дежурного сейчас спит. Дежурные по факультетам у себя в рубках ко сну готовятся. Быстренько промчимся через плац и по трапу вниз… в принципе можем проскочить.

Алёхин Толик парнем был взвешенным, и попадаться ни на чем не любил, а оттого его слова я принял к сведению и призадумался. Торчать с гробом на месте было как-то неудобно. Мог случайно забрести первокурсник из состава дежурного взвода, охраняющий так называемый гидролоток, и узрев в ночи четырех неизвестных с гробом, дать волю своей неокрепшей психике. Тот же Коломаренко после наведенного шороха на складе мог элементарно направится сюда в надежде перепугать того же первокурсника до нервного поноса и выпадения волос на затылке. Да мало ли чего. А тут и правда можно было совершить наглый, практически «суворовский переход через Альпы». Я еще почесал в затылке и отдал команду:

— Гроб на плечи! Вперед!

И мы, презрев всю безопасность нашего рейда, рванули напрямик по склону, к правой паттерне. Проходя ее, мы уже взяли ногу, чтобы разнобой не замедлял движение, и уже синхронно, шагая походным строевым шагом, вышли на плац. Наверное, это было красивое, завораживающее и одновременно страшноватое зрелище. Огромный училищный плац ночью освещался скупо, и теперь на него падал лишь лунный свет и подсветка парадного входа в учебный корпус. И вот по нему быстро и практически беззвучно плыл гроб, лежащий на плечах четырех абсолютно темных фигур. В какой-то момент мы оказались на самой освещенной части плаца, но вновь быстро нырнули в темноту деревьев. По трапу мы уже практически бежали, миновав самое узкое место в подземном переходе, вздохнули уже спокойнее и через несколько минут влетели в свою казарму, как мне казалось, не замеченные никем.

Дежурным по роте в тот день заступил старшина 2 статьи Дубровинский Сашка, в простонародье Дубрик. Парень безобразно умный, до такой степени, что, будучи старшиной класса, за пару занятий рассчитывал всем своим курсовики по ядерным реакторам только для того, чтобы его потом не драли за успеваемость всего класса. Как и все талантливые люди, Дубрик имел свои заскоки, причем часто веселые чуть ли не до паралича, а иногда и жутко принципиальные и вредные, за что позднее и вылетел из училища. Сейчас Дубрик, дождавшийся своих законных двух часов ночи, собирался спать и дефилировал по спящей казарме опоясанный одним полотенцем, но нацепив еще ради хохмы повязку «РЦЫ» на голую руку, пилотку и штык-нож на ремне. Наше появление с гробом вызвало у него неописуемый восторг, впрочем, как и у дневального. И Дубрик недолго думая скинул с него крышку и улегся в гроб, скрестив руки на груди и закрыв глаза. При этом Дубрик умудрился потерять полотенце, и мы дружно заржали при виде лежащего в настоящем гробу дежурного по роте голого, но тем не менее при всех атрибутах дежурно-вахтенной службы. Так бы мы наверное и ржали до упаду, но наше веселье прервал скрип двери. На пороге стоял дежурный по факультету, капитан 2 ранга Расщепков, и было заметно, что фуражка на его голове как-то самостоятельно начинает подниматься вверх. Вообще лицо у него было просто неописуемым. Глаза открылись на максимально возможную ширину, и в них проглядывала смесь всех возможных человеческих эмоций от неудержимого смеха до затаенного испуга. К тому же мы не успели занести гроб куда подальше от входа, и дежурный по факультету имел возможность в подробностях лицезреть немалое мужское достоинство Дубрика, отчасти прикрытое завалившимся на него штык-ножом. Сам же Дубрик за нашим хохотом не расслышал звука открывавшейся двери, и, лежа в гробу с закрытыми глазами, уже в воцарившейся тишине, продолжил начатый спектакль.

— Борисыч… прошу похоронить меня на пляже в парке Победы, с почетным караулом из начальников всех кафедр с палашами наголо, и троекратным салютом со всех кораблей Черноморского флота. Также прошу на мои похороны пригласить всех лаборанток с кафедры физики и электричества, особенно мясистую Танюшу из лаборатории ТОЭ.

В этот момент Расщепков вышел из состояния транса и вспомнил, что он офицер с двадцатью календарями за плечами.

— Я тебе, Дубровинский, сейчас твою мясистую часть оторву без наркоза!!! Дежурный говноголовый, бл… Встать!!!

Дубрик открыл глаза и, сообразив, что он не в самом одетом виде лежит ногами к рычащему дежурному по факультету, тем не менее презрев условности и отдав дань всем воинским уставам, сразу вскочил и, будучи все же в головном уборе, приложил руку к пилотке и бодро отрапортовал:

— Товарищ капитан 2 ранга, личный состав 131-й роты спит. Готовлюсь к ночному отдыху. Дежурный по роте старшина 2 статьи Дубровинский.

Чуть ли не булькающему от возмущения Расщепкову не оставалось ничего, кроме как принять доклад и тоже, скорее машинально, приложить руку к козырьку.

— Вольно, Дуб… блин… ровинский… твою мать. Хобот прикрой, чудовище прибрежное.

После этого он уже более спокойно повел глазами, и заметив в нашей кучке меня, коротко приказал:

— Белов, быстро в старшинскую. Всем, кто здесь есть, ждать на месте. Не пытайтесь заползти в кубрик, я всех запомнил… и этот… ящик убрать с глаз долой с центрального прохода.

В старшинской Расщепков, швырнув фуражку на стол, усевшись и закурив, поведал следующую историю. Оказалось, что старшим помощником дежурного по училищу сегодня заступил такой же, как и Коломаренко, флотский раритет, капитан 1 ранга Перминов. Страдая от возрастной бессонницы, он вместо того, чтобы чмокать губами на диванчике в дежурке, вышел на улицу перекурить. И надо же ему было это сделать именно в тот момент, когда нам пришлось на пару мгновений выскочить на свет, пересекая плац. Надо сказать, что увиденное впечатлило его до глубины души, а потому, опасаясь обвинений в старческом бреде и галлюцинациях, он обзвонил всех дежурных по факультету, тактично попросив незамедлительно осмотреть ротные помещения на предмет недавнего вноса в одно из них большого продолговатого ящика, при этом старательно и суеверно не произнося слово «гроб». И лишь только Расщепкову, прослужившему под его началом еще на действующем флоте лет десять, он доверительно сообщил, что видел четверых неизвестных, проносивших через плац самый настоящий гроб. Расщепков, на тот момент уже распластавшийся на шконке, мысленно чертыхнулся, и хотя абсолютно не поверил Перминову, как офицер исполнительный, привел себя в порядок и отправился осматривать казармы. И надо же ему было практически сразу обнаружить этот самый гроб, да еще с таким пикантным содержимым!

После своего рассказа дежурный как-то успокоился и даже нервно развеселился.

— Буду потом рассказывать… ха-ха. Не видел еще такого. Голый дежурный в гробу. Белов, а зачем вам гроб-то?

Теперь уже пришлось рассказывать мне. Расщепков, выслушав, ошалело покачал головой.

— Мама родная… из-за каких-то досок. Они что… организованно это сделать не могут… всем.

Я пожал плечами.

— Наверное, не могут.

Расщепков почесал небогатую на волосы голову, и, видимо, приняв какое-то решение, хлопнул ладонью по столу.

— Так, Белов, мне стакан чая сообразишь?

Я, естественно, кивнул.

— Тогда так. Пока я пью чай, этот… ритуальный ящик должен испариться. Выносите, разбирайте, что угодно, но когда я допью и выйду осмотреть помещения, чтобы даже его следов не было. Дежурного по роте снимать не буду. Рассмешил. И чтобы все, кто тут был, про это забыли.

Навсегда! Ясно? А Перминову скажу, что ему померещилось. А то как доложишь… сам потом не обрадуешься… затаскают, да еще и дурака из тебя сделают.

Я молча кивнул.

— Тогда наливай чай. И от пряничка не откажусь.

Надо ли говорить, что уже через пять минут гроб был разобран, и все доски были запрятаны по разным углам казармы. Коридор быстренько подмели, и когда дежурный покидал нас, все блестело и никаким образом не напоминало о творившемся тут десять минут назад безобразии. Дневальный выглядел как глянцевый военнослужащий на агитплакате, а Дубрик, которому уже давно полагалось спать, стоя навытяжку, с огромной преданностью в глазах и не опуская руку, вздетую к бескозырке, терпеливо дожидался, когда Расщепков покинет помещение. Дежурный по факультету, узрев эту картину всемерной преданности воинской службе, насмешливо хмыкнул и, открывая дверь, все же не удержался. Наклонившись к Дубрику, он негромко сказал:

— А ты, Дубровинский, свою мошонку больше в гроб заживо не клади. Примета плохая, знаешь. Отсохнет!

Утром, после того как вся рота отправилась на занятия, Дубрик с дневальными оперативно и с большим энтузиазмом превратили гробовые доски в довольно аккуратные полки в сушилке, а я, забежав перед обедом в роту и осмотрев работу, смог с нескрываемым удовольствием доложить на построении об устранении замечаний самому Коню, гарцевавшему вдоль строя училища в поисках одной, только ему ведомой жертвы. Тот принял к сведению и, надо отдать ему должное, уже через час залетел в нашу роту, где его с самого утра ждал настроившийся на нужную волну Дубрик. В итоге в первый и последний раз за пять лет наша рота получила отличную оценку за содержание казарменного помещения. Как я ни опасался, но гроб никто не искал. То ли рабочие просто занимались халтурой и, опасаясь репрессий, умолчали о пропаже, то ли кто-то, собравшийся отдать богу душу, срочно передумал, но ничего о пропавшем гробе я не слышал, а сами мы, естественно, благоразумно помалкивали.

И только на пятом курсе, на каком-то групповом занятии на кафедре ВМиС, уже год как ушедший в запас, но оставшийся работать на родной кафедре лаборантом капитан 1 ранга Перминов, помогая нам что-то заполнять, неожиданно рассказал, что первым звоночком, который заставил его крепко задуматься о пенсии, была одна ночь пару лет назад, когда ему померещилась траурная процессия с гробом посреди плаца.

Мимоходом. Шутки курсантской поры

Первый курс. Безумная пора. По училищной градации — «без вины виноватые». Издеваются все, кому не лень. Преподаватели — в воспитательных целях, старшекурсники — в традиционном порыве разнообразить жизнь за счет младших.

Десять утра. Все на лекциях. В казармах только вахта. Помощник дежурного по факультету курсант пятого курса, главный корабельный старшина скучает один в дежурке. Сентябрь в Крыму жаркий, поэтому на скуку наслаивается еще и липкое и душное состояние, когда хочется плюнуть на все, положить голову на стол и пару часов покемарить, размазывая слюни по вахтенному журналу.

Даже телефон не звонит. Одним словом — трясина. Блуждающий взгляд старшины натыкается на список телефонных абонентов факультета. Ага! В голову приходит светлая мысль. А не проверить ли свой первый курс на сообразительность? Способом, рожденным десятилетия назад. И сна уже как не бывало. Рука старшины твердо берется за трубку телефонного аппарата и набирается номер роты первого курса.

На том конце провода, недавний школьник и свободный человек, а ныне затравленный уставами и приборкой первокурсник с испугом хватает трубку.

— Дневальный по 111-й роте курсант Бойченко.

Старшина набирает в легкие воздуха, и концерт начинается.

— Старший помощник дежурного по училищу капитан 1 ранга Поломаренко! Дежурного к телефону!

Бойченко, очумевший от командного рыка, начинает голосить на всю казарму вызывая дежурного, такого же, как и он сам, перепуганного новой жизнью. Дежурный прибегает.

— Дежурный по 111-й роте старшина второй статьи Зайчук.

— Зайчук, вы что, с утра телефонограмму не получали? Почему из всего училища только ваша рота щетки еще не сдала? С ума сойти! Первый курс, а исполнительности никакой! В чем дело? Живо отвечайте!!!

Зайчук покрывается холодным потом. Ни о какой телефонограмме он, естественно, и не слышал. Но сообщение о том, что только они одни что-то не сделали, заставляет слегка увлажниться нижнее белье. Такое командованием не прощается.

— Товарищ капитан 1 ранга, а какие щетки? Честное слово, нам не сообщали!

— Всем сообщали, а вам нет? Юноша, вы мне ваньку не валяйте! Мы с вами потом разберемся. А сейчас срочно, бегом собрать все зубные щетки личного состава и чтобы через пять минут они были в санчасти! У дежурного врача на санитарной обработке, для дезинфекции. Перед обедом заберете обратно. И доложите!

Старшина с глубоким удовлетворением опускает трубку на телефон и приникает к окну. Спектакль начинается.

Перед глазами коренного севастопольца Бойченко пробегают нерадостные картины. Его наказывают, не пускают в увольнение к маме, ставят в наряды вне очереди. На глаза наворачивается слеза. Но надо действовать! Бойченко срывается с места. Вместе со вторым дневальным они лихорадочно обшаривают тумбочки сокурсников, выуживая зубные щетки и сваливая их в один полиэтиленовый пакет. Через пару минут семьдесят пять предметов личной гигиены курсантов собраны. Дежурный подписывает на листке номер роты, сует его в пакет и, снедаемый чувством огромной ответственности, вприпрыжку уносится в санчасть. Наблюдающий из окна старшина одобрительно улыбается и смотрит на часы. Наверное, и вправду за пять минут успеет!

В санчасти на обезумевшего первокурсника с вязанкой зубных щеток все смотрят, как на приведение. Он тыкается во все двери подряд, пока не попадает на начальника медслужбы. Подполковник за долгие годы службы в училище ко всему привык, и его уже сложно чем бы то ни было удивить. Он с сочувствием глядит на измученного дежурного и ласково объясняет ему, что это шутка, и что не он первый, и что шел бы он в роту, а по дороге подумал, как будет раскладывать щетки обратно по тумбочкам, ведь зубные щетки на флоте подписывать еще не догадались.

Все что бывает потом, оставим за кадром.

Патруль

Коль уж речь идет о военной службе, обойти вниманием такое явление, как патруль, просто невозможно. Без патруля жизнь военного любого ранга в гражданской части города пресна и неинтересна. Ну а для курсанта или матроса срочной службы это щекочущее нервы приключение, даже если твои документы в полном порядке и внешний вид радует глаз. Опять же, для каждого отдельно взятого гарнизона требования сугубо индивидуальны. Если в забытом богом Гаджиево грязная телогрейка и отсутствие увольнительного билета — еще не повод для задержания, то для южной столицы победоносного Черноморского флота отсутствие фамилии и номера военного билета на хромачах гарантирует строевые занятия до полуночи. Диалектика. Все познается в сравнении.

Первое мое знакомство с патрулем относится к периоду срочной службы. То были ничего не значащие игры в кошки-мышки на улицах Николаева, где я полгода парился в учебном артиллерийском полку, постигая азы командования гаубицей М-30 образца 1938 года. Позднее, когда я продолжал служить уже командиром орудия в городе Бельцы, отношения с патрулем тоже были чисто номинальные. Он существовал, но его мало кто видел. И это всех устраивало. Правонарушений меньше. Настоящий патруль пришлось увидеть только в Севастополе, уже в шкуре курсанта Высшего военно-морского инженерного училища. Скажу одно: любой прошедший школу севастопольского патрульного безумия сразу годен для подпольной работы в тылу врага. Уверен, все очевидцы и участники со мной единогласно согласятся.

Всякая гарнизонная служба — вдохновитель и гарант крепкого уставного порядка в отдельно взятом городе. По слухам, во всем необъятном Советском Союзе существовали всего две флотские комендантские службы, внушавшие легкий ужас военнослужащим всех рангов: в Севастополе и в Кронштадте. С балтийским оплотом правопорядка мне, к счастью, познакомиться не удалось. А в Севастополе, если перефразировать присловье «все дороги ведут в Рим», все военные дороги вели в комендатуру. Ну кто из служивших в восьмидесятые в столице Черноморского флота не помнит фамилий Бедарева, Зверева, Рудя, Бусыгина, Галактионова? Легендарные личности. Один другого стоит! По моему личному разумению, на комендантскую службу люди попадали по нескольким причинам.

Первая и главная — неспособность служить в любом другом месте. Например, позднее в моем родном северном Гаджиево один помощник коменданта длительное время третировал всех подряд. Служил ревностно, отдавался работе всей душой. А попал он в комендатуру после нескольких лет безуспешных попыток сдать зачеты на самостоятельное управление. Корабельную технику он так и не осилил, а вот проверять длину брюк и чистку блях ума хватало. Кстати этот орел заканчивал одно со мной училище по специальности «инженер по эксплуатации ядерных энергетических установок». Вот и вышло из него побочное дитя атомной энергетики и Строевого устава.

Или взять нынешнего орденоносного коменданта Севастополя кавторанга Галактионова. Мы выпускались из училищ примерно в одни и те же годы, и сказать, что все Нахимовское училище люто ненавидело помощника коменданта лейтенанта Галактионова, — значит, ничего не сказать. Очутившись волшебным образом после окончания училища на комендантском плацу вместо палубы корабля, молодой лейтенант принялся делать карьеру тем, что оккупировал все известные ему по недавней курсантской жизни лазейки из родной alma mater. Бывших товарищей по гулянкам забирал толпами. Комендантские машины только и летали по маршруту комендатура — Стрелецкая бухта и обратно.

Хотя сам Галактионов был редким исключением в стройных комендантских рядах. Эта когорта по давней традиции формировалась из офицеров морской пехоты. Опять же не из лучших представителей. Некий капитан Бусыгин как-то раз, узрев через стекло ресторана «Крым» пять или шесть коротко стриженых гражданских парней, посчитал их за переодетых курсантов, решивших поразвлечься. Вызвал подкрепление в виде еще парочки патрулей, машину из комендатуры и ворвался в ресторан. Наивные ребята пытались что-то лопотать, даже вроде не по-нашему. Их «пьяный» бред никто слушать не стал. Бусыгин посчитал их уже готовыми в стельку, и, невзирая на сопротивление, превосходящими силами ребятам заломили руки, кинули в кузов и доставили в комендатуру. Ночь нарушители провели в камере вместе с пьяными матросами, тараканами, среди луж блевотины и под запах хлорки. Вполне естественно, что и здесь их никто слушать не стал до полного «отрезвления». Утром же выяснилось, что это спортсмены из армии дружественной ГДР, прибывшие на флотские соревнования в совершенно секретный город Севастополь. Им, разгильдяям, начальство, оказывается, разрешает в свободное время по кабакам ходить! Но у нас-то они не на тех напали! Будут знать! Правда, Бусыгина пришлось из комендатуры убрать. Он, конечно, молодец, не спасовал, но международный инцидент все же имел место. Говорят, оказавшись на строевой службе, в рядах родимой морской пехоты, Бусыгин зачах и карьера его забуксовала.

Вторая причина — случайность. Такие, откровенно говоря, тяготятся должностью комендантского волка и надолго не задерживаются. Ну и третья — здоровье. Офицера списали или болен чем-то, настоящую службу нести не годен. Но человек заслуженный и, на удивление, увольняться в запас не хочет. Вот и попадает. Эти близки по духу ко второй категории, однако ничего не поделаешь, приходится тянуть лямку, но без явной инициативы. Надо так надо. Из этой породы получаются самые стоящие и приличные блюстители военного порядка. Они хоть на мелочи не размениваются.

А начинается все с комендатуры. Точнее, с развода. Само по себе мероприятие это традиционное, наверное, для всех армий мира. Но содержание! Нигде не готовились к разводу гарнизонной службы так тщательно и придирчиво, как в Севастополе. Сверху донизу. Ботинки хромовые с уставными рантами, не обрезанные. Шнурочки обязательно с железочками. Караси только уставные, никаких других! Брюки не ушитые, чем длиннее и шире, тем лучше, а то вдруг заставят подтянуть до подмышек и скажут, что коротки. Бляха дугой, про блеск и говорить не стоит. Должна сверкать, как звезда героя. И вообще вся форма побольше и помешковатее. Не помешает. На голову обязательно уставной головной убор, желательно, чтобы держался исключительно на ушах. Все отглажено, отутюжено и вычищено. Да, вся форма должна быть обязательно подписана хлоркой. Кто не в курсе, объясню. В воде разводится хлорка, и спичкой выводишь на всех предметах туалета свою фамилию, а также номер военного билета. Такая надпись ликвидации не подлежит. Только путем вырезания куска материала. Если на дворе зима — без флотских кальсон под брюками в строй и не становись. Высекут и выгонят. И длину шинельки соизмерь с уставом. На разводе между шеренгами ходит один из блюстителей военной моды с шаблоном в руках. Приставил к ноге — сразу видно, короткая шинель или нет. Кстати, длинная тоже плохо. Про стрижку и бритье и говорить не буду. Чем сильнее кожа сквозь волосы просвечивает, тем надежнее. Но и лысым тоже быть нежелательно. Хотя и это все не является гарантией спокойной службы. Твой маршрут четко очерчен на карте. Отклоняться запрещено. Любое отклонение трактуется как дезертирство. Каждый час надо звонить в комендатуру и докладываться. А чтобы не расхолаживался, иногда по маршруту проносится машина с одним из помощников коменданта. Проверка. И не дай бог, ты со своим патрулем отсутствуешь. Пиши пропало.

А еще начальнику патруля дают листок задержаний. Самое занятное в патруле то, что ты поочередно становишься и ловцом, и добычей. Сегодня патруль ищет повод задержать тебя. Завтра ты делаешь то же самое. И никаких компромиссов. Ибо каждому начальнику патруля на разводе спускают план. Вся страна жила по пятилетним планам, а мы — по однодневным. Вынь да выложь, десяток задержанных нарушителей формы одежды и воинской дисциплины. Комендант Севастопольского гарнизона незабвенный полковник Бедарев так и вещал перед строем, что, мол, наш город кишмя кишит нарушителями и злодеями в военной форме, и каждый начальник патруля не может не принести в комендатуру отчет хотя бы о десяти врагах уставного порядка. Будет меньше — значит, службу несли плохо, со всеми вытекающими выводами. И народ, пригорюнившись, расползался по своим маршрутам в поисках нерадивых военных.

А делалось это так. Занимаешь наблюдательную позицию у места вероятного появления матросов. Само собой, курсантский патруль своих не берет. Желательно стоять не на виду. И лучше недалеко от ворот какой-нибудь воинской части. Стоишь. Ждешь. Повалила толпа уволенных. Инстинкт самосохранения заставляет их сбиваться в плотную кучку. Если кто из них успел сдвинуть бескозырку на затылок — он твой. Но, допустим, военные дисциплинированные. Идут, как на параде. За десять шагов переходят на строевой шаг и молодцевато козыряют. Все у них в порядке, комар носа не подточит. Не надо расстраиваться. Они все равно твои. Ну по крайней мере один. Дальше действуешь таким образом. Пропускаешь группу мимо. Никого не останавливаешь и не обращаешь на них ни малейшего внимания. Они проходят. По спинам видно — ждут подвоха. Отошли метров на десять. Еще на двадцать. Один невзначай оглянулся посмотреть, стоит патруль на месте или нет. Ты со своими орлами на них ноль внимания. У «нарушителей» камень с души падает. Миновали. И тут ты посылаешь вдогонку одного патрульного. Пусть позовет к тебе любого на свой выбор. Чистой воды психология. Они только расслабились, а ты тут как тут. Цап!

Твой «боец» вежливо тормозит последнего и приглашает к тебе на беседу. Тот ошеломлен, раздавлен и обреченно плетется навстречу судьбе. То бишь к тебе, начальнику патруля! По мере приближения задержанный судорожно поправляет бескозырку, отмеряя положенные по уставу два пальца над бровями, одергивает брюки и переходит на диковинный строевой шаг, задирая ногу на пределе возможности. Следует чересчур четкий, прям-таки киношный доклад.

