Сторона защиты. Правдивые истории о советских адвокатах

Глава первая. 1926 год

Город на Неве уже не в первый раз был вынужден приучать себя к новому имени. Он не слишком охотно, однако достаточно быстро успел отказаться от прежних столичных замашек – и по его пустым набережным больше не проносились тяжелые черные автомобили с народными комиссарами, а самые главные политические события в жизни Советской России происходили теперь уже вовсе не здесь, а в далекой Москве…

Зато на окраинах Ленинграда и в центре опять появились портные. Хорошие портные.

И довольно приличные рестораны – почти такие же, как при царском режиме.

После провозглашения большевиками «новой экономической политики» их опять стало несметное множество – и не только каких-нибудь по-настоящему новых, со странными и причудливыми названиями в духе времени, но и таких легендарных, с прекрасной историей и репутацией, как знаменитый «Донон», возродившийся в прежних своих помещениях на реке Мойке, возле Певческого моста.

В конце века минувшего ресторан «Донон» славился еженедельными литературными и артистическими собраниями «для мужчин» – например, как-то осенью именно на одном из таких обедов знаменитый писатель Амфитеатров высказал идею издания «Пушкинского сборника» к 100-летию поэта. Немногим ранее здесь проводились традиционные трапезы «передвижников» – членов Товарищества передвижных художественных выставок, на которых присутствовали такие знаменитости, как Немирович-Данченко, Стасов, Менделеев, Григорович. Нравилось в этих стенах собираться на «соловьевские обеды» и петербургским любителям философии – каждый раз читался кем-нибудь доклад, потом обсуждался, и, по воспоминаниям участников, беседа затягивалась за полночь. В «Дононе» регулярно отмечались годовщины крестьянской реформы Александра II, собирались на свои годовщины выпускники Училища правоведения и лицеисты. В начале века «у Донона» проводили свои тайные ритуалы даже петербургские масоны, не любившие привлекать к своей деятельности слишком много внимания. А накануне революционных событий довольно часто посещали этот ресторан французский посланник Палеолог, представители знати, сам Григорий Распутин, художники Добужинский и Бенуа, поэт Александр Блок, писатель Мережковский…

Ресторан тогда славился образцовой кухней, румынским оркестром и безупречным обслуживанием. Здесь подавались только самые дорогие вина и коньяки. Ко всем посетителям обращались по имени-отчеству, а официантами служили татары, объединенные в артель.

При этом порой случались довольно пикантные происшествия. Так, зимой девятьсот пятого года известный антрепренер Сергей Дягилев, заметив в ресторане своего кузена и любовника Дмитрия Философова с поэтессой Зинаидой Гиппиус, устроил до неприличия дикую сцену ревности, напугав до полусмерти не только их двоих, но и остальных посетителей. Любопытно, однако, что репутация «Донона» как респектабельного заведения была столь высока, что именно здесь решил укрыться после побега из тюрьмы князь Кропоткин – никому и в голову не могло прийти, что беглый анархист закажет здесь отдельный кабинет и проведет в нем достаточно времени, чтобы дождаться сообщников…

Впрочем, название у ресторана сохранилось прежнее, а вот публика его теперь посещала иная.

При новой власти это были не представители высшего света, не состоятельные купцы-миллионщики, не артистическая богема, а так называемые «нэпманы», растратчики из числа советских служащих и удачливые представители уголовного мира. И поэтому ресторанная атмосфера в двадцатые годы несла на себе печать некоего надсадного веселья и пьяного, отчаянного загула. Между прочим, именно здесь в двадцать втором году чекисты подстрелили и едва не повязали знаменитого налетчика Леньку Пантелеева…

Впрочем, все это происходило скорее по вечерам или ночью – так что ближе к полудню в советском «Дононе» вполне можно было не только переговорить без помех, но и очень прилично поесть. Здесь кормили, как полагается для заведений подобного уровня, дорого, вкусно и неторопливо – в отличие от фабричных столовых или же комбинатов общественного питания. Тем более что пять лет назад была разрешена свободная торговля, и коммерсантам позволили закупать продовольствие у крестьян.

