Стоп дуть! Легкомысленные воспоминания

Стоп дуть!

В самом начале карьеры каждого офицера случается событие, которое осознанно или неосознанно, но намертво отпечатывается в его памяти. Это тот самый миг, когда окончательно, бесповоротно и совершенно неожиданно приходит понимание, кем стал, что можешь, какая ответственность ложится на юношеские плечи с новенькими лейтенантскими погонами и от чего возможно наложить в штаны, причем неоднократно, по неопытности. Это как раз те мгновения, когда внезапно осознаешь, что все, чему тебя учили до этого долгих пять лет, не просто что-то далекое и не совсем реальное, а самое что ни на есть близкое, и оно уже в твоей жизни, хочешь ты этого или нет. И очень здорово, когда это ощущение приходит к тебе с улыбкой, пусть даже несколько кривоватой, но все же более веселой, чем при других, менее юмористических, обстоятельствах.

Север встретил молодого инженер-механика лейтенанта Белова гораздо более гостеприимно, чем многих его однокурсников. Мне не пришлось спать вповалку с одноклассниками и их женами в первые дни на полу в однокомнатной квартире, и не пришлось каждые два-три дня искать новое место дислокации для себя, своей молодой супруги и чемоданов, наполненных вещами, по большей части оказавшимися просто ненужными, да и тяжелыми в придачу. Я приехал на Север один, а моя дражайшая половинка осталась тосковать в славном Севастополе по причине пятимесячной беременности. Рисковать здоровьем будущего наследника после долгих раздумий я не рискнул, а потому убыл на защиту Заполярья один, с двумя чемоданами обильного вещевого аттестата, 150 рублями в кошельке и неистребимой верой в наш Военно-морской флот.

Передислокация на северные рубежи родины прошла без замечаний, в компании таких же, как я, выпускников Голландии и примкнувших к нам выпускников других военно-морских учебных заведений. Воспитаны мы были в одном духе и с одним идеологическим уклоном, поэтому добросовестно звенели стаканами в течение двух с половиной суток, морально готовя себя к предстоящим тяготами и лишениям воинской службы.

Добравшись этаким веселым цыганским табором до Гаджиево, мы завалили чемоданами и сумками однокомнатную квартиру нашего наиболее смекалистого товарища, заранее подсуетившегося на стажировке и оккупировавшего брошенную и никем не занятую жилплощадь. Товарищ потрудился на славу, отремонтировав эту хибарку, и обвесил двери квартиры убедительными на вид замками. Потом таким же, но уже не очень веселым коллективом мы отправились в штаб флотилии, в отдел кадров. В этом священном для всех военнослужащих месте нас радостно и быстренько рассовали по экипажам и незамедлительно отправили представляться своим будущим командирам. Кого куда. Некоторых даже в далекий Северодвинск. Мне повезло больше, и я в этот же день узнал, что такое Оленья губа и как туда можно добраться в условиях полного отсутствия транспортного сообщения.

В Оленьей губе, а точнее — в ее тылу, нас приятно удивила флотская оперативность, а точнее — то, с какой скоростью в части сделали все выписки, а в тылу выдали кучу денег, подъемные и еще какие-то непонятные компенсации, а также нагрузили мешком дополнительного вещевого довольствия, после чего все это добро пришлось переть на себе, аж до оленегубской развилки, на остановку автобуса, который, естественно, пришлось ждать минут сорок. В этот же день такие же холостяки, как я, покинули перезаполненную квартирку и резво переселились в офицерскую гостиницу, в шикарные четырехместные номера с видом на баки с мусором и стенку соседнего дома, где и привели себя вечером в приподнятое настроение посредством заранее припасенного алкоголя еще крымского разлива.

Надо сказать, что в этот насыщенный событиями день я успел совершить еще одно деяние. Дело в том, что в Гаджиево служил один из моих друзей детства, Мишка Бронзис, школьный выпускник моего года, миновавший в отличие от меня суровую школу срочной службы и поступивший в училище с первого захода. После его окончания Мишка попал служить в Гаджиево и отдавал свой долг Родине в той же дивизии, куда распределили и меня. Со слов его мамы, навещенной мной в первый после выпуска отпуск, он со дня на день собирался убыть в град Северодвинск, сроком на два года, для ремонта своего «парохода». Она же снабдила меня его адресом и скромной посылочкой сыну. А потому в промежутках между походами в штаб флотилии, выездами в Оленью губу и бытовым пьянством в гостинице я трижды забегал по указанному адресу, но Мишки не застал, и в последний раз оставил записку с обещанием заглянуть на следующий день. По какой-то необъяснимой глупости я не написал, где ночую, а просто обещал зайти завтра. А завтра была суббота.

Утром, ополоснув припухшее от вчерашнего банкета лицо водой с отрицательной температурой, я облачился в форму и двинулся к Бронзису. На этот раз он оказался дома и встретил меня по-будничному делово, как, наверное, и пристало офицеру, закончившему командное, а не какое-нибудь инженерное училище.

— Привет. Чего вчера не зашел попозднее? Я тебя уже второй день дожидаюсь.

Вид невозмутимого Бронзиса в трусах, почесывающего свой хилый живот был довольно забавен, да и разговаривал он со мной так, как будто последний раз мы виделись вчера, а не три года назад.

— Да мы вчера вечером в гостинице обмывали распределение.

Мишка отошел в глубь коридора, пропуская меня в квартиру.

— А я тебя тут вчера ждал. Тоже обмыть. И распределение, и вселение.

— Какое вселение?

По большому счету я на женатого Мишку рассчитывал, но лишь в качестве временного походного склада собственных пожиток, до окончательного решения жилищного вопроса. Но оказалось, что Мишкин экипаж уже давно в Северодвинске, а сам он, будучи внештатным финансистом, застрял в Гаджиево по двум причинам. Первая — чисто служебная: денежные аттестаты и прочая финансовая бухгалтерия, а вот вторая была приятнее: я. Мишка тянул время, дожидаясь меня. Ему не хотелось бросать на два года свою однокомнатную квартиру просто так на произвол судьбы или оставляя ключи для присмотра неизвестно кому. Зная от своей мамы, что я должен в ближайшие дни нагрянуть в Гаджиево, сверкая новенькими лейтенантскими погонами, Мишка решил убить сразу двух зайцев. И квартиру оставить под присмотром на все два года, и обеспечить с моей помощью плановую и своевременную оплату коммунальных услуг.

— Зря не зашел еще раз. И не написал, где ночуешь. Я тут шильца на твою долю разбавил. Ладно, чего встал. Пошли. Хозяйство принимать будешь.

Так на второй день своей северной эпопеи я стал счастливым лейтенантом с обжитой однокомнатной квартирой, где был черно-белый телевизор «Горизонт», холодильник для лилипутов марки «Морозко» и даже детская кроватка в придачу.

Мы опрокинули по стопке за встречу, и я сгонял в гостиницу, где рассчитался и перетащил свое еще не распакованное барахло к Мишке. Потом мы обжарили рыбные пельмени, выпили, потом снова выпили, затем Мишка повел знакомить меня с соседями, где мы опять выпили и закусили квашеной капустой и крабовыми палочками. Потом мы вернулись домой, где выпили еще пару раз, и Мишка, неожиданно резво одевшись, уехал на вечерний поезд в Архангельск, а я, еще не прошедший закалку флотским шилом, мешком свалился на диван и не приходил в сознание до утра.

А с понедельника понеслись береговые флотские будни. Экипаж мой был в отпуске, а потому мое служение Родине в первые дни ограничивалось патрулем, уборкой вокруг казармы и многими другими, не совсем военными занятиями. Меня, правда, загнали на чужой корабль на пару дней, но, сообразив, что я пока еще абсолютный ноль и даже не успел измять свой мундир, быстренько отправили обратно на «каменный крейсер». Вечерами я возвращался домой и тихонько деградировал с друзьями, уничтожая Мишкины запасы шила и проявляя при этом все более возрастающий профессионализм.

Стоит отметить, что после первой недели жизни в Мишкиной квартире мой бурный восторг по отношению к ней немного поутих. Постепенно начали выползать всякие бытовые неудобства и неполадки, которые по большому счету просто мешали жить. И я начал с ними бороться. Сама Мишкина квартира располагалась, скажем так, в гаджиевском доме первого поколения, то есть в доме образца 60-х годов, и на самом подводницком этаже: на пятом. Об этом неумолимо напоминали засохшие водяные разводы под потолком, и незначительные, но заметные вздутия обоев на стенах. Что было хорошего в доме, так это его расположение. Самый центр поселка. Пошел налево из подъезда — и ты на берегу знаменитого озера с бригантиной, прямо на ступеньках парикмахерской и в трех минутах ходьбы от ДОФа. Пошел направо, и через пару поворотов важное заведение — зачуханный и пахнущий всеми возможными прелыми дарами природы, но практически единственный овощной магазин. А в доме напротив — вещевой склад флотилии и домоуправление. Завернул за дом, и через сотню метров одна из двух девятиэтажек, со своим магазином. Короче, вся цивилизация поселка на расстоянии вытянутой руки. Живи и радуйся! Все бы ничего, но здоровое мужское тело после службы государевой требует ухода. Попросту помыться хоть иногда имеет смысл. А вот тут-то и таилась большая и труднорешаемая проблема.

Дело в том, что вода на Севере хорошая, чистая и очень вкусная по причине нецивилизованности большей части Кольского полуострова. И очень холодная тоже. По-моему, никакая здравомыслящая бактерия в таком холоде не живет, и я без опаски пил в сопках воду из простых ручейков. Но наряду с этими восхитительными качествами северная вода обладала и рядом незаметных, но очень вредных свойств. Тем, кто жил на Севере, не понаслышке известно, что Кольский полуостров, а северная часть его в особенности, по сути своей представляет собой один огромный потрескавшийся кусок гранита, местами присыпанный землей, повсеместно покрытый мхом и чахлой полярной растительностью, а заодно обильно политый водой, которая вытекает из всех доступных щелей, заполняя все свободные впадины. Так вот, эта самая вода, омывающая северные каменистые пустоши и частично оседающая в питьевых озерах, так вбирает в себя силу северного камня, что за несколько лет плотно и надежно забивает любую водопроводную трубу таким каменным налетом, что только диву даешься. А если к этому добавить вечную старость трубопроводных систем и сопутствующую этому ржавую окалину, то, надеюсь, все и без слов понятно. А Мишкин дом принадлежал именно к тем историческим строениям, которые ремонтировали один раз в их жизни, то есть при постройке. Само собой, и трубы этого дома видели рождение Гаджиево как базы стратегического подводного флота с самого начала, и увидят, судя по всему, уже и конец. Суть не в этом. Суть в том, что я не мог умываться. И это была самая главная проблема Мишкиного жилища.

Вода в доме-ветеране до пятого этажа упорно не хотела добираться. Хотя, скорее всего, хотела, но сила ее давления была неспособна продавить многолетние наслоения водного камня и спрессованной окалины из труб. И если на первых этажах, где давление было не бог весть, но хоть какое-то, еще можно было набрать ванну и принять душ, то в моей, а точнее — Мишкиной, квартире, дела обстояли значительно печальнее. Напор воды в квартире я измерял спичками. Две спички — напор холодной, одна спичка — напор горячей. Иногда, а точнее глубокой ночью, в районе 2–3 часов, напор мог стать и воистину бесшабашным, в один карандаш. Чтобы не интриговать дальше, скажу, что сила струи в одну спичку — это именно струя толщиной в одну спичку, один карандаш — в толщину карандаша, а далее и так все понятно. Само собой, напор горячей воды в одну спичку мыться в ванне не позволял категорически, а максимум для чего подходил, так это для бритья, и то с еле теплой водой. Сначала на такие незначительные мелочи я не обращал внимания, но уже по истечении первой недели своего проживания в Мишкином логове понял, что когда для наполнения чайника требуется минимум пятнадцать минут, а для мытья головы два часа, жизнь сладкой уже не покажется.

Потом я начал держать ванну воды про запас, пополняя оттуда чайники и кастрюли, а когда хотел помыться, ставил ведро воды на плиту, для ополаскивания, и опускал в ванну, два ведерных кипятильника, изготовленных в славном городе Ижевске. Они натруженно гудели, пытаясь вскипятить ванну, а я стоял рядом, на резиновом коврике в резиновых перчатках, помешивая воду в ванне деревянной лопаткой, как предписывали руководящие документы по эксплуатации электроэнергетической системы корабля.

Время шло. Мой экипаж вернулся из отпуска и подналег на береговые наряды. Караулы и камбузные наряды, патрули и КПП, дежурство по казармам. Все завертелось сплошной каруселью. Экипаж лихорадило, он жил в ожидании еще призрачной, но уже явной ссылки в Северодвинск на смену первому экипажу, а отдельных офицеров периодически вырывали на другие корабли дивизии, стоящие в дежурстве или выходящие в море.

Так, на втором месяце службы я снова оказался на корабле, подменив в боевом дежурстве одного из приболевших командиров отсека. Тамошний комдив раз мне быстренько объяснил, что любознательность молодых лейтенантов у них на борту не приветствуется, приказал ни до чего не дотрагиваться руками, а весь свой недельный срок прикомандирования изображать манекен офицера БЧ-5 на ПУ ГЭУ, при построениях и в каюте. После чего я был предоставлен в распоряжение старого седовласого «пятнадцатилетнего» капитан-лейтенанта Михея, которого на корабле все очень уважали, за глаза ласково называя «дедом Михельсоном», намекая на явные следы еврейской нации на его лице. За долгие годы, проведенные в прочном корпусе, Михей заработал хронический геморрой, стал спокойным, как тюлень, и мудрым, как раввин на пенсии. Он много знал, многое видел и теперь старался одарить мир той мудростью, которая его не на шутку переполняла. Михей очень обрадовался моему появлению, так как всем окружающим он уже основательно успел поднадоесть своими нравоучительно-философскими трактатами, и на корабле даже из курилки старались побыстрее смыться, когда в дверях возникала его долговязая фигура. В первую же ночь в боевом дежурстве Михей усадил меня на пульте ГЭУ и в течение трех или четырех часов долго и витиевато объяснял саму суть, скажем даже, глубинную составляющую службы на подводной лодке, да еще и в ранге управленца. Широта мышления деда Михельсона, заставляла его мысль колебаться, от рождения христианства до особенностей функций детородных органов енотов и барсуков, в то же время как-то органично вплетая все это в беспощадную критику корабельных распорядков и бездарность командования. Надо сказать, что при всем этом возрастном кризисе, специалистом в своем деле Михей оказался отменным, и многие знания, которые я получил от него, пригодились мне до самого конца службы. Просто к его подаче знаний надо было привыкнуть и научиться отделять зерна от плевел.

Где-то через пару дней, придя на очередное дежурство, я невзначай пожаловался на фатальную невозможность просто помыться дома. Михея этот вопрос чрезвычайно заинтересовал, и я в течение пары часов добросовестно выслушал историю возникновения града Гаджиево, строительства домов, а также особенностей полярной воды, химических процессов, протекающих в ней, степени влияния ее жесткости на стенки металлических труб, промышленные способы очистки труб, перспективы перехода на пластиковые трубы и еще очень много сопутствующего. А закончил свою лекцию Михей очень просто и коротко:

— Да возьми баллон и продуй подводки. Враз всю накипь вынесет! Что, не инженер что ли? Их на днях как раз подбили на полигоне.

И пнул ногой лежащие грудой на палубе идашки и костюмы СГП.

С тем, что я инженер, я, конечно, согласился, в душе, правда, немного сомневаясь, а вот поинтересоваться, каким баллоном, застеснялся, точнее, поостерегся вызвать своим вопросом новую лекцию на несколько часов. Но мысль разом разделаться с недостатком водоснабжения в квартире очень прочно засела в моих мозгах.

За пару часов до схода на берег я пробрался на ПУ ГЭУ и вытащил ближайшую идашку. Кислородный баллон я брать поостерегся. Мало ли что. А вот азотно-гелиевый засунул в портфель без каких-либо сомнений, не припомнив за обеими составляющими содержания баллона каких-либо особых взрыво- или пожароопасных свойств. Как назло, после построения дежурных смен на пирсе, никого сразу не отпустили, а сначала спустили снова в прочный корпус доделать что-то недоделанное, потом провели внеочередной доклад, затем снова выстроили народ на пирсе, чтобы вычислить сбежавших, и только после этого распустили домой. В итоге в квартиру я ввалился где-то около 22.00. Пока суть да дело, перекусил, попил чайку, стало уже около 23 часов. Но, как говорится, трудности героев не смущают, и я, несмотря на поздний час, решился произвести продувание, да к тому же будучи еще очень неопытным офицером, сильно опасался, что вдруг утром обнаружат отсутствие этого самого баллона.

Продувание решил произвести из ванной. Как известно, от общего стояка трубы идут до кухни, по пути ответвляясь в ванну и туалет. Мое творческое инженерное мышление подсказало, что, присоединив баллон вместо душа и открыв краны на кухне, я смогу одним махом продуть трубу от ванной до стояка и от ванной до кухни. Резьба военно-морского баллона, естественно не подошла к штатской резьбе душевого смесителя, но, порывшись в мишкиных ящиках, я нашел несколько разных переходников, из которых умудрился сотворить один, и внешне достаточно надежный. Потом открутил душ, привернул баллон. На кухне открыл оба крана и пустил течь воду, если это капанье можно было так назвать. На раковину накинул сложенную втрое старую разовую простыню, чтобы не забрызгать стены, и перед завершающей фазой решил перекурить. Дымя на кухне сигаретой, я ловил себя на мысли, что тут что-то не так, что-то неверно, но, затушив окурок в пепельнице, я прогнал прочь все слабохарактерные сомнения.

Заходя в ванну, я машинально взглянул на часы, висящие в коридоре. На них было 23.40. Я перевел воду на душ и открыл оба крана. Даже в такое позднее время слабое давление в магистрали и обросшие трубы не давали воде хотя бы побороться с возникшей на ее пути преградой в виде баллона. Из переходника даже не закапало. Собравшись с духом, я начал медленно поворачивать вентиль АГК-баллона. В смесителе зашипело, но не более того. Не открывая дальше баллон, я метнулся в кухню. Под простыней так же мерно капала водичка, немного ржавая, но с отсутствием позитивных изменений. Я вернулся в ванну и еще добавил воздуха. Вернувшись в кухню, опять убедился, что все без изменений. И тогда, в третий раз оказавшись перед баллоном, я взял и, не подумав о последствиях, открыл баллон на полную.

Сначала было тихо. А потом где-то внутри исподволь начал рождаться длинный и протяжный стон. Рождался он минуты полторы. Как будто по нарастающей глубоко застонал весь дом-ветеран каждым своим кирпичиком, арматуриной и батареей. Уже после, когда я первый раз услышал в море, каким звуком сопровождается падение аварийной защиты реактора, я понял, на что это было отдаленно похоже. А после этого звука что-то одновременно грохнуло на кухне и в туалете. Я выскочил из ванной. На кухне моим глазам предстало феерическое зрелище. Из вырванного с корнем крана в потолок непрерывно била красно-коричневая, толстенная струя воды. Сам кран, вместе с простыней, торчал из дверцы навесного шкафа, куда его воткнула дикая сила воздуха. Ойкнув, я бросился в туалет, чтобы перекрыть водяной кран. Но и там картина была не лучше. Из-под сдвинутой крышки туалетного бачка вытекали волны ржавой воды, они уже успели затопить почти весь туалет и пытались перелиться через порог. На мое счастье, кран оказался исправен, и через несколько секунд я перекрыл воду. Стало тихо, и слышалось только журчание сливающихся остатков воды из бачка. Я облегченно вздохнул. И вдруг услышал, как начал просыпаться весь подъезд подо мной.

Весь подъезд, а точнее — все квартиры по моему стояку, наверное, уже мирно спали, когда я проводил свой эксперимент. И что ни говори, акустика в старых домах хрущевского разлива была отменная. Сначала я услышал истошный матерный крик прямо из-под ног, из квартиры, что была подо мной. Потом в ночной тишине послышались крики уже с более низких этажей, и стали непрерывно хлопать двери. В ночном подъезде закипела жизнь. Как-то невзначай пришла мысль, что виноват-то во всем я, хотя всех последствий я еще не представлял, и что можно и по чайнику получить… от содружества жильцов. Я юркнул в ванную комнату, и, лихорадочно скрутив баллон со смесителя, засунул его под ванну. И сразу раздался звонок в дверь. Выбежав в прихожую, я отпер замок. За дверью стоял сосед с четвертого этажа, предпенсионного возраста майор-краснопогонник из тыла, в майке и топорщившихся на коленях спортивных трениках.

— Это не ты здесь нахимичил с водопроводом? — без длинных предисловий прорычал тыловик.

Был он очень грозен и грязен. Поперек белоснежной майки, как после автоматной очереди, расплывалась темно-коричневая струя ржавой воды, спортивные штаны были забрызганы, а по голым пальцам ног, торчащим из шлепанец, стекала бордовая окалина.

— Да какое я?! У самого потоп… бл… Срань какая-то!! — как можно убедительнее и с деланным возмущением прохрипел я в ответ. Сосед внимательно смотрел на меня. Видимо, мое лицо и интонации не убедили опытного служаку.

— Дай-ка я погляжу, что там у тебя стряслось, — решительным тоном произнес майор, и беззастенчиво отодвинув меня в сторону проник в коридор. «Амба», — подумалось мне, но фортуна в этот день отвернулась от меня не окончательно. Еще из коридора майор заметил впечатляющую картину торчащего вместе с простыней крана в дверце шкафа и капающего с потолка грязно-ржавого раствора. Майор как-то восхищенно хмыкнул и для очистки совести приоткрыл ближайшую к нему дверцу туалета. Увиденное там, видимо, окончательно убедило его, что к ночной диверсии я не имею никакого отношения и сам являюсь сильно пострадавшей стороной.

— Хрен поймешь, что! Зовут-то как? Паша? Так вот Паша, у всего стояка краны, как пушкой выбило. С первого этажа до тебя. У меня на кухне вообще смеситель вырвало. А трубы у нас сам знаешь какие, гнилые да запрессованные. То ли слесаря ночью что-то отчудили… то ли давление в котельной… хотя тогда почему только по одному стояку?.. Чертовщина какая-то. Наши там в подвал побежали, врага ловить. — уже совсем другим тоном товарища по несчастью, даже брата по беде сообщил мне последние новости подъезда майор и, прикурив, начал спускаться вниз, попутно крича кому-то:

— Это не сверху. У Пашки у самого похлеще, чем у меня, кухню разворотило.

Я прошел на загаженную кухню, сел на чистую табуретку и, закурив, перевел дыхание. Слава богу, утром на корабль мне идти было не нужно, а появиться только к обеду для заступления на дежурство. Спать я лег, где-то около 4 часов утра. На мое счастье, в Мишкиных шкафах нашелся и новый кухонный смеситель, и новый сливной механизм для бачка. Пока поменял, пока убрался… пока попил чаю и накурился. В обед, уходя на службу и неся в недрах портфеля злосчастный баллон, я встретил своего соседа и узнал степень жертв и разрушений, нанесенных «неизвестно» кем мирной жизни беззаботно спавшего подъезда.

На первом этаже систему слива туалетного бачка воздух разнес в тот момент, когда после трудов праведных на унитазе тужилась жена мичмана с вещевого склада. Подробностей сосед не знал, но мы оба уверились в том, что свое дело она сделала быстро и без напряжения. Кстати, первый этаж пострадал меньше всего, так как сам мичман в этот момент наполнял ванну, чтобы ополоснуться, а их дочь мыла посуду на кухне. Эта семья отделалась легким испугом и незначительным по меркам других квартир загрязнением. На втором этаже все уже спали. Там жил старлей с молодой женой, только пару дней назад впервые приехавшей на Север. У них, как и у всех, вынесло слив в туалете и рванули все клапана на кухне и в ванне. Правда, их не вырвало, но фонтанировали они здорово. Со слов соседа с третьего этажа, после всего, глубокой ночью, старлей до самого утра успокаивал и баюкал чересчур впечатлительную супругу, причем довольно громко, убеждая ту, что «не все у нас тут так плохо и страшно… и знала бы ты, как у нас на корабле бывает.». Третьему этажу досталось хлеще всех. Там жил немолодой капитан 2 ранга, со дня на день ожидающий приказа на увольнение в запас, уже отправивший всю семью на Большую землю и не отягощающий себя в преддверии отъезда образцовым содержанием фановых систем. Да и в квартиру эту он переселился временно, отдав свою трехкомнатную молодому сменщику. У него выстрелило все, включая общий кран на всю квартиру. Как оказалось, у него и так все подтекало и подкапывало, но кавторангу было это по барабану, так как все свободное время он проводил у друзей, забредая в квартиру только чтобы выспаться. Ему часа два оказывали братскую помощь старлей со второго, которого незамедлительно начало заливать сверху, и майор с четвертого, исключительно по личной добропорядочности. Аварию ликвидировали самым радикальным методом, просто запыжевав деревянным чопиком подводку, ведущую в квартиру от стояка. Майора с четвертого, приложило примерно как меня, а про себя и рассказывать лишний раз стыдно.

На корабле я тихонько засунул баллон на его штатное место и постарался поскорее забыть это кошмарное происшествие. Но вечером на пульт неспешно прибрел Михей и, основательно устроившись на топчане, торжественно извлек из кармана черный баллончик.

— Возьмите юноша! Точно полный и заправленный. Сам у комдива три справлялся. Грязь из подводок мигом выдует. Думаешь, Михей сказал и забыл. А я помню, вот. Принес молодому. Понимание матчасти прийти должно в процессе, как говорится, в бою обретешь ты право свое.

Михей говорил и говорил, а я заворожено смотрел на баллончик в своей руке. Это был простой и маленький черный баллонишко, тот самый, которым надувают гидрокомбинезон после всплытия. Совсем-совсем маленький… но никак не АГК-баллон из ИДА-59, даже укрощенной дури, из которого хватило продуть весь подъезд. В тот самый миг я понял, что на корабле в мои руки может совсем случайно попасть такое, что при незнании и неправильном употреблении сотворит черт знает что и с самыми немыслимыми последствиями. И понял я еще одно: детство кончилось.

Кстати, все мои пострадавшие соседи уверяли позже, что такого мощного и сильного напора холодной и горячей воды, как после этой злосчастной аварии, в нашем подъезде не было никогда на их памяти. Так что мне, наверное, сильно повезло в тот раз.

Как закалялась сталь…

Все когда-нибудь происходит в первый раз и запоминается навсегда: женщина впервые рожает, ребенок впервые встает на ноги, первоклассник получает первую двойку, мужчина впервые разводится. Моряк тоже помнит, когда впервые выходит в море. Как я уходил в первую свою автономку, не забуду никогда. Поверьте, эта история того стоит, и достойна своего времени!

Первый год лейтенантства, не в пример другим моим сокурсникам, с первых дней загрузившихся на корабли, я провел практически на берегу. Если не считать единственного выхода в море на трое суток в первый же день пребывания на Севере. Тогда, узнав, что я служу от силы четвертый час, меня посадили на пультовской топчан и строго-настрого попросили руками ничего не трогать. И все трое суток я с ужасом рассматривал сотни мигающих лампочек на мнемосхемах. Потом почти целый год возможности вспенить моря мне не представилось. Второй экипаж ракетного подводного крейсера стратегического назначения «К-…», в который занес меня кадровый вихрь, раньше морячил часто и успешно. Но с уходом корабля в средний ремонт в Северодвинск экипаж постепенно развалился на части и был разобран по другим кораблям, а по сути, представлял собой отстойник списанных и больных. О походах в море позабыли и не жалели. Ко всему прочему уже в ноябре нас отправляли на завод, менять первый экипаж, месяцев эдак на шесть. Северный Париж кроме стандартных соблазнов манил еще слухом о назначении нашего экипажа техническим. Для непосвященных: служить в Двинске, получить постоянные квартиры (тогда их еще давали), в море не ходить, а если коротко: получить все преимущества берегового существования, о которых мечтают все подводники, прослужившие более трех лет.

Среди офицеров и мичманов шло брожение, обстановка расхолаживала. В тот год к нам пришел всего один молодой лейтенант — я, и общая расслабуха офицерского состава в ожидании береговых привилегий весьма негативно сказалась на моем становлении. Большая часть офицерства хлопала по плечу, советовала не ломать голову, зачеты по специальности пустить побоку, мол, все одно служить на заводе и тому подобное. Непосредственные начальники, механик и комдив бурчали о сдаче зачетов, учебе, устройстве корабля, но как-то неубедительно и главное — ненастойчиво. Они ведь прекрасно понимали, что изучать корабль без корабля, сидя на берегу — полнейший абсурд. И не напирали.

Все прошло по плану. Выехав железнодорожным обозом в Двинск, мы просидели там среди сварки и ржавчины до апреля. Успешно вернулись в Гаджиево. Пережили смену командира. Так же успешно через две недели срулили в учебный центр в Палдиски. В краю горячих эстонских парней мы застряли почти на три месяца, попутно с учебой выкрасив и отремонтировав все вокруг. Новый командир фанатично стремился в море, мы не очень, но его должностной энтузиазм «заражал» деятельностью и нас, приходилось скрипеть, но возвращаться к реальной жизни. А посему после Палдиски завертелась кутерьма: экипаж передали из одной дивизии в другую, мы с ходу запрыгнули на корабль, выходы в море чередовались со сдачами и приемами корабля. Неделя моря, неделя берега и камбузных нарядов. К годовщине своей службы я тем не менее наплавал чуть более месяца, тогда как мои одногодки готовились идти кто во вторую, а кто и в третью автономку. Потом-то я их нагнал, а тогда.

В один из перерывов между сдачами и приемами корабля я осуществил воссоединение с семьей. Уезжая на Север, я оставил жену на пятом месяце беременности дома, в Севастополе, и за год виделся с ней два раза. Сначала когда родился сын, а потом на майские праздники вырвался на несколько дней из Палдиски. Одинокая жизнь порядком поднадоела, да и мужской организм требовал женского присутствия. Встретив некоторое сопротивление семейства жены, я не без труда выписал супругу с дитем в Гаджиево. Благо, хотя у меня еще и не было квартиры, но друг детства оставил мне свою, на пару лет, с мебелью и остальными причиндалами, о чем я уже писал.

Все складывалось как нельзя лучше. Семья рядом, служба сносная, все путем! Но флот не был бы флотом без всевозможных каверзных изюминок. Заступив в один из вечеров дежурить в исключительно лейтенантский наряд на камбуз, я неожиданно утром был заменен. Прилетел такой же лейтенант Скамейкин, отобрал халат и повязку и сказал, что меня срочно вызывают в казарму. В казарме командир строго и конкретно указал: в море на трое суток с экипажем Тимоненко, стрельба торпедой с якоря, у них заболел управленец. Туда и обратно. Отход в 20.30 из Оленьей губы. Сейчас домой, собраться, отдохнуть, обняться с женой и в 19.00 на «скотовозе» убыть в Оленью.

Понять дальнейшее невозможно, не понимая, что есть «скотовоз». Это песня! Военно-транспортная. Как показывает практика, высшие и высокие чины из флотского командования, хотя и растут со всеми из одного огорода, все остальное офицерство, а тем паче мичманов почитают за быдло. Грубо, но верно. Поэтому для передвижения личного состава между базами (а от Гаджиево до Оленьей губы примерно 17 километров) утром и вечером идут машины, бортовые «КамАЗы». А теперь представьте: как называть транспортное средство, если в январе на сто человек дают два «КамАЗа» под брезентовым тентом. Думаю, «скотовоз» — это еще мягко сказано! Так и едет народ со службы и на нее: впереди беленький автобус «пазик» — для белокостного штаба, а за ним два-три раздувшихся «скотовоза» с прочими плебеями. Правды ради скажу, что где-то к концу 80-х «скотовозы» заменили на «КамАЗы» с кунгами. Там, конечно, потеплее, но и людей вмещается в два раза меньше, то есть давка покрепче.

Вот на таком транспорте мне и надо было убыть в Оленью губу. На мое счастье, подавляющая масса подводников живет в Гаджиево, отчего обратно в Оленью машины идут полупустые, почти порожняком. Как образцовый и исполнительный военный я с блеском выполнил приказания командира: отдохнул, поспал, облобызал жену и сына и без десяти семь стоял у места посадки, около поста ВАИ. По какой-то прихоти судьбы подогнали кунги (в ту пору редкость), народа было немного, вбрасывания не случилось. Все чинно расселись и поехали. Через полчаса были на месте. Маленький нюанс: открыв дверь кунга можно просто выпрыгнуть на остановке, а можно вставить специальный железный трапик в два паза, спуститься цивильно и с достоинством. Вот это самое достоинство меня и подвело! Сидел я крайним у двери, остановились, подхватил я этот цельносваренный трап и вставил в пазы. Но в один не попал и не заметил этого. Ступил на него и начал спускаться. Меня одного он, скорее всего, выдержал бы, но на беду сразу за мной на него ступил семипудовый, кровь с молоком мичман. Трапик сник, хрустнул и обломился.

В итоге, на моей правой ноге, точнее на ее лодыжке, оказались: злополучный трап плюс веселящийся от неожиданного падения монументальный мичман. Больно было, не описать. Выбравшись из-под мичмана, я прыгал минут пять, подвывая и похрюкивая. Постепенно боль притупилась, но на ногу можно было наступить только чисто условно. Путем подскоков и подвываний я кое-как добрался до пирса. Доложился по «Каштану» о прибытии и на одних руках спустился вниз. В центральный пост, хочешь не хочешь, заходить надо. Командиру представиться. Тут мне сразу не понравилось. Командир, кавторанг Тимоненко, будущий адмирал и комдив, вместе с старпомом Светляковым, моим будущим командиром, разносили в пух и прах какого-то мичмана. Старпом визжал как заведенный, командир угрюмо кидал резкие, рубящие фразы. Меня мимоходом оприходовали, выслушали и отправили к командиру дивизиона. Получив каюту, шконку и очередной словесный «урок мужества» со стороны комдива раз, я поплелся в отсек. Старшина отсека успокоил меня, просил не удивляться, так как у них в экипаже все построено на тактике террора и крика. Да и у комдива прозвище — Витя — разорви сердце, и этим все сказано.

В море вышли вовремя. На второй день нога моя распухла, посинела и пожелтела и упорно не позволяла на себя наступать. Корабельный доктор, такой же лейтенант, осмотрев злополучную лодыжку, посоветовал попить анальгин, перетянул ногу эластичным бинтом и написал направление в госпиталь по приходу в базу. Все. Да большего он и не мог. Трое суток нога ныла и постреливала. Хохмочка началась позднее. По возвращении. Пришли в субботу, ближе к обеду. Стояла мерзковатая погода, моросил по северному поганенький осенний дождик, из числа тех, которые не выключаются сутками. Закидав в портфель пожитки, я заковылял на выход. Не тут-то было! Центропост обернулся для меня полнейшим тупиком. Командир Тимоненко легким барским движением мизинца остановил мои неуклюжие попытки вылезти в верхний рубочный люк, и не обращаясь ко мне, сказал старпому:

— Александр Иванович, этого умника на берег не спускать. Завтра он уходит с нами на контрольный. Потом автономка. Вопрос решен. Пусть симулирует на борту корабля.

Светляков вперился в меня и развизжался (что умел, то умел!):

— Сдать удостоверение личности, ботинки! Комдив, отнять у него штаны! Запереть в каюте! Выставить вахтенных! Выход лично вам даже на пирс запрещаю! Ни шагу с корабля!

Я опешил. Такого фонтана я не ожидал, зная, что доктор о состоянии моей ноги командиру доложил. Тимоненко, судя по всему, решил, что военные кости срастаются по приказу. Так или иначе, но через ЦП наверх я выйти не смог. Спустившись вниз, я уселся на пульте и прикинул перспективы. Продаттестат на трое суток мне не выписывали. Приказа на прикомандирование дивизия не оформляла — договаривались кулуарно. То есть официально на корабле меня просто не было. Значит, надо бежать.

На свет божий я выполз через люк 5-бис отсека и перебежками проник в ограждение рубки. На мою беду, Тимоненко вынес свое барское тело на пирс и неторопливо гулял туда-обратно, не обращая внимания на дождь. Я залег и стал ждать. Ждал четыре часа. По моим предположениям Тимоненко был мокр насквозь, но с пирса не уходил, только периодически вызывая к себе кого-нибудь с корабля. Вымачивал беднягу и отпускал, видимо, получая от этой процедуры чисто садо-мазохистское удовлетворение. Через четыре часа его вызвали к телефону, и я наконец смог отхромать подальше от пирса с максимально-возможной для меня скоростью. Зная военную организацию, я абсолютно не сомневался в том, что вызывать из дома меня будут настойчиво и неоднократно. Поэтому решил отгородиться от такой напасти официально и взять справку в госпитале. Госпиталь, совсем кстати, был по дороге домой. В приемном покое сидел майор-медик и скучающе листал журналы. Выслушав меня, майор глубокомысленно осмотрел ногу, похрустел костяшками пальцев, подумал и спросил:

— Медкнижка при себе?

— Да.

— Давай. Напишу освобождение до понедельника, а там с утра к травматологу. Дома лежать, ногу выше головы, пей аспирин и анальгин. Понимаешь, я сам окулист, а сейчас больше никого нет, даже рентгенолога. Будут к вечеру. Вот если бы у тебя глаз болел.

После госпиталя я призадумался. Запись в медкнижке была не особо устрашающая. Ее одной маловато. Решившись, я, не заходя домой, потащил бревноподобную ногу прямо домой к командиру. Командир жил на четвертом этаже, в доме на самой высокой точке поселка (в его квартиру я сам въеду четыре года спустя), пока добрался, трижды пропотел и чуть не стер зубы от боли. Позвонил. Командир открыл, оглядел с ног до головы и понял, что это не просто визит вежливости.

— Докладывай.

Я доложил, специально сгущая краски и напирая на то, что Тимоненко кладет все, что может, на мнение моего шефа, и что, мол, я иду в автономку с ними, и плевал он на мой экипаж, и. Судя по лицу командира, такие доводы на него не просто подействовали, а разъярили до крайности.

— Белов! Домой! Болеть до понедельника! Утром к врачу! Нашего лекаря я пришлю сегодня же вечером. Посылать всех тимоненковских гонцов на х…! Я приказал! Людей, бл…, они у меня отбирать будут! Выйдешь из дома — арестую! Сгною, если к кораблю ближе чем на триста метров подойдешь без моего приказа!

Домой я хромал в наипрекраснейшем настроении. Приказ начальника — закон для подчиненного (см. Строевой устав). Не выйду из дома — и точка! Командир приказал!

Дома жена схватилась за сердце, запричитала, мимоходом заметив, что уже три раза за мной прибегали с корабля. Наложив холодный компресс на пораженную конечность, я разлегся на диване, водрузил ногу на стопку подушек и начал болеть. Следующих трех визитеров от Тимоненко я отшивал уже лично, демонстрируя медкнижку и цитируя слова командира. Вечерком заглянул наш корабельный доктор Серега. Посмотрел и уверил меня, что дело и вправду серьезное. В воскресенье за мной уже не заходили. Плюнули.

Понедельник начался с попыток надеть ботинок. Хромач упрямо не лез на ногу. После серии бесплодных попыток я плюнул, надел на правую ногу дырчатый подводницкий тапок и, подволакивая ногу, побрел в поликлинику.

Врач-травматолог оказался тридцатилетней блондинкой с изумительной фигурой, в обтягивающем халатике, надетом на нижнее белье (просматривалось очень впечатляюще), и достоинствами, выпирающими откуда было возможно. Зрелище было до того завораживающее, что о ноге я как-то позабыл.

Сексапильный травматолог нежными пальчиками общупала мою лодыжку, наклоняясь так, что сквозь разрез халата я видел пол, поохала, и отправила меня на рентген. После рентгена доктор посмотрела еще влажный снимок, откинулась на стуле, закинула ногу за ногу (у меня перехватило дыхание) и с нематеринской жалостью сообщила:

— Пашенька, у тебя практически перелом лодыжки, трещина очень большая, да еще опухоль. Будем накладывать гипс. Как же ты, бедняжка, столько дней терпел? Снимай штаны!

Команду на оголение я выполнил быстро, хотя и неуклюже. Лежа на столе, обкладываемый теплым гипсом, я больше всего боялся, как бы мужское естество не проявило себя в самый ненужный момент. Предпосылки к этому были. Горячие руки сердобольной докторши летали по всей нижней части тела, задевая нужные и ненужные органы. Но этого конфуза, слава богу, не случилось, и через полчаса мою ногу упаковали в лучшем виде по самое бедро. Лишних костылей в поликлинике не оказалось, и Светлана Ивановна (так звали моего медика) вызвала машину «Скорой помощи», чтобы отвезти меня домой.

— Полежишь месячишко в гипсе, отдохнешь. Недельки через две приходи, посмотрим, — сказала на прощанье доктор и чмокнула меня в лоб.

Жена на пороге квартиры перенесла очередной удар: утром муж ушел на своих двоих, вернулся на носилках. После обеда супруга взяла в аптеке напрокат костыли и потекла новая жизнь. На три недели про меня забыли. Жена носилась по магазинам, я сидел с сыном, подложив под ногу костыль. Недели две спустя сходил в госпиталь и узнал, что гипс носить еще недели две. Мой же экипаж, по слухам, занимался обычным делом. Крутился между берегом и морем.

Идиллия закончилась ровно через неделю, и снова в воскресенье. Когда утром жена ушла за «воскресной колбасой» (непонятно почему, но в наш поселок колбасу завозили исключительно по выходным), а я, как всегда, остался с сыном, в дверь позвонили. Вдевшись в костыли, я доковылял до двери, и, не ожидая никаких засад, открыл. На пороге стоял НЭМС нашей дивизии каперанг Пантюша, собственной персоной! Когда лейтенант является к полковнику — это нормально, но если полковник к лейтенанту, то это уже что-то экстраординарное.

— Здравствуй, Павел! Как здоровье?

То, что каперанг знает, как зовут какого-то задрипанного лейтенанта первого года службы, насторожило меня еще больше.

— Ничего. Заходите.

Каперанг шагнул в прихожую.

— Видишь ли, Павел, мы люди государственные, военные. Нам приказывают — мы выполняем. Сознаешь?

— Сознаю. — Большего мне не оставалось.

— Тогда слушай! Завтра с утра в госпиталь, там все знают и объяснят. В среду уходишь в автономку с Тимоненко. Больше некому! Возражений не принимаю — это приказ! Выздоравливай!

Закрывая дверь, я прикидывал как «обрадуется» жена. Об отказе я и думать не смел. Отказываться нас не учили.

Дальше события понеслись, как на паровозе. В понедельник в госпитале сексуальная Светлана Ивановна предстала передо мной не звездой стрип-шоу, а в форме капитана медслужбы.

— Мы, Пашенька, тоже люди военные. Нам приказали — мы выполняем.

Никаких эротических видений, когда она снимала у меня гипс, почему-то не возникало. Костыли у меня отобрали, дав взамен палочку, ногу туго забинтовали и посоветовали до завтра много не ходить.

— Не обижайся. Не ты первый — не ты последний. Терпи, — посоветовала Светлана Ивановна и опять поцеловала меня в лоб.

Идти жаловаться на судьбу было некому. Мой экипаж бродил по морям, заступника-командира не было. Да и не в его силах это было. Вечером ко мне зашел Шурка Антохин, старлей, наш электрик, тоже шедший с Тимоненко, забрал мои вещи и отнес на корабль. В среду утром я попрощался с семьей и ушел сам. В 14.00 этого дня мы вышли в море. На 89 суток.

Жену с сыном вывез на Большую землю тесть. Оставшись одна с ребенком, не прожив и двух месяцев на Севере и не имея знакомых, жена совсем расклеилась и передала SOS родителям. Тесть пробил командировку в Мурманск и с блеском произвел эвакуацию. А у меня на память о первой автономке остался живой барометр — лодыжка левой ноги. Правды ради скажу, что люди в экипаже Тимоненко, несмотря на взвинченность обстановки, были что надо, и воспоминания о том походе у меня самые хорошие.

Мимоходом. Впервые…

Первый день на корабле всегда незабываем. Мой, во всяком случае, мне запомнился навсегда. И самое интересное не тем, сколь могуч, огромен и силен оказался мой будущий дом на многие годы, а самой атмосферой первой встречи. Спустившись вниз и представившись в центральном посту старпому и механику, я сообщил им, что на корабле впервые, но в море идти готов. Механик, обозрев с ног до головы зеленого лейтенанта, подключил связь на пульт ГЭУ и попросил там меня встретить.

— Пульт! Принимайте пополнение. Пускай кто-нибудь поднимется, а то лейтенант заблудится еще с непривычки.

Я вышел в предбанник центрального поста ждать сопровождающего. Через минуту снизу поднялся по трапу седой, как лунь, каплей, с длинными висячими усами. Он с грустноватой улыбкой посмотрел на меня и, протягивая руку, сказал:

— Ну здравствуй! Я тебя, мальчик, пятнадцать лет ждал.

Потом приобнял и легонько подтолкнул к трапу.

— Пойдем.

И я пошел. Правда, не на пятнадцать лет, а на десять. Но то, что он хотел сказать, понял. Много позже.

Мимоходом. Характер, однако!

Прикомандированный подводник — существо обособленное. Тебя взяли и оторвали от родного коллектива. Засунули в другой экипаж. Приказали: месяца на четыре — ты их. Служишь в своем экипаже, а в этом — в командировке. На соседнем пирсе, к примеру. Или в автономке. Заболел у них кто-то или должность вакантна. А в море надо. Вот тебя и рекрутируют.

Меня воткнули в этот экипаж за несколько суток до выхода. Личный состав уже укомплектовали, но в последний момент один из управленцев изобразил язву и слег в госпиталь. Вместо него выцепили меня. Я, как положено, прибыл, доложился и получил место в каюте. Вопреки правилам, меня поселили в пятом ракетном отсеке, в четырехместной каюте. Наше жилище было воистину интернационально. Жило нас четверо, ракетчик — командир отсека, два управленца и офицер из РТС. На вахте стояли в разных сменах. Я и ракетчик в первой, с двенадцати до четырех, другой управленец в третью, а каплей Мастеров, по прозвищу Мастер, из РТС, во вторую. Вахту Мастер нес в ЦП на БИУСе, возвращался с нее всегда измочаленный и изможденный. Мало того, что вторая смена всегда считалась собачьей, спать-то всегда под утро больше всего хочется. Так она еще стояла вместе с командиром! А тот служить заставлял по полной форме, и все четыре часа доставал всех присутствующих в ЦП всевозможными каверзными вопросами. Дремал в кресле редко и держал народ в постоянном напряжении.

Сутки на третьи после выхода, когда чехарда поулеглась, и жизнь вошла в спокойное русло, случилось занятное событие. Ночью, в четыре утра мы сменились с вахты и завтракали в кают-компании. Командир завтракал вместе с нами, перекуривал, потом шел в ЦП менять старпома и оставался стоять до обеда. Надо сказать, командир вырос на Кавказе и очень любил в свободную минутку перекинуться с кем-нибудь партию-другую в нарды. Шешбеш, кошу — кому как угодно. Игру эту он обожал, и даже, купив красивый подарочный экземпляр, презентовал его кают-компании. Так вот, в тот день командир, прожевав «квадратные» яйца, оглядел дожевывающих завтрак офицеров и спросил:

— У нас в этой смене в кошу кто-нибудь играет?

За прошедшие дни я уже успел убедиться, что никто. Сам я тоже очень любил нарды. На заводе, где я работал после школы, нарды были очень популярны. На перерыве к столам в бытовке пробиться было просто невозможно. Играл весь цех. Каждый токарь и фрезеровщик считал своим долгом иметь личную кошу, которые вытачивались с учетом вкусов и пристрастий каждого. Была и у меня. К моему огорчению, в моей смене любителей покидать камни не нашлось. Поэтому, когда командир задал вопрос, я не раздумывая ответил:

— Я, товарищ командир.

Командир посмотрел и, хмыкнув в усы, бросил:

— Ну садись, Белов, перебросимся пару партий.

Разместились мы за журнальным столиком. Командир исподлобья поглядел на меня и спросил:

— Белов, ты в «короткую» с выбиванием играешь?

Не зная про мои давние игровые навыки, командир, очевидно, думал, что играть я умею только в самые примитивные варианты, вроде простой или «бешеной». Но, получив, к своему удивлению, утвердительный ответ, даже позволил себе улыбнуться:

— Тогда начали.

Первую партию я продул вчистую. Сказалось долгое отсутствие практики, да и манеру игры противника я еще не знал. Командир что-то приговаривал под нос, кидая кости, посматривал на меня и довольно улыбался. Я же в процессе игры понял, что командир — игрок выше среднего, но чересчур прямолинеен, как будто думает, что проиграть при всем желании просто не сможет. Вот она командирская натура-то! Вторую игру я довольно легко взял. Командир удивился. Третью игру я закончил победоносно, не дав выбросить ему ни одной фишки, что считается особо позорным проигрышем. Горечи поражения командир ничем не выказал, разве только ожесточеннее бросал камни и стал реже улыбаться. В четвертый сеанс я снова наголову разгромил противника, не оставив шансов на реванш. С минуту командир сидел молча, потом встал и, направляясь к выходу, бросил:

— На сегодня хватит. Завтра продолжим. Отдыхай, Белов.

После ухода начальника народ вытащил видеомагнитофон и расселся смотреть кино. После кино особенно не спалось, я лежал, читал книгу, ходил курить. Бодровствовал, одним словом. Таким манером я докантовался до восьми утра. Вторая смена сменилась с вахты, и в каюту влетел взвинченный до верхнего упора Мастер.

— Твою мать! Не вахта, а смерть! Шеф как с цепи сорвался, перетрахал весь центральный вусмерть! Все хреновые, все вахту нести не умеют, все ни черта не знают. Короче, все козлы, а он д'Артаньян! Побудил всех командиров подразделений нотации читать. Мне приказал новые зачетные листы выдать! Глупый я, ничего не знаю! Ё-моё, его как будто в нарды обули, словно щенка.

Мне показалось, что я ослышался. Перебив монолог Мастера, я сознался:

— Я с ним играл. Три один в мою пользу. Это что, смертельно?

Мастера вздыбило:

— Блин! Тебя что, не предупредили? Не вздумай у него выигрывать! У нашего шефа самолюбия больше, чем здравого смысла. Он же себя Джомолунгмой считает, а всех остальных эмбрионами! Для него проигрыш, как коровье дерьмо на голову при всем народе. Запомни: одну партию выиграл — три проиграй! Просек?

Я просек. В течение дня меня еще трое из вахты ЦП второй смены убедительно просили унять гордыню и сдаться командиру как можно более корректно.

Ночью после смены я позавтракал. Командира еще не было. Я пошел перекурить, а затем снова отправился в кают-компанию. Командир уже доедал.

— Белов! Где пропадаешь? А ну садись.

Мы сели. Первую игру согласно плану я выиграл. Хотя сегодня командир играл несравненно сильнее, чем вчера. Шеф только сжал губы и прищурил глаза. Вторую я бессовестно сдал. Третью и четвертую тоже. Потом мне стало стыдно за столь явное подмахивание, и я решил последнюю сражаться до конца. Но командир вдруг посмотрел на часы.

— Ладно, Белов! Завтра продолжим. Старпом ждет.

Потом неожиданно подмигнул и засмеялся:

— А ты, лейтенант, неплохо играешь. Вчера меня так отделал. Но сам видишь, опыт штука великая! Учись!

И ушел в центральный.

В эту ночь я с нетерпением ожидал Мастера. В восемь Мастер, блаженно улыбаясь, ввалился в каюту.

— Ну как? Что командир?

— Слушай, старик! Проигрывай ему почаще. Я так давно на вахте не балдел. Прикинь, шеф пришел, рот до ушей, упал в кресло и пошел анекдоты травить. Никогда с ним такого не было! Потом попросил какой-нибудь детектив! Он же ничего, кроме инструкций, не читает! А потом уснул. Я под такое дело даже покемарить умудрился. Проигрывай ему. Болезненное самолюбие. Всю дорогу лучше всех хочет быть, а тут ты со своей кошой. Характер, однако! Понимать надо!

До конца автономки я играл с командиром по правилу: одну себе, три ему. По приходе получил благодарность за поход от командира дивизии по ходатайству командира корабля и приглашение остаться у них в экипаже навсегда. От второго я отказался.

Потоп

— Товарищи подводники! Через две недели наш экипаж принимает корабль! Время берегового безделья и распиз…ва кончилось! Хватит, два года на берегу! Садимся на борт Кочина. Но перед этим его экипаж еще раз выйдет в море на КШУ. Десять суток. Командование приказало доукомплектовать их нашими силами. Экипаж опытный, постоянно плавающий, поэтому приказываю всем откомандированным к ним провести этот выход с максимальной пользой. Набирайтесь опыта! А то совсем плесенью поросли на заводе!!! Пашков, огласи список.

Командир замолчал. Перед строем встал старпом и начал читать. К Кочину уходило человек тридцать. Среди них и я, лейтенант Белов, командир десятого отсека. К этому времени в море я был всего два раза, по трое суток.

Кочинская команда была отработана до безобразия. Свое железо они держали почти два года без отпуска. Сходили в две автономки. Между ними, правда, отдохнули месячишко в доме отдыха — и снова на пароход. Серьезно в море они больше не собирались, и командир потихоньку стравливал народ в отпуск небольшими группами. А тут на тебе, еще один выход! Так нас и загребли.

Кочин мужик был ответственный. Всех прикомандированных собрал в кают-компании, узнал имя каждого, кто и где служил. Результатами остался вполне доволен. Большинство пришлых вылезли не из пеленок, море знали не понаслышке. Ко мне же, как к неоперившемуся, приставили ветеранского возраста каплея Николаева, бывшего в далекой молодости командиром десятого отсека. Для поддержания штанов.

Десятый отсек — отсек живучести. Кормовой тупик корабля. Самый маленький. Добрую треть отсека занимает ВСУ. Всплывающее спасательное устройство. Огромный бесполезный монстр, чудо-спасатель для первых двух человек. Кроме того — микровыгородка ВХЛ, водо-химической лаборатории. Меленькое, тесное помещение, куда с трудом может вжаться два человека. Сидит там моряк-водоподготовщик и делает анализы питательной воды, поступающей от испарителей. Чтобы, не дай бог, не засолить конденсатно-питательную систему. Еще на верхней палубе огромный, вечно поломанный токарный станок и гальюн. Наверное, самый чистый после командирского. Во-первых, далеко, а во-вторых, старшина отсека держит его под замком и ключ выдает только самым надежным товарищам. Больше наверху ничего особо крупного нет. Ну, щиты гребных, насосы гидравлики, кормовой люк наверх — мелочь. На нижней палубе два внушительных гребных электродвигателя, линии валов, дизель. А в тесном трюме — помпа. И все. И люди: водоподготовщик, электрик, турбинист, старшина отсека и командир отсека. То есть я. Всего пять человек. И то все собираются только по тревоге.

Получив все эти знания от Николаева, я приступил к изучению своих владений. Мне понравилось. Чисто, уютно, далеко от начальников. Красота! Старшина отсека и матросы опытные. Все знают. Значит, мне оставалось на первое время создавать видимость сурового командования, а на самом деле учиться всему и у всех.

Отработанный экипаж — это сила. На следующее утро оперативно и грамотно завелись, а к вечеру отшвартовались. По планам КШУ наша роль была незначительна. Десять суток изображать автономное плавание, всплывать на сеансы связи, выдерживать их сроки и как будто бы все.

Вышли в полигоны боевой подготовки, погрузились. Огляделись. Кочин воевать сразу не стал и после обязательных осмотров дал экипажу выспаться. Двое суток провели относительно спокойно. На третьи — командир дивизии, бывший на борту старшим, отоспался и решил, что расслабляться довольно. Пора и честь знать. И устроил показательный смотр корабля. Результат был предсказуем до тысячных. Все плохо. Корабль запущен, грязен, отвратителен. Народу засучить рукава и до прихода в базу привести родное железо в надлежащий вид. Мое личное мнение относительно чистоты своего отсека оказалось ошибочным. Особливо насчет моего мини-трюма. Оказалось, что он весь покрыт ржавчиной, подтеками масла, плесенью и так далее. Глаз не радует. Устранить!

И я приступил. Следующие двое или трое суток я все тревоги и свободное время проводил в отсеке. Вылавливал своих матросов по каютам и тащил с собой творить порядок. Ежедневно нас проверял старпом, разносил на чем свет стоит, докладывал в центральный о неготовности, и контрольный осмотр корабля откладывался на другой срок. Единственное, что радовало, так это то, что в таком состоянии находились все без исключения отсеки корабля. Тогда меня такая постановка вопроса удивляла. С годами пришел опыт, пришло и понимание. Всегда и все будет плохо, пока народ озадачить нечем. Приборка — не средство достичь чистоты, а средство занять людей делом без временных рамок.

В тот день в обед проиграли все обязательные тревоги. Через полчаса должно было быть всплытие на сеанс связи, и по кораблю дали одну из парадоксальных флотских команд: «Не снижая боевой готовности, начать большую приборку!» Вроде «война» продолжается, а вроде бы и нет. Затем «Каштан» оповестил: «Старшинам отсеков получать приборочный материал у интенданта в 5-бис отсеке!» Мой старшина сразу слинял. Получать, да и перекурить не мешало. Матроса-турбиниста вызвал командир группы в восьмой отсек собирать масляный сепаратор. Электрика высвистал комдив два на пульт ГЭУ. Я остался вдвоем с матросом-водоподготовщиком Андреевым. Немного погодя по корме прошел помощник командира, указать на недостатки. Завалив ко мне, он никуда не полез, а сказал, что моим трюмом особо недовольны и надо пройтись по нему ветошью еще разок, — контрольный смотр после всплытия. Сказал и ушел. Внутренне я был не согласен со старшим офицером, но по причине молодости возражать не стал, а приступил к выполнению. Вытащил за шкирку из лаборатории Андреева, сунул его в трюм и спустился следом.

Как я уже говорил, трюм у меня маленький и тесный. Трапик вниз узкий. Помпа, трубы, клапана. Толком не развернешься. Андреев вниз спустился. Следом я ему на голову высаживаюсь. Он посторонился, место уступил. Стою. Высматриваю, что же еще отдраить в этом подвальчике. Мой бедный водоподготовщик рядом, с ноги на ногу переминается. А вокруг мерзковато. Трюм ведь он и есть трюм. Вода, капли, помпа под носом грохочет. Я для широты обзора назад к борту попятился. Ну и наступил на напорный патрубок помпы, что за борт воду откачивает. А он не из меди, а из многослойной резины в металлической оплетке. И вот этот патрубок то ли от старости, то ли просто дефектный попался — взял и раскрылся подо мной. Знаете, как старые шланги лопаются. То же самое, но в другом масштабе.

Удар. Дикий шум и гул. Я даже не смог понять что случилось. Секунды не прошло, как вода меня накрыла, а низкорослый Андреев вообще пропал под бурлящим потоком. До сих пор не могу понять, как же я сообразил, что помпу надо просто остановить. А пусковая станция рядом, под рукой, три ступеньки по трапу вверх. Я к трапу. Одной рукой за него хватаюсь, другой под водой Андреева ищу. Нащупал, выдернул за волосы наверх. У того глаза как пятаки. Рывок наверх, накрыл рукой красную кнопку, нажал. И тишина. Вода стоит, не прибывает. Обалдевший Андреев к трапу прижался. Не уверен, что мы с моим матросом в штаны не напустили, но благо, вода все смывает. Внезапно стало так холодно, что зубы сами стали чечетку отбивать. Выполз наверх. Потом еле отодрал Андреева и помог ему вылезти.

Все произошло быстро. Испугаться, и то не успели. Вылезли на верхнюю палубу, а там «Каштан» надрывается голосом комдива три:

— Десятый, десятый! Белов! Дифферентовка плавает, что за вода у тебя в трюме?

Я, перестукивая зубами, ответил:

— Есть десятый! Ра… раз… разрешите по телефону доложить?

Комдив три пришлого и неопытного молодого лейтенанта слушать не стал.

— Что ты там заикаешься? Докладывай, сколько воды!

Я попытался собраться с мыслями. По сути, это авария. Поступление воды в отсек. Но в мокрую и холодную голову дельные мысли не шли, и я самопроизвольно прошептал:

— Да вроде с головой мне будет.

— Что? Сколько?

— Да патрубок тут развернуло. Полный трюм, короче.

Вот тут началось. Всевозможные перезвоны. Всевозможные мероприятия. Вместо всплытия под перископ, аварийно всплыли в надводное положение. Очень большая удача, что сообразили воздух в отсек не подавать. Уши целы остались. Переборку из девятого братья-турбинисты сразу же задраили со всей механической надежностью, набросив на кремальеру болт. Нам с Андреевым осталось только, дрожа от холода, сидеть и ждать развития событий. Я напрасно уверял центральный пост, что вода стоит, помпа тоже, можно заходить в отсек без опаски. Куда там! Нас спасали по полной программе. Так, как надо. Сейчас я с ними согласен. А тогда — вода холодная, под ноль градусов, нам не во что переодеться. Обоих трясет. Кошмар!

На поверхности пустили главные осушительные насосы. Они втянули всю воду за считанные секунды, и озеро в трюме иссохло. После моих заверений, что воды больше нет, сухо и пусто, к нам направили аварийную партию. Они еле вползли в отсек, снаряженные во все мыслимые средства защиты, включенные в идашки, обвешанные аварийными упорами, брусьями, клиньями, пробками. Человек шесть. Еле вместились. Тем все и закончилось. Убедившись, что я не вру, командир партии доложил в центральный об устранении угрозы. Дали отбой тревоги. В отсек табуном налетели трюмные исправлять поломки своей помпы, а меня, как был, — синенького и мокренького вызвали в центральный.

Оттрахали меня по полной схеме. И поделом. Но потоп так изумительно отмыл мой трюм от всей гадости, что через сутки «высокая» корабельная комиссия признала его самым чистым на корабле. С определенной долей иронии, конечно.

Дом, в котором ты живешь

Кто не помнит свое самое первое в жизни собственное жилье? Да и как можно забыть свою первую собственную квартиру, куда ты вступал со священным трепетом, в душе ликуя и дрожа от ощущения подлинного счастья и рождающегося чувства полноценного мужчины-хозяина, а не скитальца по комнатам в общаге и по раскладушкам у друзей. Разве кто-нибудь замечал, хронически протекающие потолки на пятом этаже и подпорченные вечным парением полы на первом этаже? Загубленная жизнью сантехника вызывала только ироническую улыбку, а хлипкая дверь, пережившая смену уже десятка замков, только одно желание — поставить наконец свой собственный.

С самого первого дня своего пребывания на Севере в офицерском ранге и лейтенантском звании самой большой моей мечтой, да и не только моей, наверное, была собственная квартира. В достопамятные советские, ныне проклинаемые всей прогрессивной частью человечества времена тоталитаризма и душения свобод, в Военно-морском ведомстве, а точнее — в закрытых гарнизонах подводников, существовало то, что тогда называлось развитым социализмом. Тогда офицерам и мичманам давали квартиры. Конечно, служебные, но безвозмездно, практически навсегда и самое главное — быстро. Если ты был человеком семейным, да еще и с ребенком на руках, то мог получить собственное жилье и в самый первый день своей службы, после представления командиру и экипажу. Конечно, существовало много нюансов, но факт оставался фактом, многие мои друзья, особенно те, которые с первого дня попадали в экипажи самой старой и заслуженной 19-й дивизии, уходили после представления командиру и экипажу в поселок, сжимая в руках ключи от квартир.

Вообще, существовавшая система распределения жилплощади, лично для меня была слишком запутана и непонятна. В поселке, который тогда числился на балансе ВМФ, параллельно существовало несколько взаимозаменяющих друг друга служб. Домоуправление, которое вроде как отвечало за жилой фонд, ремонтировало его и подписывало ордера на квартиры, и ОМИС, морская инженерная служба, которая занималась тем же, но не силами гражданских слесарей и рабочих, а силами матросов и мичманов. Причем тот же ОМИС постоянно помогал домоуправлению этими же матросами в самых благовидных целях. Ну для примера хотя бы в уборке городка. Дело в том, что дворников в поселке не было. Точнее — они были, но лично я ни разу за всю службу не видел ни одного. Все штаты дворников были укомплектованы женами командиров и начальников, которые, естественно, метлы и ломы в руки никогда не брали. Это было для всех секретом Полишинеля, и я доподлинно знаю, что дворником моего последнего двора числилась жена замкомандира береговой базы флотилии. И по этой причине поселок всегда убирали моряки. Каждую субботу, в ПХД, все экипажи отсылали на закрепленный за ними участок в поселок группу матросов под руководством офицеров и мичманов, которые и наводили там образцовый военно-морской порядок, убирая недельный мусор вместо околопогонистых «дворничих».

Сам жилой фонд точному подсчету и строгому контролю не поддавался. Были жилые фонды флотилии, дивизии, экипажей самого домоуправления и уж, естественно, ОМИСа. Никто из вышеперечисленных своих заначек не сдавал, и уж если в экипаже неожиданно освобождалась хоть какая квартира, то в нее старались либо вселить кого-то из своих, либо попросту затихарить, состряпав фиктивный протокол жилищно-бытовой комиссии о ее распределении. В общем, веселая была организация процесса.

В самый первый день своей службы оказалось, что мой экипаж в отпуске, и никто проблемой моего жилустройства, кроме меня самого, не озадачен. К тому же экипаж мой был тогда в 13-й дивизии, числился за Оленьей губой и никаких своих фондов в Гаджиево не имел. Старый каплей Василий Энгельсович, сидевший вместе с личным составом в казарме, ситуацию с квартирой объяснил коротко и емко: «… ни х… тебе не дадут. У самого старпома квартира в Оленьей на пятом этаже, размером с его каюту. Дергайся сам. Иди к начпо, что ли, для начала…». И я пошел по кабинетам.

Удивительно, но на второй день своей службы, когда неожиданно решился вопрос моего личного проживания, правда, в чужой квартире, я умудрился попасть в кабинет к начальнику политотдела 13-й дивизии. Когда я пришел в политотдел, там практически никого не было, за исключением мичманши скучающего вида с огненного цвета губами, и казалось, что коридор просто накрыт расслабляющим туманом безделья. Да и не погнал меня начпо с первой минуты вон, судя по всему, по все той же причине банальной скуки. Усадив меня перед собой, благообразный полковник, правда, с довольно хищными глазами, сначала выспросил у меня всю историю моей жизни, а уж потом, видимо, уловив нужные нюансы, взял слово сам, да минут примерно на сорок. Начав, как положено, с международного положения страны, он закончил тем, что, пролистав какой-то талмуд раз пять с первой до последней страницы и изобразив на лице вселенскую скорбь, резюмировал, что свободных квартир в дивизии нет и еще долго не будет. Закончил начпо, как и положено опытному политологу, на позитивной ноте, пообещав мне, что рано или поздно все у меня будет, а сейчас стоит ждать экипаж, в котором мне уж точно помогут. Мои слова о том, что жена у меня на шестом месяце, вызвали у него бурный восторг, но когда я обмолвился, что она еще дома, а не здесь, восторг поутих, и начпо снова завел песню, правда, теперь о трудностях своей молодости. Ушел я от него озадаченным и уверенным только в двух вещах. Что квартиру мне никто просто так не даст и что нельзя никому говорить о том, что моя жена на Большой земле. В течение следующих суток я обдумывал возможные пути решения квартирного вопроса. Был один вариант, который был уже опробован моими сокурсниками, бывшими в Гаджиево на стажировке. Пару человек просто нашли брошенные квартиры в старых домах, поставили свои замки и за время стажировки привели их в более или менее жилой вид. Но это все носило такой откровенно несерьезный характер, что от этого варианта я сразу решил отказаться. И воспользовавшись тем, что экипаж был еще в отпуске, я решил штурмовать домоуправление. Благо далеко идти было не надо. Подъезд Мишки Бронзиса, у которого я квартировал, находился аккурат напротив домоуправления. Первый мой заход к начальнице домоуправления Людмиле Ивановне закончился ничем, а точнее говоря, полным фиаско. Мадам бальзаковского возраста, с лицом мудрой, видавшей виды совы и пролетарским макияжем на лице, беспристрастно выслушав мой нагловатый лепет о семье, жене, своем угле и прочей лирической чепухе, ответила коротко, предельно доступно и явно уже не первому такому орлу, как я.

— Вы, товарищ лейтенант, не по адресу. Идите к себе в дивизию, там и решайте эти вопросы. До свидания.

Наверное, мое лицо после этих ее слов выдало такую гамму чувств и переживаний, что она неожиданно для меня, да судя по всему, и для себя самой подкинула мне новое направление атаки.

— Там в 13-й у вас Астахов… второго ранга в политотделе квартирным вопросом занимается. К нему иди. Пусть тебе дает смотровой ордер на старый фонд. Я ему недавно десяток квартир предложила. Тогда и приходи.

После чего, удивившись собственной доброте, начальница резвыми движениями обеих рук указала мне на дверь.

Уже на следующее утро, часов в десять я скребся в дверь капитана 2 ранга Астахова. Он оказался немолодым, предпенсионного возраста офицером с усталыми слезящимися глазами. Выслушав мой рассказ, он, грустно улыбаясь, сказал, что к начпо я ходил зря, тот в квартирные вопросы не лезет и ничего о них не знает, из чего я понял, что тот талмуд был обманной грамотой, а к Людмиле Ивановне, которую он назвал Людкой, я вдвойне зря пошел. Астахову я уже нагло соврал, что жена на седьмом месяце, сидит у друзей на чемоданах и рожать категорически хочет здесь, а не на Большой земле. Астахов посмотрел на меня, как на марсианина, и покрутил пальцем у виска.

— Дура она у тебя. — Тем не менее полез куда в стол, вынул амбарную книгу и начал листать страницу за страницей, беззвучно шевеля губами. Потом достал листок бумаги и начал старательно выписывать адреса.

— На вот, лейтенант… тут куча адресов… давай-ка, печатай протокол заседания ЖБК части о смотре этих квартир и неси сюда. Я тут черкану пару строк для Людки. И потом к ней. Она проверит по своим бумажкам… ключи даст… ордера смотровые, что ли… и смотри. Выберешь что-нибудь — скажешь ей, а она уже подскажет, что дальше делать. Иди.

К Людмиле Ивановне я добрался только через неделю. Она внимательно изучила визу Астахова и начала сверку. Из девяти выписанных им квартир, свободными оказалось всего пять. Причем ни к одной из них ключей не оказалось.

— Ну ты все равно иди, смотри.

Начальница неожиданно улыбнулась:

— Может, повезет.

Смотреть квартиры я отправился вечером и не один. К этому времени экипаж уже вернулся из отпуска, и со мной пошел мой новый товарищ, старший лейтенант Палехин Сашка в качестве моральной поддержки, да и чего греха таить, физической. Первая квартира оказалась в 32-м доме, одном из старейших строений поселка. Дом этот уже и в то время был заселен максимум на половину, и квартира, которую мы искали, оказалась под самой крышей и была абсолютно разграбленной, даже без входной двери. Вторая квартира была на «Вертолетке», на первом этаже. Дверь присутствовала, но этим все положительное и ограничивалось. Квартира была по пояс завалена всевозможным мусором, который, судя по всему, сносили в нее со всего дома, и уже не один год. Разгрести все это своими силами возможным не представлялось, и мы отправились по следующему адресу. На удивление, это оказалась двухкомнатная квартира через стенку от моего нынешнего места проживания, то есть на одной площадке с квартирой Бронзиса. Вариант был очень неплохой, но на двери зримо присутствовал свеженький замок, с воткнутой в него запиской следующего содержания: «Не надо ломать замок! Я уже прописался». Предусмотрительность неизвестного военного впечатлила, и мы, сделав короткую остановку у меня, чтобы выпить по чашке чая, отправились по следующим адресам.

Только последняя квартира, в 72-м доме на первом этаже, в том самом доме, из которого я потом уезжал навсегда, оказалась, судя по всему, вполне достойной. Был уже вечер, и свет в ней не горел, а также наблюдалось полное отсутствие штор и занавесок. Обзвонив соседей, мы выяснили, что в квартире никто не живет уже с полгода, и что она в неплохом состоянии, так как уволившийся в запас мичман, проживавший тут ранее, отличался хозяйственностью и аккуратностью. И хотя внутри жилья побывать не удалось, мы с Шуркой, тем не менее отправились ко мне домой обмывать найденное жилье.

С утра, прокатившись на «скотовозах» в Оленью, я на дрожащих от нетерпения ногах рванул к механику и взял у него добро на возвращение в Гаджиево, чтобы застолбить квартиру окончательно. Добро было получено, и я, отстучав на пишущей машинке протокол заседания корабельного ЖБК в пяти экземплярах, подмахнул его у замполита, являвшегося на тот момент ее председателем, и, поставив печать, рванул в Гаджиево, предварительно заскочив к Астахову в штаб. Тот сидел в своем кабинете и лениво листал «На страже Захолустья».

— О, лейтенант. Что такой счастливый?

Я, со вчерашнего дня пребывая в состоянии щенячьего восторга от того, что вроде бы уже решил квартирный вопрос, не переводя дыхания выпалил:

— Тащ… второго ранга, я тут. Ну из списка одну квартиру выбрал вот. Дом 72 квартира 18. Вот.

Астахов поменял позу и отложил газету в сторону.

— Да-а-а… молодец! И что, нормальная квартира?

Я, не сдерживая восторга, закивал головой.

— Да… да. Хорошая вроде, да и высокий первый этаж!

Астахов достал свои бумаги и, полистав, что-то пометил на страницах своей амбарно-квартирной энциклопедии.

— Ну… давай. Готовь бумаги, протокол от части там. Сам знаешь, и давай их на ЖБК дивизии подавай. Рассмотрим.

Я протянул уже готовый протокол.

— Вот! Уже сделал.

Астахов взял мои бумажки. Посмотрел… Почесал за ухом.

— Ты ведь из экипажа Косицина? Ну да. Давай! Сам их на ближайшем заседании подам. Так что готовься, лейтенант, к заселению! Иди, иди.

И я счастливый и довольный собой, жизнью и Военно-морским флотом, выскочив из штаба, прямиком помчался в хозяйственный магазин покупать замок. Поставить свой замок меня надоумил более опытный Палехин, уверив, что если протокол пройдет в дивизии, в чем я уже не сомневался, то квартира, считай, моя.

Вечером мы с Сашкой взломали квартиру. Она оказалась девственно пустой, и, судя по слою пыли, уже не первую неделю. Квартирка оказалась и правда чистенькой, теплой, без следов парения. Вся фановая система была в абсолютном порядке, и даже нигде не протекала, а из кранов вода текла с отличным напором, ничем не напоминая квартиру Бронзиса, где я проживал в настоящий момент.

— Офигенная хата! — подвел итог Палехин.

Он прошелся по комнате, попрыгал по полу.

— Все путем, и даже пол не гнилой. Мне такую никогда не получить.

Это была сущая правда. Шура был неженатым, а потому попытки получить комнатушку даже в старом фонде прекратил еще полгода назад. Хотя, по правде говоря, ему просто было лень этим заниматься, а потому он вечно ворчал, жаловался на судьбу, в то же время довольно комфортно перекочевывая из квартиры одного друга к другому. Замок мы ударно вставили в дверь и тоже воткнули в замочную скважину записку с предостережениями и даже с номером протокола.

А потом понеслись «боевые» будни. Я через день вставал «под ремень» в гарнизонной комендатуре поселка Оленья губа, попутно совершенствуясь в изучении матчасти корабля на табуретке в казарме. В квартиру мне удавалось вырваться нечасто большей частью по выходным, и там я особо не усердствовал. Во-первых, мой протокол все еще не был подписан и, по словам Астахова, пока не был рассмотрен по причине перевода экипажа из 13-й в Краснознаменную 31-ю дивизию. И, по его же уверениям, как только будет директива, все сразу и уладится. А во-вторых, у меня просто не было времени, да и сил. Поэтому моя деятельность в квартире ограничилась только тем, что я добросовестно ободрал старые обои, отдраил ванну и гальюн, ну и вымыл окна, завесив их разовыми простынями.

А через месяц нас взяли и срочненько, как всегда и бывает на флоте, перебросили в славный поморский город Северодвинск, сменить наш первый экипаж на время отпуска. Так я и уехал в Северный Париж, не дождавшись утверждения своего протокола. Жизнь и служба в заводском городе настолько отличалась от всей предыдущей жизни, что сначала о проблеме жилища я просто позабыл, а потом, когда немного пришел в себя, понял, что все равно ничем на процесс, происходящий в далеком Гаджиеве, повлиять не смогу. На этом я как-то и успокоился и уже с чистой совестью продолжал вкушать прелести поморской жизни. Так пролетело почти пять месяцев. За это время у меня успел родиться сын, и я слетал в Севастополь, меня наградили первой в жизни юбилейной медалью, обмытой в Примусе, я побывал в Андерме и узнал, что такое мороз 48 градусов, а ты в одной шинели. И вот когда до отъезда в родное Гаджиево оставалось всего пару недель, оттуда вернулся засланный ранее по каким-то служебным делам помощник командира, и между делом на докладе сказал, что лейтенанту Белову стоит пораньше убыть в базу, а то у него там какие-то проблемы с квартирой возникли. И, что самое фантастическое, старпом Пал Петрович, а попросту Пал Пет, а иногда даже и Пол Пот, к тому времени заменивший командира, отозванного в базу, самолично дал добро отправить меня в Гаджиево на неделю раньше, чтобы я потом не доставал его глупыми просьбами в пункте постоянного базирования.

Я летел в Мурманск на старенькой «Аннушке» вместе с нашим штурманом Тетюевым, которого тоже отпустили частным порядком доставить домой беременную супругу. Прилетели мы ближе к вечеру, и когда потом на такси добрались до дома, я, не откладывая дел в долгий ящик, переодевшись и зажав в руке ключи от квартиры, рванул совершить ее осмотр. К моему ужасу, если не сказать шоку, окна в «моей» квартире горели, на них висели аккуратные цветастые шторы, а не мои простыни, а за окном даже висела какая-то снедь в уличном «холодильнике». Замок был, естественно, сменен, и я подавленный, но все же полный решимости выяснить, кто и каким образом вселился, в казалось, уже мое жилье, нажал на звонок. Дверь открыл губастый и здоровенный мужчина в тельнике, по внешнему виду которого я как-то машинально сделал вывод, что это мичман. Так и оказалось. Он спокойно и с достоинством объяснил мне, что долго просил квартиру, и вот наконец в ноябре прошлого года капитан 2 ранга Астахов ему ее и выделил. В подтверждение своих слов он продемонстрировал мне лист со своей пропиской, а у него из-за спины в этот момент выглядывала его супруга с паспортом в руке. Тут-то я и понял, что добродушный и вроде бы очень порядочный замполит Астахов просто-напросто воспользовался мной, на самом деле абсолютно не желая отдавать хорошую квартиру какому-то лейтенанту, да еще и из экипажа, покидающего дивизию.

Сказать, что я был зол, значит, не сказать ничего. Вечером я угрюмо пил спирт с соседями, взявшими на себя благородную миссию утешителей, и, грызя ногти, обдумывал страшную месть Астахову и всей замполитовской братии, а также пытался представить себе план дальнейших действий по обретению собственного жилья. Решение пришло как-то само собой, когда я уже засыпал на диване. Надо идти к Людмиле Ивановне, благо домоуправление напротив моего подъезда.

Утром, выбритый и благоухающий «О'Женом», я стоял напротив двери начальницы и терпеливо ждал ее прихода. Когда могучая глава жилищной организации Гаджиево степенно прошествовала в свой кабинет, я оттер спиной группу ее подчиненных, следовавших за ней, и закрыл за собой перед их лицами дверь кабинета.

— Вы кто такой? У меня сейчас неприемное время, приходите когда.

Я не стал ждать окончания дежурной речи Людмилы Ивановны и сразу пошел в наступление.

— Людмила Ивановна, я лейтенант Белов. Помните, еще в октябре я осматривал квартиры, которые вы Астахову из 13-й дивизии отдали? И ту, что я выбрал и почти оформил, пока я был в Северодвинске, отдали какому-то мичману. И что мне теперь делать с женой и трехмесячным ребенком на руках?

Врал я безбожно, к этому времени твердо осознав одно из флотских правил: не подумаешь о себе сам, никто тебе добровольно не поможет. Так что ложь моя была осознанной и вынужденной. Видимо, моя злая напористость в совокупности с неприкрытой обидой смотрелись если не душещипательно, то уж очень трогательно, и сразу гнать меня в шею начальница не стала.

— А-а-а. Что-то помню. Какой адрес-то был? Ты садись… не полыхай тут статуей Свободы.

Начальница водрузилась в кресло и, цыкнув на заглянувших было в кабинет своих сотрудников, зарылась в бумаги. Через пару минут она подняла от них голову.

— Так, Белов. Все ясно. Думаю, Астахов и не собирался тебя в эту квартиру оформлять. Он с твоей помощью проверил, в какие квартиры можно без капитального ремонта вселяться. Вот и вся песня. Зачем ему давать квартиру лейтенанту, если он через месяц из дивизии уйдет?

Я молча кивнул. Начальница молча пошелестела бумажками и, усмехнувшись, подняла на меня глаза:

— Ладно, обиженный, есть у меня к тебе предложение. Я тебе сейчас дам список квартир. Двухкомнатных. Кое в каких люди еще живут, но всем требуется ремонт. Серьезный ремонт. Выбирай. Но есть одно условие. Ремонт за свой счет. Помогу только с водопроводом и канализацией, если не в порядке. На другое ни средств, ни материалов нет. Если согласен, как выберешь — сразу ко мне. Я тебе эту квартиру без всяких ваших ЖБК и политотделов за неделю оформлю. Идет? К сожалению, ничем больше помочь не смогу.

По большому счету я не рассчитывал даже на это, поэтому кивнул:

— Я согласен. У меня как раз неделя и есть.

Через двадцать минут я со списком в десяток квартир и вязанкой ключей шагал по поселку в сторону первого ближайшего адреса. К обеду я обошел больше половины квартир. Они были и правда из категории «мама не горюй!». В первой, на Вертолетке, обосновались сантехники-срочники, превратив ее из более или менее сносного жилья в некое подобие подвала, заполненного трубами и клапанами, с разбитым паркетом, разломанной ванной и раковиной вместо унитаза. Другая, в здании старой почты, была вроде как ничего, только вот почему-то в стене между комнатами была выбита огромная круглая дыра диаметром метра в полтора. Оказалось, тут много лет проживал кавторанг, недавно уволившийся в запас, а в стене у него был вмонтирован аквариум, который он добросовестно выломал, убывая на Большую землю. Потом была квартира с полным отсутствием пола, затем без дверей, ванны и унитаза. Одну в старом фонде я пропустил сразу, только увидев, что соседи, выломав дверь, сделали из нее мусорный контейнер. Так я и бродил до вечера, ничего более или менее приличного не найдя, и когда уже начал впадать в уныние, вышел на самый последний адрес, который был в списке. Дом 62 квартира 46. Это была квартира на высоком первом этаже в квадрате старого адмиральского дома. В ней жила семья немолодого капитана 3 ранга, которому уже выделили трешку в новом доме, построенном рядом с бассейном. Они с женой рассказали мне, что квартира хорошая, теплая, да и расположена удобно, в чем я и сам успел убедиться. Беда была только одна: полы. Год назад, зимой, когда вся семья была в отпуске, прорвало батарею, и кипяток почти двое суток лил в квартиру, затем просачиваясь в подвал. Естественно, сварились ножки мебели, ковры, все заплесневело, но что самое отвратительное, сварился пол, который, со временем просохнув, местами превратился в натуральную труху. Все последствия потом семья, естественно, устранила, но вот с полами совладать не получилось. На глобальную замену времени и средств не было, а потому глава семейства застелил полы фанерой, покрасил ее, и они продолжали жить, с вечным скрипом и периодическим проваливанием ног по колено в пол. При всей своей прижимистости домоуправление было вынуждено признать квартиру аварийной, и майору выделили новую в самом новом доме. Они уже там прописались, просто заканчивали легкий ремонт и должны были освободить эту квартиру уже через неделю.

Хотя я тогда даже и не осознал степень «бедствия», которое я обрету, согласившись на эту квартиру, мне она почему-то сразу понравилась. То ли живым, не затхлым духом, то ли местом, то ли еще черт знает чем, но на следующее утро я стоял у дверей Людмилы Ивановны с твердой решимостью, просто нарисованной на моем лице. Начальница сразу все поняла, и даже не спрашивая, что же я выбрал, в конце концов, завела меня в кабинет, усадила и выдала лист бумаги.

— Пиши! Я, Белов… имя, фамилия. Прошу прописать меня и мою семью по адресу. Кстати… угадаю я или нет? Ты, случаем, не в 62-м доме квартиру решил брать?

Я кивнул.

— Так я и думала. Хотя с ней возни будет не меньше, чем с другими. Так, написал? Ниже пиши под диктовку. Претензий по состоянию квартиры не имею. Написал? Ставь подпись и давай мне. Знаю я все. Полы там ураган… зато все остальное в идеальном порядке. Так что с полами разбирайся сам.

Прописала меня начальница в этой квартире быстрее, чем из нее выехали прежние хозяева. Уже через четыре дня я стал обладателем заветной бумажки с пропиской, причем, как я понял, никто из дивизии об этом так и не узнал, потому что через два года наш замполит, посетовав, что я до сих пор безквартирный, предложил мне однокомнатную квартиру в новостройке. Но это было потом, а сейчас я был прописан в занятой еще квартире, но душу грело то, что она уже есть, и не мифическая, а самая что ни на есть настоящая, и даже двухкомнатная, чем не мог похвастаться ни один лейтенант моего выпуска, да и многие офицеры постарше.

Мою квартиру освободили как раз за несколько дней до нашего экстренного отъезда в Палдиски, так что ничего сделать в ней я не успел, разве только снова завесить окна да перетащить от Бронзиса скопившийся там всякий хлам, прикупленный мной для квартиры заранее. Но тем не менее расстелил посреди комнаты несколько газет и чисто символически, но отпраздновал эту знаменательную дату. Я не верил тому, что эта квартира у меня есть, даже когда был уже прописан и только ждал отъезда прежних хозяев. Я не верил даже тогда, когда врезал замок после их отъезда, и только сейчас, перетащив купленную по случаю у механика хорошую и удобную тахту и свой первый черно-белый телевизор, купленный с рук, сидя на полу с шильницей в руке, я понял, что это мои стены.

Через три месяца, вернувшись из Прибалтики, в которой мы задержались ненормально долго, я с ходу и рьяно принялся готовить квартиру к приему семьи. В домоуправление я, памятуя обещание начальницы, не совался. Полы в этой жизни я тоже самостоятельно никогда не перестилал. Но пришлось. Сначала я подсчитал и вымерил количество половых досок, необходимых для замены в маленькой комнате, кухне и коридоре. Потом накупил гвоздей и прочего инструментария и озадачился вопросом добывания половых досок. Удивительно, но я его решил достаточно быстро, традиционным для России способом. Я их купил на стройке дома, который постепенно вырастал ниже дороги, вдоль озера. Все оказалось просто до безобразия. Я под вечер приходил на стройку, сначала с кем-то из друзей, и за 5 рублей штука покупал у сторожа-стройбатовца эти самые половые доски. Производительность была низкая, но по две шестиметровые дуры мы каждый вечер домой переносили. На третий вечер желающих из числа моих друзей потаскать дерево уже не нашлось. Пришлось идти к тем же стройбатовцам и заказывать эти доски практически на манер платной фельдъегерской службы. А именно 5 рублей доска плюс один рубль доставка. Бойцы победоносного стройбата оказались физически гораздо более подготовленными, и ударно за одну ночь приволокли мне столько половых досок, сколько требовалось, добавив бонусом ящик гвоздей и пару банок краски для пола. В самый ближайший выходной, в субботу, после ПХД, я приступил к работам.

Вскрытие пола оказалось самым легким из всего, что мне предстояло. Трухлявые доски из маленькой комнаты, кухни и прихожей, крошась и разваливаясь в моих зудевших от желания поработать руках, были выдернуты и вынесены из дома буквально за пару часов. И после этого сразу же обнаружилось, что устройство пола я не знаю абсолютно. И что самое хреновое, почувствовал я это собственным вспотевшим телом. Под досками между лагами, укрытая для изоляции толем, была напихана стекловата. И когда я в порыве трудового экстаза сорвал верхний слой толи, стекловата пыхнула на меня, и я через пять минут поверил, что можно умереть, зачесав себя до смерти. Чесались все места, которые были на этот момент открыты, а я ведь даже хотел раздеться до трусов, и было страшно подумать, что бы произошло, если бы я это сделал. Передышка в ванной мало что дала. Вода никак не успокаивала чешущиеся части тела, и я, напялив на себя всякие старые тряпки, превозмогая зарождающееся желание сбежать куда подальше, все же довел осмотр пола до бетонной основы.

Увиденное меня несколько обескуражило. Щели в подвал были такой величины, что туда спокойно пролезала рука. А наших северных крыс я уже видел сам неоднократно. Они стаями жили в вечно парящих подвалах наших домов, и даже не боялись в светлое летнее время спокойно перебегать на ланч к мусорным бакам. Лаги, на удивление, сохранились хорошо и никак не пострадали от потопа.

Весь следующий день да и всю следующую неделю я готовился к дальнейшим работам. Обогатил стройбат еще на рублей пятьдесят, получив взамен несколько мешков цемента и три рулона толстой цинковой фольги, которая хотя и с трудом, но вполне нормально резалась простыми ножницами. В хозяйственном магазине я прикупил пакета три крысиной отравы в виде порошка, несколько пар резиновых перчаток и еще кучу всякой всячины.

Следующие два дня прошли у меня в сплошном строительном угаре. Я отпросился с обязательного субботнего ПХД и начал с того, что полностью вскрыл пол во всех помещениях до голого бетона. Замесил раствор цемента, который щедро сдобрил битым стеклом и крысиной отравой, и забетонировал все найденные мной щели и отверстия. Теперь даже крысы, умеющие жевать бетон, вряд ли решились бы опробовать своими зубами стекло, вкупе с отравой. Следующим этапом было покрытие бетона фольгой, от стенки до стенки. Потом, первой же зимой, эта фольга создала такой эффект сковородки над вечно парящим подвалом, что мы даже в самые крутые морозы спали дома с открытой форточкой. Последним делом, которое я через силу довершил к двенадцати часам ночи, была установка лагов, толи, стекловаты, а сверху еще одного слоя толи.

В квартиру Бронзиса я возвращался, пошатываясь от усталости и почесываясь от вездесущей стекловаты, которую потом еще полчаса дома отдирал от кожи жидкой резиной. У меня не хватило сил даже опрокинуть стопку, и я заснул на диване, не расстилая постель и даже не раздеваясь.

Утром я начал класть пол. Это оказалось на удивление легко, и большую часть времени занимало только пиление огромных половых досок по размеру. Тем не менее к восемнадцати часам вечера я уже закончил даже прибивать плинтуса, и потом минут пятнадцать зачарованно рассматривал дело рук своих, не понимая, как же я это все осилил.

А в понедельник утром меня откомандировали на выход в море с другим экипажем. Десять дней морей прошли быстро, и единственное, что меня расстраивало, — это то, что я не додумался еще и покрасить пол в тот же вечер. Он бы намертво высох за эти дни. Но когда мы вернулись в базу и я отправился проверить свою квартиру, я едва смог открыть дверь. Мое упрямство и махровый дилетантизм в области ремонта меня крупно подвели.

Доски, подсохнув за десять дней и будучи плотно подогнанными друг к другу, выгнулись так, что, казалось, будто из-под пола кто-то сильно ломился в квартиру, но, к счастью, не попал. В течение двух следующих выходных я выдирал на совесть загнанные мною же гвозди и перекладывал пол заново, матерясь и одновременно смеясь над самим собой. А потом уже была и покраска. А после были обои, которые я клеил самодельным клеем из муки, но забыл добавить в него средство от вездесущих тараканов, которые подводник, хочешь не хочешь, приносит домой, так что через месяц переклеивал их заново, ибо тараканов расплодилось великое множество.

И еще мне навсегда врезался в память бетон, из которого строили дома. Он был такой твердости, что даже наличие дрели с алмазным сверлом не гарантировало того, что ты за пару часов повесишь на окна самые обычные карнизы. Мне даже казалось, что если бы вдруг Кольский полуостров, не дай бог, тряхануло какое-нибудь приблудное землетрясение, то наши дома не развалились бы, а просто попадали набок цельными коробками.

Через несколько лет я переехал в другую квартиру. Более достойную, не парящую и не протекающую, на четвертом этаже, но, наверное, такова человеческая натура, что даже теперь я с какой-то любовью вспоминаю ту самую свою первую двушку с кухонькой-пеналом, каждый гвоздь в которой был забит моими руками и каждый уголок которой был вытерт моими коленками. И до сих пор мне кажется, что эта квартирка в далеком заполярном Гаджиево была самой уютной и любимой в моей жизни.

Распред

В нашей краснознаменной дивизии, впрочем, как и во всех других, существовала одна очень занимательная вахта для офицерского состава — распорядительный дежурный по дивизии. Могу поспорить, что многие бывшие подводники прослезятся, услышав столь дорогое их сердцу слово — распред, или распор. И есть от чего. Ровно на сутки ты становишься главной задницей штаба. Покорной и беззащитной. Ты сидишь в стеклянном аквариуме у входа в штаб, массируешь руками телефонные трубки, и каждый из штабных лаперузов походя имеет или не имеет тебя, в зависимости от настроения. Причем, чем выше должность, тем чаще и сильнее, просто так, от избытка командного патриотизма.

А какие причины находят! Например, наш ЗКД «полковник» Попов, будущий адмирал, начальник штаба флота, любитель хорового пения и гармони снимал распреда только за то, что у него при утреннем докладе из-под кителя не торчала белоснежная рубашка. Кто вбил в его голову, что белую сорочку надо носить как нательное белье, — ума не приложу! Но снимал распредов с вахты Попов исправно, с маниакальной настойчивостью. А так как дежурный по дивизии, командир или его старпом, заступив, исчезали почти до смены, главным громоотводом становился его помощник-рапсред или мичман — дежурный по штабу. Но в основном, естественно, офицер, как, наверное, наиболее профессиональный защитник Родины.

В тот раз я заступал со своим старпомом капитаном 3 ранга Будиным Борисом Александровичем по прозвищу Мякиш. Прозвище свое он полностью оправдывал. Офицер он был умный, образованный, знал то ли два, то ли три языка, в том числе японский, словом, гигант мысли. Но трусливый до абсурда и абсолютно не военный человек! Принять самостоятельно решение не мог, не хотел и даже не пытался. А я лейтенант, боязливый и трусливый ввиду срока службы, пока еще маленького. Вот так два перепуганных заступили в пятницу вечером на вахту в самое клоачное место дивизии — штаб на ПКЗ. До утра дожили без потерь. Утром более старший по званию трус смылся в неизвестном направлении, а я остался один на один с разрывающимися телефонами и привередливыми начальниками. Но все же была суббота, комдив взял и не приехал, и почти вся штабная орда, не чувствуя контроля, разбежалась по «делам». Домой попросту. СПНШ, по долгу службы обязанный сидеть до упора, побродил немного по палубам ПКЗ, устал и упал спать в свою каюту. Все стихло, и я расслабился.

Часов в одиннадцать заверещал прямой, без наборника, телефон оперативного дежурного, главы всей вахтенной службы флотилии подводных лодок. Я поднял трубку и доложился:

— Распорядительный дежурный в/ч… лейтенант Белов!

— Белов, от вас сегодня вахтенный штурман на буксир РБ-407. Ваших крючкотворцев в строевой части оповещали вчера. Через двадцать минут штурману быть на 13-м пирсе. Ясно?

— Так точно!

— Действуй, лейтенант!

Положив трубку, я нашел в папке список вахты на выходные. Напротив вахтенного штурмана в перечне зияла пустота. Матрос-писарь из строевой части фамилию не впечатал. Я понесся в строевую, благо она была на одной палубе с дежуркой, метрах в десяти. Строевая оказалась под замком и опечатана. Обмозговав положение, я поднялся на штабную палубу и, собравшись с духом, постучал в каюту СПНШ. Никто не отвечал. Постучал еще раз и потихоньку отворил дверь. СПНШ храпел на шконке, зарывшись головой в подушку. Будить не хотелось, можно было нарваться на неприятность. Но будить было необходимо: родить штурмана я не мог.

Аккуратно растолкав начальника, я сбивчиво объяснил суть вопроса. СПНШ приоткрыл один глаз, дохнул на меня корабельным шилом и попросил воды. Выпив стакан, СПНШ закурил, зевнул, поинтересовался, звонил ли комдив, и, потушив сигарету, снова упал на подушку. Я снова робко спросил о штурмане. СПНШ посмотрел на меня, как на инопланетянина, и пробурчал номер части. Фамилии он не назвал, и я справедливо решил, что любого свободного.

В дежурке, найдя нужный номер телефона, я с чувством внутреннего удовлетворения столь оперативным решением вопроса, поднял трубку. На том конце провода вежливый голос сообщил мне, что сегодня выходной и найти кого-либо в поселке представляется маловероятным. Это был удар. Меня подвела моя же недогадливость. Мне не врали. По выходным я и сам, перед тем как открыть дверь, подходил к ней на цыпочках, долго высматривал в глазок, кто звонит, и в случае чего открывать посылал жену. А она, проинструктированная донельзя, всем, кто в форме, говорила, что я уехал на весь день в Мурманск. Это было общепринятой практикой, выходными дорожили все. Особенно лейтенанты первых лет службы.

Время шло. Оперативный был пунктуален. Телефон зазвонил снова, и на этот раз дежурный был не так добродушен.

— Лейтенант! Где твой штурман?

— Товарищ кавторанг, тут такое дело. Я вызывал, а их.

Кажется, штурман был и правда очень нужен, и дежурному уже вдули откуда-то свыше, так что меня он не дослушал и рявкнул:

— Юноша!.. Твою мать! Буксир идет к вам на пирс! Где хочешь, молокосос, ищи штурмана, сажай на шаланду и в путь! Тебе двадцать минут: или штурман, или тебя сниму и буду звонить комдиву о вашем дежурстве!!! Совсем охренели!

На том конце провода бросили трубку. Я начал грызть ногти. Если снимут — сегодня заступлю снова. На выходные. Не найду штурмана — позвонят комдиву. Ежели тот приедет — порубит всех в капусту: и моего бесследно исчезнувшего старпома-дежурного, и поддатого СПНШ, и само собой меня. А уж старпом и СПНШ потом на мне отыграются. По полной схеме. Положение аховое. Я снова метнулся к СПНШ. В каюте на столе стояла уже ничем не замаскированная фляга и кавторанг был уже готов дальше некуда. Небоеспособен в полном объеме. А время тикало. К пирсу уже подкатил буксир, с него уже кричали штурмана, а я никак не мог найти выход из ситуации.

Говорят, духовные и физические силы человека при опасности возрастают многократно. Внезапно во мне проснулся не homo sapiens, а какой-то первобытный дикарь, в первую очередь думающий о собственной шкуре, заработал инстинкт самосохранения, и меня осенило. Вечером мой старпом швартовал корабль капитана 1 ранга Сокирченко. Они вернулись из морей, но установку не выводили, так как в понедельник снова уходили на стрельбы. Раз не выводили — значит, экипаж на борту. И штурманы в том числе.

Трубку в центральном посту поднял сам командир.

— Сокирченко слушает.

Я набрал воздуха и, стараясь придать голосу безразличную официальность, затарахтел:

— Товарищ каперанг! Распорядительный дежурный лейтенант Белов. Комдив приказал срочно, сейчас же от вас вахтенного штурмана на РБ-407.

Буксир на нашем пирсе у ПКЗ. Дайте фамилию офицера, мне необходимо доложить оперативному.

Сокирченко возмутился:

— Какого хрена! Мне в понедельник в море, стрелять! Я сейчас позвоню комдиву! Никого не дам! Нашли дойную корову! Комдив у себя?

Врать так врать. Я пошел напролом.

— Товарищ каперанг. Комдив уже уехал, а взять приказал от вас. Куда уехал — не знаю, а в штабе больше никого. Суббота ведь.

Сокирченко бушевал еще минут пять, посылая проклятья всем тупоголовым штабистам, и, немного успокоившись, спросил:

— Куда идет буксир?

Куда он идет, я не знал. Но ответил бодро и уверенно, зная, что с корабля комдиву домой не позвонишь:

— Да в Оленью губу. Часа полтора туда и столько же обратно. К ужину будет на борту ваш штурман. Не пропадет.

Сокирченко уже совсем расслабился.

— Чего ж ты сразу не сказал, что такая ерунда. Пиши. Старший лейтенант Голубев. Где буксир? Пусть к 13-му пирсу подойдет, заберет его. Побыстрее чтобы. Он мне вечером нужен будет, решение на переход в полигон готовить.

Я выскочил на верхнюю палубу, договорился с буксиром и принялся звонить оперативному.

— Товарищ кавторанг! Ваше приказание выполнено. Сейчас буксир заберет старшего лейтенанта Голубева с 13-го пирса.

— Хорошо лейтенант. Служи пока.

Мне и самому стало интересно, куда же идет буксир.

— Товарищ кавторанг. А куда буксир направляется?

— Лейтенант, ты что с Луны свалился? В Гремиху на десять суток, обеспечение буксировки кораблей отстоя. Думаешь я из-за ерунды тебя строил и свои нервы портил!

Я положил трубку. В иллюминатор был виден буксир, спешащий к выходу из бухты. На борту чернела одинокая фигурка в шинели. Мне стало стыдно.

В обед появился неуловимый старпом, выспавшийся и довольный, и до смены с вахты уже никуда не уходил. Мы пили чай, вели светские разговоры, курили. Но я благоразумно сел подальше от телефона, и его поочередно поднимали старпом и дежурный по штабу.

В пять вечера мы благополучно сменились. Проспавшийся СПНШ вызвал «уазик» и захватил нас в поселок. Выходные мои прошли спокойно в лоне семьи. В понедельник мой командир сообщил мне, что Сокирченко обещал по приходе в базу оторвать мне детородный орган вместе с корнями или на худой конец сделать обрезание. Когда я рассказал за что, мой начальник изошел хохотом, а потом вставил мне по первое число. С Сокирченко в море отправили нашего штурмана Паринского, вытащив из постели в пять часов утра.

Еще через две недели в экипаж заглянул незнакомый старлей. Узнав, кто здесь Белов, он нашел меня и протянул руку.

— Будем знакомы. Голубев Костя. Очень посмотреть на тебя хотел. Я вообще не обижаюсь, вот только на десять дней без зубной щетки и с тремя сигаретами хреновато из дома уезжать. Но зато с друзьями повидался. Они помогли. Спасибо, старик!

Расстались мы друзьями, поздно вечером, изрядно отметив возвращение блудного штурмана в местном злачном заведении под названием «Мутный глаз». От Сокирченко я прятался еще долго. Правда, при встрече он мне ничего не оторвал, а только посмеялся.

Автономке конец, путь на базу далек…

Случилось это не так давно, лет пятнадцать назад, где-то в середине восьмидесятых, и само собой, как и все, что происходит на флоте, — чистая правда.

Лейтенант Валя Поспелкин закончил училище не с красным дипломом и синим лицом, а, как и большинство, с синим дипломом и красным лицом. То есть крепким середняком, таким, из каких и получаются настоящие флотские инженеры. Но, видно, лицо его было покраснее других, и посему распределили Валю к месту будущей службы, не спрашивая его согласия. На Камчатку.

Край, конечно, благословенный, но уж очень далекий. Валя, однако, не сильно обиделся, хотя и не очень собирался на Дальний Восток, назначение принял как должное, а чтобы не особо скучно было одному в краю вулканов и гейзеров, быстренько женился после выпуска на своей однокласснице Марише, добросовестно ожидавшей его все пять лет учебы в училище. Оба они были коренными севастопольцами, а посему никуда отдыхать не поехали, а весело проплескались месяц отпуска в теплом Черном море, а после, подхватив чемоданы, вылетели в далекие края.

До того на Камчатке Валя не был. Стажировку проходил на Севере и был приятно поражен красотами места, где ему предстояло служить Родине. Более практичная, как и все женщины, Мариша тоже повосхищалась видами Авачи, но, узнав у торговавшей в аэропорту бабушки цену ведра картошки, впала в легкий ступор и приходила в себя всю дорогу до Рыбачьего. На эти деньги в родном Севастополе можно было купить целый мешок картошки и еще на остальные овощи осталось бы. В штабе флотилии, изучив предписание Вали, почесали затылки и отправили его в дивизию, носившую славное прозвище «банановая». В советском Военно-морском флоте было несколько дивизий атомных подводных лодок, носивших титул «банановых». Корабли этих соединений уходили не как все на три месяца под воду нервировать супостата, а по-особому. Например, дивизия, в которой предстояло служить Вале, посылала корабли на далекую вьетнамскую базу Камрань. Лодка торжественно провожалась в автономку, уходила, погружалась, чапала в подводном положении около месяца до берегов Вьетнама, там всплывала и швартовалась в базе. Месяцев шесть-семь корабль и экипаж парились на жарком тропическом солнце, неся боевое дежурство по большей части у стенки пирса, потом снимались с якоря и таким же манером в подводном положении возвращались в родную базу на Камчатку. Такая автономка носила название «бананового похода» и длилась в среднем месяцев девять, почти как у дизелистов. Вот в такой дивизии и предстояло служить нашему герою.

В отделе кадров дивизии лейтенанту обрадовались как родному. Лейтенантов во все времена не хватало. Ни диплом, ни личное дело никто не изучал, вместо этого кадровики торжественно сообщили Вале, что его экипаж сейчас на контрольном выходе перед боевой службой, что у него есть еще пять свободных дней перед их приходом и что он должен радоваться тому, что попал в такой боевой экипаж.

Сообщение Валентина, что с ним приехала молодая жена, немного покривила сладкие лица кадровиков, но они совладали с эмоциями и отправили молодого офицера в политотдел. Душевный замполит второго ранга тоже с большой внутренней теплотой отнесся к зеленому лейтенанту и, изучив его бумаги в течение буквально пяти минут, выправил Вале бумагу, по которой тому должны были предоставить комнату в офицерском общежитии. В общежитии к бумаге отнеслись с пониманием, и через два с половиной часа Валентин и Мариша оказались в немного запыленном номере с двумя казенными кроватями, колченогим столом, парой стульев, шкафом довоенных времен и даже отдельным туалетом. Супруги были поражены четкостью и сервисом военных органов, ибо, по рассказам очевидцев, такое умильное отношение военных органов к молодым офицерам было, мягко говоря, нетипичным.

Все прояснилось через шесть дней, когда из морей вернулся Валин «пароход». Выяснилось, что милосердие штаба было совсем не бескорыстным. Просто-напросто Вале предстояло через пять дней уйти со своим кораблем на боевую службу, в самый настоящий «банановый» поход. А политорганы просто подстраховывались. Командир Вале попался, правда, очень боевой. Гроза врагу — отец матросу. Вдобавок ко всему, по причине нервной семейной жизни, капитан 1 ранга придерживался мнения адмирала Макарова, что в море — значит дома, что и внедрял среди своих подчиненных в приказном порядке. Офицеру Вале пришлось принять это как должное, и сообщить обалдевшей от известия Марише, что скоро он ее покинет примерно на девять месяцев. Так и случилось. После шести бессонных напряженных ночей Валя чмокнул жену в щеку, сунул ей в карман свое трехмесячное жалованье и умчался служить Родине в далекий Индийский океан.

Корабль, на который попал Валя, был, мягко говоря, не новым, проекта 675 с грозным прозвищем «стратегический забор». Бродить по морям несколько месяцев подряд старичку-ракетоносцу было уже не по силам, а вот стоять на взводе у пирса в Камрани, он годился, да и пульнуть ракетами мог еще о-го-го!

По дороге в солнечный Вьетнам Валю, как и положено, дрессировали по полной катушке на предмет знания специальности и устройства корабля. Юношей Валя был совсем не тупым, поэтому уже через месяц неторопливого перехода умудрился сдать зачеты на самостоятельное управление и заступить на вахту ГЭУ, совершенно не дублируясь старшими товарищами. Благополучно прибыли в Камрань. Пришвартовались. И потекло боевое дежурство. Текло оно достаточно однообразно, без всплесков и неожиданностей.

За все это время Валя даже несколько раз написал письма жене в Севастополь, догадавшись, что она одна надолго в Рыбачьем не задержалась. Время бежало день за днем, день сменял ночь, и вскоре подошло время идти обратно на Камчатку. Экипаж воодушевился. Всем чудились отпускные билеты, горы инвалютных бонов и свидания с близкими.

За два дня до отхода корабля Валя загремел в базовый госпиталь по банальному аппендициту. Правда, гнойному, с осложнениями, но от этого не легче. Хирург, взрезавший живот лейтенанту, категорически отказался выдать молодого офицера на корабль. Вале и правда было хреновато, но и он самоотверженно стремился на борт родного крейсера. Однако совместное желание Вали и его командира натолкнулось на стальное упрямство доктора, и командир, всплеснув руками, быстренько соорудил своему «раненому» офицеру продаттестат и приказом по кораблю откомандировал его в госпиталь. Через день крейсер ушел домой. Без лейтенанта Валентина Поспелкина.

В тропическом климате швы зарастали плохо. Вся больничная «радость» затянулась без малого на месяц. Наконец все срослось, и Валю, снабдив необходимыми документами, выпроводили за ворота военной лечебницы. Командир базы, контр-адмирал со следами тропической лихорадки на лице принял Валю очень радушно. Усадил, поговорил о здоровье, а потом сообщил, что его судьбу уже решили. На смену Валиному через недельку притащится другой корабль из его же дивизии, и Вале предстоит отдежурить с ними еще месяцев семь и только тогда вместе с кораблем вернуться на Родину. Прикинув в уме, что его первая автономка затянется уже до восемнадцати месяцев, Валя прослезился, но за неимением другого выхода был вынужден согласиться и ответить молодцеватым «Есть!».

Так и случилось. Пришел другой «стратегический забор», и опытный тропический офицер Поспелкин, доложившись уже осведомленному о его похождениях командиру, заступил на боевую вахту. Экипаж его принял нормально, все знали об оставленном в далеком порту лейтенанте, да и на этом корабле оказались знакомые офицеры. Ни шатко ни валко, но следующие семь месяцев Валя как-то пережил. Да вдобавок ко всему в один из дней на него свалилась целая пачка писем от супруги. Из первого он узнал, что Мариша беременна, из следующих понемногу ознакомился с ходом беременности, а из последнего выяснилось, что он уже и счастливый отец мальчика, названного ввиду временного отсутствия отца и без его согласия Сережей. Естественно, Валя только ножками не стукал в ожидании отхода в родную базу.

И наконец, этот день настал! Корабль под звуки оркестра оторвался от берегов социалистического Вьетнама и направился к своим берегам. Валя вздохнул с облегчением. И все сломалось в один миг. Точнее сломалось не все, а только сдохли от безмерной старости испарители корабля. Оба. Без всякой надежды на восстановление своими силами. А без питательной воды, как известно, атомные подводные лодки в море находиться не могут. Пришлось в аварийном порядке возвращаться в Камрань. Когда Валя снова оказался на знакомом пирсе, он чуть не зарыдал от тоски. В Камрани запчастей для испарителя не оказалось. После длительных переговоров со штабом флота по поводу корабля командованием было принято соломоново решение. Кораблю продолжать дежурство у пирса, а ему на помощь вскорости, месяца через два, придет плавучий ремонтный завод — ПРЗ, все починит, и вот тогда домой!

После такого известия офицер Поспелкин выпросил у товарища поллитра шила и накачался до свинячьих соплей, невзирая на неподходящий для пьянок климат. Все стало известно командиру корабля, но тот отнесся к Валиному горю сочувственно, и никаких репрессивных мер не принял, а даже, наоборот, пообещал что-нибудь придумать. И вскорости придумал!

Попытка переброски Вали на родину посредством авиации не удалась. Что-то с особистами не завязалось, и рассчитывать пришлось только на своих флотских. В Камрань заглянул по дороге домой корабль Краснознаменного Черноморского флота, БПК с совершенно незапоминающимся названием.

Положив в карман флягу с шилом командир подводной лодки отправился с визитом к своему надводному собрату. За чашкой «чая» была достигнута договоренность, что лейтенант Поспелкин будет откомандирован со всеми надлежащими документами на БПК в распоряжение его командира, тот менее чем через месяц отшвартуется в Севастополе, где Вале выдадут отпускной билет на десять дней и предписание на возвращение в часть. По прибытии в Севастополь Вале предлагалось немного понежиться в кругу семьи, затем на свои деньги возвернуться в Рыбачий, получить все причитающиеся довольствие и уже на законных основаниях убыть в очередной отпуск. Или в два очередных… если отпустят.

На БПК Валю приняли как родного. Выделили каюту, вестового. Приодели поизносившегося офицера в тропическую форму и даже оформили не как «пассажира», а как полноценного члена экипажа на вакантную должность какого-то ракетного офицера. Поход в надводном положении Вале не был в диковинку, после первого курса он уже выгуливался на учебном «Перекопе» в Болгарию, но Индийский океан пересекать ему еще не приходилось. В море Вале особенно не докучали, и он целыми днями слонялся по кораблю, познавая службу и быт надводников. Через неделю его попытался захомутать замполит, и тогда Валя сам напросился стоять дублером на вахте в родной БЧ-5 на ПЭЖе. Ему разрешили, и политрук отстал.

По дороге в Севастополь предстоял заход в еще одну из немногих заморских баз Советского Союза — Аден. Пополнить запас топлива и провизии. В Адене стояли недолго. «Миролюбивые» йеменцы в очередной раз выясняли отношения друг с другом, поэтому над городом местами вздымался дым и периодически слышалась стрельба. Аврально загрузившись, БПК поднял якоря и вышел в море. И вот когда Валя рассматривал с кормы тающие в морской дали берега Йемена и предвкушал скорую встречу с семьей, случилось непоправимое. В Главном штабе ВМФ кто-то из стратегов, стоя над картой с циркулем и линейкой, поразмыслил немного и, ткнув отточенным карандашом в точку, обозначавшую местонахождение Валиного БПК, твердо отчертил новый маршрут боевого корабля. Через час в адрес командира БПК ушло радио, гласящее, что БПК необходимо изменить курс и следовать вокруг Африканского континента для встречи с группой наших кораблей в назначенной точке. Координаты точки прилагались. Новость эту лейтенант Поспелкин узнал на обеде в кают-компании и чуть не подавился. В панике Валя бросился к командиру корабля, и тот остудил его в один момент. Мол, так, товарищ лейтенант, пока мы домой тащились, ты был пассажир, и не более того. Но теперь, когда корабль нежданно приступил к выполнению неясной пока до конца боевой задачи, лейтенант В. Поспелкин становится полноправным членом экипажа со всеми полагающимися обязанностями. А посему ему выдаются зачетные листы на самостоятельное управление и допуск несения вахты на ПЭЖ, а принимая во внимание месячную стажировку, время на сдачу ему дается две недели. Когда на глаза у Вали навернулись слезы, командир несколько сменил тон и сочувственно добавил, что ничего другого ему не остается, заходов больше не планируется, а бездельников, да еще в таком мелком звании, он на борту не потерпит. И еще утешил тем, что он приказал переделать приказы по кораблю, и теперь после окончания похода государство сполна заплатит Вале бонами Внешторгбанка за каждые сутки, проведенные в море.

В этот вечер Валя во второй раз надрался в своей каюте до бесчувствия. Офицеры БПК, и до того относившиеся с большим сочувствием к бедному лейтенанту, прониклись к нему еще большим состраданием и утешали, как могли. Связисты умудрились организовать весточку жене, механик разом подписал все зачетные листы, а начальник вещевой службы, заприметив штопаные-перештопаные носки Вали, полностью обновил его гардероб. Кают-компания, принимая во внимание бедственное положение офицера Поспелкина и полное отсутствие в его карманах денег, сбросилась и снабдила его сигаретами, обязав каждого отдать Вале по три пачки из своих личных запасов.

Потекли боевые будни. В стремлении занять время и перебить дурные мысли Валя яростно и настойчиво изучал устройство надводного корабля, пролез его с носа до кормы и совался во все дырки, какие можно было только найти. Скоро его знание корабля сравнялось со знанием профессиональных надводников, а в некоторых случаях даже превосходило их. Вахту Валя нес самостоятельно, а механик даже ставил его в пример некоторым своим нерадивым подчиненным. Короче говоря, он стал совсем своим на борту БПК, и понемногу стал понимать, что служба на надводном корабле тоже не мед, несмотря на постоянное наличие солнца и свежего воздуха. В свободное от вахт время он наловчился вырезать из деревяшек, которые он разыскивал по всему кораблю, шахматные фигурки и тратил на каждую максимум времени, не торопясь и не халтуря. Долго ли, коротко ли, но Индийский океан остался за кормой, его сменила Атлантика со своим неудержным и суровым характером, а корабль все резал и резал волны приближаясь к своей точке якоря.

На рандеву БПК не опоздал. В назначенный день встреча состоялась, но, кроме очередного удара судьбы, ничего больше Вале не принесла. Вместе с другими боевыми кораблями на место встречи подтянулось несколько транспортов и танкеров, с которых на БПК в спешном порядке начали перекачивать мазут и грузить продовольствие. А на совещании, собранном на флагмане, командирам объявили, что им предстоит отрядом кораблей следовать через всю Атлантику, обогнуть Южную Америку, пересечь Тихий океан, попутно поучаствовав в учениях Тихоокеанского флота, и завершить свой путь в бухте Золотой Рог города Владивостока. Нетрудно представить состояние нервной системы совсем охреневшего Валентина, если даже офицеры-надводники впали в полный транс. Поспелкин с разрешения командира связывался с капитанами всех гражданских судов, но никто из них не следовал в родные порты. Один, правда, следовал на Кубу и был согласен доставить потерявшегося лейтенанта в Гавану, но что он там будет делать, Валя не представлял и был вынужден с горечью отказаться, в глубине души боясь оказаться на сахарных плантациях, так как не видел теперь для себя ничего невозможного.

Сердобольный командир БПК обратился к командиру отряда кораблей по поводу судьбы Поспелкина, и тот решил вопрос быстро и просто: порекомендовал лейтенанту-бродяге служить Родине там, куда его забросили морские дороги, то есть на его БПК и нигде более, пока обстановка не даст возможность вернуться на родные подводные лодки. Но тем не менее незапланированный офицер в составе отряда заинтересовал адмирала, и он направил запрос в кадры флота по поводу Валентина. Кадровые органы флота ответили, что офицер с такими данными действительно проходит службу в рядах ВМФ на Камчатской флотилии, но как он оказался посреди Атлантики, им неведомо, а уж если его и занесло в такую даль, то сам бог велел ему сидеть на корабле и ждать, когда эскадра придет во Владивосток. Суетиться не надо! Спешка нужна только при ловле блох! А вот придут в порт назначения, там с ним и разберутся соответствующие органы.

Валя написал жене совсем уж упадническое письмо, в котором честно признался, что теперь уже совсем не знает, когда окажется не только дома, а вообще на суше. Передал письмо гражданским морякам, и в третий раз за свое титаническое плавание напился в хлам и в пьяном виде раз десять за ночь падал с койки в каюте, разбил голову, набил кучу синяков и окончательно смирился с происходящим. За пьянку его проработали по полной форме, а заодно, принимая во внимание его тяжелое морально-психическое состояние, приставили к нему замполита БЧ-5 для предотвращения попыток суицида.

Замполит порядком достал Валю задушевными беседами, пытался влезть за ним даже в гальюн, вдруг он там петлю мылит, и окончательно допек Поспелкина всевозможными психологическими тестами, которые он извлекал из своих политзакромов в ужасающем количестве. Доведенный до ручки опекой неугомонного политработника, Валя по всем правилам обратился к командиру корабля с письменным рапортом, в котором униженно просил отцепить от него политрука, а взамен клялся, что топиться, стреляться и вешаться до схода с их корабля не будет. Командир внял просьбе лейтенанта, и замполита от него отстегнули, к величайшему сожалению последнего, желавшего на основе своих наблюдений за Валентином написать научную работу и свалить с ее помощью на берег, преподавателем в училище.

Плавание тем временем продолжалось. Валю уже давно все считали в доску своим, и если механик и драл свое офицерство за грязь в котельном отделении, то доставалось и ему наравне со всеми. Сам Валентин уже как-то смирился со всем, жену вспоминал как что-то очень далекое и начал замечать за собой, что понемногу забывает черты ее лица. Про сына и говорить нечего, как он выглядит, Валя даже представить себе не мог.

Эскадра успешно миновала два океана, отстрелялась ракетами, отпулялась торпедами и, наконец, повернула к Владивостоку. Валя, уже давно ничему не веривший, смотрел на такое развитие дел философски и говорил всем, что, когда до Владивостока останется день ходу, корабли получат новое радио и их повернут еще куда-нибудь к черту на рога, но только не домой. Но на этот раз мрачные предчувствия Валентина не оправдались. Эскадра упрямо продвигалась все ближе и ближе к родным берегам. И вот, наконец, настал день, когда на горизонте показались ночные огни Владивостока. Постояв на рейде ночь, с раннего утра корабль облепился буксирами и через час уже привалился к пирсу. Обалдевший от счастья Валя Поспелкин разглядывал простиравшийся перед его глазами огромный город и никак не мог поверить в то, что он наконец на Родине и что, наверное, скоро увидит жену, сына, маму и вообще всех. В последнем он еще слегка сомневался. А на дворе стоял июль. Было не по-тропически, а по-нашему тепло и хорошо. Заканчивался двадцать пятый месяц автономного похода лейтенанта Валентина Поспелкина.

Офицеры БПК устроили по поводу возвращения шумный банкет в одном из близлежащих ресторанчиков, на котором не раз с шумом и смехом поднимался бокал за них самих, их поход и за приблудшего «Летучего Голландца» Валю. Вновь была пущена шапка по кругу, и Поспелкинну собрали на билет на самолет до Петропавловска-Камчатского, куда он и вылетел на следующий же день, закинув за спину мешок с нажитым добром. На память офицерам ставшего почти родным БПК Валя оставил в кают-компании искусно вырезанные им шахматы, в которых пешками были лейтенанты, слонами — старлеи, конями — каплеи, ладьями — капитаны третьего и второго ранга, королями — капитаны 1 ранга, а своенравными королевами — адмиралы. Причем мундиры фигурок и особенно их знаки различия были вырезаны особо тщательно, с соблюдением всех мелочей и типичных сопутствующих признаков вроде живота, бутылки в руках и прочего.

В штабе дивизии на Поспелкина посмотрели, как на призрака, вдруг материализовавшегося из ниоткуда. В отделе кадров вообще считали, что Поспелкин уже давно служит где-то на Черноморском флоте, а к ним просто никак не дойдет приказ о его переводе. Командир корабля был более информирован, и, по его сведениям, Валентин должен был находиться с каким-то надводным кораблем на ремонте в Адене. Появился Поспелкин вовремя, так как, пока он бороздил моря и океаны, его экипаж успел сделать еще одну автономку и сейчас, сдав корабль, собирался в отпуск. Финансист экипажа, получив от Вали гору бумаг и выписок из приказов, слегка офонарел. По самым скромным подсчетам Поспелкину полагалась огромная сумма в инвалютных рублях, и это не считая получки почти за два года. В финчасти претензии Вали на финансы тоже не вызвали особого восторга, особенно в части, касающейся валюты. Но, научившийся заходить во все двери, Валентин Поспелкин на поводу у них не пошел, а пробился на прием к командующему флотилией. Не желавший сначала слушать каких-либо жалоб от сопливого лейтенанта, адмирал по мере Валиного повествования развеселился, а под конец даже посоветовал Поспелкину написать мемуары и отправить их в «Морской сборник», в рубрику «Ходили мы походами…». Потом адмирал возмутился тем, что лейтенант из вверенной ему флотилии больше двух лет колобродит по всему свету, а он ничего об этом не знает.

Был незамедлительно вызван командир Валиной дивизии и корабля, устроен разнос по поводу махрового сокрытия сего возмутительного случая и строго указано на недопустимость таких фактов в будущем. Затем настала очередь начфина флотилии, которому разгоряченный адмирал дал команду выплатить Валентину все до копеечки, под его личную адмиральскую ответственность. Затем взгляд адмирала снова упал на командира Валиного корабля. Адмирал сообразил, что лейтенанту подошел срок получать очередное воинское звание, а о такой мелочи, конечно, забыли, и грех было бы не воспользоваться случаем взнуздать подчиненных еще разок для профилактики.

Гнев военного начальника возрастал по восходящей, и следующим пунктом должен был стать погром организации службы на Валином корабле.

Но оказалось, что командир Валиного экипажа был тоже орел не промах, и прямо в кабинете адмирала вручил Поспелкину погоны старлея. После чего выяснилось, что конфликт исчерпан, все наказаны и вообще все в порядке. Напоследок адмирал посоветовал, а это то же самое, что и приказал, отпустить Поспелкина в отпуск за два года, чего Валя втайне желал, но на что совершенно не рассчитывал.

В общежитии Вале сказали, что жена его уехала при первых признаках беременности, а комнату его, естественно, кому-то отдали, сдав вещи коменданту. Они сохранились в целости и сохранности, и, получив ключ от нового номера, Валя, наконец, впервые за два года облачился в гражданскую одежду. С отпуском и деньгами его на удивление не обманули, и через неделю торжественно отправили отдыхать. Билетов на самолет, естественно, было не достать, и Валя, наотрез отказавшись ждать неделю-другую в аэропорту допосадки, взял билет на пароход и отчалил во Владивосток. Там он заглянул на свой БПК, вставший на завод ремонтироваться, раздал долги, попьянствовал с друзьями и, дав чудовищную по своим размерам взятку администратору аэропорта, купил билет на самолет в день вылета.

Дома его встретила жена, со скуки за два года превратившаяся из жгучей брюнетки в роскошную блондинку, упитанный годовалый сын, привыкший только к неподвижному папе на фотографии и агрессивно воспринявший его живьем, радостные родители и теща, абсолютно уверовавшая в то, что ее зять — непутевый гуляка, а не примерный семьянин и опора супруги. Так закончился первый автономный поход лейтенанта Валентина Поспелкина. Первый, но далеко не последний. Зато какой!

Министр обороны. Встреча вторая

С министром обороны мне пришлось встретиться еще один раз. Правда, с другим министром, в другой обстановке и уже в офицерском звании, но что-то неуловимо общее в этих встречах проскальзывает.

В том году, в апреле, мой экипаж вернулся из Северодвинска и ждал команды выехать в славный город Палдиски, в учебный центр. У нас поменялся командир, экипаж был в процессе перехода из одной дивизии в другую, так что с нами особенно не церемонились и запрягли во все возможные и невозможные береговые вахты. Пока не уедем. Ежедневно на разводе дивизионной вахты в Оленьей губе выстраивалась половина моего экипажа. Мне по лейтенантской молодости дежурство по части, камбуз и прочее не доверяли, оставив на меня патрули и дежурство по казармам. Потом лишили, слава богу, и патрулей, оставив только дежурство по казармам через день. Дежурный по казармам — типичный пример очень важного, ответственного и совершенно бесполезного берегового наряда, придуманного неизвестно когда и, наверное, с похмелья. Так же, как в свое время для борьбы с неуставными отношениями не нашли ничего лучшего, как ввести штатную вахту «дежурного по храпу». В кубрике у матросов ставился стол, лампа, стул, и офицер должен был сидеть с отбоя до подъема, и следить за тем, чтобы славные матросы не долбили друг другу морды. Слава богу, хватило ума позже отменить это нововведение. Дежурного по казармам потом тоже отменили, но тогда у него было два листа обязанностей и длинные ноги, чтобы носиться по казарменному городку, поскольку дежурный по дивизии использовал его в качестве запасного рассыльного.

Где-то за год до этого на Красную площадь плюхнулся немецкий авиатурист, спокойно долетевший до столицы, пока большие чины перекидывали ответственность друг на друга, решая, сбивать или не сбивать. В итоге он сам сбил с высоких кресел министра обороны и кучу других, поменьше рангом. Пришел новый министр, новая команда, засучили рукава и принялись перелопачивать все хозяйство, имитируя полнейшую и беспощадную перестройку. Сам министр, Дмитрий Тимофеевич, принялся разъезжать по округам и флотам, проверяя боеготовность и порядок. Как раз в апреле и подошла очередь Северного флота.

Что-что, а славные традиции встреч всевозможных комиссий и проверок на флоте крепки и отработаны. Апрель выдался снежный, морозный и ветреный, но, несмотря на природные трудности, смогли выкрасить все, торчащее из-под снега, лишние непрезентабельно выглядящие корабли вытолкнули в море, остальные надраили до нечеловеческого блеска. В день приезда министра припорошили свеженьким снежком всю грязь, даже возле котельных. Жителей попросили по возможности на улицу не выходить. Военных пригнали на службу на час раньше и позапирали: кого на корабле, кого в казарме. А я за вечер до этого исторического события в очередной раз заступил дежурить по казармам. Весь вечер и половину ночи, высунув язык и бренча кортиком, я носился по казармам, передавая важнейшие и первостепеннейшие целеуказания дежурного по дивизии насчет встречи завтрашнего гостя.

К полуночи все общие вопросы вроде бы решили, и я с чистым сердцем и гудящими ногами ушел в казарму покемарить причитающиеся мне четыре часа. Утром узнал, что пока я спал, на высшем уровне приняли решение в каждом подъезде казармы на входе поставить старшего офицера, не ниже капитана 3 ранга, дабы исключить просачивание матросов на улицу. Решение, прямо скажем, разумное. Матрос — организм непредсказуемый, выползает в самый ненужный момент, в самом ненужном месте, обязательно донельзя грязный и с дыркой на заднице. Хорошо, если не пьяный.

Естественно, сразу же я был послан проверять выполнение офицерами функций шлагбаумов. С ответственностью у старшего офицерского состава, несмотря на сильный мороз, все оказалось в норме. Во всех подъездах старшее офицерство вахту блюло свято. Мышь не проскочит. Я вернулся к дежурному по дивизии, доложил и получил милостивое разрешение прислониться к стенке в дежурке в ожидании новых команд. Где-то к одиннадцати позвонили из штаба флотилии и передали, что кортеж выехал к нам, в Оленью губу. И тотчас за этим раздался звонок от дежурного по бербазе, мол, из первой казармы левого подъезда туда-сюда шныряют моряки, а кавалькада должна подъехать именно к ней. Ходу машинам из Гаджиево до Оленьей — минут двадцать-двадцать пять, время есть; и дежурный по дивизии, сверившись со списком, выяснил, что дежурить в этом подъезде должен капитан 3 ранга Рожков. По всей видимости, он замерз и зашел в экипаж на первом этаже согреться. Получив приказ вытащить обмороженного офицера обратно на пост, я метнулся на улицу. Рожков и вправду продрог, сидел в Ленинской комнате, прислонившись к батарее, и смотрел телевизор. Выслушав меня, он коротко ругнулся, застегнул шинель и вышел. Так как с заданием я справился блестяще и в максимально короткие сроки, то было принято решение минут десять покурить в тепле, а уже потом лететь обратно с докладом.

По моим расчетам, принимая во внимание зимние дороги, ехать министру со свитой надо было еще минут пятнадцать. Тепло исключительно расслабляюще действует на организм военного, уже почти сутки упакованного в шинель, с повязкой на рукаве и кортиком сбоку. Прикипев к батарее, с окурком в зубах я ненадолго потерял ориентировку во времени и забылся. Через какое-то время внутренний служебный позыв встрепетнул меня, я одернулся, застегнулся и выскочил в подъезд. Вихрем пролетев мимо притоптывающего от холода Рожкова, я не обратил внимания на предостерегающий жест более бывалого военнослужащего и выскочил из казармы.

Бежать было уже некуда, да и незачем. Прямо передо мной, в двух метрах, тормозила черная «Волга». За ней еще пару «Волг» и целый караван «уазиков». На всякий случай я принял положение «смирно» и взял под козырек. Самый лучший вариант для военного — в безвыходной обстановке прикинуться пнем. «Волга» остановилась аккурат напротив меня. Дверь переднего сиденья открылась, из машины выскочил молодцеватый сухопутный полковник, оббежал автомобиль и открыл дверцу заднего сиденья. Оттуда сначала выпали две ноги с широченными алыми лампасами, а затем появился и весь министр обороны собственной персоной. В метре от меня, большой и грузный. Дмитрий Тимофеевич прищурился, огляделся вокруг. Кроме меня и полковника, ни одной живой души вокруг не было. Белоснежный снег, вымершие казармы. Из остальных машин никто не выходил, вероятно, ожидая общего сигнала. Министр еще раз огляделся, повернулся ко мне и протянул руку.

— Здравствуйте!

Вспомнив прошлый опыт, я напряг связки и гаркнул во всю лейтенантскую грудь:

— Здравия желаю, товарищ генерал армии! Дежурный по казармам лейтенант Белов. За время несения службы происшествий не случилось!

Министр кивнул, повернулся к полковнику и недовольно хмыкнул:

— Ну и что дальше?

Наверное, это и был сигнал. Из всех машин, как тараканы, поползли звезды, звезды, звезды. Много звезд, всех размеров и расцветок. А так как завет великого Суворова «Делай как я!» исключительно популярен среди командного состава, то все эти звездатые выстроились в очередь ко мне, повторить действия самого старшего начальника. Я как заведенный махал рукой и здоровкался без остановки. Генералитет жал мне руки, похлопывал по плечам, хвалил и пристраивался шлейфом к министру. Наконец, в общую струю попал какой-то местный адмирал. Сердечно тряся мою руку, с искреннейшей улыбкой до ушей он чуть наклонился ко мне и, продолжая жизнерадостно улыбаться, прошипел:

— Пошел отсюда на х.! Живо!

Раздумывать над словами флотского авторитета я не стал и, включив сразу третью передачу, рванул за угол здания, не снижая оборотов, к себе в казарму. Около часа я отсиживался в родном экипаже, поглядывая в окно на дорогу. Наконец министерский кортеж показал хвост, и я отправился к дежурному по дивизии для дальнейшего продолжения службы. Надежды на то, что мое знакомство с министром останется тайной, не оправдались сразу. Дежурный ехидно улыбнулся и посоветовал:

— Слушай, Белов, рекомендую правую руку недели две не мыть. Может, снизойдет что с небес.

После чего каперанг помолчал и взорвался:

— И какого… тебя. туда… занесло! Звонит комдив! Твой дежурный по казармам там с министром братается. Я, твою., тебя с говном смешаю! Понял?..

И еще много чего. Слава богу, без ощутимых последствий. Так закончилась моя вторая встреча с министром обороны.

Мимоходом. Спорт — для сильных!

Был в незабвенные советские времена у подводников один учебный центр в Эстонии. Палдиски называется. Милейшее место. Отправляли нас туда раз в год, как правило, после отпусков всем экипажем ума-разума набираться. Учебники умные почитать, на тренажерах тумблерами пощелкать. Совершить, так сказать, плавный переход от отдыха к работе.

Так вот, однажды наше очередное пребывание там совпало с грандиозным слетом всех адмиралов со всех флотов. В каких целях их собирали, мне доподлинно неведомо, но было их так много, что в Палдиски для их размещения притащили аж две плавказармы. И передвигаться они вынуждены были солидной автоколонной из пяти-шести «Икарусов», не считая «козлов».

Ну про учебу все, естественно, сразу забыли. Куда там! За месяц началась подготовка. Один экипаж крыши красит, другой ямы закапывает, третий все метет. Надо же перед адмиральством лицом в грязь не ударить! А еще сочли нужным высоким начальникам показать, как подводники физической подготовкой занимаются. Крепко пришлось задуматься командованию Центра. Из подводника спортсмен, что из штангиста балерина. Три месяца в плавании из койки в кресло и обратно переползаешь, какие уж тут рекорды. Народ по большей части упитанный, к резким телодвижениям не расположенный. Но делать нечего. Выбрали один экипаж и назначили недолго думая его спортивным. И началась у него совсем другая жизнь. Мы по утрам на объекты, порядок наводить, а они на спортплощадку. Форма одежды — брюки, тельняшка, и давай до обеда военно-спортивные комплексы отрабатывать. Занятное зрелище, скажу я вам! Просто танцевальное шоу какое-то. И после обеда то же самое.

Тренировались, тренировались, все нормально. Даже пузатые стародревние мичманы ногами стали махать не хуже каратистов. А в последний момент перед приездом адмиралов вдруг приказали им и плаванье показать. В бассейне. Всего экипажа. Вот тут-то все на задницу и сели. Куда ни шло синхронно приседать и отжиматься, но нырять и на время стометровку делать! Абсурд. Полный. Но приказы, как известно, не обсуждаются. Пришлось начальству исхитриться.

На смотре адмиралам понравилось все. Сами-то они уже давно забыли, что такое бегать и прыгать, а вот с других требовать приятно. А тут и стройные ряды, и все дрыгаются, как один, отжимаются, словно заведенные, нога в ногу передвигаются. Красота!

Экипаж положенный концерт отработал, перестроился в походную колонну и шагом марш в бассейн. Адмиральство за ним. Пришли. Экипаж разобрался в две шеренги, и давай выдавать разминочный комплекс. Положено перед заплывом. Золотопогонные на другой стороне бассейна выстроились, радуются. Моряки закончили и в раздевалку. Плавки натягивать. А там. Сидит сборная Таллинского гарнизона по плаванию. Уже ко всему готовая. В шапочках и с номерами. Пять минут посидели для приличия и на выход. А усталые подводники — за сигареты. Адмиралы видят, моряки переоделись, таким же строем вышли и как начали воду бороздить! Словно дельфины, что ни пловец, то превышение норматива раза в два. Флотское командование было в восторге. Можем ведь, если захотим! Сборная отплавала и таким же манером обратно в раздевалку. Снова пять минут переждали. Подводники бычки затушили, на голову водички побрызгали для полной маскировки, построились и наружу. А их все ждут. Начальник штаба ВМФ от имени партии и правительства экипажу благодарность объявил за отличную физическую подготовку. В приказе по всему флоту.

Только вот одному человеку не повезло. Командиру. Он все-таки приметная личность. Строем управлял, козырял всем подряд. Ему пришлось самому плыть. Не повезло человеку.

Горячая эстонская любовь

В достопамятные советские времена всех подводников с атомоходов раз в год старались вывезти в учебные центры. Считалось, что после дальнего похода и отпуска экипаж надо подучить, напомнить забытое и попросту переподготовить к выполнению очередных боевых задач. Мысль верная, но, как всегда у нас водится, умные люди, задумавшие это благое дело, не учли два важных непредсказуемых фактора: гибкость флотских планов и моральный аспект.

Планы флота, что лето в Заполярье, — то дождь, то снег, а то жара под тридцать. Радикально меняются на глазах. Поэтому экипажи кораблей ездили в центры не тогда, когда надо, а когда командование решит. Некуда экипаж засунуть — вперед в учебный центр. Вот и ездили и перед отпуском, и просто так, временную дырку заткнуть. А вот уже отсюда выползает и вторая составляющая — моральная. Представьте: молодого, здорового человека с офицерскими погонами берут и вынимают из унылых сопок с серыми домами и засовывают в цивилизацию. Со всеми ее соблазнами, красивыми женщинами, шикарными ресторанами и полным отсутствием флотского начальства и ржавых пирсов. Ну а если все это, не дай бог, вместо долгожданного отпуска, то тогда вообще держись! Отрыв по полной! Вот так опошляются здравые идеи умных людей.

Учебный центр кораблей нашего проекта располагался в Палдиски, небольшом эстонском городишке на берегу Балтийского моря. Прибалтика — советская заграница. Другой мир. Сорок минут электричкой — и ты в Таллине, со всеми его башнями, древними улицами, ратушами и кабачками. Глаза разбегаются! Лишь бы денег хватило.

Наш экипаж загремел в Палдиски якобы перед отпуском, а по сути, вместо него, что потом подтвердилось. Видимо, высокое морское начальство решило, что уходить в отпуск в начале мая — абсолютное барство, и быстренько перенаправило нас поучиться. На полтора месяца. Потом оказалось, что на все три. Ну мы и поехали, получив на существование месячное денежное содержание, что для дальнейшего повествования знать крайне необходимо. С каким настроением рассаживались по вагонным купе мичманы и офицеры, объяснять, надеюсь, не надо. Отпуск был на расстоянии вытянутой руки, и на тебе! Поучитесь мальчики! Знания — сила! Рассказывать о том, что с горя народ поглощал алкоголь в неимоверных количествах всю дорогу, думаю, смысла не имеет. И так понятно. Поэтому прибыл наш экипаж в славный город Палдиски далеко не в лучшем настроении.

Но вскоре народ оттаял. Наличие денег в карманах и красоты псевдозападного мира сделали свое дело. Люди начали расслабляться на полную катушку. Правда, дозированно. Распорядок жизни военных командированных в Палдиски был строго регламентирован. Городишко был закрытый, с серьезным КПП и стальными правилами. На всех нас по приезде выписали опускные билеты и проштамповали их не нашей печатью, а штампом местного коменданта. Поэтому в рабочий день выехать из поселка было просто невозможно. Отпускные хранились у командира, и раздавал он их в субботу утром, ну, в крайнем случае, вечером пятницы. Остальные дни недели офицеры и мичманы перебивались, как могли, внутри гарнизона, правдами и неправдами доставая спиртное и неторопливо занимаясь бытовым пьянством в номерах казенных гостиниц.

Время для пьющего человека было и на самом деле тяжкое. Горбачев только что объявил Советский Союз зоной трезвости во всем мире, и магазины, доселе ломящиеся от спиртосодержащих напитков, враз опустели. Благо Прибалтика в этом вопросе оказалась поумнее и не стала запрещать хотя бы пиво как продукт. Его в магазинах хватало. С десяток сортов. Да и вино кое-где без талонов продавали. И слава тебе господи, прибалты не дошли до того, чтобы в ресторанах приносить лишь по двести граммов на душу. Приносили, сколько закажешь. Вот мы и ждали выходных, чтобы закусить в ресторане сочным эскалопом и запить его коктейлем из двух частей водки «Столичной» и одной части ликера «Вана Таллинн».

После первых двух-трех недель субботний поход в ресторан стал своего рода ритуалом. По утрам, как с незапамятных времен было заведено в Вооруженных силах, экипаж собирали побездельничать. Официально мероприятие называлось ПХД, что в переводе значит — парко-хозяйственный день. Ну скажите на милость, какой офицер или мичман после недели, посвященной не только учебе, но и в равной степени уборке территории центра, в субботу утром снова начнет мести дорожки и собирать бумажки? Только сумасшедший. Так, коротая время в перекурах и трепотне, мы дожидались заветной раздачи отпускных билетов, мчались в гостиницы, переодевались, а дальше. Свобода!

Ужинали мы почти всегда в городишке Кейла, что на полпути от нас к Таллину. Ужин, как правило, растягивался до глубокой ночи, а точнее — до последней электрички на Палдиски. В Таллин ездили в основном по воскресеньям, с утра погулять, в пивных ресторанах посидеть, горячего вина в Девичьей башне попить. Отдохнуть от привычных лиц, одним словом.

Через полтора месяца у народа постепенно начали подходить к концу деньги. Ко всему прочему, командир официально объявил, что на Севере мы и на фиг никому сейчас не нужны, поэтому командование флота доверяет нам ответственную задачу подготовки центра к общефлотскому слету адмиралов. Люди в погонах зароптали. Что за дела? Пошел второй месяц, деньги кончились, отъезд отложился на неопределенный срок, хоть сигареты-то купить надо на что-то? На докладах командиров боевых частей началось брожение. Командиру открытым текстом передавалось законное недовольство личного состава финансовым вопросом. Командир оказался с нами солидарен. В те недалекие застойно-советские времена денег на зарплату почему-то всегда хватало, несмотря на загнивающий строй и большевистскую идеологию, а поэтому командир получал свою зарплату вместе с экипажем, а не так как ныне, когда командиры всеми правдами и неправдами получают деньги сами по себе и желательно месяцев на пять вперед. Так вот, наш командарм, со вздохом осмотрев тощий кошелек, дал приказ готовить гонца в Гаджиево за нашим денежным довольствием.

На тот момент нашим экипажным финансистом трудился капитан-лейтенант Носков Серега. Мужик компанейский, с юмором, Серега от природы был слегка подслеповат, но очки носить стеснялся, отчего имел вечно рассеянный вид и постоянно выглядел слегка поддатым. Впрочем, он и на самом деле был не дурак заложить за воротник, за что периодически и страдал. Дело в том, что Серега подшофе становился абсолютно неуправляем, лез куда ни попадя, короче говоря, из тех, кто вечно ищет на свою задницу приключений. На практике это выглядело примерно так: после третьей стопки глаза у Сереги покрывались мутноватой поволокой, как у крокодила, он закуривал сигарету, причем стряхивая пепел вокруг себя, не обращая ни на кого внимания, и неожиданно обращался к кому-нибудь из компании или просто к сидящим за соседним столиком с дурацкой фразой вроде «а по морде?».

Незнакомых с особенностями Серегиного характера такое обращение мало радовало, и начинал развиваться конфликт, частенько переходящий в недостойный флотского офицера мордобой. Своих Серега мало-мальски слушал и в пьяном состоянии, поэтому во время наших банкетов в общественных местах контроль за ним старались не терять и своевременно приструнивали. И все же Серегу держали финансистом. Отчасти оттого, что экипаж долго сидел на берегу и других кандидатур было не густо, отчасти оттого, что общительный Носков был в прекрасных отношениях со всей финчастью и постоянно скреплял их либо бутылкой (с мужчинами), либо конфетами (с женщинами), отчего иногда проворачивал дела, невозможные при стандартном подходе. Так вот, именно его отрядил командир в родную базу за деньгами, снабдив необходимыми бумагами и пачкой чистых листов с печатью на всякий случай. И предстояло Носкову получить наши кровные аж за два месяца. А учитывая, что тогда грабили и обирали гораздо меньше, чем ныне, караул сопровождения Сереге не выделили, посчитав это за барство. Оперативно собравшись, Серега вечером того же дня отбыл в пункт постоянного базирования.

В связи с окончательным оскудением кошельков мы были вынуждены в ближайшую субботу отменить традиционный поход в Кейлу и довольствоваться малым, то есть посиделками в номере. Надо ли говорить, что Серегиного возвращения большинство народа ожидало как манны небесной. Всю следующую неделю экипаж провел в гаданиях, успеет или не успеет Носков подъехать к выходным. И Серега не подкачал! Приехав поздно вечером в пятницу, в субботу утром он уже стоял на построении, сжимая в руках объемистый дипломат, набитый вожделенными ассигнациями. Народ был в полном восторге. Сразу после официальных объявлений в казарме был выставлен стол, и к нему выстроилась очередь из офицеров и мичманов. Выдача довольствия продолжалась до обеда. Между делом Серега, лихорадочно разрывающий пачки с купюрами, успел шепнуть нам, что вечером обязательно присоединится ко всей честной компании и тоже поедет в кабак. Мы, естественно, не возражали против такого компаньона.

В 17.30 наше сообщество стартовало посредством электрички в направлении Кейлы. Ядро компании составляли молодые старшие лейтенанты одного года выпуска: громогласный здоровяк-акустик Дуев Юра, язвительный штурманенок Лукашевич Серега, его не менее язвительный командир «большой» штурман каплей Тетюев Шура, комдив три Валовик Андрей и два лейтенанта, Саша Палехин и я. Ну и, само собой, Носков. Серега раздавал деньги до упора, стараясь выдать всем и все, и поэтому присоединился к нам только на перроне вокзала, запыхавшийся, но веселый.

Ресторан в Кейле был популярен не только среди вояк многочисленных частей, расположенных вокруг, но и у местного населения, и попасть в него по субботам было проблематично. Либо приходи к открытию, либо имей свою лазейку. Мы имели лазейку. Как-то раз, пытаясь пробиться в переполненный ресторан, мы с Палехиным разговорились со стариком-швейцаром Петровичем, и выяснилось, что он капитан 2 ранга запаса, осел в Эстонии лет двадцать назад, а швейцарствуя, прирабатывает к пенсии. Закрепив знакомство несколькими десятками рублей и бутылкой водки, мы получили доступ в ресторан в любое время независимо от наличия свободных столиков, а внутри уже разбирались с официантками отдельно и, как правило, успешно. Либо нам выносили из подсобки отдельный стол, либо подсаживали к кому-нибудь. К тому же в ресторане существовала практика резервирования мест, когда можно было заказать столик на следующий выходной, не платя за это ни копейки, и зная точно, что твое место будет свободно как минимум два часа после вечернего открытия ресторана.

Так произошло и в этот раз. И хотя у входа в ресторан теснилась внушительная толпа жаждущих водки, женщин и музыки, Петрович, без вопросов и не обращая внимания на возмущение других соискателей свободных мест, пропустил нашу компанию вовнутрь. Знакомая официантка получила причитающуюся ей «премию» и начала нас рассаживать. К сожалению, вместе за один стол нам попасть не удалось, поэтому Носков, Лукашевич и Тетюев оказались за одним, а Дуев, Палехин, Валовик и я — за другим столом, поодаль друг от друга.

Не знаю, что заказывали за другим столом, а мы, не заглядывая в меню, попросили традиционный набор. Эскалоп с гарниром, салат «Столичный», две бутылки водки и бутылку «Вана Таллинна». Эскалопы здесь творили замечательные, чуть ли не в три раза больше, чем в ресторанах средней полосы и Крайнего Севера, сочные и из хорошего мяса. Ну а салаты во всех кабаках Советского Союза были одинаковы по рецептуре и составу, словно творились по единой для всех инструкции Министерства пищевой промышленности.

Выпили. Закусили. Поговорили. Сначала о жизни, а потом, естественно, свернули на службу. Расстроились и снова выпили. После третьей начали приглядываться к залу. Даже на пьяный глаз четко просматривалось деление сидящих за столиками на две группы. Шумно что-то обсуждающие, размахивающие руками и непрерывно курящие мужчины в обрамлении большого количества бутылок и тарелок, несомненно, являлись представителями русской нации и самой ее лучшей части — офицерства. Другая группа людей была в явном меньшинстве, сидела тихо, скромно, без лишнего шума и чрезмерного раблезианства на столе. Это было местное население. Из-за их столов слышались приглушенные разговоры на эстонском языке, но все же главным их отличием было присутствие за столами женщин. Да-да. Именно женщин. К величайшему нашему разочарованию, эстонские женщины относились к нам безразлично. То ли им своих мужчин хватало, то ли общение с иноземцем считалось неприличным, но аборигенки обходили нас за три версты, и в контакты старались не вступать, за исключением постоянно проживающих в Эстонии соотечественниц и девушек самой древнейшей профессии. Но так как первых было не так много, а со вторыми в те времена никто из нас не умел толком общаться и обращаться, то в большинстве случаев мы коротали ресторанные вечера в сугубо мужских компаниях, изредка пытаясь пригласить на танец эстонских дам. Да и, честно говоря, не особенно хотелось! Танцуешь, шепчешь девушке на ухо приятности всякие, а она мурлычет тебе в ответ не на могучем русском, а на тягучем эстонском, хотя русский знает, стерва белокурая! А ты думай, что она там верещит тебе — может, рассказывает гадости всякие и какой ты на самом деле козел, офицер военно-морского флота. Одним словом, мы сами старались на знакомства не навязываться и контачить с местными только по мере надобности.

После первых двух бутылок сделали перерыв, во время которого неутомимый Дуев обнаружил то, о чем мы не догадывались во все вечера, проведенные в этом увеселительном заведении. Оказывается, справа от эстрады была незаметная дверца, за которой скрывался уютный банкетный зал, и, что самое главное, там праздновалась свадьба одного лейтенанта-летчика из расположенного невдалеке гарнизона военных авиаторов. И было пруд-пруди нормальных девушек и женщин, для которых русский язык роднее некуда.

В данный момент в банкетном зале проходила торжественная часть свадебного ритуала, и разведав обстановку, тактичный Юра предложил временно вернуться за свой стол, пока ход событий на свадьбе не перерастет в обычное русло, то есть в нормальную советскую пьянку. Вот тогда можно к ним и присоединиться. А пока Юра, приняв на себя пост главы нашего стола, заказал еще «огненной воды» для достижения большего тонуса.

Подавляющее большинство в лице меня и Палехина Юру поддержало, несмотря на слабое сопротивление Андрюхи Валовика, которому хватало двух бутылок крепкого пива, чтобы выглядеть пьяным в стельку. А Палехин, являясь единственным и непосредственным подчиненным Валовика и терпя от того ежедневные упреки за все дела в дивизионе, страстно желал напоить начальника до детского состояния, чтобы хоть здесь отыграться за ежедневные мучения. Мы уселись за стол и принялись уничтожать вновь поданные напитки и закуски и позабыв по пьяной лавочке про наш второй стол.

А там дела шли своим чередом. Эстеты штурмана с самого начала повели светскую беседу, в которую Носков с его более приземленными запросами явно не вписался. Первое время он пытался говорить с корабельной аристократией на их языке, потом плюнул и приналег на водочку, с тоской поглядывая на наш стол. Подсаживаться со своим стулом здесь было не принято, и Носков потихоньку начал нализываться, чего он страстно хотел с самого начала поездки, так как свободу действий получал только в таких вот общих выездах экипажа, а все остальное время тихо страдал под гнетом жены, отличавшейся чрезвычайно вредным и склочным характером.

И, постепенно заменяя кровь алкоголем, офицер Носков дошел до точки «кипения», то есть до состояния, которого допускать было нельзя. Углубленные в себя штурманы момент этот упустили, и не обратили внимания на появившийся в глазах Носкова нездоровый блеск. А Шура вспомнил поездку домой, хамство жены в виде недоступа к телу, вечные упреки и ругань, и захотел любви, в самом простейшем ее понимании: телесном. Голова Шуры разом освободилась от лишних мыслей, а глаза начали работать в режиме перископа, выискивающего цель, которую необходимо поразить. И цель нашлась! Через пару столиков от них сидели трое. Две симпатичные блондинки двадцати-двадцати пяти лет и мужчина ближе к тридцати приятной наружности. Справедливо рассудив, что одному мужику две женщины многовато, Шура набычился, встал и направился к ним.

Как воспитанный офицер, Носков, приблизившись к столу, решил представиться:

— Честь имею представиться! Старший лейтенант Носков Александр! Разрешите присесть?

За этим столиком был свободный стул, и Шура твердо вознамерился присоединиться к ним. Компания с любопытством посмотрела на пошатывающегося офицера.

— А-а-а-э… Мол-л-лодой чэл-л-ло-о-овек обращчаэ-э-тса к на-а-ам? — спросила одна из девушек с очень сильным эстонским акцентом. «Эстонки так эстонки», — промелькнуло в голове Шуры, значит, не надо будет по скамейкам ошиваться.

— Именно так! Разрешите присесть?

Мужчина с интересом поглядел на Носкова и совершенно без акцента спросил:

— Старлей, а у вас что, принято к дамам без шампанского подходить?

— Прошу прощения, не сообразил! — Шура плюхнулся на стул и царским жестом поманил проходящую мимо официантку:

— Девушка, пожалуйста, сюда бутылку шампанского! Нет, две бутылки и мороженое всем! — Шура достал сигарету и прикурил. — Сейчас принесут. Давайте знакомиться. Вот как вас зовут?

Девушка, к которой адресовался вопрос, тихо засмеялась и, сказав что-то подруге на эстонском, представилась:

— Лейла.

— А вас? — Шурина голова повернулась в направлении второй подруги.

— Норма.

Шура исподлобья поглядел на молчавшего мужчину. Его мало интересовало, как того зовут, но узнать, какая из двух — его подруга, было бы неплохо. Носков молча протянул руку. Тот пожал ее и назвался:

— Арвид.

Шура несказанно удивился. Ему показалось, что человек, говоривший с ним, если не русский, то уж никак не эстонец.

— А я думал, что ты русский, акцента-то совсем нет.

Мужчина криво усмехнулся и пояснил:

— Долго в России работать пришлось, вот и выучился.

Официантка принесла шампанское. Шура, по-гусарски перехватив у нее бутылку, натренированным жестом сорвал фольгу и аккуратно отстрелил пробку, не пролив ни капли.

— За знакомство!

Шампанское с шипением наполнило бокалы. Чокнулись. Выпили. Вот этого Шуре и не надо было делать. Шампанское, скатившись в желудок, вступило во взаимодействие с находившимся там изрядным запасом водки и. Как известно, водка — хорошо, а с шампанским еще лучше! Катализатор сработал, и Носкова, словно корабельной кувалдой по затылку двинули. Через минуту в глазах поплыло, мысли окончательно спутались и все барьеры были отброшены.

— За прекрасных дам!

Шура снова наполнил бокалы, не обращая внимания на то, что девушки не выпили ранее налитого, а Арвид вообще только пригубил свой бокал. Носков встал и произнес прочувственную речь о женщинах, их красоте, видимых и невидимых достоинствах и прочих прелестях женского пола. Выпил. Пили ли другие, его уже не интересовало. Налил заново. Снова долго говорил ни о чем и выпил. И так далее.

Вскоре шампанское кончилось. Обведя туманным взором стол и не обнаружив тары с содержимым, Шура нетерпеливым жестом снова подозвал официантку.

— Девушка! Бутылку шампанского и… и. водки!

Официантка подошла и с сомнением поглядела на развалившегося на стуле Носкова.

— Молодой человек, вы сначала это оплатите, а потом снова заказывайте. Да вам, наверное, хватит уже.

Шуру такое некорректное обращение возмутило до глубины его пьяной души.

— Девушка! Сколько мне надо, я и сам знаю! Вы несите шампанское, я за все плачу! И за себя, и за всю компанию!

И тут рука Шуры залезла в нагрудный карман куртки и появилась оттуда на свет с увесистой пачкой пятидесятирублевых ассигнаций:

— Несите! У меня таких бумажек знаете сколько?! Я вас тут всех куплю! Шампанского!

Шура помахал пачкой перед лицом официантки и с пьяно-хитрой улыбкой спрятал деньги обратно в карман.

— Только никому не говорите, тс-с-с…

Денег у Носкова при себе и правда было много. Очень много по тем временам. Тысяч восемь. На машину хватит и еще останется. А дело было в том, что, раздавая получку экипажу, Шура так и не смог выдать все деньги. Кого-то пораньше отпустили, кто-то был на вахте, кто-то просто решил получить позже и в итоге на руках у Шуры осталась внушительная сумма. Оставлять ее в гостинице он побоялся, а в своей силе воли и предусмотрительности, как и все мужчины, нисколько не сомневался. Поэтому, напихав карманы казенными деньгами, отчалил в ресторан. Мы, к сожалению, этого досадного факта не знали.

Дальнейшее для Шуры происходило как в дымке. Ставший родным и близким Арвид, подливал шампанское, услужливо подносил зажигалку. Девочки тихо щебетали, перемежая русскую речь эстонскими фразами, а Лейла вообще пододвинула стул поближе к Шуре и, положив руку ему на плечо, перебирала пальчиками его шевелюру. Носков уже без стеснения гладил ее ногу под столом и даже пытался залезть под юбку, а Лейла нежно, но твердо пресекала эти попытки, позволяя, правда, продолжать поглаживания. Наконец Шура достиг такой кондиции, что желание завалить Лейлу на стол и овладеть ею среди салатов и бифштексов стало непреодолимым.

— Офи-и-ициа-а-ант! Счет!

Шура наклонился к уху Лейлы и жарко зашептал:

— Лейлочка. Пойдемте погуляем. Что-то здесь душно стало. У вас парка поблизости нет? Со скамейками. Вы такая симпатичная женщина. Слов нет! С таким чудным задо… телом!

Подошла официантка. Шура расплатился не считая, поглощенный пьяными мыслями о предстоящем блуде.

— Зачем бродить где-то по улицам? Давайте пойдем ко мне. Свой дом, хорошая музыка, свечи. Да и спален у меня несколько. — Арвид по-дружески положил руку на плечо Шурику.

— Давай возьмем дамам еще шампанского, а нам водочки. А то ночи короткие, вдруг чего не успеешь. — Арвид многозначительно улыбнулся, и украдкой показал глазами в сторону Лейлы. Затуманенное сознание Носкова из всего сказанного уловило только то, что где-то близко есть дом, в которой есть спальня, где, само собой, есть кровать… наверное, большая, и в эту кровать он, старший лейтенант Носков, обязан уложить Лейлу и устроить ей «полярную ночь». А вот все остальное — просто ерунда. Поэтому, судорожно вцепившись в Лейлину коленку, Шура, не возражая, расплатился за позвякивающий пакет, который принесла официантка после перешептываний с Арвидом. Потом они встали и ушли.

К нашему стыду, отряд не заметил потерю бойца. Исчезновение Носкова обнаружилось минут через сорок, когда интеллектуальный запас штурманов иссяк, а Валовика мы уже пару раз отводили в гальюн под руки. Попытавшись трезво оценить состояние компании, мы пришли к выводу, что Носкова среди нас нет и что сами мы через полчасика будем в таком же нетранспортабельном состоянии, как и Валовик. Поэтому было принято решение выдвигаться на электричку, да к тому же и время было уже позднее, и до последнего поезда на Палдиски оставалось с полчаса. Так что до гостиницы мы добрались без потерь, вот только окончательно впавший в детство комдив два по дороге пытался выплакаться на плече каждого и обслюнявил с головы до ног своего Палехина.

На следующий день, ближе к обеду, мы собирались в Таллин. Посидеть в пивном ресторане, которых на остальной территории Советского Союза не наблюдалось как класса. Пожевать швабские сосисочки с кислой капустой, постукаться пузатыми немецкими кружками. Позавтракав в небольшом кафе недалеко от гостиницы, мы с Палехиным возвращались обратно, когда из окна соседнего с нами здания, где жили штурманы, с которыми обитал и Носков, нас очень энергичными жестами начал подзывать Лукашевич:

— Мужики, поднимайтесь к нам, тут такое… просто оборжетесь!

Естественно, мы к ним зашли. Картина была, и правда, впечатляющей.

В четырехместном номере обитали Дуев, Лукашевич, Валовик и Носков. Так вот, трое из них валялись на своих кроватях и просто заходились от смеха. А на четвертой кровати с обреченным видом сидел Носков. Боже, как он выглядел! Левый глаз венчал поистине космических масштабов фингал. Причем, на удивление, отека не было, и из этой «черной дыры» сверкал слезящийся зрачок. Одет был Шурик тоже довольно своеобразно. Он был в простой голубоватого цвета майке, какие дают в детских домах или комбайнерам в далеких и бедных деревнях Нечерноземья. Вместо брюк на Носкове были наши родные, советские, синие, спортивные хэбэшные штаны-треники. Ну, помните, те, у которых на третий день носки оттягивались коленки. Они были размера на четыре больше тщедушного Шуркиного тела и подвернуты, чтобы не волочиться по земле, отчего придавали Шурику такой босяцкий вид, что его можно было сразу снимать в каком-нибудь криминальном фильме типа «Будни уголовного розыска», на переднем плане массовки в сцене «Арест обитателей притона». Но апофеозом всего этого зрелища были башмаки. О, это было что-то непередаваемое! Они были размера 52-го, и при желании Шурик мог использовать их вместо кепки, они были без шнурков, отчего казались еще огромнее и монолитнее. Ко всему прочему башмаки были ужасно древними, как будто их откопали на давно заброшенной свалке. В общем, выглядел Носков, как человек, находящийся на последней стадии моральной и физической деградации.

Наше веселье отчего-то Шурику не передавалось. Напротив, он медленно раскачивался, и, глядя прямо перед собой, а по большому счету просто в никуда, периодически обхватывал голову руками и шептал:

— П…ц, полный п…ц. Что делать? Что делать?

Когда мы отхохотались, Дуев пояснил ситуацию:

— Прибрел наш Шурик часа полтора назад. Это он умылся, а то еще хлеще картинка была. До сих пор не можем добиться, что это он за карнавал устроил. И где его вещи?..

В этот момент Носков словно очнулся. Он обвел нас всех мутным взглядом, взял со стола сигарету, закурил и, заглатывая дым, начал рассказывать. Из его рассказа следовало, что как они ушли из кабака, он не помнил. Как и куда шли — тоже. Кажется, более всего он запомнил Лейлины ягодицы, и то на ощупь. Лицо ее он тоже помнил, но как-то туманно. Пока они шли по ночной Кейле, выпили из горлышка одну бутылку шампанского. В доме продолжили пить, и Шурик все более нагло осуществлял поползновения под Лейлину юбку, причем, видимо, не без успеха, так как твердо заявил, что она носит чулки, а не колготки и трусики у нее, как ниточки. Когда, наконец, Шурина похоть готова была уже выплеснуться при всей компании, Лейла повела его в спальню, предложив по дороге принять душ, а она, мол, будет ждать уже в постельке. Распаленный желанием офицер, спотыкаясь и цепляясь за стены, бросился в душ, разделся, но вот ополоснуть чресла не успел. Откуда-то в душе материализовался Арвид, схватил ничего не понимающего Носкова, и прямо в трусах и босым, выволок того на улицу. Там Шурик, слегка протрезвевший от такой силовой акции, попытался восстановить статус-кво, за что получил конкретно в глаз, после чего временно потерял ориентацию в пространстве, а придя в себя, обнаружил, что лежит где-то под забором. Причем злодей Арвид, проявив несвойственный бандитам гуманизм, бросил Носкову на грудь эту самую майку и треники. А чудовищные башмаки Шурик нашел где-то на обочине сам, ибо босиком ходить не любил с детства. Так как из личных вещей и документов при Носкове остались одни лишь трусы, а они не могли удостоверить его личность при въезде в донельзя засекреченный городок Палдиски, то и добирался до него Шурик то вдоль дороги по перелеску, то просто плутая среди деревьев, а мимо КПП просто прополз, вспомнив навыки курса молодого бойца.

Самое интересное то, что все это он проделал ночью, с блеском подтвердив правило, что везет всегда только дуракам и пьяным. Видимо, движение в направлении своей кровати происходило на уровне инстинкта, потому что истинную глубину происшедшего Носков осознал, только усевшись на свою койку. У него отобрали не только одежду, обувь, часы, документы. У него увели нерозданные деньги экипажа. И от этого хотелось умереть на месте.

Наш смех как-то сразу угас. Смешного в происшедшем было мало. А что делать в такой ситуации, не знал никто.

Самый старший, как по возрасту, так и по должности, Дуев категорично заявил:

— Без милиции дело не решим. Никак. Надо идти прямо сейчас, по горячим следам.

Носков просто взвыл:

— П…ц!!! Милиция. Да мне… да я. Ни звания не видать, ничего. Мужики, а может, как-то без милиции обойдемся, а? Я лучше назанимаю, отдам.

Ну, тут мы с ним не согласились:

— Шурик, а твои документы? Типа потерял? А если они всплывут… и не там, где надо? Надо идти в милицию. Надо, Шурик, надо.

Но тут очень дельную и взвешенную мысль подал Дуич:

— Так. Всем молчать! Слушай сюда! Надо сначала не к командиру идти. Надо идти к Маркову домой!

Все притихли. Даже Носков убрал руки с головы и уставился на Дуева. Марков был старым капитан-лейтенантом, который, будучи еще лет десять назад в Палдиски на новом формировании, женился на местной жительнице. Жена его была русской, дочерью такого же флотского офицера, который продолжал преподавать в учебном центре. Жили они здесь давно, Палдиски большим городишком не был, и Марков давно уже стал здесь своим человеком.

— Сначала к Маркову, он здесь все выходы знает. Если там глухо, тогда уже и к командиру, и в милицию двинем.

К Маркову они пошли вдвоем. Дуев и приодевшийся в более презентабельный наряд Носков. Мы остались ждать в гостинице. Ждать нам пришлось долго. Часа четыре.

Потом они вернулись. Я в своей жизни не видел более счастливого человека, чем Носков в тот день. Мне кажется, он был готов целовать и обнимать всех, он был просто неудержим в проявлении своего всепоглощающего счастья. В одной руке он держал сумку со своими вещами, а другой прижимал к сердцу пакет. Пакет с деньгами.

А решилось все очень просто. Марков, на их счастье, оказался дома. Как и его жена. А вот родной старший брат жены служил в милиции. Оперативником. В уголовном розыске. В самом Таллине. И тот, по счастливой случайности, оказался в свой выходной день у них в гостях. И, судя по тому, что палдисская милиция по первому звонку выделила ему «уазик» и пару сержантов, в уголовном розыске он был не последним человеком. Минут тридцать им понадобилось поколесить по улицам дневной Кейлы, чтобы Носков вдруг каким-то звериным чутьем, а не глазами, определил дом, в котором он вчера кутил. Дальнейшее оказалось делом техники. Сержанты перекрыли отходы из дома, а Марковский родственник позвонил в дверь. Те, кто был в доме, видимо, поняли все сразу. Судя по всему, Арвид был тертым малым, так как выскочил на улицу чуть ли не из слухового окошка, откуда его никто не ждал. Но он имел глупость перепрыгнуть забор именно в том месте, где ожидали исхода операции Дуев и Носков. Вследствие чего, когда проморгавшие его милиционеры выбежали на улицу, Арвид валялся на земле в нокауте, в который его послал бывший кандидат в мастера спорта по боксу капитан-лейтенант Дуев, а старший лейтенант Носков с блаженной улыбкой прижимал к груди сумку. Судя по глазу Арвида, удар Дуева был более профессионален, так как вся его правая половина минут через пять стала похожа на печеное яблоко, а уж о глазе и говорить нечего. В милиции обнаружилось, что в изъятой сумке денег гораздо больше, чем было отнято у Носкова. Вопрос решили по-человечески, вычеркнув из всех протоколов историю с Носковым и вернув ему деньги и одежду. А вот с грабителем оказалось интереснее. Пока Носков и милиция пересчитывали купюры, дежурный по отделу проверил ориентировки, и оказалось, что этот самый Арвид буквально на днях объявлен во всесоюзный розыск за серию ограблений в Таллине, и лавры его поимщика достаются Марковскому родственнику. Так что все остались при своем интересе и весьма довольными, только вот Носков месяца два ходил в черных очках, а в этот день почему-то не поехал с нами в Таллин. До командира все же какие-то слухи о происшествии дошли, но на все вопросы о синяке Носков твердо отвечал, что по пьяной лавочке въехал в дверной косяк. На тот момент в стране вовсю боролись с водкой и вином, поэтому ответ Носкова был просто вызовом идеологии партии и политике правительства, а посему был признан правдивым, и тема синяка постепенно сошла на нет.

Вот такая она, горячая эстонская любовь.

О зубной боли, неделях прибалтийской эстрады и лейтенанте Галактионове…

Иногда мне кажется, что зубная боль дана человечеству, как кара за наиболее развитые в природе мозги. Поднялись над всеми хомо сапиенсы, так получите в нагрузку еще и это. Чтобы, как говорится, первенство на планете медом не казалось. Мне вообще повезло, и до училища я даже не знал, что такое пломбы. И самая первая из них у меня появилась на первом курсе стараниями общеизвестного мастера зубных дел Конкордии, с которой, наверняка, связаны не очень приятные воспоминания у трети курсантов Голландии. Любила старушка Конкордия посверлить, ну никуда не денешься. И сверлила все, что ей не нравилось. А уж после моей первой автономки дырявых зубов стало сразу семь, но тут тоже никуда не денешься, у каждого человека физиология своя, вот и не смогла эмаль моих зубов выдержать трехмесячную атаку дистиллированной воды. Хотя иногда зубные страдания обеспечивают и довольно парадоксальные результаты и создают комбинации, в обычной жизни редко рождающиеся. Лично я почти уверен, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо только по причине дикой зубной боли.

Весной 1988 года наш экипаж в результате очередной головокружительной и чисто по-флотски непредсказуемой комбинации, оказался в учебном центре Палдиски, что на Эстонщине. Убытие экипажа в столицу несуверенного эстонского подплава сопровождалось обычным в этих случаях элементом флотской внезапности, которая, как известно, во все времена ставила наших потенциальных врагов в откровенный стратегический тупик. Всю зиму экипаж просидел в цехах «Звездочки» в Северодвинске, обеспечивая пожароопасные работы на своем родном подводном крейсере, проходящем средний ремонт, и подкармливался обещаниями командования о весенне-летнем отпуске.

Наконец в середине марта в бригаду из отпуска вернулись «поники», наш первый экипаж, под командованием своего отца-командира Поникаровского, который нам и озвучил долгожданную радостную весть: сдаем «железо», возвращаемся в Гаджиево и готовим отпускные документы. Народ воодушевился, и лишь только парочка старых каплеев, еще помнивших усмирение советскими войсками Праги, открыто выражали свое явное недоверие по поводу столь странной щедрости командования, ведь в отпуск мы могли бы уехать и из Северодвинска. Как позже выяснилось, недоверие было вполне обоснованным.

В базе экипаж впрягся в ту самую береговую рутину, которая, как правило, и предшествует отпуску. Мы сразу плотно застолбили за собой все береговые наряды гарнизона Оленьей губы, начиная от камбузных нарядов и заканчивая экстремальными комендантскими буднями в царстве Кожакарстве. В общем, все береговые «удовольствия» нелегкой службы подводников без корабля были охвачены нашим экипажем плотно и, как говорится, даже с натягом. Но служба есть служба, ничего не поделаешь, ворчали, конечно, но всех грело знание того, что финансист экипажа уже составляет ведомости на получение отпускных, а помощник командира втихаря дал писарю команду печатать отпускные билеты с открытыми датами.

Удар под дых, а я бы даже сказал, просто в промежность, мы получили, как положено, неожиданно и в самый неподходящий момент. Хотя, бывают ли они, эти моменты, подходящими? Вечером на построение командир примчался из штаба, пыхтя и пряча в топорщившиеся усы ехидную ухмылку.

— Экипаж! С завтрашнего дня мы в отпуске. Помощнику командира готовить документы!

До сих пор я не могу понять, знал ли командир то, что он скажет нам утром, или его тоже по полной программе развело командование? Народ радостно засуетился, и я на 100 % уверен, что в этот вечер даже самые неверующие паковали чемоданы.

Утром на построение экипажа командир не прибыл, чего ранее никогда не случалось. Командир наш был суворовской, послевоенной закалки, и такие вольности не позволял ни себе, ни другим. Недоумевающий старпом слово в слово повторил вечернюю речь командира и, потоптавшись минут пять перед строем, всех распустил. Подводники сразу плотно оккупировали курилку, перемежая табачный дым клубами собственных иллюзий. Продолжалось это недолго. Через полчаса в казарму ворвался грозно раздувающий ноздри командир.

— Экипажу построиться!

Настороженные подводники начали выползать на центральный проход казармы.

— Вы что, тараканы беременные? Становись!

В минуты гнева командир становился по-настоящему страшен и похож на грозного сержанта из американских фильмов про новобранцев. В воздухе тут же явственно повеяло ощущением какой-то еще непонятной, но ясно осязаемой безысходности. Ведь что-то его так разозлило.

— Товарищи подводники! Чемоданы вчера собрали?

Строй глухо откликнулся на вопрос кивками голов и отдельными возгласами согласия.

— Я не слышу — чемоданы готовы?!

Во второй раз строй откликнулся организованно и довольно единодушно:

— Так точно, тащ командир!!!

Командир обвел строй глазами и неожиданно улыбнулся той стальной улыбкой, которой улыбается годок-старшина матросу-новобранцу перед отправкой того на первое в жизни продувание гальюнов.

— Это правильно! Чемоданы нам всегда пригодятся. Но не сегодня, а через пару дней. По приказу командования наш экипаж оправляется выполнять боевую задачу в учебный центр Палдиски. Послезавтра. Там мы пробудем месяц, а уж после этого идем в отпуск… теоретически с 1 июня.

Над строем воцарилась мертвая тишина. Тут уж иллюзии покинули всех. Настоящее лето да еще и круглая дата начала отпуска имели место быть только в руководящих документах или, на худой конец, в мемуарах гвардейских замполитов.

— Вопросы?

Экипаж подавленно молчал.

— Если нет вопросов, всем разойтись, работать по плану. Командирам боевых частей и служб прибыть ко мне для уточнения списка необходимых прикомандированных.

Вот так и закончился, не начавшись, наш весенне-летний отпуск.

Методика воинских перевозок, а тем более методика наземной передислокации экипажей подводных лодок с одного места базирования в другое, столь обильна разного рода нюансами, что требует отдельного повествования и даже исследования, так что тему эту я раскрывать не буду, и посему эпопею перемещения экипажа из Гаджиево в Палдиски опущу.

По большому счету Палдиски — это не такое уж и плохое место. Получить в череде бодрящих флотских будней месячный выезд на советский «Запад», со всеми его прелестями и радостями цивилизации, не так уж и неприятно. Другое дело, получить это удовольствие вместо отдельного отпуска. Словом, прибыли мы туда не в самом лучшем расположении духа, испытывая моральные мучения и сильный похмельно-дорожный синдром. И сразу же по прибытии вместо, а точнее, параллельно учебному процессу занялись обычным для подводника занятием — несением всех возможных и невозможных береговых нарядов. Причем отягощенных еще одним неформальным дополнением: косметическое обновление внешнего вида учебного центра.

Дело в том, что незадолго до этого произошла смена главкома ВМФ. «Вечный» адмирал, «железный» Главком Горшков устал и ушел на пенсию, а его место занял наш человек, подводник, гаджиевец и, по рассказам отца, просто умница адмирал Чернавин. Вот этот умница и решил провести в июне на базе учебного центра Палдиски слет всех адмиралов для проведения какой-то тактическо-штабной игры, да и просто для знакомства со всеми подчиненными ему «пауконосителями». Эдакая адмиральская вечеринка с общефлотским сопровождением в виде ПКЗ, пригнанного для проживания адмиралов и вылизанного до состояния 4-звездочного отеля. А так как в центре на этот момент проходили подготовку всего два экипажа, наш и Тимоненко, то, естественно, вся деятельность по приведению центра в божеский вид свалилась в виде презента на нас. Все: от побелки бордюров и покраски заборов до военно-спортивной показухи. Если офицеры и мичманы худо-бедно в учебные классы и на тренажеры попадали, то матросы добросовестно повышали мастерство владения метлами, кистями и лопатами.

Но это все так, флотская текучка. Ну смотр, ну проверка. Покрасили, побелили и отдали честь. Командование учебного центра взволновала одна немаловажная деталь происходящего. К ним съезжается цвет флота на пироги, все вокруг моется и шкурится, а вот сами они все же могут выглядеть не в лучшем свете… чисто внешне! Начальник центра, адмирал, вдруг узрел, что из-за рутинной работы его офицеры, да и он сам, утеряли щеголеватость и лоск, присущий настоящим флотским офицерам, неустанно трудящимся на ниве повышения квалификации подводников. Мундиры старые, позолота выцвела, фуражки немодные, крабы нешитые. Тоска. Срочно было собрано расширенное совещание руководства центра, с привлечением командного состава экипажей, находящихся здесь. По поводу мундиров вопрос решили довольно быстро. Так как местное ателье Военторга общим решением было признано не удовлетворяющим высоким требованиям будущего мероприятия, то для пошива одежды был отряжен какой-то капитан 3 ранга из местных, знающий в Питере все входы и выходы в военно-морские ателье. По поводу фуражек мнения совпали у всех. Лучше, чем в Севастополе, не шили нигде. Нужен был свежий человек, который мог за короткий срок обрадовать командование новыми красивыми и стильными головными уборами. Вот тут неожиданно и возникла моя кандидатура. Дело в том, что у меня за полгода до этого родился сын. Я ездил в Севастополь дней на десять и попутно сообразил несколько фуражек ребятам, пользуясь еще нерассосавшимися с курсантских времен знакомствами. Вот именно об этом и вспомнил на совещании наш старпом. По немногочисленности находившихся в центре экипажей других кандидатов на выполнение столь деликатного поручения не нашлось, и старпом взял обязательство перед высоким офицерским собранием оперативно озадачить лейтенанта Белова.

Обозначенная постановка задачи по дороге от штаба до казармы трансформировалась старпомом для меня в предложение, от которого я просто не мог отказаться. Жену и новорожденного сына за последний год я видел всего лишь чуть больше недели, когда забрал их из роддома. Родителей — то же самое. Так что в моем остром желании посетить город славы русских моряков сомневаться старпому не приходилось. А посему старший помощник Павел Петрович, в простонародье Пал Пет, устами ракетного каплея Пастухова предложил мне совершенно отличную от заранее намеченной комбинацию: вместо командировки — отпуск, вместо командировочных — незапланированное свидание с семейством за свои средства, и плюс в благодарность за это 12 пошитых по предоставленным размерам под заказ фуражек. Пал Пет был старпомом умным и предусмотрительным и не мог не заметить, что, предложив отправить меня в командировку, учебный центр как-то довольно нелогично отказался ее оформлять от своего имени, перепоручив это экипажу. А хитроумный Пал Пет рисковать не хотел, справедливо полагая, что формулировка служебной командировки, звучащая примерно так: «Для выполнения боевой задачи по индивидуальному пошиву головных уборов старшему офицерскому составу», может вызвать неправильные вопросы у материально ответственных ведомств.

В итоге всего вечером 29 апреля я оказался совершенно свободным человеком, с кучей чужих денег в кармане, пофамильным списком размеров голов (причем самый маленький размер оказался именно у адмирала), отпускным билетом и полным непониманием того, как мне побыстрее добраться до Крыма. Вот это-то как раз и было самой большой проблемой. В оплеванные ныне советские времена практически любой гражданин страны мог позволить себе, без особого ущерба собственному благосостоянию, передвигаться по стране посредством «Аэрофлота», а потому взять с наскока билеты на самолет в местной кассе не получилось. На майские праздники я оказался далеко не первым среди желающих попасть в Крым. Слава богу, понимая это, я заранее выторговал у Пал Пета начало отпуска с момента покупки билета. Наметив на утро выезд с вещами в столичный город Таллин, в центральные авиакассы, я в преддверии утренних забот улегся спать и уже через пять минут блаженно похрапывал в своем общежитии.

Едва продрав утром глаза, я отчетливо осознал: с организмом что-то не так. Мысленно просканировав себя от затылка до пяток и прислушавшись к функционированию конечностей, никаких отклонений не нашел, и никаких болей не ощутил. Но все же что-то было не так. А время требовало действий. Но вот когда я начал чистить зубы.

До сего дня я практически не знал, что такое зубная боль, и мог с полным и законным основанием гордиться своими жевательными устройствами. Всего одна случайная пломба, да и та курсантских времен, полученная заботами милейшей Конкордии. Все остальные клыки, как на подбор, грецкие орехи грыз зубами не хуже Щелкунчика. С зубами было связано всего два неприятных воспоминания. Одно из очень далекого детства — о выдергивании молочного зуба. И другое, довольно свежее, о предвыпускном осмотре в училище, на котором известная всем голландерам зубной техник по образованию и садист по призванию Конкордия, удивленная отсутствием в моем рту кариеса, решила его все-таки найти, а потому усиленно ковырялась в одном их моих правых верхних резцов, а уж потом и посверлила всласть. Минут десять посвятив моим истязаниям, Конкордия отстала, удивленно признав свою неправоту и поставив пломбу на высверленный здоровый зуб. Вот именно этот зуб, садистски исследованный неистовой Конкордией, и выстрелил в это утро.

Прикосновение зубной щетки к зубу вызвало ощущения, сравнимые разве что с хуком слева. На ногах я удержался, но голову мотнуло назад славно. Я тормознул зубную щетку и прислушался к организму. Боль быстро, хотя и нехотя уходила, цепляясь за нервные окончания. Буквально через минуту она исчезла совсем. Снова двинул щетку, теперь только едва дотронувшись до зуба. Боль снова возникла, но уже приглушеннее, и снова прошла, но уже гораздо быстрее. Еще минут через 15 я экспериментальным путем установил, что зуб не болит, ни от горячей, ни от холодной воды, и вообще не болит, если только до него не дотрагиваться. Но вот если уж его задеть, даже языком, то в мозги, где-то в районе мозжечка, как будто раскаленный кол втыкался. Внешних признаков зубного беспредела в зеркале не обнаружилось, ни флюсов, ни припухлостей не наблюдалось.

Решив, что все более или менее терпимо и надо просто постараться не дотрагиваться до зуба, я проглотил пару таблеток анальгина и, закинув сумку за спину, отправился в кафе на завтрак. Там меня ждал первый сюрприз: анальгин не подействовал, и жевать я ровным счетом не мог ничего. Первая же попытка откусить сосиску обернулась таким эффектом, что истинная эстонка Мэри, узрев это со стороны, сначала посчитала, что подсунула мне тухлый продукт, а после моих объяснений прониклась ко мне глубоким душевным состраданием, генетически несвойственным всей эстонской нации по отношению к русским. И даже принесла мне из подсобки тарелку манной каши, не требующей тщательного пережевывания и отсутствующей в меню кафе. Более или менее позавтракав, я заглотнул еще порцию анальгина, и тронулся по направлению к электричке.

Весь путь до Таллина я провел в тамбуре электрички, смоля одну сигарету за другой. Зуб, как бы и не болел, но ощущение дискомфорта, да и легкого голода не покидали меня ни на минуту. Когда я, наконец, добрался до центральных касс «Аэрофлота», лицо мое приобрело некоторое мученическое выражение, отчего встречные люди участливо заглядывали в глаза и даже уступали дорогу.

Кассы были подозрительно пусты. Не просто мало народа, а вообще никого. Только улыбающиеся молодые эстонки в аэрофлотской униформе за стеклами, и все. Голый зал. Это как-то не воодушевляло. Подойдя к ближайшему окошку кассы, я постарался выправить сведенное судорогой лицо и как можно вежливее поинтересовался:

— Могу ли я сегодня или завтра вылететь в Крым, в Симферополь?

— К са-ажалению, билето-о-ов в Симф-фероп-поль на ближайшее недели нет-т.

Девушка отчеканила ответ все с той же милой улыбкой, даже не заглядывая в монитор билетной системы. Наверное, с этим вопросом приходило так много народу, а ответ был столь очевиден, что перепроверяться и не стоило.

— Девушка, а может, есть билеты на какое-нибудь южное направление? Ну… там Одесса, Николаев, Харьков. Может, Ростов?

— Нет-т. Никаких билет-т-тов в южном направлении нет-т-т совсем-м.

Я пригорюнился. Передо мной замаячил призрак железнодорожного вагона с полуторасуточным перестукиванием колес по моему зубу.

Видно, это страдальческое выражение на моем лице было столь впечатляющем, что девушка из соседнего окошка, высунувшись, окликнула меня:

— Ма-ал-л-ладой человек, пад-д-даждит-те минут-т-точку.

Я подошел к ее кассе. Девушка что-то усиленно высматривала в мониторе, бегая пальцами по клавиатуре терминала. Потом улыбнулась и подняла глаза на меня.

— Ма-ал-л-ладой человек, вам-м несказанно пав-везло! Есть бил-лет-т-т на сегодн-н-ня. Таллин-н — Симферопол-л-ль, с промежут-точн-н-ной посад-д-дк-к-кой в Днепропетровс-ск-к-ке-е-е. Рейс через-з-з 4 час-с-са. Будет-т-те оформлять билет-т-т?

От воодушевления я просто молча затряс головой и протянул паспорт. Через пятнадцать минут я вышел на улицу счастливым обладателем билета в Симферополь. Откуда вдруг взялся билет на раскупленном на несколько недель направлении, мне предстояло узнать позже. А пока я все же решил попытаться утолить голод, невзирая на подающий нездоровые признаки жизни при каждом прикосновении зуб. Уже на втором заходе в близлежащие кафе я обнаружил в меню бульон и, заказав его, довольно быстро влил в себя, старательно глотая неразмокнувшие гренки.

Такси домчало меня до аэропорта довольно быстро. Таллинский аэропорт тех времен был тоже из серии «советская Европа», то есть хотя и небольшим, но уютным, красиво оформленным внутри, и не походил на большинство виденных мной прежде. Не знаю от чего, может, от тряски в машине, может, от неловко укушенной гренки, но по приезде туда мой зуб начал болеть, именно болеть, а не просто реагировать на прикосновения. Выпил еще таблетку. Бесполезно. Анальгин уже не действовал. По возрастающим ощущениям до славного города Севастополя я бы не дотерпел точно. Памятуя, что на каждом вокзале обязательно должен быть медпункт, я ринулся на его поиски. Медпункт благополучно нашелся, но в нем не оказалось ничего, что могла бы облегчить мою участь, кроме на удивление словоохотливого фельдшера, который рассказал мне чуть ли не всю историю Таллина за несколько минут, при этом беспомощно разводя руки в стороны и показывая на бинты и йод, которые только и были у него под рукой. Но именно он и посоветовал мне сходить в летную поликлинику, которая находилась метрах в трехстах от аэропорта на закрытой территории и даже милостиво написал мне записку к тамошнему зубному врачу. Я рванул туда. С этой запиской меня пропустили на территорию аэродрома и даже проводили к поликлинике. Врач, миловидная женщина лет тридцати, внимательно прочитала записку, усадила меня в кресло, очень аккуратно изучила зуб и сделала резюме:

— Знаете, молодой человек, по совести, надо бы вам рентген сделать. Но у нас кабинет на переоборудовании, а ехать в другое место далеко. У вас через сколько времени самолет?

Я посмотрел на часы.

— Через два с половиной часа. Симферопольский рейс.

Врач покачала головой:

— Не успеете. Я, конечно, могу его удалить прямо сейчас, но думаю, что полет через всю страну после этого вам покажется малоприятным. Но если вы хотите, то удалим прямо сейчас.

Я на миг представил себя, сидящим в душном самолете, со ртом набитым окровавленной ватой, с отходящей анестезией, с невозможностью не то чтобы попить, а даже внятно сказать несколько слов.

— Нет, сейчас я рвать не хочу.

Как мне показалось, врач с облегчением вздохнула.

— Говорите, анальгин уже не помогает? Ничего более действенного у меня нет, а сделать анестезирующий укол без операции я не могу. Отчетность. Но давайте я вас сейчас отведу в кабинет физиопроцедур. Пусть погреют вам этот зуб, может, полегче станет.

Отвела. Погрели. Не полегчало ни капельки. Даже, кажется, стало еще хуже, потому что после прогревания зуб начал как-то потрескивать внутри.

Вернувшись к зданию аэропорта, я пристроился у входа и начал беспрерывно чадить сигареты. Скорее, из-за самовнушения или, может, на самом деле, но боль немного стихала при наличии табачного дыма во рту. Долго так продолжаться не могло, столько курить было невозможно, но пока я усиленно смолил одну за одной, обреченно осматривая окрестности. Надо заметить, что авиарейсов из Таллина было немного, и по этой причине аэропорт был практически пуст, не считая десятка таких же, как я, которым просто было некуда деться в чужом городе.

