Страбон

СТРАБОН ПУТЕШЕСТВУЕТ

Путешествовать было модно.

Побывать там, куда стремятся попасть все, и убедиться, что прославленные места вполне соответствуют тому, что о них рассказывают, считалось хорошим тоном, во всяком случае в эпоху Страбона — на рубеже нашей эры.

Правда, достопримечательности представали подчас как груда развалин. Зато эти руины обладали одним несомненным достоинством — они были древними. Старину же научились ценить задолго до римлян. Только относились к ней по-разному.

Римляне обычно странствовали для удовольствия. С равной охотой посещали они исторические святыни и «злачные места», с одинаковым простодушием восторгаясь шедеврами мастеров и рыночными поделками ремесленников. А потом небрежно признавались: да, и я кое-что повидал на своем веку, и мне есть что рассказать. Конформизм, как всегда, придавал уверенность в несокрушимой правильности поступков, мнений, оценок. Семья, не сумевшая снарядить сына в дорогу и не пославшая его туда, куда стекались уважаемые люди со всех концов обширного государства, рисковала репутацией: она могла прослыть скупой или провинциально-ограниченной. Ни то ни другое лавров не приносило.

«В любой момент мы способны отправиться в путешествие — сушей или морем», — писал в I веке н. э. философ-стоик Эпиктет. И римляне ездили охотно и много — как жители столицы, «вечного города», так и те, кто мечтал добраться до него. Уже тогда, хотя поговорка еще не родилась, все дороги вели в Рим. По крайней мере для людей состоятельных, знатных или образованных. Не миновал его и Страбон. Но вовсе не потому, что опасался отстать от моды. Он и в самом деле любил путешествовать. Неспешно, внимательно, сосредоточенно. Не как римлянин, а как эллин…

Вообще греки, за которыми в истории утвердилась репутация народа пытливого и любознательного, странствовали мало. И уж во всяком случае не помышляли об увеселительных поездках. Разъединяли горы и бездорожье. Разъединяла психология — психология жителей изолированных, крохотных городов-государств, ревниво оберегающих свою самостоятельность, вечно завидующих соседям и вечно враждующих с ними. Их связывало море и отгораживала суша. На узких тропах редко появлялись торговцы, предпочитавшие доставлять товары на кораблях. Не слишком часто встречались и другие путники — официальные лица, гонцы, странники. Они шли пешком или седлали мулов. Повозками на этих неудобных, немощеных дорогах обычно не пользовались.

Рядовой житель вовсе не рвался за пределы родного полиса, — если, конечно, не отправлялся искать счастья в заморских колониях или в военных экспедициях. Зато греки славились (исключая настороженно-нелюдимых спартанцев) своим гостеприимством. Часто приглашали они интересных и нужных людей, предоставляя им особые привилегии. В V веке до н. э., в «золотой век» Перикла, все дороги вели в Афины, эту «Элладу в Элладе», в общепризнанный центр тогдашней культуры. Именно в ту пору стали крылатыми слова: «Ты чурбан, если не видел Афин, осел — если видел и не восторгался, и верблюд — если по своей воле покинул их».

Кто только не приезжал в Афины! Архитекторы и живописцы, музыканты и поэты, ученые и гетеры, философы и купцы. Из Египта и Северного Причерноморья, из Фракии и Ионии. Приезжали учить и учиться, любоваться и оценивать, сравнивать и спорить. Только не развлекаться. Туристов в ту пору еще не знали.

И все же несколько раз в год эллины собирались в путь — пусть и не очень дальний. Они совершали паломничество к святилищам и местам тайных сакральных церемоний — мистерий, а особенно туда, где устраивались празднества, включавшие спортивные состязания. Кроме местных, городских игр проводились и общегреческие, панэллинские: Истмийские — на Коринфском перешейке, Пифийские — в Дельфах (Средняя Греция), Немейские — в Немее (в Арголиде, на севере Пелопоннеса) и, конечно, старейшие из них, учрежденные, если верить мифам, самим Гераклом, — Олимпийские (в Элиде, на северо-западе Пелопоннеса).[5]

Две с половиной тысячи лет назад олимпийский стадион, вмещавший сорок тысяч зрителей, сотрясали страсти, не уступающие нынешним. Но помимо «боления» гости Олимпии могли любоваться храмами (прежде всего храмом Зевса, для которого Фидий создал статую, объявленную одним из семи «чудес света») и скульптурами, изображавшими атлетов — победителей игр, а также наблюдать за торжественными процессиями, за выступлениями актеров и танцоров. Веселое столпотворение рождало праздничное настроение. Поэты выражали его пышными строчками торжественных од. А знаменитый комедиограф Менандр, живший во второй половине IV века до н. э., все свои впечатления уложил в емкую формулу из пяти слов: «Толпа, рынок, акробаты, увеселения, воры».

Греки странствовали целеустремленно.

Купцов и полководцев обязывало к этому их положение. Ученые же отправлялись в путь, чтобы узнать мир, точнее, познать его. Народы и племена, их история, обычаи, нравы, природа, климат, свойства планеты — все открывалось постепенно, век за веком, принося новые загадки, все требовало осмысления или переоценки. И каждый уважающий себя ученый, а особенно историк, географ и философ, считал для себя абсолютно необходимым побывать в самых разных, желательно отдаленных, экзотических частях известного мира. Геродот, Демокрит, Платон, позднее Полибий, Посидоний в стужу и зной, по суху и по морю, рискуя попасть к пиратам или подвергнуться нападению на большой дороге, упрямо пробирались на «край ойкумены» — в Иберию, Эфиопию, Вавилонию, Колхиду, Скифию, Фракию. Они исходили тысячи стадиев (греческая мера длины, равная в Аттике 177, в Египте — 157, а в Олимпии — 192 метрам), чтобы оставить в наследство свитки папирусов, куда заносили свои мысли и наблюдения. Их бескорыстие восхищало и вызывало недоумение. Демокрита, во время странствий растратившего почти все состояние, привлекли к суду, как сумасшедшего. В самом деле, разве нормальный человек способен утверждать, будто «жалкие драхмы ничего не стоят, когда ищешь истину»!

Справедливости ради следует заметить, что познавательная и историческая ценность географических сведений в античных сочинениях весьма велика, но открытий в собственном смысле слова в них почти нет. Обычно географы собирали, изучали, сопоставляли, обобщали то, что уже открыто другими, причем, как правило, людьми, далекими от науки, посланными в неведомые края, чтобы разведать их, основать колонии, проложить торговые пути. От всей античности дошло до нас всего лишь десятка полтора-два имен таких первооткрывателей.

