STOP-кадр!

3

Песня кончилась, и по всему бару зазвучали голоса – поначалу негромко, приятным нестройным шумом и легким шелестом гласных и согласных чуждого языка; отрывистые замечания вызвали в ответ отдельные слова или одобрительные возгласы; затем – паузы, нерегулярные и контрапунктные, вслед за ними – более многословные замечания на повышенных тонах и, в свою очередь, более замысловатые ответы. Не прошло и минуты, как уже были в разгаре многочисленные, явно напряженные дискуссии – казалось, кто-то распределил разнообразные спорные вопросы и составил группы из достойных друг друга противников. Включи кто-нибудь в тот момент музыкальный автомат, его не услышал бы ни один человек.

Роберт, не сводивший глаз со стакана на столе, который он сжимал обеими руками, казалось, сдерживает дыхание, отчего Колину и Мэри, внимательно наблюдавшим за ним, стало трудно дышать. В баре он выглядел старше, чем на улице. При неровном электрическом освещении стали видны морщины, покрывавшие его лицо почти геометрическим сетчатым узором. Две, протянувшиеся от носа к уголкам рта, образовывали почти правильный треугольник. Лоб избороздили параллельные морщины, а чуть ниже, у переносицы, точно под прямым углом к ним располагалась одна глубокая складка. Роберт медленно кивнул самому себе, выдохнул, и его могучие плечи ссутулились. Мэри с Колином подались вперед, чтобы уловить первые слова его рассказа.

– Мой отец всю жизнь прослужил дипломатом, и много-много лет мы жили в Лондоне, в Найтсбридже. Но я был ленивым мальчиком… – Роберт улыбнулся… – и мой английский до сих пор далек от совершенства.

Он помолчал, как бы ожидая возражений.

– Отец был высоким мужчиной. Я был его младшим ребенком и единственным сыном. Когда отец садился, он сидел вот так. – Роберт выпрямился, приняв прежнюю напряженную позу, и ровно, как по линейке, положил руки на колени. – Всю жизнь отец носил усы, вот такие… – Указательным и большим пальцами Роберт отмерил у себя под носом около дюйма в ширину. – И когда они начали седеть, он стал маленькой щеткой красить их черной краской, какой дамы подводят ресницы. Тушью. Все его боялись. Мать, мои четыре сестры, даже посол – и тот боялся моего отца. Когда он хмурился, никто не смел заговорить. За обеденным столом нельзя было даже слова сказать, позволялось лишь отвечать, если к тебе обратился отец.

Роберт начал повышать голос, пытаясь перекричать назойливый шум, поднявшийся вокруг.

– Каждый вечер, даже если предстоял прием и маме надо было переодеваться, нам приходилось тихо сидеть, выпрямив спины, и слушать, как отец читает вслух. Каждое утро он вставал в шесть часов и шел в ванную бриться. Пока он не заканчивал, никому не разрешалось подниматься с постели. В детстве я всегда вставал вторым и спешил в ванную, чтобы почувствовать запах отца. Прошу прощения, пахло от него ужасно, но аромат мыла для бритья и одеколона перешибал этот запах. И теперь запах одеколона всегда напоминает мне об отце.

Я был его любимцем, предметом его страсти. Помню – возможно, такое случалось много раз, – моим старшим сестрам, Еве и Марии, было четырнадцать и пятнадцать лет. Все обедали, и они о чем-то его просили: «Пожалуйста, папа. Ну пожалуйста!» А у него был один ответ на все: нет! Им нельзя поехать на школьную экскурсию, потому что там будут мальчики. Им не разрешается перестать носить белые носки. Нельзя пойти в театр на дневной спектакль, если с ними не пойдет мама. Нельзя пригласить подругу погостить, потому что она плохо на них влияет и не ходит в церковь. Потом отец встал вдруг позади моего стула – там, где я сидел, рядом с мамой, – и очень громко засмеялся. Он взял салфетку у меня с колен и повесил ее мне на грудь, сунув краешек под рубашку. «Смотрите! – сказал он. – Вот будущий глава семьи. Вы не должны забывать, что надо заслужить благосклонность Роберта!» Потом отец заставил меня уладить споры, а его рука все времялежала у меня вот здесь, и он сжимал мне шею пальцами. Отец говорил: «Роберт, можно девочкам носить такие шелковые чулки, как у их мамы?» А я, десятилетний мальчик, очень громко отвечал: «Нет, папа». – «Можно ли пойти в театр без мамы?» – «Конечно, нельзя, папа». – «Роберт, можно им пригласить подругу погостить?» – «Ни в коем случае, папа!»

