Странники в ночи - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Андрей Быстров (ч. 2)

В большом зале императорского дворца, воздвигнутого пятьдесят лет назад по приказу властителя на руинах прежнего, тогда же разрушенного, жарко мерцали угли в каменной пасти огромного изваяния, изображающего ягуара в атакующем прыжке. В угли был подброшен ароматический копаль, и сладковатый сизый дым извивался в воздухе. Агирре полулежал на белом каменном ложе, покрытом выделанной шкурой, изукрашенном вырубленными нефритовыми резцами узорами. Он выглядел усталым и скучающим; предвкушение назначенной на сегодня церемонии не возбуждало его. Уже сколько таких жертв принесено ему, какого угодно возраста, необычайной красоты, поодиночке и десятками сразу! Он предпочел бы вообще отменить сегодняшнее жертвоприношение, но что поделаешь, скипетр бога обязывает. Стоило ли добиваться власти, усмехнулся Агирре, удерживать её, чтобы запутаться в ритуальной паутине собственного величия...

У ворот трижды ударили в гонг, возвещая о приходе жреца. Агирре поднялся, он хотел приветствовать жреца стоя. По обыкновению правитель был одет в тонкую накидку с геометрическим орнаментом, а длинные волосы перехвачены синей лентой.

Молодой жрец Шим-Комбаль, из рода Орлов, вошел в зал и низко склонился перед императором.

- Божественный дон Альваро! - воскликнул он.

Агирре недовольно скривился.

- Долой божественного, - он махнул рукой. - Дон Альваро, сколько можно повторять... Ты пришел сыграть со мной партию в синто-го или что-то случилось?

- Случилось, дон Альваро. Шпионы доносят о подходе крупных сил испанцев с севера.

- И только-то? - пренебрежительно протянул император. - Разве на стенах города не больше пушек, чем на башнях Мадрида? Разве иссякли запасы свинцовых ядер для наших фальконетов? Разве не все наши воины отчаянно храбры и отменно вооружены?

Без сомнения, Агирре имел основания для уверенности в своих силах. Еще на заре его правления пушки с корабля "Испания" были доставлены в Город Падающих Звезд и установлены на стенах, а потом император научил поданных самостоятельно отливать орудия, изготавливать ружья и порох. А некий странствующий китайский монах, прибывший в Мексику на "Неугомонном Скитальце", поведал о способах изготовления более мощной взрывчатки, как, впрочем, и о вещах не столь приземленных. Продолжительные ночные беседы с этим китайцем, отправившимся затем обратно в свою Поднебесную страну, заставили Агирре о многом задуматься, и сейчас он все чаще вспоминал их.

- Мы вооружены превосходно, - согласился Шим-Комбаль, - но на этот раз, боюсь, нам не выстоять. По донесениям шпионов, испанские власти чрезвычайно раздражены существованием независимого города. Против нас не менее пяти тысяч солдат, и ведет их брат губернатора дон Монтехо Вильяс... Помимо того, не имея достоверных сведений о нас, испанцы распаляют свое воображение домыслами о нашем золоте... Они настроены очень, очень решительно.

На губах Агирре заиграла неуловимая улыбка. Золото? О да, оно было здесь. Есть и теперь, но не в том количестве, чтобы удовлетворить непомерные аппетиты дона Монтехо и присных.

- Мне нужно подумать, - сказал Агирре после непродолжительного молчания. - Пойду пройдусь... Хочешь меня сопровождать или тебя больше занимает подготовка к церемонии?

- Если божественный позволит...

- Прекрати.

- Если дон Альваро позволит, я присмотрю за последними приготовлениями...

- Как угодно, Шим.

Вместе они вышли на террасу дворца, Шим-Комбаль поклонился императору и поспешил в город. Агирре медленно спустился по ступеням широкой лестницы и направился в противоположную сторону.

Он шел вдоль маисовых полей, где крестьяне падали ниц, завидев императора, вдоль каменоломен, где рабы нефритовыми зубилами вырубали из скалы громадные камни для строительства, вдоль городского базара, где при его появлении все замирало и торговцы перцем, медом, перьями редких птиц, деревянными игрушками становились на колени с низко склоненными головами. Он шел мимо храмов, где индейцы исповедовались в своих грехах распятиям точно так же, как раньше идолам, прокалывая себе язык рыбьей костью в качестве епитимьи... И мимо других, лечебных храмов, украшенных каменными пернатыми змеями. Там внутри, в прохладном полумраке, лекари готовили снадобья, сушили травы и листья, раскладывали по полкам осиные гнезда и сыпали черные бобы на глиняные жаровни... Агирре проходил мимо храмов-школ, где жрецы учили детей писать слова на бумаге из коры фикуса, мимо колонн с барельефами, мимо пирамидальной обсерватории... Он шел неторопливо, во власти многотрудных размышлений, он смотрел на свой город, прощаясь.

Церемония началась, когда солнце склонилось над усеченной вершиной главной пирамиды Города Падающих Звезд. Агирре сидел на верхней площадке рядом с Шим-Комбалем; далеко внизу жрецы вели девушку вдоль широкой улицы, где вынужденно ликовал охваченный суеверным ужасом народ. Процессия двигалась от стадиона для игры в мяч, возглавлял её жрец в красно-черно-голубом одеянии, размахивающий жезлом, ощетинившимся хвостами гремучих змей. Били барабаны, ревели трубы, стрекотали трещотки, дым копаля струился из фигурного золотого сосуда. На поясе обнаженной красавицы светилась красная ракушка - знак девственности.

Суматошная музыка смолкла, и жрец повел девушку по девяносто одной ступени пирамиды. Когда Юма остановилась перед Агирре, ей поднесли напиток с перцем и масло из плодов какао и кукурузы. Юма сделала глоток напитка, положила маленький кусочек масла на маисовую лепешку, откусила край и проглотила. Музыка громыхнула вновь, и на площади принялись извиваться одурманенные наркотическими соками трав танцоры.