— Товарищ главный корабельный старшина! Матрос (старший матрос, старшина II статьи и так далее) Безвинный по Вашему приказанию прибыл!

Хочется крикнуть «ура!». Правда, вместо этого делается очень недовольное, озабоченное лицо. Что-то вроде банального лимона во рту. Весь твой вид выражает неподдельную вселенскую тревогу за воинскую дисциплину в глобальном масштабе. Недовольно покачивая головой, угрюмо спрашиваешь:

— Ну и кто же вас, матрос Безвинный, в таком виде в город выпустил? Давайте-ка документы и увольнительную. Полюбопытствуем, откуда вы такой.

Матрос протягивает документы, одновременно ерзая всеми частями тела, пытаясь в очередной раз поправить незамеченные огрехи в форме одежды. Ты берешь документы и молча, долго-долго их рассматриваешь. Листаешь все страницы по нескольку раз и, главное, делаешь это, не поднимая глаз на бедного матроса. Чем дольше занимаешься документами, тем яснее матрос понимает неизбежность полного краха планов на увольнение. Выждав, медленно-медленно поднимаешь глаза, попутно осматривая моряка с ног до головы. Лицо должно стать еще более суровым и беспристрастным.

— Да. Так кто, вы говорите, вас в город отпускал? Отвечайте, товарищ матрос, когда вас начальник патруля спрашивает!

Моряк начинает оправдываться, при этом абсолютно не понимая, за что:

— Старшина команды мичман Многомудров. Замечаний не было. Он все проверил. Носовой платок. Бляха.

Ухватываешься за тему.

— Да, бляху вы точно чистить не умеете.

Моряк по инерции начинает тереть рукавом и без того сияющую бляху.

— Да и брюки у вас, по-моему, коротковаты.

Моряк бросает бляху и начинает оттягивать брюки вниз. Пора в атаку.

— Прекратите паясничать, товарищ матрос!!! А ну подтяните брюки на место! Вы что, не знаете, что ремень должен не висеть на бедрах, а быть утянут выше бедренных костей?!

При этом можно с чистой совестью схватить моряка за ремень и подтянуть его штаны на максимально возможную высоту, вплоть до подмышек. Будьте уверены: любые брюки станут сразу коротки. Хотя, откровенно говоря, я до сих пор так и не знаю, в каком военном документе регламентируются брюки на костях. Но так работали комендантские профессионалы, и нам не оставалось ничего другого, как повторять их приемы. Ситуацию можно было варьировать как угодно: грязный носовой платок, металлическая вставка в бескозырку для придания формы, выгнутые не на должный угол бляха и «краб», шнурки неполной длины, подписка, подстрижка, неглажка, небрит, немыт, тельник грязен или тельник застиран, ленточки на бескозырке мятые, короткие или наоборот очень длинные, форма ушита или мешковата и позорит гордый вид советского моряка. Главное — наличие фантазии и нежелание лично самому посетить гауптвахту в качестве клиента. По сути, весь спектакль — внутреннее самооправдание того, что делаешь мерзость по отношению к парню, который, может, совсем редко вырывается подышать вольным воздухом. Но эмоции в сторону! Ты на работе! Сегодня ты обязан заполнить листок десятью фамилиями с номерами воинских частей и сдать их вечером в комендатуру. Чтобы потом их рассортировали и отправили по частям, где за это матросы получат по полной дисциплинарной схеме, а скорее всего, лишатся ближайшего увольнения. Система.

Конечно, можно попытаться вписывать вымышленные фамилии, но занятие это нецелесообразное, поймают и вдуют. Можно привести в комендатуру одного-двух пьяных «мареманов», тогда никто не поглядит на пустой листок, но пьяные не на каждом маршруте валяются. Вот и совершенствуешь актерское мастерство. Доводишь до совершенства.

После занесения фамилии обалдевшего и скулящего матроса в свой «черный» список можно поиграть и в демократа. Строго, но с доброй и нежной душой. Отдавая документы, сделай сострадательное лицо и участливо спроси:

— В город-то редко выходишь, разгильдяй?

Ответ предсказуем до тысячных. Редко, все в море, вахта. Вздыхаешь. Можно для полноты картины минутку задумчиво покусать губу. Потом решительно машешь рукой.

— Ладно! Задерживать я тебя не буду! Но, не дай бог, попадешься кому-нибудь! Другие не такие добрые. Ступай! Не забудь доложить старшине о замечаниях. Дай-ка, я тебе на увольнительной автограф оставлю.

Расписываешься, козыряешь, и ваши дороги расходятся. Матрос уходит счастливый, что легко отделался и избежал топанья по двору комендатуры. Правда, не совсем понимая, за что же его останавливали. Но радость от освобождения захватывает, и он мчится вперед, до следующего патруля. А их в Севастополе много. Ты же двигаешься дальше в поисках новой добычи. Выполнять план. Суточный наряд. Рутина. В следующие выходные ты и сам будешь озираться в поисках опасности. Таковы правила игры.

Оставим в покое парадную столицу королевского Черноморского флота. Там были свои нравы, неповторимые и уже канувшие в Лету благодаря суверенности Украины и всему нынешнему безобразию. Перенесемся в дальний полярный гарнизон. Маленький и обособленный, где гражданское население составляют жены военных, их дети и сами военные, уволенные в запас. Ну и совсем небольшая прослойка истинно гражданских людей, но все равно работающих на флот и неразрывно с ним связанных. Ловить здесь в принципе некого. Увольнений у матросов не было, нет и никогда не будет. Идти некуда. Из всех чудес цивилизации один Дом офицеров и магазины. В ДОФ матросов и так водят по воскресеньям на всевозможные культмассовые отрыжки периода военного коммунизма и рекомендованные кинофильмы. А уж после технической революции, принесшей народу такое чудо, как видеомагнитофон, походы в кино стали для моряков не удовольствием, а наказанием. Полчаса переться по сопкам в любую погоду. Сомнительный отдых. Куда лучше сидеть в кубрике или кают-компании в тапочках и с кружкой чая.

Одним словом, отпущенные в увольнение военнослужащие как категория добычи отпадают начисто. Тем не менее матроса в поселке можно встретить на каждом углу. И нечему удивляться. Власть-то в городе военная. Централизованная. Единоначалие, как никак. Улицы убирают матросы. По штату есть, конечно, и дворники, но ими на удивление оформлены почему-то жены местных флотоводцев. Те, которые давно забыли даже, что есть такое слово — «метла». Зато есть муж с золотыми «паучиными» погонами. У него целая дивизия, а то и флотилия в подчинении. Выскоблят до блеска. А дворник лишь деньги «на шпильки» получит. Поэтому каждую субботу парко-хозяйственный день по уборке поселка. Или субботник. Как фантазия у начальников сработает. У всех экипажей нарезаны участки около домов. Мети — не хочу.

В магазинах-военторгах работают матросы. Телефонисты — матросы. Сантехники — матросы. Шоферы — матросы. Заступил в патруль. Идешь. Навстречу два «бойца». Чумазые, ватники грязные, рваные, пилотки на затылках, ремни висят на мужском достоинстве, сапоги как со свалки подобранные. Несут трубу. Останавливаешь. Документов нет. Про внешний вид и говорить нечего. Будь дело в большом городе, ехать этим морякам с завернутыми руками в комендатуру. Здесь толку нет. И матросам тоже все по барабану. Ну отведешь их. Ну посадят в камеру временно задержанных. Так ведь через полчаса и отпустят. У кого-то дерьмом квартиру заливать начнет, а труба и ремонтники в камере. Резона никакого. Да и планов никаких никто не дает. Только названивай каждый час дежурному по гарнизону и сообщай, что с тобой все в порядке. Особо хорошо тем счастливцам, у кого телефон дома есть. Посадил патрульных перед телевизором и занимайся своими делами, периодически выходя на улицу показаться прохожим.

Так что основная задача патруля в отдаленном гарнизоне — быть! Положено по уставу — значит, должно быть! И будет! Клянусь собственным здоровьем, но я видел целых два патруля на точке, где жило чуть более ста человек, из которых треть была семьи офицеров. Два офицера и четыре матроса! На город из одной казармы и трех панельных домов. Каково? Положено!

Вторая задача северного патруля — миротворческая. То пьяные мичманы морды друг другу ровнять начнут, то жена поддатого подводника мужа на ночь в камеру сдать пожелает. Мало ли что случится? А в последние годы даже образовался отдельный пост в местном гнезде пьянства и разврата «Офицерском собрании». Со времени открытия сидит бедный патруль и ждет, когда развеселившиеся военные из-за женщин ссориться начнут. Или просто от скуки молодые офицеры последнего разлива кулаки разминать станут. Они, молодые, нынче те еще орлы. По разговору послушаешь: то ли рэпер, то ли зек, то ли наркоман. Вот и выходит, что северный патруль все больше по офицерам и мичманам специализируется. Матросы — это второстепенно. Приехали по сигналу, скрутили, отвезли. Постоянным отловом и не пахнет.

Другое дело бытовые ситуации. До последнего времени милиция у нас была малочисленна и играла в поселке чисто декоративную роль. Лично мне приходилось вместе с патрульными матросами снимать поддатого кавторанга с женщины, которая подняла своими криками полдома, и к тому же оказалась женой лучшего друга этого самого кавторанга. Муж ушел в море, а офицеру под алкогольными парами померещилось, что жена товарища как-то призывно на него глянула в последнюю встречу. Принял еще один лишний стакан для куража и в гости, а там без промедления — в атаку. У верной жены мыслей об измене и в помине не было. Она, естественно, сопротивляться. Но как говорил Соболев, «один матрос — взвод, два матроса — рота.». Против такого напора бедная женщина не совладала и дала волю голосу. Мы прибыли в тот момент, когда обнаженный ниже пояса кавторанг при галстуке и погонах пытался возложить свое могучее тело на уже полностью обнаженную женщину. Вокруг валялись растерзанные в клочья детали ее туалета. Мои патрульные моряки с нескрываемым удовольствием совершили акт правосудия над зарвавшимся старшим офицером и даже пытались вывести его в таком виде на улицу, чему я едва успел помешать. Женщину, кстати, очень даже симпатичную, я закутал в простыню и минут двадцать отпаивал валерьянкой на кухне, пока не приехал комендант. Матросики же в комнате развлекались тем, что одеваться кавторангу не давали, «легонько» при этом постукивая по почкам. В таком виде мы и сдали насильника коменданту. Правда, к моему огромному сожалению, наутро мы узнали, что дело замято по просьбе самой женщины. Обидно, но и ее понять можно. Поселок маленький, все про всех все знают, лишние разговоры ни к чему.

Да и чем только не занимались! Снимали повесившихся, разыскивали беглых матросов по подвалам, растаскивали по квартирам пьяных женщин. По крайней мере, это были более земные дела, чем замер длины брюк и углубленный поиск щетины на подбородке у матросов. Да в принципе так ведь оно всегда и было: когда нет реальных дел, начинаются строевые занятия.

Мимоходом. Градация пятилетки

Язык военного прост и сочен. Вся пятилетняя жизнь гардемарина в стенах училища сводится к нескольким коротким, но емким определениям, придуманным неизвестно кем и когда. Доподлинно ясно одно: авторы их безусловно были курсантами. Итак,

1-й курс: Без вины виноватые.

2-й курс: Приказано выжить.

3-й курс: Веселые ребята.

4-й курс: Женихи и невесты.

5-й курс: Отцы и дети

Тело офицера Спивакова

Помните, в достославные советские времена обязательным атрибутом обучения в любом советском вузе, да и не только, считалось конспектирование первоисточников. Ну, это краткое изложение своими словами проблем реорганизации Рабкрина, фантазий очередных съездов и конференций партии рабочих и крестьян и боевых воспоминаний Леонида Ильича. Толстенные тетради исписывали. Так вот, тогда при написании любой курсовой или дипломной работы и даже простого доклада по самой безобидной теме было крайне необходимо, даже не побоюсь сказать, жизненно важно во вступлении к работе упомянуть, что данный труд никакого смысла не имеет без руководящей роли партии и самого Леонида Ильича Брежнева. И не направь партия тебя на верный курс, никогда тебе не написать реферат на тему усовершенствования цистерны отстойного масла. А не будь последнего съезда КПСС, вообще не было бы твоего курсовика по деталям машин. Требование было строгое, соблюдалось неукоснительно, а потому вступление никогда и никем не читалось, пожалуй, кроме случаев написания работ на кафедре марксизма-ленинизма. Преподаватели всех остальных технических кафедр, к такой важной детали относились наплевательски, и начиная проверку работы, просто ловили глазами на самой первой странице римские цифры номера очередного съезда партии, успокаивались и с чистой совестью пролистывали страницы с пропагандистским словоблудием. Так было всегда.

Как-то раз, не помню точно, то ли на 3-м курсе, то ли на 4-м писали мы курсовик по турбинам. Большой расчет главного турбо-зубчатого агрегата. Работа емкая, зубодробильная, со множеством расчетов. Написать-то написали. Начали оформлять начисто. Вот тут-то и возник у меня с моим другом Валеркой Гвоздевым спор. Я, обложившись классиками ленинизма, настрочил предисловие на три страницы, скрестив как мог план ГОЭРЛО с необходимостью совершенствования паротубинных установок атомных подводных лодок. Убедительно получилось. Со вкусом. А вот Валерке казенные фразы давались с огромным трудом. Мужиком он был умным, даже талантливым, и как все неординарные личности страдал огромной нелюбовью к рутинной работе и большой природной ленью.

Глядя на мои потуги по приданию курсовику крепкой идейной направленности, Валера заявил, что он этой чепухой заниматься не будет. Мол, все равно никто читать не станет, дураков нет, чего зря голову ломать и напрягаться попусту. Валера решил подойти к этому вопросу проще. Понаписать пару страниц всякой галиматьи, перемежая ее кодовыми словами типа: КПСС, XXVI съезд, Ленин, Леонид Ильич. Пусть в глаза бросаются. Чтобы наш преподаватель кавторанг Спиваков вообще что-то кроме цифр и графиков просматривал — это совсем нереально. Я же считал, что вопреки Валериному мнению Спиваков знал не только цифры, но и буквы. Пришлось возразить, и я сразу получил предложение заключить пари. Условия просты: Валера пишет всякий бред вместо предисловия и это остается незамеченным. Я согласился. К тому же спор был на общий пивной интерес, и в случае проигрыша я только покупал лишний десяток бутылок пива в ближайшем увольнении.

Ударили по рукам, и в течение получаса Валера под общий смех и помощь всего класса сочинил примерно такое: «.на XXVI съезде КПСС Генеральный секретарь ЦК КПСС дорогой Леонид Ильич Брежнев, после долгого, серьезного и скрупулезного анализа экономики страны за отчетный период заявил, что при проведении ремонта главного турбо-зубчатого агрегата подводной лодки проекта 671РТМ, в процессе вскрытия Комиссией ЦК КПСС корпуса турбины в ее полости было обнаружено изувеченное тело капитана 2 ранга Спивакова В. С. Лопатки турбины, изготовленные из металла марки 64ХС24НШК21 высоко-технологическим способом практически в клочья разорвали офицера на части. Причем голова, руки, торс, фуражка и кортик были найдены в турбине переднего хода, а ноги, мужское достоинство и полный комплект медалей «За службу в ВС СССР» всех степеней в турбине заднего хода. Также у членов комиссии ЦК КПСС вызвал удивление тот факт, что при более внимательном осмотре, в главном конденсаторе были также обнаружены все пуговицы от мундира офицера, заколка от галстука и членский билет ВЛКСМ на имя Спивакова В. С. Настораживает тот факт, что из рядов ВЛКСМ он выбыл двадцать лет назад по предельному возрасту. Леонид Ильич Брежнев конкретно и обоснованно указал на недостатки работы инженерно-технических служб ВМФ в вопросах воспитания корпуса корабельных инженер-механиков и недопустимости эксплуатации паротурбинных установок кораблей в режиме расчленения офицеров на отдельные элементы. Вследствие обоснованной критики со стороны лично Брежнева Л. И. тело капитана 2 ранга Спивакова В. С. было предано земле без отдания обычных воинских почестей, и с принародным затуплением кортика на общефлотском построении. Приказом МО СССР на месте погребения Спивакова В. С. воздвигнута мраморная стела с выгравированным текстом «Правил эксплуатации паротурбинных установок 1967 года» и указанием, что покойный являлся нарушителем требований техники безопасности согласно приказу МО СССР от «…»… 19… г. и директивы ГК ВМФ №… от «…». 19… года. Также депутаты XXVI съезда КПСС выразили надежду, что…» И дальше в таком же стиле. Все это Валера оперативно переписал начисто, выделяя митинговые слова более крупным почерком, торжественно вставил в папку курсовика, прошил ее и опечатал. В тот же день курсовики сдали на проверку.

Через неделю Спиваков пришел на занятия с пачкой наших работ подмышкой.

— Класс! Смирно! Товарищ капитан 2 ранга.

По команде дежурного все встали. Спиваков враскоряку протиснулся в дверь. Кавторанг был невысок ростом, коренаст и очень добродушен лицом.

— Привет! Садитесь, садитесь.

Спиваков шлепнул о стол стопку курсовиков.

— Ну, гардемарины, почитал я ваши изыскания. Очень интересно! Лично меня познания некоторых ваших представителей поразили до глубины души. Вот, например.

Глаза Спивакова пробежались по аудитории и как бы невзначай остановились на Гвоздеве.

— например, Гвоздев.

Валера встал. Настороженно и неохотно.

— Валерий. Тебя как по батюшке?

— Сергеевич.

Валера еле выдавил из себя это слово, задним местом почуяв, что спор он проиграл.

— Валерий Сергеевич, как я понял, мои кусочки разбросало по всему внутреннему пространству корпуса турбины? Я правильно выразился?

Говорить Валера уже не мог. Он только затравленно кивнул.

— Тогда как опытный турбинист вы должны объяснить мне и всему классу, через какие отверстия я попал внутрь турбины и какие силы действовали на меня, точнее — на мои фрагменты, по пути следования в турбины переднего и заднего хода? Я даже постарался облегчить вашу задачу! Объем моей талии — сто двадцать шесть сантиметров. Итак: количество и размеры отверстий и смотровых лючков на корпусе ГТЗА. Докладывайте, Гвоздев! И к тому же марку стали вы назвали неправильно.

Весь класс, как один, грохнулся в хохоте.

Свое честно заработанное пиво я распил вместе с Валеркой в следующий выходной. Курсовик Валера сдавал до конца учебного года и за это время превратился в эксперта по этому предмету. По словам самого Спивакова, «курсант Гвоздев стал обладать поистине энциклопедическими знаниями по настоящему предмету» и даже дипломную работу стал писать именно на этой кафедре. Никаких других репрессивных действий в отношении Валеры Спиваков не предпринял. Лишь после выпуска мы узнали на традиционном обмывании погон, что преподаватель действительно не читал вступление, а просто случайно наткнулся на свою фамилию, пролистывая страницы.

Мимоходом. Пьянству — бой!

Страх как любят у нас на флоте выполнять указы правительства. Особенно те, которые конкретные задачи не ставят. Это такие, где пишут общие слова, такие как: «усилить», «повысить», «ужесточить контроль». На их выполнение бросают те силы, которые в настоящих делах не задействованы, и они, в свою очередь, начинают ударно оправдывать свое существование. Все, наверное, уже поняли, что речь идет о войске замполитов, ныне воспитателей.

В достопамятном 1985 году государство вдруг решило объявить войну зеленому змию. Вот решило, и все тут! Искореним заразу! Мобилизовали всех, кого могли. В приказном порядке. Даже многозвездные адмиралы, хватанув коньячка с мороза, вещали перед строем о вреде и пагубности алкоголя для организма военного человека. Благо запашок от них уловить было нельзя по причине отдаленности от народа, да и кто ж сделает замечание старшему начальнику. Под шумок и от неугодных поизбавлялись. Вообще, первое время до маразмов доходило. Мой друг Дюша буквально через день после опубликования грозного постановления о борьбе с пьянством имел несчастье быть приглашенным на свадьбу к товарищу в ресторан «Дельфин», что в Стрелецкой бухте. Как истинный военнослужащий в штатское Дюша не переоделся, вследствие чего и был забран патрулем прямо из-за стола, только и успев опрокинуть пару бокалов шампанского.

Что пил, что не пил. Но Дюшу со всеми предосторожностями, словно особо опасного террориста, доставили в комендатуру, где и продержали до утра. Весь фокус заключался в том, что бедняга Дюша был первым военнослужащим Севастопольского гарнизона, пойманным со стаканом в руке после опубликования Указа. Утром его торжественно доставили в училище, умыли, побрили и, снабдив для эскорта начальником факультета каперангом Буром и замполитом контр-адмиралом Бачориным, отправили в штаб Черноморского флота на разбор полетов.

После Дюша не мог без смеха вспоминать весь этот театр абсурда. Оказывается, за дело взялся политотдел, и делегацию с Дюшей вызвали для того, чтобы командующий Черноморским флотом лично выказал им все свое негодование по поводу этого позорного для всего Военно-морского ведомства эпизода. Командующий, по горло загруженный настоящей работой, — то американцы в терводы заползут, то еще какая-нибудь напасть случиться, — так и не понял, чего хотят от него политбойцы его штаба. Поэтому, когда оробевшего Дюшу с училищным начальством втолкнули в кабинет и коротко объяснили адмиралу суть дела, произошло следующее. Занятый своими стратегическими мыслями, командующий информацию прослушал вполуха и уловил только одно слово — «шампанское». Поднял голову от бумаг.

— Ну и что шампанское?

Словоохотливый инструктор политотдела быстро пояснил:

— Пил он его, товарищ адмирал! А партия и правительство.

И вдруг адмирала потянуло на воспоминания:

— Эстетами стали товарищи гардемарины. Мы в свое время домашнее винцо у бабушек покупали. Дешево и сердито.

Замполита аж перекосило.

— Товарищ адмирал! Этого курсанта гнать надо из училища! Поганой метлой! Не зря партия и правительство.

Но из-под адмиральских погон, откуда-то изнутри, из глубины души командующего уже высунулся бывший курсант и такой же, как все, моряк.

— Послушай, гонщик. Если я каждого за глоток шампанского с флота гнать начну, то через год ты, что ли, корабли в море поведешь? Да я тебя за внеочередное звание даже на пять секунд к управлению баркасом не допущу.

И, по словам Дюши, они всей делегацией минут пять выслушивали монолог командующего о вреде твердолобых на флоте, полезности натуральных продуктов и прелестях послевоенного Севастополя.

Когда адмирал закончил, пунцовый штабной замполит вывел всех из кабинета, торопливо порекомендовал все же посадить Дюшу суток на десять на губу и стремительно убежал. Наверное, зализывать душевные раны. А Дюша после этого всегда говорил, что лично ему адмирал такой-то рекомендовал шампанским не увлекаться, а лучше пить домашнее виноградное вино. И приятно, и полезно!

Мимоходом. Кое-что о запахах

Все это происходило во времена все той же злосчастной антиалкогольной кампании, о которой мы только что вспоминали. Народ тогда насторожился, потом обмяк, плюнул на все, и худо-бедно начал крутиться: отраву всякую гнать, в очередях с 14.00 выстраиваться. Попросту говоря, научились люди жить в новых условиях. Потому что мы к любым новым условиям всегда готовы. А вот некоторая часть народа, облеченная доверием нашего главного рулевого, напротив, начала битву не на жизнь, а на смерть с поганым зельем и теми, кто его употребляет. Посредством всего доступного. Телевизор, радио, газеты — дело ясное. Но венцом атаки, острием удара, верхом всего были, конечно, партсобрания. Партбоссы местного значения наперегонки ударились в массовые форумы с главным лозунгом: долой алкоголь!