Сначала к зданию подъехал микроавтобус, откуда вылезли человек шесть, один из которых, высокий толстый и рыжеволосый мужчина средних лет отчего-то показался мне смутно знакомым. Не успел я сосредоточиться на нем, как к аэропорту подъехал огромный «Икарус», из которого сначала вальяжно вышел маэстро Раймонд Паулс, а за ним чуть ли не строем высыпала куча ребятишек, как я понял, последний проект композитора, детский ансамбль «Кукушечка». А уж дальше понеслось. Одна за другой подкатывали разнокалиберные машины, и из них появлялись известные певцы и певицы Прибалтики. Из одной выкатился пухленький и круглый Тынис Мяги, из другой машины степенно и лениво вылез Яак Йоала, судя по всему, со своим импресарио, невероятно улыбчивым мужчиной в клетчатом шотландском пиджаке.

А уж потом начался сплошной обвал знаменитостей: Анне Вески, Лайма Вайкуле, тогда еще выглядевшая не как пугало, а как красивая и стильная женщина; еще какие-то знакомые и незнакомые лица. Все они приезжали с толпой провожающих и сопровождающих лиц, вываливались из автомашин и устремлялись в здание аэровокзала. Я впервые так близко видел такое количество звезд эстрады, но мироощущение мое от зубной боли снизилось настолько, что я, провожая взглядом очередную знаменитость, просто сухо констатировал ее наличие рядом, и более никаких чувств это у меня не вызывало. Минут через десять, когда поток прибывших иссяк и площадка перед аэропортом вновь опустела, на улицу вышли покурить двое. Девушка и тот самый высокий колоритный мужчина, которого к этому времени я уже вспомнил. Он был солистом в известном в то время ансамбле «Апельсин», а поскольку я не помню, как его зовут, то и буду называть его в своем дальнейшем рассказе просто: Апельсин. Так вот, Апельсин вышел покурить на улицу с девушкой, и они остановились рядом со мной. Я же уже битый час не отходил от пепельницы. Они о чем-то переговаривались на своем языке, а я молча продолжал пускать уже ненавистный мне дым. Видимо, судороги, непроизвольно пробегавшие по моему лицу, привлекли их внимание, и Апельсин, что-то спросил меня по-эстонски. Я развел руками. Тогда он перешел на русский:

— Зуб-б-бы?

Я кивнул головой.

— Си-ильн-но?

— Нет слов.

Апельсин участливо поглядел мне в глаза.

— Да-а-а. Страшн-не-е-е нет-т-ту боли. А таблет-т-тки пил-л-ли?

— Пил. Не действует ничего.

Апельсин сочувственно покачал головой.

— Да-а-а. Летите или встречает-т-те?

— Лечу. В Симферополь. А оттуда до Севастополя. Вот только не знаю, долечу ли с этим зубом.

— Симфероп-п-поль? Эт-то через Днепропет-тровск-к?

Я молча подтвердил кивком. Как раз в это время зуб как-то особенно остро дал о себе знать, и говорить стало просто физически больно.

— Так-к вы поп-пут-тчик-к-к! Вам-м над-д-до долет-тет-т-ть! И вы долет-тит-т-те!

И Апельсин начал что-то довольно энергично для эстонца объяснять своей подруге. Та внимательно его выслушала и, заулыбавшись во весь рот, юркнула в двери аэровокзала. Апельсин с такой же широкой улыбкой стал жизнеутверждающе показывать мне большой палец правой руки, мол, все о'кей, парень. Все пучком. А мне, собственно, все было уже по большому барабану. Судя по всему, в этот момент зуб решил меня добить окончательно и начал хаотично управлять всеми мускулами моего лица, да так, что Апельсин в испуге отшатнулся в сторону. И в этот момент из дверей выскочила его девушка. На протянутой вперед руке лежала Таблетка. Именно Таблетка, с большой буквы. Она была, наверное, сантиметра четыре в диаметре, серо-зеленого цвета, с какими-то темными травянистыми вкраплениями, и по большому счету, напоминала кусок спрессованного засохшего кизяка. Вообще, видок у нее был такой, что особого желания засовывать это в рот не возникало.

— Кладит-т-те на зуб-б-б и держит-т-те на нем. И немного вод-д-ды.

И Апельсин протянул мне стаканчик с водой, неизвестным образом материализовавшийся в его руке. Я нерешительно начал было отказываться, но Апельсин так преданно и доброжелательно глядел мне в глаза, а зуб так немилосердно тикал по всему черепу, что я, мысленно махнув рукой на все предрассудки, взял таблетку и засунул ее в рот. Потом глотнул немного воды, прикурил новую сигарету и попытался придать лицу более или менее пристойное выражение. Апельсин же и его девушка внимательно смотрели на меня. Они явно чего-то ждали.

Через минуту таблетка, едва умещавшаяся во рту и очень неприятно давившая на больной зуб, словно обмякла. Зуб как будто обволокло чем-то мягким, одновременно и охлаждающим, и согревающим. Вдруг я почувствовал, что боли просто нет. Она как будто растворилась, исчезла и попросту сбежала из моей измочаленной черепушки. И еще мне стало так хорошо. Просто очень и очень хорошо. И улыбающийся Апельсин, и его подруга с улыбкой во весь рот показались мне такими близкими, такими родными и милыми, что захотелось обнять их, прижать к груди и не отпускать от себя никогда и никуда. Я почувствовал себя просто бакланом, парящим над этим аэропортом и, что удивительно, абсолютно не желающим гадить на все под собой.

Однако состояние полной эйфории длилось недолго и уже через пять минут я вернулся в обыденность, но боль не возвращалась, а ощущение легкого и невесомого тела тоже осталось, только мозги вновь обрели возможность логически мыслить. Таблеточка, безусловно, была не простая. Судя по размерам этого «лекарства», в нем в убойных пропорциях были смешаны крутые обезболивающие средства с не менее крутым коктейлем из легких наркотиков разнопланового действия. Но, здраво рассудив, что наркоманом от разового употребления этих препаратов я не стану, а до дома, скорее всего, долечу более или менее в нормальном состоянии, я спросил у улыбающегося Апельсина:

— А сколько это… лекарство будет действовать?

— Дол-л-лго… дол-л-летит-т-те. Может-т-те даж-же кушат-т-ть… и не боят-т-ться.

После этих его слов я и правда почувствовал дикий голод. Бульончик уже давно растворился в организме, а желудок и все к нему прилегающее, были просто иссушены непрерывно поступающим никотином.

— Идит-т-те. Врем-м-мя еще ест-т-ть. Зам-м-морит-т-те червячка.

Я посмотрел на часы. До начала регистрации было еще минут двадцать.

— Спасибо большое, спасибо, я и правда побегу пожую. Вы меня просто спасли. — И ноги сами понесли меня в здание аэровокзала.

В кафе я за двадцать минут успел умять половину цыпленка табака, просто вылакать тарелку супчика и выпить чашку неплохого кофе с парой стандартных для любого вокзала песочных пирожных. По совести говоря, я все же не очень надеялся на длительное действие апельсиновской чудотаблетки и поэтому постарался напихать в себя пищи по максимуму. Про запас. Но зуб на удивление не дал о себе знать, даже после довольно твердой курицы и горячего чая.

Потом была регистрация, которая прошла несколько нестандартно. Я первый раз был в накопителе аэропорта одновременно с такой толпой знаменитостей. Стало понятно, почему я умудрился взять билет и куда они вообще летят. Оказалось, что назавтра в Днепропетровске начинались дни прибалтийской эстрады, куда были рекрутированы все более или менее известные эстрадные кумиры. Для них забронировали весь рейс, а перед самым отлетом обнаружилось, что мест десять осталось пустыми, и Аэрофлот, по договоренности с организаторами, в самый последний момент, выбросил эти билеты в продажу. А я оказался в нужном месте в нужное время.

Сначала в самолет запустили всех эстрадников. Простых пассажиров в накопителе осталось и правда человек десять. Потом пустили нас, попросив занимать оставшиеся свободные места. Мне досталось кресло у окна и сосед — угрюмого вида прибалт, не проронивший до самого Днепропетровска ни слова и всю дорогу не поднимавший головы от какой-то тетради с незнакомыми мне письменами. Мне даже показалось, что он что-то учил. Сзади меня пристроился Яак Йоала со своим импресарио, которые сразу начали шушукаться и тихонько посмеиваться. По мере продвижения самолета на взлетную полосу смех их становился все более громким и непринужденным. Мне это не мешало. Я блаженствовал, от отсутствия боли и сытости в желудке, да и глаза как-то предательски начали закрываться, хотя мне никогда не нравилось спать сидя. Наверное, все же сказалось напряжение всего этого дня, и я начал потихоньку дремать. После взлета звезды зашастали по салону, кто в гальюн, а кто просто так, поговорить с друзьями. Меня это мало волновало, но внезапно перед моим креслом нарисовался Апельсин. Видимо, он принял какой-то допинг, так как лицо у него было изрядно покрасневшим, а по лицу стекали капли пота. Увидев меня, он почему-то очень обрадовался и минут пять что-то весело втолковывал на эстонском, практически положив свой живот на моего невозмутимого соседа. Потом, сообразив, что я представитель не их титульной нации, он перешел на русский, правда, гораздо более нечленораздельный, чем до посадки:

— Не-е-э-э… не-э-э-э болит-т-т? Памага-ал-л-ло-о таблет-т-тка?

Я спросонья лишь кивнул головой, изобразив некое подобие улыбки. Сидевший сзади Йоала спросил у него что-то, тот ответил, и между ними завязалась беседа. Апельсин что-то говорил ему, периодически кивая на меня. Потом Апельсин громко расхохотался в ответ на какую-то реплику моих задних соседей и, напевая себе что-то под нос, скрылся в глубине салона. Я снова начал засыпать, но по моему плечу аккуратно постучали. Пришлось повернуться.

— Молодой человек, анестезию не примете?

На меня глядели звезда советской эстрады Яак Йоала и его сосед. Говорил по-русски Йоала почти без акцента, а его сосед протягивал мне сосуд, в обиходе подводников обычно называемый «шильницей». В другое время я бы, наверное, с удовольствием глотнул, судя по запаху, хорошего коньяка, но сейчас я был измучен своим невыносимым зубом так, что к ведению «боевых» действий с алкоголем был не готов.

— Спасибо большое, я не хочу.

Вежливые прибалты покивали, улыбаясь, и настаивать не стали, а я снова прикрыв глаза, начал дремать. Дальше полет продолжался уже более спокойно, и моя дрема прерывалась примерно раз в двадцать минут, когда, нашептавшись и погремев «шильницей», мои соседи сзади вспоминали про меня, и, вежливо поинтересовавшись, как мой зуб, сразу предлагали выпить, а получив отказ, так же спокойно продолжали шушукаться. Когда же объявили о скорой посадке в Днепропетровске, вдруг материализовался Апельсин с весьма неожиданным и приятным подарком. Не знаю, чего уж там втемяшилось в его добродушную музыкальную башку, но ощущая свою личную причастность к моим страданиям, да еще и, подогретый высотными возлияниями, Апельсин решил оставить о себе и какую-то материально-духовную память. Он откуда-то вытащил новенькую афишу этих самых дней прибалтийской эстрады в Днепропетровске, на которой были фотографии всех участников, и за время полета собрал автографы всех присутствующих, причем расписались они на своих фотографиях. Зависнув над моим креслом, Апельсин, отмахиваясь от бортпроводницы, пытавшейся загнать его на свое место и пристегнуть к креслу, наконец, выяснил, как меня зовут, и размашисто на русском языке начертал поверх всего довольно веселенькую фразу: «Павлу на память о днях прибалтийской эстрады и его зубной боли от музыкантов Эстонии и от Мати лично». После чего здоровяк Апельсин поддался уговорам стюардессы и, основательно пожав мне руку, удалился на свое место.

В Днепропетровске вся эстрадная команда быстренько испарилась, а оставшиеся пассажиры, побродив около часа в накопителе, оказались снова в самолете. Пассажиров в Днепропетровске подсело совсем немного, и до Симферополя мы летели в практически пустом салоне.

В столицу Крыма мы прилетели около 6 часов вечера. Багажа у меня не было, только сумка и свернутая афиша. Выскочив из аэропорта, я быстренько сговорился с одним из таксистов, слонявшихся у выхода, и уже через 10 минут машина мчала меня по направлению к Севастополю. Вот тут-то снова проснулся мой зуб. Скорее всего, свою роль сыграли рытвины и ухабы, которыми сопровождался выезд моего такси по максимально укороченному маршруту из города. Уже на подъезде к Бахчисараю уровень зубной боли был даже выше, чем утром этого дня. Я только что не выл, подскакивая на каждой выбоине шоссе. Когда мы наконец подъехали к дому, я был в состоянии полной прострации, с сильно выраженным эффектом «ухода в себя». Я чуть не забыл сумку в машине, но про афишу, кинутую к заднему стеклу, забыл начисто. Так я лишился явного раритета, аналогов которому вряд ли найдется, и впоследствии даже не рассказывал об этом супруге, боясь вызвать ее карающий гнев по поводу утери такой святыни.

Дома мой внешний вид и неадекватное подергивание лица сначала вызвали у жены и тещи противоречивую реакцию: в этом они увидели признаки развившегося алкоголизма, но, узнав правду, семья успокоилась, и я в сопровождении жены срочно выехал в центральную горбольницу, где всегда круглосуточно дежурил стоматолог. Там, на мое счастье, оказалось малолюдно, и немолодой седовласый врач, осмотрев мой клык и догадавшись, что мне не сладко, обколол его анестезией, быстренько вскрыл, промыл лекарством и отправил меня домой, уверив, что поесть я смогу, а утром без промедления — к врачу. Мне снова полегчало, я даже смог запихнуть в себя несколько знаменитых тещиных куриных котлет, изготовленных в честь моего приезда, и шарахнуть с тестем несколько рюмок водки, отчего потом уснул сразу и без сновидений.

Утром всю инициативу по моему выздоровлению взяла на себя теща. Она еще работала тогда в бухгалтерии Нахимки, начисляла всему училищу зарплату, а потому пользовалась заслуженной известностью. Использовав связи по полной программе, она живенько с самого утра договорилась с тамошним стоматологом, по рассказам, сущим чародеем по части зубов, и перезвонив домой, срочно вызвала меня к 11 утра в училище. За полчаса до срока я начал движение в направлении чуждого мне по убеждениям командного училища. Жила семья моей жены в районе самой Стрелки, на ул. Надежды Островской, и ходу до КПП Нахимки, где меня ждала теща, было минут пятнадцать.

Теща встретила меня и, проводив до санчасти, вверила рукам врача, который оказался здоровенным мужиком с огромными волосатыми руками, торчащими из засученных рукавов халата. Как и все большие люди, он был добродушен и улыбчив. Пощелкав по моему зубу всевозможными инструментами, он отправил меня на рентген, а получив снимок, с широченной улыбкой констатировал, что зуба-то у меня уже и нет. Осталась только оболочка с перегнившей сердцевиной. И это надо удалять. Я обреченно согласился, хотя до этого зубы мне еще никогда не рвали, разве только в молочном детстве. Но все прошло на удивление гладко. Зуб, наверное, и правда был уже полумертвый, и вырывание клыка прошло без видимых страданий и болей. Набив рот тампонами и невнятно пробормотав слова благодарности врачу, я покинул лазарет училища и зашел отметиться к теще в бухгалтерию. Там я заслушал плановую серию охов по поводу моих страданий, был оценен группой тещиных сослуживиц на предмет соответствия меня моей жене и самостоятельно отправлен на выход.

Вырвавшись из бухгалтерии, я двинул было к КПП, но, передумав, резко взял в сторону. Вспомнив про низко-дырявый забор училища, я просек, что могу сократить дорогу домой почти вдвое, просто перепрыгнув через забор в нужном месте. Что я и отправился исполнить.

Чтобы продолжить повествование, придется сделать небольшое «лирическое» отступление. Что такое севастопольская комендантская служба тех лет, людям знающим объяснять не надо. Чернопогонная, краснопросветная диктатура с неограниченными полномочиями и отсутствием правовых рамок. Правила бал в комендатуре морская пехота, а точнее, те представители офицеров этого рода войск, которые оказались неспособны служить Родине в более тяжких условиях. Ну, по крайней мере, так нам представлялось, да и земля, как говорится, слухом полнилась. Были эти комендантские орлы как на подбор. Все «гераклы засушенные», у всех словарный запас на уровне полного собрания уставов Вооруженных сил, дополнений и пояснений к ним, и самое главное, уверенные в себе, как римские центурионы. И вот в это спаянное и спитое комендантское братство во второй половине 80-х годов проник чуждый элемент, да и к тому же совсем не морпех. А просто лейтенант. Да еще и выпускник Нахимки. А была фамилия того лейтенанта Галактионов. По ходившим слухам, курсант Галактионов умудрился жениться на дочке самого коменданта Севастополя, по любви или по расчету, не мне судить. Ну и само собой, грех было не воспользоваться такой возможностью и не остаться в славном городе Севастополе продолжать воинскую службу под крылом тестя, а не залезть на долгие годы в какую-нибудь стальную коробку на дальних рубежах Родины.

Кажется, тестю такой вариант не очень понравился, но против счастья дочери он не пошел, а потому сразу после выпуска из училища однокурсники Галактионова разъехались по всей стране, а он сел на троллейбус и приехал в комендатуру. И стал одним из новых помощников коменданта г. Севастополя, или еще кем-то, не суть важно. Отношение тестя-коменданта к карьере зятя-помощника интуитивно передалось всем ветеранам комендантской службы, и Галактионова начали «учить» служить. Да и к тому же скоро тесть его ушел на заслуженный отдых, а место его занял более молодой, а от этого более неистовый службист подполковник, а в недалеком будущем и украинский комендант города полковник Зверев. Тот поднял планку «обучения» Галактионова просто на запредельную высоту, и оттого носился лейтенант по Севастополю с выскобленной под «ноль» головой, в квадратной уставной фуражке и необъятном мундире, выданном на складе, а не пошитом в ателье, являя собой идеальный вариант полностью уставного офицера. Принципом службы в севастопольской комендатуре всегда был результат. А результатом считалось определенное количество задержанных военнослужащих, неважно, что и где нарушающих. Галактионов, по неопытности своей, результатов сразу давать не смог, но нашел мудрое и главное — свежее решение. (Я уже писал об этом в рассказе «Патруль».) Зная все тайные входы и выходы из своего родного училища, благо года еще не прошло, он стал периодически совершать рейды на комендантской машине с патрулем на борту под стены родных пенат и беспощадно отлавливать кадетов толпами, невзирая на курс и личные знакомства.

В Нахимке все обалдели, от первокурсников до командования, предали его анафеме, но ничего большего сделать не могли, и только скрепя сердце забирали своих кадетов пачками из комендатуры, куда отвозил их неутомимый лейтенант для оприходывания и строевых занятий. Так вот и в тот день, когда я рвал свой зуб, Галактионов тоже сидел в засаде под забором родного училища.

Плохо ориентируясь на территории Нахимки, я тем не менее чисто интуитивно вышел как раз к тому месту забора, мимо которого шел часом раньше. Одновременно со мной катапультировались еще двое кадетов в повседневной робе, явно направляющиеся в близлежащий магазин. Они даже сочувственно пропустили меня вперед, узрев набитый окровавленными тампонами рот. Оказавшись на той стороне училища, я было направился к ближайшему дому, но не тут-то было! Мне, в лучших традициях задержания иностранных шпионов доблестными чекистами, быстренько заломали руки выскочившие из кустов матросы с красными повязками «Патруль» на рукавах, а следом за ними из тех же кустов вывалился откормленный лейтенант, вытирая с упитанного лица обильно струившийся пот.

— Товарищ лейтенант, я от врача, сам оф… — попытался промямлить я с набитым ватой ртом.

— Это мы в комендатуре разберемся, от какого ты врача, да еще и в гражданской форме одежды. В машину его! Да вон еще двое. Взять их, — не обращая внимания на мои неуклюжие попытки объясниться, скомандовал своим нукерам Галактионов и полез обратно в кусты.

Через десять минут я в компании пяти или шести курсантов и парочки матросов трясся в кузове комендантского грузовика, направлявшегося в город. Ситуация была комичной. Судя по всему, и возрастом, и прической я был схож со старшекурсником, а документы, как принято, у меня не изъяли просто случайно, отвлекшись на новые поступления курсантов из-за забора. Замечу, что документы у меня были с собой. Суровая школа пятилетнего сосуществования с комендатурой Севастополя научила быть готовым ко всему. Оставалось только ждать, когда все решится само собой, потому что качать свои офицерские права я опасался из-за скорых на расправу бойцов комендантского взвода, которые, в случае чего, лишили бы меня еще парочки зубов, причем без анестезии. В комендатуре нас всех ввели в тамбур дежурной части и выстроили вдоль стены. Дежурный по комендатуре молча принял от Галактионова пачку документов и, вызывая каждого по очереди, вносил того в списки задержанных, а сам Галактионов давал грамотные трактовки правонарушению. Потом задержанный удалялся на строевые занятия, и вызывался следующий. Работа шла привычно и быстро, и вот, когда перед дежурным и Галактионовым осталось всего два человека: я и испуганный донельзя матрос, в дежурку вошел сам комендант, подполковник Зверев.

— Ну что, товарищ лейтенант, опять курсантов набрал целый взвод? Никак не научатся твои бывшие друзья воинские порядки соблюдать. Правильно, правильно делаешь, воспитывай их, — не без внутренней ехидцы прорычал Зверев вытянувшимся перед ним офицерам.

— А это что за гусь? Ты его что, прямо из-под зубного врача вынул? — спросил Зверев, взглянув на меня.

Галактионов неуловимо оказался рядом с комендантом и, выгибая толстую и потную шею, начал суетливо докладывать:

— А этот вообще в гражданской форме одежды за забор выскочил. Уже совсем охамели, тащ подполковник. Видно, только от врача, и сразу в самоволку намылился. Как фамилия?! Где его документы?

И вот тут настал мой звездный час.

— Товарищ подполковник! Лейтенант Белов, нахожусь в краткосрочном отпуске в городе Севастополе. Прибыл вчера, сегодня хотел после удаления зуба встать на учет, но вот был задержан. Не знаю даже, за что. — как можно более внятно постарался ответить я.

Лицо Зверева вытянулось. Он медленно повернул голову к Галактионову.

— Товарищ лейтенант, это что за фокус?

Упитанному Галактионову, кажется, стало еще жарче. По лбу из-под фуражки предательски заструились ручейки пота, а кулаки автоматически сжимались и разжимались.

— Я… я… тащ подполковник. Да какой он офицер? На лбу написано.

— Ваши документы! — прервал его Зверев, протягивая руку ко мне.

Я извлек удостоверение личности из кармана и, разложив отпускной билет, протянул их коменданту. Тот, подслеповато прищурившись, внимательно проверил все бумаги и, возвращая их мне, совсем другим тоном спросил:

— А чего через забор-то прыгал, офицер?

— Да только зуб вырвали… хотел домой побыстрее добраться, а то жара. Боялся, что развезет, вот и решил срезать полдороги. Я сам в Стрелецкой живу.

— Понятно, понятно. — как бы раздумывая, каким образом выйти из положения, рассеянно проговорил Зверев. Потом, видно, решил, что раз уж так сложилось, не грех бы лишний раз построить своего помощника, не стесняясь посторонних. И тут понеслось.

— Дежурный, поставить офицера на учет! А вам, товарищ лейтенант, пора бы научиться отличать матросов от боевых офицеров Северного флота! Вы мне что, скоро капитанов 1 ранга с санаторных пляжей привозить будете? А мне потом матку за них выворачивать начнут?! Офицер себя плохо чувствует, ему зуб ампутировали, а вы его, как последнего пьяного баталера, в кузов бросаете! Я вас, бл…, совсем ох…и. Что за безобразия?! Вы, Галактионов, еще сосунок в комендантской службе, вам не нерадивых военнослужащих ловить, а мандавошек по своей башке бритой собирать!!! Чмупс недоделанный, а не помощник коменданта! Я вас.

Пока комендант шлифовал Галактионова, улыбающийся дежурный поставил в мой отпускной необходимый штампик и подмигнул мне, отдавая. Все дежурные назначались из обычных флотских частей, терпели от комендантской службы тот же беспредельный террор и были очень рады каждому проколу в их деятельности.

— и лично доставить больного офицера по месту дислокации его семьи! Вам все понятно?! — закончил свой воистину выдающийся монолог Зверев.

— Так точно, товарищ подполковник! Есть! Разрешите выполнять?! — лицо Галактионова излучало готовность доставить меня не только в Стрелецкую бухту, но и куда подалее, включая родное Гаджиево, Барбадос или на худой конец острова Тристан-да-Кунья.

Домой мы ехали на все том же комендантском грузовике, правда, теперь я сидел в кабине между угрюмым водителем в морпеховской форме и потным Галактионовым, тяжело и обиженно сопящим и ежеминутно вытирающим стекающий пот. Весь путь мы проделали молча, а у подъезда моего дома несказанно удивили жену, гулявшую с коляской на улице. Ей уже давно позвонила теща и доложила о моем скором прибытии. Прибытие немного растянулось во времени, и жена уже начала волноваться, когда меня доставил грузовик с комендантскими эмблемами на борту и с полным кузовом патрульных. Вылезая, я выплюнул надоевшие тампоны изо рта, благо кровь уже давно перестала сочиться, а извлечь их раньше я поостерегся в исключительно стратегических целях. На прощанье помощник коменданта пробурчал что-то похожее на извинения, хотя по его лицу было видно, что он не прочь разжаловать меня в матросы на месте и сразу заключить в острог на максимально возможный срок. А еще лучше, просто расстрелять без суда и следствия из табельного Макарова.

Вот так закончились одни сутки моей нелегкой флотской жизни, включившие в себя и зубную боль, и прибалтийскую эстраду, и вездесущую комендантскую службу. В Палдиски я вернулся вовремя, везя с собой мешок новеньких и красивых севастопольских миц. А через несколько лет развалился Союз. Эстонские власти разломали и превратили в груду обломков наш учебный центр в Палдиски, и где-то там на его развалинах, наверное, догнивала одна из привезенных мной фуражек. Севастополь приватизировала Украина, и в одночасье, пользуясь отсутствием командующего Черноморским флотом, вся комендантская служба во главе с комендантом полковником Зверевым приняла присягу на верность Украине. Не принял присягу только один офицер — капитан 3 ранга Галактионов. Это он, доложив командованию флота об измене коменданта, возглавил взвод морской пехоты из Казачьей бухты, за считанные минуты очистивший комендатуру от украинских ренегатов, да так лихо, что те не успели забрать даже свои личные вещи, а свой собственный автомобиль Зверев не мог забрать со двора комендатуры целый месяц. Наверное, в те минуты Галактионов испытывал долгожданный миг триумфа, отмщения за многие унижения, испытанные им за эти годы. Галактионов стал российским комендантом Севастополя, ничуть не изменив стиль деятельности комендантской службы, хотя со временем, и постепенным уходом российского флота сам он невольно изменился, как изменился и Севастополь, ставший уже совсем другим городом.

Карьера, однако…

История эта принадлежит к числу тех самых флотских мифов, которые никто ни подтвердить, ни опровергнуть не может, но все обязательно когда-то где-то и совершенно случайно слышали. Точно так же слышал ее и я. А потому прошу простить мне, простому инженер-механику флота, определенное незнание сложной люксовской структуры братьев-надводников и даже определенный дилентализм в изложении нюансов надводной флотской жизни. Просто легенда эта стоит того, чтобы ее рассказать, хотя бы потому, что есть в ней нечто такое, что и на самом деле поможет понять, пусть и не в полном объеме, что такое Военно-морской флот.

Давно ли, недавно ли, но учился в славном городе Севастополе в ЧВВМУ им. Нахимова, в начале 80-х годов один кадет. Учился он вроде на ракетчика, а может, и не совсем, и был столь знатным раздолбаем, что доковылял до выпуска едва-едва, совершив при этом три захода на отчисление, но благодаря то ли рабоче-крестьянскому происхождению, то ли воле случая, кортик свой получил исправно, в срок, в одном могучем строю со всеми остальными выпускниками.

Но беспутное пятилетие все же аукнулось при распределении. И загнали свежеиспеченного летеху как элемента неблагонадежного и к дальнейшему карьерному росту негодного в то место, которое для любого другого выпускника славного училища Нахимова считалось глухой ссылкой: в отдельный дивизион малых ракетных катеров, командиром пусковой установки, с должностным потолком аж старшего лейтенанта. Надо сказать, что дивизион этот базировался не в Севастополе, не в Феодосии, и даже не в самом Донузлаве, а где-то рядом, на выселках, и представлял собой три устаревших до состояния импотенции ракетных катера времен хрущевских устрашений мира.

Вот ведь удивительная штука — военно-морская служба! Для одних Крым, солнце, природа, теплое море и всегда свежий воздух — просто мечта и сказка, а для других — провал и забвение. Интересна и увлекательна, наверное, служба офицера-надводника. Но не об этом разговор.

Отгуляв свой положенный лейтенантский отпуск, обреченный летеха прибыл в свой дивизион. Представился, как положено по Корабельному уставу его командиру, аж целому капитану 3 ранга, затем своему командиру катера, умудренному опытом капитан-лейтенанту, и впрягся в корабельную рутину. Так и завертелось: отколупывание ржавчины от катера-ветерана, непрекращающаяся покраска всего, что не движется, написание горы планов на все случаи жизни, ну и, само собой, ежедневный телесный осмотр личного состава на предмет следов вшивости и отсутствия членовредительства. Был он на умирающем дивизионе единственным лейтенантом, а посему пинался озлобившимся на жизнь командиром дивизиона нещадно, по поводу и без оного. От всего этого состояния перманентного насилования и хронической жизненной безысходности в редкие часы схода на берег летеха заливал свое беспросветное существование дешевым крымским портвейном «Приморский», закусывая его сочными караимскими пирожками и пуская по ночам скупую мужскую слезу на пахнущие терпкой лавандой упругие груди гарнизонных куртизанок. Так бы, наверное, и служил он до седых волос и самопроизвольного вытекания соплей, если бы не одно историческое для флота знаменательное событие.

В этот же год могучий советский ВПК родил очередной, не побоюсь этого слова, шедевр военно-морского кораблестроения. Со стапелей города Николаева, сошел первый тяжелый ракетный крейсер «Слава», позднее за свою дремучую убойную силу прозванный натовцами «ракетным оскалом социализма». И вот, пройдя кучу ходовых испытаний, отбороздя на всех ходах черноморские полигоны, крейсер подошел к самому главному: испытанию своих могучих ракетных систем. Советские кораблестроители не зря славились своим умением всунуть максимально возможное количество оружия в заданный свыше объем, поэтому «Слава» предназначалась для уничтожения не просто одного отдельно взятого авианосца, а, чего уж стесняться, всей авианосной группы со всеми шаландами в окрестности.

В связи с этими возможностями крейсера на полигоне распихали десяток отслуживших свое кораблей-мишеней, а на отстрел этих ветеранов решил прибыть сам главковерх Горшков со всей своей штабной свитой. Да еще и «зеленых» краснолампасников прихватили с полтора взвода, хвастануть обновкой. Для комфортабельного вывоза всей этой оравы отдраили штабное судно «Эльбрус», придав его внешнему и внутреннему виду глянец, достойный московской золотопогонной братии. В целях секретности и безопасности все страны, суда которых, случайно или нет, могли забрести в район стрельб, загодя предупредили об учениях и для пущего страха натыкали вокруг полигона корабли Черноморского флота. А так как и стрельбы предстояли неординарные, можно сказать, даже судьбоносные, на оцепление полигона выгнали все возможные плавсредства, чтобы не то что фелюга, доска с гвоздем не проскочила. И вполне естественно, что и дремучий дивизион также был определен в какой-то глухой квадрат полигона, дабы и дело делать, и глаза флотоводцам не мозолить.

И вот настало то самое время «Ч». «Слава», громыхая подъемниками крышек шахт, занимает позицию для стрельбы. Горшков со штабом на мостике «Эльбруса» с ноги на ногу переминается. Общевойсковые маршалы с генералами по гальюнам отираются, страдая от качки и морской болезни. Короче, все на своих местах. Стреляла «Слава», естественно, болванками, а не боевыми ракетами. Но и та болванка, если уж ненароком в корабль попадет, все равно делов натворить может ого-го!

Все бы хорошо, но ведь это — не война, а испытания. Техника только учится работать. Все болванки «Славы» легли точно в цель, только вот у одной что-то в электронных мозгах наперекосяк пошло, и начала она себе другую цель подыскивать. И ведь нашла! «Эльбрус». Со всеми царедворцами на борту. А Главком уже всех обрадовал успешными результатами стрельб, и вестовые забегали по гарсункам готовя кают-компанию к банкету. Главкому резво доложили о конфузе. Мол, летит, тащ адмирал, и скоро будет. Тот недолго думая дает команду: сбить этот «чемодан» всем, чем возможно, мне ложка дегтя в бочке меда ни к чему! Корабли оцепления напряглись, шарахнули с разных сторон, разнесли болванку в молекулы и опасность от флотоводцев отвели. Даже с летехиного дивизиона раза три грохнули своими устаревшими игрушками, под шумок, решив пару утерянных списать. Когда Главкому доложили, что опасность устранена, старый царедворец мысленно перекрестился и приказал определить, кто именно сшиб непослушную железку, и пригласить того, невзирая на возраст и звание, на предстоящий банкет.

Ракетчики траектории подсчитали, данные приборов сверили, и оказалось, что сбили взбесившуюся железяку с одного старого ракетного катера, с установки левого борта, а попросту именно тот зачуханный летеха, о котором и идет речь. Может, и не так все было, может, никто ничего и не подсчитывал, а просто ткнули пальцем, не знаю, да никто и не узнает уже, но то, что судьба лейтенанта с этого момента изменилась, это факт.

Строго запросили на катер: «Кто командир установки?» С катера рапорт: «Лейтенант Пупкин». Им в ответ: «В 18.30. Пупкину прибыть на «Эльбрус» на аудиенцию к Главкому. Форма одежды парадная. При кортике». И точка. Зачем, почему, для чего — хрен знает. Гадайте мол, сами.

На ракетном катере напряглись. Командир корабля, седовласый капитан-лейтенант, высвистав Пупкина, расспросил того обо всем, начиная от родства в Москве и окрестностях и заканчивая тайной аморальщиной. Но тот ни в каких грехах не признавался, разве только в мелком хулиганстве недавних курсантских времен и бытовом пьянстве, которые на вызов к Главкому явно не тянули. Делать нечего. Приказ есть приказ, его выполнять надо. Но вот только обнаружилось, что, похоронив свою будущую карьеру, Пупкин после выпуска забросил свой парадный мундир где-то на берегу в съемной квартире, и с тех времен его ни разу не доставал. Срочно провели ревизию имеющихся на борту парадных офицерских мундиров, и нашелся всего один, более или менее сидевший на Пупкинской фигуре — мундир командира. Старый каплей думал недолго. Трезво рассудив, что если Пупкин не врет, то вызов к Главкому какая-то ошибка, а если врет, то уж все равно за что по балде получать. Он напялил на Пупкина свою щегольскую парадку, предварительно отстегнув с тужурки свои «песочные» награды и прочие знаки, указывающие на срок службы владельца мундира. Звездочки с погон удалять не стал, пущай летеха где-нибудь в общем строю с каплейским достоинством постоит, а портить окончательно свой мундир вырыванием звездочек и отпарыванием нашивок посчитал уж слишком большой жертвой. Так и убыл свежевымытый, свежепостриженный и выбритый до синевы лейтенант Пупкин в каплейском мундире в полном недоумении и с долей изрядного испуга на рандеву к Главкому на мерно тарахтящем баркасе, по спокойной вечерней глади Черного моря.

Несмотря на досадное недоразумение с загулявшей ракетой, стрельбы, заботами Главкома, были признаны успешными, и по этому поводу кают-компания «Эльбруса» битком была набита носителями погон всех категорий, по большинству своему старших офицеров и выше. Оказаться к главкомовскому телу поближе хотелось всем. Пупкин застенчиво жался под стенками кают-компании, где обладатели погон с двумя просветами и выше, ожидая явления Главкома, коротали время в разговорах. Лейтенант, по причине еще совсем недавнего курсантства не успевший избавиться от панического страха перед большими погонами, более всего в жизни хотел, чтобы это мучение побыстрее закончилось, и его отконвоировали на родной катерок. Главком же, до последних своих дней сохранивший трезвость мышления, жесткость и твердость в принятии решений, в последние годы все же обрел некоторую сентиментальность в поведении, присущую почти всем пожилым людям, и поэтому, войдя в кают-компанию, не прошествовал сразу к СТОЛУ, а решил лично поздороваться со всеми присутствующими офицерами.

Шаг за шагом череда рукопожатий добралась и до Пупкина, как он ни старался размазаться по стенке за чужими спинами. Ослепляющий погон Адмирала Флота Советского Союза остановился напротив глаз каплеистого лейтенанта.

— Ну?! — Суровый взгляд Главкома уперся в Пупкина.

— Э. — Пупкин скосил взгляд на погон собственного мундира. — Капитан-лейтенант Пупкин! — выдохнул офицер с максимально возможной громкостью.

— Кто такой? — Главком недоуменно повернулся к толпившейся за его спиной свите.

— По вашему приказанию. Офицер, сбивший ракету. Отдельный дивизион ракетных катеров, — услужливо подсказал откуда-то сзади вездесущий порученец в чине капитана 1 ранга.

Взгляд Главкома потеплел.

— Молодец, капитан-лейтенант! Что, нечасто с главкомом здороваться приходится?

— Нечасто, товарищ Адмирал Флота Советского Союза! — полупрошептал Пупкин, стараясь не глядеть в глаза Главкому.

— Ну так давай! — Главком протянул руку.

Рукопожатие немолодого адмирала оказалось крепким.

— Наша смена. Вот такие, как он, и будут лет через десять новые корабли в океан выводить. Так, товарищи офицеры? — Главком повернулся к свите. Многопогонное сопровождение дружно и воодушевленно закивало, и начало сдержанно, но организованно выражать полное согласие с мудрыми словами адмирала.

— Служи, капитан-лейтенант, и дальше так же достойно. — Главком повернулся и перед тем, как проследовать дальше, кивнул порученцу:

— Офицера отметить в моем приказе.

И свита с адмиралом проследовала дальше. А порученец извлек блокнот и ручку, сноровисто записал данные «капитан-лейтенанта» и устремился вслед отдалившемуся начальнику. На этом судьбоносное свидание Пупкина с Главкомом закончилось. Оставшееся время он, стесняясь и чувствуя себя очень неловко среди скопища больших эполет, чем-то перекусил, и с большим облегчением через пару часов покинул «Эльбрус». На родном корабле он сдал мундир командиру, коротко рассказал о происходившем и снова погрузился в привычный ход службы, особенно и не вспоминая о свидании с Главкомом.

Прошло два месяца. Привезли как-то в штаб дивизиона очередную порцию документов из штаба флота, естественно, засекреченных донельзя, а потому, на счастье, мало кому доступных. А там… Среди всяческих приказов и директив общего характера затесалось две бумаженции, первая их которых заставила командира дивизиона очень сильно почесать затылок, а от второй у него вспотела спина. Бумага номер один была выпиской из приказа Министра обороны СССР о присвоении внеочередного воинского звания капитан 3 ранга капитан-лейтенанту. Пупкину!!! Бумага же номер два, уже приказом командующего ЧФ, назначала на вакантную должность начальника штаба его дивизиона все того же свежеиспеченного капитана 3 ранга Пупкина. Сомнений быть не могло: фамилия, имя и отчество совпадали полностью.

Надо отдать должное крепкой закалке немолодого комдива. Приказав секретчику молчать до команды, под страхом потери скальпа, комдив утром, понимая, что такие вещи по телефону не решаются, подхватил папку с документами и унесся в штаб флота, в Севастополь.

В отделе кадров флота, куда предусмотрительно с самого начала двинулся комдив, оторопели не меньше его самого. Но начальник отдела кадров, быстро смекнув, что к чему и оперативно посовещавшись с кем-то повыше, принял воистину соломоново решение. Заведя комдива к себе в кабинет, разлил по рюмкам коньяк и выдал тому примерно следующее:

— Уж и не знаю, на чьей совести прохлоп со званием, но вот с должностью точно на нас. А назначение ведь утвердил начальник штаба флота. Сам и сказал: вот вам и кандидатура, Главкомом отмеченная. Вот и суди сам: попытаться в Москву доложить об ошибке Главкома, так сами по загривку по полной получим и всем скопом головы поснимают. Главком лично представление подписал, а с его подачи и министр обороны, причем с формулировкой знаешь какой? За освоение новой техники! За «Славу». А мы им попытаемся, понимаешь каптри, мы им попытаемся доказать, что они уже дурни старые и ничего не соображают! Да нас в порошок сотрут наши же местные начальники! Мы с тобой оба на посту НИС на острове Диксон до смерти служить после этого будем! Пойду я к нашему начальнику штаба, тот же результат будет, уж я лично на своем месте стопроцентно не усижу. Да и ты, наверняка, тоже… за компанию. Поэтому решение мое такое: езжай-ка ты обратно на свои скорлупки и вручай Пупкину «майорские» погоны со всеми положенными ритуалами и перед строем. А на все вопросы офицеров отвечай: Главком есть Главком! И баста! Мол, сам удивлен, но в штабе все подтвердили. Так и сказали: приказы министра не обсуждаются. А обо всем остальном — молчок! Сам ведь понимаешь, кадры решают все. Мы этому Пупкину и старлея, и каплея задним числом присвоим, никто и не подкопается. А вот насчет его должности… придется тебе его начальником штаба потерпеть. Пусть он у тебя бумажки пару-тройку месяцев поперебирает, может, и научится чему, а потом я его перекину куда-нибудь с повышением с «твоей» подачи, туда, где он никаких бед по своей молодости наделать не сможет. А заодно с ним и тебя куда-нибудь переназначим, чтобы обидно не было. Небось, уже и надеяться перестал из дыры-то своей выбраться? Поможем!

Так и поступили. Погоны полностью офонаревшему Пупкину торжественно вручили перед строем дивизиона. Вопросов, конечно, было — масса, но и Пупкин, сам уже кое о чем догадывавшийся, и офицеры с его катера благоразумно и предусмотрительно помалкивали, да и комдив, осадив наиболее любопытных, интерес к этому делу довольно быстро погасил.

Месяца четыре капитан 3 ранга Пупкин честно пытался разобраться со всеми штабными проблемами под чутким и непрерывным контролем командира дивизиона, а потом был внезапно отозван в распоряжение отдела кадров ЧФ. Там он еще месяца два протирал штаны, попутно поменяв удостоверение личности офицера на новое, из которого с удивлением узнал, что старлея он получил через 2 месяца после выпуска из училища, а каплея еще через 2, а уж только потом стал капитаном 3 ранга. После всего этого Пупкин получил назначение командиром курса в один из питерских ввмузов, куда и незамедлительно убыл, воспитывать будущих офицеров, ненамного младше его самого. Командира его дивизиона тоже не забыли. Почти сразу после Пупкина он получил очередное воинское звание, на которое уже давно не рассчитывал, и с повышением был переведен в штаб Черноморского флота. А командиром дивизиона стал бывший командир пупкинского катера, тот самый капитан-лейтенант, с мундира которого и закрутилась эта сказочная история.

Дороги, которые нас выбирают

И вот настал долгожданный момент для любого, даже самого твердолобого, военного — очередной отпуск! Вся чернуха сборов осталась позади, и ты свободен. Надо сказать, что опытный военнослужащий считает себя в отпуске только тогда, когда сел в поезд или на самолет и тот отъехал или взлетел. Получение на руки отпускного билета и денег еще ничего не гарантирует.

В 198. году мой экипаж собирался в отпуск. Мучительно и долго. Примерную дату знали все. Мичманы выписывали проездные документы, народ закупал билеты, финансист окончательно подбивал денежное довольствие. Наконец, этот день настал. Утром командир поздравил всех с убытием на заслуженный отдых, приказал начать выдачу отпускных и денег, а перед обедом всех собрать на инструктаж, после чего — по домам. Народ расторопно выстроился в очередь, без лишней суеты получил необходимые бумажки и рассосался по казарме, ожидая последнего выхода отца-командира. Однако в назначенное время командир не пришел. Часть несознательных военных, пораскинув мозгами, покинула расположение части и поперла домой. Отпуск три месяца, после него про отсутствие на инструктаже никто и не вспомнит. Кроме того, у самых расторопных билеты были уже куплены, да еще и на вечер этого самого дня. Было куда торопиться. Оставшиеся уныло слонялись по казарме, проклинали необязательного командира и задымляли табачными клубами все закоулки.

Наконец в казарму мрачнее тучи вполз командир. Сначала он чуть не до смерти напугал дневального ультразвуковыми криками, потом снял дежурного по части за развязанный шнурок на ботинке и приказал немедленно строить экипаж. В предчувствии нехорошего команда выстроилась в неказистую кишку, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну, господа военнослужащие! В отпуск собрались? Летом? Х… вам! И мне в том числе! Отпускные билеты сдать! Деньги оставьте. Слабонервных прошу присесть прямо на палубу. Через месяц — в автономку! Вместо экипажа хитрожопого К…! А он, козел, в отпуск! Вопросы есть? Наш отпуск переносится на октябрь. Разойдись! Командиры боевых частей, ко мне в кабинет.

Надо ли говорить, что сбежавших доставали отовсюду. Из постели поздно вечером, из засад на автобусной остановке, лично я с механиком на его машине рано поутру гонял «на задержание» в аэропорт перехватывать старшину спецтрюмных. Упустили шестерых: четверых, с вечера укативших с семьями в Питер на своих автомобилях, и двух холостяков-старлеев, исчезнувших бесследно (позже выяснилось, что от щенячьего ощущения свободы их занесло в мурманскую гостиницу «Арктика», где они и пропьянствовали трое суток, не выползая из номера). Всех их, конечно, вернули в лоно родного экипажа попозже и с некоторыми моральными издержками, но в море мы ушли в срок.

Ну а теперь, допустим, другая ситуация — все обошлось. И отпуск, как положено, дали, и отпустили, и не догоняли, не обманули, даже попыток не делали.

Вот тут-то и начинается романтика военного отпуска. Ты свободен — а билетов нет! Никуда! Хорошо, если не в сезон едешь, тут проблем нет. А если весна и лето? Весь Север табором снимается с мест и выезжает через один-единственный аэропорт «Мурмаши» и один-единственный железнодорожный вокзал. Весь Север — в две дырки. И не очень-то большие, я вам скажу. Тогда и начинается. Номерок на руке. «Кто последний на допосадку?» — «Я». — «Я за вами». — «Пишите, сто тридцать шестой на Москву». Все, ты готов. Твое место на привокзальной скамейке, всерьез и надолго. Особенно если ты с семьей. Без семьи офицер флота уедет куда надо и в назначенный срок. Другое дело — на чем? Да хоть на хромой кобыле! Только отсель подальше! Хоть на время.

Как раз после той автономки, куда мы были засланы Родиной вместо других, нас, горемычных, наконец, отпустили отдыхать. Правда, отпуск попридержали, и вместо октября получился конец ноября. Нормальное явление. Слава тебе Господи, не под елочку! Передали корабль, получили финансы, и в конце концов были милостиво отпущены на все четыре стороны. Сразу сходил на почту. Дал телеграмму жене: выезжаю завтра, билетов нет, ждите в лучшем случае через двое суток. С друзьями решили вечерком отпраздновать долгожданное освобождение от воинских обязанностей. Шильцом побаловались знатно. В дугу. Вследствие чего утром я проспал все что можно, а главное — автобус на Мурманск.

Встал. Умылся. Подхватил заранее собранный чемодан и попер на КПП поселка ловить попутку. На перекладных добрался до Полярнинского пункта. И там наглухо встал. Водители упорно не желали подбирать одинокого путника. А ноябрь — совсем не летний месяц. Через час мои ноги начали постепенно отмирать, впрочем, как и все остальные части тела. Появилась мысль плюнуть и вернуться домой, а завтра спокойно сесть на автобус и продолжить движение в сторону отпуска.

На обочине тормознул военный «уазик». Постепенно превращаясь в генерала Карбышева, я даже не обратил внимание на это событие. Мало ли зачем остановился. Не за мной же. Дверца распахнулась. С переднего сиденья выскочил флотский капитан-авиатор и с криком: «Пашок! Чертяка!» — бросился на меня с объятиями. Увернуться я не успел. Помяв мое тело минут пять, капитан, широко улыбаясь, пробасил:

— Пашок! Не признал, что ли?

Такое жаркое проявление чувств меня согрело. Голова начала соображать. Я пригляделся. Ха! Старый знакомый. Капитан Витя. Мы вместе отдыхали год назад в санатории в соседних номерах. Я после автономки, он после неудачного катапультирования. Спелись враз. Сколько спиртного уничтожили — не берусь описать.

— Витька! А ты как здесь оказался? Ты же вроде под Петрозаводском служишь.

— Отлетал. Теперь наземный служака. Тружусь на диспетчерской ниве. В Сафоново. А ты-то что на дороге, как нищий бродяга, кукарекаешь?

— В отпуск я, Витек, еду. В отпуск. В Севастополь. А сейчас в аэропорт.

Виктор раскинул руки.

— Залазь! Сделаем крюк, подкину.

Меня долго уговаривать не пришлось. Витек перебрался ко мне на заднее сиденье и дал отмашку матросу: «Трогай!» «Козел» взревел и понесся. Витя, полуразвалившись на сиденье, закурил, оглядел меня и с сочувствием сказал:

— Плохо выглядишь, подводник. Лицо изнуренное, как у престарелого туберкулезника.

Я засмеялся:

— Куда уж изнуренней. Вчера до трех ночи отпуск обмывали.

Витек оживился. Достал с переднего сиденья портфель. Извлек фляжку и два металлических стопарика с эмблемами ВВС.

— Ну тогда сам бог велел, за встречу! Да и тебе лекарство перед дальней дорогой не помешает. Подравняешься!

«Козла» трясло, как шейкер для взбивания коктейлей, и алкоголь рассосался в крови в рекордно короткие сроки. Я размяк после вчерашнего, и Витя за компанию.

— Пашок! А когда у тебя самолет? Во сколько твой чартерный рейс к берегам Черного моря?

— Да я не знаю. У меня и билетов-то нет. Так, подсяду на московский рейс, а из Первопрестольной — в Крым.

— Ну-у-у. Неделю просидишь.

Мой авиационный друг задумался. Пошарил в своем саквояже. Достал папку. Долго перебирал и разглядывал бумажки. Почесал затылок, посмотрел на часы и постучал по спине водителя.

— Смирнов, ты в отпуск после новогодних праздников идешь?

— Так точно, тащ капитан!

— Ставлю боевую задачу: московское время 11.45. Время прибытия на наш аэродром 12.30. Успеешь — Новый год встретишь с мамой, папой и школьными подругами. Время пошло!

Судя по резкому увеличению скорости, своих подчиненных Витек не обманывал. «Уазик» мчался на пределе возможностей и на грани фола. Витек повернулся и помахал указательным пальцем у меня пред носом.

— И не спрашивай! Сюрприз! Сегодня до нолей будешь в теплой постели у законной супружницы в городе славы русских моряков! Поклонись от меня адмиралу Нахимову.

И больше ни на какие мои вопросы не отвечал. А я и не упорствовал. Сказал так сказал. Да и шило свое пагубное действие оказало.

До конца этого немыслимого «козлиного» полета фляжку мы приговорили. До капельки. На аэродром мы ворвались на двенадцать минут раньше срока. Лихо развернулись у подъезда длинного одноэтажного здания. Вышли. Прошли внутрь. В большом помещении сновали летчики, стоял бильярдный стол, работал телевизор. Витек усадил меня на диван и сказал, что придет минут через двадцать. Летуны оказались ребята хоть куда. Накормили, напоили чаем. Сделали десяток бутербродов «на дорожку». Самое интересное, что никто не спрашивал, кто я такой, но все знали, что я сейчас улетаю. Хотя этого точно не знал и я сам. Появился Витек.

— Собирайся! Пошли.

Я подхватил багаж, и мы вышли на улицу. Там стоял все тот же «летучий козел». Выехали на взлетную полосу. Вдалеке замаячил гигантский серый силуэт самолета. Подъехали. Остановились. Если бы люди были самолетами, то Витек уж точно относился бы к тяжелым бомбардировщикам. Он молча извлек из шинели знакомую флягу, к моему удивлению, снова полную. Наверное, заправился на лету. Разлил.

— На посошок! Вылетаете через десять минут. Рейс на Качу. Знаешь такое место?

Я знал. Военный аэродром в пригороде Севастополя.

— Вздрогнули!

Мы опрокинули стопки.

— Катапультируемся!

Выбрались из машины. У самолета стояло двое летчиков, упакованных в летные куртки, кожаные штаны и унты. Подошли.

— Васильич, вот мой пассажир. Прошу любить и жаловать, брат по оружию. Подводник Паша.

Васильич протянул руку, поздоровался.

— Давай по аппарели в салон. Там увидишь, где присесть. Места навалом.

И засмеялся. Я не обратил на это внимания. Мы попрощались с Витьком, обменялись адресами, и я поднялся в самолет.

В авиации я разбираюсь на уровне среднестатистического обывателя. Не моя епархия. Но то, что этот монстр, — турбовинтовой грузовик военно-транспортной авиации, я понял без объяснений. Пустая длинная труба. Нет даже откидных сидений. Крепления под них есть, а самих сидений нет. В конце дверца. Рядом два деревянных школьных стола и явно выкраденные из кинотеатра сиденья, скрепленные по три штуки. И на них разношерстная компания. Танковый полковник в папахе, четыре женщины средних лет, обложенные чемоданами и кошелками, и трое в гражданском, явно не имеющие отношения к военному ведомству. Поздоровался. Сел на свободное кресло. Аппарель со скрипом поднялась. Дверца открылась, вышел летчик.

— Сейчас взлетаем. Пристегиваться не надо. Ха-ха-ха! Можно курить. Окурки в ведро. Удобств, извините, нет. По малой нужде прошу в хвост, к аппарели. По большой придется потерпеть. Да, еще рекомендую потеплее одеться, в салоне холодновато. Есть мнение, что он даже негерметичен. Вот и все. Приятного полета. Лететь долго.

Летчик вышел, плотно закрыв за собой дверь. Фраза о теплой одежде показалась мне неуместной. Куда еще теплей, на Севере, да в конце ноября. А меня еще и шило очень неплохо согревало. В общем, на это предостережение авиатора я сначала внимания не обратил.

Взревели винты. Громко до безобразия. Самолет завибрировал и тронулся с места. Как разгонялись и взлетали я особо не запомнил. Сон сморил. Только голову на плечо положил, сразу провалился.

Проснулся я внезапно от всепоглощающего холода. Окоченело все: от кончиков пальцев до мочевого пузыря. Попытался поднять голову. С первого раза не вышло: ухо примерзло к воротнику куртки. Чуть кожу не сорвал. Отогрел ухо рукой, отлепил от воротника. Взглянул на часы. 14.10. Спал час с лишним.

Осмотрелся. Сидевший ближе всех полковник напоминал мертвеца. Белый, усы и брови в инее, взгляд отрешенный и потерянный. Остальные не лучше. Да и сам я, наверное, был тот еще. Народ молчал. Лишь из ноздрей и ртов вырывался пар. Ну просто ледяные вулканы. Зубы начали выстукивать фокстрот, и к моему стыду, сдержаться у меня не получалось. Ко всему прочему смертельно хотелось в туалет, а попросить отвернуться, когда я удалюсь к аппарели, я стеснялся. Наверное, пока я спал, через это прошли все, так как полковник, угадав ход моих мыслей, прохрипел:

— Иди в хвост. Отсюда не видно.

Я понесся вприпрыжку. С чувством глубокого удовлетворения осуществил слив вод. Затем отдышался и побрел назад. Опустился в свое кресло и взглянул на танкиста. Мочки ушей того были просто цвета мелованной бумаги. Отмерзли, сообразил я.

— Товарищ полковник! Уши! Разотрите уши!

Полковник осторожно потрогал мочки. Шепотом ругнулся и, скривясь, стал массажировать их пальцами. Я эту боль знаю, довелось испробовать. Мне как-то пришлось минут пятнадцать купаться в полной форме одежды в Баренцевом море в феврале. Так та вода под ноль градусов кипятком казалась! А этот самолет не просто холодильником был. Хуже. Просто рефрижератор какой-то. Не зря летун предупреждал.

Полковник наконец оттер уши, превратив их в два огненно-красных лопуха. Затем внимательно посмотрел на меня.

— Разрешите представиться! Полковник Шаталов. Григорий Семенович. Командир танкового полка. Следую из командировки к месту службы.

— Капитан-лейтенант Белов. Павел. Отпуск.

Обменялись рукопожатиями.

— Павел. Вы не разделите со мной небольшую порцию коньяка. Зябко, черт возьми!

Для наших плебейских времен танкист воспитан был исключительно. Как не помочь такому человеку! Естественно, согласился. Из дипломата, лежащего на коленях, полковник достал бутылку коньяка. Да не просто бутылку! Настоящий армянский «Ахтамар» семилетней выдержки.

— Три бутылки начальнику везу. Жалко, но здоровье важнее.

Лимон и фужеры у полковника тоже нашлись. Налили. Осушили. Крякнули. По жилам начало разливаться тепло древней армянской земли. Григорий Семенович выразительно качнул головой. Я сразу согласился. Выпили еще. После третьей мы как-то одновременно почувствовали на себе взгляды остальных. Если женщины мерзли с безразлично-отсутствующим видом, то на лицах гражданских специалистов отражалась целая гамма чувств. Аристократичный полковник взял инициативу на себя.

— Не желаете?

Мужчины желали. И очень! Бутылка благородного напитка обнажила дно в один момент. Мужчины если и не повеселели, то на заиндевевшие трупы уже не походили. Но что такое одна бутылка, пусть даже такая, для пяти здоровых, промерзших насквозь мужиков? Тьфу! Беды и невзгоды сближают. В этом летающем саркофаге для мороженого мяса присутствующие показались мне такими близкими и родными, что я, плюнув на все планы, влез и достал шильницу. Со мной их было три. Литровая и две пол-литровых. Сработанных на заказ северодвинскими мастерами, с личной монограммой на боку. С учетом количества участников я достал литровую.

Полковник хмыкнул и поинтересовался:

— Спирт?

— Шило. Чистейшее. Доктор по дружбе насыпал.

Полковник взял руководство процессом на себя.

— Молодые люди. Такой напиток одним лимончиком не зажуешь. Поскребите-ка по сусекам — и первый полез в дипломат.

Гражданские призыв восприняли правильно. На столе появились яйца вкрутую, вобла, колбаса, мои подарочные бутерброды, пластмассовые стаканчики. Разбавить шило было нечем, пришлось глотать чистый. Холод притупил восприятие чистого алкоголя, и спирт пошел просто изумительно, словно родниковая вода.

Познакомились. Ребята оказались инженерами с Севастопольского судоремонтного завода имени Орджоникидзе. Возвращались из командировки, поиздержались, их флотское командование и подсадило на наш авиалайнер. Разлили по следующей. Но выпить не успели.

— Мужчины! Кто вас воспитывал? С вами дамы, а вы словно слепые!

Про женщин мы начисто позабыли. Оказывается, они уже давно наблюдали за нашими манипуляциями. А холод одинаково действует как на мужской, так и на женский организм. И дамам захотелось тоже. Галантный танкист сразу же засуетился, пытаясь достать очередной коньяк. Разве можно допустить: женщины и спирт. Дамы вежливо отклонили предложение. Мол, коньяк на потом, когда этот напиток кончится. Торопиться некуда. И, не морщась, врезали по сто граммов! И повеселели. И заговорили. И пошло-поехало. Сами они жены летчиков. Их мужья уже полгода на Каче ковырялись по своим летным делам. Вот девчонки и собрались их проведать. Взяли билеты на поезд, а тут на тебе, в этот же день самолет прямо на место. Оперативно сдали билеты, комполка их — на борт и в путь.

— Мальчики! Да ведь у нас запасов на двое суток пути!

И резво так начали выкладывать снедь на стол. А у них. Женщины, одним словом. Куры жареные, куры вареные, пирожки, салатики в баночках, ну всего не перечислишь. Да и винца пару-тройку бутылочек нашли. Тут инженеры откуда-то водку извлекли. И начался пир в воздухе.

Где-то около шестнадцати часов выглянул один из авиаторов.

— Как, не замерзли?

Взглянул и обалдел. Все расстегнуты, стол ломиться, дым сигаретный, шум, смех. Полковник одной даме руку целует. Инженер другую на танец пригласить пытается. Холода как и не было! Ну мы летчика сразу за стол усадить попытались. Еле отбрехался. Попросил самолет не поджигать и удалился обратно в рубку. Они потом оттуда по очереди выглядывали, проверяли.

Спиртное на таком морозе сильно в голову не стреляло. Грело здорово, а почти не пьянило. Как мы посидели! Такой общности незнакомых доселе людей мне прежде видеть не приходилось. И девчонки наши с хохотом бегали в хвост, а мы дружно отворачивались. Полковники пикантные анекдоты рассказывал и карточные фокусы показывал, чего только не было! Верите ли, съели и выпили все! И танковый коньяк, и весь мой спирт, и гражданские запасы, а в конце и женское вино сгодилось. Все вылизали подчистую.

По-моему, часам к девяти пошли на посадку. Авиаторы нас предупредили. Сели мягко. Аппарель опустили. А там. Восемнадцать градусов тепла. После заполярного неба-то. Как же нас повело! Сдерживаемый морозом алкоголь овладел организмом в кратчайшие сроки. Мы и ста метров от самолета отойти не успели, как были в дымину. Поголовно. Подъехала машина с мужьями наших спутниц. Мужья были в шоке. Девчонки лыко не вяжут. Машут чемоданами как ридикюлями, песни поют. Погрузили благоверных и увезли. За танкистом пришел «уазик». Полковник широким жестом пригласил всех оставшихся в машину и приказал водителю развозить его друзей по домам, а его только после всех. Инженеров выгрузили на Северной стороне, долго прощались и обнимались. А я всю дорогу вокруг бухты учил полковника песне «Северный флот не подведет!». Правда, с переменным успехом. Танкист временно забыл человеческую речь и только подвывал. Судя по глазам водителя, он своего командира таким никогда не видел. Меня доставили прямо к подъезду. Будь его воля, полковник ввез бы меня и на второй этаж, но ему удалось доказать, что машина в дверь не пройдет. Он согласился, расцеловал меня и предложил идти к нему заместителем. Я обещал подумать. С тем и расстались.

Домой я ввалился в половине двенадцатого вечера. Пьяный в лохмотья. Отпуск начался. Доехал. Теперь до следующего.

Мимоходом. Отпуска, отпуска…

Первые лейтенантские отпуска. О, какое это горделивое ощущение собственной мужской значимости и самостоятельности. Первые большие деньги в руках и первые несколько месяцев полной свободы от всех обязательств. Полная независимость и в моральном, и в материальном плане. Улыбки женщин и подобострастие официантов в кабаках. Пусть даже ненадолго.

Один мой товарищ, назовем его Андрей, получив в лапы от финансиста около двух тысяч отпускных исключительно рублевыми и трехрублевыми ассигнациями, долго пытался обменять их на более крупные. Безрезультатно пообщавшись с корабельным кассиром и получив от ворот поворот, Андрей долго горевать не стал и, рассовав пачки дензнаков по карманам, отправился домой. Вечером же в процессе обмыва предстоящего отпуска его посетила блестящая идея. Мужчиной Андрюха был незакольцованным, поэтому заначивать купюры ему было не от кого. Всю ночь, самоотверженно выдыхая вечерние алкогольные пары, Андрюха склеивал рублевки и трояки в рулоны. Под самое утро денежные пачки трансформировались в два пухлых рулона. Кстати, если кто не знает, советские денежные знаки по ширине почти идеально совпадали с шириной туалетной бумаги. Так вот, закончив эту титаническую работу, Андрей обернул свои кровные отпускные этикетками от пипифакса под игривым названием «Василек» и прилег отдохнуть. А где-то к обеду мы втроем уже уехали в аэропорт и умудрились сразу сесть на самолет.

Всем нам было по пути. Все двигали в Крым. Билеты нам достались транзитные, через Ленинград. В городе трех революций образовался семичасовой коридор между двумя рейсами, и мы, не сговариваясь, приняли решение отужинать в ресторане. Сошлись на «Метрополе» у Гостиного двора. Вещи бросили в камеру хранения, и только один Андрюха зачем-то оставил свою сумку с собой. Такси быстро домчало нас до цели, и уже через час мы жевали сочные эскалопы, запивая их ледяной «Столичной», и радовались жизни. Захмелели быстро, но не сильно. Долго и жарко обсуждали планы на отпуск, курили и опрокидывали стопки за свое здоровье. Наконец, самый разумный из нас — Сашка, сфокусировав глаза на часах, твердо заявил:

— До вылета два с половиной часа! Расплачиваемся и по коням. Если что, и в аэропорту ресторан есть.

Уговаривать нас было не надо. Застрять в Питере совсем не хотелось. Позвали официанта. Тот угодливо подскочил и выписал счет. Только было мы с Сашкой полезли за кошельками, как Андрюха царственным жестом остановил нас.

— Ребята, потом рассчитаемся, я заплачу.

И величаво извлек из недр сумки два рулона «туалетной» бумаги. Официант остолбенел. Андрюха невозмутимо поглядев на сумму счета, разорвал рулон с трояками, отсчитал. Протянул метровую ленту окаменевшему официанту. Потом разорвал рублевый рулон, так же неторопливо отсчитал недостающее. Оторвал и снова сунул в руки безмолвного служителя. Тот продолжал стоять, как столб. Андрюха снова внимательно посмотрел на него и, решив, что тот ждет на чай, оторвал еще с полметра от трехрублевого рулона, бросил на стол и встал.

— Это тебе, дружище. Спасибо, все было очень вкусно! До свидания! Пошли мужики.

И мы пошли. Через пару шагов мы наконец врубились в происшедшее и зашлись в гомерическом смехе. Так, смеясь, мы и брели к выходу.

А там нас уже ждали. Майор милиции плюс два или три блюстителя порядка рангом пониже. Они очень сурово подошли к нам и, не обращая внимания на то, что двое из нас были в форме, вежливо и твердо попросили:

— Товарищи офицеры, пройдемте, пожалуйста, с нами.

Тут уже пришлось остолбенеть нам. Военных милиция задерживать права не имеет. Но ввиду того, что мы находились подшофе и не хотели опоздать на самолет, буянить не стали, а смирно проследовали в указанную комнату. А там уже сидел наш официант все с такими же выпученными глазами. Наверное, с ним никто еще не расплачивался пипифаксом с водяными знаками. Разборы были недолгие. На наше счастье, майор оказался с чувством юмора, ко всему прочему бывший военный. Безобидное Андрюхино баловство ему так понравилось, что он, разобравшись, в чем дело, даже предложил опрокинуть еще по стопочке, послав за бутылкой бдительного официанта. Надо ли говорить, что на самолет мы еле успели, теперь уже засидевшись с братьями по оружию из МВД. К их чести, в аэропорт нас доставили вовремя и с мигалкой. Дальше долетели уже без приключений.

А вот Андрюха, по свидетельствам очевидцев, к родному дому подъехал аж на четырех такси. В первом сидел он сам с бутылкой коньяка, во втором лежала фуражка, в третьем сумка, а в четвертом чемодан. Первый лейтенантский отпуск.

Как успеть на Новый год

Что бы вы сделали, если бы до Нового года осталось совсем ничего, вокруг тундра, до дома километров двенадцать и никаких шансов поймать транспорт. Как, ничего задачка?

Мне всегда казалось, что метеослужба Северного флота специально размещена в аэродинамической трубе. Чтобы моряки не спали. Представьте: на улице солнце, ни ветринки, а по флоту растекается сигнал «Ветер-3». Чуть подуло — все, жди «Ветер-2», а то и «Ветер-1». А с получением этого сигнала весь экипаж должен шмелем нестись на корабль хоть с унитаза, хоть из постели любовницы и готовиться к выходу в море. Как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть.

31 декабря 19. года, облизываясь и повизгивая от предвкушения праздника, экипаж собрался на корабле. Стояли мы тогда в Оленьей губе, километрах в пятнадцати от базы. Пока добрались было уже девять утра. Покурили, почесали языком и спустились в прочный корпус. Неторопливо сделали приборку, получили поздравления командира, наставления старпома и были милостиво отпущены на двенадцатичасовой автобус. От самой Оленьей автобус не ходил, надо пешочком добрести до развилки с шоссе, дождаться рейсового № 115, затем «вброситься» в переполненный салон и через полчаса ты дома. Для декабря погода стояла изумительная. Морозец, ни ветринки, снег хрустит под ногами. Загляденье! Метеосюрпризов явно не намечалось. Где-то к часу я был дома. Пообедав, мы с супругой включились в предпраздничный марафон. Кухня, сковородки, кастрюли, подготовка по полной форме. Гостей ждали к десяти, дел невпроворот, работа кипела! Около четырех в дверь позвонили. Жена пошла открывать.

— Тебя! — по голосу дражайшей половины я понял: что-то случилось.

В прихожей стоял мой сосед по дому старший мичман Мигун с очень нерадостным выражением лица.

— Штормовая готовность. На корабль, Борисыч. Всех.

Хлеще штормовой готовности нет ничего. Я выглянул в окно. Хоть ветерок и задул, но ураганом не пахло.

— Собирайся, Борисыч! Командир уже на борту, так что ловить нечего.

С командиром в вопросах службы шутить не стоило. Могло выйти боком. Я, матерясь в душе, переоделся, пряча глаза от жены. Последние три Новых года она встречала одна с сыном. На всякий случай тайком сунул в портфель фляжку со спиртом. Мало ли, праздник все же! Уже обуваясь, сделал попытку обнадежить жену, что, мол, все выяснится, ерунда, скоро буду. Она, естественно, не поверила и пообещала оставить на утро остатки праздничного стола.

До корабля добрались быстро. Построив экипаж, командир проверил людей, долго ходил по пирсу, смотрел на небо и вполголоса ругался. Отведя душу, командир принял решение.

— Товарищи подводники! Пусть наши метеорологи — мудаки из мудаков, мы люди военные. Приказываю: начать ввод ГЭУ. НЕ СПЕША! Я попытаюсь связаться со штабом.

При штормовой готовности команд сверху не надо. Заводить установку и ждать сигнала на выход в море, чтобы, не дай бог, ветер не выкинул лодку на камни. Ввод начался. Медленно, по инструкции, провели функциональную проверку аппаратуры, так же медленно начали комплексную проверку систем и механизмов. Тянули как могли. А часы тикали. Штаб стыдливо молчал. Только оперативный дежурный СФ сообщал по ВЧ металлическим голосом о приближении Содома и Гоморры и прочих вселенских бедствий, чуть ли не в галактическом масштабе. Около девяти от безысходности потянули решетки реактора. Пути к отступлению постепенно отрезались. В центральном посту зам начал наезжать на интенданта, требуя накрыть новогодний ужин на весь экипаж. Интендант вяло и неуверенно отбивался, поглядывая на угрюмо молчавшего командира.

На МКУМ, к счастью, взобраться не успели. Береговые братья из гидрометеослужбы флота протрезвели и, по всей видимости, осознали, что шутка зашла далеко, можно и по морде получить. За двадцать минут каркающий голос оперативного снизил ветер до первого, затем второго, и остановился на «Ветре-3». Корабль замер в ожидании команды «фас».

— Внимание экипажу! Московское время 22 часа 29 минут. Поздравляю всех с наступающим Новым годом! Разрешаю сход на берег. Кто не успеет — я не виноват! Механикам матчасть в исходное и тоже свободны. Командир.

Сход офицеров и мичманов напоминал приступ острого поноса. Из рубочного люка выскакивали по трое, тогда как в обычной обстановке и одному тесно. Вереница черных шинелей стремительно унеслась в темноту. Шанс успеть на последний автобус еще оставался.

Шестерка механических офицеров стартанула минут через двадцать после всех. Механик кавторанг Епифанов, комдив раз «майор» Тишин, два каплея: я с напарником Белошейкиным и два мичмана, электрик Мигун и турбинист Таращак. Когда наша компания доплелась до развилки, остановка пустовала. Наши на автобус успели. Закурили, на дороге было темно и тихо. За двадцать минут мимо пронеслась лишь парочка битком набитых легковушек и больше ничего. Когда часы показали половину двенадцатого, Епифанов как старший по возрасту и званию постановил:

— Дело кисляк! Если через десять минут не будет машины, начинаем праздновать. У всех есть?

Получив пять утвердительных кивков, Епифанов снова закурил и повернулся к трассе. Конечно, можно было вернуться на «пароход», залезть в каюту и с горя упиться там. Но возвращаться. Секунд через двадцать на дороге показались огни. Судя по звуку двигателя, ехал грузовик. Понимая, что едет последняя надежда, мы встали поперек дороги строем.

Сбивать людей в форме шофер не захотел и тормознул. В кабине он сидел с женой и дочкой, тоже спешил, нервничал и, опустив стекло, с укоризной сказал:

— Мужики, обалдели что ли, Новый год на носу, а вы под колеса лезете!

Епифанов подошел к кабине, козырнул и представился:

— Капитан 2 ранга Епифанов. Куда следуете?

Своим богатырским видом, сединой и гренадерскими усами механик невольно внушал уважение.

— В Гаджиевку, домой. А вы-то что посередь дороги гуляете в такое время? Водку пить пора!

Механик куснул ус, затянулся.

— Служба. Меня с пятерыми орлами до Гаджиево кинешь?

Водила зашелся в хохоте:

— Командир, ты хоть посмотрел на мою тачку? Марина, глянь на этих хохмачей. Сейчас помру!

Тут обнаружилось то, на что, захваченные переговорами, мы внимания не обратили. Машина была мусоровозом. Шесть баков для мусора и кран для подъема. Вот и все. Просмеявшийся водитель пояснил:

— Они пустые, все. Хотите, в них прыгайте. Больше некуда.

В мусорных баках никто из нас еще не путешествовал. Да и не собирался. Все приуныли. Домой хотелось. В бак нет. Шофер взглянул на часы.

— Так подводники. Через минуту газую. Решайтесь. Времени в обрез.

Мы дружно безмолвствовали. Сказать было нечего. Молчание начало затягиваться, но тут Епифанов выдал тираду, чеканя слово за словом:

— Я на флоте четверть века. Сидеть в бачке для отходов не заслужил. Но и праздник встречать на дороге тоже! Кто брезгливый — оставайтесь. Подводник в мусорном баке — это символ эпохи! По коням!

Брезгливых не нашлось. Полезли все. Расположились как в Табели о рангах: первые два бачка — механик с комдивом, вторые — мы, третьи — мичманы. Служебная мини-лестница, простите, мусорница. Шофер оторопело посмотрел на шесть голов с кокардами, торчащие из баков.

— Ну даете! Уши у шапок опустите, с ветерком поедем!

Уши опустили. Механик даже успел вытащить из кармана флягу, отхлебнуть и пустить по кругу. Машина тронулась. Наверное, это действительно был символ. Полярная ночь. Звезды. По идеально пустой дороге летит в никуда дребезжащий мусоровоз. В мусорных баках элита флота — подводники-атомоходчики передают друг другу емкость со спиртом. Сплошная романтика.

Шофер не обманул. Летели, как из ружья. На КПП Гаджиево тормознули без пяти двенадцать. Не сомневаюсь, что мичман-контролер до сих пор вспоминает, как в новогоднюю ночь из мусоровоза десантировались мичманы и офицеры немалых званий. Правды ради скажу: баки так заледенели, что никто из нас практически не испачкался. По крайней мере, внешне.

Дверь квартиры я открыл, задыхаясь от бега, без одной минуты. Дальше, надеюсь, ясно без слов. Как пьют и закусывают на Новый год, знает любой. Праздник для всех одинаков. Но вот дорога на праздник у каждого своя.

Мимоходом. Который час?

Автономка. Где-то середина плавания. Все, вроде, еще ничего, но усталость и раздражение потихоньку сказываются. В ноль часов заступает первая смена. На пульт ГЭУ вваливается наша троица: электрик старлей Антохин, левый оператор каплей Денисбаев, он же Дыня, и я, правый оператор старлей Белов. В ожидании команды «От мест отойти!» завязывается оживленная дискуссия. На данный момент самая животрепещущая тема — переход на зимнее время. Перевод стрелок часов взад-вперед в нашей могучей стране начал практиковаться не так давно, и народ все еще постоянно путается. Нынче на дворе, а точнее, за бортом осень, и мнения разделились. Волнует одно: перевод стрелок вперед означает уменьшение нашей вахты на один час и соответственно сокращение сна на то же время следующих за нами или, наоборот, и мы стоим на час дольше, и они спят больше? Вот мы со стрелками и запутались. Но как же хочется порой верить в лучшее независимо от обстоятельств! Каждая смена упирается и с пеной у рта отстаивает свою точку зрения. К отбою тревоги сошлись на том, что третьей смене волноваться все же не резон. Они могут потерять час лишь на сне, а вот нам предстоит одно из двух: стоять либо на час больше, либо на час меньше. Второе все же предпочтительней.

Сменились. Вечно замученный Антохин собрал доклады и быстренько погрузился в призрачный мир полудремы, когда вроде спишь, но на внешние раздражители реагируешь чутко. Дыня извлек «Войну и мир» и принялся изучать специфику взаимоотношений князя Болконского и Наташи Ростовой. Я же приступил к устранению пробелов знаний по общекорабельным системам при помощи вороха технической документации. Воцарилась рабочая тишина. Только гудели приборы и изредка раздавались нечленораздельные звуки со стороны Антохина.

Прошел час. Оттарабанили очередной доклад в центральный пост. Дыня, выдав монолог в «Каштан», отложил книгу и вперился взглядом в циферблат морских часов, висевших аккурат перед ним.

— Ё-моё! Еще три часа! Охренеть можно!

Антоха, не приходя в сознание, пробасил в ответ:

— Дынька, помолчал бы лучше! Ты что, в первый раз на вахте? Будь другом, не шуми, дай покемарить.

Дыня заерзал в кресле.

— Лучше в каюте дрыхнуть. Мужики, я все же думаю, что часы переводят на час вперед. Паш, а ты как?

Я оторвался от схем и прикинул возможный вариант.

— Да, неплохо. В два часа стрелки на час вперед. Станет три часа. А там уже совсем ничего останется. Хорошо бы.

Дыня загорелся. Еще минут пять он вслух рассуждал о правильности своего подхода, просчитывал варианты экономии электроэнергии в масштабе страны при переводе времени на час вперед и, наконец, убедил самого себя в верности своих умозаключений. Антоха, все это время страдавший от шума, порождаемого монологами Дыни, не выдержал и разругался:

— Чего ты завелся? Бу-бу, бу-бу! Как на базаре! Ты на вахте или где? Е…о в табло и думай о своем! Ума не хватает? Так позвони в центральный, спроси Грозного, он же там бдит, все знает! Но не стрекочи!

Дыня хлопнул себя по лбу.

— Точно! Вот голова деревянная, сам не догадался!

И начал вертеть кружок телефона. Виталик Грозный — наш командир группы трюмных, вахту несет в центральном посту. Всегда в курсе всех событий.

— Центральный! Виталь, это ты? Слушай, старик, у нас спор возник. Часы сегодня назад или вперед переводят? Не знаешь? Спроси у штурманов, это же их проблема. Ну, давай, жду.

Дыня прикрыл трубку ладонью.

— Они и сами там ни бум-бум. Сейчас узнает.

Снова приник к трубке.

— Что? Вперед? Виталька, это точно, без дураков? Ну спасибо, дружище! Мерси! Отлично!

Дыня с торжествующим видом положил трубку на аппарат.

— Ну что, быки колхозные, притихли? Кто прав? На час вперед! Дышите ровно, нам скоро сменяться!

Откровенно говоря, я не сильно задумывался над временным вопросом, но перспектива отстоять на час меньше обрадовала и меня. А уж вечно умирающего от недостатка сна Антоху вообще окрылила. Он восстал из небытия и даже открыл глаза.

— Дыня. Это не шутка?

— Чего пристал? Я же вам, балбесам, говорил! Не верили.

Антоха молча повернулся к своему пульту и начал заполнять журнал.

Мы тоже.

Без пяти два Дыня торжественно объявил:

— Через несколько минут по всему кораблю пройдет команда: стрелки часов на час вперед! И нам останется тоже всего один час!

Прошли доклады. «Каштан» молчал. Пошел третий час ночи. Дыня заерзал в кресле.

— Что они там? Уснули?

Часы показывали уже две минуты третьего.

— Дыня, тебя обули, как младенца. А ты, бестолочь, уши-то и развесил!

Антоха сплюнул со злости и приготовился снова уйти в нирвану. И тут ожил «Каштан». Голосом родного командира он возвестил:

— Согласно Указу Совета министров СССР сегодня в два часа ночи производится переход на зимнее время! Стрелки часов в два часа ночи переводятся на час вперед. Внимание по кораблю: перевести стрелки морских и встроенных часов на час вперед! Командир.

И отключился. Дыня ликовал.

— Вот! Вот! Кто прав? Ты, Антоха, только наезжать на людей умеешь. Слышал?

Антоха не отвечал. Замечание было справедливое. Мы перевели часы и убедились, что до конца нашей смены осталось уже меньше пятидесяти минут. Книги были отложены, журналы заполнены заранее, завязался традиционный автономочный разговор. Как всегда, о женщинах. А о чем можно говорить в минуты хорошего настроения? Только о них! За обсуждением половых проблем время пробежало незаметно. Первым спохватился недоверчивый Антоха.

— Мужчины, а почему не дали команду «Второй смене приготовиться на вахту»? Давно пора.

Не знаю почему, но я сразу почувствовал неясные опасения. С командами иногда происходили накладки, всякое бывало, но чтоб вахтенный механик, наш комдив Петрович забыл? Такого не случалось. Он мог созвать смену на развод раньше срока, но позже — никогда. Прошло еще десять минут. Вторую смену строить явно никто не собирался. Связь безмолвствовала. Антоха с неприкрытой ненавистью вперился в Дыню.

— Так кто на кого зря наехал? Что скажешь, моряк недоделанный? А мы тут, как мальчишки, нюни распустили. Отдохнем, поспим, пора меняться! Тебе, Денисбаич, в степи родные надо, с твоей логикой и интуицией. Баранов пасти!

Вахту так и не построили. В четыре часа собрали очередные доклады и все. Дыня сидел, боясь пошевелиться, и не поднимал глаз от палубы. Я снова вытащил схемы и продолжил учебу. Антоха ворочался в кресле, пытаясь устроить тело поудобнее для дремы. О том, что часы мы перевели неверно как-то не хотелось думать. Но нам напомнили.

Замигал и включился «Каштан». Командир довольным, ехидным голосом поинтересовался:

— Пульт! К смене уже приготовились? Вахтенные журналы заполнены? Порядок навели? Денисбаев, отвечай!

Дыня принялся что-то мямлить о работе установки, отсутствии замечаний и прочей ерунде. Очень растерянно и неубедительно.

— Хватит нести околесицу! Ну вы, господа управленцы, и шланги! Слушай приказ! Личному составу третьей смены вахты ПУ ГЭУ перевести часы на два часа назад, ввиду ошибки, совершенной при переходе на зимнее время. Жду доклада о переводе.

Все верно. Часы-то, оказывается, на самом деле все перевели назад, а мы вперед. Теперь нам пришлось отмерять уже два часа назад. Боже мой! Как тягостно, ожидая что вот-вот положишь голову на подушку, получить еще два часа полновесной вахты. И только из-за своей дурости. Было четыре часа ночи, стало опять два.

До конца вахты на пульте царила гробовая тишина, лишь изредка нарушаемая всеми видами корабельной связи. О шутке в считанные минуты прознала вся неспящая часть корабля, и каждый считал своим долгом выразить то ли соболезнования, то ли злорадное удовлетворение по поводу нашего казуса. Но это были еще цветочки. Днем над нами начал потешаться весь корабль. И потом еще долго в кают-компании командир предлагал Денисбаеву перевести стрелки на часик назад и поужинать второй раз, а потом еще и третий.

А поймали нас очень просто. Когда Виталька по простодушию поинтересовался у командира о часах, тот мигом смекнул, что к чему. И в два часа ночи, когда объявили всему кораблю о переводе стрелок, нас попросту отключили, а после командир отдельно для нас выдал ложную информацию. А мы, олухи царя небесного, увлеченные дебатами, даже не сообразили запросить любой отсек и, словно детишки, ждали, когда нас позовут спать. Вот и верь после всего этого людям!

ГЭУ как степень единения механического коллектива

Такое широкое понятие, как корабль в море, предполагает два не менее широких понятия: ввод и вывод ГЭУ из действия. Масштаб этих процессов правильно могут оценить только непосредственные участники, творцы и исполнители. А это мы, дивизион движения электромеханической боевой части ракетного подводного крейсера. И, разумеется, электрики, электротехнический дивизион. Да простят меня МАГАТЭ, Минатомпром, инспекция по ядерной безопасности и все остальные инстанции, но речь пойдет о махровых нарушениях всего чего только можно. И дабы не дразнить сторожевых псов ядерной энергетики и уставного порядка, предлагаю все последующее считать вымыслом и безбожным враньем.

Что выход, что возвращение в базу — самое собачье время для механиков. Допустим, через неделю в море. Штурманы рисуют карты, акустики не спеша проверяют аппаратуру, коки подсчитывают содержимое провизионок. Все заняты делом. И механики, само собой. Все крутится. Первый звонок. До выхода осталось трое суток. Тревога, всех на борт, все по боевым постам — комплексная проверка систем и механизмов ГЭУ. Ну по постам разбегаются, естественно, только механики, остальные, справедливо полагая, что это мероприятие касается их формально, дрыхнут по каютам, всеми доступными и недоступными способами пытаются слинять с корабля и ежеминутно названивают на пульт ГЭУ с одним вопросом: «Вам еще долго?» Ну а если сам командир куда-то спешит, то выражается коротко и ясно: «Заканчивайте через полчаса!» А так как комплексная проверка идет часа четыре и чудесным образом выпадает почти всегда на выходные, вопрос этот звучит довольно актуально. Поэтому, с молчаливого одобрения механика, комплексная проверка частенько просто записывается в журнал, а проверяют самые необходимые и лишь внушающие опасения элементы. Остальное кулуарно и тихонько проверяют командиры групп и старшины команд до или после тревоги.

Но если вы думаете, что вся волокита на этом закончена, вы не моряк. Она только началась. Планы флота подобно осенней погоде меняются ежеминутно и без учета людских проблем. Вы отработали комплексную, а в это время лаперузы в штабе уже задумали перенести выход на сутки. Казалось бы, ерунда. Но теперь комплексную проверку придется проводить снова, ведь пройдет больше трех суток до ввода и положено снова все проверять. Помню, мы две недели, каждые трое суток имитировали эту самую проверку, а в море так и не вышли. Но это еще не худший вариант. Хоть домой попадаешь! Но бывает, когда уже завелись, установка пыхтит вовсю, механическая вахта шмелем вьется, а команды в море нет и нет. Вот это беда!

Как-то раз ждали на Северном флоте незабвенного Пашу-Мерседеса в самом начале его карьеры. Зачем — не знаю, но, как всегда, готовились встретить по полной схеме. Нас аврально завели, посадили на борт и сказали — ждите команды, идем в море перед министром плясать. А он взял и опоздал. Недели на две. Забыл, наверное, что его на Кольском полуострове целый Северный флот с фанфарами дожидается. И не предупредил шалун, что его не будет. А наши отцы-командиры словно слюнявые первоклассники заикнуться в Москву о том, что здесь полфлота под парами его ждет, естественно, постеснялись. Так мы и жгли ядреное топливо две недели, дожидаясь у пирса лучшего министра обороны всех времен и народов. А знаете, сколько стоит один час работы установки хотя бы на мощности 15 %? Ошалеть можно. На эти деньги можно пару дней всю страну колбасой кормить, и это как минимум. Про надводников я и не заикаюсь, они министра вообще в море ждали загодя. Мазута сожгли пропасть, не говоря уже о чем другом.

Ну да ладно. День стоим — весь экипаж на борту, другой, третий — нет министра на Кольской земле, и все тут! А дом рядом, десять минут пешком. Звонит командир БЧ-4 однокласснику в Североморск по ВЧ. Тот оперативным связистом заступил. Мол, где там Грачев потерялся? Заждались. А у того через ухо все флотские приказы и слухи проносятся. Он и отвечает: да он еще и из Москвы не вылетел, и когда будет, неизвестно, а все флотское командование в обычном режиме служит: 18.30 — море на замок и по домам. А если учесть, что знакомые и одноклассники не только у нашего связиста есть, на третий день вся флотилия знает — ничего не будет, по крайней мере пока. Но нам-то не легче! Мы под парами! Домой ни шагу, в море ходу нет! Все! Залипли. У командира от долгих сборов пламенный боевой порыв спал, смотришь, одного, другого люкса вечерком домой спустил, старпом на пару часиков сбегал — фильтруются немеханические на берег потихоньку. Сам командир строгость блюдет, домой ни шагу. Спит как убитый, загодя силы на выход набирает. Короче, одни механики в работе. Вахты, как в море. Подменишься ночью часа на два, галопом домой сгоняешь, чтобы ни свои, ни чужие не видели, и снова на борт. Командир механиков ни за какие деньги на берег не отпустит, ядерная безопасность — штука серьезная, узнают — по головке не погладят. Механик боится, бережет заднее место, и правильно делает. Он за все в ответе. У старпома один ответ: иди, но если что, я тебя не отпускал.

Короче, дело — вакуум. Днем штурманы, связисты и прочие люксы обязательно дела в штабе найдут и смоются. А мы сидим как привязанные: ни дома, ни в море. Вот тут-то и начинается. Идти некуда. После вахты, пока воды с базы в достатке, натопишь сауну. Попаришься. Ну а что после баньки-то у русского человека первое дело? Вот-вот, как Суворов говаривал: последние портки продай, а выпей. А шило пока еще на флоте никто не отменял, да и свои запасы опытные военные всегда имеют. Раз банька, два банька, а если стоишь две недели? И пошло-поехало пассивное пьянство, совмещенное с «синдромом крысы». Выпил, забился в каюту и дрыхнешь. Так и стояли. Две недели — 336 часов. Людей повыматывали, матчасть напрягли. А у нас, для справки, ГЭУ в базе не больше 200 часов в год работать должно. С кого спрашивать? То ли с Павлика необязательного, то ли с начальников трусливых. Да и будут ли спрашивать? Страна огромная, богатая. Переживет.

Другое дело, когда в море взяли и вышли. Без проволочек и надолго. Ходили, бродили, боевые задачи выполняли, наконец, в базу. Пришли, пришвартовались. Электрики часа за три до базы концы питания наверх вытаскивают, побыстрее питание с берега примешь — побыстрее вывод ГЭУ закончишь. Это при советской власти концы питания с собой не возили. Сейчас все с собой таскают. Рыночная экономика: оставишь на пирсе, и нет их. Медь — штука дорогая, никто не брезгует ей ноги приделать. От мичмана предприимчивого до многозвездного военного. До года восемьдесят восьмого обрубков этих кабелей около каждого пирса было пруд пруди. Потом исчезли в один день. Лишь после узнали, что в Мурманске шведы или норвежцы медь за валюту принимать стали. А кто может за одну ночь два-три «КамАЗа» многокилограммовыми кусочками загрузить? Понятно, откуда ноги растут?

Бог с ними, с кабелями. Об этом разговор отдельный нужен. Вот только одно понять не могу. Почему, когда простой офицер с Севера уезжает, все вещи в один контейнер вмещаются? А когда адмирал — подавай ему минимум пять. Прямо-таки мини-Россия получается: русские офицеры и «новые» русские офицеры. Пойдем дальше. Пришвартовались, электрики сломя голову носятся, питание принимают, мы телефоны обрываем, вызываем пробоотборщиков с СРБ. Без них выводиться нельзя. Надо анализы первого контура отдать. Наконец «бояре» с СРБ прибыли, все сделали, и мы докладываем командиру, что готовы к выводу. Шеф дает отмашку, и мы начинаем. А весь корабль в это время лихорадочно ищет возможность дернуть домой. Вся люксовская братия осознает, что на корабле уже делать нечего (что справедливо, но очень обидно для механических сил) и всеми правдами и неправдами старается покинуть борт родного корабля. Первым после швартовки, чуть ли не раньше командира на пирс выпрыгивает «особняк». Ему сам черт не указ, и его никто не остановит. С ЧК не шутят. Хотя по всем документам до сброса аварийной защиты обоих реакторов на берег сойти не имеет права ни один член экипажа. Даже такой значительный, как флотский чекист. Позже пойдут другие «незаменимые»: секретчик в штаб, доктор в госпиталь, интендант неизвестно куда, еще кто-то куда-то, и потекло, поплыло. Ладно, тех, кто на вахту после вывода заступает, отпустят часа на два семью обнять. А остальные? Море на замок всеми правдами и неправдами. Мой последний командир, при всех своих минусах, правила знал и выполнял. И первый раз на моей памяти не закрыл глаза на такое дело. Взял и приказал после сброса защиты экипаж построить на пирсе, проверить людей, и отсутствующих обидеть финансово. Господи, горе-то какое было! Люксы шатались по пароходу, проклинали сатрапа-командира, не знали куда деться и ежеминутно названивали на пульт с глупыми просьбами. Ну тут мы повеселились! Каждый вывод мы и без этого кумы королю, а здесь все вовсю умоляют, ну поскорее, миленькие, пожалуйста, ножками стучат, домой хочется! Мелочь, а приятно!

Любой оператор ГЭУ знает: после моря домой он попадет позже всех. Даже если принципиальный командир оставит всех ждать окончания, механический офицер все равно останется привести механизмы в исходное, поставить парогенераторы на хранение, турбину ГТЗА попроворачивать, да много всякого. Ко всему прочему, по флотской иронии судьбы, из морей приходят, как правило, под вечер. Часиков эдак в девятнадцать-двадцать. Приплюсуйте часа полтора на приготовления и пробы, часа четыре на вывод, и домой уже толку идти нет. Крути не крути, а к восьми ноль ноль весь экипаж на пирс, подъем флага — традиционный ритуал.

Да и сам вывод — это тоже ритуал. Незаконно — неуставной. Прозвенела тревога, собрались на пульт, начали один борт. Первый и второй операторы на местах, комдивы тоже, остальные из отсеков доложились и тоже на пульт прирулили. Перешли на ручное управление, снизили температуру, начали промывание парогенераторов — и поехали. Промывание идет час, время есть. Режется сало, чистится лук, вскрываются консервы и главное — разбавляется шило. В чисто военно-морских пропорциях — два к одному. Не две части воды к одной спирта, а наоборот. Так убедительнее и действеннее. Все маскируется под массовое чаепитие. Секрет Полишинеля. Все, вплоть до командира, знают, ну или догадываются: механики выводятся, пошел процесс. Лучше закрыть глаза и ничего не замечать. Или только в крайнем случае, если уж бесчинства пойдут. Но это редко. А так тихо-мирно. Сейчас можно немного расслабиться. Не надо очертя голову лететь на пульт ГЭУ при любом залипании техники, дрожать над работой испарителей, вскакивать при утробном звуке падающей защиты. Все позади, работа окончена. Ждем новой, а пока — расслабляемся.

Под неторопливый процесс вывода установки, принятия антистрессового напитка и поглощения продуктов питания мы решаем, кто остается после ухода всех. Комдив — само собой, командир реакторного — как правило, и один управленец. Остальные после всего могут идти домой, но большинство все же остается. Особенно если поздно. Домой пойдешь — не выспишься. Опять же не для ушей блюстителей ядерной безопасности, вывестись можно очень быстро, выполнив ко всему прочему все необходимые операции, а не просто нажав кнопку сброса стержней АЗ. Уметь надо, и это умение свое воплощать в жизнь. Частенько после обсуждения с механиком всех нюансов так и делается, но никому до поры до времени не докладывается. Несмотря на свой якобы аристократизм, редко кто из люксов знает, что защиту реактора можно сбросить бесшумно, а о световой сигнализации в ЦП вахтенные офицеры, конечно, знают, но что и когда горит — тайна острова Пасхи. Лишние знания отягощают голову и мешают полноценному восприятию мира, так сказать. Командир перед каждым заходом в базу часов десять торчит на мостике в любую погоду, на берег до сброса защиты сойти тоже не имеет права, и с началом вывода падает в каюте на шконку как убитый, только мыча в «Каштан» в ответ на доклады дежурного. Так что все в наших руках. И порой, когда весь корабль думает, что до конца вывода еще тьма времени, мы уже все окончили и сидим, мирно попивая горячительные напитки, и, сверяясь по часам, докладываем этапы «большого пути» для записи в журнал дежурного по кораблю. Все равно раньше докладывать нельзя. Такие вот ядерно опасные дела. А помогает нам наводить тень на плетень обилие взаимоисключающих руководящих документов и директив (смотрите рассказ «Кладезь знаний»). При умении, желании и опыте с их помощью можно доказать любому все что угодно. Ну а шило? Современная медицина еще не сумела придумать более сильного средства против стресса. По крайней мере, для нас, русских. И я думаю в умеренных дозах его надо прописывать после долгих походов. Особенно если там, где ты живешь, ничего, кроме ДОФа и магазинов, нет и, думаю, никогда не будет. Раньше не сделали, а сейчас никому это и подавно не надо. Не те времена.

На флоте, надо с этим смириться, пили, пьют и пить будут. От адмирала до последнего матроса. Видел я, как горькая хороших ребят сжигала, пьяных замкомдивов с царскими замашками в море наблюдал, сам грешен был, не скрою. Но могу сказать одно. Если раньше пили для удовольствия, то сейчас — кто-то от обиды и злости, кто-то от вседозволенности. А причины со следствиями ох как связаны! И уж если это зло неистребимо, так пускай причины для него будут хорошие и радостные.

Бывало и хуже!

Автономка. Пятьдесят восьмые сутки похода. Двенадцатые сутки подо льдом. Глубина 110 метров. Наверху плотный лед, внизу километровая глубина. Тревог на всплытие под перископ и на сеансы связи нет уже почти две недели. На борту старшим в походе — заместитель командира дивизии. Конфликтует с командиром постоянно. Ищем полынью или тонкий лед, чтобы всплыть и определиться с местом. На корабле привычная рутина: вахты, осмотры, занятия, приборки.

12.30. Начало учебной тревоги для повседневных осмотров кабельных трасс, с дальнейшим плавным переходом в общекорабельную войну. Снова будем условно топить, поджигать и взрывать отсеки. Однообразие процедуры и неграмотность сценариев надоели до зубной боли. Перед каждой «войной» механик шепотом доводит по «Каштану» очередной план на пульт. Не дай бог, наши действия пойдут вразрез с теми, которые уже представил в своей голове старший на борту. Тревога для всех, и на пульте яблоку негде упасть. Оба комдива, управленцы: я и Белошейкин побортно, электрик на «Каме». Изредка забегает киповец Скамейкин. Вообще обстановка рабочая. Регулярность этих зачетных, контрольных, тренировочных, подготовительных учений окончательно притупила их восприятие. Серьезно это мероприятие уже при всем желании не воспринимается. Отсидеть, откукарекать по связи набор дежурных фраз: «… выполнены первичные мероприятия…», «… условно сброшена аварийная защита…», «.условно начата проливка активной зоны…». И все. Ну а сейчас — сидим на пульте и ждем начала.

14.00. Началось. Старпом усталым голосом, пытаясь изобразить крайнее возбуждение, то ли кричит, то ли шепчет в «Каштан»:

— Учебно-аварийная тревога! Взрыв аккумуляторной батареи во втором отсеке!

Заверещала аварийная сигнализация. Комдив раз Петрович докладывает в ЦП о готовности, смотрит на часы и изрекает:

— Мужчины, эта лабуда на час, не меньше. Давайте чайку сообразим.

Все соглашаются. Что будет дальше, знаем назубок. Пожар в нашем отсеке, вода в восьмом, под занавес — разрыв первого контура левого борта на неотключаемом участке. Старший непременно скажет, что все делалось неправильно, и завтра начнем сначала. Он с командиром на ножах. Ну работа у начальников такая — вечно быть недовольными! Что с них, бедняг, возьмешь? Ну не могут они по внутреннему своему устройству признать, что мы знаем, что делать! Не могут!

Поставили чайник. Из сейфов извлекли баранки, сухарики, варенье. Завязалась неторопливая беседа. Анекдоты, женщины, отпуск. По ходу дела начался условный пожар и в нашем отсеке. Не отвлекаясь от чаепития, достали свои идашки, распустили шланги ШДА. Вдруг ненароком заглянет посредник, а мы готовы. Обстановка создана. Считая людей, заглянул командир отсека. Накарябал на бумажке наше количество, вздохнул:

— Как оно все надоело!

И ушел считать остальной отсек.

14.25. Как всегда, одна война плавно перетекает в следующую. Центральный пост начал усиленно «топить» восьмой отсек, про недопотушенный «пожар» в третьем сразу забыли. Поглядывая на часы, продолжаем дискуссию за чаем.

14.33. Из-за приборов, разделяющих пульт ГЭУ и киповскую, вырывается огромный черный клуб дыма. Оттуда слышится вопль Скамейкина:

— Мужики!!! Пожар в киповне!!!

Секундный ступор. Петрович сметает рукой чашки и объедки со стола на палубу. Комдив два каплей Кулик докладывает в центральный. От дыма хочется кашлять. После недолгого замешательства трансляция центрального поста оживает.

— Аварийная тревога! Фактически! Пожар в третьем отсеке, горит выгородка КИП! Личному составу третьего отсека включиться в ИСЗ!

Торопливо натягиваем маски ШДА. Дым хоть и пыхнул всего один раз, но от него противный и едкий привкус во рту и слезятся глаза. Внезапно, ни с того ни с сего со своим противным охающим по всему кораблю звуком падает аварийная защита реактора правого борта. Моментом. Без предупредительной сигнализации.

Белошейкин в шоке. Установка работала как часы. Никаких предпосылок. Пару секунд спустя с тем же эффектом валится защита левого борта. Теперь в шоке и я. Свет на секунду гаснет и перемигивает. Все теперь сидим на аккумуляторной батарее. Оба АТГ останавливаются. Ход потерян. Стрелки тахометров медленно откатываются к нулю. Аварийная сигнализация на мнемосхемах взбесилась, зажигая один за другим попутные сигналы. Все ревет и мигает. Маски скидываем к чертовой матери — начинается уже настоящая работа. Отключаем звуковую. Становится тише. Пытаемся снять аварийные сигналы, чтобы остановить ход поглотителей вниз. Не выходит. Сигналы не снимаются. Из центрального что-то заверещали. Петрович кричит:

— Паша, ответь им хоть что-нибудь, чтоб отвязались!

Я подключаю центральный и, прижавшись губами к «Каштану», пытаюсь доложить о происходящем. Оттуда слышны шум и крики. Центральный голосом механика требует только ход, остальное потом. Сообщаю комдиву. Петрович огрызается:

— Сам знаю! Лаперузы…

Поворачивается к комдиву два.

— Андрюха. Подхватывай линию вала гребными. Разобщать муфту не будем, времени нет. Смотри, как по оборотам можно станет — подхватывай!

А центральный пост продолжает пилить с докладами о тушении и прочем. Я пытаюсь отбрехаться, ибо обстановки за приборами мы и сами не знаем. Петрович, раздирая горло, вопит в киповскую:

— Скамья!! Ё… твою мать! Что случилось?! Все вниз летит!

В киповне шум. Туда уже вломилась аварийная партия, вооруженная всем чем можно, для тушения пожара. Слышна ругань Скамейкина.

— Пошли отсюда на. Все, потушен пожар! Докладывай: возгорание блока в приборе. Потушил, потушил. Да свалите отсюда! Установка накрылась! Только под ногами путаетесь!

На пульт влетает Скамейкин, потрясая почерневшим блоком.

— Вот он, сука! Все из-за него.

Петрович уже осознал никчемность наших попыток остановить процесс съезда стержней. Поворачивается.

— Скамья, где зиповский блок? Ставьте быстрее. Смотри, что творится.

Скамейкин морщится.

— Петрович, он где-то в ящиках, в девятом отсеке. Надо искать. Минут пятнадцать точно.

У Петровича аж скулы сводит. Но делать нечего.

— Давай, Скамья, дуй туда. Руки в ноги. Ищи. Я в центральный скажу, чтобы пропустили через отсеки. А то ракетчики уже в штаны наделали, переборку не откроют. Очень жизнь любят.

Скамейкин исчезает за дверью. Становится заметно, что пополз дифферент на нос. Ожил «Каштан».

— Пульт! Комдив раз! Вы что, окаменели там? В чем дело? Доклад!

Все произошло в считанные секунды и про центральный снова забыли.

Петрович берет переговорник.

— Центральный, сработала аварийная защита обоих бортов. Причины выясняем, по-видимому, из-за сгоревшего блока. Не сможем ввести установку в действие, пока блок не будет заменен. Прошу пропустить Скамейкина в корму за ЗИПом. Возгорание потушено.

«Каштан» щелкает, и раздается голос ЗКД:

— Тишин, все понятно. Устраняйте. Почему электрики не переходят под гребные электродвигатели? Потерян ход! Взгляните на глубиномер!

Все повернули головы. Глубиномер показывал 150 метров. Тахометры ГТЗА были практически на нуле. Мы тихонько планировали вниз. Мало-помалу рос и дифферент. Центральный продолжал:

— Кулик! Какие проблемы?

В суматохе про электрические дела мы подзабыли. Своего хватало. Кулик поднял виноватые глаза от своей «Камы».

— Товарищ каперанг, не снимается блокировка ГЭД.

Его стало даже жалко. Комдивом Кулик стал на заводе в лейтенантском звании. Помогло отсутствие других кандидатов и бурная деятельность Кулика на поприще партполитработы. И хотя парень он был сообразительный и неглупый, но в море после завода ходил редко. А никакая теория не сравнима с практикой.

— Работайте! Обо всем докладывайте в центральный. Дацюк в корме, свяжитесь с ним.

Замкомдива отключился. Его голос был мраморно спокоен. Дальнейшее было не в начальственной воле. И, слава богу, он это понимал. Любой командир — дока во всем, но знать механическую часть корабля для большинства из них — ниже собственного достоинства. У понимающих это хватает ума не лезть руководить, у других — не хватает. Наш ЗКД, на счастье, принадлежал к первым.

На пульт врывается флагманский механик Дацюк. Он посредничал в восьмом отсеке и после аварийной тревоги и сброса АЗ остался там. Теперь прилетел к нам.

— Кулик! Почему не отключаешь блокировку с пульта? Обалдел?

— Не отключается, Александр Иванович. Я тумблером щелкаю, а лампа не гаснет. Не понимаю.

— Старшину команды в корму, техника туда же. Скоро поздно будет. Я с ними. Держи связь.

Стрелка глубиномера медленно, но верно двигалась вверх. 170, 180, 190. Мы сидим совершенно беспомощные. Сигналы без блока не снимались, и поглотители катились вниз. Оба реактора все глубже и глубже погружались в «йодную яму». Скамейкин вместе с инженером все еще копались в корме, выискивая замену сгоревшему агрегату. Блокировка гребных не отключалась. Центральный пост постоянно поддувал нос, выравнивая дифферент, но корабль все продолжал и продолжал идти вниз. 200, 210, 220. Ситуация становилась все занятнее.

Вариант первый. На такой глубине продувать цистерны главного балласта и аварийно всплывать — решение сомнительное. Неэффективно. А если и вынесет наверх, то сомнет льдом и рубку, и надстройку, может заклинить люки ракетных шахт и торпедных аппаратов. А это ремонт уже минимум на полгода. Да и после такого вылета наверх, во льды, возвращение на базу своим ходом — под вопросом. Что за этим следует — сами понимаете. Нужен ход.

Вариант второй. Не дадим ход. Что ж, тогда можно детские годы вспомнить. Лучшие моменты жизни и все такое. Стопочку выпить, если успеешь. Но это, конечно, в крайнем случае.

Стрелка глубиномера продолжает движение. 230, 240, 250. Петрович вернулся из кормы, куда успел сгонять, чтобы помочь в поисках.

— Дело полный финиш. Турбинеры весь ЗИП переставили, Скамья не может нужный ящик разыскать.

Посмотрел на глубиномер. Присвистнул.

— Ну быки колхозные! Еще немного, и можно давать команду «Курить в отсеках!». Ладно, где чайник-то?

Лодка уже пролетела черту глубоководного погружения для нашего типа кораблей. Не грех и чайку попить. Напоследок. Спешить больше некуда.

С грохотом распахивается дверь пульта. Влетает пыхтящий и булькающий Дацюк.

— Андрей! Ты сразу блокировку откуда снимал? С пульта?

Кулик кивает.

— Флотоводец засраный. Комдивка картонный. Бл… Пускай гребные!!!

Кулик дергается.

— Блокировка.

— Какая на… блокировка?! Пускай!!

Кулик командует в корму. Потом пускает гребные с пульта «Кама». Они работают. Глубина 279 метров. Стрелка глубиномера вздрагивает и останавливается. Дацюк докладывает в центральный о даче хода. Буквально сразу же прибегает радостный Скамейкин.

Блок найден. Три минуты на замену — и мы снимаем аварийные сигналы. Сразу, не дожидаясь разрешения центрального поста, взводим АЗ и начинаем тянуть решетки вверх. Все правила соблюдения ядерной безопасности свернуты в трубочку и засунуты в. Вот теперь надо спешить, галопом!

15.10. Понемногу начали всплывать. Кулик с Дацюком убыли в центральный объясняться. Петрович сидит с нами, подгоняя меня и Белошейкина:

— Давай, давай, без остановок. А то и так уже реакторы отравили, хрен знает сколько выползать будем.

На пульт возвращаются Дацюк и Кулик. Флагманский просит внимания.

— Ребята, это же просто конфуз. Я в центральном задницу этого юноши прикрыл, но вам знать надо.

Дацюк начинает рассказывать. Господи! Сели в лужу на детской вещи. При снятии блокировки с пульта сигнализация не гаснет. А гаснет лишь при снятии с местного поста. Кулик ключом дернул — лампа горит. Так она и должна гореть! А от нервозности обстановки эта чепуха из его головы вылетела начисто. Горит — значит, не отключена. Ну и давай искать неисправность. Благо Дацюк, хоть и не бывший электрик, но эту ерундовину припомнил. Вот так: искали щуку, нашли пескаря.

Из «йодной ямы» мы добросовестно вылезли. Правда, только через час перевели нагрузку на турбогенераторы и перешли в обычный режим. Битый час угорали со смеху, вспоминая лицо Кулика в момент прозрения. В вахтенных журналах эта история никаких следов не оставила. Текучка. Не было этого. Да и не могло быть, когда на борту начальник. Вечером на докладе ЗКД разметал в лохмотья командиров всех боевых частей, и на следующий день «потешные войны» пошли своим чередом. А что, страха-то нет! Хотя и оставалась самая малость. Бывало и хуже!

Мимоходом. Идите вы все!!!

Воскресенье. Утро. Часов одиннадцать. Корабль пуст. Выходной. Стоящая вахта дремлет на боевых постах по отсекам, а подсменная обнимает подушки по каютам. В центральном посту вахтенный периодически роняет голову на журнал, а дежурный по кораблю, презрев все флотские традиции, уютно свернулся на командирском кресле и дремлет, пуская слюни. Старший на борту командир. С вечера заперся в каюте и до сих пор не подает признаков жизни, не считая богатырского храпа, перекрывающего гул отсечных вентиляторов. Полная идиллия.

Неожиданно прямо под носом дежурного по кораблю каплея Филатова просыпается и противно дребезжит красный телефон ВЧ. Тот, который без наборного диска и с предупреждением о соблюдении военной тайны. Филатов с трудом разлепляет веки. Поднимает трубку. Позевывая, представляется:

— Дежурный по… кораблю… капитан-лейтенант. Филатов.

Трубка чеканит в ответ:

— Маршал Советского Союза Говорков! Не подскажете.

Филатов недоуменно смотрит на трубку. Наверное, дежурный по связи изгаляется. Негодяй!

— Послушай маршал, пошел ты на х.! Мальчиков поищи со своими шуточками!

И бросает трубку. Веки снова сцепились, дыхание изможденного службой дежурного выровнялось, и он снова погрузился в приятный мир легких сновидений. Но телефонный хулиган успокаиваться не собирается. Аппарат снова начинает издавать звуки. Филатов снова разлепляет веки и поднимает трубку. Но представиться уже не успевает.

— Маршал Говорков! Что за.

Филатова прорывает.

— Слушай, маршал хренов или кто ты там еще! Я тебе по-русски говорю — пошел ты на.! Еще раз позвонишь, доложу оперативному дежурному, что по ВЧ балуешься! Конец связи! Урод ушастый.

Трубка шлепается на телефон. Сон у Филатова пропал начисто. Ему захотелось отомстить наглому связисту за несвоевременные шуточки. Каплей связался с дежурным по дивизии и выяснил фамилию дежурного по связи. Оказалось, что сегодня ее обеспечивает его хороший знакомый, бывший сослуживец капитан 3 ранга Мянчин. Только Филатов приготовился дать нешуточный устный бой зарвавшемуся «майору», как зазвонил другой телефон. Уже простой, для связи в базе. Звонил дежурный по дивизии.

— Филатов, е… мать. Ты что, вообще головой тронулся? Ты кого и куда посылаешь? Мне уже оперативный с флота трубку оборвал! Чуть ли не вместе с погонами!

Филатов почувствовал неясную, но ощутимую тревогу.

— Товарищ каперанг, тут какой-то придурок замучил. Звонит, представляется маршалом и ничего толком не говорит. Я…

— Головка от х…!!! Это же настоящий маршал! Понимаешь, ты, олух? Настоящий!!! Ему твой командир был нужен!!! Он с его отцом воевал вместе, и знакомы они. Он из Москвы, из Генштаба дозвонился, а ты его на х…! Идиот!

Филатов почесал за ухом. Влетел так влетел. Маленьким пистоном не отделаешься.

— Филатов! Он сейчас снова соединяться будет, ты извинись покорректнее. Аккуратно. Если сможешь, конечно.

Телефон секретной связи зачирикал через пару минут. Теперь Филатов поднял трубку осторожно и с почтением, как будто на том конце могли это видеть.

— Дежурный по ракетному подводному крейсеру «К-…» капитан-лейтенант Филатов!

Трубка молчала. Каплей подождал, подул в нее. Тишина. Представился во второй раз. Трубка не отзывалась. Филатов внезапно вскипел.

— Кто там снова надо мной издевается?!

Трубка наконец ответила:

— Маршал Говорков. Группа инспекторов Министерства обороны.

Филатов скис. Значит, дежурный по дивизии не шутил.

— Товарищ маршал, извините, пожалуйста. Я думал, что со мной.

— Все, мальчик, успокойся и перестань сопли пускать. Повежливее надо быть с незнакомыми мужчинами. Командира своего к телефону позови. Да, еще. Ты, распи…й молодой, как догадался, что меня в детстве ушастым дразнили?

— Да я просто так, товарищ маршал, экспромтом.

— Ладно, экспромт, зови своего начальника.

И Филатов понесся будить сладко почивавшего командира корабля.

Позже, по прошествии времени, Филатов даже гордился происшедшим. Скажите, а вы хоть раз в жизни посылали маршала куда-нибудь подальше? Попробуйте, не пожалеете.

Заполярный Отелло

Не побоюсь быть банальным, но тема любви бесконечна, как конец питания с берега после долгого-долгого плавания. И как всем известно, это святое чувство шествует по миру в сопровождении целого сонма пороков, присущих не всем, но знакомых каждому. Надеюсь, перечислять их нужды нет. А теперь представьте маленький городишко с населением чуть более двадцати тысяч, да и то треть из них — матросы, живущие в казарме. Городок, где мужья по меньшей мере три-четыре месяца в году бороздят глубины Мирового океана в полной оторванности от женского пола. Городок, где женам работать негде, и они, еле дождавшись лета и подхватив детей, катапультируются на Большую землю с мая по сентябрь, оставляя мужей на произвол судьбы и командования. Городок, где развлечений немного: походить по магазинам, совершить вояж в гарнизонное злачное место — ресторан «Мутный глаз» или позаниматься бытовым пьянством с друзьями (муж в отсутствие жены) или подругами (жена в отсутствие мужа). Идеальная среда для приключений, усугубленная ежегодным пополнением населения в виде неокольцованных лейтенантов, жаждущих любви и ласки, причем немедленно.

На первенство в этой истории претендовали все четыре флота, все флотилии и мало-мальские военно-морские базы. Не суть важно. Если эти события и имели реальную основу (в чем лично я не сомневаюсь), то все участники ее молчали, молчат и будут молчать. Ибо даже в наше нелегкое время аналог этому происшествию надо поискать.

Супружеская чета Муравьевых нравилась всем. Она — красивая натуральная блондинка, ноги — от коренных зубов, на удивление, добра и приветлива. Чем, как известно, не особенно страдает подавляющее большинство красивых женщин. Он — статный, подтянутый, мужественный капитан-лейтенант, тоже не обделенный мужской привлекательностью. Семья жила душа в душу и поводов для сплетен не подавала. По магазинам Стас и Лариса ходили, держась за руки, как пионеры, порознь их почти не видели, и вообще от их пары буквально исходила аура любви и благоденствия. Полная идиллия, одним словом.

С годами их чувства не слабели, а только крепли, на зависть окружающим. За семь лет между ними ни разу не пробежала черная кошка. Единственное, Стас, посматривая вокруг, понемногу в глубине души начал мучиться вечным спутником семейного счастья — ревностью. Будучи по природе человеком выдержанным, Стас не позволял этому пороку выплеснуться наружу, давя все сомнения на корню. Хотя кто знает, какие бури бушевали в душе подводника, когда он ловил восхищенные взгляды мужчин, смотрящих на его жену, и слушал комплименты и любезности сослуживцев на праздничных банкетах. Тем не менее внешне ничего заметно не было, и даже Лариса сомнений и тревог мужа не замечала. А вот Стас незаметно созревал, прямо как прыщ перед тем, как лопнуть.

Корабль уходил в море на контрольный выход. Схема отработанная и привычная. Десять дней тревог и нервотрепки плюс десять бессонных ночей. Рано утром Стас попрощался с женой, поцеловал спящего сына и, пообещав вернуться через десять суток, отправился выполнять конституционный долг. Моря выдались нелегкие, то тут, то там намертво отказывалась работать матчасть. Стас служил в «механических силах» и порядком намучился, днем и ночью латая капризную технику. Тем обиднее было решение старшего на выходе командира дивизии на седьмой день идти в базу по причине массовой неисправности технической части корабля. Злость и раздражение Стаса скрашивало лишь одно: теплый бок жены стал на три дня ближе. А так как импотенцией соскучившийся каплей не страдал, то весь путь домой провел на подъеме, рисуя в мыслях одну картинку за другой.

По традиции в базу вернулись поздно вечером. Когда чехарда с выводом ГЭУ закончилась, Стас, даже не опрокинув традиционную стопку спирта за прибытие, словно жеребец поскакал домой. Смакуя процесс возложения головы на пышную грудь законной супруги, Стас домчался до дома, рывком поднялся на третий этаж и затормозил перед родной дверью.

Было начало второго ночи. «Мои спят», — подумал Стас. И представил, как неслышно разденется и запрыгнет в постель к Ларисе, на удивление той, и все последующее безобразие. Как можно аккуратнее вставив ключ, дрожащий от нетерпения Стас тихонько повернул его и протиснулся в прихожую. Механиком каплей был отменным, замок регулярно смазывал, и тот его не подвел.

К большому его разочарованию, жена, судя по всему, не спала. Из-за неплотно прикрытой двери спальни падал луч света и что-то слышалось. Что именно, Стас не понял и, не раздеваясь, даже не снимая фуражки, на цыпочках подкрался поближе. От нехороших предчувствий его пробил озноб. И действительно, его глазам предстало не снившееся ему даже в самом страшном сне.

Горел ночник. На его супружеском ложе бесстыдно раскинув ноги и раскидав по подушке белокурые волосы, лежала женщина. Все остальное закрывала фигура обнаженного мужчины, ритмично задиравшего зад к потолку. Женщина стонала во весь голос, его жена стонала так, как никогда не стонала под ним.

Стас был убит на месте. Вся жизнь рухнула в одночасье. Сколько он простоял в полупарализованном состоянии, неизвестно. Но когда Стас очнулся, за свои поступки он уже не отвечал. В милицейских протоколах это называется «в состоянии тяжелого душевного потрясения…».

Охваченный пламенем мщения за поруганную супружескую честь, Стас начал судорожно искать кобуру на поясе. Ее, естественно, не было. Кортика тоже. Стас ринулся на кухню. Первое, что попало под руку, была вилка. Красивая мельхиоровая вилка из набора, подаренного им на свадьбу. Зажав в крепкой офицерской руке неуставное холодное оружие, Стас метнулся обратно к спальне. Ворвавшись, как торнадо, в обитель изменщицы, перехватив для верности вилку второй рукой, униженный офицер от души размахнулся и. Рука оскорбленного военного не дрогнула. Вилка, описав широкую дугу, почти полностью погрузилась аккурат посередине движущихся ляжек прелюбодея. Описать раздавшийся после удара крик я не решусь. Ветеран войны, приехавший в гости к сыну, в квартиру по соседству, переживший блокаду Ленинграда и штурм Берлина, рассказывал, что проснулся с криком «Бомбы!» и поднял на ноги всю семью. Причем в отсутствии бомбежки и пострадавших его убеждали всей семьей минут сорок. У соседей сверху описались дети и чуть не наложили в штаны родители по причине непередаваемого ультразвукового воздействия. А овчарка других соседей выла до утра, оплакивая чью-то собачью жизнь.

Оставив орудие мщения торчать в анусе осквернителя, Стас резко развернулся и почти строевым шагом вышел из спальни. У него осталось только одно желание: покинуть ставший чужим дом, хорошенько надраться и утром забрать вещи. О содеянном Стас как-то не задумывался.

На удивление, в прихожей уже горел свет. И еще там стояла Лариса собственной персоной, в домашнем халатике и с полотенцем на голове. Красивая и соблазнительная. Для потерявшего все жизненные ориентиры Стаса потрясений на этот вечер оказалось слишком много. Со стороны это напоминало детскую игру «замри». Онемению Стас не подвергся, но слова из себя выдавил с большим трудом:

— А там кто? — Дрожащей рукой он показал в сторону спальни.

— Да твой брат Сережка с женой. Его же к нам перевели. Я им спальню уступила, пока тебя нет. А сама с сыном. Да что за крики-то там?

— Я. Понимаешь. Тут. Вилка.

— А я мыться ходила. Днем напор слабый, а ночью ничего. Слушай, Стасик, у них, кажется, что-то случилось.

— Ага, — только и сказал Стас и грохнулся в обморок.

То, что брат переводится к ним, что у него жена тоже блондинка, что приехать они должны были именно в эти дни, Стас, конечно, помнил, но навернувшаяся на глаза красная пелена заслонила все, да и кто бы мог подумать!

В итоге все закончилось лучше, чем можно было ожидать. Задницу Сереже заштопали. Военврач в госпитале, с трудом выдернув вилку, долго выражал восхищение богатырским ударом, а закончив операцию, похлопал Сергея по филейной части и обрадовал:

— Геморроя не будет никогда! У тебя там труба, без сучков и задоринок. Нефтепровод!

Помолчал и, хмыкнув, записал в журнале, что больной сел на гвоздь. Сидеть на стуле по-человечески Сергей разучился надолго. Первое время плакал, когда шел в гальюн по большой нужде, и рыдал, когда возвращался. Потом привык. Сейчас и не помнит, наверное, времена, когда сравнивал унитаз с электрическим стулом. Сережиной жене Лене расклинившиеся ноги сводили четыре медсестры и хирург. Свели с трудом. А заикалась она всего три месяца. Да и то только в постели. В общем, все закончилось хорошо. Как говорится, малой кровью. Ячейка общества не распалась, семья сохранена.

Жизнь продолжалась. Стас и Лариса так же гуляли, держась за руки и воркуя словно голуби. Солнце так же светило, и корабли так же уходили в море. Вот только Лариса стала убирать по шкафам все острое, вплоть до зубочистки, а Стас, приходя домой, звонил в дверь по пять минут и ждал, пока ему откроют.

Что касается Сергея и его жены, то они хоть и простили Стаса, но ночевать у брата никогда больше не оставались.

Мимоходом. Каска капитана Хлебова

Капитан-лейтенант Хлебов Виктор Сергеевич человеком был загадочным во всех отношениях. Большой оригинал. Причуды его были столь многочисленны и обильны, что народ в конце концов привык и перестал их замечать, воспринимая все его выходки как само собой разумеющееся. А заносило Витюшу черт знает куда. То он ударялся в религию. Завешивал каюту иконами и образами, все вахты напролет штудировал религиозную литературу, пересыпал речь богословскими терминами. Доставал всех. Потом резко уходил в культ здорового тела. Махал гирями вплоть до сердечных приступов, обвешивался эспандерами, посещал все спортивные секции, существовавшие в поселке: от кунг-фу до аэробики. Нешуточно увлекался фотографией. Мог печатать с утра до вечера. Очень многогранная личность. И при всем при том достаточно безобидный человек.

К нам в экипаж он попал после одного случая, когда в Двинске до смерти перепугал троицу молодых шалопаев, перелезших справить естественные надобности на территорию склада. А Виктор там дежурил в ту ночь. Два мальчика и девочка, поддатенькие, лет по восемнадцать, перепрыгнули через забор и только собрались приступить к орошению территории, как из дежурки вылез Хлебов.

Зима. Холодно. Снега по пояс. Узрел Виктор нарушителей, кричит, уходите, мол, с территории! Охраняется! А те хохочут. Дескать, пошел бы ты, офицер, подальше. Иди грейся, не лезь не в свое дело. Виктора Сергеевича и пробрало. Вынул табельный Макаров, и, как по уставу, первый выстрел — в воздух. А те не поняли сначала и продолжают. Ну тогда Витя и вдарил по ним. Чуть выше голов. Для острастки. От страха у них в штаны мочевые пузыри и слились.

Хлебова долго за пальбу эту по инстанциям таскали, а потом к нам в экипаж сплавили, в ссылку. Мы тогда не у дел были. Самое место для проштрафившегося каплея. Вот тут и начались у Вити семейные неурядицы. Супруга его женщиной была симпатичной и тщеславной, на карьеру мужа большие надежды возлагала и не могла не понимать, что стрельба «по движущимся мишеням» надолго, если не навсегда, закроет Вите путь к командным вершинам. А если прибавить к этому врожденную скупость и тягу к мужскому обществу Хлебовой половины, то состояние их отношений начало ухудшаться день ото дня.

Прошло немного времени, наш экипаж тоже в Двинск выехал. Ненадолго. Нас и стали использовать на полную катушку. Вахты, патрули, гарнизонные мероприятия. Как-то министр обороны на заводы пожаловал. Всех наших офицеров в оцепление по городу выставили, вырядили в ваишников. Повязки, краги, ремни, жезлы регулировочные. А главное — каски белые с надписью «ВАИ». Отстояли весь день, промерзли. Вечером имущество сдавать, вдруг выясняется, что Хлеб каску потерял. Как умудрился? А вот потерял — и все. Пропала. Ерунда, конечно, заплатил Хлебов рублей пять, и все забыли. Кроме его самого. Отремонтировались. Вернулись в Гаджиево.

А надо сказать, что у Хлеба отношения с женой все портились и портились. К разводу шло.

Проходит почти год, собрался экипаж в ресторан семьями перед отпуском. Сидим, тосты произносим. Веселимся. А на перекуре Хлебова жена возьми да и спроси у командира:

— Юрий Михайлович, доколе будут у моего мужа из зарплаты деньги за каску вычитать?

Командир аж дымом сигаретным подавился. Еле выдавил:

— Что за каска?

А супружница наезжает:

— Десять процентов от оклада. С ума сойти! Разберитесь!

Командир отдышался. Приказал Хлебова позвать. Отошел с ним в сторону. Ну Витя ему и поведал, что жена житья не дает. Копейки на сигареты не выпросишь. Зажимает. Он и сказал ей, что очень ценную, секретную каску утерял, с прибором ночного видения, блоком питания, и прочими прибамбасами. И теперь за нее выплачивает, и будет платить долго-долго. Дорогая каска. Специальная.

Командир чуть не подавился во второй раз, теперь от смеха. Но поддержку легенде пообещал. Что поделаешь, мужская солидарность. И обещание свое выполнил. Успокоил Хлебову жену, как мог. Уверил, что Виктору Сергеевичу осталось платить немного, лет пять всего. Она уши и развесила. Командир все же!

Года через два семейные отношения Хлеба окончательно оказались в тупике. Сам уходить от жены он не решался. Внутренний долг держал. Но и терпеть присутствие опостылевшей половины больше сил не имел. А тут, как назло, после автономки планировался массовый экипажный заезд в дом отдыха. То есть все с семьями, и ему надо бы с женой. Виктор переговорил с командиром и купил без лишнего шума за бешеные деньги себе отдельную путевку куда-то на Кавказ. А заступая на вахту, попросил своего друга, такого же оригинала, Ванюкова рассказать своей жене, что его за отличное несение службы в период боевого патрулирования наградили отдельной путевкой. Перед строем экипажа и с оркестром. Палыч своей супруге изложил все, как просили. Та же в обед встретила Хлебову половину в магазине и расписала награждение, еще и приукрасив.

Хлебодарыч после вахты домой приходит, а там его счастливая жена дожидается. Как же, едем не как все — в дом отдыха под Москву, а в лучший санаторий, на Черное море. Молодец Витенька, хорошо служишь! Виктор головой кивает, соглашается. Но, говорит, извини, милая, путевка-то одна. Только на меня. Ты же в море не ходила. А отдельно тебе купить — возможности не представляется, больно санаторий элитный. И отказаться нельзя: из жалованья вычтут. Так что оставайся, милая, здесь, ничего не попишешь, а я за тебя там и в море покупаюсь, и под солнышком полежу. Жена долго возмущалась, рвалась на прием к командующему, но ограничилась только командиром. Тот в свою очередь посоветовал к адмиралу не соваться, себе дороже будет, и никто никуда вообще не поедет. Женщина подумала, подумала и согласилась. Так и уехал Виктор Сергеевич один.

Потом, правда, после отпуска кто-то глаза Хлебовой жене приоткрыл. На том его супружеская жизнь и закончилась.

Распред-2

Стоять на вахте в базе распредом — это как клеймо, знак прокаженного. Или подобие заразной, неизлечимой болезни, сопровождаемой поносом и другими неприятными осложнениями. Слабонервные не выдерживают. И коли заступил один раз, другой, третий и тебя не сняли ни разу — все, ты в трясине. Другие вахты тебе уже не светят. Забудь о теплом милом корабле, дежурстве по ГЭУ, каюте и подушке. Только штаб! Тебе не хочется, опостылела прокуренная дежурка, надоел кипятильник в стакане, опротивела обязательная фуражка в любое время года, но нет. Оправдал доверие — служи и не рыпайся. В такое чертово колесо поначалу влетел и я. Мало-помалу распредство засосало меня глубоко и намертво. Качать права не позволял срок службы, стоять на вахте плохо не позволяло воспитание. Попытки отбрыкаться к успеху не привели, я сломался и принял положение вещей как должное. Опыт приходит со временем — эта истина непреложная. Я уже отлично знал, кого бояться, кого нет. Кто «сладкое говно», кто суровый добряк. И естественно, стал понемногу позволять себе на вахте гораздо больше, чем раньше. Казалось, фуражку и повязку распреда присобачили к моему телу всерьез и надолго. Но тут и произошло событие, навсегда избавившее высокочтимый штаб от меня до конца моей службы.

Все всегда происходит в выходные дни. Это закон военной жизни. Суббота, а особенно воскресенье для моряка — взрывоопасный фактор. Расслабился, и все, труба! В субботу вечером (любили лейтенантов по молодости на выходные ставить) я бодренько провел развод, быстро принял оружие и отпустил сменившегося распреда домой. Самым внимательным образом выслушал традиционные наставления дежурного по дивизии каперанга Погорелова о бдительности и внимательности. Враг не дремлет! Погорелов говорил долго и убедительно, потом дал телефон, по которому его искать (проверил — телефон домашний), и убыл до утра «проверять корабли» на своем автомобиле. Само собой, дождавшись отъезда комдива. Наш тогдашний адмирал человеком был очень приличным, кричал редко, матом ругался тоже нечасто (не в пример другим). Вместе с тем вздуть мог так, что жить не хотелось. Настоящий флотский интеллигент, хотя, если честно, я в это не верил. Флотская организация плющит всех, даже личности высокоинтеллектуальные с рождения. Но внешне адмирал держался молодцом.

Выходные (смотреть выше) обещали быть спокойными для вахты. В море и из морей никто не уходил и не возвращался. Матросы в те времена еще не научились дезертировать, а офицеры и мичманы пили ради удовольствия, а не чтобы забыться. Комдив тоже очень подробно проинструктировал Погорелова, пожал мне руку и сказал, что будет дома, у него гости, и по пустякам не беспокоить. Сел на «уазик» и умчался. За ним след в след умчался на «проверку» и Погорелов. Через пять минут, поднимая пыль столбом, умчался весь штаб, включая вневременного СПНШ. Немного погодя, пошарахавшись без дела по ПКЗ, дежурный по политотделу каперанг Балагуров забрел в дежурку, поковырял в носу и очень важно сообщил о крайней необходимости своего присутствия в ДОФе (а это поселок). Мол, там сегодня вечером поет хор матросского состава на вечеринке первоклассников, посвященной 72-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Он снова поковырял в носу и дал телефон ДОФа (проверил — и у него домашний). После чего быстро испарился. В штабе стало тихо и пусто. Я с дежурным по штабу и два вахтенных. Один на улице у трапа, другой со мной — рассыльный. Тишь и благодать.

Откровенно говоря, мне очень хотелось, чтобы все побыстрее убрались. Причина была крамольная, но простая и даже детская. В 23.00 по телевизору впервые в СССР должны были показать документальный фильм о битлах. Посмотреть хотелось до жжения в одном месте, полузапрещенная рок-н-ролльная молодость еще давала о себе знать. План просмотра я разработал загодя, и то, что у комдива гости, было мне на руку. Дело в том, что единственный доступный телевизор в штабе стоял у комдива в кабинете, на верхней палубе. Большинство флагманских запирало свои каюты на ночь, но комдив по традиции свою оставлял открытой. Вот в его-то каюте я и собирался окунуться в историю ливерпульской четверки. Мичман, дежурный по штабу, менял меня в два часа ночи. Штаб пуст. На телефоны я посажу рассыльного, он будет отвечать на звонки, представляясь мичманом, и в случае опасности вызовет меня прямой связью из кабинета адмирала. Верхний вахтенный будет следить за автотранспортом, заезжающим на пирс или проезжающим в непосредственной близости от него. Схема действий проста: по пирсу идет офицер (которых в ночь с субботы на воскресенье никак не ожидалось) или на пирс въезжает «уазик» — верхний вахтенный открывает дверь и кричит рассыльному. Тот поднимает трубку прямого телефона, и через 30 секунд я на месте. Грамотный, оперативный, по-военному четкий план.

В 23.00 я так и сделал, обязав парой подзатыльников укутанного в тулуп, засыпающего верхнего вахтенного следить за обстановкой на пирсе. Начало было приятным. Усевшись на мягкий комдивовский диван, я включил телевизор, откинулся и приготовился смотреть. Явно чего-то не хватало. Сбегав в дежурку я вытащил из портфеля походный кипятильник, чашку и весь комплект бутербродов. Приготовить чашку кофе было секундным делом, и я уселся перед телевизором с горячим напитком и домашними заготовками жены. Не спеша подкрепился. Кофе и сигаретный дым — понятия неразделимые. Подтащив поближе журнальный столик с пепельницей, я закурил. Легкие опасения затерялись в подкорке головного мозга с первыми аккордами битлов. Я окончательно расслабился. Захотелось уюта. Первым делом в угол дивана полетела фуражка и ремень с портупеей. После второй чашки кофе стало жарковато, и я расстегнул тужурку. Ботинки тоже изрядно мешали и жали ноги. Я уже совершенно раскис, скинул хромачи и, задрав черные флотские караси на журнальный столик, окаменел перед экраном в позе отдыхающего ковбоя. Фильм был интересный, песни великолепные, диван мягок и удобен. Я даже начал поклевывать носом, несмотря на поглощенное кофе. Кабинет стал каким-то родным, уютным, и я постепенно погружался в состояние нирваны.

По иронии судьбы, именно под звуки «Yellow submarine» я буквально кожей почувствовал присутствие в кабинете постороннего. Ощущение опасности было таким отчетливо-тревожным, что я прямо в карасях спрыгнул на палубу и повернулся к входной двери.

На пороге стоял комдив. Адмирал, правда, был в штатской одежде, что было совершенно незаметно при взгляде на его лицо. Все подробности его внешнего вида блекли и терялись на фоне гаммы чувств, пробегавших по суровому лицу флотоводца. По-моему, он еще сомневался, в свой ли кабинет заглянул или ошибся. Или он вообще не в своем штабе? Но то, что босой, полуобнаженный старлей сжимая в руке дымящуюся сигарету, доложился по уставу, убедило его в обратном.

— Товарищ адмирал! Во время несения службы замечаний не было. Распорядительный дежурный старший лейтенант Белов.

Я докладывал громко, чеканя слова, как на параде, одновременно пытаясь попасть ногами в ботинки. Адмирал ошалело продолжал безмолвствовать.

— Прошу разрешения.

Сигарета в руке мешала действовать. Я машинально сунул ее в рот и начал облачаться в амуницию. Вот эта сигарета во рту и взорвала адмирала, как фугасную бомбу.

— Да ты… Ты… Пацан, мальчишка, что себе позволяешь?! Наглец! Я тебя!..

Слов адмиралу явно не хватало. Напялив фуражку, я приложил руку к козырьку и произнес «волшебные» военные слова:

— Прошу разрешения.

— Вынь соску изо рта!

— Есть! — Я наконец сообразил выдернуть окурок. У военных есть четыре фразы, палочки-выручалочки на все случаи жизни: прошу разрешения, так точно, есть, виноват. Главное, на все отвечать только ими, и ты выскользнешь из-под любого обвала.

— Прошу разрешения идти?

Адмирал впервые сдвинулся с места и сделал два шага ко мне.

— Пять! Нет, семь суток ареста! В понедельник на губу!

— Виноват!

От адмирала пахло хорошим коньяком. «Наверное, неплохо с гостями погулял», — невольно подумалось мне.

— Ты снят! Звоните СПНШ, поднимайте его, вызывайте дежурного, чтоб вас сейчас же заменили. И на губу! На губу! Вы скоро баб в мой кабинет водить начнете. Вон отсюда!

Я метнулся к двери и выскочил в коридор, чуть не снеся косяк.

В дежурке сидел рассыльный с виноватым лицом. Боец был из моего дивизиона и искренне переживал за оплошность.

— Тащ… Он пронесся, я не понял кто. Не успел тащ… Простите!

Я молчал. Было так тошно, что даже ругаться не хотелось. Пару минут сидели в тишине. Потом спустился комдив.

— Я домой.

И молча вышел на улицу.

Как оказалось, произошел случай из серии непредвиденных. Комдив гулял дома с гостями, и под занавес вечера обнаружилось, что адмирал обещал кому-то интересную книгу, а она осталась в кабинете. Адмиралы, особенно подводники, ребята решительные. Вызывать машину не стали, дабы не пугать водителя запахом, к тому же один из гостей не пил и был за рулем. Оперативно погрузились и помчались в зону. Адмирала все знали в лицо, и «жигули» с ним на борту останавливать ночью никто на КПП не решился. А на пирсе заинструктированный мной вахтенный поступил по-военному тупо. Насчет «жигулей» его не предупреждали, и сигнал тревоги он не поднял. Въехали так въехали. А когда узнал поднимающегося по трапу комдива, было уже поздно. Дальнейшее известно.

Военный я исполнительный, поэтому сразу позвонил Погорелову. Тот зевал в трубку, как заведенный, кряхтел, сопел и приказал не теребить людей до утра. Мол, разберемся утром. Я с его доводами полностью согласился и больше никаких шагов не предпринимал. Утром в штаб, кроме Погорелова, не прибыл никто. Даже СПНШ. Сам же я замены не искал. Подставлять такого же горемыку, как я, было бы просто свинством. Погорелову тоже было до лампочки мое снятие.

— Не мне тебе замену искать. Звони СПНШ сам — пусть меняет.

СПНШ дома не было, и я тихо-мирно достоял вахту до победного конца. Комдив не появился, видимо, продолжил застолье, заливая оскорбление, нанесенное разнузданным старлеем. А скорее всего, просто здорово погулял. Адмиралы тоже люди.

Воскресный вечер прошел в сборах. Я готовился к губе. Соседка меня постригла. Сосед, ссылаясь на богатый опыт, засыпал дельными советами по арестантской части. Собрал портфель, немного выпил под ужин и, внутренне готовый, упал спать.

В понедельник, вернувшись с утреннего доклада, командир сразу вызвал меня.

— Белов. Комдив только шипел при твоей фамилии. Приказано посадить сегодня же. Во сколько там принимают?

— После 14.00, товарищ командир.

— Печатай записку об аресте на семь суток, принесешь — подпишу. За что — придумай сам. Ты, Белов, охренел, конечно, такое отчебучить на вахте. Ступай.

Записку я напечатал: «Семь суток ареста с содержанием на гауптвахте за нетактичное поведение с командиром дивизии подводных лодок». Покурил с мужиками, послонялся по казарме. И двинул к командиру визировать документ. Командира не было. Дневальный сказал, что его вызвали в штаб. Через полчаса он вернулся, и сразу же снова вызвал меня.

— Готов к посадке?

Я кивнул.

— Х… тебе! Сядешь, но в другое место. В 15.00 на 12-й пирс к Водограю. Идешь на КШУ на две недели. Отсидишь потом. Доволен?

— Так точно!

На губе в ноябре делать нечего. Холодно и сыро. Море куда лучше. И мой командир прекрасно это понимал. Так вместо ареста я ушел в море. Потом сесть снова не получилось, снова подвернулось море. Потом еще. Потом автономка.

Постепенно все забылось. Только вот штабная вахта стала для меня табу на всю оставшуюся службу, чему я был, естественно, безумно рад. А на ясные очи контр-адмирала я еще долго не попадался и старался теряться в толпе при его появлении на построениях. Да и командир старался меня на люди сильно не выставлять, проявляя непонятную для меня доброжелательность. Только где-то через год он вышел с нами в море и случайно столкнулся со мной в курилке.

— А, наглец! Отсидел?

Я судьбу искушать не стал и соврал не покраснев.

— Так точно, товарищ адмирал! Семь суток, как с куста и в полном объеме!

— То-то, Белов. Веди себя прилично, не наглей. Распорядительным я приказал тебя больше никогда, слышишь, никогда не ставить! Понял?

И не дожидаясь ответа, вышел из курилки. Так штаб лишился моих услуг, о чем ни я, ни он не жалеем. Каждому свое.

Мимоходом. О, сколько нам открытий чудных…

Дальний поход — штука серьезная. Но кто думает, что выполнение боевой задачи — самое важное, тот ошибается. В автономке кроме выполнения боевой задачи командование корабля решает еще одну злободневную проблему. Чем занять свободное время? Не свое, естественно. Личного состава, экипажа. И если офицеры и мичманы находят, чем себя занять (об этом я уже говорил), то группа «К» озабочена тем, чтобы на эти занятия оставалось как можно меньше времени.

Занятия по специальности, учения, большие и малые приборки — это так, семечки. Главное — это зачетные листы. Уникальное изобретение. Прослужи ты хоть двадцать лет, будь ты хоть семи пядей во лбу, а в гражданской жизни лауреатом Нобелевской премии — не обольщайся. По выходе в дальний поход тебе выдадут: лист по специальности 70—100 вопросов, лист на управление кораблем 60–80 вопросов, лист на управление группой 40–50 вопросов, и как довесок — лист на вышестоящую должность, правда, по желанию. Выдали — сдавай! А чтобы не похерили — замполит вывешивает график на всех, и от «большой» занятости ежедневно отмечает, сколько конкретно каждый сегодня сдал вопросов. По субботам перед баней по общекорабельной связи читается проповедь всему кораблю, и отстающих карают живым словом. Получил и подмылся. Вот все и крутятся. Матросы сдают мичманам, мичманы — офицерам, офицеры — командирам боевых частей, те — старпомам, старпомы, по идее, — командиру. Само собой, по большей части все делается втихаря, кулуарно, чем дольше служишь — тем меньше нервотрепки. Годковщина узаконенная. Подошел, протянул лист — подписали. Но незаслуживающие доверия сдают фактически. Кто во что горазд. И вот тогда открываются такие глубины.

В экипаже кавторанга Тимоненко, с которым я имел честь отправиться в свою первую автономку, служил начальником секретной части мичман Климов. Из-за кокетливых ужимок, женской манеры поведения и толстой рыхлой фигуры его все называли Мамочкой. Мамочка мичманом был молодым, и став после учебки секретчиком, задрал нос. Как же, единственный из мичманов живет отдельно, вместе с командиром таскается по штабам, запанибрата со старпомами, всегда на виду. Пуп на ровном месте, да и только. А мой будущий командир, тогда еще старпом, Светляков периодически ставил Мамочку на место, невзирая на всю его «нужность». Причем делал это с издевкой и очень едко. Когда Мамочке вручили зачетные листы, он их попросту засунул подальше. Время шло, мамочкины листы оставались девственно чистыми, пока старпом не вспомнил о «любимом» секретчике.

Узрев белоснежную чистоту бумаги, старпом закатил Мамочке такую истерику, что тому мало не показалось. Взмыленный мичман бросился наверстывать упущенное. Но по природной лени корабль Мамочка изучать не торопился. Там на халявку вопрос подпишет, там подпись выпросит. Таким образом все и продолжалось, пока Мамочка не добрел до вопросов по механической части. К тому времени старпом просек Мамочкины хитрости, и все зачеты у него принимал уже сам.

Вопрос «Источники основного и резервного электропитания корабля» ленивый секретчик решил сдать дистанционно, не пачкаясь. Личным осмотром турбогенератора и дизеля себя решил не утруждать, да он и слов-то таких не знал, а спустился к нам на пульт, чтобы в доступной для его ума форме усвоить ликбезовский курс.

На ПУ ГЭУ шла обычная автономочная вахта. На левом борту оператор Белов (зеленый лейтенант) постигал тайны конденсатно-питательной системы, зарывшись в инструкции. На правом борту оператор Денисбаев (опытный офицер), в простонародье — Дыня, беззвучно шевеля губами, сосредоточенно изучал творчество братьев Стругацких. На «Каме» дремал огненноволосый старлей Шура Антохин, командир электротехнической группы, мастер коротких замыканий и приемов питания с берега. Шура перед вахтой шесть часов перебирал обратимый преобразователь, и теперь покоился в кресле в состоянии блаженного полуобморока. Мамочка начал с места в карьер потряхивать полусонного Антохина.

— Александр, ну ты мне вкратце скажи про это самое питание, чтобы старпом отвязался. Будь другом!

Антоха недовольно приоткрыл глаза.

— Мамочка! Обалдел, что ли! Дуй в 9-й отсек к старшине команды. Дмитрич все расскажет, покажет, тебе же понятней будет! Ни хрена ведь не знаешь, так хоть в голове что-нибудь останется. Ну а если и правда запутаешься — приходи объясню.

Идти в корму «секретный» мичман совершенно не хотел. Люксовская спесь не позволяла.

— Александр, корма для вас, механических сил, а для меня после 5-бис отсека уже винты идут. Что я там забыл?

Видимо, фраза о винтах и ненужности кормовых отсеков сильно задела гордого электрика, он окончательно восстал ото сна и, поглядев на Мамочку, вздохнул.

— Шут с тобой, секретарь. Слушай: у нас два реактора. Знаешь? От каждого идет две трубы. От реактора левого борта в 8-й отсек, от реактора правого в 9-й. Сечешь? По ним идет пар.

Мамочка лихорадочно записывал в тетрадь и только кивал головой. Антоха продолжал:

— В 8-м и 9-м отсеке, в каждом по одной турбине ГТЗА и одному АТГ. ГТЗА вращают винты, а АТГ дают напряжение. АТГ в восьмом дает плюс, в девятом — минус. Запомни — это главное! От каждого идут провода в 6-й отсек. Ты у меня в шестом был? Самый большой щит на средней палубе видел? Вот там провода и сходятся. Плюс на минус — вот и ток! А уж из шестого розетки всего корабля запитываются. Вот и все. Проще некуда! Это основное питание. А резервное — дизеля. Когда АТГ ломаются, пар на дизеля подают, а там все так же. Просто, как все гениальное!

Мамочка закончил писать и вытер пот со лба.

— Спасибо, Александр! Пока из головы не вылетело, пойду старпому сдам! А говорили, трудно.

И Мамочка исчез за пультовской дверью. Просидев всю лекцию с выпученными глазами, мы с Дыней зашлись в истерическом хохоте. Антоха же крутился в кресле и бормотал:

— Ах ты флотский аристократ нашелся, эстет люксоидный! Тупой, как барабан, а туда же. Был бы хоть мичман грамотный, а то.

Минут через десять мы успокоились, и вахтенная рутина потекла своим чередом. А еще немного погодя квакнул «Каштан», и какой-то странно булькающий голос, отдаленно напоминающий Светлякова, осведомился:

— Антохин на вахте?

— Так точно!

— Что же вы, Александр Владимирович, мичмана Климова в заблуждение вводите?

— Да он.

Шурка приготовился оправдываться.

— А я слушаю его и чувствую: какая-то ерунда! Ведь из восьмого не плюс, а минус идет. Все наоборот! Ха-ха-ха!

И «Каштан» стал исторгать из себя такой хохот, какого я больше нигде и никогда не слышал.

Хотите верьте, хотите нет, но тогда таких уникумов было немного, а вот в последние годы их армия многократно возросла. Может, и правда минус шел из восьмого?

Правила передислокации войск

Как и все самое плановое на флоте, наш отъезд в Северодвинск на смену первому экипажу произошел совершенно неожиданно. Что-то со скрипом провернулось в штабных шестеренках, кто-то с большими погонами о чем-то вдруг вспомнил, строевые части дружно взялись за пишущие машинки, и в итоге экипаж ракетного подводного крейсера «К-…», до этого числившегося в передовиках и практически героях, во-первых, неожиданно остался без командира, отстраненного и посаженного под домашний арест, а во-вторых, получил директиву срочно убыть в стольный град Северодвинск на смену первому экипажу «К-…», прозябающему уже полтора года без законного отпуска. Причем команда была дана ехать без командира, под руководством старпома. Экипаж был срочно дополнен самым разнообразным народом, собранным по сусекам дивизии, и что самое интересное, объявили, что едем «на определенное время, но на неизвестный срок…». Именно так обрисовал нашу командировку заместитель командира дивизии на построении экипажа, стараясь объяснить, что это самая обычная командировка, а не штраф за поведение командира. После этого даже самым «восторженным ленинцам» стало ясно, что это политическая ссылка и что кончиться она может даже не простой сменой командира, а самым обычным развалом экипажа.

После этого, естественно, началось именно то, что можно назвать организованным бардаком. Группа «К», возглавляемая старпомом, приступила к выполнению своих прямых обязанностей, связанных с организацией переезда экипажа. Некоторые из офицеров и мичманов, ни под каким соусом не желающие отрываться от семей и родных домов, стали предпринимать судорожные попытки либо переназначиться, либо откомандироваться в другие экипажи. Остальные бестолково толкались по казарме, безостановочно дымя сигаретами в бесцельных разговорах.

Но как бы там ни было, военная организация все же довольно слаженный механизм, и его хоть и немного проржавевшие, но вполне работоспособные детали в очередной раз повернулись, и через несколько дней оказалось, что стараниями строевой части на всех уже выписаны ВПД и даже заказаны «КамАЗы» для перевозки личного состава на вокзал города Мурманска. Наш помощник командира каким-то образом исхитрился и под эгидой убытия на офицерские классы в Северодвинск с нами не ехал, хотя и принял самое деятельное участие в подготовке экипажа к отъезду. Вместо него после недолгих размышлений временно назначили одного старого-старого каплея Сашу Стрельцова, инженера вычислительной группы того самого экипажа, который мы и ехали менять.

Саша Стрельцов, в быту для всех просто Стрел, фигурой был довольно примечательной. Он принадлежал как раз к той категории «старых каплеев», которых сейчас на флоте, наверное, и не осталось. Как он к своим сорока четырем годам остался простым инженером БЧ-2, один бог ведал, но почти всех командиров в дивизии Стрел называл только по имени, а командира дивизии вне строя называл просто Санычем. Естественно, он знал все служебные входы и выходы, умел проползти там, где и червяк не пролезет, и договорится с самыми несговорчивыми. Единственным недостатком Стрела было только одно: пил он много и профессионально, и был по большому счету очень запойным товарищем.

Вот и сейчас он, умудрившись откомандировать самого себя из Северодвинска обратно в Гаджиево, отгулял отпуск, отправил семью в Севастополь уже навсегда, и пропьянствовав пару месяцев в одиночестве, как-то заскучал. И едва услышав, что мы едем менять его же экипаж, предложил свои услуги. Увольнялся он весной следующего года, по достижении 45 лет, и судя по всему, решил оставшееся время провести весело и ненапряженно в нашем краснофлотском Северном Париже. Оба наших старпома, не поинтересовавшись пристрастиями Стрела, очень обрадовались появлению на горизонте опытного и прожженного в северодвинских делах товарища и, без раздумий назначив того врио помощника командира, отдали все бразды хозяйственного управления экипажем в его руки.

Стрел, надо отдать ему должное, к исполнению своих обязанностей сначала подошел очень ответственно. Билеты на поезд до Архангельска были приобретены вовремя, все документы до последней бумажки подготовлены, и даже сухой паек для личного состава Стрел умудрился получить чуть ли не в двойном размере, при этом набив свой чемодан чуть ли не под завязку разнообразными консервами, что на тот момент тотального дефицита и всесоюзных продуктовых карточек было очень актуально и полезно для здоровья.

Я до этого был незнаком со Стрелом, и вообще вернулся в экипаж в самый разгар подготовки к отъезду после своего вояжа в славный город Баку. Вряд ли я очень обрадовал жену сообщением, что через несколько дней снова уезжаю на неизвестный срок, но она, уже немного привыкшая к невероятной гибкости флотского распорядка жизни, приняла это известие стоически и без лишних вопросов начала помогать собирать мне вещи.

За день до отъезда Стрел неожиданно подошел ко мне и предложил назавтра с утра убыть с ним вместе в Мурманск, чтобы оказать ему помощь в каких-то перевозочных делах в комендатуре вокзала. До сих пор гадаю, почему его выбор пал на меня, ведь знакомы мы были более чем «шапочно». Поезд у нас был где-то ближе к вечеру, и предложение меня не очень вдохновило. Но когда я узнал, что мы поедем не своим ходом, а на машине одного знакомого мичмана, нежелание трястись в кунге «КамАЗа» перевесило все неудобства раннего отъезда, и я согласился.

Утром, попрощавшись с женой и сыном, я выволок свой «тревожный» чемодан из дома, и уже через минут десять восседал на заднем сиденье «шестерки», несущейся по направлению к Мурманску. Стрел с самого утра был очень словоохотлив, много говорил, смеялся и ничуть не походил на человека, до чертиков надравшегося накануне вечером. На самом деле я только потом узнал, что некоторая бледность и высокие ораторские способности проявляются у старого офицера только после крепкого загула.

— Давай сразу в камеру хранения. Вещи закинем и займемся делом! — деловито распорядился Стрел, едва мы выгрузились из машины.

Я, естественно, согласился, и мы направились сдавать чемоданы. После этого, к моему удивлению, мы отправились не к коменданту вокзала, как предполагалось ранее, а к воинским кассам, где Стрел минут за десять получил увесистую пачку билетов.

— Ну вот и все! — радостно сообщил Стрел, запрятывая бумаги в портфель. — Теперь мы свободны до 16.00, — более конкретно уточнил он.

— Саша. А как же комендант-то.?

— А на фига он нам нужен? — радостно ответил вопросом на вопрос старый каплей.

— Ну а зачем тогда так рано ехать надо было?

— Знаешь, Борисыч, тут есть одно отличное местечко, на дорожку посидеть. — ответил мне умудренный опытом офицер, и я смутно начал понимать, во что и с кем вляпался.

Местечко и вправду оказалось уютным и, главное, недорогим по тогдашним временам. Судя по всему, Стрел в таких местах толк знал, да и в этом бывал неоднократно, так как парень за стойкой кивнул ему как старому знакомому. Заведение было самой простой сосисочной, но очень чистенькой, без малейших признаков пребывания деклассированных элементов и даже с салфетками на столах. В то время поголовных талонов на все, включая алкоголь, меню заведения, включающее десять блюд, и наличие водки на разлив делало честь этому кооперативному предприятию. Немаловажным его достоинством была и близость железнодорожного вокзала, до которого было максимум десять минут неторопливого шага.

Короче говоря, расположились мы там около одиннадцати утра, и я с ужасом подумал, что мой незакаленный по сравнению со Стрелом организм четыре часа пьянки не выдержит. Для начала щедрый Стрел завалил стол горячими сосисками и очень вкусными, еще шкворчащими чебуреками и попросил бутылку «Столичной». Поел я с удовольствием, да и пару рюмок под горячее опрокинул в охотку, но вот потом решил не торопить события и немного попридержать свои аппетиты.

И очень правильно сделал. Уже через полчаса мне пришлось познакомиться с еще одной особенностью поддатого Стрела. В пьяном виде он оказался несказанно, просто фантастически щедр. О том, что эти приступы внеземной доброты он потом абсолютно не помнит, я узнал несколько позднее. Когда мы прикончили все на столе, я, пока Стрел навещал гальюн, попросил счет. Получив его, понял, что кооперация — дело стоящее, но каждый день так обедать мне, увы, уже не по карману. Но вернувшийся Стрел был с этим категорически не согласен. С оскорбленным видом он отверг все мои попытки оплатить свою половину счета и, заказав еще пару шашлыков, с заговорщицким видом вытянул из портфеля увесистую шильницу. Тут я и понял окончательно, что все только начинается.

На спиртное я больше не налегал, стараясь пропускать как можно больше, но самого Стрела уже несло. Самое интересное, что внешне это было совершенно незаметно, и офицер-ветеран не выглядел пьяным, разве что много говорил и очень живо жестикулировал. После моей недолгой отлучки в места общего пользования я обнаружил за нашим столом парочку джентльменов с немного помятыми физиономиями, которые с воодушевлением поедали наши шашлыки и чокались нашими же рюмками, поощряемые улыбающимся Стрелом. Это был уже явный перебор, и я попытался прикрыть эту лавочку неслыханной офицерской щедрости, но Саша был непреклонен и, судя по всему, собирался пригласить за наш стол уже всех, сидевших в сосисочной.

На мое счастье, шильницу Стрела, которой тот манипулировал, уже совсем не таясь, заприметил бармен, подойдя к нам, он что-то прошептал Стрелу на ухо. Видимо, это была не первая их встреча, так как старый каплей, сразу же послушно закивал головой, а потом широким жестом вытащив из кармана толстую пачку купюр, быстренько расплатился. После чего мы как-то уж совсем поспешно покинули этот приют странников.

На улице Стрел в очередной раз с негодованием отверг все мои попытки отдать ему деньги, и неожиданно для меня, уже было собравшегося следовать на вокзал, предложил вкусить по тарелке соляночки в «Арктике», так, на дорожку. Отпускать его одного в таком состоянии у меня совести не хватило, и пришлось скрепя сердце идти теперь уже в ресторан гостиницы «Арктика».

Там старого каплея понесло по-крупному. К соляночке он умудрился заказать, да как-то незаметно, что я даже не успел опротестовать, бутылку коньяка, которым сразу же начал угощать каких-то двух половозрелых девиц, «умиравших» за соседним столиком над парой сиротливых чашек кофе без сахара. Потом Стрела окончательно переклинило, и он начал приглашать этих самых девиц ехать с нами в Северодвинск, и выгрузив в доказательство своих слов на стол из портфеля кучу билетов, отобрал парочку купейных и торжественно вручил их этим «великосветским» дамам. Все мои возражения в расчет не принимались, причем уже в довольно суровой форме. Я был давно уже не рад тому, что согласился ехать со Стрелом, но деваться было некуда, а теперь на меня уже легла определенная ответственность за сохранность билетов всего экипажа, которые расслабившийся старый каплей, кажется, уже считал своей личной собственностью. Но тут, к моему неописуемому облегчению, в ресторане нарисовались командир БЧ-2 Арнольдыч и командир БЧ-3 Савельич, которые, судя по всему, тоже прибыли в Мурманск своим ходом и тоже решили перекусить перед погрузкой в поезд. Арнольдыч, формально являвшийся начальником Стрела, был офицером до безобразия ответственным и, не побоюсь этого слова, суперуставным, к тому же знавшим моего «напарника» уже не один год и, надо думать, не только с хорошей стороны. Поэтому картина, представшая глазам Арнольдыча, оказала на него действие вороха красных тряпок на психически неуравновешенного быка, и он сразу ринулся к нашему столу.

— Стрельцов, мать твою! Ты что здесь расслабляешься?! Ты где должен быть?! Ты что, уже в хлам, что ли? Встать!

Потом Арнольдыч повернулся ко мне, но события последнего часа отрезвили меня настолько, что было видно невооруженным глазом, что я трезв, как монашка, поэтому голос грозного бычка стал менее строгим.

— Белов, бери этого хроника и веди его на вокзал. Наши сейчас уже подъехать должны. Я с ним потом разберусь!

Стрел, обиженно поджав губы, выложил на стол кучу денег и подчеркнуто небрежным жестом пододвинул их ко мне.

— Расплачивайся, Борисыч, и на чай не забудь оставить.

Пока я ждал сдачи, Стрел маханул полный стакан коньяка и, бросив портфель и деньги, неторопливой походкой независимого и уверенного в себе человека направился к выходу. Я судорожно распихал по карманам все деньги, которые, как я понял, были экипажной кассой, и рванул к девицам, явно собиравшимся покинуть это злачное место. Мне стоило большого труда и громкого голоса заставить их вернуть подаренные билеты, которые они, судя по всему, просто хотели сдать обратно в кассу, благо вокзал был практически в двух шагах. Потом я догнал Стрела, которого ноги понесли не на вокзал, а куда-то вбок, в сторону покинутой сосисочной, и пользуясь грубым физическим превосходством, просто повернул его в нужном направлении. Тут я познакомился с очередной особенностью Стрела, заключавшейся в том, что на определенной стадии опьянения он после словесного балагурства и всеобъемлющей жизнерадостности становился фантастически угрюмым и немногословным. В таком состоянии мы и прибыли на вокзал, почти одновременно с прибывающей на привокзальную площадь на машинах основной частью экипажа.

Оба старпома, молодцевато выскочившие из кабин, двинулись было к Стрелу, но я, предвосхитив их намерения, шагнул к ним первым, прикрывая погрузившегося в нирвану старого каплея, и, деловито раскрыв портфель, извлек оттуда билеты. Следующие минут двадцать я был занят выдачей билетов командирам боевых частей, распределением купе среди офицеров, словом, именно тем, чем должен был заниматься сам Стрел. Его на это время я совершенно потерял из вида, хотя и успел выдать своему другу Сашке Палехину билеты в одно купе на него, себя, Стрела и примкнувшего к нам турбиниста Колобкова. После раздачи проездных документов, мы с Палехиным быстренько сгоняли за моим чемоданом, где кладовщик сказал мне, что мой товарищ свой багаж уже забрал. А потом подали поезд и объявили посадку.

На мой взгляд, посадка в железнодорожный транспорт даже самой организованной и дисциплинированной воинской части все равно напоминает хаос. Личный состав штурмом берет плацкартные вагоны, стремясь занять самые удобные места, затаскивая с собой в вагоны не только вещмешки, но и коробки с сухим пайком, ящики с документацией боевых частей, пишущие машинки, да и множество других, иногда совершенно неожиданных вещей. Офицеры в это же время грузятся в купейные вагоны, разумеется, спокойнее, но тоже с определенным напрягом.

Гвардейцев с блестящими эполетами в белых лосинах, элегантно вскакивающих на подножку вагона и посылающих остающейся на перроне даме воздушный поцелуй, можно увидеть разве только в историческом фильме. Ныне все гораздо прозаичнее и грубее. Офицер — тот же человек, что и все окружающие, отличающийся от всех только наличием военной формы, и так же как и все озабоченный массой проблем финансового и бытового характера. А каково окружение, таково и поведение. Каждому хочется оказаться в купе не у туалета, обрести нижнюю полку, достойного соседа, и чтобы багаж под сиденье уместился. Вот и пыхтят офицеры, резво втаскивая в вагоны чемоданы, одновременно пытаясь и место получше отхватить и достоинство сохранить. Еще, слава богу, во время этой передислокации нашего экипажа ехало совсем немного офицеров, взявших с собой жен и детей, да и тех я смог скомпоновать в одном вагоне, наподобие некоего офицерского семейного общежития на колесах.

Стрела доставили к нам в купе за минуту до отхода уважающие его возраст и былые заслуги молодые лейтенанты из его родной БЧ-2 вместе с его чемоданом. Ветеран был в таком состоянии, когда даже мычанье получалось у него с величайшим трудом. Мы осторожно извлекли каплея из шинели и мундира, и отправили его на верхнюю койку, где он растекся по подушке и моментально перестал издавать какие-либо звуки. Я, немного замордованный прошедшим днем, тоже быстренько переоблачился в спортивный костюм и недолго думая тоже юркнул под одеяло и погрузился в сладкий сон. Но старпом как-то автоматически перевел все стрелки на меня, и теперь делегации военнослужащих от матросов до офицеров начали являться ко мне с такой периодичностью и с таким количеством вопросов организационного характера, что поспать больше получаса мне так и не удалось. А дальше начался сплошной цирк.

Самое плохое, что почти вся бригада проводников оказалась вполне молодой, и нашему матросскому контингенту, видевшему женщин по большей части на киноэкране и при редких выходах в ДОФ, это пришлось очень по душе. В ту же сторону развернули носы и молодые мичманята, и чего скрывать, лейтенанты, и старлеи, не отягощенные семьями. А там, где есть женщины и много горячих флотских мужчин — жди катаклизмов. Сначала, пока я разбирался со всякими бытовыми проблемами раскиданного по вагонам личного состава, все было ничего. Да и сами командиры боевых частей первые часы довольно интенсивно бродили по вагонам, раз за разом пересчитывая по головам своих матросов, чем снимали значительную часть мороки, связанной с их умиротворением, но затем подошло время ужина. Офицеры рассосались по своим купе вкусить пищи насущной, мичманы предались тем же утехам, другие мичманы, расселенные по плацкартным вагонам для присмотра за матросской братией, осмотрев столы личного состава, заставленные банками с тушенкой и гречневой кашей, тоже успокоились и, занавесив простынями свои уголки, тоже дружно полезли по саквояжам.

Наступила временная идиллия. Все усиленно чавкали по своим углам, периодически прося проводниц принести чая и не возвращая под любым благовидным предлогом стаканы. Потом из чемоданов и сумок стали извлекаться шильницы, и стаканы пошли в дело по самому прямому назначению. Как известно, алкоголь оказывает воздействие на разных людей по-разному. Да не обидятся на меня военнослужащие разных рангов, но поведение выпившего человека напрямую зависит не только от его воспитания, полученного в семье или на улице, но в большей степени от образования. В пропорции пятьдесят на пятьдесят. И чем образование выше, тем вменяемей поддатый индивидуум, хотя и это правило не без исключений, взять того же Стрела, к примеру.

Затишье продолжалось недолго: где-то около полутора часов. Потом как-то быстро и, главное, шумно проявился личный состав срочной службы. Невзирая ни на что, матросы, пятикратно перепроверенные на предмет зашхеренной «огненной воды», ею все равно разжились. И как только наступило относительное затишье, личный состав приступил к ее распитию. Сначала практически под одеялами, потом в вагонном гальюне, создав возле него живую страждущую очередь, а потом неокрепшие юношеские организмы сдались алкоголю. На счастье, употребляла лишь небольшая часть моряков, в основном старослужащих годков, и безобразия не приняли массовый характер.

Первой прибежала проводница соседнего с матросским плацкартом вагона и начала довольно шумно искать самого старшего. Старпом, прикинувшийся валенком, указал на мое купе, и меня выдернули из постели, как оказалось, почти на весь вечер. Проводница спокойно и без истерики поведала о том, что один боец из наших, что было сразу понятно по тельнику, растянутым казенным треникам и кожаным тапочкам с дырочками, полчаса назад забрел в их вагон. Там он ненадолго присосался к какой-то компании, тоже празднующей начавшуюся дорогу, где, по всей видимости, моряк добавил, после чего в молодом организме в полный голос заговорил тестостерон. Тут на свое горе из служебного купе по каким-то делам вышла сменщица рассказчицы, дама, по ее словам, молодая и фигуристая. Матрос, чей фанатичный взор упал на проводницу, был сражен наповал. Он недолго думая сгреб ту в объятия и засунул обратно в купе, естественно, вместе с собой. С того момента прошло уже около часа, и она никак не может попасть в свое служебное купе, дверь заперта изнутри и оттуда доносятся подозрительные звуки. Что за звуки, мы сразу догадались, но на сигнал надо было реагировать, и я с двумя старыми и надежными мичманами и проводницей отправился к ней в вагон. Дверь и правда была заперта изнутри, и на стук никто не отзывался. Но какой-то невнятный шум оттуда доносился. Непонятный, но никак не похожий на звуки насильственного совокупления.

Минут пять мы бесцельно тарабанили в дверь, а потом один из мичманов сгонял в свой вагон, и притащил вынутую откуда-то из штурманской военной поклажи длинную металлическую линейку. Через пару минут работы защелка была убрана, и мы осторожно открыли дверь. Картина, представшая нам, была такая уморительная, что злость, закипавшая во мне, как-то сразу испарилась, да и сама возмущенная проводница как-то коротко хрюкнула и, зажав рот ладонью, начала хихикать.

На узкой вагонной койке лежал наш боец. Видимо, силы покинули его на середине процесса, так как был он в карасях, новеньких синих трусах флотского производства и тельнике. Спортивные штаны валялись на столе. Проводница была полностью в форме, даже в туфлях, лишь рубашка была расстегнута по пояс, и оттуда выпирала, белея в полутьме, туго стянутая бюстгальтером внушительная грудь с одиноко торчавшим обнаженным соском. Как раз в ложбинку между этими двумя монументальными частями женского тела и был воткнут нос нашего решительного матроса. Оба они спали, тесно прижавшись друг к другу, грудь, заполнившая нос моряка, мешала ему дышать, и, ворочая ноздрями в тесной ложбине, он издавал странные звуки, напоминавшие визгливые и прерывистые гудки какого-то сумасшедшего буксира. Проводница же, обхватив шею «насильника», с каждой его попыткой высвободить голову для дыхания, сильнее его прижимала к себе, отчего эти звуки на мгновенья приглушались, и в этот момент моряк начинал дергать ногой и постукивать по висящим на вешалке вещам. Дерганья матроса приводили к тому, что сосок начинал тереться о небритую щеку военмора, проводнице становилось щекотно, она ослабевала хватку, и все ненадолго прекращалось. Каждый такой цикл повторялся через секунд тридцать, и в совокупности со стуком колес создавал негромкую, но ужасно интересную комбинацию звуков. Вероятно, моряк, затащив проводницу в купе и завалив ее, не успел снять спортивные штаны, как его властно повлекло в глубокий хмельной сон. Отпускать такое богатство он не хотел, и уснул, плотно охватив пышные телеса дамы. Сама же проводница, видимо, не желая поднимать шум, решила просто убаюкать наглеца, а уж потом высвободиться из его крепких объятий, да так старалась, что уснула и сама.

С большим трудом нам удалось высвободить нашего матроса, при этом не проснулись ни он, ни она. Проводница, потеряв опору, пошарила вокруг и, нащупав подушку, засунула ее не под голову, а куда-то в пах, глубоко вздыхая при этом и приняв такую позу, что мне неожиданно подумалось, что, будь наш матрос потрезвее, у него бы все получилось. Военмора под руки аккуратно отвели обратно в вагон и сдали товарищам, которые быстренько засунули его на верхнюю полку.

Как только мы разобрались с этим сексуальным героем и вернулись в свой вагон, подоспела следующая проводница с просьбой утихомирить уже молодых мичманов, которые в ее вагоне как-то слишком громко делились планами предстоящего «сидения» в Северодвинске. Туда я отправился один и порядок навел за пару минут, пообещав разошедшимся мичманятам, что позову их непосредственного начальника Арнольдыча. Этого они боялись до смерти, так что наведение порядка обошлось вовсе без «крови». Потом был старый и заслуженный старший мичман Джеба, который, основательно приняв на грудь, решил осчастливить весь вагон сольно-хоровым исполнением всех своих любимых народных абхазских песен. С этим пришлось повозиться, но получив твердое обещание от меня выслушать его позднее, в «интимной» обстановке, Джеба по-военному четко разделся и мгновенно уснул.

Затем снова был матрос, теперь уже абсолютно трезвый, но сильно повздоривший с абсолютно пьяным мичманом, следующим, что самое интересное, по своим делам в Питер и никакого отношения к нашему экипажу не имевшим. Его пришлось успокаивать силами матросов, с удовольствием выполнивших эту полицейскую миссию. А потом я психанул и, разбудив старпома, потребовал выставить на почетный пост «миротворца» кого-нибудь другого, а сам, не дожидаясь вменяемой реакции от его заспанного тела, отправился к себе в купе. Было уже около полуночи, в купе стоял крепкий запах Стрелова перегара и сопенье спавших боевых товарищей. Я быстро уснул, даже не раздеваясь, так как уже через четыре часа наши вагоны должны были перецепить на станции Кемь, для дальнейшего следования в Архангельск, и у меня была твердая уверенность, что на этом этапе пути обязательно что-то произойдет.

Когда я проснулся, все уже встали, и самым деловым, бодрым и деятельным был Стрел. Причину этой самой его работоспособности я уже знал, и не ошибся. Стрел проснулся раньше всех, извлек из загашника шильницу, и пока никто не проснулся, основательно из нее хлебнул. После чего «пришел в себя» окончательно и, как только состав причалил к перрону Кеми, развил бешеную деятельность. С бодуна ему показалось, что мы уже подъезжаем к Северодвинску, и он, облачившись в шинель, начал срочно будить всех, и выгонять строиться на перрон. Народ, кто в таком же состоянии, а кто и в нормальном, спросонья ничего не понимал. Но подкоркой головного мозга оставаясь военными людьми, все, как тараканы, полезли на перрон, причем со всем багажом и походным скарбом. Туда же выперся даже «маленький» старпом, спавший беспробудно от самого Мурманска. А «большой» старпом, которого тоже захватила всепоглощающая и очень напористая деятельность Стрела, даже покрикивал на тех, кто слишком медленно покидал вагоны.

В итоге, когда выяснилось, что это не конечный пункт, а лишь Кемь, а на ночном перроне нет ничего, кроме одиноко светящегося в темноте ларька с пирожками и монументальной бабушкой внутри, старпом проснулся окончательно и, глупо улыбаясь, дал команду загружаться обратно по вагонам. Все эти наши военные игрища задержали поезд минут на десять, и единственным положительным моментом было то, что мы успели на всякий случай проверить людей по головам, и даже кое-кого наказать.

После всей этой кутерьмы, когда все уже снова были в вагонах, старпом затащил в свое купе Стрела и, пытаясь придать помятому и заспанному лицу неуемную строгость, отчитал его за промах. Стрел обиделся, следствием чего явилось очередное прикладывание к шильнице, а затем он намертво прилип к нашему проводнику, даме лет сорока, из числа тех женщин, про которых говорят, что они мужчин на завтрак едят. Мы все снова попадали спать, а Стрел застрял в служебном купе, поглощая чай и ведя светскую беседу с хозяйкой нашего вагона.

К утру все зашевелились, и выяснилось, что в Кеми нами были забыты два молодых мичмана из БЧ-2, кинувшихся после построения искать ночной магазин для пополнения запасов горячительного. Видимо, лабаз оказался далеко, так как после тщательного осмотра всего состава их тел обнаружено не было. Тем временем Стрел, пока мы спали, откопал где-то бутылку коньяка, шампанского и груду шоколада, коими потчевал нашу проводницу, сам пребывая в состоянии, аналогичном вчерашнему. При этом его мозги совершили очередной кульбит, и теперь он был уверен, что мы едем в Мурманск, а оттуда в отпуск. Его уже никто не разубеждал, даже старпом, а Стрел, ловя всех проходящих мимо служебного купе за рукава, уговаривал, как только высадимся в Мурманске, идти с ним в одно хорошее местечко, в котором дают чудесные чебуреки и свежее пиво. При этом он опять абсолютно не походил на вдрызг пьяного офицера и даже сидел по полной форме одежды при фуражке, разве только без кортика.

За исключением всего этого, оставшаяся часть дороги проходила тихо и мирно. Военнослужащие, еще вчера злостно нарушавшие все возможные воинские уставы и человеческие законы, мирно и негромко приходили в себя, стесняясь поднимать глаза на начальников. Начальники, определившие по итогам ночи козлов отпущения, спускали на них пары, хотя большинство из них даже и не пытались ночью поучаствовать в наведении порядка. Писарь в плацкартном вагоне, распаковав огромную пишущую машинку «Ятрань», во всю выстукивал грозные приказы о наказаниях, а матросы виновато улыбаясь проводницам, помогали убираться им в вагонах. В поезде воцарялся строгий флотский порядок.

Мы стояли на перроне секретного города Северодвинска, и сырой осенний ветер с Белого моря обдувал наши мужественные, небритые и немного припухшие лица. Мы достигли конечного пункта с минимальными потерями. Кроме двух молодых мичманов, забытых в Кеми, все было вроде бы как в порядке. Старпом вещал о дисциплине и ответственности, пяток матросов мыслями были уже на гауптвахте, офицеры и мичманы сосредоточенно обдумывали проблемы расселения, и только один капитан-лейтенант Стрел, прищуриваясь от яркого осеннего солнца, блаженно улыбался бледным, морщинистым лицом, считая, видимо, что мы приехали в Мурманск.

Северный Париж

Кто из подводников не был в Северодвинске, тот вкусил флотскую жизнь не в полном объеме. Это легендарный город для моряка Северного флота. А ведь ничего особенного в нем нет. Два гигантских завода. Один строит подводные лодки, другой их ремонтирует. Две трети города на них работают. Оставшаяся треть их обслуживает. Каждый житель, хоть на чем-то завязан с флотом. Первоначально город назывался Молотовск, строился исключительно руками зэков в тридцатые годы. Кузницей же подводного флота Северодвинск стал благодаря усилиям всей страны. Сюда ехали бригадами со всех уголков Советского Союза. Сходились, создавали семьи. Роднились. Разноплеменная кровь разбавилась здоровой поморской, и в результате произошло маленькое чудо. Такого множества красивых женщин больше я не встречал нигде. Ну разве что еще в Крыму, где тоже переварилось множество рас и народов. Самый привередливый знаток женской красоты обязательно сыскал бы на улицах Двинска ту, о ком мечтал всю свою сознательную жизнь. Было бы желание.

Как и во множестве промышленных городов, местный мужской пол был озабочен двумя вещами: рыбалкой и алкоголем. Одно другое дополняло. Прискорбно, но это характерно для наших крупных промышленных центров. А женщины. Они по большей части такими хобби не увлекались. А видеть мужа только по вечерам в постели с постоянным перегаром, а по выходным оставаться одной — не каждая такое выдержит. Поэтому и разводов в Двинске на душу населения было многовато. Пьющий мужик — обуза. Женщина уходила, оставалась одна или с ребенком. Но тепла-то хочется. Хоть ненадолго, напрокат, на недельку создать видимость нормальной жизни с мужиком в доме, да и плоть, она тоже зовет. А тут как тут военморы. Ремонт или строительство. Несколько месяцев или несколько лет. Пьют, но в меру и со вкусом. Семьи свои сюда не каждый тащит. Условия военных гостиниц с душем в конце коридора и казенной мебелью с клопами — не фонтан, скажу я вам. И организм у моряка такой же, тело за долгие морские походы скучать по женской ласке начинает, а Двинск получается тоже вроде похода. Но не в море. Жены рядом нет, а других женщин — тьма тьмущая. Откровенно говоря, редко кто выстаивал перед такими соблазнами. Флотские жены об этом знали, догадывались. Отголоски до родной базы тоже периодически доходили. Да некоторые и муженьков своих иногда навещали, если экипаж надолго на заводе застревал. И если для нас Двинск был Северным Парижем, то для жен — городом кобелирования собственных мужей.

А начиналось знакомство любого офицера с экзотикой северодвинской жизни — с ресторанов. Более зрелое поколение помнит кабак РБН, в переводе ресторан «Белые ночи», те, кто помоложе, связывают свои воспоминания с рестораном «Приморский», в просторечье — Примус. Долг чести — по приезде посетить какое-либо злачное место. После наших-то «Мутных глаз»! Город, свобода, женщины. Со стопоров срывало враз. Самые примерные и то с катушек съезжали.

Замполит наш, Палов, поселился вместе со всеми в мужском флотском общежитии. Недельку прожил, а потом вечером глядим в окно, а он чемодан тащит, рядом с ним женская фигурка его форму на вешалке за спину закидывает. Подхватили шмотки и ушли. Так полгода и квартировал на стороне. А потом на выходные перед Новым годом его жена прилетала на побывку. Так мы всем этажом его прикрывали, пока мичманы зама по явкам разыскивали. Отбрехался.

В первый же свой заход в Примус стал свидетелем того, как на нашем неприступном старпоме Пал Пете повисла очень красивая куколка и уговаривала идти к ней. Мол, муж на двое суток рыбалить уехал. Не вернется, сто процентов. Старпом явно стеснялся дать согласие в присутствии молодого лейтенанта и убеждал страстную особу решить этот животрепещущий вопрос попозже, наедине.

Опытные военнослужащие, неоднократно бывавшие в Двинске, с первых же дней бросались восстанавливать старые связи. Молодежь пребывала в легком замешательстве. Нас, привыкших с недавних курсантских времен к легким победам, шокировало, что не мы выбираем, а наоборот. Отбирают, отбивают друг у друга, не спрашивая нашего разрешения, нас. Делят наше мужское достоинство, в буквальном смысле, на части. Потом это прошло, но сначала… Полный шок.

В первый же день в Примусе меня впервые в жизни пригласила танцевать женщина, к которой я сам побоялся бы подойти. Обольстительная, холеная красавица, в лучших годах, то есть старше меня лет на десять. Вся в ауре неприступности и грациозного обаяния породы. Не женщина — мечта! Она пригласила меня и, танцуя с очень большим чувством такта, рассказала о себе. После мы долго беседовали внизу, в фойе, обо всем: о нас, жизни, мужчинах, женщинах, любви, предательстве, отношениях. Потом она дала свой телефон и попросила обращаться, когда будет трудно и некуда будет пойти. Я вечером с полчаса разглядывал себя в зеркале, пытаясь найти что-то особо привлекательное. Не нашел. Кстати, только тогда я понял, что смущаться и бояться женщин глупо. На многое я стал смотреть по-другому. Что не имеет значения возраст, внешность, а важен ты сам, твои человеческие качества, твоя способность отдавать тепло. И все исключительно благодаря той одной встрече.

Окончательно же я понял, в каком городе нахожусь, когда в порыве желания воссоединиться с семьей, решил снять квартиру и вызвать жену с ребенком. Ребята подкинули адреса, где сдают комнаты, и я двинулся на поиски подобающего для себя и своей супруги угла. Первый же визит по одному из данных адресов полностью выбил меня из колеи. Звоню в дверь. Открывают. На пороге женщина лет двадцати восьми. Коротенький халатик. Кончается там, где начинаются ноги. Декольте максимально приближенно к пупку. Вся налитая, упругая даже на вид. Женщина Беломорья. Симпатичная. Откровенно осмотрела с головы до ног.

— Здравствуйте. Вы ко мне или дверью ошиблись?

— Да вот… Адрес… Комнату сдаете?

Женщина улыбнулась.

— Ко мне. Сдаю, сдаю. Да что в двери торчать. Проходите, поговорим. Чайку попьем.

Захожу в коридор. Снимаю шинель, разуваюсь. Женщина из шкафчика достает мягкие мужские тапочки.

— Берите, обувайте. Пол-то холодный. Идемте на кухню.

Прохожу, сажусь. Хозяйка у плиты с чайником суетится. Поставила. Быстренько на стол собрала печенье, плюшечки какие-то, пирожки. Села.

— Будем знакомы! Марина.

— Меня зовут Павел. Я бы хотел комнату.

Дама томно потянулась и, наклонившись грудью ко мне, проворковала:

— Да что ж вы, мужчины, сразу о деле! Успеется. Сдам я вам комнату, Паша, сдам. Не волнуйтесь. Посидим, поговорим, винца выпьем немножко.

Халат хозяйки скорее ее обнажал, чем прикрывал. Глаза мои непроизвольно начали тормозить на самых достойных выпуклостях и местах, и Марина это заметила.

— А вы безобразник, Пашенька. Разглядываете меня, как витрину. Да не смущайтесь! Шучу. На здоровье! С меня не убудет.

Налили чай. Попили, поговорили ни о чем. Марина встала, прошлась по кухне, как по подиуму. Дала осмотреть себя со всех сторон.

— Ну, Паша, пойдемте, комнатку покажу.

Вышли в коридор. А я когда заходил, внимание на расположение комнат не обратил. Выходим. А в коридоре всего одна дверь. Марина ее открывает. Комната. Широкая кровать, трюмо, шкаф, телевизор, столик журнальный. Марина на кровать — бултых. Халатик до подбородка задрался. Все нижнее белье как на показ. Ничего, заманчиво.

— Вот и комнатка! Нравится?

Тут-то я и сообразил, что квартира однокомнатная. Но на всякий случай решил провериться.

— Марина, а у вас что, одна комната?

Марина так интимно, с придыханием засмеялась.

— Господи, дурачок! Зачем нам две? Неужели не уместимся? Хоть сегодня переезжай. Не надо мне квартплаты никакой. Другим отдашь, чудилко ты мое!

Пришлось все объяснять. И про жену, и про ребенка. Мариночка очень расстроилась. Сникла прямо на глазах.

— Ох, как жалко! Такой милый. А ты жену отправишь — сразу приходи. Тебе же, поди, и стирать самому трудно, да и пища из столовой поднадоела. Приходи, ждать буду. Ты, Пашенька, милый такой.

Ушел. На улице сигареты три выкурил, привел нервы в порядок, побрел дальше. По всем адресам одни женщины проживали. Кто разведенная, у кого мужья в очень длительных командировках. Но одни женщины. И как заходил разговор о семье, все. Никакой комнаты. Сам — пожалуйста, с семьей — ни за что! Неделю по всему району гулял, никто не согласился. Ну а потом затею с приездом жены пришлось отложить, она воспротивилась, да и я раздумал. Так один полгода и просидел в общаге. Не ангелом, откровенно говоря. Да и кто из нас ангел? Поди, узнай…

Походы в Примус совершались по выходным дням. Самые популярные — пятничные и субботние. Как-то раз нелегкая понесла меня с двумя друзьями, Лешкой и Стасом, в кабачок в неурочное время, в среду. У трех лейтенантов образовалась дыра между вахтами, вечер пуст, общежитие надоело до смерти. Оперативно собрались и двинули. Благо от нашего пристанища до Примуса пятнадцать минут хода. Дошагали. Вопреки обыкновению у ресторана народ не толпился, дверь оказалась заперта. Но со второго этажа неслась музыка и были слышны голоса. Стучались долго. Наконец нам открыли. Высунулся швейцар, всем известный подполковник запаса по прозвищу Петрович.

— Ребята, сегодня все заказано. Свободных мест нет.

Такие песни нам слушать было не в первой. Да и подход к Петровичу знали. Просто, как все гениальное: сунуть десятку, и ты в струе. Но сегодня, судя по упрямству Петровича, случай был особенный. Он сломался только на двадцатипятирублевой ассигнации. И то как-то нехотя.

В фойе было пусто. Разделись. Сдали вещи в гардероб. Там все вешалки были переполнены. Петрович вызвал сверху нашу знакомую официантку Ларису. Та спустилась.

— Здравствуйте, мальчики! И как это Петрович вас сегодня в этот курятник пустил? По приглашению и то опоздали. Ладно, я вам столик сбоку у входа выдвину. Минут через пять поднимайтесь, а я накрою пока.

И не объяснив про курятник и приглашение, удалилась наверх, виляя бедрами. Заманчивыми, надо сказать. Выждав оговоренное время, мы поднялись в зал.

Бог мой! Зал битком, под завязку был нашпигован женщинами! Наше явление народу произошло совсем некстати. Какая-то матрона преклонных лет подняв бокал, в полной тишине провозглашала тост. И тут со смехом высветилась на входе наша троица. Ораторша замолкла. Все глаза устремились на нас. И мы, словно три придурка, торчим посреди прохода и не знаем, куда податься. Трое голых в женской бане. Тут Лариска выскочила, схватила нас в охапку и запихала за приставной столик.

— Мальчики, что ж вы так вваливаетесь? Скромнее надо. Вас и так на запчасти сегодня разберут!

А сама хихикает. Стас, самый предусмотрительный из всех, спрашивает:

— Лора, что у вас здесь за собрание женсовета?

Лариска даже с нами за стол присела от удивления.

— Вы что, не знаете, что у нас сегодня?

Мы отрицательно покачали головами. Лариска зажмурилась, снова хихикнула.

— Юбилей Северодвинского управления торговли! И как же Петрович вас пустил? У нас же в торговле одни бабы. Мама родная! С меня голову снимут! Я ж думала вы по приглашению и опоздали.

Голову с Лоры не сняли. Торжественная часть торгового застолья клонилась к финишу, и мы начали замечать на себе все больше плотоядных взглядов со всех сторон. Знаете, не очень комфортно жевать котлету по-киевски под перекрестным огнем женских глаз. В зале действительно оказалось до безобразия мало мужчин. На все про все десятка полтора, да и то некондиционного возраста. А вот женщин — сотни полторы, не меньше. Да какие! Молодые и пожилые. Красивые и безобразные. Но все разодетые и холеные. Цвет советской торговли. Облаченные во всевозможные дефициты, недоступные простым советским гражданам. А когда много имеешь, хочешь еще больше.

