Страна Лимония

Глава 13.

Железную дверь в конспиративный подвал мобилы выламывали долго, минут двадцать, наверное. Серёга успел и испугаться, и успокоиться, и даже соскучиться. Потом снаружи страшно грохнуло, дверь снесло с петель и бросило на пол, подвал наполнился дымом, а мобилы в черных своих жилетах, толкаясь, ввалились внутрь и в секунду уложили Серёгу лицом в бетонный пол. Орали они при этом, как пьяные, и всё колотили прикладами автоматов по бетону прямо у Серёги перед глазами.

Придурки.

Серёга зажмурился и попытался остановить время, но мобилы вздёрнули его очень больно за локти и поставили на ноги. В подвал вошел господин Серёгин. Первым делом он схватил Серёгу за волосы и рванул книзу. Мобилы убрали руки, и Серёга хлопнулся на колени. Господин Серёгин, поддернув одну брючину, сел на ящик-стол и заглянул Серёге в лицо. Было заметно, что левая бровь у господина полковника дрожала, не переставая.

– Н-ну, Паслёнов, – выдохнул господин Серёгин, скривив губы так, будто жевал сырую луковицу. – Я же вас предупреждал: уезжать вам надо было, уезжать к такой вашей матери!

Серёга вспомнил матерей и ему стало очень горько.

– А теперь допрыгались вы, Паслёнов, – зло сказал господин Серёгин и прижал пляшущую бровь пальцем. – Теперь вам черезвычайка светит, Паслёнов, по ускоренной процедуре.

– Это что? – рискнул спросить Серёга.

– Трибунал, паря! – засмеялся один из мобил, ткнув Серёгу дулом автомата в плечо.

– Т-так! – махнул рукой господин Серёгин. И заорал: – Выйти всем! На двадцать метров! Периметр сделать! Быстро! Политическое здесь!

Мобилы задвигались, устроили толкучку в дверях, протискиваясь боком в своих неудобных толстых жилетах. Вышли. Захрустели лопухами и чертополохом снаружи.

Серёга, не желая стоять перед Крысиным отцом на коленях, боком перебрался на матрац, присел на край. Господин Серёгин только зыркнул недовольно, но не препятствовал.

– Вы – политическая банда, – сказал господин Серёгин, поджимая губы. – Вы угрожаете демократическому правоустройству. Мы вас на фарш пустим. Ф-футуристы!

И господин Серёгин аккуратно сплюнул.

– Где Крыса? – глухо спросил Серёга.

– Кто?!

– Евгения, – вспомнил имя Серёга. – Где Евгения? Вы ее тоже… на фарш?..

Господин Серёгин сжал кулак и с ненавистью посмотрел Серёге в лицо. Но не ударил. Только стукнул себя по колену.

– Не ваше дело, Паслёнов, понятно?! – оглянулся он на дверь. – Она тут не проходит, не проходит, ясно вам?! Чтобы я не слышал…

– Она ведь тоже была… в банде.

– Н-нет! – господин полковник посунулся к Серёге. Бровь его снова заплясала. – Нет! И ни слова у меня, нигде!

– Где она?

– Зачем вам это?!

– Затем.

– В Тенистом, – как-то сразу сдался господин Серёгин. – В психиатричке. Она это… не отвечает за себя.

– Вы, что ли, отвечаете?!.

– Да! – громко сказал господин Серёгин. – Да! Я отвечаю! Она – несовершеннолетняя. Я ей отец, я отвечаю пока. Полежит там спокойно, поколят ей витаминов каких-нибудь, капельки… Там забором огорожено всё, не убежит больше.

– Не убежит!.. – сказал Серёга горько. – Отец он!.. Что же за отец такой, что от него бегают через заборы?!

– Она психованная! – закрутил головой Крысин отец. Глаза у него были больные. – Она истеричка, вся в мать! Хотела с крыши броситься, у меня на глазах, у всех, у подчиненных! Мне назло!

– С крыши?! – вскочил Серёга, сжимая кулаки. Полковник дёрнулся на ящике. Серёга потоптался и снова сел.