После достопамятного указа прошло совсем немного времени, и начпо моего родного училища решил собрать большой общеучилищный партийный хурал. Естественно, все по тому же, градусному, поводу. Сам каперанг Старунов вредностью и подлым характером не отличался, был честен, вот только линия партии порядком напортачила в голове каперага за годы партполитработы, оккупировала все извилины и властвовала там безраздельно.

В актовом зале собрали всех коммунистов. Сажали по рангам: впереди старшие офицеры, за ними помладше, следом мичманы и гражданские служащие и на галерке — курсанты (из числа тех, кто к этому времени успел осчастливить партийные ряды своим присутствием). За столом президиума по доброй большевистской традиции восседали — начальник училища с заместителями. На трибуну поднялся Старунов и начал поливать зал пламенными руладами о вреде и пагубности всего спиртосодержащего. Каперанг говорил горячо, убедительно, силу его словам добавляла безусловная личная вера в идею дезалкоголизации страны. Зал подавленно молчал. Бурное военно-морское прошлое выработало в большинстве присутствующих несколько иное отношение к поднятому вопросу.

В один из моментов своего пламенного выступления разгоряченный Старунов, полыхая праведным негодованием, привел в качестве примера один случай:

— Еду я в рейсовом катере, значит, в училище. Проверять прибытие увольняемых. Рано ехал, не стемнело еще. И представьте себе, товарищи! Выхожу на корму покурить, а там! Стоят три пятикурсника, с тремя мадамами расфуфыренными, разговаривают, смеются, а от них, товарищи начальнички, такой запашище! Кагор, по-моему. Закачаешься! И это наши выпускники! Я им, естественно, замечание, а они — пререкаться. Забрал документы, прекратил увольнение. Позор!

Зал подавленно молчал. Тишину нарушил одинокий голос ряда с третьего:

— Сергей Николаевич, разрешите?

Старунов перевел дух и посмотрел в зал. Голос принадлежал капитану 1 ранга Шору, бойцу старой флотской гвардии послевоенного воспитания. Проплававши все океаны, понюхавши пороху, Шор запретов не признавал, однако и службу любил. Любил, как любят вредную, злую жену, но мать своих детей. Он любил говорить, что офицер флота должен быть отутюжен, выбрит, пахнуть классическим одеколоном, хорошим табаком и лучшим коньяком. И самое главное — никогда, ни при каких обстоятельствах не быть пьяным. Аристократичный Шор с одинаковой степенью осведомленности мог говорить об искусстве, литературе, ядерных реакторах и проблемах вшивости матросов в условиях длительного отсутствия бани. При желании просоленный каперанг мог выдавать фразы, которые вгоняли в краску даже дворников и бомжей. Словом, знал и умел все, что обязан был знать и уметь офицер военно-морского флота. Старая гвардия, как ни крути!

— Сергей Николаевич! Дорогой! Молодые люди вели себя прилично, не буянили?

Старунов не сразу понял, к чему клонит Шор.

— Попробовали бы только! Беспардонные, безответственные разгильдяи!

Шор развел руками.

— Извольте, Сергей Николаевич! К чему же такое аутодафе? А если я, извините, пущу газы, то, простите еще раз, это ведь не значит, что я обосрался и наделал в штаны!

Зал пару секунд переваривал услышанное, а потом взорвался громовым смехом и аплодисментами. Тема алкоголя умерла от одной лишь фразы матерого каперанга. Правда, ненадолго.

Мимоходом. Идеальный солдат

Вы можете представить себе идеального военнослужащего? Ну, не такого, который обвешан мускулами хлеще, чем Рэмбо, косит всех вокруг из пулемета и непобедим никакими силами. А идеального военного с точки зрения мирного времени и строевых начальников. Так вот, такой военнослужащий обязан быть с выстриженной до лысины головой, в начищенных до нечеловеческого блеска хромачах, в форме на два размера больше, чем тебя наделила природа, и в фуражке, которую сдерживают от сползания до плеч только уши. Но это еще не предел. Все предметы туалета должны быть подписаны. Об этом я, кстати, уже рассказывал. Излишне говорить про чистоту бритья, грязь в ушах и прочие мелочи. Ясно и без слов. На самом деле все это фантастика. Но мы же рождены, чтоб сказку сделать былью! И вот эту титаническую задачу призваны прежде всего решать высшие военные учебные заведения.

Был у нас в училище такой заместитель начальника факультета каперанг Плитнев. Личность вселенского масштаба, требующая отдельного описания. Устав Плитнев знал наизусть, чем доставал гардемаринов неустанно, не щадя ни себя, ни окружающих. Даже, презрев училищные традиции, стал проверять белье у пятикурсников, отыскивая на нем номер военного билета и фамилию владельца, как будто без пяти минут офицеры воровали трусы друг у друга из-под подушки. Правда, осматривал, отводя строй пятикурсников метров на десять от общего строя. Но от этого унижение не становилось меньше. Ну так вот, однажды, проводя очередное показательное увольнение в город курсантов факультета, Плитнев забыл отвести старшекурсников в сторону. А может, просто не захотел. Но когда каперанг, лучезарно улыбаясь и не обращая внимания на сконфуженные лица «пятаков», уже осмотрел у всего факультета подписку брюк и ремней, произошло неожиданное. Один пятикурсник привлек внимание победоносного замначфака фуражкой, чрезвычайно низко надвинутой на глаза. Заметив непорядок и нарушение формы одежды, каперанг круто изменил курс движения. Приблизившись к намеченной цели, Плитнев остановился и замер, словно бультерьер перед броском. Курсант же невозмутимо представился:

— Главный старшина Мельников.

Каперанг, мысленно пролистав Строевой устав, строго указал нерадивому военнослужащему на его внешний вид.

— Мельников! Ты что же, не знаешь, что головной убор носится так, чтобы козырек был примерно на ширине двух пальцев над бровями. Поправляйте! Да, кстати, покажи-ка мне подписку фуражки!

Мельников с готовностью сдернул головной убор и невозмутимо протянул каперангу. Тот протянул было руку, но, подняв глаза, остолбенел. Под козырьком низко надвинутого головного убора скрывалась наклеенная во всю длину лба широкая лента белоснежного лейкопластыря. На ней ярко-синим фломастером была выведена фамилия хозяина лба, а чуть пониже номер военного билета.

Плитнев попытался что-то выдавить из себя, но слова не получались, только в горле негромко рокотало. Пятый курс находился в общем строю, среди остальных курсантов, и лобная вывеска Мельникова сразу стала предметом внимания всего факультета. От самого сопливого первокурсника до последнего командира роты, присутствующего на построении. Строй начал потихоньку похихикивать, а уже через пару секунд просто открыто хохотать. Каперанг набычился, побагровел, собрался с силой и негромко, но очень убедительно скомандовал:

— Вон!

Мельников, поняв по интонации сказанного, что шуткам уже нет места, быстренько испарился в направлении казармы. А оттуда, не дожидаясь репрессий и роспуска увольняющихся, — прямиком в город. Опыт подсказывал ему, что ни сегодня, ни завтра его из города за такое никто вытаскивать не будет, а к понедельнику, глядишь, буря и поутихнет. Плитневу же настроение испортили так сильно, что он даже впервые не пришел проверять увольняемых на следующий день, в воскресенье, чего за ним раньше не наблюдалось. Потом-то все опять пошло по-прежнему, правда старший курс стали на всякий случай отводить от греха подальше, чаще попросту за казарму, чтобы ни одна собака не видела фокусов оборзевших и обнаглевших «пятаков».

Купание красного коня

Существовала у нас в училище одна древняя традиция — отмечать рождение ребенка у каждого кадета. Но не просто так, с бутылкой, а весьма своеобразно. Если родился мальчик — вся рота, передавая счастливого отца из рук в руки, несла его на завтрак из казарм прямо на камбуз. Надо сказать прогулка не из легких. Тем, кто бывал в Голландии, объяснять нечего — от казарм до камбуза высоченная мраморная лестница, ступеней в триста. Вот по ней и несли новоиспеченного папашу на руках, вознося над строем. Тем же, кому судьба преподнесла сюрприз в виде дочери, доставалась несколько иная участь. Их, невзирая на время года и погоду, таким же макаром, на руках, под грохот заранее заготовленных тазов и ведер торжественно относили на пирс и скидывали в воду. Пущай бракодел искупается! Традиция зародилась вместе с училищем и свято соблюдалась всеми поколениями курсантов. Правда, с середины восьмидесятых годов за это начали преследовать, но народ исхитрялся, как мог, и продолжал «святое» дело.

Был в нашей роте один красавец мужчина — Андрей Шпалеров. Рост под метр девяносто, симпатичный, спортивного вида. Андрей был боксером, пару раз занимал призовые места на чемпионате Черноморского флота и входил в сборную училища по боксу. Парень был что надо, вот только немного «забронзовел» от своих успехов, да и хвастун был страшный. Послушаешь его, так Мохаммед Али рядом с ним — щенок недоученный, и Казанова тоже отдыхает. Ну и заносило его по-черному. То он целую бригаду ткачих в отпуске оплодотворил, то на каких-то показательных выступлениях избил кого ни попадя, вот только результат не засчитали. Вот такой удалец!

После третьего курса мы съездили в отпуск, вернулись, и Андрюху снова понесло. Месяца два он взахлеб рассказывал, что подцепил сказочную девушку в родном городе и испытал с ней большую и чистую любовь. Девушку звали Вероника, и со слов Андрюхи, она была олицетворением Софи Лорен, Ирины Алферовой и Клаудии Кардинале одновременно. Даже лучше. Любила она его без ума и старалась каждую свободную минуту затащить «бедного» Андрея в постель. То на крыше, то на катере, а то и в ванне его «хрущевки». И рассказывал об этом Андрей с такими физиологическими подробностями, что нам, давно привыкшим к традиционным военным пошлостям, становилось не по себе. Достал он нас своими баснями, но, к счастью, время на месте не стоит, и потихоньку Андрей переключился на местные темы и новые «победы». О легенде под именем Вероника он вскоре как будто и забыл, а вот мы помнили. И пришла в наши светлые головы одна идейка, по почтовому ведомству.

Прошло девять месяцев. Наступил май. Конец семестра. Благодать! Погода чудесная, скоро отпуск. Чего еще желать?! В один из дней мы с моим товарищем Гвоздевым заглянули на нашу почту. О! Об училищном почтовом отделении надо сказать отдельно. Находилось оно прямо в нашей казарме на первом этаже. Работали там исключительно молодые девчушки от восемнадцати до двадцати пяти лет. Человек пять. Милейшие создания. Надо тебе, допустим, в город позарез и, главное, в неурочное время, к примеру, в пятницу в десять утра во время занятий. Нет проблем! Приходишь за пару дней до этого к девочкам, шепотом обрисовываешь проблему, и все. Телеграфистка Оленька выстукивает тебе на своем аппарате телеграмму: «Срочно вызываетесь на переговоры с бухтой Находка 10.00 московского времени». Наклеивает на бланк, ставит штампы и кидает фальшивку в общую кучу корреспонденции. Утром следующего дня дежурный по роте прибегает за почтой. Получает груду писем на всех восемьдесят человек, несет их в роту и, естественно, перебирает. А там такая телеграмма. Докладывает командиру. Тот на обеденном построении подходит к тебе и интересуется: кто же это тебя из такой дали на переговоры высвистывает. А дальше все только от тебя зависит. Лепи горбатого, как умеешь! Дядя в плавании, отец в командировке, брат на службе. Ну а раз такое дело, командир твоей проблемой проникнется, у начальника факультета добро испросит, и утром — все на занятия, а ты чистишь хромачи, чтобы в город слинять. Услуги такого рода почтовые девчонки, конечно, не всем оказывали, а только особо приближенным, но мы в их число входили на законных основаниях.

Так вот, вечерком заваливаем мы с Гвоздем к нашим милым служителям почтового ведомства, и я рассказал им о нашей задумке. Они в хохот. Потом Оля садится за свою стрекоталку и выбивает следующий текст: «Дорогой Андрюша. Поздравляю. У нас родилась дочка. Вес 4500. Назвали, как ты и хотел, Элеонорой. Отпросись и приезжай. Целую. Люблю. Твоя Вероника». Оформила телеграмму как следует и пообещала утром засунуть ее в общую кучу. Мы еще посидели, посмеялись и разошлись.

Утром, как всегда, завтрак, потом занятия, а вот на обеде. Сидим, жуем, а дежурный по роте с невозмутимым лицом от столика к столику передвигается и аккуратно так что-то народу сообщает. Кому ни скажет, у всех улыбка до ушей. Дошла очередь и до нас. Дежурный подошел, наклонился и очень душевно сообщает:

— Сбор всех внизу сразу после обеда. Купаем Шпалера. Родилась дочь.

И дальше пошел по столам. А бедняга Шпалер, ни о чем не подозревая, сидит и жует кусок «спортивного» мяса в другом конце зала. Спортсмены у нас питались отдельно, по своим нормам и в своем углу. Мы отобедали и мелкими стайками вниз потекли. В казарме уже было все готово к «торжественной» встрече. Весь Андрюхин класс уже вооружился всевозможными грохоталками и от нетерпения ножками подергивает: где же виновник торжества? Минут через пятнадцать собралась вся рота. Кто же такой случай упустит, товарища в водичку поокунать? Наконец наблюдатель, выглядывая из окна, радостно оповестил:

— Шпалер в пределах видимости! Идет в казарму. Приготовились!

Народ полукругом обступил дверь. Она открылась, и на пороге возник Андрюха. Узрев непонятное столпотворение народа и его явный интерес к своей персоне, Андрей растерялся. Жалко улыбаясь и ожидая какого-то подвоха, он неуверенно спросил:

— Что случилось, мужики?

И тут толпа взорвалась.

— Бракодел!

— Делает вид, что не знает!

— Хватай его!

— Документы из карманов вынимайте!

— На пирс!!!

Андрюха мигом очутился в стальных руках без малого двадцати товарищей, всех, кто смог дотянуться. Не помогла даже его хваленая физическая сила. Спеленали как миленького. Дежурный по роте торжественно зачитал телеграмму. Почуяв откуда ветер дует, Шпалер вился ужом, стараясь освободиться. Когда его под грохот эмалированных «барабанов» вынесли на улицу и понесли на берег, он не выдержал и начал, стараясь придать голосу шутливые нотки, кричать:

— Мужики, да не спал я с ней вообще! Так, языком трепал. Отпустите!

Но не тут-то было! Тормоза у курсантской братии уже отказали. Под шум и улюлюканье толпы Андрюху внесли на пирс и, раскачав, кинули в еще прохладную черноморскую воду. Тело описало красивую дугу и со всего размаха плюхнулось в море. Народ в восторге завизжал. Вынырнувший Андрей уже не улыбался, а во весь голос грозил изуродовать того шутника, который подстроил ему такую каку. Он подплыл к пирсу и попытался вылезти. Но его со смехом сталкивали обратно в воду и советовали бракоделу помыться еще. В итоге Шпалеру пришлось добираться до берега, потому что на пирс его так и не пустили.

После этих событий Андрей долго разыскивал виновников его позора. Недели две доставал, как мог, девочек с почты, но ввиду того, что из-за своего высокомерия не пользовался у них популярностью, ничего не узнал. Девчонки все, как одна, стали Зоями Космодемьянскими и отрицали все. Позже у него возникли смутные догадки о нашей с Гвоздем причастности к инциденту, но доказательств не было, и Андрею оставалось лишь от случая к случаю показывать нам зубы. Но самое главное: Шпалер перестал бравировать своими победами по женской части. Наверное, купание не понравилось.

Почетный гражданин города Севастополя

Подшутить друг над другом в училище всегда любили. По-разному. Можно крышку стола под заправленное одеяло аккуратно поместить. Изможденный непосильной учебой курсант с размаха бросается на койку, а там. Неприятно заднему месту и спине. Еще тапочки к полу приколачивали, штанины зашивали — да любой курсант расскажет вам массу таких прикольчиков.

Однажды во время самоподготовки Лева Олейник самым натуральным образом уснул. Ну спал бы и спал. Это не смертельно. Все спят время от времени. Но он ведь храпеть начал, хлеще паровоза. Его разбудят, он минуту-другую глазами поворочает и снова — хлоп об стол лбом и давай по-новой воздух сотрясать. Ну никакой тебе учебы! Тогда не стали больше его будить, а взяли всем классом и перешили Левину шинель. Вынули из погон якоря, а на их место аккуратненько пришпандорили по две шитые нарукавные звездочки. И стали погоны, почти как вице-адмиральские. Добавили еще на шинель пару рядов пуговиц: и спереди и сзади, на рукава нашили мичманские треугольники и еще что-то, уже не помню что.

В девять вечера самоподготовка закончилась, и все бегом из учебного корпуса бросились вниз, на построение увольняемых. Кто по женам и семьям, а кто просто погулять. Лев спросонья шинель накинул и вместе со всеми — ходу. А на улице темно, старшекурсников отпускают без проверки, вот Лева и шарахнул в город в таком экзотическом виде. А мы помалкивали, только посмеивались про себя.

Говорят, у начальника патруля на Графской пристани челюсть отвисла до самого мужского места на теле. Что там Лева ему втюхивал — неизвестно. Главное, удалось ему вернуться в училище, а не в комендатуру. Весь вечер перешивал он свое «пальто» и бурчал на окружающих. Но по природной доброте ни на кого особо не обиделся и даже сам смеялся над своим «адмиральским» видончиком. Короче, любили пошутить курсанты, кто во что горазд.

Не помню, по какому поводу, но заимел я «зуб» на своего товарища Валерку Гвоздева. Долго думал, что бы ему подкинуть. Ничего в голову не приходило. Можно было, конечно, придумать какую-нибудь небольшую пакость, но на мелочи размениваться не хотелось. И тут пришла такая идея! Дело в том, что моя будущая супруга работала секретарем в Гагаринском райсобесе города Севастополя. Когда меня отпускали в увольнение, я обычно приезжал к ней на работу и ждал, когда она закончит, чтобы вместе идти домой. А что такое секретарь? Отдельное помещение, пишущая машинка, всевозможные штампы, бланки и печати организации и прочая канцелярщина. Сижу, жду, когда моя ненаглядная бумажки сложит, и вдруг — озарение! Эврика! Хватаю служебный почтовый бланк, знаете, такой, как открытка, но без картинок, вставляю в машинку и за пару минут рожаю в муках творчества текст: «Уважаемый Валерий Сергеевич! Рады Вам сообщить, что по итогам переписи населения города Севастополя, на первое мая 19… года вы являетесь двухсоттысячным жителем нашего города-героя. Приглашаем Вас прибыть к 10.00 такого-то числа, такого-то месяца по адресу: ул. Героев Севастополя, дом такой-то для получения диплома почетного жителя города Севастополя, памятной медали и подарка. Председатель комиссии по переписи населения Бархударов А. Б.».

Дату торжества я выбрал не произвольно, а назначил праздничное мероприятие на пятницу следующей недели. Во-первых, пятница — день боевой подготовки и увольнения запрещены, а во-вторых, чтобы открытка успела прийти. Адрес, правда, поставил от балды. Вспомнил первую попавшуюся улицу, а номер дома уже выдумал. Ну а для пущего правдоподобия разукрасил всю открытку штампами и печатями райсобеса. Правда, стараясь делать нечеткие оттиски, и чтоб не проглядывало слово «Гагаринский». Гвоздь ведь знал, где работает моя будущая жена, и был с ней хорошо знаком. Получилась очень убедительная бумага! А учитывая традиционное раболепие русского человека перед всевозможными официальными бумажками, совсем убийственная. Осмотрел я творение рук своих, порадовался за Валеру и по дороге опустил в почтовый ящик. Да и забыл об этом.

Проходит несколько дней. Во вторник дежурный по роте получает почту, просматривает, находит мою открыточку, читает и столбенеет. Почетный житель города — это сильно! Он, естественно, бегом к командиру роты. Т от тоже читает, и сразу проникается серьезностью политического момента. Единственный в училище почетный гражданин! Короче, командир хватает ноги в руки и мчится к начальнику факультета. Бац, открытку ему на стол! У начфака аж борода встала дыбом! Такая честь родному факультету! Сразу на доклад к начальнику училища. Адмирал ознакомился с бумагой неторопливо и отдал приказ: не опозорить родные пенаты, подготовиться к мероприятию должным образом, чтобы форма одежды, стрижка и все такое было на высоте! Привлечь партийную и комсомольскую организацию! Повысить бдительность!

А Валерка в это время мирно жевал макароны по-флотски, не подозревая о том, какая вокруг его имени закручивается чехарда. После обеда последовал категорический приказ: Гвоздева, замсекретаря парторганизации и секретаря комсомольской организации роты срочно в кабинет начальника факультета. Там в присутствии командира роты начальник факультета торжественно огласил присутствующим текст «послания отцов города» и определил первоочередную задачу: внешний вид. Также было принято решение, что на вручение идут четверо. Сам Гвоздев, командир и двое идейных вдохновителей — главный комсомолец роты и замсекретаря парторганизации.

Наступили для них черные дни. По мнению начфака, внешний вид всех четверых абсолютно не соответствовал предстоящей торжественности. Прически не выдерживали никакой критики, форма мятая, и вообще, курсанты оставляли впечатление анархистов времен Гражданской войны, а не будущих защитников Отечества. Поступила команда: кудри и чубы укоротить, брюки и фланки обновить и отутюжить. И вот вечером в роте местные мастера ножниц до изнеможения корнали головы «приговоренных» к празднику. Гладились до полуночи. А на утреннем осмотре заместитель начфака каперанг Плитнев, отвел троицу в сторону от строя и подверг их отдельной строжайшей проверке. С присущей лишь одному ему отточенностью знаний Строевого и Внутреннего устава он выявил у участников завтрашнего мероприятия следующие неполадки: 1. Отсутствуют носовые платки; 2. Не у всех есть в наличии расчески; 3. Стрижка опять не соответствует Уставу; 4. Обрезаны ранты у хромачей; 5. У всех ушиты брюки и фланки; 6. Неуставные нарукавные курсовки; 7. Погончики тоже неуставные; 8. Бляхи на ремнях выпрямлены; 9. У Гвоздева наглое лицо.

Короче, после завтрака на занятия бедолаги не пошли. Они получили очередные два часа на устранение недостатков и после первой пары занятий должны были предстать пред светлые очи начальника факультета.

К этому времени Гвоздя уже терзали смутные сомнения по поводу предстоящего. Какая, к черту, перепись населения?! Не было ее, да и нас, курсантов, никто и никогда не считал! А командир, совершенно сбрендив, хранил почтовое приглашение у себя на груди, словно реликвию, не давал его никому в руки и даже не позволил рассмотреть повнимательней. Злости добавляло то, что после трех заходов на смотр к начфаку прически участников представления приобрели абсолютно неприличный для курсантов четвертого курса вид — бобрик. На голове осталось лишь жалкое подобие волос, сквозь которые идеально просматривались родинки и прочие антропологические особенности строения черепа. О форме лучше и не говорить — мешки на теле. Уже от всего этого хотелось выть и растерзать всю переписную комиссию в клочья.

На счастье, придурковатый вид обскобленных и обшароваренных кадетов начфаку понравился. Сделав несколько мелких замечаний, он удовлетворенно покачал бородой и приказал назавтра убыть в город пораньше, чтобы, не дай бог, не опоздать, а по возвращении сразу доложить о результатах. После чего аудиенция была закончена. Ребята вздохнули с облегчением. Дальнейшее скальпирование причесок откладывалось.