Интерьеры «Донона», конечно же, пострадали за годы Гражданской войны и разрухи, однако новые хозяева постарались вернуть заведению нечто подобное облику прежних времен. Белоснежный потолок с лепниной, причудливые электрические светильники и тяжелые шторы, была сохранена даже седая от времени огромная пальма, украшавшая некогда легендарный зимний сад. Пальма эта помнила еще, наверное, Царя-освободителя. Она стояла здесь во времена последнего императора Николая Кровавого, повидала нашествие пьяных от крови революционных матросов и смогла пережить суровый аскетизм военного коммунизма.

За столиком возле этой исторической достопримечательности закусывали и разговаривали двое.

– Да меня и сейчас иногда по фамилии путают с моим дядюшкой, бывшим присяжным поверенным Михаилом Филипповичем Волькенштейном… – кивнул собеседнику представительный и солидный мужчина пятидесяти с лишним лет, обладатель густой шапки черных, почти не тронутых сединой волос и усов, аккуратно подстриженных на европейский манер.

Белоснежная сорочка с шелковым галстуком и шевиотовый пиджак сидели на нем безупречно, а потому лучше всяких анкет выдавали в Федоре Акимовиче Волькенштейне человека из прошлого времени. И действительно, родился он в Кишиневе, в семье военного врача, до Октябрьского переворота успел поработать присяжным поверенным при Санкт-Петербургской судебной палате и даже выступил на ряде политических процессов. В начале двадцатых годов Федор Акимович какое-то время проживал в относительно благополучном Краснодаре, публикуя свои изыскания в области нового советского права, но недавно опять переехал на невские берега, чтобы вернуться к юридической практике:

– Вот уж он был, в отличие от меня, по-настоящему знаменитым – и в Москве, и в столице, и в Кишиневе! На судах гремел, журналы издавал литературно-художественные, дружил близко с Шаляпиным, с Чеховым и Короленко, со Станюковичем…

– Из-за этого к нему и обратились родственники господина Ульянова-Ленина?

У того, кто сидел с адвокатом, были аккуратно и наголо выбритый череп, хорошие зубы и умные глаза профессионального карточного игрока. Ему недавно исполнилось тридцать три года, его звали Виктор Борисович Шкловский, и биография этого человека вполне соответствовала духу времени.

Юность Виктор провел в Петербурге, еще гимназистом стал печататься, потом поступил в университет. После начала германской войны ушел добровольцем в действующую армию, вернулся в Петроград и в феврале семнадцатого был избран членом комитета Запасного броневого дивизиона. Участвовал в работе Петроградского совета и, как помощник комиссара Временного правительства, получил направление на Юго-Западный фронт, где возглавил атаку одного из полков, был ранен в живот навылет и удостоился Георгиевского креста 4-й степени из рук генерала Корнилова. После выздоровления прибыл в Персию, где руководил эвакуацией Отдельного Кавказского кавалерийского корпуса.

Затем Шкловский участвовал в неудавшемся заговоре эсеров, бежал от Чека и какое-то время скрывался в психиатрической больнице. Нелегально покинув Советскую Россию, он опять возник в Киеве, записался инструктором в броневой дивизион и опять едва не был расстрелян, теперь уже украинскими властями, после провала попытки свержения гетмана Скоропадского.

Возвратившийся в Петроград после темной истории с ограблением поезда и с чужими фамильными драгоценностями знаменитый теперь уже социалист-революционер Виктор Шкловский был на какое-то время помилован большевиками, занялся преподаванием и теорией литературы. Но ненадолго. Уже весной двадцатого года он стрелялся на дуэли, а затем поступил в ряды Красной армии, где отличился в боях за Херсон и Каховку. Затем Шкловский вновь покинул фронт и был избран… профессором Российского института истории искусств. Он посещал собрания группы «Серапионовы братья», активно печатался в популярных журналах «Петербург», «Дом искусств», «Книжный угол», опубликовал ряд статей по литературоведению, а также мемуарную книгу «Революция и фронт».