– Она шантажистка, – пробормотал господин Серёгин. – Уйди, орёт, сейчас кинусь! Кинется она! Смех один…

Но смешно им не было.

– Вся в мать, да?! – зло сказал Серёга. – Убил сначала мать, а потом и дочку?!

– Ты, Паслёнов! – полковник дернулся к Серёге, хватая его за рубаху. – Ты заткнись, понял?! Ты в это не лезь! Она тебе напела, да?! Она тебе напоёт! Ты в этом ни уха, ни рыла, понял?!

Серёга только щерил зубы ему в лицо.

– Ну, так спойте, спойте вы! Вы, отец – жизни капец!

Серёгин пихнул его в грудь.

– Да пошел ты!

– Вдоль забора колесом?!

– Пацан!

– Папаня! Ты всех убиваешь, да?!

– Я, – зашипел сквозь зубы господин Серёгин, тыча пальцем почти что Серёге в лицо, – я никого в жизни не убил. Никто мне не скажет ничего такого, никто! Я, может, порядочно всякого дерьма делал, и делаю, судьба моя такая, но я никого, слышишь ты, никого ни разу не убил! И её не убил! Это несчастный случай был, дорожно-транспортное происшествие! Происшествие на дороге, понял, случай! Я машину задом сдавал, меня вызвали на работу, срочно, а она выбежала сзади. Я её не видел, не видел я просто! Стекло запотело, понимаешь ты, стекло!

– Мозги запотели, – с ненавистью сказал Серёга. – От пьянки, мозги.

– Да! – крикнул господин Серёгин. – А ты знаешь, каково это работать, где я работаю?! День ненормированный – раз, на нервах постоянно – два! Начальство торопит: дай политического, дай! Бывает, и выпьешь! Я дома, я имею право! Мне талоны зачем выдают?! А тогда я был не пьяный, иначе бы я за руль не сел! Я выпил, но я был не пьяный!

– Не пьяный?! А дочь насиловать – не пьяный?! – крикнул Серёга.

– Заткнись! – Серёгин хлестнул его ладонью по щеке и глазам. Серёга только дёрнул головой. Господин Серёгин схватил его за плечо, громко зашептал, горячо дыша в лицо:

– Я своей дочери не насильник, ты, пусть она не говорит! – господин Серёгин сполз с ящика на пол, на колени. – Понимаешь, пусть не говорит! Не было ничего такого! Я с ней пятнадцать лет, пятнадцать! Она, сучка, по квартире, титьки наружу! А я ничего! Я же её купал в детстве! Ты пацан, ты не знаешь! Это легко, думаешь?! Папа, папа, а что это у тебя?! Она же блядюшка развратная, я у нее фотки видел, её фотки голые, её личные! Это как?! Но я ничего, назад положил. Даже не взял, хотя и имел право, как отец! Да, есть такое право, отцовское – воспитывать! Что б ты понимал! Я – её – выпороть – хотел – да! Только выпороть, ремнем! С целью воспитания! Только выпороть, больше ничего!

Господин Серёгин замычал сквозь зубы и из-под его дергающегося левого века выбежала слеза. Господин Серёгин прихлопнул ее ладонью, как комара. Серёгу он больше не видел, он снова был в комнате дочери, пьяный, красный, по полу были рассыпаны фотографии дочери в голом виде, Женька с задранным подолом и спущенными трусами лежала лицом в кровать, а он, её отец, придавливая дочь коленом, навис сверху – ремень в стороне, штаны расстёгнуты. Хочет то ли ударить, то ли погладить, хрен поймёшь. И понять это всё можно только неправильно, только совершенно неверно! Как Светлана и поняла, вбежав на крики, и устроив их еще больше.

И эта мразь старший полковник звонит, как по заказу! Самый момент! Вы, Серёгин, слушай приказ – жопу в руки и ко мне! Распишем пулю, а если нет – получишь пулю! Ха-ха! Юмор у него такой, нацбольский, сволочь старая!