Короче, через полчаса мы пошли, как говорится, нарасхват. Каждый женский столик поставил перед собой задачу переманить трех молодых офицеров к себе. Всеми доступными способами. Понятное дело, столько женщин, да еще навеселе, а покрасоваться не перед кем. За столом мы уже не сидели. Жевать и пить времени не было. Мы танцевали, переходя из одних объятий в другие, практически не останавливаясь. Наши красавицы безостановочно заказывали один медленный танец за другим, устроив настоящий марафон. Вниз, в фойе, на перекур нас тоже сопровождала толпа женщин. Нам не давали поделиться друг с другом впечатлениями! Каждая просила прикурить, каждой хотелось комплимента, все ворковали, призывно улыбались и стреляли глазами без перезарядки. Нам же было немного не по себе. Не каждый день испытаешь такой живой интерес к собственной персоне, да еще от такого количества зрелых женщин.

К десяти часам вечера нас прочно застолбили. Лешу обволокла своим вниманием пышная полногрудая блондинка Нина Григорьевна. Попытки других женщин оторвать Лешу от ее прелестей Нина пресекала резко и беспощадно: «Девочки, все в сад! Не дам совратить юношу!» Потом Нина сунула Леше ключи от своей квартиры, мол, пусть полежат у тебя, а то я потеряю. И как только Леша заглядывался на очередную прелестницу, Нина быстренько убегала в фойе. Ответственный Леша бросал все и несся за ней, опасаясь, что она уйдет и забудет забрать ключи. Нина, естественно, никуда не уходила, но и ключи брать назад категорически отказывалась. Так Леха и поехал ей дверь в квартиру открывать. Утром вернулся измочаленный, с кругами под глазами и пакетом самых недоступных яств того времени, включая несколько банок красной икры. Упал и спал до вечера. Вечером выяснилось, что Нина — директор большого продовольственного магазина где-то в новых кварталах города.

С тех пор, несмотря на карточную систему, питалась наша троица очень даже неплохо. Лешка пару раз в неделю ночами помогал Ниночке справиться с депрессией, она же откармливала его всеми доступными ей продуктами.

Наш же со Стасом вечер окончился самым прозаическим образом. Нас очень плотно взяла в оборот целая компания, возглавляемая чрезвычайно энергичной и обаятельной женщиной по имени Галина Викторовна. Как потом оказалось, девушки эти были ее продавщицами, а сама она — заведующей магазином «Электроника». Работниц к себе в магазин она отбирала исключительно сама, как царь Петр рекрутов в гвардию. Учитывалось все: рост, лицо, ноги, грудь, воспитание, образованность. Назвав для блезиру все это комсомольско-молодежным коллективом, Галина Викторовна муштровала своих фотомоделей в капиталистическом стиле. Клиент — друг, товарищ и брат. В стенах Галининого магазина покупатель чувствовал себя, как на другой планете. Ни одного грубого слова, только улыбки и искреннее желание помочь. Волей-неволей появлялось желание хоть что-то купить, даже себе в ущерб. Девчонки-продавщицы обожали своего шефа, а та, хотя и держала их в ежовых рукавицах, всегда защищала и помогала, чем могла. Естественно, в ресторан прибыл весь коллектив «Электроники», без исключений. Сама Галина совершенно не терялась на фоне своих звездных работниц, даже, скорее, выделялась. В свое время она нешуточно занималась спортивной гимнастикой и достигла достаточно больших высот. Невысокая, хрупкая, но с удивительно пропорциональной и красивой фигурой, привлекательной грудью и миловидным лицом, Галина на фоне своих длинноногих воспитанниц смотрелась как-то особенно. Словно небольшой, но мастерски ограненный алмаз среди россыпи недоработанных драгоценных камней.

Эта компания обложила нас как следует, да мы и не сопротивлялись. По всему было заметно, что сама Галина положила глаз на нашего Стасика, а меня предоставила к дележу между своими гетерами. Повеселились на славу. После ресторана выяснилось, что хотя Галина и не замужем, а в разводе, но имеет сына пяти лет, он у родителей, и его надо забирать домой. Расцеловала Стаса в обе щеки и укатила на такси, не забыв, правда, сунуть ему в карман записку со своим телефоном. Стас, судя по всему, тоже запал на очаровательную директоршу и на знаки внимания со стороны ее подчиненных внимания уже не обращал. Попрощался со всеми и ушел в гостиницу. А я остался один на один с десятком красавиц, и как бывает в таких случаях, ничего у меня не выгорело. Проводил почти всех до дому и поздно вечером тоже вернулся в гостиницу.

С тех пор наш Стасик пропал. Симпатичная директорша запала ему глубоко в душу. Она никогда ни на чем не настаивала и не уговаривала. Не хочешь — не надо, не приходи. Вот если Нину прошибало желание, то она через всех друзей и знакомых находила способы вытащить Леху с любой вахты, в любое время. Зов плоти. Но Леха был холост, а Стас женат. Жену не видел пять месяцев. Она вот-вот должна была родить, и Стаса мучило чувство предательства по отношению к ней. Она готовилась стать матерью его ребенка, а он спит с другой женщиной. Вдобавок на восемь лет старше его самого. Чувство долга ожесточенно боролось со стремлением обладать прелестным телом бывшей гимнастки. И почти всегда второе брало верх. Галина тоже разрывалась между двумя огнями. С одной стороны, сын. Она всегда ночевала дома с ним, за исключением выходных, когда его забирали дед с бабушкой. Сама себе дала слово, что мужчин в ее доме и постели сын никогда не увидит. Только, если выйдет замуж. Но Галину и Стаса притягивало друг к другу как магнитом. По ее просьбе Стасик приходил только после одиннадцати вечера, когда сын крепко спал, и уходил рано утром, пока тот не проснулся, не звонил ей домой и не заходил в неурочное время. Они изводили себя, но обходиться без этих встреч уже не могли.

Под 23 февраля у Стаса родился сын. Он получил телеграмму в субботу утром, разрадовался и бросился к командиру. Тот сразу дал добро на отпуск, и счастливый отец рванул в авиакассу. Самолеты из Архангельска в Крым летали не каждый день, и билеты достались только на вечер воскресенья. Стас вернулся в гостиницу, собрал вещи, ну и, само собой, отметил с нами свой праздник. Ребята из экипажа заходили и заходили с поздравлениями, шило лилось и лилось. К шести часам Стас был крепко пьян и завалился спать. А Галина в субботу, как всегда, отправила сына к родителям и ждала Стаса к себе вечером, часов в восемь. Мы с Лехой, уложив блаженного отца в постель, продолжали посиделки. Около семи Стас зашевелился, сел, посмотрел на часы, и начал судорожно натягивать штаны.

— Ты куда? — спросили мы в один голос.

— Мужики, Галка ждет. Я к восьми обещал.

Мы переглянулись.

— Стас, ты такой кривой, на ногах ведь едва стоишь. Может, не стоит? Завтра же лететь. Позвони, объясни.

Стас наморщил лоб. Помолчал. Потом решительно встал, чуть не опрокинув стол, и твердо заявил:

— Я к ней поеду! Обещал! Да и объяснюсь.

Оказывается, Стас ничего не рассказывал Галине о своей личной жизни. Ни то, что женат, ни то, что у него будет ребенок, — ничего. И если сегодня он не придет, больше между ними ничего не будет. А этого Стас, кажется, не очень хотел. Он оделся, подхватил сумку с вещами, воспользовавшись нашим замешательством, хватанул стакан, энергично пожал всем руки и вышел.

До квартиры Галины Стас добрался вовремя. Точь-в-точь, к двадцати ноль ноль. Перед дверью остановился, сообразил, что навеселе, да так здорово, он заявлялся впервые. Но и сын у него первый! Стас ткнул пальцем в звонок.

К каждой их субботней встрече Галина готовилась очень тщательно. Почему, и сама не понимала. Мальчишка, молоденький лейтенант, а она как школьница волнуется, от зеркала не отходит. Цену себе Галина знала хорошо. Вокруг нее постоянно косяками ходили мужчины. Да какие! Городская элита. Красивейшая женщина, материально полностью обеспеченная, да с такими перспективами! А она? Смешно, но для встреч со Стасом Галина даже имела отдельное нижнее белье. Такое, что еще больше подчеркивало ее сексуальность и достоинства. Хотя, куда уж дальше.

Продребезжал звонок. Галина еще раз поправила платье и открыла дверь. На пороге, пошатываясь, стоял ее Стасик в обнимку со здоровенной сумкой. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что Стасик очень сильно навеселе. Галина неожиданно быстро разозлилась.

— Так-так. Что, Стасик, теперь ко мне можно и в таком состоянии заявляться? А ну.

Стас как-то глупо и жалобно улыбнулся и прошептал:

— А у меня сын родился. Вчера. Вот я и немного того. Отметил. Извини, наверное, я зря пришел, ребята вот тоже говорили. Я пойду.

Галина самопроизвольно схватила Стаса за руку.

— Вот еще! Мало ли твои ребята наговорят. А ну заходи! Маячишь тут на площадке!

Стас шагнул в прихожую, не удержался и начал заваливаться набок. Галина поднырнула ему под плечо, подхватила, одновременно захлопывая дверь.

— Господи! Вот шальной! Что ж ты мне сразу про сына не рассказал? И жена, наверное, есть? Что ж ты молчал? Почему не говорил? Боялся, что больше не пущу? Дурачок! Мне же от тебя ничего не надо. Только тебя! Ой, глупый! Подросток ты мой!

Галина посадила и разула вяло сопротивляющегося Стаса. Сняла куртку.

— У тебя такая радость! Сынок! А ты извиняешься, глупый. Радоваться надо! Радоваться! А это что за саквояж?

Не смеющий пока поднять глаза от пола Стас пробурчал:

— У меня завтра самолет в Симферополь. Вечером.

Галина всплеснула руками.

— Мама родная! Ну что не позвонил? Я бы тебе билеты хоть на сегодня сделала. Знаешь ведь, могу.

— Сегодня рейса нет. Вот я к тебе и пришел. Обещал ведь.

В Галине проснулся деятельный и решительный человек.

— И правильно сделал! Сейчас я из тебя всю дурь пьяную выгоню!

И начала выгонять. Раздела, словно ребенка, усадила в ванну, своими руками мыла и чистила. Минут пятнадцать изводила фырчащего Стаса контрастным душем, совала под нос нашатырь. Поила чаем с лимоном. Через два часа Стас предстал в преображенном виде, разморенный и без следов опьянения.

— Ну а теперь, Стасечка, давай вдвоем отметим твой праздник! Подожди, я переоденусь.

Она оставила Стаса на кухне и ушла в комнату. А когда вышла, тот потерял дар речи. Вечернее искрящееся платье, облегая фигуру, подчеркивало ее стройность и свежесть. Декольте обнажало чудную грудь, как раз в той мере, от которой перехватывало дыхание. Такой красивой Стас ее никогда не видел.

— Пойдем, — она потянула его за руку.

В комнате был накрыт стол, стояла бутылка шампанского. Галина зажгла свечи. Сели. Стас разлил вино по бокалам. Слов у него не было.

— Я хочу сказать тост. Стасечка, милый! Я хочу выпить за твое счастье! За твоего сына. Поверь мне, ничего лучшего в этой жизни нет. И я очень рада тому, что ты пришел ко мне с этим. Не промолчал, не уехал втихомолку, а поделился своей радостью со мной. Доверил. Спасибо тебе! И пусть твой сын станет таким же, как его отец!

После этого Стаса прорвало. Он говорил и говорил. Рассказывал о своей жене, о том, как они познакомились, какая она, как они назовут сына, что его волнует, строил планы, делился тревогами. Они сидели обнявшись, Галя гладила его волосы, а он продолжал и продолжал. Ночью они предавались любви совершенно по-новому, не так, как прежде, стремясь дать друг другу нечто большее. И когда Стас целовал ее грудь, она, кусая губы, продолжала его успокаивать: «Не волнуйся, милый, завтра прилетишь, все будет хорошо…»

Когда утром Стас проснулся, ее в постели уже не было. Стас накинул халат и вышел на кухню. Галина, уже причесанная и одетая, допивала кофе.

— Доброе утро, Стасик! Выспался?

— Да. Галь, а ты куда собралась?

— Я ненадолго, по делу. Садись завтракай. Твоя одежда в шкафу на вешалке, я погладила. Не обижайся, я скоро.

Галина вышла в прихожую и снова заглянула на кухню.

— Стасик, а какой размер у твоей жены.

— Не знаю точно. Сорок шесть, кажется. Она метр шестьдесят пять ростом. Галь, а тебе это зачем?

— Интересно просто, — ответила она и ушла.

Вернулась Галя через три часа. Уж и не знаю, какие свои торговые связи взбудоражила эта женщина в воскресный день, но огромную сумищу с коробкой в квартиру занес таксист. Все послеобеденное время она собирала Стаса в дорогу и укладывала вещи. Чего только она не принесла: первоклассные импортные пеленки, ползуночки, распашоночки, полотенца, шапочки, соски, погремушечки. Все это богатство венчал складывающийся и компактный югославский манеж, безумный дефицит в те времена. Стас пытался протестовать, но она твердо заявила, что если он не возьмет, то она больше его знать не желает. А ко всему прочему, это не ему, а маленькому. Никаких возражений она не принимала. Вечером, после ужина, она вызвала такси, оделась и вместе со Стасом поехала в аэропорт Архангельска. Целуя его на прощанье, она прошептала ему на ухо:

— Там в сумке, на дне, итальянские блузка и платье твоей жене и французские духи. Ей понравится. Иди. Я буду ждать.

И подтолкнула его к контролю.

Стас вернулся через две недели довольный и счастливый и в первый же вечер уехал к Гале. Их отношения продолжились. Три месяца спустя экипаж уезжал обратно в Гаджиево. Перрон вокзала запрудили провожающие женщины. Наш Северный Париж прощался со своими недолгими, но желанными гостями. Пришла на вокзал и Галина. И что самое удивительное, вместе с сыном. Они стояли немного поодаль от всех, держась за руки, и тихо разговаривали. Когда настало время садиться в вагоны, Галина крепко поцеловала Стаса в губы, совершенно не стесняясь своего мальчика.

Следующий раз мы попали в Северодвинск только через три года. Не знаю, писал ли Стас Галине все это время или нет, но в первый же свободный день он пошел к ней. А когда наш корабль вновь уходил на базу, Стаса снова провожала хрупкая женская фигурка с ребенком. Так продолжалось раз за разом, пока, наконец, в третий или четвертый приезд Стас не узнал от нее самой, что она вышла замуж.

Может, эта история кому-то покажется аморальной, но я знаю точно, что до сих пор Стас поздравляет Галю и ее сына со всеми праздниками, а она пишет ему до востребования, хотя прошло почти десять лет, и они с тех пор не виделись.

Вот вам и Северный Париж. Да в каком Париже вы найдете таких женщин?!

Мимоходом. Кальсоны Алексеевича

Северодвинск. Середина декабря. На улице минус 25. Экипаж прибыл на завод всего на пару месяцев, семьями не обременен, поэтому расселен в одной офицерской гостинице, рядом с бригадой. Почти вся боевая часть 5 состоит из молодых лейтенантов и старлеев, во главе которых стоит ветеран, капитан 2 ранга Епифанов Андрей Алексеевич. Гренадерского роста, статный, седовласый, с завитыми белыми усами и серебряными бакенбардами, одновременно похожий и на просмоленного всеми морями боцмана, и на суворовского чудо-богатыря.

За грозной внешностью, внушающей невольное уважение, скрывается честный и справедливый человек, относящийся к своим молодым подчиненным, не как к простым служебным винтикам, а, скорее, как к шаловливым, непослушным и еще не успевшим поумнеть детям. Прекрасно понимая, что молодость и определенная юношеская безбашенность в Северном Париже проявляется у его молодых подчиненных сама по себе, непроизвольно, и что, по сути, бороться с этим трудновато, Алексеевич, по мере сил и возможностей старался, уж если не контролировать, то хотя бы не давать своим молодцам забывать, что у них есть и погоны на плечах, и служебные обязанности.

Одной из таких воспитательных мер, направленных на поддержание воинской дисциплины своего лихого подразделения, Алексеевич избрал следующее. По личному опыту зная, что его молодая поросль, каждый день после службы разбредается по всяким злачным местам славного Северодвинска в поисках удовольствий, недоступных в своем маленьком гарнизоне, а потом утром с большим трудом встает, а то и вовсе не пребывает на подъем флага, механик каждое утро, с завидным постоянством проделывал следующую процедуру. Ходу до заводского пирса, у которого был пришвартован корабль, было минут десять, поэтому ровно в 06.50 механик выходил из своего номера, и шел по всем номерам, где обитали его подчиненные, благо жили почти все на одном этаже. Он стучал в каждую дверь, пока там хоть кто-то не отзывался, и грозно командовал:

— В 07.35 жду всех внизу! Кого не будет, матку выверну, пионеры!

Завершив обход, он удалялся в свой номер, и ровно в 07.35 стоял на крыльце гостиницы, неизменно выбритый, с подкрученными усами, в своей не очень уставной каракулевой шапке, и величаво пыхтел сигаретой. Мы хотя и ворчали на него, за глаза обзывая Будильником, но опозданий практически не случалось, и собрав всю свою «банду», механик возглавлял ее, и мы дружно прибывали на подъем флага.

В это утро все шло, как и было заведено, только вот после стука в нашу дверь, знакомая уже до зубной боли фраза, прозвучала несколько странно. Как только мы отозвались на его канонаду, знакомый голос за дверью выдал:

— В 07.35 жду всех внизу! Кого не будет. Это. Бл… Ну сами знаете, охламоны!

Следующие полчаса мы, поругиваясь друг на друга, на механика, вчерашний вечер, мороз, любвеобильных северодвинских женщин и командование, умывались и приводили себя в порядок. И в этот день как-то случайно получилось, что почти все, кого будил Алексеевич, вышли из своих номеров практически одновременно и такой же одной командой человек семь вышли из гостиницы.

На крыльце, как всегда, стоял механик, с привычной сигаретой в зубах. Только вот вид у него был, скажем прямо, оригинальный. Как всегда, свежий и выбритый, благоухающий «Красной Москвой», он был в шапке и канадке, настоящее олицетворение старого морского волка. Но вот вместо штанов на механике были самые уставные кальсоны с начесом, цвета светлой морской волны, выглаженные и даже со стрелками, заботливо заправленные в носки, и зимние офицерские ботинки, зашнурованные согласно правилам ношения военной формы одежды. Вообще, внешний вид механика полностью соответствовал словам «.штормовать в далеком море посылает нас страна…», если бы не эти лазоревые отутюженные кальсоны. Картина была до того потрясающая, что секунд десять никто из нас не мог вымолвить ни слова. Эту паузу бодро прервал сам механик.

— Ну что, бездельники, примолкли? Все собрались? Тогда шагом марш!

Но тут оцепенение у нас прошло, и старлей Скамейкин, вообще отличавшийся резвостью речи и телодвижений, как-то быстро, но неуверенно развел руками.

— Андрей Алексеевич. А кальсоны-то зачем?

Механик бросил на Скамейкина взгляд, в котором читалась мудрость всей трехсотлетней истории российского флота.

— Эх, Скамейкин… уже старлей, а мозгов еще не хватает! В такой мороз без кальсон яйца, как рында, звенеть будут, дурень!!!

Тогда Скамейкин, уже с блуждающей на лице улыбкой, указал рукой на нижнюю часть фигуры механика.

— А брюки что в таком случае надевать не надо?

И тут уже не выдержали мы все и расхохотались. Надо отдать должное механику, видимо, собиравшемуся разродится еще какой-нибудь народной мудростью на вопрос о брюках, но непроизвольно взглянувшему на свои ноги. Он не растерялся и даже не изменил выражение лица. Он только выпрямился, щелчком откинул сигарету, причем точно в урну метров с трех, и только потом хмыкнул:

— Ну, ё-моё. Заслужился. Пора на пенсию. Минуту ждать!

И не теряя чувство собственного достоинства, но на удивление быстро исчез за дверями гостиницы.

Потом, когда механик уже спрятал свои симпатичное исподнее под строгим флотским сукном и мы все шагали по направлению к заводской проходной, механик, лукаво и одновременно простодушно посмеиваясь в свои щегольские усы, рассказал, что вчера неожиданно встретил училищного одноклассника, которого не видел много лет. Они посидели вечерком в ресторане «Белые ночи», в простонародье РБНе, вспомнили молодость, друзей, поговорили о болячках и грядущей пенсии, ну и, естественно, немного усугубили. Заведенные много лет назад внутренние биологические часы, подняли Алексеевича на службу вовремя, минута в минуту, а врожденная ответственность не позволила хоть на йоту изменить установленное самим собой утреннее расписание. Но все же возраст дал о себе знать, сначала дав сбой при утренней «перекличке», а уж потом и с брюками, которые Алексеевич просто забыл надеть. Обо всем этом Епифанов говорил с такой мудрой самоиронией, что вскоре мы смеялись скорее над своей реакцией, чем над таким старым просмоленным зубром, как наш Алексеевич, хотя тогда и не задумывались, что ему всего сорок пять лет, и это не он стар, а мы просто еще очень молоды.

Типично военная сказка

Жил да был человек. А звали его. Ну, пускай, Иванушка-дурачок. С самого детства рос Иванушка сиротой. Родителей его то ли война с фашистом в могилу свела, то ли последствия ее, не знаю точно. Но рос мальчик без родительской ласки, без отеческого пригляда. Подошло время, и определили добрые люди, друзья родителей, Иванушку в Суворовское училище. И стал Иванушка учиться военному делу. И так любо оно ему, безотцовщине, стало, что посчитал он всех военных своей семьей, и все заботы военные стал считать за свои собственные. Так и жил.

Времечко летело. Закончил Иван Суворовское училище, думал-думал и решил податься на флот. Тогда моряком служить почетно было. Форма красивая. Уважение и слава. Поступил Иван в подводную школу. Год учится, второй. Старается. Пока суд да дело, встретил девушку хорошую. Женился. Стали жить душу в душу. Пять лет стрелой пролетели, окончил Иван свой последний университет. Не первым, но и не последним. Взял Иванушка молодую жену, два чемодана в руки и поехал на Крайний Север Родине служить.

Как и все на флоте, начал наш Иван с низов. Командиром ракетного отсека. Сколько шишек и синяков получил — не счесть! И носом в грязь тыкали, и обругивали матерно, и на берег домой не спускали. Но Иван терпел молча. Не он первый, не он последний. Обиду глотал, корабельную науку постигал, на ус мотал. Была у него мечта, как у любого военного. Хотел Иванушка воеводой стать, командиром подводной лодки. Не больше. Но и не меньше. Грезил об этом и во сне, и наяву, ни о чем другом и не помышлял. Только свой корабль! Только своя семья-экипаж.

Долго ли, коротко ли, дослужился наш Иван сначала до помощника командира, а потом и до старшего помощника. Совсем немного осталось, один шаг, и мечта сбудется. Старпомом Иванушка был отменным. И дело спорилось, и людей зря не мучил, но когда надо, мог так отчитать — жить не хотелось. Не обделил Господь Ивана ни голосом, ни статью. Невысок, но крепок и кряжист. Скомандует — бакланы с пирса взлетают. Ну просто готовый командир! Да и голова у Ивана не сбоку приделана была. Соображал. И знал много, поболее других командиров.

Старпомил он, старпомил, пока корабль на завод в ремонт не отправили. Там его судьба и нашла. Срочно потребовался командир во второй экипаж. Того командира, прежнего, Родина на другой край земли отправила служить, подальше от Севера. А экипаж без няньки остался, колобродить начал, разваливаться понемногу. А кого послать? Флотоводцы поразмыслили, прикинули. Некого, кроме Ивана. Пускай командует, может, из сброда этого и получится что. Иван-то упрямый. Либо голову сломает, либо дело сделает. И назначили Иванушку командовать экипажем без корабля.

Не смутило Ивана такое назначение. Он к трудностям с детства привыкший был, не пугался, духом не падал, только злее на изломе становился. Сказал: «Есть!» И пошел на новое место службы. Ох, и не обрадовало его то, что увидел. Народ ленивый, праздношатающийся, от настоящего дела отвыкший, больше к берегу, чем к волне морской привычный. Огляделся наш герой, рукава засучил и принялся всю грязь разгребать, не обращая внимания на вонь. Многих из экипажа изгнал. Но не с обидой, а по-человечьи. Кому выгодное место предложил, кому перевестись помог, куда кто хотел. Память злую о себе не оставлял. Службу и судьбу нерадивым не ломал, давал шанс. На свой страх и риск назначил к себе старпомом молодого офицерика Емелю. Поверил в него. Через должность перетащил вопреки всем начальникам. И стал Емельян одним из самых молодых старших помощников командира на атомоходах. Другим старпомом сманил к себе еще одного молодого, но ретивого офицера Андрейку. Получили офицеры «майорские» звания, стали командовать, народом руководить. Экипаж Иванушка кирпичик к кирпичику подбирал, нужных людей к себе сманивал, как мог. На обещания не скупился, да и не обманывал. Так года за полтора подобрал он себе людей к службе охочих, опытных и работящих. И в обиду своих не давал. Даже командир дивизии у Иванушки людей забирать побаивался. Упрется, бывало, и все. Не дам! Я командир — и точка!

Вот так первую задачу свою Иван и решил. Экипаж собрал, от мусора избавился. Теперь главное осталось — море. А вот в него Ивана и не пускали. Мол, экипаж давно не плавал, отучились, сухопутные вы теперь моряки. Резон в словах начальников был. И большой резон. Почти два года, поди, на пирс не выходили. Начал Иван инстанции штурмовать. Пустите! Все задачи сдадим, все стены сломаем. Бился лбом в стену, бился — и пробил! Дали ему корабль. Но пригрозили: долго тебя мурыжить будем, на поблажки не надейся! А Иван и рад. Наконец-то! Принял экипаж крейсер, сел на борт. И тут такое началось. И день и ночь проверки, учения, смотры один за другим идут, не отдышишься. Как будто решили начальники доказать Ивану, что его дружина ни на что не годна. И так дело повернут, и эдак. А ничего не выходит. На все вопросы ответы есть. Каждое замечание на месте устраняется. Бились начальники, бились, да и смирились. Ну что с такими делать? Пускай живут. Да и экипаж вроде неплохой получился. Не лишнее это в дивизии подготовленную дружину иметь. Допустили и забыли. А Ивану этого мало. Ему в автономку экипаж сводить надо, без этого все труды напрасны. И начал командир снова в стенку биться. И ведь снова пробил! Доверили. Вопреки мнению многих начальников.

Тяжела была подготовка. Снова командование дивизии паутину плело, за малейшую мелочь вздергивало. А Ивану все в радость. Больше накопают, меньше работы потом. Экипажу хоть и трудно было, но хочешь не хочешь, на командира равнялись. Он все время рядом. Себе поблажек не давал и другим не спускал. Прорвались. Все прошли. И ушли в плавание с чистым сердцем.

Нелегкая автономка выпала. Длинная. И под лед ходили, и в Атлантике рубежи вражьи рвали. Но управились чин чином. Вернулись — а им приказано ракету пускать. Стрельбы сам министр обороны проверял. Пальнули, да так хорошо, что слов нет. И посыпался дождь наградной. Ивану орден, старпому молодому Емеле тоже орден, офицерам многим медали, матросам и мичманам тоже перепало. Ивану от министра грамота, от главкома часы именные, благодарности за службу со всех сторон. Слава да почет. Попоздравляли, попоздравляли, да и передышку наконец дали. Отдыхайте ребята после трудов ратных.

Отпуск быстро прошел. Вернулся народ обратно. Иван дружину пересчитал: все на месте. И прямиком к командованию — новые задачи получать. А там. Молодец, Иван, хорошо служите! А сейчас давай-ка вместе с экипажем роддом строить. Вот тебе главная боевая задача! Родине надо не только в море служить, кто-то должен и роддомы строить! Иванушка настоящий военный был. Руку к козырьку: «Есть!» Развернулся и пошел выполнять. Экипаж выстроил, объявил, а в голосе горечь. Да и понятно! Всего добился, а тут на тебе! Боевым экипажем кирпичи таскать! Мы же подводники — не стройбат, в конце концов! Но приказ выполнять надо. Отправил людей, а сам принялся начальственные пороги обивать. Мол, нельзя так! Негоже людьми разбрасываться! Для чего учили?

Но ничего у него не получалось. Многим к этому времени Иван своим независимым нравом неугоден и нелюб стал. В лицо не посылали, опасались. А за спиной каверзы строили. Пока потихоньку. Открыто нельзя: орденоносец, герой. А исподтишка — пожалуйста. Сражался Иван со штабным братством, сражался, да все впустую. Обволакивали словами вкрадчивыми, фразами незначащими. Переливали из пустого в порожнее. Неделю, вторую, месяц. Тут Ивана и сорвало. Человек — он всегда человек. А Иванушка ангелом никогда не был. Не живут на флоте ангелы. И выпить мог, и погулять знатно. А от такой безнадеги как не закручиниться? И начал Иванушка все чаще и чаще к зелью прикладываться. А так как нрава он сурового был, авторитетов не признавал, несдержан стал, упаси бог. Приказал экипажу — на стройку больше ни ногой. Под страхом увольнения. Взял и письмо президенту написал, мол, так и так, гноят золотой фонд флота на кирпичах, к какому-то маршалу в Москву слетал, пожаловался, да много еще чего. Неразумен стал от обиды. Даже в какой-то передаче снялся, да ее вовремя на экран не выпустили, чтоб скандала не вышло. Вот тут и получило штабное братство шанс с упрямым Иваном разобраться. Поводов — больше некуда!

Хитра штабная шушера. Решили для начала внутри экипажа гниль поискать. Ковырнуть. И попали прямо в десяточку. Старпомы Емеля с Андрейкой, оказалось, давно уже завистью по уши заросли. Мало им уже того было, что Иван их службу вертикально вверх направил. Большего хотели. Да и себя считали поумней, чем простоватый и грубоватый Иван. Прямо в точку попали стратеги штабные. Такую подножку еще поискать надо! И начали обиходить Емелю с Андрейкой со всех сторон. И патоки подпустят, и здравицу пропоют. Мол, такие умные ребята, а под таким дурнем ходите. Жалко, ведь, таланты гибнут! А старпомики уши и развесили. Слезу пустили. А им возьми и пошепчи на ушко, мол, надо Ивана убрать. Тогда ты, Емеля, самым молодым командиром станешь. А ты, Андрейка, — старпомом. И заживете в свое удовольствие. Покомандуете всласть. И засела эта мысль занозой в мозгах молодых офицеров. Колола, колола, и вот они уже на все согласны. Власти-то ох как хочется!

А Иван к этому времени вообще зачудил. Пару концертов под алкогольными парами устроил. Перессорился со всеми начальниками, дал в Москву телеграмму, что объявляет голодовку. Прямо на руку играет злопыхателям. Они к нему и врачей посылали на предмет душевной болезни, и под домашний арест на десять суток сажали. Подкапывались потихоньку. В открытую рановато было. Еще полгода даже не прошло, как Ивана весь флот поздравлял. А старпомы, бестии хитрые, придут командира проведать домой. Поутешают, поддакнут, фляжечку достанут и по сто грамм предложат. А он, наивный, думает, какие все-таки его воспитанники надежные ребята! Опрокинет стопку-другую. А они за порог и к телефону. Мол, так и так, были у командира, он опять пьяный. Командир дивизии или начштаба прыг на «козла» и к Ивану. А он, само собой, тепленький. Зафиксировали: пьет, дескать, скотина. Один случай, второй, третий. Иванушка-дурачок ни о каком предательстве и не помышляет. Делится наболевшим, жалуется. Верит. А старпомы рады стараться почаще стаканы наполнять да Ивана на всякие глупости подначивать. А он, неразумный, совсем голову потерял, сам себе вредит. Наконец, накопали штабные достаточно компромата, чтобы в открытую Ивана сковырнуть. Отстранили от командования, экипаж в Северодвинск в политссылку отправили месяца на три, чтобы не отсвечивал и под ногами не путался. Дали командира чужого на время, а нашего Иванушку отставили.

Прошло три месяца. Экипаж из ремонта корабль пригнал, а в базе ждет их известие. Увольняют Иванушку за дискредитацию воинского звания. Совсем добило его отлучение от экипажа. Как их увезли, так он окончательно скис и надломился. Навесили на него всех собак — и под приказ. Пришлось нашему командиру-орденоносцу возвращаться обратно в гражданскую жизнь, с чем пришел. Разве только вещей немного за годы службы поднакопил.

А старпомов-то молоденьких вокруг пальца обвели штабные деятели. Обещанного не исполнили. Прислали к ним нового командира. Тот был совсем на Ивана не похож. Но предателей не любил, как и все нормальные люди. И вскоре от обоих избавился. Емеля-то стал все-таки командиром, потом, лет через пять, почти случайно. А Андрейка от такой «обиды» не оправился, долго обещанного ждал, но не дождался и уволился. Магазин открыл и о службе не вспоминал. Стыдно, наверное.

Мораль-то у сказки самая простая: вода камень точит, если неугоден — рано ли, поздно ли — прожуют и выплюнут. Сильным всегда труднее всего. В этом и есть слабость силы.

Мимоходом. ДМБ-75

Рассказывали, что в далекие годы развитого социализма, когда на флоте и так всего хватало: и провизии, и топлива, и даже денежных знаков разного достоинства, задумало командование молодой 13-й дивизии для полного процветания и благоденствия личного состава одно благое дело. Решили лаперузы взять равнение на сухопутные войска и организовать во вверенном дивизии гарнизоне Оленья губа самую передовую заполярную свиноферму. Дело в Вооруженных силах известное, официально подсобным хозяйством именуемое, и во все времена начальниками всех рангов очень одобряемое. Вот и решили флотоводцы, что и им без организованного «свинства» никак не обойтись. Ну а так как флот всегда славился неукротимостью в выполнении приказов и презрением к преградам не только в бою, но и в бытовых мелочах, то все закрутилось оперативно и не на шутку.

Уже через пару месяцев на задворках базы среди сопок вырос воздвигнутый «хап»-методом внушительный свинарник, а в нем через несколько недель начали весело похрюкивать свиноматки, привезенные чуть ли не фельдъегерской службой практически из-под Питера. Штатного расписания на такое подразделение в дивизии подводных лодок, понятное дело, не существовало, поэтому пришлось идти привычным путем.

В недрах одного из экипажей нашли мичмана с Херсонщины, потомственного «саловеда» и свиновода, а ныне техника БЧ-2, которого навсегда откомандировали в свинарник, официально оставив в рядах плавсостава, дабы мичман получал «морское» денежное довольствие и прочие «морские» блага. В гарнизоне добавили новый гарнизонный наряд, именуемый вахтой по свинарнику, а дивизионный камбуз начал исправно вывозить хрюшкам тонны недоеденной перловки и прочих вермишельно-крупяных отбросов.

Питаемые щедрыми объедками с флотских столов, свинюшки неожиданно для всех пошли в рост и начали интенсивно давать весело похрюкивающий приплод. Естественно, первая презентация свежей мясной добавки к рациону подводников прошла среди членов семей командного состава дивизии и получила горячее одобрение, вследствие чего свиное дело было признано полезным, крайне необходимым и самое главное — абсолютно незатратным.

Время шло. Свинарник исправно функционировал, планово подкармливая моряков, командование, да и их семьи заодно. Проблем не было никаких. Всякие санэпидемстанции и прочая надзирающая гражданская шелупонь ходу на секретные военно-морские базы не имела, а потому и проблем у «свинского» хозяйства никаких не наблюдалось, кроме нечастых визитов представителей более высокого командования, да и то плановых, к которым мичман-свинопас всегда был готов. Со временем работать на свинарник даже начали отправлять нарушителей воинской дисциплины, вместо гауптвахты. И рядом, и при деле, и вроде как наказание. Постепенно сформировался определенный ограниченный контингент хронических нарушителей уставных норм жизни, которые большую часть службы проводили среди свинюшек, а не на могучих подводных крейсерах. Ну а коль скоро где-то обосновываются матросы на постоянной основе и без надлежащего присмотра, то жди чего-нибудь интересненького и захватывающего.

Хитроумные мореманы, поработав со свинками, неожиданно обнаружили, что свинья — тот же человек, правда, в другой упаковке, и что самое ценное, их кожа идеально подходит для набивания рук в нелегком деле нанесения наколок, которые всегда были популярны среди личного состава. Считалось особенным шиком вернуться после трех лет службы на Северном флоте и щегольнуть где-то на пляже монументальной картиной на левом плече, из которой сразу становилось ясно, где, на чем и сколько прослужил этот храбрый парень. Кожа у свиного семейства оказалась абсолютно идентичной человеческой, с той лишь разницей, что спавшая свинья просто не чувствовала уколов, позволяя шлифовать мастерство флотского татуажа до бесконечности. С тех пор шкура обитателей свинарника начала покрываться изображениями флагов, кораблей, якорей, русалок и прочих атрибутов флотской жизни, и вечерами матросы, восседая над свиноматками, заостренной струной разукрашивали свиные бока разнообразнейшими рисунками.

И вот однажды в гарнизон прибыла проверка, да не простая, а из Штаба тыла Вооруженных сил страны. Командование, естественно, знало об этом заранее, готовилось, да и опасалось этой проверки, наверное, больше других. Сухопутные тыловики всегда были неравнодушны к военно-морскому флоту с его привилегиям, поэтому в военно-морских частях зверствовали особенно изощренно, выискивая замечания даже там, где нормальному человеку и не снилось. И вот командование гарнизона наряду с наведением порядка решило поразить столичных проверяющих заботой о желудках личного состава, для чего была дана команда начальнику свинарника забить пару совершеннолетних поросят, и все мясо пустить в котлы берегового камбуза личного состава, как раз в день прибытия высоких гостей. Приказ был незамедлительно выполнен, и на камбуз поступила куча парного мяса, которое под строгим контролем было отправлено на приготовление первых и вторых блюд.

Когда наступил кульминационный момент проверки, в варочном цеху все было на высшем уровне. Цех был отдраен, выкрашен и вычищен до состояния хирургической операционной, а все коки и камбузный наряд щеголяли в белоснежных, хрустящих от крахмала халатах. Щеголеватый сухопутный полковник, поскрипывая сапогами, в окружении сопровождающих лиц из числа тыловиков дивизии, стремительно ворвался в варочный цех, попутно указывая на всевозможные мелкие недочеты и огрехи. Видимо, состояние цеха было практически образцовым, придраться было не к чему, и тогда полковник решил проверить содержание котлов, нормы закладки продуктов и качество приготовляемой пищи. Попросту говоря, снять пробу. Ему сразу старательно и подобострастно поднесли тарелку и ложку, и полковник скомандовал коку:

— Первое на пробу!

Кок-азербайджанец, по случаю проверки побритый и даже относительно чистый, торжественно открыл крышку котла и помешав черпаком содержимое, подцепил где-то в глубине большой кусок мяса и извлек его на поверхность. В черпаке среди супа лежал внушительный кусок мяса, на котором сбоку, на коже, не срезанной ради навара, синел рисунок. На фоне земного шара, обрамленного военно-морским флагом, распластался профиль подводного ракетоносца, украшенного якорями, ленточками и прочей шелухой, а под всем этим стояла лаконичная подпись: «Коля. ДМБ-75».

Полковник, несмотря на принадлежность к упитанным тыловым службам, успел в своей карьере пройти и Вьетнам, и Анголу, но к такому все же оказался категорически не готов. Тарелка выпала из его рук, и, подняв глаза, он дрожащим от ужаса голосом спросил у подобострастного кока:

— Что. Что это такое?

Кок, будучи истинным сыном хлебосольного азербайджанского народа, улыбнулся во все свои тридцать два белоснежных зуба.

— Свежий совсем мясо. Только-только забили его. Хороший вкусный мясо.

Все дальнейшее описывать и не стоит. Полковник в обморок не свалился, хотя и был близок к этому. Проверку тылом дивизия, как ни странно, прошла, но вот свинарник был временно закрыт. Говорят еще, когда по старой русской традиции проверяющих пригласили на прощальный ужин в адмиральский салон, шила потребили они немало, но тот полковник закусывал лишь копченой колбаской, к мясу почему-то совсем не притрагивался.

О вожде пролетариата, памятниках культуры и вещем слове

Маленькие города всегда и во все времена страдали комплексом неполноценности. Того нет, этого не хватает. Все не как у людей. И любой градоначальник старается придать своему даже самому захудалому городишке черты если не столицы, то, по крайней мере, цивилизованного города со всеми его атрибутами. Что, в общем-то, похвально!

В наших городках все это было отдано (во всяком случае, раньше) вездесущим политорганам, главной культуропродвигающей силе флота. И политорганы старались. Ну какой это цивилизованный город без памятника Ленину на центральной площади? Владимир Ильич крайне необходим! Его ведь везде ставили. Но, бьюсь об заклад, таких вождей, как в отдаленных военно-морских гарнизонах, нигде в стране больше не было. В нашем родном Гаджиево, на нашей единственной площади, спиной к школе, лицом к ДОФу возвышался Ленин-хулиган. Не знаю, кто его ваял, скорее всего, тайный враг марксизма-ленинизма и явно не профессионал, но человек с большим чувством юмора. Вождь, в обтягивающих штанцах-дудочках, руки в карманы, полы пиджака завернуты назад. Коренастый, мускулистый. Вся фигура дышит желанием кого-нибудь побить и дать пинка под зад. Если бы снять кепку и вместо нее водрузить канотье — вылитый одесский бандит времен НЭПа. Чудесный вождь! С такими физическими данными, как у скульптуры, Владимир Ильич наверняка дожил бы до наших дней, и в ус не дул.

А вот в Оленьей губе (он же Мурманск-62), «районном» центре Гаджиевской «области», средств не хватило даже на неполноценного скульптора, и Ленина лепил дилетант, скорее всего, из матросов восточной национальности. На тело вождя тратиться не стали, весь материал вбухали в голову. Большую и красивую. Между собой мы называли памятник могилой хана. Скульптор-азиат, тоскуя по родине, придал Ленину столь яркие восточные черты лица, что, не будь на постаменте надписи, я принял бы его за памятник Хо Ши Мину. Так и щурится до сих пор узкоглазый и редкобородый Ленин-хан на унылый пейзаж губы Оленьей и мечтает о бескрайних степях, горячем коне и чашке кумыса.

Памятники, вообще-то, всегда были коньком политотделов, точнее — их начальников. Каждый вступавший на пост главного политика и воспитателя флотилии считал святым долгом увековечить в камне или металле свою деятельность на этом посту. Как фараоны строили пирамиды, так замполиты строили памятники. Таким образом они, видимо, пытались подчеркнуть грандиозность своей должности. Около штаба нашей дивизии, а он был на ПКЗ, на берегу стояла выполненная из бетона подводная лодка первого поколения в натуральную величину, окрашенная в родной черный цвет. Голубой мечтой любого офицера было служить на этом исполине. А что? Раз в полгода засучил рукава, покрасил — и свободен! А чего стоит разместившийся рядышком с этой лодкой монумент подводникам-первопроходцам! Три колонны метров под двадцать, возносящиеся в небо и символизирующие ракетный залп, лабиринт бетонных панно перед ними. Сколько деньжищ вбухано! Пару лишних домов построить можно. Народ, конечно, к ним привык, со временем, но все же! Ведь никто не против памятников. Они нужны. Напоминать о погибших в назидание живущим. А смотришь на памятник погибшей дизельной лодке в Оленьей губе, и за моряков обидно становится. Лучше ничего, чем такое. Все по методу: тяп-ляп, ржавая арматура, расколотая бетонная бескозырка, полное отсутствие вкуса и мастерства. Но зато видна работа: бетона много, краски море, объем внушает уважение. Кошмар!

Вдоль всех дорог и берегов на скалах высечены профили Ленина и лозунги былых времен. Как всегда, монументально и на века. Где их только нет! То на скале возникнет взлетающая ракета, то на сопке портрет Гагарина. Пейзаж, конечно, оживляет. Но к чему тратить столько сил и средств на безвкусицу? Думаю, гораздо проще было бы ставить каждому начпо гранитный валун, и высекать на нем его имя. Дешевле, да и страна знала бы своих «героев» поименно. И ставить эти камни в одном месте, ну вроде японского сада камней. Наш советский каменный сад замполитов. Бешеная популярность обеспечена!

Следующим этапом трудовой деятельности политорганов является плакатное воплощение военной мысли. Это же неумирающие перлы! Чудеса словестности! Неповторимый советско-замполитовский сленг! В матросской чайной во всю стену плакат: «Попьешь чайку — позабудешь тоску!» Ну просто панацея для всего человечества! Заварил грузинского чайку с опилками, испил, и все — блаженство и покой! Теперь-то я понимаю, почему весь рекламный бизнес набит бывшими комсомольскими работниками. Они же на нас упражнялись!

А каковы лозунги? Ну, к примеру, «Не чистишь бляху — в бою дашь маху!» Нравится? Или «Красив в строю — силен в бою!» Наш замполит взял и в воспитательных целях развесил по казарме такие постулаты. Циничные военные моряки вскоре дополнили существующие лозунги своими, такими, как: «Подшил сопливчик — молодец! Придет врагам страны конец!» или «Твердо держишь шаг в строю, победишь в любом бою!». Самое приятное, что зам одобрил и добросовестно размножил. Лично мне понравился такой (его, кстати, зам почему-то не издал): «Пускай дрожат все страны НАТО — на флоте выдана зарплата!» Очень актуальный для последних лет лозунг.

Как-то в ожидании очередного заезда крупномасштабной звездопогончатой проверки из Москвы политотдел обновлял интерьер казарменного городка. Всем замам поставили задачи, и они разбежались по своим делянкам творить антураж. В казарме два подъезда. В одном штаб дивизии, в другом учебный центр торпедистов. Торпедный политбог водрузил над своим подъездом плакат с победной надписью «Все торпеды — точно в цель!». Начпо дивизии над своим подъездом вывесил более общий лозунг «Наша цель — коммунизм!». Все бы хорошо, но главное в Вооруженных силах — единообразие. Ширина плакатов одинаковая, краска из одной бочки, буквы установленного размера. И где-то посередине казармы оба лозунга слились в один. Интересный лозунг получился. Прочел его и маршал, мельком взглянувший на казарму и чуть не отдавший богу душу от возмущения. В какую такую цель все торпеды, да с такой точностью? Правда, сильного шума не было. Нашу цель оставили, а что в нее пускают, убрали. Вместе с торпедным замом. Это ведь он боезапас по цели пускать намеревался. Вот такой словесный зигзаг выдался…

Однако, несмотря на все конфузы и неудачи, замполиты свято верили в свое предназначение. Они, и только они, носители культуры и лучи света в серой массе моряков. Устремления воспитателей носили, правда, всеобъемлющий, но очень выборочный характер. Вот в 1988 году в автономке при каждом сеансе связи политотдел Северного флота с гордостью за страну сообщал нам всем о невероятных надоях молока в Нечерноземье, ошеломляющем урожае зерновых и поражающем воображение количестве выплавленной стали. О самой волнующем, об Олимпиаде в Сеуле, сообщили по-военному лаконично. Через неделю после ее окончания. Столько-то золотых, серебряных, бронзовых. И все.

В том же походе к нам на борт загрузили первый в дивизии, если не во флотилии, монументальный отечественный видеомагнитофон «Электроника — ВМ12». На кинобазе замполит, подойдя очень ответственно к вопросу культурного досуга личного состава, отобрал кассеты по списку фильмов, рекомендованных к просмотру ГПУ (Главным политуправлением). В итоге, среди Лениных в октябре, в 1918 году, в Польше, в Разливе, короче, среди сериалов о приключения вождя и его друзей, затерялось всего два фильма, дающих возможность просто отдохнуть: «Иван Васильевич меняет профессию» и «Двенадцать стульев». Так мы их и смотрели. Через день. День стулья, день Иван Васильевич. Верите, до сих пор два эти фильма наизусть знаю. И не мудрено, ведь каждый по сорок с лишним раз просмотрел.

После небезызвестной демократической революции политруки несколько опешили, правда, ненадолго. Кто с горя в политику пошел, кто в бизнес, но никто из них не пропал. Например, наш бессмертный замполит Палов умудрился объять необъятное. Почуяв раньше других ветер перемен, Палов начал потихоньку херить руководящую линию партии, и на первых же выборах народных депутатов нашего поселка выдвинулся кандидатом с программой из двух главных пунктов: построить в поселке рынок и хоккейную площадку для молодежи. И никакой политики. Столь конкретная программа ударила под дых всем неперестроечным кандидатам, и Палов прошел в депутаты на ура. Самое интересное, что свои обещания Палов выполнил. Сначала построили хоккейную площадку, а через год на ее месте рынок. Как говорится, два в одном. Палов стал председателем депутатского комитета по коммерческим организациям в поселке. Еще через год он покинул этот пост, мотивируя свой поступок тем, что вокруг одно ворье. И открыл два магазина. Промтоварный и продовольственный. И начал процветать. Здорово быть каперангом, откомандированным в органы самоуправления, да еще с собственным бизнесом. Столь бурная деятельность вызвала законную зависть у других слуг народа, и ему начали ставить палки в колеса. Магазины периодически опечатывались и закрывались, пока хитроумный Палов не нашел лазейку в местном законодательстве (которое сам и разрабатывал). Что-то вроде, налоговой амнистии в течение первых трех лет для всех частных предприятий общественного питания. За правильность не ручаюсь. И открылось в нашем ДОФе злачное место под исторически обоснованным названием «Офицерское собрание». Его неплохо оформили для северных широт.

А на стене даже появилось огромное полотно одного таллинского художника «Битва при Гангуте», подаренное нашему экипажу лет восемь назад. Самое удивительное, что до того картина мирно висела в казарме, и вдруг оказалась в кабаке. Чудеса!

Жизнь в офицерском собрании забила сразу и бурно. Мало того, что собрание перебило клиентов у местного ресторана «Мутный глаз» своим антуражем. Кухня у Палова оказалась тоже ничего. И народ пошел.

Магазины Палов закрыл за ненадобностью. Его авторитет снова возрос. Места в его кабаке уже заказывали, командование всех рангов устраивало здесь банкеты, народ валом валил. Больше-то податься некуда. Вот так! Прямо-таки полное повторение карьеры большинства демократов первого, да и второго разлива.

Другие замы, более ленивые и ненаходчивые, остались при своих обязанностях. То есть перестроились в полном объеме, но по старой схеме. Портреты Горбачева сменили на Ельцина, Маршалов Советского Союза — на героев русской истории, конспекты первоисточников — на личные планы офицеров по воспитательной работе. Духовное здоровье военного стало основной задачей. И замы стали своего рода капелланами. Верный ленинец, оказывается, очень быстро может стать настоящим христианином. Со старыми замашками. Провозглашенная приказом духовность сущность и методы не меняет.

И началось самое смешное. Как если бы старый заматерелый унтер-офицер начал ставить спектакль в любительском театре. Господи, это надо слышать и видеть! Как раритет, для потомков, я храню выкраденный из политотдела сценарий вечера «Добро пожаловать, товарищ лейтенант!» (кстати, с грифом «Для служебного пользования»). Судите сами. Кстати, опус этот произведен на свет в 1995 году. Привожу в неполном объеме, но режиссерскую часть дословно.

Сценарий вечера

Зал украшен символикой Российской Федерации, Военно-морского флота, Северного флота, 3-й флотилии, 31-й дивизии. Не обязателен, но необходим портрет руководителя государства. У входа два привратника-стража (мичманы или младшие офицеры) в костюмах богатырей проверяют пригласительные билеты и форму одежды гостей. В случае нарушения формы одежды, по-дружески, с шуткой обращают внимание военнослужащего на недостатки в его внешнем виде. Звучат песни о море, флоте, родине. Приглашенные постепенно занимают места за столиками, согласно номерам, указанным в билетах. Звучат позывные вечера. Можно не вставать.

ВЕДУЩИЙ: (Старший офицер, в безукоризненной форме одежды).

(Стихотворные строки я пропущу. Больно много места займут. Ведущий много говорит и просит внести хлеб-соль.)

В зал вносят хлеб-соль. Девушки (из числа военнослужащих по контракту) одеты в русские национальные костюмы. Звучит жизнеутверждающая русская народная мелодия.

ВЕДУЩИЙ:

Исполняется песня О. Газманова «Офицеры» (первый куплет и припев).

Слово для выступления предоставляется командиру объединения (соединения, части). Можно не вставать. Тот коротко анализирует успехи деятельности молодых офицеров предыдущих выпусков, намечает основные направления становления нынешнего офицерского пополнения, шутит. После выступления командира звучат фанфары, барабанная дробь, в зале раскрываются двери и важно входят глашатаи.

Далее глашатаи объявляют о прибытии морского царя, Нептуна.

Глашатаи сворачивают свитки и становятся у двери. Можно ввести в действие почетный караул, но не обязательно. Звучит музыка М. Глинки из оперы «Руслан и Людмила» — марш Черномора. С первыми тактами музыки в зале появляется Нептун со своей свитой, весь зал его радостно приветствует.

(Нептун много говорит, но его и другие речи я почти не буду приводить. Они на самом деле очень хорошие и правильные. Но режиссура.)

Нептун заканчивает.

Из зала к Нептуну выходит заранее определенный офицер из молодых лейтенантов, с хорошими голосовыми данными, и отдает рапорт морскому Владыке. Тот просматривает и возвращает лейтенанту. Тот зачитывает залу рапорт. В нем звучит рассказ о нелегкой доле молодого офицера, шутливые жалобы о недостаточном внимании командования к молодежи.

Офицер читает, затем снова возвращает рапорт Нептуну.

НЕПТУН:

Владыка морей называет имена лучших молодых офицеров и приказывает им выйти к нему. Отбирать только офицеров, сдавших в установленные сроки зачеты на самостоятельное управление, без нарушений воинской дисциплины, опрятно выглядящих и утвержденных командирами частей. Лучшие офицеры, названные Нептуном, по приказанию командира выходят на сцену и выстраиваются перед морским Владыкой, который медленно идет вдоль строя, любуясь выправкой офицеров и их образцовым внешним видом. Слуги из свиты Нептуна вносят ларь. Нептун вручает офицерам ценные подарки (радиоприемники, шахматы, шашки и другое) со словами: «Благодарю за службу!», а те в свою очередь четко отвечают: «Служу Отечеству!» Средства на подарки собрать с командиров частей в приказном порядке.

Потом Нептун предлагает для полного удовольствия испить соленой воды.

(Ритуал обязательный — проходил каждый, но, правда, не в ДОФе, а на корабле, в первое погружение.)

Двое из слуг Нептуна выкатывают бочку с соленой водой. Владыка морей берет кубок и щедро угощает морских офицеров. Некоторые из них морщатся, но пьют до дна. Крайне важно избежать случаев рвоты.

Нептун прощается.

Вновь звучит музыка М. Глинки «Марш Черномора». Нептун со своей свитой медленно уходит из зала. Звучит мелодия песни О. Газманова «Офицеры» (со второго куплета и до конца). После окончания песни концерт художественной самодеятельности (хорошо, чтобы в нем приняли участие и молодые офицеры), игры, викторины, аттракционы, шутки по вашему усмотрению. Офицерам отдела воспитательной работы пресекать попытки несознательной части офицерского состава покинуть праздник, доходчиво объясняя, что веселиться надо вместе, в своем военном коллективе. В конце программы получасовой танцевальный вечер, желательно под репертуар с военно-морской тематикой.

Даю голову на отсечение, что кое-кто, прочитав этот верх сценарного искусства, скажет: «Бред! Такого быть не может!» Согласен, не может. Но есть. Храню эту рукопись на память о времени, проведенном мной врио замполита. Хотите верьте, хотите нет! Я не изменил ни строки.

И ведь самое интересное, что вне службы все замполиты — нормальные хорошие люди. Как надевают форму — все! Крепка же была партийная школа, черт возьми! Так что каста осталась кастой. Как говорится: мафия бессмертна!

Мимоходом. Скамейкина нога

Стоит корабль в Оленьей губе, стоит и стоит. Тишь да гладь. Вдруг скотовозы не пошли — народ на построение опоздал. Дорогу замело — снова опоздал. Половина в автобус не влезла — снова не все. Еще какая-нибудь напасть — опять строй неполный. И нападает тогда на командира начальственный бзик (особенно если он на корабле ночевать оставался), почему ОН на пирсе, а народа нет! И тогда разъяренный командир назначает построение на подъем флага не в 07.50, а в 07.30. Вот тут и засада! Народу остается одно: вбрасывание в рейсовый автобус № 115, следующий по маршруту: г. Полярный — г. Скалистый. Он отходит из поселка в 06.40 и если выскочить у Оленегубской развилки, то минут через двадцать резвого шага долетаешь до пирса. Вбрасывание в автобус — мероприятие посерьезней, чем в «скотовоз». Тут уж кто во что горазд! Автобус один, двери у «Лиаза» узкие, и попасть в него хочет несравненно больше народа, чем в «скотовоз».

Однажды и наш командир взбрыкнул и решил поставить всех на место. Оборзели наглецы, за пять минут до подъема флага не все в строю! Непорядок! Дисциплина, она и в Африке дисциплина! Всем быть в 07.35 — и точка! Народ повозмущался, повозмущался и стих. Наше дело подневольное, и утром в 06.30 весь экипаж толпился у ДОФа на остановке рейсового автобуса. Все бы хорошо, но кроме нас на остановке толпилось как минимум еще два экипажа, не считая отдельных индивидуумов.

Автобус наезжал прямо на толпу. Все теснились, но не уступали, стараясь одновременно оказаться и поближе к двери, и не под колесами. Более всех преуспел наш вездесущий киповец, старлей Скамейкин. Натура у него такая была, без мыла… ну сами знаете куда влезет. Пройдоха из пройдох. Итак, автобус наезжал, народ на цыпочках, миллиметр за миллиметром уступал ему дорогу, монолитной массой концентрируясь у мест предполагаемой остановки дверей. Само собой, Скамейкин как из-под земли возник первым у передней дверцы автобуса. Машина остановилась, дверцы со скрипом и лязганьем раздвинулись. И вдруг произошло что-то странное. Если у задней двери вбрасывание шло традиционными методами, с криками, хохотом и легкой веселой матерщиной, то впереди события развивались неординарно. Оказавшийся первым, прямо перед дверцами, Скамейкин, вместо того чтобы ворваться в транспортное средство, занять место и впасть в дрему, начал размахивать руками, кричать, дергаться, но никак не входить в автобус. Напиравшие сзади военные пытались втолкнуть застрявшего старлея, но Скамейкин упирался, не входил сам и не давал другим. Стоял намертво, как под Москвой в 41-м. Но сила силу все-таки ломит. Напор на Скамейкина усилился, его толкнули вбок, и он лишь на миг уступил дорогу. Тотчас волна моряков его захлестнула, и тела начали влетать в автобус через неугомонного старлея. Но, несмотря ни на что, руки Скамейкина периодически вылетали из круговорота шинелей и били по стеклу кабины.

Наконец шофер, лениво куривший в ожидании заполнения автобуса, обратил внимание на толкучку перед своим носом и подал голос:

— Эй, старлей! Ты чего там, как затычка, встрял? Заходи или не мешай другим!

Из последних сил, стряхнув с себя наседающих офицеров и мичманов, Скамейкин прохрипел:

— Дай назад! Ты мне на ногу наехал!

Шофер разинул рот и схватился за руль. Народ стих и попытки перепрыгнуть через Скамейкина прекратились. Автобус дернулся и сдвинулся назад. Мы грешным делом приготовились подхватить тело изуродованного сослуживца, но он себя таковым, судя по всему, не считал. Едва освободившись от груза, Скамейкин воспользовался всеобщим скорбным оцепенением, влетел в салон и воткнулся в последнее свободное кресло. Узрев такое нахальство, толпа взорвалась, и вбрасывание продолжилось до победного конца.

Самое интересное, что на построение мы успели. Скамейкин хоть и прихрамывал, но шел довольно бодро и не отставал. Но еще интереснее то, что, кроме отпечатков протекторов на пальцах ноги (в виде синяков), Скамейкин ничего не получил. Гвозди бы делать из этих людей!

Тяга к знаниям, или Минет по-молдавски

Старший мичман Мирчу Владимир Иванович слыл служакой, человеком простодушным до наивности, но упрямым до упертости. Одним словом, настоящий молдаванин. Внешние национальные признаки выпирали из Мирчу со страшной силой. Крупный острый нос, пышные цыганские усы, шевелюра цвета вороньего крыла, специфический акцент — все это позволяло безошибочно узнать в нем пылкого сына бессарабских степей. Мичманом флота Владимир Иванович стал традиционным путем. Призвали, служил на лодке матросом, остался навсегда. Лет пятнадцать потел Вова на ниве «королей дерьма и пара» (для несведущих: дивизион живучести БЧ-5), устал и решил сменить профессию. Благо минимальную пенсию он уже заслужил. Офицерам такой финт практически не под силу, а вот мичман рапорт настрочил, и глядишь, вечером механик, а утром уже связист. Поразмыслив, Владимир Иванович остановил свой выбор на ракетной боевой части. В перерывах между войнами ракетчики заботливо мыли и чистили свои отсеки, протирали пыль, и совершенствовали теоретические знания. А так как ближайшая война закончилась давно, учебные стрельбы становились все реже, а новые войны пока не намечались, то ракетчики добросовестно стояли на вахтах и имитировали безумную занятость. В особенности мичманы и матросы.

Что-что, а создавать видимость работы Мирчу научился давно. Сказано-сделано. Переход из одной ипостаси в другую прошел гладко, и вскорости Мирчу единовластно командовал отдельной выгородкой в 4-м отсеке, располагая ко всему прочему огромным объемом свободного времени. Времена продувания гальюнов, многочасовых поисков протечек гидравлики и потерявшихся тонн воды канули в Лету. Теперь на вахте Мирчу, болтая ногами, записывал каждые полчаса показания трех приборов в вахтенный журнал и жалел, что не знал такой службы раньше.

Разительная смена образа жизни быстро развратила добросовестного мичмана. Вскорости он перетащил матрас из каюты в выгородку и стал там жить. Это запрещалось официально, но практически не возбранялось. Лучше спать и жить на боевом посту, чем не прибегать на него по боевой тревоге.

Результаты такой вальяжной жизни не заставили себя ждать. За считанные месяцы худосочный мичман превратился в монстра весом за центнер. Народ поражался Вовиным метаморфозам, Вова же был спокоен, как мрамор, и в ус не дул. Маленькие служебные обязанности порождают дефицит занятости. В его и без того не отягощенном доселе мозгу безделье пробило еще более зияющую пустоту. Отоспавшись за первые два месяца на всю оставшуюся жизнь, мичман начал искать занятие по душе. Совершенно случайно Владимир Иванович обнаружил абсолютно неисследованную им область: книги. До этого литературные познания Владимира Ивановича ограничивались ежевечерним прочтением телевизионных программ и, по необходимости, инструкций по обслуживанию механизмов, не считая, конечно, изучения азбуки в школе. Такой вопиющий пробел «зацепил» Володю, и сорокалетний мичман с телесами борца сумо взахлеб начал загружать свои мозговые извилины информацией. Причем совершенно бессистемно, той, что на глаза попадется.

Покупать книги практичный мичман считал ничем не оправданным барством, и в целях экономии подбирал любые клочки бумаги с буквами, пригодные для чтения. Время шло. Словарный запас молчаливого до того мичмана заметно вырос. Фразы вроде «…я сегодня с апломбом, как никогда…», «…я что, параноидальный альтруист…», или «…моя концепция — приборка до полной чистоты…» уже не вызывали тревогу корабельного доктора. Все привыкли и не удивлялись. И вот однажды корабельный книжный развал подкинул ему знаменитого Поля Брэгга, с его не менее знаменитым «Чудом голодания». Вот тут-то и наступил очередной перелом в жизни любознательного мичмана. Идеи Брэгга, помноженные на деятельную натуру Владимира Ивановича, разительно изменили его жизнь. Свою роль сыграло и то, что в последнее время жена стала частенько выражать недовольство животом мужа и сократила ночной доступ к своему телу, с элементарной мотивацией: мне тяжело. Вот этого-то Владимир Иванович вынести никак не мог!

И закипела работа. Уже через месяц благородное название «выгородка "Снегиря"» людская молва переиначила на «Мирчеву сральню», да простится мне это выражение. Бесчисленные клизмы, месячные голодания, ведра с водой, да еще легкие обмороки на первой стадии стали для Мирчу делом естественным и даже любимым. На этом этапе все радости бытия Владимира Ивановича трансформировались в кружку Эсмарха. На мой взгляд, все это напоминало скрыто-изощренную форму садомазохизма. Удивительнее всего то, что не прошло и года, как Владимир Иванович стал худее, чем прежде. Достигнутые успехи его не остановили, клизмоманию он не оставил и каждые полгода постился, перемежая клизмы гантелями и запивая все дела теплой кипяченой водичкой по инструкции Брэгга. И был счастлив. Мирские утехи Володя тоже не забывал и в перерывах между издевательствами над организмом баловался и алкоголем, и другими «вредными» продуктами. Откровения Брэгга Мирчу посчитал пиком самообразования и перешел исключительно на детективы, правда, перелистывая изредка свою настольную «Библию прямой кишки».

В тот раз, как и всегда, выход в море планировали задолго, а получилось экспромтом. Еще утром ничего не предвещало неожиданностей, а на послеобеденное построение прискакал взмыленный командир и спел арию о завтрашнем вводе. Народ приуныл. Пора шла осенняя, семьи возвращались с югов, надо было встречать, готовиться и все такое. А тут на тебе! На две недели раньше. Утром следующего дня затаренный сигаретами и прочим походными пожитками экипаж сел на корабль. Оперативно завели установку и стали ждать сигнала. Не тут-то было! В головах флотских лаперузов замкнуло какие-то контакты, и к вечеру стало ясно — выход только через четверо суток. Зря старались. Командование, пораскинув мозгами, мудро решило: выводиться не будем, посидите на корабле всем экипажем, поотрабатывайте организацию, сплотите экипаж, море слабых не любит. Народ обиделся еще больше и полез по рундукам за фляжками — заливать несправедливость. Ничто не развращает так, как бессмысленное сиденье на борту ради перестраховки начальников.

Старший мичман Мирчу в этот промежуток времени заканчивал очередной курс клизмоголодания и к происходящему отнесся философски. Он тоже ждал жену из Молдавии, приехать она должна была через три дня, аккурат вечером за день до обещанного выхода. Спокойствие Владимира Ивановича было оправданно: дом убран, желудок чист, а к фокусам по изменению планов Мирчу за годы службы привык относиться стоически. И жену приучил. Три дня он размеренно стоял на вахте, чистил прямую кишку и поглощал Чейза в больших количествах, пока все остальные уничтожали запасы корабельного спирта. В потаенном пьянстве Владимир Иванович замечен не был. Но в день приезда жены ветеран сломался: то ли гормоны заиграли, то ли еще что, но вечерком Владимир Иванович решил сгонять домой, повидаться с супругой.

Как известно любому подводнику, сход на берег при введенной установке ГЭУ строго-настрого запрещен. Но если очень хочется, то правила нарушаются легко и уверенно. Отстояв вахту, Владимир Иванович, воодушевленный надвигающейся встречей с истосковавшейся супругой, клизманулся еще разок, переоделся, напялил поверх формы грязное РБ и поднялся на пирс якобы покурить. Подготовительная работа с сослуживцами была проведена им безукоризненно: любой самый зачуханный матрос на вопрос, где Мирчу, оттарабанил бы по-уставному четко: курит наверху. Верхний вахтенный на аналогичный вопрос ответил бы уклончиво: где-то здесь. А на самом деле за пределами пирса РБ было снято, уложено в пакет и красавец мичман по полной форме одежды убыл домой партизанской тропой Хо Ши Мина. Расчет был прост: двадцать минут домой, час дома, двадцать минут обратно. В успехе и безнаказанности мероприятия Владимир Иванович был уверен железно. Но история человечества убедительно доказывает, что самые грандиозные планы рушатся иногда вследствие слабости характера того или иного человека. Подробности встречи супругов остались неизвестны для широких масс, но, судя по результатам, она прошла содержательно и конструктивно. Донельзя ослабленный клизмотворчеством и временным холостячеством, организм Владимира Ивановича недолго сопротивлялся зовущей и жаркой супружеской плоти, терпкому молдавскому вину и деликатесам с родины. Разгоряченная семейная пара минут не считала, и встреча потихоньку из часовой переросла в двух-, затем трехчасовую и, наконец, в бессрочную. Глубоким вечером более здравомыслящая жена, поставив мужа на автопилот, выдворила Владимира Ивановича на корабль.

Пошатываясь от обилия эмоций, старый служака эллипсоидными траекториями побрел на пароход. На его беду, ноги вывели мичмана на патруль. По большому счету патрулю в нашем поселке офицеры и мичманы до балды. Только не орите, не буяньте и не справляйте естественные надобности на стены Дома офицеров. Для выполнения плана задержаний матросов хватает с избытком. Скорее всего, амплитуда колебаний тела Мирчу насторожила начальника патруля. Тот проявил бдительность, Мирчу — несговорчивость, и пошло-поехало. Недостаток фосфора в мичманской голове компенсировался избытком адреналина, и в итоге Мирчу, заботливо поддерживаемый под руки патрульными, направился в комендатуру.

Дежурным по гарнизону стоял седовласый сорокапятилетний капитан 3 ранга с ПРЗ, погруженный в вечность, по причине невозможно долгого служения Родине «на страже Заполярья». Причем седина осталась только над ушами, а остальная часть головы блестела как рында на образцовом крейсере. От непрерывного и многолетнего ношения фуражки лоб дежурного пересекала профессиональная складка от козырька. Мундир украшал полный набор колодок медалей «За песок» всех возможных степеней. Крест «За взятие Измаила» на этой груди смотрелся бы очень гармонично. Вахту «майор» воспринимал как неизбежное зло, со всеми вытекающими последствиями. Поэтому бурной деятельностью себя не обременял, ограничивался фиксированием задержанных и остальное время тупо смотрел все подряд по телевизору, стоящему в дежурке. Бывал «майор» на вахте часто, насмотрелся всякого, и на внешние раздражители реагировал вяло.

Владимир Иванович на полпути к комендатуре слегка отрезвел, и положение свое осознал четко и ясно. Налицо был полный набор: самоход, пьянка, грубость с комендантской службой, и все это на фоне введенной ядерной установки перед выходом в море. Неизбежные финансово-репрессивные выводы из всего этого напрашивались сами собой. Попытки объясниться с начальником патруля закончились плачевно. Оскорбленный в лучших чувствах нетактичным поведением мичмана, старший лейтенант на слезы и просьбы перепуганного Владимира Ивановича не поддавался. В поисках выхода из положения серое вещество Вовиного мозга бурлило и фонтанировало. Как все нормальные люди, наказаний Владимир Иванович не любил, был законопослушен до безобразия и даже фуражку носил уставную, произведенную обществом слепых, что удостоверялось этикеткой и ее внешним видом. Обстановка требовала активных действий, и в комендатуру Владимира Ивановича привели, готового на все.

— Кого привел? Что-нибудь интересное? — не отрывая глаз от экрана, спросила рындоподобная голова.

— Да вот, мичман из экипажа Белякова. Говорит, завтра в море, а сам надрался в лохмуты, да и хамит, негодяй. Пускай посидит до утра, остынет.

Дежурный потерял чуть было не проснувшийся интерес, зевнул и махнул рукой.

— Понятно: документы, шнурки из ботинок, все из карманов в фуражку. Сам в камеру. Утром начальники разберутся.

«Если не сейчас, то никогда», — решил Владимир Иванович и, наклонившись к дежурному, бурно, с молдавской горячностью и убедительностью зашептал:

— Командир. Завтра в море. Всех подведу. Пойми меня, сам ведь плавал. Отпусти командир. Я тебе такой минет сделаю. Всю жизнь помнить будешь.

За всю свою нелегкую службу дежурный наслушался всякого, монолог мичмана прослушал вполуха, даже не задумываясь над смыслом сказанного. Но дремлющее сознание из беспорядочной череды фраз отфильтровало только одно слово — «минет».

— Что, что? Что ты сказал? — Дежурный мгновенно вышел из нирваны.

Мирчу схватил офицера за руки, присел перед ним на корточки и зашептал еще проникновеннее:

— Командир. Минет будет что надо! Мы с женой постараемся! У меня все натуральное, свое, доволен будешь!

«Майор» испугался. В его практике подобных случаев не было, да и в сексуальном плане ветеран ПРЗ был консерватором. Приглашение поизвращаться застало его врасплох. Он был к этому явно не готов.

— Начальник патруля! Патрульные! Ко мне, засранцы! — дежурный сорвался на визг.

— В камеру этого недоноска, этого п…! Развели на флоте гомосеков! Шагу ступить нельзя!

В дежурку на вопли дружно вломились патрульные. Матрос — существо мстительное, своего не упустит, поиздеваться над пьяненьким мичманом или офицером — радость неземная. Да еще официально, при исполнении. Бравые патрульные молниеносно заломали стенающему мичману руки и поволокли в коридор. Цепляясь из последних сил Мирчу прохрипел дежурному:

— Бесчувственный ты. Деревянный. Не человек. Такой бы минет сделал.

Когда крики и проклятья стреноженного Мирчу стихли и его тело воцарилось в камере, «майор» отер пот и крепко задумался. Вырисовывалась нелицеприятная картина: патрульные слышали все, наутро надо докладывать. При мысли о том, что он будет писать в рапорте дежурного, его пробил холодный пот: «… настоящим докладываю, что… августа… года… мне дежурному по гарнизону капитану 3 ранга… задержанным в состоянии опьянения мичманом Мирчу от имени его и всей его семьи было открыто сделано интимное предложение вступить…». Дальше думать дежурный побоялся. То, что утром история выйдет из-под контроля и во всяческих интерпретациях растечется по поселку, он не сомневался. Гарнизонная служба ОБС (одна баба сказала) работала без замечаний. Перебрав все возможные варианты, дежурный порешил историю эту похоронить. Возрастная категория «майора» позволяла кары не бояться, а вот позориться. Выстроив очевидцев событий в одну шеренгу и прочитав монолог о соблюдении военной тайны, дежурный пообещал всем муки адские, если что просочится. Задержанным больше, задержанным меньше — невелика разница. Затем поискав в справочнике телефон корабля, позвонил и попросил к телефону старпома.

Старший помощник капитан 3 ранга Пашков занимался любимым делом: спал в каюте. Утром ему предстояло взобраться на мостик и куковать там до вечера. Обняв подушку, старпом набирался сил. Когда вахтенный разбудил его и пригласил к телефону, Пашков поднял трубку очень недовольным и раздраженным. Но услышанное обратило его в соляной столб.

— Сергей Валентинович, дежурный по гарнизону беспокоит. Мирчу твой мичман?

— Мой.

— Слушай, Валентиныч, пришли кого-нибудь, заберите его к… матери! Он тут мне чуть ли не перепихнуться предлагает! Минет хочет мне сделать, подлец! Да я…

— Ты что, сбрендил, что ли?

— Сам ты сбрендил! Понавоспитывали, твою мать, голубых, на вахте уже спокойно не постоишь! Обосремся на весь флот, если узнают, забирай и забудем об этом. Я его отовсюду вычеркнул. Не было его у меня — и точка!

По несколько истерическим интонациям дежурного старпом понял: с ним не шутят. Немедленно был снаряжен помощник командира, проинструктирован дальше некуда и отправлен в комендатуру. Старпом разбудил командира и как можно мягче поведал об инциденте. Командир раскачивался недолго, и дал команду будить всех причастных, и лично наорал заму по «Каштану» слова «поддержки». Оповещенный замполит бросился по кораблю проверять вахту, ненавязчиво расспрашивая вахтенных об увлечениях земляка и заранее прикидывая, как прикрыть свой зад от возможных осложнений. Сонный корабль зашевелился, не понимая, в чем дело. Через десять минут в центральном посту собрались оба старпома, командир БЧ-2 и вахтенный механик. В качестве громоотвода был вызван непосредственный начальник мичмана старлей Волдухин. Он зевал спросонья и никак не мог врубиться в происходящее. Командира ждали молча. Во избежание лишних слухов вахтенного ЦП выгнали погулять. Беляков влетел в центральный пост и в траурной тишине плюхнулся в свое кресло. Вопреки фамилии командир был ярко рыж, а когда злился — багровел до зубов. С сексуальными проблемами в рамках служебной деятельности он столкнулся впервые, ощущал неуверенность, и это бесило. Обозрев присутствующих волчьим взглядом, командир остановился на зевающем Волдухине.

— Ну что, командир сосательно-лизательной группы, доигрался?! Ракетчики-минетчики!

Свои соображения Беляков высказывал Волдухину минут пятнадцать, остальные деликатно молчали. Спустив пар, командир поискал глазами предусмотрительно непришедшего зама и растерянно спросил:

— Куда наступать будем, начальнички?

Плотину прорвало, и все заговорили чувствуя, что беседа перешла в более мирное русло и гроза прошла мимо. Даже замполит немного погодя чудесным образом проявился в центральном посту, правда, за спиной командира. К возвращению блудного Мирчу все сошлись во мнении, что если тот и занимался до сей поры этим делом, то маскировал свое увлечение вполне профессионально.

Центральный пост — не сейф, прослушивается со всех сторон. Короче говоря, когда Мирчу ступил на борт корабля, от него шарахались, словно от прокаженного, и очень недвусмысленно подмигивали. Мирчу же был доволен столь благополучным завершением дела, радости не скрывал и странного поведения сослуживцев не замечал.

Пересказывать разговор в ЦП нет смысла. Скажем одно: закончился он гомерическим, утробным хохотом, перекатывавшимся потом по поселку несколько месяцев. Неуемная тяга к знаниям совершенно запудрила мозги простоватого сына солнечной Молдавии. Одному богу известно, как слово «фуршет» поменялось местами с «минет» в осоловевшей от умища голове Владимира Ивановича. Командир и его свита, дружно давясь от смеха, все простили Мирчу. Тот, не совсем понимая причин веселья, тоже радовался и хохотал чуть ли не громче всех.

Утром корабль благополучно ушел в море. А после возвращения в базу Мирчу ждала слава. Большая и громкая, превратившая его в местного Бориса Моисеева и Сергея Пенкина в одном лице. Не избалованное сексуальными скандалами население поселка тешилось, как могло. Поначалу Мирчу пытался объяснить всем свою лингвистическую ошибку. Потом сообразил, что дело гиблое, плюнул и зажил спокойно, не обращая внимания на издевки. Истины ради надо сказать: Брэгг не был заброшен, но второй настольной книгой Мирчу стал толковый словарь. Да и выражаться он стал очень осторожно и обдуманно. Раз и навсегда.

Много позже, по секрету, Владимир Иванович рассказал мне, что до этого случая, приходя домой со службы, он кричал с порога жене:

— Марина! Минет мне!

И та накрывала ужин и садилась рядом, с любовью глядя, как муж поглощает этот самый «минет».

Нам песня строить и жить помогает…

Строевая подготовка — вещь для военного святая и жизненно необходимая. Особенно для подплава. Подводник, без четко поставленного шага в общем строю, боевые задачи в полном объеме выполнять неспособен. Нет единения с коллективом! Нет чувства локтя! Не видно грудь четвертого человека! А вот в строю, да с песней флот непотопляем! Правда, раньше маршировали мы нечасто. Больше в море ходили. Ну, когда надо было, шаг чеканили о-го-го! Да с песней — не хуже парадно-паркетных частей! А потом по кораблям, до новой показухи. Так и жили.

Шло время. Старые корабли гнили, на новые государство не раскошеливалось. Выходы в море стали роскошью. Когда нет дел, их выдумывают. А военного занять есть два проверенных способа: приборка и песни в строю попеть. И пошел Военно-морской флот лопатой и метлой махать, перемежая приборочки внешних объектов строевыми смотрами и конкурсами песни в строю. Маразма с этим хватало, уж если сходить с ума, так по-крупному. Инициатива командиров боевых кораблей превышала допустимые пределы. Маршировали и пели везде. Не хватает плаца — не беда. На третьем этаже казармы в коридоре строится экипаж. На месте шагом марш! Запевай! И человек сто топают, расшатывая хилые перекрытия и содрогая здание истошным распеванием строевых псалмов. И на пирсе топали, вызывая волну.

А один раз на трое суток выходили в море, так комдив предупредил командира о главной боевой задаче: как вернетесь — строевой смотр флотилии с песней. Чтоб готовы были! Командир насторожился. Все, море побоку! Замполит три часа трещал на машинке, тексты печатал. Всем раздал, вплоть до командира. А потом при каждом заступлении на вахту боевые посты кроме доклада слова песен в центральный пост напевали. И на каждой тревоге, и на каждом разводе. Зам бегал вахту проверять, так у матросов вместо их обязанностей при аварии тексты куплетов спрашивал. Командир самым первым вызубрил слова, а потом офицеров в кают-компании доставал, а штурмана на мостике этой песней вообще изнасиловал. Подготовились на славу!

Мне последние пару лет службы довелось побывать главным врио экипажа. То помощника командира, то старпома, а затем и до конца — замполита. И когда командир приказал приготовить к очередному церемониальному песенному форуму новые шлягеры, я растерялся. На мой взгляд, песни о моряках лучше «Варяга» нет и быть не может. Но ее, на удивление, начальники не любят. Мол, надоела, стара, все знают. Думаю, им ее просто стыдно слушать. Поэтому «Варяга» командир сразу исключил и поставил задачу песни родить. И я пошел рожать в каюту временно потерянного замполита.

Умели готовиться к будущим битвам советские политорганы, не отнимешь. Бумаг и рекомендаций на все случаи жизни нашлось — немерено! Но главное, сборник песен о море! То, что надо! Я открыл и погрузился в мир песенной лирики.

Сначала мне безумно понравилась песня «Улица Комсомольская», В. Матвеев / Ю. Чичков (поется оживленно):

Поразмыслив, я все же решил не форсировать события и поискать еще. Да и военные моряки, чеканящие шаг под такой припевчик, как-то не воодушевляли. Несолидно. Следующий хоровой шедевр заставил меня призадуматься.

«Письмо из глубины», М. Рейтман / В. Калистратов (неторопливо, проникновенно):

Даже принимая во внимание давность написания, и делая сноску на некоторую техническую неграмотность авторов, горлопанить ее не стоило. Автономность лодки — 90 суток, а третий срок — это ж за двести суток! Такое медицина запрещает: «Летучий Голландец» какой-то! Нет, песня о психически нездоровых моряках, брошенных командованием на произвол судьбы, никак не годилась. Превратно истолкуют. Надо быть политически грамотным. Отметаем! Но очередная песня меня насторожила еще сильнее. «Каюта морская», В. Семернин / Б. Терентьев (умеренно, с душой):

Да это просто какой-то подрывной злобный пасквиль на нашего героического моряка. Все лежебоки ленивые, валяются себе в каютах по шконкам, а выползают, только когда прижмет. А когда прижимает, вы и сами знаете. Заклепки со скуки считают. Да и с заклепками еще вопрос, откуда такое точное число? Нигде кроме технической документации и не узнать. А она, естественно, совершенно секретна! Куда известные органы смотрели? Какой недогляд! Прямо шпионское донесение! Да и не клепают ныне корпуса-то. Явно не подходит. А вот сочинение «В отсек», А. Меерович и Л. Крейман / Г. Каликин (спокойно) сразу вогнало меня в краску.

С полной ответственностью говорю. В нашем флоте ЭТОГО нет! Никаких альтернативных половых отношений устав не предусматривает. Ишь ты, нежность робкая! Совсем стыда нет никакого у стихотворцев! Зато следующее произведение навело на мысль о скором увольнении в запас и всем, связанным с дальнейшей гражданской жизнью. Особенно с жилищным вопросом. «Как же мне не любить Заполярье?», М. Рейтман / Дм. Покрасс (лирично, в темпе вальса):

Да, с квартирками-то для нашего брата военного нынче туго. Ехать некуда. Пока служили — всем обещали, как отслужили — свободен и нищ. Глядишь и, правда Родину до глубокой старости в казенной квартире охранять будешь. Вот проблема. А дальше все туда же. «Море полярное», В. Матвеев / А. Аверкин (сдержанно):

Вот-вот. Светит, но не греет. Хоть смейся, хоть плач. Немного обрадовали близостью к жизни апологеты советской песни. Бодрая композиция «Море стало строже», С. Гребенников и Н. Добронравов / А. Пахмутова (энергично) поразила доступной в строевой песне правдивостью:

Ну патриархи, ну молодцы! Ведь понимают, что подводнику в море песня строевая, что зайцу подковы. Под гитару в каюте помурлыкать, это одно. А вот после вахты хором слова разучивать. Им, наверное, такое и не снилось. Окончательно и бесповоротно меня добила песня «Мы подводники, в дозоре!», Н. Флеров / Б. Победимский (в темпе марша):

Сначала подводная лодка, словно пьяная шатается бесцельно по морю темному, правда, в темпе марша. А потом возникает необходимость сообщить родным: не валяйте дурака, живите, как жили. Толку никакого горевать нет. Я вроде с вами, а вроде и нет. Мираж, приведение. Ничего особенного.

В общем, я на этих песнях спекся и попытки что-либо отыскать прекратил. На мое счастье, политотдел нас не покинул, и нашего зама возвернул на время. Вот он и показал мне, что значит школа! Минут за десять, взяв за основу какую-то стародавнюю официальную балладу, осовременил и выдал на-гора! Талантище!

И пошла «кучка отважных людей» наворачивать круги по плацу, горлопаня о тройном родстве. Все-таки, мне кажется, лучше песни о моряках, чем «Варяг», еще не придумали. Не дано.

Кумжа

Мероприятие, о котором пойдет речь, имело место всегда, везде и в любых вооруженных силах всех времен и народов. Конечно, со временем оно сильно видоизменилось. И если Александр Невский, проверяя наточенность меча у дружинника, имел понятие, о чем идет речь, то согласитесь, авиатор, инспектирующий подводную лодку, вызывает некоторое недоумение. Невольно вспоминается случай, когда в наше училище приехал проверяющий. Генерал армии, танкист, заслуженнейший фронтовик, с первого до последнего дня прошедший Великую Отечественную, гулял со свитой по училищу. Состояние классов, аудиторий, технической базы ему понравилось, он остался очень доволен. Особенно чистотой и порядком. Под занавес его завели в музей училища, рассказать об истории и выпускниках. Там, рассматривая модели атомоходов, генерал заметно разволновался. Ему не давало покоя одно: а ну как в море враг на абордаж полезет? Чем отбиваться будете? То, что корабль мгновенно погрузится, бывалого вояку не устраивало. Привыкший бросать танковые клинья в прорыв, генерал бегства с поля боя не признавал. Ни на какие доводы не реагировал, и под конец в сердцах посоветовал установить на лодке хотя бы КПВТ. Начальник училища, вице-адмирал, член-корреспондент Академии наук, написавший десятки книг по ядерной физике, оказался в затруднении. Он понятия не имел, что такое КПВТ. После недолгого замешательства адмирал увел разговор в сторону. Невзначай напомнив о банкете, он сослался на проектные организации, что это их дело, а мы только готовим подводников, но соображения генерала обязательно будут рассмотрены. Генерала ответ удовлетворил, и он убыл на банкет. Окольными путями у адъютанта военачальника попытались узнать, что же это за штука такая — КПВТ? Удивлению того не было предела. Чтобы офицеры в таких высоких чинах, и не знали элементарного? Да ведь КПВТ — это крупнокалиберный пулемет Владимирова танковый! Реакцию ветеранов-подводников опустим.

Вернемся к теме. Мероприятие под чудным названием «Кумжа» — несколько иное. Больше показ товара лицом, чем отчет о проделанном. Но все равно интересно. Раз в год, весной, как правило в Западной Лицце, проводят смотрины на уровне Министерства обороны. К пирсам со всего Северного флота сгоняют лодки всех возможных проектов. От атомоходов до дизелюх. По одной из серии. Надводников готовят в Североморске. В назначенный день самолеты выбрасывают на Кольскую землю десант из выпускников Академии Генштаба. Заплесневевшим в кабинетах офицерам за трое суток предстоит познакомиться с флотом, хотя бы в общих чертах. Чтобы, достигнув маршальских звезд, иметь понятие, кого посылаешь в бой. У большинства выпускников знакомство с кораблями обычно ограничивается сериалами и рассказами друзей. Теперь же, кто с детским восторгом, кто с генеральским апломбом, они устремляются на показуху. Железные игрушки посмотреть, да и пользуясь флотским гостеприимством, пропустить стопарик-другой.

Для подводников среднего звена «Кумжа» — дело хлопотное, для командования — судьбоносное. Больших погонов на «Кумже» шастает много. Показать свой корабль в наивыгоднейшем свете — прямая дорога наверх. Пусть заметят и запомнят. Вот тут-то командование из штанов и выпрыгивает, кто во что горазд.

Драили корабль суток трое без передыха. Беспрецедентно, до кругов в глазах. Весь экипаж вымыли, постригли, переодели в новое РБ, пришили белые больничные воротнички и осмотрели, вплоть до ушей. Выкрасили и почистили все, на что может упасть взгляд. Вечером, осматривая РПК в последний раз, командир приметил недостаточно приемлемую покраску рубочного люка, и люков 1-го и 10-го отсеков. Возражений, что краска к утру не высохнет, командир не принял. Постановил: красить и точка! Загнанный экипаж бросился устранять замечание, удовлетворенный обходом командир лег спать.

Подъем произвели на час раньше. Спешно позавтракали. Две трети экипажа усадили в автобус и от греха подальше увезли в поселок. Чтобы не отсвечивали. Пусть погуляют и не путаются под ногами. На борту осталась инициативная команда по встрече, состоящая из группы «К», вахты, командиров отсеков и, естественно, службы снабжения.

В девять утра показуха началась. Экскурсантов было много, и шли они в три потока. Группы вели оба старпома и помощник. Первая компания состояла преимущественно из космонавтов и вел их большой старпом. Спустившись через рубочный люк в ЦП, поглазев на приборы и в перископ, поцокав языком, выпускники шли в первый отсек рассматривать торпеды. Насмотревшись на оружие, звездопроходцы через весь корабль шли в корму, и из десятого отсека поднимались наверх. Во втором отсеке командир приглашал наиболее выдающихся к себе в каюту на рюмку «чая». Холодильник в командирской каюте был загодя утрамбован гигантским количеством бутербродов, а в морозильнике штабелем охлаждалось литров десять разбавленного спирта. Остальных будущих стратегов тоже не обижали. По ходу осмотра их заводили в кают-компанию, где хлебосольный зам наливал, вручал традиционную воблину, банку компота и щедрой рукой раскидывал горы закуски. Стратеги потребляли горячительное с удовольствием, благо на «огненную воду» командир не поскупился. Многим этап прохождения через кают-компанию нравился так, что они возвращались раза по три, ссылаясь на запутанность коридоров.

Космонавты люди бывалые, удивить их трудно. Поток прошел без казусов, глупых вопросов не задавали, в общем, все достаточно цивилизованно. Омрачила общее впечатление одна незначительная неловкость. Краска в люках вопреки приказу командира осмелилась не высохнуть. Так что вышли покорители от нас с выкрашенными спинами, очистив своими мундирами дорогу следующим.

Дальше повалили авиаторы, танкисты и пехота. Казалось, предусмотрели все. В каждом отсеке вахта, всех входящих встречал донельзя заинструктированный командир отсека. В доступной для сухопутного понимания форме рассказывал, что располагается в отсеке, что можно трогать, что нельзя, куда идти, куда не стоит. Но природное любопытство академиков плюс разбавленное шило брали верх. Заблудившихся было не счесть (ума не приложу, как можно заблудиться на корабле: труба, она и есть труба). Один задраился в гальюне, не постигнув хитроумность корабельных кремальер, не смог открыться и полчаса молотил всеми конечностями по двери, пока его не освободили. Другой, задержавшись в каюте у командира подольше других, битый час метался по палубам в поисках выхода, пугая вахтенных грозным генеральским видом и остекленевшими глазами. А в восьмом турбинном отсеке один пехотных дел мастер увидел в тамбур-шлюзе люк, ведущий в машину (машинное отделение) и бесстрашно нырнул вниз. Отряд не заметил потери бойца. Группа перешла в следующий отсек. Старшина восьмого мичман Птушко вспомнил о незакрытом люке и, пока не нагрянула следующая экскурсия, быстренько его задраил и запер тамбур-шлюз. Генерал же, очутившись в машине, имел несчастье отдалиться от люка метра на три. Обилие клацающих и рычащих механизмов и клапанов, дичайшая жара, струи пара, льющаяся отовсюду вода и всеподавляющий рев турбины пехотинца утомили. Он повернул назад. Не тут-то было! Люк оказался намертво задраен. Вот здесь пехота и запаниковала. О втором выходе он, естественно, не знал. На тот момент вахтенный турбинист матрос Рий мирно дремал возле маневрового устройства. Справедливо полагая, что генералы в машину не сунутся, Рий с профессиональным пренебрежением к шуму посапывал на ватнике. Позднее он рассказывал, что проснулся от леденящих душу криков, перекрывающих шум всех механизмов. В поисках выхода из этой преисподней пехотинец курсировал до трюма и обратно.

Вымокший до нитки, покрывшийся слоем турбинного масла, насквозь прогретый паром, генерал после всех приключений окончательно впал в панику. Здесь и пригодился отработанный годами командный голос. Даже старшина клялся, что слышал незнакомые звуки, идущие снизу, но значения им не придал. Когда Рий отыскал бедолагу, тот умудрился застрять между горячими паропроводами, и с глазами, полными слез, корчился, не в силах освободиться. В состоянии полной прострации мокрого и полусваренного генерала проводили в кают-компанию. Общими усилиями влили вовнутрь дополнительную порцию спирта, дали отдышаться и под руки вывели на пирс. Даю голову на отсечение: даже в обмен на маршальский жезл пехотинец больше ногой не ступит на борт корабля.

Я тогда командовал десятым отсеком. Задницей корабля. Ничего особо интересного, кроме ВСУ, гальюна и токарного станка, в отсеке нет. Но сухопутные деятели очень радовались, узрев среди чуждого им железа что-то знакомое и родное. Токарный станок оказался единственным механизмом на корабле, понятным всем посетителям. Весь день мне пришлось метать бисер перед выходящими наверх генштабистами, повествуя о незаменимости токарного дела в море, походе и боевом дежурстве. Ни о чем другом ни один из них не спросил. Плюс ко всему мне пришлось поработать смывщиком в гальюне. Высоких гостей кто-то чересчур умный проинструктировал, что, мол, у подводников места общего пользования особенные, неправильно смыл и получи обратно, в лицо, все, что выдавил. Доля истины в этом утверждении есть. Но задачу забросать испражнениями звезд генштаба перед нами не ставили, гальюны работали в нормальном режиме, бояться было нечего. Сухопутные братья по оружию объяснениям не верили, очень конфузились, но в трусости признаться стыдились.

А если учесть, что корабль они покидали через мой отсек, наш гальюн превратился в своеобразную Мекку для подуставшего генералитета. Совершая по очереди акты вандализма над нержавеющим флотским унитазом, генералиссимусы будущих войн покидали отсек, потупив глаза и «забыв» нажать на педаль смыва. Я же в течение дня старательно смывал следы их пребывания. Поработал ассенизатором на славу. Столько генеральского дерьма сразу я не видел за всю оставшуюся службу!

Вечером итоги в ЦП подводил механик. Командир, оба старпома, замполит по причине оживленного общения с московскими гостями пластом лежали по каютам. Наутро приехал командир дивизии с мешками под глазами, но оживленно-радостный. Перед строем экипаж похвалили, обласкали и дали часа три на отдых. В грязь лицом, судя по всему, мы не ударили. В Североморске москвичи, посещая надводников, наперебой расхваливали наш ракетоносец, щедрость и широту наших душ и провизионок. Наверное, столько, сколько мы, им никто не наливал. Шутка ли, месячная норма спирта всего крейсера рассосалась в кровеносных сосудах экскурсантов за один день. Интенданты подвывая от обиды, несколько месяцев втихаря списывали проглоченное генштабистами продовольствие. Боцман охал и хватался за голову, пересчитывая оставшиеся после набега банки с краской. Командира начали расхваливать на каждом углу и велели тащить в приказном порядке на корабль кого ни попадя. От депутатов до артистов. Ну и высоких военных чинов, естественно. Ажиотаж постепенно стихал, но окончательно и бесповоротно от отрыжки «Кумжи» экипаж избавился только через полгода.

Я пережил три «Кумжи». Страна нищала, времена менялись, а порядок проведения показухи — ни на йоту. Изменения коснулись лишь цветовой гаммы мундиров посетителей. В советские времена была более пестрая подборка, после развала Союза все цвета постепенно вытеснились грачевской летно-десантной голубизной. Интересно, если министром обороны станет пожарный (что в нашей стране вполне возможно), на флот поедут брандмайоры в касках и с баграми? Вот потеха была бы!

А может, лучше главным военным страны назначить «нового» русского? Они парни широкие, денежные, море по колено, понаедут на «мерседесах» поглазеть на диковинку, глядишь, сами с барского стола подводников накормят и напоят. Чем черт не шутит? По крайней мере, эти мальчики в отличие от государственных мужей хорошо понимают: любое нажитое богатство кто-то должен защищать.

Из жизни банкиров

Финансист на подводной лодке — фигура значительная. Иногда куда значительней командира. Командир просто накажет, а злопамятный финансист «забудет» начислить морские, северные, какие-нибудь надбавки и полполучки нет. Потом обязательно вернут, через месяц или два, с извинениями. Но неприятно. И стоит финансист в служебной иерархии несколько особняком. Штатного начфина на корабле не положено, хотя подводный ракетоносец — то же самое, что ракетный полк на берегу. Начислять зарплату, писать ведомости, перелопачивать горы бумаги некому. Заниматься этим обязаны базовые береговые службы. Но и их ничтожно мало на 50–60 экипажей. Однако флот — территория нестандартных решений. Нет финансиста — сделаем! Но деньги ему за это платить не будем. Вот и кочует по флотской жизни должность с непонятной формулировкой: «внештатный баталер-финансист». Обычно ими становятся не слишком обремененные служебными обязанностями в базе офицеры и мичманы из люксов. То есть те, без кого можно легко обойтись. Кстати, их немало. В чем заключается еще один парадокс флота. Для необходимого средств нет, для ненужного навалом.

Сейчас, в эпоху полной и бесповоротной демократизации страны, получку выдают килограммами, финансист окружен охраной, помощниками, массой доброхотов. Для перевозки денег выделяют транспорт, ибо получку и втроем не унесешь. Раньше она умещалась в дипломат, об охране и не заикались. Финансист гулял сам по себе, проблем не знал, но и казусов хватало.

В 198. году нашим финансистом был капитан-лейтенант Костя Шлепов. Мужик компанейский, веселый, с делом справлялся шутя. Девочки из финчасти его обожали, военные финансисты ценили за покладистость, экипаж — за безотказность. Работа у Кости спорилась, и все были довольны.

Экипаж уходил в отпуск. Деньги в советские времена давали день в день, опоздания считались ЧП и сурово карались. Покрутившись с утра в дивизионной финчасти, Шлепов позвонил командиру в казарму и сообщил, что деньги будут, вероятно, завтра, хотя не факт. Девочки не успевают ведомости проверить, начальник без проверки не подписывает, нечего людей зря держать. Отпуск начинался через день, забот выше крыши, командир, не раздумывая, разослал пол-экипажа кого куда. Одних выписывать проездные, других получать пайковые, третьих закупать билеты. Часть народа, пользуясь суматохой, просто слиняла по домам. Оставшиеся толкались по казарме, курили, гоняли в бильярд, травили анекдоты или, зашхерившись, попросту спали.

Один Шлепов не дремал. Деньги он хотел сегодня, и только сегодня. На следующий день вечером он собирался умчаться на своей машине в Питер, и планов менять категорически не хотел. В магазине купил конфет, достал «аварийную» бутыль со спиртом и двинулся на новый приступ финчасти. Обаяние и подарки свое дело сделали, клерки поднапряглись, и к 17.00 Шлепов, набив дипломат пачками купюр, приблизительно тысяч на сорок, уже маршировал к казарме.

К его удивлению, каменный крейсер пустовал. Не было даже отца-командира. Лишь сменяющаяся и заступающая вахта, да лентяи, не желавшие идти на развилку и ждущие «скотовоза» от казармы. Такого буквального толкования своих слов о роспуске экипажа Шлепов никак не ожидал. Обрадовав присутствующих деньгами, сам Костя опечалился. После раздачи обнаружилось, что львиную часть денежных средств, тысяч двадцать пять, придется выдавать завтра. И оставить негде: командир с ключами испарился одним из первых.

Дождавшись сменившуюся вахту, Шлепов подхватил полегчавший саквояж и отправился вместе со всеми на развилку. По дороге делились планами, обсуждали отпуск, в основном акцентируя внимание на женских купальниках и самом модном размере груди в этом году.

Остановка кишела моряками. Вся сменившаяся вахта дивизии активно стремилась домой. Поставив дипломат с деньгами между ног, Шлепов с азартом продолжил обсуждение достоинств пляжных нимфеток. А люди на остановке прибывали. К приходу старенького «ЛиАЗа» у дороги замерли в напряжении человек полста. «Вбрасывание» было жестким. Как в хоккее. В автобус вламывались по-экипажно, тесными группами, подбадривая себя криками и непечатным словом. Но влезли все. Остановка опустела, и автобус, кряхтя, покатился в сторону Гаджиево. Обстановка в салоне напоминала оргию. Переплетенные самым диковинным и неожиданным образом тела, духота, стоны и кряхтенье. Минут через пятнадцать Шлепов сумел пошевелить руками. Руки были пусты. Денежный дипломат отсутствовал. Костю чуть не хватила кондрашка. На эти деньги в то время можно было купить небольшую автоколонну легковушек.

— Где?! Где?! Мужики, где дипломат мой?

Скрюченные военные недовольно зашевелились.

— Успокойся каплей, приедем — найдешь. Валяется где-нибудь в автобусе. И так на одной ноге стоим.

— Где? Где? — Шлепов не унимался и ужом вертелся в сплошной давке. Наши смекнули, о каком дипломате шла речь. Запахло паленым. Старлей Чулков хлопнул себя по лбу.

— Костя, ты меня обеими руками толкал в автобус. Значит, оставил!

Константин до крови прикусил губу. На штурм транспорта он ринулся, забыв в пляжных мечтаниях о поклаже, стоящей под ногами.

Как уж Шлепыч добрался через весь автобус до шофера, я не знаю. Наверное, по головам. Тот остановил машину на обочине и попытался открыть двери. Спрессованные в единый монолит тела заклинили выход, напрочь лишая возможности выбраться. В окошко нас выскочило четверо. Первую попавшуюся легковушку остановили грудью.

— До Оленегубской развилки! Плачу за скорость! Гони шеф!!!

Владелец легковушки сообразил, что дело нешуточное, да и видон Шлепова говорил сам за себя. Не хватало только слез и соплей. Обратно долетели, как на крыльях. На остановке стоял одинокий опоздавший мичман, а метрах в трех от него Костин дипломат. Мимо неслись машины, чуть не задевая драгоценный кейс. С разбега встав на колени, Костя обнял дипломат, приоткрыл и заглянул. Такой блаженной улыбки я не видел никогда. Это было ничем не прикрытое счастье, большое и светлое.

Мичман, стоявший на остановке, повернулся к нам.

— Так это ваш? А я подошел, вижу — стоит. Думал, может, кто поссать в кусты отбежал.

— Мой, — блаженно улыбаясь прошептал Костя. — Мой.

Само собой, мы никому и ничего не рассказали, избавив Костю от множества неприятностей. Но надо ли говорить, что деньги, пока Шлепыч был финансистом, наша компания всегда получала вне очереди.

Мимоходом. День корабля

День корабля. Праздник. Милостливое флотское командование разрешило привести жен и детей на корабль. Показать и похвастать. Чтобы знали, где мужья дни и ночи пропадают (проводят). Мероприятие нечастое, а в былые годы и вообще невозможное. Поэтому отбоя от желающих не было. Полный пирс юбок. Ну для начала общепринятые мероприятия, «пузырь в нос», чтобы водой окатило, сирену на полную мощь врубить, перископ поподнимать, так, по мелочам. А потом все вниз, сам корабль смотреть, где благоверные по три месяца кряду обитают.

А внизу матросы сидят. Молодые. Горячие. От женщин, кто на год, а кто и на три уже отлученные. Хитрые до безобразия. Только лишь первые представительницы женского пола на трап встали и начали вниз спускаться, грамотный электрик возьми да и пусти вытяжной вентилятор. Вот и представьте, воздух как рванет вверх, в трубу рубочного люка, у женщин юбки как приподнимет до плеч! И не одернешь: руками-то за поручни держаться надо. А ветер рукотворный дует сильно-сильно, так что женщин оголило чуть не до пупка. А принимая во внимание высоту трапа и нерасторопность флотских жен в перемещениях по нему, сгрудившиеся внизу матросы наблюдали презанятную картину. Время было весеннее, теплое, женщины себя всевозможными утеплителями не обременяли. Все нижнее белье напоказ. У кого кружевное, у кого классическое. Кто в колготках, а кто в чулках. И само собой, полное обозрение женских ножек всех форм и размеров. Три четверти корабельных матросов с горящими глазами сгрудились на пятачке у входа. А кто на корабле бывал, знает: спуск в корабль — это конвейер, остановиться невозможно. Так они и спускались, одна за другой, с пунцовыми лицами, судорожно одергивая юбки внизу.

Пока с пирса на дежурного наорали, пока мичман в отсек носился вентилятор останавливать, почти все и прошли. Матросы-то грамотные. Вентилятор на местное управление переключили, чтобы из центрального поста не могли остановить. Виновного в таком конфузе не нашли, как ни искали. Зато пару следующих месяцев тема разговоров у моряков была одна, понимаете какая. Что ни говори, знай и люби свою технику, она делает чудеса!

Любовь

Капитан-лейтенанту Леве Олейнику катастрофически не везло в личной жизни. В свои неполные двадцать девять лет он уже был дважды женат. Оба раза крайне неудачно. С первой женой, севастопольской студенткой Мариной, Лева познакомился еще в училище. В конце третьего курса на танцах в Доме офицеров он заметил красивую черноволосую девушку, стеснительно жавшуюся в углу среди подруг. Понравилась она ему с первого взгляда. Природа не обидела Леву ни ростом, ни статью, ни внешностью. Горячий третьекурсник атаковал стремительно, и уже вечером, провожая Марину домой, сорвал поцелуй.

Роман развернулся серьезный. Лева, обычно компанейский и заводной малый, не пропускающий ни одной юбки и ни одной курсантской гулянки, теперь улетал в город со скоростью ракеты, тратил нищенскую зарплату на цветы и, по нашему разумению, съехал с катушек. Так продолжалось почти два года. Пока общение Левы с Мариной оставалось на уровне походов в кино, на море и тихих поцелуев у подъезда, ее родители смотрели на все сквозь пальцы. Мол, девочке тоже нужна разрядка после настойчивой и упорной учебы. Но когда Лева, собравшись с духом, сделал Марине предложение, они встали на дыбы. Дело в том, что, когда они познакомились, Марина была еще на первом курсе, а Лева уже на третьем. Теперь ему предстояло через полгода уехать на флот уже в качестве офицера, а Марине надо было доучиваться еще пару лет. Да и не очень хотели ее предки, чтобы их чадо стало верной офицерской женой. Их амбиции простирались гораздо дальше и базировались на действительно эффектной внешности дочери. А упирали они в основном на то, что она еще девочка, ей рано думать об этом. Сама Марина на предложение ответила довольно вялым согласием, на что в своем решительном запале Лева внимания не обратил. Постукавшись лбом с ее родителями, Лева принял решение применить тяжелую артиллерию. Во время одного из споров он признался, что Марина уже давно и с удовольствием живет с ним физически, а над пестиками и тычинками в наше время смеются даже первоклашки. Шок родителей был непередаваем. А когда сама Марина подтвердила эти факты, бастион пал. Обалдевшие родители дали согласие на брак с одним условием: Марина доучивается в институте очно. Т о есть на Север в ближайшие два года не едет. Воодушевленный успехом, Лева согласился. Что такое два года, когда впереди вся жизнь с любимой.

Свадьбу сыграли скромную, во время последнего курсантского отпуска Левы. Потом начались странности. Марина с Левой жили у ее родителей. Прибегает Лева в увольнение обнять дорогую супругу, а ее мама и говорит: иди-ка ты сегодня обратно в училище, у Мариночки завтра зачет, ей выспаться надо. Да и вообще, приходи только по выходным, зачем тебе посреди недели на ночь бегать. А сама супруга — ни рыба ни мясо. Против родителей ни-ни!

Потом пятый курс уехал на стажировку на три месяца. Лева с Камчатки письма писал ровно через день. Получил в ответ всего три. Но не сдался. По приезде устроил всей Марининой семье головомойку, Марине высказал все, что думал, и на последние свои севастопольские месяцы снял квартиру и почти насильно утащил жену жить туда. Родители Марины снова сдались и скрепя сердце дали Леве свое согласие ночевать у них каждый день и даже исполнять супружеские обязанности. Теперь без пяти минут офицер спал с супругой каждую ночь, а ее мама и папа мучились от бессилия за стеной в соседней комнате. Но все хорошее когда-то кончается.

На суровую флотскую службу Марина проводила Леву, смахнув случайную слезу, а ее оскорбленные самоуправством дочери родители на вокзал не пошли совсем. Далее продолжилось прежнее. На каждые десять посланий Марина отвечала одним коротким, больше смахивающим на отписку. Прошел почти год. Сходив в первую автономку, Лева получил гигантский отпуск в три месяца и сразу же, не заезжая к своей маме и не дав никому телеграммы, рванул в Севастополь к жене.

Дверь открыла Маринина мама. Никаких эмоций на ее лице не возникло. Она очень буднично сообщила Леве, что у дочки сессия, ее отвлекать не надо, мол, поживи, дорогой, пока в гостинице, а там посмотрим. После чего дверь захлопнулась перед его носом. Жену он так и не увидел. Все его попытки поймать ее в институте ни к чему не привели. Она как сквозь землю провалилась. Попьянствовав с тоски пару дней в гостинице «Крым» и пропив добрую треть отпускных денег, обманутый офицер принял наконец решение. Пафосное, с пьяной головы. Обладая с детства недюжинной физической силой, Лева, придя к ее родителям, на их глазах смял обручальное кольцо двумя пальцами, бросил им под ноги и молча ушел. Затем подал заявление на развод и уехал к своим родителям. Развели его через полгода по почте, прислав свидетельство. Марина прислала письмо, в котором сообщила, что их брак был ошибкой и она его вовсе не любила. Больше он ее никогда не видел.

Второй супружеский союз Лева заключил, скорее, из чувства мести Марине. С Леной он познакомился в конце этого же отпуска, заехав на неделю к товарищу перед возвращением в часть. Лена оказалась полной противоположностью Марины. Настоящая русская красавица. Натуральная блондинка, ноги от коренных зубов, абсолютно нетерпима к любому виду диктата, особенно родительского. Лена уже закончила педагогический институт, факультет иностранных языков и работала в специализированной школе учителем английского.

Встретились они случайно — оказались рядом за столом на дне рождения Левиного друга. Лена была подругой его жены. Все дни до Левиного отъезда они пробродили по Ленинграду, и расклеившийся каплей поведал Лене о своих жизненных злоключениях. Лена утешала, как могла, пришла провожать Леву на вокзал и просила не теряться. Адрес и телефон написала сама. До следующего отпуска Лева грезил о встрече. Правда, памятуя о прошлом опыте, письма писал не очень часто, зато объемные. Лена отвечала на все. Окончательно она сразила его, когда прислала ему на день рождения огромную посылку, полную всевозможных подарков и сладостей. Ведь он не говорил ей, когда его именины, значит, она специально узнавала через общих знакомых!

Лева влюбился. В ожидании очередного отпуска он категорично отметал все притязания местных гарнизонных обольстительниц, давно положивших глаз на симпатичного молодого офицера.

Подошло время отпуска. Лева взял билет на ближайший самолет в Ленинград и прилетел в город в двенадцать часов ночи. Без колебаний взяв такси, он поехал к Лене. Та словно ждала его. Возникнув на пороге в полупрозрачном пеньюаре, скорее обнажающем, чем прикрывающем все ее женские прелести, она без прелюдий бросилась в объятья счастливого офицера. В эту ночь свершилось все, о чем целый год грезил Лева. Лена жила одна в однокомнатной квартире, и шорохов за стеной бояться не приходилось. Женщиной она оказалась страстной и горячей, любила во весь голос и была во много раз опытнее в постельных делах, нежели Марина.

Лева был на седьмом небе. Не желая тратить время зря, он с ходу предложил Лене руку и сердце. Та согласилась. Свадьбу в отличие от первой сыграли пышно, с фатой, торжественным заездом в ЗАГС, кавалькадой машин и прочими традиционными аксессуарами. Лева очень понравился Лениным родителям, а Лена пришлась по душе Левиной маме, не очень одобрявшей его первый брак. Казалось бы, полная идиллия. Весь отпуск прошел, как один большой медовый месяц. Но все хорошее рано или поздно кончается. Лева уехал на Север пробивать своей молодой семье квартиру, а Лена осталась в Питере увольняться и рассчитываться. Квартиру дали на удивление быстро, и вскоре Лена перебралась к мужу. Началось обустройство семейного гнезда. Вкусом к хорошим и красивым вещам природа Лену не обделила. Вскоре малогабаритная квартирка оказалась заставленной изящной и удобной мебелью. Правда, для этого пришлось изрядно попотрошить сбережения мужа, но чего не сделаешь для семейного счастья. Да и внешний вид бывшего «холостяка» Левы изменился до неузнаваемости. Он остепенился, перестал носить вытертые джинсы и растянутые свитера, стал каждый день менять носовые платки, а по вечерам спешил домой, не оставляя никакой надежды друзьям-собутыльникам. Лева буквально растворился в новой жизни. Лена прочно забрала бразды управления всеми аспектами совместного существования в свои руки. От еды до одежды. От Левы требовалось лишь одно: зарабатывать средства. Он и зарабатывал. Напросился в одну автономку, другую, третью: супружество требует жертв.

Отпуска они проводили в санаториях. Лена считала ниже своего достоинства принимать участие в массовых заездах экипажа, поэтому Лева хорошо освоил технику пробивания отдельных путевок в престижные места отдыха. Кое-какие наводящие на размышления издержки, конечно, наблюдались. Например, острый интерес жены к темпам развития Левиной карьеры и нежелание пока заводить детей. Или стремление познакомиться со всеми его друзьями и начальниками. Лена в отличие от большинства жен офицеров с удовольствием посещала всевозможные заседания женсоветов экипажа и дивизии и даже умудрилась за очень недолгий срок войти в женсовет флотилии, проводя время в чаепитиях с женами командного состава.

Она понемногу становилась популярной личностью в поселке подводников. Это не очень нравилось Леве. Но все компенсировалось одним. Ночью Лена становилась соковыжималкой. Ее темперамент был поистине вулканическим и изощренным. Как мужчине, Леве большего нечего было и желать. Изможденный, он засыпал на упругой груди жены, чтобы на следующий вечер история повторилась вновь.

Так пролетело года три. Развязка наступила неожиданно. После очередной автономки Лена не встретила мужа на пирсе с другими женами. На все вопросы о ней знакомые женщины, потупив взгляд, бормотали, что не в курсе, где она. А дома. Квартира была девственно пуста. В углу примостилась большая коробка из-под телевизора со всеми, аккуратно сложенными Левиными вещами. У стены сиротливо приткнулась раскладушка. И все! Главным ударом было письмо, лежавшее посреди опустевшей квартиры. Короткими скупыми фразами Лена сообщала, что их союз был обречен с самого начала, но она его по-прежнему любит, хотя возврата к прошлому быть не может. Иссяк родник чувств, так сказать! Мебель же она продала в связи с тем, что ей начинать новую жизнь не на что, и все автономочные деньги, выданные ему вперед, она тоже взяла вместе со всем содержанием Левиной сберкнижки, на которую он по глупости оформил ей доверенность. Ну и далее, целую и прощай навеки, твоя безутешная Елена.

Немного придя в себя, Лева кинулся по знакомым выяснять, что же произошло в его трехмесячное отсутствие. Никто никаких вразумительных объяснений ему не дал. Жены товарищей, если и знали, то хранили молчание, жалея покинутого мужа. Ленины родители на звонки не отвечали, а телефон на ленинградской квартире Лены все время был занят. Суд да дело, но через пару недель экипаж отправили в послепоходовый отпуск. Лева понесся в Ленинград, в душе надеясь, что все происшедшее — страшный сон. Но самое ужасное было впереди! Когда наконец ранним утром он добрался до Питера и позвонил в дверь любимой, ее открыл его бывший старпом в майке и трусах. Он полгода назад перевелся в академию, был разведен и не отличался привлекательной внешностью. Зато пер по служебной лестнице, как танк, несмотря на свой статус разведенного, что для карьеры члена КПСС было почти смертельно. За его спиной маячила Лена в едва запахнутом халатике, надетом явно на голое тело. Картина до такой степени ошарашила бедного Леву, что он даже не нашел в себе сил треснуть по роже прыщавого старпома и навесить оплеух изменнице. Застыв словно соляной столб, он рефлекторно фиксировал аргументированные доводы Лены о несостоятельности их отношений. Короче, свое второе смятое обручальное кольцо Лева тоже подарил очередной супруге.

Развод оформили очень быстро, пользуясь обширными питерскими знакомствами бывшей жены. Кстати, в процессе этого Лева узнал много нового о своей бывшей половине, о чем и не догадывался все это время. Он был, разумеется, у нее не первым, и даже не вторым. Правда, предыдущих она обирала без штампа в паспорте. А теперь, решив выйти на качественно более высокую орбиту, Лена все эти неполные три года кропотливо искала более перспективный объект, а найдя, без колебаний «кинула» Леву. Целенаправленная и законопослушная торговля шикарным телом.

Потерпев полное фиаско во второй попытке устроить личную жизнь, Лева пустился во все тяжкие. Квартиру он обставил заново, правда, теперь самой большой и главной ее частью была кровать. Широкая и удобная. Дважды разведенный каплей стал завсегдатаем местного кабака «Мутный глаз», откуда один домой не уходил. Особенно его тянуло на жен старпомов и командиров. Лева разбивался в лепешку, чтобы уложить их в постель. Сколько побывало в его знаменитой кровати женщин, он и сам не знает. Имя им — легион! Оба брака лишили Леву юношеских иллюзий. Освободившись от них, Лева вернулся в реальный мир, и оказалось, что он не так уж плох и вообще прекрасен! Мировоззрение его преобразилось радикально. Он решил, что не готов да и вовсе не создан для семьи, со всеми вытекающими последствиями. К тому же и женщины — вовсе не ангелы, за которых их принимают такие глупые мужчины, как он сам.

Горе от последнего развода рассосалось как-то очень быстро и даже практически без применения алкоголя. Лева увлекся спортом, и в свободное от женщин время с упоением занимался совершенствованием и наращиванием мускулатуры. Молодой симпатичный каплей стал пользоваться большой популярностью у женского пола гарнизона, от мала до велика. Им нравилось, что Лева не требовал многого от своих пассий, ни к чему их не обязывал и не любил трепать языком о своих амурных похождениях.

К нему бегали по ночам жены каперангов, чтобы получить максимум удовольствия от мускулистого красивого парня и вновь почувствовать себя молодыми. А их же восемнадцатилетние дочери впрыгивали в его постель, чтобы ощутить себя настоящими женщинами в объятиях взрослого мужчины. Службе все это не мешало, а скорее, даже помогало, и вскоре Лева, обладавший ко всему прочему недюжинными инженерными задатками, стал командиром дивизиона. Четыре маленькие звезды сменились одной большой. Капитан 3 ранга Олейник служил на износ: и на корабле, и дома. Мама в посланиях из дома сетовала на его невезение в личной жизни, мол, так хочется внучат понянчить, а у тебя все никак. На все письма мамы из далекого Севастополя Лева отвечал одно: хватит, я с двумя женами уже покувыркался, никакого желания больше нет.

Время шло. Минуло еще несколько лет. После очередного автономного плавания отпуск выпадал на самую середину лета. Пользуясь опытом, приобретенным со второй женой, и дамскими знакомствами в безбрачный период, Лева быстренько соорудил себе отдельную от экипажа путевку. Да не абы куда, а в «Аврору», знаменитый сочинский санаторий ВМФ, куда и зимой не всегда путевку достанешь. Холостому мужчине сборы в дорогу — минутное дело, и, сдав соседке ключ от квартиры на хранение, Лева выехал в аэропорт. Билетов, естественно, не было, но огромный опыт общения с женским полом помог и здесь. Обаяв дежурного администратора Мурманского аэропорта в рекордно короткие сроки, Лева через три часа вылетел транзитным рейсом в Сочи. Плавание было тяжелым и нервным. Треть времени командир дивизиона Олейник провел в трюмах, накупался в грязи и масле. Хотелось теплого моря, женщин в ярких купальниках и сладкого грузинского вина.

В санатории Леву разместили в двухместном номере. Соседа пока не было. В первый же день Лева как образцовый отдыхающий обошел всех врачей, получил назначения на всевозможные гидромассажи, обследования и терренкуры и, отложив свидание с морем на утро, завалился спать.

Проснулся Лева по военной привычке часов в шесть. Он всегда вставал рано и редко пользовался будильником. Денек обещал быть чудесным: солнце, ни ветерка, благодать! До завтрака оставалось еще два часа, и Лева решил пока окунуться в море. Слово — дело! И уже через десять минут он стоял на пустынном в эти ранние часы пляже. Коренной крымчанин, Лева любил море так, как не может любить его простой курортник. Он им жил. И всегда, заходя в море, он нырял и пока хватало дыхания плыл под водой как можно дальше от берега, смывая с кожи всю бренность земли. Это был словно ритуал. Лева разбежался, прыгнул и скрылся под водой. Море приняло его в свои объятья. Когда не дышать стало невозможно, Лева поднялся на поверхность перехватить глоток-другой воздуха. Но едва голова каплея появилась над поверхностью воды, в затылок что-то сильно ударило. В глазах его все померкло. Взмахнув руками, Лева потерял сознание.

Первое, что он услышал, придя в себя, было два женских голоса. Один, совсем рядом, почти возле уха, другой чуть поодаль.

— Ну что? Дышит?

— Вроде дышит! Лариса, давай все же врача вызовем. Вдруг что-то серьезное?

— Перестань, Валерка! Неужели ты думаешь, что такому бугаю твой камешек все мозги вышиб! Сейчас очухается. Пойдем на завтрак. Пусть будет рад, что его вообще вытащили.

— Лора, ты что, не понимаешь? Я его чуть не угробила и еще бросить должна?! Придет в сознание, увижу, что с ним все нормально, тогда и пойдем!

— Хм, Валера, а мужчинка-то ничего! Приятненький… Может, ты того.

— Ну ты и нахалка! Ладно, я его сейчас по щекам похлопаю.

Лева понял, что пора вставать. Он открыл глаза и решительно сел. В затылке как бомба взорвалась. В зрачках заплясали геометрические фигуры. Поднеся руку к голове, Лева нащупал огромную шишку, аккурат посередине затылка.

— Все, по щекам не надо, и врача тоже.

Перед ним на коленях сидела русоволосая милая девушка лет двадцати, в купальнике. Метрах в двух от нее стояла другая.

— Вы извините, я не хотела, просто вышли на пляж — никого нет, я взяла камешек и решила «блинчик» по воде пустить. А тут вы выныриваете. Вы под водой недолго были, я плаваю хорошо. Я вам даже искусственное дыхание делала.

— Рот в рот, если интересует! — подала голос подруга.

— Ну ты и язва, Лорка! — говорившая от возмущения вскочила на ноги.

— Больше не буду, не бейте! — в притворном ужасе прикрылась руками Лариса.

Лева поднялся на ноги. Голова кружилась. Во рту было до противного сухо.

— Хватит, девчонки, комедию ломать. Спасибо, хоть вытащили. До свидания, гранатометчицы.

Лева сделал шаг. Его покачнуло. Стоявшая рядом камнеметательница успела подставить плечо.

— Знаете. Извините, не знаю, как вас зовут. Давайте я вас провожу. Лера, захвати мой сарафан и вещи молодого человека.

И девушка, не дожидаясь согласия «раненого», обняла его за талию и потянула за собой по направлению к выходу с пляжа. Шли молча. Метров через пятьдесят Лева почувствовал себя более или менее сносно и аккуратно освободился от объятий «террористки».

— Спасибо. Дальше я сам. Простите за нескромность, а почему подруга называет вас Валерой?

Девушка рассмеялась. Как-то очень свежо и естественно.

— Меня зовут Валерия. А Валерка — так удобнее! А вас-то как зовут, жертва обстоятельств?

— Лев. Лева.

Девушка снова засмеялась.

— А что, звучит. Валерка и Лев. Лев, сраженный Валеркой. Баллада!

— Да уж. Затылочная баллада.

Удивительно, но, несмотря на всю неприятность происшествия и боль в ушибленной голове, никакой злости на эту девочку у Левы не было. То ли она выглядела очень виноватой и жизнерадостной одновременно, то ли еще почему, но было совершенно очевидно — он на нее не злился. Более того, у Левы неожиданно поднялось настроение. Парадоксально, но факт оставался фактом.

— До свидания! Попытаюсь заставить себя позавтракать.

— Раненым жизненно важно хорошо питаться! Ослабленный организм требует витаминов! До свидания, Лев! И еще раз простите!

Валерия помахала рукой и пошла с подругой по направлению к другому корпусу.

На завтрак Лева не пошел. Череп раскалывался от головной боли, и есть абсолютно не хотелось. Наглотавшись выпрошенного у дежурной по этажу анальгина, Лева упал на кровать и попытался уснуть. Получилось с первого раза. Наверное, сказалась усталость последних двух недель, сдача корабля, нервотрепка, многочасовой перелет. Проснулся каплей от стука в дверь. Накинув спортивные штаны, он разрешил войти. Дверь открылась, и на пороге возникло маленькое чудо. Валерия. Маленькое хрупкое чудо с огромными голубыми глазами.

— Еще раз извините! Ваш столик в столовой недалеко от нашего. Мы вас еще вчера видели. А тут глядим, вы на завтрак не пошли, на обед, на ужин. Я и заволновалась. Лев, может, вам плохо?

Лева ощупал затылок. Не болело. Посмотрел в окно. За ним и на самом деле начинало темнеть. Засмеялся.

— Нет, Валерка! Не дождетесь! Я здоров и голоден. Просто отсыпался. С вашей помощью!

Валерия улыбнулась.

— Ну и слава богу! Тогда я пошла. Не болейте! А поужинать можно и на набережной, там шашлыки на каждом углу.

Вдруг в офицере Олейнике проснулся дремавший мужчина. Девчонка ему определенно нравилась, и совсем не хотелось отпускать ее просто так.

— Валерия! Подождите! Для полного умиротворения обеих сторон приглашаю вас отужинать вместе со мной. Имею наглость напомнить, ранен вашей рукой, сатисфакции не требую, а лишь прошу разделить сегодня вечером со мной трапезу. Согласны? Можете даже с подругой.

Валерия грустно улыбнулась.

— Подруга во власти чувств где-то по аллеям бродит. Ей не до меня.

— Хорошо! Ну а вы?

Валерия пристально посмотрела на Леву.

— А что мне остается делать? Но с одним условием. Без рук и хамства. И не подумайте, что я напрашиваюсь. Я за вас, Лева, сегодня ответственна, да и сидеть в номере одной. Представляете, как скучно?

Лева обрадовался так, как не радовался очень давно при общении с женским полом.

— Согласен на все, Валера! Можно я вас буду так называть? Встречаемся внизу в фойе через десять минут в парадной форме!

Бреясь и одеваясь, Лева волновался, словно шел на первое в своей жизни свидание. Почему? Да он и сам не мог ответить на этот вопрос. Но только не было в нем азарта мужчины-охотника, загоняющего женщину в свою постель. Все что угодно, но не это.

В назначенное время свежевыбритый и благоухающий Лева стоял у оговоренного места. Валерии еще не было. Прошла минута, другая, третья. Лева стал поглядывать на часы. Девушка не появлялась. Лева пристально осмотрел фойе в надежде, что не заметил ее в сутолоке. В этот вечерний час народа здесь было много. Отдыхающие выбирались на вечерний променад по набережной, разодетые и расфуфыренные. На людей посмотреть, да и себя показать. Валерии среди них не было. Леве вдруг стало тоскливо. Поверил сопливой девчонке, размяк как идиот! Решив, что с него хватит и пора пойти хватануть бутылочку «Хванчкары», Лева круто развернулся к выходу. Перед ним стояла женщина. Именно красивая, ладно сложенная, со вкусом одетая женщина. Из-за обиды Лева сразу даже не узнал Валерию. Та мило улыбнулась.

— Простите Лев, немного опоздала, застежка на босоножках сломалась. А потом вышла, хотела подойти, а вы пару раз на меня посмотрели и не заметили. Я и решила постоять немного рядом, интересно было, узнаете вы меня или нет. Ну что, идем?

В который раз за этот день Лева испытал очередное потрясение. Он не узнал в этой эффектной женщине девчонку, запулившую ему в голову камень! Абсурд.

— Конечно!

Валерия укоризненно взглянула на Леву.

— Галантный кавалер. Хоть бы руку даме предложили! Вот вам современные мужчины, нечего от них ждать.

И, решительно взяв Леву под руку, скомандовала:

— Вперед! Ведите меня, мой раненый рыцарь!

Вечер удался на славу. Они нашли укромное открытое кафе на самом берегу моря. Тихо плескалась волна. По воде бежала лунная дорожка. Валерия и Лева долго сидели за столиком, за бутылкой ароматного кавказского вина. Шашлык удался на славу: сочное мясо буквально таяло во рту. На «ты» они перешли сразу. Валерка оказалась чудесным собеседником. Лева поражался. Она понимала то, что он хотел сказать, задолго до того, как он заканчивал фразу. Она ловила суть моментально. Он узнал, что она совсем не школьница, как ему показалось вначале, и что ей уже двадцать три. Что она студентка, живет и учится в Москве, а отдыхает в военном санатории, потому что папа имеет какое-то отношение к военному ведомству и устроил ей и подруге путевки сюда. Сами же ее родители обожают альпинизм и горы, а посему, оставив дочь в «Авроре», двинули на турбазу здесь рядом, на Кавказском хребте, где ползают сейчас по скалам и гоняют на лыжах. Выяснилось, что подруга Лариса с первого дня была покорена молодым мужчиной с военной выправкой из соседнего корпуса и все вечера проводит с ним, черт знает где, возвращаясь довольной, но усталой. А Валерии одной скучно. Лева тоже рассказывал о себе. Почти все, кроме превратностей семейной жизни. Эту тему он опустил, скупо упомянув, что не женат. За разговорами наступила ночь. Когда Лева и Валерия добрались обратно до санатория, было уже начало третьего. Все двери оказались запертыми. Самое время для поцелуев. Но Лева не смог. Он боялся даже обнять Валерию. Боялся спугнуть человека, с которым было так приятно говорить, да и просто ощущать его присутствие. Этот вечер вовсе не походил на все курортные вечера, оканчивавшиеся по одному сценарию: торопливая близость на пляжном топчане и неловкое расставание. Они договорились утром вместе идти на пляж и разошлись.

На прощание Валерия без малейшего кокетства и жеманства поцеловала Леву в щеку и пошла к себе. Слава богу, в ее корпусе оказалась очень душевная дежурная. Она без ругани и рассуждений о нарушении режима открыла дверь и впустила девушку. Леве же пришлось, применив гимнастические способности, проникнуть к себе через балкон второго этажа.

Засыпал Лева с блаженной улыбкой. Ночью он впервые за многие годы не мучился бессонницей, не курил, а спал крепким младенческим сном. Утром в столовую он явился во всеоружии, оснащенный всеми пляжными принадлежностями.

Валерия, несмотря на позднюю ночную прогулку, выглядела на редкость свежо и весело. Подсуетившись, Лева договорился с официантками, и его оперативно пересадили за стол к девушкам. Лариса, судя по всему, была поражена загулом подруги. Оказалось, что та вернулась в номер часа на два позже нее, и Лора никак не могла оправиться от такого вопиющего безобразия. После завтрака вся троица направилась на пляж. Чуть позже к ним присоединился Ларискин кавалер, капитан-авиатор, восстанавливающий нервную систему после неудачного катапультирования. Мужик он был компанейский, веселый, в общем, не скучали. Отдых удался.

Шли дни. Компания развлекалась на пляжах, вечерами гуляла по набережной, лихо отплясывала в миниатюрных кафешках у моря. Ближе к ночи авиатор тактично, под каким-нибудь предлогом уводил Ларису под локоток в аллеи парка. Откровенно говоря, этого момента Лева ждал каждый день с самого утра. Ему хотелось оставаться с Валеркой наедине подольше. Леве было хорошо и интересно с этой девчонкой, которая могла самое обыденное представить так, как Лева даже предполагать не мог. Смешно сказать, но опытный и прожженный ловелас Олейник и не пытался сблизиться с Валерией. Все ограничивалось скромным поцелуем, который она дарила ему на прощанье. Вечерами, лежа в постели, Лева часто мечтал, как прижмет к себе это милое создание, и тут же гнал эту мысль как какую-то грязную и гнусную.

Он с удивлением осознал, что уже скоро месяц, как вернулся из трехмесячного похода, и до сих пор ни разу не был с женщиной. И все же мыслей о Валерии как о постельной напарнице у него не возникало.

Через две недели, когда они в очередной раз собирались на пляж, произошла встреча с Валериными родителями. В тот день Лариса отказалась идти на море, сославшись на головную боль, и осталась в номере. Удивительно, но голова заболела и у летчика, и тот тоже решил полежать в кровати. Правда, неизвестно в какой. Так что поплескаться в ласковых волнах отправились только Лева и Валерия. На выходе из столовой Валерия издала счастливый визг и бросилась на шею крепко сбитому мужчине лет пятидесяти. Оказалось, что ее родители решили на денек спуститься с гор, чтобы проведать свое единственное чадо. Валерин папа с нескрываемым интересом поглядел на Леву, которого его дочь, выходя из столовой, держала под руку. Естественно, дневной план мероприятий, к величайшей досаде Левы, был сломан. Мама Валерки, приятная и вежливая женщина, сразу потащила дочь и мужа куда-то в город, по магазинам. Леву тоже пригласили. Точнее, пригласила Валерия, но он отказался. Мозолить глаза родителям Лева не собирался. Мало ли, что взбредет в голову заботливым папаше и мамаше при более близком его рассмотрении. Оставшись в гордом одиночестве, он сходил на пляж, без особого желания окунулся, повалялся на топчане и, решив для себя, что день окончательно сломан, отправился в номер. По дороге встретил чрезвычайно недовольных «больных»: Ларису и летчика. Им спуск Валериных родителей с гор нанес еще более сокрушительный удар. Как потом не без юмора заметил авиатор, родители постучали в дверь, когда они с Лорой выполняли одну из самых сложных фигур высшего пилотажа. Причем без страховки, то есть без катапульты. Недовольная парочка, посетовав на судьбу, с похоронным настроением удалилась в глубину парка.

Лева бесцельно пометавшись в стенах номера, решил поднять настроение привычным любому моряку способом — пропустить стаканчик-другой. Судя по всему, Валерины родители приехали на весь день, и она в его обществе сегодня уже нуждаться не будет. А на нет и суда нет. Недалеко от ворот санатория примостился маленький открытый бар, прямо у дороги, с пластиковыми столами и стульями и стандартным курортным набором из дешевых коньяков и разнообразных вин. Усевшись в тени деревьев, Лева для начала решил размяться пятизвездочным коньячком местного производства. На удивление, он оказался совсем не придорожного качества, а очень приличным, с терпким букетом и отменным вкусом. Устроившись поудобнее, Лева принялся смаковать этот божественный напиток, перемежая глотки сочнейшим люля-кебабом. Хмель накатился быстро, а вместе с ним пришло и чувство реальности. «Что это я мозги сам себе ломаю, — вдруг подумал он. — Через десять дней разъедемся, и все! У меня же ничего с этой девчонкой не было, да и не будет! Она слишком чиста и хороша для меня. Да, с ней чудесно проводить время, общаться, но не более! Таких в постель не тащат! И тебе, дважды разведенному, стоит ли питать какие-то смутные иллюзии и надежды. Твой удел — зрелые женщины, знающие, что хотят и сколько раз. Точка!»

Увлеченный внутренним самобичеванием, Лева не заметил, как сзади кто-то подошел.

— Разрешите присесть?

Не поворачивая головы, Лева рассеянно ответил:

— Ради бога, садитесь.

Голос материализовался в отца Валерии, севшего напротив.

— Давай знакомиться. Виктор Сергеевич.

Он протянул руку.

— Лев Олейник. Капитан 3 ранга. Отпускник. Подводник.

Обменялись рукопожатиями.

— Что офицер, жажду утоляешь?

Лева кивнул:

— Да. Могу предложить, недурственный напиток. Налить?

Виктор Сергеевич отрицательно помахал головой.

— Не стоит. Жарко, да и мы сейчас уезжаем.

Потом помолчал и спросил.

— А ты часто так посреди дня нагружаться начинаешь?

Леву это почему-то задело. Да и много ли надо, чтобы задеть выпившего офицера.

— А вам-то что? Повоспитывать хотите? Тогда до свидания! Душещипательные беседы о нравственности оставьте при.

Валерин отец резко прервал Леву:

— Не паясничай! Сам понимаешь, зачем я подошел. Валерия у меня единственная дочь. Я сразу понял, что у нее с тобой что-то. Я ее слишком хорошо знаю. Она сегодня только и рассказывала, какой ты хороший, добрый и веселый. Я теперь вижу. Не вздумай ей гадить! Найду и накажу! От меня не спрячешься!

Лева как-то сразу успокоился и на резкость резкостью не ответил. Даже протрезвел отчего-то.

— Да не волнуйтесь. Я ничего плохого Валерии не сделаю. Не смогу. Она такая. Ладно, пойду я. А то и правда к середине дня налижусь до чертиков. До свидания.

Лева встал и пошел в сторону санатория. Несколько озадаченный Виктор Сергеевич остался сидеть, а потом, спохватившись, побежал догонять Леву.

— Подожди, нам по пути. Где служишь?

— На флоте.

— Я понимаю, что не в пустыне. На каком?

— Северный.

— Люкс или механик?

Лева с любопытством поглядел на попутчика.

— А вы откуда такие термины знаете? Я механик.

— Да приходилось слышать. Я вообще-то имею отношение к армии.

Лева улыбнулся.

— Да у нас вся страна имеет отношение к армии. Где-нибудь в «ящике» трудитесь? Или военную науку двигаете?

Виктор Сергеевич неопределенно протянул.

— Да, некоторым образом.

За разговором дошли до ворот санатория. Невдалеке за воротами стояла Валерия с мамой. Виктор Сергеевич остановился.

— Послушай, Лев, у нас с тобой беседы не было. Договорились? А то дочка со мной разговаривать месяца два не будет. Мы встретились случайно. И не обижайся. Свои-то дети есть?

— Нет.

— Когда будут, меня поймешь. А вот коньяка на сегодня тебе хватит.

Когда они подошли, Валерия удивленно посмотрела на отца.

— Папа, а вы откуда? Ты же к знакомому ходил.

Лев упредил ответ Виктора Сергеевича.

— Да встретились случайно.

Валерия кивнула головой.

— Понятно. И по такому случаю ты, Лева, успел опрокинуть пару бокалов горячительного? И ты, папа?

Виктор Сергеевич отрицательно махнул рукой.

— Дочка, я не пил. А твоего ухажера встретил пять минут назад.

Повернувшись лицом к Леве, Валерия категорично заявила:

— Лев! Если ты хочешь, как и договаривались, вечером идти в город гулять, ложись и спи. Не меньше трех часов. Я перед ужином за тобой зайду.

Лева возражать не стал и, попрощавшись с ее родителями, побрел в номер.

В номере его ждала телеграмма. Приказом командира дивизии он срочно вызывался на службу. Сомнений в том, что дело серьезное, не было. Просто так из послепоходового отдыха, прямо из санатория не выдергивают. Лева тупо перечитал текст несколько раз. А может, это к лучшему? Все равно ничего у него с Валерией не будет. Кому он нужен со своими разводами и службой на краю земли? А портить девчонке жизнь он не собирался. Каким-то внутренним чутьем он чувствовал, что стоит ему только приложить минимум усилий, и она будет его. А потом? Разочарование? Обиды? Нет! Только не это! Что ему других женщин мало? Уезжать! Срочно! И никаких проволочек.

Лева схватил деньги и решительно направился в авиакассу, благо она была на территории санатория.

Несмотря на разгар курортного сезона, он умудрился взять билет на завтрашнее утро. Вылет в 10:00. Решив билетный вопрос, Лева вернулся в номер. Побросать вещи в сумку было делом минутным, и, помаявшись минут десять, он все же решил, что храпануть пару часиков не помешает, и погрузился в мир сновидений.

Валерия разбудила его, как и обещала. За полчаса до ужина. Идя в столовую, Лева никак не мог придумать, как сказать Валерии, что завтра он уезжает. Она весело отчитывала его за несвоевременное употребление алкоголя, строила планы на завтра, послезавтра, смеялась, подшучивала над Ларисой, короче, была в таком хорошем настроении, что портить его было грех. Но сказать было необходимо. Собравшись с духом, он молча вытащил из кармана телеграмму и протянул ее Валерии. Та, по инерции продолжая улыбаться, начала читать. Телеграмма не письмо, десяток слов и все. Улыбка сползла с лица девушки. Нервно покусывая губу, она спросила:

— Завтра?

— Да, утром.

Валерия остановилась.

— Лора, иди на ужин одна. Я что-то не хочу. Иди, иди. Лева, подожди.

Лариса тактично отошла.

— Лева, давай сегодня пойдем вечером туда. Ну где мы в первый раз были. Пойдем?

Лева грустно улыбнулся:

— Конечно.

— Тогда встретимся там через час.

И развернувшись, пошла по аллее.

Лева пришел к месту встречи немного раньше. Занял столик, заказал традиционный шашлык. Валерия подошла минута в минуту. Села. Разговор не клеился. Лева чувствовал себя не в своей тарелке. Валерия тоже чем-то тяготилась, но молчала. Так в недомолвках и обмене дежурными фразами прошло часа два. Стемнело. Когда все было съедено и выпито, Валерия предложила прогуляться по парку. Они шли молча. Вдруг Валерия не выдержала, остановилась и, вплотную приблизившись к Леве, горячо зашептала:

— Левочка, миленький, ну почему ты такой нерешительный? Три недели, и даже ни разу не обнял. Лева, я живая! Неужели ты не видишь, что я этого давно жду? Ты прямо, как дитя малое! Я тебя люблю, Лева! Слепой подводник.

Лева обнял Валерию. О чем ему было говорить? Что она тоже очень нравиться ему? Она и сама это знала. Что он не хочет ломать ее жизнь? Она рассмеется. А Валерия продолжала шептать, уткнувшись в распахнутый ворот его рубашки.

— Дорогой мой, милый мой, поцелуй меня, пожалуйста.

Вопреки рассудку, Левины руки бродили по телу девушки, и, наконец, не выдержав, он судорожно впился в полураскрытые губы Валерии. Тело девушки обмякло, она часто и прерывисто задышала. Лева понял одно: еще несколько минут, и все закончится, как всегда, — волшебство пропадет. Он нашел в себе силы, чтобы оторваться. Держа Валерию за плечи, он тихо сказал:

— Валерия, я должен тебе кое-что рассказать. Ты не все обо мне знаешь. Послушай. Хотя я и не женат.

— Я не хочу ничего знать! Какое мне дело до того, что было раньше! Ты. Ты.

Лева мучительно соображал, как ей поделикатнее все объяснить.

— Пойми, Валерка, ты не такая, как все! По крайней мере, для меня! И я не могу, не хочу повторения того, что уже было. Я. Я уеду завтра, и все! Больше мы не увидимся, а если и придется встретиться, то ты будешь вспоминать обо всем, как о курортном романе с одиноким офицером, а я, наверное, так же. Не стоит. Ты мне очень дорога, но. Не хочу, чтобы у нас остались одни постельные воспоминания. Прости.

Валерия отстранилась. Без позы и без откровенной холодности. Посмотрела Леве в глаза. Даже в темноте он заметил, что она готова разреветься, но сдерживается.

— Левочка, ты очень взрослый дурак! Большой, сильный и добрый дурак! До свидания, Ромео! Или прощай, если тебе так приятнее и спокойнее.

Она опустила голову, повернулась и пошла по аллее. Лева остался стоять на месте. Чего хотел, того добился. Но цена. На душе было мерзко и противно. Он давно привык к расставаниям, но сейчас. Лева решительно развернулся и быстрым шагом направился к шумящему невдалеке ближайшему бару.

Традиционный флотский способ не помог. После двух порций спиртного жалости к себе не возникало. Да и хмель не шел. Лева отправился в номер. Спать не хотелось. Пошатавшись в четырех стенах и выкурив несчетное количество сигарет, Лева решил, что объясниться с Валерией необходимо. Жизненно необходимо. Пусть даже они и не встретятся. Но идти к ней сейчас, после всего. Лева подумал, достал бумагу и сел писать письмо. Он писал обо всем: о своих неудачных браках, о своей службе и жизни в маленьком гарнизоне, о том, какой он ненадежный и легкомысленный человек. Он пытался оправдать не себя. Он хотел убедить Валерию, что она ошиблась в выборе, что он недостоин такой чистой и светлой девушки.

Когда Лева оторвал глаза от бумаги, было уже раннее утро. Письмецо вышло страниц на двенадцать. Лева горько усмехнулся и, запечатав его в конверт, размашисто подписал «Валерии. Исповедь идиота».

Для отъезжающих завтрак был на час раньше. Лева положил письмо на стол Валерии и попросил официантку проконтролировать, чтобы оно дошло до адресата. Поел и сразу уехал в аэропорт.

До родной базы Лева добрался без приключений. Командир дивизии, выслушав доклад о прибытии, пояснил:

— Олейник, прости, конечно, но никого свободных из командиров дивизиона нет. Только ты и Парамонов. Оба одновременно вернулись из походов. Но у Парамонова двое детей, а ты на настоящий момент холост. Сам понимаешь. Слава богу, хоть месяц отгулял. Но обещаю: после этого плавания отдыхаешь по полной катушке. И за то, и за это. Суток сто тридцать не буду трогать ни под каким предлогом! Теперь о деле. Идешь с Наумченко. На полную, суток девяносто. Под лед. Через две недели, так что расхолаживаться времени нет. Сегодня домой, а завтра на борт, принимать дела. С богом!

Знакомый распорядок поглотил все нехорошие воспоминания. Готовясь к походу, Лева нарочно загружал себе работой, чтобы не занимать голову разными неприятными воспоминаниями. Две недели пролетели, как один день. В море вышли по расписанию, без задержек. Походная жизнь — штука полезная. Особенно для механика. Если матчасть постоянно кашляет, то на другое, тем более на душевные терзания, времени нет вообще. В свободную минуту, падаешь на шконку, как подкошенный, и спишь, сколько дадут. А если учесть, что Лева специально себя напрягал, то даже покурить иногда минуты не находилось. Автономка выдалась не из легких. Сначала месяц бегали от кораблей «супостата». Потом нырнули под лед, и стало поспокойнее. Американцы ледяную толщу не любят и забираются под нее чрезвычайно редко, только по огромной надобности. Но там до сего момента не капризный, старый «пароход» начал выкидывать коленца. То штурманский комплекс работать не хочет, то АТГ буянить начинает и кидает защиту реактора раз за разом, или того хуже, испарители ни с того ни с сего перестают воду варить. Ни побриться, ни подмыться. Короче — не соскучишься!

Так и пролетели восемьдесят шесть суток в неустанных сражениях со стареющей матчастью стратегического исполина. Нельзя сказать, что образ Валерии полностью и бесповоротно выветрился из головы комдива Олейника. Но благодаря напряженным усилиям самого Левы он заметно потускнел и рисовался больше как красивое воспоминание. Да и не старался он обращаться мыслями к этому небольшому эпизоду в своей бурной молодой жизни. Даже послепоходовый отпуск планировал провести не на море, а где-нибудь в средней полосе, чтобы, не дай бог, кто-нибудь снова не засветил булыжником в затылок.

Возвращение в родную базу было омрачено постоянным спутником моряка — жуткой непогодой. Осеннее Заполярье крайне неласково. Море разошлось не на шутку. За пять часов до захода в базу объявили «Ветер-2», и корабль отправили мотать круги по полигону в ожидании снижения ветра. Но судьба оказалась неблагосклонна к экипажу, отбродившему в глубинах океана без малого три месяца. Уже через час метерологические службы флота запугали всех штормовой готовностью и «Ветром-1». Надежда пришвартоваться к пирсу в ближайшие сутки угасла окончательно. Близость дома расслабила всех, курилка была полна народа, обсуждающего перспективы захода корабля в базу. Сходились на одном: дай бог, суток через трое привяжемся — значит, повезло! Леве это все было по барабану, уж его-то никто конкретно на берегу не ждал, и он, пользуясь подвернувшимся моментом, решил отоспаться и отдохнуть. Что и сделал, провалившись в небытие в мгновение ока.

Разбудил его вахтенный отсека матрос Сулейманов.

— Тащ капитан третьего ранга! Вас командира зовет! Срочна! В центральный.

Лев взглянул на часы. Нормально. Успел соснуть три часа. Да и на вахту скоро. Интересно, что сломалось на этот раз? Встал, ополоснул лицо и отправился прямиком в центропост. Командир сидел в своем кресле, с детективом в одной руке и бутербродом в другой, в унтах и кожаных штанах.

— Олейник, тут странная штука. Штаб Северного флота запрашивает: ты на борту или нет? Интересно, что по имени-отчеству и с проверкой даты рождения. Мне даже пришлось зама будить, чтобы проверить. Чего натворил? Нас на пирсе ребята в кожанках с автоматами ждать не будут?

Лева недоуменно пожал плечами.

— Да вроде нет. Никого не убивал, банков не грабил. Может, с мамой что?

Командир покачал головой.

— Нет. В таких случаях они сразу сообщают.

— Тогда я не знаю, товарищ командир. Ничего на ум не приходит.

На столике зашипел «Каштан».

— Товарищ командир. Рубка связи. Радио пришло.

Командир криво усмехнулся.

— Что, нас опять подо льды гонят?

Из рубки связи неуверенно пробормотали:

— Да нет. Товарищ командир, спуститесь вниз, здесь вас просят.

— Чаю попить не дают! — недовольно пробурчал командир, слезая со своего кресла-постамента.

— Олейник — свободен. Отдыхай.

Командир, тяжело ступая в своей могучей обувке, вышел из центрального. Олейник следом. Но не успел он добраться до каюты, как по кораблю зазвенел сигнал учебной тревоги.

— Учебная тревога! Для прохода узкости! Олейнику в центральный пост!

Лева кинулся обратно. Явно что-то происходило. Но что? Идем-то в базу при «Ветре-1»! Он лично таких случаев не знал. А корабль забурлил. Леве тоже передалась общая суетливая атмосфера, он прибавил шагу и влетел в центральный пост на волне спешащих на боевые посты моряков.

Командир облачался в кожаные доспехи для выхода на мостик. Неуклюже ворочаясь и матерясь вполголоса от безуспешных попыток натянуть чехол на канадку, он мельком скользнул взглядом по Олейнику и торжествующе проревел на весь центральный:

— А дело-то все в тебе, Лев! Они меня еще раз спрашивают: Олейник на борту? Я говорю — да! Чего он вам дался? А мне говорят, раз Олейник есть, то есть и добро на переход в базу. Буксиры выходят. Идем в Оленью губу, к плавпирсу номер семь. Механик давай команду «По местам стоять, узкость проходить!». А ты, Лев, думай!

Командир наконец вделся в чехол и, переваливаясь с ноги на ногу, направился к выходу.

— Я наверх!

Олейник спускался на пульт ГЭУ в глубокой задумчивости. При чем здесь он? «Мохнатых» родственников Лев не имел и, кроме мамы и нескольких ее сестер и братьев, родни не знал. Противозаконного ничего не делал. Ерунда какая-то! Решив, что гадать нечего, на берегу и так все станет ясно, Лев отбросил всякие дурные мысли и занялся своим непосредственным делом — гонять первый дивизион. Пришвартовались через два часа. После отбоя тревоги Лев только было собрался перекурить, как по кораблю загрохотал голос механика:

— Выход наверх запрещен! Капитану 3 ранга Олейнику форма одежды номер пять, прибыть в центральный пост! Срочно!

Лев присвистнул. Вот те на! На пирсе только командир и начальство. А его-то куда? Однозначно что-то случилось, а его только готовят к этому. Он бегом залетел в каюту, оделся и рванул в центральный. Механик скупо сообщил:

— Тебя командир наверх вызывает. Левка, что натворил? Кайся, пока не поздно.

— Сергееич, да я сам ни хрена не пойму! Хватит!

В момент одолев трап, Лева оказался наверху, в ограждении рубки. После трех месяцев оранжерейного климата, природа встречала неласково. Мелкий осенний дождь противно хлестал по щекам, по небу летели серые осенние тучи, да и вообще обстановочка не радовала. Осторожно выглянув из рубки, Лева узрел на пирсе командира и стоящих рядом с ним двух офицеров. Больше никого не было, за исключением швартовной команды, снующей по пирсу со швартовными концами. Приглядевшись, Лева узнал в офицерах начальника штаба Северного флота и командующего их флотилией адмирала Маторкина. В отдалении, около пирса, стояла группа машин. Семьи подводников не встречали. Отчасти от того, что их завели не в родную базу, отчасти от того, что никто не мог предположить, что в такую погоду командование разрешит швартовку. Собравшись с духом, Олейник выбрался из рубки, спустился на пирс и, попытавшись изобразить строевой шаг, приблизился к начальству и доложил:

— Товарищ командир, капитан 3 ранга Олейник по вашему приказанию прибыл!

Начальник штаба флота, славившийся своим мерзким и вредным характером, оглядел Леву с ног до головы и, обращаясь к Маторкину, с сарказмом произнес:

— Вот тебе, Алексей Владимирович, и жених! Получи, распишись и передавай невесте!

Лева стоял, ничего не понимая. Какой жених? Какая невеста?

— Что молчишь? Радуйся офицер, по твоей милости я с холодной спиной целый ядерный ракетоносец в базу затащил, причем по штормовой готовности. Других выпихиваю, а вас затащить пришлось!

Олейник решил, что пора навести ясность в этом туманном вопросе.

— Товарищ адмирал! Объясните, в чем дело? При чем здесь я? И вообще, что случилось?

Адмирал, то ли криво улыбнулся, то ли скривился.

— Не строй из себя девочку! Тебя невеста приехала встречать, а мы вас повернули из-за непогоды. Ну она папочке поплакалась в трубку, и вы здесь. Кстати, почему не по форме одет?

Адмирал повернулся к командиру.

— Я же приказал, с вещами и по форме номер пять! Не в канадке и тапочках, а с вещами!

Командир развел руками.

— Не так понял, товарищ адмирал. Сейчас устраним! Олейник вниз и пять минут на подготовку для схода на берег. Дуй живо!

Но тут Лева первый раз в жизни в открытую возмутился действиями начальников.

— Я прошу мне объяснить, в чем дело!!! Я вам не кукла: беги туда, беги сюда! Я боевой офицер! Что за невеста?!

Командир недоуменно посмотрел на начальника штаба.

— Товарищ адмирал, может, и правда ошибка?

Начальник штаба нервно усмехнулся:

— Ошибка, ошибка. Да я сам читал! Все совпадает: фамилия, имя, отчество. Олейник, ты сам-то понимаешь, о чем речь идет?

Лева отрицательно покрутил головой:

— Ох, бл…! Номер на мою голову. Олейник, иди на корень пирса, там тебя эта самая «невеста» ожидает. Посмотри, твоя или нет. Опознание проведи. Она в «Волге» командующего флотом сидит. Иди, не мозоль глаза!

И Лева медленно и нерешительно зашагал. Неясные подозрения уже витали у него в голове, но поверить в такую безумную идею он не мог. Отсюда было видно единственную женскую фигурку, стоящую под зонтом у корня пирса. Он сразу заметил ее, поднявшись наверх, и даже вскользь задумался, кто же мог притащиться по такой погоде сюда, за пятнадцать километров от Гаджиево, встречать корабль. Может, жена командира? Оказывается, нет. Встречают его. Но кто.

Лицо женщины скрывал опущенный зонт. Даже в десяти метрах от нее Лев не мог определить, кто это. И когда до нее оставалось несколько шагов, зонтик приподнялся. Это была Валерия. Здесь, на проржавевшем пирсе, под мерзким дождем, в нескольких тысячах километров от Сочи! Лев ждал чего угодно, но только не этого! Хотя на душе похорошело.

— Здравствуй, Лева.

Лева молчал. Валерия показалась ему еще более привлекательной, чем раньше. Он стоял и просто смотрел на нее.

— Левчик, ты не рад? Я дура, конечно, но. Прости, если.

Лева вдруг заулыбался, как ребенок, дождавшийся давным-давно обещанного подарка.

— Здравствуй, Валерка! Я рад, конечно, рад! Только я ничего не пойму. Как ты сюда попала, кто.

Валерия подошла к Леве, провела ладонью по щеке.

— Я очень хотела тебя видеть. Остальное потом. Поедем отсюда, хочу побыть с тобой наедине. Мне послезавтра надо быть в институте. Поедем!

Лева неопределенно махнул рукой в направлении своего начальства.

— Так это они меня по твоей просьбе, что ли.

— Папа договорился. Иди, одевайся. Я тебя жду.

На пирсе начальник штаба флота, прервав оживленное обсуждение похода с командиром корабля, спросил у подошедшего Олейника:

— Ну и? Твоя или не твоя?

Лева, еще не до конца пришедший в себя от случившегося, кивнул:

— Ага.

Начальник штаба отчего-то развеселился:

— Отлично! Слава богу, разобрались. Командир, Олейник сходит на берег до сдачи корабля. Грубо говоря, его не трогать и не вызывать на службу суток трое. А лучше четверо. Договорились?

Командир кивнул. Когда просит начальник штаба флота, это уже приказ.

— И когда будете в отпуск оформляться, этого орла не задерживай, а лучше отпусти сразу, как это будет возможно, лучше завтра. Он у тебя, по-моему, прикомандированный?

Командир молчаливо подтвердил.

— Тогда решено. Олейник, ты с завтрашнего дня в отпуске.

Ответственный командир дивизиона Лева Олейник попытался вклиниться в речь старшего начальника.

— Товарищ адмирал, мне матчасть сдавать.

Того аж приподняло.

— Товарищ капитан 3 ранга! Это приказ! Вы с завтрашнего дня в отпуске. На полную. Точка.

А потом уже миролюбиво добавил:

— Знаешь, Олейник, так и командиру, и мне спокойнее будет. Иди, собирайся.

Только Лева направился к трапу, его остановил командир.

— Лев, у тебя акты приема-передачи дивизиона готовы?

— Да.

— Сейчас же сдай дивизион и все дела механику, передай ему — это мой приказ. А финансист отпускные тебе сегодня рассчитает. Завтра забежишь, ведомость на получение денег заберешь. Вместе со всеми документами. А о таких родственниках предупреждать надо.

В центральном посту механик сначала остолбенел от известия, но после небольшого разговора с командиром молча подмахнул все бумажки. Впервые за свою службу Лев сдал все дела за пару минут и сошел с корабля в отпуск через полчаса после прихода из автономки.

Уже в машине Валерия, не дожидаясь Левиных вопросов, сразу объяснила все:

— Извини меня, я поступила очень некрасиво. Тебя, наверное, за это по головке не погладят. Но так хотелось тебя видеть. Я на тебя злилась тогда, в последний вечер. Очень. Думала, вот дундук трусливый. А потом прочитала твое письмо и все поняла. Ты ведь не хотел со мной ничего иметь из-за своих прежних жен. Боялся все испортить мне. Да? Я поняла сразу. Ты просто слишком добрый. И я решила тебя найти. Фамилию и имя я знала, где служишь, ты рассказывал, а в остальном папа помог. Я очень не хотела его просить, но он сам вызвался. Наверное, по мне видно было. Спросил, что у меня с тобой. Прости еще раз, я не выдержала и показала ему твое письмо. Он прочитал и сказал, что ты — настоящий мужик, хотя с первого взгляда ему и не понравился, и что он меня одобряет. А потом помог. Вот и все. Ты на меня обижаешься?

Валерия как-то очень доверчиво положила голову на плечо Леве и начала теребить пуговицы на его шинели. Лев молчал. Он вдруг окончательно осознал, что все происходящее сейчас не сон, и эта девчушка, прижавшаяся к нему, — подарок судьбы. Она так была похожа на него самого.

— Лева, почему ты молчишь? Ты все-таки не одобряешь мой поступок?

Лев наклонился и нежно поцеловал Валерию в губы.

— Я никогда не смогу на тебя обижаться. А куда мы теперь поедем?

Валерия звонко и счастливо рассмеялась.

— Понятия не имею! Наверное, к тебе.

Лев почесал затылок.

— За неимением других вариантов, почему бы и нет? Вперед! И в конце концов объясни мне, кто твой всемогущий папочка.

Валерин отец оказался заместителем министра обороны по какой-то там важной части. Полный адмирал. Свадьбу Лев и Валерия сыграли в отпуске, сначала у него на родине, а потом в Москве. Валерия оперативно перевелась на заочное отделение и сразу уехала с мужем на Север, не слушая никаких возражений со стороны родителей. Каких-либо проблем на почве былой разгульной жизни Льва у них не возникало, потому что он честно и откровенно рассказал обо всем, а от других женщин его просто воротило. Так что семейная жизнь у них ладилась. Со службой у Льва тоже было все в порядке. Он всячески открещивался и отказывался от протекции со стороны тестя и оказался в Москве только через шесть лет в звании капитана первого ранга, исключительно благодаря своим личным заслугам. К этому времени у них было уже две хорошеньких девочки-двойняшки. Валерия с возрастом очень похорошела и души не чаяла в своем муже. Таким образом, желания в очередной раз гнуть обручальное кольцо у Левы не возникало.

Апология рапорту

Кто из военных не писал рапорты? По поводу и без повода. По приказанию и по нужде. Для военной службы рапорт — один из фундаментов повседневной жизни. На нем стояла, стоит и будет стоять организация и порядок на флоте. И мне кажется, что ценителей русского языка и печатного слова просто незаслуженно лишили огромнейшего, непаханого пласта литературы. Литературы, которая могла родиться только в недрах министерств оборон и всевозможных военизированных организаций и только в нашей стране. Какой глубиной мысли отмечены скупые строчки официальных документов и утвержденных рапортов! Какие таланты тратили свой дар попусту! Любой рапорт — почти крик души или ложный пафос иронии.

Когда меня полузагипсованного отправили в первую в моей жизни автономку, о чем я уже рассказывал, мне тоже пришлось написать рапорт. Замполит тараненковского экипажа каперанг Подгарков, проявляя положенные по должности внимание и заботу и учитывая обстоятельства моего ухода в плавание, предложил мне изложить в письменном виде все, что меня волнует. Все еще находясь в несколько шоково-приподнятом настроении ввиду столь лихого ухода, я под общий смех пультовской братии настрочил бумагу, и через комдива передал ее заму. Как все нормальные люди, комдив рапорты ненавидел, и передал Подгаркову, не читая. А рапорт был таков:

Заместитель был коммунистом с пеленок, шуток не понимал, но и за издевательство рапорт не принял. Первые недели плавания пытался всучить мне пачек тридцать «Памира» из матросского довольствия, категорически запрещал комдиву наливать мне спирт и самое главное — периодически подсылал ко мне доктора. Прощупать мое состояние. Ну в половом отношении. Доктор заявлялся на пульт, гонял с нами чаи, обсуждал с нами детали очередного доклада заму и уходил.

Подгаркову же весело и четко докладывалось об отсутствии у лейтенанта Белова поллюций, ночных видений и позывов к совокуплению с личным составом. Зам оставался довольным и с чувством выполненного долга ставил в своем талмуде галочку о проведенной со мной работе.

Второй рапорт — песня недавнего времени. Из репертуара лейтенанта другого поколения, послеперестроечных времен. Разница есть, какая — судить вам. Завтраков обладал могучим басом, мелким ростом, не поддающимся осмыслению поведением и всепоглощающей страстью к загулам. Все эти достоинства дополнялись полным и абсолютным незнанием и нежеланием учиться. Полный букет. Гулял Завтраков помногу и подолгу. И это повествование привожу полностью, без изменений и ремарок. Авторская орфография сохранена.

Вскоре Завтракова уволили, несмотря на просьбы отца, заслуженного офицера. Какое-то время он таскал ящики в магазинах, шатался по поселку навеселе, а потом совсем исчез из нашего поля зрения. А ведь какой писатель, какой мастер мелодрамы погиб! Еще пару лет службы, и из-под его пера выходили бы зрелые, ненадуманные произведения. Не судьба!

Перед одной из последних в моей службе автономок, заваленный предпоходовой канцелярщиной механик Тимохин получил приказ к вечеру сдать очередной рапорт о проведенных в электромеханической боевой части мероприятиях в свете предстоящего плавания. Очередной бумажный мусор. Подтереть и выбросить. Но наличие архиважно! Вдруг что-нибудь? А мы бумажку: сделали, провели, проверили, дали время на устранение, указали, наказали. Всегда готовы! К формальным вещам надо относиться формально. Забежав на пульт, мех попросил нас сочинить рапорт вместо него. Совместными усилиями, помирая со смеху, мы настрочили писульку, механик не глядя подмахнул и сдал командиру. Тот вечерком, в каюте, страдая от скуки, начал перебирать бумажки, наткнулся на нашу и прочитал:

Итог шутки: механик долго дулся (не за рапорт, а за трижды Героя мира), нас обозвали саботажниками (без финансовых репрессий), старпому пришлось, чертыхаясь, перелопатить горы хранимой бумаги в поисках крамолы. Не дай бог, прочитает кто-то повыше командира. И главное: всем дали задачу сдать рапорты о принятии зачетов по ответственности за ведение корабельной документации.

На этом имею честь закончить.

Свинина по-флотски

В январе 1990 года наш крейсер усиленно готовился к основному мероприятию. К автономке. Само собой, серьезность подготовки граничила с безумием, и на каждой стадии степень безумия нарастала, словно приступы перед смертью у неизлечимого больного. Естественно, весь экипаж спал и видел себя уже в море, считал дни и часы до ухода и молил Бога, чтобы выход на боевую службу не перенесли на более поздний срок. Вот уж воистину, «В море — дома!», как говаривал незабвенный Степан Осипович Макаров. Ведь прав был царский адмирал, и их, наверное, допекали паркетные проверяющие. Смешно, но моря подводники ждут как отдых от командования, а не как боевые будни. Хотя по уму все должно быть наоборот.

Рабочий день автоматически удлинился до 22 часов и далее, в основном завися от степени вздрюченности начальников. А так как их ставили на конус постоянно, то и мы работали до упора. Где-то за неделю до выхода высшие эшелоны командования решили, что изнасиловали экипаж в достаточной мере, что мы полностью и бесповоротно готовы плавать в любых точках Мирового океана, вот только есть несколько мелких замечаний, но пустяки, экипаж за сутки-другие справится.

Может, другие огрехи и были, мелкие и незначительные, но вот моему дивизиону ненароком заметили, что азота бы надо в первый контур загрузить. Вроде как маловато. Ну не соответствует инструкции Техупра от 1978 года и все тут! И спорить по этому поводу бесполезно. Приказ есть приказ. Комдив раз Петрович собрав вечером офицеров на пульте, почесал в затылке и определил задачу:

— Мужчины, завтра пятница. Субботу и воскресенье нам кинули как выходные. Последние. Не погрузим завтра, будем телепаться в субботу и дальше. Погрузим завтра — два выходных. Мамки у всех дома есть. По горячему телу соскучились все.

Господа офицеры молчали, ибо все это прекрасно знали и сами.

— В погрузке участвует весь дивизион. Без исключений. Пока все не сделаем — домой никто не идет! Возражения есть?

Возражений не было. Только турбинист попытался что-то пролепетать, что, мол, не его это дело и вообще. Но на него посмотрели так, что он моментально проглотил язык, а потом битых два часа доказывал всем, что просто пошутил.

— Распределим обязанности.

Петрович достал ручку, лист бумаги и стал расписывать.

Утром после подъема флага весь дивизион остался на пирсе. Офицеры и мичманы — в твердой решимости завершить сегодня, матросы — в слабой надежде куда-нибудь спрятаться. В двух словах поясняю, отчего матросы не хотели грузить невесомый газ. Он же легенький. Воздух, одним словом. Из техчасти, метров за 400 от корабля, на тележке матросы катят баллоны, весом килограммов под семьдесят штука, на пирс. Затаскивают баллон на корпус. Там его присоединяют к специальному патрубку трубопровода, и после перестукивания по корпусу стравливают в систему ГВД. Потом отсоединяют, ставят другой и так до победного конца. Полные баллоны — на пирс, пустые — обратно в техчасть. Но на самом деле все гораздо сложнее, нужна аккуратность в момент стравливания, да и баллонов не один десяток. А если учесть, что на дворе начало января, мороз за двадцать, пальцы липнут к металлу и с утра зарядила жуткая метель, боевой настрой несколько спал даже у нас.

Начали все же ударно. Баллоны таскали все — от офицеров до матросов. Где-то к обеду пройдошливый до невозможности старлей Скамейкин уболтал проезжавший мимо техчасти «КамАЗ» подбросить десятка три баллонов к пирсу. Комдив, проявив несвойственную ему жалость, отправил вниз всех матросов, пока мы стравливали подвезенные емкости. Сам Петрович, спустившись минут на десять, вернулся обратно с канистрой разбавленного шила литров на пять, и офицерский корпус, приняв по сто пятьдесят, ударно продолжил работу.

После обеда начались трудности. К стоящему с нами на одном пирсе кораблю, кстати, тоже уходившему в море, но уже в понедельник, подкатила куча «КамАЗов» и началась авральная погрузка продовольствия. Любят у нас все делать в самый последний момент! Машины нам мешали, мы ругались, но поделать ничего не могли и продолжали молодцевато перетягивать свои «баллончики» через груды ящиков, мешков, мясных туш и сквозь толпу грузившего всю эту снедь соседнего экипажа.

К вечеру морозец покрепчал. Закаленный Севером организм в совокупности с шилом холоду не поддавался, хотя уши и нос приходилось тереть все чаще и чаще. Часам к восьми вечера природа, словно осознав тщетность своих усилий по нашему обморожению, выключила метель. Показались звезды, небо очистилось, как по волшебству с пирса убрались последние опорожненные «КамАЗы» с соседнего борта. Воодушевленные, мы все закончили уже к 22.30. Спустившись вниз, в каюту, переодеться и окунувшись в тепло, я почувствовал, что если останусь в каюте еще на полчаса, то сегодня с корабля уже не уйду. По двум причинам: во-первых, большая часть офицерства уже решила остаться до утра и, основательно отогревшись в сауне, продолжить дальнейшее празднование успешной погрузки. Во-вторых, я боялся, что спирт, поглощенный в течение дня, сдерживал свои коварные свойства только под действием мороза, и вот-вот организм выйдет из-под контроля.

Молниеносно переодевшись, я тем не менее хватанул стопарик у Петровича в каюте, и пока не началось, вынесся наверх. На улице была благодать. Ветер стих абсолютно. Под ногами хрустел свеженанесенный снег, покрывший всю грязь погрузочного безобразия. Топать вокруг забора метров триста до КПП ну никак не хотелось. Напротив пирса, за забором, шла дорога минут на десять укорачивающая мне путь до дома. В зоне было пусто, строго-дебильных блюстителей режимного порядка в такое время не наблюдалось, и я в целях экономии времени рванул через забор. Благо снега намело столько, что на стенку можно было просто взойти, что я и сделал. С другой, подветренной, стороны забора снега было намного меньше. Спрыгнув, я оказался по колено в снегу и, по инерции сделав шаг вперед, очень больно обо что-то ударился и упал на колени. Ноге стало нестерпимо больно, удар пришелся на кость, и казалось, что камень размозжил ногу до мяса, если не более. К счастью, почти над моей головой висел единственный в округе фонарь. Подвывая от боли, я задрал штанину и выяснил, что изуродовался не окончательно, обойдется и синяком, а болевые ощущения усилились морозом и местом ушиба. Встав и отряхнувшись, я захотел взглянуть на булыжник, на который так неудачно спикировал. Стряхнув снег с камня, я к величайшему изумлению обнаружил, что он уж очень большой, и из-под снега торчит лишь его малая часть. Как у айсберга. Но, что самое удивительное, на очищенном мной участке была четко видна большая, прямоугольная, фиолетовая печать с надписью «Кольский мясокомбинат». Заинтригованный камнем с письменами, я стал оперативно расчищать весь монолит. Моим глазам предстала свиная туша, точнее не свинья целиком, а благородно обработанная половина свиного тела. Феерия: ночь, фонарь, свиная туша со штампом, задумчивый офицер. Я присел на тело невинно убиенной скотины и закурил, собираясь с мыслями.

Все было совершенно ясно. То ли наши бойцы, таскавшие баллоны, то ли матросы, грузившие продовольствие на соседний борт, пользуясь сутолокой и суматохой, перекинули свинью через забор, в надежде потом, ночью, продать или обменять на жизненно необходимые вещи. Водку, к примеру. У кого хорошая память, помнит, что в то время каким-то волшебным образом вдруг выкурились все сигареты в стране, сладкоежки сжевали весь сахар на просторах Родины, колбаса заколбасилась и вымерла, а ко всему прочему протухло все мясо и перестали расти макароны. А о том, что, поднатужившись, весь русский народ в 1985 году взял и выпил многовековые запасы спиртного, и говорить не хочется.

На фоне всех этих глобальных событий находка полусвиньи на дороге приобретала двойственный характер, хотя и казалась безусловной удачей. Бежать обратно на корабль, бить во все колокола, проявить принципиальность — значило выставить себя посмешищем в глазах всех. Свиноспасатель нашелся! Плюнуть на все, бросить свинью лежать, где лежала, и топать домой было бы полным кощунством и идиотизмом. Особенно учитывая многометровые и многочасовые очереди за мослами по талонам, которые выстаивала жена. А мясо. Ноздри защекотал призрачный аромат жареной свинины, дымящихся шашлыков, сочных эскалопов, бифштексов с кровью и прочих мясочудес.

Где-то недалеко, поливая дорогу блестками фар, зашумела машина. Сомнения испарились в никуда. Вскинув руку, я шагнул на середину дороги. Машина тормознула перед самым носом. Судя по всему, этот бортовой «КамАЗ» был с ПРЗ, а судя по времени, ехал в парк, то есть почти по пути.

— В чем проблемы, тащ? — Из кабины высунулось донельзя грязное лицо матроса-водилы.

— Ты один? — На всякий случай я решил перестраховаться.

— Один. А чего?

— Двадцать пять рублей заработать хочешь?

— Однозначно, тащ! А чего и куда везти надо? Меня в парке только к нолям ждут.

Моряк оказался на редкость догадливым и сообразительным, впрочем, как все шоферы.

— Домой. Вылазь, поможешь в кузов закинуть. — Я открыл кабину с другой стороны и закинул портфель. Обойдя машину, я показал водителю свой груз.

— Красиво жить не запретишь! Хорошо работаете, тащ! — Матрос поцокал языком. Поднатужившись, мы закинули свиное тело в кузов. Я отряхнул перчатки и побрел через снег к кабине.

— Тащ! А вторую что, брать не будем?

Я остолбенел. Второго свиного торса я не видел и о его существовании не подозревал.

— Будем, будем. Я сейчас! — крикнул я и начал аккуратный обход машины по нетронутому снегу. Через метр я обвешковал ящик сгущенки (40 банок) и ящик тушенки (20 банок). Выйдя на шофера и узрев под его ногами еще одну свинью, я похлопал его по плечу.

— Закидываем, там еще пару ящиков забросим и газуем. Сгущенку любишь?

Сгущенку молодой растущий организм бойца любил. Кормили бербазу не ахти. Десять минут спустя машина уже выруливала к моему подъезду. Тогда моя квартира располагалась на первом этаже, как у настоящего подводника. Пока ты в море, тебе достается либо первый этаж, где парит из подвала, либо последний, где течет крыша. Остальные квартиры благополучно оккупируются тылом, штабом и береговой базой.

Супруга, кутаясь в халат, попросту потеряла дар речи, когда на линолеум прихожей в течение пяти минут свалилось две свиных туши и два достаточно приличных ящика. Оба ящика я сразу же разодрал и вручил водиле кроме четвертного еще по три банки из каждого. Рассыпаясь в благодарностях, шофер с машиной испарился в направлении парка отмечать путевой лист.

Скинув шинель, я напряг извилины. Консервы не проблема, а вот мясо. Судя по количеству, и пяти стандартных холодильников не хватит. «Можно и за окно в сетках, зима же, да и первый этаж у нас высокий, не допрыгнешь», — проявила бездну ума жена, совершенно ничего не соображающая, если ее разбудишь. Колупаться с мясом всю ночь не хотелось, и, засучив рукава, я принялся за дело. Топора дома не оказалось. Его вечером забрал мой товарищ, забежав часов в девять. Кстати, он служил на соседнем корабле, том, на который грузили. Тоже что ль свинью нашел? Ножовкой мороженое мясо пилилось, мягко говоря, хреново. Клочья пиленой свинины разлетались по стенам, результат же был минимален. Промучившись минут десять и изгадив стены прихожей процентов на пятьдесят, я остановился и оглядел содеянное. Пила оставила на мороженом теле незначительные рубцы, и будь свинья жива, мне пришлось бы туго. Мяса было много, даже слишком, одному мне было не потянуть с разделкой. Ноги автоматически понесли меня к входной двери.

На нашей площадке располагалось три квартиры. Моя, разведенной многодетной мичманши Любы и семьи гражданского водителя автошколы Юры, мужчины веселого и тертого. Люба с детьми была в отпуске, ключи от ее квартиры у моей жены. Ее холодильник мы уже учли в планах раскладки готовой мясной продукции. Юра, несмотря на поздний час, еще не спал. Моему визиту ничуть не удивился, вышел в майке и трусах и, почесывая живот, осведомился:

— Какие проблемы, сосед?

— Юра, мясо нужно? — я рубанул без подготовки.

— По сколько?

Юра подходил к вопросу по-деловому, но скучающее выражение лица сменил на заинтересованное.

— Бесплатно. Килограммов полста дам на котлеты. Понимаешь, старик, порубить надо, а топора нет, — сказал я как можно более безразлично.

Вдруг Юра исчез. Как ниндзя в китайском боевике, только без дыма. За дверью что-то загремело, зашуршало, раздался крик:

— Лилька! Где мои топоры?!

Через тридцать секунд на пороге возник Юра словно викинг в наряде воина-берсеркера с двумя гигантскими топорами, во вздувшихся на коленях спортивных штанах, в той же майке, но с зимней шапкой на голове.

— Где?

Больше вопросов Юра не задавал.

До половины второго, пользуясь теменью полярной ночи, мы, словно заправские мясники, махали топорами у подъезда. Юре я отдал половину одной из туш, и он горячо просил не стесняться и звонить по такому поводу в любое время суток. Еще минут сорок мы с женой рассовывали по холодильникам и развешивали за окна порубленное мясо, а потом грохнулись спать. Под утро снова пошел снежок и завалил следы нашего кровавого побоища у порога подъезда.

Последние выходные я провел в мясо-алкогольном раю, традиционно «горячо» прощаясь с берегом. На сердце было спокойно: пропитание семье обеспечено. Придя в апреле из автономки, я узнал что моя дражайшая супруга свинину видеть больше не может, и за время моего отсутствия она с сыном не смогла даже ополовинить наш запас, и что скоро весна, и надо мясо срочно доедать. К чему я безотлогательно приступил.

Само собой, я поступил некрасиво. Но к тому времени я прослужил не один год и видел всякое. И зажравшихся, лоснящихся замполитов, и некоторых командиров с продовольственными складами в гаражах, и больших звездных адмиралов, совершенно искренне считавших, что за десять дней в море без продаттестатов они никого не объели, и портфели штабных лаперузов, набитые шоколадом, воблой и дефицитными консервами после каждой проверки и сдачи задач. Много всякого. Конечно, я поступил неправильно, но мне почему-то и сейчас за это не стыдно.

Мимоходом. Перчатки в шапке

Однажды в феврале, в жутко морозный вечер, мы ждали «скотовозов» возле штаба дивизии в Оленьей губе. Машины запаздывали, народ от холода постукивал копытами, но далеко не уходил. Вбрасывание — штука жесткая, можно и за бортом остаться. Наконец, совсем продрогнув, мы заскочили в подъезд штаба, чтобы не окостенеть окончательно. И тепло, и близко. Владимир Павлович Ванюков незадолго до этого купил новые перчатки. Высокие, добротные, с застежками, на меху — самый северный вариант. За весь день Палыч ненавязчиво достал всех расписыванием достоинств своего приобретения, и сейчас продолжал расхваливать их, уверяя, что руки в такую стужу ну ничуть не мерзнут. То есть доставал безостановочно.

В коридоре кто-то крикнул, что кунгов не будет, и в Гаджиево пойдут бортовые «КамАЗы» под брезентовыми тентами. Палыч, проявив крестьянскую сметку, тотчас предложил опустить уши у шапок, дабы наши не отвалились окончательно. С таким поворотом дел все безоговорочно согласились и начали торопливо развязывать тесемки.

Кто успел, кто не успел, но когда раздался крик: «Едут!!!», Палыч только развязал по-солдатски крепко затянутые тесемки шапки. Всеобщий подъем на штурм транспорта застал нашего Ванюка врасплох. Схватив шапку за уши, Палыч со всей своей военной силой вдел голову в нутро головного убора, резко затянул тесемки, подхватил портфель и бросился вслед за всеми на приступ ближайшего «Камаза». Получив в спину мощный таран в лице отставшего Владимира Павловича, наша группа без труда одними из первых проникла в кузов машины и рассеялась по сиденьям. Машины тронулись, сразу задуло. Народ поподнимал воротники шинелей. Закурили. И тут всех сидящих оглушил трагический крик Палыча:

— Перчатки!!! Кто видел мои перчатки? Мужики, новые ведь! Кто видел?

Палыч ужом вертелся на скамейке, заглядывая под низ, шаря в карманах и тормоша всех окружающих. Вскоре все сидящие в кузове принялись разыскивать пропавшие перчатки, подсвечивая спичками и зажигалками. Поиски оглашались тоскливо-матерными подвываниями Палыча:

— Бл…! Новые, канолевые! Мужики, может, видал кто?

В трясущемся на ходу «скотовозе» искать не так легко. Но подгоняемый стенаниями Палыча, народ мужественно, сталкиваясь лбами, обшарил все до последней щелочки. Заметьте, почти в темноте. Пропажу не нашли. Палыч немного успокоился, осознав наконец бесплодность поисков, для самоуспокоения перебрал портфель, в котором носил с собой все: от бритвы до дрели. Перчаток не было. Остаток дороги Палыч, вздыхая, тихо матерился и курил одну сигарету за другой.

Машины выгружали людей, как всегда, у поста ВАИ. Народ начал выпадать из «КамАЗов» и не спеша разбредаться по домам. Мы тоже выпрыгнули и остановились нашей группой перекурить. Палыч окончательно смирился с потерей и оживленно всех убеждал:

— Хрен с ними! У меня такие варежки есть! Обалдеть! Такие только в шестидесятые годы на флоте выдавали. Чистая кожа, натуральный мех. Да и не особенно эти перчатки хороши были.

В какой-то момент Палыч повернулся лицом к одинокому фонарю освещавшему площадку возле ВАИ. Свет озарил могучее чело каплея и высветил несколько странную деталь. Из-под шапки, где-то в районе виска, торчал непонятный черный отросток.

— Володя, что это? — спросил я и потянул за загадочный предмет. Тот не вытягивался. Палыч удивленно потрогал неизвестную деталь головы, и растерянно ответил:

— Не знаю.

Когда он снял натуго затянутую под подбородком шапку, заглянул в нее и вытянул содержимое, засмеялись все вокруг. Потом смех начал расходиться волнами, пока не захохотала вся округа. Отросток оказался пальцем. В руках Палыча лежали злополучные перчатки. В пылу азарта наш бравый каплей не глядя швырнул перчатки в шапку и насадил ее на голову. Каменный череп Палыча и сила, с которой он вделся в шапку, расплющили злополучные перчатки до такого состояния, что их присутствие на голове офицер Ванюков просто не ощущал.

Радости Палыча не было предела. Мы же гадали: если ему в шапку подложить гаечный ключ или на худой конец кирпич, заметит он или нет?

Царство Кожакарство

Не знаю почему, но комендантскую службу любого военного гарнизона мирного времени набирают по принципу «сделаем из говна пулю». Особенно это касается комендантов. Каких только я не видел! Песня, а не люди. Полковник Бедарев в славные курсантские времена наводил ужас на всех военных города Севастополя одним своим именем. Непробиваемый был человек. Довелось мне минут пятнадцать доказывать ему, что не пьян я и задержали меня только потому, что настоящий пьяный сбежал, а я дурак остался. Не поверил! Хотя я к этому моменту недели две даже пива не пил. Для меня спор в камере закончился формулировкой: грубость с комендантом гарнизона в нетрезвом состоянии. Лучше бы и не спорил.

А вот на Севере, в Оленьей губе, довелось мне столкнуться с удивительной личностью. Комендант майор Кожакарь. Грандиознейший человечище был. Все, кто его знал, обязательно подтвердят. Ну просто Петр Первый местного разлива! Деятельный был — до самовыкипания. Горячая молдавская натура, объективно оценивая собственные шансы стать старшим офицером после тылового полупехотного училища, да к тому же на капитанской тупиковой должности, решила творить будущее собственными руками.

Практичный крестьянский ум смекнул: чтобы повысить собственную значимость в глазах командования, надо сначала поднять ранг своего объекта. К глубокому сожалению Кожакаря, сорок домов Оленьей губы статус города Мурманск-62 уже получили, без его участия. Ну и не беда! А что такое город, с точки зрения коменданта? Перво-наперво комендатура, потом, естественно, гауптвахта, патрулей побольше, всяких столбиков покрашенных на дорогах, развод с оркестром, и чтобы все строем, и только строем! А поверх всего комендант на «козле».

И началось. Как все незапланированное и не попавшее в смету, здание комендатуры строилось «хап»-методом. Немногочисленный комендантский взвод тащил на место строительства все, что плохо лежит: камни, доски, цемент, ну ровным счетом все — от гвоздей до тряпок. Временно задержанные матросы выдергивали из северной земли гранитные валуны и скатывали к остову будущего оплота воинской дисциплины. Комендатура была воздвигнута в рекордно короткие сроки, благо недостатка в рабочей силе комендант не имел.

Особенности Оленьей губы позволяли творить чудеса. Жилые дома стояли впритык с казармами, совершенно не огороженные, составляя одно целое. Любой выход матроса из подъезда без старшего можно было совершенно справедливо трактовать как отъявленный самоход, со всеми вытекающими последствиями. Что и делалось. Усмотрев из окна кабинета недостаток рабсилы на объекте, комендант впрыгивал в «козла» и мчался в поселок. Притаившись за углом, Кожакарь дожидался строя матросов, бредущих с корабля под руководством какого-нибудь старшины, эффектно появлялся и арестовывал весь строй (человек сорок) за то, что их ведет в «городе» не офицер или мичман, а их же брат матрос. Строй уныло плелся к комендатуре (метров триста от казармы), а сзади тихонько газовал «козел» с находчивым комендантом. Построив во дворе арестованную воинскую часть, Кожакарь минут пять с сильным молдавским акцентом читал лекцию, а потом ставил задачу. Сколоть весь лед, перетащить камни оттуда сюда, и свободны. Работа закипала не на шутку. Усталым морякам хотелось в казарму, коменданту хотелось результатов. Тут их интересы совпадали, они бегом делали задание и уходили в казарму, а Кожакарь выезжал на новую охоту.

Комендатура вышла на славу! Низкое одноэтажное здание, сложенное из дикого камня, простоит, на мой взгляд, не один век и выдержит ядерный удар направленного действия. Шлиссельбургские казематы выглядят просто гостиницей рядом с камерами временно задержанных оленегубской комендатуры. Если бы всех революционеров сажали в кожакарскую тюрьму, революции бы не было, голову даю на отсечение! Мокрые гранитные стены, вечный холод, отсутствие нормального освещения и ржавые решетки оставляли неизгладимое, жуткое впечатление.

Вторым заметным этапом трудовой вахты молдавского новатора стала гауптвахта. К этому времени потуги коменданта были очень благосклонно встречены командованием дивизии, и на его чудачества просто закрыли глаза. Вот тогда-то, почувствовав вседозволенность, Кожакарь развернулся вовсю. Попутно отвоевав в свое подчинение КПП на въезде в закрытую зону возле Полярного, комендант развернул двойное строительство. Мой экипаж, сидевший на берегу без корабля, тем же «хап»-методом строил само КПП. А весь остальной гарнизон «оказывал посильную помощь» в возведении гауптвахты. Вероятно, работать с камнем Кожакарю к этому времени надоело. Творческий зуд заставил искать новые решения в дереве. Ну само-то здание, разумеется, сварганили из бесплатного гранита, а вот забор гауптвахты. По всей округе начались поиски отслуживших свой век столбов линии электропередачи и просто бревен. Их стаскивали, заостряли с одного конца, а другим зарывали в землю. Частокол вышел на славу. Снаружи губа напоминала, что-то среднее между фортом на Диком Западе, острогом старообрядцев и поселением древних славян. Название «острог» прилипло к ней навсегда. И после окончания этого строительства Оленья губа стала в обиходе просто царством Кожакарством.

Естественно, на гауптвахту необходим караул, и его, само собой, навесили вдобавок ко всем береговым нарядам на подводников. А принимая во внимание аппетиты Кожакаря, иногда одного арестованного охраняли человек тридцать. Патрульную службу комендант своим вниманием тоже не оставил. На каждые два жилых дома поселка выделялся один патруль, не считая старшего офицерского и прочих контролеров. Для сравнения скажу: в трехсоттысячном Северодвинске патрулей было меньше, чем в мизерной Оленьей губе. Вот что значит отношение к службе! Вот с кого пример брать надо!