Утром вся рота пожимала уставной троице руки и со смехом предлагала к возвращению установить Валере поясной бюст в стенах училища. Во главе с наутюженным командиром делегация убыла в город. Больше всех возвращения ребят ожидал я. Хотя бы по той причине, что так и не узнал, что находится по указанному мной в открытке адресу. Скажем прямо, я не ожидал такого мощного результата. Думал, что все закончится общим смехом, максимум увольнением Гвоздя в рабочий день в неизвестном направлении. Но чтоб такое!

После окончания занятий я пулей понесся вниз, в роту. Дневальный сказал, что командир вернулся часа два назад, закрылся у себя в кабинете и просил на все звонки отвечать, что он еще не пришел. На тот момент я был старшиной роты и, воспользовавшись этим обстоятельством, дающим право беспокоить командира в любое время, постучал в дверь и вошел. Командир сидел за столом и меланхолично помешивал ложечкой в стакане с чаем.

— Ну что, товарищ командир, как прошло? — спросил я, придавая голосу как можно более заинтересованные нотки.

Командир поднял глаза.

— Никак.

— Что такое, товарищ командир? Гвоздев что-то отчебучил?

Командир встал. Прошел несколько шагов по кабинету. Хрустнул пальцами.

— При чем здесь Гвоздев? Над нами кто-то очень зло пошутил. Я бы даже сказал — надругался. Не могу даже придумать, что доложить начфаку.

Мне пришлось сделать еще более озабоченное лицо.

— Так что же случилось?

И командир поведал. По адресу, указанному в приглашении, оказался какой-то грязный и задрипанный цех бытовой металлообработки. Ни о каких комиссиях и переписи там и слыхом не слыхивали. Вот запаять кастрюлю или чайник — пожалуйста! В душе еще надеясь на ошибку в адресе, командир повел свой отряд в горисполком, полагая, что уж там-то все знают и направят, куда нужно. Оттуда и послали. В дурдом! Первый же дежурный клерк смеялся до слез, рассмотрев мою филькину грамоту. Оказалось, ни комиссии, ни фамилии, указанной на послании, не существовало. Мучения бойцов и рвение начальников пропали даром. Полысевшие головы горели от стыда. Их надули, как детей. Впавший в прострацию командир даже не нашел ничего лучшего, как отпустить всех трех бойцов своего «наградного» отряда на «сквозняк» — в увольнение до утра понедельника, предварительно подарив Гвоздю на память злополучную открытку. Сам же он побрел в училище, обдумывая по дороге как бы помягче доложить старшему начальнику о случившемся.

На момент нашего разговора никаких дельных идей в его голове не возникло. Давать советы я побоялся. В итоге командир пришел к самому верному решению. Взяв с меня слово о полном молчании, он отправился к шефу и восторженным голосом доложил о благополучном исходе. Гвоздев — почетный гражданин, все рады, все смеются, выглядели, как положено, не посрамились. Начфак возрадовался, пожал командиру руку и на том эпопея закончилась. Докладывал он начальнику училища или нет — неизвестно. Скорее всего, нет. У того и без нас дел по горло.

Утром в понедельник участники инцидента были строго предупреждены о легенде и молчании. На том все и утихло. Правда, еще долго каперанг Плитнев на общих собраниях факультета, перечисляя все наши достоинства, упоминал почетного гражданина города-героя Севастополя курсанта Гвоздева, который при этом кривился, как от зубной боли. Кстати, Валерка, вооружившись лупой, два дня изучал документ, оказавшийся наконец в его руках и, в конце концов, вычислил меня. К этому времени злость за поруганную голову прошла, и дело ограничилось тем, что Гвоздев в свою очередь тоже подстроил мне одну каверзу. Но об этом потом.

Делу партии верны… ее верные сыны!

Быть советским офицером, а вдобавок еще и не просто рядовым носителем погон, а офицером военно-морского флота, проходящим службу на ракетном подводном крейсере стратегического назначения, и не быть членом КПСС в достопамятные советские времена считалось нонсенсом, хотя такие случаи все же бывали, особенно в последнее десятилетие советской власти. Беспартийный офицер на большую карьеру рассчитывать не мог, и максимум чего достигал, так это «майорских» звезд на погоны, да и то по старости, выслуге лет или перед уходом на пенсию. Мой личный поход в коммунистическую партию, закончился, даже не успев толком начаться, о чем я абсолютно не жалею, но чем и не хвастаюсь, как некоторые в нынешние времена.

Будучи сыном офицера-подводника, я практически с пеленок знал, что маломальской карьеры без членства в КПСС не сделаешь. А так как я считал себя военнослужащим, не лишенным карьерных амбиций, то и вступление в ряды этой святой организации считал для себя делом решенным. Единственное, что как-то не получалось реально определить, — дату подачи заявления. По правилам, насколько сейчас вспоминается, вступать в ряды партии можно было не раньше, чем через год после службы в данной войсковой части, то есть в училище. Но первая же попытка обратиться с этим вопросом к заместителю начальника факультета в начале второго курса, когда в моей роте ни одним коммунистом еще и не пахло, обернулось легким фиаско. Замполит горячо и всемерно поддержал этот мой замысел, но признал действие сие в настоящий момент идейно незрелым. Мол, ни членов КПСС, ни кандидатов в моей роте еще нет, меня придется приписывать к парторганизации другой роты, что создаст неудобства в партийном строительстве факультета и так далее и так далее. Мне был дан совет сделать то же самое, но через год. И не одному, а найти еще себе соратников, чтобы влиться сразу мощной струей, а не жалкой единичной в ряды грозных бойцов партии. Совет я учел, деться было некуда, хотя втайне надеялся, что, будучи первым, смогу избежать многих подводных камней в прохождении кандидатского стажа, да и не тратя время на партийные собрания в роте с одним рядовым коммунистом и председателем парторганизации в лице начальника курса.

Прошел год. За это время я успел побывать старшиной своей роты, потом после «лысого» скандала, который требует отдельного рассказа, был как бы снят с должности, а точнее — получил в виде наставника старшекурсника Тватненко, при котором остался стажером старшины роты, с его же правами и обязанностями, но во второй инстанции. А потому, желая чтобы начало третьего курса немного подзабылось, заявление в кандидаты в члены КПСС я написал сразу после зимнего отпуска в конце января. К действу этому я подошел основательно. Я набрался нахальства и решил обзавестись двумя адмиральскими рекомендациями. Адмиралов в училище было всего четверо: дедушка Крастелев, вице-адмирал в отставке, начальник училища контр-адмирал Коротков, его зам, контр-адмирал Сидоров и сосланный в училище за какие-то провинности наш заместитель начальника факультета по политчасти контр-адмирал Бичурин Амир Имамович. На заслуженного ветерана Крастелева я и не замахивался. Человек он был принципиальный, старой закалки и писать рекомендацию совершенно неизвестному третьекурснику не стал бы категорически. Кандидатуру Короткова я тоже отбросил сразу, примерно по тем же соображениям. Оставалось двое: Сидоров и Бичурин. За неимением альтернативы на них я и остановился.

К старому матерщиннику Сидорову я подошел, предельно чеканя шаг перед занятиями, ведя роту в учебный корпус после камбуза. Тот, как всегда, торчал в заломанной на ухо фуражке на трапе центрального входа в учебный корпус и громогласно, исконно флотскими выражениями комментировал прохождение рот. Получалось у него витиевато и очень искренне, отчего в это время женский персонал училища старался миновать плац обходными путями, чтобы не слышать этот фонтан красноречия.

— Товарищ контр-адмирал, прошу разрешения обратиться! Главный корабельный старшина Белов!

Адмирал исподлобья взглянул на меня.

— Ну, обращайся старшина… бл…

Я набрался храбрости и выпалил в режиме оперативного доклада:

— Товарищ контр-адмирал, прошу вас дать мне рекомендацию для вступления кандидатом в члены КПСС!

Судя по всему, адмирал был несколько обескуражен просьбой. Он по-простецки почесал затылок, отчего его фуражка приняла совсем уже угрожающий крен, что-то невнятно пробурчал и, наконец, ответил:

— Ты… как тебя, бл…, Белов… гм… дело серьезное. Я вообще-то рекомендаций не даю… ты, бл…, ё…, Белов, я подумаю, завтра или послезавтра подойдешь. Свободен старшина!

Отходил я от адмирала тем же парадно-церемониальным шагом, спиной чувствуя буравящий мою спину взгляд адмирала.

К Бичурину я отправился в тот же день, решив не откладывать дело в долгий ящик. Кабинет политссыльного адмирала располагался в крыле нашего факультета и ни размерами, ни обстановкой не соответствовал высокому званию его хозяина. По некоторым непроверенным слухам, бродившим в курсантской среде, оказался Амир Имамович в нашей системе после чересчур бурной вечеринки политотдела средиземноморской эскадры по случаю возвращения с боевой службы. Вечеринка, видно, удалась, так как подпившая политэлита флота решила закончить ее в изысканном женском обществе, для чего, загрузившись на катер, прямиком отправилась на госпитальное судно «Енисей» в надежде на кокетливое общество молоденьких медсестер. Но на «Енисее» оказался очень грамотный и расторопный каплей, дежурный по кораблю, который, узрев катер с нежданными золото-погонными друзьями, да еще и в сильном подпитии, находчиво приказал подать им парадный трап, одновременно доложив о визите оперативному дежурному по флоту.

Дальше сработала негласная любовь моряков к политикадрам, и доклад незамедлительно пошел наверх. И пока пьяненькая политкомпания разбредалась по палубам «Енисея» в поисках женских тел, на берегу была срочно собрана группа облеченных полномочиями офицеров во главе с начальником штаба флота, которая уже через полтора часа была на борту плавучего госпиталя. Дальнейшее покрыто мраком, но, по слухам, из партии адмирала не выгнали чудом, ограничившись строгим выговором, но сослали на должность, не соответствующую званию, в училище. На партийном учете адмирал, как и все офицеры факультета, состоял в одной из рот факультета, и, по рассказам, строгий выговор и правда имел, но через год его сняли, причем как-то незаметно и без партсобрания.

Судя по всему, нынешнего своего положения адмирал несколько стеснялся, и поэтому приезжал из города в училище в штатской одежде, а уж в форму облачался у себя в кабинете. И еще было видно, что адмирал полон решимости вернуть былое величие, поэтому являл собой на службе абсолютный пример сознательного и идейного военнослужащего, верного донельзя делу партии и правительства, чем не только пугал курсантов, но и нервировал большинство офицеров.

Разговор с нестроевым адмиралом начался по стандартной схеме, но протекал в отличие от беседы с Сидоровым несравненно дольше и насыщеннее. Выслушав мою просьбу, Бичурин усадил меня на стул и провел со мной настоящее собеседование в лучших традициях приверженцев марксистско-ленинской философии и диалектического материализма. Говорил адмирал негромко, скажем даже, проникновенно и с придыханием, но сохраняя при этом высокую патетику, и только иногда, в самые нужные моменты, очень профессионально и по-актерски поднимал голос до уровня строевого командира на плацу. Выжав из меня все возможное и невозможное, Бичурин, наконец, остановился и, кажется, остался доволен собой и результатом. Рекомендация была мне обещана сразу, в отличие от Сидорова, но помимо этого мне было обещано в будущем, когда я стану коммунистом, постоянное партийное кураторство со стороны адмирала. Это обещание мне потом не раз еще аукнулось.

Самое удивительное заключается в том, что на следующий день я был вызван с занятий в кабинет Сидорова, где после короткого напутствия, перемежаемого легким матерком, получил на руки рекомендацию заместителя начальника училища. Была она предельно лаконичной, писана короткими рублеными фразами, и при смене моей фамилии на иную могла бы служить рекомендацией любому другому военнослужащему. Но это меня мало волновало. Первая адмиральская рекомендация у меня была!

Еще через неделю я также был зван в кабинет Бичурина, где после еще одного получасового идейного вливания я получил вторую драгоценную бумажку с адмиральским автографом. Говоря честно и откровенно, на такой успех я конечно же не рассчитывал. Не знаю, какие обстоятельства тут сыграли роль, может, мое довольно детское и наивное нахальство, может, то, что я был одним из немногих старшин рот на младшем курсе из своих, носил мицу не по курсовому рангу, и оттого был заметен на общем фоне, может еще что-то повлияло, но факт оставался фактом: рекомендации в КПСС мне написали два адмирала из четырех возможных.

Надо заметить, что с самого начала я на всякий случай попросил написать мне рекомендацию еще и у своего начальника курса, что тот сделал без возражений, так как это практически входило в его обязанности. Дальше все было как-то обыденно. Комитет комсомола роты, потом факультета… голосовали. постановили… утвердили. направили… поздравили. И в конце концов мне сообщили дату, когда парткомиссия училища будет решать, быть ли мне в рядах КПСС или нет. В том, что мне там быть, я уже ни на грамм не сомневался, так как фотографии для кандидатского билета у меня взяли заранее, да и адмиральские рекомендации возымели действие на комсомольский актив училища в лице группы освобожденных комсомольских старлеев и лейтенантов. А парткомиссию назначили на 25 февраля.

За десять дней до партийной комиссии я загремел в санчасть. По собственной глупости. Поддался общей на тот момент мускуломании, и слишком сильно воздал вечером штанге с гантелями. И утром, свесив ноги со шконки, чтобы зашнуровать ботинки и выползти с ротой на утреннюю зарядку, нагнулся… и не смог разогнуться. Короче говоря, завтракал я уже в санчасти, куда был доставлен на руках товарищей. Там мне обкололи спину обезболивающим, потом разогнули в прямое положение и уложили на ортопедическую кровать. Кровать эта была ортопедической только по названию, а реально была самой простой панцирной койкой, под щупленький матрас которой был подложен деревянный щит, чтобы спина не прогибалась. Штука по нынешним временам варварская, но действенная, ибо уже через пару-тройку дней я бойко залазил под эту самую кровать за тапочками без всяких намеков на боль. В моей палате обитало семь человек вместе со мной. Там же уже неделю обитал боец из моей роты Василий Иванович, по прозвищу Чапай, прозванный так потому, что имел не только такое же имя-отчество, как и прославленный комбриг, но и обладал такими же легендарными усами. Еще там уже недели две продавливал койку четверокурсник с нашего же факультета по прозвищу Боб, уж не знаю, за что так прозванный, но парень деятельный, быстро соображавший и ко всему прочему врожденный проныра и раздолбай. Кроме нас троих еще в палате поправляли здоровье три первокурсника, двое с нашего факультета и один с третьего и еще один матрос, на котором надо остановится поподробнее. Матрос этот был из роты обеспечения училища, прослужил всего чуть больше года и, несмотря на столь малый срок службы, после выписки из нашей медбогадельни собирался в отпуск. Дело в том, что был этот матрос, которого, кстати, звали Дима, просто водителем адмиральской «Волги», и возил по городу Севастополю чуть ли не с первого дня своей службы начальника училища, контр-адмирала Короткова. Видно, возил неплохо, раз, прослужив только треть своей срочной службы, собирался в отпуск, из-за чего все свое свободное от процедур время ушивал и перешивал форму, чтобы появиться на родине в полном блеске донельзя перезолоченных неуставных нашивок.

Вот такая у нас была непритязательная компания. Первокурсники, пользуясь моментом, день и ночь зубрили высшую математику и конспектировали классиков марксизма-ленинизма. Матрос-водитель обложенный нитками и иголками, кроил и перешивал уставное обмундирование, а мы втроем резались в шашки и шахматы, постепенно одуревая от безделья. Дело в том, что если ты и попадал в нашу училищную санчасть, то уж лечили тебя на совесть и с воодушевлением. Скороспелых решений в санчасти не принималось. Боб, коротавший уже третью неделю на медицинских харчах, попал на лечение с банальным ОРЗ, и с температурой чуть выше 38 градусов. Температура и все остальные признаки заболевания пропали уже через несколько дней после ударного лечения, и с тех пор никак не проявлялись, но Боба не выписывали, все так же продолжая кормить таблетками, и на просьбы о выписке отвечали уклончиво и неохотно. У Чапая же была просто анекдотичная история, связанная с чесоткой. Как таковой, этой болезни, присущей, как правило, неразвитым странам или отдельным бомжующим элементам, у Василия Ивановича конечно же не было, просто, будучи в наряде по гидролотку, он умудрился вздремнуть на теплой трубе, обмотанной для теплоизоляции стекловатой. В темноте Чапай этого не заметил, уютно прохрючил на теплой поверхности свои четыре часа, а утром расчесал полтела, включая промежность, до неприглядного состояния.

В санчасти сразу же сыграли тревогу, и Чапай получил положенный любому инфекционному больному комплекс мероприятий, направленный на нераспространение эпидемии, невзирая на ссылки на стекловолокно в штанах и просьбы просто дать какую-нибудь мазь. От обилия сильнодействующих лекарств в организме чапаевский желудок неожиданно ослаб, и оставшиеся дни Василия Ивановича на фоне постепенно сходящих на нет расчесов в интимных местах лечили уже от элементарного расстройства желудка.

Меня же, по собственному разумению, выписывать можно было уже на четвертый день, так как моя спина, неожиданно отказавшая, так же абсолютно неожиданно перестала напоминать о себе после трех дней уколов и прогреваний. Но наши флотские слуги Гиппократа, очень трепетно и осторожно относившиеся к здоровью гардемаринов, на все наши мольбы и просьбы мягко советовали не торопиться или просто в приказном порядке отсылали в палату болеть дальше. Оттого дурели мы от безделья с каждым днем все больше и больше. Санчасть, где по большому счету бытовали довольно либеральные внутренние правила, одновременно с этим была как неприступная крепость. Мало того, что при покладке в нее отбирали форму, так еще и в 21.00 каждый вечер санчасть наглухо запиралась изнутри дежурной сменой в составе дежурного врача и медсестры, которые в 23.00 выключали свет, несмотря ни на какие протесты болезненных военнослужащих. Самоходы из санчасти по определению были делом нереальным, хотя и не без исключений, так что практически выздоровевшим больным оставалось только преть и преть на своих коечках. Так прели и мы, потихоньку сатанея от безделья и часами занимаясь бестолковым трепом после отбоя. А когда военнослужащему нечего делать, он начинает чудить.

20 февраля наша компания вдруг сообразила, что через несколько дней праздник, 23 февраля — День Советской армии и Военно-морского флота. Как мы ни старались, выписаться до праздника нашей команде не удалось. Начальник медслужбы училища убыл в командировку до 24-го числа, а без его визы выписка была попросту невозможна. И тогда пришла нормальная военная мысль: отметить праздник в санчасти, невзирая ни на что! Инициаторами были, естественно, мы трое. Первокурсники по причине своего малого срока службы имели только право совещательного голоса, а водитель Дима не просто поддержал начинание, но и пообещал материально-техническую поддержку.

Это удивительно, но оказалось, что запастись самым главным — алкоголем, ему оказалось проще всего. Водители часто бывали в городе, причем в самое разное время, в самых разных местах. Нам оставалось только сброситься, и Дима отзвонившись в роту обеспечения, вызвал своего напарника и выдал ему деньги. Рота обеспечения свое название оправдала полностью, и уже 21-го числа вечером мы зашхерили в палате три бутылки знатного крымского портвейна и практически призовую бутылку водки. Дело оставалось за малым. За закуской. Но и тут проблем не возникло. Как раз 22-го числа наша рота, а точнее — чапаевский класс, заступила на камбуз, и в обед 23 февраля нам передали очень порядочный тормозок с жареным мясом, картошечкой и прочими непритязательными курсантскими радостями. Мы были готовы.

Весь праздничный день санчасть проверялась руководством всех факультетов и дежурной частью училища на предмет отсутствия безобразий, как и положено в уважающей себя воинской организации. Все эти проверки мы прошли играючи, так как умудрились перепрятать на это время алкоголь в кабинет растерянного окулиста, умудрившегося забыть ключ от своего кабинета в замке. Туда же был упрятан и тормозок, и еще кое-какие нелегальные вещички, в виде спортивных костюмов и прочей мелочи. Была даже идея и гульнуть там же, но от нее пришлось отказаться ввиду опасной близости дежурного врача. А на этот пост заступила, кстати, небезызвестная зубо-террористка Конкордия, которая в придачу ко всем прочим своим «достоинствам» обладала совершенно несговорчивым и вредным характером.

И вот, наконец, суета улеглась, училище практически в полном составе свалило в увольнение, дежурные по факультетам после ужина в очередной контрольный раз зашли и пересчитали своих больных. Конкордия, следуя особенностям своего характера, заперлась внутри санчасти не в 21.00, а в 20.00 и внутри нашей небольшой больницы снова воцарилось повседневное сонное состояние. Ближе к 22 часам наш оперативный запас молниеносным броском был перебазирован из кабинета окулиста в палату. В 23.00 Конкордия прошла строевым шагом по всему третьему этажу, гася свет и не обращая внимания на любые протесты; так же решительно затушила телевизор и убыла в свою дежурку. С ней никто особо не припирался, зная, что может выйти себе дороже, и уже около 23.30 на этаже воцарилась практически полная тишина. Настал час нашего праздника.

Стол накрывать не стали в целях конспирации, а вдруг та же Конкордия решит провести ревизию спящих курсантов. Разобрали ложки, а бачок с птюхой, просто передавали друг другу. Приоткрыли окно, чтобы выветривался сивушный дух. Вроде бы подготовились к любым неожиданностям. Вздохнули. И понеслось. Режим «Тишина» соблюдали довольно долго. Спервоначалу шикали друг на друга, если кто, не дай бог, начинал разговаривать в полный голос. Да и шикала наша тройка в основном друг на друга, потому что наши первокурсники, опрокинув по стакану портвейна, сразу пришли по слабости организма в некоторое аморфное и безмолвное состояние, которое, правда, не мешало им особенно шустро уминать закуску за нас троих. Зато вот Диму понесло на рассказы о родине, маме и папе, сестрах и братьях, рыбалке и охоте… и о своих девушках. А уж мы зацепились за темы и развивали их до умопомрачения. Надо заметить, что все тосты поднимались исключительно за Флот и все примкнувшие к нему вооруженные силы, хотя сразу же сворачивали на женщин и их роль в становлении будущих офицеров. Потом захотелось курить. Сначала совершали короткие перебежки в гальюн, где в дневное время курить как бы и не разрешалось. Где-то к половине первого ночи портвейн иссяк, а с ним иссякло и желание бегать на перекур. Решили курить по очереди у открытого окна. Первокурсники уже сладко чмокали губами во сне, а наша оставшаяся четверка готовилась к заключительному аккорду в виде бутылки «Сибирской водки». Тут-то все и произошло.

В палате неожиданно зажегся свет. Боб в это время курил в приоткрытое окно возле двери, восседая на спинке кровати. Первокурсники спали. Дима, на его счастье, непосредственно перед этим упал в койку и накинул на себя одеяло. Василий Иванович сидел на кровати по-турецки, в штанах и тельнике. Моя же кровать была как раз напротив двери, у противоположной стенки возле окна, и в это время я, держа во рту незажженную папиросу, открывал ту самую злополучную бутылку водки.

В проеме двери стояли двое. В памяти в первую очередь отпечатались две детали: курчатовская борода начальника нашего факультета капитана 1 ранга Тура и адмиральский погон Амира Имамовича, а уж за этим все остальное.

— Та-а-а-ак. Все ясно! Белов и компания.

Водка как бы сама выскользнула из моих рук и мягко съехав по брюкам мягко приземлилась между ног. Но не тут-то было! Туда же упала и папиросина.

— Белов! Бутылку сюда!

И не дожидаясь, пока я ее подам, начфак стремительно бросился между кроватей ко мне. Через секунду бутылка уже была разбита о подоконник и выброшена в окно.

— Конкордия Павловна, всех выписать! Всю палату! Сейчас же. Сию же минуту.