Когда в 1922 году начались аресты эсеров, молодой профессор Шкловский бежал от большевиков в Финляндию, причем жена его, Василиса, арестованная как заложница, находилась некоторое время в заключении. Василису выкупили у чекистов писатели – вскладчину, за двести рублей золотом. Впрочем, скоро и сам Шкловский, неожиданно просто и без видимых трудностей, возвратился в Москву, где стал близок с поэтами-футуристами – Велимиром Хлебниковым, Алексеем Крученых и особенно с Маяковским. Он участвовал в бурных литературных дискуссиях как один из основоположников группы ЛЕФ и беспощадно сражался с политическими оппонентами из так называемой Российской ассоциации пролетарских писателей. Осип Мандельштам называл его «профессором с большой дороги», а перебравшийся из Киева в столицу Михаил Булгаков вывел Шкловского в своем новом романе «Белая гвардия» под фамилией Шполянский.

– Ну да, возможно… – пожал плечами Волькенштейн. – Дядюшка, помню, году этак в девяносто шестом или в девяносто седьмом рассказал нам, что один из его помощников, некий Владимир Ульянов, обвиняется в организации какого-то нелегального «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». И что он вынужден, как присяжный поверенный и порядочный человек, присоединиться к прошению родственников этого самого Ульянова об освобождении последнего до решения суда. Ну, и дать за него свое поручительство…

– Но ведь поручительство, насколько мне помнится, не подействовало?

– Да, у дядюшки самого в те времена была репутация либерала, и даже проблемы случались из-за участия в защите разного рода революционеров… – Федор Акимович покачал головой. – В общем, господин Ульянов тогда отбыл на поселение. А впоследствии, как известно, стал самым главным в партии большевиков.

– Но история эта, насколько я понимаю, не канула в вечность?

– Да, несколько раз, во время революционной неразберихи, да и потом, она очень выручила Михаила Филипповича… ну, и всех нас, признаться. Всю нашу семью… – Адвокат поднял рюмку. – Ваше здоровье!

– Благодарю.

Собеседники выпили, и московский гость одобрительно покачал головой. Недавнее введение государственной монополии на торговлю водкой и появление казенной «рыковки», названной так народом в честь председателя Совнаркома, не оказало особенного влияния на качество этого национального продукта. Зато в «Дононе» посетителям и сейчас подавали настоящий «шустовский» коньяк довоенного разлива.

– Скажите, Федор Акимович, это правда, что куранты Петропавловского собора теперь играют в полдень Интернационал?

– Совершенно верно. Завтра сами сможете убедиться. Вы где остановились?

– В гостинице «Англетер».

– Печальное место, – кивнул адвокат. – Оттуда прекрасно услышите…

Мимо пальмы и столика, за которым беседовали Виктор Шкловский и адвокат, в сопровождении метрдотеля неторопливо прошел к выходу лысый мужчина из «новых» в расстегнутой шубе. Это было не совсем прилично и совсем не по сезону, однако правила ресторанного этикета неизбежно сдавали позиции под влиянием времени.

Между прочим, у Федора Акимовича тоже когда-то имелась такая вот шуба. Впрочем, на сегодняшнем посетителе ресторана вполне могла быть как раз и она – та самая, адвокатская. Нет, его не ограбили в подворотне или на улице уголовники. И не забрали при обыске представители власти трудящихся. Профессиональный юрист, оказавшийся не у дел, лично выменял ее на муку в восемнадцатом, чтобы хоть как-то свести концы с концами.

Однако все это уже осталось в прошлом.

Виктор Шкловский не так уж и давно возвратился в Советскую Россию, поэтому после холодных закусок речь зашла о знакомых и бывших коллегах Федора Акимовича, волей судьбы оказавшихся в эмиграции[2].

– В Германии по издательским вопросам я довольно часто встречался с господином Гессеном, который до революции состоял в Санкт-Петербурге присяжным поверенным.

– Прекрасно помню его, – подтвердил адвокат.

– Он меня познакомил с Гершуни, который тоже когда-то был вашим коллегой.

– С Борисом Львовичем?

– Совершенно верно. – Шкловский поискал глазами пепельницу. – Вы не курите?

– Нет, но нисколько не возражаю.