Слава царства Кожакарства росла. На наш острог специально заезжали посмотреть, опыт позаимствовать. Дивизия исправно снабжала губу декабристами, перепуганные патрули выполняли план задержаний, Кожакарь млел от самодовольства. Правда, острог вскорости прикрыли. Заезжий московский генерал буквально онемел, узрев на въезде в гарнизон средневековый форт. Вознесенные в небо бревна ошеломили военачальника, привыкшего к паркетам Министерства обороны. Губу срочно ликвидировали, Кожакаря пожурили за инициативу. Тому, правда, все уже было по барабану: майорские погоны комендант к тому времени себе уже выбил.

С этого момента и начался закат легендарного царства Кожакарства. Потемкинские деревни комендант уже не строил, эпоха грандиозных проектов прошла. Но удивлять народ Кожакарь продолжал. Период строительных проектов сменился периодом активных боевых действий. Скорее всего, от потери ориентира на службе Кожакарь вспомнил, что слово «военный» от слова «война», и начал играть в войнушку по-настоящему. Как известно, любимое занятие многозвездных начальников — всевозможные учения. И вот к ним Кожакарь воспылал огромной целомудренной любовью. Чуть что на флоте объявят, Кожакарь сразу к комдиву. Мол, так и так, необходимо гарнизон с правого фланга прикрыть ротой поддержки, с левого фланга посадить засадный полк, вдоль всего берега наших ПДССников запрятать, для надежности сразу в аквалангах. По всему поселку пустить подвижные вооруженные группы, на КПП усиленный наряд с пулеметом. Короче, враг не пройдет!

По старой привычке все начинания Кожакаря находили живейший отклик командования. Оно и понятно! Пусть офицеры и мичманы лучше в сопках с пистолетами и автоматами посидят, чем без дела по казарме шарахаться. А после одного случая слава коменданта, даже среди соплеменных гражданских поселков, стала поистине общенародной. Дело было, по-моему, году в 1988. Когда славного покровителя легкой авиации министра Соколова сменил гений кадровой политики Язов, то по вековым правилам новый министр затеял монументальную проверку всего хозяйства. Когда очередь дошла до Северного флота, наш главком, естественно, учинил учения с самыми страшными вводными, какие только можно придумать. Начиная от ракетно-ядерных атак и кончая бесчинствами и провокациями вражеских лазутчиков и диверсантов.

Я в тот день имел несчастье заступить дежурным по нашему военному гарнизону. Слушая на инструктаже восторженные речи Кожакаря о грядущих боевых действиях, я тоскливо думал о том, что вахта у меня будет что надо. И не ошибся. Сразу после заступления в комендатуру пригнали человек сорок бербазовских матросов, увешанных автоматами, касками, котелками, скатками и прочей дребеденью. Матросы береговой базы в большинстве своем всегда были выходцами из Средней Азии, и комендатура мгновенно наполнилась степным запахом немытых тел, нестираных портянок и свежей кирзы. Голова заболела сразу и надолго. Дежурный взвод непринужденно разлегся по всем коридорам и мгновенно заснул. До утра было сравнительно тихо, не считая ежеминутных докладов по рации всевозможных постов и засад. Утро началось бурно. В дежурку вбежал дневальный матрос, дежуривший на входе в комендатуру, и почему-то шепотом, выпучив глаза, просипел:

— Тащ! Там Кожакарь на танке! Вас зовет. Срочно!

Насчет танка я как-то не сильно поверил, но рванул на улицу. А там.

Напротив комендатуры, пуская клубы дыма, ревя мотором, ерзала самая настоящая БМП с развевающимся военно-морским флагом на борту. В том, что матрос перепутал БМП с танком, ничего удивительного, у страха глаза велики. Но вот откуда эту БМП раздобыл Кожакарь? В нашем-то флотском мире! Талант! Из маленькой башни торчал сам Кожакарь с надетой набекрень каской, в портупее, с биноклем на груди и мегафоном в руках. Ну просто генерал Доватор!

— Белов! Ко мне!

Делать нечего. Пришлось вскарабкаться на машину.

— Держи!

Кожакарь сунул мне в руки бинокль.

— Туда смотри!

Кожакарь маршальским жестом вытянул руку по направлению к озеру. Я посмотрел. В бинокль было видно, как по тропинке поперек замерзшего озера, от насосной брели, отстояв смену, три или четыре гражданских мужика спешили на рейсовый автобус.

— Видишь диверсантов?

Спорить было бесполезно, и я кивнул.

— Десять человек ко мне на броню! Остальные с тобой. Я от штаба, ты отсюда. Цепью по озеру! Взять диверсантов, и по камерам. Потом допросим. С богом!

Я спрыгнул и пошел командовать. Через пять минут бронированное чудо снова взревело и умчалось заходить сбоку, вместе с десантом. Я, выстроив своих басмачей, в доступной для них форме объяснил боевую задачу, рассыпал их в цепь и пошел в атаку. Понимая, что если водопроводчики попадут в лапы Кожакаря, дома им до конца учений не побывать, я своим абрекам приказал громко кричать «ура!». Что они и сделали с жутким азиатским акцентом, очень напоминая Дикую дивизию.

Представляю себе, каково было бедным работникам труб и насосов, когда они достигли середины озера! Ревя и чихая клубами дыма, из-за кустов, на берег озера выползла облепленная бойцами БМП под развевающимся Военно-морским флагом. Над озером, усиленный мегафоном, разнесся волевой приказ:

— Группе захвата задержать диверсантов! Вперед орлы!

И взлетела сигнальная ракета.

Фигурки на озере остановились. Видимо, соображая, что к чему. В этот же момент с другой стороны водоема раздался дикий вопль «ура!!!», и в атаку ринулся мой отряд, рассыпавшись цепью и продираясь вперед, по пояс в снегу. Рабочие еще стояли. Наверное, они думали, что случайно попали в какой-то эпицентр военных забав, и озирались вокруг в поисках настоящих диверсантов. Кожакаря, судя по всему, непонятливость «условного врага» обидела, и для полного прояснения обстановки комендант прорычал в мегафон:

— Группе на озере предлагаю сдаться без сопротивления! Разрешено применение оружия!

И шарахнул холостыми в воздух.

Вот тут-то рабочие и прозрели! Осознав, что причина заварушки они сами, и зная нашего коменданта не понаслышке, рабочие приняли самое верное решение — драпать, и как можно быстрее. Что они и сделали с огромным энтузиазмом. Догнать беглецов наши объединенные силы не смогли. Рабочие развили околосветовую скорость и, не обращая внимания на снег по пояс, мороз и скорое наступление сумерек, ударно углубились в сопки. Поговаривали, что они за пятнадцать минут достигли завода «Нерпа», что километров в шести от Оленьей губы, а это, учитывая зимние условия и отсутствие дороги, практически невозможно. Вот что значит настоящий испуг!

Кожакарь же был сильно раздосадован результатами охоты. Построив во дворике комендатуры всех ее участников, он долго и нудно приводил примеры бдительности из истории всех войн человечества, материл нашу медлительность и безынициативность, а под конец разделил весь отряд на тройки и отправил патрулировать сопки. Хуже наказания придумать было невозможно. Слава богу, меня как дежурного эта кара не коснулась. На мой взгляд, в реальной боевой обстановке Кожакарь от досады расстрелял бы каждого десятого, не меньше, а остальных отправил бы в штрафной батальон. После, в дежурке, он еще минут сорок, поправляя сползающую каску, строил планы всеобщего оцепления района, махал руками и покинул нас, на прощанье озадачив фразой:

— Выступаем по зеленой ракете! Ждать сигнала!

Но ждал сигнала уже следующий дежурный, мне до конца вахты оставалось часа три, и они прошли более или менее спокойно.

Где-то с годик Кожакарь еще почудил и тихонько уволился в запас. Купив у дивизии два списанных «КамАЗа», он почти все последние дни службы посвятил их восстановлению, благо возможностей для этого было пруд пруди. Арестовывая матросов-шоферов с базы, он обменивал их свободу на запчасти, а на следующий день арестовывал снова. И так до полной реанимации машин. И уехал наш комендант на молдавскую Батькивщину своим ходом, и захирело с его уходом царство Кожакарство.

Когда топоры плавают…

Те, кому довелось послужить на подводной лодке командиром отсека, знают: такой собачьей должности больше не существует. Гора никому не нужной документации, в основном служащей прикрытием известного места начальников и самого командира отсека. Пять-шесть бравых морячков из всех боевых частей, формально ему не подчиняющихся, которых надо вычислить и поймать по приборке и заставить вылизывать родной отсек. И еще множество мелких «приятных» обязанностей типа развешивания всевозможных бирок и выслушивания визга старпома по поводу и без повода. Песня! И все это издевательство сверх твоих должностных обязанностей. Вроде как внеклассные занятия, но с оценками в дневник по полной форме и с ремнем по филейной части за их невыполнение. Не соскучишься!

Особую головную боль вызывает вроде бы незначительная мелочь — аварийный инструмент. Всем знакомы алые пожарные щиты с непременным ящиком с песком, ломом, топором и остроугольным ведром на гвозде, незатейливо разбросанные там и тут во всех береговых военных и гражданских организациях. Аналог существует и на флоте. Под гордым названием «Отсечный щит аварийного инструмента». Ну и несколько с другой комплектацией. Нет песка — есть здоровенная кувалда. Нет ведра — есть асбестовые рукавицы и коврик. Нет багра — зато лом с резиновой изоляцией и симпатичным флотским названием ЛИ-1 (лом изолированный). Ну и всякие чисто корабельные прибамбасы, вроде банки с олифой, гвоздей и прочей крайне необходимой подводнику мелочевки, включая двухметровые деревянные аварийные брусья. Все это хозяйство должно быть аккуратно разложено по всему отсеку, дабы в минуту опасности подводник свободно и непринужденно мог выхватить со щита пластырь и заткнуть образовавшуюся течь или пробоину. Все как по писаному! Но жизнь вносит свои коррективы. И они, на удивление, не запланированы ни в одном руководящем документе Главного штаба ВМФ.

Просто на флоте воруют. Практически все. И большинство не по злому умыслу, а просто так, по надобности. Ну взял, ну попользовался — и бросил. И так всегда. Исключая, конечно, интендантов с их тайными закромами, тут уж если что вынес, то и съел. Никуда не денешься — физиология. А насчет остального очень точно выразился мой незабвенный замполит Палов: «Воровства в отдаленных поселках подводников нет — есть перемещение материальных ценностей внутри гарнизона, от одного военнослужащего к другому…» А на корабле такое дело развито до безобразия. Особенно в отношении тех самых аварийных щитов. Вызывает дежурный по кораблю матросов наверх лед с пирса скалывать. А где лом взять? Ясное дело, на щите, да на том, какой поближе к выходу. Взял, вынес, подолбил и забросил подальше, чтобы не тащить обратно и не перенапрягаться. Хилый матросский организм не перегружать. Нужен мичману топорик или пила в гараж, не навсегда, на время, — засунул в портфель, унес. Поработал на славу частной собственности, а обратно нести передумал — перемещение материальных ценностей внутри гарнизона. Вы уже в курсе.

Так и уходят из отсеков нажитые его командиром нехитрые ценности, что куда. И гвозди, прикупленные за собственные деньги, и зубила, выкрашенные из дома принесенной краской, и все остальное, включая малые аварийные упоры, придуманные адмиралом Макаровым, и не предполагавшим, что они могут с успехом заменять автомобильный домкрат. Да и мало ли что дома пригодится. Вот и прячут командиры отсеков к вечеру ближе все свое аварийное имущество куда подальше от шаловливых рук. До утра. А ночью заползает на корабль невыспавшийся дежурный по живучести с единственной задачей — наскрести пяток замечаний для записи в свой журнал, утром предъявить их НЭМСу и с чистой душой отправиться спать. И если дежурный по кораблю еще не вылез из песочницы и мочит штаны при любом, кто выше его в звании на одну звездочку, то все.

Перво-наперво щиты. А там конь не валялся. Ни один ни в одном отсеке не укомплектован. Дежурное замечание есть. Живчик наскребет еще немного, чирканет в вахтенный журнал и дальше двинет. А утром. Командир замечания прочитает, старпома лицом в дерьмо ткнет, даст время на устранение, и в штаб. А старпом, получив спросонья клизму, проснется, озвереет, и начнет сечь вокруг. Командиры отсеков засуетятся, начнут припрятанный на ночь инструмент из сейфов и выгородок вытаскивать и на место втыкать. Через час все нормально, все на месте. Старпом командиру доложит, тот кивнет, а вечером вся история повторяется по новой. И так всегда.

В один прекрасный момент командиру надоедает ежедневно выслушивать в штабе одно и то же. Он устраивает общекорабельную истерику. Всех на борт, в 22.00 весь экипаж строится на вечернюю поверку, потом оба старпома из носа в корму проверяют готовность отсеков, щиты, печати, чистоту. По полной флотской программе. А потом, после устранения замечаний, может и домой отпустит. Каждый такой всплеск вынуждает командиров отсеков не прятать кровное добро на ночь. Вот тут-то оно и пропадает, в самом большом объеме. Ведь когда экипаж постоянно на борту, то и работы больше. А где работа, там и инструмент. Вот такой круговорот.

По молодости я одних топоров на собственные средства прикупил десяток, не меньше. Ломы и не считал. Идешь вечером по поселку домой, глядишь, бесхозный лом с лопатой у стенки дома притулились. В руки — и пошел. А утречком на пароход. И в загашник. На будущее. И так постоянно. То купишь, то сопрешь. Надоело. И тут пришла мне в голову одна идея. Признаться, не моя. От кого-то слышал, даже не помню. Но понравилась она мне сразу — настоящий советский моряк придумал!

Позвал я своего самого надежного отсечного бойца матроса Андреева и поставил ему генеральную задачу: вот тебе, Андрейка, доски, вот пила, вот нож, вот краска. Сотвори мне из всего этого аварийный инструмент, да не простой, а деревянный. Покрась, номер отсека выведи и на щит повесь. Андреев идею сразу правильно воспринял и даже с большим воодушевлением. Ведь за выкраденный из отсека инструмент я его больше всех за уши таскал, как самого старослужащего. Две ночи подряд подальше от чужих глаз морячки моего отсека под Андрейкиным руководством пилили, выстругивали и красили в трюме аварийно-деревянную имитацию. А на третье утро мы торжественно водрузили на свежевыкрашенный щит деревянный топор, деревянное зубило, фанерную пилу, рядом пристроили лом из лопатного черенка, заботливо обтянутый резиной, и аварийные упоры. Те, правда, не очень получились, но в чехлах из пластиката даже вблизи казались настоящими. И даже в банку гвоздей деревянных насыпали. Короче заменили все, кроме асбестовых рукавиц. Да их и не тащит никто. Вернее, редко тащат. Выкрасили на славу, по всем инструкциям. Железо, точнее — то, что вместо него, почернили, дерево-красным цветом. Везде белым цветом номер отсека вывели. Я ради такого случая опись новую изобразил. Каллиграфическим почерком, тушью и пером выводил. Старался. Обтянули мы всю эту красоту пластиком и стали наблюдать.

Первое время мой щит вскрывали по пять раз за сутки. Хвать, а это муляж! Бросят рядом и все. А то и на место поставят. Со временем привыкли, что мой аварийный инструмент в хозяйстве бесполезен, и постепенно покушения на мой щит прекратились. Моему примеру никто не последовал, то ли по природной лени, то ли по другим причинам, и остальные командиры отсеков продолжали припрятывать на ночь все свое отсечное хозяйство. Мое же было всегда на месте, в полном и идеальном порядке, днем и ночью. Старпом постоянно ставил меня в пример остальным, и я даже забыл, что такое рыскать по окрестным пирсам в поисках завалящего ржавого топора. Так продолжалось достаточно долго.

Продовольствие грузили аврально. То есть, как всегда, неожиданно и не по плану. Часам к десяти утра из штаба прискакал очумевший от всевозможных ЦУ командир. Выстроил экипаж, взахлеб расписал наши будущие подвиги в глубинах Баренцева моря и в конце «предложил» домой на обед не ходить, а разгрузить пяток «КамАЗов» с «хлебом насущным» на будущий победоносный выход. Мы, само собой, с «радостью» согласились. Чего не сделаешь ради нежданной боевой готовности. Окрыленный перспективой смыться в моря от береговой тягомотины, командир взял на себя бразды управления погрузкой продовольствия на борт крейсера. Отстраненный от руля старпом тихо радовался за себя, прячась за спиной у начальника и посмеиваясь над неуклюжими действиями давно отвыкшего от такой текучки командира. Экипаж же молодцевато перекидывал ящики и мешки на ракетную палубу для дальнейшего погружения их в ненасытное чрево провизионок. В моем десятом отсеке тоже была провизионка. Деликатесов в ней, естественно, не хранили, а заваливали доверху банками с консервированной картошкой, или, в лучшем случае, теми же банками с маринованными помидорами или огурцами. Когда на пирс подъехала машина с этими продуктами, начальник приказал прекратить грузить все остальное и быстренько забросать банками мой отсек, так как трап всего один и тормозиться нам никак нельзя. Борт «КамАЗа» откинули, и народ приготовился к массированной бомбардировке моего отсека картофелем. Но, видно, тыловские ребята были не на шутку озабочены сохранностью жестяных емкостей с картофелем и так здорово замотали ящики металлической лентой, что размотать или расцепить их не представлялось возможным. Поступательное движение снеди внутрь корабля тормознулось.

Командир занервничал. Вскарабкался в кузов, осмотрелся. Попробовал увлечь собственным примером. Не получилось: ящичная оплетка не поддавалась. Как истинный полководец начальник принял решение в стиле Александра Македонского: рубить гордиев узел своим мечом. То есть топором. Аварийным. Тем, что ближе. А ближе всего мой, в десятом отсеке. Куда и грузят. Грозный взор отца-командира остановился на матросе, выползающем из люка моего отсека.

— Юноша! Рысью вниз, топор с аварийного щита мне!

Моряк оказался молодой, необстрелянный минер из породы «меня мама родила лишь назло соседу», мысли догоняли его действия минут через пять, так что я и воздуха вдохнуть не успел, как он уже вынырнул обратно из люка с моим условным топором в руках. Судя по его очумелой физиономии, он чувствовал, что дело тут нечисто, но почему, понять еще не мог.

— Молодец! Кидай на пирс!

Моряк уже ощутил, что за топорище у него в руках, и обреченно оглядывался по сторонам, не зная, что делать.

— Тебя что, парализовало? Кидай!

Матрос нехотя размахнулся и кинул. То ли от нервной дрожи, то ли рука сорвалась, но топор, описав дугу, плавно пролетел мимо пирса и упал в воду. Командир раздосадованно махнул рукой.

— Балда безрукая, новый сам ковать бу…

И замолчал. Идеально черный топор, с ярко-красным топорищем и белоснежной надписью «10 отсек» плыл по волнам губы Ягельной так, как будто все топоры только для этого и предназначены: гордо резать волны, невзирая на стихию и ветра. Пирс начал помаленьку хихикать, потом все громче и громче. Командир сначала набычился для взрыва эмоций, но вдруг сдулся и прыснул сам. Через несколько секунд заливался уже весь пирс, включая водителей машин и гражданских моряков со стоящего рядом буксира. Наверное, плавающих топоров никто и никогда в жизни не видел. Включая меня самого.

Топор по приказу командира потом отловили. Он еще долго махал им над моей головой, сначала на пирсе, затем в центральном посту. Следующим была очередь старпома, теперь у него в каюте. Самое интересное, что мой топорик мне вернули. Но инструмент заставили выставить настоящий и первое время проверяли мой отсек каждую ночь. Со временем все это стало сходить на нет, а вскоре и вовсе заглохло. И я снова выставил свой реквизит.

А вы говорите, топоры не плавают. Чушь собачья!

Плавают, и еще как!

Сын трудового народа

Много странного и удивительного для любого сухопутного офицера таится в самом укладе службы на подводной лодке. Есть от чего прийти в легкий шок и недоумение. Отпуска по три месяца, отсутствие офицерских должностей ниже капитан-лейтенанта, какие-то обязательные санатории после боевых служб, офицеров с «прапорщиками» раза в два больше, чем срочников, да мало ли еще чудачеств. Но служба подводника уникальна еще тем, что ты запросто можешь оказаться в прокопченной курилке вместе с носителем больших погон, а пуще того, и в тесненькой сауне голышом, спина к спине, с адмиралом в отличие от любого сухопутного гарнизона, где офицер видит генерала только на построении, если сам не служит в штабе. Как военнослужащий, имевший удовольствие носить сапоги почти полтора года, помню, какой ажиотаж вызывал среди личного состава, начиная от полковников и кончая рядовыми, даже слух о появлении «красных лампасов» в радиусе ближайших пяти километров. А у подводников, оказавшись в курилке на корне пирса с носителем «паука», можно даже дать ему прикурить и перекинуться парой слов. И если сухопутчик может судить о своем генерале по большей части из речей на торжественных построениях и приказов по соединению, то у подводника бывают и другие, порой совершенно неожиданные, обстоятельства узнать своих адмиралов поближе.

Той весной экипаж вводили в линию, и напряженка была полной и абсолютной. После почти трех лет заводского ремонта и базовой жизни личный состав с большим трудом и скрипом снова въезжал в корабельную жизнь. Проверки шли одна за другой, штаб насиловал ГКП, флагманские мордовали свои боевые части, а на вечерних докладах командир раздавал всем подряд и кому попало за все, произошедшее за день. Само собой, границы рабочего дня расширились до бесконечности, и офицеры и мичманы попадали домой не раньше окончания программы «Время». Незаметно наступил май, а с ним и пора эвакуации семейств военнослужащих на Большую землю. Время было еще советское, на сахар еще не успели ввести талоны, билет на самолет до Москвы еще стоил 37 рублей и проблем с ними еще не было.

Где-то в середине мая жена, устав ждать, пока я смогу вырваться с корабля, чтобы купить ей билеты, уложила сына в коляску и мужественно отправилась в кассу. К ее удивлению, билеты на самолет до Симферополя она взяла без проблем, а потому в один из моих нечастых визитов домой поставила условие. Раз она брала билеты сама, то я, невзирая на полный служебный коллапс, просто обязан проводить ее с сыном до аэропорта, чего бы мне это ни стоило. Я вынужден был согласиться, хотя в душе не был до конца уверен, что наш командир, всей душой стремившийся в море, сочтет это уважительной причиной, чтобы отпустить лейтенанта с корабля в такое ответственное время. Но в тот день командир, приказавший отпускать с корабля кого бы то ни было только со своего личного разрешения, оказался в благодушном настроении и дал добро на проводы, предварительно слегка измочалив меня по поводу порядка в отсеке и неподбритого затылка.

Рейс был вечерний. Я с семейством без особых проблем добрался до Колы автобусом, а оттуда до аэропорта Мурмаши на такси. Памятуя о прошлогоднем отъезде семьи, я решил, что обязательно дождусь момента, когда самолет с женой и сыном оторвется от земли, и только тогда поеду обратно в Гаджиево. Дело в том, что в прошлый раз я, боясь опоздать на автобус, уехал сразу же после того, как они прошли регистрацию, и только позвонив в Севастополь через день, узнал, что жена с сыном на руках просидела всю ночь в комнате матери и ребенка от того, что рейс задержали до утра. На этот раз все прошло гладко, самолет взлетел четко по расписанию, и увидев в воздухе его огни, я взглянул на часы и понял, что на последний автобус на Гаджиево, который возможно было перехватить в Мурмашах, я безнадежно опоздал. Торопиться было уже некуда, и я побрел на выход аэровокзала, чтобы сесть на автобус и потом в Мурмашах, перед мостом, ловить попутку до родной базы.

В дверях аэропорта я лоб в лоб столкнулся с контр-адмиралом Кольцовым, заместителем командующего нашей флотилии. Адмирал Кольцов был фигурой яркой и неординарной. Невысокий и коренастый, с рокочущим голосом и простонародными повадками, он тем не менее прошел огромную школу, начав лейтенантом на «азах» и закончив адмиралом на БДРах. Количество его боевых служб исчислялось несколькими десятками, а простых выходов в море было неисчислимое множество. Даже свою адмиральскую звезду Кольцо, как его называли во флотилии, получил без обязательной Академии Генерального штаба, что было большой редкостью и говорило само за себя. Был он человеком, что называется, от сохи, и потребности подводников понимал просто и незамысловато. Как-то раз на построении флотилии прямолинейно заявил, что если в базе нет театров и парков отдыха, то всегда в магазинах должна быть водка и хотя бы один выходной в неделю. Причем заявил это в самый разгар антиалкогольной истерии Горбачева, не побоявшись никаких оргвыводов.

А сейчас Кольцо, которому я молодцевато отдал честь, самолично заволакивал чемодан супруги в проем двери, поглядывая на свою статную и высокую половину снизу вверх, и что-то объяснял ей шепотом, больше напоминавшим приглушенное рычанье медведя. Естественно, на меня адмирал не обратил никакого внимания, чему я несказанно обрадовался, еще с солдатских времен испытывая определенную робость перед обладателями высоких званий.

Доехав до Мурмашей, я заглянул в магазинчик на площади, где прикупил парочку готовых ужинов в фольге, каждый из которых состоял из пары котлет и порции гречки, а попутно приобрел у таксиста две бутылки водки, по причине «сухого» закона напрочь отсутствующей на прилавках. Полярный день еще не вступил в свои права, и когда я занял позицию голосующего на остановке перед мостом, уже стемнело. Время было еще советское, брать деньги с попутчика на Севере еще не научились, и поэтому проблем с попутными машинами никогда не было. Но мне в этот день как-то не везло. Кто бы ни тормозил, все направлялись куда угодно, только не в сторону родной базы. А на улице холодало. Через минут сорок я уже приплясывал на остановке, кутаясь насколько возможно в плащ и матеря себя за то, что не надел шинель. А машин на дороге становилось все меньше и меньше. И вот, когда я уже начал сомневаться, что смогу сегодня добраться до дома, и прикидывать, где же перекантоваться ночью, на дороге показались одинокие огни. Я, уже мало надеясь на успех, поднял руку, и машина, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении военным «уазиком», неожиданно тормознула. Прикрывая глаза руками от света фар, я подошел поближе.

— Куда едешь, лейтенант, бл…?

Из-за слепящего света фар да и неосвещенного салона «уазика» ни говорившего, ни водителя видно не было, но этот низкий хрипловато-рычащий голос показался мне знакомым.

— В Гаджиево.

— Сокамерник, значит, бл… Запрыгивай, лейтенант, поехали домой.

Голос однозначно был очень знаком, но то ли от озноба, то ли еще от чего, память никак не могла сфокусироваться. В машине, по флотской традиции, утепленной синими казенными одеялами, было тепло и уютно. Бросив пакет на сиденье, я начал было устраиваться поудобнее, но когда машина тронулась, мигнув фарами, на фоне освещенного ветрового стекла нарисовался профиль, по которому я моментально опознал своего спасителя. Это был контр-адмирал Кольцов, которого я не так давно встретил в аэропорту. Как-то само по себе улетучилось ощущение радости от пойманной машины, и где-то глубоко внутри начало рождаться неловкое ощущение незваного бедного родственника, оказавшегося в гостях у барина.

— Где служишь, лейтенант, бл…?

— В экипаже Васильченко, товарищ адмирал!

— Хороший командир, бл… У меня когда-то помощником был. Гм… А я ведь завтра вас проверяю, бл… Откуда едешь?

У меня почему-то появилось предчувствие, что сейчас мне обязательно за что-то достанется, а завтра достанется еще и командиру, причем за весь офицерский состав и корабль, а виновником этого буду я. Постаравшись придать голосу некий оттенок жалостливого, но все же строевого доклада младшего очень-очень старшему, я ответил:

— Из аэропорта. Семью провожал, товарищ адмирал. Сын еще маленький.

Договорить придуманную балладу о заботливом отце и любящем муже я не успел.

— И я оттуда! Моя мадам отдыхать собралась, бл… Как всегда, без меня, бл… А ты какого хрена в аэропорту не подошел, а сюда поперся? Померзнуть захотелось, лейтенант, бл…?

Слава богу, в темноте сидящий на переднем сиденье Кольцо не видел моего лица. Думаю, что простым изгнанием из машины я бы не отделался. Да и как можно было объяснить самому простому контр-адмиралу, почему к нему не подошел в аэропорту напрашиваться в попутчики такой красавец лейтенант, как я? Словно отвечая на мои мысли, Кольцо, хохотнул и прохрипел своим неповторимым голосом:

— Что молчишь, бл…? Так и скажи, что забздел! Какой застенчивый летеха пошел. Ладно, я тут немного задавлю на массу, а не то завтра злой и непредсказуемый буду, бл… Лейтенант, можешь курить, но аккуратно и нежно, чтобы пепла в салоне не было, бл… Усек?!

Насчет того, чтобы закурить, мне сразу понравилось, но еще больше мне понравилось, что адмирал решил поспать, а значит, и я перестану потеть от напряжения и сидеть, как на раскаленной сковородке.

Адмирал нагнул голову и мгновенно уснул, продемонстрировав высокий профессионализм, отработанный годами бесконечных тревог и боевых готовностей всех уровней. Я же, мирно подымив сигаретой, тоже как-то незаметно задремал, уронив голову на плечо и не реагируя на подпрыгивания брыкливого «уазика».

Проснулся я от холода. Машина стояла на обочине с открытым капотом, и в салоне никого не было. Замерз я капитально. Северная весна — штука очень капризная, и дневное томление молодого солнца вечером сменяется пронизывающим холодным ветром с моря, заставляющим стучать зубы в ритме танцев эпохи диско, с частотой 120 ударов в минуту. А если принять во внимание оставленные нараспашку двери на передних сиденьях, то, думаю, и объяснять не надо, как мне было хреново. Распрямляя онемевшие и закоченевшие конечности, я практически вывалился из машины, продолжая стучать зубами. Было темно и, судя по огням на другой стороне залива, мы стояли где-то еще довольно далеко даже от Полярного, но уже миновали поворот у птицефабрики. Дорога была пуста, и даже на дальних сопках не было видно отблеска фар движущихся автомобилей.

— Проснулся, офицер, бл.?

Возле открытого капота, куда по пояс был погружен водитель, стоял Кольцов. Он курил, и огонек от сигареты периодически освещал его лицо, словно вырубленное из тяжелого дремучего гранита.

— Ну как там, Ястребов? Скоро полетим, бл.?

Фигура матроса показалась из-под капота.

— Минут тридцать, тащ адмирал, главное, чтоб фонарик не сдох.

— Мда-а. Целый заместитель командующего самой мощной в мире флотилии ядерных стратегов торчит посреди сопок с поломанным «козлом», бл., и зависит от какого-то фонарика. Работай, Ястребов, бл.! Фонарик должен гореть!

Адмирал выплюнул сигарету и сразу прикурил новую.

— Что лейтенант, холодно, бл…? Ты сам кто?

— Ко-о-ома-а-андир 10-го от-т-тсека, тов-в-варищ ад-д-дмирал!

Меня просто колошматило от холода, и я ничего не мог сделать с неподвластными мне зубами, своим перестуком коверкающие и без того невнятную речь.

— Холодно? Ты, механическая поросль, на мостике не стоял часов по шесть, бл… Хотя там чай горячий приносят. Сейчас бы согреться, бл…

Насчет согреться я был с ним совершенно согласен и как-то автоматически подхватил его мысль:

— Так-к-к точ-чно, тов-в-варищ ад-д-дмирал. Ту-ту-тулупчик б-б-бы не пом-м-мешал.

Кольцов повернулся ко мне лицом, которое я, к счастью, едва различал в темноте.

— Лейтенант! Ты эмбрион, бл., зародыш офицера! Только проститутки и политработники греются посреди тундры тряпками, да и то ни тех ни других тут нет, бл… Шила бы стакан, бл.!

И в этот момент я вдруг вспомнил, что на заднем сиденье «уазика» в пакете лежат целые две бутылки водки, да еще и с закуской.

— Товарищ адмирал, а у меня есть. Правда, не шило… водка.

Адмирал вроде бы даже подрос после этих слов.

— Товарищ офицер, в кабину, бл.! Ястребов, стакан есть, бл.?

Матрос снова вынырнул из-под капота.

— В бардачке, тащ адмирал.

— Работай боец, мы тут с лейтенантом пока побеседуем, бл., о службе.

Адмирал взял стакан и залез ко мне на заднее сиденье. Непослушными пальцами я открутил горлышко «Столичной» и наполнил стакан. Кольцов молча принял его и, так же молча опрокинув содержимое в рот, протянул обратно. Я протянул адмиралу упаковку с полуфабрикатом.

— Закусите, товарищ адмирал, там котлета.

Адмирал отогнул фольгу.

— А ты запасливый, бл… Как зовут?

— Лейт-т-тенант Бел-л-лов.

— А имя у тебя есть, лейтенант, бл…?

— П-п-паша. Пав-в-вел, товарищ ад-д-дмирал.

Кольцов смачно отдегустировал холодный продукт кольской кулинарии.

— А меня Володя. Хотя лучше называй Владимиром Ивановичем, бл… Ты пей, а то всю эмаль с зубов поотбиваешь, бл., барабанщик, бл…

Я маханул стакан, и от водки, вонзившейся в перекуренное горло, сначала перехватило дыхание, а потом как-то сразу зубы перестали выстукивать танцевальные па.

— На, заешь отраву, бл…

Кольцов протянул мне закуску.

— Ну, Пашок, бл… Интересный у нас дуэт тут образовался. Зам командующего и новорожденный летеха посреди тундры водку хлещут. Из одного стакана. Романтика, бл… Согрелся хоть, юноша?

Я кивнул и снова налил.

Через полчаса водитель и вправду починил злополучный «УАЗ», но адмирал приказал прогревать машину, пока мы не закончим. К этому времени я обнародовал и вторую бутылку, которую мы добивали уже под пофыркивание двигателя. Закуска была уничтожена подчистую, и даже холодную гречку мы с Кольцовым, как заправские узбеки, отправляли в рот пальцами, словно плов.

Адмирал в обиходе оказался абсолютно простым и незамысловатым человеком, больше напоминавшим шахтера или докера предпенсионного возраста, немного усталого от жизни и тяжелой многолетней работы. Мы говорили много и о многом, и разговор наш шел на равных до такой степени, до какой может себе позволить молодой подвыпивший лейтенант и целый контр-адмирал, пусть даже при таком оригинальном стечении обстоятельств. Кольцов ничем не обозначал ту огромную пропасть, которая лежала между нами; лишь когда разговор касался чего-то хорошо знакомого ему, становился четок, конкретен и подробен, но никак не многословен. Речь его была даже немного грубовата, с матерком, органично вплетающимся в разговор и совершенно не оскорбляющим слух.

Потом мы ехали через все наши КПП, на которых документы у нас, естественно, не проверяли, едва завидев адмиральские погоны пассажира. Я был уже основательно пьяненький и потихоньку дремал на заднем сиденье, чего нельзя было сказать об адмирале, который выглядел трезво и бодро и продолжал рассказывать мне о чем-то. Перед нашим гаджиевским КПП Кольцов тормознул машину и повернулся ко мне.

— Так, Паша, ты где живешь, бл…?

Я с трудом разлепил глаза.

— 62-й дом.

— Этаж какой, бл.?

— Первый товарищ. Владимир Иванович. 46-я квартира.

Адмирал хмыкнул.

— Тогда сам дойдешь, бл… Так. Слушай мою команду. Сейчас я тебя до дома доставлю. Дома сразу спать. Не куролесить, бл… Утром на корабль приказываю не пребывать. Командиру твоему позвоню сам. Увижу завтра утром на проверке — накажу, бл., по всей строгости военного времени. Вопросы есть лейтенант, бл.?

У меня уже не было сил говорить, и я только отрицательно покачал головой.

— Тогда поехали, бл…

И «уазик» направился к КПП.

Адмирал высадил меня у моего подъезда и не уезжал, пока я не зажег свет на кухне. Я даже пытался попить чая, но осознав, что могу уснуть прямо на кухне, бросил это дело, и завалившись на диван, уже через минуту храпел без задних ног.

Утром, проснувшись, я уже чуть по-другому, трезво оценил происшедшее, и идя на построение экипажа в обед, пытался представить, какая кара меня там ждет. Адмирал-то он, конечно, адмирал, но есть командир, есть механик, да и по большому счету, это был не повод, чтобы не явиться на проверку корабля флотилией. Но, к моему искреннему удивлению, механик не обмолвился ни словом, старпом загадочно улыбался, а командир, подозвав меня после роспуска строя, лишь поинтересовался, где я вчера пересекся с заместителем командующего. Я ответил, что в аэропорту, и командир, удовлетворившись ответом, отпустил меня без всяких дисциплинарно-организационных выводов. Потом я узнал причину улыбочек старпома. Во время этой проверки мой отсек впервые получил отличную оценку, причем в отсутствие командира отсека и даже без элементарного осмотра. Свою ночную эпопею я сильно не афишировал, рассказав о ней только паре самых близких друзей, и в дальнейшем никогда близко не пересекался с Кольцовым, которого года через полтора перевели куда-то в Североморск, на береговую должность.

Когда я стал старше и возрастом, и званием, мне не раз приходилось общаться с хозяевами адмиральских погон. Но только тогда, будучи лейтенантом, я ни разу не почувствовал себя плебеем в разговоре с настоящим корабельным адмиралом, прошедшим тысячи и тысячи подводных миль и не погнушавшимся общением с перепуганным его погонами лейтенантом. Те, более молодые и нахрапистые, которые стали появляться позже, были уже совсем другими. И голосующих на дорогах не подбирали.

Я — командир

Лето. Июль. Воскресенье. Корабль стоит левым бортом у 11-го пирса Оленьей губы. Правым бортом к тому же пирсу прислонилась матка диверсантов.

Длинная, как кишка, модернизированная «азуха». Скука. Неделю назад вернулись из десятидневных морей. Отвоевали на славу. Сдали задачу, попутно поучаствовали во флотских учениях, а напоследок пальнули торпедой. После всего этого от нас отстали. И забыли. А через две недели заступать в боевое дежурство, вот экипаж особо и не напрягают. К тому же Оленья губа — место глухое, и не каждому проверяющему хватит терпения в выходной полчаса трястись на «козле» с единственной целью — узнать, как мы тут.

Вчера подзалетел нести вахту по ГЭУ и одновременно вахтенным инженером-механиком. Вахта в базе сама по себе спокойная, а уж в таком отдалении от родного штаба попросту восхитительна. Дежурным по кораблю заступил молодой лейтенант, дежурным по БЧ-2 такой же молодой старлей. Старший на борту — командир. Однако наш каперанг сидеть на корабле явно не хотел. Вечером сменил старпома часов в двадцать, долго шастал по пирсу, ковырялся в своей «девятке», благо полярный день в разгаре. Потом вызвал меня и попросил дать команду приготовить сауну. Парились мы с командиром часа два. За все это время телефон в центральном посту ни разу не звякнул. В родном Гаджиево он давно бы разрывался на части и норовил соскочить со стола. А тут никому не нужны. И слава богу!

Утром нервы у командира не выдержали. Пошатавшись по пирсу с полчаса, он вызвал меня наверх.

— Паша, я поехал домой. Буба приедет в шестнадцать часов. Я не думаю, что кто-нибудь сюда заявится, но если вдруг — сразу посылай за мной мичмана Земляева. Он с машиной, я с ним говорил. А так сболтнешь, что я в штабе тринадцатой дивизии и скоро приду. Усек?

Мне было все ясно, не в первый раз. Да и командира тоже можно понять. Ведь на флоте все держится на перестраховке. Раньше самым старшим на корабле оставался дежурный. И вдруг — бац! Что-то случилось. Неважно, что. Сразу из штаба негласная директива — оставлять на борту каждый день одного из командиров боевых частей. Через некоторое время — бац! Снова происшествие. Теперь уже на борт садят командира и старпомов. Постепенно негласное указание зафиксировали в каких-то бумагах, и пошло-поехало. К тому же старпомы обязательно должны быть те, кто сдал зачет на самостоятельное управление. Не сдал — не сидишь. Вот и выходит, что если есть хоть один не сдавший зачета старпом, то командир должен сидеть через день. Одуреть можно.

Командир уехал около десяти утра. Самым главным начальником на борту нашего крейсера остался я. Подремал немного в каюте. Надоело. Взял у матросов спиннинг, пошел на пирс половить рыбу. Как-никак, северный рыболовный сезон. К моему удивлению, на пирсе рыбу ловили единицы, да и то только матросы и мичманы с нашего корабля. Никого с соседнего корабля не было. Пристроился, закинул. За полчаса выудил пару-тройку красноперых морских окуньков. Вдруг слышу за спиной шум. Оглянулся, а у нашего трапа какой-то офицер на верхнего вахтенного орет, командира требует. Встал, подхожу. Ни на кого из наших дивизионных начальников офицер не похож. Мы-то их всех в лицо знаем. Подхожу ближе. Каперанг. По манере разговора видно, что не из последних начальников. Представился:

— Товарищ каперанг! Вахтенный инженер-механик капитан-лейтенант Белов. Вы по какому вопросу?

Каперанг рывком повернулся ко мне. Кипит, но взгляд не держиморды, а нормального человека.

— Капитан 1 ранга Зимин! Каплей, где твой командир?

Я действовал строго по инструкции.

— В штабе тринадцатой дивизии. Только что ушел.

Каперанг, видно, из бывалых попался.

— Каплей, не дуй мне в уши! Я не только что на свет родился! Командир в штабе, в воскресенье? Сам-то соображаешь, что говоришь? Дома?

Я молчал, как молодогвардеец. Каперанг понял, что правду из меня не выдавишь.

— Белов. Как я понял, вас не предупредили. Так слушай: через полчаса на пирсе будет начальник штаба Северного флота с каким-то маршалом. Они не к вам, они на матку. Там сейчас весь пароход драят. Но твой командир тоже на пирсе их встретить должен. Я с ним вместе учился, предупредить хотел. Вашей дивизии эта проверка не касается, но если выплывет что, а Ваньки на борту не будет, вклеят по первое число. Дошло? Оповестить его успеешь?

Стало понятно, почему соседей нет на пирсе. Аврал. А за полчаса Земляев мог только доехать до Гаджиево. О том, чтобы командир успел, не могло быть и речи.

— Нет, товарищ каперанг. Не успеем.

Тот наморщил лоб.

— Да. Слушай, Белов, есть идея! Начштаба в должности недели три, с ТОФа перевели, командиров в лицо почти не знает. А ты вроде потянешь.

Каперанг отступил на шаг, критически осмотрел меня и уже с уверенностью заявил:

— Потянешь!

Я сперва не понял.

— Что потяну?

— Да за командира сойдешь! Не юноша, животик есть, мордоворот что надо! Сойдешь! Давай вниз, найди РБ с надписью «Командир» — и на пирс. Да своих бойцов предупреди, а то подставят ненароком. А я пошел. Мне этим орлам тоже не с руки на глаза попадаться. Да не бзди, каплей! Что, хулиганом не был? Действуй!

Каперанг развернулся и быстро-быстро почесал с пирса. А я вдруг подумал: а почему бы и нет. Похохмим! А может, они просто мимо пройдут и не поздороваются.

Спустился вниз. Ключ от своей каюты командир всегда оставлял дежурному. Обьяснил ему ситуацию. Ключ-то дежурный, конечно, дал, но было видно, что с неохотой и опаской. Открыл командирскую каюту и накинул его РБ, благо мы с ним были одной комплекции. Вернувшись в центральный пост, собрал вахту, офицеров и мичманов. Проинструктировал. Что-то мне подсказало вызвать кока-инструктора Василия.

— Вася, забацай десяточек бутербродов и кофе завари. Может, заглянут, так в грязь лицом не ткнемся. Не пропадет.

Василий, опытный и тертый мичман, кивнул и ушел. Не зайдут, сами сжуем.

На пирсе было уже пусто. Наших я приказал срочно загнать вниз, соседей и так не было. Только верхние вахтенные. Командир матки, стоя около рубки своего корабля, удивленно уставился на меня, долго разглядывал, хотел что-то спросить, но не успел. На корень пирса въехал одинокий «уазик».

Подкатил прямо к трапам кораблей. Остановился. Из машины вышли вице-адмирал и самый настоящий маршал, старенький, но бодрый. Нового начальника штаба флота я в лицо не знал. Он меня тем более. А так как командир соседей дожидался гостей на борту, а я по незнанию ритуала вылез на пирс, представляться первому пришлось мне. Отчеканив несколько шагов по направлению к командованию, я вскинул руку к пилотке и, вспомнив уроки срочной службы, гаркнул:

— Товарищ маршал! Командир ракетного подводного крейсера стратегического назначения «К-…» капитан 1 ранга Светланов!

Маршал повернулся, подслеповато прищурился и протянул руку.

— Здравия желаю, командир!

И повернув голову к адмиралу, спросил:

— Николай Григорьевич, мы к этому молодцу в гости?

Адмирал тоже подошел, поздоровался со мной за руку.

— Нет, товарищ маршал. Нам на тот корабль. Извините командир, я еще всех вас по имени-отчеству не знаю. Будем знакомы: Николай Григорьевич.

Ничего не оставалось делать, как протянуть руку и представиться.

— Светланов Иван Александрович.

Адмирал обратился к маршалу:

— Товарищ маршал. Пойдемте. А вы, Светланов, занимайтесь своими делами.

И они направились к трапу матки. Маршал недовольно ворчал:

— А тот командир чего поздороваться не вышел, гордый, стоит ждет, когда мы к нему?..

За дальнейшим я наблюдать не стал и быстренько спустился в центральный пост, правда, предупредив верхнего вахтенного, чтобы тот зорко следил за передвижениями начальников. По всему выходило, что пронесло. Осталось только дождаться, когда высокие гости покинут пирс. А командиру я все объясню. Да он и сам мужик пройдошливый, поймет.

Прошло около получаса. Вдруг верхний подает голос:

— Товарищ… командир! Вас начальник штаба флота на пирс приглашает.

Час от часу не легче! Вскочил, шмелем вылетел наверх. На пирсе все та же сладкая парочка. Маршал с адмиралом. Подбежал, доложился.

Маршал заулыбался.

— Командир, чаем угостишь? Мне у твоих соседей не понравилось, доложить не умеют, командир небритый. Ну что?

Я едва не проверил свой подбородок, даже рука дернулась. За спиной маршала адмирал утвердительно кивал мне головой. Ничего не оставалось.

— Прошу на корабль, ко мне в каюту! — как можно гостеприимнее пригласил я начальников. Скомандовал «Смирно!». Проходя мимо, начальник штаба вполголоса пояснил:

— Уперся: идем чайку попьем на соседний корабль. А у тебя порядок?

Внизу все прошло гладко. Мой дежурный по кораблю от страха так оглушительно подал команду «Смирно!», что маршала проняло. Он долго тряс моему перепуганному дежурному руку, потом всю вахту центрального поста безостановочно называл своей сменой. От осмотра корабля отказался, мол, у таких орлов сразу видно, что все в порядке, чем несказанно обрадовал даже адмирала. Похоже, капризный маршал достал его еще на соседнем корабле.

Прошли в мою, точнее — командирскую, каюту. Вот тут-то и пригодилась моя предусмотрительная заготовка с коком Васькой. Через пять минут в каюту постучали, и на пороге высветился Василий в белоснежном колпаке.

— Товарищ маршал! Прошу разрешения обратиться к товарищу командиру!

— Конечно! Обращайтесь!

Я не стал ждать Васькиных монологов. Он это дело любил.

— Василий, сообрази чайку, кофе и что-нибудь к ним, перекусить.

— Есть, товарищ командир! Сейчас посмотрю, может, что и осталось после обеда. Прошу разрешения идти?

Развернулся и растворился за дверью. Я чуть в кому не впал. «Может, что и осталось…» Адмирал тоже недоуменно взглянул на меня. Только маршал, не обращая ни на что внимания, весело щебетал о прошлых годах, чести, доблести и воинской вежливости. Буквально через пару минут снова раздался стук. И началось представление. У Василия с обеда «осталось» несколько сочных горячих бифштексов, пяток бутербродов с вареным языком, пяток с сырокопченой колбасой, пяток с красной рыбой, несчетное количество с сыром. Плюс ко всему розеточка с вареньем, шоколадки, традиционные флотские воблины, ну и, само собой, чайник и кофейник. Адмирал расплылся в улыбке до ушей. Он, наивный, Васькины издевательства надо мной принял за военную хитрость. Мол, вот, чуть-чуть осталось, так, мелочь всякая. Ну а о маршале и говорить нечего. Тот обрадовался, как ребенок. Долго хвалил раскрасневшегося от обилия эмоций Ваську, потом отпустил его, поклевал понемногу от всего, одобрил качество пищи и, вообще, вел себя, словно мальчишка в парке аттракционов. Начальник штаба тоже с удовольствием откушал, после чего начал многозначительно поглядывать на часы. Маршал намек понял.

— Ну, командир, спасибо за хлеб-соль! Уважил старика! А нам пора. Николай Григорьевич, пойдемте, не будем мешать подводникам.

Поднялись наверх. Уже садясь в машину, маршал попросил адмирала записать ему на бумажку фамилию командира. Меня, точнее Светланова. Адмирал же, прощаясь, поблагодарил:

— Спасибо, не подвел! Запомню.

Сели и уехали.

Командиру на следующий день я, естественно, все рассказал. Получил по шапке, но нежно и не обидно. Потом оказалось, что старичок-маршал был из группы инспекторов Министерства обороны. Отставной козы барабанщики, «золотая» группа. Он проверял какие-то сухопутные ракетные части в Заполярье, и одному богу известно, где узнал про лодки-носители для диверсантов. И воспылал их посмотреть. Сразу. Сегодня. В воскресенье. Маршал он или нет? Ну а командующий флотом возьми и снаряди с ним нового начштаба для отработки. Так они на нас и выползли. А ввиду того, что визит был скоротечный и внеплановый, никого, кроме командования матки, не предупредили.

Поговорили, что вскорости у нашего командира в личном деле появилась неожиданная благодарность от министра обороны за образцовое содержание корабля и отличную подготовку экипажа. Правда это или нет — точно не знаю. Сам командир не говорил, а спрашивать мне было неудобно.

Вот такие дела. Хоть я и механическая кость, а кораблем целых два часа командовал! И как! Ни капельки не стыдно! Главное, чтобы страху не было и голос позычней. Начальники они все это любят. Так-то!

Родное, родное железо

Рассказывать о подводном корабле да и вообще о любом плавсредстве очень трудно. Человеку, далекому от флота, ничего не понять. Думаю, что, услышав фразу типа «.личному составу сдать ПДУ и ИП на ЦДП НХСу.», особо впечатлительные дамы упадут в обморок, а мужчины начнут материться вполголоса. А уж если их ушей достигнет реплика вроде «…КГДУ срочно на ГЭУ для проведения НФИ и ТТП…» — драки не избежать. Но чтобы понять, что такое жизнь подводника, представлять себе подводный крейсер необходимо хотя бы приблизительно. Хотя бы в общем виде. Так что, начнем!

По сути, подводная лодка — один огромный механизм, в котором все взаимосвязано. Можно ненароком задеть тумблер в первом отсеке, и надолго обесточить какой-нибудь прибор в десятом или, по ошибке перекрыв клапан в восьмом, начать помаленьку топить пятый-бис отсек. На корабле возможно все! Стирать белье паром от турбины и хранить сало в торпедном аппарате, уютно дремать на работающей турбине и жарить яичницу в газоанализаторном приборе. Подводная лодка — место для осуществления самых невероятных возможностей.

Как любой театр начинается с вешалки, так и любой корабль начинается с пирса. Ржавые, некрашеные и полузатопленные, они все равно милы и желанны, словно вредная, но любимая жена. Именно к ним, тяжело дыша, приваливаются боками корабли после плавания, к ним голодно присасываются концами питания и швартовыми. На пирсе подводник слышит все новости и приказы, на нем вскидывает руку к козырьку для подъема флага, и его же красит в любое время дня и ночи перед визитами московских флотских начальников. В полярный день с пирса приятно половить рыбу, в полярную ночь надо скалывать лед и сгребать снег. Пирс не материален, а духовен, он — ощущение дома и всего, с ним связанного.

А уж непосредственно корабль начинается с трапа и его могучего стража — верхнего вахтенного. Одного взгляда на него хватает, чтобы проникнуться уважением к нашей славной истории и четко осознать: мы непобедимы. Дедовские валенки с галошами, засаленный тулуп с отцовского плеча, овеянная океанскими ветрами и потерявшая цвет шапка. Поверх всего спасательный жилет. Правда, этот атрибут навьючивается только по штормовой готовности. Да еще матроса пристегивают карабином к поручням ограждения рубки, чтобы его, бедолагу, ветром не унесло за борт и, наверное, чтобы не сбежал. С вооружением тоже все в порядке. Автомат на груди, магазин цепочкой прикован к автомату, подсумок перевязан и опечатан печатью командира корабля. Тут необходимо пояснить. Магазины, как правило, имеют свойство падать за борт и тонуть на немыслимой глубине. Не достать. Ну а подсумки опечатывают. В надежде, что побоится дисциплинированный матрос печать сорвать, и начальнику спокойнее. В наши нелегкие, но забавные времена, когда на Большой земле оружие продают эшелонами кому ни попадя, в нашей глуши за потерянный патрон смешивают с грязью всех, от вахтенного до командира. Если по совести, то это правильно, но не до абсурда же доводить? Да и к чему моряку оружие? Его и так бояться надо. Помните? Один матрос — взвод, два матроса — рота. Картину завершает красный обветренный нос, торчащий из всего этого нагромождения одежды и амуниции. Северный флот не подведет!

Идем дальше. Миновав верхнего вахтенного, протискиваемся в ограждение рубки. Поднимаемся на мостик. Гордый Андреевский флаг вопреки общепринятому мнению не реет. Он аккуратно обвернут боцманом вокруг флагштока, дабы не обтрепывался об антенны раньше установленного шкиперской службой срока. Страна у нас ныне небогатая, флагов на всех не напасешься, приходится экономить. Ну да ладно. Постояли, подергали за рынду, посмотрели и вниз. Ныряем в верхний рубочный люк. Он невысокий, метров десять. Каюсь, но точной высоты я уже не помню. Вот тут-то и начинается самое интересное.

Осмотры музеев принято начинать по порядку: первый зал, второй, третий, и так до конца. Так вот те, кто попадает на корабль традиционным путем, оказываются сразу в третьем отсеке. С него и начнем, ибо третий отсек нашего ракетоносца — это голова, мозг, мозжечок, гипофиз, да и огромная волосатая задница в конце концов, словом, все что угодно. Справа от люка скромная дверь с загадочной табличкой «ГКП». Главный командный пункт. Это тот самый центральный пост, место, где вершится судьба корабля. Тут проходят утренние и вечерние доклады командиров боевых частей, здесь командир корабля устраивает разносы подчиненным и дремлет в кресле, когда нечего делать. Если корабль стоит в базе, в центральном посту бдит дежурный по кораблю со своими вахтенными нукерами, а в море в него набивается такая пропасть народа, что и перечислять устанешь. Командир, механик, вахтенный офицер, оператор пульта общекорабельных систем, боцман, ракетчик, оператор БИП, мичман на вахтенном журнале и парочка матросов, на всякий случай. Кроме того, в самом центральном находится еще и штурманская рубка, где, естественно, пусто тоже не бывает. А если еще представить, что в поход вышла куча праздношатающихся проверяющих, которые обожают протирать штаны около начальства, то здесь просто плюнуть некуда. Ведь кроме людей на ГКП впихнут аппаратуры по максимуму. Куда только возможно. И если корабль считать городом, то центральный пост по количеству народа на квадратный метр смело может поспорить с городским базаром перед большим праздником. В принципе это можно отнести ко всему третьему отсеку. Именно в нем собрано почти все, что управляет кораблем.

Напротив центрального поста рубка акустиков. Спускаемся на среднюю палубу. Еще одна акустическая рубка с романтическим названием «Изумруд». Рубка связи, рубка СПС, еще какая-то выгородка братьев-акустиков. Вдоль левого борта сейфы с оружием, которое так редко вытаскивается наружу, что лично я, прослужив в одном экипаже десять лет, свой пистолет так и не подержал в руках ни разу.

Со средней палубы узкий и незаметный трап вниз. На нижнюю палубу. Родной подвал. Все свое. И хотя большую часть места занимает штурманский гиропост, самое основное внизу — мы. Пульт управления главной энергетической установкой. Пульт ГЭУ. Если иронически — «сердце ядерного исполина», если с точки зрения немеханических начальников — рассадник безобразий и сборище правонарушителей. Кому как. В нашем подвале мило и уютно. Можно заглянуть на ЦДП (смотрите словарь) к начхиму попить чайку или с той же целью к киповцам в их закуток. Можно, вытащив вахтенного матроса из трюма, приказать тому принести на пульт баночку огурцов или помидоров, благо овощные провизионки в нашем трюме, а ключи от них у матросов есть всегда. Можно выскочить во время вахты в свой гальюн, вместо того чтобы, стуча от нетерпения ногами по палубе, ждать подмену. Можно многое, с умом и без шума. Мы в подвале. Нас не видно сверху, что никак не гарантирует спокойную жизнь.

Пульт ГЭУ — любимый анус командования. Захотелось размять голосовые связки — покричи в «Каштан» на пульт, они там все равно безобразия безобразничают, им полезно. И еще любят командиры наши в море нагрянуть к нам с самой что ни на есть неожиданной проверкой, иногда даже похожей на налет ОМОНа на бандитскую «малину». Но мы привыкли. Это даже стало похожим на некое бесконечное спортивное состязание, в котором победитель не определяется, а вот проигравший всегда один, но не каждый день. Чего только мы не мастерили, чтобы лишний раз не подставляться перед командованием. И датчики на ступеньках, и дистанционный замедлитель открывания двери, чтобы успеть стряхнуть дремоту и сотворить деловые одухотворенные лица. Всего и не упомнишь. Любопытно, что все люксовские выгородки в приказном порядке всегда на замке. А вот у нас в том же приказном порядке замок из двери наоборот неоднократно выламывали. Странно как-то получается. Пульт управления целыми двумя реакторами должен быть проходным двором, а вот выгородка с дремлющим перед тремя лампочками мичманом — страшно секретный объект. Но пойдем дальше.

Сначала повернем налево. За переборочным люком находится 2-й отсек. Как говорят ныне, VIP-зона. Тут живет командир, в своем, как говорится, салоне. Салон — это, конечно, громко сказано, это всего лишь две совмещенные каюты, правда, с отдельным командирским гальюном. По некоторым слухам, некоторые командиры умудряются делать в герметично закрываемом гальюне замкнутую систему очистки воздуха, и после этого даже курить там. Но это только слухи. (Правда, когда я был командиром 10-го отсека, такой эксперимент в отсеке я произвел. И никто не унюхал.) В одной комнатке командирской каюты спальня, в другой — кабинет с диваном, письменным столом и холодильником. Как правило, в последние годы командиры пошли такие, что в одиночку в море их не отпускают, а если и отпускают, то все равно с «наседкой». Поэтому командир обречен в море почти всегда жить с кем-нибудь из начальников.

А напротив его двери вход в обиталище механика, командира БЧ-5. Там попроще. Просто каюта, но и с умывальником, и с холодильником. На верхней палубе есть еще пара кают, где живут акустики и командир отсека. Второй отсек — единственный, из которого в третий можно попасть двумя путями. Через стационарный люк на средней палубе и через такой же, который ведет прямо от кают верхней палубы в рубку акустиков, находящуюся уже в третьем отсеке. Сам второй отсек аккумуляторный и под палубой все место занимает аккумуляторная яма, с огромным количеством батарей, сколько их — сказать убоюсь, ибо это все еще военная тайна. На носовой переборке отсека висит красный ящик со страшной надписью «Перед входом в торпедный отсек выложить зажигательные принадлежности». Проникаешься осознанием момента. Глубоко вдыхаешь воздух и дергаешь кремальеру. Нагибаешься, и ты уже в первом отсеке.

Первый отсек — это просто до зубов вооруженный корабельный холодильник. Это верхняя палуба с шестью торпедными аппаратами, набитая простым, да и, чего греха таить, ядерным боезапасом, ну и нижняя палуба с единственным заслуживающим простого человеческого уважения объектом — гальюном. И хотя на многих кораблях гальюн есть и в каюте командира, этот носит гордое название «командирский гальюн», наверное, еще с первых кораблей проекта 667. А потому он почти всегда отдраен, чист и даже благоухает чем-нибудь, что вообще-то напрямую зависит от степени требовательности командира. Первый отсек — это традиционно самый холодный отсек на корабле. И то, что там практически нет постоянно работающих механизмов, и то, что именно он своими обводами рассекает толщу воды, сильно сказывается на климатических особенностях отсека. И хотя там часто несут вахту в ватниках, когда весь 5-бис отсек обливается потом, там все равно в нарушение всех инструкций живут во время похода. Это вообще присуще подводному крейсеру — жить на боевых постах. Живут в первом отсеке, кое-кто в третьем, все выгородки 4-го и 5-го отсеков облюбовываются офицерами и мичманами, стаскивающими туда матрасы и подушки и несущими вахту, практически не вставая с постели. И сколько ни ругается командование по этому поводу, все всегда остается по-прежнему. Так удобнее, и точка.

Отсеки 4-й и 5-й — царство БЧ-2. Ракетные шахты, выгородки, в которых спят мичманы, и жилые каюты, где спят все оставшиеся. Это отсеки вечной комфортной прохлады и стабильного климата. Баллистические ракеты — штуки серьезные, требуют нежного отношения и повседневного ухода, чем-то напоминая ученого-ботаника, который всегда боится простуды, а потому постоянно меряет температуру, давление и очень любит равномерную влажность. У ракетчиков свои холодильные машины, и поэтому, когда на корабле неожиданно срывает холодилки, у них в отсеках все равно приятно и прохладно. Вообще, ракетчики по большей части ребята хорошие, но немного напыщенные и переполненные осознанием собственной значимости и неимоверной секретности, что отчасти верно, но не совсем применимо на корабле, ибо даже последний матрос знает, что и где можно спрятать у них в отсеках. Тем не менее, следуя традиции, ракетчики очень стараются не пускать никого даже на свою нижнюю палубу, что по букве инструкции верно, а фактически глуповато. Еще у ракетчиков умиляет наличие мичманов, служебные обязанности которых порой заключаются только в приборке верхней палубы отсека и несении вахты самым простым вахтенным отсека. Но все это удивительно лишь на мой легкомысленный «механический» взгляд дилетанта-механика. А еще в 5-м отсеке каюта старпома. Место, где не только могут морально изнасиловать по самое «не хочу», но и выдать энное количество спирта-ректификата, а проще — шила. На этом все достопримечательности ракетных отсеков заканчиваются, если не задумываться о том, что их содержимое может разнести на молекулы весьма значительную часть территории потенциального противника.

Затем идет 5-бис отсек. Кому-то, да и мне самому, честно говоря, до сих пор кажется странным, что после 5-го отсека идет не 6-й, а какой-то промежуточный 5-бис. Но это как раз та флотская изюминка, которую надо просто принять, не пытаясь найти этому логическое обоснование. Сказали, что после 5 идет не 6, значит, так надо. Хотя истины ради, надо сказать, что на 667 А, то есть на «азухах», такого отсека не было, но в следующих модификациях он появился, скорее всего, чтобы не ломать концепцию и задурить вражеским разведкам голову. Но сам 5-бис отсек — это что-то особенное. Спальный вагон. Три палубы и трюм. Начнем с самого низа.

Трюм 5-бис — это одновременно и сокровищница, и отхожее место. Рядом с провизионками, одна из которых самая лакомая под названием «дефицитка», стоят ДУКи, те самые «говнометы», через которые комдив три, с завидной периодичностью выстреливает все корабельное дерьмо, скопившееся за неделю. Процедура эта очень важная и полезная, как и продувание гальюнов, и соперничает с ней по количеству миазмов, вырывающихся в воздух. Вот такой парадокс: пища рядом с дерьмом. На нижней палубе кроме матросско-мичманских кают и столовой личного состава расположено самое славное место на корабле — камбуз. Это место будто медом намазано. Вокруг него всегда вертятся и матросы, и мичманы, сюда строго по расписанию и без опозданий спускается доктор и помощник командира для снятия пробы, иногда залетают оба старпома, с той же целью, а из люка, ведущего на верхнюю палубу в гарсунку кают-компании офицеров, высовывается голова старшего кают-компании и тоже протягивается тарелка. Камбуз — это место, которое нужно всем и от которого все стараются откусить хоть немного. Вот только самим кокам-инструкторам и кокам из числа матросов сильно не позавидуешь. Пища готовится непрерывно. Все-таки четыре приема пищи в сутки, и это для целых трех смен. Обед начинается с 11 утра и за два часа надо накормить все три смены, перенакрывая столы в кают-компании и столовой личного состава, потом мытье посуды и котлов и снова готовка, чтобы уже в семь вечера смена села за стол. Два часа ужин, и снова надо быстренько убирать со столов, в двадцать три часа начинается вечерний чай, который будет плавно переходить в завтрак уже в четыре часа утра и до восьми утра, а тот плавно перетекать в обед уже нового дня.

Средняя палуба отсека — это офицерская палуба. Десяток двухместных кают, секретная часть, кают-компания с гарсункой, гальюн, ну и, естественно, сауна, где происходит, как говаривал наш замполит, приехавший с Черноморского флота досиживать пенсию, «помойка офицеров». Каюта офицеров походит на вагонное купе, там, правда, койки только с одной стороны, естественно, нет окна, зато есть стол-секретер и одежный шкаф пенального типа. Естественно, каюта офицера — это его жилище, приют, нора, если так можно выразиться, но не гарантия того, что она неприкосновенна.

Есть такое общекорабельное мероприятия, как «смотр корабля». Честно говоря, очень полезное и нужное дело. Однако очень сильно утрированное, как и все в Военно-морском флоте. Поэтому кроме осмотра чистоты и порядка в отсеках, выгородках и на боевых постах, начальникам, похоже, больше нравится осматривать каюты личного состава. Наверное, это правильно, но когда заместитель командира дивизии в чине «полковника» с огромным воодушевлением роется в шкафах офицеров, точно так же, как до этого выкидывал вещи из рундуков матросов, становится немного стыдновато. Не за себя, а за таких вот. «настоящих полковников». Мне лично было бы неприятно специально разыскивать в каюте офицера грязный «карась» и радоваться ему, как найденному на пляже золотому дублону.

Дальше кают-компания. Конечно, ей далеко до изысканных салонов старозаветных линкоров и крейсеров, ей даже далеко до кают-компаний обыкновенных БПК, но все же это помещение имеет право так называться. Четыре стола, два кресла-качалки, телевизор. Сама зона отдыха очень условно отделена от места приема пищи. В былые времена за стеклом на фоне панорамного рисунка с видом средней полосы от ветки к ветке перелетали канарейки, среди коряг ползали хомячки, а в уникальном заводском аквариуме плескались рыбешки. Ныне аквариум сух, как пустыня Гоби, а в живом уголке навалена документация. Это когда-то там наверху волновались и переживали за психику и здоровье подводников, а сейчас если что-то и делается, то только руками энтузиастов или просто по инерции. Да и сама кают-компания тоже давно утратила статус места, где любой офицер может чувствовать себя равным даже адмиралу и без оглядки на погоны выражать свое мнение. Кают-компания давно низведена до офицерской закусочной, где могут по приказу старпома не садиться за столы, пока не проснется и не придет командир, даже если смене до заступления на вахту осталось совсем немного. В кают-компании начальник может обложить по матери любого, кто, как говорится, «ниже его ростом», невзирая на легендарный статус этого помещения.

Отсюда заместитель или старпом может выгнать офицеров под каким угодно предлогом, даже в их свободное время, особенно если они, не дай бог, в море сами крутят какой-нибудь фильм, или, наоборот, нагнать матросов для проведения беседы или политинформации. Все это вкупе с техническим прогрессом привело к тому, что в мою последнюю боевую службу у половины офицеров были свои маленькие телевизоры и видеомагнитофоны, музыка и книги, а в кают-компанию ходили только для приема пищи или на какие-нибудь важные беседо-совещания.

Вот так и уходят вековые традиции офицерского флотского быта! Но не будем о грустном. Успокоим себя тем, что мы подводники, у нас тесно, и флотские традиции не всегда соответствуют атмосфере подводного корабля. Перейдем в сауну. Само собой, сауна маленькая, работающая от электрического тэна, но удобная и уютная. А на нашем корабле для нее вообще сделали закрываемый от всех малюсенький предбанник, в котором я своими руками сделал небольшой угловой столик, куда удобно класть не только мыло и мочалки, но еще удобнее ставить бутылку с пивом. И посидеть на скамейке, на которой помещается ровно три офицерские задницы средней упитанности. Сауна хороша всем, кроме одного. Для сорока с лишним офицеров она мала, и когда туда идет париться и мыться моя третья смена, удовольствие уже не то. Перегретая и переувлажненная парная, с запахом пота кучи народа большой радости уже не доставляет. Но это все-таки какая ни есть, а одна из небольших офицерских радостей на корабле. И ее услугами очень часто пользуются всякие начальники, выходящие в море «наседками», выпаривая командный зуд часами, в самое что ни на есть рабочее время.

Теперь пора на верхнюю палубу. Сразу над трапом, ведущим на нее, расположен люк в надстройку 5-бис отсека. Он, как и положено люку в отсеке живучести, предназначен для спасения личного состава. Но, слава богу, тонут корабли исключительно редко, и у этого люка есть не менее уважаемое предназначение. Через него на корабль грузят провиант и прочую хозяйственную поклажу. Погрузка продовольствия — это вообще отдельная песня. В процессе ее, зазевавшись на трапе, можно получить по хребту замороженной свиной тушей, а после погрузки крайне необходимо проверить всю надстройку корабля, где изобретательные матросы умудряются прятать десятки ящиков с консервами, надеясь на то, что после проверки хоть один, да не заметят. И как ни выстраивай во время погрузки рядом с матросами офицеров и мичманов, все равно что-то пропадет. И даже самые упертые интенданты, понимая это, стараются заложить этот самый процент пропажи в объем получаемой на складах снеди. Ничего не поделаешь! У матросов срочной службы прямо-таки генетическая тяга к пище насущной и созданию ее запасов на черный день.

А сразу после люка идут матросские шестиместные каюты, напротив умывальник и душ для личного состава, медицинский изолятор и одновременно жилище доктора, ну и самое желанное место большинства отравленных никотином — курилка. Почти всегда, разве что за исключением часов «собачьей вахты» после четырех утра коридор верхней палубы представляет собой очередь в курилку. Сама курилка рассчитана на четырех человек, но, как правило, там усаживается человек пять-шесть, а в пересменку и в небольшой перерыв между тревогами может набиться и десяток, после чего можно и не курить, все равно пропитаешься никотином, как губка водой. Демократии в очереди не существует. Точнее, она существует, но всевозможные старшие на борту — командир и старпомы — всегда идут вне очереди, даже если в этом нет необходимости. Это не совсем справедливо, но никуда от этого не денешься, а поднимать голос всегда получается себе дороже. И поэтому при смене вахт наиболее заядлые курильщики бегут к заветной курилке, не дожидаясь команды «Подвахтенным от мест отойти», чтобы если уж не покурить сразу, так хотя бы занять очередь в числе первых. И почти всегда там их сторожит либо замполит, либо помощник, а случается, и сам старпом, но народ это не останавливает никогда. А как живут курильщики на тактических лодках, на которых и курилок нет?! Да и стали они появляться только в последних проектах. Ужас! Три месяца без никотиновых палочек! Но, как ни крути, для здоровья полезно!

Кстати, насчет здоровья. Тут же почти по всему левому борту владения нашего эскулапа, короля салфеток, смоченных спиртом, для протирания шей личного состава, бессменного гостя камбуза и просто хорошего человека. На удивление доктора всегда пользуются большой любовью и уважением моряков всех категорий, и, как правило, оказываются исключительно приличными людьми. Говорят, что доктор тоже должен жить в каюте, но разве нормальный корабельный врач променяет двухкомнатную благоустроенную каюту с собственным гальюном и умывальником на тесную каморку с соседом, который, не дай бог, еще и храпит? Никогда! Да и больные на корабле явление не такое частое. И поэтому изолятор почти всегда занимает сам доктор. А больные чаще жалуются на зубы, изжогу, растянутые спины и банальные ушибы. Эпидемий и валового мора личного состава уже давненько не наблюдается, хотя форс-мажоры тоже приключаются. Но нечасто. А потому самые главные обязанности доктора в походе — это раздать на разводе салфеточку, чтобы протереть ей руки и шеи, осмотреть разок в неделю телеса матросов на предмет синяков и снять пробы на камбузе. Ну и, наверное, по мелочам скрасить жизнь командирам и начальникам баней с различными ароматическими маслами, и загоранием под ультрафиолетовой лампой. И после докторских апартаментов можно двигать дальше. В корму!

«…После 5-бис отсека для меня уже винты…», — так говорят многие люксы, снедаемые снобизмом, выкованным меж академическими стенами Фрунзенки или ВВМУПа, при этом забывая, что за последним жилым отсеком находится еще почти половина корабля, а если быть точнее, целых пять отсеков. Это все то, что позволяет ядерному гиганту, не побоюсь высокого слога, жить. Корма дает кораблю свет, воду, тепло, способность двигаться и попросту существовать. Но, отбросив в сторону вечные контры между механическими силами и люксами просто продолжим нашу общеобразовательную экскурсию.

Шестой, электротехнический, отсек. В общем-то, на трех палубах совсем неширокого отсека набита масса всякой всячины, впрочем, как и во всех энергетических отсеках. В шестом отсеке дремлют до поры до времени могучие дизеля, рядом с которыми можно посреди автономки неожиданно подышать свежим океанским воздухом во время пополнения запасов ВВД. На верхней палубе небольшая выгородка секретной документации, из которой мы иногда по тревогам умудрялись извлекать подремывающего мичмана-секретчика, замордованного в центральном посту до состояния раскатанного скалкой теста и оттого расползающегося по любой незаметной постороннему глазу горизонтальной поверхности. Тут же, на верхней палубе, находится и пост «ядерных солдат» БП-65. Пост управления системами и механизмами реакторного отсека. Пост как пост. Правда есть тут некая изюминка, в виде тамбур-шлюза, через который, по задумке конструкторов, должны выводить аварийные партии из реакторного отсека в случае самого нехорошего, что может случиться на корабле. К счастью, происшествия такого рода относительно редки, а поэтому тамбур-шлюз используется личным составом как душевая, что вызывает неизлечимую изжогу у командного состава корабля. Мол, воду драгоценную тратите и нарушаете все нормы ядерной безопасности, да и просто «нарушения нарушаете». Все это, наверное, правильно, но как не воспользоваться уютной кабинкой, которая изнутри сплошь из нержавейки, со скамеечкой, иллюминаторами в дверцах и душевыми соплами оригинальной конструкции, как раз для обмыва пораженных радиацией тел специальными физрастворами. Вот и пользуются спецтрюмные тамбур-шлюзом при молчаливом попустительстве командира и старшины отсека и на фоне вечной ярости центрального поста.

Шагнем через тамбур, и вот мы уже в сердце ядерного исполина. Реакторный отсек. Единственный отсек, где вахта постоянно не несется, а вахтенный просто периодически заходит проверить помещения, а остальное время наблюдает по приборам на БП-65 и посматривает на отсек в капризные видеокамеры, если они еще работают и им не скрутили «головы». Даже запах в отсеке особенный, не такой, как на всем корабле, более свежий и одновременно какой-то металлический. В отсеке есть два коридора по левому и правому борту. Коридор правого борта проходной, и через него народ попадает в корму, а левого — глухой и никуда не ведет. Под коридорами два трюма, набитых оборудованием, а ровно посредине отсека перемычка между коридорами, в которых находятся два люка в аппаратные выгородки правого и левого бортов. Как графоманят «особо одаренные» гражданские и не только писатели, открыв их, «можно войти в реактор» и увидеть «малиновые всполохи ядерного пламени». Бог им судья! В реактор «войти» невозможно как по определению, так и в силу конструктивных особенностей, а вот поставить ногу на крышку реактора вполне доступно. Для этого и надо пролезть в аппаратную, осмотреться, и даже не обладая глубокими знаниями материальной части, понять, что вот этот круг внизу, утыканный всевозможными трубками, стойками и кабелями, и есть та самая крышка реактора, под которой происходит цепная реакция деления. Аппаратные выгородки — это самые чистые помещения на корабле. Сверкающие титаном и нержавейкой выгородки чем-то напоминают операционные, которые надраивают раз от раза к каждой проверке, причем моют аппаратные сверху до низу белоснежной бязью, намоченной разведенным спиртом. И отвечают за аппаратные выгородки исключительно офицеры, за аппаратную правого борта — КГДУ-1, а левого — КГДУ-2. Это, естественно, не значит, что они там запираются и драят все в одиночку, нет, они просто работают наравне со спецтрюмными, присматривая, чтобы те не выжимали разведенный спирт прямиком в рот.

Суров и строг ритуал вскрытия аппаратных выгородок. Ядерная безопасность все ж таки! Тут и запись в вахтенном журнале, и получение разрешения командира, и обязательное прибытие механика. Все это правильно, и аппаратные всегда закрыты на внушительные замки и опечатаны. Только вот каждый командир отсека имеет и лишний слепок с печати, и замок, который можно пальцем открыть, да и до чего хорошо и удобно сушить в аппаратной намокшие на верхней вахте бушлаты и хранить отсечное имущество, которое на штатных местах свистнут так быстро, что и мигнуть не успеешь. И несмотря на эти безобидные бытовые хитрости, весь седьмой отсек, а аппаратные выгородки в особенности, являются тем местом, перед которым практически весь личный состав люксовых боевых частей испытывает безотчетный страх, ну прямо как дикари перед зажигалкой. И даже те офицеры и мичманы из числа штурманско-ракетных подразделений, которые по своей любознательности периодически забираются в седьмой отсек на экскурсию, минут через десять покидают его как-то очень быстро, пряча в глазах неподдельный испуг и стараясь побыстрее убраться подальше в нос корабля. А ведь при нормальной работе установки радиационный фон в аппаратной гораздо меньше, чем, например, на пляже у Москвы-реки.

За седьмым отсеком начинается турбинное царство. Это вотчина первого дивизиона БЧ-5, а сама турбогруппа является самым большим подразделением на корабле, превышая ненамного даже многочисленных «китайцев» — ракетчиков. Как-то раз мне довелось сходить в автономку командиром 8-го отсека, и я до сих пор испытываю чувство огромного уважения к тем офицерам и мичманам, которым довелось служить в турбинной группе. Даже самые жуткие бездельники хочешь не хочешь, а становились в турбинном отсеке пусть невольными, но трудягами. А какие колоритные люди встречались среди турбинистов! Наш старшина команды турбинистов, старший мичман, которого все называли только Григорьичем, был просто легендарной личностью. 36 боевых служб! Причем первую он осуществил матросом, еще в Гремихе, и даже помнил моего отца. Кряжистый, бородатый и неимоверно сильный физически, Григорьич знал турбинное дело так, что бывали случаи, когда проверяющие из штаба флота и из московского Техупра просто не шли проверять турбинные отсеки, услышав, что старшиной у нас Григорьич. Если Григорьич на месте — все в порядке, и нечего человека зря от дел отрывать. Вот и гоняли его в последние годы на самые ответственные выходы в море по всем экипажам дивизии по причине неуклонного и поступательного уменьшения специалистов во флотилии.

Описать и восьмой, и девятый отсек, чтобы было понятно для человека, никогда на лодке не бывавшего, сложно. Можно утонуть в загадочных терминах, и в конце концов получится не рассказ, а техническое описание. Начнем с того, что оба отсека абсолютно одинаковые, с единственным заметным отличием. Они как бы зеркально и наискосок расположены. Как и положено любому отсеку, у них есть верхняя палуба, на которой соответственно расположены БП-85 в восьмом отсеке и БП-95 в девятом. Это пульты управления системами и механизмами турбинных отсеков. На верхней палубе масса электрощитов и прочих агрегатов электротехнического дивизиона, отсечные вентиляторы, куча всевозможных общекорабельных железок, ну и, естественно, тамбур-шлюз. Тамбур-шлюзы турбинных отсеков — это второе банное место, где практически официально моется вся турбогруппа и даже часть офицеров БЧ-5. А все дело в том, что офицерская сауна в 5-бис отсеке мала, но это все-таки именно сауна. А вот в турбинном отсеке можно сотворить настоящую русскую парную, благо пара в турбине хватает. Все, что ниже верхней палубы, имеет общее название «машина». Царство пара, горячих и холодных трубопроводов, веретенного масла и эмульсий, оглушающего стука и безбрежных трюмов. «Машина» — это огромная электростанция, способная питать электроэнергией небольшой город, упрятанная, по сути, в довольно небольшой объем. А их на корабле целые две. Это ГТЗА (главный турбозубчатый агрегат), вращающий линию вала и винты, и АТГ (автономный турбогенератор), дающий кораблю то самое электричество, без которого он мертв. А в дополнение ко всему это сотни метров трубо- и паропроводов, десятки всевозможных насосов, россыпи сепараторов и клапанов, груды всевозможных цистерн и стены электрощитов.

Десятый отсек — это ностальгия, помноженная на первые лейтенантские воспоминания о своем самом первом в жизни отсеке, об украденном водолазном ноже и полностью разграбленном аварийном запасе пищи. Десятый отсек — это песня молодости и груды банок консервированной картошки за ГЭДами. Десятый отсек — это прохладный зад ракетного подводного крейсера, непроходимый люк в ВСУ (всплывающее спасательное устройство), упругое кресло в ВХЛке (водно-химическая лаборатория) и вечно неработающий токарный станок. Десятый — самый маленький отсек на корабле, но и, на мой сильно предвзятый взгляд бывшего его командира, самый симпатичный и уютный. С первого взгляда он тесен и неудобен. Кажется, что в него затолкали все, что не смогло уместиться в других отсеках, хотя это и не так. 10-й отсек — отсек живучести. Он тот, в который при аварии должна эвакуироваться вся корма, а при определенных обстоятельствах, наверное, и весь корабль, чтобы потом выходить наверх. Можно через ВСУ, но этого никто, кажется, на практике не проверял, да откровенно говоря, я бы и сам не советовал этого делать. Сколько мы на отработках с матросами ни пытались туда проникнуть в положенном количестве и снаряжении, ничего путного из этого не выходило. Либо кто-то застревал, либо мы банально не помещались там все. Поэтому основной спасатель народа — кормовой люк, тот самый, через который так и не смогли выбраться на «Курске» молодые лейтенанты.

До сих пор помню этот алгоритм. Надеть снаряжение, подключить аппараты ИДА-59 на дыхание в атмосферу, опустить тубус, открыть клапан сравнивания давления… и пошло-поехало. Тут же и два ГЭДа, и гальюн, уютный и чистый по причине того, что ходит в него и по-большому и по-маленькому только корма. Рядом и пресловутый токарный станок, который крутиться-то крутится, но вот ничего остального к нему не найти. Ну, может, пару ржавых резцов. А на нижней палубе грозно ворочаются сходящиеся в 10-м отсеке линии валов. В трюме рокочет помпа, при помощи которой я один раз здорово искупался в лейтенантские годы, ощутив на своей шкуре, что такое тонуть мгновенно, даже не успев сообразить, что же произошло. А ниже трюма десятого уже и не спустишься, а за кормовой переборкой отсека уже винты. Экскурсия закончилась. Дальше и на самом деле только винты и вода.

И тут сразу предвидится масса замечаний от особо привередливых и информированных читателей. А почему ничего не сказано о системе ВВД и количестве станций ЛОХ? Почему незаслуженно забыта КПС и никоим образом не рассказано о дифферентовочной системе корабля? И что особо возмущает, ни слова о системе гидравлики, и абсолютно отсутствуют тактико-технические характеристики ракетного комплекса корабля! А что уж вовсе непростительно для бывшего корабельного инженер-механика, абсолютно не раскрыта тема ядерной энергетической установки и параметров ее работы. И наверное, каждому читателю было бы интересно узнать, какая порода дерева используется в дейдвудных сальниках.

Вероятно, это будут очень резонные замечания, но это всего лишь рассказ, а не техническое описание корабля, всего лишь мизерная, поверхностная экскурсия, для тех, кто никогда не бывал в прочном корпусе.

А интересно, помнит ли кто еще, чему равно количество дырок на кожаных тапочках подводника, служившего на уходящем в вечность РПК СН 667 БДР проекта?

Печать

У каждой власти есть свои символы. Монарх, сидящий на троне, держит в руках скипетр и державу. Гаишник у обочины горделиво крутит в руках свою полосатую палочку, а чиновник небрежно вертит в руках ручку с золотым пером. Так вот, на корабле символом такой власти является печать. Печать войсковой части, без которой по большому счету нормальная жизнь на корабле невозможна. Без нее само существование экипажа в самом буквальном смысле под вопросом. Ни с довольствия личный состав не снять, ни в отпуск не отпустить, и даже, упаси боже, в финчасти деньги не получить. Это раньше таких атрибутов власти было несколько. Знамя полка, полковая печать, ну и казна, а сейчас на кораблях стандартный флаг, ничем не отличающийся от такого же, выданного на соседний корабль штурманской службой, казну давно упразднили, и осталась только официальная гербовая печать, от которой так много зависит.

История эта произошла примерно за год до развала Союза. Страна уже потихоньку закипала со всех сторон, комсомольские работники стайками переплывали из райкомовских кабинетов в кооперативы, комиссионные магазины ломились от невиданных доселе товаров, а на флоте все шло, как всегда, планово и пока еще независимо от всего происходящего на Большой земле. Корабль, как всегда, напряженно готовился к боевой службе, которая была уже на носу, а оттого все были взвинчены, перепсихованы и, вообще, ждали ухода в море, как манны небесной. Как правило, корабельная печать хранится всегда у старпома, который реально и занимается на корабле всеми повседневными и обыденными делами, не отвлекая командира от решения глобальных стратегических задач. Наш старпом, капитан 2 ранга Рудин Александр Сергеевич, умница, полиглот, выучивший несколько иностранных языков, включая японский, совершенно самостоятельно, обладавший энциклопедической памятью и удивительной широтой знаний, военнослужащим был совершенно никудышным. Более всего он походил на высокого, несуразного ученого-ботаника, волей случая напялившего офицерский мундир и до сих пор так и не осознавшего сего прискорбного факта. Тем не менее, добравшийся неведомыми путями до должности старпома и погон кавторанга, Александр Сергеевич свою абсолютную неполноценность как строевого офицера осознавал полностью. А оттого с годами стал очень осторожным, если не сказать трусливым, от принятия самостоятельных решений уклонялся умело и артистично и, вообще, старался быть душой-человеком, который почти ничего не решает, а лишь транслирует командирские приказания. Единственное, чем Рудин любил бравировать, была та самая корабельная печать, которую он неизменно таскал с собой, не оставляя ее в каюте ни на минуту. Печать так окрыляла Александра Сергеевича, что иногда он устраивал целые спектакли перед тем, как поставить ее на самую безобидную бумажку. Наверное, на фоне всей остальной беспомощности это так поднимало значимость старпома как начальника в собственных глазах, что удержаться от этой почти детской забавы он не мог, хотя в остальном Рудин был неплохим человеком, мягким и незлобивым.

Крейсер на тот момент базировался в Оленьей губе, и в пятницу командир разрешил старпому, проживавшему во Вьюжном, прибыть на корабль к обеду, так как он оставался обеспечивать на борту порядок на две ночи до воскресенья. Уже в понедельник мы должны были перешвартоваться в Гаджиево, после чего всю следующую неделю штаб дивизии должен был кататься катком по экипажу, проверяя все наши уровни готовности к выполнению основного мероприятия. И естественно, с самого утра на стол командиру начало падать огромное количество бумаг, требующих незамедлительного пропечатывания гербовой войсковой печатью. Тут и помощник командира с интендантом, готовящиеся ставить на довольствие в Гаджиево личный состав, и механик с заявкой на азот, и командир БЧ-1 с заявкой на шкиперское имущество, куча остального народа.

Командир, сам отпустивший старпома отоспаться и не забравший печать себе на это утро, такого наплыва не ожидал и ближе к обеду начал потихоньку закипать. А на докладе после обеда, на котором уже присутствовал старпом, неожиданно для всех, а для самого Рудина в первую очередь, выяснилось, что он потерял корабельную печать.

Обнаружилось это прямо в центральном посту, после доклада, когда к старпому бросилась масса страждущих получить на свои бумажки оттиск советского герба. Сначала старпом с барской небрежностью полез в карман, но, не обнаружив в нем заветного медного цилиндрика, уже более энергично начал шарить по всем остальным карманам, затем озирать стол, после чего с верблюжьей грацией унесся продолжать поиски в каюте. Через пятнадцать минут командиров боевых частей снова собрали в центральном посту, где, восседая в своем кресле, командир с мрачным выражением лица, угрюмо поглядывая на старпома, сообщил всем, что потерялась печать и что надо срочно организовать ее поиски на корабле в течение получаса, но без шума и тревог, после чего снова собраться здесь же. Поиски ни к чему, естественно, не привели, за исключением того, что о пропаже печати узнал весь корабль до последнего матроса. Потом старпому выделили мичмана с собственным автомобилем, который повез того домой во Вьюжный, чтобы проверить, не оставил ли Рудин печать там, на кухне или в ванной. Вернулись они где-то через час и без печати, которую дома обнаружить тоже не удалось. А еще минут через сорок, когда я, воспользовавшись ситуацией, решил вздремнуть в каюте, меня неожиданно вызвали к командиру.

— Разрешите, товарищ командир?

Я постучался и приоткрыл дверь в каюту командира. Внутри было тесно. Кроме командира там были оба старпома, помощник и даже механик, задумчиво покусывающий ус. На Рудина было по-человечески жалко смотреть. По большому счету он походил на пай-мальчика, очень сильно провинившегося перед старшими и теперь не находящего себе места от осознания своей вины и глубочайшего раскаяния. Остальные были не так напряжены, хотя определенная скованность и общая растерянность все же чувствовались. Только один командир, пребывающий в своем постоянно суровом состоянии, был собран и являл собой образ человека, для которого все препятствия в жизни — только досадные мелочи, мешающие достичь конечной цели. А целью командира на настоящий момент была автономка. Будучи до костей мозга моряком и военным человеком и слепивший за полтора года из давно неплавающего экипажа вполне достойную команду, он стремился только к одному: завершить этот этап успешной боевой службой, и все остальное для него казалось ерундой, не заслуживающей особого внимания.

— Белов! Что у тебя за эскали… экскали… ну… штамп для книг такой есть?

Я сначала и не понял, о чем идет речь.

— Товарищ командир. Что вы имеете в виду?

— Экслибрис. — негромко подсказал Рудин, маячивший за спиной командира, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза.

— Да! Экслибрис! — поправился командир.

Я на мгновенье задумался. У меня и правда был очень неплохой экслибрис. В самую мою первую автономку его вырезал один товарищ, по моему же эскизу, и, надо сказать, вырезал очень грамотно и тонко. Офицера этого звали Леха, он уволился в запас около года назад и проживал ныне в Мурманске, откуда была родом его жена. Чем он занимался в настоящее время и даже где жил, было мне неизвестно.

— Ну. Есть у меня экслибрис. А что такое, товарищ командир?

— Покажи!

Я пожал плечами.

— Дома он у меня.

Командир хмыкнул, как раненый лев.

— А как можно увидеть оттиск его… хотя бы?

Оттиск у меня был. На книге в каюте.

— Разрешите сходить в каюту, товарищ командир?

После моего возвращения сначала командир, а потом все остальные внимательно и по очереди изучили штамп на титульном листе книги.

— Да, неплохо! — сурово констатировал командир после осмотра книги.

— Я же говорил товарищ командир. Грамотно сделано. Очень тонко и аккуратно. — вкрадчиво вещал старпом откуда-то из-за спины командира.

— Не суетись под клиентом, старпом! — Командир шлепнул ладонью по столу.

— Все свободны, старпом и механик остаться. Да, помощник, мичмана Костикова ко мне.

Все молча вышли.

— Садись, Белов. Слушай внимательно. Старпом, бл…, потерял печать. Дело, конечно, гнусное, но решаемое. Но момент сейчас такой, что в обычном режиме его решить нельзя. Если я сейчас доложу, что нами утеряна печать корабля, думаю, что наша боевая служба может даже оказаться под вопросом. Этого я позволить себе не могу. Не для этого я вас целый год дрессировал. Но и без печати нам никак не обойтись. Какой-то запас чистых листов с печатью, конечно, есть, но немного. Нам надо продержаться до самого последнего, пока уже будет невозможно отменить боевую службу, а потом уже и доложить о потере. А это минимум еще недели три-четыре. Поэтому слушай боевой приказ: найди этого своего умельца, который тебе сделал этот самый эскли… Ну понял, короче. И пусть он нам вырежет печать. Такую, чтобы ее оттиск не отличался от настоящего. Печать нужна в понедельник. Вечер — крайний срок.

Я опешил.

— Товарищ командир, он в запасе давно. В Мурманске живет. Я даже не знаю, где… Да и подсудное это дело, гербовую печать подделывать.

— Белов! Если попадешься — вся вина на мне. Я тебе приказ отдаю, ясно?! Рудин, выдай Белову всю, слышишь, всю корабельную кассу! Костиков! — Командир повернулся к возникшему в дверях мичману.

— Поступаешь в полное распоряжение к Белову. Бензин за счет экипажа.

Костиков, служивший с командиром уже не первый год, молча кивнул.

— Механик, на перешвартовку Белова подмени кем-нибудь из инженеров. Его не будет. И всем, кто здесь, оставить все, что слышали, при себе! Все свободны!

Через полчаса я, сидя в машине Костикова, мчался в Гаджиево, судорожно раздумывая над тем, у кого мне найти адрес Лехи. Дома я переоделся в гражданскую форму, сложил в папку найденные на корабле самые четкие оттиски печати, и дождавшись уехавшего переодеваться Костикова, начал поиски Лехиного адреса. К моему удивлению, адрес нашелся довольно быстро, причем в соседнем доме. И хотя время было уже ближе к шести вечера, мы с Костиковым решили ехать в Мурманск сразу же, не теряя времени. Часам к восьми вечера мы наконец нашли долгожданный дом, в котором, судя по всему, и проживал ныне капитан-лейтенант запаса Леха Бурдинский. Костиков остался ждать в машине, а я, подхватив папку с бумагами, зашел в подъезд.

На мой звонок дверь открылась почти мгновенно. Хозяин, судя по внешнему виду, только что сам зашел домой и даже не успел снять куртку.

— Оба-на! Офицер Борисыч! И какими это судьбами тебя ко мне занесло?

Леха сразу узнал меня, хотя сам изменился довольно здорово, основательно подобрев, отпустив бородку, и вообще, приобрел вид упитанного и довольного жизнью бюргера.

— Давай, заходи, не вымораживай квартиру. Я сейчас один, семейство в санатории. Разувайся.

Мы разделись, обмениваясь общими фразами о знакомых и прочих флотских новостях. Когда мы прошли на кухню, Леха, настрогав на тарелку финского сервелата и наполнив рюмки, спросил меня:

— Борисыч, ну так какого хрена ты меня разыскал-то? Большими друзьями мы не были, так что явление твое чрезвычайно странно и непонятно, и даже внушает некоторые опасения. Ты по служебной надобности или сам, по личным проблемам. Давай-ка хлопнем, а потом ответишь.

Я послушно чокнулся и опрокинул рюмку. С одной стороны, я, конечно, понимал, что алкоголь для тонкой гравировальной работы вреден, а с другой стороны, знал, что иначе никакого делового контакта не достичь.

— Знаешь, Леха, врать не буду, приехал по делу. Тут такая беда случилась.

И я рассказал Лехе все. От начала и до конца. Тот внимательно слушал меня, не перебивая и не предлагая выпить, и лишь задумчиво крутил в руках хлебную корку.

— Ну. Понятно мне все. И что же твои командармы. Или ты сам хочешь, чтобы я за пару дней вырезал сам себе года три-четыре общего режима? А то и строгого. Борисыч, я криминалом не занимаюсь. А вообще, с чего ты взял, что я резьбой-то балуюсь? Я в рыбном порту работаю, кстати.

Я огорченно развел руками.

— Да я и не знал, где ты вообще сейчас! Поджало вот. Нашел. Да я сам бы и не догадался к тебе ехать. Старпом, дурило, твой экслибрис вспомнил. Ну нет так нет. Поеду гравера искать… неразборчивого.

Леха налил мне рюмку и плеснул себе.

— Да не гони ты. Вечер уже. Кого ты сейчас найдешь-то? Давай-ка еще по одной. Тебе сколько Родина на это шулерство-то выделила?

Я опрокинул рюмку.

— Да так. Тысяч пять есть.

Леха задумчиво покрутил в руках свою нетронутую рюмку.

— Негусто. Вряд ли кого найдешь под статью за такие деньги идти.

Потом он встал, прошелся по кухне.

— Ладно, ты закусывай пока, я сейчас. — и ушел в комнату.

Я налил себе третью, решив на этом закончить. Выпил, закусил и, узрев на подоконнике пепельницу, закурил. Лехи не было минут десять. Потом он вернулся и сел напротив меня.

— Значит, так, Борисыч! Я берусь за это. И не потому, что хочу неожиданных бабок срубить с вас раздолбаев, а потому, что сам из этой системы и знаю, какой бардак там был, есть и будет. Условия такие: пять штук плюс три литра шила. Не «Рояля» какого-нибудь, а настоящего корабельного медицинского шила. За работой приезжай завтра вечером. Сюда. Примерно в это же время. Ну, естественно, с деньгами и жидкостью. Идет?

Откровенно говоря, я сомневался, что мы найдем хоть кого-то, кто возьмется за эту противоправную, а на дилетанта и любителя Леху тем более не рассчитывал, и ехал к нему, скорее руководствуясь чувством долга перед командиром, чем трезвым расчетом.

— Согласен!

— Давай образцы-то.

Я отдал ему папку с бумагами и начал прощаться.

В Гаджиево мы вернулись в начале одиннадцатого и сразу заехали к командиру домой, чтобы доложиться о результатах. Командир молча выслушал. Кивнул головой и написал записку старпому насчет спирта. Как я понял, после нашего отъезда был произведен еще один штурмовой поиск печати во всех возможных и невозможных местах, и ее, естественно, не нашли. Поэтому то, что мой приятель согласился, было воспринято командиром хоть и без энтузиазма, но со скрытой надеждой. Утром Костиков подхватил меня на посту ВАИ, и мы поехали в Оленью губу на корабль. Старпом встретил нас с видом человека, недоповесившегося накануне. Видно было, что вся эта история грызла его всю ночь, спать толком не дала и, вообще, с каждым часом безвозвратно убивала его тонкую ранимую психику. Спирт Александр Сергеевич выдал безропотно, даже особо не наблюдая, сколько я наливал, что дало мне лишних пол-литра качественного государственного продукта в личное пользование. После этого я объявил себе и Костикову выходной день до вечера, и, условившись встретиться у поста ВАИ в восемнадцать часов, мы вернулись в Гаджиево и разошлись по домам.

Вечером мы мчались в Мурманск, в моем кармане лежала пачка туго спеленатых купюр, а в багажнике, в стеклянной банке из-под помидор, плескались три литра чистейшего спирта из личных запасов командира. Когда мы приехали, в окнах Лехи горел свет. Я поднялся на его площадку и позвонил в дверь. Леха открыл, как и в прошлый раз, быстро.

— Ну здорово. Проходи.

Я вошел, поставил банку на пол.

— Ну чего стоишь? Раздевайся!

Леха был в чудесном настроении и просто лучился от улыбки.

— Пошли на кухню.

На кухне царило полупраздничное убранство. По крайней мере, стол соответствовал незамысловатому мужскому празднику. Присутствовала жареная картошечка, соленые огурчики, грибочки, колбаска и над всем этим возвышалась запотевшая бутылка настоящей «Столичной».

— Принимай работу, Борисыч!

Леха, улыбаясь, вытащил из кармана печать и положил на стол. Это была точная копия корабельной печати, в таком же бронзовом закручивающемся футляре, на такой же цепочке и, вообще, мало чем отличавшаяся от оригинала, по крайней мере внешне.

— Опробуй! — Леха достал из моей папки один из листов с оттиском оригинала и, выкрутив печать, хлопнул ею по листу. Оттиски ничем не отличались! Они были просто идентичны!

— Нравится?

Я восхищенно кивнул. Слов просто не было. За одни сутки Леха умудрился сотворить чудо, которое и вправду могло потянуть лет на пять.

— Борисыч. Ты как? На колесах?

— Да нет. Меня мичман возит уже второй день. Авральные работы.

Леха на миг призадумался.

— Ты спустись к нему и отошли домой. Пусть за тобой завтра заедет. Скажи, мол, не готово еще, а ты останешься процесс контролировать. А завтра пускай часиков в десять утра за тобой и приедет. А мы тут с тобой посидим. Душевно. Согласен?

Я согласился. Уж больно заманчиво выглядел стол, да и самое главное, боевой приказ был выполнен. Накинув куртку, я выскочил на улицу, и описав Костикову картину ожесточенной Лехиной работы, отослал его домой, с тем, чтобы он вернулся сюда назавтра к десяти утра. Слова свои я подкрепил некоторой суммой общественных денег, выделенных мне на бензиновые расходы, и Костиков, понимающе кивнув, умчался домой к семье, а я вернулся к Лехе.

Описывать застолье подробно смысла не имеет, оно было именно таким, какими бывают офицерские посиделки, сдобренные общими воспоминаниями, устаревшими новостями и простым трепом на самые отвлеченные темы. Но, в конце концов, я задал Лехе тот самый вопрос, который меня подспудно грыз все прошедшие сутки. Наполнив в очередной раз рюмки, я наклонился к Лехе и спросил:

— Леха, скажи честно, а почему ты согласился на эту незаконную авантюру? Ну не верю я, что из-за этих пяти тысяч и шила? Не верю. Спасибо тебе, конечно, огромное, но вот скажи мне, старина.

Леха засмеялся и, чокнувшись со мной, опрокинул стопку.

— Я ждал этого вопроса, Борисыч. Честно говоря, я и сам не знаю. Ну, во-первых, ты приехал ко мне не как посланец командования, а просто как знакомый, попавший в беду, хотя по большому счету беда это не твоя. А во-вторых… знаешь, когда я написал рапорт, меня ведь по всем кругам ада провели. Ты же знаешь, как у нас увольняют. Был многообещающий офицер, стал изгой, покидающий ряды. А мне нужны были документы от части, чтобы от жены эта квартира не ушла. И знаешь, когда я попросил командира помочь мне с этими документами, он меня просто послал. И даже запретил старпому ставить мне печати на любые бумаги без его личного разрешения. И тогда я решил больше не кланяться. Я просто сел и за трое суток вырезал и печать, и угловой штамп своей воинской части. Квартиру, слава богу, мы с женой не потеряли. Да по большому счету и профессию гражданскую я благодаря своему дебилу-командиру освоил. Я, Борисыч, теперь действительно гравер. И больше никакого отношения к военной организации иметь не хочу. Она меня очень ласково проводила. А печать эта, которую я тебе сделал, это именно та самая печать, которую я себе делал. Я просто номер войсковой части поменял, да и корпус нормальный оформил. Да, кстати. Я тебе еще и угловой штамп подогнал. На. Подарок от фирмы предпринимателя Бурдинского.

И Леха достал из кармана еще и угловой штамп.

— А почему все же помог? Гм. Ты меня никогда не сдашь. Да и сама система меня не сдаст. Не вынесет сор из избы. А мне почему-то захотелось в наш флотский бардак еще свой личный взнос сделать. На память, так сказать. Глупо, конечно. Да и лишние деньги на дороге не валяются по нынешним временам. Ты, кстати, себе чистых листочков наштампуй побольше. Поверь, пригодятся. А с тобой сейчас сижу за столом с огромным удовольствием. Как ни крути, хоть я и отбрыкиваюсь от своего военно-морского прошлого изо всех сил, но так оно со мной до конца жизни и останется.

Сидели мы часов до четырех утра. Потом, совместно наведя порядок на кухне, улеглись спать. Ровно без пяти десять за окном просигналила машина Костикова. К этому времени мы уже давно встали, напились кофе и мирно курили на кухне. Прощались недолго. Просто пожали друг другу руки, и я ушел вниз к Костикову. Потом мы поехали домой в Гаджиево, где я попутно переоблачаясь в форму, успел наштамповать себе целую пачку бумаги печатью и угловым штампом в самых разных вариантах и сделать запас отпускных билетов и командировочных удостоверений минимум на десятилетие. На корабле командир, проверив качество подделки, остался доволен и даже, на мой взгляд, сильно удивлен той оперативностью, с которой было выполнено его задание. Это, правда, не помешало ему после скупой благодарности оставить меня на корабле до перешвартовки, правда, пообещав выделить выходной на неделе. В понедельник мы перешвартовались в Гаджиево, и благодаря вновь обретенной печати на корабле забурлила деловая жизнь.

А еще через три дня старпом Рудин нашел настоящую печать. Оказывается, наш «очарованный» старпом по приходе домой повесил шинель, в кармане которой была печать, в шкаф, а уходя из дома, надел другую, старую, висевшую на вешалке в прихожей. Потом, рыская по квартире в поисках пропавшего символа власти, старпом не догадался заглянуть в шкаф, где висела шинель, да, скорее, даже и не подумал о таком варианте. А с появлением моей подделки Рудин, вообще, как-то успокоился и больше никаких усилий по поиску утерянного раритета не предпринимал. Но когда через несколько дней старпома случайно забрызгал мчавшийся с безумной скоростью по зоне «КамАЗ», ему пришлось оставить дома перепачканную шинель и надеть другую, висевшую в шкафу. Представляю, каково было его удивление, когда, сунув руки в карманы, он обнаружил там оригинал. Что ему сказал по этому поводу командир, осталось тайной, но с тех пор печать старпом пристегивал к штанам такой «якорной» цепью, что ее можно было оторвать только с самими штанами. Вторая печать какое-то время находилась у командира, а потом, после его неожиданного увольнения, следы ее затерялись.

Рудин, несмотря ни на что, командиром стал, получил «полковничьи» погоны и свою «шапку с ручкой» и добросовестно командовал сначала кораблем, уходящим в отстой, а потом еще несколько лет кораблем, стоящим на ремонте в Северодвинске. В море самостоятельно, в ранге командира, на моей памяти он так ни разу и не сходил. С Лехой Бурдинским я виделся еще всего один раз, когда, увольняясь в запас, неожиданно для самого себя, заехал к нему в гости. Мы неплохо посидели с ним, и он оказался единственным человеком, который помахал мне с перрона железнодорожного вокзала города Мурманска. А на память обо всей этой истории у меня остался тот самый угловой штамп, который, к счастью, старпом не терял, и этот вполне музейный экспонат с номером уже несуществующей воинской части несуществующего государства до сих пор лежит у меня дома. И я до сих пор так и не понял, почему Леха все-таки решил нам помочь, но где-то в глубине души верю, что не только из-за денег.

Вагонная история

Не хочется прослыть жутким плагиатором, но история, которую я хотел бы рассказать сейчас, бродила, наверное, по всем родам войск, хотя принадлежность к любому из них в самом сюжете ничего не меняет. Поэтому привожу ее как таковую.

Капитан-лейтенант Игорь Потапов был мужчиной неженатым. Связывать свою жизнь с какой-нибудь определенной женщиной в неполные двадцать семь лет считал делом преждевременным, справедливо полагая, что свое еще не отгулял. Срок окольцовывания Игорь для себя установил — по достижении тридцати лет, а до этого предавался радостям свободного общения с женщинами со всей широтой своей души и физическими возможностями организма. Женскому полу Игорек нравился всегда, на недостаток внимания с его стороны не жаловался и был любимцем всех одиноких женщин своего отдаленного гарнизона. Поэтому, когда уходил Игорь в автономку, провожали его, роняя слезу, одни подруги, а встречать могли с радостным визгом совсем другие, что на самом деле было Игорьку по барабану и особого удивления у него не вызывало.

Нырнув в глубины Баренцева моря в начале мая, корабль Потапова вынырнул в конце июня, лихо бросил швартовые концы у пирса, и началась ускоренная замена экипажей. В очередной раз произошло спонтанное изменение флотских планов, как всегда сверхсрочное, так что на прием-передачу корабля экипажам выделили ровно трое суток и ни минутой больше. Игорь был командиром турбинной группы, «железа» на корабле у него было больше всего, а посему за эти три дня на берег он не сошел ни разу, подбивая по ночам акты вместо того, чтобы нежиться с одной из подруг в теплой постели. Особо по этому поводу Игорь не горевал, все же целый отпуск впереди, но напряжение молодого организма чувствовал сильно, особенно по утрам, страдая несгибаемой «шатровой» болезнью. Но поблажки себе офицер не давал. И были на то свои причины.

Дело в том, что через неделю его мама, живущая в Питере, должна была отмечать день рождения. Маму Игорь очень любил и непременно хотел попасть домой именно к этому дню. Поэтому, стиснув зубы, расслабляться себе не позволял, добросовестно сдавал матчасть и надеялся, что в мамин день появится дома с букетом цветов и подарком.

Судьба смилостивилась над ним. Каким-то чудом командир умудрился за эти три дня выбить деньги для экипажа, получить их и выдать. Помощник командира, мобилизовав десяток грамотных мичманов, умудрился за последнюю ночь напечатать отпускные билеты, оформить проездные документы и закончить все необходимые для отпуска «бумажные» дела. Поэтому последний день сдачи корабля чем-то напомнил былые советские времена, когда одновременно с последним выходом экипажа на пирс, ему выдали отпускные документы и пожелали счастливого пути и хорошего отдыха. Событие сие произошло под вечер, и, подхватив сумки с вещами, Игорь рванул в поселок. День рождения у мамы был послезавтра, времени оставалось в обрез, и Игорь знал, что если успеть на вечерний поезд в Питер, то послезавтра рано утром он привезет его в город трех революций, и можно даже успеть купить достойный подарок. В летний период рассчитывать на самолет было глупо, билетов все равно не купить, и поезд оставался единственным реальным способом попасть домой вовремя. За неполный час, пока Игорь собирал пожитки в своей однокомнатной холостяцкой квартире, его успели навестить три подружки, прослышавшие о возвращении своего любимца. Игорю стоило большого труда выпроводить навязчивых посетительниц, хотя сердце, да и не только оно, болезненно сжималось, когда приходилось, применяя легкие физические усилия, подталкивать девушек к двери.

Надо сказать, что в отпуск Игорь ехал в полной форме офицера ВМФ, зная, что маме нравится, когда он в форме.

В Мурманск Игорь поспел за полчаса до отхода поезда. В кассе остались лишь плацкартные билеты, но выбирать не приходилось, и Игорек, взяв билет, рванул на перрон. Попутно офицер, истосковавшийся за время автономки по свежим фруктам и овощам, прикупил у заезжего торговца-азербайджанца пару дынь и целую сумку груш. Вагон у Игоря оказался предпоследним, и он влетел в него аккурат перед тем, как тронулся поезд.

Плацкартный вагон был полупуст. В своем бездверном купе Игорь обнаружил лишь очень даже симпатичную девушку лет двадцати пяти и сидящего напротив нее мужчину далеко не средних лет, явно командированного, с выпирающим животиком и явным интересом к девушке. В вагон его попутчики попали, судя по всему, задолго до отхода, так как столик был заставлен закуской, а посредине возвышалась причудливой формы бутылка с каким-то импортным коньяком. Стаканы были наполнены.

— Здравствуйте! — Девушка мило улыбнулась вошедшему Игорю.

— Здравствуйте! Соседями будем. За знакомство! — Воспитанный во флотских традициях, офицер воспринял налитые стаканы как сигнал к знакомству и, не садясь, поднял один и лихо опрокинул в рот. Девушка радостно захлопала в ладоши и засмеялась. Мужчина тоже улыбнулся, правда, как-то криво. Коньяк Игорю не понравился. Впрочем, как и попутчик. От обоих явно несло плесенью.

— Капитан-лейтенант Потапов Игорь Владимирович. Военно-морской флот. — Игорек снял фуражку, достал из сумки дыню и выложил ее на стол. — Угощайтесь!

— А меня зовут Надя. — Девушка продолжала улыбаться. — Я в институт еду после каникул.

— Виктор Сергеевич, — сухо представился мужчина. — Присоединяйтесь, раз уж такое дело.

— С пустыми руками — никогда! Наденька, золотце, не сочтите за труд, сполосните груши с дыней, а я пока быстренько найду вагон-ресторан и запасусь всем необходимым для интеллигентного и, главное, нескучного общения.

Виктор Сергеевич, исподлобья наблюдая за происходящим, неодобрительно хмыкнул:

— Вы, Игорек, прямо как ураган. Прибежали, всех на ноги подняли.

На бурчанье более великовозрастного ловеласа Игорь не обратил ровным счетом никакого внимания, так как принял твердое решение его пойла больше в рот не брать и девушке не позволить.

Вагон-ресторан был закрыт. Отправление поздно вечером подразумевало его открытие только с утра. Но истосковавшийся по людям Игорек излучал такую ауру любви ко всем окружающим, что семипудовая буфетчица сразу же растаяла под неукротимым напором симпатяги в погонах и выдала ему на-гора пару бутылок не самого плохого марочного вина, бутылку самого настоящего армянского коньяка и кучу всевозможных вкусностей, правда, не забыв облегчить кошелек Игорька на изрядную сумму.

Вагон был тих. Большинство пассажиров тихо-мирно завернулись в простыни и предавались сну. В купе Игоря и ждали, и не ждали. Надя гостеприимно улыбалась, а Виктора Сергеевича сам факт наличия под боком молодого симпатичного офицера, видимо, не очень окрылял. Скорее всего, он в глубине души надеялся, что капитан-лейтенант, добравшись до вагона-ресторана, надерется там вусмерть и как минимум до завтра в купе не вернется.

— Ну садись, моряк, а то мы думали, что ты уже не вернешься. — Виктор Сергеевич смирился с его возвращением, но инициативу в действиях и разговоре терять не хотел.

— Не дождетесь! Давайте еще раз за встречу! — с ходу предложил Игорь и, откупорив бутылку, наполнил стаканы.

Потекла неспешная дорожная беседа, прерываемая лишь очередным тостом. Каплей по природе своей был человеком словоохотливым, поговорить умел и любил, чем, кстати, более всего и нравился женщинам, которые, как известно, любят ушами в первоначальной фазе знакомства. Словом, Игорек справно журчал о морских глубинах, опасностях и невзгодах, подкрепляя все это невероятными примерами из собственного опыта. Весь вагон уже давно погрузился в сон, а Игоря все несло и несло. Надя восхищенно смотрела в рот героическому подводнику, а Виктор Сергеевич делал неумелые и безуспешные попытки перехватить лидерство в компании. Поскольку у него этого не получалось, он в очередной раз предлагал наполнить бокалы и хмуро опрокидывал спиртное в рот, не обращая внимания на искрящиеся тонким флотским юмором тосты Игоря. В один из моментов Надя, слегка обалдевшая от выпитого вина и рассказов офицера, предложила выйти в тамбур покурить. Игорь с готовностью согласился. Надя вышла из купе, а Игорь стал рыться в карманах мундира, разыскивая сигареты.

— Подожди-ка, моряк! — Виктор Сергеевич дернул офицера за рукав. Зажав в руке пачку сигарет, Игорь повернулся.

— Знаешь, дружище, я с этой девочкой еще на вокзале познакомился. Ну а уж когда мы в одном купе оказались. Короче, моряк: по совести эта красавица за мной. И если ты настоящий мужчина, то мечи бисер и дальше, но через полчасика свали куда-нибудь, хоть в тамбур минут на двадцать. Я успею. — Виктор Сергеевич посмотрел Игорю в глаза и многозначительно опустил вниз оконную шторку.

Игорь все понял. Старый развратник положил глаз на Надюшу, а он, болтун и хохотун, этого сразу не приметил, да и откровенно говоря, этого несвежего пенсионера в расчет не принимал. Конечно, уступать молодую студентку этому «вечно командированному» не очень-то и хотелось. Уж очень аппетитно выглядела девушка Надя, успевшая к этому времени переодеться в домашний халатик. Упругая даже с виду грудь, не менее третьего размера, длинные и стройные ноги, как по заказу выползающие из-под халата при каждом движении, ну и все остальные немаловажные для женщины, а тем более для мужчины, детали.

Воспитанный капитан-лейтенант вздохнул и, бросив в уголок губ сигарету, вышел в тамбур. Бросавшая плотоядные взгляды на Игоря в течение последнего часа, Надя терпеливо ждала его в тамбуре, не прикуривая. Закурили. Игорь, твердо подавивший основной мужской инстинкт, уставился в окно и молча жевал фильтр сигареты. Подзахмелевшая Надюша не заметила перемены в настроении офицера и доверчиво прижавшись к плечу Игоря, щебетала и щебетала. Она оказалась студенткой третьего курса то ли мед, то ли пединститута, возвращалась в Питер после каникул, и вообще, обожала моряков. Кто такие студентки-медички, Игорь хорошо помнил еще с курсантских времен. Огонь-женщины! А как анатомию знают. Досконально! Но, отогнав от себя всяческие «грязные» мыслишки, Игорь, легонько подтолкнув девушку, направился обратно в вагон.

Виктор Сергеевич уже занял «боевую» позицию, улегшись на свою нижнюю полку, накрывшись простыней и демонстративно вывесив дорожные спортивные шаровары над головой.

— Ну что, Наденька, дадим нашему дяде Вите немного посопеть. Да и ты лапочка спать ложись. А я пойду омою свои бренные чресла. — Игорь решительно бросил полотенце на плечо и, аккуратно передвинув замершую от удивления девушку, направился в туалет.

— А я? Может, мы. Рано еще. — Разомлевшая от военно-морского обаяния каплея девушка решительно не была готова к такому повороту событий.

— А по мне, уже поздно. — брякнул Игорь и растворился в вагонном коридоре.

Так с полотенцем на плече и мыльницей в руках Игорь и простоял в тамбуре закрытого вагона-ресторана около часа вместе с бутылкой коньяка, вторично выпрошенной у буфетчицы, пытаясь разобраться в правильности совершенного по отношению к, безусловно, благоволившей ему студентке. Потом Игорь двинулся по направлению к своему вагону.

В довольно безлюдном вагоне стояла тишина. Подходя к своему купе, Игорек вдруг услышал Надюшин голос, причем повышенной тональности. Что она там говорила, он не понял, так как звуки перекрывало мерное постукивание колес. Игорек тормознул свое продвижение и прислушался. Какое-то мгновение было тихо, а после, перекрыв даже стук колес, раздался громкий и отчетливый звук полновесной пощечины. Игорек улыбнулся. Наверное, этот пузан целый час пытался подобрать ключики к студентке, а именно сейчас перевел общение в завершающую фазу, да только крайне неудачно. Неожиданно обрадованный офицер решил дать немного времени конфликтующим сторонам на снижение напряженности и вернулся в тамбур перекурить.

Когда через несколько минут Игорек оказался в своем купе, картина ему предстала следующая. Виктор Сергеевич лежал, укрывшись одеялом с головой, лицом к стене, как будто его здесь и не было совсем. Причем спортивных шаровар тоже не было. «Замерз, наверное», — со злорадством подумал Игорек. Надя тоже лежала, и тоже лицом к стене. Только не укрывшись, а просто запахнувшись халатиком. И непонятно было, спит она или нет. Так вот оба и лежали неподвижно, как будто и не было здесь никаких громогласных шлепков по мясу. Игорь раздеваться не стал, а тихонько взобрался на свою верхнюю полку, улегся и уставился в потолок. Сон не шел. Полежав какое-то время, Игорек свесил голову и посмотрел вниз на Надю, которая возлежала прямо под ним. В чем прелесть полярного дня, так это в том, что светло и солнечно. И главное — все видно! А под ним так красиво лежала очаровательная девушка. Нет, под Игорьком, естественно, частенько лежали девушки, но вот в таком ракурсе, с высоты полутора метров разглядывать спящую красавицу ему еще не доводилось. Халатик, как будто невзначай распахнутый, обнажил почти до бедер красивые, сильные и в то же время стройные и породистые ноги. Волосы разметало по подушке, а подложенная под голову рука так интересно собрала складки на халате, что это не только явно указывало на отсутствие бюстгальтера, но и позволяло обозревать грудь и оценивать размер симпатичных сосочков.

Военно-морские офицеры — существа по определению безрассудные, а уж после почти целой бутылки коньяка, так просто безбашенные. Игорю вдруг, буквально до боли в паху, захотелось погладить грудь этой девчонки. Стараясь не издавать никаких звуков, он потянул руку вниз. Длины руки не хватало. Тогда Игорек окончательно перевернулся на живот, зацепился ногой за прикроватную полку, и теперь уже свесил вниз половину туловища. Поза была еще та. Раскоряченный мужчина наполовину свисает вниз, одна нога в неимоверном изгибе зацеплена за полку, другую деть некуда, поэтому она просто согнута, чтобы не мешать, а обе руки свободны. К свесившейся вниз голове Игорька мгновенно прилила кровь, обильно сдобренная алкоголем, и он, уже не задумываясь о предполагаемых последствиях, погладил девушке волосы. Та никак не отреагировала, но Игорь спинным мозгом почувствовал, что она все же не спит. Продолжая мягко и нежно поглаживать, Игорь постепенно сдвигал руку все ближе и ближе к заветному воротнику халата, за которым открывался оперативный доступ к этим заманчивым и упругим грудям. Надюша продолжала неподвижно лежать, никак не реагируя на поползновения Игорька, но его руки уже чувствовали, что она дышит уже чаще и глубже. Наконец, руки опустились до желанной ложбинки, и пальцы коснулись груди. И в это же мгновение девушка вдруг резко соскочила с полки и встала в проходе. От такого резкого маневра Игорь потерял равновесие и чуть было не навернулся вниз, прямо под ноги Надюши. Слава богу, нога была в крепком зацепе с полкой, да и мужской орган офицера, к этому времени окрепший до боевого состояния и тоже сыгравший роль своеобразного тормоза, не дали телу упасть. Надюша же, приложив палец к губам, поманила его за собой и вышла из купе. Спустившись, Игорь бросился за ней. У самого выхода из вагона он догнал ее.

Поцелуй длился несколько минут, в течение которых Надюша, в буквальном смысле, остро почувствовала донельзя окрепшее желание пламенного офицера, да и у нее самой от возбуждения сердце выскакивало из груди и начали подкашиваться ноги.

— Милый. Я тебя прошу. Только не в туалете. Только не в туалет.

Как бы ни был возбужден Игорь, но таинство акта он уважал, и гальюн считал местом, непотребным для соития. Оставался только тамбур. На счастье, он был относительно чист. Лаская и целуя друг друга, пара обтерла все стены, и когда разгоряченная до бессознательности Надюша попыталась скинуть халат, под которым, кстати, вообще ничего не было, Игоря посетила одна неприятная мысль. Тамбур — это проходной двор раз, хотя сейчас уже ночь, и маловероятно, что кто-то будет шататься, но все же. И еще поезд имеет свойство останавливаться. А это пассажиры, проводник, станция. Желание-то от этих мыслей у Игорька не пропало, но ощущение неопределенной опасности осталось. Поэтому он не дал Надюше окончательно обнажиться, а, наоборот, запахнул на ней халат, развернул к себе задом, и, уперев ее лбом в дверное окно, придал ее телу позу, на флотском языке называемую «а-ля кальмар». Потом задрал халат на спину и. Судя по возгласам, Надюша была на седьмом небе, да и стекло, в которое она упиралась, даже вспотело от ее дыхания.

— Как же хорошо, милый. Еще… еще… А-а-а.

А вот милому было не так хорошо. Ощущение стремности ситуации и необходимость вращать головой, зорко оглядывая двери тамбура и пейзаж за окном, не повлияли на стойкость организма, но затормозили некоторые внутренние процессы, доводящие все дело до логического конца. Качанье маятника продолжалось уже минут десять, и в тот момент, когда студентка уже практически утратила ощущение реальности от удовольствия и, закатив глаза, только охала и подвывала, открылась дверка тамбура, ведущая в вагон.

В тамбур начал протискиваться какой-то седовласый старичок, годков так под семьдесят. Ну вылитый дед Щукарь. Игорьку ничего не оставалось делать, как, повернув голову, изобразить на лице какое-то подобие трагической маски и глазами показать на тело перед собой. Дедок оказался сообразительным и, жестом успокоив Игоря, тихонько вернулся в вагон, без стука закрыв за собой дверь.

Распаленная страстью Надюша этого афронта не заметила и продолжала метаться под фрикционными движениями офицерского тела. Разумеется, никакого положительного импульса в психологическое состояние Игорька этот эпизод не внес. Апофеоз никак не наступал. Наверное, еще минут пятнадцать Надюша получала удовольствие, пока, наконец, не грянул финал. Распалившаяся студентка повисла на шее усталого Игорька и покрыла его лицо страстными поцелуями, обещая все на свете, только чтобы этот марафон они смогли продолжить и завтра, и послезавтра в Питере, в любое свободное время, в любом доступном месте. У самого же Игорька от такой длительной, практически шахтерской работы тряслись ноги и было всего два желания: покурить и рухнуть в постель. Игорь осторожно закурил, поглаживая девушку, облепившую его объятьями, как осьминог. Потом Надюша, еще раз сладострастно поцеловав его в ухо, прошептала:

— Мне надо в туалет, сам понимаешь, милый, — открыла дверь и упорхнула в вагон.

И в этот самый момент в тамбур заглянул тот самый дед Щукарь, осмотрелся и, повернувшись назад, громогласно сообщил в вагон:

— Да все уже! Успокойтесь, он ее уже вы…л!

И сам первым прошел через тамбур в другой вагон. А за ним следом, практически строем, еще человек сорок, не меньше. Причем каждый проходящий пытался выразить к произошедшему свое личное отношение. Кто заговорщицки улыбался, кто брезгливо воротил нос. Одна тридцатилетняя пышечка, кокетливо улыбаясь, показала остренький язычок, а группа молоденьких девочек-тинейджеров, уважительно обозрев фигуру подводника, практически хором выразили желание заняться с ним массовой терапией. Все бы было ничего, только вот стоял Игорь в тамбуре в военной форме, ну по полной летней форме одежды, в рубашечке с погонами, только без галстука и фуражки. Когда шествие закончилось, последнюю точку во всем поставил проводник их вагона, проводивший эту делегацию и выразивший свое отношение всего одной фразой:

— Ну ты, мужик, даешь.

Надюша всего этого демарша не видела по причине того, что, юркнув в туалет, пробыла там минут десять, старательно вымывая следы любви с тела. После того как Игорь уложил ее спать, от усталости уже и не пытавшуюся трепыхаться, он узнал от этого самого проводника, что как раз перед этим рейсом управление железных дорог решило подзаработать, переоборудовав один из вагонов в видеосалон, и снабдило именно их поезд этим вагоном. А так как это было в новинку, взяли и поставили на последний сеанс какой-то новый эротический триллер, то ли «Цвет ночи», то ли «Дикую орхидею — 2», ну кино со стонами и вздохами. Народу в видеосалон набилось под завязку. И этот массовый исход на просмотр прошел, что для Игоря, что для Наденьки незамеченным. Мало ли кто по поезду вечером шатается. А когда кино кончилось, дедок этот первый с началом титров стартанул, чтобы у других под ногами не путаться. И как только обнаружил парочку в тамбуре, самоотверженно сдержал всю толпу, рвущуюся по своим купе, популярно и громко обрисовав ситуацию:

— Подождать надо! Там моряк телку имеет.

Наверное, просмотренный фильм повлиял или просто народ отнесся с пониманием, но только стояли все до тех пор, пока периодически заглядывавший в щелку дедок, не объявил, что дело сделано и можно продолжить движение.

А когда утром Игорек отправился в вагон-ресторан завтракать, он понял, что в этом поезде он чрезвычайно популярная личность. На всем пути следования он ловил на себе любопытные взгляды пассажиров и проводников, а кое-где его еще и приветствовали одобрительными возгласами. Поэтому, пройдясь по составу с утра, Игорь залез на свою койку, и носа оттуда не казал до самого Питера.

Надюша же по причине вечернего выпадения из действительности никак не могла понять резкого охлаждения такого выносливого офицера и даже пыталась прилечь к нему на его верхнюю полку. Все ее попытки потерпели фиаско, но уже на подъезде к вокзалу, немного упокоившийся Игорь, все же записал ее номер телефона и адрес. И через какое-то время они встретились в Питере.

Хорошо все, что хорошо кончается. Но с тех пор есть такое место, где Игорь Потапов никогда не испытывает вожделения по отношению к женщине. Это поезд, и тем более тамбур вагона.

Мимоходом. О чайниках

Апологеты и идейные вдохновители борьбы за взрывопожароэлектробезопастность корабля в своих исканиях доходят до полного абсурда. Где-то далеко, на другом конце страны, обалдевший от приборок матрос включает утюг, чтобы погладить робу на утро. Хочется спать, слипаются глаза, в итоге утюг шарахает сонного матроса насмерть. Начинается ажиотаж. Причем во всех Вооруженных силах. Сверху текут инструкции, наставления, требования, угрозы. Вы, козлы такие, за людьми не смотрите, вам на бедных моряков наплевать! И начинаются инструктажи, занятия и прочее времяпрепровождение. Но ни один начальник не думает о том, что утюг этот выдали лет тридцать назад, еще при власти «отца народов» и работал он только на честном слове. О новом утюге никто не подумает. Главное рапорта сдать, где все расписались в ознакомлении. Убьет — сам виноват! Во время гонений на электроприборы особое место в травле занимают чайники и кипятильники. Вот тут есть где развернуться! Любой офицер, мичман и матрос ох как любят чайку в каюте попить. После аврала, работы, да и просто в свободную минуту. А вот тут и засада! Нельзя! Чайник обязан быть занесен в книгу переносного электрооборудования, учтен (с присвоением порядкового номера), на шнуре должна висеть бирка с написанным сопротивлением изоляции, датой проверки и ответственным. И мерять сопротивление надо ежемесячно, опять же с занесением в журнал. Про кипятильники и говорить нечего, они под полным запретом.

Как-то командир, нагрянув в нашу каюту с визитом, узрел ненормативный чайник. Вежливо покричав на нас, чайник однако не реквизировал, приказал либо унести домой, либо оформить по закону, да чтоб на видном месте висела инструкция по эксплуатации. Бирки и все остальное безобразие мы изобразили быстро, инструкцию сочиняли всем пультом. Но любой документ без подписи начальника — бумажка никчемная. Случай подвернулся, когда командир подписывал документацию перед очередной проверкой. Одиннадцать командиров отсеков (у каждого четыре папки по тридцать инструкций), да еще командиры боевых частей, старпомы, и еще. Тысячи полторы подписей. Вот мы нашу в общую кипу и кинули. А командир не глядя подмахнул. Мы ее в рамку и на стенку в каюту.

«Утверждаю» Командир войсковой части 20277-В Капитан 2 ранга Бурнов «17» сентября 1989 года

Инструкция

по эксплуатации переносного водонагревательного прибора ПВП (чайника электрического) в условиях сложного подледного плавания

1. К эксплуатации переносного водонагревательного прибора ПВП (далее — Чайник), в соответствии с приказом. МО СССР №-010-76 г. допускается личный состав, сдавший зачет, на самостоятельное управление Чайником, и практически отработанные на приборах данного типа не менее 3 месяцев.

2. Ввод в действие Чайника производится с разрешения ответственного за Чайник, по приказанию старшего на борту, в присутствии дежурного электрика, по боевой готовности № 1 для электромеханической боевой части и службы. «Снабжения».

3. Перед вводом в действие Чайника обеспечивающий обязан:

— произвести инструктаж л/с по технике безопасности при вводе Чайника;

— удалить от места работ, л/с, непосредственно не участвующий в вводе Чайника;

— проверить наличие у л/с, участвующего в вводе Чайника, диэлектрических перчаток, резиновых ковриков и страховочных поясов;

— замерить сопротивление изоляции Чайника и проверить соответствие его нормам, согласно ПЭЭК-79 г.;

— проверить наличие и уровень рабочей жидкости в резервуаре прибора (уровень рабочей жидкости — 70–90 %);

— убедиться в плотности штепсельно-розеточного соединения Чайника с источником, питания (зазор не более 1–3 мм);

— произвести комплексную и функциональную проверку систем, и механизмов Чайника;

— выставить вахтенного по взрывопожаробезопасности, в соответствии с РОЖ РК, проверив наличие у него аварийно-пожарного инструмента.

4. Во время ввода в действие Чайника и работы на мощности категорически ЗАПРЕЩАЕТСЯ:

— производить переключение электрических цепей;

— объединять запас ВВД;

— производить практические и учебные стрельбы, ракетным и торпедным боезапасом;

— производить дифферентовку и балансировку подводной лодки;

— поднимать крышку резервуара прибора, во избежание попадания кипящей рабочей жидкости на незащищенные участки тела;

— вводить в процессе работы. Чайника на мощности в резервуар Чайника коррегирующие чайно-мятные добавки (согласно нормам, качества воды);

— использовать в качестве термометров для определения температуры рабочей жидкости конечностей личного состава (пальцы, рук и ног, нос, уши и другие выступающие детали).

5. По окончании работ, сойти с диэлектрического коврика, произвести замер электростатического напряжения и радиационного фона в смежных отсеках подводной лодки.

6. Перемешивание рабочей жидкости производить только штатными приспособлениями.

7. Чайник должен быть учтен, и пробиркован согласно приказу ГК ВМФ от. № 66–89 г. «О бирковании Чайников на кораблях и в частях ВМФ».

ВЕРНО: Старший помощник командира по БУ Капитан 3 ранга Конечный

Месяца через два командир снова заглянул к нам на огонек. Что было! Старпом божился, что его подпись поддельна (он ведь тоже свой вензель приложил снизу), он не идиот, такое подписывать! И вообще, наша каюта, вся, без исключений — козлы страшные, ничего святого для нас нет! Командир подлинность своей подписи не обсуждал, его больше бесило ее присутствие на этой филькиной грамоте. Он, тертый калач, так опростоволосился! Но ничего не поделаешь, мы приказ выполнили. Слава богу, командир был человек с юмором, пошумел и оттаял. Консенсуса мы достигли быстро: командир забирал инструкцию себе на память, мы получали вечную индульгенцию на хранение и использование чайника. Все остались довольны. А черновик я сохранил. Может, пригодится.

Отрывки из неизданного

Что скука делает с человеком? Да все что хотите! Особливо когда времени уйма и спать уже надоело. Представьте: семидесятые сутки похода. Все домашние заготовки для подавления безделья иссякли. Перечитано все: от книг до кусочков газет в гальюне. Даже матчасть, зараза, работает на удивление хорошо и ломаться никак не хочет. Интеллектуальные баталии грозят постепенно перерасти в банальное обсуждение проблем половых расстройств у подводников. Тупик! В одной из автономок, одурев окончательно, мы всеми тремя сменами начали писать роман. Смена за сменой, страница за страницей. Коллективное творчество девяти человек. Уникальная, на мой взгляд, вещица получилась! С оговоркой, что чисто военно-морская. А посему, вашему вниманию только отрывок, небольшой, но занятный. И еще прошу читателя извинить нас за несколько сексуальную направленность текста. Ведь семидесятые сутки похода, понимать надо! Да и роман мы писали бульварный.

«Пульт 40!» — «Есть 40!» — только и смог прошептать побелевшими губами оператор. «Но я же отдам, с получки отдам! Ну и зануда этот ВИМ! А может, это мощность или ход?» — мелькнула шальная мысль.

Непослушными руками он ввел стержень АР в чрево ядерного реактора. АР шел толчками, но и оператор был упертый малый. Он ввел и расслабился. В чреве реактора тихо забулькотело. Может, это журчало в животе оператора ПУ «ОКС»? Но оператор ПУ ГЭУ был не прост, спинной мозг его чувствовал: в ядерном реакторе пошел процесс, который уже отдавался пульсирующими толчками в напряженной ягодице оператора.

Стиснутыми зубами он вертанул ручку хода турбины. И сразу же почувствовал, как толчками, неуверенно и целомудренно стронулась турбина. Вяло зашлепали лопатки, каждый удар по воде отдавался шлепком ниже поясницы оператора. Опытнейший специалист, он все чувствовал спиной. Она потела. Во рту ощущался кислый вкус забортной воды. «Градусов 700 Брандта, не иначе! — подумал оператор. — Да, не та вода, не та!»

Лодка медленно стронулась вперед, почти неслышно захлюпали забортные отверстия. Торчком встали вертикальные рули. «Как козел», — подумал проплывающий мимо кашалот. «Сам козел!» — подумал механик в ЦП. В ЦП неслышно вошел компердив. Механик вопросительно поднял правую бровь и строго посмотрел на него. Тот утвердительно кивнул и почесал за левым ухом. «Ого!» — подумал механик и вопросительно поднял левую бровь. Компердив поморщил нос и, почесав за правым ухом, презрительно сплюнул. «Ну и ладно», — рассудил механик. Истинные профессионалы, они понимали друг друга и без слов.

Механик рывком повернулся к «Каштану».

— Производится переключение… Отойти!!! — разнеслось по кораблю. Старшина команды не глядя дернул за что-то у ОВП. «По-мастерски!» — пронеслось в голове у механика. За перемычкой что-то всхлипнуло и оглушительно громыхнуло.

— Окончено переключение… — облегченно вздохнули динамики. Механик откинулся в кресле, старшина команды отпустил ногу комдива три, за которую он только что дернул. Комдив три вздохнул во сне, перевернулся на другой бок и захрапел. Лодка неслышно шла вперед. Впереди мерцали Бермуды.

А в это время в кают-компании шло очередное секретное совещание партактива.

— Товарищи! — озабоченно шептал замполит. — На наше письмо в Пентагон уже две недели нет ответа. Рейган молчит. Политико-моральное состояние у них слабовато. Я предлага…

Что он предлагает, уже нельзя было расслышать из-за раздавшегося по кораблю звука колоколов громкого боя. Чуть намыленный начмед, вылетевший из душа и посчитавший ягодицами все ступеньки трапа в 5-бис отсек, влетел в амбулаторию, схватил самую большую клизму, разжег примус и взволнованно рявкнул в «Каштан»:

— Эскулап к бою готов!

Дверь в каюту «ОО» неслышно скрипнула, высунулась рука с дедовским наганом образца 1898 года и мелькнули озабоченные глаза, подозрительно ощупавшие коридор. Неуловимой тенью он проскользнул освещенный участок, за углом кинулся на палубу и по-пластунски пополз дальше. Из его золотого зуба доносилось попискивание морзянки. Он докладывал обо всем в центр. Только изредка из-под надвинутой на брови буденовки вспыхивали озабоченные глаза. И одна мысль беспокоила оперативника: «Зря оставил в каюте парашют — мог бы пригодиться!» Разметав по отсеку подслушивающие устройства, опер затаился в дуковском мешке, оценивая обстановку.

— По местам стоять, гальюны продувать!!! — команда громко и хлестко ударила по нервам. В этот критический момент десятки людей сжимали тумблеры, клапаны, гашетки, маховики, сцепления, аварийные упоры, штаны и бутерброды. Минуты казались часами. Часы пролетали секундами. Механик повернулся и пристально посмотрел на «Каштан». С пульта ГЭУ тотчас же ответили: «Не боись, Дмитрич! Не подведем!»

На пульте все шло привычно и обыденно. Комдив два и старшина команды электриков уже успели надеть диэлектрические перчатки и постелить под ноги резиновые коврики. Компердив навзрыд рыдал, уткнувшись носом в плечо оператора левого борта.

— Не подкачай, Борисыч, не подкачай, милый!!!

Оператор трижды сплюнул через левое плечо. Слюна мгновенно испарилась на раскаленной лысине компердива.

— К черту! — прошептали губы оператора. Не прекращая что-то нашептывать себе, он привычными профессиональными движениями включился в ИДА-59 и замер в напряжении перед приборами. Тщательно пережевав шестую пачку валидола за последние пятнадцать минут, оператор немного успокоился. Было от чего занервничать. Каждый раз установка словно взбрыкивала при продувании гальюнов. Движение элементарных частиц становилось хаотичным, процесс выходил из-под контроля. Гарантий не было никаких.

Матрос Алимов привычно вскинул колени в руке, они встали на свои места, и матрос пошел по направлению к гальюну третьего отсека. «Продуть так продуть!»

— Тащ! Ща начну! — злорадно прошипел Алимов, постучавшись на ПУ ГЭУ. На пульте лихорадочно включались в СГП. Оператор правого борта метался среди приборов: «Где же СГП?» Прошлый раз он не успел включиться, и хорошо представлял, что это такое. «Жена точно опять месяц стелить будет у унитаза! — обреченно подумал оператор. — Опять воздержание!»

— Дуйте, дуйте, — нашептывал старшина первого отсека вползая в торпедный аппарат. Руки шарили по стенкам аппарата. «Куда же он мог запропаститься? — неслись веером мысли в голове старшины. — И сала-то кусочек совсем маленький, двух пудов не будет! Наверное, тараканы съели…» И тут задуло…

«На корабле введен режим "тишина”!» — рявкнули динамики. Стая касаток испуганно шарахнулась в сторону. Американские акустики с ПемБрокской базы ВМС США в ужасе сорвали наушники. В аппаратуре снова полетели предохранители. «Эта загадочная русская тишина!» — обреченно прошептал унтер-офицер. Запасных предохранителей конечно же не было…

Вот такая история! Получилось у нас страниц сто. Все демонстрировать смысла нет, да и не каждый поймет. Зато видно, где у нас таланты прозябают. На мой взгляд, ну ни чем не хуже нынешней литературы, особенно детективно-любовной. Дрожите писаки, скоро всех офицеров в запас уволят. Куда денетесь?

Размышления о воровстве и христианстве

У нас воруют все. Но не все это признают. А многие просто не осознают этого. Ну унес ты после корабельного аврала по погрузке продовольствия пару банок с тушенкой домой. Ну и что? Страна не обеднела. И ты себя вором не считаешь. А назовут — оскорбишься не на шутку. И совершенно правильно сделаешь. Ибо суворовский принцип — делай, как я, в этом контексте очень актуален. Потому что больше всего и всегда воруют начальники. Конечно, за эти слова можно элементарно получить иск в суд за необоснованное оскорбление личного достоинства, а то и просто в репу руководящим кулаком, спору нет. Но. Давайте по порядку. И сверху. С больших звезд на эполетах. А потом уж и до нас, грешных, доберемся. А то как-то неправильно получается, мол, рыба гниет с головы, но чистить мы ее будем все равно с хвоста.

Обыкновенный контр-адмирал в «арбатской флотилии» — так, один из множества московских штабных приживал, может на службу и в метро поездить, чай не барин. Может и квартирку пару лет подождать, не один такой. Москва ведь. Понимать надо. А он не местный. Не исконно арбатский, если с лейтенантских погон по московским коридорам не шуршал. А вот адмирал на действующем флоте — царь и бог. Барин, одним словом. Неземное существо. Практически святой. А святые не воруют! Ну разве назовешь воровством, к примеру, посылку служебной машины за супругой-адмиральшей в аэропорт. За семьдесят километров. Туда-обратно. Пожечь казенный бензин. Это не воровство: это призыв к укреплению семьи. Береги и заботься о семейном очаге. Вот так!

Флотский адмирал в море ходит. Часто. Но там он практически всегда голодный. Не кормят его и не поят. Согласно документам. Он чахнет и сохнет на борту подводного крейсера, но самоотверженно продолжает обнимать командирское кресло в центральном посту, периодически падая в голодные обмороки и выпуская на палубу из обессиливших рук потрепанный детектив. А все почему? Ну зачем товарищу адмиралу нести свой продаттестат на пять-десять дней на корабль. Не барское это дело! Да и пайковые на берегу идут и идут. Денежки. Живые. А на корабле сто сорок человек. Плюс адмирал с двумя-тремя «пассажирами». Чему нас учит в этом случае адмиральская святость? Да ведь одной из главных христианских заповедей! Делись! Делись с ближним твоим! И ведь делятся! От каждого по ложке — адмиралу со свитой котелок! Заказной, да и с меню вдобавок. Ведь адмирал еще и барин. Он хотя и питается по нормам довольствия, мало отличающимся от обыкновенного офицера, но кушать очень любит посытнее и получше. Всему экипажу перловочки с китайской тушенкой, а барин картошечку жареную с отбивными уминает. Причем на глазах у всех офицеров в кают-компании. Всем рагу из куриных горлышек, а товарищу адмиралу через весь корабль вестовой тащит в каюту пару цыплят «в табаке». Отобедать. И еще обязательно, чтобы в холодильнике у барина всегда лежало что-то съестное. Побольше. Бутербродики всякие. Вдруг заурчит в святом адмиральском желудке. Вдруг слюна накатит. Раз в холодильник, а там все на месте. И еще. Пришли с моря. Ошвартовались. Адмирал на пирс. А портфельчик его обязательно интендант наверх вынесет. Правильно! Не пустой! Уважай старших! Оказывай им внимание! В виде пары палочек сырокопченой колбаски, балычка, язычка, икорки. Вдруг у адмиральши на берегу финансы истекли. Вдруг золотопогонная семья голодает. А кормилец тут как тут! Какое же тут воровство? Сплошное христианство. Правды ради надо сказать, что не все адмиралы такие, не все. Но по нашим нынешним внезаконным временам большинство.

Это же все мелочи, понимать надо. Это же не сухопутные лампасники, которые силами вверенных полков и дивизий дачи себе строят жилой площадью на полгектара. В тундре не расстроишься! Конечно, можно себя и особо приближенных вставить в какую-нибудь государственную программу по расселению военнослужащих с Севера. Благо, кроме штабных, об этой программе никто из обыкновенных моряков и не слышал, а если и ненароком прознал, то посчитал за полную фантастику. Ну кто поверит, что государство офицерам даже коттеджи строило? Никто. А зря. Строило. Адмиральству плюс штабу, плюс тылу, плюс. Короче, много плюсовых офицеров. Как раз из тех, кто море по большей части или из окна кабинета видел, или по телевизору. Так это же государство. Не украл же. Правда, попутно оформил квартирку восемнадцатилетней дочке в стольном граде Санкт-Петербурге как героине-подводнице. Так это же кровь родная. Возлюби ближнего своего! И возрадуйся! А то, что мичмана-турбиниста с семьей, который служить начал, когда адмирал еще в кроватке писался, и тридцать с гаком автономок вытянул, пришлось из очереди вроде как убрать, так это жизнь. Мало ли как бывает. Не повезло. А дочке адмиральской повезло. Да воздастся каждому по заслугам… родительским.

Особенно честны наши флотоводцы в отношении денег. Ну не платят их уже третий месяц! Не платят. Выстроит тогда командующий в мороз всю флотилию на плацу и начинает, словно революционный матрос, шинель на груди рвать. Нет денег, ребята! Я за вас! Потерпите! Еще месячишко. А там, а там. Самолет за деньгами в Москву уже улетел! Скоро обратно прилетит! Да я сам уже три месяца ни копейки не получаю. Бедствую. Дети плачут. Но я же терплю!!! И так адмирал разойдется, что слеза на глаза просто невольно накатывает. Наш же человек, флотский, в одном гарнизоне живем. И вроде как верится ему. А флотоводец с трибуны сошел, в кабинет вернулся, вызвал своего мичмана-финансиста и говорит, мол, давай, дружище, мне зарплатку на полгодика вперед получим. На новую машину не хватает. Мичман руку к козырьку. Есть! И пошел. Пошуршал бумажками в своей каморке и родил приказ об уходе адмирала в полный отпуск, то ли за этот год, то ли за следующий. Естественно, с полной выплатой. Потом еще один приказ. О досрочном возвращении из этого же отпуска. И еще один. Об очередном уходе. Отпуск у подводника большой: месяца три. А деньги и все надбавки положено платить вперед. Три месяца да еще три — вот и полгода. Главное — законно. А через неделю адмирал снова душу рвет перед народом. Я. Сам. Голодаю. Ни гроша. Но ведь не обманул. Действительно ни гроша. Купил ведь новую машину. Все истратил. Вот и не осталось. И самое-то интересное, что под шумок полштаба таким же манером денежное содержание себе оттяпало. Но, естественно, поскромнее. Погоны-то не такие расшитые. Только месяца на три вперед, ну, без наглости. А за ними и командиры кораблей потянулись. Ясное дело. Главное условие постоянной боевой готовности флота — сытость и обеспеченность командного состава. Румянится лицо у начальника — и подчиненный спокоен. Враг не пройдет!

А еще говорят, что продают высокие чины военную технику направо и налево. Вранье это все! А если и не вранье, то все это исключительно про сухопутные войска. Это они, ворье и разгильдяи, в Германии целые городки бросали, это они, бессовестные, злобному Дудайке в Чечне горы оружия подарили практически безвозмездно. Это они, предатели бессердечные, Севастополь сдали. Флот не продается! Он просто дарится. Подарили вот Индии наш первый авианосец «Киев». Старый, мол, корабль. Денег на ремонт нет, и не будет. Лучше друзьям отдать. Деньги с Радж Капуров взяли мизер. На сигареты, если сравнить с мировыми ценами на металлолом. Ну и что, что на «Киеве» оставили антенну зенитную из чистого титана стоимостью не один миллион. Долларов. Сам видел. Это случайность. Забыли. Запамятовали. И не ее одну. И не одного титана. А у нас в Сайда-губе целая флотилия стояла на консервации. Крейсера, ЭСКры, морские охотники, сторожевики, плавбазы. Много. Стояли, стояли — и пропали. Быстро так, года за полтора. А недавно смотрю телевизор, батюшки святы, лежит крейсер «Мурманск» на камнях у берегов Норвегии. Как после битвы. Стволы орудийных башен в небо смотрят. Надстройки ржавые из воды выглядывают. Мертвое железо. Уже не наше. Дизельные лодки наши под кабаки в Германию и Голландию отдали. Так это же для людей. Общественное питание европейских стран поднимать.

Это по старой памяти советских времен наши лаперузы золотопогонные только жилищно-бытовые комиссии подчищали, перед тем как всяческий дефицит низшему составу подарить, да и то самую малость. В те былинные советские времена им на все хватало, все было, и тащить надобности не было. Да и сейчас по большому счету тащить надобности тоже нет. Но жаба-то давит! Адмирал я, а «мерседеса» нет. И потащили. Все, что плохо лежит. Да и то, что неплохо, тоже потащили. А можно вспомнить, как финслужбы флотов наших океанских в середине 90-х флотские деньги, а попросту говоря, зарплату по месяцу-другому через коммерческие банки гоняли, а на эти проценты немалые жили припеваючи, квартиры в столицах скупая. Много чего бывало-то.

Ну да бог с ними, с адмиралами, их не так много, воровали бы они одни, это было бы по-божески. Но от капитана 1 ранга до адмирала всего одна ступенька, и капразов на флоте гораздо больше. И они тоже хотят красиво жить. И пытаются по мере возможности это осуществлять, само собой, с оглядкой на вышестоящих товарищей. Что есть капитан 1 ранга во флотилии подводных лодок? Это командир корабля — маленький господь бог в небольшом царстве с населением в полторы сотни душ. А что может такой маленький царь в отведенном ему царстве, да еще с усиленными возможностями в виде Уставов ВС? Может все. Кроме расстрела, который, кстати, тоже может произвести, правда, в крайних обстоятельствах и при крайней необходимости. Оставим в стороне боевую подготовку и прочую военную жизнедеятельность, про нее командиры хочешь не хочешь не забудут. А вот повседневная жизнь. Ну про «отпускные» деньги, личный продпаек в холодильнике и в портфеле и про все описанное выше говорить больше не будем. Все то же самое, разве масштабом поскромнее. Но у командира есть личный резерв. Экипаж. Вот где развернуться можно! И разворачиваются ведь. Сильно. Некоторые.

В экипаже подводного крейсера около полутора сотен душ. Примерно 40 офицеров, примерно столько же мичманов и остальные матросы. У каждого из них на Большой земле есть родственники, причем разные. У кого сапожник, а у кого, к примеру, директор мебельной фабрики или председатель колхоза. Это сейчас на срочную службу идут только те, у кого нет денег откупиться или отдельные фанатики, а даже на закате советской власти шли все или практически все. На нашем корабле, к примеру, служил матрос Гафт. Известная фамилия. Племянник. И дядя его приезжал навестить во время гастролей на Кольском полуострове. И с командиром душевно говорил о разном. А тот, говорят, все время, будучи в Москве, находил невероятным образом дефицитные билеты на самые громкие спектакли «Современника». И это все же не самый показательный пример. Это просто пример повышения духовного и интеллектуального уровня командира корабля.

А есть и нечто посущественнее. Приходит, допустим, к командиру мичман Пупкин и говорит: тащ командир, отпусти, ради бога, на недельку домой, под Ростов. Деньги платят нерегулярно, редко, скажем прямо, трех детишек и жену кормить надо, а я там у брата в станице овощей, мясца копченого и прочей снеди себе и семейству на зиму обеспечу. Все равно, тащ командир, сидим в казарме, корабль не держим. Сведет командир брови сурово, поиграет желваками, подумает. Вздохнет и махнет рукой: езжай Пупкин, понимаю тебя, время ныне трудное, надо личный состав беречь и помогать ему пережить этот бардак, езжай. Беру на себя ответственность! А не сможешь ли, Пупкин, и мне прихватить того же самого и столько же? Я ж с тобой из одного котелка жую, из одного кошелька деньги получаю, в той же грязи барахтаюсь. Денег у меня сейчас нет. Ты езжай, а я потом расплачусь. Наверное.

Пупкин намек понимает и с утра стартует на своей колченогой «шестерке» через всю страну. А дома его родня, благо все свое, домашнее, на своих огородах выращенное, снабжает по полной, и несется через недельку Пупкин обратно с доверху забитым прицепом и салоном в родную базу, где его уже ждет командир, грудью все это время прикрывавший ушедшего на «боевое» задание мичмана. И все довольны. И Пупкин, которому теперь есть что положить в тарелки своим детям, и командир, все же «забывший» отдать денежки за полтонны груза. А сколько можно такого провернуть с теми офицерами и мичманами, у кого родня может что-то достать или очень дешево отдать: мебель, одежда, машины, путевки и прочее. Тут, конечно, деньги отдавать придется, но очень и очень небольшие. Родня ведь своих всегда помнит, любит и заботится, а потому «обиженным жизнью» служакам всегда готова помочь.

А есть варианты еще интереснее. На каждом корабле всегда есть «мертвые души». Всякие списанные, штабные и прочая накипь. Получают денежки они по-морскому, стоят на довольствии и все прочие блага плавсостава имеют на бумаге в полном объеме. А вот реально-то все не так просто. Они ведь и в море «ходят». Вот сидят в штабе пара мичманов и один списанный офицер, бумагами шуршат в строевой части. Они-то по уму понимают, что, если надо, их в море вытащат, несмотря ни на что. А тут прибегает помощник командира и говорит: мы в море на контрольный выход, давайте-ка ваши продаттестаты, штаба много идет, их кормить надо. У ребяток выбор невелик. Не отдашь — можешь и сам в моря загреметь или с командиром отношения испортить, а он, кстати, денежные ведомости подписывает, да и после размеренной штабной работы в моря ох как не хочется. Потом помощник таким образом еще пару-тройку не очень нужных в море матросов прикомандировывает… приказом по дивизии, берет у них продаттестаты, а самих оставляет на берегу. И вот идет крейсер в море, суток эдак на 20, а на борту «мертвых душ» человек 5–7, а это сколько продовольствия лишнего-то! Штаб все равно кормится за счет экипажа. А вот излишки эти, очень даже немалые, потом куда идут? Правильно! В холодильник командира и в холодильник интенданта, а кое-что и на корабле остается, в виде НЗ. И поэтому получается, что очень часто на кораблях самые доверенные лица командира не старпом, не помощник командира, а именно интендант и финансист. Один командира кормит и поит. Другой — «финансирует» и «кредитует». А морское денежное довольствие, которое нарабатывается «мертвыми душами», как правило, им не дается. Они же в море не ходили. Но выписывается всегда, ведь согласно приказу они в море были. Потом получается финансистом, и. Дальнейшая судьба этих денег, надеюсь, ясна и без подробных объяснений.

Много чего могут командиры. Много чего могут рассказать об этом офицеры. В советское время, надо отдать ему должное, их даже и сажали за это. Редко, но сажали и адмиралов. Но, как правило, все же мусор из избы не выносился. Гаджиевцы, наверное, помнят командира «Ленинца» с его гаражом консервов и прочими радостями жизни. Так и остался пенсионером, правда, с определенными ущемлениями, но не в виде тюремного заключения. А сейчас никому и этого не надо. Время такое, хватай, пока не кончилось. Да бог с ними, командирами да адмиралами, они же не с пеленок начальники, они тоже из младшего офицерства вырастают.

А вот тема рядовых офицеров и мичманов — тонкая и деликатная. Откинем тыловиков и штабных, которые рвут и будут рвать во все времена все, что под руки попадается. Служба у них такая, ничего не попишешь. А вот кем был плавсостав в 90-е годы? Обиженные, униженные, разоренные, безденежные и брошенные государством люди. Мужчины, уходившие служить великому государству, оказались никому не нужными, кроме своих начальников. А начальники-то, в большинстве своем, пошли уже не те. Им же с высоты своих звезд гораздо лучше было видно, что катится флот в тартарары, и будет катиться до тех пор, пока кто-то на самом верху вдруг не осознает, что его почти и не осталось. И видно им было, что сейчас самое время для того, чтобы вопреки всем правилам навертеть себе на погоны лишние звезды, не считаясь ни с чем. Это раньше надо было о личном составе думать, когда с ним годами в море ходить приходилось. А ныне настал период временщиков, одна автономка, и поехал в Питер, в академию. Вернулся, еще одна автономка… и бац! Уже адмиральская должность. А там уже и «паук» на погон упал. Зачем такому орлу о личном составе думать? Самое главное — один поход осилить, без замечаний, без происшествий, без негатива, а там дальше. Да хоть потоп!

Командиры перестали держаться за свои экипажи, и не стало экипажей. Командиры стали меньше думать о своих офицерах и мичманах, а больше о себе, и стало понятно, что ты никому не нужен. А при чем тут воровство? Да вроде и ни при чем, но и они воруют. Хотя, как можно обвинять человека в том, что он, не получая уже третий месяц зарплату в Заполярье, прет домой консервированный картофель и базовский полусырой хлеб, чтобы накормить семью, в то время когда его командир корабля покупает новый автомобиль, командир дивизии требует в море цыпленка табака, когда весь экипаж давится перловкой, а командующий флотилией каждые пару месяцев отправляет на Большую землю парочку контейнеров неизвестно с чем. А безнаказанность расслабляет всех. Раз не поймали, два не поймали, глядит офицер или мичман на старших товарищей и уже тащит на рынок химические фильтры с ценными металлами или еще какие-нибудь корабельные штучки, за которые деньги можно выручить. Или что-нибудь покруче. Слава богу, что хоть стрелкового оружия на лодках маловато, не сопрешь без шума великого. Зато можно спереть такое, что корабль в море через пару суток такую аварийную тревогу с добавлением слова «фактическая» отработает, что всем мало не покажется. А сколько всего еще на бумагу просится, тут просто отдельная книга может получиться.

«А при чем же здесь христианство-то?» — спросите вы. Несвязно вроде как получается. А вот и нет! Заметили, что пошла в последние годы мода (по-другому, к величайшему сожалению, сказать не могу) строить в военно-морских базах часовни и церкви? Мол, возвращаемся к истокам. Возьмем перед походом и поставим по свечечке Николаю-угоднику, покровителю мореходов, и душа очистится от скверны, и грехи простятся, и море примет как родного. Так-то оно так. Но кто-нибудь задумывался, на какие-такие средства все это строится? У флота на это денег нет. У него на самое важное-то не хватает. Пожертвования? Это чьи же? Так и рисуется картина со стоящим в метро седовласым адмиралом с табличкой на груди и ящичком у ног. А на табличке слезу вышибающие строки: «Люди добрые! Православные! Помогите, кто чем может, на постройку храма Николая-угодника в г. Н-ске-199, Мурманской области!» А ящичек опечатан печатью местного прихода и гербовой печатью флотилии. Самим-то не смешно? А думаю, что все происходит так. Церковь-то немного денег все равно дает: ей позиции, за 70 лет утраченные, восстанавливать надо. Еще спонсоры дают. Есть сейчас такое «боевое» образование на флоте. РПК СН «Рязань» — а спонсор губернатор Рязанской области, крейсер «Москва» — читай, сам Лужков и так далее. Вот и они деньжат отсыпали. А дальше начинает истинно флотская смекалка работать. Может, кто слышал, есть такой интересный способ строительства, как «хап»-метод? Военные уж точно в курсе. Но на всякий случай поясняю. Вызывает адмирал начальника тыла и приказывает ему в 3-месячный срок построить… пусть церковь для матросов. И при этом поясняет, что денег на это нет, есть кирпича немного и цемента, как раз на фундамент, ящик гвоздей и 3 рулона обоев… веселеньких. Но Родина приказывает — построить! Адмирал всемерную помощь в рамках гарнизона обещает. И начинается строительство! Хап — от каждого экипажа по 3–5 морячков откомандировывают в этот стройбат. Хап — приказ от всех кораблей выделить из собственных запасов по 5 банок краски корабельной и еще всякой всячинки по мелочи. Хап — флотский стройбат отправлен брошенные казармы и дома на кирпичики разбирать. Целые брать — колотые откладывать. Хап — послали пару «КамАЗов» с бойцами для сбора брошенных досок и бревен по дорогам. Причем если можно попросту спереть — хватайте, чем больше соберете, товарищи матросы, тем на больший срок в отпуск уедете. Лежит около камбуза стройматериал для его ремонта, еще полгода назад выделенный, — все отдать на церковь! Духовность поважнее желудка-то будет. А камбуз будет дан приказ тоже подремонтировать… потом… таким же методом. И смотришь, церковь не по дням, а по часам растет. А тут и спонсоры кто денежками, а кто и стройматериальчиком помогать начинают. Денежки пока в сторону, материал тоже, по большей части на задний двор откладываем. Вот проходит 3 месяца. И встает церковь посередь базы военно-морской с крестом (дарован спонсорами) на куполе золоченом (дарован патриархией). Ничего, что немного неказиста, на то он и флот, чтобы в море ходить, а не строительством заниматься. И начинается действо. Освящение, речи, моряки в парадных мундирах, хор, оркестр медью сверкает, бакланы перепуганные вокруг носятся. И все довольны. РПЦ — новым приходом. Население — хоть каким-то развлечением. Матросы, храм воздвигавшие, радуются отпуску будущему. Спонсоры — зримому воплощению их благотворительности. А более всего рады начальнички. Построен-то храм «хап»-методом, как говорится, с бору по сосенке. Ну пришлось немного денег из спонсорской кассы на внешнюю отделку выделить, так то ж копейки, да и спонсоры сами парни не промах, они под эту помощь флоту бог весть сколько денег прикарманили, да и нас не обидели. И вот поехали стройматериалы сэкономленные в контейнерах, какой под Питер, какой под Москву, на коттеджи, не доделанные для офицерства верховного, а деньги уже давно обналичены под ту же фиктивную закупку таких же стройматериалов. Под ту же церковь. Вот тебе и вся христианская благодать.

Флот — частица Вооруженных сил. Вооруженные силы, как известно из современной периодической печати, — это зеркало государства. Вывод напрашивается сам: флот — зеркало государства, но, принимая в расчет специфику флотской жизни, это зеркало искривленное. Своеобразное такое. Но внешне очень красивое. А теперь еще и православное.

У нас воруют все. Кто не согласен — покопайтесь в своей собственной голове, напрягите мозги. Извлеките из кладовых памяти моменты, которые воспринимали как само собой разумеющиеся, и вы будете вынуждены признать, что грех присваивания чужого висит и на вас. И может быть, устыдитесь. Но это не порицание. Система такая. Вороватая. А посему и вывод: воровать много — плохо. Но еще хуже воровать мало. Не по-христиански это. Мало украдешь — храм не построишь.

Мимоходом. Собачья жизнь

Август. Скверная пора. Короткое северное лето подошло к концу. Потихоньку начинаются дожди и ветра. Все чаще наползают противные сырые туманы, от которых хочется спрятаться под теплое одеяло и лежать, не спеша отхлебывая горячий чай из стакана в старомодном подстаканнике. Ощущение свободы от отсутствия семей уже притупилось и даже порядком поднадоело, но до приезда «мамок с детками» еще целый месяц. Скучно и мерзко.

Корабль уходил на две недели в губу Окольную. Выгружать ракеты. Вечером завели один реактор и посадили экипаж на борт. Уставший народ разбрелся по каютам — кто спать, а кто уничтожать во время ночных посиделок корабельные технические жидкости. Тайком сбегать домой желающих оказалось немного. Да и зачем? Холодильники дома пустые, постели холодные, горячей воды нет. А на родном крейсере и накормят, хоть и не изысканно, но от живота, и в сауне попариться можно, и не скучно одному. Я и сам только на полчаса домой сгонял, чтобы рыбок в аквариуме покормить и соседей проинструктировать по надзору за моей живностью. Командир ушел в каюту и сразу после ужина улегся спать, дабы не смущать народ, хорошо понимая: не дергай людей — ничего и не будет. Старпом, уютно устроившись в командирском кресле, дремал, изредка обводя мутными глазами центральный пост. В общем, обычная обстановка.

Рано утром после учебной тревоги и приготовления на корабль приехал начальник штаба дивизии и скомандовал «Трогай!». Буксиры послушно подцепили ядерного гиганта и, тыкаясь носами в борта, начали не спеша вытаскивать его из бухты. На корабле воцарилась «рабочая» тишина. Перешвартовка — самая спокойная пора для большей части экипажа. Все начальники наверху на мостике, по отсекам не шастают, людей не пугают. Заняты только вахта центрального поста и механики. Остальные лениво раскладываются по креслам на боевых постах и продолжают прерванный ночной сон. Тишь да гладь.

Ходу до Окольной часа четыре. Расстояние небольшое, но идти приходится по акватории Кольского залива, где постоянно туда-сюда шныряют всевозможные плавсредства — от рыбацких траулеров до ледоколов бывшего Севморпути. Чапаем помаленьку. Капризная полярная погода внезапно преподносит сюрприз. День, начавшийся с яркого солнца, буквально за полчаса испортился до невозможности. Задул северный ветер, сильный и резкий. Корабль начала захлестывать волна и заливать надстройку. Откуда-то с сопок ветер принес туман и плотно утрамбовал им всю водную гладь. Ничего особенного — рутинная работа. Начальник штаба, находящийся на мостике, вытащил из портфеля приготовленную на всякий случай зимнюю шапку и натянул ее пониже на уши. Корабль продолжил движение вперед. С мостика штурманам поступил доклад: «Видимость ухудшилась до… кабельтов».

Вдруг из центрального поста резкий, как удар хлыстом, крик механика:

— Обе стоп!!!

Стоп так стоп. Поставили турбины в ноль. Мало ли, что у них там наверху случилось. Сидим — преем в тепле. А с мостика уже в штурманскую орут:

— Доложить дистанцию до берега!

Штурманенок по приборам глазами порыскал, вроде все нормально. Доложил. Ну и на всякий случай поинтересовался, в чем собственно дело и какие проблемы у мостика. Ну а оттуда начальник штаба как выдаст.

— Ах ты, мальчик в погонах! Поднимись-ка сюда, послушай, умник. Ни черта не видно, а зато слышно, как на берегу собака воет. По звуку метрах в двадцати максимум! Вы там что? Совсем.

Ну тут весь центральный пост чуть со смеху не помер. Все хохочут, а старпом так прямо заливается. Отсмеялись, а потом старпом ехидненько так на мостик докладывает:

— Товарищ каперанг! Штурманы работают верно. Это в «сарае» моя собака воет. Дома не с кем было оставить. Мой Тофик — собака смирная, я ее там на поводке пристегнул.

Начальник штаба сперва не поверил, а затем спустился и лично убедился в услышанном. Пес, как истинно воспитанный джентльмен, сидел тихо, пока волной не начало заливать надстройку. Собаку это возмутило, и она начала негромко подвывать, вызывая хозяина. Каперанг, оглядев мокрое создание, с шерстью, свисающей сосульками и жалобными глазами, проявил несвойственное ему милосердие. Старпом был вызван на мостик и отчитан по полной программе за надругательство над бедным животным. До прибытия в Окольную старпом отстоял вместе с псом на мостике, куда волна благо не доставала. Что ни говори, а в августе самая настоящая собачья жизнь.

Мимоходом. Философия

Что такое киповец ГЭУ? Киповцев на корабле навалом: и киповцы дивизиона живучести, и киповцы ракетчики, и еще черт знает какие. Но КИП ГЭУ! О, это аристократия электромеханической боевой части! Их всего трое. Два офицера и мичман. И хотя наряду с паяльником и пинцетом они порой по уши погружаются во все виды трюмной грязи, себя наши орлы считают механиками с голубой кровью. Свою узкую Г-образную киповню они почитают минимум за родовой замок ордена кипоносцев. А коротко: любимое место — киповня, любимое занятие — сон, любимый ответ — я занят, отстаньте! Чудо, а не парни! И это я без издевки. Когда надо, наши эстеты творили с техникой такое, что в страшном сне присниться не может ее конструкторам. И техника работала! Тогда, когда по всем законам она просто не имела права работать! Ну а все остальное время киповец — это сибаритствующий шланг. Ни больше ни меньше! Всю киповскую деятельность коротко и ясно изложил неизвестный автор в листке, висевшем над столом в нашей киповне. Вот он.

Ну попробуйте выразить более ясно. Не выйдет!

Летние шутки офицеров ВМФ

Что такое лето для народонаселения далеких северных провинций, понять не сложно. Отдушина. Уже с начала апреля женскую составляющую отдаленного гарнизона подводников охватывает зуд. Близится теплая пора, и представительниц слабого пола начинает неудержимо тянуть к солнцу, теплому морю и к родителям. Желание нормальное и вполне понятное. Особенно после пережитой полярной ночи. Да и по берегам Баренцева моря даже в самый теплый день не продефилируешь, покачивая бедрами и выставив грудь, обтянутую вызывающим купальником, перед строем обалдевших мужиков. Как ни крути, Заполярье — не место для пляжных променадов. К тому же и для детей летнее солнце очень полезно. Поэтому дети — огромный козырь перед мужьями, не особо желающими расставаться со своими половинами на долгие три месяца.

Вот и начинают выстраиваться очереди в авиа- и железнодорожные кассы в стремлении загодя запастись билетами на Большую землю и приурочивая отъезд к окончанию школьных занятий. Начинается сезон массовых летних миграций северного населения с давками на вокзалах, ворохами сумок и чемоданов и с плачущими детьми. Офицеры и мичманы, покидаемые семьями, начинают судорожно пополнять заначки, а их нежные и строгие подруги — до минимума урезать скудные семейные бюджеты, стараясь сэкономить побольше средств на фрукты детям и обновки для себя. И вот в конце мая начинается наконец «великий исход» в южном направлении. В течение месяца население Кольского полуострова уменьшается как минимум на треть. До сентября. А в гарнизонах подводников наступает «период летнего кобелирования». Время, когда на десяток мужчин остается одна женщина, но зато много-много свободы и алкоголя.

Из десятидневного выхода на очередное флотское командно-штабное учение вернулись утром в пятницу. Поход случился неожиданно даже для командования флотилии, и посему злой и раздраженный командир дивизии, ходивший старшим на эти внеплановые учения, все десять суток рвал и метал. Но под конец внезапно сменил гнев на поистине царскую милость. Приказал после вывода ГЭУ из действия дать всем офицерам и матросам, свободным от вахт, выходной прямо аж до понедельника. Озвучив свое решение всему кораблю по трансляции, адмирал покинул борт ракетоносца, а личный состав принялся настойчиво теребить механиков глупыми просьбами об ускорении процесса вывода. Нам домой хотелось не меньше люксов, но, как назло, пробоотборщики с СРБ все не шли и не шли. Механик, подзуживаемый командиром, истерзал береговой телефон и в конце концов выяснил, что будут они только через два часа по каким-то своим внутренним «химическим» причинам. А до того времени нам предлагалось, не снижая мощности реакторов, сидеть на одном месте ровно и не дергаться. Народ несколько приуныл. Два часа до проб, час на пробы, три-четыре часа на вывод — вот уже и вечер. Один выходной пропал. Но. Никуда не денешься.

По привычке собравшись на пульте ГЭУ всем офицерским составом дивизиона, мы как-то сообща и спонтанно пришли к выводу, что такой дар небес, как три ночи дома и целых два выходных, было бы грешно провести бесцельно. Решение осенило одновременно всех. Стандартное. Отпраздновать это дело всем вместе, крепкой мужской компанией, благо семьи уже покинули большинство офицеров с месяц назад. Место для проведения сабантуя сразу вызвался предоставить командир десятого отсека старлей Вадик Лобов. Несмотря на малый срок службы и сравнительно юный возраст, Вадим уже успел обзавестись двумя детьми и женой с исключительно диктаторскими замашками. Пиночет с ней и рядом не стоял! Заполучив в мужья мягкого и податливого Вадимчика, его ненаглядная Ирэн плотно подмяла под себя всю власть в семейной ячейке и помыкала бедным муженьком, как могла. Смех смехом, но даже мелочь на сигареты Вадим выпрашивал у своей благоверной часами. Об остальном и говорить нечего. А поэтому летнюю пору Вадим ждал так, как ждет оазиса со свежей водой путник в пустыне.

Вот по этим причинам проведение первой бесконтрольной попойки Лобов решительно и бесповоротно взял на себя. Остальное уже было делом техники. Вечно опасающийся всех и всего комдив раз Полканов от участия в мероприятии уклонился, и вся организационная часть пришлась на меня, как самого старшего после него. Душевно поговорив полчаса с механиком, я уболтал его втихаря отпустить с корабля трех самых молодых бойцов: Вадима, как хозяина, и двух ему в помощь: старлея-киповца Никиткина и каплея Остапова Игоря — командира восьмого отсека. На их плечи ложилась задача к подходу основных сил, то есть нас, подготовить стол, море закусок и все остальное-прочее. Тяжело повздыхав, механик тоже отказался от приглашения, ввиду того, что его жена все еще была в поселке и в отпуск в ближайшее время не собиралась. Обычно механик мужиком был компанейским, от участия в таких вечерах отказывался редко, и отклоняя на этот раз приглашение, расщедрился и даже выдал в «личное» пользование коллективу 3 литра шила, с условием уничтожить их только в домашней обстановке. Жалованье нам давали не часто и не в срок, поэтому подарок механика пришелся как нельзя кстати.

Выводить установку оставались четверо управленцев. Как раз те, чье отсутствие сразу же бросилось бы в глаза. Я, мой напарник каплей Костя Воробьев, командир реакторного отсека Сережа Кузьмин и старлей Капорин, который после всего еще и должен был остаться дежурить. Получив необходимый инструктаж, молодые офицеры огородами убыли для выполнения «боевой» задачи, прихватив банку со спиртом и портфель со снедью, выпрошенной мной у интенданта. Мы же пребывали в полной уверенности, что через несколько часов, устаканив реактор, не спеша двинем по направлению квартиры Вадима, где нас весело встретят, накормят и напоят. И уже после, съев и выпив все запланированное, пошатываясь, разойдемся мы по пустым квартирам, освещаемые ярким полярным солнцем посреди глубокой ночи.

Но. Судьба ведет за собой желающих и тащит упирающихся. Пробоотборщики прибыли, как и обещали, ровно через два часа. Но пробы брать не торопились. Ибо одновременно с ними на корабль прибежало три «безумных физика-теоретика» из береговой лаборатории физпуска реактора с навязчивой идей произвести замеры параметров работающего генератора. Их неуемное желание подкреплял ворох бумаг с печатями, так что пришлось на это согласиться. Замеры долго не удавались. То приборы не калибруются, то еще что-то не так идет. А часы-то тикают! Ну «физики-теоретики» всегда были слабоваты на рюмочку, и поэтому в конце концов при помощи силы убеждения и литра шила их удалось уговорить на усредненную оценку состояния активной зоны реактора. Что они и засвидетельствовали в письменном виде в моей каюте, между второй и третьей стопкой. Но все же три часа времени это мероприятие убило. Пока «физики» приканчивали у меня в каюте спирт, дело пошло веселее. Девчонки-пробоотборщицы, осатаневшие от бесцельного сидения, дело свое сделали быстро и без женских закидонов. Изнывающий в каюте командир прорычал разрешение на вывод, но только мы начали снижать мощность, на тебе, новая напасть! Отбой выводу. Где-то наверху вдруг решили, что мы пришвартовались не у того пирса. Оперативный дежурный, сообразив, что мы еще и не начали выводиться, быстренько это дело запретил, получил добро от командующего на перешвартовку и озадачил нашего командира и буксиры. Так мы потеряли еще полтора часа. Потом электрики еще час с лишним принимали питание с берега. Мы, не дожидаясь, начали вывод моего левого борта, благо по инструкции это не запрещено. Если по правде, вывести реактор из действия можно и за одну минуту, но записи в журнале ГЭУ и вахтенном журнале ЦП должны все же по времени обязательно соответствовать инструкции. Да и защиту реактора можно сбросить только с разрешения командира корабля. Но все делается быстро и ловко, особенно если командир уже в полном бешенстве от ускользающих выходных. Короче, сплошной обман, но с благородной целью: отпустить народ домой. Ударно нарушив все положения, документы и постулаты ядерной физики, оба борта вывели за два часа и закончили свои дела примерно часов на пять позже намеченного времени.

Наконец все завершилось. Экипаж в считанные минуты построился на пирсе, нервно подергиваясь в строю, выслушал наставления командира и нестройной толпой рванул к КПП. Через полчаса подошла и наша очередь. Принимая в расчет нашу полную задолбанность превратностями сегодняшнего дня, механик милостиво разрешил свалить всем, кроме комдива раз Полканова. Тот и так все равно заступил на вахту и обещал заодно поставить парогенераторы на хранение без всякой помощи офицерского состава. Около восьми часов вечера троица «закаленных» бойцов добрела наконец до Лобовского дома. Мы чертовски устали, и нашим общим желанием было дерябнуть по 100 грамм и расслабиться за столом с горячей некорабельной пищей.

К нашему полному изумлению на звонок за дверью никто не прореагировал. Не было слышно даже шорохов. Мы растерянно переглянулись. В голову никаких достойных мыслей не приходило. Неужели молодые товарищи кинули нас самым беспардонным и наглым образом. Зная их, в такой расклад мы не очень-то верили. Покурили. Обсудили положение. Я, обладая кое-какими кулинарными задатками, предложил, раз так, двинуться ко мне и наскоро что-нибудь сварганить. Благо только у меня одного в холодильнике еще что-то присутствовало. На этом и остановились. Уже уходя с площадки, Костик с досады саданул ногой дверь Вадимовой квартиры. А она взяла и со скрипом открылась.

Делать нечего, пришлось заходить. В комнате нашим глазам предстала картина полной алкогольной несостоятельности наших бравых лейтенантов. На диване, уткнувшись носом в подушку, храпел Андрюша Никиткин. Причем в полной форме одежды, не расстегнув даже крючки на кителе и с засунутыми в карманы брюк руками. Игорь Остапов спал за столом, положив голову в тарелку, словно в банальном фильме про алкоголиков. Вадиму, судя по всему, чувство хозяина и ответственности за предстоящее мероприятие, видимо, не дало уснуть в таком же свинском виде. Старший лейтенант Лобов, издавая гортанные звуки, спал, сидя на стуле и откинув голову на его спинку. Между пальцев левой руки была зажата потухшая сигарета, а правая крепко сжимала вилку, вертикально торчавшую вверх. Но поразил нас и сам стол! Ребята постарались на славу. Пяток жареных курочек, салаты, корабельная колбаса и ветчина и много разных других мужских вкусностей. Венчали стол две трехлитровые банки. Одна полная, другая пустая. Костик, попробовав на язык жидкость из полной, со знанием дела констатировал:

— Они три литра разбавили один к одному. Судя по всему, долго нас ждали и периодически прикладывались. Мальчики здоровье свое не рассчитали и просто-напросто отрубились. Слава богу, обе приговорить не успели. Что делать будем?

Конечно, никакого удовольствия сидеть за одним столом с тремя «телами» не было. Но и не тащить же все добро ко мне за десять домов! Плюнули на неудобства и сели за стол, предварительно перебазировав не реагирующих на внешние раздражители Лобова и Остапова на диванчик Никиткину в компанию.

Выпили. Закусили. Потом еще раз. Минут через пятнадцать похорошело. А еще через полчаса родилась идея. У кого первого, не скажу, не помню, да оно и не важно. Решили мы проучить наших «боевых» товарищей за невоздержанность и неумеренность в питье, а также за невнимательность к своим старшим товарищам по оружию. Опрокинув еще по рюмашке, мы тихонечко вышли из квартиры, заперли спящих и разошлись по домам.

Сорок минут спустя мы снова собрались в Вадиковой квартире. Но уже не с пустыми руками. Я и Кузя притащили из своих домов по две сумки тары из-под винно-водочных товаров — весь запас, скопившийся в наших квартирах с момента отъезда жен. Водочные, винные, пивные бутылки. Вооружившись тряпками, мы начали старательно стирать пыль с наиболее старых экземпляров. Доза горючего, принятого нашей молодежью на грудь полностью подавила рефлекторный аппарат спящих и на постукивание и позвякивание бутылок они ровным счетом никак не реагировали. То же, что принес Костик, носило исключительно интимный характер.

Дело в том, что капитан-лейтенант Воробьев за три месяца до описываемых событий расстался с супругой. Навсегда и бесповоротно. Официально. Коренная севастопольская девушка Аля за семь лет совместной жизни с Костей так и не смогла привыкнуть к реалиям заполярной жизни, отчего все эти годы пребывала в возбужденно-истерическом состоянии. Выходила она из него лишь на короткий летний срок дома у мамы, да и там, бывало, то и дело срывалась, как только заходила речь о возвращении на Север. Константин первые годы жизни с женой стоически и философски терпел такое положение дел. А потом стал уставать и нервничать. А если учесть, что такой же коренной севастополец Костя стрессы снимал традиционным флотским способом — через стакан, то их совместное существование представить было нетрудно. Хотя людьми по большому счету они были хорошими. Просто не сложилось, и все тут! И чем больше впадала в психоз Аля, тем чаще прикладывался к своим корабельным запасам шила Костя. В конце концов, прошлой осенью Костина половина наотрез отказалась возвращаться на Север. Обоих детей она, естественно, оставила у себя, мотивируя это плохим влиянием Кольского климата на их здоровье (что и на самом деле имеет место) и папой-пропойцей (что не совсем соответствовало действительности). Косте деваться было некуда, отпуск заканчивался, и он, поругавшись напоследок, уехал один. Але же, видно, Крым пошел на пользу, так как уже через несколько месяцев она сообщила муженьку, что любит другого, и «расставанья близок час». Заодно она сообщила, что подала на развод. Костя, уже давно фатально относившийся к перспективам своего брака, ответил письменно заверенным согласием на все процедуры и неожиданно для всех, и в первую очередь для себя, практически перестал употреблять горячительное. Устроил грандиозное по масштабам наведение порядка в квартире, переставил всю мебель и перестал собирать под своей крышей пьяные компании, делая исключение только для наиболее близких друзей. И как раз три месяца назад ему пришло извещение, что он официально свободен. Сие торжество Костя отметил с ограниченным кругом товарищей в своей преображенной квартире, после чего начал вести очень умеренную по военно-морским понятиям жизнь.

— Вот, все не знал, куда это барахло деть после моих авгиевых конюшен, — усмехаясь проговорил Костя, вываливая на диван из сумки груду белья. Мы только присвистнули. Бюстгальтеры, женские трусики, колготки, чулки, какие-то кружевные рюшечки и тряпье, баночки и скляночки.

— Моя за этим дерьмом все равно не вернется, а пыль протирать им неудобно. Приступим!

И мы приступили.

Свежевымытые бутылки живописно расставили и разложили на столе. В некоторые из них плеснули немного спирта, чтобы создать иллюзию недопитости. Десяток раскидали по комнате. На стол добавили изрядное количество тарелок, стаканов и фужеров. Разложили по ним остатки пищи, некоторые фужеры наполнили.

— Искусство требует жертв! — торжественно изрек Костя и, пошуровав в принесенном, достал несколько тюбиков помады. Намазал ею губы и предложил выпить за успех мероприятия. Выпили. На Костином фужере остались следы помады.

— Мысль ясна? — Костя раздал нам по тюбику.

— Она разного цвета, пусть подумают, что у них много женщин было.

Пришлось и нам усиленно пачкать фужеры косметикой. Дальше нашу компанию уже понесло.

— Мужики, расстилай кровать в соседней комнате! — Разыгралась фантазия у Кости.

Быстренько расстелили двуспальное супружеское ложе Вадима. Аккуратно перенесли мертвецки пьяного хозяина на кровать. Признаков жизни он не подавал, только чмокал губами и урчал.

— Раздеваем! — Я уже понял замысел «злобного» каплея Воробьева.

Раздели. Догола. Одежду беспорядочно разбросали по всей комнате. Уложили хозяина в кровать. В одну руку Вадиму вложили бюстгальтер, в другую ажурные трусики. Получилось очень убедительно.

— Стойте! Чего-то не хватает, — посетила творческая мысль Кузю.

— Ага! Сейчас!

Он мгновенно достал из шкафа вторую подушку. Положил. Прилег рядом с Вадимом, оставив на ней вмятину от головы.

— Вот так убедительнее. Что еще?

— Создаем картину полного пьянейшего разврата молодых перспективных офицеров флота, — сказал Костя, засовывая прозрачные черные колготки под подушку хозяина. Потом улыбнулся и достал из кармана пачки презервативов.

— Повторяю: полнейшего разврата. — И начал один за другим разрывать упаковки с изделием. Когда Костя освободил уже штук пять презервативов, я попытался его остановить.

— Старик, зачем так много? Не поверит. Столько раз по пьяной лавочке невозможно.

Костя рассмеялся.

— Нормально. Пусть человек хоть раз почувствует себя половым гигантом.

Фантазия Кости не знала предела. Разложив десяток презервативов перед собой, он достал откуда-то флакончик с клеем ПВА и накапал в каждый из них немного.

— Похоже? — Помахал одним из экземпляров Воробей.

Пришлось согласиться. Выглядело чертовски правдоподобно. Часть презервативов положили кучкой рядом с кроватью, часть на прикроватную тумбочку.

— По-моему, с этой комнатой достаточно. Переходим на полигон номер 2! — подал команду я.

— Подожди, последний штришок. — Костя вновь намазал губы помадой и подошел к спящему Вадиму.

— Не подумайте ничего лишнего! — Нагнувшись несколько раз, прикоснулся губами ко лбу, щекам, плечу и подушке Вадима.

— Вот теперь точно все! Идем! — И вся троица разве только не строевым шагом покинула комнату.

Во второй комнате мы уже просто распоясались. Спящий Никиткин был аккуратно раздет ниже пояса. Причем ботинки после обнажения Андрюшиного мужского достоинства на него надели снова и даже зашнуровали шнурки до последней дырочки. Мундир же оставили застегнутым до верха. Штаны и трусы Андрея отнесли в ванную и повесили на вешалку, предварительно набив карманы трусиками, чулками и прочей интимной дребеденью. Рядом с его вещами Костя повесил короткое летнее платье своей бывшей супруги.

— Она за ним, один черт, не вернется, а выглядит очень сексуально. Пусть голову поломают, до какой степени они надрались, что женщина от них совсем без одежды ушла.

И вдобавок ко всему выставил в коридоре у входной двери женские туфли на высоком каблуке.

Игоря со всеми предосторожностями освободили из объятий салата и тоже раздели. Китель повесили в прихожей, оставили в одной тельняшке и в трусах. В Костиной куче были найдены черные ажурные чулки-сеточки. Ну очень сексуальные! Их с превеликой осторожностью натянули на кривые кавалерийские ноги каплея и усадили в прежнюю позу за стол, правда, добавив в тарелку объедков и нахлобучив на голову фуражку. Остаток запаса презервативов, наполненных клеем, Костя небрежно раскидал по всей квартире в самых неожиданных местах: на холодильнике, в ванной, на телевизоре и еще черт знает где. На люстре подвесили игривую дамскую кофточку с глубоким вырезом. Включили телевизор и приглушили звук. Зашторили окна. Для полного антуража обильно оросили пышно пахнущей косметикой всю обстановку, включая спящих, саму косметику разбросали по углам. С гордостью осмотрели содеянное. Картинка получилась что надо! Настоящее гнездо порока и разврата после ночной оргии!

Вконец разошедшийся Костя, пока мы курили, наполнил ванну водой, бухнул в нее шампуни и кинул в воду один тампон «Тампакс», обнаруженный им в пакете с вещами бывшей жены. Он порывался отчебучить и еще что-нибудь, но мы, еле сдержав порывы товарища, постарались побыстрее убраться из оскверненной квартиры, пока хозяин с друзьями не начал приходить в сознание.

Банкет мы заканчивали на берегу нашего поселкового озера. Было уже начало второго ночи. Ярко светило солнце, и тишину нарушали лишь крики бакланов, атакующих мусорные баки между домами. Мы устроились на камнях и, не спеша, допивали и доедали благоразумно прихваченные из «притона» продукты. Хмелем и не пахло. Каждый со смехом излагал свою версию завтрашнего пробуждения пострадавших. Повеселившись где-то с час, мы мирно разошлись по домам.

По военной привычке утром я проснулся рано. Спешить было некуда, и, повалявшись в постели, я встал, прибрался и принялся готовить завтрак. Позавтракал. В обед ко мне должен был зайти Костя. Еще вчера мы договорились ближе к вечеру уползти куда-нибудь в сопки на шашлыки. Времени до обеда было еще вагон, и я завалился на диван с книгой. Но долго блаженствовать не пришлось. Почти сразу в дверь позвонили. На пороге стоял Вадим Лобов. Сказать, что у него был помятый вид, — значит, ничего не сказать. Но, кроме этого, в глазах похмельного офицера было что-то такое, что мне стало как-то не по себе. Что-то среднее между ужасом, страхом и обреченностью.

— Паша, к тебе можно? — спросил Вадим, покусывая губу.

— Заходи! Что с тобой, орел? На тебе лица нет. Мутит, что ли?

Вадим молча шагнул в прихожую.

— Разувайся. Пошли на кухню. Кофейку попьем, перекурим.

Я поставил чайник, выложил на стол пепельницу. Гость тяжело опустился на стул.

— Ну рассказывай, как вчера погуляли?

Вадим растерянно поглядел на меня.

— А вас что, с нами не было?!

Я отрицательно покрутил головой.

— Нас часов до восьми мурыжили на корабле, а потом, когда мы до тебя добрались, вас уже не было. Ну мы немного на природе дерябнули и по домам разошлись.

Вадим обхватил голову двумя руками. Во всей его скорбно согнутой фигуре чувствовалось неподдельное горе.

