Страницы незримых поединков

Г. САТАЛКИН Поздней осенью в Польше

Один офицер был вида самого обыкновенного: красноватое лицо, цепкие, с хитровато-веселым прищуром глазки, мешковатый, плотный такой, с покатыми плечами — из тыловых служб каких-нибудь, наверное, из интендантов.

Другой картиннее был: корпус, шаг, разворот плеч, строгое лицо — кадровый военный, за версту видно.

Они вошли в корчму, и Витольд Буряк тотчас же и рассмотрел и определил с тою мгновенной безошибочной зоркостью, которая выработалась в нем за долгое, страшное это время разбоя, разрухи, сплошных убытков — за годы войны. Никто ни за что не давал настоящей цены. Плохо идут дела, говорил он всем с каким-то тоскливо-отсутствующим взглядом в пространство перед собой, плохо, совсем плохо. Это же самое он твердил и себе и вздыхал для убедительности — тяжело так, безнадежно, словно за ним кто-то все время подсматривал, и вздохи предназначались именно постороннему наблюдателю: смотри, мол, я ничего не скрываю, доходов никаких нет.

Но дела у Витольда Буряка все-таки шли неплохо и прибыль была. Он знал, что людям сейчас требуется, что в самой, так сказать, цене. Что, наряды, может быть нужны? Шелка, крепдешин? Костюмы из довоенной английской шерсти? Но женщины давно уже перестали наряжаться — зачем, для кого? — это опасно! В ходу сейчас то, без чего уж никак не обойдешься, — еда. И чем грубее, сытнее, тем лучше: сало, колбаса, картошка, хлеб. Ну и выпить чтоб было — крепкий и пахучий польский самогон бимбер. Это тоже имеется у Витольда Буряка.

Он торговал умело — с постным лицом, со вздохами, а злотый лепился к злотому, и потихонечку, втайне, собирался капитал. Капиталец пока еще вернее.

— Что панам советским офицерам угодно будет? — спросил он, попеременно, но с одинаковым выражением доброжелательного внимания глядя то на кадрового, то на интенданта. — Есть свежая колбаса, есть сало, хорошее сало. Вы знаете, что это такое? Заколотую свинью обсмаливают на пшеничной соломе, тут нужно большое умение. О, я это делаю сам. И колбасы я делаю сам, и откармливаю свиней — везде все сам. Посмотрите! — он вдруг выбросил вперед и раскрыл ладони, по-прежнему переводя благожелательно-выжидающие глаза с одного офицера на другого. — Видите? Это мозоли. Такие даже за год не наживешь. Всю жизнь нужно трудиться, чтобы иметь такие мозоли. А кто мне помогает? Жена да вот Ольга, покойного моего брата супруга, несчастная женщина. Она, как и вы, русская.

Витольд Буряк сразу почувствовал в этих офицерах выгодных клиентов. Он не ошибся: интендант снял комнату в крошечной гостинице при корчме, сказал, что поживет какое-то время. Кроме того, они поужинали поджаренной колбасой и от бимбера не отказались, оценив его, кажется, по достоинству. Прислуживала им Ольга.

Она оказалась совсем еще молодой, эта Ольга, лет двадцати пяти-семи, но двигалась грузно, припадая на протез, поскрипывая и постукивая им, — левой ноги у нее до колена не было. Лейтенант Половинкин каждый раз провожал ее каким-то прищуром в глазах, переставая жевать при этом. Капитан, комендант отдела контрразведки дивизии, привезший лейтенанта в Маркушево, ел аккуратно, не обращая внимания на прихрамывающую эту официантку.

— Ну что? — вдруг спросил он, доставая из кармана платок и вытирая им губы и длинные крепкие пальцы.

Лейтенант вскинул выгоревшие брови и подвигал ими неопределенно.

— Как тебе корчмарь? — продолжал капитан.

— Кто же его знает… Посмотрим… Мозоли показывал, — кривовато хмыкнул Половинкин, подумал, опять вскинул брови: — Поживем — увидим.

— Ольга эта, по-моему, на тебя глаз положила.

— Да уж…

— Нет, я серьезно. Обрати внимание.