Я отвечал с гордостью, не понимая, что отец использует меня в своих интересах. Возможно, это было лишь однажды. Но мне кажется, такое могло происходить каждый вечер моего детства. Потом отец возвращался на свое место во главе стола и делал вид, будто очень огорчен: «Простите, Ева, Мария, я уже хотел было пересмотреть свое решение, но вот Роберт говорит, что ничего подобного допускать нельзя». При этом он смеялся, да и я обычно тоже начинал смеяться. Я верил всему, каждому слову. Я смеялся до тех пор, пока мама, положив мне руку на плечо, не говорила: «Уймись сейчас же, Роберт!»

Вот так-то! Ненавидели меня сестры? Мне вспоминается один случай, который больше не повторялся. Однажды, в выходной день, до вечера никого не было дома. Мы с теми же двумя сестрами, Евой и Марией, вошли в родительскую спальню. Я сел на кровать, а они подошли к маминому туалетному столику и достали всю ее косметику. Первым делом они накрасили ногти и высушили их, помахав растопыренными пальцами. Натерли лица кремом, напудрились, накрасили губы помадой, выщипали брови и накрасили ресницы тушью. Велев мне закрыть глаза, они сняли свои белые носки и надели чулки из маминого комода. Потом встали – две очень красивые женщины – и посмотрели одна на другую. И целый час они расхаживали по всему дому, смотрелись мимоходом в зеркала и оконные стекла, то и дело кружились посреди гостиной или очень осторожно садились на краешек стула и приводили в порядок волосы. Я всюду шел за ними следом и смотрел на них, просто смотрел. «Ну разве мы не красавицы, Роберт?» – спрашивали они. Я был потрясен, потому что эти девочки перестали быть моими сестрами и превратились в американских кинозвезд. Довольные собой, они смеялись и целовали друг дружку, ибо стали уже настоящими женщинами.

Ближе к вечеру они пошли в ванную и все смыли. В спальне они убрали на место все баночки и флакончики и открыли окна, чтобы мама не почувствовала запаха собственных духов. Аккуратно сложили шелковые чулки и пояса с подвязками – точно так же, как при них это делала мама. Потом закрыли окна, и мы спустились вниз дожидаться маминого прихода, а я все это время был очень взволнован. Внезапно красивые женщины опять превратились в моих сестер, рослых школьниц.

Потом начался обед, а я по-прежнему был взбудоражен. Сестры вели себя как ни в чем не бывало. Я ощущал на себе пристальный взгляд отца. Когда я на миг поднял голову, он заглянул мне прямо в глаза и прочел все мои мысли. Очень медленно он отложил вилку и нож, разжевал и проглотил то, что было во рту, и сказал: «Расскажи-ка, Роберт, чем вы сегодня занимались?» Я считал, что он знает все, как бог. Он испытывает меня, хочет выяснить, достаточно ли я честен, чтобы выложить всю правду. Поэтому лгать не было смысла. Я рассказал ему обо всем – о помаде, пудре, кремах и духах, о чулках из маминого комода, рассказал и о том – словно это могло послужить оправданием, – как аккуратно все было убрано на место. Упомянул даже об окнах. Сначала сестры смеялись и утверждали, что это неправда. Но я все продолжал говорить, и тогда они замолчали. Когда я закончил, отец просто сказал: «Спасибо, Роберт», – и снова принялся за еду. До конца обеда никто больше не проронил ни слова. Я не смел взглянуть в сторону сестер.

После обеда, когда мне уже пора было готовиться ко сну, я был приглашен в отцовский кабинет. Входить туда не разрешалось никому, там хранились все государственные тайны. Это была самая большая комната в доме, ведь иногда отец принимал там других дипломатов. Окна с темно-красными бархатными занавесками были высотой до самого потолка, а потолок был украшен позолотой и огромными кольцеобразными узорами. Там висела люстра. Повсюду стояли застекленные шкафы с книгами, а пол был устлан коврами со всего света, некоторые даже висели на стенах. Отец коллекционировал ковры.