— Мама родная. А что же тогда было?

Я, состроив очень серьезное лицо, взял Лобова за плечо и, тряхнув его, спросил:

— Что случилось? Что ты как в воду опущенный? Вы что там отчудили?

Вадим вздохнул.

— Паша, полный провал в памяти! Ни хрена не помню! Ну мы вас ждали-ждали, потихонечку прикладывались, само собой. А вас нет и нет. Мы стол уже накрыли, время идет, вечер наступает. Решили начать понемногу. Стакан, другой, и все! Ничего не помню. А сегодня под утро просыпаюсь. Голый, вся постель в помаде, вокруг презервативов разбросано столько. У меня в жизни столько раз в трезвом-то состоянии не получалось, а тут. Под подушкой лифчик, в руке трусы женские! Но это ладно. Ты бы Игоря видел! Он вообще какие-то блядские колготки напялил. Прикинь: тельник, колготки и фуражка! Никиткин-то хоть просто без штанов валялся. Но самое-то страшное, что! И они, и я — ничего не помним. Кто у нас был, сколько человек. Но народу, видно, много побывало. Одних теток, наверное, не меньше десятка.

Я удивленно пожал плечами.

— А откуда такие данные?

Вадим вскочил со стула и начал метаться по кухне.

— Откуда-откуда! Да я по всей квартире десять чужих женских трусов набрал! Шесть бюстгальтеров! Две юбки, две блузки, колготок штук пять! Парфюмерии на полк проституток! И еще.

Вадим наклонился ко мне.

— Пустых бутылок семьдесят пять штук. Все свежак! Некоторые даже недопитые. А стаканы все, какие были в квартире, — на столе. 32 штуки.

Я укоризненно посмотрел на Вадима.

— Ну вы, ребята, и даете! То-то мы вечером к тебе пришли, а за дверью полная тишина, никто не отзывается. Постояли и ушли. Думали.

Вадим не дал мне договорить. Он снова схватился за голову и принялся вышагивать по кухне туда и обратно, приговаривая с тоской в голосе:

— Что будет, что будет.

Чувствуя внутреннюю вину за такое состояние Вадима, я попытался его успокоить:

— Да брось ты. Все нормально. Не переживай, с кем не бывало. Я тоже не всегда все помню.

Вадим заломал руки в стиле немых фильмов двадцатых годов.

— Да это херня, что не помню! Ты представь: эти бабы начнут за своими вещами приходить. Дай бог, сейчас, а если когда моя супружница вернется?! А вдруг они не за шмотками, а просто так приползут?.. За любовью! А соседи? В жизни не поверю, что такой разгром в квартире в полной тишине творился! У меня через стенку такая стерва живет и в отпуск даже не уезжает! Она первая моей жене настучит! Я к этой выдре сегодня с утра зашел, спрашиваю, мол, не сильно мы вчера шумели, ко мне гости приходили. А она так ехидно-ехидно улыбается и отвечает: нет, что вы, очень тихо было. Уже зубы наточила, мерзость застеночная!

Мне вдруг стало так смешно, что я еле сдержался, чтобы не рассказать Вадиму правду.

— Ладно, Вадимка, остынь. Все будет путем! Расслабься. До приезда твоих еще пара месяцев, все рассосется. Садись. Давай по сто грамм выпьем для приведения организма в порядок, а там, глядишь, Костя подвалит. Ребят соберем, на шашлычки сходим. Там и прикинем, что делать в этой ситуации.

Выпили. Понемногу Вадим успокоился и начал даже иронизировать над происшедшим. А тут и Константин подошел, тоже участливо выслушавший стенания моего гостя. На шашлыки мы отправились только после того, как совместными усилиями со всеми ребятами навели порядок в квартире Лобова. Причем я и Костя «умудрялись» находить следы гулянки в таких местах, куда сам Вадим заглядывать даже не намеревался.

Со временем гнетущие мысли все реже посещали голову Вадима, тем не менее перед приездом семьи мы рассказали ему о нашем розыгрыше, опасаясь инфаркта у сослуживца при случайном ночном стуке в дверь.

Вот такая военно-морская шутка!

Быль о матросе Брыле, азербайджанском гостеприимстве и просто о жизни…

Случилось это в предпоследний год советской власти. В стране что-то уже трещало, Прибалтика периодически объявляла независимость по поводу и без оного. На Украине уже появились «гарные хлопцы» с чубами и трезубцами на кепках, а весь Кавказ потряхивало довольно нешуточно, уже с пальбой и погромами иноверцев. А на окраинах страны, в частности на Кольском полуострове, в базах подводников жизнь текла размеренно и планово, лишь только как-то начали обесцениваться деньги из-за роста цен, да и, как черти из табакерки, в дальних закрытых гарнизонах стали появляться беженцы, которые сразу по-хозяйски открывали магазины, лавочки и лавчонки. Бежали они из Армении, Азербайджана и прочих республик, да так здорово бежали, что останавливались за много тысяч километров от родных мест, в Заполярье. А потом к ним прибегали их родственники и знакомые, каким-то невероятным образом достававшие разрешение на проживание в жутко секретных и закрытых гарнизонах. Союзные республики, еще не бывшие, но уже самостоятельные, начинали потихоньку требовать своих призывников обратно, и матросы начали массированно убегать по домам. Обстановка становилась все более непонятной, но никто даже представить себе не мог, что страна уже через год развалится окончательно и бесповоротно.

Весной того года мы сходили в автономку, после которой командира, старпома и еще кого-то наградили «звездами шерифа», а уже ближе к осени командира начали подводить к увольнению за «дискредитацию воинского звания». Что самое удивительное, увольняли его за острое и искреннее желание служить, а не копать ямы и строить заборы. Поэтому-то экипаж после отпуска и занимался всем, чем возможно, начиная от ремонта камбуза и заканчивая строительством роддома, а командир сидел под домашним арестом. Судьба же всего нашего экипажа была какой-то расплывчатой. Как само собой разумеющееся, народ начали растаскивать по другим экипажам, менять матросов и мичманов, откомандировывать офицеров к другим кораблям, а к нам взамен засовывать всевозможный списанный и больной человеческий материал, годный только на шатанье по береговым нарядам.

В то утро меня после построения в казарме старпом и помощник подозвали к себе. Беседу начал помощник.

— Борисыч, тут такая проблема выскочила.

Я стоял молча и ждал. Проблема могла оказаться какой угодно, начиная от срочного заступления в патруль и заканчивая не менее неожиданным выходом в море.

— Нам месяц назад прикомандировали из экипажа Кончина матроса. Заочно. Он в госпитале в Североморске лежал, а кончинцы корабль на завод погнали в Двинск. Ну так его выписали.

Мне показалось, что я понял суть вопроса.

— Мне за ним в Североморск ехать?

Тут в разговор вступил старпом.

— Вечно ты, помоха, не можешь конкретно говорить. Значит, так, Белов. Ехать за ним не надо. Его уже привезли. Он у нас в казарме. А вот с ним ехать придется.

У меня появилось чувство какой-то заковыристой засады.

— Куда?

— В Баку, Белов. Дело в том, что матроса Брыля списали с флота подчистую. С «желтым билетом». То есть, простым языком говоря, он психически нездоров.

Я превратился в соляной столб. Я ожидал чего угодно, но только не такого поворота.

— И я что, его туда повезу?

Старпом утвердительно кивнул головой.

— Именно ты. Мы прикидывали, но лучше кандидатуры, чем ты, не нашли.

— Спасибо большое, — только и смог выговорить я. — А я могу отказаться?

Старпом усмехнулся.

— Конечно, можешь. Но тогда поедешь нести службу к Кончину в Северодвинск на пару лет. Выбирай.

Крыть было нечем. Надо было соглашаться.

— Ясно. Еду. Когда?

Старпом повернулся к помощнику.

— По готовности. Выписывай документы на двоих. Ну все как положено. А я в штаб.

Полдня мы с помощником творили документы, и к обеду выяснилось следующее. Военно-проездные документы на меня и Брыля нам дали. На поезд. А вот официальные командировочные деньги, а значит, и официальную оплачиваемую командировку, ни дивизия, ни флотилия нам не дает. Отвезти требует, а платить не хочет. А отсюда следует, что и питаться, и, если что, ночевать где-то на перепутьях мне придется на свои, и на них же и Брыля поить и кормить. Когда мы обрисовали ситуацию старпому, тот рассвирепел и куда-то убежал. Потом, правда, так же быстро вернулся обескураженным и подтвердил еще раз то, что мы и так уже знали. Везти самим. Но инструктаж получить в штабе флотилии. У целого оперативного дежурного.

Перспективка везти полубезумного матроса на свое денежное довольствие меня мало радовала, и я бы мог со спокойной совестью и вполне обоснованно послать старпома и помощника подальше, ибо в этом случае ничего они мне не сделали бы. Оба были уверены в том, что мне заплатят за все, и теперь тоже пребывали в некой прострации, не зная, куда наступать. В корабельной кассе, куда мы все периодически сдавали деньги на всякие насущно-мифические вещи, типа карасей для матросов или кетчупов в кают-компанию, оказалась столь незначительная сумма, что ее едва хватило бы на два билета до Мурманска на автобусе. Начальники приуныли и взяли тайм-аут до завтра. Но я, трезво поразмыслив, пришел к выводу, что смогу предложить им альтернативный вариант, что и сделал, не дожидаясь завтрашнего дня.

Дело в том, что после смерти отца моя мама с братом этим летом обменяли квартиру в Феодосии на родное Подмосковье. Я по причине автономки, не смог оказать им хоть какую-нибудь помощь в переезде, и хотел бы сейчас воспользоваться моментом, чтобы заехать к ним и повидаться. Поэтому я предложил старпому следующий вариант: я везу Брыля, как есть, но после того, как доставлю его по месту назначения и сдам в военкомат, получаю десять суток отпуска как компенсацию за все неудобства. Старпом с видимым облегчением сразу же согласился, а я отправился, наконец, знакомиться с самим виновником переполоха, матросом Брылем.

До этого я еще никогда не общался близко с психически ненормальными людьми и внутренне был готов к чему угодно, но Брыль меня разочаровал. Это был невысокий худощавый юноша, с неестественно загорелым и вполне привлекательным лицом. И самое главное, совсем не азербайджанец, а чистой воды украинец, только чрезмерно смугловатый. Я с самого начала подозревал, что такая фамилия несвойственна уроженцу солнечного Азербайджана, и убедившись, что так оно и есть, испытал немалое чувство облегчения.

Пользуясь статусом списано-больного, матрос посреди рабочего дня валялся на шконке и лениво листал какой-то журнал.

— Ты Брыль? — на всякий случай поинтересовался я.

— Да, тащ капитан-лейтенант. А это вы меня домой повезете? — Матрос отложил журнал и вскочил со шконки. А вот говорил он, как истинный бакинец, с теми же интонациями и акцентом.

— Я, я. Ну давай знакомиться. Капитан-лейтенант Белов. Садись. Сейчас прикинем, что делать будем. Как себя чувствуешь-то?

Брыль сел. Если бы я не читал его документы из госпиталя, то никогда бы не поверил, что этот мальчик ненормален и «способен на неадекватные и немотивированные поступки».

— Значит, так, юноша. ВПД нам дали только на поезд. Командировочные не дали совсем, так что доплачивать, чтобы лететь на самолете, нечем. Свои я платить не буду. А посему я сейчас иду в поселок и буду брать билеты на ближайший поезд на Баку. Прямых рейсов из Мурманска нет, поедем с пересадкой. Скорее всего, в Москве. Так что, если повезет, суток через четверо будем на месте. У тебя самого хоть какие-то карманные деньги есть?

Брыль посмотрел на меня, и я снова внутренне усомнился в его госпитальном эпикризе.

— Тащ. А давайте я вам добавлю денег на авиабилеты на нас обоих? Домой хочется побыстрее.

Его слова снова заставили меня подумать, что все-таки он и правда несколько ненормален. Зарплату нам платили вовремя, но деньги уже здорово обесценились, и некогда высокое денежное содержание подводника уже вызывало улыбку у жителей столичных городов.

— Брыль, откуда у тебя деньги?

Кажется, Брыль понял, о чем я подумал после его слов, и, как бы отвечая на мои внутренние сомнения, пододвинулся ко мне ближе и заговорил вполголоса.

— Тащ. Вы не думайте, я не сумасшедший. Честно. Меня, когда призвали в прошлом году, сразу определили в трюмные на 140-ю. Там такая жопа была. Не описать. Ну я через полгода решил, что не для меня это. Закосил, и лег в госпиталь. Ну а дальше уж дело техники. Сами понимаете.

Я оторопело смотрел на него. Тогда еще процесс коммерциализации призыва в Вооруженные силы не приобрел такого размаха, как ныне, и слышать такие заявления, а тем более от самого простого матроса из пролетарской бакинской семьи, мне было просто удивительно. Брыль принял мое молчание за недоверие и продолжил.

— Я отцу написал. Он пошуршал там, денег прислал, а в Североморске земляки нашлись. Знакомства там, туда-сюда. Ну и списали так, чтобы уже больше никогда не призвали. Честно, тащ. Не вру. А деньги у меня есть. Давайте на самолете, а?

Сомневался я недолго. На психа Брыль явно не тянул. Лететь, естественно, было лучше, да и у меня оставалось больше свободного времени.

— Ну ладно. Договорились.

Брыль откуда-то из-под робы извлек объемистый пакет, из которого вынул увесистую пачку сторублевых купюр, и протянул ее мне.

— Нате, тащ, пусть лучше у вас будут. Оттуда и берите.

Я взял. Денег оказалось тысяч пять. Мысленно я охнул. Предупредив Брыля, чтобы он был к утру готов в любой момент сняться и уезжать, я забрал его документы и отправился в поселок за билетами.

Пора стояла осенняя, и народ по большей части возвращался на Север, а потому проблем с билетами у меня не возникло. Простояв меньше часа у окошка кассы, я стал обладателем транзитных авиабилетов на Баку, с пересадкой в Ленинграде, на послезавтрашнее утро. Там же сразу приобрел билеты и на утренний автобус. После чего с чувством выполненного долга я направился домой, где «обрадовал» супругу вестью о своем скором отъезде. Она в который уже раз оставалась одна с трехлетним сыном и пока еще никак не могла привыкнуть к тому, что ее муж — офицер с ненормированным рабочим днем и с нередко возникающими непредсказуемыми служебными обстоятельствами.

Утром я сообщил старпому, что билеты взяты и завтра мы уже убудем. Старпом обрадовался. Но предупредил меня, чтобы я никуда не уходил, потому что он сейчас будет связываться со штабом флотилии насчет инструктажа. Пока он кому-то звонил, я обговорил с Брылем наши действия с утра и рассказал, на что потратил его деньги. А потом пришел старпом и отправил меня к оперативному дежурному на инструктаж.

В рубке дежурного меня ждал незнакомый капитан 1 ранга, с суровым лицом и профессионально-приветливым взглядом. После моего доклада он внимательно изучил меня с ног до головы и, видимо, оставшись довольным, пригласил сесть. Придвинувшись ко мне, он тихо и доверительно начал говорить:

— Слушай внимательно, Белов. Обстановка тебе, конечно, известна. В стране неспокойно. А что в Баку недавно было, и сам знаешь. Там сейчас каждый человек в военной форме — потенциальный враг для населения. Поэтому ехать тебе с этим бойцом придется в гражданской одежде. Так что ты напрягись и его тоже переодень, ну чтоб более или менее прилично выглядел. Понятно?

Мне стало понятно. Озабоченный всеми этими организационными вопросами, я начисто забыл, что еду в очень непростое по нынешним временам место. Чуть более полугода назад в Баку произошла чудовищная резня армян азербайджанцами, с погромами, поджогами, грабежами, последующим вводом в город войск, военным положением, комендантским часом и всем сопутствующим этому набором милицейско-военных мероприятий. До сих пор в новостях показывали, как по улицам Баку бродят патрули в бронежилетах, обвешанные оружием и в сопровождении БТРов.

— Так точно, товарищ каперанг! Понятно. Поедем в гражданке.

Каперанг удовлетворенно кивнул и в течение минут пятнадцати так же вкрадчиво и негромко прочитал мне лекцию по поводу нелегких межнациональных отношений внутри Азербайджана, да и во всей стране. Когда, наконец, он многозначительно замолчал, я посчитал, что инструктаж закончен и сейчас меня похлопают по плечу, благословят на прощанье и пинком выгонят из штаба. Но не тут-то было! Каперанг открыл папку, лежавшую перед ним, достал какие-то бумажки, посмотрел на них, затем на меня и сказал:

— А теперь, Белов, самое главное.

Тут я как-то автоматически напрягся. Стало ясно, что все, что говорилось перед этим, просто прелюдия к чему-то более серьезному.

— По последним директивам министра обороны, утвержденным после этих событий, сопровождение военнослужащих в эти регионы. Короче, так, Белов. Сопровождать этого неадекватного азербайджанца будешь с оружием. Вот тебе отношение. Оружие получишь у себя в дивизии. Сегодня обязательно зайди в поселке в военную прокуратуру, там получишь наручники.

Мне стало плохо. Я представил себя пробирающимся по улицам Баку с пистолетом в одной руке и с пристегнутым наручниками Брылем в другой, и мне стало еще хуже.

— Товарищ каперанг! Да вы что. Меня же. Да меня убьют на хрен ради этого пистолета! Да и не азербайджанец этот Брыль. Он хохол! Просто живут они там!

Каперанг кашлянул в кулак.

— А ты не ковбойничай! И наперевес с Макаровым не бегай! Может, и вынимать не придется. Короче, это приказ, и не нам с тобой его обсуждать. Бегом в штаб дивизии за оружием! Свободен!

И каперанг, встав, величаво удалился.

Потом, после поездки, я долго и упорно искал директиву министра обороны, на которую ссылался каперанг, но так и не нашел ничего похожего.

Не уверен, что такая директива существовала вообще, и кому надо было всучить мне оружие, тоже осталось для меня загадкой. А тогда мне пришлось топать в дивизию, где удивленный знакомый распред действительно вручил мне заранее приготовленный Макаров с двумя запасными обоймами боевых патронов, вписал его номер в отношение и, узнав, куда я еду, искренне пожелал вернуться обратно. Старпом в казарме тоже был несказанно удивлен этим обстоятельством, но вполне благоразумно предложил никому об этом не распространяться, а в прокуратуру зайти обязательно. Гражданская одежда у Брыля, естественно, нашлась, и далеко не самого плохого качества, поэтому, договорившись со старпомом, что утром его приведут в ней на остановку автобуса, я убыл в поселок на рандеву в военную прокуратуру. В прокуратуре мне пришлось общаться с краснопросветным капитаном, который выдал мне новенькие наручники под роспись, а узнав, что мне уже выдали пистолет, но не дали снаряжения к нему, понимающе заулыбался и выдал новенькую подмышечную кобуру, тоже под роспись. Потом помог разобраться, как ее носят, в результате чего домой я ушел уже как оперативник, с пистолетом подмышкой и с наручниками в кармане.

Весь вечер, сидя дома, пока сын играл с настоящим пистолетом, из которого я вытащил патроны, а жена рассматривала наручники и охала, я пытался решить, что мне делать с этим набором полицейских игрушек. Ближе к ночи я окончательно уверился, что без них мне будет как-то спокойнее, чем с ними, а потому поздним вечером засунул и пистолет, и патроны с наручниками в карманы парадной шинели, висящей в шкафу, и решил, что это хозяйство будет лежать здесь и ждать моего возвращения. Мне сразу стало как-то легче, и я уснул на мягкой и теплой груди жены, спокойно и без навязчивых дурных мыслей.

Утром помощник дежурного по части доставил мне на остановку щегольски одетого Брыля с довольно презентабельным саквояжем, а-ля доктор Ватсон. Мы уселись в автобус, и наше путешествие началось.

На КПП документы Брыля долго рассматривали, потом решили было сразу же арестовать за гражданскую форму одежды и просто возмутительно счастливый вид, но когда я, отозвав дежурного в сторону, продемонстрировал «психические» бумаги, сочли за нужное осторожно ретироваться и дали отмашку водителю на проезд. В Коле мы сошли с автобуса и, поймав такси, поехали в аэропорт. Там все прошло гладко, но после долгого ожидания регистрации у меня кончились сигареты.

В этом достопамятном году наравне со многими дефицитами в стране неожиданно образовался дефицит никотина. Из магазинов и киосков пропал абсолютно весь табачный ассортимент. Если в центральной части страны еще можно было как-то разжиться куревом, то на Севере ситуация с сигаретами была очень напряженная. На кораблях разобрали плесневелые запасы «Памира», который был положен матросам, но никогда не бывал востребован и подчас просто выбрасывался, чтобы не занимать место. Меня до поры до времени выручало то, что я курил еще и трубку и когда после автономки экипаж был в санатории под Москвой, умудрился случайно купить полтора десятка пачек болгарского трубочного табака «Нептун», он меня и спасал практически до отъезда в Баку. Но, к сожалению, все хорошее когда-то кончается, кончился и табак, а вот курить хотелось. Найденная где-то дома полупустая пачка пересохшего от старости «Родопи» спасла меня только до аэропорта, а там я остался уже один на один с никотиновой зависимостью. Ненадолго меня спас мой подконвойный Брыль, у которого тоже оказались последние две сигареты в помятой пачке «Примы», которые мы выкурили перед посадкой, смакуя и сплевывая прилипающие к губам табачины.

Через полтора часа мы выгрузились в аэропорту Пулково, где нам предстояло прождать часа три до рейса в солнечный Азербайджан. Первым делом, забыв даже о гальюне, мы с Брылем бросились на поиски сигарет. Столицы есть столицы, и курево обнаружилось сразу, в первом попавшемся кооперативном буфете, но по абсолютно космическим ценам. Мысленно пощелкав калькулятором, я вздохнул и решил все же прикупить себе хотя бы блок самых дешевых в этом заведении сигарет «Арктика». Но был неожиданно остановлен Брылем.

— Не надо зря деньги тратить, тащ каплейтенант. Дома все будет. Давайте по пачке купим.

Почему-то я решил, что ему можно верить, и ограничился парой пачек. После этого мы с блаженством перекурили и отправились перекусить. Цены в закусочных аэропорта были так же величественны, как и табачные, и я начал потихоньку сомневаться в своей кредитоспособности. Потом Брыль попросился на все оставшееся время отправить его в видеозал на просмотр какой-то то ли «Мухи», то ли «Конана-варвара». Я согласился, но перед этим Брыль, впервые оказавшийся после Баку в большом городе, с детской непосредственностью прилепился к какому-то киоску, торговавшему всякой расплодившейся на этот момент кооперативной ерундой. Он накупил массу какой-то ерунды и даже значок, имитирующий знак депутата Верховного Совета СССР, но с надписью «Депутат самого себя». Значок Брыль торжественно приколол к лацкану своей джинсовой куртки и убыл смотреть видеоужасы, а я отправился на осмотр заметно изменившегося с моего последнего прилета аэропорта. Если бы я знал, как икнется нам этот значок вскорости, то, наверное, отодрал его от брылевской куртки с воротником.

Самолет на Баку вылетел минута в минуту. Полет прошел быстро, так как я просто уснул, а Брыль прилип к какой девушке по соседству и весь полет рассказывал ей о красотах Каспия, ужасах Заполярья и героике службы подводника. Баку встретил голубым небом, палящим солнцем и удушливой жарой, так что, ступив на трап самолета в своих северных нарядах, мы моментально взопрели и разделись до рубашек. И тут я сразу приметил, что все как-то неправильно в этом аэропорту. И высадили нас из самолета не к автобусу, а довольно далеко от самого аэропорта, и встречали нас носатые черноволосые милиционеры, а не служащие «Аэрофлота», и весь пассажирский табор направили не к самому зданию вокзала, а к соседнему невзрачному строению, на стенах которого явственно просматривались следы от автоматных очередей.

В это здание всех запускали через узкую дверь, за которой был установлен временный турникет. Было заметно, что помещения совершенно не предназначены для приема пассажиров. И самое главное, что за турникетами стояли военные и милиционеры, все как один азербайджанцы, вооруженные до зубов и упакованные в доспехоподобные бронежилеты. Хотя они и не проявляли никакой агрессивности, но все пристально всматривались в лица пассажиров. И когда Брыль, шедший передо мной, миновал турникет, два милиционера неожиданно ловко взяли его под руки и быстро повели к какой-то двери. Я было рванул за ним, но меня резко и неожиданно остановил какой-то майор, и когда я попытался отодвинуть его в сторону, чтобы догнать моего уводимого в неизвестность подопечного, меня просто спеленали. В спину ударили чем-то жестким, по-видимому, прикладом автомата, а когда я приземлился на пол, руки резко завернули за спину, защелкнули наручниками и пару раз ласково приложили ногами по ребрам, чтобы я успокоился. Потом меня приподняли и потащили в соседнее помещение. Туда же принесли мою сумку. Начался обыск. Говорить мне не давали, да и в этом не было никакого резона. Вокруг слышалась только азербайджанская речь, в которой я, памятуя службу, понимал только ругань, которой, кстати, слышалось немало. Как я был рад в этот момент, что не взял с собой и пистолет, и наручники и вся моя принадлежность к Вооруженным силам ограничивалась только документами!

Карманы у меня вывернули, содержимое сумки вытряхнули на стол и методично просеивали в четыре руки. Не найдя ничего крамольного, вещи запихнули обратно в саквояж, а мои документы, изъятые из карманов, куда-то унесли. Меня же с наручниками, защелкнутыми за спиной, вытолкнули в еще одну дверь, за которой оказалась неплохо оборудованная камера, с решеткой, нарами и группой довольно прилично выглядевших граждан на них. Мои тюремщики затолкнули меня в камеру, не сняв наручники, заперли решетку и удалились.

— Здравствуйте, молодой человек! О, да вы в оковах. Проходите, проходите. Присаживайтесь. Как говорится, в ногах правды нет. Как и ваших руках, вероятно, тоже!

В камере находились пять человек, все очень прилично одетые, чистенькие и все с каким-то сытновато-одухотворенным выражением лица, которое бывает либо у пожизненных членов Союза писателей, либо у махровых номенклатурщиков на заслуженной пенсии.

— За что же вас загребли в кутузку, молодой человек?

Говоривший был мужчина, лет за пятьдесят, статный, но тучноватый, с залысинкой и благообразным вальяжным лицом, на котором читались годы, проведенные явно не у мартеновской печи, и тем более не в военной организации.

— Матроса домой вез. Больного. Только сошли с самолета, сразу схватили, как бандитов. Наручники эти еще нацепили.

О-о-о, так вы, молодой человек, вероятно, офицер? — заинтересованно спросил мужчина.

— Да. Северный флот, — утвердительно кивнул я.

— Да, молодой человек, армия сейчас находится в очень тревожном состоянии. Мы давно предупреждали, что все может кончиться именно так. Бойня, кровь, народная ненависть к режиму.

Мужчину явно понесло, и я, не очень вежливо перебив его, спросил:

— Это все понятно. Но почему на мне наручники и я сижу тут с вами? Что происходит?

Мужчину это ни капли не обидело, и он даже с каким-то удовольствием начал объяснять:

— Видите ли, господин офицер, сейчас в Азербайджане проходят первые, заметьте, именно первые независимые выборы с момента воцарения советской власти на Кавказе! И я очень даже понимаю наших азербайджанских товарищей, которые не хотят, чтобы на волеизъявление народа оказывали давление извне. Очень понимаю. Вот поэтому они и задерживают всех, кто может оказаться, так называемыми независимыми наблюдателями, а по сути, кремлевскими наймитами… А мы… представители «Демократической России», всегда выступали на стороне наших национально-духовных соратников, и довольно странно, что нас, идейно солидарных с народом Азербайджана, держат здесь.

Деморосса снова понесло, а я, поняв, в чем суть дела в общем, но так и не поняв, за что же здесь сижу именно я, как-то успокоился и примостился поудобнее на нарах. Группа же «арестованных» демороссов, воодушевленных моим собеседником, подхватила его монолог и начала чуть ли не митинг в нашем узилище. Я вполуха слушал их революционный бред, больше стараясь как-то поправить наручники, которые уже довольно больно впивались в запястья рук.

— Офицер, я бы смог тебе их снять сейчас, но лучше не надо. Думаю, тебя скоро отпустят, а зачем лишний раз нервировать азеров. Потерпи немного.

Повернув голову, я увидел человека, на первый взгляд мало чем отличавшегося от разглагольствовавших демократов, но в его глазах читались воля, сила и презрение к сидящим рядом демагогам.

— Говоруны, твою мать. Привыкли всю жизнь в Доме журналиста коньяк жрать и анекдоты про Брежнева рассказывать, а туда же… Демократы. Тоже мне, свобода возлияния. Сейчас их еще человек десять наберут, и обратно в Москву отправят, чтобы не мешали. А может, и наоборот, пустят, чтобы еще больше народ разозлить. Мало еще кровушки пролили. Не вертись офицер, я тебе сейчас под наручники носовой платок подсуну, чтобы не резали.

Больше он ничего не говорил, но все произошло по его сценарию. Сначала увели всех демороссов, предварительно на чистейшем русском языке объявив им, что через десять минут они будут отправлены в Москву. С ними увели и моего собеседника. Я остался один. Еще через полчаса мою клетку отпер устрашающего вида огромный азербайджанец, в военной форме без знаков отличия, с автоматом ППШ на плече и с анекдотичной, огромных размеров, клетчатой кепкой на голове.

— Виходы.

Я слез с нар и вышел из клетки. В соседнем помещении, где меня обыскивали, стоял улыбающийся Брыль, оживленно разговаривающий на азербайджанском языке с еще одним военизированным местным жителем без погон. В углу валялась моя сумка.

— Тащ капитан-лейтенант! А что это у вас?

Увидев на моих руках наручники, Брыль перешел на азербайджанский, и начал что-то громко говорить, показывая на меня. Его собеседник снял автомат с плеч, положил на стол и подошел ко мне.

— Нэ обижайся командир, ошибочка вышел, пока туда-сюда, разобрались со всем.

Наручники он снял и протянул мои документы. Потом выложил сумку. Потом порылся еще раз у себя в нагрудном кармане и протянул конверт с деньгами Брыля.

— Нэ бойся командыр, я — сбэркасса!

И протянул мне даже на вид заметно похудевший конверт. Я взял его и поглядел на Брыля. Тот утвердительно кивнул головой, и я спрятал конверт в карман. Уже на улице мой подопечный поведал мне, что стало причиной нашего ареста. Это оказался тот самый псевдодепутатский значок, который даже с пары метров очень напоминал настоящий. Власти Баку, чтобы полностью обезопасить свои выборы от влияния кого бы то ни было, приказали любых депутатов из Москвы отлавливать на всех вокзалах и отправлять обратно в те города, из которых они прибыли. И как оказалось, Брыля с его нагрудным знаком, невзирая на возраст, приняли за депутата и обошлись с ним довольно вежливо, а меня, без значка, приняли за его телохранителя, а потому заломали по-простому, да еще и по почкам надавали. Когда же разобрались, в чем дело, ситуация плавно перетекла в привычный восточный базар, и еще часа полтора азербайджанские слуги правопорядка обсуждали с Брылем сумму бакшиша, за которую они бы нас выпустили без всяких последствий. Когда финансовый вопрос наконец был решен на приемлемых для обеих сторон условиях, мы и были освобождены.

Домой к Брылю мы ехали на такси. Если на центральных улицах все было более или менее чисто, то на окраине и правда были еще заметны следы зимних событий. То тут, то там попадались сожженные или просто разрушенные дома и остовы обгоревших автомобилей. По дороге мой подопечный предложил заехать в военкомат и отдать документы, чтобы сразу закрыть этот вопрос. Время было еще раннее, и я согласился. Военкомат оказался тоже полуразрушенным, и военком района, плотно сбитый полковник-азербайджанец, восседал на втором этаже уцелевшего ветхого флигеля, один, даже без секретаря. Он молча посмотрел бумаги, поставил мне печати на командировочный и как-то невесело то ли себе, то ли мне сказал:

— Сумасшедший к сумасшедшим вернулся.

Потом поднял глаза на меня.

— Парень-то хоть вменяемый?

— Более чем, товарищ полковник.

— Ну ясно. Ладно, иди капитан. Передай уж в руки родителям-то.

Полковник совершенно без акцента говорил по-русски, да и планки на его мундире были не только от юбилейных медалей.

— Обязательно, товарищ полковник.

Он протянул мне руку.

— И уезжай отсюда капитан побыстрее. Здоровее будешь. И совет: не вздумай ночью по городу гулять, как раньше… бывало.

Мы обменялись рукопожатиями, и я покинул военкомат, тем самым официально завершив свою миссию спасения матроса Брыля.

Мой «ненормальный» жил в окраинном одноэтажном районе, под названием «Рабочий поселок». По сути, это было огромное скопление частных домов и домиков, образующих настоящий «Шанхай». Калитка в дом Брыля была не заперта, и мы свободно вошли во двор, в котором росли гранатовые деревья, которые я видел первый раз в жизни. Дом был одноэтажным, с большой открытой террасой. И дома никого не было. Как оказалось, во второй половине дома, выходящей дверьми на другую улицу, жил старший брат Брыля, у которого хранились запасные ключи, и он, попросив меня подождать, побежал к нему. И с этого момента началось мое знакомство с азербайджанским гостеприимством.

Буквально через минуту после уходы Брыля в калитку вошли двое. Один невысокий, немолодой и худощавый мужчина, загорелый до шоколадного состояния. А рядом с ним вышагивал огромный и необъятный мужчина с ярко выраженными кавказскими чертами лица, начиная от анекдотично огромного носа и заканчивая буйной растительностью, выпирающей из-под рубашки во всех доступных местах. И судя по взглядам, которыми они оба прожигали меня по мере пересечения двора, ничего хорошего меня не ждало.

— Ти кто?! Что здэсь делаешь?! Кто тебя звал?!

Я начал пятиться к двери дома.

— Извините, я привез.

Парочка начала подниматься по ступенькам, а мне уже некуда было отступать.

— Что привез, что привез! Воровать хочешь! Чатлах! Готверан! Рамис, держи его!

С предпоследними словами я был знаком, благо годы военной службы кого угодно сделают мини-лингвистом, и слова эти не предвещали ничего хорошего. Но на мое счастье в тот момент, когда динозавроподобный Рамис схватил меня за рубашку, где-то сзади раздался крик:

— Папа, это командир мой, он меня домой привез!

И Рамис, держащий меня за руки, и второй, оказавшийся Брылевским отцом, одновременно повернули головы на звук голоса. Я тоже вытянул шею и постарался выглянуть из-за могучего тела азербайджанца. По дорожке бежал улыбающийся Брыль, а за ним семенила его более взрослая копия.

— Сынок! Вернулся. Ай, хорошо как!

Несмотря на такой поворот событий, могучий Рамис сразу меня не отпустил. Удостоверившись, что на дорожке действительно молодой Брыль, он, не выпуская меня из рук, неожиданно обнял меня, да так, что дыханье сперло, и заорал во весь голос:

— Ай, спасыбо, дорогой!!! Друга, брата нам вэрнул! Такой радость доставил!

Я пытался каким-то образом извернуться и вырваться из объятий Рамиса, но ничего не получалось. К тому же от него пахло смесью чего-то пряного, напоминавшего смесь чеснока и лука одновременно. Он так бы, наверное, и тискал меня еще минут десять, если бы не отец Брыля, оторвавший его от меня каким-то коротким, но явно емким выражением. После чего отец матроса протянул мне руку и представился:

— Сергей Николаевич Брыль. Отец. Спасибо!

И тоже заключил меня в объятия. Потом меня обнимал старший брат Брыля Игорь. Потом, немного погодя, пришла его мама, которая по сравнению с мужчинами была очень скромна и сдержанна, ограничившись материнским поцелуем в обе щеки. Потом, пока я умывался и приводил себя в порядок, в комнате был оперативно накрыт стол, а заодно оповещена вся улица о возвращении блудного Брыля. Причем процедура оповещения была настолько оперативной, что, потратив на умывание максимум десять минут и выйдя во двор, я обнаружил там уже человек двадцать пять мужчин, примерно одинакового возраста, степени небритости и национальности. Каждый из них считал себя обязанным потискать меня несколько минут и поблагодарить за спасение их соседа, брата и просто хорошего человека. Причем говорили они все на каком-то псевдорусском языке, который я понимал ровно наполовину, отчего как-то немного комплексовал и чувствовал себя не в своей тарелке. Как выяснилось потом, семья Брылей переехала в Баку много лет назад, сразу после войны, и с тех пор практически полностью ассимилировалась с местными жителями, начиная от говора и внешнего вида, заканчивая даже домашним укладом. Человек тридцать постоянно подходили и отходили от нашего стола, но среди них не было ни одной женщины, и только мама Брыля носилась, как курьер, разнося огромные чайники с зеленым чаем, закуски и прочее, для тех, кто не смог поместиться в небольшой комнате.

Застолье продолжалось довольно долго, и я, до того, как окончательно размориться от жары, дорожной усталости и теплой водки, которой со мной хотели чокнуться все из присутствующих, успел попросить самого здравомыслящего из гуляющих, брата Брыля Игоря, помочь мне приобрести обратный билет до Москвы. Последнее, что я помню, постепенно сдаваясь в плен пьяненьким сновидениям, — это то, что просил у него закурить, попутно жалуясь об отсутствии на Севере никотина как класса.

Утром меня разбудил яркий луч солнца, прорвавшийся к моему припухшему от вчерашнего торжества лицу сквозь щель в занавеске. Было тихо, лишь за окном кто-то вел негромкий и неспешный разговор. Я взглянул на часы. Было половина девятого утра. На кухоньке копошилась мама Брыля, которая поздоровалась со мной так по-доброму, словно я был ее близким родственником. Когда я умылся, она проводила меня на веранду, где за очень низким столиком на табуретках со спиленными ножками восседали Сергей Николаевич, Игорь и Рамис. Они сосредоточенно пили зеленый чай из огромных пиал, хрустя баранками и зачерпывая зеленоватое варенье из ретроспективных розеток. Беседа была спокойной и неторопливой и главным образом была посвящена мне. Высокое собрание решало, как меня правильно и красиво проводить обратно. Не в смысле побыстрее выпереть, а именно как выполнить все мои пожелания, чтобы я остался доволен. Мое появление за столом эти рассуждения не прекратило, а, наоборот, вызвало массу вопросов, чего я хочу и что мне нужно. Я постарался как можно лаконичнее объяснить, что хочу побыстрее в Москву, к маме, и что больше мне ничего не надо. Ну разве только сигарет, и то, учитывая мою скромную наличность, немного, ну хотя бы пару-тройку блоков.

Мужчины переглянулись, покивали головами и предложили мне спокойно завтракать и пить чай, после чего мы решим вопрос с сигаретами, а уж потом займемся билетами. После чая, который, к моему удивлению, оказал очень тонизирующее действие на мой расшатанный вчерашним возлиянием организм, Игорь отправился к себе домой, что-то подкрутить в своей «копейке», а мы с Рамисом отправились за сигаретами.

Поплутав по узким, хаотично искривленным улочкам и переулкам, мы вышли к совершенно невзрачному строению, за забором, слепленным из самых разнообразных материалов, начиная от половых досок, заканчивая ржавыми жестяными листами. За калиткой нас ждал потертый немолодой азербайджанец во вьетнамском блестящем адидасе и с полным ртом золотых зубов. Перекинувшись с Рамисом парой слов, они поулыбались, похлопали друг друга по плечам, потом поулыбались мне, похлопали меня по плечу и пригласили в покосившийся сарайчик, построенный явно «хап»-методом. Невзрачное строение внутри содержало просто огромное богатство по нынешним временам. Вдоль стен громоздились коробки с надписями, от которых во рту скапливалась слюна, а рука непроизвольно тянулась к спичкам. «Родопи», «Ту-134», «Интер», «Ява», «Кишинев», у одной из стен под потолок вздымались сероватые коробки с «Беломором», а у самой двери горой валялись бумажные мешки с «Примой». На мой взгляд, весь мой экипаж с таким количеством табачной продукции мог запросто уйти в автономку на полный срок, и потом бы еще осталось. Пока я лихорадочно просчитывал в уме сумму, какую мог потратить на этот дефицит, Рамис, взяв мешок, стал деловито закидывать в него один за другим блоки «Родопи». Когда я отвлекся от умственной деятельности, он успел накидать блоков пятнадцать и не собирался останавливаться. На все мои интенсивные возражения Рамис отвечал коротко, но решительно:

— Ти нам брат вэрнул, нэ обыжай. Подарок!

А когда я пытался вынуть деньги, посмотрел на меня так, что стало понятно, что их лучше спрятать обратно и даже не вспоминать о них. Уложив в мешок двадцать блоков, Рамис просто присыпал их сверху «Примой», насколько возможно, обнял мешок своими гигантскими руками, и мы отправились обратно. Денег с меня не взяли ни копейки, и в этот момент я понял, что это только начало.

У дома нас уже ждали две машины. Одна Игоря, а вторая родного брата Рамиса, мужчины такого же внушительного вида, только чуть моложе выглядевшего. Сигареты были сданы маме Брыля, меня усадили в «копейку» Игоря, и наша кавалькада рванула в сторону центра города. И самым первым пунктом, по моей просьбе, стал железнодорожный вокзал.

Город был красив. Красив какой-то чарующей смесью архитектурных стилей и направлений, приправленных азиатско-кавказским колоритом, и даже присущая всем восточным городам атмосфера грязноватого базара, наоборот, вписывалась очень органично в этот город, который, к сожалению, был уже явственно затронут наступающей эпохой потрясений и безвластия. У вокзала мы остановились и отправились в кассы. Шествие выглядело внушительно. Впереди шел я с Брылем, его брат Игорь, сзади, возвышаясь над нашими головами, Рамис со своим братом, а еще поодаль шли пару друзей Брыля, за компанию отправившиеся с нами. У самих касс было абсолютно пусто. Только рядом, прислонившись к подоконнику, лениво перебирал четки упитанный, прилично одетый и до синевы выбритый азербайджанец. Кассир на мой вопрос о билетах в Москву на ближайший поезд ответила очень вежливо, даже с каким-то участием, что их нет на ближайшие тридцать суток. Ни СВ, ни купе, ни плацкарт. Все мои сопровождающие лица начали горячо и возмущенно выказывать ей свое отношение ко всему железнодорожному транспорту, и пока они там возмущались, ко мне мягко и неслышно подошел стоявший поодаль мужчина и вкрадчиво спросил:

— Уважаемый, проблэмы есть?

Я сразу все понял.

— Есть. Очень нужен билет до Москвы.

Мое сопровождение, узрев новое лицо, перестало ругаться с кассиршей и молча обступило нас.

— Вах, как понымаю. Ехать надо очень, да?

— Очень! — согласился я.

— Могу попробовать помочь. Нэ знаю. Можэт нэ получыться.

Весь мой эскорт мгновенно заговорил по-азербайджански, перебивая друг друга, интенсивно жестикулируя и что-то объясняя, показывая на меня. Кассовый магнат, невозмутимо крутя четки, вдруг хлопнул в ладоши.

— Ой, какой уважаемый человек не может уехать. Пойдем, поговорим с женщиной. Должна помочь. Должна.

И деликатно взяв меня под локоть, повел к кассе.

— Люба, надо помочь очень хорошему человеку. Очень достойному и хорошему человеку.

И повернувшись ко мне спросил:

— Сколько билетов? На какое число?

Ответить я не успел, потому что за меня ответил Игорь:

— Один. Москва. На завтра.

Азербайджанец наклонился к окошку.

— Любочка, завтра человеку ехать надо. В Москву.

И снова поднял голову ко мне.

— СВ? Купе? Нижний полка, верхний полка?

Тут уже свое слово успел вставить я:

— Купе, пожалуйста. Если можно, нижнюю.

За низким окошком кассы началось шевеление. Я, в душе уже опасаясь, что за меня снова заплатят, рывком подскочил к кассе, вытаскивая кошелек. Через минуту билет на завтрашний утренний поезд перекочевал в мой карман, и я расплатился за него ровно по таксе. Предполагая, что «на лапу» деловому азербайджанцу мне еще предстоит дать, я повернулся к нему и наткнулся на его очень доброе и улыбающееся лицо.

— Ой, какому человеку помогли. Долго-долго помнить буду.

Я поблагодарил и начал было открывать кошелек, но он меня остановил и очень витиевато объяснил, что ему стыдно, что он хотел такого человека о чем-то просить. Пока я соображал, что ответить, меня тронул за плечо Игорь и предложил уходить. Как оказалось, пока я разбирался с кассой, мзду за билет все же умудрился отдать он и, естественно, наотрез отказался брать у меня деньги. После этого я твердо решил, что ничего покупать не буду, а если и буду, то только за свои и быстро, пока они не успели меня опередить.

Потом была изумительная экскурсия по городу. Мы бросили машины, и всей компанией прогулялись по старому городу, его бульварам и улочкам. Я узнал, что такое дворец Ширваншахов и увидел знаменитую Девичью башню. Мне также показали место, где Никулин и Миронов в «Бриллиантовой руке» усиленно «ломали» руки, и где-то там же рядом мы перекусили ошеломляюще вкусными и сочными шашлыками, которые нам подносил старый бакинец в белоснежнейшем халате и белом колпаке. Все мои потуги платить самому пресекались сразу и очень грозно, так что уже к середине дня я перестал комплексовать по этому поводу, хотя напоследок снова пришлось немного покраснеть. Уже перед самым отъездом домой я увидел книжный магазин, а так как с детства питаю очень большую любовь к печатному слову, рванул туда. То, что я увидел, повергло меня в шок. Полки были полны дефицитных книг, тех самых, на которые у нас сдавали тонны макулатуры, получали талончики и радовались, как дети, очередному томику Дюма или Хейза. Тут все это, и не только, лежало свободно и, кажется, без ажиотажного спроса. Да и вообще магазин на 80 процентов был забит книгами на азербайджанском языке, а русскоязычная литература занимала совсем немного места. Я завис у этого прилавка минимум на полчаса, рассматривая подарочные издания «Графа Монте-Кристо», солидные тома Сименона, и даже отдельные книги сверхдефицитного Пикуля. Книги были недешевы, я очень долго облизывался и, наконец, решившись, купил себе трехтомник Пикуля и двухтомник братьев Стругацких. Я бы, конечно, взял все остальные книги, потому что никогда не считал возможным экономить на книгах, но большего себе позволить не мог и, зажав купленное, с тяжелым сердцем покинул магазин.

Каково же было мое удивление, когда Рамис, которого нам пришлось ждать еще несколько минут, открыв дверцу машины, протянул мне самую настоящую анекдотичного и растиражированного вида авоську, в которую были свалены все книги, которые я успел посмотреть!..

— Подарок… от Магомедовых тебе. Вижу, хороший книги. Читай, да.

И Рамис улыбнулся так широко, что я даже не нашелся, что ответить, и лишь скороговоркой, опустив глаза, поблагодарил его, в глубине души радуясь такому подарку, хотя по идее радоваться ему было стыдновато.

По приезде домой оказалось, что пока мне демонстрировали красоты Баку, дома тоже готовились к моим проводам. Не знаю, откуда у них была уверенность, что я возьму билеты именно на завтра, но столы накрыли именно сегодня. И накрыли, надо сказать, как будто провожали в Москву как минимум ближайшего родственника. Пока мама Брыля вместе с супругой Игоря и еще какими-то молодыми женщинами суетились у столов, отец моего матроса, вежливо взяв меня под локоть, повел хвастаться своими гранатовыми деревьями. Их оказалось много, и что самое интересное, чего я никогда не знал, все разных сортов. Я даже не догадывался, что существуют белые гранаты. С каждого дерева Брыль старший срывал мне ветку с гранатами, стараясь, чтобы ветка эта была обязательно не только с плодами, но и с листьями. В конце экскурсии я напоминал гранатовый куст, с головой и ногами, и вместе с подробной и исчерпывающей информацией о гранатах, узнал еще и историю семьи Брылей.

Все они были чистейшей воды украинцы, родители которых во время войны эвакуировались сюда, да так и остались. С годами они настолько адаптировались к местному образу жизни, что и внешне, и разговором, и даже домашним укладом стали практически неотличимы от аборигенов этих мест. Как я понял, Брыль-старший работал простым водителем на местной автобазе, и работал так, как работал весь Азербайджан, да, наверное, и все наши юго-восточные республики. Он возил молоко из какого-то близлежащего колхоза на молокозавод. И осуществлял это так. Свою получку он сразу делил на две части. Одну платил кому-то в колхозе, чтобы ему проставили в путевке, что он за месяц сделал энное количество рейсов и отвез энное количество сырья на молокозавод. Вторую платил на молокозаводе, дабы ему отметили, что он это привез, и потом списали как прокисшее и испорченное. Потом уже из собственных денег платил за те самые путевки своему диспетчеру на автобазе, за месяц, а то и больше, и совершенно отдельно платил за путевку куда-нибудь в среднюю полосу. А потом, приплатив еще кому-нибудь в гараже, он забирал машину, грузил ее разными фруктами, и гранатами в том числе, и ехал в среднюю полосу, с официальной путевкой, где всегда находились люди, готовые купить эти свежие и дефицитные продукты для дальнейшей реализации. Все это давало Брылю доход, позволяющий совершать всего 5–6 рейсов в год, а все остальное время проводить дома, в любимом саду, числясь одновременно ударником социалистического труда в родной автоколонне.

Застолье по поводу моего отъезда очень напоминало элементарные проводы в армию. Сколько я наслушался хороших и добрых слов в свой адрес от абсолютно незнакомых людей — не передать. И хотя было понятно, что это лишь восточная вежливость, но все равно было довольно приятно, и я вскоре снова начал клевать носом благодаря быстрому чередованию тостов. Что самое интересное, Брыли, сохранившие для себя украинские национальные ценности в виде любви к салу, свинине и прочим антимусульманским продуктам, в большом количестве выставили все это на стол, и их правоверные соседи, с большим удовольствием поглощали сало с чесночком, под добротную «Столичную», с горячим лавашиком в довесок.

Утро прошло практически по сценарию первого дня, а вот когда я начал собираться, оказалось, что вещей у меня что-то многовато. К моей сумке сначала добавилась огромная сетка с гранатами, коробка с сигаретами и авоська с книгами. Потом со своей половины пришел Игорь и принес еще одну сумку. Как он сказал, для моей жены. В сумке лежал десяток дефицитнейших коробок шоколадных конфет, причем одинаковых не было, и все были московские, самых известных фабрик. Потом долго прощались и даже опрокинули с Брылем-старшим по стопке на посошок. А когда подъехал Игорь и мы начали все это перетаскивать в машину, ко всем прочим вещам мне на колени добавилась огромная корзинка со снедью в дорогу, которую принесла мама матроса, перекрестив меня на прощанье.

На улице к нашей машине сзади пристроились автомобиль Рамиса и еще одна «Волга» со вчерашними гостями. Ехали неторопливо, с восточной вальяжностью, а потому, когда наконец весь кортеж добрался до вокзала, до отправления состава оставалось уже пять минут и я уже начинал покусывать губу от предчувствия неминуемого опоздания. Благодаря Богу, а скорее, восточной неторопливости, с которой поезд трогался с родного вокзала, я все-таки успел. Но моя посадка в вагон была просто феерической. Сначала вся толпа провожающих высыпала из машин и, подхватив мои вещи, стремительным броском выдвинулась к вагону. Потом последовал сам ритуал прощания, с речами, объятиями и поцелуями. А потом начался внос вещей, во время которого Рамис, жизнерадостно беседуя с проводниками, удерживал стоп-кран вагона.

Моими соседями в купе оказались молодая пара, лейтенант с симпатичной блондинистой супругой, ехавшие в отпуск, и приятная женщина лет пятидесяти, наоборот, приезжавшая в гости к сыну, служившему в окрестностях Баку, в поселке Гюздек. По их рассказу, все выглядело примерно так. Поезд, слегка дернувшись, остановился, и буквально через минуту в купе влетел бандитского вида азербайджанец с коробкой в руках, молча положил ее на свободную нижнюю полку и так же молча вылетел в коридор. За ним проследовало еще пять человек, каждый молча укладывал поклажу на полку и так же молча исчезал. Потом поезд тронулся, и появился я. Женщина, которую звали Ирина Степановна, вообще сказала, что сначала они подумали, будто с ними едет какой-то бандит. В процессе укладывания горы моих вещей под полку обнаружилось, что ко всему прочему добавилась еще одна коробка, в которой было шесть бутылок коньяка. Две бутылки «Ширвана», которого я до этого даже и не видел, и четыре бутылки коньяка «Гянджа», который мне уже приходилось пробовать. Я успокоил попутчиков относительно моего статуса и в знак знакомства выставил на стол две бутылки коньяка и свежесорванные гранаты. В корзинке, которую собрала мне мама Брыля, обнаружилось такое количество снеди и сладостей, что я мог бы ехать до Мурманска, не утруждая себя мыслями о хлебе насущном. Само собой, и это все перекочевало на стол, и мы устроили прощание с Баку, в котором приняло участие все мое купе: и доброжелательная Ирина Степановна, и жена лейтенанта Света, и сам лейтенант Игорь, которому хотелось выговориться кому-нибудь.

Машины с моими провожающими, которые махали руками из окон, неслись вдоль путей, провожая поезд, пока дорога не повернула вбок. Баку остался позади. Мы сидели и смаковали коньяк, оказавшийся изумительного, не похожего на другие, пряноватого вкуса, и говорили. Дорога вообще располагает к разговорам. Света простодушно и мечтательно делилась планами по благоустройству их служебной квартирки в гарнизоне, Игорь в тамбуре, смоля сигарету за сигаретой, раздраженно рассказывал о том, что творится вокруг их части на самом деле, а мудрая Ирина Степановна постоянно жалела, что так и не смогла уговорить своего сына переводится в Подмосковье, хотя тому давно предлагали это сделать. Дорога в такой душевной компании пролетела быстро, и мы расстались на перроне в Москве с самыми теплыми чувствами.

Я погостил у мамы и вернулся в Гаджиево. Обрадовал семью дарами Востока, сдал пистолет и наручники, мирно пролежавшие все эти дни в шинели, и продолжил свою привычную службу, постепенно забывая о своем бакинском вояже.

Наверное, вся эта история — своеобразный симбиоз флотских «чудес» и жизненных коллизий, так и не вышла бы за рамки заурядного эпизода моей жизни. Но неожиданно для меня самого участники этих событий начали появляться на моем горизонте с завидной частотой. Сначала осенью 1993 года, когда наш законно избранный президент штурмовал наш же законно избранный парламент, я узнал на экране телевизора в одном из защитников Белого дома того самого человека, с которым меня свела судьба в «обезьяннике» Бакинского аэропорта. Был он в камуфляже, с погонами полковника и очень выделялся на фоне остальных разношерстных бойцов. Еще через несколько лет в одной из книг, посвященной этим событиям, я нашел его фотографию и узнал, что этот полковник, судя по всему, настоящий офицер, погиб там в эти дни, сражаясь, наверное, за все то, что считал самым важным в своей жизни.

Уволившись в запас, я стал работать в Москве, и офис моей компании располагался практически на Патриарших прудах, где в 1998 году я встретил Ирину Степановну, изрядно постаревшую, но все такую же улыбчивую и доброжелательную. Каюсь, но узнала она меня, а не я ее, и мне даже пришлось поднапрячь память, чтобы вспомнить те сутки в поезде. Она не зря переживала тогда за сына. Ее сын, майор Советской Армии, погиб от рук бойцов Национального фронта Азербайджана, отказавшись отдать личное оружие при нападении на их часть. С тех пор я иногда гулял с ней вокруг Патриарших, пока она в 2002 году не умерла от сердечного приступа.

В 2005 году, находясь на конференции в Турции, я заметил в отеле супружескую пару, которая показалась мне смутно знакомой. Это оказались те самые мои попутчики, Света и Игорь. Для них те годы тоже стали безрадостными. Свете вместо благоустройства семейного очага пришлось тушить свой подожженный дом, и она потеряла своего еще не рожденного ребенка. Игорь, получив контузию после взрыва складов боеприпасов в Гюздеке, был начисто комиссован из рядов Вооруженных сил и, естественно, оказался никому не нужен, кроме собственной семьи и жены. Слава богу, жизнь позволила им выпрямиться, не пропасть, не растерять свои чувства, завести детей, но все же при воспоминании о тех годах у Игоря непроизвольно кривились губы, и он начинал немного заикаться.

Матрос Брыль поздравил меня открыткой с Новым, 1991 годом и пропал. Но в 2006 году, проезжая по Горьковскому шоссе, я узнал в одном из придорожных шашлычников Рамиса. Он хоть и остался могучим и видным мужчиной, полностью поседел и как-то сник и больше не производил впечатления непомерно жизнелюбивой натуры. Он долго не мог, а может, и не хотел вспомнить ту пару дней в далеком 1990 году, но постепенно понемногу оттаял, расслабился, и я узнал от него судьбу семьи Брылей. Игорь, самый здравомыслящий из всех, уехал со своей семьей из Баку сразу же, как развалился Советский Союз. Уехал он в Россию, и думаю, не пропал. Отец моего матроса, потеряв работу, долго пытался устроиться хоть куда, но потом неожиданно сдал, и меньше чем через два года после описываемых событий умер в своем гранатовом саду. У него просто остановилось сердце. Самого Брыля попытались мобилизовать на войну в Карабах. Он, естественно, этого не хотел, и дал деру, прихватив с собой мать. Рамис сам помогал им покинуть Баку. Куда они уехали, неизвестно, но, судя по всему, к брату и навсегда. Больше Рамис о них ничего не слышал. Сам он уехал из Азербайджана под закат 90-х годов, устроился где-то в Подмосковье сначала простым мангальщиком, постепенно мало-помалу обустроился, открыл собственную придорожную харчевню, привез семью, и уже лет десять кормит дальнобойщиков и автолюбителей на подъезде к столице. Я иногда заглядываю к нему, он всегда рад, но в глазах его больше тоски, чем радости, хотя он и пытается всеми силами этого не показывать.

Я часто думаю о том, как бы сложилась моя жизнь и жизнь этих людей, живших в одной стране и внезапно оказавшихся в другой, враждебной и жестокой, если бы не развалилась наша былая могучая держава. К ней можно было относиться по-разному, для кого страна была тюрьмой народов, а для кого — единственной и нерушимой, но я почему-то уверен, что наши судьбы сложились бы совсем по-другому, и это вовсе не ностальгия, а простая констатация факта.

Одиночное плавание

Самое простое КШУ, то есть командно-штабное учение, создает массу трудностей у принимающего в нем участие плавсостава. Одно дело командование, которое по большей части высиживает в тиши кабинетов, передвигает указкой по карте фигурки кораблей, вычерчивает маршруты движения флотилий и докладывает уже своему вышестоящему начальству об условном выполнении военных действий. А корабли ведь по мановению их рук носятся по полигонам на самом деле, жгут топливо, пускают ракеты и торпеды, правда, понарошку, а там глядишь, и по-настоящему пару раз пальнут.

В тот раз нам повезло. Наша флотилия участие во всефлотском мероприятии принимала исключительно условно. Выделили пару-тройку кораблей, которые, замерев у пирсов, изображали резерв командования. Остальная часть флотилии занималась обычными делами и, кажется, совсем не подозревала о проходящей «войне». Наш корабль только месяц как вернулся из автономки, занимался межпоходовым ремонтом, и даже речи не шло о том, чтобы мы изображали силы быстрого реагирования. Почетную обязанность играть в дежурный ракетоносец нашей дивизии поручили экипажу кавторанга Гусева на их собственном корабле. Все бы хорошо, но Гусевский пароход недавно пришел из ремонта, и как полагается в таких случаях, народа на нем не хватало, дай бог, половины. А по правилам учений во время их прохождения экипаж обязан сидеть в полном составе на борту родного крейсера и боевой готовности к немедленному выходу в море. Командир дивизии думал недолго и не мудрствуя лукаво приказал заткнуть все недостающие дырки в экипаже Гусева нашими телами. Послеавтономочными. Свеженькими и готовыми к употреблению. Наш командир здраво рассудил, что к Гусеву стоит отправить не задействованный в ремонте личный состав, а так как первый и второй управленец в базе — самые большие тунеядцы и бездельники, то, само собой, нас и отправили на «вражеский» корабль в первую очередь. Вообще-то мы не унывали. На твердое соблюдение воинской дисциплины в экипаже, три года просидевшем на заводе, можно было не рассчитывать, и уж если не получится у нас смыться домой, то отоспаться без особой неровотрепки мы рассчитывали твердо. Да и ко всему прочему на каждом корабле у всех масса друзей и приятелей, скучать не дадут. И как раз у Гусева служил комдивом два мой друг Сашка Антохин, бывший командир электротехнической группы нашего корабля.

Утром после подъема флага мы представились командиру и были переадресованы старпому, который, уныло окинув взглядом наше внушительное пополнение, вздохнул и без особой надежды в голосе объявил:

— Экипажу якорный режим на весь период КШУ. Сход на берег — с личного разрешения командира. Сейчас всем вниз, будет учебная тревога, там и разберемся с вами.

На тревоге нас пересчитали, учли в списках боевых смен и расписали по телефонным вахтам. Это когда по очереди сидишь у телефона и отвечаешь на звонки. Такая вот военная забава. После отбоя тревоги прикомандированный народ рассеялся по кораблю — одни спать, другие по каютам друзей, а некоторые сразу прямиком направились к старпому, на ходу выдумывая мотивацию, чтобы покинуть корабль. Командир позвонил в штаб, выслушал новости, приказал заняться боевой подготовкой и убыл в каюту. Через десять минут из его неотключенного «Каштана» уже был слышен молодецкий храп. Корабль затих, КШУ началось.

Старпом Терентьич был моим старым знакомым еще с лейтенантских времен. Тогда он, еще молодой каплей, помощник командира, пытался отрабатывать свои командные навыки на зеленом прикомандированном лейтенанте. То есть на мне. Ничего путного из этого не вышло, но с тех пор он сохранил ко мне дружеские чувства и теплое отношение. Т ак что мне не стоило особого труда убедить Терентьича в том, что «вахта» на телефонах мне противопоказана и что на такое «ответственное» дело достаточно и молодежи. Получив добро на безделье, мы с Антохиным не спеша перекурили с тем же старпомом в курилке и удалились в Сашкину каюту отметить встречу.

Как проходят военные посиделки в период вынужденного простоя, вы, надеюсь, уже поняли. Запасливый Антоха вытащил из сейфа фляжку, огромный шмат сала, пару банок консервов. Пока я работал ножом, облагораживая сало и остальные припасы, Сашка извлек из-под шконки запечатанную бутылку дистиллированной воды.

— Для особых случаев держу! — пояснил Антоха и четко выверенными движениями разбавил шило водой, причем наливая не воду в спирт, а наоборот. Высшее образование! Если наливать наоборот, смесь сильнее нагреется. Химия!

Сильно накачиваться на корабле мы, естественно, не собирались, так, просто хотели отметить встречу, все же почти год не виделись. Вздрогнули. Закусили. И понеслись разговоры. Обговорили все доступные темы, начиная со службы и кончая вопросами морали. По мере течения беседы хлопнули еще пару стопок и уничтожили все съестные припасы. Потом пошли в каюту к старпому, выпросили ключ от курилки и полчаса дымили. После перекура на нас обоих накатило чувство невероятного блаженства. Обоим сразу захотелось спать, и мы разошлись по каютам, договорившись оттянуться на подушках до обеда.

В обед меня разбудил Антоха вместе с корабельным доктором, веселым и разбитным старлеем Серегой. Сами по себе корабельные врачи — удивительно неунывающие и компанейские мужики. Доктор — всегда друг командира, всей группы «К», а особенно корабельного камбуза и всей коковской братии. В базе на корабле не сидит, дежурит на ПМП или в госпитале. В море барствует в изоляторе и единственный на корабле, кроме командира, имеет собственный гальюн. В котором, кстати говоря, тайно покуривает, пользуясь замкнутостью цикла вентиляции. Серегу на этот раз насильно загнали на борт, заставив охранять здоровье военнослужащих круглые сутки. Его не особо вдохновляло такое развитие событий, но благодаря природному оптимизму он решил воспользоваться моментом и отдохнуть от обыденности. Сначала он хорошо выспался в своем изоляторе, а затем тонкая душа врача потребовала простого человеческого общения. В поисках родственных душ доктор вышел на обед, где и отловил Сашку. Согласия они достигли быстро, разбудили меня и увлекли в изолятор, не дав даже отобедать. Там хлебосольный Серега выставил на стол заранее реквизированные с камбуза на «пробу» обольстительные полуметровые отбивные и множество других разносолов. Ну и, само собой разумеется, Серега достал из загашника дозу своего медицинского спирта в традиционной бутылке с резиновой пробкой и граммовыми делениями. Под отбивные опрокинули еще по одной стопке. Потом ребята продолжили, а я налег на еду больше из-за того, что перед этим успел-таки договориться со старпомом об уходе домой, а появляться пред очами супруги на нетвердых ногах я не любил. Как, впрочем, не любила этого и она. Договор был джентльменским: я уходил часов в пять вечера до утра, а он этого как будто не знал и не старался заметить. Вообще, Тереньтич совершенно справедливо чуял во всех прикомандированных потенциальную опасность для внутренней организации своего корабля и отпускал их налево и направо, лишь бы была мало-мальски приемлемая причина. К пяти часам ребята доели и допили все запланированное, погрузились в состояние нирваны и развлекали себя ленивым трепом. Моим друзьям спешить было некуда, им как «родным» подводникам дорога домой была заказана до окончания флотской «Зарницы». На мой же организм такая комариная доза не оказала заметного воздействия, но немного скрасила бессмысленное пребывание на чужом корабле. В том, что оно бессмысленное, никто не сомневался. Случаи, когда на таких КШУ корабли неожиданно выгоняли в море, были исключительно редки, по большей части из области флотских преданий далеких советских времен. Причем не последних лет, а годов эдак шестидесятых-семидесятых, когда служили по-настоящему и занимались делом не на бумаге.

До пяти часов мы просидели у доктора, изредка выползая в курилку вдохнуть никотина. Без десяти пять я поднял трубку телефона и осведомился у старпома о нашей договоренности. Тот ее подтвердил. Тогда я, как воспитанный и тактичный военнослужащий, позвонил еще и механику, обрисовав ситуацию и ему. Командиру БЧ-5 все прикомандированные были до фонаря, а узнав, что меня ко всему прочему отпускает сам старпом, мех дал добро идти куда угодно, лишь бы подальше. На что я согласился без колебаний и приступил к выполнению.

Спустился в каюту. Обулся, обмотался шарфом, влез в шинель, надвинул шапку. Приведя себя в боевое состояние, схватил портфель и снова поднялся на верхнюю палубу к доктору, попрощаться с мужиками. Серега, увидев меня в походном одеянии, настаивал принять на посошок.

— Старик, погода-то на дворе аховая. Недобрая шутка природы. Давайка грамм пятьдесят на дорожку.

И начал разбавлять, не дожидаясь моего согласия. Насчет погоды я был с ним полностью согласен. Наш Гаджиево, хоть и заполярный городишко, но сильными морозами не славился. Видно, сказывались теплые течения. Ниже минус двадцати редко когда бывало. А тут в самом начале февраля ударили морозы, да такие, что запарил залив и стала замерзать морская вода у берега. Градусов двадцать семь на улице было точно. Пока я размышлял, Серега сделал свое дело и сунул мне в руку стакан. «Ну что ж, жена женой, а холод холодом», — решил я и опрокинул содержимое в рот. Внутренности обожгло, как напалмом. Весельчак доктор не разбавил мою порцию, и теперь вместе с Антохой корчился от смеха, наблюдая мои судорожные попытки вдохнуть воздух. Наконец, продышавшись и опорожнив пару кружек воды, я беззлобно обматерил веселящихся обормотов, попрощался и двинулся по направлению на выход, к центральному посту. Корабль был словно вымершим. До меня ровным счетом никому не было дела. Пройдя через пятый и четвертый отсеки, я вдруг ощутил, что спирт здорово ударил по организму. Стало жарко, и в голове зашумело. Поэтому, выйдя наверх, я остановился на мостике и не спеша выкурил сигарету, не обращая внимания на мороз. Откуда мне было знать, что если бы не этот спирт. Словом, перекурив, я стал спускаться с мостика вниз.

Для несведущих людей поясню. Чтобы выйти на борт из ограждения рубки, необходимо миновать тяжелую металлическую переборку, которую в море задраивают кремальерами, а в базе закрепляют в открытом виде специальной защелкой. Именно закрепляют, потому что любой выходящий из корабля берется за скобу на этой переборке и удерживает свое тело, протискиваясь наружу. Вот так и я, выползая на свет божий, перехватил скобу одной рукой и вдруг понял, что переборка не закреплена. В одну секунду тяжеленная дверь, под весом моего тела описав дугу, отделилась от ограждения рубки, заодно впечатав одной из рукояток кремальер точнехонько мне между глаз. От силы удара и боли рука разжалась, портфель из другой руки полетел назад в ограждение рубки, а я сам, перекувыркнувшись, распластался на покатом борту своего корабля и начал медленно сползать в воду. Мои нечеловеческие попытки зацепиться за прорезиненный борт ничего не дали, и я как был — в шапке, шинели и перчатках, а проще, в форме одежды номер пять, погрузился в студеные воды губы Сайда Кольского залива. К несчастью, на пирсе стоял только наш корабль, да и тот правым бортом к пирсу. А выход из ограждения рубки — на левом. Так что, принимая во внимание еще и парение залива, увидеть со стороны меня никто не мог. Единственная призрачная надежда оставалась на верхнего вахтенного, бродящего по пирсу. Но чтобы он услышал мой голос, надо было как минимум выгрести к носу корабля.

Вода оказалась не холодной, а обожгла словно кипяток. На миг я погрузился с головой. Мама родная, ощущения — словами не передать! Тело мгновенно словно сжала неимоверная сила и сразу же отпустила, оставив после себя ощущение медленно подступающего паралича. Не поверите, но перед глазами, как в детском калейдоскопе, промелькнула вся предыдущая жизнь, от пеленок до последних дней. Я никогда не думал, что такое вообще возможно. Это необъяснимо, и наверное, наш мозг реагирует на опасность независимо от наших желаний и мыслей. Стало ясно, что очень хочется жить. Долго и счастливо. Или бедно и плохо. Но жить! До веревочного трапа в носу было метров пятнадцать, и я, стряхнув подступающую слабость, оттолкнулся изо всех сил и поплыл. Брассом! Как есть, не снимая перчаток и не скидывая тяжеленную шинель. Не знаю, за какое время я преодолел эти злополучные метры, но они отняли у меня остатки сил, которых хватило только на то, чтобы закинуть одну ногу на ступень трапа и намертво в него вцепиться. Ног и рук я уже в принципе не чувствовал, хотя они меня еще слушались. Сил выползти наверх уже не было. Как можно крепче ухватившись за веревки, я напряг до предела голосовые связки и принялся кричать.

— Верхний! Верхний! Поднимись на борт в нос! Верхний. Я за бортом!

Как оказалось потом, верхний вахтенный, укутанный по нос в тулуп, бродил в районе кормы корабля, и при всем желании услышать меня не мог. А я продолжал надрывать глотку, зовя на помощь. Долго ли, коротко ли, но постепенно вахтенный перемещался в нос, когда вдруг до него непонятно откуда донесся голос. Еще минут пять верхний не мог понять, откуда кричат. На мостике никого нет, на пирсе, кроме него, — тоже. В итоге, когда у матроса хватило ума взойти на борт, его глазам предстал скорчившийся и полупогруженный в воду каплей, еле висящий на трапе с другого борта. На мгновенье вахтенный остолбенел, а затем, рванув к «Каштану», заголосил в центральный пост:

— Центральный!!! Аварийная тревога! Человек за бортом!

И не дожидаясь ответа, бросился ко мне и протянул приклад автомата.

— Хватайте, тащ! Хватайте!

Но сил на такой геройский поступок у меня уже не было. Только и смог, что прошепелявить:

— Не могу, зови кого-нибудь еще.

В «Каштане» зазвенел сигнал тревоги, и спустя несколько секунд из рубки уже выпрыгнули двое мичманов в одном только РБ, даже без ватников.

— Ох, ни х… себе! Борисыч, как тебя угораздило-то?..

Рассказывать историю моего падения в этот момент мне как-то не очень хотелось, и я ответил коротко и просто:

— Брось п…ь, вытаскивайте вместе с трапом. Сам не смогу.

Ребята дружно схватились и вытащили меня наверх. К моему несказанному восторгу, я умудрился сам встать и даже сделать пару шагов.

— Борисыч, давай вниз! К доктору! Сам сможешь?

Обнадеженный тем, что ноги меня слушаются, я кивнул:

— Да!

И со всей возможной скоростью почапал в надстройку к верхнему рубочному люку, оставляя за собой след, как за тротуаромоечной машиной. Трап вниз к центральному посту я тоже преодолел сам, обильно орошая все вокруг выливающейся из одежды водой. У входа в центральный пост меня уже ждали старпом и веселенький доктор Серега.

— Паша? Ты как? Что надо?

Терентьич очень волновался, да оно и понятно, стоило сказать, что он меня отпускал, и приличная свеча в общеизвестное отверстие молодому старпому была обеспечена.

— Тереньтич, все нормально, ты ни при чем. Холодно.

— Паша, быстро в амбулаторию! Сережа, забеги ко мне, возьми поллитра шила, разотрите его!

Меня и вправду начало трясти от жгучего холода во всем теле.

— Терентьич, пол-литра на тело и пол-литра вовнутрь!

В медблоке Антоха вместе с мичманом-химиком, внештатным санитаром, быстро разложили стол, раздели меня догола и уложили. Примчался Серега, потрясая двумя бутылками спирта. Одну кинул химику.

— Лей и растирай. Все тело! Я сейчас помогу.

Повернулся к Антохе.

— Саша, стакан!

Налил почти до краев и протянул мне.

— Пей! И не выкаблучивайся! До дна!

Как я понял, возражения по размеру дозы не принимались. Взял и выпил. Разом. За один вдох. И не поперхнулся. Серега и санитар с бешеной скоростью терли мои ноги и тело. Стало очень больно. До такой степени, что хотелось выть. Наверное, на моем лице это отчетливо наблюдалось, и Серега повернулся к Антохе.

— Сашка, плесни еще один стаканчик этому моржу. И пускай пьет до дна! Дадим Борисычу наркоз.

После второй порции я мало что помню. Только какую-то суету вокруг и горящее огнем собственное тело. Потом я как-то быстро провалился в небытие.

Проснулся я от стука собственных зубов. Я лежал абсолютно голый в изоляторе амбулатории, под одной лишь простыней. Одежды рядом не было. Сначала никак не мог понять, как сюда попал в таком виде, а потом вдруг разом вспомнил все происшедшее. Нашел одеяло, закутался поплотнее, немного согрелся. На часах было 21.30. Спал я не менее трех часов. На удивление, прекрасно себя чувствовал. Только замерз, как цуцик. И еще мочевой пузырь настойчиво требовал осушения. Потом пришли доктор, старпом и Антоха и со смехом рассказали, как я в обнаженном виде порывался уйти домой и никак не хотел ложиться в постель. Старпом был доволен больше всех. Командир, здраво рассудив, что такое ЧП, как выпадание за борт прикомандированного офицера во время учений, его экипаж не украсит, повелел сей инцидент в вахтенный журнал не заносить. Тем более доктор заверил его, что ощутимого ущерба моему организму от купания не нанесено после проведенных им лично медицинских мероприятий. Что правда, то правда, я не подхватил даже насморка. Отделался лишь разбитой переносицей и полностью испорченной формой. После такого пребывания в морской воде мои саламандровские сапоги разлезлись по швам, шинель и вся остальная одежда так пропитались солью, что она выступала даже после двух или трех стирок, в общем, полностью пришла в негодность.

Матроса из боцманской команды, ответственного за ограждение рубки, наказали в узком кругу. Меня же доктор заверил, что если бы не выпитый на посошок спирт, то, скорее всего, я бы с ним уже не разговаривал.

Кстати, после моего «одиночного» плавания он не поленился и замерил температуру забортной воды. Что же, минус два, не так уж и много.

Голые погоны

Есть недалеко от столицы Северного флота такое местечко — Щукозеро. Ничем не примечательная дыра, где, кроме пары десятков домов, птицефабрики и складов доблестной морской пехоты, ничего нет. И было бы Щукозеро рядовым населенным пунктом среди других, если бы не одно обстоятельство. Находилось в нем еще одно учреждение, делавшее имя поселка известным всем подводникам-североморцам, а особенно матросам. Некий Дом отдыха. И отдыхали в нем после славных дальних походов не офицеры и мичманы, а именно военнослужащие срочной службы. В те уже далекие времена страна победившего социализма ни шатко ни валко, но старалась заботиться об отдыхе не только генералов и адмиралов, но и низших чинов.

А посему в получасе езды от Североморска был воздвигнут небольшой, но довольно уютный комплекс, состоящий из трехэтажной казармы с четырех-, шестиместными номерами и культурно-оздоровительный блок с бассейном, спортзалом, кинозалом, библиотекой, сауной и другими удовольствиями. Место было выбрано на редкость удачно. По тактическим соображениям. Матросская самоволка исключалась на 99 %. С одной стороны — казарма морской пехоты, в нее и за деньги не пойдут. С другой — тундра. Летом болото по шею, зимой снега по горло. Не разгуляешься. Напротив — склады с угрюмыми морпехами на вышке. И только в одном месте можно было исхитриться и выскочить в поселок, но и там от скудности населения каждый новый человек, да еще и в матросской форме, вызывал законные подозрения, и добрые люди немедленно оповещали дежурную службу Дома отдыха обо всех праздношатающихся моряках. Дальше водворение подзагулявших матросов за забор было уже делом техники. А сбежать в Североморск было совершенно невозможно: проинструктированные водители рейсового автобуса наотрез отказывались сажать срочную службу без сопровождения в машину. Такая атмосфера гасила у матросов все низменные инстинкты, и им оставалось только есть, спать, гонять в баскетбол и плескаться в бассейне, попутно залечивая дырявые зубы и прочие походные недомогания в санчасти.

А еще, как положено в Вооруженных силах, рядовому составу и в бою и на отдыхе необходим начальник. Старший. Вот и отправляют с ними вместе в Дом отдыха пару человек. Офицера и мичмана.

В тот раз из автономки мы вернулись в начале февраля. Пока суд да дело, прошел месяц-другой, и наконец в конце марта командование решило премировать экипаж сдачей корабля и очередным отпуском. Матросов было решено спихнуть на Щукозеро, а за это время отремонтировать силами мастеровых мичманов казарму. Сказано — сделано! Но понадобился старший. Офицеры все, как один, наотрез отказывались. Даже в обмен на десять суток к отпуску. Вот делать нечего, почти три недели портянки нюхать! А я поразмыслил-поразмыслил и пришел к выводу о недальновидности офицерской массы. Уйти в отпуск на три недели позже значило захватить большую часть лета, да плюс еще десять дней. Короче, отказываться от предложения командира я не стал и сразу согласился, чем заработал еще пять дней сверху. Командиру жуть как не хотелось кого-либо назначать, а тут я, и без вопросов.

Почти одновременно с нами, парой дней позднее, на базу отдыха заехал еще один экипаж. Тактической торпедной лодки из Западной Лиццы. Это она сопровождала все три месяца наш ракетный крейсер на просторах северной Атлантики. А встретились только здесь. Старшим у них был великовозрастный и заматерелый комдив раз. Капитан 3 ранга Юра Багров. Балагур и говорун. Возраст — от сорока и в бесконечность. Голова седая, как ледники Памира. Вес — за центнер, ладонь, как тиски. Настоящий ветеран!

Его прибытию я страшно обрадовался. Дело в том, что своего мичмана я отпустил на неделю, отвезти жену на Большую землю, и посему куковал на базе один, так как, кроме нашего экипажа, других в Доме отдыха в это время не было.

С Юрой мы сошлись сразу, а вечерком скрепили отношения совместно выпитой емкостью медицинского спирта, запершись в моем номере. Хозяйственный Юра притаранил с собой целый мешок реквизированных у корабельного кока излишков продовольствия, так что от недоедания мы не страдали, да и на базовом камбузе кормили неплохо. Через пару дней, осмотревшись, Юра предложил устроить вечернюю помывку в сауне, плавно переходящую в банкет по поводу удачного возвращения к родным берегам. Идея была великолепная, но, на мой взгляд, трудновыполнимая.

Дело в том, что вся спортивно-оздоровительная часть комплекса наглухо запиралась и опечатывалась ровно в 18.00 лично его начальником подполковником Панфиловым. И в вечернее время простым смертным доступна не была. По выходным в нее приезжали париться семьи офицеров медслужбы флота, в вечернее время по рабочим дням — прочие большие шишки из штаба. Нам же попариться в свое удовольствие, не глядя на часы, не представлялось возможным. Да и сам Панфилов, будучи профессиональным военным «спортсменом», человеком был своеобразным и, на мой взгляд, непрошибаемым.

Где-то к тридцати пяти годам лицо каждого должностного военного спортруководителя сливается по цвету с бордовыми полосками его погон, что, несомненно, является символом высокого профессионального мастерства и остается таковым до конца службы и далее. Ноебременительные обязанности плюс приличный оклад и звание делают службу приятной и ненадоедливой. Флагманский спортсмен — главный распорядитель по культурномассовым мероприятиям командования. От проведения саун до закупки «огненной воды». Ну не самому же адмиралу в магазин нестись? А для чего тогда спортсмен на флоте? Такая неформальная близость к командованию дурно сказывалась на личностных качествах «спортсменов», делая их крайне самоуверенными и наглыми.

Да и вообще, военный спорт и его погончатые проповедники заслуживают отдельного разговора. Чего стоит один только мой училищный преподаватель подполковник Галатонов, у которого каждый прием рукопашного боя завершался ударом «в промежность». На этом ударе он был просто помешан и не вставлял его разве только в упражнения на брусьях. Скорее всего, задачу снижения рождаемости вероятного противника подполковник ставил выше всего. А еще военные спортсмены умеют и любят выпить.

Именно этого, по молодости, я и не учел. А вот мозги многоопытного Юры сработали четко и грамотно. В пятницу после обеда, побулькав в своей комнате трехлитровой банкой со спиртом, Юра засунул в нагрудный карман мундира флягу и, оставив меня в одиночестве, отправился на завоевание Панфилова. Будучи полностью уверенным в успехе, он дал мне команду готовиться к вечернему банкету. Я сбегал в магазин и прикупил к нашим запасам еще пивка и других необходимых для бани ингредиентов.

Ожидание затянулось часа на два. Когда я уже начал волноваться, в комнату ввалился Юра. Был он слегка подшофе, весел и доволен.

— Отличный мужик Панфилыч! Ну и крепок же, зараза!

Меня больше интересовал результат, а не особенности организма подполковника.

— Юра, как насчет сауны?

Юра движением факира извлек из кармана ключи и, помахав перед моим носом, пояснил:

— Они наши до понедельника. Он при мне дежурному звонил, предупредил насчет тебя и меня. Все схвачено. Это первый стакан тяжело пошел. Только через полчаса, а дальше. Да к тому же мы с ним одногодки, оказывается, и из одного города. Поговорили, нормальный мужик оказался, на пенсию скоро уходит. Короче! После ужина оставляем моего мичмана на всех наших обалдуев, и в путь! Что может быть лучше холодного пива в горячей бане?

Сборы подзатянулись. Пока матросов на ужин сводили, пока пересчитали, пока приборку по номерам организовали, пока то да се, часы уже восемь часов вечера показывали. Наконец, нагрузив Юриного мичмана рекомендациями на все случаи жизни, мы подхватили сумки со снедью, мочалками и простынями и отправились в баню. По такому случаю одеты мы были в спортивные костюмы и лишь отдаленно напоминали военнослужащих. К нашему величайшему удивлению, дверь в банно-спортивный комплекс была открыта и в коридоре горел свет.

— Кто живой есть? Народ, отзовись!

Юра несколько раз подал звуковые сигналы, но никто не отозвался.

— Наверное, дежурный открыл. Может, для приборки? Ладно, Паша, нам-то не все равно? Пошли.

Предбанник тоже был открыт. На вешалке висели форменные брюки, офицерская кремовая рубашка, полотенце и прочее банное тряпье. Аккуратно стояли туфли.

— Ну вот! Уже кто-то без очереди вперся. Наверно, местный мичман моментом воспользовался.

Кроме мичманов, живущих в самом поселке, больше никто прийти не мог. Все базовые офицеры проживали в Североморске, и в такое позднее время на службе находиться не могли, а особенно в пятницу.

— Гляди-ка, Юра, а мичман-то — стиляга, адмиральскую рубашку напялил, с резиночками.

Я покрутил перламутровые пуговицы на висящей рубашке. Такие полагались лишь высшему командному составу.

— Да, эти береговые крысы зажрались дальше некуда! Тут подводнику носки на складе выпросить невозможно, а тыл жирует! Раздевайся, Паша, он нам не помешает.

Скинув одежду и задрапировавшись в простыни, мы быстренько переложили в холодильник закуску, засунули в холодильник горячительное и включили электросамовар. Огляделись. Предбанник был оборудован самым необходимым для посиделок. Обшит деревом, большой деревянный стол, полки с посудой, самовар, холодильник. Нормальный флотский непритязательный шик.

— Ну, с богом!

Подхватив фанерные кругляши, чтобы не обжечь нежную кожу офицерской задницы, мы вошли в парилку.

Внутри было чертовски жарко. Термометр показывал за сто двадцать градусов. Лежавший на полке мужчина, судя по лоснящейся от обильного пота коже, был здесь уже давно. На нас он посмотрел с большим изумлением, словно не ожидал, что его покой потревожит кто-то со стороны.

— Здравствуйте! Не помешаем?

Юра по-свойски поднялся наверх и сел, подложив под себя подзадник.

— Дружище, будь добр, подвинься. Паш, не стесняйся, садись.

Неизвестный покорно потеснился, а потом и вовсе сел. Был он невысок, седоват, ну так, ничего особенного. Юра со своим выдающимся вперед «кранцем», могучей статью и зычным голосом выглядел рядом с ним, как авианосец около буксира. Красив и величав.

— Будем знакомы! Юра. А это мой молодой друг Павел. Прошу любить и жаловать!

Мой напарник протянул могучую ладонь незнакомцу. Я вслед за ним. Тот с любопытством посмотрел на нас, пожал руки и невнятно представился:

— Володя.

— Вот и хорошо! Сейчас, Вовчик, посидим, в бассейне окунемся и за встречу — по стопочке. Но не больше. Остальное после.

Комдив раз оказался в своей стихии. Жара, много пара и воды. А что еще сближает мужчин так быстро, как не баня? Голый голому всегда товарищ.

— Володя, ты сам откуда будешь? На базе вроде я тебя не видел. Из морпехов? Или как? А то мы с начальником договорились на сегодняшний вечер, приходим, а тут ты. Ты нам, конечно, не помеха, даже веселее, наших запасов на десятерых хватит, просто знать надо, куда тебя потом домой отправлять. Вдруг сам не дойдешь.

И довольный произведенным эффектом Юра захохотал во весь голос.

— Да я так, местный. А вы-то, ребята, откуда?

Володя уже понял, что его одиночеству пришел конец и, судя по всему, смирился с этим фактом.

— Подводники. Отдыхаем с моряками. Старшие. Я командир первого дивизиона «К-…» капитан 3 ранга Багров.

Я также представился:

— Капитан-лейтенант Белов. КГДУ-2 ракетного подводного крейсера стратегического назначения «К-424».

Юра похлопал меня по мокрой спине.

— Мы три месяца этих орлов пасли в Атлантике. Чтобы враг не расслаблялся.

Володя вежливо уточнил:

— Экипажи Светлякова и Гуцаева?

Юра изумленно посмотрел на соседа.

— А ты откуда знаешь, курилка береговая?

Володя неопределенно пожал плечами.

— Да так, слышал.

Дальше сидели молча, тяжело дыша и вытирая пот.

Минут через десять находиться внутри парной стало совсем невыносимо, и взявший на себя бразды правления процессом Юра скомандовал:

— Все в бассейн!

Поплескались. Вылезли. Замотавшись в простыни, расселись за столом. Наш нежданный гость потянулся было к самовару.

— Ну, Володя, за знакомство!

Юра разлил по стопкам успевшую хорошо охладиться водку. Я извлек из холодильника наши запасы и разбросал по тарелкам закуску.

— Ребята, я чайку, мне на службу завтра.

Категоричным жестом Юра придвинул стопарь к отщепенцу.

— Тебе, Володя, только завтра на работу, а мы на ней постоянно. Даже сейчас! Да не ломайся, как девочка, по одной, для порядка, а потом — хоть чай, хоть что! Будем!

И поднял бокал. Все-таки у Юры была какая-то начальственная аура, потому что Володя беспрекословно опрокинул содержимое своего стопаря в рот.

— Мужчина! Так держать! — Юра протянул Володе малосольный огурчик на вилке. — Закуси. Больше не пьем! Сауна пьяный организм не переносит. А теперь можно и чайку.

Похлебали чайку. Потрепались о том о сем. В разговоре выяснилось, что Володя имеет недюжинные для берегового мичмана знания подводных лодок и всего к ним относящегося. Этим он окончательно покорил Юру, и тот периодически тряс его за плечи, похлопывал по спине и сетовал на отсутствие таких опытных и бывалых бойцов у него в дивизионе. Вообще, разговор шел по большей части между ними. Как известно, после тридцати пяти возраст военного моряка становится визуально неопределяем. Как говорится, ему за сорок. И точка. Так вот, Володя и Юра оказались оба в одной возрастной категории по военно-морским меркам и общих тем для разговоров имели больше, чем со мной, юным капитан-лейтенантом двадцати восьми лет от роду. Я только хозяйничал за столом и изредка вставлял фразы, если разговор шел о чем-то знакомом.

В парную мы заглядывали еще пару раз, после каждого опрокидывая по стопке, а то и более. И каждый раз Юра заставлял упрямого мичмана Володю не отказываться от щедрого подводницкого угощения, чуть не насильно вливая тому очередную порцию спиртного, обещая выдавить ее обратно с потом в парной. Что с успехом и делал. В третий заход он так отхлестал Володю вениками, что стоны и оханье того я слышал даже через две стенки. Сам я Юрины темпы отогревания вынести не смог и начал пропускать как заходы в «пыточную», так и возлияния, проводя большую часть времени в бассейне. В конце концов Володя после следующего захода, несмотря на все усилия Юры, решительно отказался от выпивки, выдул два стакана чая и начал собираться. Юра, выпив еще граммов сто за его здоровье, сделал последнюю попытку остановить понравившегося ему торопливого мичмана.

— Старик! Да плюнь ты на условности! Когда еще свидимся?

Володя, натягивая штаны, посетовал:

— Меня и так дома ждали часа полтора назад! Не обессудьте, подводники, мне пора. Тема закрыта.

Почувствовав в его голосе несвойственную до этого твердость, Юра неожиданно легко согласился.

— Хозяин — барин. Было очень приятно! Надумаешь — возвращайся, мы здесь еще пару часов посидим.

Немолодой мичман оделся, собрал вещички в пакет и обменялся с нами крепкими рукопожатиями.

— Ну, до свидания! Дай бог, свидимся когда-нибудь. Вот ключи, дежурному вернете. Скажете, я передал, он поймет. Отдыхайте, вас больше никто беспокоить не будет, поверьте моему слову. Только не надирайтесь до поросячьего визга и до кроватей своим ходом доберитесь. Юра, обещаешь?

Юра уверенно кивнул головой.

— Меня, Володя, еще никогда в жизни в постель на буксире не доставляли! Будь спокоен! Северный флот не подведет!

Володя ушел, и через минуту за окном послышался шум отъезжающей машины. Видя, что Юрина дневная репетиция пьянки попала на свежие дрожжи, я предложил в последний раз заглянуть в сауну и переключиться исключительно на пищу и ее составляющие. Юра согласился. Так мы и сделали. Отсидев минут десять в остывающей парной, мы изрядно попотели, окунулись в бассейне и начисто вымылись. Выложили на стол все оставшееся, разлеглись по скамейкам и, словно патриции в тогах, начали вкушать и не спеша потягивать наши напитки.

Так бы все и закончилось, если бы не одно но. В самый разгар застолья зазвонил телефон. Военные любят оборудовать все стратегически важные точки средствами связи. Сауны в том числе. Я поднял трубку.

— Алло!

— Алло. А куда я попал?

Чтобы на внутренней линии, да номер перепутали!

— В сауну, дружище.

— А вы кто?

Я был уже слегка пьяненьким и ответил совсем недипломатично:

— Кто, кто… Х… в пальто! Капитан-лейтенант Белов. С кем разговариваю?!

Голос на том конце провода был на грани истерики:

— А где командующий?

— Какой еще командующий?

Я никак не мог взять в толк, о ком разговор.

— Флотом! Северным флотом. Я дежурный, старший мичман Приходько. Он же мыться должен.

Я посмотрел на Юру. Тот, не вникавший в мои телефонные переговоры, поинтересовался, дожевывая куриную ногу:

— Хм. Кому там не спится?

— Юра, это дежурный звонит. Говорит, что здесь должен был мыться командующий флотом. Это что же, Володя?..

Самое интересное, что это не произвело никакого впечатления на невозмутимо жующего комдива раз. Он дожевал курицу, поковырял в зубах ногтем и только после этого глубокомысленно заметил:

— А я все думаю, кого же он мне напоминает. Теперь вспомнил. Он же моей флотилией командовал года четыре назад. Гляди, выполз в командующие. Давай-ка пригубим по маленькой. Если и залетели, то ничегошеньки уже не сделаешь. Что же добру пропадать?

Мысль показалась мне резонной, и я без лишних слов присоединился к многоопытному старшему офицеру.

Потом прибежал Приходько в состоянии, близком к инфаркту, которому пришлось налить полный стакан, чтобы возродить в нем тягу к жизни. После чего удалось выяснить, что сильно опьяневший Панфилов, уходя со службы, никому и ничего о нас не сказал. А с кем он говорил по телефону при Юре, выяснить не удалось. Может, сам с собой. Вечером позвонили из штаба флота и предупредили, что командующий хочет размять телеса и скоро приедет. Дежурный аврально навел порядок, открыл кабинет начальника и стал ждать. Адмирал приехал, снял верхнюю одежду с отличительными знаками в кабинете Панфилова и влез в парную. А тут как тут и мы. В должности адмирал был недавно, в лицо народу был еще мало знаком, а уж в голом виде, без погон, и подавно ничем не отличался от других представителей мужского пола.

Так и помылись. К чести адмирала, надо сказать, что сей конфуз прошел для нас без последствий. Адмирал еще не успел окончательно обрасти начальственными апломбом и амбициями, и бывший подводник на этот раз победил в нем сурового военачальника.

И кто это придумал, что большого человека видно, даже когда он голый?

Мокрый сарафан

Капитан-лейтенант Сережа Шадрин был влюблен. Мощно, страстно и безответно. Уже целый год. И как ему казалось, абсолютно безнадежно.

Год назад его закадычный друг еще с училища, а теперь и сослуживец по экипажу, Игорь Копайгора решил жениться, и в свидетели пригласил, естественно, лучшего друга. Свадьбу Игорь собрался справлять в отпуске, и само собой в родном городе, в Севастополе, где Сергей и Игорь, кстати, и познакомились, еще при поступлении в училище. Шадрин приехал поступать в Севастопольское высшее военно-морское училище с Волги, откуда он был родом, а Игорь был коренным севастопольцем, ведущим свою родословную чуть ли не от суворовских солдат, осевших тут после усмирения крымского ханства, и тоже предпочел инженерную карьеру командной. За пять лет, проведенных вместе в одном классе, их знакомство из простых приятельских отношений переросло в настоящую мужскую дружбу, которая с годами только крепнет и какой можно только завидовать. В системе их называли «Союзом меча и орала», где мечом был русоволосый Сергей, казалось, вобравший в себя всю мощь матери Волги, обладавший ростом под два метра, могучим телосложением, таким, что даже патрульные подходили к нему втроем, и добродушным спокойным характером, что характерно для больших и сильных мужчин. Оралом был Игорь, причем оралом от слова «орать», хотя это и не вполне соответствовало действительности. Копайгора в противоположность Шадрину был черноволосым, невысоким и изящным юношей, довольно симпатичным и, самое главное, очень говорливым и острым на язык, отчего его иногда звали «Роймогила». С первого курса Сергей был вхож в дом Игоря, имел прекрасные отношения со всей его семьей и даже был предметом тайных воздыханий младшей сестры Игоря Машки, учившейся только в шестом классе и по причине этого страдавшей от неразделенной любви к волжскому богатырю. Дружба их была лишена и тени меркантильности и, скорее, была примером настоящих мужских отношений, которые заканчиваются только в глубокой старости по самым естественным причинам. А судя по тому, что судьба после выпуска благоволила к ним обоим и отправила служить не просто в одну базу, а еще и в один экипаж, это стало очередным подтверждением сказанному.

И вот когда год назад, перед отпуском, примерив новые старлейские погоны, в процессе обмывания звездочек Игорь объявил Сергею, что женится и хочет, чтобы тот был у него свидетелем, он не особо удивился. Будучи в курсе всех сердечных дел друга, он поддерживал его выбор и был просто по-человечески рад за него. Избранница Игоря, его еще школьная одноклассница Катя, все эти годы мудро и терпеливо ждала, пока тот перебесится, тихо и целенаправленно складывая кирпичик к кирпичику их отношения и неспешно подготавливая будущее семейное счастье. Она встречала его во время отпуска с цветами, провожала со слезами и каждую неделю аккуратно писала письма, причем не огромные и наполненные пустопорожней болтовней, а короткие и лаконичные послания, тем не менее не лишенные затаенной нежности. Катя была просто по-хорошему мила, и через два года одинокой заполярной жизни и двух автономок Игорь наконец созрел. И в тот же день в присутствии Сергея сделал ей предложение прямо из Гаджиевского переговорочного пункта по телефону, естественно, сразу получив безоговорочное согласие. Тут же были оповещены все родственники, поставлены задачи перед родителями, обговорено самое необходимое, и после переговоров друзья отправились обмывать, правда, уже не звездочки, а помолвку.

Сергей же был рад лишний раз побывать в Севастополе, который он полюбил еще курсантом раз и навсегда, куда приезжал каждый отпуск хотя бы на неделю, и совершенно искренне считал его самым лучшим городом на планете. И еще в этом городе жили самые красивые девушки в мире. Крым в своей древней истории сплел в единый клубок огромное количество народов, народностей и племен. Скифы, греки, римляне и прочие, заканчивая турками и русскими, создали такой невообразимый генетический клубок, что из него рождались столь аппетитные и сногсшибательные представительницы женского пола, что летом прогуляться по городу становилось настоящей пыткой для любого зрелого мужского организма. Плотские удовольствия Сергею были совсем не чужды, он пользовался успехом у женщин всегда, что тем не менее было несравнимо с безумной популярностью Игоря, слывшего в их тандеме просто Казановой. Игоря иногда просто очень сильно заносило в стремлении оплодотворить всех окружающих симпатичных женщин, но качественный перелом, в конце концов приведший его к ЗАГСу, настал после того, как корабль перед последней автономкой на несколько недель зашел в Северодвинск. Северный Париж начисто сразил друзей большой и бескорыстной любовью практически всех беломорских женщин и напоследок наградил одной общеизвестной болезнью, которую корабельный доктор назвал «поморским насморком» и вылечил анонимно для командования корабля в самый кратчайший срок. Если Сергей отнесся к этой прискорбной, но, по сути, житейской ситуации философски, то его друг после перенесенного недуга не то чтобы морально надломился, а как-то глобально изменил свое отношение ко всему женскому полу, переосмыслил многое, что и привело его к обручению посредством раздолбанного телефонного аппарата.

После сдачи корабля второму экипажу, традиционно закончившейся для механиков неумеренным, но аккуратным поглощением шила, друзья получили документы, гульнули еще разок и разъехались в отпуск по домам, предварительно договорившись, что через 10 дней Шадрин покинет родину и прибудет в Севастополь для участия в таинстве бракосочетания друга.

Шадрин прибыл в славный Севастополь, как и пристало ответственному офицеру и настоящему другу, точно в указанный срок и час. До свадьбы оставалось еще целых два дня, и жениха со свидетелем, чтобы не мешались под ногами в процессе подготовки торжества, отправили на дачу. Дача располагалась на Максимке и представляла собой традиционное советское садово-товарищеское строение, но с крымским колоритом в виде винограда, черешни, миндаля, пахучих роз и наличия огромного количества самодельного вина. Время друзьям пришлось коротать вне женского общества, так как Катя неожиданно продемонстрировала приверженность старозаветным свадебным традициями, и в первый же день по приезде Игоря заявила, что их следующая встреча будет только в ЗАГСе, но никак уж не в спальне. Друзья довольно весело провели эти два дня, не отходя от мангала и значительно уменьшив содержимое бутылок, рассованных по всему домику. Холостяцкое прошлое Игоря уходило красиво, согретое раскаленным крымским солнцем, напоенное терпким лавандово-полынным запахом крымской земли и политое густым ароматным вином собственного изготовления.

А потом была свадьба. Собственно, саму свадьбу Сергей помнил плохо, словно в тумане, и не по причине сильного опьянения. Просто когда он увидел свидетельницу, больше для него уже никто и ничто не существовало.

Рядом с невестой стояло изящное и хрупкое чудо. Невысокая, божественно сложенная маленькая древнегреческая богиня с иссиня-черными, длинными и вьющимися волосами, талией, которую, казалось, он мог обхватить одной рукой, и грудью, на которую надо было либо не смотреть, либо просто убегать от соблазна положить на нее не только глаз, но и ладонь. Точеные, красивые черты лица и совершенно несвойственные брюнеткам огромные голубые глаза, от которых нельзя было оторваться, довершали ту картину, которая сразила офицера наповал. Звали эту прелестницу София, и, как потом оказалось, она была из Балаклавы, а предками ее и правда были грекиконтрабандисты, задолго до революции облюбовавшие эти берега. Во все последующие свадебные мероприятия, как в первый, так и во второй день, Сережа пребывал в полном ступоре. У него практически отказывала речь, когда он встречался взглядом со свидетельницей, его бросало то в жар, то в холод, и вдобавок ко всему во всех движениях появилась доселе никогда не посещавшая его медвежья неуклюжесть, которая более всего досаждала невесте, пару раз чуть не лишившейся подвенечного платья. Сергей влюбился моментально, бесповоротно и навсегда. Столь странное поведение Шадрина в разгар праздника осталось незамеченным молодой семьей Копайгорцев, но на второй день это уже бросалось в глаза. Но Сергей на все вопросы Игоря и Кати ничего путного не отвечал, невнятно мычал, ссылаясь на оглушающую жару и волнение, связанное со столь ответственной ролью свидетеля, исполняемой им впервые в жизни.

А чудесная гречанка Софи, которой подруга Катя представляла лучшего друга своего мужа в самых положительных красках, была крайне разочарована немногословным и шарахающимся от нее при каждом удобном случае богатыре. Так прошло несколько мучительных для Сергея дней, в течение которых он так и не решился толком поговорить с Софией, отделываясь рублеными односложными фразами на все ее попытки его разговорить, матерясь про себя, но все равно теряя дар речи при каждом ее повороте головы в свою сторону. Тем не менее через несколько дней он собрался с духом, когда они собрались на даче устроить ему прощальный вечер с шашлыками, совершенно не надеясь на удачу, опустив глаза в землю и мгновенно вспотев, попросил у нее адрес, чтобы потом написать с Севера. К его изумлению, София охотно и сразу его дала без обычного женского лукавства и игры. На самом деле, немногословный и явно чем-то смущенный здоровенный красавец все же понравился девушке, которая, не поняв сразу причин его такого странного поведения, осталась заинтригованной и загорелась разгадать эту загадку, пусть даже путем переписки.

Сразу после торжеств Шадрин заторопился домой, на самом деле разрываясь от желания остаться и боязни снова оказаться в роли немого идиота. Верх взяло второе, и Сергей отправился отдыхать домой на Волгу. Обладая аналитическим складом характера, офицер всю дорогу пытался понять, почему его, в общем-то компанейского и общительного человека выбило из колеи и превратило в тупого забитого увальня абсолютно мимолетное знакомство. Для проверки собственных сил Шадрин за сутки, проведенные в поезде, нешуточно обаял красивую и зрелую попутчицу, от которой потом еле избавился, попросту сбежав от нее на Курском вокзале. Уже дома, в течение всего отпуска, он еще пару-тройку раз целенаправленно и всегда успешно покорял окружающих его женщин, в конце концов, придя к пугающему выводу, что только при мысли об одной Софии у него мгновенно начинают дрожать руки и потеть спина, наряду с полной потерей речи и возможности трезво мыслить.

Приехав на Север, Шадрин в первую же неделю настрочил Софии три огромнейших письма, совершенно абсурдных по содержанию. Неплохо владея языком устным, Сергей оказался совершенно неспособен доверить бумаге те слова, которые так и бурлили в его пораженном чувствами мозгу. В итоге все его письма напоминали песню технически образованного акына, волей судьбы заброшенного в далекое Заполярье, и были наполнены огромным количеством специальных терминов, которые совершенно невероятным образом вписывались в описания северной природы, погоды и грибных «пастбищ» Заполярья. Вообще, письма были до такой степени странными и неординарными, что, получив их в далеком Севастополе, София, явно не доросшая еще до таких высот владения эзоповым языком, ничего толком не поняла и вначале даже решила не отвечать на письма человека, с каждым разом казавшегося ей все более странным. Но, поразмыслив неделькудругую, решила все же написать, хотя бы ради приличия.

Тем временем Сергей, привыкший к военно-морскому подходу к документации, в данном случае к письмам, и не получивший в установленный для самого себя двухнедельный срок ответа на свои послания, с горячностью, свойственной влюбленным мужчинам, решил что надо вытравить из памяти образ Софии и перестать заниматься маразмом. Будучи человеком системным, Сергей и к этому вопросу подошел планово и инициативно. Начать он решил со старинного русского способа смягчения тоски, то есть алкоголя. Обладая, как первый управленец, довольно внушительным запасом шила, Шадрин начал методично нализываться до самого свинского состояния. Естественно, только после вечернего доклада командиров боевых частей и окончания рабочего дня, и утром становился в строй, пускай и помятым. Так продолжалось около месяца, и в итоге вполне здравомыслящий Сергей осознал, что его организм еще достаточно крепок, чтобы выдерживать этот режим пару лет, но образ Софии не забывался, а стал даже более навязчивым, особенно когда он был под мухой. И Сергей завязал с интенсивной пьянкой.

А писем все не было и не было. Следующим этапом борьбы с самим собой стал другой старорусский принцип «клин клином вышибают». Статный красавец Шадрин, и до этого не страдавший от отсутствия внимания со стороны гарнизонного женского пола, теперь уж пустился во все тяжкие, пытаясь вытравить воспоминания о неприступной гречанке массовым и планомерным грехопадением. Уже через пару недель о неутомимом каплее заговорили в не самой примерной части женского населения гарнизона, а еще через недельку женщины уже оглядывались на него на улице и кокетливо улыбались. В итоге Сергей приобрел в узких кругах прозвище Сережа Буравчик, ставшее тем не менее широко известным даже некоторым военно-морским начальникам мужского пола. Через какое-то время офицер просто банально устал, осунулся и прекратил свои сексуальные похождения, благо этому еще способствовала начавшаяся подготовка экипажа к очередной боевой службе. А писем тем не менее все не было и не было. И тогда Шадрин стал просто хандрить.

Все это время молодая супружеская пара Игоря и Катя с упоением продолжала затянувшийся медовый месяц и на Севере. Катя, проявив лучшие качества русских женщин, на подъем оказалась скорой, и покинула Севастополь вместе со свежеприобретенным мужем, невзирая на отсутствие квартиры в Гаджиево и всего, к ней прилагающегося. На их счастье, в экипаже обнаружилась неучтенная ОМИСом однокомнатная квартира в не самом новом фонде, тем не менее довольно чистенькая и вполне пригодная к обитанию. ЖБК экипажа быстренько составила протокол, и через несколько дней Копайгоры уже спали на полу, но в собственном жилье. Пока молодые супруги занимались ремонтом, любовью на рулонах с обоями и прочими радостными занятиями, у них не было времени попристальнее приглядеться к метаморфозам, происходящим с их свидетелем. Но когда экипаж принял корабль и началась подготовка к автономке, Игорь с Сергеем начали встречаться гораздо чаще, и в результате Игорь понял, что пора бить тревогу. На семейном совете было решено пригласить Шадрина в гости и постараться выпытать, что за муха его укусила, и вообще прозондировать его моральное состояние. На приглашение уже порядком соскучившийся по обществу друга Сергей согласился сразу, но, несмотря ни на что, не расслабился и ничего молодоженам не рассказал, отделавшись незначительными шутками, попутно уничтожив все съедобное на столе и профессионально употребив массу алкоголя.

После этой неудачи, поразмыслив, не по годам мудрая Катя дала мужу добро на чисто мужской разговор с другом. Игорь подошел к мероприятию серьезно, со знанием дела, и заявился к Сергею домой, выбрав правильное время — когда тот сменился с вахты и с правильным грузом, состоящим из хорошо прожаренной свинины, огурчиков и полуторалитровой бутыли крепчайшей спиртовой настойки на золотом корне. Усталому Сереге готовый ужин пришелся как нельзя кстати, и друзья, устроившись на кухне, приступили к застолью. То ли настойка была как раз нужного градуса, то ли Сереге в последнее время действительно требовалась жилетка, чтобы в нее поплакаться, но мало-помалу разговор перетек на личную жизнь, и Сергея понесло. Сначала понемногу, потом сильнее и сильнее, а уже через час здоровенный Шадрин, роняя соленую военно-морскую слезу на остывшее мясо и размазывая сопли по небритому лицу, плакался о своей безответной и робкой любви. Игорь, тоже изрядно поддавший, все же сохранил определенную трезвость мышления, и узнав, наконец, причину системного кризиса лучшего друга, утешал его в лучших традициях мужского застолья. Дружески отхлопав Сергея по плечу неимоверное количество раз и подтвердив тому раз пятьдесят, что все бабы дуры и ничего не стоят, Игорь уложил расстроенного товарища спать и убыл домой с твердым и конкретным пониманием происходящего. Дома, перед тем как самому упасть в постель, он успел тезисно сформулировать Кате суть проблемы и пути ее решения. Сергей влюблен в Софию. Он ей пишет. Она ему не отвечает. Дура! Надо, чтобы она хотя бы один раз написала. После этого силы Игоря покинули, и он уснул.

Утром на построении экипажа Шадрин, немного смущаясь, ненавязчиво пытался выведать у Игоря подробности вчерашней посиделки, концовку которой, как оказалось, он по причине усталости и сильного опьянения практически не помнил. Игорь тоже сослался на опьянение и полную амнезию, и Сергей, изрядно волновавшийся, что по пьянке выдал свои переживания, успокоился и все пошло своим чередом.

Вечером этого же дня на семейном совещании было принято решение, что Катя незамедлительно связывается с подругой, объясняет той сложившуюся ситуацию и ставит вопрос ребром: либо София пишет Шадрину внятное и понятное письмо о бесполезности его мечтаний, либо просто отвечает на его послания, если у него есть хоть какие-то шансы. Катерина, как человек дела и настоящая военно-морская жена, не откладывая в долгий ящик, отправилась на переговорочный пункт, даже не взяв с собой мужа, чтобы тот не мог подслушать их интимный женский разговор. София, по счастью оказавшаяся в этот вечер дома, сильно удивилась неожиданному звонку подруги, но, узнав причину, впала в недоумение. Ей в глубине души доставило удовольствие то, что этот видный собой офицер так крепко переживает, но ведь она ответила на каждое его письмо! Тут наступила очередь призадуматься Кате, которая точно знала, что от нее Сергею ничего не приходило. Разговор закончился на общей мысли для обоих концов провода, сводящейся к тому, что нельзя дать парню пропасть. А Софии к тому же начало льстить, что где-то далеко-далеко на Севере есть мужчина, который не просто постоянно думает о ней, а страдает и совершает глупые и необдуманные поступки. И это почему-то грело душу, и даже будило фантазию, так что уже через неделю София пришла к мысли, что Сергей чудесный и милый парень, которого она просто не разглядела хорошо из-за его великой скромности и робости. Деятельная Екатерина в свою очередь поставила перед собой конкретную задачу, выяснить, почему же Сергею не приходят письма. На удивление, это не заняло много времени. Дело в том, что Шадрин уже полгода жил в квартире товарища, ушедшего вместе со своим кораблем на средний ремонт в Северодвинск, и банально перепутал адрес. Сравнив его фактический адрес с адресом, продиктованным Софией, она поняла, что, ослепленный светлым чувством, Шадрин в каждом письме методично путал номер дома. Отправившись по ложному адресу, девушка нашла все шесть писем целыми и невредимыми в переполненном почтовом ящике, судя по которому, в одноименной квартире просто никто не жил, а потому и корреспонденция сохранилась нетронутой. Катя, вооружившись красным карандашом, решительно исправила на всех конвертах номер дома и, добавив невразумительную фразу о неверности адреса получателя, опустила все письма в почтовый ящик Шадрина.

Утром следующего дня офицер Шадрин опоздал на построение. Впервые за всю службу. Даже после оглушительных попоек и бессонных ночей он всегда вставал в строй пускай и пошатывающимся, но всегда выбритым, с начищенными туфлями и отглаженными брюками. Игорь сильно насторожился, а механик, видевший Шадрина комдивом раз сразу после автономки, удивлен был несказанно и даже собирался отправлять к нему домой мичмана узнать, не случилось ли чего. Но тут появился сам Шадрин. Самое удивительное, что он был абсолютно трезв, чист, выглажен и благоухал ароматом одеколона «О'Жен».

— Шадрин! Что за номера? Почему опоздал?!

Офицер немного рассеянно посмотрел на механика и спокойно, с легкой мечтательной улыбкой на лице ответил:

— Стихи писал, Михал Анатольевич. Задумался немного, и вот… опоздал.

Остолбеневший механик не нашел слов, чтобы отчитать Шадрина, а потому, махнув рукой и матерясь вполголоса, полез в прочный корпус.

Так начался очередной этап большой Шадринской любви. Найдя в почтовом ящике груду писем от Софии, Сережа полночи перечитывал их, потом еще пару часов писал несколько ответов сразу, ну а потом его посетила муза Каллиопа, и рука начала выводить строфы одну за другой. По большому счету таким умиротворенным и спокойным Игорь не видел друга уже с полгода, но негасимый огонь, полыхавший в его глазах, все же немного настораживал. Сережа тем временем ни на что не обращал внимания, а бродил по кораблю с блокнотом, бормоча под нос рифмы. Теперь он ежедневно в послеобеденное время писал письмо в Севастополь, которое вечером по дороге домой опускал в почтовый ящик, а дома допоздна сидел за столом и слагал стихи. Алкоголь и женщины были забыты и остались в прошлом. Письма Софии, теперь получаемые регулярно, Сергей, очень уважавший порядок в любой документации, стал аккуратно подшивать в папку с красноречивым названием «Личные планы капитан-лейтенанта Шадрина С. А.», которую везде таскал с собой и заглядывал в нее при любом удобном случае.

Он даже заслужил при очередной проверке корабля похвалу из уст начальника политотдела флотилии, приметившего офицера, практически сверявшего каждое свое слово со своим личным планом.

Смех смехом, а дата ухода в боевой поход была все ближе и ближе. Все чудачества Шадрина не отразились на его служебном рвении, и Игорь, да и все остальные, мало-помалу привыкли к новому непьющему поэту Шадрину, и все вошло в привычную колею. Сам Сергей мало понимал, что с ним творится, но чувствовал какой-то душевный подъем, по большому счету ничем особенным не оправданный. Письма, которые он получил от Софии, были простыми и незамысловатыми, по существу, ни о чем, и он этому не удивлялся. Он просто был рад, что даже после их «антизнакомства» она ему еще и пишет, от чего теплело на сердце и почему-то было просто радостно. И эти чувства просились на бумагу.

Свое творчество Сергей предусмотрительно не давал читать никому, даже самому близкому другу, хотя уже через пару недель у него набралось стихотворений на небольшой сборник. Никогда не склонный к многословию, Шадрин изливал на бумагу такое количество слов, что иногда поражался сам, как лихо переплетались в его творениях чувства, Север, полярное сияние и знание материальной части. Апофеозом поэтического угара, неожиданно заставившим Сергея задуматься о собственной умственной полноценности, был многостраничный опус, наполненный такими вот виршами:

К счастью, критическое отношение, ко всему, что он делает, Сергея не покидало никогда, и трезво оценив, что такое показывать живым людям не стоит, а сам он при всей своей литературной плодовитости никак не тянет даже на Петрарку, не говоря уже о великом Александре Сергеевиче, Шадрин закрыл поэтическую страницу своей жизни. Тетради с виршами были наглухо заперты в сейф на пульте ГЭУ, а сам офицер принялся с усиленным рвением готовить недоделанную документацию и потихоньку сносить на корабль пряники, чай, сахар и прочие автономочные запасы.

Наконец подошел выстраданный всем экипажем день ухода на боевую службу. За день до этого Шадрин полночи просидел над последним перед трехмесячным перерывом письмом своей далекой гречанке. В своем послании совсем не коротко, а очень даже подробно Сергей рассказал, как корабль готовился к автономке, что такое штаб флотилии, открыл Софии тайну термина «разовые трусы с карманом», а в самом конце, очень смущаясь и краснея даже перед бумагой, попросил разрешения заехать в Севастополь. Но боже упаси, не к ней, конечно, а так… чтобы повидаться «случайно», и даже добавил в конце «Целую».

После этого Шадрин запечатал письмо, тяпнул рюмку и четким строевым шагом отправился к чете Копайгоры, с которыми договаривался отметить уход в море. Там он, пряча глаза, боком сунул письмо Катюше, которая должна была на пару месяцев слетать в Севастополь, и попросил передать его лично в руки Софии. Катя понимающе кивнула головой, и сразу убрала письмо в свою бездонную дамскую сумочку. После чего они все вместе привели себя в нетрезвое состояние, и даже спели «Усталую подлодку», под домашние пельмешки, заготовленные рачительной Катюшей в неимоверном количестве.

Назавтра корабль покинул базу и помчался сквозь все противолодочные рубежи охранять страну и Атлантику от супостатов, а супруга Игоря стала собираться на родину. Боевая служба началась традиционно всеобщим отсыпанием после ужасов береговой подготовки, а потом постепенно вошла в спокойное и деловое состояние. Командир был опытный, поэтому «наседку» из штаба экипажу не подкинули, а сам командир палку в боевой подготовке не перегибал, справедливо полагая, что все возможное и невозможное уже перегнул штаб еще на берегу. Шадрин, к неописуемому восторгу механика, с головой погрузился в зачеты на командира дивизиона, обложился секретной документацией, но папку с личными планами все равно продолжал таскать с собой даже в гальюн.

Знания ровно ложились в голову Сергея, но дремлющие в подкорке мозга чувства все же вылились в очередное чудачество где-то на тридцатые сутки похода. В тысячный раз рассматривая свадебные фотографии, на которых был запечатлен образ Софии, ему пришла в голову мысль увековечить свои чувства в чем-то вещественном, раз уж не получилось в духовном. Когда-то давно, еще в школе, Сергей трудился на так называемом учебнопроизводственном комбинате, в цехе инкрустации по дереву. Резал шпон, делал незамысловатые картинки и в итоге пристрастился к резьбе по дереву. Увлечение с годами хоть и отступило на задний план, но набор резаков по дереву — штихелей — Шадрин всегда возил с собой, скорее уже по привычке. И вот теперь ему пришла в голову гениальная идея: вырезать из дерева статуэтку, а лучше статую Софии. До этого монументальной скульптурой Сергей не занимался, но как деловой человек, да и просто офицер, способный решать нерешаемые задачи, сразу подошел к делу серьезно и ответственно. Поразмыслив, он пришел к выводу, что самый большой кусок древесины, который можно обнаружить на корабле, — это аварийный брус. Он имелся в каждом отсеке и являлся неотъемлемой частью средств по борьбе за живучесть корабля. Брусы были закреплены за командирами отсеков, передавались по описи, нумеровались и вообще считались неприкосновенными вещами. Но это Сергея мало волновало. Пробравшись под самое утро в 10-й отсек, когда вахтенный размазывал сопли по столу в ВХЛке, Шадрин быстро и ловко отпилил от бруса метровый кусок и постарался незаметно переместить его в каюту. К его удивлению и позору кормовой вахты, это удалось, ибо вся вахта дрыхла без задних ног. В каюте он быстренько удалил рубанком краску, заметая следы, и приступил к высокому творчеству.

Размеры украденной древесины позволяли ваять только стоящую фигуру, поэтому Шадрин, призадумавшись, полистал валявшиеся в каюте журналы, нашел в одном из «Огоньков» репродукцию Боттичелли «Рождение Венеры», и взял ее за основу. Теперь все свои вахты на пульте ГЭУ, он четко делил на служебные и личные. Служебные, точнее вечерние, были полностью посвящены специальности, а утренние резцам и стружке. На пульте тихонько посмеивались над Шадриным, а уж когда в куске бывшего аварийного бруса начало вырисовываться женское тело, то веселые слухи об «озабоченности» управленца деревянной женщиной начали распространяться по всему кораблю. На пульт начались массовые экскурсии, а затем, во время одного из осмотров корабля, командир неожиданно заметил, что в 10-м отсеке аварийный брус подозрительно короток. Командир отсека, капитан-лейтенант Парамонов, внятно ответить на вопрос об исчезновении значительной части бруса не смог, был показательно высечен на докладе в центральном посту, и, будучи отправленным на пульт зализывать раны, неожиданно сопоставил появление деревянной женщины и исчезновение своего аварийно-спасательного имущества. Разгорелся локальный скандал, на счастье, быстро потушенный примерно 750 граммами спирта-ректификата, которые виноватый и пристыженный Шадрин добросовестно отлил Парамонову, не упустившему возможности пополнить личную шильницу. Ко всеобщему удивлению, фигура, постепенно появляющаяся из-под резца, не приняла гротескных форм, а, наоборот, получалась очень даже аппетитной. Правда, то ли рука у Сергея дрожала, то ли уже сказывалась длительная оторванность от берега, и женского пола в частности, но София получилась у него с пропорциями Памелы Андерсон, и совсем уж не целомудренная, как у Боттичелли. К самой ответственной части своего произведения искусства, к голове и лицу Софии, Шадрин пока приступать побаивался, постоянно примериваясь и все же откладывая резцы в сторону.

Таким образом, за три недели до конца автономки, на пульте высилась почти метрового роста деревянная женщина, по изгибам фигуры сильно напоминавшая маститую стриптизершу, с деревянным квадратом вместо головы на длинной красивой шее. И вот пока Шадрин испытывал творческие муки, случилось непоправимое. Командир, от которого старательно прятали «деревянную женщину», в минуту раздражения и грусти, неожиданно свалился на нижнюю палубу третьего отсека, а точнее — на пульт ГЭУ, спустить пар. Шадринскую статую не успели спрятать, и она под крики и рев командира была торжественно доставлена в центральный пост, куда через несколько минут были незамедлительно вызваны мирно посапывающие в каюте механик, комдив и сам Шадрин. Потом была сочная и емкая речь командира, в который комдиву было обещано забрать его представление из штаба, Шадрину было обещано, что он никогда не станет комдивом, механик был обозван старым пердуном, а весь корабль из уст командира получил прозвище крейсер «Безумный». Выговорившись, командир извинился за допущенную в собственном монологе грубость, но вернуть творцу его произведение до конца боевой службы отказался категорически. И мало того, приказал водрузить это деревянный секс-символ в центральном посту рядом со своим креслом, причем, как положено любому телу на подводной лодке, перепоясав статую ПДУ. Зная командира как человека в некоторых вопросах принципиального до неприличия, Шадрин с утерей смирился, хотя и очень расстроился, и до конца боевой службы в новых оригинальных идеях замечен не был.

А вот «деревянная Венера» с тех пор зажила в центральном посту своей жизнью, полной новизны и внимания окружающих. Теперь она стояла справа от командира, около стола. Через плечо на Венере висело ПДУ, а на квадратную голову статуи кто-то водрузил старую пилотку с древним, позеленевшим шитым «крабом». Это так понравилось командиру, что пилотку по его приказу прибили гвоздями, чтобы не сваливалась, а на том месте, где должно было быть лицо, красной гуашью подрисовали яркие, сочные и огромные губы. На левую грудь Венеры, по его же приказу, аккуратно, чтобы не испортить дерево наклеили боевой номер, но не простой, а символизирующий весь корабль «РПК СН К-…». Забредавший туда изредка Шадрин старался не смотреть на свою оскверненную святыню и побыстрее покинуть центральный пост, чтобы не видеть позора своей недоделанной возлюбленной. Так она и простояла около командира до прихода в базу, а потом волшебным образом исчезла. Правда, поговаривали, что ее видели в гараже командира, где он, расслабляясь с друзьями автомобилистами, ласково называл деревянную Венеру настоящим подводником, который всегда по форме одет, готов к постоянному изнасилованию и ничего не боится, потому что сам — дерево.

Тем временем, пока друзья бороздили просторы Атлантического океана, Катюша в Севастополе выполняла свой «интернациональный» долг. В самую первую встречу с Софией она передала ей Сережино письмо и без обиняков обрисовала картину деградирующего от безответной любви офицера, призвав подругу, как настоящую женщину, помочь в спасении их свидетеля. Если она не уверена, что у них что-то может получиться, то пусть хотя бы содействует выведению Сергея из мира любовных иллюзий и ничем не оправданных страданий. К ее величайшему удивлению, оказалось, что София, не просто очень благосклонно настроена по отношению к Сергею, а даже как бы пребывает в некоторой эйфории. Посчитав это за добрый знак, Катерина облегченно вздохнула и даже пообещала подруге пригласить Сергея к ним в гости после похода, чтобы вместе отпраздновать их возвращение. Та с нескрываемой радостью согласилась, и на этот раз подруги расстались довольными: одна в глубине души считала себя неплохой сводницей, а другая была переполнена романтикой будущей встречи. Не секрет, что и мужчины, и женщины в не меньшей степени частенько выдумывают сами для себя что-то, а потом постепенно начинают свято верить в это «что-то».

Вот и София, начавшая переписку с Шадриным просто так, можно даже сказать, со скуки, так долго искала в его письмах между строк скрытый смысл, что постепенно уверовала в незаметное и трогательное чувство богатырского вида офицера, который из-за своей чрезмерной скромности никак не может ей прямо сказать об этом чувстве, а пытается замаскировать его в своих странных письмах. А когда из самого последнего его послания она узнала о том, что он приедет, да еще и впервые за этот год прочитала в конце письма «целую», то все это легло на благодатную почву. София вообще нафантазировала себе, что, уходя в опасный и длительный поход, он таким образом намекнул на многое, и что его намек она поняла, и что скоро они увидятся, и встреча эта будет совсем не такой, как год назад.

Как водится, в день прихода корабля из автономки членов семей пустили на пирс, чтобы встретить своих родных мужчин. Катюша, вдоволь наобнимавшись со своим Игорьком, расцеловала Шадрина за компанию и сообщила ему, что письмо передано лично в руки и что его в Севастополе ждут. Шадрин густо покраснел, но приехать к Копайгорам в гости согласился незамедлительно.

А потом была авральная сдача корабля, с неизменными недостатками и недостачами, лакируемыми корабельным шилом, лихорадочное ночное оформление путевок в санатории и перевозочных документов, промежуточными пьянками и ожиданием денег и книжечек с инвалютными рублями. Благо времена были еще советские, финансов для Министерства обороны хватало, и весь цикл сдачи корабля, сборов и убытия в отпуск уложился в ударные четверо суток, после чего почти весь офицерский состав и часть мичманского разлетелись и разъехались по местам профотдыха, с последующим убытием в плановый отпуск.

В те дивные и забытые времена было как-то не принято отказываться от обязательного после боевой службы санатория, и поэтому семейная чета Копайгоры и Шадрин тоже отправились поправлять здоровье в военно-морской санаторий в Подмосковье, в Солнечногорск. Там они вполне успешно залечили зубы, получили по ребрам душем Шарко, неоднократно совершили терренкур вокруг озера, ну и заодно употребили со вкусом немало пива и коньяка, продаваемого почти в открытую в уютном санаторном кафе. Отдых прошел довольно быстро, и после его завершения Шадрин отправился на недельку домой на Волгу, повидать маму, а Копайгорцы убыли в родной Севастополь. По договоренности, Сергей должен был дать телеграмму о дате приезда, которая послужила бы сигналом для «общего» сбора на даче Игоря.

Прошло около десяти дней, и когда Игорь и Катюша уже начали опасаться, что Шадрин снова впал в кому от робости, пришла телеграмма, в которой Сергей оповещал, что были проблемы с билетами, но он едет и будет в Севастополе через 2 дня, ближе к вечеру, поездом таким-то, в таком-то вагоне. Супруги скоренько разогнали всю родню с дачи и оповестили Софию о том, что ее воздыхатель приезжает послезавтра, и вечером этого же дня они все вместе встречаются у них на даче, с последующим гуляньем, песнями, танцами и счастливым эпилогом. София, давно уже созревшая и даже чуть перезревшая в ожидании этой судьбоносной встречи, с ходу записалась на все возможные виды парикмахерско-косметических процедур и с головой погрузилась во все виды подготовки предстоящего свидания. В итоге, когда поезд с Шадриным «пришвартовался» к перрону севастопольского вокзала, диспозиция сторон была такова: сам Сергей, почти всю дорогу тренировавший волевые качества посредством некрепких напитков, но в большом количестве, выйля из вагона, сразу размяк под палящим крымским солнцем. Пьяным он не был, но совокупность солнца, пива и душевных переживаний на его лице читались без микроскопа. София, с утра пребывающая в боевой окраске, а от того боящаяся потереть даже нос, дабы весь макияж не потек ручьями, судорожно выбирала наряд, способный подчеркнуть все ее достоинства, одновременно с этим демонстрируя умеренность, скромность и хороший вкус. В итоге, принимая во внимание страшную жару, она остановилась на светлом и невесомом сарафане, который, облегая ее в одних местах, был как-то странно прозрачен в других, а вообще по большому счету оставлял впечатление некой порочной невинности. Игорь с самого утра намариновал на даче килограмма три мяса, заботливо отобрал свежих овощей и фруктов, и вообще организовал на даче полноценный пункт питания, готовый к приему не то чтобы четырех человек, а несравненно большего количества голодающих. А вот Катюша с момента получения телеграммы мучалась только одним: кто и где будет спать. Одноэтажная дачка, с двумя мизерными комнатами и полным отсутствием второго этажа не сильно располагала к уединению. Спать вместе с Софией, а Игоря подложить к Сергею, Катюша даже не планировала по известным причинам, и по ним же даже не предполагала, что любая из сводимых сторон может просто не захотеть оставаться ночевать. После долгих размышлений и прикидок Катюша приняла решение, которое сводилось к следующему. Вечером после застолья она с мужем под благовидным предлогом, допустим прогуляться, оставляют Сергея и Софию на даче одних, а сами просто сбегают домой и приезжают только утром. А там и видно будет, что и как сложилось у оставленной наедине парочки. Игорю не очень понравился этот вариант, предполагающий в случае их неминуемого ухода умеренное употребление спиртного, но под суровым взглядом своей увлеченной половины он сдался и выразил полное восхищение гениальным планом своей жены. В конечном итоге на момент, когда Шадрин вступил на Севастопольскую землю, на даче под виноградом был накрыт столик на четверых, а в домике была приготовлена постель только на двоих.

Сергей, не успевший отойти от вагона и двух шагов, с ходу был ошарашен известием, что долгожданная встреча с девушкой своей мечты будет практически сейчас, а не завтра или послезавтра. И офицер Шадрин, несмотря на то, что несколько месяцев внутренне готовил себя к этому поистине историческому событию, снова впал в состояние овоща. Встречающая сторона в лице Игоря к такому повороту была готова, а потому в машине уже лежал букет роз, купленный Игорем для торжественного вручения Софии, и пару бутылок холодного пива просто так, на всякий случай. За полчаса поездки на дачу Шадрин уничтожил пиво, но в норму не пришел, и вообще на все вопросы друга отвечал коротко и нечленораздельно, хотя и не был откровенно пьян.

А на даче их ждали. Волновавшаяся не меньше Шадрина, но тем не менее не потерявшая дара речи и способности соображать София, к тому времени почти час находившаяся на даче, услышав шум подъезжающей машины, постаралась обставить свой выход самым подобающим образом. И ей это удалось. Она выглядела фантастически эффектно на фоне вечернего крымского солнца, насквозь пробивающего своими лучами ее воздушный сарафан и подчеркивающего ее точеную, восхитительную фигуру, без всякого намека на пошлость и безвкусицу. Обалдевшего Шадрина хватило лишь на то, чтобы беззвучно шевеля губами протянуть ей букет роз и уткнуться глазами в землю. Уже через четверть часа над участком поплыл божественный запах шашлыков, а на стол из погреба была водружена большая запотевшая бутыль домашнего вина. Все это время Шадрин суетился где-то в глубине домика, то ли переодеваясь, то ли просто прячась, и выполз на свет божий только после очень настойчивых просьб Катюши и Игоря. Вся эта нелепица в поведении Сергея сначала даже чем-то польстила Софии, но потом, когда они уже были за столом и долгожданный офицер либо утыкался носом в тарелку, либо, наоборот, с открытым ртом рассматривал ее, но при этом почти ничего не говорил, начала понемногу раздражать. А Шадрин, видя и понимая это, никак не мог перебороть себя. Все «домашние заготовки» испарились из его военной головы, как только он увидел Софию, и перебороть себя было выше его сил. Но застолье продолжалось, и стараниями семьи Копайгора проходило довольно весело, благо раздражение свое София старалась не показывать, а Шадрин улыбаться пока еще не разучился.

Вечер, а с ним и темнота, летом в Крыму наступает внезапно. Вот только сейчас вроде было светло и солнце золотило крыши, и вдруг уже темень, черная и непроглядная. Катюша, опытным взором определив, что до темноты осталось не более получаса, неожиданно для Шадрина и Софии, не посвященных в их семейный план, предложила Игорю срочно пройтись с ней до знакомых на другом конце дачного поселка. Игорь нехотя согласился, успев раскрутить молчавшего Шадрина на пару стаканов душистого винца на посошок, а Катюша, многозначительно поглядывая на Софию, клятвенно пообещала вернуться максимум через час-полтора. София, уже изрядно раздосадованная невнятным поведением Сергея, сначала было попыталась наотрез отказаться и прогуляться вместе с семейной парой, но потом внезапно передумала, решив, что за этот час, проведенный наедине, сможет наконец поставить все точки над «i».

Супруги ушли уже в тот момент, когда на землю стремительно накатывался пряный крымский вечер. Сергей зажег лампу над столом и, внезапно осознав, что остался один на один с Софией, испугался. Он не мог понять, чего он боится, но язык окончательно и бесповоротно присох к гортани, и потрясенный этим, Шадрин молча плюхнулся на стул и в напряжении замер.

— Сереженька, ну что ты молчишь?

София села даже не напротив него, а рядом, закинув красивые ноги одна на другую, и края ее сарафана легли на колени офицера.

— Давай выпьем за нашу встречу!

Рука девушки легла на ладонь Сергея, и он заметно вздрогнув, попытался ее убрать. София нервно скривилась, но, взяв себя в руки, налила по бокалу вина и протянула Сергею. Он молча взял.

— За то, что мы в конце концов встретились. За тебя, Сережа.

Звякнули бокалы, и на миг показалось, что и Сергей, и София потянулись друг к другу, но Сергей неожиданно залпом опрокинул бокал в рот, и встал.

— Я… я… Сейчас сигареты возьму.

И тут Софию прорвало.

— Послушай, ты. Военный здоровенный! Ты что, и правда ребенок, или как? Сереженька. Да что же это такое-то?! Ты же за весь вечер трех слов не сказал! Я, как дурочка. Сейчас приедет. Вот он. Не такой, как все… целый год над твоими письмами. Да пропади все пропадом! Ну и сиди здесь, бирюк недоделанный. Хотя бы. Ай. Я ухожу домой! Так Катьке и передай! Что ты, что она, да и я дура полнейшая. Сказку выдумала сама себе!

Она подхватила сумочку и решительно развернулась к воротам дачи.

И тут Шадрин осознал, что если сейчас, в этот самый миг, он не остановит эту красивую и желанную девушку, то вряд ли больше ее увидит, и что надо что-то делать. Взгляд его упал на бочку с водой, на которой стоял внушительный кувшин, судя по всему, наполненный доверху.

— Софья! Подожди, я.

Он шагнул с крыльца и как бы случайно, в размахе, задел рукой кувшин, который целиком и полностью плесканул на остановившуюся из-за его крика Софию. Та ахнула. Трехлитровый сосуд точнехонько и прицельно, не задев ее, пронесся мимо, а вот все его содержимое так же аккуратно вылилось на белоснежный сарафан девушки. Он был до того тонок, что мгновенно облепил чудную фигурку онемевшей Софии и рельефно проявил сквозь невесомый материал и красивую грудь, с небольшими темными сосками, и тонкую талию, и дивные породистые ноги наследницы греческих переселенцев.

— Олух! Медведь безрукий! Откуда ты свалился на мою голову?! Говорила мама, держись подальше от голландеров! Отвернись! Отвернись сейчас же! Господи, связалась же. Ой.

София, размахнувшись со всей силы, заехала сумочкой в плечо Шадрину.

— Отойди! Уйди, ради бога!

Она влетела в домик и захлопнула за собой дверь.

— Не заходи!

Сергей присел на стул и, вздохнув, налил полный стакан вина. Он уже понял, что своей дуростью испортил все, что только возможно, и теперь осталось только выслушать до конца, то, что о нем думает София, и попрощаться. Сергей залпом опрокинул стакан и закурил.

— Эй! Ромео!

Дверь распахнулась. В проеме стояла укутанная в простыню София, и протягивала Сергею мокрый сарафан.

— Повесь. Рядом тут. Пусть сохнет.

Сергей молча взял сарафан и повесил на одну из веревок, висящих во дворе.

— Господи. Ну что же ты такой дундук-то. Бестолковый. Или у тебя всегда так с девушками, а? А может, ты просто. У тебя хоть когда-нибудь была девушка-то? Или у вас там, на Волге, только сети и удочки в почете? Да. Повезло мне. Слов нет. Скорее бы сарафан высох, пока последний автобус не ушел. Ты.

София говорила и говорила, выплескивая все накипевшее за вечер, да и, наверное, за целый бестолковый год, а Сергей угрюмо дымил сигареты, одну за одной, принимая все слова как справедливую кару за собственную дурость и беспомощность.

— Молчишь? Ну и молчи тут один! Позовешь, когда высохнет! Думаю, в такую жару минут за десять готово будет!

Она хлопнула дверью, и Сергей снова остался один во дворе. Было уже темно, на землю опустилась крымская ночь. Где-то трещали цикады, где-то смеялись и играла музыка, а Сергей все сидел и сидел, раз за разом опрокидывая бокалы с вином, которое, к сожалению, совершенно его не брало. На улице и вправду было жарко: до Максимки, где находилась дача, не долетал освежающий ветер с глади Черного моря, и воздух остывал неспешно и лениво.

— Ау! Ромео. Как там мой наряд?

Сергей очнулся от дум. София кричала из комнаты, даже не пытаясь подойти к двери.

— Сейчас.

Он встал и подошел к висящему сарафану. Он был уже практически сух. Но Шадрину так не хотелось ее отпускать! Он знал, что если сейчас отдаст ей платье, то вряд ли снова ее увидит, а так хотелось все же набраться потерявшейся где-то смелости и сказать ей, что она самая лучшая и самая красивая девушка на свете и что она ему нужна, такая как есть, вся и навсегда. Сергей оглянулся, нашел глазами злополучный кувшин, наполнил его водой из стоявшей рядом бочки и, воровато оглянувшись на дверь, вылил на сарафан.

— София, мокрый он еще. Пока.

Через минуту в двери показалась голова Софии.

— Дай сюда!

Сергей снял сарафан и протянул девушке. Она потрогала.

— Мокрый. Ладно. Пусть сохнет.

София скрылась обратно за дверью, а Сергей снова уселся за стол, и начал мысленно репетировать и проговаривать то, что он сотни раз уже делал, и вновь спасовал, оказавшись один на один с предметом своих воздыханий. Он что-то бубнил себе под нос, не забывая глотнуть вина, и повторял снова и снова те самые простые слова, которые всегда труднее всего произнести. Прошло минут тридцать, и из дома снова раздался голос Софии:

— Ромео, ну что там?! Высохло?

Шадрин, уже не раздумывая, вскочил с места и снова зачерпнув воды из бочки, окатил сарафан.

— Мокрый еще.

София, к этому времени немного успокоившаяся и даже благодаря врожденной веселости и чувству юмора немного развеселившаяся, уже устала валяться на единственной в комнате кровати. Сначала, когда она мокрая и злая оказалась в комнате, она была готова растерзать этого неуклюжего северного увальня, но когда твой сарафан сохнет на улице, а трусики на окне, даже отвесить полновесную пощечину становится весьма проблематичным. Поэтому она просто выговорилась до конца и отправилась в комнату. И теперь, катаясь по кровати, она поостыла, и даже, улыбаясь, покрикивала на сидящего где-то во дворе Сергея просто так, для удовольствия, чтобы лишний раз задеть. Неожиданно София сообразила, что прошло уже немало времени. Она встала и подошла к окну, выходящему не во двор, а в сад, на открытой раме которого сохли трусики. Они были сухие абсолютно! Конечно, они были несравнимыми с сарафаном, но, даже вися на подоконнике, были уже сухие как порох! София на цыпочках подошла к окну. Во дворе, освещенном только несколькими лампочками, за столом уставленным остатками вечернего пиршества, сидел Сергей. Он сидел боком к окну, прямо под лампой, и было хорошо видно, как он, качая сжатую в кулак правую руку и играя желваками, как будто готовится то ли к выступлению, то ли просто к сдаче очень сложного экзамена. Он был до такой степени серьезен, что Софии стало даже смешно, и она, отступив от окна, снова крикнула:

— Сережа. Как там мой сарафан?!

И прижавшись к стенке, незаметно выглянула в окошко. Сергей, вскочив как ужаленный, шагнул к бочке, зачерпнул кувшином воды и, посмотрев на дверь, неожиданно полил ее сарафан. Задохнувшись от негодования, София, придерживая спадающую простыню, распахнула дверь и выскочила во двор.

— Ты что?! Ты что делаешь?! Зачем?! Ну ты совсем офонарел, что-ли?!

От ее крика Шадрин, вздрагивая, отступал шаг за шагом к двери, будто пытаясь спрятаться от этого женского визга, который хлестал его с каждым разом все сильнее и сильнее. Не в силах сдержаться, София схватила кувшин и замахнулась на Сергея.

— Зачем это?! Что ты молчишь?! Ну что ты молчишь?! Ты немой?! Остолоп.

Внезапно Шадрин остановился. Он поднял голову, и его глаза на миг заблестели и стали серьезными и абсолютно трезвыми.

— Извини. Я не хотел. Мне просто надо было. Да к чему это все теперь. Извини, если сможешь. Оставайся, я сейчас уйду.

Он снова как будто сдулся и поник и даже как-то сгорбившись шагнул на крыльцо.

И тут София поняла все. И то, что не в силах и ее отпустить, и себя перебороть, Сережа каждые полчаса поливал ее сарафан водой из кувшина, снова и снова собираясь с духом, чтобы хоть что-то выдавить из себя, а она, дура, этого не поняла, а своим раздражением только еще больше загоняла большого и доброго мужчину внутрь. София стояла рядом со своим сарафаном с кувшином в руках, а Шадрин стоял в дверях дома, с потерянным лицом, всей своей фигурой показывая и боль, и растерянность, и даже ощущение неминуемой потери, которая сейчас произойдет. И ей стало пронзительно жалко этого сильного и красивого парня, который стоял перед ней и не знал, что делать, чтобы не дать ей уйти, одновременно боясь ее чем-то обидеть. София молча зачерпнула из бочки воды и вылила весь, до капельки, кувшин на висящий сарафан. Потом подошла к Сергею. Тот, прикусив губу, смотрел на стоящую перед ним девушку.

— Такой большой и глупенький.

София повела плечами, и простыня соскользнула на землю.

— Недотепа ты мой. — и шагнула к нему.

Утром Игорь с Катюшей, предварительно отзвонившись на всякий случай домой Софии и убедившись, что ее там нет, отправились на дачу. Посреди двора белым флагом, как символ капитуляции, развевался белый сарафан. Супругам пришлось немало пошуметь, пока на пороге дачи не выросла могучая фигура улыбающегося Шадрина, к плечу которого прижималась хрупкая фигурка Софии. Потом был веселый и шумный завтрак, за которым вдруг обнаружилось, что немота у Шадрина пропала напрочь, и он радостен и словоохотлив, а София с нескрываемой нежностью смотрит на него, стараясь лишний раз не выпускать его руку из своей.

Они расписались через две недели, в Севастополе, без свадьбы и пышных торжеств, благо этому помог отпускной билет Сергея, и сразу уехали к нему на родину, знакомиться с родителями. София сразу пришлась там ко двору, и на удивление быстро подружилась со свекровью, оказавшейся простой и доброй русской женщиной, принявшей ее сразу, без анекдотичных нюансов и претензий.

На север они ехали уже вчетвером, двумя счастливыми семейным парами, со смехом уписывая в купе традиционную вареную курицу и сочные севастопольские помидоры. К большому удивлению Катюши, в самой глубине души не очень верившей в столь скоротечный брак, у них все сложилось счастливо и благополучно. София, которой еще пару месяцев назад и в голову прийти не могло, что она окажется в ранге жены, да еще и на самой северной окраине страны, очень легко и непринужденно вписалась в северный быт, не хватаясь за голову и не пытаясь сбежать сразу обратно домой, под крыло заботливых родителей. Сергей же был просто счастлив, и этим все сказано. Он, как ни странно, не был в розовых очках, а на все смотрел реально, и эта реальность все больше и больше ему нравилась, в чем была огромная заслуга его маленькой и хрупкой гречанки.

И когда потом, спустя годы, командир электромеханической боевой части РПК СН капитан 2 ранга Шадрин возвращался из автономки и на пирсе, вместе с другими женами, его ждала София с детьми, он не удивлялся, когда она, обнимая, шептала ему на ухо абсолютно бессмысленные для всех окружающих слова:

— Пойдем скорее домой милый, мой сарафан такой сухой.

Мимоходом. Еще раз про сон…

В нашем экипаже служила одна легендарная в масштабах всей дивизии, да и флотилии личность — капитан-лейтенант Ванюков Владимир Павлович. Ванюкова знали все. Все его выходки сразу становилось достоянием народа. И дело тут вовсе не в особом складе ума или остроумии, дело в самом Владимире Павловиче. Себя он называл «дитя гарнизонов», был, мягко говоря, не особенно умен, прямолинеен, фанатичный до абсурда искатель справедливости во всем и в то же время по-крестьянски хитер и осторожен. Вот такая борьба единства и противоположностей в одной личности. Служил Палыч, не считая двух лет срочной и пяти училища, уже лет десять. По вышеупомянутым причинам больших высот не достиг, как начал инженером групп, так им и оставался. Продвигать Палыча по карьерной лестнице опасались из-за непредсказуемости характера, а главное — по абсолютному невосприятию техники. Даже через десять лет службы он путал назначение ключей и тумблеров на пульте и совершенно спокойно мог сотворить такое, от чего у других операторов волосы дыбом вставали. Такое отношение к своей личности Палыч считал крайне оскорбительным, и себя полагал несправедливо обиженным. Вообще описать Ванюкова словами невозможно. Его надо было видеть. Мне довелось прожить четыре года в одной каюте с этим представителем рода человеческого, и впечатления от этого до сих пор переполняют меня до краев.

Спать Палыч мог всегда, везде и в любом положении. Даже стоя. Видел лично, и не один раз. Будить Палыча боялись. Каждый выход Ванюкова из сна был чреват непредсказуемыми последствиями. Особенно на вахте. Спросонья буйный каплей хватался за все ключи и тумблеры, до каких рука доставала, и щелкал ими, как попало, роняя аварийную защиту реактора через вахту, а то и чаще. Поэтому будили его, предварительно прижав руки к подлокотникам кресел, что не всегда помогало, так как Палыч обладал первобытной силой, хотя и постоянно жаловался на здоровье. А то и вообще старались не будить, от греха подальше. Пусть спит спокойно, зато не мешает.

На одном из партсобраний в Двинске (а меня как офицера-комсомольца туда периодически загоняли пинками) старпом Пал Пет (Павел Петрович) долго и монотонно объяснял коммунистам, как необходимо решать идейные и организационные задачи по ремонту корабля. Собрания Пал Пет любил, и самое короткое из них длилось не менее двух часов. Немудрено и человеку с недюжинной силой воли задремать. Ну а Палыч первые аккорды речи Пал Пета просто воспринял как команду «Спать!». И, уронив голову на могучую грудь, моментально «умер». Приблизительно через час старпом обратил внимание на спящего Ванюкова, а так как он его очень сильно «любил», решил сделать замечание и прилюдно выстегать.

— Ванюков! Ванюков!

Палыч сидел между мной и старлеем Пулковым, главным прикольщиком и хохмистом корабля. Пулков резко локтем двинул спящего Палыча и громким шепотом выпалил:

— Вставай, Палыч! Тебе выступать!

Естественно, о чем шла речь Палыч не знал и даже не догадывался. Но вскочил и завелся с полоборота.

— А у нас все так! Доколе, Павел Петрович, матросы на драных простынях спать будут? Я ведь даже больше скажу, молчать не буду! Хлорки в гальюне нет! Дезраствора нет! А вдруг инфекция? Что, обосремся?..

И понеслось. Пал Пет только таращил глаза и делал робкие попытки вставить хоть слово. Все было тщетно. Минут тридцать, с пеной у рта Палыч рубил правду-матку по всем вопросам бытия и общественной жизни родного экипажа. Обалдевшие коммунисты стряхнули сон и, хихикая, смотрели на бесплатное представление. Наконец, поймав момент, когда Палыч переводил дыхание, Пал Пет успел вставить фразу:

— Спасибо, Владимир Павлович, за содержательное выступление. Садитесь.

Пал Пет уже и сам был не рад, что связался с неадекватным Ванюком.

— А вы мне рот не затыкайте! Я коммунист! И на партсобрании могу говорить все, что думаю!

Пал Пет заскрипел зубами, но, опасаясь вызвать новый фонтан красноречия Палыча, вежливо пояснил:

— Владимир Павлович, другие тоже хотят выступить. Садитесь, а потом мы вам еще раз дадим слово.

— Другие? Хорошо, я сяду. Но потом.

— Обязательно, Владимир Павлович, обязательно!

Палыч сел, снова положил голову на грудь и без всяких переходов мгновенно ушел в мир сновидений. Выступление Ванюкова скомкало планы старпома, и немного погодя он в сильном раздражении закончил собрание. Перед тем как отпустить людей, старпом поднял руку.

— Товарищи коммунисты! Собрание закончено. Прошу вас выходить тихо и Ванюкова не будить. Разбудит последний выходящий.

И первым нырнул в дверь.

По старой традиции, издавна заведенной, в море оператор ГЭУ правого борта на развод не ходит. Минуя все построения, шагает на пульт, принимает состояние установки, секретные документы и порядок. Кончается развод, происходит смена, а оператор уже все знает и докладывает в ЦП о состоянии дел с полной ясностью обстановки. Кроме того, что я жил с Палычем в одной каюте, я и на вахте стоял с ним в одной смене. Я на левом, он на правом. И он ходил принимать вахту. Правда, весьма своеобразно. На пульте Палыч сразу высаживал оператора из кресла, плюхался в него и, слушая объяснения, засыпал. Потом приходили с развода мы с электриком Мотором, я быстро во все вникал и докладывал о заступлении. А Палыч чмокал губами и посапывал. К такому положению дел все привыкли и относились к этому философски. Пускай спит — меньше нервотрепки.

Как-то раз Палыч ну просто достал меня и Мотора на вахте, все четыре часа брызжа слюной по поводу очередной несправедливости по отношению к нему и его заслугам перед страной. И на следующей вахте мы решили отыграться. Начало прошло, как заведено. Палыч уснул. Я доложился, и вахта потекла. Каждые полчаса ВИМ из центрального производил опрос, я, прикрывая рукой «Каштан», отвечал, что замечаний нет. И вот когда осталось полчаса до смены, мы с Мотором перевели назад все часы на пульте. С половины двенадцатого утра на восемь ноль ноль. «Каштан» ожил по расписанию.

— Пульт.

ВИМ ждал, что ему, как всегда, нечленораздельно пробурчат «Замечаний нет». Но. Я двинул ногой по креслу Палыча.

— Докладывай Володя.

Палыч вскинулся, не понимая, в чем дело. Благо хоть рукам волю не дал.

— Докладывай о заступлении!

И Палыч монотонно и обстоятельно завел «молитву». Чего-чего, а доклад Владимир Павлович за десятилетие вызубрил намертво.

— На пульте ГЭУ, по боевой готовности 2 подводная, третья боевая смена на вахту заступила. В работе установки обоих бортов.

Слава богу, наш ВИМ совсем недавно начал нести вахту в ЦП, до этого просиживал штаны с нами на пульте и Палыча знал прекрасно. Немного ошалев сначала, потом сообразил что здесь что-то не так, шума поднимать не стал и терпеливо дослушав до конца, ответил:

— Есть пульт! Молодец, Владимир Павлович! Отлично службу бдишь!

Палыч зевнул, обвел нас мутными глазами и пробурчал себе под нос:

— Сам знаю. Молод еще. Механик.

И уснул. Через пару минут мы вернули стрелки часов обратно. А еще минут через десять пришла смена. Палыча разбудили. Потягиваясь, тот удовлетворенно заметил:

— Вахта быстро прошла. Вроде только о заступлении докладывал, а потом чутка сморило.

Вот такой у нас был Палыч. А ведь это только капелька из всех историй с его участием.

Проехаться в Мурманск

Всегда хотелось отдать должное прозорливости высоких флотских чинов. Сколько ни встречал командиров атомоходов, «серых» личностей среди них никогда не попадалось! Точнее, если «серость» и встречалась, то это была выдающаяся «серость»! Ежели золото — так червонное, серебро — так без примесей, а дерьмо — так самое вонючее. Планка не опускалась! На мое счастье, командиров из «вонючей» категории мне в своих начальниках иметь не посчастливилось, «золотом» тоже не наградили, а вот вполне крепкое, хотя и неоднозначное «серебро». Что это на самом деле, хотя бы в мелочах, я сейчас и попытаюсь рассказать.

Всем жившим на Кольском полуострове хорошо известно, что уехать летом на Большую землю большущая проблема. Так вот, представьте, середина мая, на сопках еще лежит снег, под ногами хлюпают лужи, в небе с каждым днем все более победно поднимается солнце, примериваясь к круглосуточному полярному дню, а у железнодорожных и авиакасс с утра до ночи наблюдается аншлаг. После полярной ночи всем почему-то хочется тепла, солнца, теплого моря, фруктов и прочих благ и удовольствий, недоступных для родных северных широт. Народ потянулся на юга. Как доставались билеты, об этом тоже стоит, наверное, написать, но это совсем другая история.

Билеты для своего семейства я доставал без лишней суеты, спокойно и без нервотрепки. Просто-напросто в соседнем, гражданском, поселке Вьюжном жили родственники моей жены, а точнее, родная сестра моей супружницы. А муж ее был отнюдь не последним человеком на СРЗ «Нерпа», который являлся градообразующим для самого Вьюжного. А посему свояк мой имел прямой и начальственный выход на заводские кассы, что для снабженца было само собой разумеющимся и со всеми вытекающими из этого блатными возможностями. Хотя истины ради надо сказать, что просить я у него никогда не любил, да и ничего не просил практически. Просто свояк человеком был неплохим и добродушным, но занудливым до невозможности, при этом постоянно подчеркивая свою значимость, любил говорить о трудностях и преградах, которые возникают при таком серьезном и трудоемком процессе, как заказ билетов, хотя для него это было раз плюнуть. Ну нравилось ему, когда его раболепно просили. Но мне этого делать, слава богу, не приходилось. Моя жена и сын всегда уезжали в одно время со своей сестрой и ее семьей, поэтому, когда наступала пора выезжать на юг, теща из Севастополя, пользуясь своим авторитетом, вправляла мозги своей старшей дочери, та накачивала мужа, а уж тот, с явной неохотой, но обреченно брал моему семейству билеты без демонстрации предварительного раболепного спектакля с моей стороны. Другими словами, с билетами для жены и сына у меня все было пучком.

Той весной все было, как обычно. С одной лишь разницей. Сестра жены уехала на юг гораздо раньше, и мне мою семью предстояло отправлять в одиночку. Благо о билетах для моих свояк позаботился, и мне нужно было только доставить жену с малолетним сыном в Мурманск, посадить в вагон, помахать на прощанье и отправиться обратно в родную базу. О такси я позаботился заранее, договорившись с бывшим сослуживцем, зарабатывавшим теперь на жизнь частным извозом, а вот кое с чем промахнулся.

Дело в том, что я заранее не озаботился просмотреть расписание дежурств по кораблю, и только за день до отъезда жены узнал, что как раз в вечер перед отъездом семьи заступаю дежурить по родному ракетному крейсеру. Подмену искать оказалось уже поздно, но я договорился с одним из своих управленцев Сашей Нахимовым, что он подменит меня с утра, чтобы я в десять утра загрузил семью в машину и убыл в столицу Заполярья. Оставалось только самое малое — договориться со старпомом о подмене. Как правило, такие подмены не очень приветствовались, и если дежурного по кораблю и меняли, то только либо в силу каких-то серьезных обстоятельств либо просто снимали с вахты за какие-то нарушения.

Старпом, милейший интеллигент капитан 2 ранга Рудин Александр Юрьевич на мою просьбу отреагировал, как всегда, неопределенно и туманновитиевато.

— Борисыч. Ну как же так? Надо было заранее предупредить, что семья уезжает. Помощник бы тебя на другое число поставил. Рапорт бы написал. А ты вот сейчас ставишь меня перед фактом. И что мне прикажете делать, уважаемый? Менять алгоритм повседневной жизни корабля — это, понимаешь ли, не простая задача. И я думаю.

Что думал старпом, я прекрасно знал. Был он человеком очень спокойным, мирным, незлобивым, ну каким угодно, только абсолютно не соответствующим должности старшего помощника. Ну представьте себе старпома на подводной лодке, который наряду со всеми возможными зачетами на управление АПЛ попутно самостоятельно выучил японский язык, да и еще пару других прицепом. При этом, зная абсолютно все касаемо теоретической части управления корабля, в практической давал такого маху, что до сих пор самостоятельно вахту в центральном посту в морях нес нечасто, под присмотром, гораздо больше отсиживая старшим на борту при стоянке корабля в базе. Ко всему прочему, миролюбивый характер, данный ему от природы, никак не позволял ему рычать на подчиненных, и максимум, чего он мог из себя выдавить, так это бодрые команды на построении экипажа. Все это понимали прекрасно, пользовались этим, как могли, и даже прозвище у старпома было соответствующее — Мякиш. А старпомом он стал в результате традиционной кадровой неразберихи и недостатка правильных кандидатур в нужное время в нужном месте. И как следствие панически боялся любых начальников, а в особенности нашего нового командира, капитана 2 ранга Светлякова Александра Ивановича. Правда, страх свой Мякиш научился умело прятать за умным словоблудием и невозможностью получения от него конкретных ответов на конкретные вопросы.

— Юрьич. Я так понимаю, нужно добро командира? Может, мне самому к нему подойти?

Светлякова я знавал с лейтенантских времен. Самая первая моя автономка, куда меня засунули практически с гипсом на ногах, проходила с экипажем Тимоненко, где Светляков в то время старпомствовал. Потом он и сам предлагал мне остаться в их экипаже навсегда, но я вежливо отказался уходить на БД с БДРа. Несмотря на это, хорошие отношения между нами остались, и когда Светляков пришел к нам командиром, я был, наверное, одним из немногих, с кем он разговаривал, как со старым знакомым. Мякиш об этом знал, и, судя по всему, в глубине души наделся, что я напрошусь договориться с командиром сам, избавив его тем самым от необходимости принимать самостоятельное решение.

— Ну. Борисыч. Смотри. Иди, конечно, но командиру скажи, что с моего разрешения. Сам понимаешь. Вахта есть вахта. Боевая готовность — вещь крайне необходимая. А дежурство по кораблю. Сам понимаешь.

Так я и вышел из каюты старпома, сопровождаемый неторопливыми разглагольствованиями Мякиша о важности дежурно-вахтенной службы корабля в процессе его нахождения в базе.

Первое мое знакомство с нынешним командиром Светляковым произошло в Палдиски, где наши экипажи одновременно находились на переподготовке. Мы приехали на пару дней позже их, и в самый первый день своего пребывания в учебном центре были просто поражены силой оглушающевизгливых команд старпома соседнего экипажа. Периодически они просто переходили в ультразвук. Позже, в автономке, я познакомился и с другими достоинствами своего будущего командира. Светляков был огненно рыж, что само по себе наводило на мысль о скрытых хулиганских наклонностях, визглив, криклив, матерился в меру, но довольно витиевато. При всем этом был почти всегда в веселом расположении духа, часто, хотя иногда и невпопад шутил, одновременно с этим, при необходимости, легко загоняя подчиненного в такое глубокое дупло, что того становилось искренне жаль независимо от степени его вины. Был командир выходцем с бэдэшек, которые считались оплотом нашей краснознаменной дивизии, и кузницей командирских кадров для всех остальных пришлых кораблей и экипажей. Человеком он был неординарным, абсолютно неоднозначным, но лично мне почему-то симпатичным и внушающим доверие. Потому-то я и отправился к командиру совершенно спокойно, без тени страха и сомнений, будучи совершенно уверенным в положительном итоге аудиенции.

После утреннего сношения командиров боевых частей в центральном посту командир пребывал в своей каюте в великолепнейшем настроении. Сидя за столом, он увлеченно листал какую-то книгу, с аппетитом уплетая бутерброды.

— Разрешите, товарищ командир?

— А, Белов. Заходи. Интересная кинжечка. Увлекает.

Я зашел. Встал у стола.

— Садись. Бутерброд будешь?

Я взял бутерброд. Откусил.

— Какие проблемы, Павел Борисович?

— Я сегодня по кораблю заступаю. А завтра у меня семья на юг уезжает. Разрешите с утра с Нахимовым подмениться, чтобы своих на поезд проводить?

— Заботливый ты, Белов. А что, жена сама на автобусе не доедет?

Я хмыкнул.

— Товарищ командир, у всех жены разные. Мою надо провожать, других, может быть, и нет. Так разрешите?

Светляков посмотрел на меня и кивнул.

— Разрешаю. Ты, Белов, мертвого уговоришь. Завтра можешь на корабль не возвращаться. Но чтобы послезавтра на подъеме флага был в строю, как огурчик! Знаю я вас. Только семья на Большую землю, как вы все шило из закромов доставать и пьянствовать до усрачки! А? Я что, неверно говорю?

Говорил командир верно. Я уже и так на завтрашний вечер пригласил своих друзей комдива три Голубанова и командира группы ОКС Никитоса к себе отметить отъезд семьи, как бы на посошок.

— Так точно, товарищ командир! Послезавтра в 07.45 быть в строю, боеспособным и побритым.

— Ну тогда свободен. Старпома не забудь предупредить.

И командир снова уткнулся в книгу.

Вечером я заступил дежурить. Как положено, по полной отработал личный состав вахты, почаевничал со старпомом у себя в каюте, пожевал перед сном на камбузе, и со спокойной совестью лег спать. Утром, закусив тем, что послал береговой камбуз, выгнал вахту на построение и сам не спеша поднялся в рубку. На улице было чудесное северное летнее утро. Голубое небо. Солнце. И, естественно, крики вездесущих бакланов. На пирсе медленно собирался народ. В 07.40 наверх поднялся старпом, которому я своими напоминаниями о построении не позволил снова размякнуть на шконке в каюте, что случалось с ним постоянно. Толпа на пирсе приняла некое подобие строя, и старпом стал запрашивать командиров боевых частей об отсутствующих. Все шло как обычно, без всяких непредвиденных накладок. Я даже успел перекинуться парой слов с Нахимовым, для которого уже подготовил в вахтенном журнале запись о приеме вахты.

И тут на корне пирса раздался ни с чем не сравнимый и легко узнаваемый визг.

— Что за срач?! Где дежурный по кораблю?!

Командира ни с кем нельзя было спутать. Он что-то неразборчиво визжал на пирсе, махая руками в мою сторону, и не будь сейчас время подъема флага, я бы, конечно, рванул к нему, чтобы узнать, что же спровоцировало такую ярость с его стороны. Потом командир вроде успокоился и бодро зашагал к строю.

— Равняйсь. Смирно! Товарищ командир, экипаж для подъема флага построен. Старший помощник командира капитан 2 ранга Рудин.

Командир с раскрасневшимся лицом после нескольких минут непрерывного крика, вновь сорвался на крик:

— Здравствуйте, товарищи подводники!

— Здравия желаем, тащ командир!

Командир обвел строй глазами и коротко бросил:

— Вольно.

И сразу же, без всякого перехода, вопросов и требований завелся с полоборота.

— Старпом! Что за ерунда?! Пирс засран! Везде срач, хуже чем в трюме 5-бис. А посмотри на верхнего вахтенного старпом. Посмотри! Это же «аллис гетунг», а не военнослужащий! Это заполярный партизан! Это даже не пародия на военнослужащего! Это. Кто дежурный по кораблю?

Этот вопрос застал меня врасплох. Как-то не вязался мой вчерашний визит к командиру с таким вопросом. Старпом, тоже придав лицу выражение крайней степени идиотизма вкупе с недоумением, неуверенно ответил:

— Да, капитан-лейтенант Белов.

— И где он?! — Еще более испугал меня командир. Не заметить на мостике меня, да еще за пару минут до подъема флага, было практически невозможно.

— Да вон. Флаг готовится поднимать. — совсем уже озадаченно ответил старпом.

В это время, слава богу, часы начали подходить к 08.00, и согласно ритуалу я дал команду:

— На флаг и гюйс смирно!

Строй мигом утихомирился, а командир со старпомом молча заняли свои места. Секундная стрелка коснулась восьми.

— Товарищ командир, время вышло! Флаг и гюйс поднять!

Вахтенные добросовестно подтянули фалы, и флаги заняли свои места.

— Товарищ командир, прошу разрешения вольно!

Но вместо обычного разрешения дать команду «Вольно» я услышал совсем другое.

— А вот хрен вам, товарищ капитан-лейтенант, а не вольно! Смирно, я сказал!

Строй, уже было загалдевший, резко притих.

— Старпом. Это что здесь происходит? Куда смотрит дежурный по кораблю? Пирс в самом непотребном виде, не дай бог, командующий мимо проедет, так мне задницу до спины разорвут! Верхний в обносках, вахтенные грязные и порванные! Дежурный по кораблю команды отдать не умеет. Что-то там сам для себя шепчет. Это пародия на Военно-морской флот, а не подъем флага!

Старпом только хлопал глазами. Светляков, умерив напряжение голосовых связок, уже как-то спокойно, с интонациями твердо принятого решения произнес:

— Так, дежурного по кораблю снять, после роспуска строя ко мне в каюту. Его заменить, ну хотя бы.

Командир порыскал по строю глазами и остановил свой взгляд на Нахимове.

— Заменить Нахимовым! Белову завтра заступить повторно! Все! Вольно! Развели тут годковщину механическую. — и сразу пошел по трапу на корабль.

Сказать, что я был морально растоптан, — значит не сказать ничего. За всю службу меня таким образом, причем явно надуманно, с дежурства по кораблю никогда не снимали, даже в самые махровые лейтенантские годы. Настроение упало ниже шпигата сразу и бесповоротно. Пока экипаж спускался вниз, я успел перекурить, выслушать сочувственные слова по поводу того, что сегодня командир, как с цепи сорванный, и получить втык от механика, который тоже явно был в недоумении, но на всякий случай попытался меня поиметь, так, ради служебного долга. Оказавшись в центральном посту, я был немедленно отправлен старпомом в каюту командира. Мякиш был в замешательстве от разгрома, учиненного командиром, оттого много суетился, и вообще был больше похож на студента-первокурсника на пересдаче заваленного экзамена, чем на старшего помощника командира подводного крейсера. Узрев меня, он замахал своими длиннющими руками, зашикал и практически вытолкал меня из центрального поста.

Спустившись во 2-й отсек, я на миг тормознул у двери командира, а потом обреченно постучал и вошел.

— Разрешите, товарищ командир? Капитан-лейтенант Белов по вашему.

— Садись! — перебил меня командир, сидевший на диване, и пододвинул стул.

— Значит, так, быстро сдавайся Нахимову и дуй провожать своих. Слушай, Марина попросила что-то из парфюмерии ей прикупить, потом забежишь в центральный универмаг на пяти углах, вот список.

Я, опустившись на стул, хлопал глазами и никак не мог сообразить, что к чему. Десять минут назад Светляков с пеной у рта жестко и в самых махровых традициях тупейшего флотского самодурства изнасиловал меня перед строем экипажа, и вдруг абсолютно дружелюбный тон, как будто мне все предшествовавшее приснилось или померещилось.

— Товарищ командир, а за что меня.

Командир поднял на меня глаза. Потом как-то лукаво улыбнулся.

— Паша. Командир иногда должен быть изжогой, чтобы все знали, что нет у нас годков-офицеров и любимчиков. Ну что случилось? Сняли с вахты? Впервой, что ли?

Я пожал плечами.

— Да не впервой, в общем-то. Но вы меня так выстегали. При всех.

— Ну и что? Тебе очень обидно? Тогда извини, пожалуйста. Считай, что это профилактическое мероприятие нового командира. Да и вахтенный у тебя и правда… бедуин какой-то. Зато все теперь знают, что для меня неприкасаемых нет и не будет и старые знакомства роли не играют. Да и надо иногда вашу механическую братию к ногтю ставить. Раздолбаи пультовские.

Я все же никак не мог прийти в себя:

— Ну да, товарищ командир, вы шутканули, а завтра мне снова по кораблю заступать.

Светлаков ухмыльнулся и покачал головой:

— Вряд ли. Завтра ввод установки в действие, а послезавтра уходим в море на недельку. Правда, об этом пока не знает даже старпом. Это как бы штабная неожиданная вводная. Поэтому ты завтра уж не опаздывай с утра, а то как наотмечаешь отъезд семейства. А кому заводиться? И потом собирай вас по поселку тепленьких. Ну так вот список.

И снова увлеченно принялся объяснять, что крайне необходимо его супруге и где это найти.

Семью я проводил без приключений. Посадил в вагон. Помахал на прощанье и отправился выполнять поручение жены Светлякова. Руководство к действию она написала по-военному четко, коротко и понятно, так что я успел приобрести все заказанное меньше чем за час. Вечером я с сотоварищи, естественно, надрался по причине открытия «периода летнего кобелирования» с помощью незабвенного спирта «Ройяль» и под жареные ножки Буша, а утром, помятый, но не побежденный стоял в строю экипажа. Как и предсказывал командир, после построения начался «неожиданный» ввод ГЭУ в действие и все последующие за этим флотские радости.

Ничего подобного в моей дальнейшей службе с командиром не было. Всякое случалось, но если и вызывали меня на ковер, то только по делу и когда было за что. А обиды на командира за эту явную несправедливость, мастерски сыгранную им на глазах у всех, у меня почему-то не было. По большому счету он просто устроил театрализованное представление со своим и моим участием, где на этот раз мне досталась не самая лучшая роль. Наверное, это трудно сопоставимо с высокими представлениями об офицерской чести, внутреннем благородстве и прочими классическими составляющими образа идеального представителя офицерского корпуса, но мне трудно объективно судить об этом. Я никогда не был командиром. И на мне никогда не было такой ответственности. Кто знает, какую маску надел бы каждый из нас, получив такую ношу на свои плечи? А ведь все же лучше носить маску лукавого и непредсказуемого самодура, чем стать самодуром по существу.

Как надуть старпома…

Господи, как же приятен утренний сон после бурно проведенного вечера! Особенно когда ты на службе, все твои командиры суетятся там себе, а ты тихо хрючишь на шконке в родной каюте, предварительно запершись на все замки, а также на дополнительные защелки и запоры. Гражданскому человеку осознать такое удовольствие не под силу. Он генетически не способен понять наслаждение такой наглостью по отношению к начальству. Только кадровый военный человек, твердо знающий, что ты — начальник, он — дерьмо; он — начальник, ты — дерьмо, умеет сладко спать и чмокать губами в тот момент, когда твоему старшему в настоящий момент служебные обязанности не позволяют делать то же самое. Хотя он был бы совсем и не прочь.

Наш старпом Валя Пашков был отличным мужиком и примерным служакой. Ну, само собой, со своими прибамбасами, но у кого их нет. Главное — человек хороший. А уж старпом просто великолепный. Он пережил двух командиров, и оба оставляли на него корабль с чистой душой. Пашков отменно умел организовывать работу. Была у него одна особенность, по которой его можно было узнать безошибочно: просто пулеметная скорость речи. Валентин Сергеевич тараторил с такой частотой, что половину слов понять было просто невозможно, а вторая половина сливалась в единую фразу без слов и запятых. Прибавьте к этому еще стойкий «бульбашский» акцент. Букет получался, что надо. Ну а когда Пашков к тому же был зол, его речь совершенно не поддавалась расшифровке. Хоть служебные донесения открыто в эфир отправляй — враги головы сломают, не разберутся. Со временем, однако, все привыкали и даже начинали разбирать большую часть из сказанного старпомом. А если и не понимали, то мастерски делали вид, что все предельно ясно и доходчиво, отдавая дань отменным человеческим качествам скорострельного старпома.

Меня и моего друга комдива три Витьку Воробьева с Пашковым, кроме совместной службы, связывали еще и близкие дружеские отношения. Возраст-то одинаковый. Что, впрочем, не мешало Валентину Сергеевичу «строить» нас обоих вдоль и поперек в служебное время. Особенно когда после совместного празднования какого-нибудь юбилея или выходного дня мы умудрялись прикорнуть, а он был вынужден торчать в центральном посту и проводить учения, отработки и прочую корабельную обязаловку. В такие моменты Сергеича основательно давила «жаба», и он старался под всевозможными предлогами высвистать нас в центральный, а то и просто пригнать в приказном порядке. Но если Воробьеву по корабельному расписанию и так приходилось зевать на ГКП, то со мной было потруднее. Я запросто мог «раствориться» в кормовых отсеках, мотивируя это ремонтом испарителя, холодильной машины, насосов, клапанов и всего остального. Хотя вообще-то меня как второго управленца это должно было мало касаться. Но, как и все люксы, старпом, с присущим ему наивным высокомерием, полагал, что знает о механической части все, поэтому мои фокусы почти всегда срабатывали.

В тот момент мне довелось исполнять на родном корабле обязанности помощника командира. Таким кульбитом на исключительно люксовскую должность, хотя и временно, я был обязан нашему командиру, но с подачи старпома. Тот, то ли в виде эксперимента, то ли не найдя среди люксов достойную кандидатуру, взял и вынул меня с пульта ГЭУ. Я уже к тому времени прослужил почти десять лет, считался по нынешним временам очень даже старослужащим, опытным и пройдошливым офицером. В нужный момент Сергеич отрекомендовал меня нашему каперангу, и тот, обожая всевозможные опыты над людским материалом, думал недолго. К слову сказать, с тех пор с легкой руки старпома мне практически до конца своей службы приходилось на немалый срок становиться то замполитом, то помощником, то черт знает кем. Наверное, справлялся. Механиком и управленцем я бывал только в море. В чем были и свои прелести.

Так вот, если, отсиживаясь на пульте, я мог не показываться пред светлые очи начальства с утра до вечера, то как помощник вынужден был уже торчать в центральном посту по всем тревогам. По крайней мере, сначала. Зато и слинять с корабля в любое время по очень «уважительным» причинам можно было запросто. Ведь на помощнике командира висит вся хозяйственная дребедень: от нижнего белья матроса до чистоты и порядка на внешнем объекте.

Дела мои шли неплохо, не без ляпов, конечно, но, на мой взгляд не хуже, чем у «профессиональных» помощников. Старпом тоже был доволен. Он ведь мог воздействовать на меня не только как на подчиненного, но и как на друга, что также было неплохо. Командир в эти дела не лез, отдав все полностью на откуп старпому. А Пашков, как и полагается настоящему старшему помощнику, взваливал свои функциональные обязанности на всех окружающих. Больше всего доставалось Бубе-«маленькому» — старпому по боевому управлению. А далее следовал я. И если поначалу он использовал меня в несколько щадящем режиме, то, увидев, что я все меньше и меньше делаю проколов, начал гонять на полную катушку. Мое отношение ко всему этому, надеюсь, описывать не надо.

Однажды в один из вечеров после службы, озверев от очередной штабной проверки, мы с Воробьевым решили расслабиться. Сход назначили у меня. Естественно, позвали и Валентина Сергеевича. Тот по врожденной привычке ничего конкретного не сказал, но зайти пообещал, благо жили мы в соседних домах. Надо сказать, что дело происходило в «период летнего кобелирования», жены были на Большой земле и твердого семейного надзора мы не имели. Ну а благоверная старпома домой не поехала, и он находился в подвешенном состоянии. И хочется, и колется. По дороге домой прошлись по магазинам, затарились, прикупили закусочки. Потом Витек забежал домой, переоделся и прибыл ко мне. Поджарили курочку, накрыли на стол, сели.

Старпом зашел после первой. Присоединился. Закусили. После второй начались разговоры. За их задушевностью мы незаметно опорожнили одну, другую емкость. Валентин Сергеич сам по себе употреблял аккуратно и немного. Должность и присутствие жены обязывали. Ну а мы — по полной схеме. Старпом уже ушел домой, а нас понесло. Допив все у меня, побрели к Витьке. Там усугубили свое состояние корабельным шилом из домашних запасов комдива три. После чего вдруг все-таки «вспомнили», что завтра на службу. Обнявшись на прощание, банкет на этом закончили. Я пожелал Витьку спокойной ночи, покинул его гостеприимный дом и отправился к себе. Добравшись до своей квартиры, рухнул на диван и погрузился в призрачный мир сновидений изрядно нализавшегося офицера.

Очевидно, нагрузились мы основательно, так как утром я чувствовал себя отстоявшим на вахте суток пять бессменно. Усталость, усталость и только усталость. Глаза упрямо не хотели разлипаться, тело пыталось двигаться вразрез с командами вестибулярного аппарата, а язык был сухим и горячим, как у больной бродячей собаки. Мало того, органы слуха сначала упорно отказывались реагировать на громыхание будильника, предусмотрительно поставленного мной с вечера в пустое ведро, для пущего эффекта. Но тем не менее кусок мяса, именуемый капитан-лейтенантом Беловым, все же сполз с постели, влекомый силой воинского долга и внутренних резервов организма. Однако моя духовная часть контактировать с физической отказывалась напрочь. Только после того, как мое тело долго пыхтело под струей холодной воды, тщетно пытаясь изменить состояние ротовой полости при помощи зубной щетки, сознание, наконец, частично воссоединилось с плотью, и я более или менее стал приходить в себя. Но из всех ощущений стойко преобладало одно — смертельно хотелось спать. Со всеми остальными последствиями вчерашнего расслабления организм удалось немного примирить при помощи принятого внутрь литра огуречного рассола. На удивление, времени до подъема флага оставалось еще уйма, и я, облачившись в форму, выскочил на улицу.

На построение я успел вовремя. Командир в тот день с самого утра уехал в Североморск на совещание, и, построив экипаж, я доложил старпому. Пашков, принимая доклад, подозрительно поглядывал на мое «печальное» лицо, но ничего не сказал. Только хмыкнул что-то, как всегда, нечленораздельное. Витек выглядел не лучше. Чувство вселенской усталости от человечества исходило от всей его фигуры, не говоря уже о физиономии. После короткого получасового наставления на путь истинный, старпом дал наконец, команду «Всем вниз!», и народ лениво пополз на борт. Пока моряки неторопливо протискивались в рубку, мы остались перекурить. Наверное, любому курящему представителю мужского пола знакомо ощущение от первой утренней сигареты после «трудного» вечера. Табак просто продирается в легкие, и, понимая, что курить-то, в общем, не стоило, ты тем не менее куришь. После чего у каждого организм реагирует по-своему. Меня лично всегда очень тянет спать. Парадокс: и спать охота, и курить. Постояв пять минут на пирсе и отравив себя всего лишь одной никотиновой палочкой, я понял, что больше всего в жизни хочу упасть на родную шконку. А старпом во время нашего перекура беззлобно подтрунивал над моим и Витькиным внешним видом, потом посуровел и, взглянув на часы, погнал нас вниз, в центральный пост на доклад.

Добросовестно отзевав минут сорок в центральном и окончательно ошалев, я стремительно покинул пост, не дожидаясь конца и сославшись на дела, связанные с расписыванием вахты, проверкой камбуза и прочей ерундой. В каюте молниеносно скинул форму, заперся и принял позу «упор лежа об подушку». Уснул, как после удара веслом по затылку. Сразу и намертво.

Корабль — существо общественное. Каждую минуту «Каштан» громогласно извергает из себя массу команд, приказов и всякой другой всячины. Но настоящий подводник умеет спать и не реагировать на позывы, его не касающиеся. Вот и я через какое-то время даже не услышал, а отдаленно и неясно почувствовал свою фамилию. Открыл глаза. Сел. Все еще хотелось спать. «Каштан» заскрипел, и начал извергать из себя голос старпома. Еще не вникнув в то, что он говорит, я понял — Валентин в бешенстве. Прислушавшись к словесной чечетке старпома, я с большим удивлением обнаружил, что он зовет меня в центральный пост. И, судя по интонациям, зовет уже очень давно. Посмотрел на часы. Да. Часа три сон слизнул, как одну минуту.

Внезапно «Каштан» замолчал. Я даже не успел сообразить, что делать, когда на дверь моей каюты обрушился град ударов и душераздирающих воплей:

— Белов! Лопата! Открывай! Я знаю, что ты зарылся в тряпки! Я не мальчик, по всему пароходу тебя искать! Открывай! Вахтенный! Несите лом! Я сейчас его кандейку в щепки разнесу! Белов.

Слушая словесный понос Валентина, я прикидывал, что можно сделать. Я мог открыть ему дверь без особого ущерба для себя. Ну пополыхал бы минут пять, разнес бы меня в щепки — и все. Но оскорбление своей каюты я снести не мог. Я банально обиделся. Как же, чай пить старпом бегал ко мне, посидеть после сауны — у меня, стопочку опрокинуть — там же. И на тебе, дверь ломать! Посадить старпома в лужу становилось теперь делом принципиальным. Все равно ломать дверь Сергеич бы не стал. И я, пользуясь шумом, производимым старпомом в коридоре, начал не спеша одеваться. Правда, не включая верхнего света. Пашков продолжал извергать фонтаны эмоций на мою дверь с частотой швейной машинки, но ломать ее не спешил. Он метался по офицерской палубе отсека, хватал всех за руки, спрашивая, не видели ли они этого нахала, наглеца, негодяя, расп…я.

Устал старпом минут через десять. Тяжело дыша, он собрался с последними силами и выстрелил последнюю угрозу в адрес запертой каюты:

— Паша, ты же все равно рано или поздно выйдешь! Я тебе тогда задницу на кресты порублю! Погуляли вчера? Воробейка в центропосту сидит, как ванька-встанька, а ты — хрючить?! Только выйди! Помощник командира… хренов!

Что справедливо, то справедливо. Витькино место всегда в центральном. Должность, однако. Но это его проблемы. Прислонив ухо к переборке, послушал, как затихает вдали взбудораженный старпом, перестраховался еще пару минут, нахлобучив фуражку, подхватил предусмотрительно приготовленную папку с бумагами и открыл дверь. Меня никто не караулил. Да и в отсеке людей особо много не было. Время было предобеденное, народ оттягивался по каютам. Поднялся на верхнюю палубу. Как и следовало ожидать, погрузочный люк 5-бис отсека оказался нараспашку. Снаружи на ракетной палубе никого кроме верхнего вахтенного не было. Когда я спустился на пирс, верхний словоохотливо сообщил:

— Тащ каплнант. Вас тут старпом ищет. Уже давно. С утра. Спрашивал, не уходили ли вы в штаб.

Вахтенным стоял матрос Зезюков, разгильдяй отменный. По этой причине и стоял на вахте через день, а то и вовсе не сменяясь. Я поинтересовался:

— А ты что ему говорил?

Зезюков, однако, дураком не был. Старпом старпомом, а на вахты ставлю я. Не дай бог, разозлюсь, автомат вообще к груди прирастет.

— Я, тащ, ему сказал, что вы вроде уходили, но я не уверен. Конкретно ничего не видел.

Мне именно это и нужно было. Я похлопал Зезюкова по плечу.

— Умница. Завтра отдыхаешь.

И пошел обратно на корабль. Правда, теперь через рубочный люк.

Когда я спустился вниз и шагнул в центральный, там воцарилась немая тишина. Как будто все увидели привидение. Кажется, в этот момент речь как раз шла обо мне. И не в лучших выражениях. Лицо Пашкова в тот момент описанию просто не поддается. Дикое изумление с вытаращенными глазами и стоящими дыбом усами. Ошарашенный моим появлением, старпом даже перешел с пулеметной на нормальную человеческую речь:

— Паша? А ты откуда?

Я вытер со лба несуществующий пот. Обвел всех вокруг усталым взглядом. Судя по глазам окружающих, большая часть народа подвох почувствовала, но с какой стороны, не понимала. Нужен был сольный номер. И я начал.

— Откуда-откуда? От верблюда! Как будто не знаешь? Из штабной клоаки, естественно! Зае… я там песни СПНШа слушать. А потом, я же тебе говорил, на складе интенданту мыло не дали.

Судя по сморщившейся залысине Вали, он тщетно пытался припомнить сей факт. Не давая ему опомниться, я с нарастающим «раздражением» продолжил:

— Когда курили после подъема флага. Совсем заслужился, не помнишь ни черта. Валентин Сергеевич, ты на меня бочку не кати.

Старпом поскреб лысину. Махнул рукой.

— Ладно, не заводись. Что там в штабе?

И я завел монолог о штабе — козлах береговых, камбузах, нарядах, патрулях и всей остальной вечной флотской проблематике. Тут всегда есть, о чем поведать.

После того как старпом распустил всех из центрального поста, я подошел к нему и с проникновенной жалостью в голосе попросил:

— Валь! Спать хочу, дальше некуда. Вчера здорово посидели. А тут полдня в штабе промотался, голову на подушку не положил. Я после обеда на построение не выйду, подремлю?

Пашков, тактично не упоминая о концерте у моей двери, которого я «не слышал», и чувствуя свою вину передо мной, кивнул головой.

— Иди, отдыхай. Я Витька еще час назад в каюту отправил. Он тут голову на все приборы ронял. Да, а вечером приходи ко мне. Моя на грибы зовет.

И я с чистой совестью отправился спать.

Через четыре года, когда мы уже были гражданскими людьми, Витька, помогая Валентину на даче, рассказал ему, как я обвел его вокруг пальца. Пашков, по рассказам, хохотал, как безумный. А если бы он знал все.

Путч и все остальное…

Когда меня спросят, где я был утром 19 августа 1991 года в судьбоносный для зарождающейся российской демократии день, я честно и с гордостью отвечу: спал на вахте. Крепким флотским сном. И что самое удивительное, совершенно не переживал ни за отца перестройки, ни за свежевылупленного президента России. Спать очень хотелось. Мы ведь занимались привычным делом, а не митинговали. Ходили в автономки, несли боевые дежурства, а попутно строили родильные дома и чинили канализацию. И использовали каждую свободную минуту, чтобы сбегать домой или выспаться. Стыдно, конечно, перед потомками, но что делать!

Вечером 18 августа я заступил на самую приятную для управленца корабельную вахту — дежурным по ГЭУ. Проверил механизмы, расхолодил первый контур, после чего с чистой совестью затопил сауну и залез в нее часа на два. Это был спокойный воскресный день, на редкость теплый и солнечный. После баньки вылез на пирс, часок поудил рыбу, потрепал языком с одноклассником, дежурившим на соседнем корабле, и уполз спать в каюту.

Проснулся я утром от энергичного потряхивания. Надо мной нависла фигура помощника дежурного по кораблю мичмана Мотора.

— Паша! Вставай. Завтрак принесли. И, знаешь, там по радио говорят, что переворот какой-то. Горбатого то ли сняли, то ли арестовали. Вообще, бредятина какая-то! Я связистов попросил, пущай трансляцию по всему кораблю включат. А то скучно в центральном. Хоть послушаем.

Я нехотя вылез из-под одеяла. Сон сном, а завтрак — святое дело.

— Мефодич, а наши с построения еще не вернулись?

Понедельник — день особенный. По утрам вся флотилия строится на плацу возле штаба и внимает наставлениям высокого начальства. Несколько тысяч человек в любую погоду получают дозу просто-таки жизненно необходимой информации, потом в течение часа весело занимаются шагистикой с пением любимых строевых песен, а затем разбегаются по кораблям на политзанятия. Так было во все времена. И сегодня тоже.

— Не вернулись. Рано еще. Часов в девять подгребут.

Встал. Умылся. Сварил кофе в каюте, взял чашку и пошел в кают-компанию. Вестовой подал завтрак. В углу дежурный связист мичман Земляев возился со стационарным радиоприемником.

— Чего, Коля, не хочет вещать?

Земляев отрицательно покачал головой.

— Не хочет, собака. Сейчас на один-пятый-бис отсек включу.

Приемник пошипел, поскрипел и вдруг заговорил ровно и без помех:

— Сегодня. Государственный Комитет… ради спасения страны. Янаев… сохранять спокойствие.

Слушали молча, тщательно пережевывая пищу. Дежурный по кораблю каплей Мирошкин, ковыряясь в тарелке, философски подметил:

— Ну, ребята, история говорит, что все политические катаклизмы во все времена сопровождались либо задержкой зарплаты военным, либо ее увеличением. Смотря кто к власти придет. Судя по тому, что слышим, — увеличат.

Я подошел к приемнику. Покрутил ручку. Настроил на другую волну. Кажется, «Радио России». Из динамика послышалось диаметрально противоположное.

— Диктатура! Позор… человечество… Избранник России Борис Ельцин. Они не пройдут. Массы народа. Белый дом. Остановить танки. Демократия победит!