Подняв глаза, я натолкнулся на взгляд Бичурина. Тот молча стоял в проеме двери и смотрел на меня. В его злобно-презрительном взгляде я увидел, как падают с моих погон старшинские полоски, и еще я увидел конец своей так и не начавшейся партийной карьеры.

— Всем собрать вещи и через пять минут всем вниз. Конкордия Павловна, оформляйте выписку.

Ругающийся начфак и его молчавший заместитель-адмирал вышли из палаты.

За те несколько минут, пока мы собирались, нами было принято довольно благородное решение. Первокурсников не сдавать, их могут и отчислить. Стоять на том, что они ни при чем и вовсе не пили. Никто их ночью обнюхивать не будет, да и наши начальники сами видели, что мальчишки спали. Диму тоже решили не сдавать. Ему в отпуск ехать. Засвети его сейчас, так вообще все свои три года родных не увидит. Значит, на все наши четыре бутылки остались мы втроем. На том и порешили. Так нас и выписали в два часа ночи.

Когда мы спустились вниз, контр-адмирал Бичурин подозвал меня к себе и, заложив руки за спину, металлическим от злости голосом отчеканил:

— Тебе моя рекомендация, Белов, еще долго вспоминаться будет. И я сделаю все возможное, чтобы ты это училище не закончил. Ты меня опозорил!

И мы побрели в казарму.

Наверное, не надо объяснять, что после этого в ряды КПСС я в училище вступать даже и не решался. И потом на флоте я тоже не торопился этого делать, сам даже не знаю, почему, хотя меня настойчиво поторапливал наш замполит. А еще через пару лет, стало понятно, что в партию вступать уже и не нужно… она умирала. Причем не гордо и красиво, как положено такой огромной и сильной организации, а как-то мелко и противно.

А подвела нас тогда в санчасти, как ни странно, наша полная общественная несознательность. Я бы даже сказал, политическая близорукость. Мы все забыли, что на утро 24 февраля были назначены выборы в Верховный Совет СССР. И как, наверное, многие еще помнят, выборы в воинских частях проходили в одном режиме. Подъем на час раньше, и галопом голосовать, чтобы уже к 09.00 начальники могли доложить, что в такой-то в/ч. такого-то гарнизона, военнослужащие уже поголовно все проголосовали. И оставались начальники в такие дни ночевать в своих частях, и оставляли командиров ниже рангом, чтобы обеспечили они поголовную явку своих подчиненных. Вот и остались наши начальники в училище на ночь, и пошли со скуки свой факультет прочесывать. И уж не могу точно сказать, но показалось мне, что когда и начфак на меня кричал, и когда адмирал шепотом стращал, попахивало от них одинаково… вроде как коньячком. Хотя чего гадать, праздник-то ведь был, и они тоже нормальные люди. Погоны с меня тоже, естественно, сняли, но ненадолго. С меня их то снимали, то снова надевали не упомню уж сколько раз. Только один Сидоров, увидев меня в общем строю роты, подозвал меня к себе и как-то душевно и по-дружески пробурчал:

— Ну что? Обосрал старика? Иди… учись жить… мудило молодое.

Я и пошел. Конечно, он был абсолютно прав. Молодость, она ведь всякая бывает, главное чтобы зрелость достойной стала.

Гауптвахта. Вариант южный

Военнослужащий и гауптвахта — понятия неразделимые. Однако, не относя себя к числу военных, полагающих, что за службу надо хоть раз побывать на гауптвахте в шкуре арестанта, я тем не менее считаю, что без нее жизнь военного была бы скучна и обыденна.

Дорога на губу у каждого своя. Лично я прошел ознакомление с главной военной достопримечательностью славного города Севастополя, как раз после крайне неудачного празднования 23 февраля на третьем курсе училища, о чем я только что подробно вам поведал.

Никогда не забуду замаячившие в дверном проеме бороду и адмиральский погон начальника факультета в самый разгар пирушки! Всю палату в ускоренном режиме выписали из санчасти в два часа ночи, а уже утром раздали «пряники». Мне досталось десять суток. После двух дней интенсивнейшей подготовки меня повезли на «кичу».

Посадка на отдых начинается с двух часов дня. А весь вечер перед этим несчастный каторжанин усиленно готовится. Курить на губе арестантам не положено. Поэтому из тюбика надо выдавить зубную пасту, тюбик вымыть, высушить, под завязку набить сигаретами и запечатать. Для полной маскировки можно даже сверху положить немного пасты. Несчастного бреют и обскабливают чуть ли не под «ноль». Курсанты, скрипя зубами, вдеваются во флотские «гады». Мыло, мыльница, зубная щетка, бритва, полотенце проходят тщательный отбор. Недостаток или отсутствие любой составляющей — гарантия того, что арестант на губу в этот день не попадает. Достаточно даже по дороге потихоньку выбросить какую-нибудь мелочь, и будь уверен — сегодня ты не сядешь.

Но, допустим, у тебя все в порядке. Добрались до места. Во дворе гауптвахты вливаемся в толпу ожидающих посадки и их сопровождающих. Кстати, те тоже могут загреметь вместе с тобой. По тем же причинам. Нестрижен, например. Наконец, тебя вызывают в канцелярию. Все. Началось.

В комнате сидят писарь-матрос и начгуб. Для разминки тебе предлагают раздеться для осмотра за сорок пять секунд. Причем медлительность может сразу же обернуться сутками дополнительного ареста, коротко — ДП. Эти две буквы преследуют арестанта весь его срок пребывания в гарнизонном каземате. ДП можно получить за все! То есть абсолютно за все! Низко поднимаешь ногу на строевых занятиях, громко говоришь или тихо отвечаешь, слабо выполняешь команду «бегом» или долго умываешься. Ну и не дай бог, закуришь или совершишь еще что-то из ряда вон криминальное!

Раздеваешься и вновь одеваешься со скоростью выстрела. Теперь ты равноправный житель гарнизонного острога на срок, отмерянный тебе начальством. А может, и больший. Вся дальнейшая жизнь проходит бегом. Бегом мчишься класть свои пожитки, бегом бежишь обратно на плац, на строевые занятия. И еще не успел уйти твой сопровождающий, как ты уже печатаешь шаг по кругу во дворе среди таких же бедолаг под руководством такого же арестованного мичмана. Вы знаете, какая зима в Крыму? Я влился в шагающий строй в начале третьего часа дня. Прошел моросящий дождик, образовались лужи, затем немного мокрого снега, выглянуло солнце, плац высох, а мы все стучали и стучали «гадами» по асфальту. В начале седьмого этот марафон наконец закончился. Нас загнали в камеры. Мои ноги гудели как высоковольтные провода во время дождя. Образовались чудовищные мозоли. А ведь это был только первый день, точнее, одна его половина.

Ужин по всем параметрам забивает рестораны быстрого питания. Команда «Сесть!» раз пять перемежается командой «Встать!». Неправильно садимся. Неорганизованно и неоднообразно. Не по щелчку. Наконец сели. На это уходит от одной до пяти минут в зависимости от настроения начальника караула. А оно всегда не ахти. У кого на гауптвахте будет хорошее настроение? В итоге человек сто арестантов умудряются поесть минут за двадцать в несколько смен. При количестве двадцати-двадцати пяти посадочных мест в столовой. Куда там «Макдоналдсу»!

Близкое время отхода ко сну еще не говорит о том, что скоро все успокоится. После ужина — приборка. Там я научился маршировать с тазом воды в руках, поднимая ногу на полметра от земли! Наука, скажу я вам!

Вечерняя проверка производится на плацу независимо от погоды. И главное — со всеми своими вещами в руках. Ну, мыльница, там, полотенце и все остальное. Само собой, пяток раз «Разойдись-Становись!!!». Услышал свою фамилию — ори во всю мощь легких «Я!!!» и перебегай в строй напротив. Наконец сосчитали. Пора и на покой.

Теперь начинается самое занятное. Полеты на «вертолетах». «Вертолет» — это сколоченные из деревянных досок одноместные индивидуальные нары. На дневное время они убираются в узкую кладовую, на ночь, естественно, вынимаются. Камеры пусты. Только стойки для «вертолетов» да бачок с водой. По команде «Пять минут отбой!!!» толпа бросается разбирать двухметровые «вертолеты» и волочь их в свои камеры. Уморительное зрелище! Дверь-то у кладовки узкая, народ лезет, лупит этими деревяшками друг друга! Но вот, наконец, попадали в камеры, и тишина. Однако рано успокоились. Во время не уложились. И по новой! Ну, здесь хватает и трех раз. Народ с каждым днем становится все более тренированным, да и спать тоже хочется.

Но и это еще не отбой. Все улеглись, и под шинелями затлели сигареты. А курение запрещено. Начальство еще проводит пару-тройку обысков, вкатывает несколько суток ДП пойманным неудачникам за найденные окурки и спички, и только тогда наступает долгожданный сон. До пяти утра.

Пересказывать процедуру подъема смысла нет. Тот же отбой, только наоборот. Еле вставил опухшие ноги в «гады». Приборка. Завтрак. Все по той же схеме. Утренний развод. Вот тут меня и подстерегала неожиданность.

Оказывается, начфак, припомнив все мои грешки, кроме пьянки приписал в записку об аресте и нетактичное обращение со старшими по званию. А это уже неуставщина. И если по простой мальчишеской пьянке меня забрали бы работать в город, то с этим диагнозом я был обречен топать по кругу все свои десять суток.

Так и вышло. Большую часть народа разобрали и увели, а меня с горсткой таких же горемык запустили в бесконечный путь по плацу. Уже через пятнадцать минут я шел, как на ходулях. Стертые в кровь мозоли саднили и ныли. И когда с крыльца спросили, есть ли кто-нибудь пишущий пером, я не раздумывая заголосил: «Я-я-я!» Хотя писать пером я пробовал лишь пару раз.

Матрос увел меня в помещение комендантского взвода, в ленкомнату. Выложил передо мной ватман, тушь, перья. Объяснил задачу и вышел. Я же под столом потихоньку освободил ноги от «гадов». Перевел дыхание. Попробовал перо. Вроде получалось неплохо. Благо кое-какие художественные задатки у меня имелись. Не спеша вывел несколько фраз. Главное — не торопиться. Лишь бы попозже оказаться снова на плацу. Включили телевизор. Повеяло чем-то родным. На какой-то момент я расслабился и начал выводить на листе бумаги всякие мордочки. У меня, без лишнего бахвальства, неплохо получалось рисовать карикатуры. Рука сама собой вывела рисунок на арестантскую тему. Внезапно я почувствовал чье-то дыхание в затылок. Повернулся — писарь. Все, думаю, труба! Шагом марш обратно на плац! Писарь взял листок, поднес к глазам.

— Ты рисовал?

— Я.

— А еще можешь?

Я почувствовал приближение удачи.

— Могу.

— Ага, — сказал писарь и унесся за дверь. Через несколько секунд он вернулся с еще одним писарем.

— Гляди, — сказал мой работодатель и протянул второму мои художества. Тот внимательно осмотрел и кивнул.

— Что надо!

Канцеляристы обменялись взглядами. Мой писарь наклонился и очень дружелюбно обратился ко мне:

— Тебя как зовут? Паша? Послушай, нам увольняться через пару месяцев, а альбомы нарисовать некому. Помоги! У тебя здорово получается.

Идти в кабалу матросу, мне — без году офицеру, по идее, не пристало. Но ноги дороже.

— Без проблем. Сколько рисунков-то надо?

Писари снова переглянулись.

— Да штук сорок. На кальке. Мы потом обведем.

Играть так играть! Сорок рисунков на незамысловатые матросские темы я нарисовал бы дня за три, если не меньше.

— Боюсь мужики, не успею. Но постараюсь.

— А тебя на сколько суток посадили?

— На десять.

Матросы обрадовались.

— Ты главное рисуй! Остальное — не твоя забота. Обеспечим все! Никаких ДП не получишь, только сделай!

И у меня началась новая жизнь.

Писари Дима и Валера охраняли мой покой, как часовые. Конечно, распорядок дня остался у меня, как и у всех остальных губарей, но только чисто внешне. После подъема вместо приборки меня отводили в канцелярию, где я пил кофе, не таясь, выкуривал сигарету и приступал к творчеству. На третий день завтрак мне начали носить туда же, не отвлекать же от процесса. Да и пищу я стал потреблять не арестантского рациона, а с комендантской кухни. На развод я выходил чисто номинально. Вставал в строй, а через минуту по команде писаря уходил. Обедал таким же порядком, как и завтракал. Единственное, что омрачало существование, так это вечер. После ужина меня забирали не всегда. В зависимости от начальника караула. Разрешит — хорошо, не разрешит — вкушай прелести вечерней губы. А вечера проходили по одному сценарию.

На все «вертолетные» развлечения накладывалась еще и сдача караула. Караул караулу рознь. Одни — те, кто в основном с боевых кораблей, к «губарям» относились снисходительно, лишнего себе не позволяли. Выполняли свои обязанности и ничего более. А вот караулы из морской пехоты славились наибольшим садизмом, особенно разведрота. После их суточного пребывания в ранге охранников Дисциплинарный и Строевой уставы казались правилами поведения в санатории.

Ногу поднял низко — упор лежа, тридцать раз отжаться. Палубу вытер небрежно — набрать со двора грязи, вылить, убрать заново. Попробовал огрызнуться — шагом марш в одиночку, а на палубу выплеснут пару ведер с хлоркой, подыши и успокойся. И если сердобольные караульные из многих других частей позволяли втихую посмолить сигаретку, то с морпехами этот номер не проходил. О том, что и сами они могут оказаться в шкуре заключенного, они, по-моему, не задумывались.

Арестанты, как могли, пакостили всем караулам, позволявшим себе явные издевательства над губарями. Караул все сдавал и принимал по описи. Есть такой замечательный порядок в вооруженных силах. Поэтому цепочки от смывных баков спускали в жерла толчков, выбрасывали попадавшиеся под руку замки, свои мыльницы, зубные щетки, плафоны от ламп, словом все, что могло пропасть — пропадало. Приходит смена, а у них не хватает штук пятьдесят наименований по списку. И понеслось. Сдающие ищут, принимающие ждут. Совсем не редкостью были случаи, когда сменяющийся караул уходил в первом часу ночи. Естественно, следующий караул из этой воинской части вымещал свою злобу на губарях, и процесс начинался заново. Круг замыкался.

На пятые сутки ареста я обнаглел окончательно. Без опаски ходил в офицерский гальюн, курил там не прячась. Повторно заступавшие караулы меня уже не трогали, считая за комендантского служаку. Да и мои наниматели оказались нормальными, приличными парнями, старались скрасить мне жизнь, как могли. Один раз даже договорились и сходили со мной попариться в сауну коменданта гарнизона. Она тоже находилась при гауптвахте. Посреди ночи меня подзывали к двери камеры и вручали посудину с жареным мясом — побалуйся. Я делился трапезой со своими товарищами по несчастью, и все были довольны. Проблем с сигаретами у меня уже не было, и я снабжал ими почти всю свою камеру.

На пятый же день мы и попались. В момент бурного обсуждения сюжета очередного шедевра в канцелярию заглянул начальник гауптвахты. Его несказанно удивило присутствие курсанта, да еще с сигаретой в зубах. Мои писари тоже приобрели какой-то неживой вид.

— Так-так. — Начгуб подошел к столу и перебрал мою живопись.

— Твоя работа?

— Так точно! Арестованный за употребление спиртных напитков и нетактичное поведение со старшим по званию курсант Белов!

Я отрапортовал как мог, правда, без надежды на благополучный исход. Попахивало сутками семью ДП, не меньше. Писари в один голос затараторили, что, мол, он документацию нам помогает делать, мастер, а что курил, так то по случайности. Начгуб минуту послушал, покачал головой.

— Помощь. Сам вижу. За мной!

Тут-то я и скис. Полсрока прошло без сучка и задоринки, и на тебе. Побрел. Начгуб зашел в свой кабинет, запустил меня и закрыл дверь.

— Видишь? — Рука начгуба указала на огромный стенд «Правила поведения военнослужащего» на стене.

— Вижу.

— Надо переделать. Срочно. Тебе сколько осталось?

— Пять суток.

— Вот и хорошо! Ты уж постарайся! Тогда наказывать не буду.

Так я начал работать и у начальника. Мой социальный статус резко возрос. Теперь я художничал на оба фронта. Объем работы вырос значительно. Приходилось напрягаться на самом деле. Меня никто не трогал, и я заседал в апартаментах начгуба, когда хотел, благо сам он на гауптвахте засиживаться не любил.

К исходу своего ареста я полностью изрисовал альбомы моряков, но все же не успел доделать глобальный стенд. Утром меня вызвал начальник гауптвахты.

— Выходишь сегодня, Белов?

— Так точно, товарищ капитан!

— А наш уговор помнишь?

Я подавленно молчал. Но начгуб, видимо, принадлежал к категории случайных людей в стройных рядах гарнизонной гвардии. Он предложил компромисс:

— Белов, давай так. Я тебе объявляю семь суток ДП. Да не вздыхай ты! Ты спокойно доделываешь стенд, спишь не в камере, а в кубрике моих орлов. Питаешься с ними и все остальное. Подберем форму, домой вечерком сходишь пару раз. Ну как, согласен?

Я молчал. Моя судьба была полностью в его власти.

— Что молчишь?

— Насильно мил не будешь, товарищ капитан.

— Тогда я без твоего согласия семь суток добавлю. Устраивает?

— Ваша воля, товарищ капитан.

Начгуб засмеялся.

— Ну ладно, кадет, не сохни! Помог — и слава богу! У меня таких, как ты. Справимся! Свободен!

Когда я приехал в училище, все поражались моему цветущему виду. С губы обычно возвращались худые, злые, зеленоватого цвета. Я же выглядел словно после дома отдыха, цветущим и жизнерадостным. Так и закончилось мое южное опробование гауптвахты изнутри. Слава богу, в шкуре арестанта мне больше бывать не приходилось.

Мимоходом. Военная хитрость

Севастопольская гауптвахта. Вечер. В камере битком набито народа. Прошел ужин, окончилась приборка, и «губари» рассажены по камерам в ожидании вечерней проверки и отбоя. Камера освещена плохо. Лампочки и так тусклые, да еще арестованные всеми доступными способами стараются уменьшить яркость. В полумраке меньше заметен сигаретный дым. А курить арестованным строго-настрого запрещено. Попался — получи сутки ДП. То тут, то там сидящие наклоняются, судорожно вдыхая под шинелями одну-две драгоценные затяжки. А прятаться есть от кого. Камеры в Севастопольской гауптвахте очень оригинально устроены. В одной из стен сделано большое застекленное и зарешеченное окно, выходящее в коридор. За ним всегда маячит часовой. Свои два часа на посту охранник, кроме того, что непосредственно сторожит нас, еще и наблюдает за нашим поведением. Вроде как в телевизор. Вдруг шум какой или драка, или арестанты в наглую курить начнут. А мимо окна то начкар пробежит, то начгуб или старшина гауптвахты прогуляется. И каждый норовит в окно заглянуть, как там наши «каторжные»? И не приведи господь, если кто курит. Кара молниеносна. Курящему — ДП, а часовому сутки ареста. И для полноты наказания часового в камеру отправляют немедленно. Через пару минут. В чем был. Традиция такая на гауптвахте.

А в этот день и караул заступил вроде нормальный. Зря не придирались. Над «губарями» не изгалялись. Нормальные мужики. Вот только один часовой, как раз у нашего окна, негодяем оказался. По нему было видно, что служит без году неделя, всего боится, от всего дрожит. Чуть дымком из окна повеяло, сразу в крик, прекратить, мне отвечать, меня посадят! Мы ему объясняем: дружище, сейчас вечер, никого нет, тебя мы подставлять не хотим, все на себя возьмем, отвернись и все. Сам же на нашем месте оказаться можешь! Он ни в какую! Не курить и все! Посмотрели мы на него и плюнули. Нас много, человек тридцать, сбились кучей в углу и по очереди начали под шинель нырять. Часовой ныл, ныл, а потом вызвал начальника караула и пальцем указал, мол, тот, тот и этот. Начкар посмотрел на него, как на умалишенного, но к сведению принял. Фамилии записал для доклада утром. А это значит — всем записанным плюс трое суток к основному сроку. Народ приуныл. Из названных двум на волю через пару суток выходить. Сидим, зубами скрипим. Обидно. Только один матрос, которому уже на следующий день выходить надо было, вдруг говорит:

— Ладно, мужики, завтра я с этим отморозком за вас посчитаюсь.

Мы и внимания на это не обратили. Мало ли что он говорит, его не поймали, ему завтра на свободу, трепет языком, ну и пускай трепет. Сам-то не попался.

Утром нехороший часовой заступил снова. Подъем, приборка, завтрак. Перед разводом всех снова загнали по камерам. На гауптвахте суета, начгуб пришел, по коридорам бегает, порядок проверяет. Окно в камеру нараспашку открыли — проветрить. А вчерашний матрос около окна примостился и сидит. Ждет чего-то. И тут слышно, как по коридору приближаются шаги и раздается грозный рык начгуба. Все вжали головы в плечи, а матрос вдруг как рванет вплотную к окну и как зашепчет на весь коридор:

— Часовой, часовой, братишка! Поди сюда, пожалуйста!

А часовой растерялся, не понял что к чему, наклонился и в ответ:

— Что кричишь? Чего надо?

Матрос же, как фокусник, мгновенно извлекает откуда-то из рукава сигарету, сует ему в рот и таким же громогласным шепотом:

— Братишка! Дай прикурить, пока никого нет!

А сзади как рявкнет начгуб:

— Это что за новости? Прикурить?! Да я тебя щелкопер в одиночке сгною! Начкара ко мне! Совсем ох…ли! При живом начальнике гауптвахты часовые арестованным прикурить суют! В камеру. Трое, нет семь суток ареста. Я тебя, щенок!..

И еще много чего, в очень живописной интерпретации. Думаю, что и говорить не надо о судьбе бывшего часового. Истерика начальника гауптвахты была столь сильна, что шум от нее пробивался к нам сквозь все «тюремные» стены. Оправдания часового о провокации «губарей» никто и слушать не захотел. Пяти минут не прошло, как его уже без ремня и со слезами на глазах запихнули к нам. На семь суток. Камера встретила изменника флотского братства одобрительным гулом. Общим решением всей камеры труса на весь срок определили к уборке камеры. А наш «Александр Матросов» сразу стал всеобщим любимцем. Каждый сокамерник считал делом чести подойти и пожать руку человеку, положившему собственную «свободу» на алтарь общества. Когда восторг, вызванный ситуацией, поутих, я спросил «героя», может ему на губе нравится? Моряк хитро усмехнулся и ответил:

— Да у тебя что, крыша потекла? Кому на губе нравится? Просто мне весной увольняться. А через два дня мой БПК уходит на боевую службу в Атлантику. На какой срок, точно не знаю. Но то, что месяца на три, — это точно! В лучшем случае в конце мая вернутся. Но ведь ты и сам знаешь, на флоте планы очень гибкие, можно и до конца лета океан бороздить. А домой хочется. Вот я и подумал, за такую наглость начгуб меня ни за какие деньги не отпустит. Даже если сам мой командир просить начнет. Да и не будет командир из-за такой мелочевки, как я, с комендантской службой отношения портить. Меня просто задним числом на другой корабль спишут, и делу конец. А там меня никто не знает, я как мышка тихо-тихо до приказа досижу и уволюсь в запас, как белый человек, точно и в срок. Вот и все. А часовой этот просто под руку попал. Военная хитрость! Понимать надо!