Отец сидел за своим громадным рабочим столом, сплошь заваленным документами, а перед ним стояли две мои сестры. Он велел мне сесть на другой половине комнаты в огромное кожаное кресло, принадлежавшее когда-то моему деду, тоже дипломату. Все хранили молчание. Это была сцена из немого фильма. Отец достал из ящика стола кожаный ремень и выпорол моих сестер – три очень сильных удара каждой по заду, – а Ева с Марией не издали ни звука. Вдруг я оказался за пределами кабинета. Дверь была закрыла. Сестры разошлись по своим комнатам плакать, я поднялся по лестнице к себе в спальню, и на этом все кончилось. Об этом случае отец никогда больше не упоминал.

Мои сестры! Они меня возненавидели. Они должны были отомстить. Наверное, несколько недель они ни о чем другом и не говорили. Это произошло через месяц, а то и больше, после того, как выпороли сестер, когда дома тоже не было никого – ни родителей, ни кухарки. Надо сказать, что, хотя я и был любимцем, мне много запрещалось. Особенно есть и пить все сладкое – шоколад, лимонад. Мой дед никогда не давал сладкого моему отцу – разве что фрукты. Сладкое вредно для желудка. Но важнее всего было то, что сладости, особенно шоколад, считались неподходящей пищей для мальчиков. От сладостей мальчики становятся слабохарактерными, как девчонки. Возможно, в этом есть доля истины – правда известна только ученым. Кроме того, отец заботился о моих зубах, он хотел, чтобы у меня были такие же зубы, как у него, – безукоризненные. В школе и на улице я лакомился сладостями других мальчишек, но дома не было ничего.

Так вот, в тот день Алиса, самая младшая сестренка, подошла ко мне в саду и сказала: «Роберт, Роберт, идем быстрей на кухню! Там есть угощение для тебя. Ева и Мария приготовили тебе угощение!» Сначала я отказался идти, решив, что это какой-то розыгрыш. Но Алиса все твердила: «Идем быстрей, Роберт», – поэтому в конце концов я пошел, а там, на кухне, были Ева, Мария и Лиза, еще одна моя сестра. А на столе – две большие бутылки лимонада, торт с кремом, две плитки шоколада для выпечки и большая коробка зефира. Мария сказала: «Это все тебе». Я сразу заподозрил неладное и спросил: «С чего это?» Ева сказала: «Мы хотим, чтобы в будущем ты лучше к нам относился. Когда ты все это съешь, ты запомнишь, как мы были к тебе внимательны». Это казалось разумным, да и еда с виду была очень вкусной, поэтому я сел и потянулся за лимонадом. Но Мария накрыла мою руку ладонью. «Сначала, – сказала она, – ты должен выпить одно лекарство». – «Зачем?» – «Тебе же известно, что сладкое вредно для твоего желудка. Если заболеешь, папа узнает, что ты тут делал, и мы все попадем в беду. А выпьешь лекарство – и все будет в порядке». Тогда я открыл рот, и Мария влила мне туда четыре полные столовые ложки какого-то масла. Оно было противным на вкус, но это не имело значения, потом что я тотчас же принялся уплетать шоколад, торт с кремом и пить лимонад. Сестры стояли вокруг стола и наблюдали за мной. «Вкусно?» – спрашивали они, но я ел так торопливо, что насилу мог говорить. Я считал, что они проявляют ко мне такую доброту, поскольку знают: когда-нибудь я получу в наследство дом своего деда. После того, как я допил первую бутылку лимонада, Ева взяла со стола вторую и сказала: «Не думаю, что он сможет выпить и эту. Я ее уберу». И Мария согласилась: «Да, убери. Две бутылки лимонада способен выпить только взрослый мужчина». Я выхватил у Евы бутылку и сказал: «Нет, я смогу ее выпить!» А девочки в один голос возразили: «Роберт, это же невозможно!» Тогда я ее, конечно, выпил, а также съел три плитки шоколада, зефир и весь торт с кремом, и мои четыре сестры ритмично захлопали в ладоши: «Браво, Роберт!»