В конце VI века до н. э. грек Скилак дошел до Инда и, спустившись к его устью, морем возвратился к северному берегу Аравийского залива, доказав тем самым существование «южного моря, именуемого Красным».

Через двести лет Неарх, флотоводец Александра Македонского, от того же устья Инда двинулся вдоль Азиатского побережья до устья Евфрата, открыв морской путь из Индии через Персидский залив в Малую Азию.

В V веке до н. э. карфагенянин Ганнон на шестидесяти кораблях поплыл на запад, за Геркулесовы столбы и, обогнув Африку, дошел, очевидно, до нынешнего Сьерра-Леоне. Переведенный на греческий язык «Перипл Ганнона, карфагенянина» — первый дошедший до нас отчет о путешествиях в древности.

Во второй половине IV века до н. э. грек Пифей из Массалии (Марсель) тоже — правда, на одном корабле — вышел в Атлантический океан, но повернул на север. Исследовав берега нынешних Испании и Франции, он пристал к острову, которому за его меловые утесы дал название Белый (Альбион). Азарт открывателя погнал Пифея дальше на север, пока на его пути не встала земля Фуле (по-видимому, Норвегия), за которой, по его словам, не было уже «ни моря, ни земли, ни воздуха».

Сухопутные же рубежи раздвигали обычно полководцы и торговцы. Географы шли следом — нередко с большим запозданием, достаточно сказать, что, зная о китайском шелке, римляне весьма смутные представления имели о расположении и даже существовании огромной страны на далеком Востоке.

Но звон оружия сопровождался не только пожарами и разрушениями. Завоевания расширяли кругозор. Если не побежденных, то уж во всяком случае победителей.

Триумфальный марш Александра Великого отодвинул пределы «обитаемой земли» до притоков Инда (р. Сатледж) и окраин Согдианы (современной Ферганской долины). Географическая наука пополнилась богатейшими сведениями. Правда, не слишком новыми. Македонцы покорили народы, умевшие хранить тысячелетние культурные традиции. А древние шумеры, вавилоняне и индийцы все-таки имели некоторое представление о собственной стране.

Походы Юлия Цезаря открыли римлянам Галлию, часть Британии и Германии. Римские гарнизоны обосновались в отдаленных крепостях на Рейне, Дунае, Евфрате. Купцы бесстрашно завязывали сношения с племенами на границах Римской республики, уже созревшей для того, чтобы превратиться в империю.

Во все концы державы мчались вестники, курьеры, не спеша двигались чиновники, представители власти, несокрушимой поступью шли легионы. Инженерное искусство превращало исхоженные тропы в первоклассные дороги. Их осваивали и путешественники.

Когда-то этим целям служил лишь корабль.

В Древнем Египте, например, не знали слова «путешествовать» в буквальном его значении: «совершать путь пешком, по суше». Египтяне говорили: «идти вверх» или «идти вниз», и все понимали, что имеется в виду плавание по Нилу — к верховьям или к дельте. Иного способа передвижения не существовало. Как и иного пути.

Повозками в ту пору пользовались редко. Богатые египтяне, отправляясь куда-нибудь недалеко, превосходно обходились носилками и с наслаждением внимали трогательным в своей «неподдельной» искренности словам песни, рвавшейся из восторженных глоток рабов: «Мы охотней несем нагруженные носилки, чем пустые, — так любим мы наших господ».

Обычный же смертный, лишенный таких помощников, отправлялся в путь, надев сандалии, захватив плащ и взяв в руки посох. Для энтузиастов подобного рода техника путешествий на протяжении веков не изменилась как на Востоке, так и в Элладе.

Состояние дорог мало интересовало египтян и греков. Для персов же оно составляло предмет особой заботы. Персидская деспотия поглотила многие, некогда прославленные государства. Власть «царя царей» простиралась от Эгейского моря до Индии. Она опиралась на армию и чиновничество и требовала покорности и дисциплины. Она нуждалась в точной информации, чтобы знать обо всем, что происходит в самых глухих уголках сатрапий.

В V веке до н. э. Геродот назвал почтовые тракты персов лучшими в мире. Крупнейший из них пролегал между Сузами, летней резиденцией царя, и Сардами, бывшей столицей Лидийского государства. Днем и ночью на протяжении 2100 километров спешили гонцы с донесениями и приказами, на ста одиннадцати станциях меняя лошадей. Такие же дороги связывали Сузы с Экбатаной, столицей Мидии, и Вавилоном.

Персов, как и остальных негреков, эллины считали варварами. Но, с точки зрения этих варваров, подвиг вестника, который в 490 году до н. э., пробежав от Марафона до Афин (около сорока километров), сообщил афинянам о победе и упал замертво, был явной дикостью.

В эпоху Страбона к услугам подобных скороходов уже не прибегали. По бесчисленным дорогам двигались колесницы, повозки, крестьянские телеги, скакали всадники, брели мулы и ослы. Дороги тщательно планировались, их покрывали гравием или мостили, снабжали кюветами. Основная магистраль вела из Британии через всю Европу в Иллирию (на Балканах), затем в Малую Азию, Сирию — до Индийского океана. Другой путь шел из Кадиса через Пиренеи, Галлию и Юрские горы к Виндобоне (Вене). 90 тысяч километров главных и 150–200 тысяч километров второстепенных трасс — вот что оставили римляне в наследство средневековой Европе и Византии.

Но больше всего гордились они двухколейной Аппиевой дорогой, построенной в конце IV века до н. э. Аппием Клавдием (который, кстати, провел в Рим и первый водопровод). Дорога тянулась сначала на юг до Капуи. Позднее ее продолжили до Тарента и Брундизия, на Адриатическом побережье (в Калабрии). Свыше пятисот километров этой, по словам Страбона, «наиболее часто посещаемой путешественниками дороги» он исходил из конца в конец, хотя «исходил», вероятно, звучит не очень точно. Не исключено, что иногда он и в самом деле двигался пешком. Во всяком случае в своей книге он авторитетно утверждает, что от Брундизия до Тарента — всего лишь один день пути «для человека, путешествующего налегке». Как правило же, люди, более или менее обеспеченные, пользовались транспортом. Богачи — собственным, остальные — наемным. Раздобыть двух- или четырехколесную повозку не составляло труда: во многих городах специальные корпорации промышляли тем, что сдавали напрокат экипажи вместе с вьючными животными и погонщиками в придачу.