– А на обратном пути, уже в Латвии, я встречался с президентом Латвийской Республики. Как оказалось, господин Вольдемар Замнуэль был присяжным поверенным Санкт-Петербургского судебного округа. И спикер латвийского Сейма некто Весман тоже поработал в Петербурге у кого-то помощником присяжного поверенного. Не припоминаете?

– Нет, не припоминаю такого.

– Но вы слышали, разумеется, что Борис Львович Гершуни теперь возглавляет Союз русской присяжной адвокатуры в Германии и Комитет русских юристов за границей? Они там создали консультацию для беженцев при Лиге Наций, организовали кассу взаимопомощи присяжных поверенных и даже Русский третейский суд. Хотя со стороны немцев тоже не обходится без определенной дискриминации – понятное дело, конкуренты местным адвокатам не нужны.

– Помилуйте, откуда же я мог это услышать? Я с тринадцатого года не выезжал за границу, и у меня нет там никаких связей.

Шкловский, кажется, нисколько не смутился прохладными нотками в голосе адвоката:

– Ну, об этом недавно писали в советских газетах.

Федор Акимович полагал себя человеком осмотрительным, а репутация у собеседника была неоднозначная – точнее, совершенно однозначная, так что об откровенном разговоре между ними не могло быть и речи. Поэтому он ничего не ответил, промокнул рот салфеткой и предложил:

– Давайте к делу. Вы ведь приехали по поручению Софьи Андреевны?

– Совершенно верно. Она попросила меня обратиться к вам с новой просьбой.

Федор Акимович уже достаточно давно представлял интересы внучки Льва Николаевича Толстого, которая несколько лет назад вышла замуж за поэта Сергея Есенина и похоронила его в прошлом году. Являясь искренним и давним почитателем есенинского дара, Федор Акимович очень ценил то, что делала вдова по сбору, систематизации и изданию литературного наследия покойного мужа. И не он один – квартиру в Померанцевом переулке постоянно посещали теперь представители московской творческой интеллигенции. Особенно после того, как Софья Андреевна приняла участие в открытии Есенинского уголка при Доме Герцена, а затем стала работать главным хранителем фондов трагически ушедшего поэта в Литературном музее Всероссийского Союза писателей.

Тем не менее после смерти Сергея Есенина недоброжелателями стали распространяться сплетни о взаимоотношениях Софьи Толстой с покойным мужем, о якобы уже давно состоявшемся их разводе. Для нее было полной неожиданностью известие о том, что муж оставил не ей, а своей сестре Кате доверенность на ведение всех его дел и на литературное наследство. Она не стала спорить с Екатериной Александровной Есениной, но предложила рассмотреть вопрос о создании фонда имени Есенина на базе доходов с изданий поэта. Сама же вдова отказалась от пожизненной пенсии в пользу престарелых родителей и младшей сестры покойного мужа.

Этого, однако, оказалось недостаточно, и Софья Андреевна Толстая-Есенина оказалась втянута в шумный судебный процесс о разделе между наследниками гонораров за посмертные издания произведений мужа. Суд был обязан определить юридические права всех претендентов, и оттого почти каждое заседание сопровождалось скандалами и столкновениями между наследниками. Тягостная история находилась еще в самом разгаре, так что конца-краю ей в перспективе не виделось…

– Бедняжка Соня, – вздохнул про себя адвокат. – Опять Мейерхольдина что-то выдумала?

В разговорах со своей доверительницей он называл так Зинаиду Николаевну Райх, которая обратилась в суд с иском о признании недействительным брака Софьи Андреевны с Сергеем Есениным. Брак поэта и внучки великого русского писателя был зарегистрирован по всей форме в отделе при Совете рабочих депутатов Хамовнического района Москвы под № 2514. В соответствующей графе указывалось, что гражданка Толстая принимает фамилию Есенина. Однако Зинаида Николаевна утверждала, что формально Есенин не был разведен со своей предыдущей женой, американской танцовщицей Айседорой Дункан…