Мирошкин, продолжая поиски съедобного в тарелке, невозмутимо произнес:

— А судя по этому, нас просто разгонят без выходного пособия. Жаль, мне до пенсии еще полтора года. Могу не успеть. Если нам еще и пенсии будут платить.

В кают-компанию ураганом ворвался кавторанг Вениаминыч, мой механик и очень нервный человек.

— Что, хохлы, прищурились?! Слышали? А что на плацу было! Начпо полчаса тараторил, что кончился разброд и шатание, хватит демократии, наигрались, мол. Приказал все портреты Горби убрать в течение часа. Ни хрена не пойму.

Закончил свою восторженную речь Вениаминыч уже несколько растерянно:

— Знаете, мужики, все корабли сегодня с обеда в боевое дежурство заступают. Вся флотилия. До одного. Никогда не видел. У всех якорный режим. Выезд из гарнизона запрещен. Экипажи на борту. Меня командир с построения отослал документацию готовить. А у нас ремонт. Ума не приложу, как так можно.

Вот это известие мне не понравилось. Послезавтра должна была прилететь жена с сыном, надо было ехать встречать ее в аэропорт. А механик продолжал:

— Командир сказал, что пойдет воевать с командующим. Светляков же, хитрая бестия, сидеть на корабле не хочет. А предлог есть — у нас межпоходовый. Не положено нам пока боевую вахту нести.

Мирошкин дожевал последний бутерброд и задал вопрос в никуда:

— Интересно, а мы все будем стоять в готовности к старту ракет по кому? Американцы теперь вроде братья навеки, других злодеев не видно. По кому ядреным боезапасом лупить собрались?

Вопрос повис в тишине. Мысль о том, куда полетят наши ракеты, никому и в голову не пришла.

— Мироха, хватит тень на плетень наводить. Сам понимаешь, они нас хотят на железо засунуть для собственного спокойствия. Мол, флот на посту и никуда не ввязывается. Да и кому оно надо, ввязываться.

Зашипел «Каштан»:

— Дежурному по кораблю срочно прибыть в центральный пост. На пирс прибыл экипаж.

Митрохин встал, поправил кобуру.

— А строевых-то не было. Рановато ребята вернулись.

Через пять минут корабль забурлил. Народ, взбудораженный новостями, бродил по отсекам и бурно обсуждал случившееся в далекой Москве. Офицеры сконцентрировались в кают-компании. Никто ничего не понимал, поэтому ругали всех: и Михаила Сергеевича с неразлучной Раисой, и Бориса-правдорубца, и деда Язова, ввязавшегося в такую авантюру. Перебирали весь диапазон радиоволн в поисках информации и мучили телевизор, перещелкивая программы. Правда, кроме «Лебединого озера» и невнятных репортажей с места событий, ничего не было. Видно, наши средства массовой информации не определились, кого же теперь любить и лелеять, и временно находились в тяжких раздумьях. Единственное, что рекомендовали все подряд, так это сохранять спокойствие. Это мы и сами умели.

В кают-компанию «аки лев рыкающий» ворвался неистовый каплей Ванюков. «Дитя гарнизонов» сдержанностью с детства не страдал и свое мнение привык выражать четко и прямо:

— Что, допрыгался, козел меченый?! Пропадай со своей Райкой!

Энергия, переполнявшая Ванюкова до краев, требовала выхода. Взгляд бешеного каплея упал на обязательный в общественных местах портрет генсека.

Палыч сорвал со стены изображение Горбачева и грохнул его об палубу.

— Доигрался со страной, подлюка пятнистая!

Ванюков прыгнул на портрет и начал ожесточенно его топтать. Обезьяноподобная фигура скачущего Палыча ничего, кроме смеха, вызвать не могла. Народ заржал во всю мочь. Палыч принял смех за одобрение своих действий и танец на портрете продолжил. Мне стало немного мерзковато. Но не от танцев на лице генсека, а от ощущения того, что из-за этих государственных смут моя семья может остаться сидеть в аэропорту на неопределенный срок. Захотелось кому-нибудь испортить настроение.

— Палыч, а знаешь, по радио говорят, Горбатого вернут. А орлыгэкачеписты — предатели Родины, и их будут судить. Ты поосторожнее.

Палыч прервал телодвижения. Оглянулся по сторонам. Но сочувствующих взглядов не нашел.

— Паша, брось чушь пороть. Козел он. Довел страну до ручки.

Я пожал плечами.

— Смотри, Палыч. Тебе еще служить.

И пошел в каюту досыпать. Палыч еще потоптался на месте, поднял портрет с палубы и со словами:

— Доска больно хорошая, в хозяйстве пригодится, — тоже убрался в каюту. Народ, насытившись политикой по уши, начал разбредаться кто куда. Одни — заниматься делами, другие — откровенным бездельем.

Командира не было до обеда. Вера в способности Светлакова договариваться с командованием была железной, вследствие чего к дежурству никто толком не готовился. Старпом и тот поперебирал журналы в центральном, раздал всем задания и убыл инспектировать подушку в каюту. После обеда Светлаков вышел на построение. Голос его звучал торжественно и громко:

— Товарищи подводники! Ситуация в стране напряженная. Сами понимаете, что никто ничего не понимает. Командование Военно-морским флотом, осознавая всю ответственность за ракетно-ядерный щит Родины в столь критический для нашей страны момент, приняло решение поставить на боевое дежурство все корабли, способные нести ядерное оружие. К сожалению, мы… в их число не попали. Нет, никто не сомневается в том, что наша матчасть способна обеспечить старт ракет в любой точке Мирового океана. Но в связи с нашим межпоходовым ремонтом перед нами ставится задача, быть готовыми уйти в море по окончании ремонта и выполнить наш долг! Нам приказано обеспечить нахождение на борту двух полных смен личного состава, то есть две трети экипажа. После роспуска строя командирам боевых частей — в центральный пост. Всем вниз!

В это время я в очередной раз исполнял чьи-то обязанности, поэтому присутствовал в центральном посту на полных, законных основаниях. Собрав бычков, командир уже без лишнего пафоса продолжил:

— Ребята, бардак полный. Куда наступать, никто не знает. Штаб связывается с Москвой, а там все блаженные — то ли бумаги жгут, то ли еще что. Короче, принимаю решение: людей на борту мариновать не будем. У нас и так автономка на носу, насидимся. Смены полные держать тоже не стоит. Кроме корабельной вахты посадим штурмана, минера, вахтенного офицера обязательно. Матросов из казармы всех на борт. С завтрашнего дня все питаемся на корабле. Сегодня старшим на борту останусь я, завтра старпом. На всякий случай проверить схему оповещения. Светиться нам ни к чему, людей потихоньку стравим домой, после 19.30. Утром всем на борт к семи ноль ноль. Вопросы есть?

Какие могут быть вопросы, если и так все ясно. Все сидят, мы нет. Но в полной боеготовности. Я дождался, когда народ более или менее рассосался из центрального поста, подошел к командиру и объяснил ситуацию с приездом семьи. Светляков меня сразу успокоил:

— Паша! Не бери лишнее в голову. Ну и что, что выезд запрещен? Тебя учить что ли, как из поселка выбраться? Наш командующий ни хрена в ситуации не понимает, впрочем, как и все, поэтому влепил все возможные мероприятия, какие только в голову пришли. Жопу надо прикрыть! И от тех, и от тех! Так что не кисни, в конце концов, выпишем тебе командировочный в Мурманск за снарядами. Для борьбы с антиконституционными формированиями в тундре!

И Светляков беззаботно расхохотался. Его настроение передалось и мне. Собственно говоря, чего мучиться. Не первый год служу. Выпутаемся.

Домой расползлись по плану. Тихо и незаметно, по большей части покидая зону не через ворота, а «тропами Хо Ши Мина». Утром тем же макаром обратно на пароход. Удивительно, но зримых примет воцарения хунты нигде видно не было. Разве только десяток наших гаджиевских милиционеров обрядились в бронежилеты и слонялись вокруг горисполкома, изображая готовность защищать орган власти от бесчинств всего остального населения гарнизона. Остальным до путча не было ровно никакого дела. Ну, естественно, языками трепали все, но не более того. Так прошел весь день 20 августа. На удивление, все заступившие в дежурство корабли даже не проверяли. Народ слонялся, как и до путча, по поселку без всяких ограничений. К вечеру Ванюков, наслушавшись радио, тихонечко повесил Горбачева обратно на место. Тут уж развеселились все. А когда утром 21-го замполит принялся мостить рядом с Михаилом Сергеевичем самопальный портрет его «друга и спасителя» Бориса Николаевича, веселился уже весь корабль. Зам очень смущался и неумело оправдывался приказом сверху. От кого, не уточнял. Но, видно, точно не от начпо. В обед я на всякий случай снабдился командировочным и убыл в аэропорт. На КПП меня никто не останавливал, однако знакомый мичман, дежуривший в тот день, сказал, что выезд запрещен, но письменного приказа нет. В общем, езжай куда хочешь. Я и поехал. Вот и весь путч.

Если кого разочаровала история событий во время переворота в моем изложении, извините. Больше и рассказывать не о чем. И удивляться тут нечему. Ведь еще ни один государственный катаклизм в нашей стране не приносил улучшения людям, в какие бы времена он ни случался. Очередные обещания хорошей жизни сменяли предыдущие. Только для начала просили в очередной раз подзатянуть ремешки и умерить потребности. Прямо как в песне: начнем сначала. И если раньше воровали одни, то теперь воруют другие. Правда, в других масштабах. Можно сказать, демократическим фронтом. Так что хрен редьки не слаще, господа.

Мимоходом. Заметка в стенгазету

До сих пор будоражат умы военно-воспитательных работников дремучие партийно-политические отголоски прошлого. Какой же корабль без наглядной агитации? Правда, за что агитировать? Ну не суть важно, главное — агитировать! А какая наглядная агитация без стенгазеты? Добровольной, куда пишут все — наболевшее, актуальное, из глубины сердца. Самое занятное, что нынешние замполиты сами в это верят! Поползай весь день в трюме, повкалывай, попотей, а вечером домой не спеши. Сядь спокойно в каюте, подумай и распиши свои мысли по поводу боевой подготовки, учебы и всего прочего. Абсурд. Но живучий. Какие стенгазеты, когда зарплату не платят?! Но возведенные уставом в ранг закона требования обязывают. И заместители в приказном порядке назначают писателей. И они пишут.

Навстречу 300-летию Флота!

В год 300-летия Военно-морского флота РФ и 35-летия нашей Краснознаменной дивизии РПК СН, нельзя обойти вниманием, главных тружеников нашего подводного крейсера «К-…» — электромеханическую боевую часть БЧ-5. В наше трудное время простые и скромные парни, не ради славы, отлично содержат материальную часть своего родного корабля, в тот момент, когда плавающих кораблей остается все меньше и меньше. В руках офицеров, мичманов и матросов ЭМБЧ, без преувеличения сказать, находится сердце ядерного исполина.

На жизненном, пульсе БЧ-5 твердо лежит, рука ее командира, опытного, строгого, но по-юношески задорного капитана 2 ранга Тимохина М. А. Не срамят честь ЭМБЧ и наши командиры, дивизионов: суровый командир дивизиона движения капитан 3 ранга Полканов С. В., мягкий и ироничный командир электротехнического дивизиона капитан-лейтенант Тараканов А. Ю., требовательный к себе и к подчиненным, командир дивизиона живучести капитан 3 ранга Голубев В. В.

Боевые посты. БЧ-5 хаотично разбросаны, во всех отсеках подводной лодки. Рассказать обо всех весьма затруднительно, даже страшно, расскажем о некоторых, тех, которые задают тон и настроение всей боевой части, да и кораблю в целом..

Уже которое десятилетие несет, боевую вахту на БП-2 старший мичман Саманов А. А. Жизнь его настолько связана с кораблем, и дальними походами, что при разговоре об увольнении в запас на глазах седого мичмана появляются слезы. Не может, и не хочет. Саманов бросить аккумуляторную батарею, дизель, не может, забыть будоражащий аромат, дизельного топлива!

Всегда на боевом коне личный состав БП-35: капитан-лейтенант Никитский А. В., капитан-лейтенант Шагал И. В., старший мичман Кащенко В. В. И когда звучит, по кораблю команда «От перемычек ВВД отойти!!!», остро понимаешь — эти парни не подведут!

Почти на самом, дне 3-го отсека затаился маленький, скромный, но мощнейший мозг всей ГЭУ обоих бортов — Пульт, управления главной энергетической установки. Несмотря на свои годы, и недуги, всегда смел и решителен оператор ПУ «Кама» старший мичман Мотор А. М. Благодаря опыту и знаниям, капитана 3 ранга Белова П. Б. и капитан-лейтенанта Воронина К. Т., ход кораблю будет задан в нужный день и час, и в любой точке мирового океана, невзирая на происки вероятного противника и невыдачу денежного содержания за позапрошлый месяц!

Громкие и четкие команды командира электротехнической группы капитан-лейтенанта Спесивого И. А. перекрывают, шум работающего дизеля, и чувствуется — есть хозяин в отсеке! Несмотря на слабое здоровье, оторванность от корабля и постоянное вредное действие безжалостных радиационных излучений, отлично содержит, реакторный отсек капитан-лейтенант Кузочкин С. А.

В дружном тандеме работают молодой и перспективный командир 8-го отсека старший лейтенант. Курепин А. П. и умудренный опытом, по-отечески строгий и по-матерински добрый, гений турбинного дела, ветеран ВМФ старший мичман Птушко В. Г. Матросы любят, своих командиров за доброту и справедливость и стараются не огорчать любимых начальников.

Погоду в 9-м отсеке делает, командир турбинной группы, старший лейтенант. Хлусов А. О. Его глобальные всеохватывающие знания материальной части, вежливость и тактичность с подчиненными вызывают всеобщее уважение.

Как рыба в мутной воде чувствует себя в 10-м отсеке его командир капитан-лейтенант Махалов А. В. И пускай 10-й отсек — самый маленький на корабле, этого он не замечает… Для Андрея 10-й отсек — большой и непознанный мир. И он в нем — Жак Ив Кусто.

Нельзя ничего не сказать о личном, составе контрактной и срочной службы… Всегда готовы помочь старшины, контрактной службы. Ворошилов, Краль, Захаров, Дюрдев. У них на любой вопрос — всегда положительный ответ… Как губка, впитывают знания от старших товарищей матросы: Загвоздкин, Калашников, Тарасов, Максименко, Юркин и другие.

И хотя в работе нашей боевой части бывают, досадные срывы, и промахи, день и годовщину 300-летия ВМФ и 35-летия дивизии ПЛ мы встретим без тяжелых ядерных аварий и поломок материальной части, с честью неся знамя электромеханической боевой части!

Капитан-лейтенант. Махалов А. В.

Мимоходом. Что-то упало?!

Двадцать шестые сутки похода. Все спокойно. Неторопливо текут вахты. Никаких происшествий, они, как правило, начинаются во второй половине плавания. А пока — ужин, перекур, просмотр фильма и сон.

Как-то ночью просыпаюсь от того, что кто-то осторожно трясет меня за плечо. Снимаю наушники от магнитофона. Уснул в них. На фоне освещенной двери фигура вахтенного, матроса Голованова.

— Тащ каплей! Тащ каплей!

— Голованов, что случилось?

Тот недоуменно разводит руками.

— Не знаю. Вас сказали позвать на пульт. Там у ваших что-то упало.

Ни черта не могу понять. Сел. Включил свет.

— Голованов! Что упало?

Голованов озадаченно поковырял в носу.

— Да не знаю я, что! Погудело, и свет мигнул. Они из центрального сразу — зови Белова, зови Белова, пущай поднимает! Я и позвал. Я пойду, тащ… Мне еще троих будить.

Конца фразы я уже не слышал, так как несся со всех ног на свой родной пульт ГЭУ. Упало не что-то, а аварийная защита АЗ! Вот так! Велика грамотность русского матроса. Что тот Чернобыль! «У вас упало, а мне народ будить…»

Сухо, тепло и уютно…

Как известно, должность первого и второго управленца на подводной лодке, с одной стороны, уважаема, тяжела и ответственна, с другой — вполне спокойна, нетороплива и даже выгодна. Ведь ты не имеешь практически никакого заведования, кроме как вахтенного журнала, ручки, кресла и сейфа под запасы чая, сала и печенья. Твоя сдача корабля другому экипажу происходит по сценарию, совершенно недоступному другим управленцам. А заключается он, скорее, в неторопливой и дружеской беседе со сменщиком, в процессе которой ты просто рассказываешь ему, что к чему, демонстрируешь вахтенный журнал с расчетом подъема решеток для следующего ввода ГЭУ в действие, передаешь пультовской чайник из рук в руки и заканчиваешь все это кулуарным банкетом в каюте.

А в это время все остальные управленцы, являющиеся по совместительству еще и командирами отсеков, заняты совсем другим. Они лихорадочно ищут замену утерянному или украденному водолазному белью, судорожно пересчитывают аварийный инструмент и даже тащат из дома консервы для добавления в съеденный в голодный час аварийный запас пищи и припрятанные на «черный» день запасные баллоны для идашек.

Меня на самом деле всегда удивляло то, что наш могучий Военноморской флот почему-то никогда не имел достаточного запаса топоров и кувалд и, что еще удивительнее, самых обыкновенных деревянных брусьев и досок, из-за чего каждая передача отсека превращалась в какую-то ярмарку плотников и столяров. Но сейчас не об этом. А о том, что в море первый и второй управленцы — и надежда и опора, а заодно еще и пробка, и попросту затычка. Как говорится, отстой вахту за себя и за того парня. На предмет того, как в море подводник должен стоять вахту, а как отдыхать, существует такое огромное количество приказов и директив, что, даю голову на отсечение, даже самые опытные ревнители буквы военного законодательства из отделов устройства службы всех их не знают. Однако доподлинно известно из некоторых первоисточников, что самые правильные и нормальные были изданы, а потом хоть и забыты, но, что самое удивительное, не отменены — в период зарождения нашего атомного флота. Нынешнему поколению подводников о них лучше и не знать. И что всплытия на сеанс связи должны быть не по тревоге, а силами боевой смены, и что разводы вахты в море не предусмотрены, и что операторам, управляющим реактором, перед вахтой ни в каких общекорабельных мероприятиях участвовать нельзя, а надо спать и только спать, после чего обязательно выпить перед заступлением стакан натурального кофе. И даже в базе никаких старших на борту не предусмотрено, а царь и бог корабля в это время — дежурный по ПЛ и никто другой. В те былинные годы никто из флотоводцев, наверное, и не предполагал, что малую тревогу на подводном крейсере, в недалеком будущем будут делать тоже по тревоге. Слава богу, хоть по учебной. В общем, много разных чудес, всего и не упомнишь.

Так вот, в море первый и второй управленцы стоят вахты за всех. Свою отстоял, и беги галопом поесть и перекурить. Можешь ведь и не успеть. Учебная тревога еще ладно, а вот любая приборка, занятие по специальности, да мало ли всякого случится. И сразу бегут управленцы на пульт подменять командиров отсеков. А те уже не спеша, с чувством собственного достоинства разбредаются по кораблю, успевая и перекурить, и даже посопеть в ватник в отсеке, пока личный состав порядок наводит. Так и приходится почти каждый день управленцам вместо восьми часов минимум 12 стоять. А если кроме ежедневных плановых «войн», тревог и приборок добавить еще и какоенибудь всплытие на сеанс связи под перископ, то могут и все 16 получиться. А уж если корабль вышел задачи сдавать, да еще и со штабом на борту, который просто по должностным обязанностям «крови» желать обязан, то бывало и по 20–22 часа.

Задачи в том году мы сдавали тяжело и со скрипом. То ли командир со штабом перегрызся по неведомым нам причинам, то ли нас решили на всякий случай взнуздать по самой полной программе, но все береговые задачи мы сдавали только с третьего захода, а уж когда приступили к сдаче морских — то тут начался сплошной кошмар. На десятидневный выход в море с нами пошли, судя по всему, все, кого смог мобилизовать штаб дивизии, начиная практически от всех флагманских и заканчивая самим комдивом. Даже наш НЭМС, позабыв на время возрастную мигрень и ревматизм, тоже загрузился в прочный корпус, и поделил с механиком каюту на двоих, а это автоматически означало, что самому хозяину каюты спать не придется. Так оно и случилось. «Бой с тенью» начался сразу после выхода корабля из Кольского залива. Такой безумной круговерти сменяющих одну за другой тревог я еще не наблюдал. «Каштан» просто раскалялся и негодовал от количества, да и качества отдаваемых в него команд. «Учебная тревога для прохода узкости. Учебная тревога для погружения корабля. Учебная тревога для приведения корабля в усиленное походное состояние. Учебно-аварийная тревога для проведения малой приборки. Учебная тревога для проведения зачетного развода вахтенной смены…» Тревоги шли и шли, слившись, по сути, в одну бесконечную и, самое главное, неотменяемую тревогу. Даже приемы пищи сопровождались опусами типа «.не снижая боевой готовности и не покидая боевых постов, экипажу ужинать! Первая и вторая смены остаются на боевых постах, третьей смене ужинать…». Флагманские метались по кораблю, словно борзые в погоне за ранеными зверями, проверяя все, что только возможно было проверить, и на каждом подведении итогов дня в центральном посту вываливали на экипаж ушаты помоев, то есть неполадок, которые мы сразу же доблестно бросались устранять.

Таким макаром прошло пять суток, после чего я боялся закрыть на вахте глаза, ибо мог сразу провалиться в такой глубокий сон, что меня, наверное, не разбудило бы и торпедирование нашего корабля самым вероятным противником. Утром шестого дня, сверившись с журналом, мы с Башмаком подсчитали, что в среднем спали все эти дни не более трех часов в сутки и что немного нам уже осталось, чтобы грохнуться лбами о пульт и заснуть крепко и надолго, невзирая на все «войны». На удивление, после завтрака очередных катаклизмов не последовало, изумленный Башмак грохнулся спать в каюте, а я остался бдить вахту до обеда, надеясь, что и мне карта ляжет так, что я смогу сегодня хоть пару-тройку часов послюнявить подушку. Но, увы, мои надежды не оправдались. Прошедшая вполне спокойно смена с вахты сменилась таким же обедом без гонок и «тревожных» трелей, а затем неожиданно под учебную тревогу объявили контрольное учение по осмотру корабля. И тут же по кораблю понесся «девятый вал», на самом гребне которого был сам отдохнувший командир дивизии. И уже через час, смотр был оперативно свернут, а в центральный пост начали спешно вызывать командиров боевых частей. А минут через двадцать вызвали и меня.

Судя по лицам начальников, набившихся в центральный пост, осмотр корабля подтвердил все самые худшие опасения командования. Корабль — клоповник, экипаж — разгильдяи, а квинтэссенцией всего этого разврата неожиданно оказался капитан 3 ранга Белов. Дело в том, что, пробегая через реакторный отсек, наш адмирал, который, кстати, был не чета большинству люксов и ничего не боялся, неожиданно тормознул и потребовал открыть ему аппаратные выгородки, чтобы их осмотреть. Вполне естественно, ему их сразу же открыли, несмотря на умоляющие взгляды командира реакторного отсека, и в аппаратной левого борта, за чистоту которой ответственным являлся я, среди сверкающего титанового оборудования и прочих устрашающих ядерно опасных железок обнаружили пяток аккуратно развешенных по поручням ватников. На этом осмотр корабля и был закончен, в центральном посту было устроено торжественное аутодафе, на которое был вызван я и как ответственный за содержание аппаратной левого борта, и тем более как офицер, хорошо знакомый командиру дивизии по нескольким совместным боевым службам.

— Белов! Ты когда в своей аппаратной последний раз бывал, а? Говори, говори. Здесь все свои!

По большому счету в своей аппаратной я был ровно за день до выхода в море, и не просто так, а с белоснежной бязью в руках и со вспотевшей спиной. Механик, справедливо полагая, что штабные механики перед выходом в море не обойдут своим вниманием реакторы, заставил нас выдраить аппаратные по полной программе, что мы и сделали, с особой тщательностью и совсем уж неприличным прилежанием. После чего прямо в процессе ввода установки в действие, аппаратные осмотрел сам НЭМС флотилии и сделал всего пару мизерных дежурных замечаний. Но уверять в этом адмирала, жаждущего «крови», было бесполезно и даже опасно, поэтому я, понуро опустив голову и стараясь придать голосу высшую степень виноватости, пробормотал себе под нос:

— Виноват, товарищ адмирал. Закрутились с этими проверками. Ну и упустил.

Адмирал торжествующе оглядел окружающих.

— Вот, бл… Закрутились, да? У меня и штаба сложилось впечатление, что кораблем вообще не занимались, а тут мне говорят, мол, закрутились! Что скажете, командир?

Командир, стоявший рядом со своим креслом, на котором восседал адмирал, прокашлялся и довольно уверенно, что он умел, ответил:

— Устраним, товарищ адмирал! В самые кратчайшие сроки! Я думаю.

— Не надо думать, товарищ командир! Надо работать! Думать за вас мне придется, судя по всему! Повторный смотр корабля назначаю на завтра! Белова с вахты снять и чтобы аппаратную лично выдраил! Сам проверю! Вопросы есть?

Адмирал встал с кресла. Командир хорошо поставленным голосом скомандовал:

— Товарищи офицеры!

Все вскочили, и адмирал, что-то буркнув, вышел из центрального поста. Все сразу начали переговариваться, но командир, наконец усевшись в свое кресло, в очередной раз потряс воздух:

— Ну что, военные. Говорить долго не буду, комдив и так все сказал. Завтра повторный смотр. Личному составу запрещаю отбиваться. Свободные смены на наведение порядка. Механик, на левом борту двухсменка, Белова в аппаратную, и пока комдив не поставит ему лично зачет за ее содержание, ему на вахту не заступать! Все свободны! Вахтенный офицер, через 10 минут учебную тревогу, для устранения замечаний по смотру корабля.

На нижней палубе меня тормознул механик.

— Борисыч, как же вы обосрались с этими ватниками-то?

Я совершенно искренне ответил:

— Не знаю даже. Ну сейчас пойду в 7-й отсек. Узнаю.

Все выяснилось в три минуты. Капитан-лейтенант Бузичкин, командир 7-го отсека, которого на удивление обошла вся волна гнева, обрушившегося на меня из-за злополучных ватников, объяснил все просто:

— Борисыч, мои орлы перед выходом в надстройке клапана проверяли по азоту, а там дождь лил. У них все ватники насквозь были. Я после того, как НЭМС аппаратные посмотрел, туда их и приказал повесить, чтобы побыстрее высохли. Ну откуда мне было знать, что комдив туда попрется?

В его словах был резон. По большому счету и по всем инструкциям аппаратные выгородки вскрывались только с разрешения командира корабля, с записью в вахтенном журнале и опечатывались печатями. Но, само собой, и ключи от аппаратных у командира отсека, естественно, были, и умением их открыть без участия центрального поста и не повреждая печати, обладал каждый командир реакторного отсека. И то, что в аппаратной командир отсека шхерил что-то из имущества отсека, ни для кого тайной не было. Просто замордованный проверками не менее всех других, Бузичкин перед смотром забыл убрать ватники, и мы очень глупо попали.

Прозвенела тревога, и в реакторный отсек сразу принесся механик с командиром дивизиона. За ними прилетел старпом с флагманским механиком, после чего эта великолепная четверка устроила мне одному форменный развод на работы. Правда, старпом, выросший до этой высокой должности из минеров, в аппаратную не сунулся, а, повертев головой, не переступая порога, согласился с выводом адмирала, что это бардак, и испарился в направлении носа. Флагманский Ташков, мужчина достойный и не успевший обрасти штабными ракушками, облазил всю аппаратную, констатировал, что если бы не ватники, то все было бы отлично, весело обматерил весь штаб, представителем которого сам и являлся, и побрел курить в курилку. Правда, предварительно он посоветовал мне раньше срока не докладывать о готовности к смотру (что я и сам знал) и находиться постоянно в аппаратной, ибо адмирал такие вещи контролировать любил лично и по связи.

Этого я не знал и несколько расстроился, потому что сидеть здесь все время в мои планы не входило. Механик что-то долго бурчал под нос, но особо не ругался, так как получить по заднице за аппаратную он просто не успел по причине принятия всей тяжести вины лично мной и лично на себя. Потом его вызвал в центральный пост командир, и механик с тем же тихим бормотаньем удалился из отсека, не забыв, правда, предварительно уже более громким и уверенным голосом доложить в центропост, что капитан 3 ранга Белов уже весь в поту и мыле драит крышку реактора. Командир дивизиона по причине недавнего нахождения в должности и еще пионерского возраста в мой адрес вообще высказываться постеснялся, а просто ушел, пожелав мне удачи. Потом прямо с пульта Башмак, судя по голосу, уже приготовившийся расплыться по пультовскому креслу бесформенной лепешкой, сонно и невнятно порекомендовал бросить все и идти в каюту, после чего отключился и больше на связь не выходил. Последним из центрального поста рявкнул командир, больше для проверки моего наличия и очередной отработки командного голоса.

Когда вся эта организационная суета вокруг меня стихла, я еще раз прополз по всей аппаратной и убедился, что убирать и правда совершенно нечего. Пыли, грязи, налетов от воды и отпечатков резиновых тапочек нигде не наблюдалось. Аппаратная, на удивление, была девственно чиста, да и ватники уже давно вынесли и запрятали где-то в глубинах 5-бис отсека, так что на сверкающей титановой палубе не было даже завалящей нитки. Окончательно убедившись, что делать мне тут абсолютно нечего, а сидеть придется довольно долго, я быстренько смотался в каюту и вернулся обратно со вторым томом Стругацких. Сначала я устроился на БП-65, изгнав провинившегося лично передо мной Бузичкина из кресла. Но вскоре сам был вежливо, но твердо выпровожен обратно в аппаратную Бубой (старпомом по БУ), отправленным от греха подальше из центрального поста в отсеки проверять, как в «тревожном» порядке устраняют замечания.

Буба стал «маленьким» старпомом еще полтора года назад, но до сих пор не сдал в штабе Северного флота зачеты на самостоятельное управление кораблем. Вследствие этого прискорбного факта в море Буба ходил «пассажиром», самостоятельно вахт не нес и на каждом выходе вместе с командиром дивизии бывал им морально изнасилован по этому поводу до нервных колик. Командир из-за этого старался лишний раз убрать Бубу с глаз долой из центрального поста, чтобы и самому не получить попутно за компанию. Сам Буба в аппаратную соваться принципиально не хотел, но мой переход в нее проконтролировал лично, после чего отправился проверять кормовые отсеки.

Не успевший решить, что делать дальше, я был сразу проверен из центрального поста командиром, который поинтересовался своим кавалергардским голосом, как идет чистка «конюшен», и едва дождавшись моего ответа, приказал аппаратную не покидать до его личной команды. После этого я окончательно смирился с тем, что приговорен провести неизвестное количество часов именно здесь, и нигде более. Я, естественно, ничего не боялся. Это у большинства люксов, не отягощенных даже минимальным знанием постулатов ядерной энергетики, одно только приглашение посетить 7-й отсек вызывало массу противоречивых эмоций, легко читаемых на лице. Мыто хорошо знали, что получить дозу можно только в случае какой-то нештатной ситуации или, упаси боже, ядерной аварии, а так, в режиме нормальной эксплуатации, уровень загрязнения там даже меньше чем в пробке на Тверской в жаркий летний день.

Я начал читать, но надолго меня не хватило. В аппаратной было довольно жарко, и вследствие хронического недосыпания последних дней под воздействием тепла и монотонного шума механизмов глаза у меня начали закрываться уже минут через десять. Еще полчаса я самоотверженно боролся со сном, а потом в голову пришла неожиданная и свежая идея. Быстренько метнувшись на БП-65, я дал команду одному из спецтрюмных принести мне из каюты парочку этих самых злосчастных ватников, после чего договорился с Бузичкиным, что при появлении любого лаперуза из центрального поста меня сразу предупредят по «Каштану», желательно громким командным голосом. И сразу вернулся в аппаратную.

В аппаратной я расстелил ватники прямо под «Каштаном», чтобы, не вставая, можно было дотянуться до его гарнитуры, закрепил кремальеру люка так, чтобы он не был полностью закрыт, но и не открывался снаружи, и растянулся на ватниках. Я был уверен, что ближайшие пару часов меня никто не тронет. Судя по всему, расшугав всех, а меня просто неоднократно, командир будет до ужина поучать центральный пост или вообще уснет в своем кресле. Адмирал наверняка посапывал в командирской каюте, а большой старпом, наоборот, спал у себя, отдыхая перед заступлением на вахту в центральный пост. Все остальные проверяющие, измотанные непрерывными войнами не меньше других, изобразив в начале бурную деятельность, тоже, скорее всего, рассосались по каютам, ловя лишние минуты сна и покоя. Прикинув все риски, я принял решение и, растянувшись на ватниках, погрузился в объятия Морфея.

На ужин меня разбудил лично командир. Его стальной голос так загрохотал над головой, что, вскакивая спросонья, я чуть не проломил себе голову об «Каштан».

— Белов!

Слава богу, у меня получилось ответить практически молниеносно:

— Я, товарищ командир!

— Работаешь?!

— Так точно, товарищ командир!

— Разрешаю покинуть место приборки и идти на ужин. После ужина сразу обратно.

И тут я набрался наглости.

— Товарищ командир, после ужина начинаю уборку непосредственно крышки реактора и приводов СУЗ. Не смогу сразу отвечать на вызовы из центрального поста.

Секунд тридцать командир молчал. Скорее всего, вспоминал, есть ли в нижней части аппаратной «Каштан».

— Добро, Белов!

И я отправился на ужин, с чувством глубокого удовлетворения констатировав, что умудрился проспать почти четыре часа.

После ужина я, как положено, перекурил, подменил своего сменщика на ужин и после всех этих манипуляций снова отправился в аппаратную, причем даже испытывая какое-то странное желание побыстрее в ней оказаться. Теперь я уже спустился вниз, так что, даже проникнув в аппаратную, меня было невозможно сразу узреть, и разложив ватники в свободном пространстве между верхушками ЦНПК, снова прилег. На сытый желудок сон пришел даже быстрее, чем в прошлый раз. Я кажется даже мигнуть не успел, как снова провалился в глубокое и крепкое небытие.

Свой вечерний чай я просто проспал. На пульте ГЭУ, принимая во внимание важность производимой мной «работы», решили меня не трогать. Бузичкин ушел заступать на вахту и дернуть меня тоже, скорее всего, просто забыл. Да и по сути своей небоевые мероприятия, продолжающиеся на корабле по бесконечной тревоге, всегда перерастают в нечто непонятное, а потому бестолковое времяпрепровождение всего затурканного экипажа, окончательно запутавшегося в командах, следующих из центрального поста. Проснулся я от издевательского голоса Башмака, вещающего с пульта ГЭУ:

— Борисыч. Ты там ветошь убирай. Барин встали и на свежую голову решили по кораблю пробежаться.

Я посмотрел на часы. Было три часа ночи. Я проспал еще полных шесть часов и чувствовал себя заново рожденным, бодрым и готовым на подвиги. Выскочить и отправить ватники обратно в матросские каюты было минутным делом, и к тому моменту, когда адмирал пробирался ко мне в аппаратную, я уже был внизу, с бязью в руках и изображал усталую, но упрямую активность.

— Ну как дела, Белов?!

Стоя наверху, адмирал улыбался той самой сурово-ироничной улыбкой любого полководца, который с удовлетворением видит, что его приказания исполняются именно так, как ему бы и хотелось.

— Заканчиваю, товарищ адмирал.

Командир дивизии постучал ладонью по ограждению.

— Ну вот скажи, Белов, стоило это того? Почему вас обязательно надо пинками загонять к своему заведованию? Разве не проще было в базе, в спокойной обстановке вылизать все и с чистым сердцем закрыть и опечатать, бл.? Я же помню, ты когда лейтенантом был, у тебя в отсеке все блестело, а как чуть годками становитесь, так вас надо сразу кулаком, бл., да по сопатке!

Я, стараясь придать лицу пристыженное, но одновременно достойное выражение, молчал. Выспавшемуся, а оттого благодушному адмиралу явно хотелось выговориться и не в моих интересах было вступать с ним в дискуссию.

— Ну что молчишь, Белов?

— Виноват, товарищ адмирал.

Командир дивизии удовлетворенно кивнул головой. В этот момент он мне почему-то напомнил великого педагога Макаренко, за считанные минуты перевоспитавшего матерого уголовника.

— Слава богу, бл… Ладно. Вижу, старался. Вот так всегда и должно быть! Опечатывайте аппаратные, командиру доложишь, что я допустил тебя на вахту.

И адмирал удалился.

Я, естественно, покинул реакторный отсек и лично доложил о результатах визита адмирала командиру. Тот тоже прочитал мне короткий, но несравнимый с адмиральским по артистизму и накалу страстей монолог, после чего отправил меня… спать. Моя вахта начиналась только через четыре часа, и хотя тревоги для подготовки к повторному смотру никто не отменял, про нее, судя по всему, забыл уже и сам командир. Я попил чаю, перекурил, и так как уже просто не мог спать, лежал в каюте, листая книгу, и думал о том, что все-таки здорово, что на корабле для сна кроме каюты есть еще много мест, где сухо, тепло и вполне уютно.

Как провожают пароходы…

Как иногда приятно смотреть сказочно красивые фильмы о военно-морском флоте, снятые, естественно, из самых благородных побуждений и желания рассказать о нелегкой и суровой службе доблестных моряков на различных рубежах Родины. Как изумительно выглядят стоящие в монолитном строе офицеры, мичманы и матросы на плацу, на пирсе или где угодно, но все так же торжественно и непоколебимо! Правда, мало кто задумывается, что когда по понедельникам, да еще в январе всю флотилию строят на плацу, да в мороз с метелью, да вдобавок еще и начальство с истинно барским гонором запаздывает минут эдак на тридцать, то и строй не так монолитен, да и прыгают все на месте, как зэки на пересылке, в тщетной надежде согреть ноги и матеря начальство на чем свет стоит. Но ведь такое на экране не покажешь.

А еще красивее смотрятся на экране воссозданные консультантамилаперузами, завораживающие своей красотой проводы кораблей в море, в дальний-дальний поход. Сияя медью инструментов и одухотворенными от осознания момента лицами, во всю раздувает щеки оркестр. Все в цветах, и пирс полон женщин, детей и прочей восторженной гражданской публики. Отдельной группой с суровыми, но светящимися внутренней скромной добротой лицами стоят адмиралы и каперанги, с руками, вздернутыми к козырькам, и глазами отцов, провожающих детей в нелегкий жизненный путь. Над кораблями развеваются флаги, изумляющие своей девственной чистой и ухоженностью. Сами корабли, как игрушки, только что спрыгнувшие со стапелей, а на рубках подводных кораблей стоят мужественные и сосредоточенные командиры и штурманы, все как один до синевы выбритые, в хрустящих новеньких канадках и с монументальными биноклями на груди. Швартовные команды обжигают взгляды яркими и новехонькими спасательными жилетами, а над всем этим торжеством голубая-голубая бездна неба, без единого облачка.

15 ноября. Рано утром отшвартовались у родного 12-го пирса губы Ягельная. Контрольный выход в море перед боевой службой, обычно длящийся не более десяти суток, превратился в 26-суточную бессмысленную «войну», больше напоминавшую бойню, без победителей, но с начисто загнанным и побежденным экипажем. Вообще выход был уникален во всех отношениях. Его никто не планировал на такой срок, поэтому в первых числах ноября на борту неожиданно закончились хлеб, мясо и еще кое-какие немаловажные продукты питания. Несколько дней мы притворялись итальянцами, поглощая на всех приемах пищи макароны во всех ипостасях, а затем переквалифицировались в кроликов, пережевывая еще несколько дней даже на завтрак квашеную капусту в виде кислых щей и бигоса. Заместитель командира дивизии, неожиданно для себя начавший страдать вместе со всеми, возмутился и на очередном сеансе связи доложил наверх о бедствии. Вследствие чего в полигоны ринулся буксир, с которым на борт прибыл сам командир дивизии контр-адмирал Тимоненко, а с ним 200 килограммов хлеба и примерно столько же мяса. Само собой, прибытие лично Тимоненко подняло энтузиазм экипажа до небывалых высот, и стало понятно, что добром это не кончится. Так оно и вышло. Мы бродили по морям еще одну незапланированную неделю.

Сразу, как только штаб спешно покинул борт, объявили построение, и командир, стараясь изобразить на лице абсолютную солидарность с приказом командования, довел, что сроки выхода корабля в автономку не изменились и что мы, как и было запланировано ранее, уходим 22 ноября, то есть ровно через неделю. И что плюс ко всему прочему, мы прямо сейчас заступаем в боевое дежурство, и что вообще нам надо еще много чего сделать за эту неделю. У всех вытянулись лица. Сразу после отпуска экипаж начал подготовку к «основному мероприятию», в процессе которого наше изнасилование длилось без малого месяца два, с одновременным и нескончаемым боевым дежурством и парочкой трехдневных выходов в море. Но потом командование как будто с катушек съехало, хотя его и можно было понять. Наш корабль был самым «свежим», всего года полтора как из ремонта, экипаж наплаванный, потому и работали мы дивизионным «велосипедом», как прокаженные, то изображая всю дивизию на бесконечных КШУ, то представляя весь стратегический подводный флот на участившихся показухах.

Прямо тут, на пирсе, мы и заступили на боевое дежурство, практически не приходя в сознание после выхода в море. Сразу после этого начался вывод ГЭУ из действия. Лично я уже никуда не торопился, так как моя смена заступала дежурной, и официально дорога домой до завтра была мне заказана. Удивительно, но на выводе никто даже не прикоснулся к шилу. Все были так замотаны и задрючены, что сил и желания не хватило даже на это. Сразу после построения на пульт залетел старпом, уже облаченный в шинель. Он спешил домой. Боевое дежурство у пирса они с командиром делили пополам, сидя на борту через сутки, так как Буба никак не мог сдать зачеты. Поэтому пока мы выводились, старпом спешил посетить дом, чтобы ближе к вечеру вернуться и сменить командира. Старпом коротко довел до меня, что сегодня мы с ним паримся в сауне, и умчался, цепляясь за все полами распахнутой шинели. Защиту левого борта сбросили около часа дня, правого — в начале четвертого. После чего насосы остались работать на расхолаживание, а я выгнал всех с пульта ГЭУ и практически моментально забылся на шконке в тяжелом, почти похмельном сне. Около семи вечера меня разбудил комдив Серега, уже тоже обряженный в шинель и намылившийся домой. Оказалось, что, пока я спал, командир успел провести доклад командиров боевых частей и довести завтрашние планы. Отдыхающей смене не повезло, что в принципе ожидалось. Утром они все прибывали не к обеду, а на подъем флага, после чего у нас начиналась погрузка торпедного боезапаса. Серега ушел, а я, заполнив журналы, сходил на ужин в кают-компанию, вытащил из каюты скомканного от сна старлея Маклакова и, отослав его на пульт контролировать расхолаживание установки, отправился к старпому. Тот, к этому времени вернувшийся из дома, сидел и пил чай, с видимым удовольствием запивая им домашние бутерброды. Как я и предполагал, старпом был намерен, попив чай, зарыться в тряпки до «нолей», а уж потом засесть в сауну на пару часов. Через пять минут я уже имел индульгенцию от старпома на незаконный визит домой при условии возвращения к его подъему.

Дома жена уже знала от соседа, что мы благополучно вернулись еще рано утром, поэтому поздний ужин был в готовности к немедленному разогреву. Свидание с семейством было недолгим, и по большей части, скорее, ритуальным. Пришел, увидел, взаимная радость, ускоренный ужин, проверил дневник сына и сделал внушение. Потом около часа выслушивание новостей, еще полчаса на составление списка того, что надо жене купить, чтобы я ушел в автономку более или менее упакованным, а под завязку дежурный поцелуй — и в обратный путь.

На корабле сауна была уже нагрета, и проснувшийся старпом терпеливо дожидался моего возвращения. Мы загрузились в сауну, где и расслаблялись в течение двух часов. Серега поделился своими опасениями, что мы так и не выйдем из боевого дежурства, а значит, и ни дня отдыха экипажу перед походом предоставлено не будет. На этой грустной ноте мы покинули сауну и, опрокинув грамм по 150 шила на сон грядущий, расползлись по каютам.

16 ноября. С утра началось безумие. После построения, на котором объявили тревогу для погрузки торпед, на пирс неожиданно въехал «КамАЗ», а из него выпрыгнул интендант, старший мичман Косоротов, оставленный в базе для выбивания продовольствия на автономку. Видимо, его личные планы как-то не состыковались с планами флотилии по загрузке торпед, и он пригнал свою первую «ласточку», груженную мороженой треской и консервами с самого утра в надежде, что еще до обеда ее силами всего экипажа загрузят в утробу подводного крейсера. Пока минер бегал на торпедную базу, на пирсе разыгрался громкий и непринужденный спор командира со здоровенным Косоротовым, победителем в котором, на удивление, оказался интендант, так как командир, спустившись в центральный пост, долго о чем-то беседовал со штабом флотилии, после чего отдал поистине беспрецедентный приказ: грузить торпеды и продовольствие одновременно! А если учесть еще и то, что неутомимый комдив три Витек Голубанов абсолютно планово начал поднимать наверх разряженные за время выхода идашки, чтобы срочно отвезти их на водолазный полигон, то легко представить, что творилось на пирсе. Под висящей на стреле крана торпедой, как муравьи, бегали матросы с ящиками и коробками, у трапа громоздились рядами ИДА-59, а к корню пирса все подъезжали тележки с лежащими на них длиннющими зеленоватыми торпедами.

Внутри прочного корпуса все незадействованные в верхних работах были брошены на устранение замечаний, сделанных во время контрольного выхода в море. Таких по большому счету набралось месяца на три работы на каждого члена экипажа, поэтому внутри была практически такая же суета, как и наверху. Это усугублялось еще и тем, что, находясь в боевом дежурстве, мы практически несли морскую вахту в готовности к немедленной ракетной стрельбе. Я и первый управленец Костя Сорокин заперлись на пульте, где, пользуясь ситуацией, попили чайку, подбили вахтенные журналы и сделали расчеты подъема компенсирующих решеток реактора на новый ввод установки в действие. Несмотря на всеобщую суету, на борту было как-то спокойно и умиротворенно. Всем наверху рулил старпом, а командира, опять же в нарушение всех возможных инструкций срочно вызвали в штаб флотилии, невзирая на погрузку боезапаса.

Так продолжалось до обеда, а после принятия пищи все опасения старпома подтвердились в наихудшем варианте. Собрав после построения командиров боевых частей в центральном посту, командир официально и молодцевато объявил, что никакого отдыха нам не запланировано, мол, и правильно, нечего зря расслабляться, будем в дежурстве до упора, к тому же за оставшиеся дни нас поочередно проверит штаб дивизии, флотилии и флота, в связи с чем даже отдыхающая смена обязана прибывать на корабль утром, а не как положено в обед. К тому же все дни будут подвозить продовольствие, собираемое в наше тяжелое, но интересное время с миру по нитке со всего Кольского полуострова, и его, естественно, надо будет в срочном порядке грузить и грузить. Командиры боевых частей попытались было проявить принципиальность в отношении отдыха, и начали задавать глупые вопросы, в частности «Почему?» и «А как же руководящие документы?», которые командир пресек в зародыше лишь одной фразой: «Это приказ! Не нравится — пишите рапорт об увольнении и идите капитализм поднимать!» Вопросы не сразу, но отпали, преобразившись в глухое матерное бурчание. Но вот на второй всеобщий вопрос, а именно, когда будут деньги, командир ответил не так уверенно и даже несколько растерянно, что не знает и что, может быть, их и не будет, чем вызвал уже откровенное всеобщее возмущение, чему даже немного поддакивал и сам. На том послеобеденный доклад закончился, и продолжилась погрузка, как торпед, так и всего остального.

Все погрузки закончились около девятнадцати часов. В центральном посту снова собрался «командный хурал» на очередной доклад. Довольно быстро, в течение сорока минут, командир объяснил, что завтра проверка корабля дивизией, всем быть к подъему флага, и что опоздавших он лично съест на завтрак. Потом командир, видимо, наконец понявший, что его энтузиазм по поводу сроков ухода в автономку, проверок и боевого дежурства разделяет далеко не весь личный состав, и сообразивший, что не только у него одного есть жена и дети, доверительно разрешил стравливать на ночь всех, кроме дежурной смены, но подвахтенной прибывать к шести утра в обязательном порядке. На этом запал командира иссяк, и доклад закончился. В этот день я заступил в подвахтенную смену, так что воспользовался решением командира и уже в девять часов был дома. В этот день, слава богу, визит домой был уже полуофициальным, и кроме всего прочего я даже смог впервые за месяц исполнить со всем прилежанием свой супружеский долг к обоюдному удовлетворению сторон. Единственное, что несколько омрачило радость кратковременного единения с семьей, это вопросы жены о денежном довольствии, которое, объективно говоря, следовало бы оставить супруге на жизнь, на время автономки, но ответа на него я не знал и только стыдливо обещал что-нибудь придумать. На самом деле финансовый вопрос стоял очень напряженно. Месяца полтора назад экипаж получил деньги только за сентябрь, а по правилам нам должны были выдать за всю автономку вперед. Последние полученные деньги жена смогла растянуть до настоящего момента, но они были на исходе. По большому счету дело обстояло так, что если нам ничего не дадут, то семья оставалась на берегу без средств к существованию, а я шел в море даже без сигарет. Безмятежной уверенности в завтрашнем дне разумеется, не было, как не было и сна, и промаявшись часов до четырех утра в беспокойных думах, я оделся и чмокнув спящих супругу и сына, отправился на корабль.

17 ноября. После подъема флага экипаж оперативно спустился вниз и после тревоги рассосался по своим боевым постам. Минут через двадцать по отдельности и группами начали прибывать представители штаба дивизии. Часть из них ходила с нами на контрольный выход, но большинство штабистов этой приятной возможности были лишены, а потому шли на корабль, как загонщики на волков. Топтал штаб нас здорово. И в хвост и в гриву. Причем совершенно непонятно за что. Казалось, что им дана установка вздрючить до ишемической болезни сердца нас всех, вплоть до самого последнего матроса. Ближе к обеду прибыл Тимоненко, собрал всех штабных и командиров боевых частей в центральном посту и устроил «шоу одного адмирала», в течение которого короткими и емкими фразами убедительно доказал, что последний месяц, проведенный в море, еще ни о чем не говорит, и корабль просто патологически не готов к боевой службе. Разнос получился мощным, но бесполезным и несмотря на все патетические речи командира после убытия штаба командиры боевых частей довольно вяло переадресовали все его пожелания своим подчиненным, поскольку все уже прекрасно понимали, что мы — плотно в стволе, и уйдем в поход в любом случае. Нас не было кем заменить. Ходовых кораблей в дивизии оставалось всего три. Один был на боевой службе, другой в базе, но с уполовиненным экипажем, часть которого уже была на боевой службе, а часть подсела к нам. Остальные корабли дивизии представляли собой боевые единицы только на бумаге, а фактически это были просто плавучие ракетные стартовые площадки. Штаб разнося нас в клочья, элементарно перестраховывался, чтобы в случае чего документально показать, что они сделали все, что могли, и даже больше.

После обеда привезли продовольствие. Началась погрузка, а я с механиком побрел в штаб, чтобы забрать у НЭМСа какие-то безумно важные бумаги, без которых, согласно последним посланиям Техупра, в море идти просто невозможно, и даже страшно. В итоге мы вернулись из штаба с ворохом огромных плакатов, которые на корабле и повесить-то негде было, хотя это и было строжайше приказано. А на корабле тем временем оба старпома под чутким и неустанным контролем командира безуспешно пытались создать нервный ажиотаж вокруг завтрашней проверки корабля уже штабом флотилии. Народ откровенно устал и на эти внешние раздражители реагировал вяло. Вечерний доклад прошел под прессингом командира, который сначала приказал объявить большую приборку для уничтожения следов погрузки мороженых продуктов, а после нее рабочий день до 21.00 для подготовки к завтрашней проверке флотилией, а затем и доклада командиров боевых частей. Одновременно с этим оказалось, что завтра же будет проведена функциональная проверка СУЗ и комплексная проверка ГЭУ. Меня это несколько напрягло, так как предварительно комплексная проверка планировалась на послезавтра, а ее перенос опять не давал никаких шансов побыть дома больше чем одну ночь, причем не одному мне, а всем представителям БЧ-5. Плюнув на все условности, я пошел к механику и отпросился домой, мотивируя это не только комплексной проверкой, но и тем, что я заступал завтра в дежурную смену. Механик дал добро, при условии, что я не нарисуюсь пред суровым ликом командира, и я покинул родной крейсер через открытый люк 5-бис отсека, тихо и незаметно растворившись в темноте. Но, уходя, успел заметить, что офицеры и мичманы, судя по некоторым характерным признакам, потихоньку начали разбавлять шило по каютам.

В этот день я впервые после прихода из морей попал домой раньше девяти часов вечера в связи с чем состоялся практически торжественный вечер с участием семьи в полном составе. Я наконец поплескался в собственной ванне, ну и постарался вкусить домашней жизни насколько возможно больше. Естественно, снова возник финансовый вопрос, от которого я вновь постарался тактично уйти, так как просто не знал, что мне на него ответить. Утром я, как нормальный офицер, поглаженный, пахнущий не кораблем, а домом, прибыл в 07.40 на подъем Военно-морского флага.

18 ноября. Построение прошло под знаком истерии, родившейся по итогам вечера вчерашнего дня. Командир, внезапно решивший часов в восемь вечера пробежаться по кораблю и взглянуть, как идут дела после его воодушевительных речей, обнаружил сразу шестерых поддатых военморов, причем по два из каждой социальной группы. Два офицера, два мичмана и два матроса. Естественно, были сделаны надлежащие оргвыводы, с лишением всех возможных финансовых надбавок за год, с объявлением суток гауптвахты, которые, разумеется, следовало отсидеть после автономки и прочее, прочее, прочее. Потом последовал короткий и яростный монолог старпома по поводу употребления алкоголя, с упоминанием всех смертных кар за это антиуставное деяние. Старпом справедливо полагал, что с таким графиком ухода в море это не частный случай, а только начало, и постарался свою озабоченность воплотить в истинно флотские выражения, слабо понятные среднестатистическому жителю России. После всех обязательных осмотров началась комплексная проверка, одновременно с которой на борт прибыл штаб флотилии во главе с начальником штаба контр-адмиралом Суходольским. Как и положено, для поддержки как своих, так и наших штанов, почти в полном составе приполз и штаб нашей дивизии. В итоге на корабле нельзя было никуда пройти, чтобы не врезаться в какого-нибудь проверяющего, допрашивающего матроса или мичмана на постах. Это несколько мешало проведению комплексной проверки, но нас никто не спрашивал, а поэтому процесс шел, но нервно и рывками.

На этот раз проверка флотилии была какой-то уж совсем экстраординарной, так как к нам на пульт ГЭУ забредали по очереди все, начиная от толстого эколога флотилии в чине капитана 3 ранга и заканчивая флагманским медиком, который, казалось, и сам не понял, зачем сюда пришел. Но, несмотря на это, потерянный медик умудрился накопать замечание и на пульте ГЭУ, после чего удалился с чувством выполненного долга. Само собой, такой подход дал о себе знать, и пока мы продолжали творить комплексную проверку согласно всем правилам и инструкциям, начальников собрали в центральном и устроили «бойню».

Естественно, корабль снова оказался не готов. Правда, к чему не готов, никто так и не понял. То ли к автономке, то ли к проверка штабом Северного флота. В итоге начальник штаба флотилии объявил нам организационный период до проверки флотом, которая должна была пройти послезавтра, со всеми вытекающими последствиями, а самое главное — с «якорным» режимом. Это было довольно неожиданно, так как мы и так были в дежурстве, но адмирала это не смутило, и он добавил, что это касается всех смен и всего личного состава. Контроль за выполнением своего приказа он возложил на штаб дивизии и, со слов механика, был очень доволен своим решением, пока наш командир БЧ-2, капитан 2 ранга Пак неожиданно не поинтересовался насчет денежного довольствия. Адмирал не растерялся, и хотя вопрос явно подпортил ему настроение, ответил четко и по-суворовски: «Не за деньги служим, товарищ капитан 2 ранга, а за Родину!», и обдав всех запахом хорошего французского парфюма, удалился на пирс курить. После этого проверка была быстренько свернута, и штаб удалился, оставив, правда, четыре страницы замечаний в черновом вахтенном журнале корабля. После чего ошалевший от всего дежурный по кораблю дал отбой всем тревогам, и мы заканчивали комплексную в атмосфере общей расслабухи. По завершении всего командир, без перерыва на обед, собрал командиров боевых частей в центральном посту. Теперь и ему стало ясно, что от личного состава всего экипажа можно ждать чего угодно. Народ практически месяц не был дома, денег не было, а до выхода на боевую службу оставалось меньше четырех суток. А тут еще и «якорный» режим. Понимая, что дело может плохо кончиться и неминуем социальный взрыв, невозможный при советской власти, командир приказал подвахтенную смену домой все же отпустить, но после 22.00. Но это уже не спасало положения.

После развода боевой смены, в которой я стоял дежурным по ГЭУ, на корабле по каютам потихоньку началось моральное разложение личного состава, заключавшееся в употреблении спиртного в самых неограниченных количествах. Командир, посчитав, что его решение как-то утихомирит страсти, отправился спать в каюту, а старпом, давно понявший, чем все закончится, предпринимал титанические усилия по торможению уже неконтролируемого процесса, но не преуспел в этом. Когда я, закончив расхолаживание, остановил насосы и выполз из нашей «берлоги» в 5-бис отсек, то сразу понял, что ночь будет веселой и что домой на пару часов я сегодня сбежать явно не смогу. Во всем отсеке просто столбом стоял «шильный» дух. Явно пьяных, естественно, не наблюдалось, но то, что многие под неслабым градусом, угадывалось легко и без напряжения. Причем даже те, кому все же разрешили покинуть корабль на ночь, дружно и слаженно присоединились к тем, кто оставался. Тем не менее ни шатко ни валко, а все же шло устранение очередных замечаний по проверке. В эту ночь мы со старпомом не парились, точнее, он парился сам, правда, не в буквальном смысле. За ночь командиры боевых частей и лица, их замещающие, три раза собирались в центральном посту по поводу очередных «алкоголиков», отловленных бдительным старпомом. После трех ночи ему это все надоело, и он заперся в каюте, видимо, посчитав, что все, что мог, уже сделал. А по кораблю всю ночь шатался личный состав в разной степени опьянения и состояния духа. Крепился я недолго и после перекура все же заглянул в каюту к начхиму, который к этому времени собирался уже впасть в алкогольную кому. Приняв у него грамм сто под домашнее сало, я отправился спать в каюту, оставив начхима уже сладко спавшим и даже не успевшим со мной чокнуться.

19 ноября. На построении на подъем флага в строю недосчитались шести мичманов, в основном молодых, и трех офицеров. Все они прибыли в течение часа на корабль, в разной степени помятости, но, слава богу, живые и невредимые. Командира с самого утра срочно вызвали в штаб, и до его прихода старпом, песочил по поводу вчерашнего бычков в центральном. Потом приехал командир, и впервые за все последние дни немного обрадовал экипаж. Сегодня после обеда мы выходили из боевого дежурства. Это радовало, но никак не отменяло «якорный» режим, впаянный нам флотилией. Все нерадостно обрадовались и разбрелись по отсекам. А затем опять нагрянул штаб дивизии, «помогать» в устранении вчерашних замечаний. Видимо, они и сами устали от этой кутерьмы до чертиков, потому что наш флагманский улегся подремать в моей каюте, а в каюте напротив так же похрапывал флагманский БЧ-7. До обеда было как-то спокойно, и я даже умудрился подремать на пульте, а после обеда нас настигла первая осязаемо хорошая весть: нам привезли деньги, и с трех часов дня начнут их выдачу. И как-то уже неважно было, что их привезли не все, а чуть больше половины, но этого уже хватало, чтобы оставить семье, да и на подводницкий «тормозок» в виде чая, печенья и табака тоже вроде оставалось. Остальное финчасть оставила на потом, пообещав практически озолотить нас после прихода с боевой службы, во что верилось с трудом. Но факт оставался фактом, и после обеда в выгордку «Алмаза», где засел финансист, выстроилась глобальная очередь из мичманов и офицеров.

Я умудрился получить деньги одним из первых, и то благодаря старпому, который, как только нас профинансировали, сразу вспомнил, что я являюсь старшим кают-компании. Как правило, эта «почетная» факультативная должность отдавалась кому-то из люксов, но два года назад старпом принял решение направить на этот «фронт» меня, как человека, которого он знал, и был уверен, что злоупотреблений и бардака я не допущу. И с тех пор перед каждым выходом в море и когда у офицерского состава были деньги, я, как нищий, просящий подаяние, оббегал весь крейсер, собирал со всех сумму, определенную нами же самими, и мотался по магазинам, закупая для кают компании дополнительные и не входящие в паек ингредиенты и принадлежности, типа кетчупов, соусов, новых солонок, салфеток и прочей дребедени. Вот и сейчас старпом в приказном порядке, поставив меня в очередь первым, заставил усесться рядом с финансистом и у каждого офицера изымать энную сумму, пока они все не расфукали. Процесс шел быстро, и уже через час старпом, волевым решением сняв меня с вахты, выделил мне кока мичмана Дзюбу с его личным автомобилем и практически выгнал с корабля за этими самыми закупками. Мы с Дзюбой сразу махнули в соседний и гражданский городок Вьюжный, где быстро и без суеты купили все, что надо. Причем я полностью затоварил и себя лично, начиная от сигарет и кончая разносортными баранками и презентами для семейства. После выполнения этого задания Родины мне оставалось отпустить Дзюбу домой с уговором, что мы встретимся завтра с утра у поста ВАИ. Все закупленное, естественно, оставили у него в багажнике, чтобы с утра устало доложить, что носились по магазинам до девяти часов вечера и на корабль ехать было поздно. Так я снова оказался дома около семи вечера, да еще с деньгами и подарками. Описывать радость жены не стоит, ибо, наверное, каждому будет понятна чисто женская радость, что муж не бросает ее на пару месяцев одну и голую как сокол, а все же с какими-никакими, а средствами существования, да к тому же умудрился найти время и купить мало-мальские подарки, как сыну в виде игрушек, так и ей в виде предмета гардероба, пусть и явно китайского производства. Этот вечер дома был первым и последним перед автономкой, не омраченным никакими мрачными мыслями, кроме обоюдного понимания, что расстаемся надолго. Утром я пер на пост ВАИ сумку, битком набитую чистыми кремовыми рубахами, отстиранным РБ, прессом для переплетения книг, штихелями для резьбы по дереву и прочей шелухой, без которой в автономке скучно и неуютно.

20 ноября. Утром построение было коротким и динамичным. Штаб флота должен был прибыть к 10.00, и поэтому, не теряя время, объявили малую приборку. Мимоходом услышал, что и вчера были «потери» в виде нескольких перебравших военнослужащих, но из-за серьезности момента разборки с ними оставили на потом. На проверку флотом пришлось под РБ надеть рубашки с галстуками и пилотки, отчего все сразу стали похожими на «ботаников» из центрального аппарата ВМФ на экскурсии. Проверка в основном касалась ГКП, но пару фруктов все же пошлялись по кораблю, и кое-где даже наделали кучу замечаний. Но все же основной шторм бушевал в центральном посту, хотя и к нам спустился один импозантный каперанг, долго листавший журналы, а потом поинтересовавшийся, кто у нас турбинист. Узнав, что это молодой старлей, он насупился, но когда узнал, что старшиной команды является старший мичман Птушко, жутко обрадовался, заявив, что тот у него тоже был старшиной, когда он был лейтенантом, и умчался в 8-й отсек переговорить с бывшим сослуживцем. На том проверка БЧ-5 штабом флота закончилась, так и не начавшись. А потом реальная жизнь очередной раз вступила в свои права, когда чуть ли не на головы проверяющих через люк 5-бис отсека посыпались консервные банки с сайрой в собственном соку и бумажные мешки с вермишелью первого сорта. То было очередное явление интенданта Косоротова с очередным «КамАЗом», и когда штаб флота покидал корабль, весь пирс уже был завален бумажными упаковками из-под сыпучих продуктов, и усеян просыпавшимся из порванного мешка рисом. Как и ожидалось, проверка штабом флота была если не чисто формальной, то очень к этому близкой, и совсем не стоила того, как мы к ней прихорашивались. Резюме штаба флота было простое и категоричное: ракетный подводный крейсер стратегического назначения «К-…» к выполнению основного мероприятия готов! А потому завтра — ввод ГЭУ в действие! Эту радостную весть мы услышали из уст командира на построении в обед и чуть было не расслабились, полагая по своей советско-детской наивности, что сейчас всех, кроме вахты, отпустят по домам, если не отдохнуть, то уж хотя бы попрощаться по-человечески. Как это всегда было, есть и будет, мы неверно оценивали степень милитаризма нашего командования. Командиром, в более мягкой, но все же категоричной форме, было приказано устранять замечания всех проверок до ужина, а если времени не хватит, то и до утра. Народ молча и обиженно проглотил услышанное и, спустившись вниз, рассредоточился по каютам, позвякивая шильницами и вскрывая банки с позаимствованной с погрузки сайрой. Мне это было уже все равно, так как после выхода из боевого дежурства я снова заступал на вахту по ГЭУ, на которой мы с первым управленцем в обычное время стояли через сутки. После доклада в 18.30 командир все же распустил по домам всех, не стоящих на вахте, а сам, приказав его разбудить только в случае ядерной войны, убыл в каюту, откуда не появлялся до самого утра. Народ до этого времени успел здорово поддать, но, судя по всему, и командир, и старпом, и все остальные начальники принципиально надели розовые очки и пьяненьких не замечали в упор. Через полчаса корабль практически опустел. Вахтенным инженером-механиком заступил мой друг, капитан 3 ранга Витька Голубанов, бывший управленец, а ныне комдив три. Сам свинтить с корабля даже на час он не мог, а вот прикрыть меня на несколько часов был способен без лишних хлопот. Самому ему светило попасть домой только назавтра ночью, и дай бог, на пару часов, поэтому он понимающе выпихнул меня даже раньше намеченного мной срока, правда, в обмен на то, что я принесу закусочки и мы посидим, так сказать, на посошок, перед расставанием с базой. Дома я уже по-настоящему попрощался с женой и сыном, опрокинул пару рюмок для порядка, и, загрузив напоследок портфель всем, что позабыл, уже в 00.30 был на борту корабля.

21 ноября. Посидели мы с Витькой знатно, правда, несколько переборщив с градусностью разбавленного шила, отчего проснулись оба за несколько минут до подъема флага, едва успев выскочить на построение. Старпом покосился на наши «заспанные» лица, но промолчал, ибо и без нас хватало влетевших и опоздавших. Офицеры и мичманы прощались с любимыми, семьями и берегом широко и серьезно, стараясь взять от жизни все, что не успели раньше, за те скупые часы, которые флот со скрипом и нехотя им подарил. Комендантская служба кроме пары-тройки наших мичманов, опрометчиво отправившихся домой в канадках, задержала еще и двух матросов возле магазина, да и в самом строю наблюдались товарищи, стоявшие среди сослуживцев явно на честном слове. По правде говоря, самым бодрым выглядел только командир, выспавшийся и посвежевший. На удивление, никакого громогласного бичевания провинившихся не произошло, и командир довольно миролюбиво и даже несколько умиротворенно поручил всем начальникам разобраться с «залетчиками», приказал старпому послать кого-нибудь из старших офицеров из числа люксов в комендатуру за задержанными. А затем объявили ввод ГЭУ в действие.

Вводились в штатном режиме, то есть в режиме обучения молодых лейтенантов. Работали не спеша, практически без нарушений технологических инструкций, несмотря на традиционные призывы ГКП ускорить ввод. Около 15.00 установка уже работала в штатном режиме, тревогу сняли, и люксы под разными благовидными предлогами начали покидать борт крейсера, чтобы хоть на час, но сбегать домой. Старпом, которому уже ни при каких обстоятельствах не светило попасть в родные стены, неожиданно проявил принципиальность и начал массированный отлов «беглецов», подняв для выполнения этой задачи всех командиров боевых частей. В общем начался микрооргпериод, с разборками в центральном посту, с построениями боевых частей, раздачей «пряников» и наказанием невиновных на фоне мельтешения по кораблю вездесущих флагманских. Коснулось это и механических сил, по причине самой большой численности и соответственно большего числа провинившихся. Но в принципе на корабле установилась вполне рабочая базовая атмосфера, расцвечиваемая бесконечной погрузкой продовольствия, нескончаемой малой приборкой и беспрерывными разборками в центральном посту. А домой все равно хотелось всем: хоть на пару часов, хоть на час. И никак нельзя было объяснить офицерам и мичманам, почему в мирное время, когда уже успели отменить всякого вероятного противника, когда количество кораблей и самих подводников, еще что-то умеющих и любящих свою службу, неуклонно уменьшалось, — необходимо загонять их, как волков, до пены у рта и нервных спазмов. На дворе чай, не война. И даже не холодная война.

Откровенная перестраховка лаперузов, дрожащих за свои погоны и должности и защищающих себя ценой нашего здоровья и психики, была обидна и непонятна. И, естественно, порождала обратную реакцию.

Как только ближе к ужину «рука бойцов рубить устала», и старпом, прожевав пару котлет, удалился в каюту, начался последний массовый исход экипажа в поселок. Самое удивительное, что на корабле нашлось немало людей, которые за эти дни дома побывали всего пару раз, и теперь, когда было окончательно понятно, что завтра нас в базе уже не будет, они, презрев все, рванули по домам, чтобы лишний раз обнять детей и прижать жен к груди. Приготовление было назначено на пять утра, и старпом заранее приказал в 04.30 построить экипаж на пирсе, для проверки наличия личного состава. Я просто договорился с механиком, что меня на время моей третьей смены подменит командир 10-го отсека старлей Махалов, и ушел домой на пару часов почти официально. Жена меня уже не ждала, и мой приход был неожиданным, пусть и недолгим сюрпризом. За это время кроме всего прочего я успел поменять последний текущий кран в ванной комнате и даже перебрать и вернуть на место забарахливший замок на входной двери в квартиру. А потом я ушел на корабль.

22 ноября. 08.35. «Исполнять приказания турбинных телеграфов». Ракетный подводный крейсер наконец оторвался от пирса, влекомый буксирами, и, пока еще только чуть помогая им своими винтами, начал медленно вытягиваться из губы на просторы Кольского залива. Не было оркестров и цветов, не было широких улыбок и щегольских козыряний, не было отливающих золотом парадных мундиров и кортиков и провожающих семей. Был заснеженный и обледенелый пирс, со стоящими на нем парой одиноких «уазиков». Была швартовная команда в засаленных ватниках, которая ежилась от пронизывающего морозного ветра, дувшего с парящего залива, были отрывистые громкие команды, искажаемые металлом громкоговорителя, и был командир на мостике под обтрепанным Андреевским флагом. А в центральном посту, на пультах и боевых постах сидели усталые, измотанные люди, которые так никак и не могли понять, зачем надо было выжимать из них последние соки и доводить до состояния полнейшего безразличия и даже отвращения по отношению к происходящему вокруг. Они шли в море уже не отдавать свой воинский долг, а по большей части, чтобы отдохнуть от этого сумасшедшего, неприветливого берега, на котором они, кажется, кроме своих семей, уже никому не были нужны.

Мимоходом. Авария, тащ!!!

Командир турбогруппы старлей Хлусов, парень хоть куда, личностью был яркой и впечатляющей. Метр девяносто, красавец, спортсмен, всегда отглажен, туфли блестят, того гляди, каблуками щелкнет. Судьба определила Хлусова на собачью должность турбиниста незаслуженно, случайно. Ему бы по штабам адъютантом, по паркету с папкой носиться, а он по макушку в турбинное масло погрузился. Ну не на своем месте человек, и все тут! Другой, может, смирился бы и тянул бы себе лямку, но не Хлусов. Не успев прослужить и полгода, начал молодой офицер рвать одно место, только чтоб с собачьей должности слинять. Резал подчиненных вдоль и поперек за малейшую провинность, доказывал начальству — хочу расти! Конечно, желание выслужиться для военного человека — дело вполне обыденное, да и нужное, в конце концов. Но было у старлея два недостатка. Один — нормальный для любого человека: поспать любил. Другой — ненормальный для турбиниста: технику не знал, не понимал и понимать не хотел. Недостатки свои Хлусов в глубине души осознавал и компенсировал их зычным голосом и страшными разносами, учиняемыми матросам. Которые он подкреплял навыками дипломированного мастера восточных единоборств. Матросы его не то, чтобы боялись, но спорить не любили, называли «офицером Плюсовым» и подначивали, как могли. Ну а Хлусов в выражениях с младшими себя не стеснял. Крыл как умел.

Как-то в море старпом, проверяя несение вахты, набрел в 9-м турбинном отсеке на спящего вахтенного. Хлусова как командира отсека и группы вызвали в ЦП, выстегали до соплей и отправили наводить порядок в своей богадельне. Втыков Хлусов не любил, почитал за унижение, поэтому, скрипя зубами от бешенства, ворвался в отсек и голосом, руками и ногами провел воспитательную работу с подчиненным личным составом. Как говорится, разобрался как следует, наказал кого попало. Досталось, в общем-то, всем. Попутно Хлусов обхамил даже старшину отсека мичмана Таращака, на момент проверки заслуженно отдыхавшего в каюте. Излив желчь, Хлусов успокоился, упал в кресло на БП-95 и принялся разглядывать вахтенный журнал. Через полчаса началась очередная многочасовая учебная тревога для отработки всевозможных учений и прочей каждодневной текучки.

Каково же было удивление моряков, когда, собравшись на верхней палубе для получения заданий, они обнаружили, что Хлусов спит, уткнувшись в журнал! Матросы тоже люди, не чурки деревянные, понимают, что к чему. У турбинистов взыграли чувства. Сам спит, а за ними за то же самое с кулаками-кувалдами гоняется! Моряки скучковались и, пошушукавшись, кое-что придумали. Оскорбленный мичман Таращак, выслушав делегацию матросов, заявил, что участвовать в этом не будет, но пойдет вниз в машинное отделение. И что он ничего не видел, не слышал и не в курсе. Но идея ему нравится!

Злой матрос непредсказуем. Об этом говорит вся история российского флота. Турбинисты повытаскивали свои идашки, повключались в них на атмосферу и сразу стали походить на гуманоидов с других планет. Маска, торчащие лепестковые клапаны, вздыбленные баллоны на груди, резина и сталь. Со щитов разобрали аварийный инструмент: топоры, зубила, аварийные упоры, окрашенные в ярко-красный цвет. Свет на верхней палубе выключили, зажгли лишь тусклое аварийное освещение. Для полноты ощущений приоткрыли клапан ССД, который противно зашипел, создавая иллюзию утечки воздуха. Стараясь не греметь, втиснулись на пульт и, нажав кнопку проверки сигнализации (от нее начинает звонить и греметь звонок и ревун, как при настоящей аварии) начали усиленно тормошить Хлусова.

Хлусов спокойно и безмятежно спал, как вдруг в его сознание настойчиво вонзились какие-то звуки извне. Открыв глаза, старлей обомлел: все ревет, гремит, отсек в полумраке, мигают аварийные лампы, его обступили монстры, обвешанные аварийными причиндалами. Поперек пульта лежал аварийный трехметровый брус, перевитый шлангом от ВПЛ. Хотя и несколько обезумевший от всего этого, но все же признавший в прорезиненных чудовищах своих матросов, Хлусов вскочил, схватил крайнего за грудь, затряс и закричал:

— Что! Что случилось? Говори!

Изобретатели ИДА-59 (а цифра 59 означает год издания данного аппарата) о возможности переговоров при надетой маске забыли. Поэтому из-под маски моряка раздались звуки, лишь отдаленно напоминающие человеческий голос. Охваченный паникой Хлусов из всей этой ахинеи уловил лишь два слова — пожар и вода. А может, ему это от испуга померещилось — не знаю. Моряки, похватав инструмент, разбежались по отсеку, оставив растерянного и испуганного Хлусова одного. «Что делать? Что делать? Что делать?» — пульсировало в висках старлея. Заверещал «Каштан», вызывая на связь с 8-м отсеком. Посвященный в затею вахтенный восьмого с нарочитой дрожью в голосе спросил:

— Девятый? Как обстановка? Какой уровень воды? Что с возгоранием? Командира отсека нашли?

Хлусов так дернул шнур переговорника, что чуть его не оторвал.

— Нормально! Не мешайте, справимся!

Переключив связь на машину (нижнее помещение), Хлусов колотя от нервной дрожи по пульту кулаком, просто завопил:

— Машина! Уровень воды в трюме! Повышается?

Снизу хихикающие моряки, прикрыв для правдоподобия кулаком переговорник «Каштана» и имитируя как можно правдоподобнее рев воды ответили:

— Воды метра полтора. Пожар потушен. Пострадавших нет. Только Таращака головой ударило, но он в порядке.

Лихорадочно соображая, как оправдаться перед ЦП за длительное отсутствие на связи, но понимая, что промедление смерти подобно, Хлусов решительно вызвал ЦП:

— Центральный! Пожар потушен. Уровень воды в трюме полтора метра. Пострадавших нет. Был внизу во время тушения пожара. Проверил лично: очаги возгорания отсутствуют.

В ответ только ойкнули. В центральном посту царила исключительно мирная обстановка. Командир, пока корабль воевал сам с собой, читал Агату Кристи и пил чай. Остальные, потихоньку переговариваясь (дабы не дразнить шефа), терпеливо ждали конца отработок. От известия об уже потушенном пожаре и наводнении вся вахта центрального поста окаменела, а уж командир.

Через пару секунд по кораблю уже разносился самый настоящий сигнал аварийной тревоги. Надо ли говорить, что началось потом. Матросышутники такого не ожидали и не планировали. Все закрутилось по полной программе! Замордованный Хлусов только потом заметил, что в отсеке звенит мирная «проверка сигнализации», что совсем нет запаха дыма, что инструмент как-то аккуратно разбросан, совсем нет воды и вообще нигде никаких следов катастрофы. Но это все было потом. А так в течение почти часа экипаж всей подводной лодки, проявляя массовый героизм, боролся с мифической аварией. Слава богу, ВВД и ЛОХ в отсек не подавали. Ума в центральном посту хватило, хотя было желание все сразу и потушить, и воздушком подпереть. Панике-то все подвержены, в той или иной степени.

После «ликвидации аварии» Хлусова выдрали по полной схеме. Как говорил мой первый механик: «даже в те места, куда рука не достает». Отстранили от вахт, лишили всех денежных надбавок, выдали новые зачетные листы по всем существующим темам и многое-многое другое. Матросам врезали тоже. Но не так больно. И посоветовали — будет спать командир отсека, звоните в центральный пост. Но шуточек хватит! Можно и инфаркт заработать.

Всего один день

Посмотришь, бывало, в телевизор, послушаешь умные речи погонистых адмиралов, из числа бывших замполитов, мол, «ходили мы походами», подумаешь: а кто, собственно, кроме нас самих, может рассказать о походе-то? Ну не о «героических» буднях походного штаба с многочасовыми «терзаньями» у карты Мирового океана с подстаканником в одной руке и бутербродом в другой, а так… попроще, о самом насущном: о том, как живут в море. Героизм оставим на совести политруков, это для них выход в море — героическое событие, а для подводника — просто работа.

Я стоял на вахте всегда в 3-й боевой смене. Только в самом первом походе довелось мне 90 суток просидеть в первой смене, но все остальное время только в третьей. А делятся боевые смены по времени так: первая смена с нулей (24.00) до четырех утра, вторая смена с четырех до восьми, а третья с восьми до двенадцати, и поехали заново: первая, вторая, третья. И так месяца три. А поскольку я был КГДУ-2, вторым управленцем, «начальником» левого реактора, то и присутствовал на ПУ ГЭУ во все тревоги и по всем общекорабельным мероприятиям. А вахту на ПУ ГЭУ несли одновременно три человека: один управленец на правый борт, он считался как бы старшим на пульте, один — на левый борт и еще один оператор, мичман или офицер, — на пульт управления электроэнергетическими системами (ЭЭС) корабля. Да. Еще за пультом ГЭУ, в своей каморке дремал киповец, все. Вот такая компания. Ну что ж, поехали! Всего один день. Простой день рядового дальнего похода ракетного подводного крейсера стратегического назначения.

24.00. Команда о начале развода по «Каштану» уже прозвучала. Но топота ног над головой еще не слышно. Мы вентилируем пульт, чтобы пришедшая смена завалилась не в предбанник, а в помещение с комфортной атмосферой. Это я на нашей вахте сторонник прохладного воздуха, и вентиляция пульта идет постоянно, а вот вторая смена, стоящая самую «собачью» вахту с 04.00 до 08.00, этого не приветствует и подремывает свои четыре часа при температуре за тридцать градусов. И нечего удивляться, пульт ГЭУ — это пятачок четыре на четыре метра, а вот приборов на этом пятачке далеко за сотню и даже не одну. А любой прибор, как известно даже домохозяйке, имеет свойство при длительной работе нагреваться. Отсюда и температура соответствующая.

— Первой боевой смене на вахту заступить! — наконец прохрипел «Каштан».

И сразу над головой затопали разбегающиеся по постам люди. Пульт находится прямо под средней, проходной палубой 3-го отсека, над ней центральный пост, под ней ПУ ГЭУ, киповня, каморка начхима — ЦДП, штурманская выгородка и единственный на весь отсек гальюн. На средней палубе рубка связи, выгородка ЗАС, «Алмаз» и вдоль всего левого борта пирамиды, то есть сейфы с оружием.

На пульт вваливается смена. Как всегда сморщенный и весь в шрамах от подушки командир 7-го, реакторного, отсека каплей Бузичкин, командир 10-го отсека молодой старлей Вавакин и электрик, командир 6-го отсека старлей Спесивцев. Ритуал смены с вахты прост до лаконизма.

— Все, как всегда. Идем на 22 %, по 80 вперед. Испаритель восьмого на пресную.

Страшно хочется курить. Пользуясь статусом «годка», покидаю пульт без команды «Подвахтенным от мест отойти». Надо спешить в 5-бис отсек, к курилке, пока туда не выстроилась очередь человек в двадцать. Вообще, в курилке положено курить по четыре человека, там и сиденья всего четыре, но, как правило, туда набивается человек по шесть, особенно после вахт, или между тревогами. Более всего этим недоволен начхим, в чьем заведовании она находится. Чем больше народа — тем чаще фильтры менять приходится. Без очереди в курилку ходит только командир, наездники-адмиралы, оба старпома и некоторые особи из походного штаба, ну те, которые понаглее. Попытки остальных пролезть без очереди встречают очень серьезный и единодушный отпор от всех категорий моряков. Курилка — территория нейтральная, и уставами не предусмотренная.

00.10. Перекурить успел без очереди. Правда, в пятом отсеке выпал на идущего в ЦП старпома, но тот был в хорошем настроении и ничего не сказал. Хотя хрен его знает, сейчас прибежит в центральный и запишет замечание. Это, конечно, фигня, но вахтенный офицер смены будет долго нудеть по этому поводу, прося не наглеть и пожалеть его нелегкую судьбу. Быстренько спустился на свою палубу, сполоснул руки — и в каюту. Там переоделся в кремовую рубашку с погонами. Вход в кают-компанию в рабочей одежде запрещен. Каждое место за столами расписано давно и навсегда. Смена есть смена. Наконец пошла команда о пересменке. Не дожидаясь следующей команды, иду в кают-компанию.

— Третьей смене пить чай!

Я уже за столом. Мажу масло на хлеб, сверху сгущенка. Творога не хочется. Никогда не любил эту сублимированную искусственную и мокрую массу. Хотя многим нравится. Это сейчас, в нынешние времена, вечерний чай — так это просто чай, без реального сытного перекуса, а раньше все было посолиднее. Сыр, колбаска, вареньице. Красную икру, вино и воблу, по общей договоренности, мы не употребляем: интендант отдаст в конце похода, прямо перед базой. Домашних деликатесами порадовать.

00.20. Я снова в курилке. Снова успел до аншлага. Большая часть смены еще допивает свой вечерний напиток. Теперь можно и на боковую. Хотя нет, сначала надо в душ залезть, да и рубашку постирать не мешало. Помыться на корабле вроде как бы и не проблема, но в то же время удовольствие, доступное не всем. Официально каждый день положено плескаться кокам, ну, это понятно: приготовление пищи требует чистых рук. А вот всем остальным официально мыться можно только один раз в неделю. По субботам. В банный день. Тогда и сауна на офицерской палубе раскочегаривается, и никаких вопросов ни у кого это не вызывает. А неофициально. Основной массе экипажа в течение недели эта радость жизни недоступна. Кроме электромеханической боевой части, БЧ-5, к основному ядру которой я и принадлежу. Об этом знаю все, включая командира и любого штабного, хоть раз выходившего в море, но бороться с этим невозможно. Причем абсолютно невозможно. В обоих турбинных отсеках имеется по тамбур-шлюзу, предназначенному для аккуратного и безопасного выхода из «машины» в разных нехороших ситуациях. Они же по совместительству и душевые. Заходи, задраивай нижний люк и плещись, сколь душе угодно. Внизу турбина, пар под 300 градусов, кипятка хватит на все. Есть такой же и в реакторном 7-м отсеке. Он вообще предназначен именно для помывки, нержавеющие переборки, иллюминаторы в дверцах, раковина красивейшая со смесителем специальным, как в операционной. Так она для этого и предназначена, лечить, а точнее отмывать зараженных и облученных при аварии в отсеке. Слава богу, у нас ее пока для этого не использовали, повода не было, поэтому и плещется личный состав реакторного отсека в свое удовольствие. И кстати, такая вот несанкционированная радость очень коробит группу «К», во главе с командиром. Он-то как раз, да и старпомы тоже, могут в любое свободное от вахты время открыть сауну и там оттянуться, но вот то, что это могут делать и другие, наравне с ними, как-то колбасит наших командиров и начальников. Принцип нарушается, что дозволено Юпитеру… сами понимаете. Поэтому с таким явлением, как мытье в корме в неразрешенное время, ведется борьба всегда и безуспешно, но под благородным предлогом сохранения материальной части, и более экономного расхода воды. Бред, конечно, но что люксам докажешь? Кстати говоря, и от сауны у меня ключ тоже есть. Свой. И все вплоть до командира это знают. И самое большое, что меня ожидает, если я пойду туда мыться и буду обнаружен, так это фраза «Да ты просто обнаглел, Белов!», и не более. «Годковщину на флоте еще никто не отменял». Но мне надо еще и рубашку постирать, поэтому иду в восьмой отсек.

По дороге заглянул в каюту старшины команды турбинистов старшего мичмана Птушко, разрешения спросить. Он там царь и бог, ветеран, в море пошел, когда я только родился. 33 боевые службы, да еще и турбинистом достоин, на мой взгляд, минимум Героя Советского Союза, без малейшей иронии. Птушко, естественно, разрешает и, позвонив в отсек, просит все приготовить. Иду в восьмой. Вахтенный уже все приготовил, но для начала спускаюсь в «машину», к вахтенному на маневровом устройстве. Рубашку же надо постирать? Кстати, стирают одежду турбинисты оригинально. Наверное, нигде так не стирают. Берется разрезанная на половинки пластиковая бочка из-под шихты, заливается водой и туда строгается хозяйственное мыло. Ножом. Затем берем шланг и подсоединяем его к колонке с клапанами для дачи проб пара. Другой конец суем в бочку, бросаем одежду и потихоньку приоткрываем клапан. В холодную воду начинает поступать пар, с температурой градусов эдак 250 по Цельсию. Вот и все. Остается только сидеть и помешивать. Через полчаса закрываем клапан. Споласкиваем одежду. Никогда в жизни, ни в одной стиральной машине я не видел такой белизны и чистоты одежды после стирки. Затем одежда, даже в мокром состоянии, выносится на верхнюю палубу, где запускается огромный, в метр диаметром вентилятор верхнего помещения, и рубашка в расправленном виде кидается на всасывающую решетку вентилятора. Все. Через 15 минут рубашка сухая и чистая. Только немного ребриста, из-за сушки на решетке.

Рубашку я отдал вахтенному. Тот подал пар и стирка началась. Пошел в тамбур-шлюз. Минут десять с удовольствием смывал с тела пот, накопившийся за последние сутки. Потом попил в нарушение всех инструкций чайку с вахтенным, спустился вниз, забрал уже постиранную рубашку, и присобачил ее к вентилятору. Посидели еще минут десять, поговорили. После чего забрал практически высохшую рубашку и пошел в каюту. По дороге перекурил в полупустой курилке. Подвахтенный народ уже почти весь угомонился и спал. В каюте закинул свисающую с верхней шконки руку соседа, КГДУ-1, капитан-лейтенанта Кости Скворцова обратно, разобрал постель и улегся. На часах 01.50. Еще рано, но сегодня бессонницы не наблюдается. Уснул.

07.00. Просыпаюсь от нерешительного потряхивания за плечо. Вахтенный 5-бис вкрадчиво бубнит в ухо:

— Тащ, кап третьего ранга, на завтрак пора… смена скоро. Скворцов звонил, просил разбудить вас.

Встаю. На автомате иду в умывальник, чищу зубы, ополаскиваю лицо. Вставать в это время хуже всего. Вроде на берегу так же встаешь, даже раньше, но такого вареного состояния никогда дома не бывало. Переоделся. Пошел в кают-компанию. Быстренько запихнул в себя завтрак. Надо успеть перекурить, а то помощник — перестраховщик, объявит построение на развод вахты обязательно пораньше, чтобы все собрались вовремя. Вернулся обратно в каюту. Переоделся. ПДУ на плечо и в курилку. Помощник уже там, с деловым и сосредоточенным видом пускает дым.

— Борисыч, давай быстрее, сейчас уже команда на развод будет.

Ага, дождался! Это он во время вахты может отпроситься у старшего в ЦП, проверить вахту и сбежать на перекур на законных основаниях, а мне четыре часа сиднем сидеть. Разве только у кого-то из наших бессонница разгуляется и он забредет на пульт, да и подменит минут на десять, да и то на утренней вахте это маловероятно.

07.45. Развод вахты в 4-м отсеке. Помощник что-то нудно вещает про бдительность и внимательность. Слова правильные, но когда неделями выслушиваешь их минимум два раза в сутки, они надоедают до зубной боли. Напротив пытается проморгать слипшиеся глаза еще не до конца проснувшийся ВИМ, капитан-лейтенант Муравьев, по прозвищу Солитер, прозванный так за неимоверный аппетит и невероятную худобу при этом. Он, как всегда, проспал завтрак и теперь пытается уложить в кармане засунутые в спешке бутерброды. Наконец, ритуальная часть заканчивается, и звучит команда «По местам!».

08.00. Вваливаемся на ПУ ГЭУ. Духота страшная, и все в полуобморочном состоянии. Сразу включаю вентиляцию. Ребята начинают шевелиться.

— Паш, все в порядке, как только подобьете питательную воду, испаритель восьмого переведете на пополнение пресной. Я пошел курить. — Костик схватил в охапку ПДУ и двинул к двери.

— Костя, аккуратнее там, вроде Фюрер в 5-бис караулит, ловит, кто без команды от мест отойдет, — счел нужным предупредить я. Фюрером у нас, за глаза называли замполита за глубокую идейную убежденность в собственной правоте, а больше за усики, подозрительно смахивающие на усики главного нациста.

— Насрать! Меня уже лишать нечего.

Костя вышел, и сразу захрипел «Каштан»:

— Есть, четвертый.

Это значило, что четвертый отсек уже доложил, пришла наша очередь.

— На пульте ГЭУ, по боевой готовности № 2 подводная, 3-я боевая смена на вахту заступила. В работе реакторы обоих бортов на пониженных параметрах по 22 % мощности, ГТЗА на винт, по 50 оборотов переднего хода, АТГ под нагрузкой, по 2500 Ампер на борт. Холодильные установки в РВО на свои кольца кондиции. Испарительная установка восьмого в работе на пополнение запасов питательной воды. Запас питательной воды 22,1 тонны. Сопротивление изоляции основных силовых сетей в норме. На вахту заступили: капитан 3 ранга Белов, капитан-лейтенант Арнаутов, старший мичман Мигун.

Эту молитву каждый из нас знал назубок. Особым шиком считалось говорить это на докладе так быстро, что придраться было не к чему, но и понять в центральном посту, что к чему, было совершенно невозможно.

— Есть пульт. Борисыч, потом перезвоню, скажешь, что к чему, — по голосу Солитера было ясно, что мой доклад удался.

— Подвахтенным от мест отойти.

Началась моя вахта.

08.20. Утренняя вахта всегда самая спокойная, если нет всплытий на сеанс связи или каких-нибудь учебных или, не дай бог, аварийных примочек. Весь корабль наконец утихомирился, расползся по каютам и распластался по шконкам. На центральном посту в командирском кресле тихо дремлет старпом, и все в ЦП разговаривают вполголоса, не дай бог, придет в себя и начнет со злости дурить. Полудрема центрального передается на весь корабль. Эти четыре часа — самое тихое время в подводных сутках. Кто не спит — тот в полудреме. Пульт ГЭУ не исключение. В эти четыре часа ничего не хочется, только закрыть глаза. Я сижу, точнее, полулежу в кресле. Ноги заброшены непосредственно на панель управления. Вообще, такая поза один в один копирует классическую позу ковбоя в рядовом голливудском боевике. Но это здесь ни при чем, просто это самая удобная позиция для тела, позволяющая комфортно расслабиться. На вахте спать, естественно, нельзя, тем более на пульте управления ядерной энергетической установкой. Но вот что удивительно: по рассказам ветеранов атомного флота, давнымдавно, в былинные годы расцвета морской мощи государства, управленцам на пульте ГЭУ обязаны были перед вахтой, а при желании и во время нее давать крепко заваренный натуральный кофе, чтобы не спали и не тянуло и вахту чтобы несли не смыкая глаз. Времена уже не те, и нынешние флотоводцы с остервенением борются с чайниками и кружками на пульте, а мы с неизменным единодушием противимся этому и боремся с этим тупизмом и несправедливостью.

Самое смешное, что сам командир, несущий вахту в центральном посту, хлещет его в открытую (на то он и командир, необсуждаемая персона), но он же может спуститься со скуки на ПУ ГЭУ с кружкой в руке и начать нас сношать по полной за такую же кружку, причем стоя на такой же вахте. Командиру и штурманам можно, они же кораблем управляют, а мы так… сбоку припека с двумя ядреными котлами. Да и бог с ними, с люксами этими, это у них снобизм играет, мол, мы адмиральские погоны с детства во сне видели и трусы расцветки военно-морского флага еще в школе носили! Все равно, как авария, так только механики всю эту братию из говнища-то и вытаскивают, и, слава богу, не все люксы — высокомерные болванчики.

08.40. Чаю мы все же попили. Арнаутов тоже как-то неправильно позавтракал, а потому припер на пульт пакет пряников еще из береговых припасов, собранных женой. Пряники хранились грамотно, не засохли до состояния булыжников и были восприняты нашим маленьким коллективом благожелательно. Перекусили, попили. Не помогло. Мигун, кажется, так и задремал с недоеденным пряником в кулаке, меня же сон окончательно не уложил, а вогнал в состояние нирваны, когда вроде бы вокруг все видишь, все слышишь, все понимаешь, но как бы и не присутствуешь. Арнаутов как старший на пульте и ответственный офицер с дремотой боролся всеми силами, то роняя голову на грудь, то с видимым усилием поднимая ее снова в вертикальное положение. Словом, бил поклоны пульту. Вот таким манером мы и несли вахту. Никто нас не проверял, мощность и ход не меняли, никаких телодвижений в ЦП не наблюдалось. Так, в бессознательном положении, прерываемая только получасовыми докладами в центральный, и протекла наша утренняя вахта.

11.00. «Каштан» прокашлялся и призвал: «Первой смене вставать! Умываться». С этой командой встали и мы. Заполнять журналы. В этом, кстати, есть великая сермяжная хитрость — заполнять журналы не в течение вахты, как положено, а в конце. Если, не дай бог, что-то случится, можно будет постфактум заполнить журнал так, чтобы происшествие серьезным людям из береговых органов было представлено в «правильном» свете. Пока заполняли журнал, долго смеялись над Мигуном. Мефодьич мичман был заслуженный, немолодой, до подводных лодок лет двадцать протрубил в гражданском флоте, и по причине заслуженного для подводника возраста (за сорок лет) был подвержен сонливости, особенно по утрам. Самое веселое было то, что команда его не разбудила, но, видимо, в сонном организме внешние звуки что-то затронули, и Мигун начал во сне быстро перебирать ногами, как метко выразился Арнаутов — «сучил ножками». И наряду с этим физическим упражнением Мефодьич начал усиленно разминать пряник, уже третий час как зажатый в ладони. Вдоволь наржавшись над неосознанными действиями мичмана, мы, наконец, его растолкали, вручили голяк и предложили убраться на пульте перед сменой, так как руки у него были сильными, и бедный пряник в процессе разминания раскрошился минимум на полметра вокруг.

11.40. Первая смена уже построилась на развод. Самое дурацкое время — это обед. Первая смена уже пообедала. Сейчас, по идее, обедает вторая смена. Но они улеглись спать только в начале девятого, и поднять их на обед не очень благодарная работа. Большинство второй смены, как правило, обед просто херят, предпочитая поспать лишний час. А наша смена должна смениться, быстро пообедать и в 12.30 уже мчаться обратно по боевым постам, по тревоге. То есть, объясняя простым человеческим языком, на то, чтобы сполоснуться, пообедать и перекурить у моей смены максимум полчаса, и это при условии, что заступивший вахтенный офицер не будет сильно выпендриваться в ЦП и произведет смену быстро и без проволочек.

12.05. Смена пришла. Бузичкин снова помят со сна, как пергамент. Обед естественно, проспал. Снова не дожидаясь команды, несусь в 5-ис отсек. Интересно, какой же такой умелец придумал этот распорядок, когда на обед при выполнении всех команд остается 10–15 минут. Даже в наших могучих Уставах ВС, кажется, оговаривается гораздо большее время. Успел облить лицо водой, ударным темпом проглотить первое, второе и салат. Но курить пришлось уже при прозвучавшей тревоге.

— Учебная тревога! Для осмотра кабельных трасс, трубопроводов забортной воды и средств регенерации!

Суета суетой, а перекур — святое. Докурил. Изображая стремительный бросок, не спеша добрел до пульта. По дороге, в 4-м отсеке, получил втык за опоздание на тревогу от едва проснувшегося старпома, на мое горе высунувшегося из каюты со сморщенным лицом. На пульте выгнал в отсек зевающего Бузичкина, и упал в кресло, не успевшее за полчаса потерять форму моего тела. В правом кресле тихо «умирал» Скворцов. На шконке пытались примоститься сразу два комдива: наш комдив раз, капитан 3 ранга Серега Полупанов, мужчина в теле, обросший тяжелым мясом за время нелегкой подводницкой службы, с медвежьей косолапостью в ногах, и комдив два, небезызвестный Солитер. Победил срок службы, и Серега улегся во весь рост, а Солитер, усевшись на край шконки, начал причитать о скудности обеда и жадности интендантов. Песня была знакомая, для него родная и традиционная, и на нее никто внимания не обращал. Тема продуктов питания для Солитера была самой актуальной, всегда и везде. Тем временем Костик выразил желание попить чайку. Возражений ни от кого не последовало. День начинался, и сон надо было изгонять из организма. Вообще, в этой учебной тревоге было и некое позитивное зерно. Надо было осмотреть механизмы, насосы, трубопроводы, все свое заведование, выяснить, не течет ли где, не искрит ли, все ли в порядке. Так оно и было бы, но дурацкий распорядок дня вынуждал почти час после тревоги «засланным казачкам» из группы «К» отлавливать в 5-бис отсеке недоевших, недоспавших и недокуривших моряков.

— Закончить осмотр кабельных трасс, начать отработки первичных мероприятий по борьбе за живучесть!

Осмотр плавно перетек в отработки. Тоже очень нужное мероприятие. Моряк должен уметь бороться с огнем, водой и прочими аварийными пакостями. Должен уметь спасти свою жизнь и жизнь товарища. Это святое. Но у нас и святое умеют сделать невыносимым. Как говорят, не из говна сделать пулю, а наоборот. Ничего реально нужного и просто познавательного для личного состава, а стандартный набор действий по одеванию СГП, действиям с раздвижными упорами, пластырями, досками и обесточиванию механизмов. Вырабатывание автоматических действий — это, конечно, правильно и верно, но даже самый последний матрос понимает, что, при получение пробоины, даже на глубине метров 50, заделать эту пробоину пластырем, изобретенным в начале прошлого века еще дедушкой Крыловым, просто невозможно. И невозможно наложить жгут на трубопровод под давлением, смотря, естественно, под каким, без шансов лишиться какойлибо части тела.

Довелось мне видеть, как один матросик случайно наступил на трубу, в которой свищ был практически миллиметровый, да вот давление было такое, что этот свищ и видно не было. Так парню эта невидимая струйка оторвала полсапога вместе с пяткой. Куда уж такое заделать-то, под водой, да на глубине метров эдак 100? А наши спасательные костюмы и аппараты? Уж не знаю, правда или нет, но говорят, что ИДА-59 — как раз 1959 года разработки. Вот и не пойму, то ли денег как всегда нет, то ли голова не на том месте у наших московских «спасателей», но почему у нас все аварийноспасательное имущество, если не осколок еще царских времен, то уж однозначно из репертуара дизелистов времен Отечественной войны. Ну да ладно. Тема щекотливая. И не о ней сейчас разговор. Вот и проходят отработки эти примерно так: по отсеку разбрасывается аварийно-спасательное имущество, разворачиваются шланги ВПЛ, чтобы видно было, что отсек усиленно занимается отработкой мероприятий, а на самом деле занимаются матросы по плану командира отсека кто приборкой, кто еще чем. Конечно, не все так плохо: в некоторых отсеках, и устраивают настоящую «войнушку», но так как на кораблях все более болеют не за знания, а за надраенность линолеума, и командир отсека более всего получает по балде не за обученность личного состава, а за грязь в трюме, то и занятия эти не так уж часты, ветошьюто махать поважнее будет. Мы на пульте тоже распускаем шланги от ШДА, и продолжаем чаевничать.

— Начать отсечные учения по борьбе за живучесть!

По этой команде командиры отсеков начинают давать в отсеках вводные. Горим, тонем, током бьет, народ из соседних отсеков эвакуируем. Эти отсечные учения проверяет группа «инспекторов», включающая старпома, помощника, замполита и кого-нибудь из походного штаба. Естественно, предварительно перекурив и разогнав из курилки всех нерадивых военнослужащих. К нам тоже вваливается флагманский механик. Капитан 2 ранга Пашков свой человек, из наших, десятка полтора лет сам оттарабанил на пульте и в корме и цену учениям на пульте знает. Комдивы на всякий случай принимают вертикальное положение, и Полупанов, давя зевоту, докладывает:

— Товарищ кавторанг, на пульте ГЭУ проводятся отсечные учения по борьбе за живучесть. Тема занятия: срабатывание аварийной защиты реакторов обоих бортов при повышенном CO в отсеке. Тока щас из масок выскочили.

Пашков плюхается на шконку.

— Задницу-то хоть подвинь, когда флагманский сесть хочет, сосунок! — Пашков двигает локтем Солитера, по молодости еще робко относящегося к флагманским механикам.

— Это ты береговой шушере заливай, что ты здесь отрабатываешь! Куда чайник спрятали? Молодежь, разве не видно, что я чайку хочу? Давай быстренько!

Пока закипает чайник, Пашков успевает обсудить с комдивами и нами реальное состояние «железа», что-то подсказать, за что-то трахнуть, над чем-то посмеяться. Потом, вытерев пот и взглянув на часы, говорит:

— Ну до конца этого лицедейства еще минут двадцать, пойду перекурю и корму трахну… на всякий случай. Серега, курить хочешь?

Полупанов кивает.

— Само собой, Юрий Сергеевич!

— Пошли, медвежонок, курилку проверять!

До того сидевший молча или невпопад отвечавший на вопросы Солитер вскидывается.

— А можно и мне, тащ кавторанг?

— Можно всраться, а для тебя — разрешите! Молод еще, да и кто старшим на пульте останется?

И они покидают пульт, оставив комдива два с глупой улыбкой на лице, при дружном хохоте с нашей стороны.

15.00. «Каштан» оживает и вещает умирающим голосом нашего механика, командира БЧ-5, капитана 2 ранга Ерофеева Михал Анатольевича. Он очень хороший мужик, и как мы сидим на пульте во время всех общекорабельных мероприятий, так и он сидит в ЦП наравне с нами. Но солидный для подводника возраст — 44 года — дает о себе знать, и механик страдает постоянным и хроническим недосыпом, что явственно слышится в его голосе.

— Отбой всех тревог! Первой смене заступить!

Вот так всегда. Дневная первая смена на вахте стоит не более полутора часов. Два с половиной часа за них, вместо того, чтобы отдыхать, стоим мы, КГДУ-1 Скворцов и КГДУ-2 Белов. Прибегает окончательно проснувшийся за эти часы Бузичкин. Он одновременно и зол, и весел. К нему на БП-65 заглянул замполит и, как всегда, сунулся туда, куда нормальный человек не полезет. В бачок для аварийного запаса воды. И нашел там тертый-перетертый номер журнала «Плейбой». Бузичкин, естественно, об этой «мине» не подозревал, наличие воды в бачке не проверял недели полторы и получил по полной программе за сексуальную напряженность личного состава. Потом на запах прибежал помощник командира и заявил, что по нынешним временам «Плейбой» — просто периодическая печать, не более, а вот отсутствие воды в бачке — практически преступление. В итоге замполит и помощник сцепились над злосчастным бачком и «Плейбоем» в жесткой схватке, выявляя приоритеты для посадки на кукан бедного Бузичкина. В итоге помощник победил, но замполит в вечерней общекорабельной «молитве», а правильнее, в подведении итогов дня по корабельной трансляции обещал помянуть и «Плейбой», и прочее блядство.

15.30. После всех тревог и учений возникла очередь в курилку, не менее 20 человек. Надо успеть до заступления второй смены обникотиниться и спрятаться в каюту. Все обсуждают предстоящее всплытие на сеанс связи под перископ. Ждут новостей. Там, на Большой земле — чемпионат мира по футболу, а мы не в курсе, что там происходит. Мне футбол по барабану, а вот то, что всплытие — после нолей часов, совсем не радует. Значит, ночью поспать придется часа на три меньше.

Перекурил и растворился в каюте. Там никого нет. Скворцов на вахте. Сейчас объявят пересменку, а потом сразу, минут через пять, не дав никому из сменившихся ни минуты на личные нужды, объявят занятия по специальности. Мутное такое время. Тревоги нет, офицеры и мичманы начнут дрессировать молодежь в отсеках и на постах, попутно занимаясь повседневными делами в своих углах. По уму и совести, я тоже должен быть на ПУ ГЭУ, учиться военному делу настоящим образом, но как-то не очень хочется. Да и по правде говоря, знаю я это все давно, это же практика, а не теория. Поэтому, пока никто не хватился, можно и голову уронить на подушку. Есть еще один вариант: пробраться на нижнюю палубу 4-го отсека и немного заняться спортом, а то и так жирку за последний месяц зримо добавилось, но со слов вахтенного, туда уже спустился большой старпом, а вот с ним мне в это время не по пути. Поэтому предпочтение отдается здоровому сну подводника.

17.00. До чего же быстро засыпается днем! Так бы и ночью. А то шатаешься до двух часов и никак. А тут только голову положил, и все! Темнота. Разбудил меня вахтенный отсека, тихонько поскребшись в дверь каюты.

— Тащ… малая приборка. Старпом сказал, лично вас разбудить.

Вот еще одна несправедливость: малая приборка. Идет она у нас полтора часа. Про большую приборку и говорить нечего. Она может идти с утра до ночи. Но на время приборки я опять должен идти на пульт и менять командира отсека, чтобы он проруководил этой самой приборкой у себя в отсеке. Раз старпом самолично… придется идти. Добрел, чертыхаясь, на пульт. Упал в кресло. Предусмотрительный Мефодьич выставил у двери обрез с ветошью, мол, и мы тоже убираем, а сами увлеченно гоняют со Скворцовым в нарды. У Кости уже не сонный вид, пшеничные усы топорщатся вверх, и вообще выглядит он молодцевато.

— Паша, грамулечку не хочешь?

Костик не алкаш, в общем понимании этого слова, он просто имеет свойство так взбадриваться. И если одного алкоголь расслабляет и тянет в сон, то на Костю он оказывает диаметрально противоположное действие. Его это бодрит. Само собой, такой допинг на корабле строго-настрого запрещен, но, как известно, если нельзя, но очень хочется, то можно! Главное, не перебарщивать.

— Не-а. Я лучше чайку, а то опять в сон потянет. — отказываюсь я. Откровенно говоря, я вообще опасаюсь принимать спиртное в походе. Через недельку после погружения, состав воздуха меняется на 100 %, и мы начинаем дышать искусственным воздухом, полученным из морской воды. И как-то раз я заметил, что в такой атмосфере лично на меня сила воздействия горячительных напитков увеличивается многократно. От одного самого элементарного граненого стакана могу впасть в откровенно свинячье состояние. Костя физиологически реагирует на спирт в море по-другому, поэтому иногда прикладывается в целях борьбы со сном.

Пока идет приборка достаю книжку и читаю, прихлебывая чаек. Периодически забегают комдивы, то за забытыми тетрадями, то еще за чем. Так за нардами, книгами и чаем незаметно подходит час окончания малой приборки.

18.30. Смена прибегает без задержки. Хитрый Вавакин успел во время приборки и перекурить, и побриться, и умыться, и сделать еще массу полезных для себя дел, и поэтому прибывает минут за пять до ее окончания.

— Закончить малую приборку! Третьей смене приготовиться на ужин!

Опять гонки. Бегом в курилку. Бегом на ужин. Промежуток с 18.30 до 24.00 — самое живое время на корабле. Во-первых, ужин. Обед и ужин на лодке как бы и не отличаются друг от друга ничем. Ну там нули, первое, второе, закуска. Но! Обед — прием пищи, на который может и половина экипажа не прийти, пожертвовав им ради сна, поэтому и продукты на обед идут попроще. А вот на ужин идут все. Старший в походе, командир, старпомы и прочие, причем практически одновременно. Поэтому-то ужин и есть самый главный прием пищи в походе! Самый вкусный. Самый обильный. Самый посещаемый. Но скверно то, что мы едим первые. Нам заступать через час, но мы можем начать ужинать и на двадцать минут позже, и на полчаса, пока не придет командир или адмирал, без них даже заступающей вахте жевать не разрешается. Непорядок, ежели каперанг или адмирал обед не благословил. Правда, потом никто на это сноску не делает. Пусть ужин начнется даже в 19.30 — ты и ешь, и одновременно будь на разводе, и даже заступи на вахту. Командиры наши ведут себя, как баре, по-другому и не скажешь. Это ж, наверное, так приятно чувствовать, что от тебя, даже в этом люди зависят. И их совсем небольшое свободное время.

Сегодня командиру, видать, очень хотелось перекусить, поэтому ужин начался без задержек. Борщец, курочка с рисом, винегретик, все вкусно и пристойно. Не спеша переоделся в каюте и пошел на перекур. Очередь в курилку большая, но заступающую смену пропускают без очереди. Перекурил. Вернулся в каюту. Сегодня на вечерней вахте буду заниматься переплетением книг. Захватил с собой подшивку. Остальные принадлежности — на пульте в сейфе. Пошел на развод.

19.45. Развод. Сейчас самое оживленное время на корабле, поэтому и развод проходит сурово и не буднично. Мимо строя прошествовал адмирал Поломоренко, попутно спросив перепуганного трюмного из 3-го отсека об особенностях ядерной аварии на подводной лодке «К-…» в 1968 году. Выяснилось, что трюмный об этой аварии никогда не слыхал, да он и не родился тогда еще, а по уму и знать ему таких тонкостей не надо. Но помощник получил втык, и ему было поставлено на вид. Адмирал же величаво прошествовал в кают-компанию, вкусить хлеба насущного с цыпленком-табака.

20.00. Прибыли на пульт. Там ликование: неутомимый Вавакин убил крысу. Крысы достали уже всех. На лодках как-то интересно получается. Если на корабле есть крысы, то нет никаких тараканов. Если есть тараканы, то крыс никогда не бывает. Хотя, какое из этих зол лучше, сказать трудно. Либо таракашки, падающие в тарелки с супом в кают-компании, либо крысы, грызущие все, до чего доберутся, и нагло шастающие при свете по кабельным трассам. Причем у крыс есть еще и крысиные блохи. После их укуса все укушенные места страшно чешутся и зудят. У нас на пульте стоят три металлические мышеловки. Им крысы, конечно, не под силу, но когда туда попадает какая-либо часть крысиного тела, мышеловка мешает ей сбежать, и вот тут-то доблестные операторы ядерного реактора и настигают мерзкое животное и лишают его жизни посредством молотка или других подручных средств. В этом походе на пульте изловлена и уничтожена уже пятая особь, причем три из них — дело рук Вавакина.

Тело вредительницы уже упаковано в пакет из пластиката и готово к торжественному захоронению в море посредством ДУКа. Вавакину с общего согласия выражена благодарность и присвоено переходящее звание «Дерсу Узала 3-го отсека».

20.30. Чайник уже закипел. Наша вечерняя вахта, самая приятная и веселая. Не сонная, а бодрая и содержательная. Из сейфов вытаскиваются запасы. Сало, лучок, чесночок, варенье, сухари, все, что взято с собой с берега, и все, чем угостила и снабдила Родина. После ужина на пульт мало-помалу собираются почти все офицеры из числа управленцев и электриков. Часов до 22 никто нас проверять не будет. Начальники переваривают ужин и занимаются тем же, чем и мы, только по своим каютам. Никто не мешает, и даже механик, пришедший подписать вахтенные журналы за сутки, ворча, присоединяется к застолью. Хорошие это часы: несмотря на то, что на вахте, — как-то расслабляешься. После такого «ланча», тебя подменяют перекурить, а потом, часам к десяти, пульт пустеет. Мы остаемся в штатном составе смены. Теперь можно заняться и переплетными работами. Достаю станок, и приступаю. Обрезка, корешок, переплет. Кромку опять же подровнять надо. И интересно, и время идет быстрее. Чем только в автономках я не занимался!.. И книги переплетал, и по дереву резал, и обложки для книг из пластиката ваял, и на тарелках рисовал. У каждого свои причуды… Арнаутов, тот вообще спицы достал и вяжет. Он уже и сыну, и жене по свитеру связал, сейчас на носки перешел. Обещал, если мы его с этой вязкой доставать не перестанем, под конец похода каждому по гульфику на член связать. Интересная идейка. Если ничем в походе не заниматься — можно просто свихнуться со скуки. И никакие занятия по специальности не помогут. У нас мичман был один, так он брал с собой пар пятьдесят ношеной обуви, и чинил ее весь поход. А в прошлый раз мой одногодка Сережа Остапов всю автономку творил макет крейсера «Варяг», причем двухметровый. Как его за эту дуру на пульте только не сношали! Но ведь сделал! Правда, оказалось, что с пульта его вынести невозможно: не пролезает. Так и пришлось героический крейсер на две части расчленять.

Около двадцати трех часов начало вещать «Радио Фюрера». Наш политрук подводит итоги дня, боевой, так сказать, и политической подготовки. Это весело. Зам знает родной корабль в том же объеме, как я — американский космический челнок «Челленджер», и поэтому его рассказки на весь корабль о поступлении пара в гальюны и беспорядке в аппаратных и на крышке реактора, вызывают бурный смех и оживленные дискуссии о его умственных способностях. Хотя замполит мужик сам по себе неплохой, но только вот совсем безграмотный. Они все такие, переведенные к нам с «королевского» Черноморского флота пенсию дорабатывать. Ходят по кораблю, как святые, даже страшно становится: не дай бог, что-нибудь тронут. Наш-то, слава богу, до этого не дошел, ума хватило, а вот на некоторых других «пароходах» черноморские замполиты так чудили, что и гальюны мыть приходилось, и воду из трюмов откачивать.

Вахта подходит к концу. Под завязку дня на пульт врывается командир, это у него слабость такая есть, даже скорее хобби: поймать управленцев на недозволенном занятии, вызвать в центральный пост и там иметь на виду у всей люксовской братии. Но не тут-то было! За пару минут до его «нападения» нам успели шепнуть в «Каштан»:

— Шухер! Командир на пульт!

И ничего командир не обнаружил. Мы — смена отработанная. Несколько секунд, и все в сейфах: и спицы, и клей, и чайник, и ледерин для обложек книг. Все бодрствуют, сидят в креслах с прямой спиной, как казаки в седле, инструкцию по управлению ГЭУ изучают. Несколько минут почитав на всякий случай нотации на тему: люби службу, как мать родную, расстроенный неудачей командир возвращается в центральный пост. Кажется, на сегодня все закончилось.

23.55. Развод закончился. На пульт пришла смена. Еще одни сутки прошли, еще одни сутки начались. Середина автономки. Нам еще ходить и ходить. Слава богу, сегодня выдался простой и будничный день. Никаких происшествий, никаких падений аварийных защит, никаких многочасовых тревог — обыкновенный, ничем не примечательный день. Всем бы дням такими быть. Итого: спал шесть с половиной часов, дремал в состоянии обморока часа четыре, пробыл на ПУ ГЭУ всего 13 часов. Сегодня просто повезло.

P. S. Могут спросить: а как же целых два ядерных реактора? Где глаза, напряженно вглядывающиеся в приборы? Где команды, отдаваемые в корму стальным голосом? И что это за вахта? Вы что, там только жрали, спали и мечтали о перекуре? А это все за кадром, это то, что делается само по себе, это та работа, которую ты делаешь автоматически, то, что привычно до такой степени, что обращаешь на это внимание только тогда, когда что-то неладно, и на это нужен только один брошенный взгляд, чтобы руки сами начали делать свое дело, сметая со стола и чайники, и всю прочую дребедень. Это называется профессионализмом. И я горд, что мы были такими.

Простой советский пятак

Куда идет корабль на боевую службу — из экипажа мало кто знает. На начальной стадии подготовки только командир, затем круг посвященных в эту страшную тайну постепенно расширяется. Старпомы, штурманы, связисты. Но согласно каким-то секретным директивам, да и по воле флотских работников плаща и кинжала, общая масса находится в полном неведении. А те, которые в курсе, — помалкивают. И даже когда корабль уже вышел в море, командир, объявляя боевую задачу, все равно отделывается общими фразами. Идем подо льды, или идем в Атлантику, или идем в Южную или Северную Атлантику. Вот и вся информация. Спросишь у штурмана наши координаты, он посмотрит на тебя, как на сумасшедшего, и промолчит. А почему — и самому, наверное, непонятно. Ну кому я разглашу военную тайну на глубине 150 метров? Только и знаешь: если рвем противолодочный рубеж Нордкап-Медвежий, значит, и правда, идем в Атлантику. Прорвали Фареро-Исландский рубеж — значит, уже в океане. Правильно ли, неправильно ли держать экипаж в дураках, судить не мне, но что иногда случается из-за незнания обстановки, почувствовать на себе приходилось.

На очередную боевую службу собирались, как всегда. До последних дней доукомплектовывали экипаж, аврально грузили продовольствие и проходили проверку за проверкой. О цели плавания было известно, что бороздить глубины будем где-то в Атлантике, в районе, куда после развала Союза уже много лет наши лодки не ходили. Больше ничего известно не было, да и никому эти сведения не были особо интересны. Вода — она везде вода. Штурманы в условиях строжайшей секретности рисовали карты, ракетчики проводили регламентные проверки ракетного оружия, а механики латали матчасть и носились по складам, выпрашивая лишний ЗИП. Ну вообще, все, как всегда. Ничего нового. Наконец исписали горы документации, проползли все проверки, отстрелялись и вышли в море. Как всегда, командование для перестраховки и пущей важности на борт посадило замкомдива и кучу флагманских. Практика обычная, но для рядовой автономки штабных оказалось многовато. Кроме ЗКД еще флагманские штурман, связист, механик и РЭБ. Отшвартовались, погрузились, покинули терводы и заслушали боевую задачу. По общекорабельной трансляции ЗКД очень важным голосом довел до всех, что поход не простой, а очень важный, идем как бы в Южную Атлантику и все такое про долг, ответственность и дисциплину. Ну и что? Южная, так Южная. Впервой, что ли? В район Бермуд ходили и раньше, правда, сейчас почти перестали, но ничего страшного в этом нет. Только комдив раз и турбинист засомневались: ведь чем южней, тем температура воды выше. А наши корабельные холодильные машины могут работать в двух режимах. Основной, точнее тот, которым пользуются чаще, охлаждает забортной водой. Название простое и доходчивое — РВО, режим водяного охлаждения. Просто и действенно. На севере за бортом даже летом — максимум плюс три. Хватает на все. Насосы холодильной машины гоняют забортную воду, и все довольны. Прохладно и приятно. Другой режим — пароэжекторный, он же ПЭЖ. Тут посложнее, и пар от турбины, и эжекторы, и регуляторы давления, всего достаточно. Забортная вода здесь не основное. Режим посложнее, но и холодит независимо от того, что за бортом. Но от того, что плаваем-то мы последние годы в основном в полярных водах, его и используют раз от раза, чаще для проверки работоспособности. Но флагманский механик всех успокоил. Не надо зря напрягаться, все нормально, сильно на юг не пойдем… наверное. ну будет за бортом плюс пять или семь, справимся.

Корабль успешно преодолел все противолодочные рубежи, и постепенно уходил все южнее, неторопливо продвигаясь в сторону Бермудских островов. До поры до времени оснований для беспокойства не возникало. Дни текли по повседневному расписанию, вахта сменяла вахту, техника работала без непредвиденных сбоев и поломок. Где-то на тридцатые сутки похода, после очередного сеанса связи на пульт ГЭУ пришел уже одуревший от вынужденного безделья флагмех и, усевшись на топчан, заявил:

— Москва внесла коррективы в планы. Пойдем еще южнее. Думаю, пора переводить холодилки в ПЭЖ. Вызывайте комдива и командира со старшиной турбогруппы в корму.

И дальше все пошло опять же по будничному. Холодилку 9-го отсека перевели на большое кольцо кондиции, холодилку 8-го остановили, и начали готовить ее к работе в пароэжекторном режиме. Не спеша, вдумчиво и не дергаясь. Но уже через сутки оказалось, что работать в ПЭЖе холодилка отказывается категорически. Не хочет и все. Не держит давление, и вообще, образно говоря, показывает турбинистам язык и жеманится, как гимназистка. Турбогруппа во главе с комдивом и примкнувшим к ним флагманским постепенно начала переселяться в 8-й отсек, а весь корабль продолжал жить своей жизнью, еще не представляя, что его ждет дальше. Прошло еще несколько дней. И тут я неожиданно заметил, что проснулся в своей каюте на мокрых простынях, да и сам влажный, как после душа. На корабле стало заметно теплее. Спальный 5-бис отсек и до того не самый прохладный, неожиданно превратился в своего рода предбанник, откуда хотелось куданибудь свалить. Заступив на вахту, мы узнали, что за ночь температура забортной воды значительно повысилась, что означало вход корабля в какое-то теплое течение. Потливость, неожиданно навалившаяся не только на экипаж, но и на группу «К», во главе с командиром и ЗКД озадачила и вызвала у них неуемное раздражение. На ковер в центральный пост были незамедлительно вызваны флагманский, механик, комдив, командир турбинной группы и, к нашему изумлению, зачем-то оба управленца.

— Ну что, механические силы, обосрались?!

ЗКД был строг и суров. На его насупленных бровях и грозно топорщившихся усах висели капельки влаги, а со лба и залысины они вообще безостановочно скатывались вниз, орошая лицо и палубу.

— Механик! Что за бл.? У нас что, холодилки вообще не работают?! Я пока обедал, промок весь до исподнего! Докладывайте!

Механик, милейший и интеллигентный человек, у которого самым страшным ругательством было слово «негодяй», начал негромко и спокойно объяснять, что, мол, ввод в пароэжекторный режим — операция сложная, командир группы вообще первый раз это делает, но мы ее все равно запустим, да и предупреждать заранее надо, что идем чуть ли не в тропики. Последнее просто вздыбило ЗКД.

— Кого предупреждать? Вас? Матросов? Может еще и американцам сообщим, куда идем? Механик, вы офицер, вы командир электромеханической боевой части, вы ответственны за готовность корабля к выполнению всех, я повторяю: всех поставленных задач! Даю вам еще шесть часов! Все ясно?

Механик, с каменным лицом выслушавший монолог ЗКД, кивнул головой.

— Так точно, товарищ капитан 1 ранга! Разрешите вопрос?

ЗКД обтер лоб ладонью, брезгливо стряхнув пот на палубу.

— Разрешаю!

— Мы долго еще на юг будем двигаться?

Каперанг, уже стравивший весь негатив и раздражение и превратившийся в более или менее нормального человека, вздохнул.

— С неделю точно. Что, все так плохо, мех?

И тут подал голос молчавший до этого командир:

— А что хорошего? Турбинист молодой, да и вдобавок прикомандированный, техники еще позавчера матросами были, а самих матросов отовсюду собирали до последнего дня. Один старшина команды опытный, но его на два отсека физически не хватает. Да и корабль, загнанный в дупло. Вы и сами в курсе.

Каперанг, слушая командира, механически покачивал головой.

— Да все так! И сам знаю. Если не запустите холодилку, неделька такая будет. Как в молодости.

Потом повернулся к флагманскому.

— Анатольич! Все силы БЧ-5 в корму! Постарайтесь. Пожалуйста.

Прошло два дня. За это время холодильная машина 8-го отсека три раза выходила на рабочий режим, но через пару часов переставала держать давление и валилась. За бортом к этому времени потеплело, как в Сочи в начале сезона. Самыми прохладными местами на корабле стали ракетные отсеки, где климат поддерживался собственными локальными холодилками первый торпедный отсек, в котором всегда было традиционно холодно, и десятый, где греть воздух было попросту нечем. Слава богу, холодильные машины провизионок работали без сбоев, и продовольствие портиться не начало. В остальном корабль был уже не предбанником, а сауной в процессе разогрева. Особенно тяжко приходилось на пультах и боевых постах 3-го отсека, где масса приборов и ламп без охлаждения нагревали воздух внутри выгородок чуть ли не до пятидесяти градусов. А при включении вентилятора на пульте ГЭУ из ветразеля начинал дуть влажный горячий воздух, хотя и забирался он из трюма. Вообще, третьему отсеку, в котором было сконцентрировано все управление кораблем, приходилось несладко. С ним мог сравниться только 5-бис отсек, в котором готовили пищу и спали. В обоих отсеках было, как в хороший летний день на пляже. ЗКД, наконец окончательно осознавший масштабы бедствия, неожиданно проявил глубочайшую человечность и разрешил нести вахту в трусах, являясь одетыми только на развод. Когда по палубам замелькали голые мужские тела в нежно голубых разовых трусах, корабль еще больше стал напоминать общественную баню. Начались обмороки, и наш эскулап носился по отсекам, «оживляя» народ всеми доступными ему средствами и рекомендуя всем побольше пить. Вся турбогруппа просто жила в 8-м отсеке, а флагманский, механик и комдив выбирались оттуда только на вахту. Мы же между вахтами бегали в 9-й отсек, чтобы ополоснуться в трюме забортной водой, которая хоть и немного освежала, но была все же очень теплой. Матросы между вахтами старались спрятаться от жары в трюмах ракетных отсеков, куда их до этого особо и не пускали, а офицеры и мичманы тоже разбредались по кормовым отсекам, ища место попрохладнее. Лично я, по старой памяти, три ночи спал на нижней палубе десятого отсека на ватниках, уступая ватник лишь своему сменщику с пульта ГЭУ.

На третий день этого кошмара по корабельной трансляции прошла странная команда:

— Внимание всему личному составу! У кого есть пятикопеечная советская монета, срочно прибыть с ней в 8-й отсек! Это очень важно! Повторяю! У кого есть пятикопеечная советская монета, срочно прибыть с ней в 8-й отсек!

Вещал сам командир, и это подействовало. Хотя страна и развалилась уже несколько лет назад, на удивление, одна такая монета отыскалась у какого-то матроса. Он примчался в 8-й, зажав ее в руке, после чего, буквально через пару часов, произошло чудо. Жара начала спадать. Медленно, но неуклонно. Из отсечных вентиляторов подул вполне прохладный воздух, а доктор констатировал уменьшение полуобморочных обращений к нему. Холодилка 8-го наконец вышла на рабочий режим и работала так, как и должна была с самого начала.

Корабль остывал около суток. Уже часов через шесть ЗКД приказал экипажу одеться и больше не рассекать по кораблю в трусах с торчащими из заднего кармана сигаретами. Замполит переселился из торпедного отсека в свою каюту, и у него, впрочем, как и у всего экипажа, проснулся зверский аппетит, на несколько дней задавленный нашими «военно-морскими тропиками». Мало-помалу жизнь вошла в привычную колею, и уже через неделю об этих днях вспоминали только в курилке и непременно со смехом. Я тоже смеялся, но только не над этим. После первых двух своих походов я уяснил, что трехмесячное заточение в прочном корпусе очень негативно влияет на мой внешний вид. Живот вырастал огромный до неприличия. Поэтому уже в более зрелом возрасте я старался придерживаться если не жесткой диеты, то хотя бы какого-нибудь разумного ограничения количества поедаемой пищи и ежедневно занимался минут по тридцать-сорок спортом. Вследствие чего вел строгий учет веса, каждые три дня взвешиваясь у доктора в изоляторе и вычерчивая график колебания своих килограммов на стенке в каюте. Так вот, за эти несколько «тропических» дней, во время которых я, естественно, спортом не занимался, да и на пищу практически не налегал, у меня «вылилось» из организма 5,5 килограмма веса вместе с потом, мочой и нервами. А вообще все закончилось по-флотски бодро и без замечаний. По приказу ЗКД, ситуация с холодильной машиной 8-го отсека с самого начала не нашла отражения в вахтенных журналах, и по всем отчетным документам холодилка завелась, как по инструкции, «от ключа».

Только потом, наверное, недели через две после того, как мы вернулись из похода, на одном из построений на пирсе старшина команды турбинистов старший мичман, ходивший в море еще тогда, когда я писался в штаны, подошел к нам и протянул руку. На огромной ладони лежал простой медный советский пятак с аккуратно пробитой посередине микроскопической дырочкой.

— Вот. Дроссель самопальный пятикопеечный, бл… А сказали бы заранее, что в теплые края идем, может, и не было бы этого геморроя. Холодилка-то вся убитая была. Я перед автономкой всех предупреждал, что в ПЭЖе не заработает, полностью перебирать надо. А мне все лапшу на уши вешали, не идем на юг, не идем. Эх.

И шлепнув почему-то мне на ладонь этот пятак, старшина повернулся и встал в строй.

Я сохранил этот пятак до сих пор. Он лежит у меня в одной из коробок, где я храню никому не нужные мелочи и безделушки, у каждой из которых есть своя, абсолютно неповторимая, история. А вот что бы было, если бы на корабле так и не нашелся этот медный осколок исчезнувшей державы? Да, все равно выкрутились бы.

Мимоходом: Велоэргометрия

Уж не знаю, как ныне дело обстоит, а вот в ветхозаветные советские времена государство своих военных ценило и лелеяло, даже когда они и сами этого не особо хотели. И правильно, на мой взгляд, делало. Человек, как правило, существо безответственное, о своем здоровье думать начинает, только когда подопрет или совсем невмоготу, не раньше, вот государство и брало на себя эту функцию, не обращая внимания, на «хочу — не хочу» со стороны субъектов защиты. И даже штрафовало за невыполнение этого самого «медицинского» долга. Так, в те самые времена, после каждой боевой службы весь экипаж, как один, отправлялся на профотдых, минимум 20 суток, а как правило, на 24 суток, как с куста. И самое главное: отказаться было никак нельзя, разве только в особых случаях, и только с очень серьезными, документально подтвержденными причинами. А попытаешься увильнуть, то по приезде тебе как миленькому вычтут из зарплаты за тот самый санаторий, который ты проигнорировал. Конечно, можно было взять путевку не в санаторий, а на какую-нибудь турбазу, где через пару-тройку дней неумеренных возлияний договориться с начальником турбазы, чтобы он поставил тебе в командировочном все как положено, и отпустил домой, или еще как-нибудь исхитриться, но по большому счету большинство ехало всегда. Санатории у флота были шикарные, по тем временам. Медобслуживание великолепное. Да и везти можно было всю семью. Сам бесплатно, а семья за 50 % стоимости. Красота, да и только. А там и зубы бесплатно и качественно подлечат, и проверят всего от пяток, до желудка, и на диету посадят, чтобы лишние автономочные килограммы сбросить. Да мало ли.

В тот год наш экипаж, а точнее — львиную долю офицеров и мичманов, отправили в военно-морской санаторий под Москву, в Солнечногорск. Санаторий этот до последнего времени предназначался для высшего офицерского состава ВМФ, и простых военных туда не пускали. Мы стали вторым экипажем подводной лодки в истории санатория, приехавшим туда массовым заездом, с женами и детьми. Персонал, который запугали перед этим элитарностью и привередливостью приезжающих подводников, отнесся очень и очень ответственно к возложенной на них миссии оздоровления подуставших от глубин моряков и встретили нас по полной программе, начав с общей медицинской диагностики наших истощенных организмов.

Кроме всевозможных осмотров, обмеров, взвешиваний и кардиограмм незаметно затесалась еще одна очень интересная процедура, которую я лично до этого видел только по телевизору и никогда ей не подвергался. Называлась она «велоэргометрия» и, по существу, была совсем не сложная, а даже интересная. Тебя обклеивали датчиками и усаживали на тренажер велосипеда. Потом ты, естественно, начинал с энтузиазмом крутить педали, а доктор посредством обыкновенного тормоза постепенно увеличивал нагрузку. Говорят, что это позволяло проверить не только общее физическое состояние подводника, но и оценить, как функционирует его сердечно-сосудистая система после трехмесячного малоподвижного пребывания под водой. Назначения на все обследования нам раздавали индивидуально, на разное время, чтобы не создавать столпотворения у кабинетов, и я попал одновременно только со своим командиром дивизиона, капитаном 3 ранга Гришиным Святославом Петровичем. Надо сказать, что Петрович мужчиной был заметным, можно даже сказать, русско-былинным. Светловолосый, высокий и крупный, но совсем не толстый красавец, немногословный, с хорошим чувством юмора и по большому счету добрый, как все природные здоровяки. Петрович мог и отпустить оплеуху по затылку, если было за что, но мог и извиниться перед последним лейтенантом, если был не прав. Петрович был моим первым комдивом, и всех остальных, с которыми меня сводила служба, я мог только сравнивать с Петровичем, к сожалению, почти всегда не в лучшую сторону.

Первым это обследование проходил я, и надо сказать, что вышел после него на полусогнутых, со страшной резью во всех мышцах, начиная от брюшного пресса и кончая икрами ног, и вдобавок взмокший, как после кросса. Петрович, который курил только от случая к случаю, всю автономку минимум по два часа тягавший самодельную штангу в трюме 4-го отсека и после этого залпом выпивавший банку сгущенки, снисходительно осмотрел мое трясущееся от пережитого тело и констатировал:

— Слабак ты, Борисыч! Покатался 10 минут, и уже как сопля.

И после этого, расправив богатырские плечи, шагнул в кабинет. Далее у нас обоих был запланирован визит к зубному врачу, и я остался ждать Петровича в кресле рядом с кабинетом, постепенно восстанавливая дыхание и успокаивая подергивающиеся от пережитого напряжения руки. Прошло минут пятнадцать, я уже практически вошел в норму, но мой бравый комдив все еще не выходил. Я уже начал беспокоиться, что мы опоздаем к зубному, когда дверь тихонько приоткрылась, и оттуда практически выполз Петрович. Он был словно выжатая тряпка, и тихонько матерился себе под нос. В кресло он практически рухнул, и, с трудом переводя дыхание, поведал, что испытал.

В кабинете Петровича, как и меня, заставили раздеться до трусов и облепили датчиками. За приборы уселся старенький доктор с университетской бородкой, и, поправив очки на носу, предложил начать крутить педали. Петрович, ни капли не сомневающийся в своем здоровье, снисходительно улыбнулся и подналег на педали. На удивление, они стали крутиться крайне неохотно и даже с довольно большими усилиями. Петрович поднажал, и колеса стали медленно, а потом все быстрее раскручиваться. Доктор в это время щелкал приборами, что-то записывал, и, наконец, выждав пару контрольных минут, начал уже внимательно изучать показания.

— Что-то вы, милейший, сачкуете! Показания, извините, словно у девицы-курсистки. Ну-ка поднажмите. А я вам нагрузочки добавлю.

Сравнение с курсисткой Петровичу не понравилось, но он деликатно смолчал, а только приналег на руль и еще сильнее закрутил педали. Они двигались еще труднее. Петрович уже не улыбался, а налегал и налегал на этот псевдовелосипед, который, казалось, с каждым поворотом шел все туже и туже.

— Товарищ офицер, извините, не знаю вашего звания, ну нельзя же быть таким лежебокой! У вас показатели на уровне пятиклассника. Напрягитесь же. — и доктор снова что-то подкрутил на приборе.

Петрович побагровел и напрягся в очередной раз. Светлые мысли о своем физическом совершенстве уже давно покинули его голову. Хотелось только закончить эту пытку так, чтобы не краснеть после. Комдив не считал минуты, ему уже казалось, что он крутит эти чертовы педали не меньше часа. Уже начало сбиваться дыхание, а по спине предательски поползли струйки пота, стекая между лопаток. Но Петрович не сдавался и, сцепив зубы, продолжал вертеть и вертеть их, не снижая взятого темпа, а то и стараясь, насколько возможно, ускориться. А доктор все бурчал и бурчал что-то, с недовольным видом щелкая рычажками и рассуждая о здоровье всего военно-морского флота в целом. И вот подошел момент, когда комдив внезапно осознал, что еще немного — и он просто остановится по причине полной физической измотанности. Он уже собирался, скомкав гордость, попросить у старикашки-доктора пощады, как вдруг тот сам неожиданно и как-то виновато промямлил:

— Стоп. Остановитесь, пожалуйста.

Петрович затормозил велоэргометр с такой скоростью, как только тормозят профессиональные гонщики на трассе «Формулы-1». Мгновенно ноги налились свинцовой усталостью, заныла спина, да и вообще все мышцы, какие возможно. Комдив вдруг неожиданно понял, что если сейчас доктор снова даст команду на старт, он просто физически не сможет ее выполнить. Но такой команды не последовало. Доктор, то снимая, то снова надевая очки, подслеповато щурясь, разглядывал показания приборов, что-то бормоча себе под нос, и вдруг, как-то искоса посмотрев на Петровича и сразу опустив глаза, негромко выдавил из себя:

— Знаете, милейший, я тут как-то по-старчески, уж не знаю, как правильно сказать. Обосрался я, милейший. Уж будьте милостивы, простите старика.

Петрович, уже не так бурно вздымавший грудь и успевший привести дыхание в более или менее спокойную фазу, в недоумении спросил:

— А что такое-то?

Доктор снова снял очки, протер их, водрузил на место.

— Видите ли… ну… как бы… ну вижу я, что не соответствует ваша фактура результатам. И оказалось. Простите уж старика, вы просто все это время на тормозе педали проворачивали.

Петрович онемел. Доктор, воспользовавшись шоковым состоянием комдива, что-то быстренько черкнул в его истории болезни, и еще раз взглянув на ее обложку, уже менее виновато и с подчеркнутой бодростью протянул Петровичу его историю болезни:

— А вы что расселись-то, Святослав Петрович?! Слезайте, слезайте. Вот, берите. Физические нагрузки вам не нужны. Все у вас в порядке! Отдыхайте, психологический отдых вам не помешает, вижу, нервишкито пошаливают.

От усталости Петрович даже ответить ничего не смог. Он только молча сполз со своего пыточного агрегата, постанывая сквозь зубы, оделся и выполз в коридор, где его ждал я. Больше в этот день комдив не пошел ни к каким врачам. Он удалился в свой номер и до вечера периодически отмачивался в душе, сидя под струями на табуретке. С его слов, он только тогда понял, что значит походка, как у краба, и что такое чихнуть так, чтобы все мышцы ныли. И если у меня после езды «без тормозов», ноги болели пару дней, то Петрович целую неделю садился на стул, придерживаясь руками, чтобы не рухнуть на него.

Потом, когда я уже не первый раз отбывал послепоходовый отдых в санатории, я, памятуя Петровича, каждый раз наотрез отказывался кататься на этом велосипеде, отговариваясь тем, что не из космоса вернулся, да и психологический отдых для подводника гораздо важнее.

Замполиты, политруки… а по-прежнему — комиссары!

О мастерах политслова и воспитателях человеческих душ разных опусов написано немало, основная часть которых ими самими и создана. И если мы нынешние, не имеем никакого морального права говорить о политруках Великой Отечественной, то о нынешних знаем не понаслышке, и не из их же воспоминаний. И тем более просто невозможно, говоря о нашем доблестном Военно-морском флоте, обойти стороной их, наших рыцарей первоисточников и апологетов линии партии. Ведь, как говорил мой самый последний заместитель командира по воспитательной работе, корабль без замполита, что деревня без дурачка.

Первый заместитель командира по политической части, встретившийся мне на действующем флоте, был, пожалуй, и последним, который полностью соответствовал тому идеалу замполита, которого хотел бы иметь каждый здравомыслящий моряк. Капитан 1 ранга Палов Александр Иванович был передовым офицером буквально во всех отношениях, что и подтверждал неуклонно все последующие годы. Политруком Александр Иванович стал нестандартным образом. Никаких политтехникумов он не заканчивал, а доблестно оттрубил пять лет на дизельном факультете одного из питерских училищ, после чего очутился в граде Полярный на должности командира моторной группы дизельной подводной лодки, без малейших перспектив к росту в звании на ближайшее десятилетие. Поплескавшись пару лет в мазуте и дизтопливе, Палов окончательно понял, что, кроме хронического радикулита, геморроя и ритуального залпа на кладбище, ничего более он здесь не заслужит и что пора сваливать с дизелей куда угодно, хоть в начальники пекарни. На его счастье, в Вооруженных силах в очередной раз обнаружилась огромнейшая недостача в политкадрах, и партия объявила мобилизацию для затыкания идеологических дыр. Старший лейтенант Палов на этот зов откликнулся, и родная партия протянула ему свою могучую руку. А если принять в расчет то обстоятельство, что Палов был секретарем комсомольской организации своего корабля и не раз опрокидывал стопарик шильца на брудершафт со своим замполитом, то его гладкий переход в идеологические работники был просто предопределен свыше.

Став политработником, Палов тем не менее сохранил все замашки механического офицера. То есть к формальным делам относился формально, но молодцевато, и тащил все, что плохо лежит. Авось пригодится. Эта постоянная «готовность к подвигу» и потащила наверх Александра Ивановича. К чести Палова надо сказать, что ответственности он не боялся, брал на себя все и умел сделать «из говна пулю». Естественно, руками личного состава. Я тоже попал под его пресс в первые месяцы службы, когда неосторожно признался, что умею неплохо рисовать. Палов задействовал меня во всем, где был нужен карандаш и фломастеры. Вырваться из-под его опеки помогло лишь то, что я был единственный молодой лейтенант в БЧ-5. Мой седовласый механик, когда отсутствие меня на занятиях по специальности стало хроническим, минут на двадцать уединился с Паловым в его кабинете и, судя по звукам, раздававшимся из-за двери, очень доходчиво объяснил заму, кем я пришел служить на флот. Зам с его доводами нехотя согласился и оставил меня в покое, лишь изредка вызывая в час политаврала, и то с разрешения механика. Свою ненужность в повседневной жизни корабля Александр Иванович осознал, еще будучи мотористом, а посему своим присутствием радовал нас только по необходимости. И то крайней. Все были довольны: и он, и мы. А когда наш экипаж загремел на полгода в Северодвинск ремонтировать родной корабль, зам, пообтершись недельку в бригаде, испарился на все полгода, проявившись с немного опухшим лицом за пару дней до отъезда. Причем последний раз перед исчезновением его видели поздно вечером, бредущего из нашей гостиницы в обнимку с чемоданом. Чемодан зам обнимал левой рукой, а правой — симпатичную молодую особу женского пола.

По возвращении из Северодвинска наш экипаж перевели в Краснознаменную дивизию, где зам развернулся по полной программе. Для начала в целях набора положительных баллов замполит подрядился силами экипажа отремонтировать береговой камбуз дивизии. До конца жизни буду помнить эти ночные смены, когда под руководством младших офицеров матросами выливались гипсовые плиты с довольно корявым якорем, которыми потом облицевали стены камбуза и покрасили. Дивизия, естественно, помогла материалами, но «плиточная» затея была исключительно Паловской, правда, с далеко идущими планами. Затуманив командованию дивизии глаза своими строительными замыслами, он под шумок умудрился отремонтировать нашу казарму с использованием хороших строительных материалов, выделенных тылом для камбуза. Именно тогда и от него я услышал историческую фразу, глубокий потаенный смысл которой понял лишь позднее: «.перемещение материальных ценностей внутри гарнизона воровством не является…». Камбуз наш экипаж тем не менее отремонтировал неплохо, и замполит заслуженно получил свои баллы.

Палов лучше других замов знал, что для экипажа он обязан делать три вещи, которые обеспечат ему уважение всего личного состава. Первое — квартирный вопрос, второе — отдых в море, а третье — самое тривиальное: не дергать без причины.

И Палов старался. Квартиры в нашем экипаже имели практически все, включая неженатых мичманов, что само по себе было нонсенсом для стольного града Гаджиево. Триумфом жилищной кампании нашего доблестного замполита стало лето 1990 года, когда, оставшись на время отпусков старшим идеологом и политиком дивизии, а значит, и председателем жилищнобытовой комиссии, он без долгих колебаний отдал почти два подъезда свежевыстроенного дома офицерам и особо приближенным мичманам нашего экипажа. Не забыв, естественно, и себя. И при этом полностью проигнорировал все робкие позывы представителей других экипажей. Вернувшийся через месяц начальник политотдела неделю «рожал ежей», получая оплеухи со всех сторон, и поклялся самой страшной клятвой, что, пока он жив, Палова близко не подпустят даже к распределению спичек, и вообще устроит ему кузькину мать. После чего Палов как-то умудрился получить звание капитана 1 ранга, причем, как говорили, оказался последним замполитом Северного флота, получившим своего «полковника». Начпо снова рассвирепел, и начал системно и толково патрулировать казарму экипажа дежурными по политотделу, пообещав нашему ушлому Палову вывести того на чистую воду. Вот тут-то он ошибался.

Для людей, далеких от романтики флотских будней, обязан объяснить, что же такое жилищно-бытовая комиссия, более известная своей аббревиатурой — ЖБК. В эти три буквы вместилась вся Советская власть за семьдесят лет ее существования. Это кормушка-распределитель. Это квартиры в новых домах с нормальным отоплением, это женские итальянские сапоги и мужские адидасовские спортивные костюмы по государственным ценам, ковры и мебель, это, в конце концов, автомобили со скидками, и многое другое, менее значимое. Это возможность одаривать или не одаривать. Или брать себе. Много. И часто. ЖБК — это клуб избранных. В каждом экипаже есть свой ЖБК, но это пустая формальность. А вот председатель экипажного ЖБК — это тот человек, который ходит на заседания дивизионной комиссии. А так как бытом, досугом и прочими невоенными проблемами моряков согласно всем уставам и директивам министра обороны обязан заниматься замполит, то, естественно, должность председателя экипажного ЖБК всегда занимал заместитель командира по политической части. А посему посиделки ЖБК дивизии превращались в откровенный дележ добычи отрядом политбойцов. Как это выглядело, я наблюдал лично, так как с началом перестройки народ стал посмелей, и меня очень неожиданно задвинули вместо замполита председателем ЖБК аж на три последующих года. К чести Палова нужно заметить, что он за председательский пост не цеплялся, так как свое оттуда уже взял, и в этот момент, держа нос по политическому ветру, был захвачен идеей стать народным депутатом городского совета нашего града Гаджиево, в то времяеще называвшегося по-секретному просто — Мурманск-130. Депутатом он, разумеется, стал, но об этом позже.

Сначала зама властно и неумолимо захватило поветрие половины страны под названием кооперативное движение. Причем вся та же половина страны мало понимала, что это такое на самом деле, но все были уверены, что денег загрести можно уйму. Правда, как это сделать, никто не знал, а потому реальных работающих кооператоров было мало, а вот стремящихся хоть чтонибудь хапнуть — огромное количество. К чести нашего зама, он ко вторым не относился, впрочем, как и к первым. Он был сам по себе и своими действиями просто предвосхитил все то, что началось в стране через несколько лет. Сперва политрук начал подготовку к избирательной кампании методом подкупа избирателей, для чего, выехав ненадолго в родную Молдавию, закупил под реализацию вагон свинины и вагон дешевого молдавского вина с известным и звучным названием «Изабелла». И вино, и мясо он реализовал быстро, предварительно предложив экипажу купить у него сколько угодно, чуть ли не по себестоимости и рубя вместе с нами мороженое мясо в подвале 48-го дома. Он уверял, что, как только станет местным депутатом, все будет так здорово, что этот подвальный дележ продовольствия мы будем вспоминать с иронической улыбкой. Мясо ли, вино ли свое дело сделали или просто наша тогдашняя всеобщая избирательная безграмотность, но депутатом зам стал с первого раза. И что интересно, по слухам, после этого он перестал ездить домой в солнечную Молдавию, так как решил деньги за реализованный товар не возвращать, а оставить себе, на свои депутатские нужды. После избрания замполита, как и положено, откомандировали в органы власти для исполнения своих новых обязанностей, и с этого момента наш Александр Иванович покинул экипаж.

Дальнейшая его жизнедеятельность протекала вне экипажа, но на наших глазах. Вначале он стал председателем комиссии по поддержке и развитию предпринимательства и сразу открыл парочку магазинов, просуществовавших недолго, но ярко. Одним из них был знаменитый пивной подвал, в самом крайнем доме поселка, прямо у дороги, ведущей из зоны. Волей-неволей, но бредущий домой офицерский и мичманский состав флотилии натыкался на ржавую дверь, около которой толпами, в любую погоду стояли страждущие, опорожняя бутылки с пивом после трудного флотского дня. Потом магазины прикрылись, а замполит от обиды стал председателем депутатской комиссии по борьбе с коррупцией. Находясь на этом посту, он принял самое горячее участие в создании первого рынка в поселке, попутно открыв там вместе с азербайджанскими «беженцами» несколько ларьков. Потом, по неизвестным для широких масс причинам, он покинул ряды и этой комиссии, заявив публично, что «они там все проворовались». Потом подошел срок окончания его депутатства, переизбираться зам не стал, а, покинув стройные ряды народных избранников, тихонько уволился и неожиданно для всех открыл в здании ДОФа весомую альтернативу единственному гаджиевскому ресторану «Мутный глаз» под названием «Офицерское казино». Это злачное место пришлось всем по вкусу, и вскоре там начались массовые экипажные пьянки, в новое время называвшиеся мероприятиями по сплочению офицерского состава. Там, кстати, пришлось представляться и мне с ребятами, когда пришло время прощаться с флотом. Палов был всетаки неплохим человеком, приветливым и не очень злопамятным. Как водится, были те, кто его уважал, и те, кто ненавидел, но подлецом он не был, а был, скорее, очень активным авантюристом, полностью раскрывшим свой талант в те лихие годы.

Когда Палов покинул экипаж, к нам пришел новый заместитель командира, профессиональный политработник, капитан 1 ранга Балабурда. Высокий, под метр девяносто, дородный, черноусый и с вечно розовыми щеками, он походил на постаревшего парубка из южноукраинского хуторка, коим, собственно, и являлся. Был Балабурда коренным киевлянином, из семьи потомственного бойца идеологического фронта. Семейный совет решил отправить молодого Василя на самый ответственный рубеж политического фронта, на флот, вследствие чего Василь четыре года отдал киевскому Морполиту, находившемуся аккурат в десяти минутах ходьбы от его дома. Политдороги в конце концов привели его на Северный флот, где он окончательно осел в ранге заместителя командира корабля по политической части. Своего «полковника» Балабурда получил точно в срок, еще при советской власти, на адмиральские погоны не прицеливался и, как мне кажется, еще в конце восьмидесятых начал считать месяцы и дни до увольнения в запас по возрасту, одновременно строя планы на послепенсионную жизнь. А мечталось ему по выходе на пенсию посвятить себя полностью и безвозвратно крестьянской жизни, в фамильном домике, километрах в двадцати от Киева, подаренном его деду еще Хрущевым в период его руководства Украиной. По нынешним временам домик был довольно скромным, но к нему прилагалось соток пятьдесят земли, вместе с водой, светом, газом и канализацией, что в общем-то настраивало на позитивный взгляд в будущее. А потому Балабурда служебным рвением не страдал, выполнял самое необходимое, чтобы не давать повода к придиркам, а все остальное время самозабвенно готовился к нелегкой фермерской стезе. Он то заказывал какие разборные теплицы, то покупал различнейшие сельхозинструменты, модернизировал их, и мечтал о покупке какого-то очень крутого немецкого мотоблока, на который он никак не мог накопить необходимую сумму.

Был он сам по себе человеком общительным и внешне простым, хотя природная хохляцкая хитрость и выпестованная годами политковарность иногда пугающе выпирали из него в самые неподходящие моменты, правда, довольно быстро затухая. Ко всему прочему Балабурда был абсолютно незлобливым, не умел злится долго и казался человеком, совершенно случайно оказавшимся в утробе подводной лодки в чине капитана 1 ранга. Он, наверное, так и остался бы в памяти экипажа улыбчивым добрячком, если бы не одна прощальная рапсодия нашего зама. Его увольнение в запас совпало с уходом экипажа в отпуск после автономки. В нее Балабурда благополучно сходил, предварительно отправив семейство и все вещи на родную Украину, а после автономки остался за старшего в экипаже, пока народ не разъехался в отпуск. Меня командир отправил в отпуск сразу, буквально через неделю после похода, чтобы я, вернувшись раньше всех, сменил зама, которого к этому времени уже должны были рассчитать. В те самые крутые демократические годы денег на флот, а уж тем более на какое-то там жалованье катастрофически не хватало. А сразу после похода человек пятнадцать матросов, выслужившие свой срок, должны были уходить на гражданку. И так случилось, что матросские деньги вовремя не дали. Впрочем, как и офицерские. Но тем, кто оставался служить — и офицерам, и мичманам, деньги кое-как выдали, а увольняемым в запас — задержали. Экипаж уехал в отпуск, а матросы, уже гуляющие мысленно по родным городам, ждали финансирования недолго. По их просьбе Балабурда их всех уволил, при этом клятвенно пообещав, что, как только деньги придут, им сразу их вышлют, для чего составил список их точных координат с адресами. Матросы разъехались. Через месяц зам получил денежное довольствие личного состава и всем, кто находился в казарме, выдал согласно ведомости, которую сдал в финчасть. Потом приехал я, и Балабурда передал мне все дела, печать и прочие атрибуты власти, выпил со мной на посошок и убыл на родную Украину. А еще через месяц начали приходить письма от уволенных матросов с одним вопросом: где деньги? Тут и оказалось, что большой и добродушный зам просто оставил их себе. А это была немалая сумма: отпускные, автономочные и просто долги какие-то. Так что, судя по всему, присовокупив к своему немалому «полковничьему» выходному пособию эту матросскую «надбавку», наш зам обзавелся-таки долгожданным мотоблоком и с чистым сердцем начал новую жизнь.

Новый замполит появился довольно скоро. К этому времени к нам пошла первая волна бывших политработников, а ныне воспитателей, с надводного флота. Надводники стремительно сокращались, корабли ударными темпами продавали на слом в Индию и Китай, а высвобождаемых офицеров рассовывали куда попало. Конечно, ракетчик с надводного корабля на подводную лодку вряд ли попадет, а вот замполит — профессия универсальная, а потому сгодится где ни попадя. Вот так у нас появился первый замполит, который до этого видел подводную лодку только с борта надводного корабля. Арсений Геннадьевич, так его звали, прибыл к нам в звании капитана 3 ранга и буквально сразу же был произведен в следующий чин по той простой причине, что давно выходил срок очередного чина, а потолком должности на надводном корабле было «майорское» звание. Геннадьевич хотя и был воспитанником своей родной политсистемы, но дураком не был и прекрасно понимал, что время идейных политруков прошло безвозвратно. Другое дело, что он не знал и даже, кажется, не понимал, что такое воспитательная работа без идейной составляющей. А потому вел себя в отношении всех исключительно корректно и очень осторожно, повышая голос и показывая власть исключительно в тех ситуациях, которые подпадали под букву воинских уставов. Корабль он не знал абсолютно, но спрашивать о чем-то у кого попало, судя по всему, стеснялся и иногда обращался исключительно к офицерам по самым «ликбезовским» вопросам. Он очень неплохо сошелся с командиром, наверное, потому, что не лез ни в какие вопросы управления личным составом и проявлял только самую разумную инициативу и только на своем уровне. Через какое-то время у них даже сложился вполне слаженный тандем, и постепенно голос у зама окреп, он даже стал иногда проявлять несвойственный классическому замполиту строевой характер. Из-за этого, да плюс еще и из-за своих черненьких усиков и прилизанной челки, замполит получил не очень благозвучное прозвище Фюрер, которым его именовали, естественно, за глаза и без особой злости. Он сходил с нами на боевую службу, веселя личный состав до колик своими ежедневными подведениями итогов дня по общекорабельной трансляции, когда он выдавал незабываемые перлы, касающиеся устройства корабля. Но в процессе подготовки к автономке, да и в ходе ее, умудрился понравиться командованию и после отпуска был приглашен на должность по-новому труднопроизносимую, а по-старому просто заместителем начпо дивизии.

А вот следующим нашим замполитом стал я сам. Дело в том, что в какой-то момент первая волна освободившихся замов иссякла, а вторая, пришедшая к нам с далеких черноморских берегов, еще не набрала силу. Вот тут-то наш командир и принял решение назначить временно исполняющим обязанности командира по воспитательной работе — меня. Капитана 3 ранга и простого КГДУ. Естественно, только в базе. В море я садился на свое кресло и рулил как обычно. Причем отдал приказом, что подразумевало даже выплату каких-то дополнительных денежных средств, однако это, естественно, мне не выгорело из-за привередливости и склочности финансовых органов. Меня освободили от всех вахт, и я погрузился в нелегкую трудовую деятельность самого обычного заместителя командира самого обычного ракетного подводного крейсера.

Может, сейчас деятельность замов по воспитательной работе уже преисполнена «громадьем» планов и грандиозностью задач, но на тот момент, когда я временно влился в эти стройные ряды, вся эта некогда могучая структура находилась в состоянии безнадежного и блаженного коллапса. Идейный стержень был изъят, звезд на погонах поубавили, и вообще, бояться, а значит, уважать перестали. Большая часть воспитательного корпуса состояла из немолодых капитанов 2 ранга, среди которых попадались даже дремучие каперанги, высиживающие последние годы до предельного возраста. Самое удивительное, что за полгода я так и не смог внятно уяснить, что входит в мои обязанности. Политзанятия и политинформации давно отменили, вместо них придумали какие-то беседы о международном положении, которые никто толком не проводил. Единственное, что было четким и понятным, так это то, что все выходные и праздники я должен был сидеть в казарме или на корабле, а то и курсировать между ними, чтобы, постоянно пересчитывая личный состав, вынюхивать запах алкоголя. Я стал вечно что-то обеспечивать. Ничего особо трудоемкого в этом не было, и я даже умудрился несколько раз, с подачи нашего бывшего зама Геннадьевича, отстоять старшим по воспитательной части по дивизии, немало повеселив этим знакомых механических офицеров на кораблях. Каждую неделю в дивизии начальник устраивал нам совещание, скорее по привычке, чем по надобности, на котором все горестно жаловались, что времена поганые, личный состав пошел никудышный, а заместитель комдива в очередной раз грозно озвучивал самую свежую директиву по «борьбе с личным составом и неуставными взаимоотношениями». Надо признать, что в эти годы повального развала личный состав действительно был не чета прежним, и творил такие безобразия, о которых в былые годы и думать боялись. По большому счету это было кошмарное время. Восьмидесятые годы закончились торжеством демократии, вследствие чего студентов перестали призывать и сразу всех уволили. В считанные дни флот «освободился» от своей самой грамотной матросской составляющей.

Потом покатился парад суверенитетов, сопроводившийся массовыми побегами и требованиями матросов отправить их служить на историческую родину. Затем развал державы закрепили официально, и на флот потекли служить одни россияне. Но к этому времени большинство городской молодежи освоило финансовый способ откосить от срочной службы, и на корабли начали приходить трактористы из далеких областей с семиклассным образованием и горячие горцы из кавказских республик, абсолютно справедливо полагавшие, что подметать плац и скалывать лед — не значит быть военным.

Стартовала новая волна флотской годовщины, более жестокая и наглая. Командование резво вспомнило старое, в казармах и на кораблях снова начали появляться дежурные по «храпу», ночующие с личным составом, и казалось, что командование готово к каждому матросу приставить хотя бы одного контролера. Гауптвахты уже не помогали, а их вскорости и отменили, так же как и дисциплинарные батальоны. Все заботы по предотвращению каких-либо происшествий легли на командиров кораблей, которым и без этого хватало проблем. Те, естественно, переложили все на замов, которые, на удивление, снова стали востребованы, именно как заместители командиров по «борьбе с личным составом». К тому же после угара первых перестроечных лет и развала Союза, когда их понизили до помощников командира с потолком в звании — капитан 3 ранга, их потихоньку снова вернули в заместители, потом подняли планку до капитана 2 ранга, но, правда, на этом успокоились.

Вот такой вот «загогулиной», как говорил наш первый президент, я и оказался на острие сражений с задемократизированным личным составом. Однако мои методы работы с военнослужащими срочной службой в корне отличались от тех, каким учили в политакадемии, и были, мягко говоря, антигуманными. Механики, по сути своей, люди простые и грубые, совершенно не обладающие той тонкой умственной организацией, что присуща гуманитарным офицерам, к которым я и относил военно-морских «воспитателей». Первый же матрос-контрактник, надравшийся в субботу вечером до потери ориентации в пространстве, а оттого ставший буйным, драчливым и просто мерзким, был, по моему приказанию, демонстративно раздет догола и закинут в офицерскую сауну, которая незамедлительно была запитана. Воду, как холодную, так и горячую, на сауну я перекрыл сам, и когда температура там, внутри, дошла до 100 градусов, пьяный буян, до того оравший во всю глотку, вдруг осознал, что тут ему очень жарко и срочно надо выйти. Минут пятнадцать он сначала обещал лично меня убить, а потом уже с надрывом стал просить прощения. Услышав покаянные речи, я подключил на душ сауны забортную воду, температурой около нуля градусов. Он просидел так в сауне еще часа полтора, периодически от безвыходности остужаясь ледяным душем и снова нагреваясь, а когда я решил его выпустить, то из сауны практически строевым шагом вышел недоваренный голый, но абсолютно трезвый матрос, который тут же пообещал, что больше не будет пить никогда. Я на это не рассчитывал, да и не верил в такое чудо, но вот в то, что он будет землю грызть, чтобы больше не попасться, почему-то был уверен. Так как экзекуция эта была мной проведена образцово-показательно, и ее ход наблюдал весь личный состав, в это время квартировавший на корабле, то, не постесняюсь похвастаться, следующие три месяца матросы — срочники и контрактники — «залетать» неожиданно перестали. Я не очень связывал этот интересный факт с баней, устроенной буйному контрактнику, но коечто намекало, что парная сыграла в этом немалую роль. Конечно, уверенности в том, что они поголовно бросили употреблять алкоголь, у меня не было, но вот то, что они перестали попадаться, какой-то оптимизм внушало.

Тяжелее было с молодыми мичманами. Но и для тех я организовал показательную «порку», получив от старпома карт-бланш на назначение «залетевших» молодых мичманов круглосуточными руководителями сколки льда с пирса. Вроде ничего особенного, но в ноябре, да торчать постоянно на продуваемом пирсе, и когда тебя постоянно контролируют, чтобы ты, не дай бог, не отлучился на КДП, или, упаси боже, в прочный корпус не спустился, то уже к обеду начинаешь задумываться о смысле жизни и вреде алкоголизма. Смех смехом, но экипаж неожиданно начал светиться по сводкам, как один из самых дисциплинированных. Конечно, хватало и других заморочек, но командиру такой подход понравился, а заместитель командира дивизии по воспитательной работе начал поглядывать на меня с какой-то тайной мыслью в глазах, от чего я начал понемногу напрягаться. Разгадка подоспела довольно скоро.

За месяц до Нового года командир предложил мне поменять служебную ориентацию и стать штатным и официальным заместителем командира по воспитательной работе. Это никаким образом в мои планы не входило, так как я уже окончательно и бесповоротно решил не продлевать контракт с Вооруженными силами. Я отказался. Командир воспринял это спокойно и с пониманием, но на следующий день с таким же предложением ко мне обратился уже заместитель командира дивизии по воспитательной работе. Это напрягло меня еще сильнее, так как слова командира довольно сильно смахивали на шутку, а вот слова прожженного политрука юмором и не попахивали. Как бы подчеркивая мой плавный и уже практически решенный переход в когорту славных комиссаров, через пару дней меня даже пригласил на свой день рождения один из старейших замполитов дивизии. Пьянка была организована у него на квартире, и на нее собралось человек пятнадцать политруков, примерно одного возраста. Я был среди них самым молодым и мостился в уголке, усиленно стараясь не привлекать ничье внимание. Тем не менее после первого часа застолья заместитель командира дивизии, выведя меня на перекур, прочитал мне коротенький ликбез о достоинствах службы в качестве офицера-воспитателя, ошеломляющих перспективах, открывающихся передо мной и о своей личной симпатии к моей кандидатуре на место заместителя командира. Я снова уклонился от прямого ответа. Заместитель не настаивал, и вопрос снова временно повис в воздухе. Но уже через неделю он мне его задал в официальной обстановке и в своем кабинете. Отступать было уже некуда, и я честно признался, что собираюсь по окончании контракта «поднимать народное хозяйство» в местах, довольно далеких от Мурманской области. Меня начали уговаривать. Сначала мягко, а потом и жестко. Я снова отказался, после чего был отпущен с громогласным резюме начальника о его ошибочной оценке моей личности.

После этого моя политическая карьера покатилась вниз. Я продолжал исправно выполнять обязанности заместителя командира, но отношение ко мне «начпо» сменилось на демонстративно предвзятое. Меня стали ругать за все что можно, нашу казарму проверяющие из отдела воспитательной работы посещали все чаще и чаще, а уж когда мичман Леший в поселке умудрился набить морду своему соседу так успешно, что тот с испугу выпрыгнул со второго этажа прямо на патруль, правда, не сломав никаких конечностей, меня практически объявили персоной нон грата в воспитательных органах. Надо отдать должное командиру: когда я обрисовал сложившуюся ситуацию и предупредил его, что экипаж будут целенаправленно пачкать по причине моего отказа, он отнесся к этому понимающе и пообещал полную поддержку. Таким макаром я дотянул до Нового года, который и стал моей лебединой песней на ниве воспитательной работы. Конечно, в новогоднюю ночь не обошлось без сюрпризов, но все перекрыл стоявший соседним к нам бортом БДРМ. Экипаж стоял в боевом дежурстве, и часа в три ночи умудрившийся где-то здорово поддать верхний вахтенный за что-то обиделся на вылезшего покурить на мостик офицера и устроил настоящую перестрелку с ним и поднявшимся ему на помощь дежурным по кораблю. Минут пять они палили друг в друга, к счастью мимо, а потом уже несколько человек с нашего корабля умудрились спеленать обезумевшего автоматчика. Через полчаса на пирсе были все: от командующего флотилией до чекистов и прокуратуры, ну и, естественно, практически весь отдел воспитательной работы флотилии. Такое суровое происшествие заслонило собой все мелкие проступки, а поэтому уже через две недели к нам прибыл новый, законный и кадровый заместитель командира по воспитательной работе… и снова с далекого Черноморского флота. И хотя его служба у нас была недолгой, он остался в памяти народной, как «Шоколадный замполит», о чем даже стоит рассказать отдельно.

Конечно, мне приходилось видеть и других замов. Разных. Жестоких и почти пластилиновых, подлых и, напротив, добрых и чистосердечных, наивных романтиков и прожженных авантюристов, словом, разных, какими и бывают не только военные. Но только вот все они были багажом на кораблях, и не потому, что были не нужны, а потому, что ничего не умели и не хотели уметь, хотя при царе-батюшке даже корабельные священники занимали в бою места по боевому расписанию и не с Евангелием в руках.

Шоколадный замполит

Иногда, читая книги о войне, ловлю себя на мысли, что с большим уважением думаю о политработниках. Правда, не о нынешних «воспитателях», или как их там еще называют ныне, а о тех, времен Великой Отечественной, кто с пехотой прошел от Москвы до Берлина. Ну не верю я в то, что можно было промесить сапогами грязь всей Европы, ежедневно соседствуя со смертью, и не знать, к примеру, как стрелять из автомата. Или быть политруком в танковом полку, и не знать, как попасть внутрь боевого Т-34, а уж тем паче быть замполитом на дизелюхе в Балтике в 1943 году, и не знать своего места по боевому расписанию.

Все началось где-то в 1994 году. Бывшие хлебосольные братьяукраинцы, к этому времени неожиданно превратившиеся в щирых хохлов, которые наглым нахрапом приватизировали славный город Севастополь и начали методично отвоевывать как береговые ресурсы Черноморского флота, так и его корабельную часть. Российская сторона добросовестно делилась всем, чем могла, вследствие чего Черноморский флот оказался, как говорят ныне, с дефицитом корабельного и с профицитом офицерского состава. Причем если молодые и еще боеспособные старлеи и каплеи, в большинстве своем увольнялись в запас по сокращению штатов сами и осознанно, не видя никаких перспектив в ближайшем будущем, то офицеры предпенсионного возраста увольняться не спешили, да и уволить их просто так было затруднительно. Крым не Север, год шел за год, а не за два, как в Заполярье, и люди, дослужившие в Крыму до 40–43 лет, могли этой самой пенсии и лишиться, практически за шаг до нее. Вот и цеплялись офицеры за любую возможность добрать эти три-четыре года, оставшиеся до пенсии, где угодно и как угодно. А в борьбе за свои интересы бывшие политические, а ныне воспитательные отделы были всегда в самых первых рядах. Наверное, оттого и созрела в московских коридорах мысль усилить этими надежными политическими товарищами с «королевского» флота северные форпосты страны, в частности и подводников.

Первый черноморский замполит в звании капитана 3 ранга прибыл на наш корабль, правда, в первый экипаж, где-то в 93 году, как раз тогда, когда я был прикомандирован к ним на боевое дежурство. Был он сравнительно молод, розовощек, улыбчив и несколько застенчив, что, как выяснилось потом, оказалось просто хорошо замаскированным дикими страхом перед самим атомоходом и тем, что у него внутри. Замполит сначала жутко развеселил всех — от командира до матроса — тем, что на второй день пребывания на корабле, припомнив свое строевое прошлое на родном БПК, стал настойчиво требовать вестового, чтобы ему постирали и погладили рубашки, а туфли выставил на ночь в коридор у двери в каюту, по всей видимости, для того, чтобы тот же мифический вестовой ему их почистил. Обнаружив утром нетронутую никем обувь, он умудрился поднять вопрос о своих нестиранных рубашках и носках на утреннем докладе в центральном посту. Там под массовый хохот командиров боевых частей он был довольно жестко и цинично поставлен командиром перед необходимостью заботится о себе самому и научиться крепко держать мыло в руках, чтобы мылить белье, а не собственную задницу. Ответить командиру замполит не посмел, памятуя, что руководящей и направляющей уже не существует, а сам он уже как бы и не заместитель командира по политчасти, а просто помощник по работе с личным составом, да и на подводной лодке всего третий день, мало ли что. Надо отдать должное застенчивому замполиту, который пронес свой страх перед матчастью так уверенно и твердо, что даже, будучи в море, дальше 6-го отсека не ходил принципиально, мотивируя это незнанием устройства реакторного отсека и норм радиационного контроля, чем безмерно радовал всю корму, избавившуюся от одного из ночных проверяющих. Что получалось у замполита, так это проведение телесных осмотров военнослужащих на предмет побоев и прочих повреждений кожных покровов. Здесь он проявлял практически терапевтические знания, находя синяки и ссадины у матросов в местах, для зрения обычного человека недоступных. После первых же морей в составе экипажа замполит четко уяснил, что Баренцево море ему противопоказано, как и действующий подводный корабль, а потому напряг всех, кого мог в своей политслужбе, и перевелся на отстойный экипаж, где добросовестно получил через несколько лет своего капитана 2 ранга и не потерял юношеский румянец.

Потом уже замполит нашего экипажа, катапультировался в дивизию, в политотдел, на повышение, а нам прислали нового зама. Тоже с Черноморского флота. И был он, скорее, не новый, а старый. Для подводника сильно старый. Целых 44 года. Еще с артиллерийских крейсеров проекта 68-бис. И оставалось ему до пенсии совсем ничего, поэтому приехал он дослуживать в наш гарнизон совсем один, без семейства, с двумя чемоданами, как лейтенант, и сразу поселился на корабле. Вот тут-то и начались хохмочки.

Будучи замполитом опытным, наш новый политотец сразу сообразил, что крейсерские замашки тут не прокатят, да и время другое, а поэтому чуть ли не в приказном порядке велел называть себя в обиходе просто Николай Иванычем и запросто заходить к нему в каюту на чай, чем мгновенно воспользовался вечно голодный комдив два Тараканов, носивший само за себя говорящее прозвище Солитер. После первого же доклада он ввалился в каюту замполита, где минут за двадцать умудрился умять два пакета пряников и пару стаканов чая, а к вечеру, периодически заглядывая к заму, уничтожил все его припасы, сделанные из расчета на неделю. Замполит морщился, но терпел эту стадию единения с офицерским составом, ежевечерне закупая пряники, печенье и прочую чайную снедь. К концу первой недели у него в каюте обосновалась прочная компания халявщиков, возглавляемая Солитером с примкнувшими к нему командиром БЧ-1 Хариком. Они добросовестно объедали зама, попутно накачивая его невероятными рассказами о боевых буднях ядерного исполина, тяготах и лишениях воинской службы, особенно в подводном положении в автономном плавании. Опытный зам понимал, что во многом они явно перебирают, а может, и просто издеваются над ним, но по незнанию матчасти и прочих аспектов службы подводника молча глотал сведения и тихонько мотал на ус одному ему понятное. Попутно Николай Иванович выписал у секретчика несколько учебников по устройству корабля и по ночам, чтобы никто не видел, начал обходы отсеков с целью ознакомления с кораблем. Само по себе это, конечно, было правильно и даже внушало определенное уважение к немолодому замполиту, но далеко дело не пошло, и осмотрев все 11 отсеков корабля, Николай Иванович решил, что этого достаточно, и изучение корабля прекратил и даже стал изредка, когда в центральном посту никого не было, покрикивать по «Каштану» на вахтенного по корме просто так, для отработки.

Следующей особо важной ступенью познания корабля для зама стал камбуз. Так как все это время Николай Иванович жил на корабле, то пункт питания с первого дня стал основной сферой его жизненных интересов. На его счастье, в то время мы питались на корабле, камбуз работал по полной программе, и голодать заму не пришлось, а морполитовская закалка не позволяла Николай Ивановичу стоять в стороне от такого важного мероприятия, как снятие пробы. Постепенно это вошло у него в обязательный ритуал с поеданием салата, первого, второго и третьего сначала на камбузе среди коков, а потом, через полчасика, уже в кремовой рубашке в кают-компании. Что уже через несколько недель заметно отразилось на лице и фигуре замполита, прибывшего на Северный флот с отпечатком физической и моральной изжоги на лице, а также нервного и телесного истощения. Он заметно округлился, морщины на лбу разгладились, и в движениях Николая Ивановича появилась некая барская вальяжность. И хотя вскоре ему выделили квартиру, на берег замполит сходил редко, предпочитая пустоватой и холодной квартире теплую каюту корабля с продуктами питания в самой непосредственной близости. Командира постоянное присутствие зама на борту радовало и устраивало, так как само проживание пускай и немного блаженного капитана 2 ранга в прочном корпусе волей-неволей заставляло личный состав держаться настороженно, а если и нарушать воинскую дисциплину, так уже в более скрытном варианте. Офицеров зам сильно не трогал и даже делал вид, что не замечает периодического якорно-бытового пьянства невооруженной дежурно-вахтенной службы корабля. В общем, все были довольны, пока на горизонте не замаячили моря.

Как любил говорить наш командир, море — это вечное напряжение. Так вот, напряжение это приходит задолго до морей, а уж если это сдача курсовой задачи, так вообще за месяца полтора. Начавшаяся напряженка вначале как-то обходила зама стороной, благо все береговые проверки замполит проходил на «ура». Длительный опыт службы позволял ему поддерживать полный набор всех своих документов практически в образцово-показательном состоянии, а большего с него никто и не требовал, зная о его недавнем надводном прошлом. Зам, постоянно перепоясанный ПДУ, с фонариком в руке и с папкой под мышкой, добросовестно присутствовал в центральном посту на всех подведениях итогов проверок, учений по борьбе за живучесть и всего прочего, благоразумно скрываясь за спинами командиров боевых частей. Во время учений он тихо, как мышка, сидел со своими политотдельскими проверяющими в своей каюте, осторожно похрустывая сухарями за чаем, благо их никто не трогал по причине абсолютной ненужности во время неукротимой борьбы за живучесть корабля. Так тихой сапой, замполит и дотянул до морей.

На контрольный выход в море к нам на борт загрузился походный штаб дивизии во главе с заместителем командира дивизии капитаном 1 ранга Исаевым Юрием Максимовичем, личностью одиозной и нагло-грубоватой, что в будущем предвещало ему неплохую карьеру. Сам каперанг в свою бытность простым офицером немало наморячил на «азах», но карьеры как-то особо не сделал, и назначился командиром только под закат этой славной серии кораблей. Сделав одну самостоятельную автономку в ранге командира, он больше в море не ходил. Его корабль сначала затащили в Полярный на ремонт, за два года ратного труда сделали из него игрушку, и, как водится у нас на Руси, через несколько месяцев после выхода из завода отправили на иголки к полному недоумению всех простых моряков, непричастных к высокой политике. Исаева, чтобы тому не было обидно, отправили в Военно-морскую академию, откуда он и вернулся в родную базу, а точнее, к нам в дивизию, заместителем комдива… учить других командиров, ну, менее опытных, в море ходить. А неуверенность и недостаток морского опыта, как правило, очень хорошо компенсируется громким командным голосом, хамством и просто дубовым упрямством. А потому на выходе с Исаевым можно было в любой момент нарваться на отборную матерщину в свой адрес, причем по самому безобидному поводу. А еще Исаев как-то не очень любил замполитов, что, наверное, неудивительно, после их многолетнего партийного шефства. Как ни странно, никто из походного штаба не попал на постой в двухместную каюту зама, куда во все времена засовывали кого-то из флагманских спецов, чем заместители всегда были очень недовольны. Николай Иванович этим обстоятельством остался очень доволен, а учитывая то, что пока вся эта боевая суета мало его трогала, начал постепенно приходить к выводу, что служба подводника и в море не так уж плоха. А если принять во внимание то, что корабль после ввода ГЭУ в действие перешел на морской рацион питания, так вообще удивительно приятна и необременительна.

Сам выход корабля из базы, выпавший на утро, замполит провел в 5-бис отсеке, с большим душевным подъемом дегустируя на пару с доктором предстоящий обед. Судя по тому, что после отбоя тревоги оба обнаружились в курилке за неторопливым дружеским разговором, обед удался. Следующие пару дней общекорабельной «войны» заму удавалось вести образ жизни, более или менее сопоставимый с береговым. Ему вполне удавалось, не рисуясь лишний раз в центральном посту, проскальзывать в кают-компанию после Исаева и походя расписываться в журнале ЦП о проверке несения вахты на корабле в ночное время, не утруждая себя фактическим обходом всех отсеков. Но неожиданно случилась накладочка. Николай Иванович, окончательно уверившись, что в море он фигура не столько важная, сколько формальная и что никаких особых обязанностей, а уж тем более вахт ему никто, естественно, не доверит, расслабился окончательно и попросил раскочегарить себе сауну ночью, после нолей. Вахтенные 5-бис отсека, которым хоть и безобидный, но вечно отирающийся по всем палубам заместитель осточертел по самое некуда, сразу согласились, правда, забыв предупредить, что как раз на это же время в сауну собрался Исаев. И вот когда хозяйственный замполит, уже в неглиже, мылил штатным земляничным мылом свои носки с трусами в душевой, в сауну, сверкая залысиной, ввалился Исаев. Париться ЗКД любил основательно, с веником, мятой и прочими травами, с чаем и разговорами с доктором, которого всегда брал с собой и считал кем-то вроде личного банщика. Узрев перед собой чье-то голое тело, да еще и с намыленными трусами в руках, Исаев сначала от наглости немного опешил, а потом как-то сразу озверел.

— Это что за голый х… тут прачечную устроил, когда целый замкомдива париться пришел?!

Николай Иванович за долгие крейсерские годы привыкнувший к немногочисленности старшего офицерского состава на надводном корабле, а оттого и более кастового отношения друг к другу в быту, на тон Исаева внимания не обратил и дружелюбно ответил:

— Добрый вечер, Юрий Максимович! А я тут постирушку затеял. Вы проходите, я сейчас носки сполосну, и парьтесь на здоровье!

Исаев, узнав в неизвестном голом теле замполита, озверел окончательно:

— А-а-а. А что, товарищ капитан 2 ранга, какие вы тут воспитательные вопросы решаете, бл., в ночное время?! А вы-то сами, знамя политпросвета, ёбтыть, знаете, какова норма расхода пресной воды в море на человека? Да вы хоть знаете, бл., откуда она на корабле берется, вода-то пресная?! А кто вам сауну разрешил запитать? Я что-то не слышал в центральном, чтобы кому-то разрешили! Я вас… твою мать.

И понеслось. Доктор, нагруженный маслами и шампунями, сунулся было в предбанник, но, узрев голого намыленного замполита с трусами в руках, и орущего на него голого замкомдива, смекнул, что столь неформальные отношения старших офицеров его не касаются, и посчитал за лучшее временно ретироваться в свою богадельню. Весь 5-бис отсек, а точнее — вся средняя офицерская палуба, в течение минут десяти пополняла свои знания русского матерного из поистине неисчерпаемого запаса Исаева, после чего фонтан красноречия замкомдива внезапно иссяк, а из сауны вылетел полуодетый замполит с ворохом шмоток в руках и скрылся в своей каюте. Исаев в «обесчещенной» сауне париться не стал, а просто принял душ и в разгневанном состоянии убыл в командирскую каюту, где квартировал. Попутно командир отсека и вся вахта получили личный приказ Исаева выдраить к завтрашнему дню сауну до состояния операционной и сдать ключи от нее старпому. Уже из каюты донельзя расстроенный Исаев заказал себе цыпленка табака в постель, что было незамедлительно исполнено, и затих до следующего утра.

Со следующего дня у Николая Ивановича началась другая, поистине корабельная жизнь. Он стал присутствовать на всех разводах боевых смен, каждые четыре часа проверять вахту во всех отсеках, высунув язык, рисовать ежедневные боевые листки, в которые по причине «глобальных военных действий» писать отказывались все подряд. И что самое главное и неприятное, ему теперь приходилось каждую тревогу жаться в центральном посту на виду у Исаева. С этого дня контроль за бедным Николаем Ивановичем полностью взял на себя обиженный до глубины души замкомдив. Он следил буквально за каждым шагом замполита и даже выдал ему зачетные листы на знание устройства корабля. Опека Исаева была плотной и всеобъемлющей. В центральный пост, когда там находился замкомдив, постоянно докладывалось обо всех передвижениях зама, которые он публично комментировал, попутно давая несчастному политруку всевозможные маловыполнимые задания.

За следующие семь дней замполит заметно осунулся лицом, умудрился ошпариться паром в машине 8-го отсека, невзначай сбросить защиту ГТЗА в 9-м отсеке, набить шишку гигантских размеров на темечке в трюме 10-го отсека и испытать еще массу других впечатлений от знакомства с устройством корабля. Единственной радостью несчастного бойца политфронта оставался неизменный ритуал снятия пробы, где он, забывая о различии в погонах, даже потихоньку жаловался мичману-коку на злопамятность и вредность Исаева, а тот, участливо покачивая головой, все подкладывал и подкладывал на тарелку замполита очередную порцию.

Так прошла неделя. Наконец на очередном сеансе связи был получен приказ следовать в какой-то полигон, где всплыть, ссадить замкомдива на буксир, для пересадки того на другой корабль, а самим следовать в базу, к родному пирсу. Известие это весь экипаж встретил, как всегда, очень радостно, подустав от порой безграмотных и не прекращающихся «войн», а уж замполит — чуть ли не со слезами на глазах, понятно, по каким причинам. И вот перед самым всплытием комдив три, славный капитан 3 ранга Голубанов, запросил добро продуть гальюны перед тем, как следовать на базу, да и для лишней отработки личного состава. Добро было получено, и «короли говна и пара» бодро принялись за дело.

Тут надо сделать небольшое пояснение. В основном для людей, мало знакомых с высокотехнологичным методом отправления естественных надобностей в подводной лодке. Разумеется, мало кто на суше задумывается над тем, почему все, что исторгает наш организм в унитаз, сливается бесследно, и остается киснуть, только если забилась труба. А дело в элементарном знании физики в рамках курса средней школы. Канализационные трубы проложены под землей, и все что мы льем в раковины и унитазы, сливается водой, естественно текущей вниз и захватывающей с собой все, что попадется по пути. А вот под водой, в подводной лодке, давление атмосферное, а за бортом, допустим, при глубине 50 метров, давление целых 5 атмосфер. И если предположить, что, как дома, ты нажал слив, то под силой забортного давления, которое гораздо выше атмосферного, вода просто ворвется в корабль. А потому и гальюны на подводной лодке устроены совсем по-другому, нежели над водой. Если говорить упрощенно, то гальюн на лодке представляет собой здоровенную бочку, на которую сверху пришпилен унитаз. И есть в этой бочке точка входа фекалий, то есть тот самый унитаз, и точка их выхода, она же забортный кингстон, или по-сантехнически — просто клапан. Так вот, когда личный состав, интенсивно «выдавливая из себя негодяя», заполняет эту самую бочку отходами своего организма доверху, ее и необходимо продуть за борт, совсем неэкологично развеяв дерьмо человеческое в глубинах океана. А чтобы все это ушло за борт свободно и без остатка, надо его просто выдавить давлением, которое будет больше, чем забортное. Для этого в бочке открывают забортный кингстон, потом через специальный клапан подается воздух под высоким давлением, и все успешно выбрасывается за борт. А чтобы эта адская смесь воздуха и дерьма не шарахнула в отсек через унитаз, то на нем тоже установлен клапан, сделанный в виде педальной захлопки, которая всегда закрыта. Пришел, подумал о высоком, напрягся, выдавил безобразие из своего бренного тела, отмотал пипифакс. Короче говоря, весь процесс ничем не отличается от берегового, кроме невозможности задымить сигарету, восседая на нержавеющем унитазе. И еще вместо кнопки на бачке у флотского унитаза внизу педаль. Нажимаешь — под весом твоего тела захлопка открывается, и все твои нечистоты смываются водой. Убираешь ногу — захлопка плотно прикрывает унитаз. Все. Вроде ничего особенного. Но грамотный корабельный офицер, находясь в морях, перед тем как спустить штаны, всегда сначала взглянет на манометр, установленный тут же, в гальюне, за дверцей сзади унитаза. А показывает он давление в этом самом говенном резервуаре. И опытный подводник, зайдя в гальюн по острой, да и не особо острой надобности, а тем более в море, обязательно сначала взглянет, а не осталось ли в баллоне какое-то остаточное давление, после его продувания.

Тем временем трюмные свое дело сделали, наполнив попутно отсеки чуть заметными пахучими миазмами, а на корабле неожиданно, гораздо раньше обещанного, объявили тревогу на всплытие. Поскольку обед естественным образом перенесся на более позднее время, а замкомдив собирал вещи и ему уже было глубоко по барабану, чем занимается вымотанный донельзя замполит, то и Николай Иванович расслабился. Он почуял, что его спустили с крючка и что скоро его страдания закончатся. А значит, можно и даже нужно предварительно подкрепиться для поднятия духа. И замполит, впервые за неделю, не отправился по тревоге в центральный пост, а, бросив в каюте фонарик, зачетные листы и даже ПДУ, рванул вниз, на камбуз, снимать праздничную пробу.

Исаев же, побросав в походный чемоданчик свой нехитрый «полковничий» скарб, решил напоследок устроить не просто всплытие, а учебнотренировочное аварийное всплытие. Это когда все балластные цистерны продуваются сразу, корабль пробкой выскакивает из воды, и все, что не очень закреплено, успешно вываливается на палубу, бьется, разливается и все прочее. Так, мелочь, а приятно, да еще и без предупреждения, чтоб служба медом не казалась. Ну и устроил! Весело! В общем-то ничего особенного, лично мне такое всплытие даже нравится, а вот у замполита, с уже изрядно переполненным на камбузе желудком, это мероприятие, которое было для него в новинку, вызвало некий нервный стресс. А как известно, нервное состояние в первую очередь передается желудку. Попросту говоря, как только закачался крейсер на поверхности водной глади, Николая Ивановича пробрало. Снизу. Да так крепко, что понесся он с нижней палубы в свой офицерский гальюн с прытью, для его возраста совершенно невероятной, и даже со спринтерской скоростью успел заскочить в свою каюту за личным пипифаксом. Простой российский трюмный матрос Нурмангалиев, наводивший порядок в офицерском гальюне, едва успел отскочить в сторону, когда вихреподобный замполит ворвался в умывальник и, нырнув в гальюн, хлопнул задрайками и щелкнул флажком «Занято». На беду политрука, матрос Нурмангалиев, неплохо разбираясь в своем трюмном хозяйстве, очень слабо знал великий и могучий и обладал минимальным словарным запасом, которого хватало для того, чтобы выразить не что-то конкретное, а, скорее, эмоциональное.

— Тащ… тащ, билят! Тащ… тавлений… тавлений баллона, билят такой. Не трогай нога. Не надо, билят. Совсем плохо будет, билят!