Если корабль, доставивший Страбона в Италию, бросил якорь в Брундизии, «куда прибывают все, чей путь лежит в Рим», то в столице тот мог появиться дней через десять. Вряд ли он особенно торопился. Во-первых, не было нужды. А во-вторых, он хотел, вероятно, по дороге все внимательно осмотреть и запомнить. Как знать, не тогда ли зародилась у него мысль собрать воедино сведения о разных краях, дополнить их собственными впечатлениями и написать книгу, одинаково похожую на исследование и путевой очерк!

«Поблизости от Таррацины (Террачина), если идти по направлению к Риму, вдоль Аппиевой дороги проведен канал, во многих местах наполняющийся водой из болот и речушек». «Город Ланувий лежит на правой стороне Аппиевой дороги, откуда видно море». Так явно мог писать только очевидец, не спеша оглядывающийся по сторонам. С сожалением смотрел он, наверное, вслед чиновникам, озабоченным делами службы, или работникам почтового ведомства. Мало кто угнался бы за ними. Огромные расстояния они преодолевали со средней скоростью семь с половиной километров в час. Самые лихие курьеры делали до двухсот километров в сутки, особенно если везли депеши с полей сражений. Такое послание было получено в Риме в 47 году до н. э. от Юлия Цезаря, разгромившего в Малой Азии понтийского царя Фарнака, сына Митридата VI. Оно было стремительным и кратким, как сама битва. И состояло из трех слов: «Пришел, увидел, победил».

Не обремененный государственными обязанностями, Страбон мог беззаботно удовлетворять свою любознательность. Если ночь настигала его в пути, он клал на землю матрац, на него — подстилку и укрывался плащом. Что ж, не всем ведь доступно странствовать в собственной коляске и везти с собой рабов, одежду, постель, домашнюю утварь и даже переносные палатки.

В оживленных торговых местечках, на курортах путников ждали удобные, хотя и дорогие гостиницы. Обычные же постоялые дворы не отличались ни чистотой, ни комфортом. Однако цену рекламе знали уже тогда. Кто устоял бы перед таким заманчивым объявлением: «Здесь Меркурий обещает выгоду, Аполлон — здоровье,[6] Септимен — хороший прием со столом. Кто войдет сюда, будет чувствовать себя превосходно…»!

И вот молодой провинциал — в столице. С какими мыслями и планами вступил он в нее? Думал ли о том, что здесь открывается путь к славе и карьере, способной удовлетворять любое тщеславие? Или о том, что именно в Риме рушатся надежды и низвергаются кумиры? Sic transit gloria mundi.[7] Слава мира действительно проходит, и величие легко обращается в прах. Эту немудреную истину двадцатилетний юноша мог усвоить быстро. Рим наглядно продемонстрировал, чего стоят жизнь политика, любимца богов, искушающего судьбу, вечно приобретающего врагов и теряющего друзей, достигающего невероятных успехов и никогда не чувствующего удовлетворения.

В «вечный город» Страбон приехал впервые в 44 году до н. э. В тот год заговорщики убили Гая Юлия Цезаря.

Диктатор оставил беспокойное наследство. Готовые в любой момент взбунтоваться провинции и тревожную столицу, раздираемую междоусобицами. Наивную надежду на возрождение старых республиканских порядков и крепнущую веру в спасительную силу императорской власти.

Оценить Юлия Цезаря Страбон пока не в состоянии. Он сделает это полвека спустя. Спокойно, без эмоций расскажет он о его походах, строительной и административной деятельности. Он не станет подчеркивать его заслуги и осуждать соперников диктатора. Он постарается сохранить объективность. Только именовать он будет его «божественным Цезарем» — так, как не назовет ни Августа, ни Тиберия.

Но все это — впереди. А пока во взбудораженном Риме Страбон завязывает полезные знакомства, посещает знатные дома. И изучает город. Конечно же, он обращает внимание на необычный столб, воздвигнутый на Форуме. Это ведь тоже наследие Юлия Цезаря. Стремившийся к установлению строгого порядка, правитель Римского государства решил измерить всю его территорию. Этим занимался по его настоянию астроном Созиген, пригласивший из Египта специальных землемеров. Дороги были снабжены указателями — каменными столбами, обозначавшими расстояние в милях (римская миля — 1480 метров) от Римского форума. Мероприятие завершилось уже после гибели Юлия Цезаря (на севере Италии, в Африке и на Востоке) и оказалось полезным не только для администрации. Выиграли ученые. Выиграли и путешественники.

С конца I века до н. э. странствовать стало намного удобней. Именно тогда туризм делается привычным и модным. Особые бюро предоставляли желающим указатели, справочники, путеводители. По ним легко было определить маршрут, места, где есть гостиницы, расстояние и стоимость поездки. Географические карты не вывешивались — ими успешно заменяли стенную роспись. Одна из таких карт украшала стену римского дворца. Походные же справочники приобретали иногда довольно изысканную, хотя и неожиданную, форму — например, серебряного сосуда, на котором обозначен маршрут от Гадеса (Кадиса, на юге Испании) до Рима с указанием всех промежуточных станций и расстояний между ними.

Италию Страбон изучил основательно — и не только по путеводителям. Он читал и научные сочинения, и «Периплы», в которых описывались берега различных морей, и предназначенные для мореходов «Гавани», похожие на нынешние лоции. Не пренебрегал он и распространенными в ту пору произведениями особого жанра — «рассказами путешественников», которые, по замечанию одного из исследователей, были «оборотной стороной географии». Тип подобных рассказов установил Антифан из Берги (III век до н. э.), вполне серьезно поведавший читателям о стране, где так холодно, что осенью слова замерзают в воздухе и вы не услышите, что сказано, пока весной они не оттают. «Это — бергская история» — такую поговорку придумали греки для обозначения явной «утки». Но и среди фантастических вымыслов Страбон старался отыскать зерна истины. Для этого приходилось сравнивать, сопоставлять известия разных авторов. А еще лучше — проверять самому.

И Страбон ездил.

Один и в сопровождении друзей, которыми обзавелся в Риме (среди них — полководец Публий Сервилий Исаврийский, историк Феофан Митиленский, сопровождавший в походах Помпея, будущий префект Египта Элий Галл и, возможно, поэт Гораций). Страбон не знал еще, чему посвятит себя, но уже тогда тщательно собирал все, что относится к истории и географии. Руины говорили ему о многом. Он заметит позднее: «Находятся охотники посещать эти и другие места, потому что люди страстно желают видеть хотя бы следы столь славных деяний, подобно тому как они любят посещать гробницы знаменитых людей».