Капитан знал, с какой целью прибыл в Маркушево лейтенант Половинкин, у которого была такая «интендантская» внешность, и старался ему помочь чем только мог, хоть мелочью вот такой вот — «посмотри», «обрати внимание»…

— Да-а, — углом рта, с бесстрастным лицом глядя на Витольда Буряка, который возился за своей стойкой, проговорил капитан. — Мозоли он показывал.

— А что?

— Немцы, когда в плен попадали, тоже иногда мозоли свои показывали.

— Ну, поживем — увидим, — отдуваясь и удивленно оглядывая пустую тарелку, сказал лейтенант.

В жаркие июльские дни лета сорок четвертого, прорвав фашистскую оборонительную линию на Западном Буге, войска 1-го Белорусского фронта под командованием генерала Рокоссовского, развивая наступательную операцию «Багратион», перешли границу Польши.

Бои развернулись ожесточенные. Фашисты оказывали отчаянное сопротивление. И не только они одни…

Вчера в отделе контрразведки СМЕРШ 370-й стрелковой дивизии 69-й армии, перед тем как отправить в Маркушево, лейтенанта ввели в курс дела. Оперативная обстановка была архисложной. В тылах фронта по имеющимся данным, кроме остаточных групп солдат и офицеров противника, которые пробивались на запад, действовали подпольные организации польского эмигрантского правительства в Лондоне, в том числе «Армия Крайова», ядро которой составляли польские офицеры и подофицеры запаса, помещичье-буржуазные элементы и частично интеллигенция.

Лондонским центром польскому подполью была дана директива о проведении активной подрывной деятельности в тылах Красной Армии, для чего приказано сохранять подпольно большую часть отрядов, оружия и все приемопередаточные радиостанции. Представителям Лондонского эмигрантского правительства на местах были даны конкретные распоряжения: с приходом Красной Армии саботировать указания военных и гражданских властей, совершать диверсии на фронтовых коммуникациях и террористические акты в отношении советских военнослужащих, местных руководителей и актива, собирать и передавать шифром сведения разведывательного характера о подразделениях Красной Армии и обстановке в ее тылах.

Кроме того, с продвижением частей Красной Армии на запад, «Армия Крайова» (АК) приступила к созданию на освобожденной территории тайных складов оружия и боеприпасов, а также различного военного снаряжения и обмундирования, необходимых для длительной диверсионной борьбы.

Были получены также данные: в местечке Маркушево Куровского уезда, неподалеку от города Пулавы, проявляют активность и пытаются скрытно действовать подрывные трупы «Армии Крайовой».

— Вам необходимо выехать на место, — говорил начальник отдела контрразведки дивизии, — изучить оперативную обстановку. Приглядеться, сойтись с местным населением — крестьянами из окрестных хуторов. Не исключено, что в лесах под Маркушевым готовится база аковцев. Действовать надо осторожно, смотреть и смотреть — в нашем деле нет мелочей. Нужно также учесть, что из Лондона бойцам «Армии Крайовой» был передан приказ: стоять насмерть, — начальник отдела взвешивающе, холодновато посмотрел на лейтенанта.

Да, это было его первое, по сути, самостоятельное дело, и весь прежний его жизненный опыт — учеба в нефтяном и сельскохозяйственном техникумах, служба в авиачастях на Дальнем Востоке — отступал теперь на второй план в этой обстановке. Ведь только с января сорок четвертого, после окончания спецшколы, началась его служба в контрразведке СМЕРШ.

Вот разве что прежняя его партийная работа — а он был замполитрука, затем политруком, секретарем партийной организации авиачасти, — умение подойти к человеку, приглядеться к нему то с одного бока, то с другого пригодятся ему здесь. Впрочем, кто знает, кто знает… Там, среди своих, — одно дело. А здесь? Корчмарь вот показывает мозоли. И Ольга эта… Лейтенант и сам поймал один ее взгляд — странный, мертвенно-томный какой-то. Нет, такими взглядами мужчин не завлекают. Тут что-то другое. Так смотрят… из-под страха, который изводит, изнуряет душу.