Восседающий же на унитазе Николай Иванович на этот непонятный для его уха речитатив за переборкой внимания не обращал. Вместе с его фекалиями вниз уходила вся нервотрепка последней недели и замполит блаженно улыбался, подслеповато щурясь и разглядывая кремальеры переборочной двери гальюна. Наконец источник иссяк, и замполит из нирваны вернулся на грешную землю.

— Что ты там кричишь, Нурмангалиев?! Иди своим делом занимайся, а не торчи тут на офицерской палубе.

Нурмангалиев, который все понимал и просто ответить не мог, приказ уходить понял сразу, и четко отмаршировав на среднюю палубу, доложил командиру отсека капитан-лейтенанту Никитосу:

— Тащ капленант… щаз… билят… говнища, билят, полетит… вонят отсека, билят, будет… зама гальюн ушел быстро очень, билят… ничего не слушает, чурка деревянный, совсем.

Никитос сразу сообразил, о чем идет речь, рванул было к гальюну, но опоздал.

Николай Иванович, тщательно подтерев задницу, встал, оправился, подтянул штаны и, нагнувшись над унитазом, дабы проверить качество смыва, нажал ногой педаль. На свою беду, замполит ворвался в гальюн со своим мощнейшим позывом, отпихнув трюмного, до того, как тот успел стравить остаточное давление с баллона гальюна. А когда замполит, наверное, не подозревавший об особенностях эксплуатации самого тривиального, но тем не менее военно-морского унитаза, нажал педаль, ему в лицо со страшной силой влепило не только его собственное дерьмо, а также и все, что оставалось в баллоне гальюна после продувания. Причем в виде мелкодисперсной взвеси, плотно покрыв симпатичненьким коричневым слоем не только Николая Ивановича, но и все стенки гальюна.

Что прочувствовал бедняга замполит, мне судить трудно, да и спрашивать его потом об испытанных ощущениях никто из офицеров не решался, но вот снаружи. Вентиляция гальюна оказалась открытой, а потому уже через пару минут в 5-бис отсеке каждый носом почуял дерьмовость ситуации, и до такой степени, что начало резать в глазах. По видимому, впавший от свершившегося в полнейший ступор замполит минут пять никаких признаков жизни в гальюне не подавал, не издавая никаких звуков. Тишина становилась уже напряженной, когда, не терявший бодрости духа, матрос Нурмангалиев изрек:

— Может, билят, совсем умер зама.

В ответ кремальеры переборки гальюна дернулись, она приоткрылась, заставив всех столпившихся зажать носы, и раздался тихий голос замполита:

— Сам умрешь скоро. Открывайте душевую с сауной. Быстро. Пожалуйста!

— Жива зама, билят! Хлорка, мило неси. Ветошь неси. Убират-пачкать все будим, билят! — обрадовался Нурмангалиев и унесся к интенданту за всем необходимым.

Ключ от сауны, изъятый по приказу Исаева, оказался у старпома. Старпом бдил службу наверху на мостике, и когда к нему поднялся Никитос за ключом, долго не мог понять, зачем и кому сейчас нужен ключ от сауны, а когда узнал, долго ржал во весь голос вместе со всей вахтой ходового мостика. Пока искали ключ, замполит успел провонять весь отсек так, что его покинули все, кто мог, и даже запущенная вентиляция в атмосферу мало что дала. Обед оказался скомканным, так как высидеть в кают-компании никто не мог, и обед в виде сухпая уносили к себе на боевые посты, зажимая носы и чертыхаясь. Следовавшие на обед Исаев с командиром, облаченные в кремовые рубашки и не предупрежденные о сложившейся ситуации, тормознули сами на рубеже 4-го и 5-го отсеков, почуяв ядовитый дух. Начальники ретировались обратно в каюту и потребовали подробного доклада об обстановке на корабле. После доклада, сделанного сначала механиком и более детально озвученного непосредственным свидетелем Никитосом, командир с Исаевым долго смеялись, а потом как-то очень быстро оказались на мостике, причем Исаев уже с вещами. Он так и не спускался больше вниз и предпочел почему-то дожидаться своего буксира часа два на свежем воздухе. Когда сауну наконец открыли и подготовили для приема из гальюна уже порядком пропитавшегося злым духом замполита, в коридоре было человек десять наблюдателей из всех категорий личного состава корабля, решивших рискнуть своими обонянием ради такого увлекательного зрелища. Николай Иванович, никак не ожидавший такого аншлага, выдвигался из гальюна очень осторожно, боясь измарать заодно и умывальник, и был встречен практически аплодисментами. Скорее всего, он даже покраснел, но за коричневой массой, покрывшей его так плотно, словно его красили краскопультом, этого заметно не было, и коротко матернувшийся замполит скрылся в душевой, защелкнув за собой замок.

Окончательный итог подвел все тот же неутомимый матрос Нурмангалиев, изрекший коротко, но емко:

— Совсем, билят, зама шоколадный стал.

Еще сутки до прихода в базу 5-бис отсек вентилировался всеми доступными способами. Николай Иванович отмывался часа два, израсходовав немереное количество корабельного мыла и все свои одеколоны и шампуни. Попутно трюмные около часа драили гальюн, а после того, как замполит покинул сауну, еще пару часов и ее. После швартовки корабля на докладе командир деликатно, не упоминая фамилий и должностей, напомнил всем о необходимости освежить свои знания общекорабельных систем, в особенности правил эксплуатации корабельных гальюнов. Заместитель, благоухающий одеколоном, сидел, потупив глаза и стараясь никак не реагировать на сдержанные улыбки, бросаемые на него командирами боевых частей. Но все же надо отдать должное обгаженному в буквальном смысле замполиту, который после всего этого ни на кого не обозлился, а уже через некоторое время даже сам смеялся, когда где-нибудь в офицерском кругу вспоминали эту историю с его участием. А еще через полгода он благополучно ушел на пенсию, больше не запомнившись ничем выдающимся, кроме прозвища «Шоколадный замполит».

Самое простое КШУ

Как всегда, война подкралась незаметно. К 27 марта добрая треть моего экипажа уже месяц просиживала штаны, будучи прикомандированными к экипажу капитана 1 ранга Винтореза. В эту зиму нашу головную старушку серии 667 БДР, загоняв напоследок до убитого состояния, тихо и мирно перевели в отстой с сильно урезанным первым экипажем, а наш экипаж в полном составе переназначили и сделали первым экипажем самого свеженького корабля, пришедшего буквально пару месяцев назад со среднего ремонта. Его притаранил из Северодвинска могучий каперанг Винторез, несколько последних лет просидевший со своим экипажем на заводе и по этой причине разленившийся и отвыкший от реальной флотской действительности. Сам Винторез был самым старым и опытным командиром на дивизии, занимавшим свою должность минимум вдвое больше, чем любой другой, но по ряду разнообразных причин так и не выросший даже до уровня заместителя командира дивизии. Как и положено, несколько лет ремонта на заводе, в Северном Париже, деморализовали и развратили экипаж по полной программе. За эти годы часть народа попереводилась кто куда, а остальные вспоминали родную базу как что-то очень далекое и суетливое. Половина офицерского состава сменилась, и в базу пришел экипаж с лейтенантами и даже старлеями, еще ни разу не бывавшими не то чтобы в море, а даже в Гаджиево.

Командование встретило корабль с распростертыми объятиями, сразу доукомплектовав его за счет первого экипажа, то есть нас, и назначило корабль самым дежурным стратегическим велосипедом флотилии. Сначала экипаж прогоняли по всем мыслимым и немыслимым задачам, потом торжественно отправили на боевую службу, потом погоняли по морям еще месячишко в воспитательных целях. После чего прислонили к пирсу и начали плющить совместно с винторезовцами уже и наш экипаж по сдачам береговых задач, чтобы винторезовцев наконец освободить и отправить в долгожданный отпуск. Теперь наш новый, сверкающий чистотой и свежестью корабль содержал один экипаж, а второй ежедневно топтал его, «вспоминая», что и как надо делать, правда, не в реальной обстановке, а, скорее, при береговой проверке.

Числа 25-го стало известно, что штаб флота задумал провести грандиозное КШУ с привлечением всех сил флота. Само собой, оказалось, что стратегические силы флота будет изображать наш корабль, а флотилия решила под шумок еще и зачесть моему экипажу пару морских задач, вследствие чего утром 27 марта после команды «Всем вниз, приготовится к вводу ГЭУ в действие!» на борт вместе с винторезовцами спустились еще 56 человек нашего экипажа, не считая нашего адмирала Тимоненко, кавторанга Кроликова — флагманского РТС, флагманских штурмана и связиста и каперанга — посредника из штаба флота. Кроме них еще загрузились два особиста, один наш, другой незнакомый, что тоже говорило о серьезности мероприятия, и как бы в довесок, для хохмы, добавили еще одного блаженного офицера, пребывающего в недавно введенной штатной должности психолога флотилии. Был он в звании капитана 3 ранга, худощав до той степени, что оставляла впечатление общей недокормленности, и вдобавок был неестественно весел, общителен и прилипчив, да так, что его хотелось сразу и бесповоротно послать куда подальше.

Естественно, корабль, принявший к себе на борт дополнительно еще шесть десятков людей, оказался переполненным дальше некуда, сразу образовалась четвертая смена для приема пищи, а во многих каютах сон стал предполагаться только по очереди. Тем не менее суета, сутолока и беготня совсем не помешала спокойно и вовремя завести установку и, отшвартовавшись ближе к вечеру, покинуть родную базу и кинуться рыскать по полигонам в ожидании сигнала к более конкретным действиям. В течение следующих полутора суток мы всплывали, погружались, усиленно воевали с псевдовзрывами и фантасмагорическими пожарами, попутно занимаясь всеми возможными отработками корабельных мероприятий и оттачивая организацию малых и больших приборок. К вечеру 28-го числа мы всплыли и успокоились, ожидая команды «Фас!». Только вот чем-то раздраженный Тимоненко, сидя в центральном посту, неожиданно заявил, что вентилятор на пульте ГЭУ, дует так, что ему сквозит по ногам и, вызвав меня по «Каштану», категорически запретил его запускать, чем вогнал меня в полное недоумение: как наш внутренний вентилятор может дуть ему на верхнюю палубу? Сменившись в «ноли», я попил чайку, поднялся наверх в рубку перекурить и, подышав свежим воздухом вперемешку с дымом, с чистой совестью отправился спать. Погода для конца марта стояла великолепная, все КШУ проходили по одному сценарию, предсказуемому до тошноты, и я был уверен, что через 2–3 суток мы благополучно отшвартуемся у плавпирса № 9, где последние месяцы стоял наш пароход.

Проснулся я внезапно, сначала даже не поняв, что происходит. Еще с закрытыми глазами я понял, что шум, который меня разбудил, идет не откуда-то извне, а рождается прямо рядом со мной. Спал я, как, впрочем, и все на таких выходах, не раздеваясь, поэтому вскочил сразу, однако, не успев разлепить глаза, неожиданно для себя оказался сначала распластанным по переборке, а потом моментально брошенным назад на шконку. Нас качало, да так лихо, что с непривычки бросало от борта к борту, а шум, разбудивший меня, был самого прозаического происхождения. Просто все, что могло, в нашей каюте упало. Все незакрепленное: все фуражки на шкафу, шмотки, книги, чашки, ложки, тетради из секретера, а сверху еще и чайник, обильно поливший это все водой, вкупе с заваркой из маленького чайника. Вот во все это хозяйство я и влетел босыми ногами, пару раз шваркнувшись о переборку. Корабль, как я уже сказал, так могуче кренило с борта на борт, что пока я кое-как пришел в себя после сна и нашел хоть какой-то центр равновесия, меня еще пару раз крепко приложило к переборкам.

Потихоньку приноровившись, я понял, что никакой тревоги нет, взглянул на часы, тихо матернулся и начал собирать разбросанное имущество, запирая по шкафам и закрепляя, насколько возможно. Было 05.50, и я еще добрый час мог со спокойной совестью давить на массу. После приборки каюты, я с балетной грацией умылся, изрядно наплескав на себя воды и перемазавшись зубной пастой. Постепенно коридор офицерской палубы начал наполняться народом, живо обсуждавшим неожиданно свалившуюся на корабль бортовую качку. На самом деле швыряло нас не так уж сильно, просто, как всегда, к этому никто не оказался готов, и обсуждение вертелось только вокруг личных потерь в виде разбитой посуды и испорченной документации. Начался завтрак, прошедший в веселой езде кресел по всей кают-компании, матерщины по поводу облитых рубах и раскиданных по палубе кусков масла и сыра. Прибежавший на завтрак старпом, побалансировав со стаканом кофе, успел сообщить, что переходим из полигона в полигон в надводном положении и что наверху крепчает. После перекура, на разводе, колыхающемся от борта к борту, эту информацию подтвердили приказом о срочной проверке закрепления всего возможного в отсеках по-походному.

На пульте ГЭУ все было как обычно, а запрещенный к пуску вентилятор ко всему прочему создал такую сонно-тягучую атмосферу, которую не смогла разогнать даже качка. Сменили спокойно, и все поплыло в привычном русле, только вот было трудновато улежать на комдивовской шконке. К тому же, на мой взгляд, качка понемногу усиливалась.

А в 08.43 начался кошмар. То ли корабль немного поменял курс и попал под волну, то ли наверху и вправду было уже очень неспокойно, но совершенно неожиданно после размеренных колебаний корабль резко накренило на правый борт на 30 градусов. Все снова посыпалось, и даже мы сами повылетали из кресел. Кое-где начала звенеть предупредительная сигнализации, которую сразу отключили, но больше отдыхать не пришлось. Подводная лодка все больше раскачивалась. А с учетом практически полного надводного хода и бортовых ударов волн и ветра, амплитуда качания корабля уже чувствовалось и по приборам, а у кого-то и по состоянию желудка. Оператор правого борта Игорь Арнаутов позеленел, потом пожелтел, а минут через пять уже извергал завтрак в гальюне.

09.15. Корабль бросило на правый борт с креном 38 градусов. Не успели мы обсудить этот новый рекорд, как у меня на борту сработала защита ГТЗА по падению давления пара в главном паропроводе. Естественно, защиту взвели моментально, но после этого стало уж совсем весело. Теперь звенело и тренькало, не переставая. Вся энергетическая установка корабля, предназначенная для работы в спокойных глубинах океана, закапризничала на бушующей поверхности. Слетали уровни и срывало насосы, датчики температур различных сред выдавали аварийные сигналы, один за другим. Пока не объявили тревогу мы с Арнаутовым срочно дали команду в корму, заводить аварийные уставки датчиков подальше, а где нельзя, датчики просто отключать, невзирая ни на что. Наконец объявили тревогу, и когда все сбежались, позеленевший до состояний стодолларовой купюры Арнаутов уполз в свой второй отсек, прикрывая рот ладошкой. Комдив Новожук, дожевывающий бутерброд и совершенно не реагирующий желудком на волнение, сообщил, что наверху практически ураган. У командира Винтореза сорвало шапку и унесло в море, молодого штурманенка и матроса на мостике при очередном крене вынесло за борт, благо они были уже привязаны, а потому отделались только диким испугом, ушибами, ссадинами, ну и промокли попутно. А уж по самому кораблю страшно стало ходить. Почему, он уточнить не успел, потому что начало срывать конденсатные насосы, и все наше внимание переключилось на связь с кормой. Пару минут неразберихи создал неведомыми путями оказавшийся в корме замполит, недавний надводник, который по своему глобальному незнанию техники выдал на пульт одну из команд, навсегда остающихся в памяти народа:

— Пульт, срывает конденсатники, вязать их!

Наверное, он хотел привязывать насосы к чему-то, но, слава богу, из машины поднялся старшина команды турбинистов Птушко, и мягко, но очень категорично попросил замполита не препятствовать осуществлению боевой связи между отсеком и пультом и вообще покинуть турбинные отсеки, а то всякое бывает.

Качать не переставало, и я попросил Новожука сесть вместо меня за пульт, а сам побежал перекурить и чем-нибудь перекусить. Природа наградила меня очень неплохим вестибулярным аппаратом, с одной особенностью: во время качки у меня всегда просыпался звериный аппетит, а не наоборот, как у большинства млекопитающих. Вот я и помчался в курилку, бросаемый из стороны в сторону. И тут-то я и увидел то, что не успел рассказать Новожук.

Верхняя палуба третьего отсека была забрызгана, точнее, залита вытошненным завтраком, и судя по объему, завтраком не одного человека. Все это переливалось и перекатывалось от борта к борту вместе с вылетавшим из всех закоулков мусором, начиная от аварийного имущества и кончая какими-то ботинками и древними вахтенными журналами. У трапа, ведущего в центральный пост, тошнило флагманского связиста, который враскоряку зацепившись за перила, чтобы не расшибиться, умудрялся невероятным образом обнимать ведро так, что его голова была практически внутри, и оттуда раздавались только утробные звуки, сопровождающие этот нелегкий процесс. По мере следования в 5-бис отсек я имел повод лишний раз убедиться в том, что подводники — существа нежные, и физиологически стоят особняком в славных рядах военно-морских родов сил.

Тошнило весь корабль. Пахло тоже соответственно. А сверху все было присыпано мусором, который повылетал и повыпал из всех тех местечек и закоулочков, куда не могла, а то и не хотела добраться рука матроса. Наш чистенький, свеженький и ухоженный корабль превратился в некое подобие самой грязной общественной уборной на Курском вокзале столицы в начальный период капитализации страны. Допрыгав через эти лужи желудочного сока до 5-бис отсека и пару раз с размаху впечатавшись в ракетные шахты ребрами, я, наконец, добрался до курилки. Там восседал изгнанный из кормы замполит, курил и сильно матерился. Сам он, имея за плечами богатый надводный опыт, от качки не страдал, но когда, покинув корму, направился прямиком в каюту, то застал, по его словам, «торжественный бенефис психологического желудка». На учения к замполиту подселили, естественно, «брата по оружию», флагманского психолога, который, судя по всему, последний раз в море выходил в далеком детстве, с папой на лодке, на пруду. Психолог, страдая профессиональным для всех политвоспитателей чувством постоянного голода, умудрился просидеть в кают-компании ужин и вечерний чай со всеми сменами, и с ними же всеми перекусить. И когда началась бортовая качка, да еще и с нарастающей амплитудой, все внутренности психолога вынесло наружу сразу, и не гденибудь, а в каюте зама, где он попытался найти спасение, причем на верхней койке, под одеялом.

Теперь зам, справедливо опасающийся идти в центральный пост, не мог спрятаться и в каюте, а потому вынужден был шататься по отсеку как неприкаянный. Выкурив в реактивном режиме пару сигарет, я покинул стенавшего зама и рванул в кают-компанию за какой-нибудь снедью. Проделав ряд акробатических упражнений и чудом не улетев на нижнюю палубу, я добрался до кают-компании и обалдел. Такого я еще не видел.

В кают-компании была картина поистине неописуемая. По палубе переливались потоки воды, таща за собой горы тарелочных осколков, подстаканников, лохмотья творога, сыра и прочих остатков завтрака, снесенных со стола качкой. Вместе с ними перекатывались и стулья, собравшиеся в одну, заплетенную кучку, с каждым наклоном все сильнее бившуюся о столы и переборки. Телевизор чудом висел на ремнях, и один из вестовых, балансируя, изо всех сил старался привязать его дополнительно, чуть ли не взлетая при очередном наклоне корабля. В гарсунке же была картина погрома в посудной лавке. Вестовые, измученные непрекращающимся накрыванием столов для четырех смен, естественно, все проспали, и теперь вся посуда присутствовала на палубе в виде разных по форме и величине черепков. Все это было щедро разбавлено вилками, ложками, ножами и прочим буфетным реквизитом. В холодильнике тем не менее нашлась пара бутербродов, оставленных неизвестно для кого, зажав один из них во рту, а другой в руке, я направился обратно на пульт.

В какие-то мгновения корабль неожиданно переставало качать. Успев за это время перебраться в 5-й отсек, я обрадовался возможности спокойно добежать до своего кресла, но после минутной передышки корабль внезапно практически положило на правый борт. Потеряв палубу под ногами и почти летя на дверь каюты старпома, я услышал крик вахтенного отсека, который в этот момент заходил в свою каюту на левом борту, и, повернув голову, увидел доселе невиданную мной картину.

Откуда-то с левого борта вместе с мусором, какими-то щепками и бумагами параллельно мне летели две огромные зубастые крысы, а между ними, едва не касаясь их серых шкур, летел и дико орал корабельный кот Клапан. Шерсть у него стояла дыбом, ужас сквозил во всех телодвижениях меланхоличного от природы кота, и даже ударившиеся в сантиметрах от него о стенки шахты крысы явно не волновали обезумевшее животное.

Я знатно приложился об дверь каюты и зацепился за какой-то трубопровод, ожидая такого же броска, теперь уже на левый борт, но корабль, зависнув ненадолго, медленно встал на ровный киль. Я сразу рванул в четвертый отсек, успев отметить краем глаза, что вахтенный пятого отсека очень уж бережно придерживает правую руку и зовет кого-то снизу. В четвертом отсеке, на центральном проходе, заваленном всем, чем возможно, сидел мичман Макаров с окровавленной головой, пытаясь зажать кровь куском белоснежной бязи. И еще везде звенели все возможные виды предупредительной и аварийной сигнализации. Не останавливаясь, я все же успел до нового наката проскочить на пульт, где, судя по всему, было тоже «весело».

— Блин, Борисыч, ты не охренел?! Тут крен за 50, а ты гуляешь столько!

Новожук, недовольно морща усы, уступил мне мое кресло, и едва я успел усесться, как корабль ухнуло на правый борт.

— Твою мать, зашкалило!

Вцепившись в подлокотники, я кинул взгляд на кренометр. Он был зашкален до упора. То есть крен был около 60 градусов. Повисев так несколько секунд, корабль нехотя вернулся в нормальное положение, и что самое удивительное, накренился на левый борт совсем немного. Взвыло и зазвенело все, что могло. Мичман Мотор, распластанный на «Каме», щелкая тумблерами, доложил в центральный пост.

— Центральный — «Кама». Начало падать сопротивление изоляции сетей.

Над «Камой» сразу завис комдив два, и вместе с Мотором, перебивая и перекрикивая друг друга, начали руководить кормовыми электриками. У нас тоже хватало дел. Тем не менее установка с наполовину отключенными и заблокированными аварийными сигналами работала достойно, и корабль уверенно шел вперед, несмотря ни на что. В 10.23 нас снова положило на правый борт так, что опять зашкалил кренометр. Когда корабль выпрямился, из центрального поста на связь вышел адмирал Тимоненко.

— Новожук, сколько можем выжать надводного хода?

Комдив, уворачиваясь от летящего на него журнала, бодро ответил:

— Попробуем полный, товарищ адмирал!

Тимоненко помолчал пару секунд.

— Давайте! Белов, Хопряков, внимательнее, не завалите защиту. Надо вытянуть. Пока погружаться не можем. Работайте!

Ход мы дали. Корабль, предназначенный для большого хода под водой, в надводном положении шел тяжело, под постоянными ударами волн в левый борт. В 10.28 нас снова завалило на правый борт, и не успевший схватиться за что-нибудь комдив два вместе со шнуром и гарнитурой «Каштана» перелетел через мою голову и со всего маха приложился спиной и шеей об пультовскую дверь. Вскочил он довольно бодренько, хотя по его затылку тоненькой струйкой стекала кровь, и сразу прилип к «Каме», продолжая что-то кричать в корму. В 10.46 нас совершенно неожиданно положило не на правый, а на левый борт. Все, что слетело, перевалилось и пересыпалось к этому времени на правый борт, вновь поднялось в воздух и полетело обратно, вместе с незакрепленным теперь уже Новожуком, прямо на меня. Кроме мусора, обсыпавшего меня с ног до головы, и Новожука, приземлившегося ко мне на колени, в перемещении от борта к борту приняла участие одинокая пультовская крыса. Она пролетела мимо наших лиц с каким-то непонятным звуком, и сразу скрылась в кабельных трассах. В 11.01 нас снова кинуло на левый борт, но не так сильно, зато с чувствительным дифферентом на корму, что снова вызвало массу предупредительной сигнализации, на обоих пультах. Но защита не падала, и мы давали максимально возможный ход. В 11.27 механик из центрального едва успел предупредить, что меняем курс, и снова попадем под бортовую волну, как нас опять положило на правый борт и снова за уставку кренометра. В 11.32 на пульт в момент очередной покладки на правый борт попытался войти старлей Горлохватов, сбежавший из рубки связи в наш гальюн. Получив дверью точнехонько в лоб и порцию мелкодисперсного мусора в лицо, он все же забрался к нам и сообщил, что КШУ прервано. Все корабли выгоняют в море, а эсминец «Бесповоротный» так вообще сорвало с якоря, и на нем пожар в арсенале. Потом Горлохватову стало снова не по себе, и он опять рванул в гальюн, вытравливать остатки завтрака.

Следующие два часа мы добросовестно перли в надводном положении, но, слава богу, уже не с такой амплитудой крена. Конечно, корабль снова и снова клало то на левый, то на правый борт, но уже максимум на 30–40 градусов, что после пройденного казалось сущей ерундой. Наконец, в 14.46 раздалась команда, которую все уже и не ждали:

— По местам стоять к погружению!

Наверное, большинство экипажа никогда не погружалось с такой нескрываемой радостью и общим ликованием. Кормовые отсеки в нарушение всего радостно докладывали по нескольку раз, что не просто готовы, а счастливы уйти на глубину и оставаться там подольше. Только на 120 метрах глубины волнение снизилось практически до нуля, хотя иногда корабль все же немного подрагивал, словно от страха, перед этой неласковой водной поверхностью. На удивление, эти многочасовые качели закончились без людских потерь и фатальных отказов техники. Пара-тройка разбитых носов, десятка полтора пусть серьезных, но ушибов, а не переломов и неисчислимое количество синяков на личном составе, плюс утопленная шапка командира — все-таки не самая большая плата за испытанную напасть. Корабль приводили в порядок около трех часов: мыли, драили и снова мыли. Но все равно еще несколько часов в отсеках витал тот самый запах, который ассоциируется с грязной и беспощадной пьянкой, а на обед и последовавший сразу за ним ужин не пришли человек тридцать, до сих пор не рискнувших после пережитого что-либо отправить в желудок. Через полтора суток во время сеанса связи выяснилось, что из-за стихии едва начатое КШУ перенесли на 3 апреля, а все это время мы должны бродить по полигонам. Известие вызвало огромную моральную изжогу у Тимоненко, вследствие чего для восстановления собственного психологического баланса он сразу устроил смотр корабля, после которого содержание ракетного подводного крейсера был признано крайне неудовлетворительным, что немного успокоило адмирала и разрядило обстановку.

КШУ мы отходили без замечаний, доблестно изобразив все стратегические силы Северного флота. Следы урагана в базе были видны на каждом шагу, да и трудно не заметить наполовину выброшенные на камни буксиры, разбитые в клочья баркасы и лодки и притопленные плавпирсы. Поселку тоже досталось, начиная от оборванных проводов, отключения света и воды и кончая вынесенными ветром окнами домов и оборванными крышами. Но разрушения оказались не фатальными, все довольно быстро восстановили, а в моей памяти почему-то более всего отложилась феерическая картина летящих в одной стае крыс и кота.

И наши имена узнает вся страна…

Что такое ядерный реактор? Кто-то, причастный, знает, и прочитав вопрос, только ухмыльнется. Кто-то начнет припоминать школьный курс физики и статьи в газетах. Так вот, чтобы вам было понятно, о чем пойдет речь дальше, сначала попытаюсь ответить на этот вопрос. Просто, доходчиво и даже примитивно, адресуясь даже к махровым дилетантам.

Реактор — это котел. Самый простой котел, скорее, даже скороварка, с герметичной крышкой, под ней вода кипит и кипит, создавая пар, который дальше идет вперед на лопасти турбин и еще в массу устройств, что уже, собственно, не так важно. Важен сам факт котла и то, что его греет. Скороварка закипает на плите. И плита греет ее снаружи. А реактор закипает изнутри. Как электрический чайник. Только вместо нагревательного тэна в реакторе чуть более сложные элементы. Это компенсирующие решетки — попросту Кр — и сборка из тепловыделяющих элементов. Не очень верно, скорее, даже неправильно, но для простоты будем считать, что именно КР и греют котел, но не просто одним своим присутствием. Они подвижны. Когда они внизу, на самом дне, котел холоден и спокоен. Но как только начинаешь их поднимать, котел начинает греться, и чем выше, тем сильнее. Но в отличие от чайника этим все не кончается, ядерный реактор — все же не котелок на костре. Есть еще катающиеся вверх и вниз элементы, автоматические регуляторы — АР в обиходе. Можно было бы и без них, как бывает в огромных реакторах электростанций, но у нас они есть и регулируют массу всяких параметров, от равномерности нагрева до точности задаваемой мощности реактора. И последний, самый важный элемент нашего котла — это стержни аварийной защиты, АЗ. Это то, что глушит реактор в считанные мгновенья и напрочь прекращает процесс нагрева. Это как подушка безопасности в автомобиле, выключатель света в гальюне или защелка на бюстгальтере у женщины, то есть все то, что срабатывает мгновенно, быстро и неизменно с хорошим результатом. Самое главное, что реактор устроен так, что ни КР, ни АР невозможно поднять даже на 1 миллиметр вверх, пока стержни АЗ внизу. Это все сделано на аппаратном уровне, продублировано механически и автоматически и закреплено в массе инструкций и страшилок. И чтобы начать разогрев котла, надо сначала поднять вверх все стержни АЗ, а уж потом начинать поднимать все остальные. А если хочешь «выключить» реактор, то выключатель — это АЗ, их только надо сбросить вниз, одним нажатием пальца, и реакция прекратится, а КР и АР начнут медленно катиться вниз, после чего все остывает, и что самое главное, нет жертв среди личного состава и гражданского населения.

Когда в очередной раз объявили о приезде московской инспекции по ядерной безопасности, все испугались сначала по инерции, а потом уже более осмысленно задумались и пригорюнились. Легендарного адмирала Бисовки уже не было, да и сама инспекция как бы почила в бозе, автоматически влившись в какую-то переподчиненную МАГАТЭ общероссийскую структуру, в недрах которой она и пребывала ныне в виде то ли отдела, то ли управления. И если раньше четко знали, за что будут драть и резать, то ныне это было как-то размазано, что сильно раздражало и нервировало. Совершенно естественно, что весь реакторный отсек и все его выгородки выдраили с особой тщательностью, израсходовав неприличное количество белоснежной бязи, и даже, страшно сказать, около трех литров спирта. Само собой разумеется, помывка аппаратных выгородок обоих бортов производилась в присутствии офицеров и мичманов, чтобы, не дай бог, матросы, протирающие крышки реакторов и приводы решеток, не начали выжимать спирт из бязи прямо себе в рот. Работали босиком, чтобы не оставлять следов от резиновых подошв тапочек на блестящих титановых поверхностях, и через двое суток аппаратные были готовы к смотру, хотя все знали и были уверены, что придираться будут со страшной силой и замечаний все равно будет море.

За неделю до приезда в центральном посту начался ликбез по ядерной энергетике для всех офицеров ГКП корабля. Люксы, в обычное время сдержанно, но судорожно опасающиеся всего связанного с ядерной энергией и обычно заявляющие, что дальше 5-бис отсека для них на лодке только винты, увлеченно и с жаром зубрили основные постулаты всех флотских инструкций по ядерной безопасности и даже забегали на пульт ГЭУ не только чаю попить, но и за знаниями. Конечно, для них это было «сезонное обострение», способное здорово подпортить настроение, а то и карьерный рост, ведь в прежние времена инспекция могла закончиться и снятием с должности. Что ждало нас в новое время и с новыми инспекторами, пока не знал никто. Электромеханическая боевая часть готовилась к предстоящему мероприятию спокойно, планово и без иллюзий.

Дело в том, что инспекции ЯБ никогда не заканчивались триумфальными победами. В самом лучшем случае кораблю ставили удовлетворительную оценку и давали время на устранение замечаний, что считалось неплохим результатом и не служило поводом для масштабных служебных оргвыводов. Основной удар, как всегда, приходился на первый дивизион, а острие этого удара — на основных операторов пульта ГЭУ и на содержание 7-го отсека. И самое занятное было то, что на корабле оба командира групп дистанционного управления были не родные, а прикомандированные из других экипажей. Капитан 3 ранга Башмаков и капитан 3 ранга Белов. И обоим нам было абсолютно по барабану, как пройдет эта проверка, так как наши рапорта об увольнении в запас уже давно гуляли где-то по отделам кадров, а мы потихоньку распродавали мебель и ждали приказа.

Это немного напрягало комдива раз, но выбора не было, и ему приходилось терпеть определенный пофигизм первого и второго управленцев, которые были к тому же постарше его самого, как в звании, так и по возрасту. Единственное, в чем он был уверен, так это в наших знаниях и опыте, чего, разумеется, нельзя было отнять, а воздействовать на нас старался только через механика Поликарпыча, которого мы знали давно, в море вместе были неоднократно и уважали как человека и моряка. Механик нас понимал, и сам собирался в следующем году покинуть стройные ряды флота, а потому просто по-человечески попросил его не подставлять и постараться напоследок. Мы пообещали, хотя и не добавили этим молодому комдиву раз душевного спокойствия.

И вот, наконец, настал этот день, когда с утра на корабле проиграли учебную тревогу и на борт поднялись члены инспекции. Пару человек сразу остались в центральном посту, насиловать беззащитных люксов, кто-то отправился осматривать энергетические отсеки, а двое вместе с Поликарпычем спустились вниз, на пульт ГЭУ, для опроса знаний и проверки документации.

Судя по тому, что проверяющих было двое, и оба капитаны 2 ранга, слухи о какой-то безумной реорганизации инспекции по ЯБ оказались преувеличенными, и нас ждало традиционное представление по демонстрации нашей некомпетентности и безмозглости. Вообще, специалисты по ядерной энергетике, как правило, делятся на две категории. Первые — это те, кто знает суть вопроса досконально, начиная от самой маленькой элементарной частицы и кончая некоторыми аспектами еще до конца не изученного «холодного синтеза», правда, с единственной, но немаловажной поправкой. Они никогда и ничего не делали руками. Они теоретики, которые все знают по учебникам, инструкциям и лабораторным работам в Обнинске или в институте им. Курчатова. Вторые — это те, кто последний раз учебник по ядерной физике брал в руки на пятом курсе своего военно-морского вуза, давно уже забыл определение термина «реактивность» и чешет в затылке, когда его просят написать условие критичности ядерного реактора. Это практики. Они уже почти ничего не помнят и практически ничего не знают. Но они все умеют. Они обращаются с реактором не как с грандиозным и сложнейшим порождением человеческой мысли, а как с большим и громоздким бытовым прибором и знают где можно в нужный момент ударить кулаком, а где кувалдой, где можно что-то пережать и когда можно что-то разогнать, чтобы эта махина работала так, как надо, а не так, как диктуют теоретические постулаты. Первые всегда находятся в состоянии перманентного антагонизма со вторыми, что и подтверждается наличием и работой инспекции по ядерной безопасности. Есть, конечно, и третья категория, к которой относятся те, кто все знает и все умеет, но она очень незначительна, состоит, как правило, из разработчиков этих самых реакторов, а потому эти люди на флоте оказываются исключительно редко, по большей части сидят в Академии наук и в реальную жизнь окунаются тоже нечасто.

Из пришедших к нам проверяющих один был явно из второй категории. Это было заметно и по тому, как легко и непринужденно он расположился на пультовском диване, так, словно просто выходил перекурить и вернулся. Причем вернулся не один, а со своим старым знакомым Поликарпычем. Оказалось, они вместе учились, и этот капитан 2 ранга перевелся в инспекцию совсем недавно, служил на «букахах» и пока еще не успел обрасти береговой гордыней и столичным презрением к водоплавающим. А вот второй был явно «ботаником». Отсутствие флотского опыта читалось в нем с полувзгляда. Заходя на пульт, он успел пару раз приложиться головой к подволоку, удариться коленом о «камовскую» конторку и чуть не разодрать рукав своего плаща о тумблеры пусковой станции насосов первого контура левого борта. Когда, наконец, все разместились на шконке, мы с Башмаком представились:

— КГДУ-1 капитан 3 ранга Башмаков.

— КГДУ-2 капитан 3 ранга Белов.

Вся документация, вахтенные журналы и прочие бумаги были заранее выложены на пульте побортно, и друг Поликарпыча, устроившись за моей спиной, начал лениво листать мой вахтенный журнал, не прекращая беседу с механиком о друзьях, встречах и службе. А вот «ботаник», выложив из папки толстенный блокнот, начал внимательнейшим образом изучать вахтенный журнал правого борта, делая довольно объемистые записи в своем талмуде. Минут десять прошло относительно спокойно, а потом началось. «Мой» кавторанг, устав листать, закрыл журнал.

— Белов, «майора» когда получил?

— Два года назад.

— А я тебя помню. Тебя ко мне в 90-м году в Двинске на ходовые прикомандировывали.

Я пригляделся к нему повнимательнее.

— Точно, товарищ кавторанг, было дело.

— Ты еще старлеем был, кажется.

— Ну да. А вы комдивом еще.

— Тогда тебя сигналы АЗ и прочую азбуку спрашивать бесполезно. Давай-ка расскажи мне о действиях по такой вводной.

Он был недавно с действующего флота, а оттого все его вводные были реальны и, что самое главное, естественны. Мне пришлось изрядно поднапрячь соображалку и память, чтобы более или менее достойно отстреляться, и мой допрос привел обе стороны к их обоюдному удовлетворению. Я не ударил в грязь лицом, а он все же нашел пару-тройку ошибок в моих действиях, чтобы зафиксировать эти незначительные недочеты документально. А вот на правом борту творилось что-то бесподобное. Башмак, он же капитан 3 ранга Башмаков, всегда был человеком прямым, как рельс, и правду-матку резал всем, невзирая на чины, отчего страдал по службе немало, но от принципов все равно не отступал никогда. А тут его просто топтали, да еще как! «Ботаник» с возмущенным лицом, выражающим высшую степень негодования, отчитывал багровеющего с каждым мгновеньем Башмака:

— Товарищ капитан 3 ранга, как вы управляете ядерной установкой, если не можете мне рассказать ничего внятного о самом элементарном: о выгорании и воспроизведении ядерного топлива! А что такое эффективный коэффициент размножения нейтронов? Мало того, что вы, кажется, даже не слышали об основных принципах управления реактором, вы даже не знаете, на чем они основываются!

Хорошо узнав за годы службы Башмака, я четко понял, что если сейчас этого «ботаника-теоретика» не остановить, то вся эта камарилья плохо кончится, причем для всех. Башмак закипал на глазах. И судя по всему, мой проверяющий тоже это понял.

— Володя, перестань ты его теорией мучить! Он же не в институте преподает! Ты его по делу, по корабельным инструкциям пропесочь. Знание первичных, хотя бы.

«Ботаник» Володя аж передернулся.

— Какие первичные. Какие?! О чем ты говоришь, Михаил Игоревич?! Он азы не знает, азы! Как он еще капитана 3 ранга получил с такими знаниями?!

Башмака прорвало:

— Я? Как я получил? За 11 боевых служб получил! А вот вы, товарищ капитан 2 ранга.

Михаил Игоревич резко и громко скомандовал:

— Капитан 3 ранга Башмаков! Прекратите кричать! Ваши боевые службы у вас никто не отнимает.

И уже более спокойно, повернувшись сначала к Поликарпычу, беззвучно показывавшему кулак Башмаку, а затем, взглянув на «ботаника», продолжил:

— Володя, а давай немного… скажем… с другой стороны проверку произведем. Ты документацию у него проверил?

«Ботаник», растерянный таким поворотом, глянул в свой талмуд.

— Ну, да. Есть замечания, тут. Вот.

Михаил Игоревич радостно улыбнулся.

— Вот и здорово! Замечания есть? Есть! Будет что отразить в отчете. Да потом реакторный посмотрим еще разок. А я предлагаю вот что. Давай-ка, Володя, сделаем так: пусть он нам расскажет что-нибудь, чего мы не знаем. По установке, естественно. И если такое обнаружится, ну поставим ему удовлетворительно. Как считаешь?

«Ботаник» Володя аж подобрался, словно борзая перед погоней за затравленным зайцем.

— Этот, что ли?

И кивнул на заинтригованного происходящим, а оттого и успокоившегося Башмака.

— Ну давайте! Что вы там выдавите… грамотей?!

Теперь уже все, начиная от «ботаника» и заканчивая комдивом, до этого даже боявшимся высунуться, смотрели на Башмака. Капитан 3 ранга Башмаков Андрюха, ушедший в свою первую автономку лейтенантом, даже не успев распаковать вещи, привезенные из Питера, и изорвавший не одно «Р» по трюмам кормовых отсеков БД-проекта, знал много. И самое главное, что все это он не просто знал, а узнавал своими руками, порой срывая с них кожу и набивая шишки и синяки.

Башмак поерзал по креслу, исподлобья взглянул на меня. В его глазах сверкали чертики. Нешуточные. Я попытался представить, что же он может отчебучить, но ничего дельного в голову пока не приходило.

— Товарищ кавторанг, а все можно. Даже то, что нельзя?

«Ботаник» удивленно обвел головой присутствующих.

— Попробуйте.

Башмак хмыкнул и уже более свободно и раскрепощенно, откинувшись на спинку кресла и скрестив руки на груди, спросил «ботаника», глядя на него в упор:

— А что, товарищ капитан 2 ранга, можем ли мы, сидя здесь и никуда не выходя… гм. Напоминаю, вы сами разрешили. Так вот, сидя здесь, взорвать реактор, допустим, правого борта к чертовой матери, а?

На пульте повисла напряженная тишина. Я уже догадался, о чем идет речь. Догадался и Поликарпыч, но, судя по выражению лица, был этим не очень доволен. Догадался и Михаил Игоревич, хмыкнувший и тотчас спрятавший улыбку в усы. Комдив раз остолбенело хлопал глазами, а с «Камы» доносилось тяжелое дыхание мичмана Мотора, всеми силами старавшегося не уснуть.

«Ботаник» несколько секунд с надменным видом разглядывал улыбающегося от уха до уха Башмака и потом медленно, с учительскими интонациями в голосе начал вещать:

— Товарищ капитан 3 ранга, ядерный взрыв реактора физически невозможен. Максимум — расплавление активной зоны. Это знает каждый студент. И это технически и конструктивно предусмотрено и.

Башмак неожиданно заржал во весь голос.

— Эх, товарищ инспектор. Извините, товарищ кавторанг.

Повернувшись к прибору СУЗ, он быстро снял нижнюю крышку, под которой находился клеммный блок. Потом вытащил из кармана металлическую скрепку и выпрямил ее.

— Смотрите, товарищ кавторанг! Я кидаю вот на эти клеммы перемычку. Видите?

Немного ошалевший от того, что его очень невежливо перебили и сунули носом в какие-то непонятные электрические схемы, «ботаник» недоуменно буркнул:

— Ну и что?

— А ничего. Просто сейчас я снял блокировку подъема КР без взвода стержней АЗ. Понятно?

«Ботаник» по инерции кивнул.

— Ну.

— Ну-ну… физики-теоретики. Ну загоняю их наверх, и АР туда же.

«Ботаник» никак не мог врубиться в то, что ему говорят. Наверное, сам смысл того, что возможно в данном случае, он понимал, но в его не отягощенную практикой голову никак не могло вместиться то, что такое можно сделать так запросто, даже не поднимая задницу из кресла.

— А потом, когда и КР, и АР уже на верхних концевиках, просто взвожу стержни АЗ.

«Ботаник» Володя, повернув голову к соратнику по инспекции, прошептал:

— Михаил Игоревич, это же.

Тот недобро улыбнулся и похлопал его по плечу.

— Да, Володя, именно это. Мгновенное вскипание активной зоны.

«Ботаник» обреченно обвел взглядом присутствующих и почему-то остановил его на мне.

— Именно так, товарищ капитан 2 ранга, тепловой взрыв. И наши имена узнает вся страна.

Я подвел таким образом окончательный итог, после чего Башмак уже по-простецки похлопал все еще пребывающего в состоянии легкого нокаута «ботаника» по плечу и пообещал тому, что если он будет вести себя хорошо, он ему еще пару интересных штучек покажет.

Надо отдать должное береговому «ботанику», который довольно быстро совладал с собой и даже признал победу практика Башмака над собой, теоретиком, но не в части знаний, а в части того, как быстро и легко при помощи какой-то скрепки можно нарушить вообще все, что придумывали светлые умы много лет подряд. Ему просто в голову не приходил такой босяцкий подход к ядерной энергии. Поликарпыч в процессе обмена знаниями чуть не поседел, но потом немного отошел, и пока инспекторы пачкали наши журналы своими замечаниями, даже рассказал, что мы оба уже практически пенсионеры и, мол, на наш «бред» внимания обращать не стоит. На это наши проверяющие дипломатично и, самое главное, синхронно ответили, что это в корне неверно и надо учить всех офицеров, пока вот такие опытные операторы не ушли в запас, правда, не тому, что тут происходило, а насущной, каждодневной работе с установкой.

Проверка закончилась для корабля стандартно. Оценка «удовлетворительно», проверка устранения замечаний возложена на флагманских специалистов дивизии и флотилии. Вечером мы с Поликарпычем уединились у него в каюте, где он сначала выдал по полной программе Башмаку и мне заодно за сегодняшний концерт на пульте, а потом размяк, разлил пол-литра шила и после первой рюмки, хрустнув штатным «нежинским» огурчиком, как-то проникновенно сказал, рассматривая дно рюмки:

— А знаете, мужики, у этого физика-теоретика в глазах ведь просто Хиросима расцветала.

Доклад

Доклад — явление чисто советское, в каждой отрасли народного хозяйства имевшее свои формы и названия, от совещания до летучки, по сути, оставаясь одним: словоблудием. Чем остается и поныне. Но все же самым неповторимым словоблудием был, есть и будет флотский доклад. Сначала ставятся задачи, потом подводят итоги: утром — вчерашние, вечером — дневные. А после — пошло-поехало. То командир нудно и долго учит жить своих бычков, затем старпом, затем замполит вдруг вспомнит задачи идеологического фронта, а кончается все анекдотами и прочей ерундой. Вроде уже закончили, а командир начинает рассказывать о своем «ОпелеКадете» и все внимательно слушают, даже те, у кого машины нет. А что самое мучительное для пешехода? Сидеть трезвым в компании автолюбителей. А так как машину свою командир любит самозабвенно, то и говорить о ней может долго. Минимум час. Примечательно, что весь экипаж в это время если и не сидит по тревоге, то уж с борта корабля сойти не может никуда. Даже по делу. И сидят, ждут ЦУ от своих начальников. А в центральном посту вдруг того же командира неожиданно поворачивает на общечеловеческие ценности. Обсудить не с кем. Дома жена слушать не будет, да и не до этого дома-то! А тут группа взрослых мужиков, которым в служебные обязанности вписано внимать каждому слову командира. И поехали! И бабы сволочи, и дети непутевые, да и вообще что-то не в ту сторону всю страну понесло.

Пятница. Вечер. 19.00. Только что закончилась перешвартовка ядерного исполина из губы Ягельной в губу Оленью. По кораблю шарахается швартовная команда, растаскивая имущество. На пирсе электрики принимают питание с берега, а весь экипаж, не спеша, но сноровисто собирается домой. Из Оленьей еще надо добраться в Гаджиево, а вечером это задача не из простых. Наконец старпом собирает всех командиров боевых частей в центральный пост на доклад. Начальники сноровисто стекаются на ГКП. Все быстренько рассаживаются и замирают, изображая полную готовность бодро отрапортоваться и не менее бодро ускакать по домам. Старпом, взглядом пересчитав присутствующих по головам, докладывает по «Каштану» наверх командиру, бродящему по пирсу с сигаретой. Через пару минут командир сваливается сверху в центральный и, не снимая тулупа да и всей своей теплой штормовой амуниции, плюхается в кресло. Начинается аутодафе. Минут десять командир изливает желчь: на штурмана за неряшливую швартовную команду, на боцмана за обоссаный и загаженный писсуар в надстройке, на механика за непутевых электриков, заваливших концами питания всю ракетную палубу, и на помощника за все остальное. Потом командир поворачивается к старпому.

— Пашков, делай объявления! Я потом добавлю важное.

И, неожиданно уронив голову грудь, начинает посапывать, совсем по-детски причмокивая и перебирая губами. Старпом, осторожно поглядывая на спящего командира, начинает негромко делать объявления и давать целеуказания. Он тоже спешит, так как сегодня на ночь старшим на корабле остается командир, и он тоже хочет домой, где его ждет жена, приглашенные гости и праздничный стол, накрытый по случаю годовщины законного брака. Минут за десять, в полной тишине, которая царит в центральном, он выдает все целеуказания на завтра и умолкает, выразительно поглядев на помощника. Вслед за ним поднимается втоптанный в грязь командиром его помощник и тоже что-то мямлит об организации службы, наведении порядка и выносе мусора. Наконец, заканчивает и он. Больше желающих выступить не находится. Напряженная тишина. А командир сладко спит, даже начиная похрапывать.

20.00. Центральный пост. Командиры боевых частей начинают нарочито громко переговариваться. Старпом уже третий или четвертый раз проскакивает мимо командирского кресла, специально задевая его то локтем, то ногой. Командир спит, не реагируя ни на какие внешние раздражители. Из состояния глубокого сна его не выводят даже команды вахты по громкоговорящей связи и начавшиеся отработки вахты по борьбе за живучесть. Экипаж, прея в распахнутых шинелях, усеял нижние палубы третьего, четвертого и пятого отсеков в ожидании команды «Старт». Но, несмотря на возмущение бычков, старпом пока еще не решается в открытую будить командира, зная его буйный нрав и возможные последствия.

20.50. Командир все еще спит. Экипаж уже рассосался обратно по каютам, кроме наиболее упертых, все еще дежурящих под дверью в центральный пост. Кое в каких каютах уже начали греметь шильницами. В центральном посту уснули комдив два, остающийся на корабле вахтенным инженероммехаником, и сам механик, уложивший голову на конторку. В штурманской рубке посапывает штурман, размазывая своими чернущими усами слюни по карте. Клюет носом прямо в изображение ракетных шахт на пульте управления стрельбой командир БЧ-2. Остальные еще бодрствуют, переговариваются и даже читают книги.

21.00. У старпома не выдерживают нервы. В очередной раз взглянув на часы, он вскакивает, заходит за кресло командира сзади и просто начинает трясти его с возрастающей амплитудой. В глазах старпома буквально пестрят расходящиеся гости, невыпитый коньяк и несъеденные бифштексы. Внезапно командир дергается и застывает в кресле, верхней частью туловища выполнив команду «Смирно!». Его глаза открываются, и он без подготовки, с места в карьер, слово в слово повторяет свою речь двухчасовой давности, в заключение растоптав помощника раза в два сильнее, чем в предыдущий раз. Потом откидывается на спинку и.

— Пашков, делай объявления! Я потом добавлю важное, но приятное сообщение!

Старпом, опасаясь вторичного погружения командира в объятия Морфея, отвечает ускоренным речитативом, устанавливая личный рекорд по скоростному докладу:

— Товарищкомандирдокладзакончензадачипоставленыпланыдоведены.

Командир, потягиваясь, закладывает руки за голову, хрустя суставами.

— Добро. А теперь о приятном. На завтра ПХД отменяю. Объявляю выходной день. На корабль прибывает только заступающая вахта. А тебе, старпом, придется прибыть к девяти утра. У меня в одиннадцать совещание в штабе. Тоже придумали. По субботам заседать.

Встает, подходит к выходу.

— Дежурный по кораблю! Я спать! Сутки уже глаз не смыкал! Будить только в случае ядерной войны.

И выходит из центрального поста. Все возбужденно начинают продираться к выходу. И только старпом остается стоять у командирского кресла со вселенской тоской в глазах.

Рыбак рыбака…

Север, как известно, место от мировых центров цивилизации оторванное, очагами культуры и искусства сильно обойденное, да и чего греха таить, лишенное самых заурядных мест досуга. О Мурманске говорить не буду, место для Заполярья практически столичное, там даже театр полуразрушенный наблюдался, а вот остальные места, в особенности закрытые гарнизоны подводников, как правило, имели всего два очага культуры и отдыха. ДОФ и военторговский ресторан, у нас, к примеру, называемый «Мутным глазом». Что такое ДОФ, любой военнослужащий знает, а название ресторана говорит само за себя. В советское время все было немножко не так, точнее, совсем не так. И каток зимами на озере посереди поселка заливали, и спектаклей разных столичных театров лично я в то время больше, чем за всю последующую жизнь в ДОФе, насмотрелся, но вот как только умерла «руководящая и направляющая», так все разом и закончилось. Ну, сначала по инерции приезжали еще, пока политуправление флота это могло мало-мальски спонсировать, но постепенно Вооруженные силы обнищали окончательно, и оказалось, что культурная благотворительность в среде народных и заслуженных отсутствует как таковая напрочь. По большому счету все понятно: времена рыночные настали, на жизнь зарабатывать всем надо, но как-то неприятно было узнать, что любимый всеми заповедный «машинист» Андрей Макаревич, проведав, что на его концерт в гаджиевском ДОФе продали всего пятьдесят билетов, концерт отменил, заявив, что бесплатно работать не будет. Он, может, и не знал, что нам третий месяц зарплату недодавали, да и не видел толпы гуляющих вокруг ДОФа в надежде, что их просто пустят, но все же какой-то нехороший осадок остался.

Потом перестали и каток заливать, и детские площадки подкрашивать, а уж про новые фильмы в ДОФе в новые времена и говорить не приходится. И остались у народа только общеизвестные формы досуга: выпить дома, выпить в гостях, просто выпить где-нибудь, осенью пособирать грибы и ягоды, ну и охота с рыбалкой. Про выпивку все ясно и так, про охоту говорить тоже не будем, дело специфическое и затратное, хотя и о ней есть что вспомнить, грибы требуют отдельного повествования, а вот про одну из множества рыбалок вспоминаю всегда с улыбкой.

Сам я к рыбалке отношусь просто: никак. Точнее, очень люблю съездить с друзьями на рыбалку, но только в качестве приглашенного гостя, а никак не рыбака. Люблю лагерь обустроить, обожаю настоящим рыбакам шашлычок приготовить, так, чтобы они только из лодки вылезли, а тут и я с дымящимися шампурами; ушицу смастерить из улова, но чтобы самому заковаться в резиновые сапоги, со всеми этими непромокаемыми накидками, штанами, дождевиками и прочими важными атрибутами, упаси Господи. Максимум, для очистки совести, простую удочку, чтобы ее с берега закинуть и пару раз в час проверить, не клюнул ли там кто сдуру, или стоя дежурным по ГЭУ в летний полярный день, понежиться на пирсе, подергивая элементарной закидухой без всякого ожидания улова, а просто так, для созерцательности бытия. Ну, не вижу я в рыбалке той изюминки, которая других привязывает раз и навсегда. Не дано. Однако однажды довелось мне порыбачить так, что до сих пор считаю этот занятный эпизод одним из самых экстремальных случаев из собственной жизни.

Был у нас в дивизии один флагманский механик, зам НЭМСа, капитан 2 ранга Ташков Виктор Леонидович. Прекрасный человек, немалого ума и механик от Бога. Еще с лейтенантом побродил по морям немало, десятка два автономок сделал, от ста грамм никогда не отказывался, но и лишнего на грудь не принимал. Начальство он уважал, но никогда перед ним не стелился, подчиненных зря не трогал, но по делу спрашивал строго, умел посмеяться, но и порычать умел, короче говоря, это был именно тот человек, которого всегда хотелось бы видеть своим начальником. И была у Леонидыча только одна слабость. Рыбалка. Он о ней знал все. И не только знал, но и умел. Где ловить, когда ловить, чем ловить, откуда погонят, а где разрешат, попросту говоря, был огромным практикующим экспертом по этой части. И если где-нибудь при нем заводился разговор, в котором мелькал хоть намек на рыбалку, то можно было быть уверенным, что разговор при помощи Ташкова будет переведен полностью на эту тему, и уж он с нее не соскочит до конца.

За пару лет до этого случая я, провожая семью ранней весной на юг, умудрился довольно сильно простудиться, что для меня было нехарактерно, и почти неделю законно провалялся дома с жесточайшей ангиной. Простудными заболеваниями я не болел с младших классов, благодаря, наверное, закаляющему гремихинскому детству, поэтому неожиданную простуду с высокой температурой переносил очень тяжко, с постоянным ознобом и головокружением. Вот именно тогда, пытаясь ускорить выздоровление, вспомнил один старорусский рецепт. Простой и действенный. Я вычитал в какой-то из книг, как в стародавние времена лечились стопкой крепчайшей перцовочки, а потом скакали часа два на коне по степи, чтобы вся дурь болезненная с обильным потом вышла. Коня и степи у меня под рукой, естественно, не было, и я надумал заменить их простыми гантелями, а перцовку решил сотворить сам. Гдето на антресолях откопал завалявшуюся пустую двухлитровую бутыль в оплетке, кажется, из-под болгарского сухого вина «Гымза», и приступил к процессу. Сначала натолкал в бутыль всех острых специй, благо, готовить я люблю, и таковых дома всегда немало. В бутыль последовали: перец горошком, несколько щепоток молотого перца, красный и душистый перец, кайенский перец, штучек шесть свежих красных остреньких перчиков и под конец, немного подумав, я еще добавил пару ложек сухой горчицы, да и еще чего-то, уже всего и не помню. Все это я залил спиртом, доведенным из 96-градусного состояния примерно до 75-градусного. Взболтал. Опустил бутыль в горячую воду для ускорения процесса, и прождав пару часов, приступил к лечению. Скажем честно, отсутствие коня я решил еще немного компенсировать количеством стопок, поэтому махнул не одну, а три, получив огнедышащий факел на всей внутренней трассе движения жидкости ото рта до самого нижнего клапана, и схватился за гантели, принципиально не запив этот кошмар водой. Хватило меня минут на пять, после чего я и впрямь покрытый потом, как после бани, рухнул на кровать и заполз под одеяло. Хотя сразила меня не усталость, а самое банальное опьянение. Видимо, ослабленному болезнью организму хватило и этих трех стопок, а вкупе с физкультурой эффект оказался убийственным. Но надо отметить, что утром я проснулся в гораздо лучшем состоянии, чем накануне, и даже практически без температуры. Отдав должное действенности старорусских рецептов, я тем не менее убрал эту бутыль подальше на антресоль и благополучно о ней забыл.

Через два года, опять же весной, опять же отправив семью на юг, я зачемто полез на антресоль и обнаружил этот забытый алкогольный эксклюзив. Мы как раз собирались в очередные моря. Сценарий был понятен и привычен. После ввода ГЭУ мы обязательно простоим в базе пару дней, что само собой вызовет массовый исход люксов на берег, а нам не останется ничего другого, как втихомолку опрокидывать рюмки по причине полной невозможности схода при работающей установке. Вот я и решил, что такой напиток обязательно поможет «скрасить» нам эти часы ожидания, и прихватил бутыль с собой на борт, не удосужившись попробовать, во что превратился этот напиток за два года.

Ввод ГЭУ проходил по штатной схеме. Мы знали, что сегодня никуда не уходим, а все люксы постоянно теребили пульт глупыми вопросами в ожидании, когда наконец эти механические силы заведут свою установку и они, дождавшись «Боевой готовности № 2», как тараканы, разбегутся по домам. Но мы не сильно спешили. Лично командир не торопил, да и на борт контролировать ввод ГЭУ прибыл капитан 2 ранга Ташков, который суетливость не любил, и убедившись, что все идет по плану и правильно, расположился на пульте, многозначительно поглядывая на комдива раз. Комдив, «майор» Телков, назначенный на должность совсем недавно, все прекрасно понимал, но, будучи довольно долго оторванным от действующего флота заводским ремонтом, откровенно боялся предложить заместителю НЭМСа прогуляться к себе в каюту, где и плеснуть ему в стакан грамм сто пятьдесят, просто ради уважения. Телков все время отводил взгляд от требовательных глаз Леонидыча и все время пытался тому поведать о проблемах с испарителем 9-го отсека.

На удивление, именно из-за этих самых проблем в тот день, вопреки правилам, первым в действие вводили левый борт. Я усадил на свое место лейтенанта Порехина, и он не спеша, согласно правилам, в обучающем режиме, под моим чутким руководством, за несколько часов ввел установку в действие. Потом оставив лейтенанта заполнять журналы, я с чувством выполненного долга отправился в 5-бис отсек поужинать. На ужине в кают-компании были только «механические» офицеры, старпом и несколько еще не успевших сбежать на берег люксов. Тут-то за столом я и предложил нашему киповцу старлею Васе Горошку, командиру 2-го отсека капитан-лейтенанту Шурке Нахимову и дежурному связисту старшему лейтенанту Сереге Горлохватову опробовать мой напиток после ужина. Товарищи офицеры единодушно согласились, и даже не сменив кремовые рубашки на РБ, практически строем отправились ко мне в каюту. Там я разлил свою жидкость по стаканам, и мы, не тратя время на глупые разговоры, чокнулись. Вот тут я и понял, что сильно ошибся, не попробовав перед этим свой лечебный эликсир, хотя бы на язык. Эффект был шокирующим.

Два года выдержки превратили мою перцовку в некое подобие огненной лавы, обжигающей и уничтожающей все на своем пути. Я покрылся потом, как тюлень, и не смог вдохнуть воздух секунд тридцать, как рыба, ловя воздух ртом и роняя слезы на стол. На всех других участвующих в распитии напиток оказал примерно такое же действие. Горлохватов схватил газету и усиленно махал ею, стараясь загнать побольше воздуха в ротовую полость. Горошек попросту схватил еще не успевший остыть до конца чайник и в несколько глотков допил довольно-таки горячую воду, а самый закаленный и невосприимчивый Шурка Нахимов только сильно побагровел, а его лысая голова обильно покрылась каплями пота размером с виноградину. Он же первым нарушил молчание:

— Да, мать вашу. Борисыч, это что за братоубийственный напиток?

Я, прокашлявшись, изложил историю его появления.

— Крепкая штука. — с уважением сказал Нахимов. — Пойду, переоденусь, а то вся рубашка мокрая. И перекурить надо.

Старлеи, все еще хранящие болезненное молчание, кивнули в ответ и разошлись переодеваться.

В курилке они уже обрели речь и очень разгорячено высказали свое мнение по поводу выпитого, причем, как было видно, Горошку эта доза уже прилично двинула по мозгам. Один только Нахимов восхищался моим «напалмом», а под конец даже предложил пойти и шарахнуть еще по одной. Старлеи энергично отказались, я тоже, и тут Нахимову пришла в голову грандиозная идея.

— Борисыч, там на пульте Телок Леонидычу стесняется налить. Точнее, боится. Может, ты Леонидыча позовешь к себе в каюту, он мужик нормальный, а то обидится еще.

Мне эта идея пришлась по душе. Леонидыча я очень уважал, и по морям с ним немало пошатался, да и выпивал с ним тоже, так что, покинув курилку, я прямо из отсека связался с пультом ГЭУ и пригласил Виктора Леонидовича к себе в каюту.

Ташков пришел быстро, и мы закрылись в каюте втроем: я, он и Шурка Нахимов. Тут и выяснилась причина нестандартного поведения зама НЭМСа. Оказалось, что он с завтрашнего дня в отпуске, сюда пришел лишь по личной просьбе самого НЭМСа, а поэтому свое правило — выпивать только после ввода — на сегодня он отменил. Его можно было понять. Последний раз в отпуске он был почти полтора года назад, устал чертовски и просто хотел отдохнуть. А так как жену отпускали в отпуск только через месяц, то флагманский просто предвкушал, как он все это время отдастся любимой рыбалке, не спеша и не боясь внезапных вызовов на службу, а потому и расслабился.

Первую стопку флагманский опрокинул вместе в Нахимовым, не замечая ироничных взглядов того. Я от алкоголя отказался, сославшись на то, что скоро на вахту, заслужив уважающий взгляд Леонидыча и насмешливую улыбку Нахимова. Они выпили. Несколько секунд флагманский задумчиво смотрел в потолок, а потом поцокав языком, изрек:

— Забористый напиточек. Откель родом сия живая вода?

Я объяснил.

— Лечебная, значит? Бальзам. Ну, Нахимов, еще по одной?

Шурка, не ожидавший от флагманского такой прыти и невосприимчивости к моему зелью, автоматически согласился, и они выпили еще по одной. После чего Нахимов, продышавшись, тоже отказался пить, вспомнив внезапно, что мы все-таки на борту с работающей установкой.

А потом, подождав еще пару минут, все же спросил Ташкова:

— Виктор Леонидович, а как вам напиток Борисыча?

Ташков поднял бутыль на уровень глаз, и обозрев желтоватую жидкость, которой оставалось еще не менее литра, мечтательно протянул:

— Хороша табуретовка. Ты, Борисыч, мне рецептик напиши. Обязательно поставлю.

А потом, внезапно сделавшись серьезным, как на строевом смотре, добавил:

— Так, мальчики. Вам еще вахту бдить. А я, Борисыч, с твоего позволения, еще у тебя посижу. Глядишь, и добью всю твою настоечку до конца. Мне сегодня спешить некуда.

Тут бы мне кивнуть и уйти, но я неосторожно выразил сомнение в том, что этот напиток можно выпить в таком количестве и не умереть.

— Борисыч, не надо сомневаться в стойкости и здоровье заслуженных офицеров. Давай-ка так: если я это зелье допиваю, то ты после моря со мной на рыбалку пойдешь. На селедку. Идет? А не смогу. Гм. Гарантирую год никуда не прикомандировывать и никого на выходах в море тобой не заменять. Ну как, офицер Белов, спорим?

Я опять сдуру согласился, и потный от торжества момента Нахимов перебил нам руки.

Флагманский слов на ветер не бросал, и начал спокойно и деловито, не забывая расписывать прелести северной рыбалки, употреблять дозы моей перцовочки одну за другой. Сначала я считал себя безусловно победителем, но по мере того, как Леонидыч поглощал напиток, уверенность моя постепенно сходила на нет. Когда в бутылке осталось чуть более четверти, меня срочно вызвали на пульт, и я, бросив флагманского в каюте, умчался к любимому креслу, оставив того добивать остатки «огненной воды». Минут через тридцать Ташков появился на пульте, красный, как свежесваренный рак, но на удивление трезвый, и подмигнув мне, констатировал:

— Рыбалка за тобой, Борисыч. Я ее приговорил.

Потом флагманский расписался в журналах и, созвонившись с механиком, отправился к тому в каюту, на посошок. Больше я его в этот день не видел, а сменившись с вахты, обнаружил в каюте абсолютно пустую бутыль из-под «Гымзы».

За десятидневный выход в море проигранный спор подзабылся, и вернувшись в базу, я уже совсем и не парился по поводу какой-то рыбалки, благо корабль надолго вставал к пирсу, а командир неожиданно для всех официально назначил меня врио помощника корабля, вместо убывшего на офицерские классы капитана 3 ранга Широкого. Я сразу погрузился в расписания корабельных вахт, береговых нарядов, бесконечные списки личного состава, снятия и постановку на довольствие, и прочую хозяйственную деятельность экипажа, но не тут-то было.

В ближайшую пятницу утром после построения командир отозвал меня в сторону и, заговорщицки наклонив голову, негромко сказал:

— Белов, на завтрашний ПХД назначь старшего вместо себя. Меня и старпома тоже не будет. Хотя нет. Я лучше заму скажу прийти.

Следуя логике, я пришел к выводу, что и меня завтра не будет. Только вот где я буду, я еще не знал.

— Ясно, товарищ командир. А куда я.

— Ташков звонил. Просил тебя никуда не запрягать на завтра, да и вечером сегодня не задерживать. Не знал, Белов, что ты любитель рыбалки.

Вот тут-то я и скис. Хотя оставалась надежда, что Ташков меня сегодня найти не сумеет, и я спокойно отдохну эти выходные дома. Но и тут я ошибался. Буквально через час на корабль, стоявший на 14-м пирсе, бодро прибыл флагманский, одетый в штатское, но от этого не выглядевший менее командно.

— Привет, Борисыч! Ну. Сегодня идем рыбачить!

По его очень бодрому виду я сразу понял, что откосить не получится.

— Здравия желаю, Виктор Леонидович. Место и форма одежды?

Ташков захохотал.

— Да ладно, Борисыч. Я же знаю, что ты не рыбак. Амуницию я тебе принесу. Оденься потеплее, возьми перекусить что-нибудь. Лучше хлеба и консервов. Остальное я сам принесу. Значит, так. Идем в ночь. Встречаемся у 15-го пирса часиков в 10 вечера. Я пошел.

Ровно в 22.00 я стоял у 15-го пирса, единственного пирса, к которому можно было пройти спокойно и без пропуска. Оделся я потеплее, несмотря на уже довольно солнечные и относительно теплые для Севера майские дни, даже напялил высокие резиновые сапоги, взятые напрокат у соседа Гены. Смирившись с неминуемым, я даже как-то развеселился, представляя себя стоящим на берегу в этих резиновых чудовищах с огромной удочкой в руках и дымящейся сигаретой в зубах. Но реальность оказалась покруче. Минут через десять подъехал Ташков на своей «шестерке» и начал сноровисто выкидывать из салона автомобиля всевозможные мешки и снасти. Я с тихим ужасом наблюдал за этим процессом, пока флагманский не закончил выгрузку имущества и не дал команду навьючиваться и идти на пирс.

Оказалось, что и тут флагманский подсуетился. На пирсе стоял один из рейдовый буксиров, где его, как оказалось, ждали. И как только мы поднялись на борт, буксир ходко отвалил от пирса и понесся куда-то между островков в глубь губы.

— На, Борисыч, облачайся. — Ташков протянул мне один из мешков.

— Размер вроде твой.

Я извлек из мешка одежду. Это был самый обыкновенный корабельный костюм химзащиты, который, правда, отличался от сухопутного ОЗК, как танк от велосипеда. И резина поэластичнее и покрепче, и лишних отверстий нет, и одевается, как нормальный комбинезон с подтяжками. Правда, стоил он дорого, начхимы хранили такие костюмы, как золотой запас Родины, и достать его было довольно сложно. Судя по тому, что сам флагманский переоделся в такой же, проблем с этим добром у него не было.

— Ну, Пашок, план такой. Сейчас нас ребята у той стороны залива высадят. Мы накачаем лодку, и как они отойдут обратно, выгребаем вот сюда. — Ташков показал рукой, как раз на то место, над которым сейчас проходил буксир.

— Часиков до пяти работаем. Потом обратно, и ждем на берегу. Под утро нас заберут обратно.

Мне почему-то во все это сразу не очень поверилось, но делать было нечего, и я обреченно, словно проститутка перед неизбежным соитием, попытался улыбнуться, и даже вполне энергично кивнул головой.

— Виктор Леонидович, я.

— Мы здесь, Пашок, не на строевом смотре. На рыбалке все равны. Либо Витя, либо Леонидыч, но лучше Витя. Мы же «механические» офицеры, в конце концов!

С этим утверждением я вынужден был согласиться и уже более уверенно кивнул головой.

— Викт. Леонидыч, а почему тебя так зациклило позвать меня на рыбалку? Мы с тобой вроде и. Да не было ничего, с этим связанного.

Ташков ухмыльнулся.

— А просто так. Верь — не верь.

Я поверил. Да и что оставалось делать? После облачения в рыбацкие «скафандры» флагманский вытащил из огромной сумки лодку, судя по внешнему виду, тоже попавшую к Ташкову из военных закромов Родины, и начал ее накачивать ножным насосом. Лодка постепенно принимала нужную форму и с каждой секундой в моей голове росло и крепло чувство панического страха. Оказалось, что, когда смотришь с берега на рыбака, сидящего в этом резиновом плавсредстве, ощущение его надежности и защищенности гораздо выше, чем при личной подготовке к посадке в него. Я, конечно, не запаниковал, но не постеснялся на всякий случай поинтересоваться у Ташкова некоторыми нюансами.

— Леонидыч, а тут вообще ловить разрешается? Нас тут никакая рыбоохрана за жабры не возьмет?

Флагманский, равномерно двигающий ногой, ответил сразу и как-то спокойно:

— Может, конечно. И документы, и разрешение потребуют, даже заарестовать могут. Но, Пашок. Мы же будем ловить там, куда ни одна рыбоохрана без специального разрешения даже за деньги не полезет. Мы же подводные войска республики! Не бзди! Идем секретным фарватером!

Буксир сбавил ход, и замедляясь, начал медленно дрейфовать к одному из мелких островков.

— Леонидыч! Готов? — спросили с мостика буксира.

— Готов!

— Давай, спускайтесь на воду. Утром, часиков в пять-шесть, подберем здесь же.

Ташков кивнул, и когда буксир остановился, мы спустили на воду лодку и спустились сами.

Я никогда не был любителем экстрима, но, устроившись в лодке, понял, что за ощущения испытывают люди, первый раз прыгающие с парашютом или занимающиеся скалолазанием. Лодка, на борту буксира казавшаяся довольно большой, неожиданно оказалась маленькой и очень низкой после того, как в нее опустили свои задницы два флотских офицера. И теперь, сидя на продавливающемся под нашим весом дне лодки и ощущая собственным задом десятки метров глубины под ним, я испытал очень сильные чувства, по большей части панические. А если учесть и то, что осевшая под нашей тяжестью лодка оказалась в воде в таком положении, когда над уровнем воды возвышались только наши плечи, а сами мы были, словно подвсплывшая субмарина в позиционном положении, то я как-то еще более напрягся. Подождав, пока мы отгребли на безопасное расстояние, буксир развернулся и умчался прочь, а мы остались болтаться метрах в 70 от островка. Ташков, сноровисто достав из-за спины якорь, метнул его за борт и сразу же, порывшись в одном из мешков, вытащил оттуда неизвестный мне прибор, оказавшийся рыбацким эхолотом. Пока он напряженно выискивал косяки рыбы в глубинах, я курил, ощущая, как под моим задним местом лениво колышутся воды губы Ягельной, и убеждал себя, что все в порядке. Потом обнаружив косяк какой-то живности, флагманский поднял якорь, и мы еще минут двадцать хаотично перемещались вокруг островков при помощи весел. Наконец этот дрейф закончился, и мы снова опустили якорь.

— Стоп машина! — весело скомандовал Ташков. — Под нами не треска. Под нами сельдь молоденькая. Мировой закусон после засолки. Ходит кругом. Ловить просто и ненапряжно. Делай, как я!

Леонидыч снова порылся в своем безразмерном бауле и извлек оттуда две самые обыкновенные закидухи с рядом крючков по всей длине и грузилом на конце.

— Пашок. Просто кидаешь, ничего не наживляем, поводил немного и резко дергаешь вверх. Сразу вытаскивай. Результат гарантирую. Поехали.

Сначала у меня ничего не получилось. Рыбак я никакой, и поэтому первым, естественно, поймал самого себя за воротник. Но потом, присмотревшись к действиям Ташкова, с самого первого раза вытащившего пяток сверкающих селедочек, я въехал в процесс, и дело пошло. Судя по всему, косячок под нами гулял немаленький, потому что даже у меня через десять минут молоденькие трепыхающиеся рыбки начали висеть практически на каждом крючке. Дергая закидуху раз за разом, разгоряченный удачным началом, Ташков между делом рассказал, что рыба — живность неглупая, но до жратвы охочая. И поэтому именно в этом месте, по его просьбе, мужики с буксира уже неделю сбрасывали пищевые отходы, которые в свою очередь он лично забирал каждый вечер со своего бывшего корабля после ужина. Натуральным образом прикормленная рыба возвращалась еще несколько дней на одно и то же место даже после того, как сбрасывать еду прекращали. И охочая до пищи сельдь ходила таким плотным строем, что ее надо было просто подсекать, что мы и делали сейчас с огромным энтузиазмом. Уже час мы сидели не просто в лодке, а по пояс в трепещущейся массе небольшой рыбешки, после чего флагманский дал команду на перекур. К этому времени, захваченный процессом, а главное — достигнутым результатом, я проникся к рыбалке огромным уважением, абсолютно успокоился и чувствовал себя как минимум старпомом на сейнере. Мы закурили. И тут мой организм, даже слегка перегревавшийся от постоянного движения, вспомнил, что за бортом вода не выше 4–5 градусов, и дал знать об этом через мочевой пузырь. Мне неимоверно захотелось, что называется, по маленькому.

Как известно всему цивилизованному миру, справлять малую естественную нужду сидя очень органично получается у женщин, для чего и унитаз не особо нужен. Задрала подол, спустила трусишки и струйку на травку. Мужчина, сидя на унитазе, тоже все сделает образцово, но для этого надо как минимум расстегнуть ширинку. Но самое естественное для мужчины — это гордо выпрямиться во весь рост, расставить ноги на ширину плеч и, блаженно улыбаясь восходящему солнцу, оросить матушку землю. Ничего подобного рядом не наблюдалось. Но желание с каждой минутой нарастало. Я даже на какой-то миг пожалел, что с насмешкой относился к памперсам, которые, как известно, пару литров держат без проблем. Наверное, все эти муки отразились у меня на лице, и Ташков поинтересовался, что за внутренние противоречия меня грызут.

— Да. Отлить бы.

Ташков, для которого, кажется, в этом мире проблем не существовало вовсе, хохотнул.

— Да все нормально, Пашок. Становись на колени и мочи! Главное, не наклоняйся сильно, а то искупаешься, бл., по полной. Еще конец отморозишь!

Сначала я встал на колени, что не получилось с первого раза по причине мягкой податливости резинового днища лодки. Да и толстенный слой трепещущейся селедки, которая скользила под коленями, никак не давал возможность найти более или менее устойчивое положение. Когда я, наконец, нашел сомнительную, но все же точку опоры, оказалось, что для того, чтобы добраться до своего детородного органа, мне надо было как минимум раздеться по пояс. В резиновом химическом облачении ширинка отсутствовала абсолютно без всяких намеков на ее существование как детали одежды. В итоге, добравшись до самого важного органа, я был мокрый, как молодая и глупая нерпа, от пота и затраченных усилий. Дальше стало еще веселее. Когда, наконец, мое мужское достоинство увидело свет, появилась новая проблема. Дабы завершить процесс, мне, стоящему на коленях, просто не хватило сил, чтобы выдавить из себя струю, способную преодолеть барьер в виде борта лодки. Поэтому пришлось, упираясь коленями в борт, наклоняться и балансировать над водой, одной рукой удерживая спадающее спецоблачение, другой направляя струю так, чтобы ни капли не попало в лодку. Это, слава богу, мне удалось, но попытавшись по привычке стряхнуть последние капли, я не удержал равновесие и просто-напросто плюхнулся на дно лодки прямо в сверкающую чешуйками кучу выловленной селедки. Молодая рыбешка на мою беду была очень живуча и подвижна, и, наверное, очень любопытна, потому что пока я принимал положение, при котором мог привести себя в порядок, небольшая стайка умудрилась проникнуть в мои незастегнутые одежды, и очень живенько рассредоточиться всюду, вплоть до трусов. Еще минут пятнадцать под радостный и зажигательный смех флагманского я выуживал улов отовсюду, выдирая юрких рыбешек, чуть ли не из собственной задницы, и когда, наконец, вернул себя в первоначальное состояние, был обессилен и выжат по полной программе и больше уже ничего не хотел.

Насмеявшись надо мной вдоволь, Ташков неожиданно стал серьезным и снова взял в руки эхолот. Оказалось, что пока мы «веселились», косяк переместился, как по глубине, так и по горизонтали, а потому срочно был выбран якорь, и мы, как потом оказалось, на наше счастье, переместились в другое место, метров на двадцать ближе к островку. Там флагманский, снова проделав манипуляции с эхолотом, размотал леску на наших закидухах, пояснив, что рыба теперь у дна. Мне после всего рыбалка была уже по барабану, тем не менее я послушно закинул вместе с Ташковым закидуху и начал подергивать ее, в душе ожидая конца мероприятия и даже пытаясь поглядывать на часы. На новом месте клев сначала как-то не заладился, но постепенно дело пошло, и к нашим старым рыбешкам стали добавляться свеженькие. Наконец, ненасытный Ташков, оглядев лодку, почти под завязку заполненную рыбой, констатировал, что рыбалка удалась, и предложил мне перекурить, пока он как бы на посошок забросит донку, может чего и хватанет, а уж после можно будет швартоваться к островку и ждать буксир. Я, ликуя в душе, торопливо опустил закидуху, и через пару минут вытащил свою последнюю в этот день селедку. Флагманский же, выудив из вещмешка донку, наживил ее крючки лежащей вокруг свеженькой селедкой, и кинул за борт. Мы закурили. Ташков явно был доволен результатами нашего похода и просто сыпал шутками и прибаутками по поводу моих злоключений. Потом он выбросил окурок и, соблюдая какой-то свой личный ритуал, очень долго водил рукой с леской вдоль борта, а затем резко дернул вверх. Но леска на этот раз не пошла так же легко вверх, как обычно.

— Бл. Пашок, что-то крупное! Сачок готовь!

Я начал судорожно шарить руками по дну лодки, стараясь нащупать среди рыбы сачок, а Ташков, захлебываясь слюной от предвкушения крупной добычи, медленно, с видимым усилием тянул леску наверх. Шла она, судя по прикушенной губе флагманского, совсем не легко. И вот когда я наконец нащупал древко сачка, флагманский, приподнявшись на полусогнутых ногах в лодке, вытянул леску до конца.

На «кошке», на все три крючка которой Ташков насадил по небольшой селедине, зацепившись клешнями, висели два громадных камчатских краба. Это членистоногое, выпущенное в восьмидесятых годах в Баренцово море ради эксперимента, до такой степени обжилось в местных водах, что под корень извело некоторые образцы местной морской живности и расплодилось в совсем уж неприличных количествах. И вот сейчас два выдающихся представителя этого семейства, вцепившись клешнями в крючки, старательно и неторопливо потрошили наживку.

— Ни хрена себе, гаврики нам попались! Борисыч, заноси сачок, такие экземпляры грех бросать! Быстрее, бл.!

Но я ничего не успел сделать. Ташков, стоящий в лодке практически в позе орла, наверное от азарта, а может, и от того, что не хотел отпускать добычу, попытался одной рукой держа леску, другой схватить хотя бы одного краба за свободную клешню. Взмахнув рукой, он потерял равновесие и шлепнулся на дно лодки. Один из крабов, отцепившись, шлепнулся мне на колени, а другой, которого флагманский все же умудрился схватить за клешню, тоже отпустил рыбину, и резко задергав всеми своими конечностями, шарахнул своими шипами тому по руке.

— Ай, бл.!

Ташков разжал руку, и краб упал на борт лодки, с размаху распоров дергающейся клешней этот борт. Из пропоротой лодки со зловещим свистом пошел воздух.

— Мать твою! Борисыч, греби к берегу! Тут под нами метров пятьдесят не меньше, бл.!

Я схватился за весла. До островка было метров тридцать, которые мне показались не меньше полновесной морской мили. Ташков, пытаясь зажать порез одной рукой, другой силился вытянуть якорь, что у него получалось плохо, и через минуту лодка встала, несмотря на то, что я греб, как раскочегаренный колесный пароход. Лодка, удерживаемая якорем, крутилась на месте, и флагманский осознав наконец, что якорь не стоит собственной жизни, быстро извлек откуда-то нож, и полоснул по капроновому шнуру. Лодка сразу рванула вперед, довольно быстро погружаясь в воду, невзирая на все старания флагманского. Как я узнал потом, нормальные рыбацкие лодки состоят из нескольких секций, и когда пробивается одна, другие позволяют ей оставаться на плаву. Такая была и у Ташкова, но на этот раз он взял двухместную, которая была им позаимствована из каких-то военно-морских загашников. Лодка была большой и однокамерной, и он еще никогда ею не пользовался. И вот теперь это резиновое плавсредство стремительно погружалось в воду под весом двух здоровых мужчин и кучи отловленной рыбы.

Наверное, никогда в жизни я не греб так яростно и вдохновенно. Крабы, предоставленные самим себе, копошились под ногами, а тот который упал на меня, так вообще принял мое тело за трамплин, необходимый ему для возвращения в морские глубины, и упорно пытался вскарабкаться мне на грудь. Второго краба Ташков, стоящий уже в совсем непонятной позе, тем не менее умудрялся отбрасывать ногой с борта, чтобы он не сбежал. В пяти метрах от берега лодку уже затопило до такого состояния, что наш улов начал выскакивать за борт, а мы сами практически находились уже не в лодке, а просто балансировали на одном большом резиновым блине. Уж и не помню, как мы карабкались по скользким, покрытым водорослями камням, вытаскивая лодку, но в итоге, когда мы наконец смогли перевести дыхание и немного успокоиться, оказалось, что почти весь улов спасен, а диверсанты-крабы, обессилев от воздуха, тоже валяются рядом, лениво шевеля конечностями. В пылу бешеной гребли я и не заметил, что упрямое членистоногое, штурмовавшее мою грудь во время гонки, практически в хлам порезало мой резиновый комбинезон, и я полностью промок от груди и ниже. Ташков, проведя экспертную оценку состояния лодки, констатировал, что ее легче выбросить, чем заклеить, так как, борясь с пробоиной, он совсем не заметил, что его экземпляр тоже оказался тем еще вредителем.

Выяснилось, что пробоин в борту не одна, а несколько, и наше спасение можно объяснить только чудом и той крейсерской скоростью, которую я умудрился развить, спасая наши жизни. Смех смехом, но вода в мае на Севере редко поднимается выше 4–5 градусов, и проплыть пятьдесят метров в такой воде, да еще и завернутым в кучу одежды, представлялось мне лично маловероятным.

Потом мы часа три сидели на этом каменном пятачке, где не было ничего, кроме бакланьего помета и выброшенного волнами мусора. Флагманский, не потерявший присутствие духа ни на минуту, просто ухахатывался, вспоминая нашу аварийную тревогу, да и я, несмотря на то, что начал понемногу замерзать, тоже смеялся от души, представляя, как это выглядело со стороны. Потом Ташков загадочно заулыбался.

— Знаешь, Борисович, а ведь я тебе сюрприз приготовил. Чуть не забыл.

Я даже не удивился. Сюрпризов в этот день у меня было с избытком.

— И какой, Леонидыч?

Ташков заулыбался во весь рот.

— Сейчас узнаешь. Давай вот сюда, тут камень поровнее… подкрепиться надо, да и согреться не мешает.

Импровизированный стол накрыли на самом плоском камне, найденном на островке. Его составили: тушенка, бутерброды, вареная картошечка в мундире и две фляжки, извлеченные Ташковым из рюкзака.

— С какой начнем, Борисыч?

Я ткнул не глядя.

— Попал! — Вновь заразительно засмеялся Ташков и, открутив крышку, протянул флягу мне.

— Начинай.

Я выдохнул и сделал большой, насколько возможно, глоток. Это была моя перцовка. Я узнал ее и по незабываемому вкусу, и по тому, как мгновенно обожгло мне горло, да и слишком заразительно хохотал Леонидыч, глядя на мое побагровевшее лицо.

— Вот, вот. Потеплело? Я как ее у тебя попробовал, сразу понял, что такой напиток на рыбалке — самое оно! Ты как ушел, я сразу ее и перелил. Ха-ха-ха. Я ж не самоубийца. Давай, я тоже хлебну.

Я протянул ему флягу. Моя перцовка и вправду продемонстрировала отменные согревающие качества. Никакого холода уже не чувствовалось, а стало жарко и даже как-то уютно, и я потянулся к банке с тушенкой.

Когда за нами пришел буксир, мы заканчивали третью, уже мою, фляжку, и наш смех разносился над утренними водами звонко и далеко. В ту ночь нам повезло с погодой, и утро тоже выдались тихое и безветренное. Процесс «согревания» зашел так далеко, что флагманский долго стоял перед своей машиной, решая, садиться ему или не садиться за руль. В итоге мы все же уехали в поселок на его машине, за рулем которой сидел его знакомый с буксира, а мы на заднем сиденье вовсю братались с флагманским, вытряхивая последние капли из опустевших фляг.

Дома я целый час плескался в душе, отколупывая присохшие прозрачные селедочьи чешуйки из самых невообразимых мест, а потом, следуя рецептуре флагманского, засолил свой улов, сварил своего краба, которого употребил с завалявшимся в холодильнике пивом и упал спать до вечера. Больше на рыбалку в море я не ходил ни разу. Каждый раз встречаясь, как по службе, так и просто, мы с Ташковым со смехом вспоминали наш рыболовецкий вояж, но каждый раз я спокойно, но твердо отвергал приглашения на новую рыбалку, и максимум до чего опускался, так это до ловли с пирса во время воскресных вахт. И все-таки как рыбак рыбакам скажу: селедочка и впрямь получилась — пальчики оближешь.

Последний линкор империи

История эта настолько же невероятна, насколько и абсолютно реальна в наш век глобальных перемен, развалов государств, смены моральных ценностей и жизненных устоев. Слышал я ее не от третьего лица, а от главного героя лично, хотя и не был с ним знаком до этого, да и встреча наша продолжалась не больше двух часов, и, естественно, многое в этой истории, которую я слушал, не веря своим ушам, додумано и расцвечено мной сознательно для придания рассказу читаемой формы. Но сами события и их последовательность переданы мной без изменений, которые на самом деле такой истории и не требуются.

В 2003 году мне довелось побывать на Святой Земле, куда за несколько лет до этого эмигрировали из нищающего Севастополя родители моей жены. Так вот, в одну из суббот, когда у всех правоверных иудеев наступает время побездельничать, а попросту шабат, мои родственники устроили выезд в пустыню, где на большой огороженной территории был разбит настоящий парк с рукотворными реками и озерами, беседками, мангалами, лежаками и прочими принадлежностями для бездумного отдыха и поедания кошерных шашлыков и барбекю. Приехали мы туда довольно большой компанией, ну и после первых трех часов мне стало скучновато в кругу родственников жены, которые только и делали, что обсуждали, как они жили до отъезда и как живут ныне. Я покинул их и решил пройтись по всей территории, посмотреть, что тут еще имеется. Вскоре, проходя мимо ряда магазинчиков, расположенных там же, я неожиданно узрел сидящего за столиком мужчину, потягивающего пиво из банки. А внимание мое он привлек тем, что, во-первых, был в тельнике, а во-вторых, в черной флотской пилотке, на которой белой краской был нашлепан знак «Радиационная безопасность», кривоватое исполнение которого говорило о том, что служить он мог только на атомоходах, и нигде более. Вероятно, мой взгляд чем-то отличался от всех остальных, так как мужчина на меня тоже обратил внимание, после чего я просто спросил, где он служил. Он ответил. Я подсел, заказал себе пива, потекла беседа, и в конце концов я и услышал то, что сейчас постараюсь изложить.

Капитан 3 ранга Гончаров Олег Сергеевич, закончил Севастопольское высшее военно-морское инженерное училище в самом начале 80-х годов. Получил распределение в славный град Гаджиево на проект 667 А, где добросовестно и дослужился до комдива два, сходил в десяток автономок, а на исходе 80-х списался с плавсостава и ушел дослуживать до пенсии на какой-то ПРЗ, а потом вообще перевелся в Полярный на завод, на какую-то умирающую лодку, уже лет десять ржавевшую там без надежды на светлое будущее. Так бы, наверное, и сидел он на этой железке до самого развала Союза, если бы не его жена, даже во сне видевшая себя дома у мамы в Севастополе, гуляющей по Графской пристани под звуки духового оркестра. И сам Олег был бы не против этого, если бы не одно но. Своей квартиры в Севастополе у них не было. Семья его жены ютилась в трехкомнатной хрущевке в Стрелецкой, где по этим комнатам было распихано шесть тел, начиная от ее родителей и кончая семьей старшего брата жены Олега. Сам Гончаров родом был из-под Твери, где жилищные условия его родителей были еще хуже, и куда сам Олег возвращаться категорически не хотел. По простодушности своей, Гончаров все еще продолжал наивно верить в свое уже начинавшее разваливаться на тот момент государство, которое пачками издавало законы о защите военнослужащих, а устами государственных мужей обещало в ближайшие годы осчастливить всех нуждающихся собственным жильем. Это и стало камнем преткновения в их семейных спорах. Офицер хотел тихо досидеть до хороших времен и бесплатной квартиры в Гаджиево, благо увольнять его никто не собирался, а жена, упершись рогом, требовала его немедленного увольнения в запас и отъезда в солнечный Крым. Причем главными козырями, которыми манипулировала супруга, являлись дети, поскольку они почти уже оканчивали школу и, естественно, желали продолжать учебу в вузе, причем не в каком-нибудь, а в Севастопольском приборостроительном институте. Вода камень точит, и в начале 1991 года, поседевший от процедуры увольнения в запас Гончаров убыл со всей семьей в Севастополь уже в ранге отставника и пенсионера.

В Севастополе поначалу все складывалось довольно неплохо. Гончаровы сняли полдомика в частном секторе в Стрелецкой за вполне умеренные деньги. Сам пенсионер совершенно случайно устроился в гидрографию, на корабль, принадлежащий военно-морскому ведомству. Дети успешно поступили в институт и даже жена, не работавшая до того лет пятнадцать, окончив курсы машинописи, устроилась в собес секретарем. Гончарову даже пообещали квартиру, но потом настал август 1991 года, и постепенно все пошло кувырком. В самую первую очередь это коснулось самого Олега, корабль которого был приватизирован украинской стороной нахрапом одним из первых. Олег, не осознававший масштаб перемен, как-то не очень приветливо встретил появление над его пароходиком «жовто-блакитного» стяга, за что и был немедленно уволен с группой таких же несознательных элементов в один день и без выходного пособия. Пенсии и получки жены сразу стало не хватать, и бывший офицер пустился во все тяжкие.

Чем только ни занимался он в следующие несколько лет, тут не перечислишь. Торговал на рынке, пытался открыть табачный киоск, занимался извозом на старенькой «копейке» тестя, потом снова подался на воду, благо помог полученный еще в гидрографии паспорт моряка. Целый год он мотал на стареньком каботажнике в Стамбул за «кожей и мехом», возя на турецкие рынки «челноков», дурея от нахрапистой наглости соотечественников новой формации и их нравов. Вообще это было шальное, веселое и очень страшное время. Все привычное как-то разом рухнуло, и Олег с изумлением наблюдал, как бывшие вожаки комсомола превращались в полукриминальных воротил мутноватого бизнеса, чинные бабушки, раньше рядком сидевшие у подъездов, толкали сигареты оптом и в розницу на стихийных рынках, а ровесницы его дочери запросто продавали свои прелести новым хозяевам жизни в районе той же Графской. Сам Олег не то чтобы не вписывался в наступившие времена, а просто не понимал их, а потому относился ко всему происходящему настороженно и с неприязнью.

А тем временем, пока отставник Гончаров усиленно занимался обеспечением жизнедеятельности семьи, в мировоззрении его супруги происходили достаточно сильные перемены, которые Олег попросту прошляпил. Дело в том, что старший брат жены Олега был женат на чистокровной еврейке. Вся ее семья в течение последних пяти лет целенаправленно покидала бывшую родину, держа путь в Израиль, и когда в Крыму из всего своего бывшего многочисленного семейства осталась она одна, нервы девушки не выдержали, и она принялась обрабатывать своего мужа. Он вскоре сдался, и их семья тоже начала ускоренно собираться на землю обетованную. И тут в жене Олега проснулась какая-то ничем не мотивированная зависть. Она начала все чаще и чаще высказывать мысль о том, что им тоже следовало бы озаботиться своей судьбой и тоже уехать, если уж не в Израиль, то хотя бы в Канаду или Испанию, на худой конец. На всю эту суету и невнятную агитацию жены Гончаров смотрел скептически, не принимая всерьез. И очень зря. Во время одного из рейсов Олега в Стамбул она угодила на улице в эпицентр разборки рэкетиров, со стрельбой, взрывами и горящими машинами, и радикально утвердилась в своем, до этого еще довольно неуверенном, желании покинуть родной Севастополь навсегда. И когда Олег вернулся, то его просто поставили перед выбором: либо он соглашается, либо она подает на развод, и они уезжают без него. Обиднее всего оказалось то, что и сын, и дочь поддержали мать во всем, с детской непосредственностью начав уговаривать отца смириться и согласиться на отъезд. Олег пару дней угрюмо напивался на своем пароходике, не появляясь дома. На самом деле он просто не знал, что ответить супруге и детям, потому что уезжать не хотел категорически. Чужая страна с чужим непонятным языком никак не прельщала Олега, да и бросить родителей и всю свою родню в далекой Твери он просто не мог. Но тут подвернулся случай, который, как казалось Олегу, мог все решить.

Старый сослуживец Гончарова, уволившийся еще лет десять назад, нашел его и предложил полугодовой контракт инженером-электриком в Сомали, в провинции с плохо произносимым названием Галмудуг. Электростанцию при каких-то рудниках там строили еще при Советском Союзе, специалистов почти не осталось, а очередная власть, перебив всех оппонентов, решила все-таки заняться экономикой страны, и в первую очередь озаботилась электроэнергетикой. Сослуживец уже успел поработать в Египте, и теперь на него вышли с предложением поехать туда и, если возможно, подыскать еще пару грамотных инженеров, не боящихся трудностей. Срок в полгода казался небольшим, но достаточным, чтобы жена в его отсутствие образумилась, деньги обещали вполне весомые, причем половину сразу, и ехать надо было практически через две недели. А у Олега как человека, часто мотавшегося в Турцию, все необходимые документы уже были, начиная от паспорта моряка и кончая загранпаспортом и даже наличием какихто прививок, сделанных при подготовке к неудачному рейсу в Анголу. Олег согласился сразу. На удивление, жена тоже сразу согласилась подождать с решением еще полгода, хотя Олегу показалось, что решающим аргументом для нее стала сумма, которую ему обещали выплатить. Поэтому он подписал контракт, и через десять дней улетел в Африку, в душе понимая, что отъездом этим попросту оттягивает то, что было уже явно неминуемым. Однако слепая надежда на жену, с которой его связывало больше двадцати лет совместной жизни, все же теплилась у него в сердце.

Летели с двумя пересадками. Первая была в Каире, где их группу из шести человек неожиданно разделили. Следующим пунктом оказался Хартум, столица Судана, где он остался один русскоязычным, если не считать, пилотов-украинцев. Да и вполне комфортабельный до этого старенький советский «Ан-24» превратился после последней пересадки в древний американский винтовой транспортник времен Второй мировой войны, громыхающий и вздрагивающий даже при сильном порыве ветра. Уже там Олег понял, что с местонахождением будущей работы его попросту надули, а конечное место ему станет известно лишь в последнем пункте. Тем не менее самолет наполнился шумной толпой иностранцев во главе с голландцем, являвшимся представителем фирмы, нанявшей его, да и всех остальных, судя по всему. Все они были спокойны, без тени страха и сомнений на лице, от чего Олег тоже успокоился и даже начал подремывать на неудобном сиденье.

Часа через три их самолет сбили. Откуда-то снизу, из джунглей, прилетела то ли ракета, то ли еще какая-то хрень, и самолет, вздрогнув и накренившись, начал медленно планировать вниз. Что было повреждено, Олег не понял, но самолет не падал, а именно планировал вниз, оставляя за собой в небе темный дымный след, который было видно даже в иллюминаторы. Потом в тех же иллюминаторах ненадолго мелькнуло море, и самолет довольно мягко плюхнулся на землю, на какое-то возделанное поле. Все произошло так быстро, что толком никто из пассажиров испугаться так и не успел, и поэтому, когда они вылезли на землю из открывшегося люка, все радостно улыбались до тех пор, пока не оказались окруженными тучей вооруженных негров с лицами, выражающими отнюдь не радостные чувства от встречи, а, скорее, какое-то с трудом скрываемое плотоядное желание.

Таким макаром отставной офицер флота Олег Гончаров оказался то ли в плену, то ли в рабстве у одной из многочисленных сомалийских национально-освободительных армий, число бойцов которой ограничивалось парой сотен, и по своему укладу она была больше похожа на пиратское береговое братство. «Армия» эта отличалась от всех других промышлявших в окрестной территории тем, что имела в своем распоряжении кроме обыкновенных моторных лодок несколько довольно мощных катеров и даже одну небольшую комфортабельную океанскую яхту, видимо, просто отобранную у хозяев. О судьбе самих хозяев яхты оставалось только догадываться. Верховодил всем этим воинством двухметрового роста негр по имени Омар, обвешанный оружием, как новогодняя елка игрушками. Особенно поразило Олега, что самым любимым орудием Омара оказался натуральный маузер времен Гражданской войны, с которым тот не расставался никогда, и который постоянно висел у него на боку в деревянной кобуре. Когда пленников рассортировали, оказалось, что французов и американцев поровну, по четыре человека. Еще присутствовали два голландца, два пилота украинца и один русский, то есть сам Олег. Всех, кроме пилотов и Олега, сразу куда-то увели, чтобы, как оказалось потом, потребовать за них выкуп. Больше Олег их не видел. Пилотов через час тоже увели. Самолет бойцы Омара не подбивали, а только воспользовались подвернувшейся оказией, чтобы пленить пассажиров. Главарь же предпочел совершить акт «доброй воли» и самостоятельно вернул пилотов представителям компании. Олега вытащили из хижины через час. Омар, восседавший в неизвестно откуда взявшемся здесь шикарном кожаном офисном кресле, внимательно листал серпасто-молоткастый паспорт Гончарова и рассматривал чудом сохранившиеся фотографии, лежавшие в нем. После всего, что Олег испытал за последнее время, он был готов ко всему, но жизнь и тут в очередной раз заставила его изумиться. Омар, оторвав глаза от его документов, неожиданно разразился тирадой на чистейшем русском языке:

— Ну, здравствуй, бл., раздолбай, ё… твою… сука.

Остальную и большую часть фразы составляла виртуозная матерная интерпретация, которую атаман чернокожих революционеров выдал очень смачно и практически без акцента. Справедливости ради надо заметить, что в остальном Омар изъяснялся не так уверенно, но все же понятно, а вот матерился он просто мастерски. Как позже выяснилось, по профессии лидер «армии» врач-отоларинголог, которого предыдущая власть отправила учиться в Советский Союз, где он добросовестно окончил институт в Симферополе и даже долго стажировался в Симферопольской областной больнице им. Семашко, поправляя крымским жителям искривленные носовые перегородки и удаляя аденоиды. Он успел вернуться на родину до очередного переворота, когда всех учившихся в Союзе новая власть просто вырезала под корень, и бежал, организовав свой личный «народный фронт», с которым уже многие годы занимался банальным грабежом и войнами с конкурентами и с очередными государственными властями. Олегу после приветствия главаря сразу развязали руки, усадили и по старой русской африканской традиции предложили «чарку» из кокосового ореха с каким-то местным пойлом. Совершенно гадкий на вкус напиток оказался абсолютно убийственным по воздействию на организм, и Гончаров окосел сразу и крепко. Последнее, что он помнил, перед тем как уткнуться носом в песок, была его фотография в офицерской форме, которой Омар крутил перед его носом и силился сказать что-то умное на русском языке.

Проснулся Олег уже не просто пленником, а пленным механиком-рабом той самой яхты, которая покачивалась метрах в ста от берега. Омар, впечатленный увиденной фотографией бравого советского военно-морского офицера на фоне могучих подводных крейсеров, принял волевое решение взять этого спеца себе на службу, естественно, не принимая во внимание желания самого Олега. Доставив того на борт яхты на моторке, Омар вполне понятно объяснил, кто теперь Олег, и еще более доходчиво пояснил, что будет, если он откажется или вздумает бежать. Для этого он еще минут десять матерился, размахивая перед носом Олега доисторическим маузером, при этом весело улыбаясь во все свои тридцать два белоснежных зуба. Потом Олегу выдали капитанскую форму бывшего хозяина яхты, которую еще не успели испортить, заставили переодеться, и с этого момента начался новый этап в жизни Гончарова.

Боевые негры неграми и оставались, а потому яхта оказалась засранной от кормы до носа всем чем возможно: начиная от рыбных остатков и заканчивая просто грязными тряпками и даже человеческим калом. Понимая, что за его отказом сразу последует неминуемый расстрел, Олег решил временно затаиться и ждать удобного случая, а пока скрепя сердце приступил к работе. Для начала он, пользуясь тем, что Омар, как командир, был непререкаемым авторитетом среди чернокожих корсаров, выпросил себе в помощь трех человек. Остальных попросил на корабль без надобности не являться и приступил к уборке и ревизии доставшегося ему хозяйства. Яхта оказалась превосходной, правда, изрядно разграбленной новыми хозяевами, деятельность которых была видна везде, начиная от палубы, где скрутили половину нержавеющих и никелированных поручней, заканчивая каютами, откуда вынесли даже матрасы. Слава богу, до двигателей руки у пиратов пока не дошли, и все свои ходовые качества яхта сохранила. Судно, доставшееся Олегу, было штучной работы и автоматизировано настолько, что им в море мог управлять один человек. Это после изучения матчасти он понял сразу и взял себе на заметку. Негры, как понял Гончаров, очень неплохо разбирались в моторах свои катеров, да и вообще в технике, но вот как только дело касалось автоматики, они сразу пасовали, не понимая смысла мигавших лампочек и звуков сигнализации и даже несколько этого пугаясь. Истины ради надо заметить, что и сам Гончаров, никогда прежде не управлявший никаким кораблем самостоятельно, сначала путался в незнакомых приборах и механизмах, к тому же снабженных надписями на английском языке, но уже через неделю более или менее освоился, и даже к огромной радости Омара умудрился произвести своего рода швартовные испытания яхты. Радость по поводу этого у бандитов была неописуемой, количество патронов, на радостях выпущенных в небо, не поддавалось исчислению, а количество выпитого местного пойла после завершения испытаний было просто ужасающим. А если учесть и то, что практически все, за исключением Омара и еще нескольких продвинутых пиратов, были законченными наркоманами, то утром яхта была загажена примерно до такого же состояния, что и прежде. Но самое страшное было другое.

Утром Гончаров, который в наркотических играх не участвовал, но принуждаемый Омаром вынужден был выхлебать изрядное количество местной «огненной воды», проснулся с болевыми ощущениями в груди. Открыв волевым усилием слипшиеся глаза, он обнаружил себя лежащим на палубе, по пояс обнаженным и с грудью, забинтованной грязными тряпками. Сорвав их, он сразу и не понял, что прячется под ними. Вся грудь была залита иссиня-черной липкой гадостью вперемешку с кровью и еще какими-то цветными вкраплениями. Что с ним делали этой ночью, офицер так и не смог вспомнить, но уже через несколько дней, когда опухлость спала, засохшая масса начала отваливаться и на груди обнаружилась татуировка. Воспользовавшись беспомощностью напоенного Олега и будучи под действием наркотической вседозволенности, бандиты решили выразить свое восхищение белокожим механиком яхты очень своеобразным образом. Среди фотографий, которые Омар вместе с паспортом изъял у Олега, был снимок, на котором его подводный крейсер проекта 667 А бурунил волну. С полного одобрения атамана пираты мастерски скопировали эту фотографию на грудь Гончарова и недолго думая вытатуировали ее, причем, как и положено настоящим африканцам, в веселеньком цветном изображении. К сожалению, фотография была черно-белой, так что цвета пиратам пришлось додумывать самим. С тех пор на довольно безволосой груди капитана 3 ранга Гончарова сине-красный ракетный подводный крейсер стратегического назначения «К-…», рвался от правого соска к левому, раздвигая зеленовато-желтые воды. С этим пришлось смириться, но с тех пор на таких «дружеских» вечерах, которые Омар проводил довольно часто, Олег старался любым образом избежать выпивки, боясь проснуться в следующий раз с изображением паспорта или, того хуже, всей своей бывшей семьи с тещей вместе на фоне памятника погибшим кораблям в Севастополе на пока еще свободной от рисунков спине.

Потом пираты быстренько вооружили яхту, расставив на корме, носу и по бортам несколько крупнокалиберных пулеметов, среди которых был и наш «Утес». А потом начались недели непрерывных столкновений и боев.

Омар и его компания, получив в свое распоряжение самый крупный и довольно быстроходный корабль на близлежащем побережье, устроили натуральную кровавую баню всем своим конкурентам, безжалостно топя, сжигая и расстреливая плавсредства сопредельных бандформирований. Во время всех этих походов Гончаров находился в рубке рядом с предводителем, прикованный за ногу длинной цепочкой, только и позволяющей передвигаться по помещению и максимум справить малую нужду за борт, ступив одной ногой на мостик.

Справлять малую нужду с борта Олег сначала стеснялся, памятуя флотские традиции, но потом сдался, резонно рассудив, что его мочевой пузырь в данных обстоятельства гораздо важнее кастовых ценностей. У штурвала во время боя стоял сам Омар, а вот все остальное время яхтой рулил Олег, все уверенней и уверенней осваивавший азы управления этим надводным кораблем. На стоянке Омар приставлял к Олегу вооруженного нукера, который следовал за ним, как приклеенный, и в машину, и в трюм, и даже до гальюна, правда, уже не пихая стволом в спину, а даже проявляя некое подобие вежливости. В одном из таких набегов в куче добычи, сваленной на борт яхты, Олег совершенно неожиданно для себя обнаружил засаленный и грязный, непонятно каким образом оказавшийся у пиратов Военно-морской флаг Советского Союза. Офицер забрал его себе. На одной из стоянок тщательно его выстирал, высушил, и после всего оказалось, что флаг, в общем-то, совершенно новый, настоящий, просто брошенный кем-то, как уже ненужный символ рухнувшей державы. Флаг Олег припрятал в своей каюте, в шконке, подспудно чувствуя, что он ему еще пригодится.

После еще одного побоища Гончаров умудрился спереть и спрятать в машинном отделении небольшой никелированный пистолет неизвестной ему модели, явно женский, но зато с полной обоймой и одним патроном в стволе. Постепенно сомалийские «борцы за независимость» прониклись своего рода уважением к плененному бывшему офицеру. И было за что. Руки у Гончарова росли не из задницы, и матчасть их катеров и флагмана стала работать как часы. Сам же Олег, выжидая момент для побега, вел себя на редкость смирно, обеспечивая бесперебойную работу ходовых механизмов их флотилии, а особенно флагманской яхты. Его уже не шпыняли за спиной Омара, как в первые дни, когда каждый старался залепить ему прикладом в спину, а все чаще, хохоча, хлопали по спине, угощали фруктами, сигаретами, что по большому счету напоминало отношение скорее к ручной обезьянке, чем к человеку. Но затаившийся Гончаров был рад и этому, старательно и планово подготавливая себя к побегу, у которого могло быть только два исхода: либо удачный, либо смертельный.

Через полгода такой жизни Олег уже был полностью готов осуществить свой замысел. Мешало только одно: он не знал, куда ему плыть. Никаких карт у пиратов не было просто по определению, а если они и были где-то, то ими никто не пользовался. Далеко в море они не выходили, ограничиваясь только расстоянием, в пределах которого была видна береговая полоса, а потому в них не нуждались. Воевали они с такими же «революционерами», которым такая роскошь, как карты, тоже была ни к чему, а поэтому Олегу оставалось лишь пожевывать бананы и терпеливо ждать оказии, которой в итоге он так и не дождался.

К этому времени Омар уже довольно здорово вычистил ряды своих береговых конкурентов, став на пару сотен миль береговой полосы некоронованным королем. Противников вблизи почти не осталось, а дальше Омар благоразумно не совался, довольствуясь правилом: лучше синица в руке, чем журавль в небе, а потому через какое-то время лидер «армии» заскучал. И тогда его взор неожиданно обратился к линии горизонта, где довольно часто проплывали силуэты больших и малых торговых судов неафриканской принадлежности. И вот однажды, заправив топливные цистерны яхты под завязку и даже загрузив на палубу пяток дополнительных бочек солярки, Омар, посадив на борт свою постоянную абордажную партию, в сопровождении двух лучших его катеров рано утром двинулся к линии горизонта. С самого начала этого похода Олега охватило какое-то чувство возбуждения и нервного напряжения.

К обеду из-за горизонта вынырнул небольшой сухогруз под неизвестным Гончарову флагом. Омар, пропустивший к этому времени уже два судна значительного водоизмещения, уверенно повел свой отряд к нему. Катера ловко подрезали нос торговцу, вынудив того сбавить ход, а с подошедшей яхты одной длинной очередью из «Утеса» по борту корабля подтвердили серьезность своих намерений. Сухогруз остановился. Оба катера резво подрулили к его бортам, и на палубу полезли «борцы за свободу», щедро поливая автоматными очередями поверх голов смертельно испуганных моряков сухогруза. Их было совсем немного, человек десять, но этого хватило, чтобы согнать весь экипаж на палубу под стволы автоматов и начать грабеж. Но основная масса пиратов оставалась на борту яхты и, наблюдая с нее картину начавшегося разграбления торговца, эта самая масса начала волноваться, боясь остаться обделенной при дележе добычи. Видно, азарт от такой вот легкой удачи с первого раза захватил и самого Омара, который после нескольких минут колебаний направил яхту прямо к борту сухогруза и, встав борт о борт с ним, выпустил к нему на палубу почти всех своих бойцов, да и сам полез туда же, оставив на борту всего трех человек, с завистью поглядывавших в спины уходящим.

В итоге диспозиция сложилась такая: в рубке рядом с прикованным Гончаровым один человек. На носу у бесполезного в таком положении пулемета, еще один и третий на корме. Прямо по носу яхты болтался пиратский катер, на котором сидел еще один человек, поворачивавший задранный вверх ствол ручного пулемета. Никогда до этого не участвовавший в настоящих боевых действиях, инженер-механик вдруг отчетливо понял: сейчас или никогда. Пираты совершили стратегическую ошибку, рванув почти все разом на борт сухогруза и не оставив ни одного катера на расстоянии, чтобы, держа под прицелом захваченное судно, контролировать ситуацию со стороны.

Решение пришло моментально. Отмычку для замка своих оков Олег соорудил еще несколько месяцев назад из разогнутой пружины своей койки, и даже для тренировки пару раз открывал замок глубокой ночью, когда его охранник подремывал с автоматом в обнимку. Олег, пользуясь тем, что охранник, выйдя на мостик, что-то увлеченно рассматривал, задрав голову вверх, выдернул свою мини-отмычку из шва штанины и за пару секунд освободился от цепи. Потом, одним движением поставив машинный телеграф на самый полный вперед, прыгнул к переборочной двери, ведущей на мостик. Двигатели яхты взревели, и она рванула с места вперед вдоль борта, царапая его и подминая под себя катер с одиноким пулеметчиком. Летя к двери, сквозь шум двигателя Олег краем уха расслышал его резко прервавшийся крик и хруст разламываемого корпуса катера. Охранник на мостике, инстинктивно вцепившийся в ограждение, даже не успел повернуться, когда Гончаров, подхватив его руками под колени, одним рывком отправил за борт. Яхта тем временем, оторвавшись от сухогруза, удалялась от него и никем не управляемая дугой уходила к далекому берегу. Олег, выкинув своего часового за борт, вильнул снова в рубку и оттуда кубарем скатился в помещение яхты, чтобы побыстрее добраться до спрятанного пистолета, пока остававшиеся на носу и корме негры не поняли, что случилось на мостике. Вытащив и зажав в руке дамскую игрушку, Олег набрал воздуха в легкие, чтобы хоть немного унять сердцебиение, и осторожно двинулся обратно в рубку. Там, к его удивлению, никого не было. Осторожно выглянув, он заметил валявшийся на носу АКМ и опрокинутый пулемет «Утес». Пирата не было. Вероятно, от резкого толчка его просто выкинуло за борт, так как пираты обожавшие свое оружие, почти никогда добровольно не выпускали его из рук. Убедившись, что на носу засады нет, Гончаров по-пластунски пополз вдоль борта на корму. Через несколько минут он понял, что можно было идти в открытую. Бочки с соляркой, которыми Омар заставил всю корму, от резкого старта опрокинулись и похоронили под собой второго незадачливого пулеметчика. Олег еле вытащил из-под бочек расплющенное тело и, стараясь сдерживать тошноту, отправил его за борт. Затем он помчался в рубку и застопорил ход, так как неуправляемая яхта за это время уже успела описать полукруг и снова приближалась к сухогрузу, только с другой стороны. Самое удивительное, что бандиты, оставшиеся на сухогрузе, так и не поняли, в чем дело и, судя по всему, просто ждали, когда яхта вернется обратно, даже не посылая вдогонку оставшийся катер. Скорее всего, они и не предполагали, что плененный и, как им казалось, очень смирный механик что-то может выкинуть, а такой кульбит своего флагмана рассматривали как какую-то досадную случайность.

Яхта замерла на воде, покачиваясь от волн, метрах в трехстах от сухогруза. Пока Гончаров, укрывшись за надстройкой, проверял подобранный АКМ, пираты что-то заподозрили и гурьбой повалили в оставшийся катер, который, приняв кучу народа, просел почти до борта, но все же довольно резво рванул в сторону яхты. Этого Олег боялся и больше всего не хотел. Ему еще никогда не приходилось стрелять в живых людей, но выбора не оставалось. Если пираты взойдут на борт его яхты, то его, Олега Сергеевича Гончарова, больше не будет, а в том, что уходить из жизни он будет долго и очень неприятно, офицер почему-то не сомневался. Катер приближался, тяжело переваливаясь по волнам, становясь все ближе и ближе. И тут Олег, отбросив в сторону автомат, шагнул к «Утесу». Негры довольно браво управлялись с оружием, и что надо делать с этим монстром, Гончаров помнил уже наизусть. Пулемет был заправлен и готов к стрельбе. Повернув ствол в сторону приближающегося катера, офицер поймал в прицел нос катера и нажал на гашетку. С непривычки ствол сильно повело вверх и вбок, а следы от пуль легли чуть левее и дальше катера. Оттуда сразу ответили, и, вжавшись в пулемет, Олег четко увидел стоящего на носу Омара, прикладывающего к плечу гранатомет. Он еще раз поймал того в прицел и, вцепившись в пулемет, снова нажал на гашетку. Нос катера вдруг рассыпался, как составленный из кусочков мозаики, и оттуда куда-то вбок вылетела граната, которую, уже падая, успел выпустить Омар. Она взорвалась в нескольких метрах от начавшего стремительно тонуть суденышка, накрыв его фонтаном брызг. Пираты, кого не достал пулемет, с криками посыпались в воду, забыв и о яхте, и о своем главаре, которого не было видно над поверхностью океана. Олег еще раз повел пулеметом перед тонущим катером, стараясь не задеть плавающих вокруг него людей, но этого уже и не требовалось. Все гореграбители гребли в сторону сухогруза, на котором оставалось еще много их собратьев, и последняя очередь лишь добавила прыти в их и без того резвые движения. Гончаров оставил пулемет, поднялся на мостик и, запустив двигатель, взялся за руль.

— Бакштаг через фордевинд! Курс норд-ост! — Если первые два слова всплыли в голове офицера сами собой, и смысл их он давно не помнил, только зная, что означают они какой-то поворот под парусами, то курс он назвал безошибочно и верно. Яхта взревела и рванула вперед.

Через пару часов хода, когда на горизонте давно уже растаял силуэт обреченного сухогруза, а в пределах видимости не было видно ни одной дощечки, Гончаров остановил яхту и приступил к ревизии доставшегося ему хозяйства. В каюте, которую Омар отвел себе и где Олег еще ни разу не был, он обнаружил гигантское количество консервов, явно перетащенных сюда из камбуза, ворох карт, среди которых, к сожалению, не было карт местного побережья, огромную кучу всякого тряпья и ничуть не меньшую кучу самого разнообразного оружия. Там же он нашел и свою сумку, практически нетронутую, откуда сразу извлек свою черную флотскую пилотку, которую таскал с собой везде как талисман. Удивительно, но обожавшие помародерствовать негры сумку даже не открывали, и ничего не пропало, даже кипятильник сохранился. Дальнейшее обследование корабля позволило Олегу сделать вывод, что водой и продовольствием он обеспечен надолго, вооружен до зубов, имея четыре пулемета, несколько гранатометов и массу автоматов и пистолетов, но начисто лишен какой бы то ни было связи. Вся аппаратура была просто расстреляна из автомата, видимо, еще в период захвата яхты, а между собой пираты, как правило, общались либо при помощи раций типа «уоки-токи», либо через спутниковые телефоны, которые были только у Омара и пары его самых доверенных бандитов. Ни раций, ни телефонов после них не осталось, так что и возможности связаться с кем-то у Олега не было. Слава богу, хоть нашлись технические документы на саму яхту, из которых Гончаров, с трудом вспоминая знакомые английские слова, почерпнул поистине бесценные сведения. Оказалось, что это сорокаметровое плавсредство произведено на какой-то верфи Codecasa лет десять назад на заказ. В документах оказалась еще масса всяческих данных, но, что самое главное, Олег уяснил, что яхта при полной заправке топливом имеет автономность плавания около 3000 морских миль. А если учесть, что заправлена яхта была под завязку, а на корме вдобавок торчали еще пять бочек с дизельным топливом, то шансы Гончарова покинуть побережье Африки самостоятельно были очень высоки. Конечно, оставался риск напороться еще на каких-нибудь плавающих агрессоров, но Гончаров старался об этом пока не думать.

Еще около часа бывший подводник готовился к походу. Он вытащил на мостик надувной матрас, плитку, микроволновку из камбуза, один из ручных пулеметов с изрядным боезапасом, автомат, пару пистолетов, мешок консервов и ящик с питьевой водой, тоже обнаруженный в каюте хозяйственного Омара. Там же он примостил телевизор, который пока ловил только какой-то местный канал, и, оставшись довольным проделанной работой, обозрел окрестности из бинокля, а затем отправился в душ, расположенный прямо на корме. С удовольствием оттерев всю накопившуюся на теле грязь французскими шампунями, обнаруженными в огромном количестве в ящике поблизости, Гончаров отправился на поиски более или менее чистой и подходящей одежды. В итоге, после недолгих поисков, на мостик яхты он поднялся в тонких черных брюках, найденных в одной из кают, своем тельнике-маечке, а на голову Олег недолго думая водрузил свою видавшую виды пилотку с советским военно-морским «крабом». И хотя одежда эта совсем не отвечала местным климатическим особенностям, чувствовал он себя в ней прекрасно и отчего-то очень уверенно, словно только и делал, что бродил по Индийскому океану в одиночку на яхтах, уставленных пулеметами. В самый последний момент, уже взявшись за телеграф, он вдруг подумал, что его корабль не имеет названия, но что еще хуже, идет в море совсем без флага. Недолго думая Олег вытащил свой запрятанный Военно-морской флаг. Конечно, он был предназначен для кораблей иного водоизмещения, но никакого другого под руками не было, и взобравшись к небольшой мачте, Олег минут за пять намертво закрепил флаг, который развернувшись, сразу затрепетал на ветру.

— Ну что, присваиваю тебе звание линкор «Североморец Гончаров»! Смирно! — скомандовал сам себе капитан 3 ранга запаса Гончаров, отдал честь флагу и спустился на мостик.

— Курс норд-ост! Полный вперед! — Олег двинул рукоятки телеграфа вперед, и белая океанская яхта, с непропорционально большим и уже давно забытым многими флагом, резво побежала по волнам.

Как пользоваться компасом, Олег помнил еще со школьных времен, да и сама яхта, наверное, в угоду владельцу, кроме электронного была еще снабжена сделанным под старину большим спиртовым компасом, величаво торчащим посреди рубки. Яхта легко слушалась руля, и Гончарову только и оставалось, что смотреть по сторонам и стараться избегать других судов. Первые пару дней прошли довольно спокойно. Олег старался держаться в виду берега, хотя это и сулило определенные проблемы. Пару раз его пытались догнать на моторных лодках какие-то местные пиратствующие чернокожие люмпены, но каждый раз Гончаров с одновременным увеличением скорости подтаскивал к борту пулемет и уже без каких-либо угрызений совести давал пару-тройку прицельных очередей по преследователям, после чего они сразу теряли к яхте интерес и отворачивали в сторону. Потом часто стали попадаться всевозможные грузовые корабли, которые величаво шлепали мимо него, не обращая ни малейшего внимания на его катерок. На третий день встречным курсом прошел довольно большой военный корабль под неизвестным флагом. На взгляд подводника Гончарова, слабо разбиравшегося в классификации надводных кораблей, был он чем-то вроде сторожевика и мог за пять минут раскатать его «линкор» до состояния щепок, но тот, едва сбавив ход, вильнул к яхте поближе, но по непонятной причине пронесся мимо и вскоре скрылся у горизонта. Еще через день на яхту спикировал вертолет ВМС США. Он минут тридцать следовал за ней, проносясь то побортно, то зависая прямо над мостиком. Олег, выбравшийся в своем колоритном костюме советского военно-морского босяка на мостик, усиленно пытался дать понять жестами американским пилотам, что у него нет связи. Но, видимо, американцы, идентифицировав развевающийся над кораблем флаг как флаг почившего почти десять лет назад Военно-морского флота СССР, да еще и узрев хаотично расставленные по кораблю пулеметы, ждали команды от кого-то свыше и на дерганья одинокой фигуры на мостике внимания категорически не обращали. Потом американцы так же неожиданно ретировались, получив, по всей видимости, от командования приказ непонятное суденышко не трогать. Наверное, штатовские флотоводцы впали в определенный ступор, присущий, похоже, всей их нации при каком-нибудь явлении, не вписывающемся в их собственное видение мира, и решили просто закрыть глаза на это мелкое геополитическое недоразумение, полным ходом несущееся в сторону Аденского залива.

Только много позже, дома, рассматривая глобус в уютной домашней обстановке, Олег окончательно осознал, какую авантюру он совершил, блестяще подтвердив на практике утверждение, что больше всего везет либо дуракам, либо сумасшедшим. Пуститься в одиночку, ни черта не понимая в навигации, без карт, в водах, где каждая лодка была врагом, в путь длиной более тысячи миль, было таким безумием, какое трудно представить себе даже с огромного бодуна. Но это было потом. А сейчас линкор «Североморец Гончаров» бодро резал воды с круизной скоростью 10 узлов, а его командир, с висящим на груди биноклем, шуровал ложкой в консервной банке с тунцом и был на настоящий момент доволен, сыт и даже немного подшофе.

На исходе пятых суток похода Гончаров неожиданно узнал месторасположение своего корабля. На закате он включил телевизор, который не трогал уже несколько дней, и попал на новости какого-то африканского телеканала. На экране телевизора дородный чернокожий обозреватель о чем-то оживленно рассказывал, после чего на экране неожиданно возникла его яхта с развевающимся и четко распознаваемым флагом. На мостике было даже видно фигуру его самого, и хотя лица было не разглядеть, хорошо выделялся тельник и черная, несвойственная этим широтам пилотка. После этого на экране появилась карта побережья, неподалеку от которого крестом было выделено местонахождение яхты. Олег сразу записал название пары береговых населенных пунктов, находившихся неподалеку, и попытался вспомнить, когда и где его могли снять на камеру. Получалось, что единственное место, с которого это было возможно сделать, было небольшое суденышко, сопровождавшее его вчера параллельным курсом около часа. Оно не приближалось, но и ушло только после того, как сам Олег сделал вид, что хочет к нему подойти. Только тогда суденышко ушло в сторону и вскоре скрылось из вида.

Порывшись в груде карт, оставшихся от Омара, Олег все же обнаружил ту, которая совпадала с виденной на экране. Так Гончаров узнал, что он уже практически дошел до Аденского залива. Надо сказать, что маршрут следования, которым руководствовался отставной подводник, предполагал следующее: не попасть снова на Африканский континент либо в арабскую страну, а попытаться быть подобранным каким-то европейским судном. Ну и при самом неудачном раскладе оставалось добираться до единственной более или менее цивилизованной страны, которой Олегу в пределах ближайшей видимости представлялся только Израиль. Но так как связи у него не было, а все попадавшиеся корабли либо просто игнорировали его, либо, наоборот, старались отдалиться, то фактически оставался только один вариант: идти до Израиля своим ходом. Что Олег и делал, и, как это ни удивительно, делал пока вполне успешно.

Аденский залив оказался набитым судами, как консервная банка килькой. Прогремевшее позднее сомалийское пиратство еще только зарождалось, и корабли шли открыто, не пытаясь создавать караваны и не ища защиты у военных судов. Растерявшись сначала, но потом сверившись с компасом, Олег повернул руль и пристроившись в пределах видимости за кормой огромного лихтеровоза, начал следовать за ним. Везение рано или поздно должно было кончиться, и на всякий случай Олег надел спасательный жилет и перевязал полиэтиленом все свои документы, спрятав их на груди. Теперь он уже старался не спускаться с мостика совсем, разве только по самой крайней необходимости, находясь все время в готовности к чему угодно: от простого столкновения до абордажа или торпедной атаки. Но ничего не происходило, отчего ожидание становилось невозможно нервным, как зарождающаяся зубная боль. Время шло, кораблей вокруг меньше не становилось, а «Североморец Гончаров», словно «Летучий Голландец», продвигался вперед, как будто его и не существовало вовсе. Наконец, вдали ненадолго показался берег. Основательно изучивший к тому времени карту, Олег понял, что уже близко Баб-эль-Мандебский пролив и что, кажется, сейчас наступит конец его сумасшедшему плаванию. Как военный человек он понимал, что такой пролив просто обязан контролироваться странами, чьи берега он рассекал, и такое морское недоразумение, как его корабль, не принадлежащий ни к одному флоту мира, да и попросту украденный у кого-то, вызовет если не массу вопросов, то уж как минимум задержание береговой охраной. Поначалу у Олега даже мелькнула мысль спустить флаг и прошмыгнуть под шумок под каким-нибудь другим из имеющихся в наличии, но потом что-то его остановило. Упрямство или что-то еще, но флаг он не спустил. Корабли на подходе к проливу немного замедляли ход, и Олег постарался максимально близко пристроиться в корму своему контейнеровозу, который спокойно и целенаправленно шел в пролив. И линкор «Североморец Гончаров», ведомый Олегом со слипающимися от бессонницы глазами, добросовестно прочапав часов шесть за контейнеровозом, спокойно вышел в акваторию Красного моря, о чем Олегу неожиданно сообщили по-русски из громыхающего железом громкоговорителя того самого контейнеровоза, за которым уже почти сутки плелась его яхта. К этому времени Гончаров уже практически спал, повиснув на штурвале, и этот стальной голос насмерть перепугал его, вырвав из объятий Морфея так, что он умудрился приложиться лбом к тому же штурвалу.

— Земляк! Не спи, а то идешь, как пьяный. Что со связью? Почему не отвечаешь? Мы уже в Красном море.

Олег выскочил на мостик и, проявляя проснувшийся в нем талант мима, начал изображать в лицах отсутствие связи и желание попасть к ним на борт. Видимо, у Олега и на самом деле были недюжинные способности, потому что стальной голос с виноватой ноткой ответил:

— Понял. Но взять к себе на борт не можем. Скажи спасибо, что капитан поговорить разрешил. Нас тут всего трое русских, а почти вся команда польская и капитан тоже, и связываться с тобой наш «панове» не желает. Будь аккуратнее, тут мины попадаются. Удачи тебе, моряк!

Потом голос на миг умолк.

— А за флаг уважаю!

И пароход отсалютовал ему длинным протяжным гудком.

Олег повернул руль, и яхта послушно ушла в сторону от громады «грузовика». Потом уже вконец теряющий сознание от бессонницы Олег сбавил ход, закрепил руль так, чтобы идти курсом на север и практически упал на надувной матрас. Он проспал почти шесть часов, даже не представляя, куда все это время плелась его яхта, но, как это ни удивительно, когда проснулся, ничего экстраординарного не обнаружил, кроме летающих чаек и нескольких кораблей вдали, двигавшихся в том же направлении, что и он. Так прошел еще один день, и только под утро следующего, когда Олег уже начал верить в свое просто сказочное везение, его «линкор» завершил свой жизненный путь. Что это было — мина, или ракета, или еще что-то из богатого арсенала человечества — он так и не понял, но корму яхты несильно подбросило вверх, и она стала неторопливо погружаться, все выше и выше задирая нос. Олегу, давно приготовившемуся к такому событию, даже удалось спустить на воду надувную лодку с припасами. Флаг Олег тоже забрал, аккуратно сложив и присоединив к документам у себя на теле. Потом он оттолкнулся от яхты и, отгребая, с грустью наблюдал, как его героический «Североморец Гончаров», до последнего момента горя огнями, исчез в водах Красного моря.

Часов через десять его подобрал израильский корвет, на котором сразу нашлось несколько человек, говорящих на русском языке. Олега тщательно обыскали, вежливо выслушали, накормили, переодели и заперли в каюте под присмотром вооруженного до зубов матроса. А потом был Эйлат, где Гончарова передали в руки полиции и, допросив в очередной раз, снова заперли уже в полицейском участке. Там он просидел еще несколько дней, пока его не переправили в Тель-Авив, где к нему в камеру пришел уже представитель украинского посольства. Олег на всех этапах рассказывал, естественно, не о том, что было на самом деле, справедливо полагая, что даже сам в такое не поверил бы, а выдавал заранее продуманную легенду о длительном пленении и побеге с противоположного берега, с территории Судана, где уже не один год творилось черт знает что.

Рассказ его правда, тоже был неубедителен, особенно в части, касавшейся обнаружения его посреди Красного моря на надувной шлюпке. Но, видимо, никакого криминала и шпионского следа за ним не нашли. Проверка документов посольством выявила, что он добропорядочный гражданин Украины, попавший в беду, а след от наручника на ноге вызывал сострадание и веру в реальное, а не придуманное рабство. Да и, как потом оказалось, выкупленные у бандитов пленники с того же рейса подтвердили его нахождение на борту самолета в момент, когда он был сбит. А потому, в связи с открывшимися обстоятельствами, израильские власти потеряли к нему всякий интерес и только желали скорейшей отправки Олега на родину. Еще через несколько дней произошла торжественная передача полицией нелегала Гончарова представителям Украины в аэропорту Бен-Гурион, где ему вернули все изъятые документы и немногочисленные вещи и тотчас же незамедлительно засунули в самолет, следующий в Одессу. Там же в аэропорту представитель украинского посольства огорошил Олега известием, что семьи у него вообще-то больше нет. За эти восемь месяцев, пока он пропадал, его супруга нашла другого. Причем, как в самом банальном анекдоте, стоматолога и еврея. С Олегом супруга развелась как с пропавшим без вести, а сейчас готовилась к тому, чтобы переехать с новым мужем на постоянное место жительства сюда, в Израиль. Почему-то известие это совершенно не взволновало Олега, разве только мысль о детях засела где-то глубоко в сердце и каждый раз отдавалась болезненными уколами при мысли о них.

Как это ни странно, в Одессе Гончарова не встречал ни один представитель власти, его возвращением никто не озаботился, и в итоге он оказался в аэропорту один и, что самое отвратительное, без копейки денег. Кое-как он добрался до города, ночью кое-как перекантовался на набережной, благо лето было теплым до приторности, а утром даже умудрился перекусить, предварительно посодействовав разгрузке припасов из машины для одного из многочисленных ресторанов на набережной.

Тут его и обнаружило одно черноволосое и милое двадцатипятилетнее создание по имени Маргарита, обладавшее красивейшей семитской внешностью, изумительной талией, бюстом четвертого размера и неистребимым одесским акцентом вкупе с абсолютной независимостью суждений и поступков. Самое интересное, что она летела в Одессу из Израиля тем же самолетом, что и Олег, и просто запомнила, как того в сопровождении полицейского сажали в самолет. И, встретив его на следующий день на набережной, сразу же узнала.

Сама девица оказалась на родине предков таким же фантастическим, но все же более приземленным образом. До 1997 года Маргарита с мамой проживала в вольном граде Одесса, вместе со всеми хлебая полными ложками неожиданно образовавшуюся «нэзалэжность» малой родины. Отец у них умер давно, когда девочка была еще маленькой, других родственников не осталось, по причине прошедшей войны, уложившей всю родню кого в Бабий Яр, а кого в печи Освенцима. Другого мужа мама Маргариты себе не нашла, а может, и не искала, а потому жили мать с дочкой вдвоем, скромно, в крошечной двухкомнатной квартирке, в старом и шумном одесском дворе. Маргарита росла девочкой независимой, никому спуску не давала, в то же время учась на одни пятерки в Одесском университете, куда поступила самостоятельно, с третьего раза, без протекций и знакомств, которых просто не было. Все бы хорошо, но время диктовало свои правила, да и жить без денег было трудновато. Маргарита подрабатывала, где могла, начиная от написания другим студентам курсовиков и кончая работой официанткой вечерами в небольших курортных кафешках. Мама, уволенная сразу после развала Союза из какого-то проектного института, где она проработала лет двадцать, от шока, с этим связанного, так и не оправилась и вязала дома свитера, которые потом, дико смущаясь, продавала на Привозе. Так бы они и влачили такое существование, если бы неожиданно у них не обнаружился родственник в Израиле.

Двоюродный брат Маргаритиного деда (по отцовской линии) до войны проживал со всей своей семьей в белорусском Пинске и был самым младшим из многочисленной семьи, а поэтому в армию призван не был. К июню 1941 года ему стукнуло только 17 лет. А потом началась война. Через полгода после начала оккупации каратели окружили деревню, куда перебралось с началом боевых действий все их семейство, и семьи не стало. Маргаритин дед спасся случайно, уйдя утром этого дня в лес за дровами. Он видел, как гибла деревня, кричали люди, и с того момента жил только желанием отомстить. Следующие пару лет его здорово побросало по лесам Белоруссии из одного партизанского отряда в другой, из боя в бой. Он даже получил орден Красной Звезды от командования партизанским движением за методичное и беспощадное уничтожение фашистов, но однажды удача отвернулась от него, и он оказался в плену. Сразу его не расстреляли только по причине довольно юного возраста, но отправили в концлагерь куда-то в Польшу, откуда он бежал, почти два месяца шел куда-то на юг лесами, чуть не умер от истощения и был случайно подобран югославскими партизанами почти без признаков жизни. Его уже было посчитали мертвым, но неожиданно нашли в тряпье орден Красной Звезды, который парень одному ему ведомым способом умудрился протащить сквозь все круги плена. Парня передали в партизанский лазарет, и он, к общему удивлению, выкарабкался и уже через месяц воевал в рядах югославской партизанской армии. Там он сразу выделился своим каким-то озорным пренебрежением к смерти и готовностью к самым невыполнимым заданиям, которые выполнял и всегда возвращался живым. Там он получил орден «За храбрость» и орден Партизанской Звезды с винтовками. Потом война закончилась, партизан засобирался было домой, и хотя друзья-югославы предупредили, что на Родине бывших пленных не особо жалуют, советам он не внял и был арестован сразу же на борту советского парохода, едва тот покинул порт Дубровник. Молодой партизан и тут не сдался, умудрившись выбраться через иллюминатор и вплавь добраться до берега Греции, где сдался американцам.

А дальше было всякое, пока бывший белорусский и югославский партизан не оказался в мае 1948 года в Иерусалиме, где снова вступил в бой, теперь уже с арабами, как боец Цахаля, молодой армии обороны Израиля. Его навыки были востребованы, и с того момента кавалер советских и югославских государственных наград превратился в офицера израильской армии, кем и пребывал до шестидневной войны 1967 года, в которой ему, уже полковнику, арабской миной оторвало левую ногу по колено. После долгого лечения полковник покинул военный госпиталь демобилизованным пенсионером, абсолютно не представляющим, чем же теперь ему заниматься. Дело в том, что за все эти годы он так и не обзавелся семьей, да и просто не думал о такой возможности, отдавая всего себя службе. Жить ему было где, денег, которые он все эти годы практически не тратил, откладывая в банк, было с избытком. Побездельничав с пару месяцев, полковник понял, что так дело не пойдет, и решил заняться бизнесом. Немного поразмыслив, он начал поиски старых, еще местечковых евреев, выходцев из России, которые умели шить обувь. Дело шло с трудом, но мало-помалу процесс пошел, и уже через год под его началом трудились человек сорок стариков, еще умеющих вручную стачать «штиблеты со скрипом». Полковник ринулся в бизнес с таким же напором, бесстрашием и бесшабашностью, как в бой в былые годы, и результаты не заставили себя ждать. Через несколько лет его фабрики обували уже добрую четверть соплеменников, а через десять лет на него уже работали с десяток фабрик, раскиданных по Италии, Испании и Греции. Все эти годы он параллельно делам занимался и поисками хоть какой-нибудь родни, оставшейся в СССР, но сложившиеся в это время отношения между странами, не давали возможности развернуть поиски как можно шире.

Развал Союза и наступившие после этого «смутные времена» продвинули этот процесс, и, наконец, в 1995 году старик узнал, что он в этом мире все-таки не один. Полковник в самые короткие сроки организовал свой выезд в Одессу, где, явившись к Маргарите в дом, лично убедился в том, что это не ошибка и это действительно его двоюродная племянница с его двоюродной внучкой. Мама Маргариты, как и все еврейские женщины, знавшая обо всех родственниках до седьмого колена вглубь и вбок, после разговора с полковником признала в нем деда и на радостях грохнулась в обморок. Потом был общий ужин в шумном и веселом одесском дворе, поскольку уже все соседи узнали о случившемся и отпраздновали это событие так, как умеют праздновать только в Одессе. Маргарите дед понравился. Он был живой и деятельный, не любил старческих разговоров о немощах и болячках, а судил обо всем четко и здраво и очень весело рассказывал старые анекдоты времен своей молодости. Потом он уехал, и уже через месяц им пришло приглашение приехать в гости в Израиль. Оно было подкреплено весомым денежным переводом на билеты и прочее, что и стало решающим доводом для поездки. Денег у Маргариты и ее мамы просто не было.

В аэропорту Бен-Гурион, когда они наконец вышли из здания в оглушающий зной и их нехитрые пожитки подхватили два молодых человека, Маргарита неожиданно обнаружила, что она теперь внучка чрезвычайно богатого деда. Они ехали к нему домой в Хайфу на совершенно нетипичном для Израиля автомобиле «Хаммер», который до этого Маргарита видела только по телевизору, и за ними неотрывно следовала машина сопровождения. В тот вечер за столом они и узнали окончательно, кто их родственник. Дед ездил к ним присмотреться, не открываясь полностью, а побывав, зауважал свою племянницу и просто влюбился во внучку. Естественно, он сразу предложил им переехать к нему и навсегда. Мама смущалась, не зная, что ответить на по-военному прямые предложения своего дяди, но по ее виду Маргарита поняла, что она в душе уже согласна и что ей просто хочется спокойно пожить, не ощущая себя немолодой безработной нищенкой, не способной прокормить даже собственную дочь. Сама же Маргарита честно и прямо сказала, что перед тем, как переезжать, она хотела бы закончить свой университет, но ничего не имеет против того, чтобы мама переехала сразу. Дед с уважением воспринял ее решение, на том и порешили.

Через две недели они вернулись домой в Одессу, и машина закрутилась. Что уж там сработало, то ли имя деда, то ли стройная еврейская организация вывоза «своих», но документы на обеих оформили в течение нескольких месяцев, и через полгода Маргарита уже провожала всхлипывающую мать в аэропорту. Сама она успешно закончила университет, живя уже вполне обеспеченно и не тратя время на заработки. Дед по-военному четко поставил родню на полное маршальское довольствие, и Маргарита последние месяцы уже ни в чем не нуждалась, занимаясь только учебой. Она получила диплом, устроила прощальную вечеринку с немногочисленными друзьями и, оплатив коммунальные платежи на три года вперед, улетела в Израиль, оставив ключи от своей квартирки соседке тете Фире. Квартиру Маргарита почему-то продавать не захотела. А в Израиле у нее началась поистине райская жизнь. Дед, в котором проснулась вся не отданная еще никому любовь и нежность, окружил Маргариту и ее мать такой заботой и лаской, что порой девушка ловила себя на мысли, что вся ее предыдущая жизнь — просто сон, который чем дальше, тем сильнее забывается.

Так прошло два года. А потом все закончилось. Сначала иссяк запас прочности у, казалось, стального деда. Он, словно выполнив все поставленные перед ним жизнью задачи, тихо и спокойно угас в течение двух месяцев. Как потом оказалось, еще два года назад он оформил Маргариту единовластной наследницей всех его капиталов. А еще через полгода не стало мамы. Она умерла во сне, со счастливой улыбкой на лице, удивительно помолодев перед смертью, без всяких признаков каких-либо болезней. Экономка деда, старая одесситка еще из довоенных эмигрантов, утешая Маргариту, сказала, что мама уже давно устала жить, но не могла уйти, пока не была уверена в будущем дочери. Так Марго, как ее называли еще в университете, стала красивой, молодой и богатой сиротой. Она не стала ничего менять в доме деда, а управление обувной компанией передала совету директоров, предварительно разобравшись во всем и оставив последнее слово за собой. А потом Марго стала путешествовать. Она объездила полсвета, начиная от острова Пасхи и заканчивая Тасманией. Она побывала во всех местах, о которых читала в юности и с детским восторгом лазила по пирамидам ацтеков, купалась в атолле Вотье и фотографировала гейзеры Исландии. Она наслаждалась свободой во всех ее проявлениях, правда, не переступая тот рубеж, который отделяет свободу желаний от безнравственности, и всегда возвращалась отдыхать поочередно то в Хайфу, то в Одессу, в которой она отремонтировала их старенькую квартирку.

В тот раз перерыв между вояжами выпал на Одессу, и Марго, прилетев домой и выспавшись, прогуливалась по набережной, там, где сменяют друг друга небольшие и уютные кафешки и ресторанчики, божественно пахнущие приготовленной на огне кефалью, и где можно блаженствуя просидеть всю ночь с бокалом вина, слушая шум моря. Тут она и заметила того самого сухощавого, дочерна загоревшего мужчину лет сорока-сорока пяти, сидевшего на каменном парапете и неторопливо кидавшего кусочки булки чайкам. Именно его вчера завел в самолет пристегнутым наручниками к себе израильский полицейский и, усадив в кресло, удалился. Марго, как, наверное, и другие пассажиры, сначала подумала, что это какой-то преступник, потом убедилась, что это не так, поскольку мужчина свободно передвигался по салону без сопровождающих. И теперь этот мужчина сидел здесь, на набережной, и выглядел каким-то расслабленно-безмятежным. Он как-то совершенно не вписывался во все окружающее и был каким-то чужим здесь, что чувствовалось даже в его движениях, плавных и в то же время каких-то сильных и уверенных. В нем ощущалась даже не сила, а, скорее, уверенная радость от того, что есть вокруг, хотя по его внешнему виду и нельзя было сказать, что у него нет проблем. Он был одет в чистую, но старую и потертую израильскую военную форму без знаков различия, из-под воротника которой торчала тельняшка, а рядом лежала такая же потертая сумка с выцветшей надписью «US ARMY». Марго подошла поближе и совершенно неожиданно для себя самой поздоровалась с ним:

— Здравствуйте.

Мужчина поднял голову.

— Здравствуйте. А вы кто?

Марго внезапно покраснела.

— Мы вместе в самолете летели. Вчера. Вот и запомнила.

Мужчина улыбнулся.

— Это уж точно. Красиво меня посадили. Наверное, все невесть что подумали.

Потом разломил булку и протянул Марго.

— Покидайте, если хотите.

Они практически молча просидели еще минут двадцать, кидая кусочки хлеба и обмениваясь малозначащими фразами. Потом булка закончилась, и Марго встала.

— Знаете, тут неподалеку готовят изумительный кофе. Может, сходим? Меня, кстати, зовут Маргарита. Можно просто Марго.

Мужчина встал и аккуратно отряхнул штаны.

— Олег. Но, к сожалению, я не смогу вас ничем угостить. Некредитоспособен. Поэтому вынужден отказаться.

Марго рассмеялась и махнула рукой по направлению к набережной.

— Какая ерунда! Я вас приглашаю, и если вы не пойдете, то я… то я. Куплю вам новую булку. И просто обижусь!

Олег рассмеялся.

— Были времена, когда я, скорее, выбрал бы булку. Но не хочу, чтобы вы обижались, да и хорошего кофе я не пил очень давно. Ведите, принцесса, нищий пилигрим не откажется от угощения.

— Не подлизывайтесь, а то передумаю. — рассмеялась Марго.

И они пошли по набережной.

Марго никогда не была ханжой и синим чулком. Она была самой нормальной молодой женщиной, у которой, конечно, бывали мужчины. Но до этого дня она еще не встречала никого, кто бы понравился ей так сразу, мгновенно и безоговорочно, как этот случайно встреченный ею седовласый и немолодой Олег. Она как-то с ходу прониклась к нему каким-то доселе незнакомым ей чувством и без всяких сомнений в искренности Олега восприняла вполне фантастический рассказ о его похождениях. Она никогда не верила в сказки о любви с первого взгляда, но в этот день уже через несколько часов поняла, что этот непонятный человек, который старше ее вдвое, и есть ее мужчина. Тот самый мужчина, о котором в этой жизни мечтает каждая нормальная женщина. Тот мужчина, от которого женщина хочет иметь детей и с кем хотела бы провести все отпущенные судьбой дни.

Больше они не расставались. Марго улетела в Крым вместе с Олегом. Там Олег попрощался с Севастополем, с городом, который он очень любил, но с которым его теперь ничего не связывало, кроме воспоминаний. Они сыграли свадьбу в Одессе, и гуляли в том самом стареньком дворе, в котором прошли детство и юность Марго. Даже первую брачную ночь они провели в ее квартире, за которой все это время заботливо приглядывала тетя Фира.

— Ну а сейчас-то как? — спросил я у Олега.

— А сейчас. Сейчас мы граждане мира. У обоих по три паспорта: израильский, российский и украинский. Зимой здесь детей навещаю, летом у нас, а между этим по миру путешествуем. Марго-то у меня почти олигарх, может нам это позволить. Хорошая она. Надежная.

Олег улыбнулся и, закурив, продолжил.

— Я, кстати, свой флаг сберег. Я его тут даже над домом каждое утро поднимаю, чтоб не забывали. А то его у нас только на демонстрациях таскать стали. Позорят только. Что в Твери, что в Крыму. А для меня Россия и Украина до сих пор одно целое. Правда, думаю, уже недолго нам между ними кочевать осталось.

И словно что-то почувствовав, Олег повернул голову в ту сторону, откуда к нам подходила невысокая красивая черноволосая женщина, беременность которой явственно проглядывала сквозь легкое платье.

— А вот и моя Марго.

Мы посидели еще минут пятнадцать, а потом расстались. Больше я не встречался с ними, а попросить координаты постеснялся, да и не думал тогда об этом, честно говоря. Потом, через несколько лет, история эта всплыла в моей памяти, когда я случайно увидел на Истринском водохранилище чей-то катер, над которым тоже развевался Военно-морской флаг СССР. И как-то сразу в памяти всплыл рассказ о Гончарове, его плавании и его «последнем линкоре», который, наверное, и на самом деле был последним кораблем, пронесшим над Индийским океаном флаг, под которым многие из нас принимали присягу. Флаг когда-то Великого флота, который разделил с ним свою участь и ушел в прошлое.

Мертвые души

Давным-давно, на заре своей флотской службы, я впервые заступал дежурным по части. Как полагается, инструктировали меня кроме тех, кто обязан, все, кто мог. Запугали до смерти. Но больше всего стращали меня личным составом. Строить всех каждые два часа, считать по списку и на пальцах. Не дай бог, кого-то не будет хватать, сразу боевая тревога по базе! Всех в ружье! Поисковые группы в тундру, офицерский состав по тревоге в казармы! Мичманов в аэропорт и на все перекрестки! Раздать патроны и провернуть механизмы вручную! Короче не вахта, а Страшный суд. А если учесть, что мое дежурство было с субботы на воскресенье, как и полагается молодому лейтенанту в первый месяц службы, то на развод я шел с повышенным давлением и вздрагивал при виде каждого матроса. На разводе мою и без того повышенную бдительность подстегнули еще разок, да так, что я был готов броситься на любого моряка с кортиком, если он только намекнет на попытку выйти из казармы.

Вечер прошел спокойно. Матросы, видя чрезмерную взвинченность молодого дежурного по части, вели себя на удивление хорошо, из казармы без моего личного разрешения не выскакивали и даже возвращались обратно точно в срок. Я начал постепенно успокаиваться и даже позволил себе присесть на пять минут попить чайку. Однако вечерняя проверка повергла меня в шок! В строю, стоявшем передо мной, не хватало пяти человек! Всех моряков в лицо я еще не знал, поэтому проверку производил, выводя поочередно матросов из строя с зачитыванием их фамилии. Затем вычеркнул из оставшегося списка всех, кто остался на вахте на корабле. Потом — фамилии матросов, откомандированных в другие экипажи. Но пяти все равно не хватало! И вот тогда во мне проснулся нашпигованный инструкциями перепуганный лейтенант.

Я, ни на кого не обращая внимания, хотя потом оказалось, что напрасно, произвел в ураганном темпе все действия согласно уставу Внутренней службы и оставленным мне целеуказаниям. Через пять минут дежурный по дивизии знал, что у меня пропали люди, через семь минут я разбудил командира по телефону, а через десять оповестил командиров боевых частей и комендатуру. Заварил кашу, насколько смог. Военный человек поймет, что последовало за этим. И вот, когда кавалькада командиров и начальников прискакала в казарму в полной боевой готовности рвать и метать всех попадающихся под руки, выяснилось, что шумиха выеденного яйца не стоит. А виновата во всем моя юношеская неосведомленность и полное отсутствие опыта в повседневной флотской жизни. Пять матросов, из-за которых я поднял весь сыр-бор, просто-напросто числились в нашем экипаже, а служили в штабе дивизии. Один писарем, другой шофером, третий еще черт знает кем. Выяснив, в чем дело, начальство сначала похвалило меня за бдительность, затем обматерило за тупость, после чего обложило моего командира за то, что я не знаю элементарных вещей, и отбыло. Командир перекурил в своем кабинете, вызвал меня, размазал по стенам и тоже уехал спать домой. Когда в понедельник я рассказывал в кругу офицеров о событиях выходного дня, мой наставник, «пятнадцатилетний» капитан Владимир Маркович Квасов глубокомысленно изрек:

— Лейтенант, Гоголя читал? Так вот, знакомься, юноша, с королевством мертвых душ! Старина Гоголь тут рядом не валялся!

Мой покойный отец, тоже бывший подводник, перед тем как я впервые ехал на Север в офицерском чине, сказал мне: «Страшнее всего не море, оно суровое, но не подлое. Страшнее стихии береговые «противолодочные» силы. Тылы, штабы, отделы».

В этом мне, да и, наверное, всем служившим, приходилось убеждаться не раз. Все без исключения береговые службы флота — это организации с искривленным восприятием действительности. По идее, они существуют для того, чтобы сравнительно немногочисленный плавсостав не имел никаких проблем, уходя и приходя из плавания. На самом же деле все обстоит с точностью до наоборот. Берег убежден, что подводники ходят в море с единственной целью: для их блага. Вот и получается: не они для нас, а мы для них. Так и происходит в действительности. Перед походом подводники, высунув язык, носятся по всем довольствующим органам, выпрашивая даже не лишнее, а положенное по всем нормам, а там их встречают лоснящиеся от осознания собственной значимости краснопогонные «противолодочники». Они вальяжно отмахиваются от надоедливых представителей плавсостава, мол, не до вас, ребята. Дел по горло, а тут вы еще со своими разовыми трусами и недостающими простынями. А уж если и делают что-то, то с видом очень большого одолжения. Это тыл! О нем нужен разговор особый. Но есть еще береговые структуры, процентов на восемьдесят состоящие из бывших моряков. Наши могучие штабы. Вот это клоповники еще те! Конечно, не стоит брать в качестве примера командование и флагманских специалистов. Они, бывает, почаще нашего в морях пропадают. А вот штабная накипь. Господи, кто только не липнет к этой кухне! Мичманы, только и умеющие на пишущей машинке стучать, офицеры, с плавсостава списанные по здоровью, хитрозадые и калеки. Выгодное дело. В штабе дивизии подводных лодок по штату людей совсем немного, а дел выше крыши. Одного бумагомарательства тонны. А сами начальники люди занятые, и по совести говоря, они, как и мы, канцелярщину не особо жалуют, хотя и вынуждены этим заниматься. Вот и хитрят. Умеешь быстро строчить на машинке — добро пожаловать в штаб! Числиться будешь на корабле, морские получать, выслугу год за два, а сам только ходи и бумажки перебирай. Ни моря, ни вахт, два гарантированных выходных в неделю — что еще надо военному, чтобы достойно дождаться пенсии! Опять же погоны на плечах с завидной аккуратностью меняют, невзирая на должность. Нужны командиру дивизии и его замам шоферы — нет проблем! Отобрали матросов с водительскими правами в экипажах, откомандировали в свое распоряжение, и все. Они на коне, экипаж в дерьме. Ведь этому матросу на каждый выход в море нужно замену найти. А в наше нелегкое время матросов совсем мало осталось. Да и те. Такой подбирается контингентик! Не все бездельники, но подавляющее большинство. Проходит полгода, и глядишь, твой бывший сослуживец, застрявший в штабе на какой-то мифической должности десятого помощника начальника штаба, уже нос воротит. Куда там! Мы теперь белая кость! Не чета вам подводникам!

Штаб — это ум, честь и совесть армии и флота, выражаясь по-ленински. Мыслящий орган, так сказать. Острие мозгового удара. Но жить наши «великие» штабы одними насущными проблемами подводников не могут. А кто позаботится о них самих? Кто сауну в штабе протопит? Кто, в конце концов, за руль «козла» прыгнет и погонит его между сопок домой? Вопрос ребром! И что же делается? А все просто, как колумбово яйцо. Берется нужный человек из любого экипажа, неважно, что этот экипаж пусть даже завтра за «бугор» идет. Откомандировывается в другой экипаж, который никуда и никогда уже не ходит или долго не пойдет. Но туда нужный военный зайдет один раз — показаться. А все остальное время «моряк» добросовестно ходит на работу в штаб. И самое интересное, что зарплату он получает со всеми морскими надбавками, словно месяцами не вылезает из прочного корпуса. Обалденная жизнь! Штатная штабная команда — человек десять. На самом деле за двадцать. Водитель по штату только у комдива. А начальник штаба, он что, пальцем деланный?! Срочно найти моряка, с правами и опытом! В мое распоряжение!

Лично у меня в отсеке был матрос по фамилии, кажется, Полозов. Так он в отсеке ни разу за всю службу не был. Зато возил начальника штаба дивизии, и иногда из чувства сострадания подвозил своего командира отсека, то бишь меня, домой. Есть в штатном расписании штаба начальник строевой части в звании старшего мичмана, и писарь у него один. Или два, не суть важно. Когда-то этот мичман тоже морские воды бороздил, а теперь уже полтора десятка лет штаны на стуле протирает. Устал в одиночестве по клавишам стучать, да и возраст не тот. И количество бумаг на флоте приумножается вдвое, если не втрое. Не справляется строевая часть. Мичман — к старшему помощнику начальника штаба. Мол, так и так, товарищ капитан 2 ранга, завал полный! Приказы печатать некому! Личные дела матросов в запустении! Провал в работе полный! СПНШ слушает и задним местом понимает, что мичман, мягко говоря, врет не краснея, просто ему, старперу, лень такую кучу работы на себя одного взваливать. Но у самого СПНШ очко тоже не стальное. Он в дивизии в ответе за все, кроме кораблей и моря. Вахта, бумаги, приказы, канцелярии, камбуз, приборки в поселке и на внешних объектах — все его! И нажать на любого командира ему ничего не стоит. Почешет СПНШ затылок, пожмет руку своему мичману и скажет: нет вопросов, дорогой. Выцарапаем. И глядишь — новый мичман в строевой сидит. Счастливый до ужаса! Как же! Они в море, он на берегу. Они круглые сутки внутри прочного корпуса, а у него рабочий день с 09.00 до 18.00. А зарплата — одинаковая!

Ну ладно мичманы. Они, кстати, не все такие. Поехали дальше. По офицерскому корпусу. Старший помощник начальника штаба — должность, конечно, собачья. Никогда не завидовал, а только жалел. Любого человека либо сделает безжалостным хищником, либо доведет до ручки. Не всякий сдюжит. И вечно вокруг СПНШ вьется стайка его помощничков. Хитрожопейших офицеришек! Офицеры ведь разные бывают. Привожу типичный пример. Был у нас в экипаже, в моей родной боевой части пять офицер — киповец Жилев Петр. Кстати, одного года выпуска со мной, и из одного училища. Всю свою сознательную службу занимался одним: всеми способами избегал выходить в море. В первые лейтенантские годы пару автономок ему волей-неволей пришлось сделать. Не тот возраст был, чтобы наглеть. Тогда и он сам, и все окружающие поняли, что как инженер-механик он гроша ломаного не стоит. И начал Петро бег по неплавающим экипажам. Год в одном, год в другом, а потом завис на одном «пароходе» уже надолго. Тот пароход из линии вывели, и на вечный прикол к дальнему 17-му пирсу воткнули. Жизнь — лафа! Вахту отстоял — трое суток дома. Лепота! Года три синекура эта длилась, а потом резко прикрылась. Экипаж решили сократить втрое, и места в новом должностном расписании Петрухе не досталось. А денежки, они только штатным офицерам платятся. Подергался Петро в разные стороны, а свободных мест для бездельников нет! Пришлось к нам в экипаж «наниматься». А у нас автономка на носу! Бедный Петя чуть не сдурел. Он — и в море?! Не может быть! Но наш тогдашний командир уперся рогом — никаких замен, идешь в море и точка! Петр по природе страшно боязливый был, начальства боялся до икоты и возразить не смел. Пришлось собирать пожитки и становиться в общий строй. В море, то есть. Пошли. Вернулись. Все хохмочки случившиеся с «подводником» Петей в походе и за час не расскажешь. Киповцем он оказался еще тем! Ничего не знал, а остальное забыл! С божьей помощью и нашими молитвами ничего Петя сломать в море не смог. Да он и сам до железа дотрагиваться боялся: вдруг укусит? После автономки пожевал Петя походные шоколадки и понял: море — любит смелых, значит, не меня. А мое место в штабе, на любой должности, хоть половичком у двери, но подальше от пирсов. И что вы думаете? После отпуска приезжаем — а Петя в штабе служит! Да не в дивизионном, а в штабе флотилии! Неизвестно кем, но важности в нем, как у замглавкома по тылу. Командир вспылил — как же так, у него за спиной! Но в дивизии его пыл остудили — так надо! И все. Командир ругался недолго, истинную цену Петрухи он, конечно, знал и особо по поводу его пропажи не горевал. Но дальше — хлеще! Проходит несколько месяцев, и вдруг Петро начинает по поселку в «майорских» погонах щеголять! Вот тут уж командира взорвало: «Он же у меня в экипаже числится!» Я ему представление на звание не подписывал и ни за какие деньги не подпишу! Короче, взорвался командир и прямиком в штаб флотилии. А вернулся как оплеванный. Ему там сказали, что капитан 3 ранга Жилев — наш человек, а вы, товарищ капитан 1 ранга, не больше, чем человек, денежные ведомости подписывающий. И до свидания! А представление его командующий флотилией подписал не глядя. Так и вышло, что стал наш Петенька в отделе устройства службы служить и наших же матросов на всех перекрестках в позу номер один ставить за неподшитые подворотнички. Но за зарплатой в экипаж бегал, правда, не попадаясь на глаза командиру. Вот такой штабной офицер!

Именно из таких орлов и состоят наши штабы процентов на восемьдесят. Точнее, штабная накипь. Да это еще что! Были номера и поинтереснее. Знавал я одного управленца, кстати, тоже из моего училища, который два года на самостоятельное управление сдать не мог. Я младше его был, а в море он по приказу комдива раз только с нашего разрешения до пультовских ключей дотрагивался. Все боялись, что он что-нибудь завалит. Этот наследник Курчатова вдруг в комендатуре всплыл, помощником коменданта! И стал настоящей изжогой для всей военной части поселка. Прямо-таки наследник нравов севастопольского гарнизона! Надо срочно домой в поселок посреди рабочего дня — а тут из-за холма выскакивает засада во главе с новоиспеченным помощником коменданта! И тебя «арестовывают». Достал он всех. А пару лет побуянив на этом поприще, спокойно перебазировался на самую «рыбную» должность: эколог флотилии. Должность — дань времени. Какие обязанности, никто не знает. Звание — капитан 2 ранга. Подчиненных нет. Плюс ко всему отдельный кабинет в штабе флотилии и масса «важных» причин, чтобы свалить с рабочего места в любое время. Для справки, с личных слов «главного эколога», год у него идет, как и у морячащих во все дыры подводников, за два. Только вот обидно, что морских не платят. Вот ведь обидно как! И служит целый капитан второго ранга штатным флотилийским гринписовцем, и готов, как цепной пес, выполнить любую прихоть начальников с большими звездами, и начхать ему на все! Мы — штабные!

Знаете, как отличить на каком-нибудь торжественном военно-морском мероприятии офицера штаба? У кого больше наград и значков, тот и штабной работник. Даже «флагманский мускул», то есть флагманский спортсмен, закончивший спортивный институт и ни разу в жизни не ступавший на палубу корабля, гордо носит на груди значок «За дальний поход» с изображением подводной лодки. А уж про награды. Последние лет пятнадцать считалось хорошим тоном моряков всех рангов к наградам не представлять. Кроме исключительных случаев и, естественно, кроме штаба. Он же всему голова! Был один начальник отдела кадров, обвесивший себя почище героя Великой Отечественной орденами и медалями, была в моей дивизии парочка прислонившихся к СПНШ офицеров в звании капитан-лейтенантов, успешно получивших капитанов второго ранга в наикратчайшие сроки и заодно приколов к мундирам по ордену «За службу Родине». Каким же героем быть надо, чтобы в мирное время, да не ходя в море года три, на старом корабле получить награды «.за освоение новой техники…»? Очень умиляла медаль «За боевые заслуги» на груди мичмана, последние восемь лет пнем просидевшего в каком-то отделе флотилии, и если и стоявшего на вахте, так только помощником дежурного по штабу. Награды на флоте дают в трех случаях: во-первых, по приказу сверху, или попросту по разнарядке. Президент приезжает, надо наградить десяток человек, чтобы нашему гаранту было чем на торжественном построении побаловаться. Во-вторых, за самое настоящее дело. Этот случай наиболее редкий, так как к этому настоящему делу примазывается столько «левых» товарищей, что из экипажа если парочка человек по медальке отхватят, то это здорово. И в-третьих, если ты из штаба. Здесь комментарии излишни.

Еще в штабах нет или почти нет младших офицеров. Дело понятное. Ведь даже неприлично в целом штабе дивизии атомных подводных лодок иметь старлеев или каплеев. Ну с флагманскими спецами все ясно. Им по должности положено. А тут приходит в казарму проверить заправку коек и порядок в тумбочках капитан второго ранга и начинает ровнять всех, включая командира. А ведь сам в нашем же экипаже состоит в штате, да кем! Инженером группы КИП! Должность капитан-лейтенанта! Секрет прост: попал офицер в штаб, постарался всем понравиться. Понравился. Вылизал начальникам все что мог до зеркального блеска. Начальники тоже люди, как не заметить такого инициативного офицера?! Все законы легко обходятся при помощи кадров. Кадры решают все! Освободилось место командира дивизиона в каком-нибудь экипаже. Офицера раз — и назначили комдивом. Неважно, что дивизион электромеханический, а офицер, к примеру, штурман. Одновременно с представлением на комдива посылаем представление на «майора». Через пару месяцев оба представления возвращаются удовлетворенными. Для своих штаб всегда работает быстрее. Офицер получил капитана 3 ранга, и его сразу с должности снимают и назначают обратно командиром группы в какой-нибудь богом и морем забытый экипаж. Проходит еще пару лет. Производится та же манипуляция, и, в конце концов, молодцеватый кавторанг ходит по казармам и насилует дежурно-вахтенную службу, не имея на это никакого морального права.

Раньше, когда флот еще ходил в море и занимался настоящим делом, а не строевыми занятиями, в штаб попадали только списанные «калеки», которых временно некуда было деть. Сейчас лезут те, которые стремятся побыстрее заработать звания, пока есть на чем заработать. Пока не все лодки сгнили у причалов, пока можно получить звание за должность в сокращенном экипаже. Пока еще возможно спекульнуть названием плавсостава.

Когда-то я читал, что молодая акула сильна не только мускулами и молодостью, а еще тем, что к ее телу не успели присосаться рыбы-прилипалы. Потом с течением времени акула взрослеет, и эти морские паразиты постепенно прилипают к ней одна за другой, питаясь падалью хищницы и следуя за ней всегда и всюду. Под их весом акула становиться медлительнее и слабее, и добыча начинает ускользать от нее. Хищница теряет силы, охотится все хуже и хуже, и, в конце концов, почувствовав голод, прилипалы покидают ее и уходят к более молодой. Вам это ничего не напоминает?

Погиб при исполнении…

Утром в понедельник на подъем флага не прибыл старшина команды спецтрюмных, старший мичман Петров Михаил Иванович. Командир дивизиона, зная старшего мичмана как старого опытного и ответственного моряка, особо не разозлился, мало ли чего бывает, а только дал команду командиру группы спецтрюмных выяснить, что со старшиной, и в обеденное построение доложить.

Старший лейтенант Серега Бузичкин, еще в субботу утром наводивший вместе с Петровым порядок в насосных реакторного отсека, тоже не проявил сильного беспокойства по поводу отсутствия своего старшины и решил его поисками не заниматься, благо Петров был человеком серьезным, пьющим в меру и вообще ценящим свою репутацию. Но на обеденном построении старший мичман тоже не появился. Так как на носу была проверка инспекцией по ядерной безопасности во главе с внушающим ужас адмиралом Бисовкой, отсутствие одной из ключевых персон попадающего под проверку реакторного отсека было замечено уже командиром. Командир в коротком, но емком выступлении, объяснил всем, куда мы катимся, и отдал боевой приказ разыскать прогульщика и предоставить его ему лично, в любом состоянии.

Механик, получив ощутимый нагоняй, вставил по полной комдиву раз и Бузичкину, после чего Бузичкин уже в приватной беседе выслушал от комдива раз все предыдущие нагоняи в незамысловатом рабоче-крестьянском варианте, после чего командиру отсека не осталось ничего, кроме как нахлобучить фуражку и лично отправиться к Петрову домой.

Старшина жил в старой девятиэтажке у поста ВАИ, которая была одним из двух «небоскребов» поселка. Доковыляв до седьмого этажа по лестнице и чертыхаясь по поводу «мертвого» лифта, Бузичкин дома никого не застал. Послонявшись около подъезда минут сорок в надежде что-либо сам Петров, либо его жена появятся откуда-нибудь, Сергей плюнул и отправился обратно на корабль, справедливо полагая, что уж вечером кто-нибудь из Петровых дома будет. На корабле механик, угрюмо выслушав доклад старлея, приказал вечером кровь из носу добыть старшину и утром без него в строй не становиться. Бузичкин откозырял и отправился заниматься отсеком.

На вечернем докладе в центральном посту командир вновь вспомнил о Петрове, снова прошелся по всей БЧ-5, вскрыл все недостатки электромеханической боевой части и закончил традиционной констатацией того, что все механики не простые раздолбаи, а военнослужащие-вредители, и по ним плачет 37-й год, ссылка, каторга и расстрел на корне пирса. Завершив на этой жизнеутверждающей ноте доклад, командир удовлетворенно отправился в каюту спать, а все остальные, воодушевленные начальством, побрели по домам.

Бузичкин снова отправился к Петрову и на этот раз застал в квартире жену старшины. На вопрос о муже она недовольно скривилась и с совершенно безразличным видом заявила, что не видела его с субботы и по большому счету видеть не хочет, и где он — ее абсолютно не интересует. Бузичкин пытался расспросить поподробнее, где его можно поискать, но супруга мичмана решительно захлопнула дверь и больше на звонки не открывала. Выходя из дома, старлей вдруг припомнил, что в последнее время Петров, не отличавшийся говорливостью, несколько раз как-то тоскливо отзывался о доме и часто оставался на корабле гораздо дольше обычного. Мысль мелькнула и ушла, и Бузичкин побрел домой, справедливо полагая, что какие-то семейные неурядицы Петрова вылились, скорее всего, в банальный запой, и хотя это было для его старшины нехарактерно, но не исключалось ввиду сложившихся обстоятельств. Побродив для очистки совести по поселку и пораспрашивая о Петрове у встречных знакомых, Бузичкин ничего не выяснил и ушел домой спать.

На утреннем построении тема старшины отсека встала уже ребром. Доклад командира отсека о проведенном расследовании поднял командира на дыбы, вследствие чего почти вся офицерско-мичманская составляющая БЧ-5 во главе с комдивом раз ринулась в поселок искать исчезнувшего старшего мичмана.

Жена Петрова работала в поселковой администрации, и когда к ней за информацией прибыл уже старший офицер с довольно серьезным лицом, была вынуждена нехотя признать, что у них в семье уже давно все неладно и что она собралась уходить от мужа, а он был против. В субботу они очень сильно повздорили, она высказала ему все в лицо, и он ушел, хлопнув дверью. С тех пор она его не видела. Как оказалось потом, его после субботы в поселке не видел никто.

Так как дело прияло уже серьезный оборот, командир доложил по всем инстанциям, и в поселке начал раскручиваться маховик поиска пропавшего мичмана. На корабле остался минимум людей, а все свободные офицеры и мичманы рыскали по всем старым знакомым Петрова в надежде его найти. Комендантские патрули обшаривали все закоулки городка, известные «пьяные» квартиры и общаги, подвалы и гаражи. Мичмана нигде не было.

Петрова нашли в среду в обед. Случайно. Он висел за стеной своей квартиры на заброшенной, заваленной мусором и грязью, неосвещенной пожарной лестнице, которой издавна никто не пользовался. Висел он там с субботы, и так бы и висел еще незнамо сколько, если бы не их ленивый сосед, собравшийся по привычке выкинуть пакет с мусором, не выходя из дома. Чертыхаясь и спотыкаясь на темных ступеньках, он просто уперся носом в уже распухшее тело Петрова, висевшее во мраке площадки с запиской в руках. Что было в той записке, мы так и не узнали, да и не надо было, наверное, знать, но позже стало известно, что писал он ее, да и смерть принял, совершенно трезвым, а значит, вполне обдуманно. Что там случилось в семье мичмана, двадцать лет прожившего с женой, вырастившего двух детей, сходившего в два десятка боевых походов, было непонятно, да и разбираться в этом уже никому не было нужно. Потом поговаривали, правда, что жена его закрутила очень серьезный роман с кем-то в администрации, но сама она с детьми вскоре покинула поселок, не оставив о себе никаких сведений.

Через два дня после этих печальных событий меня вызвал в каюту командир.

— Садись, Павел, разговор есть.

Я сел на диван. Командир сидел за своим столом, нервно крутя ручку в руках.

— Ну что, Паша. Такое дело. Короче, надо Петрова домой везти. Извини, но я кандидатуры лучше тебя не вижу.

Я обреченно молчал. Отказываться, судя по тону командира, смысла не имело, а радоваться было совершенно нечему.

— Что молчишь, Белов?

Окончательно поняв, что обречен на этот «подвиг», я начал уже более практически смотреть на поставленную передо мной задачу.

— Александр Иванович, мне только доставить… груз 200, или еще?..

— Именно или, Паша, именно или. Сопроводить цинковый ящик сможет любой. Понимаешь. Старший мичман, заслуженный подводник, целые две боевые награды. А его по закону должны хоронить. Самоубийц не хоронят с воинскими ритуалами. А он заслужил. Не смертью своей, конечно, а всем, что до нее было. Надо все по-людски сделать, чтобы нам стыдно не было, и его родственники увидели, что для нас он не просто галочка был. Да ведь и мы сами недоглядели-то по большому счету. Сделай так, чтобы хоть это было красиво. А там в свидетельстве о смерти сам понимаешь, что написано. Обойти надо, закон этот, будь он проклят.

Мы оба помолчали пару минут.

— Товарищ командир, когда надо выезжать? И куда?

— Послезавтра. Московская область. Кажется Дубна.

— Ясно. Разрешите идти.

Командир махнул рукой.

— Сядь. Еще не все. Я тебе в помощь даю мичмана Рябуху, и еще одного. Зама.

Я несколько оторопел. Нашим замполитом на тот момент был здоровенный и великовозрастный капитан 1 ранга Балабурда, которого командир называл «динозавром коммунистических времен» и ни во что не ставил, на что зам, к всеобщему удивлению, внимания не обращал совершенно, так как был увлечен подготовкой к скорой демобилизации.

— Не удивляйся. Знаю, ты со своими каплейскими погонами и сам многое сможешь, но тяжелая артиллерия тебе не помешает. А заму я дам команду тебя слушаться во всем и не мешать, а только помогать. Ты занимайся делом, а он пускай на себя родных возьмет, это его хлеб, в конце концов. Деньги из корабельной кассы дам. Пораскинь, что еще надо, и собирайся. Да, помощник документы на груз 200 уже подготовил, а дивизия помогла с бронью на билеты. В аэропорту выкупите сразу перед вылетом. Иди, работай. Какие проблемы — сразу ко мне!

Первым делом я отправился к старпому и, объяснив диспозицию, проштамповал гербовой печатью и угловым штампом части десятка полтора чистых листов. Старпом очень неодобрительно взирал на это действо, но возражать не стал. Он прекрасно понимал, что это только на своем корабле я мог спокойно заскочить к нему в соседнюю каюту и быстренько соорудить любой официальный документ, а там, далеко на юге, на бескрайних просторах родины, документ с гербовой печатью воспринимается гораздо более серьезней.

В каюте я долго сидел перед пишущей машинкой и думал, что бы такое соорудить, чтобы обстоятельства ухода Петрова из жизни не стали широко известны в его родном городе, а особенно местному военному комиссариату, который и заведовал всеми воинскими похоронными ритуалами. В конце концов, я решил, что, во-первых, наша служба довольно сильно покрыта туманом, а для сухопутных начальников тем паче, а во-вторых, количество секретных, страшно секретных и ужасающе секретных директив и приказов в наших Вооруженных силах таково, что, наверное, нет такого человека, который бы знал хотя бы половину из них. После чего под стук пишущей машинки у меня родился документ такого содержания:

Снабдив эту филькину грамоту положенными входящими и исходящими номерами, на ее основании пришлось соорудить еще один «документ».

Сотворив еще один шедевр крючкотворства, я все же не решился нести его командиру на подпись, а сам быстренько изобразил начальственные завитушки. Расчет был прост и незамысловат. В небольшом городке, на окраине Московской области, мало кто мог знать, что командир группы — это просто инженер-механик. А масса непонятных и таинственных директив вкупе с внушающей уважение аббревиатурой ФСК — самая банальная выдумка, рассчитанная на провинциальное наивное и простодушное доверие ко всякого рода гербовым документам и громким названиям, к тому же подтвержденным печатями и необычной для средней полосы военно-морской формой.

Потом был общий инструктаж, где командир поставил всей тройке задачу, определил полномочия и расставил приоритеты. В свою очередь я попросил всех быть при белых рубашках и вообще внешне соответствовать принадлежности к военно-морской элите. Дома жена обозвала меня «самым главным, куда пошлют», поворчала и, как положено, смирившись, начала делать заказы на мелкие покупки в Москве. Весь следующий день прошел в организационной суете, в процессе которой я смог при помощи командира прямо с корабля позвонить в Дубну брату Петрова, которому отправляли телеграмму о его смерти, и попросить того никому об обстоятельствах смерти брата не рассказывать, а отвечать просто: погиб при исполнении. Наутро послезавтра мы тронулись в путь. Самолет был вечером. Мы с Балабурдой отправились в аэропорт на машине только тогда, когда получили известие из Полярного, что Бодрых загрузил груз 200 на дивизионный «КамАЗ» и выехал в аэропорт. Там мы встретились. Без особых проблем сдав цинк в багаж, мы прокоротали оставшиеся до вылета часы в здании аэровокзала в разговорах. Балабурду более всего возмущало полное игнорирование женой Петрова всего, связанного с мужем. Она, конечно, поплакала, когда он нанес ей визит, но ни лететь, ни как-то принять участие в организации похорон бывшего мужа не пожелала. Что там между ними случилось, мы не знали, но единодушно решили, что это не по-людски и жизнь ее за это еще накажет.

Самолет взлетел по расписанию и через час приземлился в Шереметьево-1, где нас встречали два родных брата Петрова с грузовым кунгом. Один брат был старшим, другой младшим, и оба очень походили на Петрова, только старший был погрузнее, а младший, наоборот, более худощав. Были они немногословны, да и какие могут быть разговоры, когда встречаешь запаянный гроб с телом брата. Ехали долго. Стояла ранняя осень, дороги уже подмораживало, и по обочинам на траве белела замерзшая влага. В самом начале пути я отдал им свидетельство о смерти и обрисовал братьям создавшуюся ситуацию с похоронами, а точнее, с похоронами военнослужащих-самоубийц, как бы это больно для них ни звучало, и попросил в принципе только об одном. Сделать так, чтобы никто не узнал об истинной причине смерти их брата, минимум до похорон, и чтобы у меня под рукой всегда была машина. В свою очередь старший из братьев рассказал, что он договорился и в военкомате, и на кладбище о месте на воинском кладбище, и везде ждут только документы, свидетельствующие о смерти. О причинах смерти брата старший Петров, как я их и просил по телефону, предусмотрительно ничего и нигде не говорил. Я заверил их в абсолютной правильности их действий и пообещал, что все остальное я беру на себя и все будет как надо. Да и не мог я сказать ничего другого. Потом братья переглянулись и достали из-под скамьи портфель. Там оказалась пара бутылок водки и незамысловатая закуска. Предложение помянуть брата я и Рябуха приняли сразу, невзирая на укоризненные взгляды зама, так как и отказываться было невежливо, да и в кунге было не особо жарко. Видимо, потом замполиту стало тоже несколько холодновато, потому что к откупориванию второй он уже «оттаял» и с видимым удовольствием принял от старшего Петрова стакан.

Въехав в ночной город, мы сразу свернули к моргу, где через минут пятнадцать мелких формальностей гроб приняли на хранение. Разместили нас в стареньком двухэтажном доме у младшего брата. Там нас уже давно ждали и сразу усадили за стол. За этим очень поздним ужином мы выпили еще под жареную картошечку и окончательно распределили роли на завтра. Мичман Рябуха оставался с утра дома, так как никакой реальной помощи на данном этапе оказать не мог. Я выделил ему часть средств, бывших у меня, и дал команду помочь женщинам в закупке продуктов на поминки. Я и Балабурда на машине младшего брата отправлялись по маршруту: комендатура — агентство по ритуальным услугам — кладбище. На этом планирование закончилось, и мы, перекурив, улеглись спать.

Проснулся я от голоса Рябухи. Он вовсю обсуждал с какими-то женщинами перечень продуктов, необходимых для поминок, причем проявляя недюжинные познания в части православных традиций поминального застолья. Наскоро перекусив, мы с Балабурдой загрузились в машину, которая оказалась черной «Волгой», что было очень кстати, и отправились в комендатуру.

Если говорить откровенно, то комендатурой гарнизона то место, куда нас привез младший Петров, назвать было трудно. Каморка какая-то. И сидел в той каморке немолодого возраста майор с танковыми петличками на воротнике и одутловато-счастливым выражением лица, что свидетельствовало о необременительной и спокойной службе. Майору явно стало не по себе, когда в его кабинетик ввалились два черно-белых офицера, сверкающие золотом погон, а один из них оказался вдобавок ко всему еще и «полковником». Майор вскочил, застегивая мундир, но Балабурда молча и как-то по-барски остановил его движением руки и, вальяжно поднеся руку к козырьку, громоподобно представился:

— Капитан 1 ранга Балабурда!

И повернувшись ко мне, уже более спокойно сказал:

— Белов, приступайте!

Наш план на этом и строился. Внешне каперанг был очень впечатляющей фигурой. Высокий, монументальный, с чапаевскими усами, зам был очень импозантен и обладал именно тем чисто флотским шиком, который недоступен сухопутным офицерам, но в разговоре был неубедителен, по-стариковски мог сползти с нужной темы на рыбалку и огородничество и просто на ненужный и беззаботный треп. Поэтому мы, справедливо полагая, что военкомом этого небольшого городка может быть максимум подполковник, договорились, что зам сначала ослепит того погонами и рыком, а потом передаст слово мне. Так и вышло. Пока майор судорожно приводил себя в порядок, я, сделав шаг вперед из-за широкой спины зама, спокойно вытащил из папки лист бумаги и, стараясь, чтобы голос был с металлом, зачитал мной же выдуманное отношение. Затем протянул его майору.

— Товарищ майор, прошу ознакомиться!

Майор, наконец нашедший щелочку для того, чтобы вставить хоть слово, торопливо представился:

— Майор Брусанов, комендант… этого… гарнизона. А вы…

Балабурда грозно взглянул на майора. Тот понял оплошность и, взяв протянутую ему бумагу, начал читать. По наморщившемуся лбу коменданта сразу стало понятно, что таких бумаг ему встречать еще не доводилось.

— Товарищ полковник, а…

Балабурда раздул усы.

— Товарищ капитан первого ранга! Не забывайтесь, товарищ майор!

Комендант прокашлялся.

— Товарищ капитан 1 ранга, а вы…

Балабурда снова обжег его взглядом, по которому я понял, что если не возьму инициативу на себя, то через минуту замполит расслабится и начнет просить. Этого допустить было нельзя, и я перешел в наступление.

— Товарищ майор, какие будут вопросы по содержанию отношения?

Майор как-то по-стариковски пожал плечами.

— Да уже никаких… Собственно, я бы хотел иметь свой экземпляр, и…

Я снова немного по-хамски перебил коменданта:

— Комендатуры не числятся в списке Указа Совета министров. Если очень надо, можете просто переписать. А у нас сроки поджимают. Необходима бумага на кладбище и оркестр с почетным караулом. Есть указание похороны провести завтра.

Комендант, кажется, ожидал чего-то более серьезного, потому что явно внутренне расслабился и сел за стол, жестом пригласив садиться и нас.

— Садитесь, товарищи офицеры. Ну, с кладбищем проблем нет. Давайте свидетельство о смерти, я сейчас заполню.

Я протянул ему свою справку. Но после первой бумаги шок у майора прошел, и он как-то уже довольно спокойно прочитал мою галиматью, после чего, чуть понизив голос, все же спросил:

— Он у вас того. Облученный что-ли? Или как?

Я, внутренне понимая, что говорю неправильные и гадкие вещи, все же коротко и многозначительно ответил:

— Все нормально. Тело в закрытом цинково-свинцовом гробу. Можно ничего не бояться. Люди не пострадают. Средства спецзащиты задействовать не будем. Это излишне. Радиационная обстановка в норме.

Майор явно облегченно вздохнул и, вынув пачку талмудов из стола, начал, шевеля губами, что-то писать. Оформлял бумаги он минут десять, которые мы провели в тишине, и только Балабурда тяжело вздыхал, листая какой-то военно-патриотический журнал. Тем временем майор переписал с моих «документов» необходимые данные, проштамповал наши командировочные, оставив открытой дату убытия. Потом снял трубку телефона.

— Алло, Григорьич, это ты? Слушай внимательно, сейчас приедут моряки, значится, оформишь все по полной. Место в воинских рядах. Хорошее. У них обычных документов нет. Нет, я сказал, этого. Они тебе покажут документ. Нет! Это особый случай! Товарищ погиб при исполнении. Слушай сюда и не верещи! Все остальное я потом тебе лично объясню. У товарищей завтра похороны. Напряги своих с венками и не вздумай драть деньги за рытье. Дороже обойдется. Ну вот и хорошо. Товарищи сейчас подъедут.

Майор положил трубку. Отобрав несколько бумажек, протянул мне.

— Это все на кладбище. Отдадите Виктору Григорьичу, начальнику тамошнему. Все сделают в самом лучшем виде. А вот насчет почетного караула и всего остального. Тут я вам помочь ничем не могу. Кроме военноинженерного училища в городе никаких воинских частей нет. Они на этот случай и выделяют: и оркестр, и караул, и все остальное. А с их начальником у нас отношения. Ну, не очень. Придется вам самим к нему ехать. Если я позвоню, ничего не выделит.

Мы переглянулись с Балабурдой и встали.

— Спасибо, товарищ майор!

Балабурда протянул руку и обменялся рукопожатиями с комендантом. Потом наступила моя очередь прощаться, и пожав ему руку, я поинтересовался, кто по званию начальник училища. Оказалось, что он не генерал, а полковник, Громадин Арсений Иванович. На том мы и расстались.

На кладбище все прошло быстро и гладко. Видимо, комендант в подтексте разговора передал что-то такое, что заставило ритуальную службу принять нас, как проверяющих из министерства. Место под захоронение было уже подобрано, очень достойное. И его уже обрабатывала целая бригада, кромсавшая подмерзшую землю ломами и лопатами. Там же мы заказали и гроб, и венки от семьи, от экипажа, и даже от «Командования Северным флотом». Расплатившись, мы снова нырнули в машину и направились в военно-инженерное училище.

Тут и пригодилась блестящая черная «Волга» младшего Петрова. Когда наша машина подкатила к воротам училища и из нее вывалился внушающий уважение одним своим видом капитан 1 ранга, а потом еще один военно-морской офицер, то даже сквозь стекла КПП было видно, как вся дежурная служба начала поправлять форму. Когда Балабурда возник в двери, послышалась громкая и по-настоящему, а не по-флотски строевая команда «Смирно!».

Балабурда, лениво поднеся руку к козырьку, милостиво отреагировал:

— Вольно. Начальник училища в расположении?

Дежурный по КПП, старшина 4-го курса, четко отрапортовал:

— Так точно, товарищ полковник!

Замполит хищно улыбнулся, что было ему несвойственно, и с неприкрытой издевкой заметил:

— Капитан первого ранга, юноша! Учите воинские звания! Доложите, что к нему капитан 1 ранга Балабурда и капитан-лейтенант Белов! Выполнять!

Судя по резвости исполнения команды, каперанги были здесь не очень частые гости. Уже через несколько минут за нами примчался прапорщик с красной повязкой на рукаве и, робко представившись, попросил следовать за ним. Миновав большой плац, мы вошли в штаб училища и, двигаясь по коридорам в направлении кабинета начальника, ловили на себе удивленнозаинтересованные взгляды офицеров и курсантов, снующих по коридорам. И когда, наконец, добрались и вошли в кабинет, я сразу понял, что моя миссия тут будет чисто техническая, а все остальное сделает Балабурда. Дело в том, что, несмотря на фамилию Громадин, начальник училища был очень невысок, если не сказать просто мелок. Когда он здоровался с замполитом, я заметил, что он практически вдвое меньше того и сильно задирает голову, чтобы рассмотреть за усами Балабурды его лицо. Тут было, конечно, опасение, что, как правило, невысокие люди, достигшие определенных высот в карьере, очень комплексуют по поводу своего роста, что выражается в их непомерном бонапартизме, но при взгляде на плотоядно улыбающегося зама, я сразу понял, что это не тот случай.