Сдержать слово

Четвертый курс, я, как и положено разжалованному старшине роты, начал не очень радостно. Начальник факультета, сильно раздосадованный тем, что так и не смог выпереть меня из стен родного училища, почесал свою скандинавскую бородку и принял поистине соломоново решение. Дабы не искушать судьбу и не получать в дальнейшем лишние седые волосы в той же бороде, он учредил список курсантов факультета, которых категорически запрещалось отпускать в увольнение. Под любым предлогом. Я занимал в этом списке почетное третье место. Бронзовая медаль. Таких орлов по факультету набралось человек двадцать пять. Этот список повесили, словно образ в старорусской избе, в красный угол рубки дежурного по факультету. Самого же дежурного обязали в дни увольнений каждые 2 часа строить этот отдельный контингент перед рубкой. Затем пересчитывать по головам с обязательным голосовым сигналом от проверяемого и строгим визуально-осязательным осмотром на предмет винных паров.

Особой радости как нам, так и дежурным это нововведение не доставило. Мало того, что в назначенное время нам независимо от того, спишь ли ты, или, к примеру, гарцуешь на танцульках в учебном корпусе, надо было нестись сломя голову к рубке дежурного, так еще и утром воскресного дня, когда всем нормальным кадетам сладко спалось, ты все равно натягивал форменку и брюки, и, рыча проклятья, плелся к дежурному на очередное опознание. Дежурным, в большинстве своем, тоже это дело было в явную тягость. Были, конечно, и ретивые служаки, трубившие факультету большой сбор по поводу и без повода, но в подавляющем большинстве офицеры относились к функциям надзирателей без особого восторга. Однако в город все равно уйти было невозможно.

Через три недели я устал. Жизнь на берегу, как в автономке, не особо радостна. За забором мягкий и теплый крымский сентябрь. Море ласковое, шелковое. Девчонки еще в коротеньких юбчонках. А какие девчонки в Севастополе. А юбчонки-то… кончаются там, где начинаются ноги. А ты молодой, красивый и жадный до жизни сидишь за забором и смотришь на эти радости неземные издалека, и только облизываешься и подтираешься. А уж когда твои однокурсники каждый день вечером отправляются в город, а ты изгой провожаешь их голодными глазами, так вообще выть на луну хочется. Короче дождался я вечера очередной субботы и направился прямиком к дежурному по факультету. На мое счастье, в тот вечер заступил дежурить бывший командир нашей роты, переживший с нами первый и второй курс, капитан 2 ранга Шаламов Михаил Иванович. Мужчина огромной доброты, спрятанной за строгим видом и строевой подтянутостью. Шаламов в свое время командовал ротой почетного караула Черноморского флота, и с тех пор никогда и нигде ни перед кем не гнул спину.

Очередные увольняемые погрузились на паром, а я подловил момент, когда рядом с Шаламовым никого не было, и, изобразив строевую лихость, которую он обожал, очень по-уставному обратился:

— Товарищ капитан 2 ранга! Прошу разрешения обратиться, курсант Белов!

Шаламов, в свое время сделавший меня и старшиной класса, и старшиной роты, доверявший мне и знавший, что пострадал я невинно, улыбнулся.

— А. Белов! Ну как, Паша, жизнь-то?

— Да никак, товарищ командир. Гнию на корню в родной казарме. Сход на берег запрещен до особого указания. То есть надолго.

Михал Иванович потрогал мочку ушей. Поправил фуражку.

— Видал-видал твою фамилию на «доске почета». Что-то начфак тебя очень «полюбил».

— Да, товарищ командир, есть такое дело, у нас с ним взаимно. Вот и сижу в системе безвылазно.

Шаламов снова поправил фуражку. Одернул и без того безукоризненно сидящий на нем китель.

— Что, Паша, придатки чешутся? Я правильно понял твой намек?

Я опустил глаза и, стараясь придать голосу жалостливые интонации и не скрывая выползающую нетерпеливую дрожь офонаревшего в клетке самца-бабуина, пробурчал:

— А вы что думали, товарищ командир?

Шалимов хмыкнул и вдруг совершенно неожиданно для меня громко и звонко рассмеялся.

— А вот то-то и подумал, гардемарин Белов, что решил ты воспользоваться моим хорошим к тебе отношением, чтобы склонить меня, старого капитана 2 ранга, на злостное нарушение. А коротко, отпустить тебя, факультетского хулигана и алкоголика, в санкционированный мной самоход. Причем под свою старческую ответственность. Да?

Мне почему-то тоже стало легко и смешно. Я попытался было скрыть улыбку, но из этого мало что получилось.

— Так точно! Вы-то сами знаете, как дело было.

Голос Шалимова снова обрел строевую строгость.

— Не канючить! Знаю и знаю! Так, Белов, я тебя отпускаю под твое честное слово: в 24.00 ты мне лично докладываешь о своем прибытии. Не доложишь, опоздаешь, я тебя зря подставлять не буду, доложу, что отпустил, но ты меня обманул. Не приедешь — я тебя больше знать не желаю. Помни! Неважно, каким ты встал в строй, главное, чтобы ты в него встал сам и вовремя! Ключ на старт! На пирс бегом! Марш!

Я к перешвартовке из училища в город был уже готов, и слова благодарности прокричал в ответ, уже несясь, как пуля из ружья, к пирсу, к которому приближался рейсовый катер.

В город как таковой, а точнее, в его центр мне было не надо. Я направлялся на Корабельную сторону, на улицу Макарова, к своей давней пассии с чудесным именем Капитолина, которую в минуты нежности называл Капелькой, а в минуты раздражения Капустой. Капелька была миниатюрной девчушкой, с очень даже ладненькой фигуркой, упругой грудью, которой не требовался бюстгальтер, и полным отсутствием каких-либо комплексов. С начала семестра она, как поезд дальнего следования, точно по расписанию прибывала в 21.00 в училище на катере, шла к одной нам известной дырке в заборе возле водолазного полигона, просачивалась в нее и, попадая в мои объятья, деловито интересовалась: «Где я сегодня снова трусики снимать буду? Только не на траве, у меня платье белое». После чего совала мне в руки традиционный пакет с котлетами и домашними пирожками. Помимо всех своих достоинств Капелька обладала собственной квартирой, где и жила в свои 23 года, совершенно независимо от родителей, милостиво принимая от них финансовую помощь и пуская к себе только по своему личному приглашению, да и то по праздникам. И хотя я имел свой ключ от этого райского приюта с самого начала учебного года, воспользоваться им так и не сумел по вышеописанным «служебным» обстоятельствам.

Высадившись на пирсе портпункта Троицкая, я первым делом метнулся к телефон-автомату, бросил в него двухкопеечную монетку и, набрав Капелькин телефон, скомандовал: «Ко мне не собирайся! Пирожки не печь, котлеты не жарить! Платье надевай, какое хочешь, все равно сразу сниму! Через полчаса буду!» И пустился напрямик через косогоры.

Капелька оказалась на высоте. И пирожки успела, и с котлетками не промахнулась, и встретила меня по первому щелчку ключа совсем без платья, да и без всего прочего. Я еле успел захлопнуть дверь правой ногой, после чего в мгновение ока лишился всей одежды, и понеслись котлетки и пирожки, вперемежку с поцелуями, объятьями, стонами и смехом. Отдаваясь плотской радости, мы хаотично перемещались по квартире, но я, воодушевленный наставлениями Михал Иваныча, из всей одежды на себе оставил только один предмет — часы «Командирские», на которые поглядывал в минуты перерывов, четко держа контроль над оставшимся временем. И надо же было мне, проявив слабость, снять их, когда Капелька томно потягиваясь, заявила:

— Пашулька, у меня от твоего будильника, между ног и на попке столько царапин, как будто меня розгами секли.

И я их снял. После чего еще на пару часов потерял способность что-либо соображать по причине постоянно возрастающей физической перегрузки организма. И когда, наконец, я выпустил из губ перенапряженный сосок Капелькиной груди и, переводя дыхание, взглянул на настенные часы, мир для меня на мгновенье померк. На часах было 23.10. Даже бегом я не успел бы на мой последний катер в 23.30. Я опоздал.

Одевался я как матрос-первогодка. Очень быстро. Меньше 45 секунд, это точно. Капелька, была девочкой сообразительной, и пока я, вдевшись в брюки, натягивал фланку, она ловко зашнуровала ботинки и, застегивая клапаны военно-морских брюк, приговаривала: «Зато не потеряешь, не потеряешь.»

Бежал я, как мог. Даже быстрее. Через минут пять меня подхватил арсенальный грузовик с бравым мареманом за рулем. Узнав, в чем дело, моряк проявил несвойственную для простого матроса солидарность с будущим офицером и газанул, как мог. И все же на пирс мы влетели, когда катер был уже метрах в десяти от пристани. Водила высадил меня, сплюнул, пробурчал: «Не судьба…», и укатил по своему маршруту.

Кроме меня на пирсе сиротливо и понуро курили двое первокурсников. Им тоже светила судьба оказаться в списке дежурного по училищу как злостным нарушителям, опоздавшим из увольнения.

— Товарищ главный корабельный старшина, а вы не знаете, во сколько следующий катер?

Я, лихорадочно перебирая в голове возможные варианты перелета через залив, буркнул:

— В 24.00. Опоздаете.

Первокурсники тяжело вздохнули.

— Товарищ главный корабельный старшина, а нам здорово достанется, нас не.

И в этот момент я вдруг вспомнил легендарные истории о героях былых времен, форсировавших залив вплавь, когда в послевоенное время за опоздание из увольнения, отчисляли сразу и без разговоров. Я вдруг понял, что ничуть их не хуже. Огляделся. Бревен на берегу валялось предостаточно. Вынул из пакета со снедью, сунутого мне в руки предусмотрительной Капелькой, провиант и кинул первокурсникам:

— Подкрепитесь, ребята.

И начал раздеваться. Брюки, фланка, тельник, носки и ботинки перекочевали в пакет. Фуражку я оставил на голове, затянув под подбородком ремешком. Спустился к воде. Первокурсники с оторопью наблюдали за моими манипуляциями. Привязал пакет к бревну.

— Ну что, бойцы, 1-й факультет не сдается!

Оттолкнулся от берега и, улегшись на бревно, поплыл.

Сентябрьская ночная вода оказалась нежной и теплой. Она приняла меня, как родного, обняла и, казалось, подталкивала и убыстряла мое импровизированное плавсредство. И еще было чертовски красиво. Сияющие огни города, лунная дорожка. Я даже как-то подзабыл, зачем я оказался посреди Севастопольской бухты. Где-то посредине пути мне пришлось немного притормозить. На выход из бухты на всех парах мчался большой морской буксир, и мне как более мелкой плавающей единице пришлось уступить ему фарватер согласно всем правилам МППСС. Жалко, что на моем бревне не было никаких сигнальных средств, а то бы я обязательно отсемафорил буксиру слова приветствия. Я видел паром, приближающийся к нашему пирсу, и понимал, что, когда он подойдет, мне останется ровно 10 минут до 24.00. Я спешил, насколько мог.

Мое бревно уткнулось в камни где-то метрах в пятидесяти от пирса. Пирс был уже пуст. Увольнение закончилось, и кадеты, вернувшиеся из города, разбрелись по казармам. Даже дежурные по факультетам не ждали своих опоздавших, и только горящие у корня пирса лампы одиноко покачивало на ветру. Я вылез из воды и, отвязав пакет, начал пробираться по камням к асфальту. Часы доставать было долго, да я и так понимал, что опоздал, несмотря на свой «героический переход». И вдруг вдалеке, в полумраке деревьев я заметил удаляющуюся долговязую и высокую фигуру.

— Товарищ капитан 2 ранга! Михаил Иванович! Это я, Белов!

Фигура остановилась.

— Товарищ командир! Я на катер припозднился!

Фигура повернулась, и вдруг нескладно, по-стариковски, широко раскидывая руки, побежала ко мне.

— Белов, ты… ты. Я тебя. Дурак! Идиот водоплавающий!

Шаламов, продолжая размахивать руками, подбежал ко мне и с ходу залепил мне по лицу увесистую и звонкую пощечину.

— Кретин! Ты что, ничего лучше придумать не мог?! Искупаться на ночь глядя захотелось? А если бы ты утонул? А? Если бы ты.

Шаламов продолжал честить меня по полной программе, а я вдруг представил себе, как мы выглядим со стороны. На берегу, в непроглядной темени летней крымской ночи, на единственном ярко освященном пятачке, около пристани стояли двое. Высокий, статный и седоволосый капитан 2 ранга, в полной форме одежды, при портупее и повязке отчаянно жестикулировал, а ему внимал мокрый понурившийся курсант в одних только плавках, но с фуражкой, пристегнутой к голове и большим пакетом в руках, на котором прелестная таитянка тоже куда-то плыла. Картина, представленная мной в голове, была до того смешна, что я непроизвольно улыбнулся.

— Смеешься?!

Шаламов вдруг резко прекратил свои словесные излияния.

— Смеешься?

И неожиданно сам широко заулыбался.

— Хм! Придурок ты придурок, Белов. Ну что тебя понесло вплавь-то? Не стал бы я докладывать сразу, минутой раньше, минутой позже. Я же знал, что ты не опоздаешь. Если бы не знал, не отпустил бы. Ой, придурок. Кстати!

Шаламов поднял руку и посмотрел на часы.

— Московское время 24.00. Ты ведь и не опоздал. Ладно, облачайся и пошли в казарму.

Я оделся. Мы молча пошли по направлению к казармам. И только когда мы были уже у подъезда, мой бывший командир положил мне руку на плечо и уже совсем другим голосом, похожим на голос старого, умудренного опытом, доброго деда сказал, подталкивая меня к ступенькам:

— Иди, отбивайся, старшина. Мне ведь, Белов, тоже когда-то пришлось вот так же через залив плыть, правда, через другой, чтобы за меня другие не пострадали. Но больше так никогда не делай. Очень прошу!

И одернув мундир, четким военным шагом пошел в дежурку.

Куда ушли они, эти офицеры, дети послевоенных лет, более всего ценившие в людях не способность затоптать в грязь любого своими погонами, а честность, ответственность и преданность? Где они, эти капитаны всех рангов, за которыми было не страшно пойти хоть на край света и рисковать своей жизнью за одну только похвалу от них? Неужели достойные люди могут рождаться только в самые тяжелые годы? Как бы там ни было, но я горд тем, что хотя бы в этой безрассудной глупости был пусть на микрон, но ближе к ним, постепенно уходящим от нас в вечность.

И все же до чего красива ночью Севастопольская бухта!..

Мент

Писать о человеческой низости всегда тяжело. Но необходимо. Народ обязан знать своих героев. Даже отрицательных. Для того чтобы не стать такими же и не дать стать другим. А история эта о том, как глупый юношеский проступок столкнулся со взрослой изощренной подлостью.

Четвертый курс я встретил снова в звании главного корабельного старшины. К этому времени в моем военном билете уже не осталось места для записи воинских званий, которые снимались и давались мне с высокой частотой. После «организации» празднования 23 февраля в санчасти училища, когда я был лишен своего старшинского звания вместе с постом старшины роты, прошло более полугода. Я отсидел положенные месяцы без схода на берег, попрактиковался в Нижнем Новгороде, потом отгулял летний отпуск. Мало-помалу все понемногу начало забываться, а когда мы в сентябре уже официально надели свои мицы, перед командиром встала одна небольшая, но серьезная проблема. С четвертого курса мы начинали ходить в комендантский патруль и уже не простыми патрульными, а начальниками. А ими могли заступать только главные старшины или главные корабельные старшины. Благословенное время адмирала Крастелева, когда поголовно всем старшекурсниками присваивали ГКСовские звания, давно прошли, а ныне в комендатуре в обязательном порядке проверяли военные билеты, тщательно сличая запись о воинском звании с нашивками на погонах. Поэтому с началом нового учебного года мой командир курса приказал мне вернуть нашивки главного корабельного старшины на погоны и констатировал, что отныне все гарнизонные патрули мои. Я шибко расстраиваться не стал, принял это как должное, и все потекло своим чередом. И вот однажды в середине октября случилась эта злополучная история.

Как у всякого уважающего себя гардемарина, а тем более старшекурсника, у меня в городе был комплект гражданской одежды. Те заповедные времена, когда моряки презрительно относились к штатскому одеянию, давно канули в Лету благодаря современному укладу жизни и неустанным усилиям севастопольской гарнизонной службы. И если ты намеревался провести увольнение, не выбираясь в центр города, то гражданка была просто необходима. Ну а уж если тебя отпускали «на сквозняк» до утра понедельника, то тут уж сам бог велел ставить хромачи в угол, а мицу класть на полку. На ночь в город отпускали либо севастопольцев, либо женатых, а с остальными вопрос решался каждый раз индивидуально, чуть ли не с написанием рапортов. Мой отец после перевода из Гремихи в Феодосию сначала послужил там несколько лет, а потом перевелся в Балаклаву, откуда и уволился в запас. А поэтому Севастополь был просто наполнен его сослуживцами, как черноморскими, так и с Северного флота, которые после десятков лет службы в Заполярье переводились на юг, дослуживать до пенсии под ласковым крымским солнцем. Так, только в моем училище было минимум человек шесть старших офицеров из экипажа отца, а общее количество бывших гремихинцев, кажется, вообще не поддавалось подсчету. Мои гражданские пожитки базировались на квартире одного из лучших друзей отца и его бывшего сослуживца Геннадия Ивановича Отдельнова, который к этому времени тоже уже ушел в запас и проживал на Летчиках. Как правило, отец с мамой, когда приезжали в Севастополь, останавливались у них, куда, естественно, приходил и я. Вот Геннадия Ивановича я предусмотрительно и объявил своими родным дядей, сразу на первом курсе, вследствие чего имел периодические и главное — законные возможности зависнуть в славном Севастополе не до «нолей», а на полноценную ночь.

Откровенно говоря, я нечасто пользовался своим штатским облачением на младших курсах по причине редких увольнений, да и то только по выходным. Но вот начиная с третьего курса нас стали выпускать в город уже и по средам, поэтому джинсы и прочее тряпье уже были определенной необходимостью. Стало гораздо сильнее хотеться погулять с девушкой без ежеминутного одергивания формы, потанцевать не только на флотских танцплощадках, да и просто иногда хотелось спокойно попить пива, без нервных озираний во все стороны и постоянной игры в прятки с патрулями. Так что с начала третьего курса я все чаще и чаще пользовался услугами квартиры дяди Гены, стараясь при каждой возможности задержаться в городе на ночь. Естественно, не у них дома. А потом случилось злополучное 23 февраля, этой возможности я был надолго лишен, и только с начала четвертого курса, после частичной и тихой реабилитации, снова начал помаленьку позволять себе дрейфовать по славному городу Севастополю в одеяниях мещанского сословия.

В ту субботу я был просто обязан уволиться «на сквозняк» до понедельника или хотя бы до вечера воскресенья. На неделе моя неугомонная подруга Капитолина, в жизни просто Капелька, с присущим ей энтузиазмом неожиданно решила меня осчастливить торжественным субботним ужином у себя дома, при шампанском, свечах и в импортном нижнем белье, по случаю приобретенном на толкучке.

Случая этого она дожидалась давно, и теперь спешила продемонстрировать мне в романтической обстановке трусики, которые очень походили на те, какие ныне называют стрингами, и бюстгальтер, с веселеньким простонародным прозвищем «бесстыдник». Вообще, мне иногда казалось, что Капелька просто отрабатывает на мне то, чем в будущем собиралась покорять более достойную кандидатуру в мужья, и оттачивала эти навыки самозабвенно, с полной отдачей духовных и физических сил, при этом не забывая периодически напоминать мне, что наши отношения не навсегда, а ровно до того момента, когда лично мне они станут ненужными. Саму ее пока устраивало все. Не скрою, мне идея с вечером пришлась по душе, но Капелька выдвинула два категорических требования.

Во-первых, чтобы я обязательно остался на ночь, а во-вторых, чтобы на мне не было этого грубого и шершавого флотского одеяния, от которого, по ее словам, потом на всем теле оставались натуральные борозды, а все эти побрякушки, якорьки и пуговички просто расцарапывали ее кожу, словно хищные звери. Доводы, что форма продержится на моем теле максимум минут пять после прихода к ней, успеха не имели, и мне пришлось подчиниться. Для этого я накатал рапорт командиру, с просьбой уволить меня до понедельника в связи с «приездом» родителей. До понедельника командир отпустить меня не решился, а вот до вечера воскресенья отпустил спокойно и без лишних вопросов. Отстояв очередь к телефонному аппарату, я тут же поставил Капельку в известность, что торжественный вечер состоится при любой погоде. Затем оповестил дядю Гену, что сегодня вечером ненадолго буду, и отправился готовить форму.

Каждое построение увольняемых, стараниями нашего заместителя начальника факультета по учебной части Сан Саныча Плитня, превращалось в небольшой, но яркий моноспектакль, правда с участием всего «зрительного зала», то есть нас, а потому засыпаться из-за мятой формы и неподбритого затылка очень не хотелось. В процессе подготовки мой друг и боевой товарищ Валера Гвоздев, в этот день уезжавший к какой-то девчушке в Инкерман, предложил встретиться в воскресенье и съездить к одним нашим общим знакомым, поздравить их с юбилеем свадьбы. Я грешным делом об этой их дате забыл, но сразу согласился. Капелька, надо отдать ей должное, совершенно серьезно считала, что каждому мужчине в этой жизни необходима определенная порция свободы даже от самой любимой женщины, а потому я был уверен на все 100 %, что ничего против того, что я ее покину в воскресенье не вечером, а в обед она иметь не будет. Да к тому же плотским страстям Капелька всегда предавалась так самоотверженно и фанатично, что уж если заводилась, то до самого утра, и на следующий день спала минимум до обеда, да и потом ходила сонная и томная чуть ли не до ужина. И наличие нового белья вкупе с шампанским, предполагало именно такой кордебалет, который мог продлиться при самом стыдливом и скромном варианте минимум до первых лучей утреннего солнца. Словом, договорились мы с Валеркой встретиться в начале третьего, сразу после того, как катер привезет на Графскую увольняемых из училища, прямо там, на площади Нахимова, у стоянки такси. Порешив на том, мы добросовестно отстояли построение и разъехались каждый в свою сторону.

Как раз перед этим была выдача денежного довольствия, а так как я получал гораздо больше других по причине своего бывшего сухопутного сержантства, то экономить не стал и сразу на Графской влез в такси и рванул к дяде Гене на Летчики. Вообще цены тогда были демократичные, и от Графской на Летчики доехать стоило ровно один советский неконвертируемый рубль. Уже через полчаса я переодевался у Отдельновых дома, а любопытная тетя Зина выговаривала мне за то, что редко заезжаю, а если и прихожу, то сразу сбегаю неизвестно куда. Я каялся, как мог, постаравшись объяснить, что мол, дело молодое, и сбегаю я не просто куда попало, а практически к будущей невесте.

Тетю Зину это удовлетворило, и окончательно успокоив ее обещанием познакомить со своей девушкой в самое ближайшее время, я так же стремительно покинул их гостеприимный дом. До площади Макарова, где обитала Капелька, я добрался на троллейбусе, прикупил у какой-то бабушки три красивые бордовые розы, которые Капелька ставила выше все остальных существующих цветов, и направился в ее логово. Капелька ждала меня при полном параде, что в данном случае, конечно, отражало ее личное видение парада как такового, ну и с самого порога начала, следуя аналогии, «прохождение торжественным маршем».

Подробности ужина и всего за ним последовавшего я стыдливо опущу, упомяну лишь о том, что в эту ночь Капелька до такой степени превзошла все свои прошлые подвиги на фронте всеобъемлющей любви, что проснулся я лишь около двенадцати часов дня, что для меня было нехарактерно, и с ее тонюсенькими трусиками, натянутыми мне на шею наподобие галстука.