Чего, кого она боится? Их, русских, советских? Петра Половинкина? Н-да…

Вдруг капитан, когда Ольга убирала уже посуду, легонько поправив выбившуюся темную прядь, значительно и строго сказал, не замечая вроде бы ее:

— Сено, овес, конечно, нужны, заготавливай, но и того… поглядывай, лейтенант, приглядывайся, н-да.

И сосредоточенно зацыкал зубами. У Половинкина даже сердце сжалось: проговорился капитан, проболтался элементарно! Но, подыгрывая ему, сказал, что сеном он обеспечит — видел в окрестностях ометы, должно быть, и овес у местного населения имеется. Ну и другой какой фураж — он посмотрел. И тут, заметив, что Ольга смотрит на него, простовато-весело подмигнул ей, и у той что-то дрогнуло в лице, тень измученной улыбки мелькнула.

Но сколько ни присматривался, ни вглядывался лейтенант, оставшись в Маркушеве, ничего особенного он не замечал. Все дальше отодвигалась передовая, глуше, слитнее звучали разрывы бомб и снарядов. Казалось, фронт уходит под землю, и там, в недрах ее, идет какая-то яростная возня. Все реже через местечко передвигались части наступающей армии — подтягивались тылы: обозы, склады. Высоко в небе пролетали самолеты — дальняя авиация с тыловых аэродромов.

А лейтенант Половинкин закупал сено, торговался за каждый пуд, за килограмм овса, был прижимист, но и весел был, хитроват — чувствовалась в нем крестьянская хватка. Местные зауважали его — за скуповатость эту, кажется, больше всего: о, знает человек настоящую цену, приятно с таким дело иметь!

И с Ольгой он познакомился поближе. То подхватывал с рук у нее тяжелый поднос с этакой неуклюжей галантностью, над которой он и сам посмеивался, то словцом-другим перебрасывался с молчаливой молодой женщиной, редко поднимавшей глаза на своих клиентов. И узнал кое-что о ней, о жизни ее нескладной, несладкой в панской Польше, а затем и под немецким сапогом. Это был исстрадавшийся человек, с какою-то своей тайной мыслью, над которой она сосредоточенно думала, часто хмурясь и уходя в себя.

Но над чем? Над своею трудной судьбой? Лейтенант узнал, что Ольга из дворян, что родители ее в революцию были репрессированы, а она пятилетней девчушкой была вывезена в Польшу своею теткой, женой царского посла. Что же все-таки держит ее в напряжении?

По сути, ни одной нужной ему зацепки он не находил. Ничего не давали и разговоры с крестьянами из окрестных хуторов ни в корчме, ни на улице. Знал он, что можно заплатить за клевер, за воз лугового сена или болотного.

Ему, выросшему в башкирском подстепье, крестьянскому потомственному сыну, не так уж и трудно было разобраться во всем этом. Но вот аковцы — есть ли они здесь, а если да, то как и где проявляют себя? Над этим он мучительно ломал голову.

Он приехал в Маркушево в конце октября. В ноябре пошли дожди — тяжелые, угрюмые, ледяные. Пожар осенний, полыхавший по дубравным лесам, угас, начал тлеть под этими ливнями, и стволы деревьев стали отливать чернильной какой-то зеленцой.

На душе у лейтенанта было тяжко, тоска какая-то — смутное и неопределенное чувство, которое иной раз охватывает человека. Неужели пустышку тянет он здесь, в Маркушеве, где все так тихо? Где воцарилась уже тыловая размеренность? А что, если подтолкнуть события? «Проболтаться», например, Ольге о чем-нибудь или сказать ей, что уезжаю, мол. Но почему ей? Может быть, лучше с Витольдом поиграть? Он вспомнил, как показывал корчмарь свои мозоли. Нет, говорить нужно с Ольгой. Что-то она знает, что-то таит в себе, чутьем он это угадывал своим!..

— Ну вот, Оля, командировка моя, кажись, к концу подходит, — бросил он ей небрежно во время обеда, со смешочком таким беззаботным. — Как тут ни хорошо у вас — тихо, спокойно, — а уезжать надо: служба! Ждут новые дела.

— Когда же вы… уезжаете?

— Да завтра можно и отчалить.

— Вы все уже… дела свои закончили?

— Да вроде бы все, — вскинул он свои белесые брови и закрыл глаза, как бы размышляя: все или нет.