Страбон будет странствовать всю жизнь. Он обойдет и изъездит Каппадокию и Фригию (в Малой Азии), побывает в горах Тавра и у подножия Кавказа, на берегах Ионии (в Эфесе), на Кикладских островах, в Коринфе. Обо всех этих местах он столь же подробно повествует, как и о других, добавляя лишь одну фразу: «Когда я там находился…» Увы, ни разу не сказал он так об Афинах.

«Сам город Афины представляет собой скалу, находящуюся на равнине и окруженную строениями. На скале расположены святилище Афины, древний храм Афины Полиады[8] и построенный Иктином Парфенон,[9] в котором стоит статуя Афины из слоновой кости — произведение Фидия.[10] Однако если я начну описывать множество достопримечательностей этого города, воспетых и прославленных со всех сторон, то боюсь зайти слишком далеко и отклониться от поставленной в моем сочинении темы».

Вот все, что говорится о самом знаменитом городе Эллады. Ошеломляющая сдержанность. Тем более удивительная, что, вообще-то говоря, Страбон весьма обстоятелен, подчас многословен, не отказывается от красочных деталей и охотно пускается в исторические и мифологические экскурсы.

Какому-нибудь незначительному острову или городу он щедро отводит десятки строк. А слава, например, Милета или Эфеса, Крита или Лесбоса, тоже не раз воспевавшихся поэтами, отнюдь не удержала Страбона от их подробной характеристики. Что же мешало ему спокойно, без художественных красот описать Афины? Возможно, именно о них он не хотел повествовать с чужих слов. А своих не нашлось. Ибо в этом городе он, судя по всему, так и не побывал. Как не попал в Дельфы, Олимпию, Спарту, о которых рассказывает тоже крайне скупо и словно нехотя.

Что это — своеобразный протест против модного в ту пору паломничества в Грецию? Или нежелание подвергать себя рискованному испытанию разочарованием?

Разочаровываться было от чего.

Эллада, склонившаяся покорно перед македонским баловнем судьбы, — страна, ставшая ареной гражданских войн между римскими правителями, опустошенная и вытоптанная римскими легионами, сохранила лишь тень былого величия. Ей фатально не везло — она постоянно ставила не на ту карту. И оказывалась в проигрыше: те, с кем она связывала судьбу, терпели неудачи. И Греция расплачивалась дорогой ценой. Исчезали целые города. Когда-то Александр Македонский стер с лица земли непокорные Фивы. Об этой варварской расправе говорили многие-многие десятилетия спустя. Во II–I веках до н. э. приходили в запустение, хирели целые области, жители покидали привычные места; некоторые районы Пелопоннеса обезлюдели, жизнь в них почти замерла.

В 45 году до н. э. друг Цицерона писал ему: «Когда я, возвращаясь из Афин, плыл от Эгины в Мегару, я начал оглядывать местность вокруг себя: за мной была Эгина, впереди — Мегара, справа — Пирей, слева — Коринф. Эти города, бывшие некогда цветущими, лежат теперь перед моими глазами уничтоженные и разрушенные… Я стал сам с собой рассуждать: „Да, мы, людишки, негодуем, если погиб или убит кто-нибудь из нас, чья жизнь неизбежно кратковременна, а здесь валяются трупы стольких городов!“»

Не менее выразителен и сам Цицерон, когда оценивает деятельность римского наместника в Греции: «Ахайя исчерпана; Фессалия угнетена; Афины растерзаны; Диррахий и Аполлония разорены; Амбракия разграблена; Эпир опустошен; локры, фокейцы, беотийцы испепелены… Македония подарена варварам; Этолия оставлена… римские граждане, которые вели дела в этих местах, почувствовали, что ты единственный пришел как грабитель, мучитель, разбойник и враг…»

Мысленно Страбон исходил всю Элладу. И, видимо, всегда вспоминал о ней с болью, которую не в силах скрыть его неторопливые, сугубо научные и объективные описания.

Города… Государства… Племена. От одних остаются руины, от других — только имена. Страбон флегматично перечисляет все реки, заливы, горы, приводит цифры: столько-то стадиев от того места до этого. И вдруг невзначай: Мессения — «страна ныне большей частью пустынная. Да и Лаконика теперь безлюдная, если сравнить с густой ее населенностью в прежние времена. Дело в том, что помимо Спарты там есть еще местечек тридцать, а ведь в древности, говорят, ее называли стоградной».

Аркадия! Пастушеская страна, прославленная поэтическими идиллиями… «Из-за полного запустения не стоит и говорить о ней подробно, ибо города, некогда знаменитые, разорены постоянными войнами. Земледельцы же исчезли с той поры, как большая часть городов объединилась в так называемый Мегалополь» (греч.: «Великий город»). Ныне же сам «Великий город» на себе испытал то, о чем говорил один комический поэт: «Великий город стал теперь великою пустыней».

А другие? Орхомен, Мантинея, у стен которой в 362 году до н. э. пал знаменитый фиванский полководец Эпаминонд, сокрушивший неодолимых спартанцев? Аркадских городов «больше нет, или же сохранились от них едва заметные следы».

Не спеша движется Страбон на север, в Среднюю Грецию. Нет, он не был и там. И все же… Беотия, страна семивратных Фив, города самой трагической судьбы во всей истории Греции. Страна, где в 479 году до н. э. (при Платеях) окончательно была. разгромлена армия Ксеркса, после чего персы ушли из Эллады. Славная память о славных делах. Только все это происходило за пятьсот лет до Страбона. «Ныне же из всех беотийских городов существуют только Феспии и Танагра — от прочих остались лишь развалины и названия». Соседи же беотийцев — жители Этолии и Акарнании — «в настоящее время, как и многие другие племена, истощены и ослаблены непрерывными войнами». Воистину sic transit…

Римские императоры считали своей прямой обязанностью всячески подчеркивать расположение к Греции, и а первую очередь к Афинам. Правда, «школа Эллады» незаметно превратилась в некий фантом, символ, лишенный реального содержания. Жалкое настоящее вынуждало жить великим прошлым. Афины по-прежнему считались центром образованности, хотя и не могли больше быть им. «В Афинах, — утверждал Цицерон, — давно уже погибла ученость самих афинян, однако этот город продолжает оставаться обителью наук, которыми граждане не занимаются, а наслаждаются только иностранцы, как бы плененные именем и авторитетом города».