Я попытался встать. Кухня закружилась вокруг меня, и мне очень захотелось в уборную. Но тут Ева с Марией вдруг сбили меня с ног и прижали к полу. Я слишком ослаб, чтобы драться, к тому же сестры были гораздо взрослее. У них был приготовлен длинный кусок веревки, и они связали мне руки за спиной. Алиса и Лиза все время подпрыгивали и напевали: «Браво, Роберт!» Потом Ева с Марией с трудом подняли меня на ноги, вытолкнули из кухни, провели, подталкивая, по коридору, через большую прихожую и затолкнули в отцовский кабинет. Они вынули ключ из замка, с внутренней стороны захлопнули и заперли дверь. «Пока, Роберт!» – крикнули они в замочную скважину. – Теперь ты большой папа, хозяин кабинета!»

Я стоял посреди этой огромной комнаты, под самой люстрой, и сначала не мог взять в толк, почему я здесь оказался, но потом все понял. Тогда я попытался освободиться от веревки, но узлы были завязаны слишком крепко. Я закричал, стал стучать ногами в дверь и биться об нее головой, но в доме было тихо. Потом принялся носиться по всей комнате в поисках укромного уголка, но всюду были дорогие ковры. Больше терпеть я не мог. Из меня хлынул лимонад, анемного погодя и шоколад с тортом, в жидком виде. На мне были короткие штанишки, как у английского школьника. И вместо того чтобы остановиться и испортить только один ковер, я продолжал с воплями и плачем бегать повсюду так, словно за мной уже гнался отец.

Повернулся ключ в замке, дверь распахнулась, и в комнату вбежали Ева с Марией. «Фу! – закричали они. – Быстрей, быстрей! Папа идет!» Они развязали меня, снова вставили ключ в замок с внутренней стороны двери и убежали, смеясь, словно обезумевшие женщины. Я услышал, как на подъездной аллее останавливается отцовская машина.

Сперва я был не в силах пошевелиться. Потом сунул руку в карман, достал носовой платок, подошел к стене – да, все это было на стенах, даже на столе – и осторожно, вот так, попытался очистить старинный персидский ковер. И тут я обратил внимание на свои ноги – они были почти черные. Платок оказался бесполезным, слишком маленьким. Я подбежал к столу и взял несколько листов бумаги. И вот какую картину застал отец: я чищу коленки документами государственной важности, а пол у меня за спиной напоминает двор какой-нибудь фермы. Я сделал два шага по направлению к нему, упал на колени, и меня вырвало почти на его туфли. Рвало меня очень долго. Когда меня перестало тошнить, отец все так же стоял в дверях. Он по-прежнему держал в руке свой «дипломат», и лицо его ничего не выражало. Взглянув вниз, туда, куда меня вырвало, он сказал: «Роберт, ты что, ел шоколад?!» А я ответил: «Да, папа, но…» И этого ему было достаточно. Позже в спальню ко мне зашла мама, а утром пришел психиатр и сказал, что все дело в какой-то травме. Но отцу было достаточно того, что я ел шоколад. Три дня он порол меня каждый вечер и много месяцев не говорил со мной ласково. Много-много лет мне не разрешалось входить в кабинет – до тех пор, пока я не привел туда будущую жену. И по сей день я вообще не ем шоколада, а сестер так и не простил.

Все то время, что я был наказан, со мной не общался никто, кроме мамы. Она позаботилась о том, чтобы отец порол меня не очень сильно и только три дня. Это была высокая и очень красивая женщина. Она почти всегда носила белую одежду: белые блузки, белые шарфы, а на дипломатические приемы – белые платья. Чаще всего она вспоминается мне в белом. По-английски она говорила очень медленно, но все хвалили ее за безупречный, изысканный слог.