— Знаете что?.. Н-не уезжайте! — вдруг как-то тихо воскликнула она.

Лейтенант открыл глаза и впился в нее взглядом. Ольга стояла в напряженной позе.

— Почему, — спросил он тихо, — не уезжать мне?

— С вами капитан был… Помните? Я поняла, что вы не простые офицеры. Не одно только сено и овес вам нужны.

— Так, интересно, а что же еще?

— Немцы вам тут тоже не нужны.

— Допустим.

— Вы говорили Витольду, что хотите уезжать?

— Нет… Но он, наверное, и сам это понял. Да?

— Не время вам уезжать отсюда, поверьте мне!

— Почему я должен тебе верить? — Понизив голос, он перешел почему-то на «ты».

— Вы верить мне не должны, это так… Витольд сказал вам, что моего мужа арестовали немцы? Конечно, сказал, ему это выгодно.

— Ты сядь, Оля, — подвинул ей тяжелый стул лейтенант.

— Нет, нельзя, — она покачала головой, поправила волосы, оттенявшие белизну ее лица. — Витольд заметит. Вы не думайте, он не сонный, он все видит.

Она замолчала. Протез поскрипывал, хотя Ольга и не двигалась, только грудь ее тяжело поднималась и опадала. Лейтенант с тихим прищуром смотрел на нее. Ждал.

— Тут у нас, в корчме… явочная квартира, — бесцветным, равнодушным голосом проговорила она, сморщилась удивленно, потрогала пальцами белое свое горло, точно застряло там что-то и мешало ей говорить.

— Витольд… хозяин? — спросил он таким же обыденным, маловыразительным голосом, неторопливо доставая папиросы и закуривая, хотя сердце его колотилось тяжело и сильно.

— Да. Он хозяин.

— А жена его, Мария?

— Нет, она ничего не знает.

— А ты?

— Я… встречаю связных.

— Когда они бывают?

— Когда как.

— Мужчины?

— Нет, женщины тоже приходят.

— Как ты их узнаешь?

— Знак подается. Платочек, например, в кармашке пиджака, цвет шляпы. Это все оговаривается заранее.

— Понятно. Что еще?

— Я только встречаю. С Витольдом они разговаривают в особой комнате, у стойки боковушка есть. Он туда заходит из кухни.

— Н-да… Придется мне того… поработать тут еще, прикупить сенца, да и овса еще нужно.

— А Витольд? — испуганно глянула она на него. — Вы же ему… дали понять, что уезжаете?

— Ты не волнуйся. Тут мы все уладим, это же мелочи, — усмехнулся он.

Ольга тоже усмехнулась, но кривовато, горько так. Белое, полное лицо ее вдруг серебристо заблестело потом. Собрав посуду, она тяжело пошла к дверям и уже на пороге оглянулась — с какою-то измученной просьбой, с исстрадавшейся доверчивостью.

Вот тебе и капитан, расхаживая по комнате, думал лейтенант, вот тебе и «проболтался»… Голова, умница! Но Ольга-то, Ольга! Нет, не зря он вел беседы свои — легкие вроде бы, ни о чем: о себе немножко, о лесах и полях Башкирии, где он родился и вырос, о колхозе в его родной Михайловке. О том, как жили до войны, о ее житье-бытье говорили… Он ждал от нее все-таки чего-то. Он видел, смутно чувствовал, как она все это время готовится к какому-то важному шагу. Пожалуй, только раньше нужно было бы подтолкнуть ее к этому.

В отделе контрразведки дивизии информацию о явочной квартире в корчме Витольда Буряка оценили быстро. Вскоре в Маркушево заглянул подполковник Журавлев.

— Покажи-ка мне свою Ольгу.

А в корчме распек лейтенанта за недостаточное усердие при закупках фуража у местного населения — вполголоса, но гневно так, внушительно, чтобы Витольд Буряк вполуха услышал этот нагоняй, а больше бы догадывался сам, зачем приехал подполковник и почему остается в местечке незадачливый этот интендант-фуражир.