Тщеславные иностранцы не жалели средств, чтобы удостоиться почетного декрета афинян или просто купить за деньги афинское гражданство (Август, правда, запретил подобные сделки, унижающие достоинство целого города). Правители и чиновники демонстрировали свое преклонение перед искусством эллинов, без стеснения вывозя из Греции произведения знаменитых мастеров. И ни у кого не вызывало удивления, что из Пирея уходят корабли, груженные… статуями (одно такое судно археологи обнаружили на дне моря в 1959 году!). А римские богачи, питавшие особое уважение к греческой философии, находили изысканное удовольствие в том, чтобы содержать при себе в качестве нахлебников философов из различных школ и потешаться, видя, как они яростно спорят друг с другом.

Страбон знал об унизительных подачках, которые выпрашивали афиняне, и о раболепных декретах, в которых они возносили до небес заслуги тех, кто организовал какой-нибудь пышный праздник или провел водопровод. Писатель избегал говорить о том, что порочило Афины. И вообще о событиях последних десятилетий в истории Греции он сообщал крайне скупо, оживляясь лишь тогда, когда речь заходила о героических делах далекого прошлого.

Единственным городом, который не вызывал у него печальных размышлений, судя по всему, был Коринф. Именно его он и счел нужным посетить.

Коринф — город необычной судьбы. Среди самых знаменитых греческих полисов он единственный, подобно Фениксу, возродился из пепла и переживал новый расцвет. Милет, разгромленный в 494 году до н. э. Дарием, царем персов, так никогда и не оправился от катастрофы. Родина античной науки превратилась в захолустье, ни у кого не вызывавшее интереса. Фивы лежали в руинах. Спарта влачила жалкое существование. Афины уподоблялись беспомощному старцу, тщетно пытающемуся казаться полноценным человеком и возбуждающему себя воспоминаниями.

Коринф был молод, энергичен и деловит. Когда-то в VII–VI веках до н. э. он затмевал Афины великолепием зданий и памятников. Он славился изящной глиняной посудой, скульптурой, мебелью. Завоевавший у римлян популярность архитектурный ордер возник именно в Коринфе, так же как особый тип военного корабля — триера. Расположенный на Истме — перешейке, соединяющем Центральную Грецию с Пелопоннесом, Коринф находился на перекрестке путей, ведущих в Италию и Малую Азию. Коринфяне превратили город в крупный торговый центр и долгое время во всем опережали афинян.

Еще Гомер называл его «богатым». Страбон к этому добавляет: «Город коринфян всегда был великим и богатым. В нем было много опытных государственных деятелей и людей, искусно владевших ремеслами. Ибо здесь…. искусство живописи, пластики и подобного рода ремесла достигли особенного процветания».

Коринф стал одним из зачинщиков Пелопоннесской войны, потрясшей в конце V века до н. э. всю Элладу. И он же сам подписал себе приговор, когда встал на сторону македонского царя, выступившего против Рима. Коринфяне, пишет Страбон, «не только принимали участие в ссорах с римлянами, но и сами относились к ним настолько презрительно, что некоторые осмеливались даже поливать помоями римских послов, проходивших мимо их дома. За это и другие оскорбления они понесли наказание: римляне послали против них значительные силы, и город был разрушен до основания Луцием Муммием». Так в 146 году до н. э. исчез прославленный город. А через два века о нем заговорили вновь — Юлий Цезарь «восстановил его, отправив туда колонистов». Остается только добавить, что Коринф возродился уже не как чисто эллинский город, а как деловой и торговый центр общеримского масштаба, связывавший восточные и западные провинции обширного единого государства.

Отсюда же в разные уголки Греции направлялись туристы. Римляне обычно посещали известные места. Экзотические, но неисследованные районы их не привлекали. Туристов не видели ни в германских землях, ни во Фракии, ни в Британии. Они отдавали предпочтение традиционным маршрутам. А те вели прежде всего в Грецию. Всем хотелось прикоснуться к величественному прошлому, поглядеть, пощупать памятники старины, о которых говорили повсюду и которыми обязан был восторгаться каждый уважающий себя человек.

И тянулись толпы странников в некогда прославленные города, религиозные центры — Элевсин и Дельфы, где все еще продолжала пророчествовать пифия. Дельфы при Страбоне впали в крайнюю нищету. Ведь богатство, по словам Страбона, «возбуждает зависть, а потому его трудно уберечь от завистников, даже если оно посвящено богам». И далее, столь же бесстрастно: «Ныне дельфийское святилище весьма бедно, а некоторые из посвятительных приношений разграблены».

По-прежнему масса зрителей и участников стекалась на игры, особенно Олимпийские. Лавровый венок оспаривали на них знатные римляне и даже императоры.

Спрос рождал предложение. И десятки гидов водили любознательных чужестранцев по наиболее известным местам, рассказывая были и небылицы, смешивая историю и мифы, объясняя непонятные события и явления. Уже тогда знали, чем поразить воображение. Удивительная гармония тела. Поразительная соразмерность частей храма. Тонкость моделировки. Все это, конечно, очень интересно, но сложно. А вот не угодно ли — след трезубца на скале, оставленный Посейдоном, когда он оспаривал у Афины право владычествовать в Аттике. Или яйцо лебедя, в образе которого Зевс явился соблазнять Леду (его показывали в Спарте). Или источник (близ Тира), у которого Александру Македонскому приснилось, что он покорит этот город.

Гиды успешно осваивали достопримечательности и за пределами Эллады. А что могло привлечь путешественников на окраине греческого мира? Конечно же — Илион (Троя). И экскурсоводы уверенно показывали, где располагались войска греков и троянцев, где сражались Ахилл с Гектором, где стоял роковой деревянный конь — выдумка хитроумного Одиссея, где похоронен Ахилл. Туристов водили в пещеру, где легкомысленный Парис, сын царя Приама, неосторожно присудил злополучное «яблоко раздора» Афродите, вызвав тем самым десятилетнюю Троянскую войну, воспетую Гомером и проклятую побежденными и победителями.

В предприимчивости гидам не уступали ремесленники и торговцы, обслуживавшие туристов. Давно замечено: одним важнее увидеть, другим — рассказать об этом. Отсюда — тяга к сувенирам: у одних — чтобы помнить, у других — чтобы хвалиться.

У подножия Акрополя бойко торговали копиями Афины-Девы Фидия и мраморными саркофагами, в Эфесе предлагали вычеканенные из серебра изображения храма Артемиды; доверчивые туристы охотно приобретали глиняные или стеклянные сосуды, украшенные орнаментами и изображениями популярных храмов или «чудес света».