Пробуждение было не столь тягостным, сколь просто тяжелым. Как известно большая любовь не признает одновременно с собой большую пьянку, что Капелька поняла твердо и давно. Поэтому утренняя побудка для меня была абсолютно непохмельная, а, скорее, напоминала медленный и тяжелый отход ото сна грузчика, разгрузившего накануне вагонов шесть кирпичей. Сама Капелька, розовенькая и свеженькая, как неоперившийся подросток, мило посапывала рядом, ничем не напоминая ту ненасытную женщину, которая терроризировала мой растущий курсантский организм до семи утра. До встречи с Гвоздем, оставалось еще два часа, и я, приняв душ, и немного приободрившись, сотворил себе неплохой кофе, всегда водившийся у Капельки благодаря ее благоустроенным родителям, прозябавшим, кажется, в «Курортпродторге».

Устроившись на кухне, на удобной кушетке, я дымил любимым «Родопи» и прикидывал, что бы такое купить нашим юбилярам, дабы одновременно и не разориться на месяц вперед, и не ударить лицом в грязь. Мысль как-то не шла, и поглядев на часы, я решил, что времени осталось как раз на то, чтобы еще на полчасика прижаться к утренней Капельке, а уж потом вместе с Гвоздем решать насчет подарка. Появившуюся было шальную мысль, что неплохо бы сначала съездить к Отдельновым переодеться, а уж потом ехать на Графскую, я отбросил сразу, лишь посмотрев на раскинувшуюся в постели бесстыдницу Капельку.

Через час я с блаженным видом уже стоял на троллейбусной остановке. Капелька с честью выполнила свой «интернациональный долг», даже не открывая глаз и только помурлыкивала от удовольствия. Прощание было недолгим, но наполненным эмоциями и закончилось моим обещанием не теряться надолго и очередной ненавязчивой попыткой Капельки всучить мне ключи от ее квартиры.

До Графской я доехал ровно к двум часам, даже минут на пятнадцать раньше срока. Паром от Голландии до Графской шел как раз эти пятнадцать минут, и за это время спокойно перекурив, я вдруг сообразил, что стою тут в гражданке, и когда курсанты повалят с катера, среди них может оказаться куча офицеров. Да и концентрация патрулей на площади Нахимова заметно возросла. Это меня никак не устраивало. Вероятность быть узнанным кем-то из училищных офицеров была велика, а лобовое столкновение с патрулем тоже ничего хорошего не сулило.

Решение пришло быстро и как-то само собой. Такси стояли прямо на площади, и, нырнув в одну из машин, я быстро объяснил диспозицию водителю. Тот сразу все понял и вырулил прямо к горлышку Графской, остановившись метрах в тридцати от входа в гражданский морвокзал. Отсюда, из машины, прекрасно было видно всех, кто прибыл на катерах, пришедших с Северной стороны, и по моему плану, завидев Гвоздева, я просто окликивал его, после чего мы уезжали в нужном направлении. Наверное, все бы так и получилось, если бы не одно но.

Катера с увольняемыми подошли, как и ожидалось, вовремя. Уже через минуту из узкого горлышка пристани в разные стороны потекли потоки черных курсантских бушлатов. Мой расчет оказался не совсем верным. Рассмотреть в этой многочисленной толпе однообразно одетых мужчин своего боевого товарища из машины не представлялось возможным. Как я ни таращился, полируя носом лобовое стекло «Волги», ничего не выходило, и пришлось, открыв дверцу вылезти и встать рядом. Гвоздева я заметил практически сразу. Он в одиночку шагал к остановке такси, вертя головой в поисках меня.

— Валера! Валера! Гвоздев!

Я начал звать Гвоздева, энергично взмахивая рукой. Наверное, я здорово напряг свои голосовые связки, так как Валера внезапно остановился и закрутил головой, пытаясь понять, откуда его зовут. В один из моментов его взгляд наткнулся на меня, стоящего рядом с машиной. Я подал ему знак оставаться на месте, и только собрался нырнуть в машину, как.

— Белов! Белов! Главный корабельный старшина Белов! Стоять на месте! Я вам приказываю! Стоять!

Из толпы курсантов неожиданно вырвался невысокий и пухловатый капитан 3 ранга, который комично и суетливо размахивал коротенькими ручками, привлекая к себе внимание.

— Белов! Это приказ! Ко мне!

Я узнал его. Это был командир 241-й роты нашего набора со 2-го факультета, капитан 3 ранга Бутенко, известный всем по кличке Мент. Человек он был даже с виду мерзковатый, и прозвищу своему соответствовал полностью, не в обиду будь сказано настоящим милиционерам. На должность начальника курса его перевели с год назад, кажется с ТОФа, еще в каплейском звании, и со «звездой шерифа» на груди. Орден этот как-то не очень вязался с обликом и манерой поведения этого офицера, и по разным курсантским слухам, бродившим по системе, дан был ему то ли за удаленный в автономке аппендицит, то ли за высокие успехи в комсомольско-передовом стукачестве. Как так могло получиться, нам ведомо не было, но то, что Бутенко, будучи капитан-лейтенантом и с орденом на груди, оказался в нашем училище, говорило либо о том, что он гений семи пядей во лбу, что явно не соответствовало действительности, либо о том, что его хотели любой ценой сплавить с флота куда подальше, что больше походило на истину. Скоро он получил капитана 3 ранга, и постепенно стал походить на масляного колобка, как повадками, так и внешне. Пористое и круглое как луна лицо, одновременная напыщенность и суетливость, торопливость в словах и бегающие глазки, все это вместе производило очень неприятное впечатление с самого первого взгляда.

В училище Мент очень скоро подтвердил бродившие слухи о своей нечистоплотности и гнилостном характере, с первых дней начав стравливать и курсантов, и офицеров. Дошло до того, что начальник курса их факультета, капитан 2 ранга Меринчик, он же Мерин, известный всему училищу своим громоподобным голосом, приказал своей вахте не пускать Мента в помещение роты всеми средствами, вплоть до применения физической силы. Меня Мент знал в лицо, так как несколько раз пытался меня отыметь за фуражку, которую я как старшина роты носил уже на третьем курсе. У него ничего не вышло, так как фуражку мне на голову надел сам начальник училища, но с тех пор, даже будучи на другом факультете, он всячески старался придраться ко мне при каждом удобном случае, да и без него.

И вот теперь Мент мчался ко мне на всех парах, визжа и брызжа слюной от предвкушения сладостной расправы над обнаглевшим гардемарином. Расстояние между нами стремительно сокращалось, и тут я внезапно осознал, что за руку он меня еще не схватил, и хотя умудрился узнать меня издалека в гражданской одежде и в куртке с поднятым воротником, это еще ничего не значило. Он ведь мог и ошибиться. Резко нырнув в машину, я просто выдохнул шоферу:

— Гони, командир, а не то я приплыл!

Водитель понимающе кивнул и резко газанул. Я пригнул голову. Мент сразу остался далеко за кормой машины, не добежав до нее добрых метров пятнадцать. На выезде с площади мы притормозили, приняли на борт Гвоздева и были таковы. Заехав на Летчики, где я переоделся в форму, мы с Валеркой двинули в Камыши, на годовщину свадьбы нашего друга, который, кстати, учился на 2-м факультете, в роте того самого Мента. Юбилей получился на славу, и за всем этим весельем и атмосферой праздника я как-то позабыл об инциденте на Графской, к тому же я твердо решил, что ни в чем сознаваться не буду, а не пойман, как известно, не вор. Да и разыграть дурачка из Мента мне казалось совсем не зазорным. В систему мы вернулись вместе со всеми увольняемыми, к «нолям», потом еще с час шатались по роте, обсуждая прошедшие выходные, и отбились спать со спокойной совестью и уверенностью в завтрашнем дне.

Утром роту, как всегда, подняли на зарядку. Но, что самое удивительное, сразу после команды «Выходить строиться на зарядку» дежурный подошел ко мне и уже более тихо сказал:

— Паша. Там тебя вниз требуют. По полной форме одежды. Там внизу такой фестиваль.

Когда я оделся и спустился, то понял, что дело плохо. У подъезда тесной группой стояли: заместитель начальника училища контр-адмирал Сидоров, мой начальник факультета капитан 1 ранга Тур, его заместитель Плитень, мой командир роты, начальник строевого отдела капитан 2 ранга Браславский, дежурный по факультету, еще кто-то и самое главное — Мент. Он-то и был в центре внимания, что-то оживленно рассказывая и при этом возбужденно жестикулируя. Я не знал, к кому подойти, а потому решил, что надо обратиться к самому старшему, как то предписывает устав:

— Товарищ адмирал, курсант Белов по вашему приказанию прибыл.

Я сознательно опустил старшинское звание, чтобы ненароком не подставить своего командира.

— Ну… Белов… бл… докатился, с офицерами драться!

Я просто онемел. Язык буквально парализовало. Я и на самом деле не знал что говорить и по какому поводу. Сопоставить вчерашнюю встречу с Бутенко и какую-то мифическую драку с офицером я даже не помышлял.

— Товарищ адмирал, я ни с кем не дрался.

— Не надо пи… врать, курсант Белов! Бутенко, повторите, что вы нам рассказали!

И тут прямо передо мной нарисовалась круглое лоснящееся лицо Мента:

— Что, Белов, а не ты меня ударил, когда я тебя задержать пытался?! Не ты?! Вот у меня синяк на шее от твоего кулака. Он, тащ адмирал, сначала, когда я его схватил, меня в лицо ударил, но я увернулся, поэтому синяк на шее, а потом еще ногой в живот и снова кулаком! Что глаза прячешь, подлец? Руку на офицера поднял! Думал, я его в джинсах и куртке цветастой не узнаю? А когда я упал, удрал трусливо на машине, говно такое! Я, тащ адмирал, сначала хотел комендатуру на поиски поднимать, а потом уж подумал, зачем училищу пятно на весь флот, ну и решил с утра вам лично доложить. Все мои курсанты, вся моя рота подтвердит, все видели, что ты делал, все!

Я был в коме. Да, мне было понятно, что я виноват и что здорово залетел со своим легкомысленным и глупым желанием встретить Гвоздя на Графской в гражданке да еще и на такси. Но мне и в страшном сне присниться не могло, чтобы офицер, старший офицер, в присутствии еще более старших и умудренных опытом офицеров мог так нагло, беззастенчиво и упоенно лгать. Мне стало понятно, что терять уже нечего, и судя по тому, что мне даже не задавали вопросов, а просто и молча смотрели, словно на пустое место, все уже определились по отношению ко мне и рассказу Мента.

Я набрал воздуха и, стараясь быть как можно спокойнее, просто прервал Мента, который продолжал кривляться и обезьянничать передо мной, поливая меня словесной грязью.

— Товарищ адмирал! Да, я переодевался в гражданскую форму одежды. Виноват. И на Графской я был. Но до капитана 3 ранга Бутенко даже пальцем не дотронулся. Он ко мне даже подойти не успел. Я уехал сразу, как его увидел, сразу уехал. Честное слово… я. Не трогал я его.

Сидоров хмуро оглядел меня.

— Белов, бл…, ты предлагаешь, мне, адмиралу, поверить тебе, а не боевому офицеру? Не стыдно врать, Белов… бл… Все мне с тобой ясно. Тур, разбирайтесь с ним сами, как хотите… еще старшиной роты был… бл… рекомендацию у меня в партию брал. Мразь ты, Белов, а не будущий офицер.

Адмирал отвернулся и, заложив руки за спину, двинулся прочь. Я ошеломленно поглядел вокруг. Ни у кого из стоявших вокруг я не увидел на лицах ни тени сомнения в том, что я говорю неправду. Даже мой командир, у которого была возможность не один раз увериться во мне, стоял с молчаливым приговором в глазах. Тур поправил свою огромную фуражку, приподнял бородку и презрительно взглянул на меня.

— Белов, шагом марш в казарму. Никаких увольнений, на вахту дневальным через день. Шадурко, после завтрака зайдите ко мне в кабинет.

Следующие пару недель про меня как будто забыли. Я стоял на вахтах, как и все, ходил на занятия, и даже грешным делом начал надеяться, что все так и обойдется. Погоны с меня снова сняли, да я и не сильно горевал по этому поводу, считая это справедливой платой за собственную дурь. Мента я старался обходить стороной, и не потому что боялся, а просто опасался, что выплесну на него скопившуюся злость за наговор. Мой командир, капитан 2 ранга Шадурко, со мной почти не разговаривал и всячески старался меня не замечать, чему поначалу я находил объяснение, а потом постепенно стал беспокоиться. И судя по всему, не зря.

В один из дней, когда мы всем классом переходили из одной аудитории в другую по длиннющим коридорам учебного корпуса, откуда-то неожиданно вынырнул начальник строевого отдела Конь, он же капитан 2 ранга Браславский, и перехватив меня за рукав, наклонился и сказал мне практически на ухо, всего лишь несколько слов:

— На тебя готовят документы на отчисление. Думай, Белов, что делать будешь.

И унесся по своим делам. Почему он так сделал, я не пойму до сих пор, а спрашивать потом, уже будучи офицером, просто постеснялся. Словно в подтверждение его слов и очень неожиданно для меня на следующий день было назначено комсомольское собрание класса для рассмотрения моего личного дела. Я понимал, что меня накажут, но то, что комсорг класса, пряча глаза, после изложения всего предложит исключить меня из комсомола, повергло меня в шок. Исключение из ВЛКСМ автоматически вело к отчислению из училища. Я еще раз покаялся перед всеми в содеянном, но категорически отказался признать случай драки с Ментом. Удивительно, но, несмотря на откровенное давление командира роты, собрание меня не исключило, а лишь приговорило к строгому выговору с занесением в карточку. После собрания у меня как бы спала пелена с глаз, и я понял, что меня и на самом деле готовятся турнуть из училища со страшной силой и в самый кратчайший срок. А способ на это повлиять у меня был всего один, к которому я очень не хотел прибегать, но кроме которого у меня больше ничего не оставалось. И в этот же день сразу после собрания я отправил домой телеграмму такого содержания: «Папа, необходимо твое присутствие. Очень срочно. У меня большие проблемы. Павел».

Потом были еще сутки напряженной тишины, а через день утром после первой пары я встретил своего отца, идущего по коридору учебного корпуса с капитаном 1 ранга Придатко, его старым другом и сослуживцем еще по «К-27». Отец меня заметил, но, судя по лицу, разговаривать со мной настроен не был, а вот Придатко, остановившись, неожиданно сказал:

— Пашка, тебя сегодня при любых обстоятельствах отпустят в увольнение до утра завтра. Вечером приезжай к Отдельнову, отец будет там.

Они ушли дальше по коридору, а я уже через полчаса понял, что же это за «любые обстоятельства».

На следующей паре меня внезапно вызвали к начальнику политотдела училища. Причем за мной на занятия зашел сам командир роты, как всегда, хмурый и с папкой подмышкой. Мы шли по пустынным во время занятий коридорам, и наши шаги гулко отдавались под высокими сводами. Я ничего не спрашивал у командира, и так зная, что меня ждет, а он по каким-то непонятным причинам, видимо, не хотел ничего говорить, а только морщил лоб и играл желваками. В кабинете начальника политотдела, капитана 1 ранга Смирнова, был еще один офицер, неизвестный мне кавторанг. Они о чем-то беседовали, когда мы, постучавшись, вошли в кабинет.

— Товарищ капитан 1 ранга, курсант Белов по вашему приказанию доставлен. Начальник курса капитан 2 ранга Шадурко.

Начпо был представительным, седовласым мужчиной с мягким, негромким, но твердым голосом. Служил он в училище давно и снискал репутацию человека, внешне безобидного, но со стальным стержнем внутри.

— Ну здравствуйте, Белов. Наслышан, наслышан. Шадурко, дайте документы. Садитесь.

Командир вынул из папки стопку бумаг, протянул их начпо и сел. Я остался стоять навытяжку, а начпо углубился в изучение каких-то бумажек, которые дал ему командир. Листал их он долго. Минут, наверное, десять. Я, морально готовый к тому, что после всех моих чудачеств и залетов последнего года сейчас выслушаю исчерпывающее и идеологически выдержанное обоснование своего отчисления, закусил губу и, уставившись в стенку, раздумывал о том, что же мне после этого делать. Радовало только то, что долго служить на флоте мне бы не пришлось, имея за спиной полтора года срочной службы. Наконец начальник политотдела отложил бумаги в сторону и поглядел на меня.

— Белов, что это с вами творится? Вы вроде были старшиной своей роты, да еще сразу с третьего курса, что на самом деле большая редкость и очень высокое доверие. Объясните, как это вы умудрились подраться с офицером?

Так как я уже практически смирился с тем, что буду отчислен, несмотря на приезд отца, то решил и здесь отстаивать свою точку зрения.

— Я не дрался с Бутенко, товарищ капитан 1 ранга! Это неправда. Он врет! Переодевался — это да, но не дрался. Я уехал на такси, когда до него метров десять-пятнадцать было. Я.

— Разошлись, так сказать, на встречных курсах. — неожиданно усмехнулся незнакомый кавторанг и спросил:

— Это он, что ли, с Бутенко подрался?

— Возможно, — ответил, продолжая перебирать бумаги, Смирнов.

— Ну да, с этим все возможно, — туманно подытожил кавторанг и замолчал.

Смирнов встал и прошелся по кабинету. Постоял у окна, а потом резко повернулся к нам лицом.

— Шадурко, вот вы мне объясните. Как может быть, что курсант два года был старшиной класса, потом старшиной роты, и вдруг обнаруживается, что у него в карточке взысканий и поощрений за три с лишним года всего семь поощрений и целых пять взысканий? Причем взыскания такие, что хоть сразу в тюрьму. Как это у нас готовый уголовник три года в начальниках ходил?

Командир встал, и было заметно, что от этого вопроса ему стало очень и очень неуютно.

— Товарищ капитан 1 ранга, я курсом командую не так давно, чуть больше года. И я не знаю.

— А вот я знаю, товарищ капитан 2 ранга! Знаю! Ну-ка давайте мне настоящую карточку курсанта, а не эту филькину грамоту, состряпанную только для того, чтобы отчислить парня!

Шадурко несколько изменился в лице.

— Давай, давайте. И не говорите, что ее здесь нет.

Шадурко порылся в папке и, достав оттуда то, что требовал начальник политотдела, отдал ему в руки. Тот подошел к окну и начал изучать документ. Много времени ему на это не потребовалось.

— Это уже похоже на правду. 36 поощрений и шесть взысканий. Причем все взыскания давно сняты. Товарищ Шадурко, а вас не насторожил тот факт, что даже комсомольская организация не захотела исключить Белова из своих рядов? А это показатель. Огромный показатель!

Командир молчал. Сейчас он был похож на меня десятью минутами ранее. Я же не мог поверить своим ушам. Начальник политотдела за меня заступался!

— А может, дело в том, что вы, товарищ капитан 2 ранга, не смогли правильно расставить акценты, когда пришли руководить курсом? А теперь спешите отчислить бывшего старшину своей роты, который в свое время был одним из самых передовых курсантов факультета. Вы свою вину не видите в этом?

Командир попытался ответить. Мне даже было жалко его. Ему отдало приказание руководство факультета, и теперь, по сути, он пытался оправдаться за них.

— Товарищ капитан 1 ранга, я. Вот Бутенко.

Начальника политотдела просто взбесили эти слова:

— Что Бутенко, что Бутенко?! Я вас спрашиваю не об этом! Значит, так, подписывать и визировать эти… фальшивки я не буду! Так Туру и передайте! А с Бутенко мы тоже поговорим.

Потом Смирнов, уже более спокойно, обратился ко мне:

— Белов, наказание за свой проступок ты заслужил. И получишь его по всей строгости воинских уставов. Но, принимая таким образом лично на себя ответственность за тебя и всю твою последующую службу, а может быть, и жизнь, я должен быть уверен в том, что ты сделаешь самые правильные выводы из всего случившегося. Я хочу быть уверен, что мы от тебя никогда ничего подобного больше не увидим и ты больше не опозоришь свое факультет, роту и своих товарищей, которые, несмотря ни на что, верят в тебя, Белов!

Я вытянулся в струнку:

— Так точно, товарищ капитан 1 ранга! Клянусь, что больше такого не повторится никогда! Честное слово.

Начальник политотдела посмотрел на меня и неожиданно улыбнулся.

— Верю! Белов свободен. Шадурко, останьтесь на пару минут.

Я вышел из кабинета и прислонился к стенке. Только сейчас я ощутил, что вся моя спина — мокрая насквозь и мелко-мелко трясутся руки. Пока я переводил дыхание, командир покинул кабинет начпо и, выйдя, коротко приказал:

— Шагом марш к начальнику училища! Прямо сейчас!

И добавил с каким-то то внутренним облегчением:

— Один. Без меня. Ну заварил ты кашу.

У кабинета начальника училища я набрал воздуха побольше, постучал и, вспомнив службу в сухопутных войсках, вошел самым четким строевым шагом, какой смог изобразить. В кабинете были начальник училища, контр-адмирал Коротков и мой отец. Доложившись, я вытянулся в струнку, насколько позволял позвоночник.

— Мда, Белов. Павел Борисович. Позоришь ты отца. А ведь он у тебя заслуженнейший офицер! Один из наших первопроходцев! Не стыдно?

— Стыдно, товарищ адмирал!

— Не собираюсь тут выяснять подробности, скажу одно. Я пошел навстречу просьбе твоего отца и не буду тебя отчислять из училища. Надеюсь, ты оправдаешь доверие и не заставишь больше Бориса Ивановича краснеть за тебя. Дай мне честное слово в присутствии отца, что ничего подобного больше не будет.

Мне вдруг стало нестерпимо стыдно. Я почувствовал, что кровь просто хлынула к моему лицу.

— Честное слово. Никогда.

— Хорошо. Но вот на гауптвахте тебе посидеть придется.

Коротков вдруг встал и негромко, но твердо сказал:

— Курсант Белов, за переодевание в гражданскую форму одежды и недостойное поведение во время увольнения в город объявляю вам десять суток ареста с содержанием на гауптвахте!

— Есть десять суток ареста!

Я отрапортовал эти слова практически с радостью. Меня не выгоняли. Я оставался в системе. И кажется, мне поверили, что я не дрался с Бутенко. Неожиданно слово взял отец:

— Михаил Васильевич, разреши этому разгильдяю сходить в увольнение сегодня. Мне с ним надо по-отцовски поговорить.

Адмирал в знак согласия кивнул головой.

— Конечно, Борис Иванович, конечно. Мне кажется, это будет даже пополезнее гауптвахты. Иди, Белов. Командиру доложишь об объявленном тебе аресте, и чтобы через три дня уже сидел! Да, и про увольнение скажи, а то ведь не отпустят.

Выходя из кабинета, я краем уха расслышал, как начальник училища спрашивал у отца:

— А ты знаешь, где сейчас.

До конца пары и обеда оставалось всего минут двадцать, и все это время я провел в курилке возле левой паттерны, нещадно смоля одну сигарету за другой. Мне было и правда очень стыдно. Стыдно перед отцом, которого я просто заставил вынимать мою задницу из огня, раздутого моей же собственной глупостью. И еще я был дико, по-первобытному зол на толстомясого псевдоофицера по прозвищу Мент, который сильно поколебал мою практически святую веру в честь и достоинство военно-морского офицерства, веру, взращенную еще в детские годы в далекой Гремихе и так обгаженную сейчас. Дождавшись построения, я обо всем доложил все еще хмурому командиру, и судя по его реакции и взглядам, бросаемым на меня со стороны начальника факультета, понял, что им уже все известно.

Вечером меня отпустили в увольнение. Дома у Отдельновых меня ждал отец. Весь разговор пересказывать смысла нет, уж слишком долгим он вышел. Я получил полный отцовский пакет наставлений, скажем так, средней тяжести, и выслушал много справедливых слов в свой адрес.