— Ольга сама на тебя вышла? — Они шли по улице, по сырому песку, и лейтенант подставлял под ветерок разгоряченное недавним хоть и разыгранным, но все же выговором лицо. — Да ты не обижайся, — усмехнулся Журавлев. — Мог бы и раньше эту Ольгу выявить. Сколько ты уже здесь сидишь?

— Виноват, товарищ подполковник!

— То-то, — примирительно буркнул Журавлев, — время дорого, а мы его упускаем!.. Теперь об Ольге. Все верно: русская, из дворян. Муж ее посажен и сидел в Люблинской тюрьме. Тут не все еще выяснено, дело запутанное. Немцы его завербовали как агента-провокатора, он на это пошел, но вот служил-то вроде бы не столько немцам, сколько аковцам, предупреждал, когда кому-то из них грозил арест. Раскрыли его. Были попытки освободить из тюрьмы, хотели подкупить стражу и деньги уже собрали — десять тысяч злотых. Не удалось. Неизвестно, жив ли он. Учти это… Она его любит?

— Не знаю.

— Узнай. Это важно. Как она оказалась в рядах аковцев?

— Скорее, муж ее втянул в это дело, обманом каким-нибудь или принудил.

— Да, пожалуй. Они ее на чем-нибудь зацепили и держат.

— У нее дочка, годиков пять ей. Куда она с нею? Голод кругом.

— Что ж, может быть, и так. Теперь вот что: связные. Их будем брать за пределами Маркушева. На вас не должна пасть даже тень подозрений. По крайней мере, на первое время. Так что держи ухо востро и… Ольгу береги!

Да, ее нужно было беречь. И не только потому, что теперь начнут исчезать выявленные с ее помощью аковские связные, не только поэтому… Под благовидным предлогом лейтенант перенес все свои фуражирские операции в корчму: сюда теперь свозили сено, отсюда его отправляли в армейские части.

Шаг этот, такой простой с виду, оказался дальновидным, хорошо рассчитанным. Связных брали далеко от Маркушева. Первого — это была женщина — в поезде, идущем на Люблин. Второго взяли в лесу, третьего — в городе на базаре при проверке документов патрулем. Все вроде бы шло хорошо и не вызывало подозрений, но вскоре Ольга стала получать записки, подброшенные неизвестными лицами. Ей угрожали расправой. Но характер этих угроз был какой-то расплывчатый, туманный, словно те, кто грозил ей, сомневались сами: Ольга ли их выдает или где-то в другом месте происходит «прокол».

Тут-то и пригодилась эта «передислокация» фуражирской конторы. В корчме стали ночевать солдаты, занимавшиеся погрузкой овса и сена, оставались на ночь шоферы со своим сопровождением.

И все-таки с каждым днем обстановка вокруг корчмы все больше и больше усложнялась. Появились какие-то странные люди. Они приходили в корчму, выпивали рюмку-две бимбера, смотрели по сторонам скучающими, рассеянными глазами и уходили. Кто они? Связные? Нет, на контакт ни с Ольгой, ни с Витольдом они не шли. Но и не местные это были, чужие.

Все было странным теперь в корчме Витольда Буряка, двоилось как-то, каждое событие приобретало двойной смысл: с одной стороны, торговля шла по-прежнему, так же выпивали и закусывали местные крестьяне, заскакивали шоферы, интенданты, механики тыловых мастерских, заходили офицеры и солдаты, возвращавшиеся из госпиталей в свои части; с другой стороны, атмосфера настороженности ощущалась все отчетливее. И не только лейтенант Половинкин и Ольга ее угадывали.

Какой-то солдат, завернувший перекусить в корчму, бросил с кособокой усмешкой, удивленно оглядываясь:

— Что это у вас тут, как в гробу?

Обстановка усугублялась еще и тем, что связные совсем перестали появляться. Исчезли вдруг. Оборвалась ниточка. И это встревожило Ольгу уже не на шутку. Да и лейтенанта насторожило предельно. Спал он теперь совсем мало, думал, вслушиваясь в ночные шорохи корчмы. Враг должен себя проявить, должен. Но как?