Поразительно, однако, что ни один писатель древности не сообщает о том, что пресловутые «семь чудес света» являлись целью путешествий и входили в специальный маршрут. Но в отдельности то или иное «чудо» старались посмотреть многие. И Страбон не составил исключения.

В его эпоху твердо знали, что «чудес» действительно семь. Впервые их назвали так в III веке до н. э., но долго не было единодушия из-за того, чтó включать в их число.

Не вызывали споров пирамиды, храм Артемиды Эфесской. Колосс Родосский, статуя Зевса Олимпийского и мавзолей в Галикарнасе. Висячие сады Семирамиды нередко заменяли стенами Вавилона, а вместо Фаросского маяка чудом называли Александрийскую библиотеку или алтарь Зевса в Пергаме.

Страбон поведал о пяти сооружениях, удостоенных звания «чудес света», — поведал неторопливо, не слишком обстоятельно и без всякого восторженного трепета. Садов в Вавилоне в ту пору уже не существовало. Статуе Зевса Олимпийского, созданной Фидием в 30-х годах V века до н. э., он уделил немало хвалебных строк, но почему-то… забыл аттестовать ее как «чудо света». Впрочем, подобная забывчивость распространялась на храм Артемиды Эфесской и на Фаросский маяк, которые он видел воочию.

Скороговоркой сообщает он, что мыс острова Фароса — «это скала, омываемая морем; на ней находится удивительная по своей архитектуре многоэтажная башня из белого мрамора. Башню эту принес в дар Сострат из Книда, друг царей, ради спасения мореходов, как гласит надпись». Ни слова о том, когда создан маяк (в 280 году до н. э.), какова его высота (сто двадцать метров!), как сложная система металлических зеркал усиливала свет от огня, распространяя его на пятьдесят— шестьдесят километров. Все маяки, которые потом создавали античность и средневековье, явились лишь жалким подобием Фаросского. А Страбон — непонятно отчего — крайне скуп в своем рассказе.

Чуть подробнее поведал он об Артемисионе — храме Артемиды в Эфесе, в основном, правда, перечислив, кем, как и на чьи средства строилось это святилище, и лишь мимоходом упомянув имена архитекторов и печальной памяти Герострата. Храм строился сто двадцать лет и был завершен к 450 году до н. э. Он поражал не только строгостью, но и стройностью, легкостью, изяществом. Простоял он почти сотню лет — до того самого дня, когда честолюбивый эфесец Герострат решил прославиться и поджег храм. И между прочим, добился своего. Хотя в греческих государствах приняли специальное постановление, запрещавшее упоминать о Герострате, даже когда речь заходила о пожаре в Эфесе, имя его пережило века. А храм? Артемисион отстроили заново, почти без изменений повторив прежнюю модель. Украшенный скульптурами Праксителя, Скопаса, храм превратился в богатейший музей и пользовался огромной популярностью в римское время. Страбона, однако, он, очевидно, не трогал. Во всяком случае, ему интересней было рассказывать не о святилище, а о самом Эфесе и его жителях, с которыми некогда рассорился Гераклит, обвинявший сограждан в том, что они не способны оценить выдающихся людей и потому заслуживают жестокой расправы.

В Карии (на юго-востоке Малой Азии) Страбон не был. Но о столице ее — Галикарнасе — сообщает подробно и с удовольствием. Особенно — о гробнице царя Мавзола, умершего в 353 году до н. э. Усыпальницу эту (достигавшую сорока шести метров в высоту и семидесяти семи в длину!) соорудила жена (она же и сестра) царя Артемисия, сумевшая привлечь к работе Скопаса, Леохара и других выдающихся мастеров. Их искусство и превратило гробницу в «чудо света» (просуществовавшее до XV века и оставившее в лексиконе величественное слово «мавзолей», обязанное своим происхождением ничтожному, забытому царьку).

По соседству с Карией, на острове Родосе, высилась когда-то тридцатишестиметровая статуя бога солнца Гелиоса, покровителя родосцев. Стройный юноша с лучистым венцом на голове, поднявшись во весь свой невероятный рост, приложив руку ко лбу, напряженно всматривался вдаль. Статуя рухнула в 22 году до н. э., не выдержав землетрясения. И поднять бронзового гиганта, у которого оказались перебиты ноги, не удалось. Тем не менее и через триста лет Плиний Старший напишет: «Даже теперь, когда Колосс лежит на земле, он поражает и восхищает». А Страбон с уважением отметит: «Колоссальная статуя Гелиоса лежит на земле, поверженная землетрясением и переломленная у коленей. Это — самое лучшее из дароприношений богам, во всяком случае статуя всеми признается как одно из семи чудес света».

И наконец, древнейшее «чудо» (единственное, сохранившееся до наших дней!) — египетские пирамиды, две из которых (Хеопса и Хефрена), по словам Страбона, «тоже причисляют к семи чудесам света — ведь они достигают стадия в высоту, четырехугольные по форме, а высота их немного больше длины каждой из сторон» (на самом деле высота пирамиды Хеопса — 147 метров, а длина сторон — 233 метра!).

Через 1200 лет после Страбона один арабский писатель произнесет фразу, которой суждено будет стать хрестоматийной: «Все на земле боится времени, но время боится пирамид». Чудовищные памятники человеческого тщеславия будоражили воображение и наводили на размышления о ничтожности и бренности всего сущего на земле. Подобные раздумья путешественники запечатлевали на камнях, составлявших пирамиды. Правда, не все надписи, которыми они испещрены, в одинаковой мере глубокомысленны. Как до Страбона, так и после него находилось немало любителей просто оповестить мир о своем скромном существовании в надежде, что их имя переживет века. И они не стеснялись. Пирамиды, гробницы, гигантские статуи несут на себе и поныне тысячи имен, дат, изречений и даже стихов, написанных на самых разных языках — как живых, так и давно умерших. Автографа Страбона, правда, среди них нет. И вообще не видно, чтобы первое и древнейшее «чудо света» (а Страбона отделяет от эпохи пирамид в полтора раза больше столетий, чем нас от него) хоть как-то взволновало его. Еще удивительней, что он ни единым словом не обмолвился о Большом сфинксе — высеченном из скалы двадцатиметровом существе с туловищем льва и головой человека (как считают — фараона Хефрена). «Отцом трепета» почтительно назовут его арабы. У Страбона он не вызовет даже простого интереса.

Остается предположить, что Страбон и в самом деле не хотел писать об общеизвестном, особенно если это не было непосредственно связано с чисто географическими задачами. Зато когда он касался фактов и событий, не находивших отражения у его предшественников, обычная его сдержанность исчезала, и суховатый ученый уступал место наблюдательному и словоохотливому рассказчику.