При этом сама истица была уже его второй женой. В июле 1917 года машинистка эсеровской газеты «Дело народа» Зинаида Райх обвенчалась с Сергеем Есениным, однако прожила вместе с ним после свадьбы недолго. Уже в январе поэт покинул Петроград, а весной 1918 года и беременная Зинаида выехала из голодной революционной столицы в Орел, к отцу и матери. Здесь она родила поэту дочь, которую назвали Татьяной. Перед взятием города Белой армией генерала Деникина советская служащая Зинаида Есенина-Райх вместе с дочерью срочно выехала к мужу в Москву. Около года они прожили втроем. Однако затем последовал долгий и мучительный разрыв, которому не помешало даже появление на свет их сына Константина. В конце концов суд города Орла принял к рассмотрению заявление:

«Прошу не отказать в Вашем распоряжении моего развода с моей женой Зинаидой Николаевной Есениной-Райх. Наших детей – Татьяну трех лет и сына Константина одного года – оставляю для воспитания у своей бывшей жены Зинаиды Николаевны Райх, беря на себя материальное обеспечение их, в чем и подписываюсь. Сергей Есенин».

В октябре 1921 года этот, второй брак поэта расторгли официально. Зинаида Николаевна, вернувшая себе фамилию, преподавала в Орле историю театра и костюма. А затем и сама стала студенткой Высших режиссерских мастерских в Москве, где вышла замуж второй раз, за Всеволода Мейерхольда. Новый муж усыновил детей, а Зинаида Райх довольно скоро стала ведущей актрисой в его театре…

А ведь оставалась у любвеобильного поэта еще и первая, гражданская жена – Анна Изряднова. Пусть они и не были обвенчаны, но сын их Юрий был отцом признан и тоже имел право претендовать на долю в наследстве. Да и родители самого Есенина еще были живы, специально приехали из деревни и «всем миром» отстаивали теперь в суде свои права…

Помнится, Федор Акимович записал после одного из судебных заседаний:

«Так поэты устраивают благополучие своих близких! Ненавижу гениев и их великолепное презрение к земным мелочам и прозе! Кроме того, вся эта ватага требует, чтобы с Сони сняли фамилию Есенина. Этим мужичкам и еврейке Мейерхольдине невместно именоваться одинаково с внучкой Льва Толстого!!! Ох! Зубы сломаю, так скриплю зубами! А из Петербурга приехала еще одна жена усопшего гения и привезла еще одного сына…»

Тут уже речь шла о переводчице Надежде Вольпин, которая некоторое время назад родила от поэта сына Александра и поэтому тоже включилась в процесс. Вот что, кстати, она этим летом писала Толстой, с которой была и осталась в приятельских отношениях:

«Я вчера присутствовала на суде лично… Среди любопытных (их, к счастью, было немного) оказалась одна девица, то есть ныне дама, из нашей гимназии, и она долго расспрашивала меня по-английски о присутствующих. Мне было неловко, и я втайне надеялась, что мать Есенина приняла английский за еврейский, что, может быть, несколько оправдало бы мою невольную бестактность. Все равно я для нее не мать ее внука, а „какая-то жидовка“, посягающая на часть ее наследства. Адвокат Зинаиды Николаевны и Изрядновой беседовал с папа-Есениным, подготовляя, вероятно, и для того пилюлю вроде той, что преподнесли они нам. Когда выяснилось, что против нас имеется отвод, так как Райх начала дело о „двоеженстве“ Есенина (глупая мещанка! – и я в тот же день узнала, что она член компартии! Забавно!). Наседкин соболезновал нам, жалел о вашем отсутствии. Катя же откровенно радовалась обороту дела, и у меня крепла уверенность, что она сыграла известную роль в этом подвохе, хотя и уверяла меня, что это на самом деле „совсем недавно обсуждалось“. А мне было и смешно и тошно. Я почти не сомневаюсь, что для Зинаиды Николаевны здесь дело не в том, получить ли ²/₉ или ²/₈, а в том, чтобы вам „насолить“ и доказать, что вы „ненастоящая жена“… Не падайте духом, милая Софья Андреевна, – в этом есть для вас и хорошая сторона, так как „обществу“ позиция З. Н. должна показаться смешной и не слишком благородной»[3].