И он должен ехать! С таким облегчением! Как из тюрьмы сбежать, с зоны, из-под следствия. Газанул с силой, а Светлана сзади, удар – и не крикнула даже! Сколько ее протащило, метров десять, но хватило, хватило! Ну, не объяснять же это всё пацану Паслёнову, в самом же деле!

Тяжело дыша, господин Серёгин достёт из нагрудного кармана таблетку в бумажке, разворачивает, едва не уронив, слизывает языком, как лошадь сахар с ладони. Заметив, что сидит на полу, перетаскивается на матрац. Паслёнов отодвинулся от него подальше. Давай, давай, Паслёнов, брезгуй!

– Правильно, что она убежала, – говорит Паслёнов. Прокурор малолетний хренов. Правильно, товарищ прокурор, правильно. Я бы и сам от себя убежал, было бы куда.

– Так это она против вас и борется, – говорит еще Паслёнов. – Не против Шойги, а против вас.

Против Шойги?! Смех на палке! Да ты, Паслёнов, сосунок слепой, что б ты понимал вообще! Против Шойги! Да чего против него бороться-то?! Товарищ Шойга третий год не встаёт с постели, паралич у него нижней половины тела, под себя ходит! Не знает только об этом никто, в новостях не сообщают же! Товарищ Шойга лежит в специализированной клинике, огромной клинике на одного единственного больного, и ему разрешают слушать радио пятнадцать минут в день, и то только легкую музыку, тувинские напевы. Товарищ Шойга давно не у дел, хотя и не подозревает этого, всё мнит себя диктатором и главным ликвидатором. Члены правительства собираются раз в неделю у его постели и проводят совещания под его председательством, да только совещания-то эти – обман и сплошная липа, Паслёнов, никто уже решений Шойги не выполняет. Театр это, для одного полудохлого зрителя, картонная дурилка, декорация. С бумагами он работает, всё законы сочиняет! Второй год один и тот же закон "Об оптимизации госуправления", пока конец допишет, уже начало забудет.

Оптимизация госуправления, Паслёнов! Ты вдумайся! Мы, когда с колен вставали, мы были сырьевой сверхдержавой, тьфу, блядство! Сырьевым придатком мы были, Паслёнов, у Европы с Китаем. Теперь мы дошли до логического конца, Паслёнов, теперь мы лежим, парализованные, и под себя ходим. Теперь мы уже даже не добываем сами, теперь мы – сырьевая проститутка, Паслёнов, мы торгуем лицензиями на добычу! Приходите, платите, и имейте нас во все скважины и дырки! Итальянцы добывают, Паслёнов, возрожденный ЮКОС! Прибыль в Италию идёт, нам же – юкось-выкуси! Италия теперь сырьевая сверхдержава!

Мы сами себя заоптимизируем в дупель, Паслёнов, нам никакой Китай для этого не нужен. Как товарищ Сталин перед войной. Сами себя задрочим, и нападать не надо. Талант у нас на это, Паслёнов. Под себя гадить. Тридцать лет лепим из конфетки дерьмо, из детей – ликвидаторов. Такая смена выросла, Паслёнов, такая смена! Пойти да повеситься.

Мне, Паслёнов, как тебе было, когда на Украине майдан шарахнул. Студенты, подростки власть поменяли! Потом у нас разобрались – за год до того америкосы крепко с молодёжью украинской задружили, на семинары про демократию возили, как со взрослыми разговаривали, уважительно. Чувству собственного достоинства научили, Паслёнов, только этому! Хватило и этой малости! В 2004-м чуть студенты на выборах подтасовку заподозрили – возмутились и оскорбились, достоинство в них взыграло. Майдан всем устроили, Паслёнов, власть поменяли, как захотели. Тут-то в России и поняли, что тоже перед америкосами безоружны. Против чувства собственного достоинства, знаешь ли, танки бесполезны. Поэтому российскую молодежь – застолбили.