В Египте Страбон бывал не раз. Он подолгу жил в Александрии — знаменитом центре науки и культуры, который тоже гордился своим прошлым. Его он исходил вдоль и поперек и описал столь детально, что сейчас без труда по этому описанию можно составить план города, созданного в конце IV века до н. э. в дельте Нила к вящей славе македонского царя-завоевателя, милостиво разрешившего почитать себя как бога.

Наверняка, находясь в Александрии, Страбон беседовал с учеными и философами, жившими в храме муз — Мусее: «Мусей является частью помещений царских дворцов; он имеет место для прогулок и большой дом, где находится общая столовая для ученых, состоящих при Мусее. Эта Коллегия ученых имеет не только общее имущество, но и жреца — правителя Мусея, который прежде назначался царями, а теперь Цезарем [т. е. императором]. К дворцовым помещениям относится также Сема. Это — огороженное пространство, где находятся гробницы царей и Александра. Дело в том, что Птолемей, сын Лага, успел отнять у Пердикки тело Александра, когда тот перевозил его из Вавилона, и свернул в Египет… Птолемей перевез тело и предал погребению в Александрии, где оно находится и теперь, однако не в том саркофаге, что первоначально, ибо Птолемей положил покойника в золотой саркофаг, а нынешний гроб — из прозрачного камня. Похитил же саркофаг Птолемей, которого прозвали „Багряным“ и „Узурпатором“ [видимо, Птолемей XI]».

Увлеченный столь эффектными деталями, которые, конечно же, были интересны будущим читателям его книги (и пожалуй, нам — не меньше, чем современникам писателя!), Страбон, как ни странно, забыл упомянуть об одном учреждении, услугами которого он не мог не воспользоваться. Александрийскую библиотеку, хранившую свыше полумиллиона свитков, иногда называли «чудом света» за то, что она была уникальной сокровищницей мудрости. Частично пострадав во время пожара в 47 году до н. э. (когда Юлий Цезарь усмирял восставших александрийцев), она вскоре пополнилась рукописями из Пергамской библиотеки. Страбон во всяком случае мог там заполучить самое редкостное произведение любого писателя, ученого, философа, которые его интересовали. Невозможно вообразить, чтобы тот необъятный материал, который вошел в «Географию» (а цитируются там почти полторы сотни авторов!), Страбон собрал и изучил в своем родном захолустье или даже в самом Риме.

Но усиленные занятия наукой не превратили Страбона в кабинетного ученого. И когда представилась возможность совершить путешествие в экзотические края — чуть ли не на край ойкумены, он, естественно, не пренебрег ею.

В 26–24 годах до н. э. Египтом управлял наместник Элий Галл. Октавиан Август отлично понимал, как важна для римлян эта богатейшая провинция. Возглавлявший ее префект был полновластным господином, подчинявшимся только императору и, по словам Страбона, «замещавшим царя». Август и его преемники ревниво относились к своей власти в провинции и следили за тем, чтобы кто-нибудь не приобрел там слишком большого влияния. Во времена Страбона сенаторам и знатным всадникам было даже запрещено вступать на египетскую землю без именного разрешения. Когда в 19 году племянник Тиберия приехал туда как обычный турист, император строго выговаривал ему за это.

Элия Галла Страбон характеризует как «человека, ко мне расположенного, и близкого друга». И вот «когда Элий Галл был префектом Египта, я поднялся по Нилу и состоял в его свите вплоть до Сиены и границ Эфиопии». Маршрут не отличался новизной. Тысячи путешественников, устремлявшихся в страну фараонов, двигались тем же путем по узкой долине Нила, зажатой между пустынями и скалами и усеянной памятниками.

Четверть века назад здесь побывал Юлий Цезарь. Летом 47 года до н. э. он совершил двухмесячное плавание к верховьям Нила. Четыреста кораблей и лодок сопровождали пятидесятитрехлетнего диктатора, шумно демонстрировавшего любовь и дружеские чувства к египетскому населению и его правительнице — двадцатидвухлетней Клеопатре.

Но Цезарь, как известно, питал особое пристрастие к одному литературному жанру — военным мемуарам. И в них не нашлось места для описаний его путешествия. Страбон с успехом восполняет этот пробел. Семнадцатая книга «Географии» больше напоминает путевой дневник, чем научное сочинение. Она насыщена такими неожиданными подробностями, которых не найти ни у одного античного автора.

Из Александрии дорога вела прежде всего к Канопу (близ современного Абукира), с которым ее связывал двадцатикилометровый канал. Обычно в путь отправлялись на маленьких судах под звуки флейт. Берега были застроены маленькими гостиницами, наперебой зазывавшими клиентов. На полпути, в Элевсине, делали первую остановку, ибо там «есть беседки и вышки с открывающимися оттуда красивыми видами для желающих кутить — как мужчин, так и женщин. Это как бы начало „Канопской жизни“ и принятого там легкомыслия».

В самом Канопе Страбона заинтересовал храм Сераписа, где усыпляли больных, чтобы те во сне получили от оракула указания насчет их исцеления. Но таких страждущих с трудом можно было различить в толпе, которая приезжала сюда прежде всего развлекаться. «Удивительное зрелище представляет толпа людей, опускающихся вниз по каналу из Александрии. Каждый день и каждую ночь народ собирается на лодках, играет на флейтах и предается необузданным пляскам и крайней распущенности… В веселье участвуют и жители самого Канопа, которые содержат на канале гостиницы, предназначенные для отдыха и увеселений подобного рода».

Из Канопа часть туристов, искавших иных наслаждений, отправлялась дальше на юг — к Гелиополю. Там кончалась дельта и начинался собственно Нил. Мемфис — озеро Мерида — Абидос — Фивы — Сиена — острова Элефантина и Филе. Каждое название приводит Страбона в трепет. За ними — события далеких веков. За ними — тайны и легенды.

Куда девается привычная сдержанность? Страбон увлекается настолько, что иногда забывает о том, какое сочинение он хочет преподнести читателю. Переполненный впечатлениями, он щедро выплескивает их наружу, не заботясь о том, чтобы отделить главное от второстепенного, научную информацию от художественных красот. Но может быть, именно необязательные подробности, к тому же лично увиденные, и делают его книгу особенно красочной, а главное — неповторимой.

Страбон готовился к этому путешествию. Он знал историю Египта при фараонах, под властью персов и при Птолемеях; он знакомился с его памятниками, о которых рассказывалось в трудах многих писателей. С иронией слушал он болтовню гидов, доверяя лишь собственным знаниям да сведениям, полученным от жрецов — к ним он всегда относился с почтением.