Версий было много. А нужна была одна, безошибочная. Перебрав все варианты, все возможные комбинации, он пришел к простому, но, как ему показалось, надежному выводу. Он допускал, что аковцы выключили Ольгу из цепочки связи. Прямых улик против нее у них не было, но… на всякий случай, для страховки. Вопрос теперь в том, исключили ли они из своей игры и явочную квартиру? По логике — да: раз они не доверяют Ольге, то не должны уже доверять и Витольду Буряку, вернее, всей явочной квартире. Логично? Да.

Но время, оперативная обстановка ломали и опровергали формальную логику. Продвижение фронта на запад заставляло аковцев действовать с лихорадочной, опрометчивой даже поспешностью. Они знали, что только в «мутной воде» прифронтовой зоны, где местные власти не обрели свою силу, где все движется, перемещается — войска, беженцы, госпитали, тыловые службы, — они могут действовать эффективнее всего. И чем дальше отодвигалась передовая, чем больше входила в свои берега мирная жизнь, тем хуже было для аковцев.

Нет, должны они себя проявить, должны! И скорее всего, — ночью.

Спал он теперь совсем мало. Осунулся. Корчмарь спрашивал, почему пан советский офицер плохо кушает? Не угодно ли бимберу для аппетиту? Не хочет? Странно, почему это он не хочет. Но и сам Буряк выглядел не лучшим образом. Потухла доброжелательная внимательность в его глазах, лютая, волчья терпеливость стояла теперь в них.

И вот, это было уже в декабре, когда бледный снег тонко лег на сырую землю, в глухую полночь Петр услыхал, как скрипнула дверь в дальнем конце корчмы, не скрипнула даже — вздохнула. Стремительно пробежав коридорчиком, он увидел желтенькую полоску света. Теперь нужно было действовать быстро, решительно. Будить солдат, звать часового? Пока займут входы и выходы, связные уйдут. Пригодилась бы теперь даже Ольга… Нет, нужно одному. И стремительно, пока аковцы еще не успели оглядеться.

Рванув на себя дверь, он метнулся в сторону от проема, одновременно выстрелив в потолок и крикнув: «Руки!» За столом, перед керосиновой лампой, вместе с Витольдом Буряком сидели двое. Один тотчас же дернулся вниз, но лейтенант выстрелом расщепил у его лица край стола, и тот медленно распрямился.

— Руки! Не двигаться. За окном солдаты. Сидеть! — крикнул он Витольду, сделавшему движение к лампе, и выстрелил еще раз — пуля чмокнула, прошивая доску стола у самых пальцев корчмаря. Не сводя глаз с этой троицы, лейтенант крикнул в открытые двери:

— Алексеев, Петренко! Зажечь еще огня. Быстро!

Разбуженные выстрелами и криком солдаты по всей корчме бухали уже сапогами.

При обыске у связных была обнаружена шифровка, упрятанная в сигарету. Она содержала сведения о складе оружия в лесах под Маркушевым — сто станковых пулеметов, орудия, патроны, снаряды, военное снаряжение, продовольствие, рассчитанное на длительную диверсионно-подрывную борьбу. Допрос задержанных дал сведения и о некоторых других связниках и явочных квартирах аковского подполья. А Ольга? Как она? Чем смогла, чем сумела, помогла эта женщина своей новой родине — возрождающейся Польше, проявив при этом незаурядное мужество. Ей оказали помощь, перевезли в Люблин, устроили с жильем, работой. У нее была маленькая дочка, которую нужно было растить, воспитывать, ставить на ноги…

…Это лишь один эпизод из боевой биографии Петра Федоровича Половинкина, ставшего чекистом в те далекие, грозные годы войны. После освобождения Польши и окончательного разгрома фашистского рейха Петр Федорович семь лет служил в Германии, а с 1952 года он живет уже в нашем степном Оренбуржье. Работал сначала в Орске, затем в Бугуруслане и областном Управлении КГБ.

Теперь это грузноватый краснолицый человек с седой короткой стрижкой. Он похож на многих прохожих на улицах Оренбурга, и многие прохожие, люди его поколения, похожи на него — каждый со своей и трудной, и счастливой судьбой.

Разве только вот взгляд у бывшего армейского контрразведчика, а ныне майора в отставке, прежним остался: то с хитроватым, веселым, то тихим и ласковым каким-то прищуром, тем прищуром, который так располагает к нему людей.