Жизнь шла по наезженному пути. Давно втянутый в него, Костюкович даже не замечал однообразия своего быта и бытия, редко из какой-то неведомой глубины возникал пристальный большой вопрошающий зрачок судьбы, и слышный только Костюковичу голос ее спрашивал: "Что же будет дальше? Пока молод, тянешь. А ближе к пятидесяти, к шестидесяти, сможешь ли выдерживать эту беготню по больничным коридорам, бессонные ночи и долгие тяжкие дни дежурств? Может действительно надо делать кандидатскую, чтоб уйти на кафедру, на преподавательскую работу?" Но этот вопрошающий зрачок быстро гас, исчезал, а его место занимали каждодневные проблемки…
Однажды около полудня в ординаторскую Костюковичу позвонили из патологоанатомического отделения:
– Доктор Костюкович? Здравствуйте. Вас беспокоит доктор Коваль. Я замещаю Сажи Алимовну. Она уехала на курсы. Вы очень заняты? Не могли бы зайти сейчас?
– Я собирался пунктировать больного, – ответил он, удивляясь звонку и просьбе. – Минут через двадцать вас устроит?
– Хорошо…
Коваль ждал его в кабинете Каширговой, сидел за ее столом, ввинчивая докуренную сигарету в уродливую керамическую пепельницу. Два свежих окурка уже лежали в ней.
– Что случилось, коллега? – спросил Костюкович.
– Завтра клинико-анатомическая конференция.
– Я знаю. Начмед меня предупредила, хочет рассмотреть случай с умершим пловцом, – сказал Костюкович.
– Да. Она попросила меня взять с собой протокол вскрытия с листком гистологических исследований. Так вот: они исчезли из архива. Лаборантка при мне перерыла все, как в воду кануло. Хотя у нас все аккуратно – по годам.
– Как так?! – заерзал на стуле Костюкович.
– Но это еще не конец. Исчезли блоки и стекла некропсии Зимина.
– Что же делать? – растерянно спросил Костюкович.
– Надо доложить начмеду, – жестко сказал Коваль.
– У кого ключи от архива? – спросила начмед, выслушав сообщение патологоанатома.
– У меня и у старшей лаборантки, – ответил он.
– Как она объясняет это?
– Сама в растерянности. Клянется, что посторонних не было.
– Она давно работает у вас?
– Третий год.
– Протокол вскрытия мог попасть случайно на другой стеллаж, мало ли куда она могла сунуть эти три листочка. Но исчезновение блоков и стекол это уже не случайность, – произнес Костюкович.
– Будем называть вещи своими именами, – сказала начмед. – Это не исчезновение, а хищение. И вор знал, что брать. Да брал так, чтоб, как говорят, с концами.
– Будем заявлять в милицию? – спросил Коваль.
– Едва ли милиция станет этим заниматься, – махнула рукой начмед. Да и нам ни к чему реклама на весь город.
– Это явно кто-то из своих, осведомленных, что, как и где лежит. Но ради чего? – Костюкович повернулся к Ковалю. – А может, пропал материал не только Зимина?
– Проверить это немыслимо: в архиве хранятся блоки, стекла, протоколы за несколько лет сотен умерших во всех отделениях больниц города, плюс биопсийные блоки и стекла тысяч больных из этих же больниц.
– Тем более нечего нам бежать в милицию, – сказала начмед. – Они спросят: "Что у вас пропало, кроме этого?" А мы не знаем и узнать практически не можем. Они и разведут руками: "Помилуйте, господа! Сначала сделайте у себя ревизию". Для них же ваш архив и подсобка гастронома одно и то же… Но докладную вам придется написать.
– На имя главного?
– Нет, на мое. И, пожалуйста, никому ни слова. Вор не должен знать, что мы хватились. Может, он попадется на чем-нибудь другом…