– Нет, Федор Акимович, дело несколько иного характера.

– Чем же я могу быть полезен?

– Как известно, Софья Андреевна в Москве готовит выставку к первой годовщине со дня смерти Сергея Есенина. Постоянно ищет новые материалы. Фотографические снимки, какие-то личные вещи, письма и прочее… – Виктор Шкловский достал из серебряного портсигара дорогую папиросу. – Она узнала, что здесь, в Ленинграде, имеется посмертный портрет ее мужа, сделанный в морге Обуховской больницы неким художником по фамилии Мансуров. Вам он неизвестен?

– Нет. Но я могу навести справки.

– Вот его адрес. Зовут его Павел Андреевич…

– А что же вы сами к нему не поедете?

– Видите ли, Софья Андреевна ему уже писала с просьбой передать свою работу в дар музею. Но этот Мансуров ответил отказом. Он хочет денег.

– И его можно понять, – кивнул адвокат.

– Вот и Софья Андреевна, в общем, согласна, – прикурив очередную папиросу, московский гость положил спичку в пепельницу. – Она не против того, чтобы заплатить даже из своих личных средств. Но все же хотела бы, чтобы сумма оказалась… разумная.

– Это вполне естественное желание, – улыбнулся Федор Акимович.

– Мы будем очень обязаны, если вы проведете переговоры с Мансуровым.

Адвокат не посчитал нужным уточнить, кого именно, кроме вдовы, имеет в виду собеседник:

– Хорошо. Но мне для этого необходимо…

– Вот первое письмо к нему от Софьи Андреевны. Там же ответ художника с отказом… – Опережая вопросы, Шкловский положил на стол серый конверт. – И еще одна записка от нее, подтверждающая ваши полномочия.

Федор Акимович взял бумаги.

– Хорошо. Полагаю, что этого будет достаточно.

– Значит, вы согласны?

– Да, я сделаю все возможное.

– Спасибо. – Виктор Шкловский поднял свой бокал. – Ну, теперь я спокоен за исход этого дела… непременно так и передам Софье Андреевне.

– Очень лестно, – кивнул адвокат.

Собеседники выпили и, не сговариваясь, почти одновременно посмотрели на часы.

– Как вы справедливо заметили, Федор Акимович, любой труд должен быть оплачен. Так же, как и потраченное на него время… Сколько же будет стоить ваша услуга?

– Я с удовольствием сделаю это бесплатно. Из уважения к Софье Андреевне и к памяти Есенина.

– Вы благородный человек.

– Большая редкость для человека моей профессии? – улыбнулся адвокат.

Виктор Шкловский ответил ему, в свою очередь, вежливым смехом:

– Спасибо еще раз. Но, Федор Акимович, вы позволите хотя бы угостить вас сегодня обедом?

– Но вы же гость!

– Я не гость, я всего лишь посланец… – покачал головой литератор. Подняв руку, он сделал характерный жест, подзывая официанта. – И беседа наша, несмотря на ее приятность, носила все-таки характер деловой. Так что по заведенным в Европе и за океаном обычаям все расходы я должен принять на себя. Что и делаю с искренним удовольствием…

По пути из ресторана в юридическую консультацию бывший царский присяжный, а ныне советский адвокат Волькенштейн по привычке остановился возле уличной тумбы. Когда-то на ней расклеивались первые декреты большевиков, отпечатанные на плохой бумаге, суровые военные приказы и уведомления для обывателей, больше похожие на ультиматумы.

Теперь же большая цветная афиша на тумбе приглашала в Государственный театр оперы и балета на премьеру балета Стравинского «Пульчинелла». Сам композитор давно обосновался во Франции, но, видимо, не возражал, чтобы его музыка исполнялась на сцене советских театров. Агитационный плакат рядом с театральной афишей, в свою очередь, призывал каждого сознательного гражданина принять участие во Всесоюзной переписи населения 17 декабря и дать ответы на вопросы регистраторов. Почти все остальное свободное место занимали уже успевшие немного выгореть газетные полосы с материалами объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), который вывел товарища Льва Троцкого из состава Политбюро и освободил товарища Каменева от обязанностей кандидата в члены Политбюро Центрального комитета партии большевиков.