«В Гелиополе я видел большие дома, в которых жили жрецы, ибо в древнее время, по рассказам, этот город как раз был кварталом жрецов, занимавшихся философией и астрономией. Теперь же это объединение перестало существовать и его занятия прекратились. В Гелиополе я не обнаружил ни одного руководителя таких занятий, а только жрецов, совершающих жертвоприношения и объясняющих чужеземцам смысл священных обрядов. Во время путешествия префекта Элия Галла в Верхний Египет его сопровождал какой-то человек из Александрии… выдававший себя за знатока подобного рода вещей, но его обычно высмеивали как хвастуна и невежду».

В Мемфисе — первой, самой древней, столице Египта — Страбон мимоходом упоминает о единственных уцелевших свидетелях его истории — пирамидах, а затем переключает свое внимание на… священного быка Аписа, который, по египетским верованиям, считался воплощением бога Пта. Не всякое животное могло удостоиться подобной чести. Бык должен был обладать двадцатью восемью (!) признаками — особым цветом шерсти, сочетанием белых и черных пятен, определенной формой рогов и т. п. Когда Апис умирал, наступал всеобщий траур. Хоронили же быков в Серапеуме, на кладбище священных быков (с VII века до н. э. их бальзамировали и помещали в гранитные саркофаги).

В эпоху Страбона Апис чаще выступал в более прозаическом амплуа — он стал приманкой для туристов: «В Мемфисе есть… храм Аписа, где содержат священного быка, которого почитают как бога». Его можно разглядеть в окно святилища, но «в известный час животное выпускают во двор, особенно для показа чужеземцам, которые желают видеть его снаружи».

Из Мемфиса путь лежал к Меридову озеру, близ которого находилась удивительная постройка, возведенная в XIX веке до н. э. фараоном Аменемхетом III. За пятьсот лет до Страбона потрясенный. Геродот писал: «Если бы собрать все стены и великие строения, воздвигнутые эллинами, то оказалось бы, что на всех них затрачено меньше труда и денежных средств, чем на один этот лабиринт. Конечно, пирамиды — это огромные сооружения, и каждая по величине стоит многих творений эллинов… Однако лабиринт превосходит и пирамиды… Он выше всякого описания».[11]

Менее впечатлительный Страбон спокойно информирует о том, что «есть лабиринт — сооружение, которое можно сравнить с пирамидами [все-таки с ними и ни с чем иным!], а рядом с ним гробница царя, строителя лабиринта». Подробно рассказав об этом крытом одноэтажном здании, занимавшем площадь в семьдесят две тысячи квадратных метров, Страбон объясняет, почему в нем было так много помещений: «Говорят, что такое количество залов сделано из-за того, что в силу обычая здесь собирались все номы [административные единицы в Древнем Египте], в соответствии со значением каждого вместе со жрецами и жрицами для совершения жертвоприношений, принесения даров богам и решения важнейших судебных дел. Каждому ному отводился специальный зал».

Из всех, кто писал о лабиринте, Страбон — единственный, кто раскрыл политический смысл этого загадочного дворца. Аменемхет III стремился создать сплоченное государство. Огромный лабиринт символизировал весь Египет, объединенный могучей властью фараона, связывающей народ и страну в одно целое.

С этим фараоном Страбон встретился еще раз в Фивах. Туда, к «городу мертвых», где у подножия отвесных скал, за которыми начиналась пустыня, высились заупокойные храмы, а в самих скалах скрывались гробницы вельмож и знати, устремлялись толпы путешественников (днем) и грабителей (ночью). И конечно, никто не мог миновать гигантских сидящих статуй Аменемхета III, которых именовали колоссами Мемнона (эфиопского царя, погибшего под Троей от руки Ахилла). Дело в том, что одна из статуй при восходе солнца начинала… петь. Объяснялось это, видимо, тем, что рано утром, когда резко менялась температура, из трещин и щелей в камнях выходил воздух, производя необычный звук.

Страбон своими глазами видел трогательные признания, начертанные на ногах двадцатиметровых фигур: «Я слышал Мемнона».

Но, не зная истинных причин явления, Страбон, доверяя собственным ушам, все же не отваживается утверждать что-либо категорично: «Из двух стоящих здесь поблизости друг от друга колоссальных статуй из цельного камня одна сохранилась, верхние части другой… как говорят, из-за землетрясения обрушились. Есть поверье, что из части статуи, оставшейся на троне и на пьедестале, раз в день раздается звук, будто от слабого удара. Когда я находился в этих местах вместе с Элием Галлом в большой свите его спутников — друзей и воинов, — мне также довелось слышать этот звук… однако я не могу определенно утверждать, исходил он от пьедестала или колосса, либо же его намеренно производил кто-нибудь стоящий поблизости…»

Достигнув границ Эфиопии, то есть почти края ойкумены, Страбон почувствовал себя удовлетворенным. Хотя историк Тит Ливий и назвал римлян «племенем, всегда стремящимся в дальние места», за пределы завоеванных территорий они все же обычно не проникали, да и не стремились проникнуть. Их любопытство корректировалось практицизмом, и они вполне обходились самыми невероятными рассказами, услышанными от случайных людей. Страбон, признававшийся, что большую часть сведений так или иначе приходится получать из чужих уст, пытался даже оправдать это, приводя в пример полководца, который отдает приказы, исходя из донесений, а вовсе не из того, что ему удается увидеть самому. И тот, кто считает, что какое-либо явление знают только те, кто его видел, явно недооценивает другого фактора, связанного с устной передачей, «хотя для научных целей это гораздо важнее, чем зрение».

Как нередко случалось, практика писателя опровергала его теоретические построения. Самые интересные, яркие и достоверные части труда Страбона как раз те, которые написаны им как очевидцем, непосредственным наблюдателем. А повидать ему удалось все-таки немало. Во всяком случае достаточно, чтобы с гордостью заявить: «Сам я совершил путешествие к западу от Армении вплоть до областей Тиррении [Этрурии], лежащих против острова Сардинии, и на юг — от Евксинского Понта до границ Эфиопии. Среди других географов, пожалуй, не найдется никого, кто бы объехал больше земель из упомянутых пространств, чем я. Ибо те, кто проник дальше меня в западные районы, не добирались до столь отдаленных пунктов на востоке, а те, кто объездил больше мест в восточных областях, уступают мне в отношении западных. То же можно сказать и относительно стран, лежащих на юге и севере».