Застолбили, заняли, очень просто – как место в театре. Программку на сиденье положили – здесь занято! Сами не сидим, но и америкосам не дадим. А это ведь не стул в театре, Паслёнов, это дети! Это я был, с моим дурацким изобретением магнитного экскаваторного ковша! Это меня на Селигер возили, и это мне втирали, какой я гениальный, и вот-вот для меня Якимчук финансирование выбъет! Это же я любил тандем как отцов родных, ожидая финансирования! Год, другой, третий! Моя модель ковша уже развалилась вся от сырости, а я всё ждал! Не финансирования, Паслёнов, насрать на финансирование! Я любви ждал, Паслёнов, я ждал уважения, чтобы меня за взрослого принимали! Я за этим в красной куртке на манифестации ходил, подрабинеков травить. Думал, если буду орать погромче, да дерьмом бросаться подальше, так меня и заметят скорее, отметят, полюбят, премьер мне руку, в дерьме измазанную, пожмёт! Да только хрена, Паслёнов! Они меня не то что не любили – они меня ненавидели, они меня презирали, они меня боялись, Паслёнов. Я только потом это понял. Они боялись, что, оставь они меня без Селигера, я им майдан устрою.

А рядом ходили нацболы, такие же несчастные придурки, как и я. Лимонов их выдумал – для хеппенинга, как театральный фон для себя. Лимонов был художник, гениальный художник жизни, он делал из своей и чужой жизни трагическое театральное представление с участием публики – хеппенинг. Постоянно нёс какую-то выспренную пургу, каждый день говорил что-нибудь другое, не то, что вчера. Вчера стреляем в косоваров, сегодня – в комиссаров. Вчера на бой за Джугашвили, сегодня – на бойню с Сукашвили. Боремся с тем и с этим, сами придумываем борьбу, сами от нее погибаем! Весь мир – театр, нацболы в нём актёры, Эдичка режиссёр, сам себе Станиславский, сам себе не верит.

А нацболы – да такие же парнишки были, как и я, в чём их отличие-то?! Такая же каша в голове из трёх прочитаных книг. Только я изобрёл магнитный ковш, а они изобрели цепью к мэрии пристёгиваться, такой же идиотизм. И я любви и внимания хотел, и они хотели того же, только я ждал любви от тандема, а они от Эдички, вот и всё различие. Эдичка им врал, что любит их, как личных внуков – и Якимчук нам врал, что тандем любит нас, как собственных детей. Так мы враньём и питались, Паслёнов. Годами. Они нас просто имели, Паслёнов, просто имели, не в задницу, а в мозги. Я иногда даже думаю, что в задницу – не так обидно было бы…

Поэтому, когда тандем прикончил Лимонова, а нацболы прикончили тандем – мы с ними так легко нашли общий язык, румол-овцы и нацбол-овцы, разной окраски шерсти, но одной овечьей породы – безотцовщина. Ты же, Паслёнов, тоже без отца рос? Ты меня поймёшь тогда.

И враг у нас был общий – Шойга, возомнивший себя диктатором.

Только, понимаешь, Паслёнов, есть такой закон жизни: если кто нашел себе дырочку, к власти пролезть, то он эту дырочку непременно за собой законопатить должен. Тандем выборами пришел – выборы и отменил, а мы отменили молодёжные движения. В Молдавии революцию по СМС сделали? Никакой больше тебе мобильной связи. В Калининграде восстание по Твиттеру координировали? В задницу Твиттер и всю сеть за ним туда же. Газеты читайте, что мы в них вам напишем. И никаких больше новых движений, партий, фронтов – особенно молодёжных! Одна партия – нацбольская, один народ – российский, один фюрер – да и тот покойный. А второй в параличе лежит, стабильность олицетворяет.

Только у нас же чрезвычайщина, Паслёнов, привычное наше положение. Его же питать надо, подпитывать. Приходится это делать, ради стабильности, то есть – паралича. Грязное дело, да нужное. Политический отдел, думаешь, чем от восьми до семнадцати занимается, с перерывом на обед? А вот этим! Тут анархистам гранату дашь, на теракт выведешь, там какому-нибудь очкарику безвредному справку липовую подсунешь, что его дочурка семилетняя в летнем лагере от большого чиновника сифилис заимела, подсунешь справку, да и пистолет с подпиленным бойком дашь, на чиновника нацелишь – всё хлеб! Теракт! Ваша подожженная карусель, Паслёнов, это еще полгодика черезвычайки, а то и целый год! Теракты кругом, стреляют и взрывают, поезда под откос пускают, рано положение-то отменять! Слава Шойге, спасибо нацболам!