– Sic transit gloria mundi, – подумал Федор Акимович. – Так проходит мирская слава…

Летом помер всесильный Дзержинский, и между большевиками явно что-то происходило.

Федору Акимовичу опять отчего-то припомнилась старая шуба, оставшаяся в прошлом вместе со старыми институтами частной и присяжной российской адвокатуры, которую правительство большевиков упразднило без всякой замены своим Декретом № 1. Таким образом, в роли защитника по уголовным делам или поверенного по гражданским делам в революционном суде мог выступить любой человек, пользовавшийся гражданскими правами.

Как и следовало полагать, ничего хорошего из этого не вышло, и первой попыткой воссоздать какое-то подобие адвокатуры стала Инструкция о революционных трибуналах. В соответствии с ней при трибуналах должны были быть созданы коллегии защитников, куда принимали лиц по рекомендации местных советов. Декрет № 2 «О суде» от 15 февраля 1918 года объявил затем о создании при Советах рабочих, солдатских и крестьянских депутатов коллегий правозаступников – то есть лиц, посвящающих себя правозаступничеству как в форме общественного обвинения, так и в форме общественной защиты. В эти коллегии могли вступать любые лица, избираемые и отзываемые Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Положение о народном суде РСФСР от 30 ноября 1918 года «для содействия суду в деле наиболее полного освещения всех обстоятельств, касающихся обвиняемого или интересов сторон, участвующих в гражданском процессе» учредило уже коллегии защитников, обвинителей и представителей сторон в гражданском процессе при Советах рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Этот законодательный акт уже содержал отдельные положения, касающиеся новой организации судебной защиты, обвинения и представительства, соответствовавшие духу времени. Члены коллегии избирались Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и были должностными лицами, получавшими содержание в размере оклада, устанавливаемого для народных судей.

В мае 1920 года Совет народных комиссаров издал Постановление «О регистрации лиц с высшим юридическим образованием». Эти лица в трехдневный срок с момента опубликования постановления должны были зарегистрироваться в отделах по учету и распределению рабочей силы местных советов, которые должны были в порядке отбывания трудовой повинности направлять их в учреждения, нуждающиеся в юристах. В случае отказа от регистрации все они объявлялись дезертирами и подлежали суду…

Нет, конечно же, сравнивать нынешнее положение в стране с тем, что происходило всего несколько лет назад, было бы глупо. После введения Новой экономической политики возродились торговля и кооперация, был открыт сельскохозяйственный кредит, организованы выставки по сельскому хозяйству, где хозяевам выдавали дипломы с золотой каемкой и советским гербом. Власти начали раздавать национализированные земли и заменили продразверстку единым сельхозналогом. Население понемногу отъелось, зашумели различные ярмарки, заметно сократился террор ГПУ. Вместо так называемых «совзнаков», заменявших реальные деньги, появился устойчивый «червонец», на котором даже напечатали, что он будет размениваться на золотую валюту и что о начале размена будет издан специальный декрет.

Ну и соответственно, за последние несколько лет у адвокатов жизнь тоже заметно наладилась.

Появились Уголовный кодекс РСФСР, Гражданский, Земельный, Трудовой, процессуальные кодексы. С января 1927 года ожидалось вступление в действие нового Кодекса о браке, семье и опеке. Не вызывало сомнения, что поработали над ними опытные правоведы, о чем свидетельствовала ясность мысли в каждой статье, отчетливое расположение и общая стройность материала. Разумеется, в духе времени и социальных перемен были использованы много понятий и слов, которые не могли появиться при царском режиме. Однако, по существу, создаваемая большевиками система советского права представляла собой кодификацию старых законов с некоторыми надстройками и перестройками, а некоторые статьи вошли в новые кодексы даже и без переделки. Например, статья 5 российского Устава уголовного судопроизводства гласила, что никто не может быть взят под стражу иначе, как в случаях, законом определенных. В УПК РСФСР статья под тем же номером гласила: «Никто не может быть лишен свободы и заключен под стражу иначе, как в случаях, указанных в законе, и в порядке, законом определенном».