В детстве мне часто снились страшные сны, очень страшные. К тому же я страдал лунатизмом, да и сейчас иногда хожу во сне. Из-за этих своих снов я нередко просыпался среди ночи и сразу принимался громко звать ее – «мамулю», как говорят английские мальчики. Казалось, она лежит, не смыкая глаз, и ждет, ибо из другого конца коридора, где находилась родительская спальня, до меня тотчас доносились скрип кровати, щелчок выключателя, похрустывание косточек в ее ногах. И всякий раз, когда она приходила ко мне в спальню и спрашивала: «Что случилось, Роберт?» – я отвечал: «Хочу пить». Я никогда не говорил: «Мне приснился страшный сон» или «Я испугался». Всякий раз – только пить. Мама приносила из ванной стакан воды и смотрела, как я пью. Потом она целовала меня в лоб, вот сюда, и я сразу засыпал. Порой это происходило каждую ночь в течение многих месяцев, но мама никогда не оставляла воду возле моей кровати. Она знала, что, если я зову ее среди ночи, мне нужен какой-то предлог. Но оправдываться было ни к чему. Мы были очень близки. Даже после женитьбы и до самой смерти мамы я каждую неделю относил ей стирать свои рубашки.

Пока мне не исполнилось десять лет, каждый раз, когда отец бывал в отъезде, я спал в маминой постели. Потом это внезапно прекратилось. Однажды днем была приглашена на чашку чая супруга канадского посла. Приготовления к визиту начались с утра. Мама убедилась в том, что мы с сестрами умеем правильно держать чашку с блюдцем. Мне было поручено ходить по комнате с тарелкой пирожных и маленьких бутербродиков. Меня отправили в парикмахерскую и заставили надеть красный галстук-бабочку, который я ненавидел больше всего на свете. У жены посла были голубые волосы – таких я раньше никогда не видел, – и она привела с собой двенадцатилетнюю дочь, Каролину. Как я узнал впоследствии, отец сказал, что наши семьи должны подружиться из соображений дипломатии и коммерции. Мы сидели очень тихо и слушали двух матерей, а когда канадская леди задавала нам вопросы, выпрямлялись и вежливо отвечали. Нынешних детей таким вещам не учат. Потом мама увела жену посла, чтобы показать ей дом и сад, и дети остались одни. Все мои четыре сестры, в нарядных платьях, сидели рядышком на большом канапе, так тесно, что казались одной-единственной девчонкой, одним спутанным клубком лент, кружев и вьющихся волос. Когда сестры собирались вместе, они были ужасны. Каролина сидела на одном деревянном стуле, я – на другом. Несколько минут никто не произносил ни слова.

У Каролины были голубые глаза и маленькое личико, похожее на обезьянью мордочку. Нос был покрыт веснушками, а волосы она в тот день заплела сзади в одну длинную косу. Никто не разговаривал, но с канапе доносилось шушуканье и негромкий смех, и я уголком глаза видел, как они там то и дело слегка подталкивают друг дружку локтем. Над головами у нас слышались шаги нашей мамы и матери Каролины, ходивших из комнаты в комнату. Вдруг Ева спросила: «Мисс Каролина, вы спите со своей мамой?» И Каролина сказала: «Нет, а вы?» А Ева: «Нет, но Роберт спит».

Я густо-густо покраснел и был уже готов выбежать из комнаты, но тут Каролина повернулась ко мне и с улыбкой сказала: «По-моему, это очень даже мило», – и в ту самую минуту я в нее влюбился, а в маминой постели больше никогда не спал. Шесть лет спустя я снова встретил Каролину, а еще через два года мы поженились.

Бар уже начинал пустеть. Зажегся верхний свет, и уборщик подметал пол. Под конец рассказа Колин задремал и навалился на стол, положив голову на руку. Роберт взял со столика пустые винные бутылки и отнес их к стойке, где, по-видимому, дал какие-то указания. Подошел второй уборщик, чтобы высыпать в ведро окурки из пепельницы и вытереть стол.

Когда Роберт вернулся, Мэри сказала:

– Вы почти ничего не рассказали о своей жене.

Он вложил ей в руку коробок спичек, на котором были напечатаны название и адрес бара.

– Я здесь почти каждый вечер.

Он сомкнул ее пальцы вокруг коробка и сжал. Проходя мимо стула, на котором сидел Колин, Роберт протянул руку и взъерошил ему волосы. Мэри посмотрела, как он уходит, посидела несколько минут, зевая, потом растолкала Калина и молча показала в сторону лестницы. Они ушли последними.