Ты спрашиваешь, а что же дальше, Паслёнов? Куда мы страну-то ведем, к какому такому светлому будущему? А никуда мы ее не ведем, Паслёнов, никуда. Она утонула, Паслёнов. Утонула в болоте. До нас утонула или с нами утонула, от нас – какая разница?! Слыхал в гимне нашем про Китеж-град? Вот самое оно, Паслёнов, очень верный образ нашего будущего. Круги по воде и звон колокольный оттуда, раз в триста лет. Помните, люди, не забывайте, будьте бдительны.

Сволочи мы, Паслёнов, правильно говоришь. Только мы же не со зла. Нас такими сделали! Хеппенинг это был, театр, дурилка картонная, понимаешь, Паслёнов? Театр, где все стулья заняты, но на них никто не сидит. А с пустого стула – какой же спрос?!

Затрахало меня это всё, Паслёнов, вот просто до души достало. Водка уже не берёт даже. Сучья жизнь. Дочка с крыши кидается, так папу любит. Каждый щенок сволочью обзывает, и возразить нечего. Уволюсь я, наверное, к херам собачьим, Паслёнов. Или отпуск возьму. Что говоришь? Да, застрелиться – это тоже хорошая мысль.

Ты не трусь, Паслёнов, ничего тебе не будет. Считай, что я уже в отпуске, или даже уволился. Я на тебя акт составлю, что ты теперь агент мой, сексот, завербованый Политуправлением. И иди на все четыре. Так-то, Паслёнов, агент "Кукушонок". Под раскидистым каштаном вербанул средь бела дня – я тебя, а ты меня.

Господин Серёгин, крякнув, тяжело поднялся, переждал секундное головокружение, и, не взглянув на Серёгу, двинулся к выходу из подвала. Потом Серёга услышал, как он отдает на улице мобилам команды, совершенно другим голосом, уверенным, властным. Серёга посмотрел на пол. Неизвестно, мобилы ли растоптали Крысин букет из ромашек сапогами, отец ли её – ботинками, только ромашки лежали на бетоне, раздавленные в кашу. И не распрямлялись, понятно. Трава, примятая сапогами? Ошибался этот ваш Аверченко недоверченный. Наврал он вам, дядя Юра, с три короба. От жалости – да наврал.

На улице хлопнула дверца патрульного мобильника, взвыл электромотор, прошуршали по лопухам шины. Стало тихо. Через минуту осторожно свистнула первая пугливая птица.

Серёга утёр слезы и шагнул из подвала на волю, в пыль и серость города Лимонова. Обернулся на гигантскую мозаику на стене. Дети в красных галстуках всё так же стучали в барабаны и дудели в трубы, поверх их голов холодно и без любви смотрел круглой рожей человек-СССР. Над вышибленной мобилами дверью алела надпись – "Всегда готов!"

– Это точно, – сплюнул Серёга. – К любой херне готовы.

Он сунул руки в карманы и огляделся. Со всех сторон расстилалась городская пустыня – цемент и асфальт. С юга дохнул ветерок и принёс, как далёкий крик, легчайший запах Амареты. В той стороне был посёлок Тенистый, в посёлке – психбольница, а в ней – рычала и дралась с санитарами Крыса.

Серёга усмехнулся и поскорее зашагал ей на помощь.

Город Лимонов мрачно посмотрел ему вослед, но тут ветер бросил в глаза городу песок и кирпичную пыль, город скривился, пытаясь проморгаться, а когда город снова открыл глаза, Серёги уже не было видно, так что Лимонову оставалось лишь спросить себя:

– А был ли мальчик? – и успокоиться, подумав, – А, может, мальчика-то и не было?!

© Свен Карстен, Аугсбург, 2009-10

© Тексты песен: Петер Лихт, перевод с немецкого: Свен Карстен