Сразу стало заметно, что полковник Громадин с первых минут стал чувствовать себя довольно неловко рядом с моим огромным каперангом и, пригласив нас садиться, сразу нырнул на свое место за огромнейшим письменным столом, словно ища за ним защиты. И тут Балабурда включил весь свой богатый замполитовский опыт. Его словно прорвало. У меня вообще создалось впечатление, что зам только и ждал появления на горизонте кого-то, равного себе по званию. Я только молча протянул бумаги, которые полковник машинально прочитал, и так же машинально нажав на кнопку селектора, кого-то вызвал. А зам все вещал. И про подледные походы, и про проклятое НАТО, и про героику будней подводников-североморцев, короче, про все тяготы и лишения воинской службы на страже заполярных рубежей.

Тем временем в дверь постучали, и на пороге возник капитан, который доложился о прибытии. Полковник ненадолго вернулся на землю и отдал приказание:

— Так, Сергеев, вот, ступайте с капитан-лейтенантом и решите все вопросы: оркестр, караул и все прочее. Потом доложите.

Капитан, который был намного старше меня, ответил «Есть!», и мы вышли в коридор. За то, что Балабурда скажет лишнее, я не опасался, так как мы все обговорили заранее, а за остальное я не боялся, поняв, что полковник Громадин теперь надолго запомнит каперангов с Северного флота.

Капитан оказался очень достойным человеком, и отведя меня в свой кабинет, быстро и деловито начал решать по телефону наш вопрос. Уже через пятнадцать минут я понял, что ритуал похорон у них отработан и мне даже не надо напрягаться. Сверившись с картой города и отметив дом Петровых, он быстро обрисовал маршрут движения похоронной процессии, время прибытия оркестра и караула. Затем поинтересовался количеством наград у покойного и, записав их число, спросил:

— Мичман-то ваш как погиб? В море?

Мне снова стало стыдно, и я постарался ответить коротко, как, сам не подозревая того, подсказал нам комендант.

— Погиб при исполнении. Большего сказать не могу. Сам понимаешь, секретность.

Капитан качнул головой.

— Да и не надо. Понятно все. Не волнуйся, каплей, все будет нормально.

Потом мы снова пошли к начальнику училища, доложиться. Там мы застали картину полного разложения старших офицеров. Расстегнутые и раскрасневшиеся, они сидели уже не за столом, а за журнальным столиком, да и стоящая на нем бутылка коньяка говорила сама за себя. Последние слова, которые я уловил из уст зама, заходя в кабинет, касались рыбалки, и я понял, что мы здесь еще задержимся. Так оно и вышло. Рассеянно выслушав наши доклады, начальники как-то единодушно попросили подождать еще минут сорок, естественно, не в кабинете, а где-нибудь снаружи. Выйдя из кабинета, капитан констатировал, что «старик что-то расслабился», и позвал меня обратно к себе. Там я, уже не смущаясь, вытащил из портфеля бутылку и предложил помянуть покойного, да и за содружество родов войск тоже пригубить. Капитан не отказался, и, заперев дверь, быстренько достал из сейфа два стакана.

Через час мы покинули училище, причем начальник провожал нас до самого КПП, а капитан подарил мне пехотную флягу с чудесным домашним напитком на основе меда, березовых почек и еще черт знает чего, который творил сам в свободное от службы время у себя на даче. Младший Петров, успевший выспаться в машине, с удивлением наблюдал за нашими проводами, а когда мы забрались в машину, понюхав воздух, сразу констатировал присутствие коньячного и водочного аромата. Приехав домой, мы застали там Рябуху в фартуке, окруженного женщинами и руководившего приготовлением пищи.

Собрав членов семьи за общим столом, мы пообедали, в процессе чего я подробно рассказал о проделанном и о планах на завтрашний день.

А назавтра были похороны. Курсанты оказались на высоте. В училище даже нашелся Военно-морской флаг СССР, который потом на кладбище склонили над могилой. Процессия растянулась на добрую сотню метров, и курсанты чеканили шаг, неся красные шелковые подушечки с медалями, а оркестр пронзительно выдувал из меди похоронные мелодии. Были залпы из карабинов на кладбище и слезы престарелой матери Петрова, которой братья так и не решились сказать о настоящей причине смерти сына. Были чисто русские поминки, на которых кто-то чуть не подрался, а комендант, самолично прибывший проконтролировать весь процесс и пропотевший за несколько часов в новенькой парадной форме, произнес проникновенный тост за героических подводников. Была куча подвыпивших родственников, которые говорили много хороших слов и стремились чокнуться с нами во что бы то ни стало. А еще, в самом конце, была мама старшего мичмана Петрова, старенькая, сухонькая и очень аккуратная старушка с глубокими и усталыми глазами, которая подошла к нам и, поклонившись, сказала: «Спасибо, мальчики».

Конечно, закон есть закон. И его надо соблюдать. Но всем. И если стреляющихся проворовавшихся генералов хоронят, как полководцев, выигравших не одну битву, то почему закон не может позволить красиво проводить в последний путь простого и честного мичмана, прослужившего не одно десятилетие и ушедшего из жизни только по собственной слабости или, может, наоборот, благодаря силе воли.

Награда нашла героя…

Командир третьего дивизиона электромеханической боевой части ракетного подводного крейсера «К-…» капитан 3 ранга Бобков Роман страшно, до зубной боли, хотел уволиться в запас. Все этапы подготовительной деятельности к такому событию были уже пройдены. Начиная от безответных рапортов на имя всех командиров и начальников, и кончая выговорами и истериками своего флагманского механика и командира дивизии. Наконец, удостоверившись, что офицер настроен серьезно, от него отстали, подписали все рапорты и отправили в штаб флота представление на увольнение в запас. Оставалось ему теперь только одно — ждать и ждать. По опыту предыдущих поколений — долго. Месяца три-четыре. Поэтому Роман сразу согласился на предложение родного командира остаться старшим с матросами на время экипажного отпуска. Просидеть, особо ничем себя не утруждая, март, апрель и май, а затем с чистой совестью убыть в последний положенный отпуск перед увольнением в запас. Пусть даже к этому времени тебя уволили. Положено отгулять — так отгуляю! А летом отдыхать все же лучше.

Офицеры и мичманы во главе с командиром получили отпускные и в течение одного дня растворились на бескрайних просторах страны на целых три месяца. А Бобков впрягся в ежедневную служебную рутину. Роман был офицером исполнительным и дисциплинированным. Проверял вахты, определял матросов в наряды и ходил на всевозможные доклады к командиру дивизии. Все катилось по проторенной дорожке, претензий со стороны командования не было, дата возвращения экипажа неумолимо приближалась.

Как-то утром Романа совершенно неожиданно и в неурочное время вызвал командир дивизии. Тот, естественно, на крыльях прилетел в штаб, поправил форму и постучался в дверь адмирала. Комдив сидел за рабочим столом и просматривал какие-то бумаги.

— Товарищ адмирал! Капитан 3 ранга Бобков по вашему приказанию прибыл!

Адмирал оторвал взор от стола.

— А, Бобков! Проходи, садись.

Роман подошел и аккуратно присел на краешек стула. Адмирал помолчал, покусал губу и начал говорить:

— Понимаешь, Бобков, интересная ситуация сложилась. Ваша последняя автономка оказалась очень удачной. Это наши стратеги в Москве так решили. Отчеты полистали и чуть не описались от восторга. Ну и спустили на флот целеуказание наградить троих офицеров орденами. «Звездами шерифа». На выбор командира корабля. Сам понимаешь, ты сейчас самый главный начальник в экипаже, а представления на ордена надо уже завтра на флот отправить. Решай, кого, печатай, завтра с утра мне на подпись. Вопросы есть?

Роман осознал, что попал в капкан. Созвониться с командиром нереально. Он то ли в Питере, то ли у матери в Крыму. Определишь награждаемых сам, а вдруг ошибешься? Потом командир при полном расчете с частью все припомнит. Адмирала Роман тоже понимал. У того с командиром сложились непростые отношения, и адмирал, судя по всему, назначать награждаемых своим приказом не хотел, чтобы избежать очередного конфликта с командиром корабля. Мол, не посоветовались, наградили кого попало. А здесь живой врио командира, целый капитан 3 ранга, пусть выполняет. А как — его забота.

Бобков все же попытался возразить комдиву, но тот сурово поставил его на место и приказал выполнять, а не разговаривать. Половину оставшегося дня озабоченный офицер пытался разыскать своего командира по всем явочным телефонам. Пустой номер. То ли командир до смерти заинструктировал родственников о полном молчании, то ли его действительно нигде не было, но к вечеру Роман все же наконец осознал, что этот обзвон — просто бесполезная трата денег и «награждать» народ придется именно ему. Вернувшись в часть, он забрал бланки представлений, пишущую машинку и заперся в кабинете командира. Задача предстояла весьма нелегкая. Кого представлять? Около часа Роман ломал голову над списком экипажа, подсчитывал, у кого больше всего благодарностей за последний год, кто отличился в последнем походе, но к окончательному выводу так и не пришел. В пепельнице дымилось уже с дюжину окурков, когда почти уволенного в запас Романа осенило. Чего голову ломать?! И застучали клавиши пишущей машинки. Первое представление на орден «За службу в Вооруженных силах III степени» Роман оформил на самого командира. Второе после недолгих колебаний — на замполита. Третье собрался на старпома, но вовремя затормозил. Старпом после отпуска уходил в Питер на классы, значит, награда уйдет из экипажа. Это недопустимо. Перебрав еще раз всех офицеров, Роман подумал: а почему бы не я? За плечами двенадцать лет на лодках, тринадцать дальних походов, а на груди только три юбилейные медали в два ряда. Несправедливо! Да и кто осудит? По нынешним-то временам, когда награждают неохотно и в основном «мохнатых» или по разнарядке. Вперед! И капитан 3 ранга Бобков Р. А. добросовестно оформил третье представление на себя, без каких-либо угрызений совести.

Утром следующего дня Роман понес бумаги на подпись командиру дивизии. Адмирал осмотрел документы, хмыкнул при виде его фамилии, но подписал все три, сопроводив это фразой:

— Все равно никому и ничего не дадут. Им главное отписать.

Потом Роман сдал бумаги в отдел кадров, их засекретили, и больше он их не видел. Снова потекли дни и дела, за которыми Роман совершенно забыл о недолгих мучениях по поводу наград и всего остального, с этим связанного. Поэтому, когда экипаж вернулся из отпуска, он даже забыл рассказать своему начальнику об отправленных бумагах. Потом и самого Романа оформили в отпуск, и он уехал готовить почву для будущей гражданской жизни.

Через три месяца почти гражданский офицер вернулся в родной гарнизон для окончательного расчета с Вооруженными силами. О том, что приказ о его увольнении уже пришел, он знал. Недаром звонил каждую неделю в отдел кадров флота. Дело оставалось за малым — подписать обходной, собрать бумаги, получить деньги и — в путь! В части командир встретил Бобкова с иронической ухмылкой:

— Здорово, герой! Вовремя вернулся. Пошли на дивизионное построение. Орден тебе вручать будут. Ты, прям, как чуял, сегодня на службу вышел. Я уж за тобой вечером посылать собрался. Да ребята предупредили, что ты с утра будешь.

Изумленный неожиданным сообщением, офицер замялся и сразу не нашел, что сказать. Потом, немного переварив услышанное, робко спросил командира:

— Товарищ командир! А как же вы и зам? Я же три представления подавал!

Тот беззлобно хмыкнул:

— Награда нашла одного героя! Да ты не кукожься, меня все равно бы не наградили. А замполиту награды ни к чему, он до сих пор воду в гальюне смывать боится. На педаль ногой жмет и лицо прикрывает. Только, конечно, предупредить бы надо было меня, а то как серпом по яйцам. Меня комдив вызывает и говорит: вас, товарищ капитан первого ранга, нашли недостойным для награды, а вот ваш офицер Бобков — фигура героическая. Он воду льет, а я ни хрена не пойму, о чем речь идет! Ладно, пошли! С тебя стакан, отставник!

На построении командир дивизии произнес традиционный монолог об ответственности, дисциплине и т. д. и т. п. Поставил задачи на ближайшие недели и перешел к главному. Бобкова вызвали из строя, и под рукоплескания всего строя дивизии вручили большую и блестящую «звезду шерифа» за «.добросовестное и инициативное выполнение приказа Родины…».

Вечером мы теплой компанией обмывали орден. Под шило и непритязательную закуску Роман рассказал, в общем-то, чисто военную историю о его награждении. Отдел кадров дивизии отфутболил представления в отдел кадров флотилии. По нынешним временам награды — штука редкая, и документы особо тщательно изучались самым высоким местным командованием. В итоге замполит из претендентов на получение награды выбыл. Начпо флотилии припомнил все огрехи своего подчиненного и решил, что тот идейно слабо подкован для такого отличия. Плюс ко всему прочему у самого начпо этого ордена не было. Ну и задавила жаба начальника, и все тут! Фамилия же Бобков никому ничего не говорила. Какой-то капитан 3 ранга? Ну и шут с ним! Дальше по инстанции уехали уже два представления. Штаб Северного флота тоже творчески подошел к определению достойных. Командующий вычеркнул фамилию командира. Что за нахальство! Награждать моих подчиненных через мою голову! Хрен вам! Но все же приказ-то из самой Москвы. Кого-то надо оставить. А что это за Бобков? Его кто-нибудь знает? Вот пускай его и награждают! Если захотят. И в Москву полетели документы только на одного Романа. А там уже, не глядя ни на должность, ни на ранг, их внесли в общие списки, подшили и поднесли министру обороны на подпись. Тот и подмахнул, не глядя. Не барское это дело бумажки перебирать. Клерков достаточно. И полетел приказ министра вместе с орденом обратно. И долетел аккурат к возвращению Романа из его последнего военного отпуска.

Вот так и в мирное время награды находят героев.

Получить «майора»…

Звание для военного — что шуба для женщины. Волнительно, из толпы выделяет, да и самозначимость. Понимать надо. В этом женский пол и военнослужащие схожи, словно две капли воды. И взгляд адмирала, искоса поглядывающего на свой «паукастый» погон, ничем не отличается от взора дамы, ласкающей глазами соболиное манто на своих оголенных плечах. А ожидание старлеем каплейских погон сродни походу молоденькой девушки в магазин для выбора нового наряда на ближайшее будущее. Поэтому никогда не верьте военным, говорящим, что им по барабану звездочки на погонах. Пусть даже на самом донышке души, но у каждого потаенное желание пришить новые погоны к мундиру есть всегда. Да и плох тот матрос, который хоть раз в жизни не мечтал командовать кораблем. Сказать, что меня миновала сия чаша, — значит не сказать ничего. Я, как и любой зеленый лейтенант, обливался холодным потом, ожидая приказа о присвоении очередного воинского звания — старлея. Вдруг не дадут, вдруг не дадут! В то время звание могли и задержать. Гульнул неаккуратно и некстати или на самостоятельное управление не сдал, мало ли. Не то что в нынешние времена.

Увеличение звезд на погонах — это не количественное, а качественное изменение. Ты переходишь с одного уровня на другой, более высокий и более престижный. Старшего лейтенанта уже не погонишь пинком в выходной день развлекать матросов походом в Дом офицеров на очередную премьеру киношедевра «Ленин в 1918 году», старлея надо попросить. Начальственный рык тоже не исключен, но нежелателен. Офицер уже подрос, может обидеться и напакостить, да еще и со знанием дела. И интонации становятся другими. Более ласковыми и взвешенными, хотя до полного уважения еще очень далеко. Звание капитан-лейтенант вводит тебя уже в золотой фонд. Благородный каплей с зачатками седины на висках — надежа командования и костяк флота. Само звание капитан-лейтенанта подразумевает, что ты прослужил минимум четыре года, море знаешь не понаслышке и клаустрофобией не страдаешь. Получить четыре малюсенькие звездочки — значит осознать, что ты состоялся как офицер. А вот дальше у всех по-разному. Люксы неумолимо и поступательно растут в званиях. Их и учили стремиться к адмиральским звездам. С механиками сложнее. Должностей на всех не хватает. Да и не все хотят. Но в принципе стать командиром дивизиона не трудно. Изъяви желание — и рано или поздно тебя назначат. Не хочешь — служи спокойно управленцем и командиром группы, и никто никогда не кольнет тебя этим фактом. «Пятнадцатилетние капитаны» — хребет корабля, его ум, опыт и опора. Любой командир, даже самый глупый и недалекий, дорожит такими офицерами, ценит их и прощает некоторые «старческие» наклонности, зная, что замену им в море сыскать трудно, а порой и невозможно.

В свое время мои начальники говорили, что я подаю большие надежды. Рано назначили управленцем, хотя, на мой взгляд, я еще не соответствовал этой должности. Знаний маловато было и опыта никакого. Потом пообтерся, «железные» зубы нажил, все было. Мой второй механик Валерьяныч очень настойчиво пихал меня в комдивы раз. Я едва не поддался его напору, но вовремя затормозил. Ответственности я никогда не боялся, но посчитал себя еще не готовым положить на плечи такое гигантское хозяйство. Шутка ли: два реактора, турбины, считай полкорабля. Не хотелось беспомощно краснеть, встань вопрос о том, чего ты не знаешь. В моих честолюбивых планах должность командира дивизиона стояла на шестом-седьмом году службы. В итоге комдивом стал мой товарищ, каплей Ушаченко, прослуживший на год меньше меня, но менее закомплексованный. Отличный, надо сказать, получился комдив! Как будто им и родился. Время шло. Меня периодически звали то в тот экипаж, то в другой. Я под разными предлогами вежливо отказывался. Хотелось остаться в родном экипаже. Потом уволился в запас Ушаченко, устав служить Родине за спасибо и не подписав навязанные нам контракты. Я остался. Подвел ненормальный оптимизм и глупая вера в здравомыслие государства. После ухода Ушаченко альтернативы мне не оказалось, и с чистым сердцем отпечатав представление на должность командира дивизиона, я уехал в отпуск. На мою беду, на этом этапе службы экипаж сменил командира. Ушел в запас наш каперанг Светляков, пришел другой и притащил за собой целую бригаду. Комдивом я не стал. Мое представление свернули в трубочку и засунули сами знаете куда. Бразды правления первым дивизионом взвалил на себя «майор» Полканов, выдвиженец нового командира и выпускник моего училища одного со мной года. Самое интересное, что немного погодя я даже обрадовался такому обороту. К тому времени на флоте уже не стало матросов с незаконченным высшим образованием, украинцев, белорусов, прибалтов. На флот с его неслабой материальной частью хлынули сельские трактористы с незаконченной восьмилеткой, наркоманы из городских подворотен и закавказцы из далеких аулов, не понимающие русский язык. Служба подводника начала становиться по-настоящему рисковой. Отдаешь приказ с пульта ГЭУ в отсек такому недоделанному турбинисту, а потом сам бежишь через весь корабль его выполнять. Бежишь и думаешь: не дай бог, он уже успел что-нибудь сделать! Пронеси господи! Ведь обязательно не тот насос запустит или не тот щит обесточит. А так недалеко и до. В общем, как в анекдоте: нажал кнопку и вся спина мокрая. Так что особо я расстраиваться не стал. Не сложилось так не сложилось.

С нашим новым командиром кавторангом Владимиром Николаевичем Столыпиным по прозвищу Безбашенный я поладил быстро. Мне всегда удавалось ладить со своими начальниками. Главное — не лизать задницу. Никакого подобострастия и подхалимажа. Просто надо выполнять приказы начальника ответственно, в срок и с умеренным рвением. Разумные приказы в пределах разумной инициативы. От самой примитивной служебной проблемы до доставания семье командира билетов на самолет в летний сезон. Как говорил тот же Владимир Николаевич, служба военного проста: приказали — выполнил — доложил. Ко всему прочему Вова Безбашенный, несмотря на все свои военно-уставные причуды, человеком был честным и справедливо полагал, что именно он лишил меня заслуженных погон. И, судя по всему, чувствовал себя передо мной в долгу. Правда, весьма своеобразно. Все оставшиеся несколько лет под его командованием я исполнял обязанности вместо всех, кого только можно было представить. И врио командира, и вместо помощника рулил, и замполитом полгода ошивался.

Наверное, я неплохо справлялся, потому что уже через год командир предложил мне подготовить представление на присвоение воинского звания капитан 3 ранга на ступень выше занимаемой должности. Существует такое положение, при котором офицер, сидящий на одной и той же должности более семи лет и имеющий хороший послужной список, может, именно может, получить воинское звание выше штатного. В целях поощрения, так сказать. Но все это не обязательно. Как командир решит. И все, кто выше. Проще говоря, как карта ляжет. Но если командир очень сильно возжелает подарить подчиненному новые погоны и сам пройдет все инстанции с бумагами, то результат будет стопроцентно положительным.

Первое представление я отправлял с воодушевлением. Сам печатал на машинке, высунув язык. Старался. Нормальное честолюбие. Командир подписал, проставил печати. Секретчик засекретил и сдал в отдел кадров. Оставалось только ждать. Как правило, ответ приходит месяца через три-четыре. Пока суд да дело, время шло. Мы ходили в море, сдавали задачи и, наконец, ушли в отпуск. После отпуска я первым делом заглянул в отдел кадров. Ни ответа ни привета. Я не расстроился. По опыту старшего поколения я знал, что с первого раза такие вещи проходят редко. Зарядили второе представление. Через полгода я понял, что и на него ответа не будет. Теперь взвился командир. Его такое положение не устраивало. Он свое слово держать привык. На то его и прозвали Безбашенным. Третье представление готовилось под его личным присмотром. Дело было за месяц до автономки, и во время одного из инструктажей в штабе Северного флота командир «пролоббировал» мои бумаги.

После похода из отдела кадров опять не было ни ответа ни привета. Меня успокоили тем, что прошло слишком мало времени и чтобы я с чистым сердцем ехал в санаторий на заслуженный отдых. Надо ли говорить, что и после санатория меня не обрадовали. К тому времени я уже потерял надежду обзавестись майорскими звездочками на погонах. Да и бомбить вышестоящие организации представлениями каждые полгода не хотелось. Попрошайничество какое-то! Да и чувство собственного достоинства имеется в конце концов. Не даете, больше просить не буду! Я смирился и потерял интерес к этому вопросу. А вот командир, напротив, от такой неудачи просто завелся. И прямо перед летним отпуском потребовал от меня новое, четвертое, представление. Заниматься этим мне очень не хотелось. Без толку. Но командир настаивал, а затем банальным образом приказал. Ладно. Я прикупил бутылку коньяка и вручил ее секретчику. Тот отщелкал бумагу, и больше я ее не видел и ее судьбой не интересовался.

Три месяца отпуска пролетели как один день. Мы с семьей вернулся в родимый гарнизон. На следующее утро, как и положено дисциплинированному и ответственному военнослужащему, я облачился в мундир и отбыл на службу. Дорога к пирсам и казармам между семью и восемью часами утра напоминает разлив бурлящей черной реки. Мундиры, мундиры, мундиры. Колыханье фуражек и дым сигарет. Правую руку можно нести наперевес, здороваешься каждые двадцать секунд. Уже через несколько минут около соседнего дома, выскочивший из подъезда мой старый товарищ «майор» Беляш энергично потряся руку, пристроился рядом и поинтересовался:

— Когда приехал?

— Вчера утром.

Беляш попыхтел сигаретой и спросил:

— Так ты ничего не знаешь?

Стало интересно. Что такое я должен был знать?

— Нет. А в чем дело?

— Знаешь, Паша, я и сам толком не в курсе. Знаю только, что с твоей фамилией связан очень грандиозный скандал в отделе кадров флотилии. Обязан предупредить. Прикинь, пока не дошли, откуда ноги растут. Ты там ничего не натворил?

Я крепко призадумался. Грехов за собой я не знал. Все бумажки для личного дела сдавал вовремя. Да и не светился я в штабах. О том, что это может иметь отношение к моим представлениям на звание, у меня и мысли не возникло. Дорога пролетела незаметно, знакомых масса, и меня еще пару раз предупредили о чем-то странном, связанном с моим именем.

В казарме народу было немного. Экипаж возвращался из отпуска не в один день, и многие должны были подъехать через пару дней. Командир тоже. Из начальников присутствовал один старпом по боевому управлению капитан 3 ранга Харакоткин, невысокий пузатенький весельчак.

— Кого я вижу?! Павел Батькович!

Мы обнялись.

— Паша! Первым делом передаю приказ командира: ты снова на неопределенное время замещаешь замполита. Он сидел с матросами и уехал отдыхать позавчера. Три месяца безделья тебе обеспечено. Второе: из дивизии приказали, только появишься — сразу в отдел кадров флотилии. Бегом. Там по поводу тебя какая-то безумная бумага пришла. Иди разбирайся. Я не в курсе.

Тут у меня совсем тяжело стало на сердце. Если старпом не знает. Но на всякий случай я сперва решил заглянуть в свой отдел кадров, в дивизию. Все-таки свои, родные, да и там просиживал штаны один списанный с плавсостава управленец Костя, еще не успевший набраться штабной спеси.

Костя, увидев меня в дверях, залился молодецким хохотом.

— Здравия желаю, товарищ майор! Как отдыхалось? Тебе наши проклятья не икались?

И снова хохотать. Я в полном недоумении.

— Костя, успокойся! Какие проблемы?

А тот надрывается. Тут меня проняло, и я просто заорал на веселящегося каплея:

— Послушай, придурок! Может, объяснишь, в чем дело. Твою мать!

Костя замахал руками.

— Не злись. Слушай сюда.

И он рассказал. Месяца полтора назад из штаба Северного флота вернулось мое последнее представление. Поперек него толстенным красным карандашом была выведена непечатная резолюция начальника отдела кадров флота такого содержания: «Какие долб…ы посылают документы на офицера, когда ему присвоено звание почти год назад! Работнички е… твою… поперек… Вас всех дармоедов пора пе…ть! Разобраться в двухдневный срок и доложить!» И это на совершенно секретном документе. Естественно, все сразу вспотели и началась лихорадочная проверка документов. Сверка всего за последний год. В итоге обнаружилось отсутствие одного документа. Причем он был зарегистрирован, все по правилам: входящий номер, исходящий, а самого документа нет. И содержание его неизвестно. Вот тогда все порядком струхнули. Пропажа совсекрета — большая кака. Одним выговором не обойдется. Отдел кадров флотилии окончательно встал на дыбы, и начался огромный всеобщий обыск всех помещений. И что? На одном из сейфов, под грязной газетой, под цветочным горшком, под ворохом ненужных бумажек и бумазеек документ был найден. Пожелтевший, залитый чаем и водой, но целый и невредимый! Ответственный мичман-кадровик, получив пакет секретных документов, добросовестно их оприходовал, провел по всем спискам и, отдыхая от трудов праведных за стаканом чая, засунул этот приказ хрен знает куда. Не специально. Ошибочка вышла. Не на той бумажке бутерброды разложил. Слава богу, не выбросил потом. Самое-то смешное, что в том приказе звание капитана 3 ранга, кроме меня, было присвоено еще одному каплею. Он служил начхимом в другой дивизии. Как оказалось, за эти девять месяцев, пока наши погоны лежали под грязной газетой, этот самый начхим успел перевестись на Черноморский флот, в Новороссийск, оттуда послать новое представление и доблестно получить еще одного капитана 3 ранга. По второму разу. Не знал бедняга, что он уже «майор». Подстраховался. А я, оказывается, обмайорился еще со второго захода. Вот такие канцелярские дела.

Погоны перед строем экипажа мне вручил командир через пару дней. Он тоже здорово повеселился по поводу всей этой истории. Да и я сам не плакал от обиды. Лучше поздно, чем никогда. Чего другого можно ждать от военной канцелярии?

Мне-то уже все равно. А тем, кто еще носит погоны, хочу сказать: заглядывайте в кадры почаще! Кадры решают все!

Уйти в запас или умереть!

Все когда-нибудь кончается. Служба тоже не исключение. У нас пожизненных офицеров не бывает. Кроме маршалов, естественно. Рано или поздно придет время снять мундир, пересыпать его нафталином и повесить в дальний угол шкафа, чтобы не мозолил глаза. Хорошо, если ты дослужил до упора, получил плешь на затылке, слезящиеся на солнце глаза и хронический геморрой на память о пультовском кресле. Тогда проблем с увольнением в запас у тебя практически не будет. Так, мелочовка. Другая песня, если гражданская жизнь позвала тебя сильно и властно в непрединфарктном возрасте, а в расцвете жизненных и физических сил. Вот тут все и начинается.

Человек, даже если он военнослужащий, существо довольно нежное. Мало ли что, устал или временно умишком тронулся от «тягот и лишений военной службы…». Чего не бывает? Заботливые родители в таком случае дитятко свое в постель укладывают, разными вкусностями пичкают, температурку меряют каждый час, и никакого перенапряжения. Выздоровеешь — а тогда и делом займешься! При батюшке царе так и было. Не ладится, допустим, у офицера что-то в душе, ну раздирают внутренние противоречия: служить — не служить? Его аккуратненько, бац, и в отпуск на год! Езжайте, милый корнет, на воды, в Баден-Баден, попейте минералочки, восстановитесь, подумайте, а уж потом милости просим в родной полк на окончательный расчет. Или обратно на службу. Умные, черт побери, царевы генералы были в свое время! Увы, времена, когда ненадолго «отставляли от службы» прошли давно и, видимо, навсегда. Последние лет восемьдесят совсем не так.

Как дела обстоят в сухопутном ведомстве, мне особо не ведомо. Наверное, так же. А вот подводники — это отдельная статья. Никуда не денешься, категория льготная. Это командиру батальона в средней полосе минимум двадцать календарных лет надо поля сапогами месить, чтобы самую мизерную пенсию ему заплатили. А обычный каплей на атомоходе отсчет пенсионного возраста по-другому ведет. Пенсия — это двадцать лет стажа, включая пять лет училища. Остается еще пятнадцать. А на атомной подводной лодке год, как известно, за два идет. Делим пятнадцать на два, получаем семь с полтиной. Складываем и получаем: от момента присяги до возможности обзавестись пенсионным удостоверением нужно всего двенадцать с половиной лет. Стал в семнадцать лет кадетом, в тридцать уже можешь претендовать на место в общественном транспорте для «пенсионеров и пассажиров с детьми». Кстати, этот факт ужасно нервирует всех сухопутных начальников. Как же так?! Такие молодые ребята эти подводники, а уже потенциальные старики. Непорядок! Ему бы самому в пару автономок сходить, да на старом «железе», может, кое-что и понял бы. Но не об этом речь. Зависть к флотским порядкам всегда и во все времена была в крови у сухопутных братьев по оружию. Но по части увольнения в запас армия и флот едины — только через мой труп. Причем не их, а именно твой. Моральный труп. Каким бы ты до сих пор ни был: лучшим офицером, самым классным специалистом, душой кают-компании и надеждой командования — с момента подачи рапорта на увольнение в запас ты изгой и пария. Ты никто. Правда, сначала тебя мило уговаривают остаться, приводят массу аргументов, обещают златые горы. Но если ты не сломался, отношение меняется на сто восемьдесят градусов. И начинаются мытарства. Твой рапорт теряют, десятки раз возвращают обратно за неправильностью формулировок, отказывают за отсутствием оснований на увольнение. Ты начинаешь нервничать, ходить на приемы к начальникам, которые или рычат на тебя, или благодушно обещают разобраться, но все остается на своих местах. И это длиться годами. Можно откровенно херить службу, но это не поможет. Максимум, чего можно добиться, — исключения из партии в прошлые времена и лишения четырнадцатого оклада и других надбавок в нынешние. Да еще постоянных вызовов на ковер.

В советские времена некоторые доходили до радикальных средств. Как рассказывал мой отец, служил в его дивизии офицер, нормальный, хороший служака. Ни шатко ни валко добрался до погон кавторанга, что само по себе подразумевает не меньше десяти лет на лодке, и устал. Захотел на покой. Огородом заняться и кроме сопок и северного сияния еще на что-нибудь поглядеть. Пару раз тыркнулся к начальству с рапортом, получил по шее и был послан куда подальше самым решительным образом. Мол, не надейся милый, с флотом вырос, с флотом и умрешь. Т акая «заманчивая» перспектива кавторанга не прельщала. Он притих, крепко призадумался и через пару месяцев начал потихоньку чудить. Повесил в каюте икону, да не одну, а целый иконостас. Курить и употреблять горькую бросил. Друзья-сослуживцы зовут, давай, мол, старик по стопарику за прошедший поход, а он гордо так: «Не буду! От лукавого это, грешно…» Придет на службу, отстоит в строю на подъеме флага и в каюту на колени перед образами. Всех начальников созывают в центральный пост на доклад, а вахтенный передает по связи: «Капитан 2 ранга Иванов сейчас помолится и придет…» Сами понимаете, какой, ажиотаж поднялся после этой метаморфозы с доселе примерным офицером. Замполит, тот вообще чуть ежа не родил. В его экипаже, кавторанг — член партии и в Бога верить начал! Позор!

Первое время Иванова пытались перевоспитать, не вынося сор из избы, внутри экипажа. То зам, то старпом, то на партсобрании. Ни в какую. Потом командир взялся. Но. Поговорил с Ивановым наедине один разочек и бросил. А замполиту сказал, чтобы тот в политодел докладывал. Зам сначала боялся своим политотдельским шефам о таком небывалом безобразии докладывать, но начался Великий пост, и во время выхода в море кавторанг Иванов громогласно при адмирале, командующем флотилии, отказался в кают-компании скоромное вкушать. Что тут началось! По приходе в базу Иванова сначала к психиатру отвезли обследовать на предмет душевного равновесия. Оказалось — здоров. И как начали тогда его склонять по всем инстанциям. Будь здоров! Решили из партии выгнать. На партсобрание экипажа вся верхушка политотдела флотилии прибыла. Спрашивают Иванова, как же ты, коммунист, и в Бога веришь? А он сжимает Библию в руках и отвечает: «Одно другому не мешает, у нас по Конституции свобода вероисповедания». Я верующий коммунист, и все! На этом стою и стоять буду. Ну, из партии его, естественно, турнули. А попутно и в должности понизили, но насчет увольнения в запас разговор пока не заходил. А кавторанг только этого и ждал. Взял и накатал письмо Патриарху всея Руси, мол, так и так, служу Отчизне и терплю неисчислимые притеснения за веру нашу христианскую, едино истинную. Вдохнови и наставь меня на путь верный и помоги обресть силу Божью. Думаю, в патриархии сначала все охренели, а потом накатали письмо министру обороны за подписью самого Патриарха с просьбой защитить брата во Христе от распоясавшихся начальников. После этого из Москвы пришла телеграмма с категорическим приказом: верующего кавторанга в должности восстановить и тотчас уволить в десятидневный срок по сокращению штатов. Что и было незамедлительно произведено. Так спешили, что даже документы и деньги на дом Иванову носили сами. Говорят, правда, что за пару дней до окончательного отъезда Иванова в свободный гражданский мир очередной посланник застал того мирно сидящим за столом со своим командиром, бывшим одноклассником с сигаретой в зубах и стаканом в руке. За достоверность не ручаюсь. Но то, что иконы и Библию кавторанг оставил в своей каюте — факт. Да еще с запиской между страниц: «Потомству в пример! Пособие по увольнению в запас». Что хотите, то и думайте.

Ну такое происходило только в годы самого развитого социализма. На его закате стало немного проще это сделать, если тебе было безразлично, каким способом покинуть ряды несокрушимой и легендарной. Например, после незабываемого антиалкогольного постановления уволиться по этому делу было проще простого. Наливаешь во флягу грамм сто корабельного шила и заступаешь на боевой пост или у штаба, или у КПП, короче, там, где начальство на своих «уазиках» рассекает. Завидел вдалеке машину адмирала, делаешь большой глоток из фляжки, поласкаешь рот, чтобы от тебя несло, словно из цистерны, и — бац, на колени в лужу. Стой там с невменяемым видом и изображай крайнюю степень опьянения. Можно песню спеть, для разнообразия. Например, «Усталую подлодку». Дальнейшие события предрешены. Страшный гнев адмирала, комендатура, гауптвахта, срочная подготовка документов на увольнение, отпуск — и ты вольный гражданский штафирка-пенсионер с формулировкой «уволен за дискредитацию воинского звания». Все.

Но эти радикальные методы подходили далеко не всем. Обидно терять годами, здоровьем и потом заработанные льготы, которые при советской власти кое-что значили, не в пример нынешним временам. И тогда народ брал свое измором. Мой друг каплей Колпаков, после того как написал рапорт, был сослан, как и большинство желающих уволиться, на завод в Северодвинск, чтобы глаза не мозолил и одумался. Колпак не одумался и после года безуспешных попыток уйти предпринял неординарный шаг: отослал министру обороны маршалу Язову свои каплейские погоны вместе с язвительным письмом. Ответ не заставил себя ждать. Из Первопрестольной пришел категорический приказ изгнать нечестивца из рядов флота в десять дней. Что и было сделано к величайшей радости Колпакова.

После великой демократической революции, триумфально завершившейся речью Ельцина у Белого дома и развалом СССР, прошел определенный период, во время которого Вооруженные силы новое государство интересовали постольку поскольку. Нет, внешне все выглядело очень пристойно. Ельцин вводил новую символику в военную форму, принимал парады, выводил войска из Германии. Но не более того. Наиболее дальновидные представители офицерского корпуса, предвидя будущие катаклизмы, начали покидать флот. Причем дело приняло довольно широкий характер. Примечательно, что от растерянности и некоторой неуверенности в завтрашнем дне начальство отпускало их на вольные хлеба сравнительно легко. Поупиваясь свалившейся невесть откуда огромной властью, новая элита через год-другой несколько протрезвела и, мягко говоря, впала в ступор от представившейся картины. Про экономику и говорить нечего, а уж Вооруженные силы стремительно сокращались, даже без реформ. А ведь это была единственная организация в стране, до сих пор выполнявшая приказы. Но так как проблем хватало и без людей с мундирами, поставить забор перед разбегающимся офицерским корпусом поручили черт знает кому, кто случайно близко оказался. Насколько я помню, и бывшие майоры-замполиты там присутствовали, и еще какие-то полувоенные мужчинки, вылезшие на свет благодаря луженой глотке и тому, что подсаживали Ельцина на бронетранспортер у Белого дома.

Эти «мудрецы» долго мудрствовать не стали и скопировали откуда-то принцип «контрактной» службы. Просто до безобразия: подписал контракт на несколько лет — служи и горя не знай! Причем, как принято издревле в нашей стране, подписать контракт необходимо в самые быстрые сроки, то есть завтра, а лучше сегодня! А еще лучше — сейчас! Мой экипаж поставили перед фактом: завтра в летний отпуск, а сегодня весь офицерский и мичманский состав подписывает эти филькины грамоты. Что там в них, о чем речь идет, мало кто понимал, а вот в летний отпуск хотелось. Очень. Ну и подмахнуло большинство, не глядя, в обмен на отпускные билеты. Слава богу, офицерам постарше контракт на пять лет не подсовывали. Побоялись. А молодых всех до одного повязали.

Только ничтожное количество самых умных до контрактов не дотрагивались, а тихо-мирно уволились после отпуска. А все остальные остались наедине с контрактами. А что в них — понять нетрудно, а поверить невозможно. Ты обязуешься служить, как лев, не щадя живота своего, а государство обещает тебя всем вовремя обеспечить, ну и все такое. Кроме того, родная страна в обмен сулит горы золотые, получку час в час, льгот выше крыши, квартиры по свистку и все прочее. И сказкам этим большинство по старой советской памяти умудрились поверить. А как же еще?! По прежним временам государство обманывать обманывало, но не в таких масштабах. А офицеров своих ценить умело. Вот и поддались воспитанники советской власти эйфории обещаний и в такой капкан попали, не приведи господь!

Уже через полгода стало окончательно ясно, что нас в очередной раз обвели вокруг пальца. «Лучший» министр обороны всех времен и народов обвешковал для своего президента офицерский корпус со страшной силой. И если ранее уволиться в запас как-то было можно, при определенной доле настойчивости, то теперь все это вспоминалось, как сладкий сон. Задачу остановить отток офицеров бригада Паши-Мерседеса выполнила с блеском. Уволиться, кроме как по окончании контракта, стало себе дороже. Пиши рапорты хоть по три раза на дню — ответ будет один: нет оснований для увольнения. Плюнь на все и перестань ходить на службу — максимум чего добьешься, так это ненавязчивого приглашения в прокуратуру на беседу и посадки на «оклад по минимуму». Можно, вспомнив совсем недавнее время, впасть в глубокое пьянство. Результат один — трахнут по всей силе военных законов, могут для острастки уголовное дело завести, и, конечно, кошелек — на ширину плеч. Естественно, борцы с системой нашлись, и немало, но с откровенно слабыми результатами. Пробить стенку удавалось лишь откровенно больным и списанным офицерам, и «мохнатым» до безобразия. Остальные рубились с отделами кадров без особого успеха. Один мой товарищ, перепробовав все легальные методы и оказавшись ни с чем, ударился в показушное вроде бы пьянство, начал являться на службу один раз в трое суток, чтобы не попасть под уголовщину, и в течение двух лет успешно спился, но не добился ничего! Так и уволился в запас только по окончании контракта, с больной печенью и ненавистью к военной организации.

Ко всему прочему после оконтрачивания Вооруженных сил, сильные мира сего решили, что обещанного три года ждут и начали с точностью наоборот претворять свои планы в жизнь. Сначала начались задержки зарплаты. На месяц, на два и более. Могу еще понять военных средней полосы, нет денег — есть огород, в конце концов, хоть картошка в доме будет. А каково подводнику на краю земли, когда вокруг только тундра, камни и мох с карликовыми березками. Нет денег — нечего есть! Нечего есть — и домой идти не хочется. Вот и перезанимаешь ничтожные суммы для прокорма семейства неделя за неделей, а когда, наконец, руку озолотят, долги раздашь и снова голый до следующего впрыска госзнаков с новой российской символикой. Так и жили.

Мой экипаж, как я уже говорил, подписал контракты в авральном порядке в июне 1994 года. Лично мой датировался 12 июня. Несмотря на прирожденный оптимизм и любовь к службе, иллюзии рассеялись сравнительно быстро. За годик. Стало страшно. Не за себя: за жену и сына. За их и мое дальнейшее существование. За то, что стало стыдно говорить в отпуске, что ты офицер, и ловить после этого на себе сочувственные взгляды. За то, что покупка новых ботинок растущему сыну становилась предметом пересмотра бюджета всей семьи. Даже за то, что приходилось украдкой таскать с корабля домой банки с консервированным картофелем и пакеты с заспиртованным хлебом. Конечно, и гражданская жизнь страшила. Привыкнув за десятилетие к жизни, словно в консервной банке в гарнизоне подводников, далеком от бурных метаморфоз столичных городов, никто из нас толком не был готов вплотную столкнуться с совершенно другой жизнью. Но она давала хоть какую-то призрачную надежду на более или менее сносное будущее, пока возраст не зашкалил за пятый десяток.

Летом 1996 года отделы кадров зашевелились. Скорее всего, откуда-то сверху спустилась директива — за полгода представить примерное количество увольняемых в запас офицеров. Поэтому в нарушение всех законов нас настойчиво начали заставлять писать рапорты о желании уволиться месяцев за восемь до конца контрактов, несмотря на то, что многие еще колебались. Все это обосновывалось очередной надзаконной директивой министра обороны. И самое интересное, в рапорте надо было указывать дату окончания контракта, которая была прописана в нем самом. Точнее, во втором экземпляре, который должен был находиться у тебя на руках. А вторых экземпляров не было! Их добросовестно напечатали, доверчивое советское офицерство в лице нашего экипажа так спешило в отпуск, что мало кто думал об этих бумажках. Их бросили в казарме где-то у писаря на подоконнике, и за три месяца отпуска матросы использовали их по «прямому» назначению. Мне и еще нескольким счастливцам повезло. Я просто всегда внимательно относился к документам с печатью, в которых фигурирует моя фамилия. Приехав из отпуска немного раньше других, я обнаружил валявшийся в казарме листок со своим контрактом и машинально прибрал его к рукам, даже не догадываясь, как облегчил себе жизнь. Потому что, когда кадровики потребовали в качестве подтверждения даты написания рапорта показать наши экземпляры, у многих их не оказалось. И самое страшное, что в экземплярах хранившихся в отделе кадров, оказались совсем другие даты. Ребята, не нашедшие свои контракты, обнаружили, что им служить до 31 декабря 1997 года, вместо июня. А доказать было нечем. Без бумажки ты… сами понимаете кто. Пошумели естественно, и умолкли. Собственная глупость и беспечность всегда бьет в самый неподходящий момент. Пришлось смириться. Потом пошла стадия уговоров начальников всех уровней — чтобы остаться. Лично мне предлагали на выбор должности механика (перепрыгнув через командира дивизиона), замполита в родном экипаже и даже абсолютно несовместимое с моим механическим прошлым место помощника командира. Я от всего отказался. Обозвали предателем и отстали.

Еще в начале 1996 года я полежал пару недель в госпитале. Там я оказался по собственной инициативе, впервые за всю военную карьеру, после последней боевой службы, в течение которой имел стабильно высокое давление. В госпитале меня обследовали и приговорили к гипертонической болезни начальной стадии. Перед увольнением в запас офицер имеет полное право обследовать напоследок свое здоровье, и был бы грех не воспользоваться такой возможностью. К тому же в глубине души хотелось покинуть ряды родных Вооруженных сил не просто пенсионером, а офицером запаса со всеми льготами. В реализацию самих льгот на гражданке не очень-то верилось, но иметь их хотелось. Двадцать пять календарных лет я не имел, а посему мог рассчитывать лишь на официально признанные неполадки в здоровье, которые позволят уйти по хорошей статье. Не открою тайны, сказав, что полное списание с военной службы можно было и купить. Некоторые, подчеркиваю некоторые, военно-административные медицинские деятели, вовремя просекшие коммерцию, на этом хорошо зарабатывали. Такса Североморского госпиталя колебалась от двух до пяти тысяч долларов. Как раз та сумма, которая тебе полагалась к выдаче на руки в виде выходного пособия при увольнении в запас по здоровью. Выйти на этих «врачей» было довольно сложно, только по знакомству, но вполне реально. Пара моих хороших знакомых пошла таким путем, и они получили все, что хотели за свои кровные. У меня денег в таком количестве не было, да я бы их и не дал. Поэтому отправился в госпиталь просто так, подлечиться напоследок бесплатно, провериться и все. Получится — хорошо, не получится — плакать не буду. Пенсии меня никто не лишит.

Не знаю, на горе мое или счастье, оказалось, что я и вправду нездоров. Болезнь моя больших проблем для меня не составляла, беспокоила нечасто, да я ее и списывал на мелочи жизни. Проще говоря, почти сорок суток у меня не могли найти левую почку. Сначала искали в старейшем на Северном флоте госпитале, в Полярном. Не нашли. Правда, подтверждая звание старейших, напоследок вставили мне катетер времен подводника Магомеда Гаджиева в самое главное мужское место. Учитывая, что само орудие пытки было ровесником легендарного подводника, дня три я ходил в гальюн со слезами на глазах, валидолом в кармане и двумя товарищами по палате, для поддержки. После этой процедуры начальник спецотделения госпиталя, где лечатся подводники, осознал, что технический уровень их медицинского учреждения не позволяет найти мой жизненно важный орган, и принял решение перевести меня в центральный госпиталь, в Североморск. Провалявшись две с лишним недели в Полярном, я заскочил на одну ночь домой, и уже утром следующего дня сдавался в плен в Североморском госпитале. Там началось все сначала, по прежней программе: анализы, рентген и прочие радости госпитальной жизни. Лежать пришлось еще месяц. За это время со скуки я изрисовал все отделение карикатурами, оформил огромную стенгазету для медсестер отделения на конкурс и прочитал половину больничной библиотеки. Почку тем не менее не находили. В конце концов, начальник отделения изыскал откуда-то страшно дефицитное и дорогое средство для проведения полной томографии моего бренного тела и пропавший орган обнаружили спрятавшимся в костях таза. Как она туда попала, никто внятно объяснить не мог, тем более что год назад она была на месте. Начальник отделения и мой лечащий врач, приняв в расчет мои заслуги перед отделением в плане художественного оформления и зная о желании уволиться, списали меня с плавсостава вчистую. То есть на корабль ни ногой. Чего как раз мне и не хватало для полного счастья. Выписался, и в родную базу. А там.

Корабль готовился к выходу в море. Так, ерунда, подтверждение задач. Суток десять. Но голова у нашего командира побаливала. Увольнявшихся в запас надо было отправлять в отпуск. А кто тогда в море пойдет? Ведь увольнялась почти половина старших офицеров корабля. Командир БЧ-1, командир БЧ-2, командир БЧ-7, начальник химической службы, два управленца и еще тройка офицеров. Один кавторанг, пять капитанов третьего ранга, три каплея и один старший лейтенант. Кому пойти на выход штаб дивизии командиру нашел бы, но кого? Кто лучше, свои, с которыми не один месяц вместе в прочном корпусе сидел, или чужие? Они, может, и хорошие, но чего от них ждать можно, не знаешь. Об этом контрольном выходе командир знал заранее, и посему со всеми своими «полугражданскими» офицерами провел подготовительную работу. Да особо никто и не отпирался, нас попросили почеловечески, и наша увольняющаяся братия в море пошла полным составом. А у меня между выпиской из госпиталя и выходом получилось аккурат трое суток, чтобы поцеловать жену и три ночи поспать не на казенной постели. Десять суток отморячили как положено, на одних учебных тревогах и отработках. Часа за три до прихода в базу командир вызвал нас на мостик, и после перекура мы по старой традиции выбросили в море свои фуражки в память о последнем выходе в море в ранге офицеров Военно-морского флота.

На берегу пришлось сложнее. Сложившаяся на этот момент времени крепкая привычка финансовых органов не платить по своим счетам и изворачиваться всеми возможными способами от этой неприятной процедуры вынудила нас пойти на лобовое столкновение с командованием дивизии. Дело в том, что перед увольнением в запас офицер просто обязан отгулять полный отпуск плюс все, недогулянное по каким-то причинам. А ведь за все это надо платить! Цветными, хрустящими бумажками с изображением Кремля. И, судя по всему, кадровики «Арбатского военного округа» подсчитали предстоящие убытки из «своего» кармана, прослезились и доложили куда надо. Эти самые, кому доложили, пришли в ужас. А на что дачи достраивать?! Детишек за границей обучать?! Мерседесы покупать? Жить-то в конце концов на что? На свою «нищенскую» генеральскую зарплату?! Оно, кстати, и верно. Моя последняя зарплата на Севере была за счет надбавок и выслуг примерно равна жалованью среднеполосного командира дивизии. И вот тогда самый лучший министр обороны всех времен и народов издал очередную директиву, полностью игнорирующую остальные законы Российской Федерации. Отпускать увольняемых в запас офицеров в отпуск только на 24 дня и не более. Точнее, там была более хитрая формулировка, по которой больше и не получалось. А по нашим самым скромным подсчетам выходило минимум суток по девяносто. Разница чувствуется? Наш командир абсурдность этого приказа понимал прекрасно, но над ним сидел командир дивизии, а над ним. И ведь всем строго-настрого приказали резать отпуска по-живому. Собрал нас наш командир и говорит: вот что, ребята, я вам отпуск рассчитаю, как мне приказали, а вы на меня в военный суд подавайте. Не обижусь. Другого ничего предложить не могу. А так военный суд меня обяжет, и никакой командир дивизии мне уже не указ. А наш командир дивизии, свежеиспеченный адмирал, был самым настоящим военачальником новой формации. Опытный моряк (одно самостоятельное автономное плавание), вежлив (самые ласковые слова — «урод» и «мудак»), образован (уверенно всем объяснял, что слова «комплектация» и «консумация» — синонимы) и главное — воспитан (с женщинами матерился только через раз). Так вот, наш благородный адмирал каждый, даже самый идиотский, приказ сверху воспринимал как откровение Всевышнего и рубил всех и вся вокруг за малейшие отклонения от воли «верхних» товарищей. Оно, может, и достаточно, чтобы в их глазах выглядеть образцовым военным, но совершенно невозможно этим заслужить уважение подчиненных. Да это уважение ему и не нужно было. Нашему адмиралу хотелось побольше звезд на плечи и прочих других военных благ в самый короткий срок. Он и ездил по нам, как на тракторе, не щадя ничьих заслуг, званий и нервов.

Зная, кто такой наш адмиралище, совет командира мы поняли правильно, и уже на следующий день делегацией отправились в военный суд гарнизона на прием к судье. В успехе мы были уверены. Прецеденты были, даже много, а ко всему прочему на этот момент военные суды вывели из подчинения Министерства обороны и переподчинили, кажется, Министерству юстиции. Коллектив военного судейства давно тяготился внутриведомственной покорностью строевых начальников, и тут, на тебе, подарок! Ни командующий флотилией, ни флотом, ни сам министр обороны тебе не указ! Следи за выполнением законов — и все! На этой волне боевой дух военного судейства ненадолго возрос, они перестали бояться и начали вступать в серьезные споры с самыми высокими начальниками. На эту волну мы и попали. Судья, «черный» полковник, с «добрым» адвокатским взглядом, внимательно оглядев ввалившуюся к нему толпу старших офицеров, мягко спросил:

— Вы, товарищи офицеры, все по одному вопросу?

Мы утвердительно закивали.

— Тогда шагом марш все за дверь, и в кабинет поодиночке. Массовые жалобы у нас запрещены.

Вышли в коридор. Первым пошел командир БЧ-7 «майор» Капоненко. Через десять минут он с несколько разочарованным лицом вышел. Мы его обступили с вопросами.

— Ну что? Что он говорит?

Капоненко неопределенно скривился.

— Да мы у него не первые. Он сразу в лоб спросил: вы по поводу отпусков? Я говорю — да. Он мне: садись, вот образец, пиши заявление. Я написал. Да! Там в заявлении, ну в образце, было написано о требовании возмещения морального ущерба. Я прикинул, чем меньше напишешь — тем меньше дадут, и шарахнул на пятьдесят миллионов. Пусть срезают, хоть пару лимонов оставят.

Мы переглянулись. Решили, что пишем столько же. Очередь двинулась. Следующие задерживались меньше, чем Капоненко. Минут пять и все. Мне досталось идти последним. Захожу. Взгляд у полковника еще более задумчивый, чем сначала.

— Товарищ полковник, капитан 3 ранга Белов.

— Садись, не шуми.

Сел. Полковник молча подвинул листок бумаги и ручку.

— Пиши. Тебе твои орлы уже сказали ведь, что к чему?

Я кивнул и взялся за ручку. Полковник также молча подвинул образец.

— И не сходи с ума. По пятьдесят миллионов вам никто не даст.

Отступать от всех я не хотел.

— Товарищ полковник, это же мое дело, сколько просить?

Судья измученным взглядом посмотрел на меня, вздохнул.

— Твое, твое. Господи, как мне надоела эта тупость. Ты тоже из 31-й дивизии? Вы все из одного экипажа?

Я, не отрывая глаз от бумаги, утвердительно кивнул.

Полковник вздохнул еще раз, решительно взялся за трубку телефона и набрал номер.

— Алло. Контр-адмирал Исаев? Юрий Максимович, это полковник Поярков. Да-да. Именно я. Юрий Максимович, скажите откровенно, у вас много лишних денег? Я не издеваюсь. Нет, я совершенно серьезно! ЧТО?! Только уважение к твоему званию и должности пока удерживает меня от того, чтобы не дать ход уже сорока с лишним заявлениям в нашу организацию на тебя лично! А там суммы немаленькие стоят. Носки, и те продашь! А я тебя и не пугаю! Мне по большому счету на вас всех теперь насрать! Вы мне никто! И закон для всех един! Сейчас тебе не партия рулит! Короче, даю тебе Юрик три дня, чтобы со всеми отпускниками разобраться. Не сделаешь, иди ты тогда в жопу! Все пускаю, как положено, по всем инстанциям, и судись, сколько сможешь. Да, чуть не забыл, тут на тебя еще парочка официальных заявлений лежит, что вы, товарищ адмирал, со всей дивизии с каждой получки, с каждого офицера и мичмана поборы осуществляете в размере пятидесяти тысяч рублей! Для нужд дивизии. Я их тоже в производство запущу, там будешь доказывать, что это за нужды такие! На пиво, что ли? Все, Юрий Максимович, разговор окончен! У меня с дезертирами и подонками времени разбираться нет, а тут ты со своими… бл… е… идиот!

Закипевший полковник бросил трубку. О моем присутствии в кабинете в пылу беседы разошедшийся судья, видно, забыл. Сразу приняв невозмутимый вид, раскрасневшийся полковник еще чуть дрожащим голосом повторил дежурную фразу:

— Готово? Кладите. У вас еще есть время подумать, и если что забрать свою бумагу обратно. Три дня. Идите.

Я встал. Полковник устало повторил:

— Идите, идите.

Я двинулся к двери.

— Белов!

Я развернулся.

— О том, что слышал, никому. Извини, сорвался. Когда вас отпустят, заберите заявления. Вас отпустят в срок.

Полковник-судья знал, что говорил. Адмирал Исаев все же оказался не полным идиотом и сообразил, что может надолго увязнуть в судейских дрязгах с постоянно возрастающим количеством жалобщиков, и еще не факт, что он выйдет победителем в этой схватке. Через день нам выдали новые отпускные билеты с новыми датами прибытия. И что самое удивительное — выдали отпускные деньги! Получку, и ту задерживали на месяц-другой, а уж отпускные. Но нам дали! Чуть меньше, без компенсации за продаттестат, но дали! Чудо! И поехали мы в отпуска, столбить места под новую жизнь, искать применение себе и своим военно-морским познаниям.

Пока мы гуляли, наш экипаж, подержав «пароход» пару месяцев, сдал его второму экипажу и намылился в отпуск. Половину народа отпустили сразу, а оставшихся ввиду катастрофического отсутствия личного состава в дивизии распихали в другие экипажи, обнадежив обещанием, что и их тоже «скоро» отпустят. Командира тоже попросили ненадолго остаться, назначив врио начальника штаба, пока настоящий оттягивался в санатории. Приехали, доложились. Выписки из приказа министра обороны о нашем увольнении уже пришли. Вот тут-то и началось самое противное. Расчет.

Мне не с чем сравнивать. Я не служил во флотах других стран. Я не принимал присяги другому флагу. Но теперь я точно знаю, почему писать мемуары о беззаветной службе Родине любят отставные адмиралы, а не «пятнадцатилетние капитаны». И еще очень хорошо понимаю, почему лоснятся улыбчивые морды высоких тыловых начальников, когда они уверяют страну с экранов телевизоров, что армия и флот сыты, обуты, одеты и обеспечены финансовым довольствием на три месяца вперед. Теперь я понимаю это даже лучше, чем тогда, когда служил. И еще я знаю, почему службу многие вспоминают добром только из-за друзей, и больше ни из-за чего.

Из всех офицеров моего экипажа один я увольнялся со всеми льготами. Тогда я, еще наивный капитан 3 ранга, подозревал, что мне это поможет на гражданке получить квартиру и все прочее. Конечно, помогло. Один раз. Когда в налоговой службе после покупки квартиры меня как пенсионера, освободили от уплаты налогов на нее в размере. 8 рублей! Еще, конечно, проезд на общественном транспорте. Но сейчас не об этом. Мне как льготнику и денег начислили, естественно, поболее других. Намного. А если прибавить недоданные года за полтора продовольственные компенсации, нереализованные проездные документы и прочую шелуху — набиралась сумма, для российского офицера очень даже приличная. Финансиста экипажа мичмана Царева командир в отпуск решил отправить лишь после того, как тот нас рассчитает и денежные ведомости на руки выдаст. Царев мужик был ответственный, старой закалки, поэтому без лишних вопросов засел дома над нашими бумажками, а мы в свою очередь по малейшему его сигналу гоняли за необходимыми документами по всем инстанциям. За неделю мичман подбил нам все. До копеечки. И пошло-поехало.

Командующий флотилией адмирал Тимоненко, как я говорил ранее, моряком был хорошим, но человеком тяжелым и своенравным. Лето. Отпуска. И так денег нет получки с отпускными платить, а тут на шею бригада «гражданских» со своими претензиями на «войсковую казну». Тимоненко думал недолго, а просто приказал без его личного разрешения денег никому во флотилии не давать, а на подпись в первую очередь ведомости плавсостава, а увольняемых стравливать по одному-два человека в день, в порядке живой очередности. И чтобы восторжествовала социальная справедливость — штабам и прочим тыловым крысам деньги после всех! Вот какой я! Не адмирал — а сама честь и достоинство! И стучал адмирал себя по всем причинным местам, и выворачивал карманы, и лил слезы, что сам уже второй месяц бычки из пепельницы таскает, ибо не на что сигарет купить. Поэтому деньги будем делить по справедливости. А если учесть, что дело было в середине июня, а еще апрельские увольняемые были не рассчитаны, можно представить, что нас ждало. Финчасть разводила руками — нет денег, мужики, мы бы рады, но… увы. Командующий и командиры дивизий на построениях стучали себя в орденоносные груди: делаем все, что можем, мы в Москву каждые пятнадцать минут звоним, а они, подлецы, не отвечают. Тех, что в столице сидят, мы и так знали, а вот когда свои брешут, как собаки, обидно.

Страждующие обрести деньги, а с ними и свободу, увольняемые в запас с утра до вечера дежурили в финчасти флотилии, ужасно нервируя вальяжных мичманов-расчетчиков и кассирш с надменным взглядом. Оказывается, было от чего нервничать. Часам к одиннадцати утра в коридор выходит один из краснопогонных руководителей флотилийскими финансами и со скорбью в голосе объявляет, что сегодня денег не будет. Никаких и в ни каком количестве. Зря не стойте, идите по домам, короче — до свидания, до завтра! Народ, начиная от молоденьких мичманов и кончая седовласыми кавторангами, ворча и матерясь во весь голос, начинает помаленьку покидать помещение. И вдруг прямо перед обедом в кассу боком, стараясь спрятать лицо от присутствующих, прошмыгивает, кто бы вы думали, финансист нашей Краснознаменной дивизии! С чемоданчиком! А сзади вдоль стены за ним крадется еще один штабной мичман с портупеей. Значит, выделен для охраны. А чего? Получки штаба, естественно! А как же речи адмирала?.. Да никак. Через полчаса, не прячась, в финчасть, выпятив вперед могучий живот, вползает еще один береговой мореплаватель в звании капитана первого ранга. Тот даже не считает нужным прятаться. Раздвинув всех животом, капраз подбирается к окошку кассы и начинает настойчиво стучать в нее кулаком.

— Эй, там! Открывайте! Капитан 1 ранга Хамов!

Окошко кассы приоткрывается, ровно на столько, чтобы пролез нос кассирши.

— Не кричите, пожалуйста. Вы по какому вопросу? Денег все равно нет.

Живот капраза начинает угрожающе колыхаться.

— Как так, нет?! А мои отпускные?! Моя фамилия Хамов! Штаб флотилии! На меня должна быть заявка!

Нос кассирши исчезает, чтобы через несколько секунд появиться вновь.

— Извините, пожалуйста, товарищ капитан 1 ранга. Да, вам деньги есть. Давайте удостоверение личности.

Капитан 1 ранга удовлетворенно крякает и, повернувшись к народу, окружившему кассу, самодовольно замечает:

— Еще бы мне не хватило!

Из окошка появляется ведомость. Капраз расписывается и вдруг замечает что-то, его не удовлетворяющее.

— Девочка! А почему мне начислили только за три месяца? Я же оформил отпускные документы за прошлый год, и с разрывом через три дня уже на этот. Мне надо за полгода деньги!

Кассирша опять извиняется, и через некоторое время из окошка появляется новая ведомость. «Полковник» расписывается, пересчитывает кучу денег и покидает финчасть, провожаемый злыми взглядами простых отпускников и увольняемых в запас, просиживающих в этом коридоре уже не первую неделю. После приходит еще один левый военачальник, потом еще. Потом прибегает мичман от очередного штабного героя, которому недосуг самому за деньгами бегать. И так весь день, хотя все ушедшие наивные каплеи и «майоры» были уверены в том, что «денег нет». На следующий день вся история повторяется вновь. Через день для разрядки обстановки деньги дают какому-нибудь экипажу и паре-тройке увольняемых, а дальше история повторяется вновь. И так идут дни и недели. Одна за одной. Бывшие нужные и незаменимые офицеры и мичманы слоняются по гарнизону, продавая мебель и ненужные вещи, пакуя чемоданы и напиваясь от бессилия и злости по вечерам на последние копейки. Тебя уже нет. Ты уже, скорее, призрак, одетый в военно-морскую форму и путающийся под ногами. Раз тебя нельзя запихнуть в любой момент в прочный корпус, то ты уже не существуешь для «звездатых» товарищей. И выкручивайся сам, как можешь.

Через неделю наивного ожидания я понял, что надо идти другим путем. Противным, но верным и надежным. Для чего наскреб по сусекам немного наличности и, купив «пузырь» более или менее приличного коньяка, отправился к своему финансисту Цареву, который хотя и был уже отпущен в отпуск, но пока не уезжал по каким-то своим личным причинам. Царев, перед тем как прийти к нам в экипаж, долго служил в этой самой береговой финчасти, всех там знал и пользовался большим уважением. Коньяк мы распили, и в течение этого процесса выяснилось, что мичман Владимир Царев не идет в отпуск только по одной причине. Его попросили еще пару недель помочь подбить какие-то финансовые документы в том самом неприступном расчетном отделении, где ставили последнюю и самую главную подпись на ведомости, после чего можно было с таким же наглым капразовским видом лезть к кассе.

Побагровевший от принятого коньяка, Володя расчувствовался и посоветовал завтра с утра в финчасть не ходить. Спать спокойно, а идти часикам к семнадцати, захватив с собой не коньяк (жирно им будет), а литровку водки. Не самой дешевой, но и не отравы. Обозначив мне план действий на следующий день, Царев залез на антресоли и достал бутылку спирта.

Утром я не смог бы идти, даже если бы захотел. Очухавшись к обеду, я привел себя в порядок, плотно покушал и стал ждать часа «Ч», для похода в финансовое логово. К назначенному времени я вышел из дому, по дороге приобрел литровую бутыль водки «Асланов» неизвестной страныпроизводителя, батон недорогой полукопченой колбасы и направился к конечному пункту. Навстречу попадались знакомые горемыки из числа увольняемых. Они брели по домам, отдежурив с утра в финчасти и, естественно, получив привычный ответ, что денег нет. Так что шел я против течения.

Финчасть была уже заперта. Послонявшись вдоль окон, я заметил в одном из них Царева и замахал руками. Тот меня заметил, и через минуту дверь открылась. Расчетчики гуляли. Не то чтобы дым стоял коромыслом, а шла тихая бытовая пьянка. Разогнав посетителей, мичманы под немудреную закуску снимали стресс привычным методом. Многих из них я знал еще по службе на кораблях, но в ситуации полного безденежья всей флотилии на эти знакомства рассчитывать не приходилось.

— О! Какие люди! — Бывший радиометрист РПК СН «К-…», а ныне работник расчетно-кредитного отделения старший мичман Раков распростер руки, имитируя объятия.

— Борисыч! Какими судьбами в нашу дыру? Проходи, садись. — Раков пододвинул стул.

Я сел. Оглядел присутствующих. За столом в комнате расположились все расчетчики нашей дивизии, постоянно находящиеся в финчасти. Плюс Царев и я.

— Вижу интересное по форме вздутие в твоем портфеле, Борисыч. Не стесняйся, доставай. — Раков пододвинул мне стул и почти воткнул передо мной в стол стакан. Я молча открыл дипломат и выставил на стол «Асланова», присовокупив к нему колбасу и буханку бородинского хлеба.

— По-мужски! Борисыч, ты постругай колбаску и хлеб, а я пока посуду народу обновлю. — Раков протянул мне нож, а сам сноровисто сломал «голову» «Асланову».

Я резал колбасу и хлеб, а сам пытался понять, как себя вести в этих обстоятельствах. Никогда еще мне не приходилось вот таким лихим образом давать взятку, да и не взятку, собственно говоря, а черт знает что. Ну, не знал я как себя вести, а просить жуть как не хотелось. Но не зря же Царев меня позвал? Порезанную колбасу и хлеб свалили в общую кучу посреди стола, где на расстеленной газете красовались несколько раскрытых банок «Сайры в собственном соку», порезанные луковицы и уцелевшие кусочки сала.

— Вздрогнем! Еще один день прошел, и х… с ним!

Вяло переговаривающийся народ взбодрился и дружно клацнул зубами по стаканам. Потом веер рук потянулся к закуске. Снова потекло неторопливое и негромкое шушуканье за столом. Я молча сидел, исподлобья оглядывая окружающих. На мое присутствие никто не обращал внимание. Царев в том числе. Даже как-то обидно стало. Целый капитан 3 ранга среди мичманов. Финансисты, блин!

— Чего насупился, Борисыч! Впереди большая и красивая гражданская жизнь! Без погон, вахт и долбое…зма! Наливай! — Раков захохотал во весь голос, нарушая общую приглушенность. Я, изображая улыбку, разлил водку. Ситуация меня все больше напрягала. Начинало казаться, что надо мной просто издеваются.

— За лодку, водку и молодку!

Ритуал молчаливого клацанья и колбасоразбирания повторился. Не закусывая, я вытащил сигареты и закурил. Мне стало понятно, что я здесь чужой, и оказался в финчасти как еще один глупенький офицеришка, пожелавший за какой-то пузырь обрести все радости жизни.

— Рак, хватит над Борисычем издеваться. Не видишь, человек уже как струна. А то сидишь тут, стебешься, как клоун..

Раков вздохнул.

— Эх, Царек-Царек. Ну дал бы хоть немного отыграться-то. Я ж беззлобно. А то ведь, когда я в экипаже еще был, а Борисыч вместо помощника трудился, он же меня всегда на камбуз в наряд засовывал, а я от тамошних ароматов до сих пор либо сознание теряю, либо водку глушу до полной потери обоняния. — Раков отодвинул ящик стола и, вытащив увесистый пакет, бросил его передо мной на стол.

— Борисыч, здесь все твои миллионы. Извини, но у тебя их так много, что не все крупными купюрами. Распишись вот в ведомости и пересчитай. Там все правильно, но на всякий случай. Вдруг чего. Краснеть потом не хочется.

Минут десять я раскладывал по столу пачки свеженьких, пахнущих краской купюр. Все, естественно, сошлось. Потом выпили еще. То, что я принимал за тихое издевательство, оказалось просто дикой усталостью ошалевших от наплыва просьб и круглосуточной ругани в свой адрес финансистов. Они просто снимали стресс самым привычным русским способом. Когда водка закончилась и из сейфа вытащили очередную флягу с шилом, я вежливо, но твердо отказался и покинул финансовый оплот флотилии. Так и брел с косогора на косогор до поселка, прижимая к груди дипломат с грудой денег.

На следующий день я грузил контейнеры. Это вообще отдельная история и о ней чуть позже. На это довольно энергозатратное мероприятие ушел весь следующий день. Утро после погрузки тоже выдалось нелегкое, а с учетом, что проснулся я в чужой квартире, еще и какое-то неродное. Влив в себя пол-литровую чашку кофе, я несколько пришел в чувство и проанализировал состояние своих дел. Родина-мать в лице 3-й флотилии ПЛ СФ осталась мне должна самую малость: денежную компенсацию за несъеденное и невыпитое мной за последние два года службы. Но выбить ее — была задача, непосильная в некоторых случаях даже штабным, не говоря уж о простых увольняющихся в запас офицерах. Но то ли мне было все уже по барабану после вчерашних погрузочно-питьевых работ, то ли получение основной массы денег укрепило и подняло на недосягаемую высоту уверенность в завтрашнем дне — не знаю, но я оперативно облачился в форму, схватил ведомости и рванул в штаб тыла. Так как я был уверен, что продовольственные деньги не получу никогда, для меня было довольно приятным открытием, что страна задолжала мне почти 5 миллионов рублей. Дарить эту сумму краснопогонным «противолодочникам» было все-таки жалко.

У штаба тыла был аншлаг. Увольняемый народ кучковался, нервно курил и непрерывно матерился. В тыл, по слухам, привезли деньги, но мало, так что всем не хватит, но может кому-то и перепадет. К окошку кассы пробиться было делом нереальным, и я стал прогуливаться около входа в штаб, мучительно раздумывая, плюнуть на это все и уйти или все же подсуетиться тут со всеми. И в этот момент на сцене появился, а точнее, из-за здания штаба вышел Водопроводчик, именно Водопроводчик с большой буквы, потому что был он капитан-лейтенантом запаса Скамейкиным Юрой, бывшим киповцем моего экипажа, человеком оригинальным, резким и хитрозадым до одурения. Скамейкин, внешне напоминавший актера Филатова, был человеком интересной флотской судьбы, в определенный момент времени, на мой взгляд, перехитрившим самого себя. При всем при этом мужиком он был вполне нормальным, компанейским и заслуживающим доверия, естественно, в разумных пределах. Послужив несколько лет в экипаже и сходив в пару автономок, Юрец решил, что с этим обезьянством пора заканчивать, и повел политику пофигизма с целью плавного и ненавязчивого надоедания группе «К» корабля. И ведь ему это удалось! Он так достал старпома, что тот был согласен если не расстрелять Скамейкина на корне пирса, то избавиться от него каким-угодно образом. Сначала Скамейкина убрали на какой-то отстойный корабль, оттуда он еще куда-то катапультировался, через годик он уже обнаружился в качестве командира плавэлектростанции, потом уволился и всплыл в штабе тыла начальником всей базовской водопроводной системы в ранге гражданского специалиста.

Выглядел Скамейкин колоритно: кирзовые сапоги, ватные штаны, насколько возможно заправленные в эти сапоги, свитер и ватник, явно спертый с какого-то корабля, с надписью КГУ-1. На голове непонятного вида треух, в руках ведро и куча гаечных ключей. И это, кстати, в начале июня.

— О! Пауль! Чего дожидаемся у нашей богадельни?

Скамейкин сгрузил все свое хозяйство у моих ног и протянул руку. Не без внутреннего содрогания я пожал эту трудовую мозоль, обильно смазанную чем-то очень черным и неприятным на вид.

— Не надо стесняться рабочего класса, господин капитан 3 ранга! Будьте ближе к народу, и люди к вам потянуться! Чего торчишь-то тут?

Я вытер руку носовым платком, посмотрел на то, что с ним после этого стало и выбросил в урну.

— Увольняюсь я, Юрец! Вот стою и думаю: стоять дальше или валить отсюда надолго, а лучше навсегда.

Юрец закурил. Причем папиросу, отчего стал похож на Леонида Филатова еще больше.

— Деньги?

Я кивнул.

— Сколько у тебя там?

— Около пяти лимонов.

— Нормально. Небось, года два не получал? Долго ждать будешь. Еще мартовские увольняемые не получили. Ладно, Пауль, побежал я. У меня там авария у камбуза. А эти морды тыловские отвертку от топора не отличают, мореходы, блин, сухопутные. — Юрец развернулся, подобрал свои манатки и.

И тут меня посетила идея.

— Юрец! Заработать хочешь?

Тот как-то плавно и в то же время молниеносно развернулся.

— Как?

— Юрец, вот моя ведомость. Один миллион твой. Только получи. С кем ты там делиться будешь, меня абсолютно не интересует. Я получаю деньги — миллион из них тебе.

Усы у Юрца зримо зашевелились. Лоб сморщился и покрылся морщинами, как море — зыбью при легком волнении. Юрец выплюнул окурок и молча достал новую папиросину. Закурил. Вопрос денег был для него краеугольным. Жена Юрца была женщина плодовитая, двоих ему уже принесла, и по этой причине не работала. А по слухам, ждала еще и третьего. А Юрец мужчина был нормальный, ничего человеческое ему чуждо не было, но вот на пиво с таким семейством уже не хватало.

— Давай бумажки! Пошли за мной.

В штабе Юрец завел меня в свой кабинет, на первом этаже, аккурат метрах в пяти от кассы по коридору. Дверь-то была кабинетная, а вот внутреннее содержание было истинно водопроводно-канализационное. На 15 квадратных метрах среди груды клапанов, клинкетов, труб разных диаметров и длины, ветоши и прочего сиротливо примостились стол и пара стульев.

— Садись! — Скамейкин широким жестом смел с ближайшего стула кучку заглушек и сгонов.

— Кури, отдыхай, если вдруг найдешь здесь чайник и заварку — заваривай и пей! Вчера чайник точно был. Насчет заварки не уверен, но чем черт не шутит. А я пойду. Наших Рокфеллеров трясти. Козлов красножопых!

Храбрый Скамейкин выскочил за дверь, а я остался в его логове и начал осматриваться. Надо признать, что при кажущемся беспорядке, все было сгруппировано по определенной системе. Клапана к клапанам, заглушки к заглушкам, трубы согласно диаметрам, ключи к ключам. «Механическое» прошлое явно оставило позитивный отпечаток в Скамейкином сознании. Чайника, как, впрочем, и любых других составляющих чайной церемонии, я так и не обнаружил. Юрец отсутствовал минут сорок. Я уже начал пропитываться никотином, когда он вернулся и с большой долей энтузиазма в голосе, но ничего не обещая, отправил меня на обед. Рандеву было назначено на 15.00 в его берлоге.

Времени у меня было выше крыши, поэтому я не спеша побрел в поселок, обдумывая, как и где мне отобедать. Готовить в чужой квартире, в чужой посуде не очень хотелось, а с общепитом в поселке было хреновенько. В «Мутный глаз» не тянуло, а «Офицерское собрание» работало только вечером. По семейным знакомым идти было уже стыдно. Поэтому перекусить пришлось все же дома, чайком с бутербродиками. Часик повалялся перед телевизором и отправился назад, предварительно затарившись в магазине очередной бутылкой «Асланова». На самом деле выбор алкоголя на тот момент в магазинах был феерический. «Распутин», подмигивающий и не мигающий, «Екатерина», «Асланов», «Россия», «Орлянка» и еще огромное количество водок, название которых и запомнить-то невозможно было, на Большой земле я потом таких и не видел, А уж про спирт «Royal» и сотни разновидностей поддельного ликера «Амаретто» и говорить нечего. Как говорил Горбачев, нам повезло, что мы живем в трудное, но веселое время.

Как истинный джентльмен я постучался в Скамейкино обиталище ровно в назначенное время. Из-за двери что-то неразборчиво крикнули, и я, посчитав эти звуки за предложение войти, открыл дверь. За столом сидели двое: Скамейкин и молодой розовощекий лейтенант с краснопросветными погонами. На столе стояли необнаруженные мною чашки и ненайденный мною чайник.

— О, Пашок! Заходи, садись! — Юрец сделал картинный жест рукой, приглашая присесть. Садиться, правда, было некуда. Поэтому я, перешагивая через разбросанное трубное хозяйство, приблизился к столу, чтобы поздороваться с лейтенантом.

— Павел, — представился я.

— А… А… А-а-антон-н-н. — Лейтенант был очень сильно навеселе. От двери это было не так заметно, как вблизи. А юношеская розовощекость при ближайшем рассмотрении носила черты явно алкогольного происхождения.

— Давай еще по чашечке, Антошка, — Юрец пододвинул кружки и начал наливать в них из чайника. Чай оказался подозрительно прозрачным. Хитрец Скамейкин умудрился засунуть пол-литровую бутылку водки в высокий электрочайник и потчевал уже начинающего икать летеху.

— Вот я и говорю, Антоша, заслуженные офицеры, не побоюсь этого слова, герои-подводники, отдавшие, как и я, лучшие годы и здоровье флоту, вынуждены унижаться, выпрашивая свои кровно заслуженные деньги! Ты меня еще понимаешь?

Антоша утвердительно кивнул. Говорить он, кажется, уже разучился.

— Видишь Борисыча? Знаешь, сколько он походов сделал? — Юрец подмигнул мне и приложил палец к губам, предлагая помолчать.

— Знаешь? — Лейтенанту, после последней выпитой кружки даже головой мотать стало тяжело. Он просто промычал что-то нечленораздельное. Надо отметить, что во время этого монолога Юрца «чаепитие» не прекращалось ни на миг. Как только у Антоши пустела кружка, заботливый Юрец сразу ее наполнял.

— Борисыч тридцать автономок отходил! Тридцать!

Мне стало стыдно. Это было уже слишком, но игру Скамейкина я просек сразу и только многозначительно покачал головой, придав лицу суровое выражение. Лейтенант с видимым усилием поднял голову и совершенно бессмысленным взглядом уставился на меня.

— Помочь Борисычу надо! Очень надо, Антоша! У него там, в Крыму, детки малые по лавкам плачут, а отец, настоящий офицер, тут с протянутой рукой по штабам побирается.

Упоминание о детях что-то нарушило в умственном хозяйстве лейтенанта, и он, поднапрягшись, выдавил из себя фразу:

— Детки. Надо помогать. А то плачут. Памперсы.

— Вот-вот! Правильно! Памперсы купить не на что! — подхватил его мысль Юрец. — Так поможешь?

Лейтенант Антоша попытался встать со стула. Его немного занесло, но заботливый Скамейкин нежно попридержал его за талию и аккуратно повел к двери.

— Вп… Впе. Вперед! — лейтенантом, видимо, серьезно овладела мысль о помощи детям, не удивлюсь даже, что в мировом масштабе, и вел его к этой помощи не кто иной, как капитан-лейтенант запаса Скамейкин. Вел уверенно и зная куда. Я за ними не пошел, а, послушавшись жеста Юрца, остался в каморке.

Через десять минут Скамейкин вернулся и извлек из нагрудного кармана пачку банкнот. Выглядел он на удивление трезво.

— Считай, я в этого красноперого целую бутылку влил. Слабак. Легко ломается. Сам-то я только язык полоскал.

Я пересчитал. Все было в порядке. Я протянул Скамейкину его долю.

— Спасибо, Юрец. Я на самом деле и не рассчитывал.

— Паша, у этих козлов тыловских, оказывается, денег сейчас в кассе столько, что можно всем все долги заплатить! Только вот начальник тыла приказал не давать, а тянуть время. Прикидываешь? Они вас снова кинуть хотят. Благо Антошка этот на халявку выпить не дурак!

Юрец спрятал деньги.

— Эх. Вся работа сегодня, кажется, по одному месту. Может, в поселок и по пивку?

Я засмеялся и вытащил из портфеля своего «Асланова».

— Можно и не по пивку! Кажется, теперь ни я ничего флоту не должен, ни он мне. С твоей помощью.

Бутылку мы приговорили в оригинальном месте. Зайдя по дороге на камбуз к небезызвестному мичману Сулейману попрощаться, я получил от него походный туесок в дорожку с сырокопченой колбасой, сыром, балыком и еще всякой всячиной. Покуда я обменивался любезностями со старым азербайджанцем, Скамейкин спер пару стаканов, и мы устроили пикник, забравшись на сопку, напротив финчасти, с которой хорошо было видно всю бухту с кораблями. Потом в поселке Скамейкин угощал меня пивом, потом мы пошли куда-то еще. Но проснулся я в Никитосовской квартире раздетым и с аккуратно сложенной формой. Так как все деньги были при мне, то вчера накануне вечером мы, скорее всего, прогуляли Скамейкину долю. Больше я его не видел. Говорят, он потом уволился из тыла, уехал куда-то под Питер, развелся, снова женился, ну и, как всегда, во всем проявлял свой неугомонный характер.

Мне в это же утро, наверное, потому, что был с бодуна, посчастливилось взять билет на московский вечерний поезд. В обед я сдал свою квартиру ЖЭКу, оплатил каждую дырочку от гвоздей в стенах, оперативно собрался и уехал из Гаджиево. Как мне казалось, навсегда. Но все же мне довелось еще раз побывать в своем поселке. Это случилось через несколько лет, и это уже совсем другая история. Вот так и закончилась без малого годовая эпопея моего увольнения в запас. И я до сих пор не знаю, специально или нет государство так унижает тех, кто честно служил ему не один год. Очень хочется верить, что не специально.

Братство по оружию

Не секрет, что один переезд равен двум пожарам. Это только на первый взгляд и в первый раз мы думаем: ну сколько там в этой квартире вещей? Так, тряпки в сумку, и пошел. Дилетантское мнение. А на самом-то деле.

Вернувшись из своего последнего флотского отпуска, я, как и положено воспитанному и дисциплинированному офицеру, сразу же прошелся по друзьям, вечером проставился в связи с окончанием отпуска, узнав попутно все новости, и на утро, выглаженный и выбритый, прибыл в экипаж.

«Каменный крейсер» был полупуст. Мой экипаж числился ушедшим в отпуск уже дней десять, но добрая треть экипажа до сих пор ошивалась в базе. Командиру временно доверили рулить штабом дивизии, чему он и предавался с видимым удовольствием. Десятка полтора офицеров и мичманов из-за все увеличивающегося дефицита кадров были раскомандированы по разным кораблям. В казарме слонялись не растасканные по другим экипажам матросы, да угрюмый и обиженный жизнью помощник командира верстал недоделанные документы, из-за которых пока еще и не уехал в отпуск.

Доложившись командиру, уютно расположившемуся в кабинете начальника штаба дивизии, я узнал, что из всех увольняемых в запас офицеров экипажа я прибыл первым и в срок и что меня по этой причине лишать в финансовом отношении ничего не будут, а вот остальных засранцев командир лишит напоследок всех возможных выплат, не поможет с получением денег, задержит документы и так далее. Командира, видимо, распирало от своих нынешних, пусть временных, но крутых обязанностей. Впоследствии выяснилось, что никого и ничего не лишили, за исключением штурмана Харика, внаглую приехавшего суток на десять позднее всех. Во время беседы командир, периодически забывавший, что я уже гражданский человек, как по существу, так и согласно приказу, порывался припахать меня то в море, то дежурным по части, но под конец все же свыкся с печальной мыслью, что это невозможно, и, вздохнув, предоставил полную свободу действий, с условием никуда не залететь. Условие это мы, кстати, выполнили и, как говорится, знамя полка напоследок не замарали.

А со следующего дня я начал собирать и готовить вещи к переезду. Кто это пережил, тот подтвердит, что Великое переселение народов и переезд простой семьи в другой город — практически идентичные по масштабам мероприятия. Мы с женой заранее договорились, что из мебели пойдет в продажу, что из вещей она выбросит, а что — паковать и везти. Но одно — обговаривать это где-то за пару тысяч километров, лежа на пляже в Форосе, и совсем другое — оказаться перед реальным решением этой проблемы, причем одному, в переполненной вещами квартире.

Во-первых, обнаружилось, что, уезжая с Севера позже меня, моя дражайшая половина совсем забыла об обещании перебрать хотя бы вещи свои и сына и оставила все так, как будто мы и уезжать-то никуда не собирались. Ею же проявленная инициатива по сбору тары для вещей тоже осталась нереализованной вследствие природной женской забывчивости. А посему досталась мне по приезде квартира в идеальном состоянии, без малейшего намека на скорый и окончательный отъезд, да к тому же с кучей нестиранного белья в придачу.

Во-вторых, выяснилось, что даже предполагаемый объем шмотья оказался настолько меньше реального, что мне пришлось на несколько первых дней превратиться в попрошайку, слоняясь по гарнизонным магазинам и лавкам в поисках коробок и коробочек для упаковки вещей. И к вечеру каждого дня оказывалось, что этих самых коробочек снова не хватает, и надо опять выдвигаться на их поиски. Затем я перевоплотился в старьевщика, сортируя одежду и тряпье. Эти трусики и маечку в мусор, а эту юбочку и брючки на эвакуацию.

А в-третьих, в третьих-то, такое перемещение собственных материальных ценностей было мне в новинку. Хотя все бывает в жизни в первый раз.

Дни текли своим чередом. С утра, с высунутым языком и фуражкой набекрень я бежал в финчасть, чтобы выслушать привычное: «Денег сегодня не будет». После обеда занимался укладкой и перекладкой тряпочек, тарелочек, люстр и прочего по коробкам. А в вечернее время, благо за окном стоял солнечный полярный день, наша увольняющаяся в запас вольница хаотично перемещалась по поселку из одной квартиры в другую, поглощая в немереных количествах горячительные напитки и закусывая их уже не нужными семейными запасами консервов. Правда, день ото дня пирушки становились все скромнее и скромнее, по причине истощения кошельков. А выходное денежное пособие оставалось еще весьма далекой перспективой.

Контейнеры я предусмотрительно заказал заранее, чуть ли не в первый день по приезде из отпуска, пока были деньги, да и очередь на них немалая выстроилась. Пятитонного контейнера мне не досталось. Пришлось брать два трехтонных. И вот, когда до дня погрузки осталась неделя, я вдруг задумался о том, как, собственно, я буду их загружать со своего четвертого этажа. К этому времени я уже упаковал все ненужные тряпки, оставив только самое необходимое, продал стенку, шкафы, тахту сына, кухонные стулья и прочие неновые ненужности. Свернул и обмотал корабельным пластикатом ковры, разобрал и обшил диван и кресла, ну и, попросту говоря, спал на разобранной и подготовленной к перевозке мебели, в квартире с окнами, завешанными разовыми простынями со штампом «ВМФ», и еду готовил на одной сковородке, с которой и ел.

К моему счастью, мой друг, капитан-лейтенант Андрюха Никитос, высоченный мужчина из астраханских греков, оставил мне ключ от своей квартиры в соседнем доме. После опустошения своей квартиры я согласно договоренности должен был до отъезда обитать в его жилище, а уезжая, оставить ключи соседям.

Дня за два до срока я очень сильно озаботился проблемой погрузки контейнера. Июнь. Экипаж в отпуске. Офицеры и мичманы, оставшиеся в базе прикомандированными на другие корабли, мотались неизвестно где, матросов в казарме экипажа сидело три с половиной человека, да и то калеки. Оставалась надежда на таких же увольняемых в запас офицеров, но большая часть из них, видя, что денег в ближайшее время не предвидится, а лето проходит, умотали на Большую землю на неделю-другую погреться. Так и вышло, что рассчитывать мне приходилось только на четырех человек: начхима Пасевича, штурмана Харика, старпома Машкова, ждущего документы на классы, и своего управленца Бузичкина. За день до знаменательного события я зашел в казарму и на всякий случай оставил у дневального объявление, что завтра буду грузить контейнер в 15.00 и если кто сможет, прошу прийти и помочь. Хотя в казарме и не было практически никого, но наши туда периодически забегали, так что надежда на то, что кто-то прочитает и проникнется моей проблемой была. В тот же день вечером я получил деньги. Практически все, за исключением компенсации за продовольственные. Вечером я немного попраздновал это событие в финчасти, и когда возвращался домой, меня посетила немного сумасшедшая, а скорее, пьяненькая идея. Зайдя домой, я взял бумагу и написал пять одинаковых объявлений, по числу подъездов дома, такого содержания: «Народ! Я уволился в запас. Помогите завтра, 19 июня, в 15.00 загрузить контейнеры. Мой экипаж в отпуске. Буду очень благодарен. Я живу в нашем доме, квартира 60. Паша». Потом вышел и развесил эту прокламацию по подъездам. Потом погостил дома у начхима, жена которого самоотверженно прибыла на Север увольняться вместе с мужем, и по этой причине начхим был одним из немногих увольняемых, кому были доступны радости домашней пищи. Домой я вернулся около двух ночи в состоянии среднего подпития и без каких-либо отягощающих голову мыслей.

Пробуждение было куда напряженней. Глотая яичницу на кухне, я вдруг вспомнил о написанном вчера объявлении. А вдруг кто-нибудь придет? Хорошо, конечно, но народ-то угостить надо будет за помощь. Хотя, откровенно говоря, я не надеялся на широкий приток желающих потаскать диван и кресла с четвертого этажа вниз. Но на всякий случай сходил в магазин и прикупил килограмма три сосисок и столько же картошки. Часов в двенадцать я окончательно распрощался с квартирой, отключив и вымыв холодильник. Зашел к соседу Гене и выпросил у его жены Любы два эмалированных ведра напрокат.

К 15.00 диспозиция в моей квартире была такова. Все готово к выносу. В ванне, залитой холодной водой, плещутся две двухлитровые банки со спиртом, настоенном на морошке и золотом корне, а для эстетов еще три литровые бутылки водки «Асланов». В кухне на плите побулькивают два ведра, одно с сосисками, другое с картошкой в мундире. На подоконнике лежат нарезанные три буханки хлеба и штук десять разнокалиберных стаканов и кружек, из числа оставляемых мной. Картину дополняли раскрытая пачка соли и одна сиротливая вилка. Ну и я, нервно курящий одну сигарету за другой.

Периодически поглядывая в окно комнаты, откуда было видно подъезд, я все-таки прозевал, когда подъехала машина. К моему ужасу, никто из планируемых мной «грузчиков» не пришел. И когда раздался звонок, к двери я двинулся как-то обреченно.

— Здравствуйте. Дом 72, квартира 60? Белов Павел Борисович? — Мужичонка-водитель сверился с бумагой.

— Да.

— Ну что, контейнеры внизу, давай взглянем хоть, что за вещи.

Мы зашли в комнату. Водитель окинул взглядом нагромождение коробок.

— Должно влезть. Слушай, а кто грузить-то будет?

Вопрос завис в воздухе. Я не знал, что ответить. Я был один и два трехтонных железных ящика были внизу. Вот и весь ответ.

— Борисыч! Что там грузить-то надо? — из прихожей раздалась ни с чем не сравнимая скороговорка старпома Машкова.

— Что молчишь, грузить-то будем или нет?

Я выглянул в коридор. Подпирая косяк входной двери, там стоял Машков. За ним виднелся кто-то еще, но я, обрадовавшись, даже не обратил внимания, кто. Хоть не одному корячиться.

— Ты что, Борисыч, онемел? Что грузить-то? — Старпом явно начинал нервничать.

— Да все! — осторожно заявил я.

— Военные! Слушай команду! Грузим все! — скомандовал старпом на лестничную площадку и почти строевым шагом двинулся в квартиру, а затем на кухню. Я, не совсем соображая, что происходит, пошел следом.

— Что это? — командным голосом спросил Машков, указывая на ведра. Он был в ударе, и настоящий служака пер из него даже круче, чем на корабле.

— Сосиски и картошка в мундире. — растерянно промямлил я.

— Вот ими и занимайся! — старпом вошел в начальственный раж.

А за его спиной, в коридоре, творилось что-то невообразимое. Там было море народа. И это море уносило мои вещи вниз с неукротимостью Ниагары. Там мелькали практически все наши, кто оставался в базе. Начхим с хохотом тащил большое зеркало, Харик с двумя коробками под мышкой перепрыгивал через спеленатые ковры, которые тоже кто-то пытался вытащить на лестничную площадку. И самое главное! Среди людей, снующих по моей квартире, я увидел соседей не только по подъезду, но и по дому, тех, кого я и знал-то только в лицо. Они все-таки отозвались на мое написанное по пьяной лавочке объявление. Они пришли помочь! Сосед по площадке Гена с каким-то незнакомым мужиком в момент вынесли из кухни холодильник, а на его место откуда-то материализовалась его жена Люба.

— Давай я картошечку почищу! — с энтузиазмом предложила она, и, не дожидаясь ответа, извлекла из кучи неунесенного добра наш старый и заслуженный тазик, водрузила его на плиту и начала вылавливать из ведра картошку.

Все происходило так быстро, что я оказался на этом контейнерном празднике просто гостем. Все уносилось и укладывалось как бы само собой и только изредка раздавался командный рык старпома, руководящего процессом.

Я не успел толком докурить вторую сигарету с начала этой феерии, как оказалось, что уже стою посреди абсолютно пустой квартиры, и только в маленькой комнате начхим зачем-то аккуратно отдирает утепленный линолеум с пола. На мой вопрос, а зачем, собственно, он это делает, Пасевич с детской непосредственностью ответил, что, мол, старпом приказал выносить все. Пока я усваивал эту информацию, начхим завершил процесс обдирания и унесся вниз. А за ним и я. Внизу офигевший от этой скоростной погрузки водитель уже пломбировал контейнеры.

— Никогда такого не видел. За 15 минут две трехтонки с четвертого этажа. Ну вы ребята и даете. Нам бы таких грузчиков.

«Грузчики» стояли рядом. Количество их явно поубавилось, но все равно оставалось гораздо большим, чем я предполагал заранее. Люди пришли, помогли и ушли, не дожидаясь благодарности. Незнакомые мне люди. Такое дорогого стоит. Наконец водитель закончил пломбировать, показал мне пломбы, и я подписал его накладные.

Машина тихонько начала выползать из двора, увозя куда-то далеко вместе с моим небогатым скарбом и мою прошлую жизнь. Кстати, немногим позднее, уже на Большой земле, я понял, что и этого не надо было везти с собой. Надо было все продавать и уезжать налегке.

— Ребята, спасибо большое за то, что вы все пришли! Пошли наверх, отметим, а то куда мне ведро сосисок-то деть?

Народ засмеялся и повалил в подъезд. А в квартире Люба за неимением какой-либо мебели оформила импровизированный стол. Она просто застелила всю большую комнату газетами, поставила посередине ведро с сосисками, тазик с картошечкой, навалила на крышку от ведра кучу хлеба, рядом мою пачку соли, груду разнокалиберных кружек и стаканов, банки со спиртом и бутылки с водкой и от себя добавила порезанный лук и шмат сала. Мужики просто взорвались хохотом от такой картины, а потом расселись на газеты, и понеслось.

Дальнейшее я помню плохо. Наливали, пили и говорили тосты и пожелания. Потом снова наливали и говорили, потом просто пили, а потом я уже ничего и не слышал. Придя в себя, я обнаружил, что прошло уже часа четыре, у меня болит голова, а рядом со мной сидит штурман Харик и чистит картофелину. Больше никого не было.

— Привет, Борисыч! Оклемался? Ну, давай дерябнем за то, что ты пришел в сознание, и я пойду домой. Меня старпом попросил с тобой подежурить, пока ты в себя не придешь. Я вот картошечки почистил и пару сосисочек зашхерил.

Мы чокнулись. Закусили. Покурили. После чего штурман попрощался и ушел. Я тоже недолго оставался в своем разоренном гнезде. Было как-то очень тяжело находиться в пустой квартире, в которой прожил не один год, в которую возвращался после морей и которую считал свои домом. Я ушел к Никитосу, предварительно зайдя к соседям и пообещав завтра прийти навести порядок в квартире перед сдачей ее ЖЭКу и тогда отдать ведра. На следующий день квартиру я не сдал, но умудрился отобрать продовольственные деньги у тыла, о чем уже рассказал выше. Я навсегда распрощался со своим жилищем через день после обеда и навсегда покинул северный город Скалистый, он же поселок Ягельный, он же Мурманск-130, он же Гаджиево.

Приказ старпома «Грузить все!» я припомнил через полтора месяца, когда с родственниками разгружал свои контейнеры. Мне и правда погрузили все. Не считая линолеума, содранного с пола начхимом, я еще получил на память о службе кучу старой обуви, приготовленной к выбросу, дверцы от антресолей, коврик, лежавший перед дверью на лестничной площадке, свой почтовый ящик, точнее секцию почтовых ящиков, и самое главное — тридцатикилограммовый кусок гранита, который ребята положили просто «на память». Он до сих пор лежит у нас дома на балконе, и я сейчас даже рад этому неожиданному подарку. Это мой личный кусочек Кольского полуострова.

Сейчас меня иногда посещает одна мысль. Что если я соберусь снова куда-то переезжать? И снова повешу такое объявление, хотя бы в своем подъезде моего нынешнего шестнадцатиэтажного дома. Интересно, хоть кто-нибудь придет?

Мертвая сталь

Вы когда-нибудь задумывались над тем, как умирают корабли? Красивые стальные гиганты, рожденные для торжества человека над стихией. Наверное, нет. Мы все стали очень большими прагматиками. Нас больше интересует, сколько заплатят за металлический лом, а не цена памяти былых побед и поражений. Мы забыли, что русский флаг не спускали ни перед кем, а теперь сдаемся без боя тугим заграничным кошелькам, прессующим стальные гиганты на иголки.

Еще курсантом каждый раз, когда я проезжал в Севастополе мимо Черной речки, этой последней стоянки кораблей Черноморского флота, при взгляде на их полузатопленные силуэты меня всегда охватывало щемящее чувство стыда и боли. Эти морские трудяги не заслужили подобной смерти. И хотя умом подобное понять можно, да оно и неминуемо, но сердце болит и давит в груди. 3 июня 1996 года в девять часов вечера весь экипаж моего корабля, стоя на палубе дока в Росляково, смотрел, как по Кольскому заливу буксиры тащили за ноздрю тяжелый авианесущий крейсер «Киев». Прекрасный гордый корабль, не выработавший еще весь свой ресурс, не отходивший свое по морям и океанам был продан задешево, за копейки, далекой восточной стране. Продан из-за бедности, нищеты и моральной убогости. Не подумайте, что это квасной патриотизм. Ведь корабль — не куча мертвого железа, скованного умельцами, он живой организм, способный испытывать боль и радость, грустить и смеяться. Мы с друзьями бродили по палубам покинутого «Киева» и даже брошенный, ободранный и загаженный он производил впечатление могучего исполина. И еще корабль плакал.

Уже давно молчали механизмы исполина, и остывшие от их тепла переборки источали капли конденсата. Корабль плакал, как плачет покинутый и обиженный ребенок, забытый родителями среди толпы. Они, надежные и сильные в бою, оказались беззащитными перед людьми, создавшими их, а затем бросившими бесславно умирать, ржаветь на корабельных кладбищах и отстойниках.

После одного из походов, то ли в 1994, то ли в 1995 году, нас отшвартовали в Оленьей губе. К этому же пирсу уже привалилась лодка с непривычными «дизельными» очертаниями. Это была знаменитая «Хиросима». Подводная лодка «К-19», проекта 658. Первый стратегический ракетоносец нашего флота. Тот самый, в котором в июле 1961 года в Атлантике полыхали отсеки, и в котором до сих пор на переборке висит табличка с именами погибших. Тот самый, в кормовом отсеке которого полтора десятка моряков сидели без света и пищи без малого месяц и выжили. Назло всему. И вот этот легендарный корабль стоял рядом с нами. Естественно, на него потянулись любопытные. «Хиросима» была еще с экипажем. Маленьким, сокращенным, но любящим свое старое железо. Время поначалу обошлось с кораблем более милостиво, чем с другими. Когда его одногодков пустили под нож, крейсер выжил, но потерял звание ракетоносца. Ракетные шахты вырезали, а сам корабль переименовали в «КС-19». Корабль связи. После он еще ходил в море, все реже и реже. Встал на заводской ремонт и застрял на долгие годы. Потом его перевели в отстой, сократили экипаж. А потом настали демократические времена. Флот совсем перестал интересовать власть имущих. И корабль, достойный того, чтобы остаться живым памятником нашим победам и неудачам, был выкинут из завода. Я прошел по нему из носа в корму несколько раз. Со мной был мичман, который служил на этом корабле с начала семидесятых. Мы шли, и он рассказывал, что в этом отсеке сгорели семь человек, а через этот трубопровод по капле давали воду отрезанным от всех морякам, а сюда вынесли лейтенанта Корчилова уже с ожогами от радиоактивного излучения. Он говорил, а я думал о том, какие же мы предатели — люди.

А корабль, он, как ребенок. С самого своего рождения на стапелях заводов он впитывает все человеческие достоинства и недостатки. Он впитывает их, как младенец впитывает вместе с молоком матери характер, нрав и гордость родителей. Корабль способен любить и ненавидеть. Он способен помочь в самый трудный час и самую гибельную минуту. На моей памяти вдруг заварили питательную воду изношенные временем испарители нашего крейсера в тот момент, когда надежды уже не было. Оставались последние тонны и все. Аварийное возвращение на базу. С боевой службы. Позор.

И испарители заработали. Конечно же это не чудо. Механики и так сделали больше того, что мог позволить человеческий ум и находчивость. Но ведь перед этим те же испарители отказывались работать не один день. Просто корабль понял, что он нужен, и помог. Несмотря на обиды — помог! И мы, экипаж, вышли победителями, сохранили лицо. Но то, что нам помогло наше родное железо, мало кто вспомнил. Мы эгоисты. Мы склонны приписывать наши победы себе, и никому больше. Мы люди, и этим все сказано. Мы просто неблагодарны. А сталь, порожденная нашими руками, — жива! Она живет независимо от нашего желания. Живет, любит и страдает. Помнит и обижается. И мстит.

В губе Сайда тихо умирали у пирсов отстойные подводные лодки. Со срезанными надстройками, с растащенными и распиленными трубопроводами, лишенные всего, они безжизненными бревнами гнили у временных пирсов. Они были похожи на старых солдат, у которых отняли и изгадили их славное прошлое. И каждый разбитый клапан, каждый мертвый механизм, каждая растащенная по гаражам каюта копила желчь, обиду и ненависть. И еще тоску. По тем временам, когда они были нужны людям. И вот когда люди решили вернуться ночью, как воры, чтобы отпилить лишний кусок медного провода, корабль понял, что они пришли не для того, чтобы вывести его в море. Корабль отомстил. Он убил мичмана и двух матросов, отравил мертвящим газом умерших механизмов и разлагающейся краски. Он убил людей, породивших и унизивших его. Так кто сказал, что железо мертво?

Вероятно, это мистика. Может быть, мои заблуждения. Но ведь воин, рожденный в Спарте, считал для себя позором умереть в постели. Так и корабль, рожденный воином, должен умереть в бою. Это безумно глупо с рациональной точки зрения, но очень по-человечески. Неужели у нас мало торпед и снарядов, чтобы дать уйти из жизни с честью и достоинством тем, кто служил нам, людям, десятилетия? Вспомните, как поклонялись своим мечам наши древние предки. Они давали им имена, и клали с собой в постель. Они холили и лелеяли их. И они чахли и оставляли этот мир, теряя их. Они были мудрее нас, нынешних.

Грустная история совсем не о флоте…

У нее было красивое имя — Ксения. В далеком гарнизоне подводников она оказалась, скорее, даже не по воле судьбы, а по стечению самых банальных житейских обстоятельств. Она родилась в небольшом поселке, как раз посередине между Москвой и Питером, в самой обыкновенной семье из российской глубинки, с присущими ей традиционными пороками и образом жизни. Вся жизнь с ее радостями и горестями была связана с мебельной фабрикой, на которой работало подавляющее население поселка. Очагов цивилизации было немного: дом культуры да злачное место под названием «Ромашка», что-то среднее между придорожной пельменной и кафе. Пили в поселке много, как, впрочем, во всех таких вот небольших промышленных центрах, разбросанных по необъятным просторам среднерусской возвышенности. Отец Ксении, прожив с семьей пару лет после рождения дочери, ушел из семьи, да не просто ушел, а уехал в неизвестном направлении, и больше его никто и никогда не видел. Так и выросла девочка с мамой, хотя и приводившей иногда по ночам домой веселых и подвыпивших мужчин, но всей душой их ненавидевшей, и бабушкой, воевавшей, побывавшей в плену, а оттого безнадежно больной и с каждым годом все реже встававшей с постели.

Безнадежная и тоскливая серость окружавшего быта, необеспеченность семьи, вынуждавшая ее все лето вместо гуляний с подругами, не разгибаясь, работать на огороде вместе с матерью, и страх провести всю жизнь так же, очень рано сформировали самую первую мечту девочки — уехать отсюда навсегда, как только будет возможно. Возможность появилась гораздо раньше, чем ожидала сама Ксюша.

Мать, которой повзрослевшая дочь-восьмиклассница, на которую уже начали заглядываться мужчины, стала мешать в ее личной жизни, неожиданно для самой девочки спровадила ее в Питер, к двоюродной сестре, давно жившей вместе с мужем во второй столице. Т ам Ксюша закончила школу, там же поступила в институт, на вечернее отделение. Мать, которой полупарализованная бабушка в доме совершенно не мешала, пустилась во все тяжкие и про дочь словно забыла. Все эти годы она ничем не помогала ей, только попрекая в чем ни попадя во время ее нечастых визитов на родину.

А Ксюша тем временем превратилась в симпатичную невысокую девушку, с высокой красивой грудью, черными выразительными глазами и точеной фигуркой. На нее многие заглядывались, но Ксюше, которая была просто обречена жить и зарабатывать самостоятельно, до этого было мало дела, да и просто банально не хватало времени. Уже с десятого класса она старалась зарабатывать сама, благо наступивший в стране недоразвитый капитализм худо-бедно, но позволял это делать. Кем она только ни была. Стояла живой рекламой у магазинов, разносила листовки, клеила объявления, подрабатывала уборкой. Потом стало совсем плохо. Муж сестры начал бросать на свояченицу откровенно сальные взгляды, и в конце концов в один из дней, когда жены не было дома, предпринял попытку овладеть Ксюшей. Она кое-как отбилась, но в тот же вечер, собрав свои нехитрые пожитки, сбежала от сестры к подруге. Больше она там не показывалась, несмотря ни на какие извинения и просьбы сестры вернуться. К счастью, ей удалось устроиться в маркетинговое агентство на хорошую должность, которая позволяла и снимать квартиру, и собственно существовать самостоятельно, не завися ни от кого. Но деньги в агентстве платили не за красивые глаза, а за полную отдачу и конечный результат. А это требовало больших усилий. И теперь жизнь ее протекала по одному и тому же расписанию: весь день работа, вечером институт, а в выходные — скромные студенческие радости в виде дружеских вечеринок и разовых, исчезающих уже утром, отношений с лицами противоположного пола. Даже женщиной Ксюша стала как-то обыденно, можно сказать, походя, просто уступив от усталости одному из особо настойчивых ухажеров.

А потом Ксюша неожиданно вышла замуж. И опять не потому, что захотела, а по воле случая. Она банально залетела. В один из приездов домой случилось то, чего она не планировала и что было совершенно ненужно ей в тот период: Ксюша забеременела. Парень с простым русским именем Николай был ее старым школьным ухажером, и хотя она не представляла его в качестве мужа, уже не девичья, а женская плоть требовала свое, и она, расслабившись, не убереглась. Вернувшись в Питер и обнаружив, что беременна, Ксюша приняла твердое решение рожать. Ей надо было учиться еще два года, и как она это будет делать с ребенком, да еще и работая, Ксюша абсолютно не представляла. Кроме матери, ей было не с кем поделиться своей бедой, а мать, к этому времени постаревшая и поостывшая в своих исканиях, высказалась по этому поводу очень категорично. Николай как настоящий мужчина должен жениться, и точка. Николай, на удивление, не отказался, и Ксюша довольно быстро стала его супругой. Она понимала, что это от безысходности, но возвращаться домой с ребенком на руках, недоучившейся студенткой значило больше никогда не уехать с родины, и в точности повторить судьбу матери, чего Ксюша смертельно боялась. Николай уехал к ней в Питер, устроился на работу в какой-то автосервис, и они стали жить, каждый в глубине души недоброжелательно ожидая того момента, когда у них на руках окажется ребенок.

Девочку назвали Дашей. Когда Ксюша в роддоме глянула на этот маленький плачущий комочек, она неожиданно поняла, что это то единственное, что в ее жизни является самым родным, дорогим и никому, кроме нее самой, не принадлежащим. Отправившись рожать за неделю до срока, Ксюша вышла на работу уже через два дня после выписки из роддома, а муж покорно стал сидеть с ребенком, потому что его заработок не мог сравниться с Ксюшиным, и, по сути, их семью кормила она. Его не очень устраивало такое положение дел, но деться было некуда, и он сидел с ребенком с утра до вечера, постепенно закипая внутри. А все потому, что годы, проведенные в Питере, научили Ксюшу не надеяться ни на кого, и уж если она работала, то работала на совесть, с полной самоотдачей, и ей часто приходилось задерживаться допоздна, чтобы заработать лишние рубли в их семейный бюджет. По сути, мужчиной в их «быстрой» семье стала она, опять же против своего желания и естества, ведомая всегда только тем, что больше ничего не оставалось, а теперь еще и ответственностью за свою маленькую дочурку.

Дашеньку Ксюша любила самозабвенно. Она позволяла ей все, понимая, что поступает неправильно, но не в силах была даже повысить голос на свое сокровище. Девочка могла делать дома все, что хотела. Она весело и самозабвенно крушила телевизоры и всю бытовую технику, до которой могла добраться, ежедневно вываливала содержимое всех шкафов на пол и озорно радовалась, когда у нее получалось что-нибудь порвать в мелкие клочья. Удержать ее не мог никто, и родителям приходилось упрятывать самое ценное куда-нибудь повыше, в те места, куда дочка пока еще не могла добраться. Ксюша воспринимала это как неизбежное, и лишь улыбаясь, вполголоса поругивала дочь, да и муж пока еще стоически переносил все, зная, что хоть немного повысив голос на дочь, сразу же получит по полной от Ксюши. Да и по большому счету Николай прекрасно понимал, что жена, с утра до вечера пропадающая на работе и видящая Дашу только по вечерам, ругать дочь не будет.

Так они и жили. Ксюша по десять-двенадцать часов на работе, а Николай круглые сутки дома с дочкой. Иногда по выходным Ксюша отпускала мужа пройтись по друзьям, но каждый раз сильно раздражалась, когда тот опаздывал или приходил домой слегка навеселе. Головой Ксюша понимала, что это неправильно и мужу неуютно в этой роли, но выбора у них не было, а ставить эксперименты она не собиралась.

Время шло, и вдруг настал период, когда окончательно закрутившаяся в работе и учебе Ксюша совсем упустила мужа. Она прозевала тот момент, когда он перешагнул грань между пониманием того, кто зарабатывает на жизнь в их семье и почему с ребенком сидит он, и чувством собственного мужского достоинства.

Ему надоело готовить детские смеси, гонять с коляской по магазинам, менять пеленки и вообще быть «мамой». Ему хотелось ходить на работу, попить вечерком пивка с друзьями, да и просто похлопать какую-нибудь пышнозадую девицу по попке в своем сервисе. Ему все нешуточно осточертело, а уж то, что с момента рождения дочери он практически перестал спать с женой, бесило просто неимоверно. Даша засыпала только с мамой, а в той тесной однокомнатной хрущевке, которую они снимали, места для второй кровати просто не было. Николай спал на раскладушке, которая помещалась только впритык к выходу на балкон и к занятиям любовью не располагала, из-за узости и скрипа, который, естественно, будил чутко спавшую дочь. Да и сама Ксюша, замотанная, как белка в колесе, вечером просто падала в постель, без каких-либо желаний, даже самых приятных. Николаю хотелось показать, как бы ни банально это звучало, не кто хозяин в доме, а, скорее, кто в доме мужчина.

И вот однажды, когда Ксюша вечером пришла домой, ее ждал сюрприз. Николай, сияющий как надраенная рында, сообщил жене, что теперь он целый мичман Флота Российского, благо образование позволяет, и вскорости они уезжают на Крайний Север, где он будет служить на подводной лодке и получать вполне приличные деньги, достаточные для того, чтобы она не работала. Ксюша окаменела, а муж продолжал расписывать все преимущества своего волевого решения. Что было у них дома в эту ночь, лучше и не пересказывать, но утром, сидя на балконе и докуривая последнюю сигарету из пачки, Ксюша обреченно поняла, что ехать ей придется. Одной ей не обойтись никоим образом.

Таскать грудного ребенка на работу было невозможно, а жить без работы еще невозможнее. Был еще вариант вернуться к маме, но его Ксюша отмела сразу и бесповоротно. Если бы пришлось сделать так, то всю свою дальнейшую судьбу Ксюша уже знала на тридцать лет вперед. Фабрика или прилавок магазина в лучшем случае, дешевый портвейн по выходным с подругами, скандалы с соседями, вечный огород и хроническое отсутствие денег, а в итоге повторение судьбы матери, с погрешностью в пару процентов. Так что выбора у нее не было, теперь она была не одна, и пришлось, проклиная мужа и весь свет, собираться на Север. Она перевелась на заочное отделение, уволилась и собрала нехитрые пожитки, и уже через две недели их семейство убыло на Север по военно-перевозочным документам, выданным мужу.

Гаджиево встретило их мерзким моросящим дождем, хмурым небом и общей всепоглощающей серостью пейзажа. Первые несколько недель прошли, как в ужасном сне. Сначала дней десять было холодное общежитие, с окнами, сквозь которые ветер гулял свободно и непринужденно, и скрипучие казенные кровати. Был момент, когда Ксюша хотела просто плюнуть на все и уехать с дочкой куда подальше, может, даже к матери, но только подальше отсюда. Но потом все постепенно устаканилось. Через две недели мужу дали однокомнатную квартиру в доме 55, который был скроен по коридорному принципу, но квартиры были все-таки отдельными, да и дом, несмотря на древность, был на удивление теплым. Соседи оказались приличными и компанейскими людьми, с которыми Ксюша очень сдружилась, забегая вечерами перекурить, когда засыпала дочка, да и просто потрепаться. Не избалованная жизнью, Ксюша неумело и постепенно налаживала быт и даже начала находить определенное удовольствие в этом занятии. Она теперь уже не работала с утра до вечера, и это оказалось приятнее прежнего.

Муж с утра до вечера пропадал на своем корабле, осваивая азы службы техником-турбинистом БЧ-5 и пару раз в неделю заступая на вахты, а Ксюша, вставая с утра, занималась только Дашенькой, да походами по магазинам. Свободные часы она проводила с соседкой Юлькой, веселой и бедовой женщиной, муж которой тоже служил мичманом и дома бывал не чаще Николая. К тому же у Юльки был сын, практически Дашин одногодка, и это сближало соседок еще сильнее. По дому Ксюша почти ничего не делала. Студенческая жизнь научила ее быть неприхотливой, а к домашнему хозяйству, а в особенности к кухонным делам, она питала ничем не прикрытое отвращение. Готовить Ксюша не умела совсем, обходясь в Питере самым дешевым фастфудом, и единственное, что умела делать, кроме смесей для ребенка, сварить пельмени, и то, как правило, до их полного разваривания и превращения в какой-то фантастический пирог. Поэтому обеды и ужины ей готовил прибегавший со службы муж, а в его отсутствие она прекрасно обходилась чипсами и йогуртами. Денег на жизнь вроде бы хватало, муж исправно приносил зарплату, а сама Ксюша даже начала потихоньку и целенаправленно готовится к очередной сессии, чего раньше никогда не делала, сдавая экзамены с помощью природной смекалки и пары бессонных ночей.

Так прошло несколько лет. За это время, используя отпуска Николая и даже неожиданно воспылавшую любовью к внучке маму, Ксюша умудрилась закончить свой вуз, получить диплом и в очередной раз испортить отношения с мужем. Тот, побродив по морям, даже в не самом напряженном режиме, неожиданно пришел к некоторым житейско-философским выводам, в соответствии с которыми начал снова менять свою жизнь. Во-первых, получать морское денежное довольствие ему понравилось, а вот ходить в море турбинистом не очень. И Николай сделал выбор в пользу второго. Он ушел с корабля и плавсостава и перевелся на ПРЗ, где у него сразу образовалась масса свободного времени и практически восьмичасовой рабочий день. И это практически сразу сказалось на семейном бюджете, на что ему незамедлительно и едко попеняла Ксюша, подтверждая этим еще один вывод Николая, что он нужен жене только как нянька или донор, и никто более. А если учесть, что частота их отношений в постели имела амплитуду схожую с прямой линией, то сам по себе родился третий вывод: а на фига такая жизнь нужна, да и женщин вокруг навалом. Пару раз Николай, крепко поддав, пытался серьезно поговорить с Ксюшей, но она, забирая дочь, уходила к Юльке. Тогда, в один из вечеров, собрав сумку, он просто ушел, сообщив на прощанье, что все было здорово, только вот подустал быть таким мужем и отцом.

Для Ксюши это было как гром среди ясного неба. Конечно, она понимала, что их семейные отношения очень далеки от идеальных, и вина за это по большому счету лежит на ней, но чтобы вот так. Тем не менее Ксюша, трезво смотрящая на ситуацию, слезу пускать не стала, а сразу осознала, что времени на обдумывание и осмысление причин произошедшего у нее нет.

Надо кормить дочь и себя. И хотя пьяненький Николай, уходя, заверил ее, что девочка не останется без средств к существованию, никаких гарантий его заявление не давало.

И она вновь пошла работать. Диплом о высшем образовании у нее был, но по специальности она бы и так никогда не работала, а потому при помощи одной Юлькиной знакомой устроилась в штаб флотилии простым делопроизводителем, что являлось немного выше, чем секретарь, но ниже, чем самый маленький бухгалтер. Повзрослевшую дочку она оставляла соседке с первого этажа, бабушке, вывезенной неженатым сыном из полыхнувшего войной Приднестровья, женщине отзывчивой и доброй, и как все старые люди, привыкшие всю жизнь работать, она страдала от вынужденного безделья. Та готова была возиться с Дашей бесконечно, да и бесплатно, но Ксюша твердо знала, что платить надо, и ежедневно рассчитывалась с бабушкой, несмотря на ее явное нежелание брать деньги. Теперь линия Ксюшиной жизни в очередной раз преломилась и превратилась в бесконечное курсирование по одному заданному маршруту. Дом-работа — магазин-дом. Ни о какой личной жизни она даже не вспоминала, ограничиваясь парой банок пива с соседкой по выходным и ночным просмотром очередных западных видеошедевров класса «В». Как ни странно, возникшие трудности никак не отразились на ее поведении. Она не захандрила и не впала в моральный ступор, как это происходило на ее месте со многими представительницми слабого пола. Как с соседкой, так и с сослуживицами, она оставалась такой же веселой, улыбчивой и хотя немного по-житейски циничной женщиной, но незлобивой и весьма приятной в общении.

Через несколько месяцев работы в штабе она познакомилась с капитаном 1 ранга Борисом Воробьевым. Все старшие штабные офицеры, хотя и оставались нормальными людьми со своими слабостями и пристрастиями, все же, на Ксюшин глаз, носили на себе какую-то одинаковую печать «берегового братства», а этот офицер, забредший к ним с какими-то бумажками, неуловимо и в то же время разительно отличался от большинства тех, кого Ксюша привыкла видеть в штабе. Это был мужчина лет сорока, светловолосый, с уже заметным брюшком, что его не портило, а, наоборот, делало каким-то своим, свойским. Он не был красив в общепринятом понимании, а был просто добрым и обаятельным человеком, облик и поведение которого никак не ассоциировались с требующей большой твердости и жесткости должностью командира атомохода. И хотя Ксюша знала, что Воробьев — один из самых опытных командиров во флотилии, она никак не могла его представить стоящим на пирсе перед строем и матерящимся во весь голос на нерадивых подчиненных. Вот чего в нем было с избытком, по сравнению с другими, так это любви к своей форме. Никогда с самого первого дня знакомства с Воробьевым Ксюша не видела его в помятых брюках, нечищеных туфлях или несвежей рубашке. Он как-то сразу понравился Ксюше, не только своим заразительным оптимизмом и бесконечным уморительным перешучиванием всех и вся, но и тем, что с самого начала отнесся к ней как к абсолютно равной. Это было необычно и очень приятно. Взрослый, солидный и успешный офицер, старше ее вдвое, разговаривал с ней не как с молоденькой симпатичной куколкой, а как со зрелым взрослым человеком, мнение которого ему важно и интересно. И еще он не пялился на ее грудь.

Воробьев стал забегать в их женскую богадельню чаще, и хотя он заходил всегда ненадолго, оказиями попадая в штаб флотилии и был со всеми одинаково вежлив и галантен, Ксюша всей своей женской интуицией чувствовала, что он здесь из-за нее. И хотя она пока не могла понять, как к этому относиться, само это ощущение приятно ее волновало.

Женщины рассказывали, что семья у Воробьева есть, но жена уехала еще пять лет назад обратно в Ленинград, как только их сыну исполнилось шестнадцать лет, заявив мужу, что она должна быть с сыном, когда тот будет поступать и в дальнейшем учиться в институте. Квартира у семьи Воробьевых там была, полученная по наследству от ее родителей, и теперь его жена уже пять лет не показывалась в Гаджиево, и он виделся с семьей только в отпусках. Что собой представляет такая семейная жизнь, Ксюша примерно знала, а все штабные и незамужние дамы вздыхали по этому веселому и неунывающему офицеру, который, как ни удивительно, в махровой аморалке ни разу замечен не был, несмотря на такие располагающие к этому семейные обстоятельства.

А Воробьев тем временем при каждом своем заходе в штаб все чаще старался незаметно и ненавязчиво сделать что-то, пусть мелкое, но приятное Ксюше. Иногда она находила в ящике своего стола коробку хороших конфет, иногда там же появлялась бутылка хорошего вина, а пару раз в ящике оказывался даже букет свежих роз, что для зимнего Гаджиево было просто фантастикой. Скрыть это подчас было трудно, и каждый раз дамы усиленно гадали, кто же так привечает Ксюшу. Она тоже делала недоуменный вид, хотя в глубине души была на все сто процентов уверена в том, что это дело рук Воробьева. Это продолжалось довольно долго, и все мало-помалу привыкли к подаркам неизвестного воздыхателя и практически перестали обращать на это внимание. И сама Ксюша тоже привыкла к этому, благо ритму ее жизни это не мешало и не заставляло думать о чем-то другом, кроме дочери. А потом это все вдруг прекратилось. И визиты Воробьева в штаб, и мелкие, но приятные подарки. И неожиданно для себя самой Ксюша разволновалась. Она так привыкла к этим знакам внимания, что без них появилось ничем не заполненная пустота. Ксюша, понервничав несколько дней, решила все же выяснить, где Воробьев. Оказалось, что его корабль ушел на боевую службу, и ждать их обратно надо месяца через три. И снова помимо своей воли Ксюша теперь уже разозлилась, хотя и не могла понять, почему ее просто бесит тот факт, что она узнала об уходе Воробьева в море не от него самого.

Злость прошла быстро. И эти месяцы пролетели для Ксюши тоже очень быстро. Она вообще умела отключаться от всего ненужного, и дни, делимые на работу и дочку, пролетали стрелой, не оставляя в памяти ничего такого, что можно было бы потом вспоминать. Она не вспоминала и о Воробьеве, хотя бы потому, что и вспоминать-то было по большому счету нечего, кроме ничего не значащих фраз, улыбок и милых презентов в столе. Но однажды, придя на работу, она открыв стол, нашла огромную россыпь шоколадок, поверху которых лежала записка: «Не нашел роз… пришлось просто подсластить Вам сегодняшний день». И она поняла, что Воробьев вернулся. И ей сразу стало страшно. Она и боялась, и хотела этой еще даже не родившейся связи. Она хотела этого мужчину, хотя бы потому, что он был единственным в ее жизни, кто делал ей приятное и ничего не просил взамен. И боялась, потому что, начнись эти отношения, они неминуемо рано или поздно станут явными для всех, и эти старые штабные каперанги, воспитанные на основе кодекса строителей коммунизма, запросто вышибут ее с работы за моральное разложение. Когда же он завалился к ним, весь такой большой и шумный, она только натянуто улыбалась, ничем не показывая своего отношения к его возвращению. Воробьев этим, кажется, не был обескуражен и все так же продолжал шутить со всеми, щедро расплескивая вокруг себя позитивную атмосферу. Но никакого продолжения с его стороны не последовало.

Однажды через несколько месяцев Ксюшу послали на два дня в Североморск на курсы повышения какой-то квалификации. Поселили ее в гостинице «Ваенга», и когда после целого дня нудных и абсолютно бессмысленных лекций она вернулась туда, прямо в холле гостиницы ей встретился он, капитан 1 ранга Воробьев Борис Павлович. Он стоял у стойки администратора и разговаривал по телефону. Борис еще даже не заметил Ксюшу, когда она сразу поняла, чем неминуемо закончится этот вечер и что она ничему не будет сопротивляться. А Борис, словно почувствовав, что кто-то за его спиной наблюдает за ним, обернулся и сразу расплылся в какой-то растерянновосторженной улыбке, совсем не похожей на ту, которой он улыбался при всех. Он сразу пригласил ее в ресторан и, не давая опомниться и зайти в номер, потащил за собой в зал. Усадив ее, он сбежал на несколько минут, вернувшись с огромной охапкой цветов, которыми просто засыпал весь стол. Оказалось, что он тоже остановился в гостинице и тоже на два дня. Она была поражена его поведением. Этот капитан 1 ранга радовался ее присутствию, просто как школьник, и совершенно не скрывал этого. Потом были разговоры на всевозможные темы, шампанское, ужин, несколько медленных танцев, и когда Воробьев пошел провожать ее, таща всю эту груду цветов, она просто молча открыла перед ним дверь своего номера и пропустила вперед.

Такой ночи у Ксюши еще никогда до этого не бывало. Еще ни один мужчина не брал ее так нежно и трогательно, как этот просмоленный океаном каперанг. Это было удивительно и непривычно. Это волновало и возбуждало. Это было так не похоже на все то, что было у нее с мужчинами до этого, что даже утром, когда он ушел от нее, она еще долго лежала в постели, безвольно раскинув руки и глупо улыбалась, рассматривая потолок. А потом неожиданно поняла, что сегодня ночью впервые в ее небольшой жизни мужчина не просто брал от нее то, что хотел, а, напротив, дарил ей себя.

Они начали встречаться на квартире его старого друга, командира лодки, ушедшего с кораблем на долгий средний ремонт в Северодвинск. Сначала туда приходил он и, не запирая дверь, ждал, когда через полчаса она как бы случайно заходила в подъезд и, убедившись, что никто не видит, юркала за дверь. А за ней у них обоих хватало выдержки только запереть замок. Они шли из прихожей в спальню, устилая своей одеждой путь до кровати, из которой не вставали по нескольку часов. Сначала Ксюша воспринимала эти отношения как самый обычный зов плоти, но потом она постепенно стала убеждаться, что это совсем не так. Она заметила, что ее нешуточно тянет к этому немолодому улыбчивому офицеру, который наедине с ней превращался из веселого и бесшабашного циника командира в ласкового и нежного мужчину, стремившегося всеми возможными способами поухаживать за ней, сопливой девчонкой, годившейся ему в дочери. Она никогда не называла его по имени. Он звал ее просто медвежонком, а она исключительно Борисом Павловичем, а в самые пикантные моменты переходила на звание, что всегда его одновременно и смешило, и раздражало. И вообще, она нежилась в той атмосфере, которую создавал на их свиданиях Борис. Он, словно понимая, что за ней еще никто и никогда так не ухаживал, был заботлив и даже послушен, с улыбкой выполняя все ее по большому счету совершенно детские капризы. Как-то само собой, без всякого нажима и уговоров Ксюша рассказала Борису о себе все, начиная с детства и кончая уходом мужа и всеми проблемами, возникшими в связи с этим. От любой помощи она сразу отказалась твердо и непоколебимо, чем, судя по всему, расстроила Бориса, одновременно завоевав этим еще большее его уважение. О себе Борис рассказывал много и весело, тем не менее аккуратно обходя тему семьи. Ксюшу это не обижало совершенно, она и сама ничего не хотела об этом знать, да и не имела на Бориса никаких видов. Ей просто было с ним хорошо.

Это он посоветовал ей написать рапорт и стать офицером. Ее диплом делал это возможным. И зарплата основательно увеличивалась, и при любом раскладе это было лучше, чем жить на копейки или надеяться на какую-то помощь от ушедшего Николая.

Так через несколько месяцев она стала офицером. Со временем ей даже понравилось носить форму, не из-за погон и прочей военно-морской бижутерии, а из-за ее практичности. Форму не надо было менять каждый день, как женские наряды, а значит, сил и времени на это тратить приходилось гораздо меньше, чем раньше. Да и сшитая на заказ в ателье Военторга форма очень выгодно подчеркивала женские достоинства Ксюши, и она чувствовала себя вполне комфортно в приталенном строгом мундире и немного неуставной юбке чуть ниже колен, туго обтягивающей ее выпуклую попку.

Их встречи не были частыми. Воробьев командовал ракетным крейсером, совсем недавно вернувшимся со среднего ремонта, а оттого ходил в море много и часто. Поэтому случалось, что они не виделись по целому месяцу, а иногда, напротив, забегали в заветную квартиру раза по три в неделю. К собственному удивлению Ксюши, эти отношения, неравнозначные во всех аспектах, ей никак не приедались, а даже, скорее, она начинала к ним привыкать и даже ждать. И хотя она все равно оставалась очень осторожной и каждый раз выговаривала Борису даже за невинные попытки лишний раз забежать в их кабинет, идя вечером домой, она частенько ловила себя на мысли, что ей хочется идти не домой к дочке, а туда, в квартиру, где ее ждал бравый каперанг Воробьев.

Дашенька, чувствуя, что мама не просто так стала все чаще приходить домой позже обычного, закатывала истерики каждый раз, когда она опаздывала со службы, и старалась не оставлять Ксюшу одну ни на минуту даже в выходные дни дома, ходя за ней по пятам и цепляясь за полы халата. Со всем своим непосредственным детским эгоизмом она отстаивала свое право быть единственным объектом маминого внимания. Постепенно это становилось переносить все тяжелее и тяжелее. Ксюша разрывалась между желанием лишний раз почувствовать себя женщиной и материнским чувством, которое все же доминировало. Она была одержима дочкой, и это заслоняло все остальное. Благодаря своему исключительно практическому мышлению она считала, что дальше этих встреч ничто и никуда не пойдет, да и сама она никогда даже не представляла себе Бориса в качестве мужа. Ей казалось, что он нужен был ей только в качестве мужчины, помогающего ненадолго забыться, скрасить эту жизнь и почувствовать себя любимой. И когда Борис в своей обычной полушутливой-полусерьезной манере представлял, что бы он делал, будучи ее мужем, она твердо закрывала эту тему как глупую и ненужную. Ей страшно не хотелось перегружать свою голову, и без того переполненную заботами матери-одиночки, еще какими-то несерьезными мыслями, весьма далекими от реальности.

А потом неожиданно вернулся Николай. Он устал скитаться по квартирам товарищей и пьянствовать в своей каюте на ПРЗ и неожиданно для Ксюши вспомнил, что у него есть законная жена и дочка, и решил воссоединиться с семьей. Ксюша встала перед двойным выбором: с одной стороны, Борис, с которым ей было хорошо и уютно, с другой — Коля, законный муж, явившийся с повинной головой и просящими глазами. И Ксюша снова сделала выбор не для себя. Она пустила блудного мужа обратно, а Борису на первой же после этого встрече сказала то, чего на самом деле говорить совсем не хотела. Она попросила его временно прекратить их свидания, пока она не разберется со всем сама. Борис помрачнел лицом, но молча кивнул в ответ, не требуя никаких объяснений. А Ксюша, шагая вечером домой, сердцем понимала, что она теряет что-то такое, что терять нельзя, но чувство ответственности за дочь грызло ее постоянно. Она испугалась, что, прогнав Николая, останется совсем одна со своей девочкой, теперь уже навсегда. Коля все же был отцом ее дочурки, и Даша помнила его, а никого другого рядом бы не потерпела. А еще она очень боялась, что ее выгонят со службы за аморальное поведение, обвинив в том, что она увела целого каперанга из семьи. Она боялась всего, что могло осложнить жизнь ее девочки, и поэтому, не раздумывая долго, отказалась от Бориса.

А жизнь текла своим чередом. Николай вел себя как примерный муж и хороший семьянин и все свободное время безотказно сидел и гулял с дочкой, пока жена, давно обогнавшая его как в звании, так и в зарплате, трудилась в штабе флотилии. Она внешне оставалась такой же улыбчивой и общительной, но внутри как бы застегнула свой мундир на все пуговицы и больше к себе никого не подпускала ближе чем на расстояние фривольного анекдота. Тем временем Бориса назначили на должность заместителя командира дивизии, и он стал чаще бывать в штабе, держась с Ксюшей при всех подчеркнуто вежливо, ничем не выделяя ее из остальных. Так прошел почти год. Ксюша начала изредка пускать мужа в свою постель, осознавая, что ничего при этом не чувствует, кроме желания отвернуться лицом к стенке и поскорее уснуть.

Когда Ксюше присвоили старшего лейтенанта, она решила устроить небольшой междусобойчик на службе по этому поводу, исключительно со своими девчонками. И никак не ожидала, что там окажется Борис, как будто случайно забредший к ним на огонек. И когда в разгар веселья он шепотом попросил ее прийти вечером туда, где они раньше встречались, она неожиданно для себя сразу согласилась.

Все было, как и год назад. Им не нужны были слова. Тела сами говорили за себя, переливая друг в друга энергию годовой разлуки. А потом, когда она уже оделась, Борис взял ее за плечи, повернул лицом к себе и сказал коротко и просто:

— Я люблю тебя, медвежонок. И хочу, чтобы ты стала моей женой. Тебе только надо сказать «да». Я немолод, но могу стать хорошим отцом для твоей девочки. А ты у меня будешь последней. Последней женщиной в моей жизни. И давить на тебя я не хочу и не буду. Я просто жду ответа.

Ксюша ничего не ответила, и только выйдя из квартиры и шагая домой, поняла, как она зла на этого старомодного каперанга. Зла оттого, что он снова поднял на поверхность то, что она старательно забывала целый год. И Ксюша дала себе слово, что это была их последняя встреча, и больше этого не будет никогда. Она больше не говорила с ним, старательно избегая встреч в штабе наедине, и даже изменив маршрут своего движения на работу, чтобы Борис не мог подхватить ее на своем служебном «уазике».

А еще через два месяца Борис умер. Он вышел в море на контрольный выход с одним из экипажей дивизии, как-то на мостике корабля после семи суток бесконечных отработок и тревог закурил и, схватившись за сердце, осел на деревянные пайолы мостика. Доктор помочь уже ничем не смог. Сердце капитана 1 ранга Воробьева просто остановилось. Ксюша была в это время в отпуске и узнала о случившемся только через месяц. Она даже не плакала. Несколько месяцев Ксюша работала, автоматически выполняя свои обязанности и механически откликаясь на голоса сослуживцев. Вечерами она отгоняла от себя мужа, ссылаясь на головную боль, и засыпала, прижимая к себе Дашу. Она не хотела думать о Воробьеве и желала только одного: поскорее о нем забыть. И она о нем забыла.

Прошло семнадцать лет. Мы встретили ее совершенно случайно, на День ВМФ в Измайловском парке. Она ничуть не изменилась, разве только стала немного суше и стройнее, а в уголках губ были заметны морщинки. Но в остальном она все так же была очень хороша. Подполковник Ксения Сергеевна Ларионова гуляла со своей внучкой. Тогда, на Севере, мы были почти одногодки, и она, узнав нас, обрадовалась по-настоящему, как радуются старым-старым друзьям, по которым всегда скучаешь. Мы присели в каком-то кафе и опрокинули по сто грамм «наркомовских» за нежданную встречу и общий праздник. Естественно, разговор шел обо всем и обо всех. Где сейчас этот, а где сейчас тот, а что случилось с теми. И когда разговор случайно коснулся Воробьева, она неожиданно заговорила.

Она, совершенно не стесняясь нас, трех взрослых мужиков, и не пряча глаз, рассказала все, от начала до конца. Скорее всего, это так долго бурлило у нее там, внутри, что эта встреча стала попросту катализатором для выплескивания наружу всей горечи, хранимой долгие годы внутри. Ей надо было кому-то об этом рассказать. Она говорила и говорила, покачивая детскую коляску, а мы молча глотали сигаретный дым и слушали.

— Вот так. С мужем я все равно рассталась через два года. Устала я от его приходов и уходов. Хотя с самого начала и сама сильно перед ним была виновата. А потом еще через несколько лет в Москву перевелась. Один тип из штаба флота посодействовал. Квартиру получила в ближнем Подмосковье. Замуж так и не вышла. А потом одного из нашего управления хоронили, так я на кладбище случайно могилку увидела. Капитан 1 ранга Воробьев Борис Павлович. И его фотография. Он же сам из Москвы был. Могилка неухоженная такая. Вот езжу теперь, навещаю его.

Она нервным движением выдернула из пачки сигарету и закурила.

— Господи. Какая же я дура была. Вот, родила мне Дашка внучку. И что? У нее теперь своя жизнь, и в ней мое место крайнее. А вот у меня жизни-то и нет. Никакой. Мужчины были, а вот медвежонком никто больше не называл.

Она замолчала, а по обеим щекам медленно сползли две слезинки, оставляя за собой на косметике отчетливо видимый след.

— Ну, ладно! Что-то меня сегодня на лирику потянуло! Пойду я, мальчики. А то и красавице моей кушать уже пора, да и мне завтра на службу, а я кое-что недоделала. Будьте счастливы, ребята!

И толкая перед собой коляску, в которой агукала ее внучка, она пошла от нас по аллее все такая же красивая, обаятельная и очень несчастная.

В бой пойдут одни старики

Матрос Микола Ползунок попал служить на подводную лодку совершенно случайно, неожиданно для себя и еще более неожиданно для окружающих. Дело в том, что природа наградила Колю не самым большим, но все же внушающим уважение ростом в 1 метр 96 сантиметров, что само по себе указывало, что самым разумным было бы направить служить парня военным регулировщиком, чтоб его издалека видно было, но, как известно, военная организация славна не разумным, а творческим подходом. Вот благодаря именно такому «творческому» решению одного из офицеров Львовского областного военкомата Миколу, примостившегося на скамейке военкомата и отходившего от вчерашних традиционных сельских проводов, неожиданно разбудили пинками, и пока он пытался понять, что к чему, воткнули в строй помятых призывников, которых незамедлительно пересчитали и, убедившись, что опоздавших нет, довольно резво повели на вокзал. Только на полдороге Микола, сфокусировав зрение, осознал, что ведет их офицер в военно-морской форме, а вместе с ним еще и парочка морских прапорщиков, флотское название которых он никак не мог вспомнить. Попытка Ползунка покинуть ряды флота, еще не добравшись до вокзала, натолкнулась на такую жесткую реакцию со стороны офицера, что, проникшись чувством глубокого уважения ко всему Военно-морскому флоту в лице этого офицера, призывник притих и даже как-то философски подумал, что годом больше, годом меньше, а в сущности никакой разницы.

Оказавшись в учебном отряде подплава в Северодвинске, Микола мгновенно стал звездой. По заверениям старожилов, таких высоких подводников они еще не встречали, а если учесть, что кроме роста Ползунку от родителей досталось крупное и сильное тело, то таких богатырей здесь отродясь не видели. Годковщины он так в полной мере и не вкусил, может, оттого, что стал вечным знаменосцем учебки и чемпионом гарнизона по гиревому спорту, а может, и оттого, что трогать его откровенно боялись из-за внушающей уважение комплекции. Так бы Коля и остался в учебке, к чему дело и шло, если бы под конец срока немного не оборзел. В один из выходных, раздавив с боевыми товарищами пару бутылок «огненной воды», он завис в какой-то заводской общаге, где ему в отличие от собутыльников неожиданно не нашлось достойной подруги. Обиженный женским невниманием к своей персоне, Ползунок покинул общежитие и, будучи, как все большие и сильные люди, человеком неконфликтным, побрел обратно в учебку. Туда он добрался без приключений, но, сделав неожиданный зигзаг, забрел в строевую часть, обычно в выходные дни пустую. Зачем он туда пошел, Микола даже потом не мог толком объяснить.

А в строевой части люди на этот раз были. Точнее один человек женского пола: старший мичман Ольга Александровна, женщина немного за тридцать, миловидная, мать двоих детей от неизвестных героев флота, к тому же давно разведенная. На свою беду, а может, и на радость, старший мичман, пришедшая навести порядок в бумагах перед какой-то проверкой, справедливо полагала, что в этот день и в этот час никого в канцелярские помещения не занесет, а потому даже дверь за собой не заперла. А так как всякого рода канцелярии всегда и везде обладают свойством быть душными и жаркими, то и сидела за своим столом Ольга Александровна соответственно атмосфере, то есть без мундира, в расстегнутой белоснежной рубашке, под которой было такое же белоснежное тело и бюстгальтер, скрывающий высокую, не испорченную двумя родами грудь. Надо сказать, что рождение двух ребятишек совершенно не исковеркало внешние данные этой статной поморской женщины, которая и мичманом-то стала при помощи отца первого ребенка, а в канцелярии учебки оказалась при содействии отца второго.

Так вот, Микола, вломившийся в первую попавшуюся дверь, вдруг узрел перед собой женщину, сидевшую на стуле, закинувшую одну красивую ногу на другую, которые были очень хорошо видны из-за неуставной длины юбки, задиравшейся довольно высоко. У сильно подвыпившего матроса участилось дыхание, и когда прекрасная мичманша повернулась к нему лицом, Микола уже мало чего соображал, потому что перед его глазами, сочными и красивыми виноградинами покачивались две большие груди, еле сдерживаемые тугим бюстгальтером. Матрос то ли всхлипнул, то ли прорычал, и напрочь забыв о субординации, практически одним прыжком оказался около старшего мичмана, и заграбастав ту под мышки, рывком вынул из кресла и присосался к ее губам. Ольга Александровна, толком не успевшая отреагировать на молниеносные действия статного матроса, не успела даже сжать губы, и эта оплошность решила все.

Пока она решала, как ей себя вести с матросом, совершавшим явно неуставные действия, было уже поздно. Микола мгновенно перенес свои руки на ее ягодицы, губы — на грудь, и когда они достигли сосков, старший мичман, уже с месяца полтора не бывшая с мужчиной, как-то сразу покорно и безвольно сдалась. И не просто сдалась, а неожиданно для самой себя страстно отдалась матросу. Через пару минут вся канцелярия была усеяна предметами матросского и мичманского вещевого аттестата, а сама пара хаотично перемещалась от стола к столу, артистично выполняя фигуры из всех рекомендованных уставом комплексов физической зарядки.

Наверное, получалось у них это очень красиво и эстетично, так как начальник строевой части, немолодой и давно списанный с плавсостава кавторанг, тоже, наверное, из-за предстоящей проверки ненароком заглянувший в расположение своего хозяйства, буквально замер у двери, не в силах вымолвить ни слова. Несколько минут он ошеломленно взирал на это действо, и наверное, так бы молча и дальше смаковал этот впечатляющий спектакль, но в процессе исполнения одного из акробатических этюдов исполнители оказались одновременно повернутыми лицами к офицеру. Старшему мичману, распростертому обнаженной грудью на столе, отдать воинскую честь не представлялось возможным, а вот у матроса в отуманенной голове что-то перещелкнуло, и он, приняв строевую стойку, автоматически поднес руку к виску. У кавторанга, пребывающего в прострации, машинально вырвалось:

— К пустой голове руку не прикладывают!

Дальнейшие события можно опустить, добавив разве, что Ползунка отправили проходить дальнейшую службу в Гаджиево, а вот старший мичман Ольга Александровна нашла свою судьбу. Давно разведенный и страдающий от всех военно-морских болячек начальник строевой части с пониманием отнесся к зову плоти своей подчиненной и историю раздувать не стал, ограничившись устным выговором, на который ожидавшая страшных репрессий женщина отреагировала не по-военному, а чисто по-женски. Набравшись смелости, в ближайшие выходные она завалилась к холостякующему начальнику домой, и пока он приходил в себя от нежданного визита, перестирала тому все скопившееся белье, убрала в квартире и приготовила и ужин, и завтрак сразу. А через пару дней просто переехала к нему, вместе с детьми. Говорят, у них уже третий ребенок, и вообще очень дружная семья.

Ползунок же, вновь вполне философски отнесшийся к происшедшему, скорее был рад, что отделался простым втыком, чем огорчен тем, что едет служить на атомоход. Надо заметить, что судьба в очередной раз поиздевалась над рослым парнем, сделав его турбинистом, в самый последний момент. Случилось то, что на флоте бывает повсеместно, и никакого удивления ни у кого не вызывает. Кто-то перепутал документы в той же злополучной строевой части, и вместо ожидаемой «ВУС ракетчика», у Коли появился «ВУС турбиниста», с которым он и попал на ракетный подводный крейсер стратегического назначения «К-…», в обиходе называемый личным составом крейсером «Бессмысленным», а иногда «Безумным». Оба этих прозвища корабль полностью оправдывал, в зависимости от ситуации, по причине того, что последние года два экипаж крепко врос в береговую базу. Корабль эти два года ремонтировался в том же Северодвинске, а второй экипаж, в который и попал матрос Ползунок, все это время безвылазно отирался в базе, занимаясь общественно полезными делами, начиная от камбузных и прочих нарядов и кончая поездками в Белоруссию для оказания помощи в спасении урожая картошки.

И вот как раз аккурат перед прибытием пополнения корабль наконец вернулся в родную базу, первый экипаж отбыл в заслуженный отпуск, а на борт, кряхтя, залез ставший почти придатком береговой базы второй экипаж, и начал сдавать задачи. К этому времени в экипаже осталось совсем немного офицеров и мичманов, видевших море не с берега, да и те были в большинстве своем списанные «калеки», или люди, готовившиеся к уходу в запас, поднимать народное хозяйство. К тому же командир корабля был назначен на должность года полтора назад, тоже с ремонтирующейся лодки, самостоятельно в море еще никогда не ходил, да по большому счету уже и не собирался, а потому откровенно боялся этого, мастерски маскируя свой панический страх хорошо поставленным командным голосом и повышенной строгостью ко всему окружающему. А потому обстановочка на корабле была еще та, личный состав друг к другу только начинал притираться, а штаб дивизии практически прописался на борту, боясь тяжких последствий от решительных, но неграмотных действий неподготовленного личного состава.

Опять же по капризу дурашливой судьбы попал Ползунок служить в турбинную группу, и не просто турбинистом, а турбинистом-водоподготовщиком в самый кормовой 10-й отсек. Что такое водоподготовка, Микола никогда не слышал, и откровенно напрягся, когда оказалось, что в его заведовании оказался целый, пусть и небольшой, но набитый пугающими приборами, запирающийся на замок закуток с гордой табличкой «Выгородка ВХЛ». Что такое ВХЛ, Ползунку быстро объяснил командир отсека, лейтенант Белов, офицер, судя по всему, прослуживший на корабле ненамного больше, чем сам Микола. Гордое название «Водно-химическая лаборатория» мало чего сказало парню из украинской глубинки, тем более что ничего сложнее отцовского мотоцикла он до этого в своей жизни не видел. Вообще, сама подводная лодка не то чтобы очень впечатлила матроса, а чисто по-житейски озадачила тем, как ему тут жить с его ростом и сохранить следующие два с половиной года голову без повреждений. По центральным проходам других отсеков ходить было еще более или менее безопасно, но вот при самом первом посещении турбинного отсека Микола повредил голову сразу в пяти местах, и крепко призадумался. Выход нашелся буквально на следующий день, когда во время утренней учебной тревоги для осмотра отсеков лейтенант Белов, обозрев со всех сторон залепленную и обклеенную пластырем голову Ползунка, саркастически хмыкнул и извлек откуда-то из недр ВХЛки оранжевую заводскую каску, оставшуюся со времен заводского ремонта.

— Носи Коля: и видно издалека, и голова в целости будет. А стесняться не надо, вон на 192-й целый старпом тоже в такой же по кораблю бегает. А ростом он пониже тебя будет. Держи!

Стесняться Ползунок и не собирался, голова все-таки дороже, а поэтому совершенно спокойно и с благодарностью в глазах водрузил себе на голову каску, отчего сразу стал похож на могучего такелажника, случайно забредшего на подводный крейсер. Над здоровенным матросом в каске стали довольно беззлобно подшучивать офицеры и мичманы, да и матросы поначалу тоже поизгалялись, а потом как-то притихли, особенно после того, как Ползунок весьма наглядно продемонстрировал одному из старослужащих люксов, что при его телосложении годовщину он просто не воспринимает как явление. При всем этом Микола был патологически добрым и незлобивым человеком, которого было очень трудно вывести из себя, и надо было очень постараться, чтобы он закипел и дал волю рукам. К тому же говорил Ползунок на певучем украинском языке, так мило и непринужденно пересыпая его русскими словами и зазубренными на корабле техническими терминами, что злиться на него было просто невозможно, ибо почти каждое предложение вызывало улыбку. И вообще, всем своим видом матрос Микола Ползунок невероятно походил на одного из героев старого советского мультфильма «Как казаки невест выручали».

Время шло, и экипаж, все еще находясь у пирса, все же постепенно приходил в норму, становясь мало-помалу похожим на нормальный флотский коллектив, пока еще не совсем готовый к реальному морю, но близкий к этому. Ползунок тоже как-то быстро освоился со своими обязанностями водоподготовщика, и даже научился разогревать банки с тушенкой в каком-то непонятном приборе в ВХЛке, по слухам, относящемся к химической службе, и назначение которого не знал даже сам командир отсека. Каска Ползунка покрылась «боевыми» царапинами и шрамами, но зато он уже знал, как пролезть в машине 8-го отсека к сепаратору и при этом не расколошматить голову и колени до крови и как отобрать пробы воды и масла везде, где только возможно, причем без ущерба собственному здоровью. Микола даже начал изредка снимать каску во время своих трюмных путешествий и при этом не разбивать голову до кости, как в первые дни. В своем отсеке Ползунок тоже обжился. Десятый отсек был самым маленьким на корабле, но тем не менее набитым оборудованием насколько возможно, а заодно и заваленный неимоверным количеством банок с консервированной картошкой. Микола умудрился проползти на собственном пузе во все мало-мальски доступные для своего габаритного тела щели и на одном из отсечных учений убедился в том, что только ВСУ — всплывающее спасательное устройство, расположенное в отсеке, — ему недоступно. Ползунок, обряженный по всем правилам в полное водолазное снаряжение, так и не смог протиснуть свою мощную длань в саму камеру, предназначенную исключительно для спасения его же матросского организма. А дело тем не менее шло к первому выходу в море их корабля, а значит, и самого Ползунка.

Прошел, правда, еще целый месяц бесконечных «войн и разрушений» у пирса, пока, наконец, командир, к этому времени уже немного обросший пусть и береговыми, ракушками, не объявил на построении всему экипажу, что они через три дня выходят в море. Сразу же начались бесконечные погрузки всего самого разнообразного, а главное — продовольствия, где Микола разжился дюжиной банок с консервированными сосисками и с говяжьим языком в желе. Все было надежно припрятано в уже ставшем родным 10-м отсеке, да так, что лейтенант Белов, производивший обыск отсека непосредственно сразу после погрузки, смог обнаружить только несколько банок, но никак не все. Потом была еще масса всякой суеты, которая мало затронула Миколин распорядок, а еще через сутки начался ввод ГЭУ в действие.

Как ни пугали корабельные годки свое молодое пополнение летающими по отсеку светящимися нейтронами и фиолетовой радиацией, Миколе все происходящее на корабле казалось какой-то обыденной суматохой, скрашенной только тем, что здесь одновременно оказалось очень много всевозможного народа. Зато приятным сюрпризом для него стало появление неожиданно вкусной и главное — обильной пищи, разительно отличавшейся от того, чем их потчевал береговой камбуз. Про это счастье Микола, конечно, слышал, да и сам поучаствовал в погрузке продовольствия, но реальность превзошла ожидания, а если учесть, что по приказанию командира, впечатленного Миколиным ростом, ему в добавке не отказывали, то ввод ГЭУ в действие Ползунку просто по-человечески понравился.

В море вышли через два дня. Все это время устраняли какие-то замечания и недоработки, до которых Миколе было мало дела, да и не понимал он в этом ничего. Ползунок с неподдельным интересом ползал по трюмам работающей машины и, к собственному удивлению, впитывал знания, как губка. Поэтому он чуть не пропустил команду «Исполнять приказания турбинных телеграфов», которая и ознаменовала его первый выход в море. А уж первое свое погружение матрос Микола запомнил надолго. Как только корабль погрузился на глубину 50 метров, командир отсека с довольным лицом извлек откуда-то плафон из-под светильника, причем плафон явно нестандартный и достаточно большой и начал ритуал посвящения Ползунка в подводники.

Сопротивлялся Микола, как мог, но все же в этот день выпил целых два плафона соленейшей забортной воды, сначала в отсеке под руководством Белова, а потом уже в 8-м отсеке, вместе со всей молодежью турбинной группы. Столь обильное поглощение не предназначенной для питья воды ничем серьезным не закончилось, не считая легкого расстройства желудка, ну и, естественно, внутренней гордости, что он уже полноценный подводник, прошедший все положенные ритуалы.

Ну а дальше началось то, что офицеры и мичманы называли дурдомом. В этот самый свой первый выход в море Микола понял, что как ни крути, а легче всех в море все же матросу. Офицеры и мичманы всегда на виду, а матрос в корме может и на вахте вздремнуть, и в трюме побакланить запрятанными после погрузки припасами, да и помыться всегда можно, а не только в воскресенье. А к тому, что работать приходилось много, Микола относился, на удивление, спокойно, не в пример многим другим матросам, преимущественно призванным на срочную службу из городов. Да и командир отсека ему попался, по мнению всех, вполне достойный. Белов по пустякам не придирался и, будучи офицером молодым, совершенно не гнушался спрашивать о том, чего не знает, и вместе с Ползунком до крови оббивал коленки, проползая в самые недоступные места их самого маленького на корабле отсека. Плюс ко всему лейтенант был человеком веселым и очень начитанным, так что все длительные и часто бессмысленные тревоги проходили у них в отсеке в интересных беседах между приборками и отработками, командир отсека рассказывал много такого, о чем матросы да и старшина отсека мичман Кашбаев никогда не слышали и самостоятельно, наверное, никогда бы не узнали. Именно от Белова в морях Микола впервые услышал об острове Пасхи, инопланетянах, террасах Баальбека, да и про всю историю подводного флота лейтенант рассказывал интересно и увлекательно, начиная от Ефима Никонова и заканчивая легендарным Маринеско и первопроходцами атомного флота.

После всего этого было даже неудобно каким-нибудь образом подставить своего командира отсека, которого и так из-за его лейтенантского звания командование дрючило по полной программе. Поэтому и на приборку, и на тревоги матросы прибывали вовремя, в курилке старались не попадаться и убирались в отсеке, как у себя дома.

Так день за днем проходил сначала первый выход в море, потом второй, третий. Экипаж перестали ругать, постепенно начали похваливать, а уж после ракетной стрельбы, закончившейся планово удачно, вообще вручили какой-то там приз Главкома.

А потом экипаж сдал корабль, и командование, поразмыслив, пришло к выводу, что пора бы подковать личный состав подводного крейсера еще и теоретически. И срочно, практически в пожарном порядке, выслало экипаж в Эстонию, в Палдиски, где располагался учебный центр кораблей их проекта.

Микола, которому и Львов с Северодвинском после его деревни казались чуть ли не гигантскими мегаполисами, поездку в Эстонию воспринял как настоящий подарок судьбы, а по большому счету просто как выезд за границу. Впрочем, и все матросы корабля с удовольствием предвкушали возможность увидеть настоящую жизнь, вместо сопок и пирсов, хотя бы из-за забора. Да и какой забор может сдержать настоящего матроса Северного флота? Поэтому сборы экипажа в промерзающей казарме проходили немного по другому сценарию, чем выезд куда-либо в другое место. Моряки носились по соседним казармам, выпрашивая у друзей новые гюйсы, форменки и ботинки, надеясь хоть разок, но щегольнуть новенькой формой, гуляя по брусчатке старого Таллина. Да и сами начальники, начиная от старшин команд и заканчивая командиром корабля, целую неделю строили, строили и строили матросов, проверяя форму одежды так, словно им предстояло участвовать в параде на Красной площади. Наконец, нервная суматоха подошла к завершению, и экипаж тронулся в путь.

Сама дорога мало чем запомнилась Миколе, разве только тем, что в поезде умудрились напиться почти все матросы, за исключением самых молодых. Сам Ползунок, памятуя о Северодвинске, пить под одеялом не стал, поскольку уж больно товарный вид имели молодые проводницы их состава, и Микола резонно опасался того, что половой налетчик снова проснется в нем в самый ненужный момент. Другие бойцы оказались не такими сдержанными, вследствие чего полночи в плацкартных вагонах шли разборки офицерского состава с проводницами, с некоторых из которых наиболее любвеобильных матросов снимали прямо с полуспущенными сатиновыми трусами. Истины ради следует заметить, что многие пышнотелые проводницы были совсем не против такой формы общения, однако их высокоморальная бригадирша, сделав обход состава, подняла тревогу. Тотчас из своих купе были вызваны офицеры и мичманы в огромном количестве, которые, как оказалось, тоже отмечали отъезд из северных краев, а оттого, будучи неожиданно оторванными от душевных купейных застолий, вели себя нервно и мягкостью в обращении не отличались. Разбирательства то затухая, то снова разгораясь, шли почти до самого утра, но Миколу совсем не волновали, так как он спал сном праведника на верхней полке, и снился ему, как ни странно, свой, теперь уже родной, 10-й отсек.

Рано утром по прибытии в Питер, прямо на перроне Московского вокзала, командир устроил построение, на котором сразу пять матросов получили по десять суток ареста, одного старшину разжаловали, а офицерам и мичманам, отведя тех в сторону, командир минут десять что-то очень сердито выговаривал, яростно жестикулируя. Поезд на Таллин был только вечером, и экипаж сначала переехал на Финский вокзал, откуда офицеров и мичманов отпустили на весь день, оставив, правда, кое-кого с матросами. А потом был многочасовой экскурсионный поход по Ленинграду. Город Миколу, конечно, впечатлил своим размахом и какой-то неземной монументальностью, но ему, выросшему на зеленейших привольных просторах Украины, Питер все же показался каким-то неуютным и холодным, и для себя Микола решил, что никогда бы в нем жить не остался. К вечеру экипаж собрался на вокзале, и загрузившись в вагоны, уже рано утром все были в Таллине, где пересели на электричку, и через час оказались в Палдиски, небольшом городишке.

Ползунку показалось, что он даже поменьше Гаджиево, так как состоял из одного громадного учебного центра с казарменным городком и собственно самого поселка, тоже на четверть состоящего из офицерских гостиниц и зданий, имеющих то или иное отношение к центру подводников. Об увольнениях тут можно было сразу забыть. Дело в том, что поселок находился в зоне, куда и местных жителей пускали только по пропускам, а военнослужащих выпускали только по отпускным билетам. В сам поселок матросов в магазин выводили группами. Пока первую неделю личный состав обживался в казарме, привыкал к новому распорядку дня и, по сути, выдерживал карантин вместе с оргпериодом, вопрос о поездках в Таллин у моряков не возникал. Но вот когда все устаканилось, режим учебы и нарядов стал понятен и прозрачен, матросы стали атаковать своих начальников просьбами об экскурсиях в столицу Эстонии. Замполит, посовещавшись с командиром, «добро» на эти мероприятия дал, правда, только в составе группы и в сопровождении офицеров и мичманов. И в первое же воскресенье матросы в количестве 26 человек, с двумя офицерами и двумя мичманами, отутюженные и подстриженные, убыли в Таллин. С тех пор это мероприятие проводилось каждый выходной неукоснительно, благо моряки вели себя, на удивление, дисциплинированно и повода для прекращения экскурсий не давали.

Два раза побывал Ползунок в Таллине за первый месяц и был в восторге от него в отличие от Ленинграда. Этот полусредневековый, полусовременный город с непривычными, но удивительно красивыми домами и улочками казался Миколе городком из сказок братьев Гримм. Даже люди, говорившие на русском языке со странной, похожей на заикание тягучестью и подчеркнутой вежливостью, казались матросу какими-то выходцами из прочитанных в школе книг. А вот в третье увольнение, когда их группу повез в парк Кадриорг командир его 10-го отсека лейтенант Белов, и произошел тот случай.

В программу любой экскурсии в парк Кадриорг входило посещение памятника броненосцу «Русалка», погибшему в здешних водах еще при царебатюшке. А уж организованное посещение парка личным составом ВМФ с этого памятника и начиналось. Несмотря на раннее субботнее утро, народу в парке было уже довольно много. И бегающих по аллеям спортсменов, и чистеньких бабушек и дедушек, гуляющих под ручку, и просто праздношатающихся обывателей. В этот выходной день группа матросов, выехавшая в город из Палдиски, была сравнительно небольшой, всего 12 человек, и поэтому старший был всего один, лейтенант Белов. Еще в электричке моряки договорились с ним, что в Кадриорге побудут недолго, так как там уже бывали, а потом поедут в Старый город, где и посидеть с мороженым можно, и просто поглазеть есть на что. Слава богу, Белов хоть и был всего лишь с лейтенантскими погонами, но нарушить волю заместителя командира по политчасти не убоялся, и уже в электричке, выслушав пожелания матросов, объявил свой план проведения выходного дня. Из всего ранее заявленного в нем остался лишь парк Кадриорг, что несказанно обрадовало моряков, желавших поглазеть на городских девиц и, может быть, — чем черт не шутит! — хлебнуть где-нибудь пивка, если лейтенант варежку раззявит. Обозрев памятник броненосцу и выслушав краткий рассказ лейтенанта о его бесславной гибели, группа только было направилась к близлежащей аллее, как откудато сбоку раздался довольной громкий хоровой крик:

— Оккупанты! Оккупанты! Прочь с нашей земли! Оккупанты. Оккупанты.

Скандировали стройно и организованно. Когда все повернулись на крики, то увидели метрах в десяти группу молодежи, скандировавшей и размахивающей несколькими флагами, непонятной сине-черно-белой расцветки. Лейтенант, до этого пребывавший в благодушном настроении, сразу как-то подобрался и негромко скомандовал:

— Так, бойцы, вести себя спокойно. Не реагируйте ни на что. Поворачиваемся и идем своим маршрутом. Давайте, давайте.

Матросы тут же развернулись и не спеша пошли в противоположную от демонстрантов сторону. Микола, пользуясь тем, что командир отсека шел рядом спросил:

— Тащ, лейтэнант, а шо це за орлы?

Лейтенант, сморщившись, как от зубной боли, процедил сквозь зубы:

— Народный фронт, наверное, бл… Борцы за независимость.

— А что им надо-то? Мы ж свои.

Микола искренне не мог понять, почему их обзывают оккупантами. В их селе тоже были старики, которые называли власть оккупантами, но со слов деда выходило, что семьи этих стариков когда-то были очень богатыми и зажиточными и теперь в них говорила только злость и обида за утерянные богатства. А здесь. Пацаны какие-то. Одеты хорошо, даже с шиком заграничным, что еще надо-то?

Моряки спокойно и не обращая ни на кого внимания уходили, но молодежь, распаляя себя, не отставала и продолжала свой речитатив. И в один момент, видимо, не дождавшись никакой ожидаемой реакции на свое выступление, молодежь изменила тактику, и в спины моряков вместо слов совершенно неожиданно полетели камни. Одному из турбинистов булыжник попал в плечо, лейтенанту Белову «оружие пролетариата» зарядило прямо в спину, а Миколе досталось по голове, слава богу, вскользь, но все же здорово рассадив кожу до крови, моментально потекшей по щеке. На самом деле Ползунку было не столько больно, сколько обидно. За что? Растерявшиеся матросы как-то разом посмотрели на Белова. Лейтенант с перекошенным от боли лицом поднимал с земли фуражку, слетевшую с его головы после попадания камня. Матросы загалдели, перебивая друг друга.

— Тащ лейтенант. Давайте мы их. Нас же много. Козлы. Наваляем.

Белов поправил на голове фуражку и, повернувшись к примолкнувшим демонстрантам, резко, так, как Ползунок еще никогда не слышал, даже не отдал команду, а просто рявкнул:

— Слушай мою команду! Взять несколько человек, кого сможете. Не бить! Сдадим в милицию!

И жаждавшие мести матросы широким фронтом бросились на националистов. Те если и ожидали что-то подобное, все же среагировали с опозданием, когда развившие чуть ли не спринтерскую скорость матросы, зажав ленточки бескозырок в зубах, были уже в нескольких метрах от них. Кто-то сразу попытался отбиться флагом, кто-то бросился наутек, получив пару зуботычин от рассвирепевших матросов, но оказывать более или менее достойное сопротивление никто из них не решился, и уже через минуту все было кончено. В руках матросов с завернутыми за спину руками оказалось четверо «террористов», а остальные, побросав свои знамена, разбежались по близлежащим аллеям. Матросы не особо церемонились с задержанными, и когда их подтащили к лейтенанту, то было заметно, что кулаки североморцев уже прогулялись по их телам. Инцидент не прошел незамеченным, и вокруг начали собираться люди, до этого степенно прогуливавшиеся по парку.

— Позор!

Из толпы зевак начали раздаваться крики:

— Позор! Армия против своего народа! Позор! Вон из Эстонии! Отпустите наших детей!

Но уже оправившийся лейтенант Белов, бегло оглядев кричащую толпу, неожиданно громко и уверенно скомандовал:

— Тихо!!! Граждане, эти молодые люди совершили нападение на военнослужащих срочной службы! Задержанные будут переданы милиции!

Шум немного стих, и прямо из столпившихся людей внезапно нарисовались два милиционера, уверенно подошедших к Белову.

— Капитан Аллик!

— Лейтенант Реэк!

— Лейтенант Белов!

Офицеры представились друг другу, и капитан как старший из милиционеров задал вопрос:

— Ле-е-ейтенант, что ту-ут происходит?

Белов коротко обрисовал ему произошедшее, указав на кровь на лице Ползунка и кучу флагов, собранных матросами.

— Та-ак… хо-о-орошо. От-тпустите их. — попросил капитан, указывая на задержанных подростков.

Матросы посмотрели на Белова. Тот кивнул. Матросы разжали руки, и освобожденные, потирая занемевшие конечности, начали как-то боком перемещаться за спины милиционеров.

— Идите дет-т-ти. Идите дом-мой…

Капитан махнул рукой в направлении столпившихся людей. Молодые националисты недолго думая подхватили свои валявшиеся флаги и, растопырив напоказ пальцы жестом «виктория», выкрикивая что-то на эстонском, растворились в толпе. Матросы, видя такую картину, начали недовольно переговариваться, а Белов, шагнув вплотную к капитану и еле сдерживая себя, спросил того:

— Капитан, это что за дела?! Почему вы их отпустили?

Капитан с непроницаемым лицом как-то не к месту козырнул и крайне официально произнес:

— То-овари-ищ лейтена-а-ант! Я вы-ы-ынужден задержать это-о-ого матрос-с-са. Он участвовал-л-л в избиении школьников.

И палец капитана указал на Миколу, единственного матроса, на лице которого были следы крови. Офонаревший от услышанного Микола боковым зрением увидел, как из примолкшей толпы к ним выдвигаются еще два милиционера, но уже с дубинками в руках.

— Капитан, вы что сдурели?! Никого вы не задержите! Не имеете права! Нас может задержать только комендантский патруль! Только.

Милиционеры, подходившие сбоку, схватили Миколу за руки и попытались завернуть их ему за спину. Микола, который мог одним движением своих плеч опрокинуть их на землю, никак не ожидал такой прыти от эстонских блюстителей правопорядка и неожиданно дал слабину, позволив повиснуть им у себя на руках.

— Не пы-ытайтес-сь сопротивлят-ться органам общественного правоопоряд-дка, товарищ лейтена-а-ант. Вы не поним-мает-те.

Белов, видимо, балансирующий в душе между законопослушанием и справедливостью, завидев своего могучего «казачка», облепленного эстонскими милиционерами и чувствуя на себе двенадцать пар глаз, ждущих его решения или приказа, ощутил неимоверный стыд. Он вдруг понял, что перед ним враг, и этот враг хочет забрать его матроса, и тот потом всю жизнь будет помнить, что его отдали каким-то эстонским ментам, просто так, даже не попытавшись отстоять. И осознав это, лейтенант моментально принял решение без оглядки на все возможные последствия.

— Это ты не понимаешь капитан. Со мной нас здесь тринадцать. Стрелять ты не посмеешь, а разогнать здесь всех мои бойцы смогут на раз, козел. — Белов уже не просто говорил, а шипел дрожащим голосом, сжимая и разжимая кулаки.

— Моряки к бою! Будем прорываться! Ремни снять!

Услышав, наконец, внятную и понятную команду, Микола напрягся и, вывернувшись, бросил обоих милиционеров на асфальт. Матросы сразу же как-то сами по себе замкнули круг, в центре которого оказались Белов и эстонские милиционеры. Наступила полная тишина. Толпа, стоявшая вокруг, как будто онемела, а матросы, повыдергивав ремни из брюк, намотали их на руки, получив сразу двенадцать убойных предметов уличной драки с ударной частью в виде латунной пряжки. Матросы и в гражданской жизни, как и большинство советской молодежи, милицию особо не жаловали, а уж в такой ситуации, получив законный приказ, были совсем не прочь посчитаться за прошлые обиды.

— Мы сейчас уйдем, капитан. Если ты будешь нас задерживать, мы будем отбиваться. А если толпа полезет вам помогать, то это уже будет избиение военнослужащих гражданскими населением при попустительстве и даже активной поддержке милиции. Тебе такое надо?

Капитан, за эти пару минут заметно утративший невозмутимость, видимо, сообразил, что события пошли не по запланированному сценарию. Забитые и безвольные, по его представлению, матросы во главе с «зеленым» лейтенантом, неожиданно проявили твердость и решимость и, судя по всему, были абсолютно готовы пойти на все, чтобы уйти без потерь. Но просто так отпускать их было стыдно.

— Лейтена-а-ант. Под суд пойде-е-ешь…

Белов усмехнулся.

— Ага. Дождался. Ты найди нас сначала. Моряков тут навалом.

Микола внезапно подумал, что в словах его лейтенанта есть резон. Еще в Гаджиево им всем в приказном порядке поменяли ленточки на бескозырках с «Северного флота» на «Военно-морской флот», а больше отличий от балтийцев матрос и не видел. Капитан, видимо, что-то решил для себя и нехотя выдавил всего одну фразу:

— Ну-у-у… иди-ит-те… иди-ит-те. Дал-ле-еко не уйдет-те.

Лейтенант повернулся к матросам.

— Товарищи матросы, на сегодня увольнение закончено. Мы возвращаемся в часть.

И напоследок, наклонившись к капитану, командир отсека нагло блефанул.

— Капитан, ты не вызывай толпу своих сразу. У меня на остановке весь оставшийся экипаж нас дожидается. Пока твои приедут, нас тут человек сто будет. Будь здоров!

Сквозь уже изрядно поредевшую толпу расступившихся гражданских, группа прошла быстрым шагом, но как только место столкновения скрылось из виду, лейтенант скомандовал:

— Бегом марш на остановку! Прыгаем в первый же транспорт, который идет в город.

К счастью, вся группа успела вскочить в отходивший трамвай, который, громыхая, минут за десять довез их до города. Микола заметил, что покусывающий губу его командир отсека то и дело оглядывается назад, но погони, похоже, не было. Что там перемкнуло в голове капитана милиции, неясно, но подмогу он не вызвал и план «Перехват» объявлять не стал, видимо, допетрив своим сепаратистским умом, что силовые акции против Вооруженных сил СССР все же проводить еще рановато. Естественно, увольнение было завершено досрочно, и на ближайшей электричке Белов повез всех обратно в Палдиски. Но когда поезд тронулся, лейтенанта, видимо, отпустило, и чтобы раннее возвращение в казарму не показалось подозрительным, он вывел всех в Кейле, где они и вкусили мороженого и местных сосисок с тушеной капустой. Перед окончательным отъездом в Палдиски Белов взял с матросов честное слово, что о происшедшем они никому, даже своим, рассказывать не будут. Моряки пообещали и, к удивлению даже самого Миколы, о событиях в парке Кадриорг не распространялись, хотя удивляться, наверное, и не стоило. Почти все, кто был в этом увольнении, были турбинистами, из первого дивизиона, и подставлять своего лейтенанта, не побоявшегося конфликта с милицией, не хотели, а стукача среди них не нашлось.

На память о культурных и воспитанных эстонцах у Миколы остались лишь неприятные воспоминания и небольшой шрам под волосами.

А вскоре подошло время покинуть оказавшуюся такой внешне привлекательной, но совершенно негостеприимной Эстонию, и экипаж ракетного подводного крейсера стратегического назначения убыл на место постоянной дислокации. Там сразу же завертелась военно-морская канитель, связанная с приемом корабля, а потом командира Миколиного отсека лейтенанта Белова неожиданно откомандировали в другой экипаж и отправили в автономку.

А потом служба закрутила так, что своего командира отсека матрос Ползунок увидел только через полтора года. Лейтенант уже стал старлеем, 10-м отсеком уже не командовал, а рулил на ПУ ГЭУ корабля одним из управленцев. Потом служба совершила очередной кульбит, и самого Миколу отправили на боевую службу с другим экипажем. Миколе, как человеку сельскому, к одному месту привязанному, такая перемена не очень понравилась, но служба есть служба, и матрос, прихватив на всякий случай свою каску, ушел на другой корабль. После автономки Миколу оставили дослуживать свой срок на другом корабле, и он всего несколько раз и то случайно видел своего бывшего командира, всегда с уважением здороваясь с ним. А потом старший матрос Микола Ползунок был демобилизован, и вернулся уже не просто на Украину, а в Нэзалэжну Украïну.

Прошло 15 лет. Около двадцати часов вечера капитан УМВС Украïни Ползунок во главе наряда милиции прибыл в парк И. Франко по сигналу о драке на центральной аллее. Но когда милиционеры подъехали к месту, о драке уже ничего не напоминало, кроме свидетельств немногочисленных очевидцев. Капитан уже собирался дать команду ехать обратно, но из управления сообщили, что совсем рядом, около отеля «Днистер», тоже какой-то конфликт и надо заехать и разобраться на месте. Со слов дежурного, звонила портье гостиницы и сообщила, что в баре на втором этаже гостиницы произошел конфликт между постояльцем и кем-то из местных. Потом ситуация вроде бы мирно разрешилась, но, когда постоялец вышел на улицу прогуляться, его уже ждали несколько человек.

У самого отеля было спокойно, но вот слева от входа, недалеко от входа в бар, было заметно некоторое скопление народа. Милицейская машина подкатила как можно ближе, и милиционеры, подхватив дубинки, выпрыгнули из нее.

У стены, опираясь на нее, стоял тяжело дышащий мужчина, сжимающий в обеих руках по камню. С его губы стекала кровь, капавшая на белоснежный ворот рубашки. Один рукав был надорван, и вообще, выглядел прилично одетый мужчина как после пьяного мордобоя на свадьбе. Напротив стояли три бритоголовых парня, все как один в тяжелых армейских ботинках, полувоенных штанах и черных футболках. Четвертый, одетый в дорогое фирменное шмотье и, судя по всему, не ведающий бытовых проблем, видимо, был их предводителем. Ползунок скривился. Этих «патриотов» по негласному распоряжению властей лишний раз трогать не стоило, о чем они прекрасно знали и чем с удовольствием пользовались, постепенно начиная напрягать даже националистически настроенную часть органов правопорядка.

— Эй, хлопwi! Що отут вiдбуваэться?

Вожак, повернувшись к милиционерам, нагловато растягивая слова, ответил:

— Ааа… Влада. Так… Один москаль нахабнуватий отыскался.

Ползунок поморщился, как от зубной боли.

— Ну да… I ви вчотирьох його на мiсце ставите? Давайте-ка йдiть звiдсi, поки у вiддiлення не забрал.

Парень с вызывающей неторопливостью и пренебрежением к стоящим перед ним представителям власти достал сигарету и щелкнул позолоченной зажигалкой.

— А ти, капiтан, видно, Украïну не любишь. Москалi не повиннi топтати нашу землю! Натерпiлася вже Украïна от…

И тут неожиданно подал голос побитый мужчина:

— Это от вас, уродов, она еще натерпится.

Ползунок вздрогнул. Этот голос напомнил что-то очень далекое и полузабытое. Капитан шагнул ближе. У стены, сверкая исподлобья глазами, стоял постаревший, изрядно погрузневший его командир отсека старший лейтенант Белов. Он явно не узнал Ползунка, но это было для Миколы уже совсем неважно. У него как будто щелчком обнулились все годы, прошедшие с его флотской службы, и он вдруг снова ощутил себя просто молодым матросом, стоящим в парке Кадриорг перед толпой, готовой растоптать тебя с твоими товарищами. И это решило все.

Капитан Ползунок рывком выдернул из кобуры табельный Макаров и, передернув затвор, встал рядом с Беловым плечом к плечу.

— Ну що, бандерiвцi, пiходь хоч усi вiдразу! Нас уже двое! Моряки до бою, товариш старший лейтенант!

Двое бывших с Ползунком милиционеров остолбенели. Мало того, что действия командира, по их разумению, были просто безумными, но даже в самых горячих и рискованных ситуациях, которых было немало в их работе, капитан Ползунок никогда на их памяти не вынимал оружие. Они никогда не видели своего всегда спокойного и взвешенного товарища в таком состоянии, а тот, мешая от волнения украинские и русские слова, продолжал кричать, водя перед собой пистолетом:

— Яка мать вас родила, недобитки фашистськi, бл…! Не украÏнцi ви! Справжнi естонц! Бегом звiдси. Перестрiляю!

Военизированные парубки со своим предводителем, увидев пистолет в руках милиционера, неожиданно осознали, что шутки закончились и капитан, кажется, готов начать стрельбу. Причем конкретно по ним. Прицельно и без малейших сомнений. И тут патриотически настроенной молодежи как-то сразу и очень сильно захотелось жить.

— Бiжимо, брати! А iз цим зрадником ми ще зустрiнемося.

И четверка, развернувшись, испарилась в темноте самым скорым аллюром, на какой только способны человеческие ноги.

Эту ночь, капитан 3 ранга запаса Белов провел в гостях у капитана львовской милиции Миколы Ползунка. Его жена Лена застирала и заштопала его изодранную рубашку, а бывший старлей и бывший старший матрос до утра сидели на кухне, политкорректно распив сначала бутылку русской водки, а потом бутылку украинской горилки с перцем. Они запивали водку «Боржоми», закусывая белорусскими маринованными грибочками и домашней колбасой, неделю назад привезенной Миколиным отцом из деревни. А говорили они не как бывший начальник с подчиненным и не как офицер с матросом, а как бывшие моряки одного, когда-то могучего, но побежденного чьей-то злой волей флота. И им точно нечего было делить.

Белов оказался во Львове по нынешней гражданской деятельности и всего на одну ночь. Днем он сделал все дела, а вечером, попивая кофе в баре гостиницы, имел глупость спросить у сидящего рядом парня, как переводится какая-то фраза в подаренном ему путеводителе по городу Львов на украинском языке. Белов оказался во Львове впервые, и утром перед отъездом хотел просто прогуляться по городу. В ответ на элементарную и вполне вежливую просьбу парень ему нахамил. Белов, не желая себе неприятностей в городе, являющемся идеологической столицей украинских националистов, от скандала попытался уклониться, уйдя из бара в холл гостиницы. Но агрессивно настроенному молодому и холеному «бендеровцу», видимо, втемяшилось в голову указать незваному московскому гостю его истинное место. В конце концов, не найдя мирной возможности отвязаться от прилипчивого «оуновца», Белов ответил ему со всей мощью могучего русского языка, перемежая его смачными морскими терминами. Дойти до рукоприкладства не дала внутренняя охрана отеля, отправившая парня, оказавшегося не постояльцем, куда подальше за пределы гостиницы. Но обиженный незнанием каким-то москалем великой украинской мовы, парень вызвал подмогу, и часа полтора ждал, когда же наконец наглый постоялец отправится на вечерний променад. И дождался. Когда Белов, налившись кофе под завязку, покинул стены гостиницы, его уже ждали. Помощь в лице Ползунка подоспела как раз вовремя, потому что, со слов самого Белова, на второй заход его могло бы и не хватить, даже с камнями в руках. На следующий день Микола, отпросившись с работы, усадил своего бывшего командира в машину и устроил ему шикарную автоэкскурсию по улицам старинного города. А вечером после дружеского ужина Белов, тепло попрощавшись с гостеприимным семейством Ползунка, покинул город на ночном московском поезде.

P. S. Я все время думаю, что же будет, когда уйдут на пенсию офицеры-пограничники, ныне стоящие по разные стороны шлагбаумов и в разных мундирах, но когда-то оканчивавшие одно училище, в еще единой стране? И что будет, когда еще через одно, максимум два поколения русский язык в бывших союзных республиках будут помнить только бывшие сослуживцы и старики?..

Будь готов, или Памятка молодому лейтенанту

Будь готов приехать туда, где тебя не ждали, не ждут и ждать не будут. Точнее, ты-то сам, может, и нужен, а вот твои проблемы всем по барабану. И если, переночевав у друзей первые пару ночей (а это в лучшем случае), в казарме или военно-морской «гостинице», ты после всех положенных ритуалов представления новому начальству, смущаясь и опуская глаза, спросишь о жилье, будь готов! Жилья нет! В стране с жильем большая напряженка, а уж в нашей глуши. Народу увольняется много, но квартир, к общему удивлению, становится меньше. Парадокс: уезжает в три раза больше, чем приезжает, а жилье не освобождается! Задумайся, лейтенант! Да и пока не сдал зачеты на самостоятельное управление, о жилье говорить рано. Жена? Ребенок? Вот записка в «гостиницу». Покантуйся пока там. Не бояре, на пьяных мичманов и гражданских специалистов посмотрите, зубами от холода постучите, с крысами подружитесь. Будь готов! Ты же офицер!

Будь готов не получить обещанное и получить нежданное. Выпустился из училища, а форму не дали. Нет, конечно, на первое время снабдили кое-чем. Брюки, рубашечка, тужурочка. Фуражка опять же. Остальным пообещали на «действующем» флоте завалить по макушку. Дудки! На флоте ничего нет! Советские запасы кончились, российских не нажили. На носки, и то очередь. А до холодов близко, да и начальники упертые какие-то. Чтоб был в строю в шинели, или, как по-новому-старому, в форменном пальто, и все тут! Рожай и надевай! А уж про всякие подъемные, компенсации, выплаты будь готов забыть надолго, если не навсегда. Радуйся, если получку с опозданием в пару месяцев дадут. Так что, кинь в чемоданчик, собираясь на Север, папину шинель 1953 года пошива, да и всего остального покидай побольше — пригодится. Крабик на фуражечку шитый, а не из жестянки, и все такое.

Будь готов к тяготам и лишениям военной службы. Сунулся на корабль, посмотрел и собирайся в патруль. Самая ответственная вахта для корабельного лейтенанта. Познавай изнанку жизни полярного гарнизона. Погоняй полупьяных матросов с береговой базы, поразводи загулявших офицеров из офицерского «казино», с «золотым» мичманским фондом флота пообщайся. Очень впечатляет! Послужи. Через день. День корабль, день патруль. Или КПП какое. Вахта одним словом. Кто-то должен!

Будь готов учиться, учиться и учиться! Всему. Как сдавать зачеты по специальности, не читая ничего, стоять дежурным по кораблю, не умея ровным счетом ничего, и стоять успешно, раз за разом, ничего не ломая. Учись всем ремеслам сразу (если тебе, каким-то чудом все же дали жилье). Будь готов гудронить крышу (если получил пятый этаж) и перестилать полы (если первый). На другие этажи надеяться не стоит, подводник живет либо выше всех, либо ниже. Береговая база живет посередине. Будь готов самостоятельно менять батареи, чистить трубы, продувать канализацию, виртуозно владеть разводным ключом и в совершенстве знать отопительную систему своего дома. Похолодало, а ты фонарь в зубы, ключ в карман, шасть в подвал. Вспомнил, что куда течет и откуда сливается, все соседние стояки полузавернул, свой, наоборот, открыл на полную и бегом домой. Глядишь, через часик весь дом администрацию матом кроет от холода, а твой подъезд потом истекает. Пока кто-то в подвал сбегать не догадается, и уже твой стоячок полуприкрыть. И весело, и интересно.

Будь готов к таким бюрократическим казусам, что и во сне присниться не могут! Квартиру не дают, пока жена не прописана, а прописку не дают, пока не дадут квартиру, где жену прописывать надо. Непроходимый тупик. Телеграмму «Я ушел в море» давать нельзя. Военная тайна. «Меня не будет десять дней» — пожалуйста! Хочешь привезти родителей в гости? На здоровье! Вези! Но сначала пропуск оформи. Сдал необходимые бумаженции — и жди. Сколько — тоже военная тайна. От недели до трех месяцев. Как повезет. Если в дивизии мичман из строевой части твоим ходатайством задницу не подтер, может, и получишь. А лучше будь готов маму с папой в кузове грузовика поздно вечером через КПП ввезти или дождаться, когда знакомый на вахте там же стоять будет. Нет бумажек — нет проблем!

Будь готов, что жена, приехав с тобой служить, уедет сразу же обратно. И к тому, что она останется. И если останется, то по причине отсутствия работы очень скоро от нее отвыкнет. А потом и вообще станет считать работу чем-то ненужным и неприятным. И уж если когда-нибудь потом, через много лет, ты выберешься с Севера на Большую землю, будь готов к тому, что ее отношение к работе ничуть не изменится. Привычка, она штука серьезная!

Будь готов и к некоторым приятностям жизни. Можешь вообще не учить свою родную специальность. Чего голову забивать? По нынешним временам тебя и наказать-то толком не смогут. Только деньгами. А по причине малой выслуги лет, отсутствия северных надбавок и прочих доплат та сумма, которой могут лишить, — просто чепуха. Можешь даже лаяться со всеми начальниками, как собака. Звания тебе тоже не задержат никогда. Нет такого закона, звания молодому офицеру задерживать! Будь уверен — день в день присвоят! И поздравят! Демократия — это свобода личности, в том числе офицерской. Плюй на всех смело. Правда, могут изгнать с флота с позором. Но тут уж надо так постараться! Ломать и взрывать на корабле ничего не надо, спишут на молодость, нервы попортят и оставят. Хамить всем подряд матерно и грязно тоже не советую, сгноят в нарядах, а потом еще и карьеру сделаешь. Могут посчитать за крепость характера и упорство в достижении цели. Сам не рад будешь. Вылететь со службы — дело трудное, подходить с фантазией надо, потрудиться. Так что будь готов к определенной вседозволенности, которой офицеры постарше не понимают и никогда не поймут. Поэтомуто на них воду и возят. Они-то служить начинали, когда приказы выполнять принято было. Несовременные люди, однако.

Будь готов врать не краснея. На флоте тот, кто не умеет врать, обречен. Никаких радостей. Ну, проспал ты. Скажешь правду — сжуют сырым. Большинство отцов-командиров, вырастая в должности, особенности человеческого организма признавать перестают. Хотя и сами просыпали в свое время. Поэтому, опаздывая, врывайся, задыхаясь от волнения, к начальнику, и сразу в лоб: прорвало все батареи! Это самое тривиальное вранье. Разнообразь почаще. Безумный баклан на кухню залетел, крыльями стекла выбил, понос пробрал всю семью до безобразия, замок заклинило, у подъезда упал плашмя в лужу и долго форму менял. Главное — фантазия. И чем неправдоподобнее, тем легче верят!

И самое главное: будь готов, что все будет совсем не так, как ты только что здесь прочитал. Флот — огромная Страна чудес. Просто будь готов — и все!