Мы поговорили с отцом о многом: и о службе, и об учебе, и о человеческих качествах. Но я очень хорошо запомнил слова моего отца о Бутенко. Оказалось, что он говорил с ним сразу после того, как приехал в училище и узнал о случившемся. Отец, зная меня, не поверил, что я смог бы ударить офицера. И после разговора с Ментом, отец был уже на сто процентов уверен, что я этого не делал. На чем основывалась его уверенность, я не знаю, наверное, на том, что я его сын. Но мой отец, которого я безмерно любил и уважал, сказал, что Бутенко — это «не офицер, не человек, а просто плесень в военно-морском мундире.».

На следующий день отец уехал. К моему удивлению, мою гражданскую одежду он не изъял, как мне думалось, да и никаких указаний на этот счет дяде Гене он тоже не дал, сказав только, что голова у меня есть и он надеется, что я теперь буду ее более правильно использовать.

Я закончил училище и дослужился до капитана 3 ранга. Больше до конца учебы у меня не было никаких залетов и даже предпосылок к ним, хотя мягкую нелюбовь факультетского начальства я чувствовал на себе до самого выпуска. Начальник факультета капитан 1 ранга Тур, надолго запомнивший неудачу с моим отчислением и, наверное, обиженный таким поворотом, не разрешил мне жениться посреди сессии, написав на рапорте, что отпустит меня только на пару часов, расписаться в ЗАГСе. Поэтому свадьбу я играл, естественно, в Севастополе, но только во время зимнего отпуска на пятом курсе. Тот же Тур, вручая мне на выпуске кортик и погоны, сказал, «что не ожидал меня видеть здесь и сегодня». Но у меня нет никакой обиды на него, я сам был виноват, и слава богу, что дальнейшая моя служба хоть немного, но оправдала меня перед ним, хотя бы заочно.

Правильность слов моего отца насчет Бутенко блестяще подтвердило время. Мент оказался не только лжецом, а самым заурядным подлецом и негодяем. Оказавшись в начале 90-х годов на должности начальника строевого отдела училища, он одним из первых принял украинскую присягу, что как-то еще можно было понять, в то время крушения и развала державы. Однако он еще стал и верным цепным псом новой власти. Оказалось, что он и потомственный запорожец, и что в предках у него одни атаманы и гетманы, и что кацапов он «завжди ненавидiв». Это он выживал своих бывших сослуживцев из недавно еще родного училища, ставя перед самым нелегким выбором: либо служи Украине, либо выметайся на все четыре стороны. Это он пытался сначала при помощи зубила и молотка, а потом уже и краном сдернуть памятник Ленина со ступенек парадного входа училища. К Ленину можно относиться по-разному, а вот к истории всегда надо относиться с уважением, без тупого и слепого желания выслужиться и угодить новой власти. Ленин как стоял, так и стоит. Его не дали свалить те, у кого еще остались офицерская честь и достоинство.

Потом Мента за большие заслуги в становлении украинской державности перевели в штаб ВМСУ, откуда он выбыл в неизвестном для меня направлении, и надеюсь, навсегда.

Эта история окончательно похоронила тогда мои, наверное, по-юношески наивные иллюзии, связанные с высоким благородством и достоинством всех без исключения офицеров во флотских мундирах. Даже служа срочную службу в сухопутных войсках, я всегда мысленно отделял военно-морскую офицерскую касту от массы всех других, носящих форму других цветов. Скорее всего, это было неправильно, но мое детство прошло на Крайнем Севере, среди тех, кто создавал атомный подводный флот страны, и они, дети военных лет, на коленях которых я вырос, являли собой тот пример, на который я равнялся и буду равняться всю свою оставшуюся жизнь. Планка, поднятая теми офицерами, оказалась, увы, слишком высока для некоторых пришедших им на смену, и к великому моему сожалению, с каждым годом опускается все ниже и ниже, приводя порой к самым высоким служебным постам таких вот Ментов, в чем я потом неоднократно имел возможность убедиться. Но тот Мент был первым.

P. S. В этом рассказе все фамилии и события не вымышленные, а реальные.

Мимоходом. Военная кость

Выражение «военная косточка» каждый понимает по-своему. Тут и подтянутость, и точность, и выправка, и еще многое-многое другое. Все эти качества достойные и нужные. Но, по-моему, есть еще и другое сходное, но не идентичное предыдущему понятие — «военная кость».

Севастополь. Пятый курс. Увольнение. Стою у рынка, жду троллейбус «десятку». Опаздываю к будущей жене. В город я тогда выбрался позже других, после наряда, поэтому на остановке военнослужащих практически нет, за исключением парочки первокурсников. Остальные уже растеклись по явкам и квартирам. Патрулей и офицеров поблизости тоже не видать. Можно дышать ровно. Я задрал фуражку на затылок, сунул сигарету в зубы, руки — в карманы и жду. Вдруг прямо напротив меня, буквально в метре, возникает немолодой мужчина в штатском костюме и настойчиво пытается заглянуть мне в глаза. Неприятное ощущение, надо сказать. Стою, по-прежнему стараясь не обращать внимания на назойливого мужичка. А тому, видно, что-то очень сильно не дает покоя, и кажется, с каждым мгновением злит все сильнее и сильнее. Он прямо-таки кровью наливается. Того и гляди, лопнет. Я отвернулся. Он оббежал вокруг и снова впился взглядом. Я вновь сделал поворот. Он тоже. Стало очень неуютно, и как назло, нет транспорта. И тут, наконец, мужичка прорвало. Вытянув руки по швам, он, словно заправский строевик, громким и зычным голосом принялся меня строить и равнять.

— Товарищ главный корабельный старшина! Что вы себе позволяете? Я уже пять минут болтаюсь перед вами, словно тополь на Плющихе, а вы, наглец и негодяй, даже руку к козырьку поднять ленитесь перед старшим по званию! Встаньте как положено! Руки из карманов! Выплюньте вашу соску! Разболтались.

От неожиданности и по инерции я подобрался и вытянулся. Военным вообще свойственно соловеть от командного рыка. И тут меня осенило: мужик-то в гражданской одежде. Я как-то сразу расслабился и посмотрел по сторонам. Народ на остановке, привлеченный шумом, заинтересованно поглядывал в нашу сторону. Я медленно засунул руки обратно в карманы и нарочито удивленным голосом спросил беснующегося подле меня мужчину:

— Извините, пожалуйста. А вы, собственно, кто будете?

Мужичка словно плетью огрели.

— Да вы… Да я… Вы что.? Перед вами целый контр-адмирал корячится!

Адмирал — это серьезно. Тем не менее я набрался наглости и спросил:

— Еще раз извините, ради бога. А ваши документы посмотреть можно? А то как-то по вам сразу и не поймешь, что вы адмирал.

Народ на остановке хохотал, уже не стесняясь. Адмирал же скосил взгляд на свое плечо. Погон там не было. Только цивильный костюм. Он как-то сразу сник и как будто уменьшился в росте. Стало даже немного жаль его. Он суетливо передернул руками и, опустив глаза, негромко сказал:

— Извини старика, кадет. Совсем заслужился.

И, махнув рукой, быстро зашагал прочь. Вот это уже настоящая «военная кость»!

И грянул выпуск…

Выпуск — это всегда праздник, и для тех, кто до него дотянул, и для тех, кто выпускников до него дотягивал. И естественно, хотелось бы написать о торжестве, золотом блеске новеньких лейтенантских погон, белоснежных мундирах под щедрым крымским солнцем, новеньких кортиках и прочем, прочем, прочем. Все это, естественно, было. И счастливые слезы матерей, и суровые лица отцов с едва заметной внутренней гордостью, запрятанной в уголках губ, и молодые жены и подруги с радостными улыбками и букетами цветов, и оглушающая медь оркестра.

Началось все с того, что еще за несколько месяцев до выпуска нам в самой категоричной форме довели, что приказом начальника училища и командующего флотом и вообще нам запрещен лейтенантский банкет после выпуска. Законы законами, но нам дали понять, что по большому счету севастопольским властям глубоко наплевать, что мы будем уже офицерами, а не курсантами, приравненными к срочной службе. Черноморский флот недаром носил прозвище «королевского флота». Тут все директивы руководства всегда исполнялись не просто тщательно, а очень даже инициативно и изобретательно. А эпоху борьбы с зеленым змием, вообще можно назвать временем, когда «сон разума порождал чудовищ».

Но мы никак не могли представить себе, что, уже будучи офицерами, не сможем посидеть в ресторане со своими женами и подругами, обмывая свои погоны после пяти лет совместной учебы и перед долгим расставанием. Но дело обстояло именно так. Нам запретили банкет, а заодно с ним еще любое массовое мероприятие, связанное с выпуском, будь то даже посиделки в открытом кафе или аренда какой-нибудь столовой.

Сначала этому не поверили, но потом оказалось, что командование слов на ветер не бросало, и весь Севастополь, да и район, находящийся под флотской юрисдикцией, оповещен, что молодым лейтенантам или лицам, их представляющим, никаких злачных мест не сдавать, и заказы от них на банкеты не принимать. А так как тогда настоящей властью в городе был именно флот, то и указание выполнялось беспрекословно. Были конечно, наивные попытки сделать заказы от имени членов семей или знакомых, но служба войск в Севастополе была поставлена на славу, да и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы не сопоставить дату заказанного банкета с датой выпуска училища, да и количество приглашенных тоже кое о чем говорило.

В итоге ни о каком ротном банкете думать даже не приходилось, и обсуждение возможности хоть как-то отметить это дело расползлось по классам. Все начали искать выход самыми разными способами. Наш третий класс принял самое простое, и как оказалось, верное решение. Они сбросились, накупили продуктов, и мобилизовав своих жен, организовали празднование на Северной стороне, в частном доме одного из своих одноклассников, расставив столы посреди широченного крымского дворика. Не очень торжественно, но душевно и по-домашнему. Первый класс просто собрался на шашлыки и отметил окончание своего обучения где-то на природе, далеко от цивилизации и вездесущих патрулей, в плавках и шортах, жарясь под солнцем. А вот мой класс решил пойти цивилизованным путем, и закончилось это вот чем.

Один наш одноклассник жил в Ялте, до которой из Севастополя было часа полтора езды на автобусе. Ялта как курортная жемчужина Крыма к военным играм имела очень слабое отношение, и людей в погонах там было очень мало. Вот и появилось предложение заказать ресторан в Ялте, а в Севастополе только заказать автобус, который довезет нас туда, а после всего и обратно. Так и порешили. Были конечно проекты и по поводу Симферополя, и других мест, не охваченных вездесущим оком флота, но сошлись на Ялте как приморском городе. А где же еще, как ни рядом с морем отмечать свой выпуск лейтенантам-подводникам?

Вообще нашему выпуску как-то не повезло. Мы были первые пятикурсники, которые не переехали в общежитие старшего курса и так и не вкусили радости проживания в отдельных комнатах. Мы были, наверное, первыми пятикурсниками, которых старательно и показательно равняли со всеми остальными курсами, не делая различий между нами и первокурсниками ни в чем, включая утреннюю зарядку, осмотр подписки формы одежды перед увольнением в город и нервотрепку по поводу полунулевой стрижки. На наш выпуск пришелся пик борьбы с довольно безобидными училищными традициями вроде купания отцов родившихся девочек или проноса на камбуз на руках отцов родившихся мальчиков. В последний год нашей учебы отменили красивые золотые курсовки из галуна и прочие нашивки, заменив их на жалко выглядевшие пластиковые канареечного цвета. Мы, конечно, их не надевали, используя старые запасы или заказывая их отдельно, но постепенно командование начинало ругать и за них, старательно делая нас похожими не на флотских гардемаринов, а на выпускников торговых «шмонек». Звания лейтенант-инженер офицеров лишили за несколько лет до нашего выпуска, освободив от «молоточков» на погонах, но что самое странное, руководствуясь какими-то неотмененными директивами тыла, вместе с офицерской формой нам старательно выдали по комплекту этих самых «молоточков» на каждый погон. Как это и было принято всеми поколениями курсантов, значки о высшем образовании общегосударственного образца синего цвета носить считалось не очень престижно, и каждый выпуск заказывал себе знаки академического белого цвета с обязательным шильдиком, на котором указывалось название училища. Но даже их нам строго-настрого запретили надевать, что, впрочем, не помешало всем встать в первый офицерский строй именно с неуставными белоснежными значками. Когда-то само училище централизованно помогало выпускникам заказывать выпускные альбомы, но как раз на нас пришлось время, когда и это было забыто. Единственное, что мне сейчас приятно вспоминать и чем я по-настоящему немного горд, это то, что на альбоме нашего выпуска золотом оттиснен рисунок, к которому я приложил руку, да и самим заказом альбомов занимался тоже я, с той поры бережно храня списки выпускников своего года, написанные мной от руки.

Так вот, настал тот знаменательный день, когда нам вручили погоны и кортики. Нас облобызали жены, родители и подруги, нам пожали руки, как равным или почти равным, преподаватели и командиры, и мы счастливо сошли на гранит Графской пристани уже лейтенантами. Конечно, были торжества и застолья дома, счастливые взгляды супруг и задушевные советы бывалых служилых отцов с рюмкой на балконе, но где-то в глубине души всем хотелось отметить этот единственный такой день в жизни еще и в кругу тех, с кем пять лет делил один кубрик. И этот день тоже наконец настал.

Мы были все-таки очень наивными конспираторами, и в подметки не годились нашим основателям партии из далекого революционного прошлого с его законспирированными съездами РСДРП под носом у полиции, и уж тем более с пьяными маевками пролетарски настроенных рабочих Северной столицы. Сбор на тайную гулянку мы назначили по-простецки и не мудря лишний раз в самом центре Севастополя, в Артбухте, рядом с пирсом, откуда ходили паромы на Северную сторону. Там же кучковались автобусы многочисленных туристических групп, и мы надеялись, что наша «экскурсия» среди них обязательно затеряется.

Но наши училищные военморы, вдохновленные возглавленной партией беспощадной борьбой всего советского народа с алкоголизмом и самогоноварением, были начеку. Оба училища отрядили массу эмиссаров в звании не менее кавторанга в самые оживленные места города, на все КПП, закрывающие въезд в город, и на все пирсы, короче во все точки, откуда можно было покинуть столицу Черноморского флота. Поэтому группа красиво наряженных девушек и молодых людей одинакового возраста человек в сорок внимание не привлечь никак не могла. Сначала к нам подтянулся прямой как палка, высоченный каперанг не из нашего училища, с видом оскорбленного сноба, который вежливо, но с плохо скрываемыми командными нотками поинтересовался, кто мы такие.

Мы бодро и весело озвучили заранее приготовленную версию, что, мол студенты из приборостроительного института, что его явно не убедило. Да и наши бритые затылки говорили сами за себя. Каперанг временно отвалил, но минут через десять вернулся уже с патрулем. Тут уже нам пришлось полностью расшифровываться. Город славы русских моряков много лет жил в условиях непрекращающегося военного положения, патруль мог вязать кого хотел, а плюхаться с завернутыми руками в гарнизонный УАЗ, обладая лейтенантскими удостоверениями, не очень хотелось. Патруль проверил наши документы и удалился. Метров на тридцать. Формально придраться к нам было не за что.

Мы уже заканчивали рассаживаться в автобусе, когда откуда-то, как черт из табакерки, вынырнул капитан 2 ранга Петров по прозвищу Аполлон. Офицер он был очень занятный, никакого отношения к славным механическим силам подводного флота не имел, а в училище попал прямо с крейсера «Жданов», откуда-то из необъятных недр крейсерской артиллерийской боевой части. Ко всему прочему он был, кажется, чувашом и не очень грамотным, отчего на корабле дослужился только до каплея, и перевод в училище рассматривал как манну небесную. Майора он давно «переходил», и получил его сразу, как стал начальником курса. Потом, так же вовремя, получил кавторанга, которого на своем крейсере никогда бы не заслужил. Был он сухощав и невысок, обожал форму, которая у него была сплошь из шитых на заказ элементов, и любил сильно покричать, что считал самым важным в командной должности.

Аполлон был с нашего факультета, и всех нас знал в лицо. Крик начался сразу, и просто непрекращающийся. Зычный голос в маленьком теле кавторанга был одной из его самых сильных сторон, и Аполлон пустил его в ход не задумываясь. Уж не знаю, что там думали бедные туристы из центральных областей России в соседних автобусах, но кажется всей Артбухте пришлось выслушать полный «Словарь командных выражений ВС СССР», обильно снабженный зоологическими терминами, простонародными идиомами и сложными флотскими определениями. Аполлон, словно обезьянка, даже пытался запрыгнуть к нам в автобус, чего ему сделать не дали, и мы, наконец, покинули стоянку, так и не выдав никому маршрут и пункт конечного назначения нашей «экскурсии».

«Икарус» неповоротливо полз по севастопольским улицам, а мы торжествовали и радовались небольшой, а по сути, смешной победе лейтенантского достоинства над психологией курсанта. Как же, целого кавторанга с факультета просто отодвинули в сторону. Ликованию и уверенности в себе не было предела. А учитывая, что рядом находились жены и подруги, гордость за себя, храбрых, просто переполняла головы. Но, к сожалению, мы ослепленные своей маленькой победой за пять лет так, оказывается, и не поняли окончательно, что флотская организация и контроль побеждают все, даже хорошие намерения. Пока наш автобус выбирался из города, Аполлон успел связаться с дежурно-вахтенной службой училища и комендатуры и через двадцать минут на всех КПП уже знали не только номер нашего автобуса, но и номер выпускного класса, шедшего с семьями на прорыв из города.

Сначала нас тормознули на посту ВАИ на Сапун-горе. Ничего, кроме попытки нас уговорить повернуть назад, ваишники предложить не смогли, а потому оставив их за бортом, автобус уже через пару минут гордо покатил дальше. Но вот оперативность, с которой сработали военные власти, заставила немного унять возбуждение в салоне и призадуматься. Но бутылки, в небольшом количестве захваченные с собой на всякий случай, по рукам все же передавать не стали. Вырвавшись на оперативный простор и оставив позади город, автобус уже неукротимо мчался по ялтинской дороге, и когда городской пейзаж сменился горами, заросшими густым лесом, настроение всего общества снова поднялось. Пробок на дорогах тогда еще не существовало по определению, и мы быстро катили, пропуская вперед немногочисленные легковушки, спешащие в том же направлении. Народ, как я уже упомянул, приободрился и развеселился.

Эйфория была пресечена быстро и довольно жестко. У села Гончарного, где стояло последнее КПП нас уже ждали. Все машины, следующие из города, останавливались у шлагбаума для предъявления документов, и наш автобус, естественно, не стал исключением. Только вот в отличие от других машин, к нему для проверки документов двинулся не один матрос с повязкой, а в буквальном смысле кинулась целая толпа. Два морпеха сноровисто раскатали прямо перед колесами «Икаруса» металлическую ленту с шипами (такую же использует милиция при задержании бандитов на автотранспорте). Еще двое с автоматами встали у дверей автобуса, а в салон вошел майор морпех и еще один представитель нашего училища в звании капитана 1 ранга с кафедры вспомогательных механизмов.

— Здравствуйте, товарищи лейтенанты!

Весь автобус настороженно молчал.

— Уважаемые выпускники. Думаю всем понятно, что автобус дальше не проедет и метра. Вас неоднократно предупреждали по этому поводу. Я предлагаю вам поворачивать обратно в город, а там уж сами смотрите. А лучше всего — просто расходитесь по домам!

Автобус взорвался криками. Возмущались все. Оказалось, что офицеров в нас еще не так уж и много. Перекрикивая друг друга, мы, да и наши жены, голосили про заказанный ресторан, отданные деньги, человеческое достоинство и офицерские звания. Гвалт продолжался минут десять. Все это время каперанг спокойно и молча, без тени улыбки слушал нас, а майор, скрестив руки за спиной, казалось, только и ждал команду «фас», чтобы разогнать наш базар к такой-то матери. Постепенно крики стихли.

— Уезжайте ребята. И не советую пытаться прорваться где-нибудь еще. Номер автобуса знают везде. На всех КПП дежурят офицеры из училища. Не создавайте сами для себя неприятности.

Каменное спокойствие каперанга, волчий взгляд майора, да и цепь под колесами вкупе с автоматчиками очень красноречиво подтверждали его слова. Водитель автобуса до этого тоже пытавшийся заодно с нами хоть в чем-то убедить старшего офицера, посмотрел на нас так выразительно, что мы смолкли, а он, усевшись за руль, начал подавать «Икарус» назад. Отъехав метров с триста от не покорившегося нам КПП, он остановил автобус и вылез к нам в салон.

— Ну, что делать будем, лейтенанты?

Он был нормальным мужиком, и искренне нам сочувствовал, но на авантюриста не тянул, да и не хотел. Все наши феерические предложения вроде штурма старой ялтинской дороги на «Икарусе» или пешего обхода лесом КПП разбивались о железную логику шофера-работяги: это нереально. Он все же попытался еще раз, скорее для очистки собственной совести, объехать КПП по одному ему известному маршруту, но дорога там оказалась просто перерыта огромной канавой, перебраться через которую и пешком было задачей не из легких.

Обратно в Севастополь ехали практически молча, передавая друг другу бутылки и вполголоса переговариваясь между собой. Такого фиаско мы никак не ожидали. Нам лишний раз очень убедительно продемонстрировали, что лейтенант — еще не вполне офицер, а свежевыпущенный лейтенант в Севастополе — вообще еще курсант. Слава богу, что хоть наши подруги, выросшие в Севастополе и знавшие особенности своего военно-морского града, утешали нас, как могли, даже не препятствуя потихоньку разворачивающейся банальной попойке. Да и алкоголя у нас было маловато. Времена были антиалкогольные, и хотя еще карточки на алкогольную продукцию не ввели, но даже с пивом в севастопольских магазинах были большие проблемы. Перед самым въездом в город водитель тормознул.

— Куда вас, ребята?

Естественно, началось хоровое выражение желаний, из которого понять что-то было невозможно. С минуту послушав наши нестройные предложения, водитель сам же и ответил на свой вопрос:

— Ребята, ни в какой ресторан или кафе вы все равно не попадете. На вас облава. Неужели вы так и не поняли? Давайте так. Я вас выгружаю у железнодорожного вокзала. Там, конечно, есть патруль, но народу много, и на вас внимания, скорее всего, не обратят. Так вот, на вокзале, рядом в двухэтажке, на втором этаже есть придорожное кафе. Там хоть сесть можно.

Шофер оказался прав. Патруль, бродивший по вокзалу среди встречающих и отъезжавших, на нашу компанию не обратил ровным счетом никакого внимания. Завалившись всей толпой на второй этаж, мы увидели там большой пустой зал с десятком общепитовских столов и стульев и обшарпанной буфетной стойкой, за которой сонная и ненакрашенная девица раскладывала беляши на пластиковый поднос. В наличии в буфете оказались соки, какие-то фруктовые напитки и, на удивление, какое-то креплено-десертное вино типа «Радужного», градусами не шибко сильное, но берущее верх над организмом не ими, а бодяжностью ингредиентов. Там мы и сели, сдвинув с разрешения буфетчицы столы и скупив у нее древние беляши, пирожки и запасы этого древнего и мутного алкоголя. Так мы и сидели несколько часов, заедая прокисшим общепитовским тестом дешевое вино, поднимая тосты и сдвигая бокалы в честь нашего выпуска, начинающейся новой блестящей офицерской карьеры и, конечно, Военно-морского флота.

И только потом, много лет спустя, я неожиданно для себя увидел в этом какую-то странную аналогию. Как справили мы новый этап в своей жизни, так она дальше почти сразу и пошла эта жизнь, причем во всей стране, а не только у офицеров отдельно взятого класса, отдельно взятого выпуска, одного уже ныне не существующего высшего военно-морского инженерного училища.