Что же касается проекта Кодекса законов о браке, семье и опеке, который даже впервые в российской истории вынесли на общенародное обсуждение, то написан он был всецело и исключительно в интересах защиты матери и ребенка как слабейшей стороны в житейских конфликтах с мужчиной. Например, все внебрачные дети по закону приравнивались в правах к законным, регистрация рождения, брака и смерти должна была производиться в отделах ЗАГС – Записи актов гражданского состояния при местном исполкоме, куда передавались старые метрические книги, изъятые из церквей.

Наряду с этим было принято и Положение о судоустройстве, которым предусматривалось и возрождение адвокатуры. До этого существовали только так называемые «правозаступники», получавшие жалованье от государства и назначавшиеся на защиту судом, но теперь адвокаты выделялись в коллегию защитников – особую корпорацию со своим президиумом, областным или краевым.

Президиум, конечно, имел определенные дисциплинарные права, вплоть до исключения из коллегии. Однако решающее слово, разумеется, принадлежало советскому исполкому и прокурору. Для поступления в коллегию требовался определенный стаж – не менее года работы судьей, секретарем суда, прокурором, агентом уголовного розыска или даже простым милиционером. При отсутствии стажа требовалось сдать экзамен.

Федору Акимовичу очень хотелось надеяться, что период революционных потрясений и разного рода экспериментов закончился, а теперь опять пришло время самоуправляемой адвокатуры и индивидуальной практики – тем более что уже вскоре после введения НЭПа само слово «адвокатура» перестало быть для большевиков ругательным и начало употребляться в официальных документах Народного комиссариата юстиции.

Осуществлять отсчет, видимо, следовало с 26 мая 1922 года, когда на третьей сессии Всесоюзный центральный исполнительный комитет девятого созыва принял Положение об адвокатуре, определившее общие черты и функции коллегий защитников. А спустя всего полтора месяца было принято и Положение о коллегии защитников, на основании которого коллегии создавались в каждой губернии при губернских судах. Коллегия защитников являлась общественной организацией, при этом Положение по-прежнему не устанавливало образовательного ценза для вступления в коллегии адвокатов. Положение об адвокатуре, утвержденное 26 мая 1922 года, определяло адвокатуру как самоуправляемую организацию, призванную оказывать юридическую помощь населению. Кроме адвокатов, однако, право осуществлять защиту на суде имели также близкие родственники обвиняемого и потерпевшего, представители предприятий, учреждений и профсоюзных организаций.

Следующим шагом на пути формирования единого правового пространства после образования Союза Советских Социалистических Республик и принятия Конституции СССР стало принятие Основных начал уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик…

В Петроградской коллегии адвокатов на момент ее образования состоял 281 человек, и почти все они были старорежимными юристами. Из 25 оставшихся членов коллегии четверо были рабочими, а другие не имели в прошлом юридической подготовки. На всю коллегию оказалось только шесть членов партии. И, несмотря на то что к 1926 году в Петрограде работали уже почти шестьсот адвокатов, почти две трети из них имели дореволюционное юридическое образование. И немудрено, что власти с самого начала посматривали на адвокатов с большим подозрением и даже приняли в отношении их определенные дискриминационные меры. Адвокатам, как представителям свободной профессии, не полагалась бесплатная медицинская помощь, их не принимали в профсоюзы, на адвокатов не распространялось социальное страхование, с них взимались повышенные налоги, плата за жилую площадь и телефон была выше средней, а дети не имели возможности обучаться бесплатно.

Тем не менее вполне можно было жить и радоваться жизни…

Федор Акимович вышел на Невский проспект и припомнил, как один коллега недавно рассказал, что в Ленинграде вышел сборник «Джаз-банд и современная музыка» под редакцией Гинзбурга. До начала приема в юридической консультации оставалось еще достаточно времени, поэтому адвокат решил заглянуть в дом компании «Зингер». Здесь располагалось теперь «Петроградское государственное издательство» и работало сразу несколько книжных магазинов – так что можно было купить или заказать почти все что угодно…