Шим-Комбаль взял кисть из перьев птицы кетсаль, окунул в лазурь, нанес извилистые полоски на грудь и бедра Юмы. Потом он надел на неё нефритовое ожерелье, браслеты с бирюзой, украсил тяжелыми серьгами уши... В таком виде юную красавицу надлежало доставить во дворец императора, а городу предстояло продолжать веселье до полуночи, когда зажгут костры у жертвенного колодца.

Агирре едва дождался конца ритуала, занятый совсем иными мыслями. Одинокий и страшный, он быстро спустился с пирамиды и двинулся ко дворцу.

Юма раскинулась на ложе в полутьме, глядя на живого бога широко открытыми глазами. Она улыбалась, но в её взгляде отчетливо читались смертельный страх и затаенная боль.

Несколько мгновений Агирре молча стоял над ней, потом безразлично произнес:

- Иди. Жертвоприношение не состоится. Колодец останется сегодня голодным. Передай жрецам, что дон Альваро отпустил тебя. Выходи замуж, рожай детей - такова моя воля. Пусть раздают людям чаши с праздничной кукурузной пеной... Повелеваю веселиться до утра.

Еще не веря в чудесное спасение (такого никогда не бывало!) девушка вскочила и осторожно попятилась к выходу, не сводя с Агирре испуганных глаз.

- Да, вот ещё что...

Юма замерла как вкопанная.

- Пусть найдут Шим-Комбаля и прикажут ему прийти сюда. Что ты стоишь? Я должен повторять дважды?

После того, как девушку будто ветром сдуло, Агирре со странной горькой улыбкой, обращенной глубоко вовнутрь, зашагал к дальним покоям дворца, где по его проекту были устроены потайные комнаты. Он привел в действие примитивную автоматику - систему противовесов вроде тех, что применялись в ловушках египетских пирамид - и каменная плита с высеченным на ней символом императора тяжело сдвинулась в сторону. С зажженным светильником в руке Агирре миновал подряд три небольших помещения, отодвигая плиты. В четвертом помещении, совсем маленькой камере, целиком вырубленной в скальном блоке, он остановился.

Здесь хранилось то, что Агирре ценил превыше всего золота Мексики рукописи Кассиуса и Ксемвла, бережно уложенные в дорожный сундучок с бронзовой ручкой. Там же лежала и золотая монета, которой Марко Кассиус нацарапал на стене подвала сакраментальное SAPIENTI SAT. Агирре и сам не знал, зачем сохранил её.

Для Агирре, периодически возвращавшегося к попыткам разгадать тайну старого алхимика, давно уже было ясно, что задачу не решить только математическими методами. Путь к ответу пролегал через постижение неких более общих истин - эзотерических или эмпирических, Агирре не мог пока сказать. Может быть, через изменение статуса сознания... Но если Агирре искал подобное изменение в искушениях власти, богатства и чувственных наслаждений (впрочем, искал ли?), тогда он жестоко ошибался. А власть, сама по себе... Неограниченная власть и её атрибуты могли иметь самодовлеющее значение для человека, скованного рамками среднего времени жизни например, для Юлия Цезаря, которому и этого времени не дали, дабы воплотить все задуманное. Альваро Агирре находился в принципиально ином положении там, где другие завершали путь, он его начинал.

Сегодня ночью он навсегда покидал Город Падающих Звезд. В заливе его ждал недавно построенный корабль с надежной командой и опытным капитаном... Нет, Агирре не бежал от надвигающейся армии дона Монтехо. Он знал, что сумел бы либо отразить нападение, либо договориться с противником... Но его больше не интересовало то, что будоражило и влекло в течение семи десятилетий. Он испытывал разочарование, опустошенность... И жажду.

Взяв сундучок, Агирре вернулся в зал, где ожидал его Шим-Комбаль.

- Я отправляюсь в дорогу, - сухо сказал император.

Субординация не позволила жрецу выразить удивление.

- Кого дон Альваро прикажет оповестить о вхождении в его свиту?

- Никого. Я возьму только маленький отряд из двадцати воинов Хорлона. Мы идем к побережью, потом я отплыву на корабле.

- Когда дон Альваро прикажет готовиться к его возращению?

- Никогда. Я не вернусь.

Вот теперь на лице Шим-Комбаля отразилась сложнейшая гамма чувств - от подлинного потрясения до страха. Да, любой правитель мог умереть, быть низвергнутым, отречься от трона, уйти в изгнание, скрыться от врагов... Любой, но не дон Альваро, бессмертный живой бог! Он олицетворял Вечность, и неожиданно для Шим-Комбаля Вечность подошла к концу.

- Но как же... - растерянно пробормотал молодой жрец.

- А, дон Монтехо? - Агирре пожал плечами. - Как хочешь. Я назначаю тебя своим преемником, вот и действуй. Можешь сразиться с ним или присоединиться к владениям испанской короны. Правда, во втором случае тебе самостоятельно править недолго, но не думаю, чтобы дон Монтехо особенно тебя притеснял. Без тебя ему не справиться, не удержать народ в узде. А тебе в конце концов какая разница, как зовут того, кто отдает приказы - дон Альваро или наместник дон Монтехо Вильяс...

Покидая город, Агирре понимал, что оставляет за собой шлейф легенды о загадочном человеко-боге доне Альваро, правившем семьдесят лет и причудливо соединившем католицизм с индейскими ритуалами. Он понимал, что историки будут тщетно ломать себе головы над преданиями о нем, напишут десятки толстенных книг и даже не приоткроют завесу... И он понимал также, что это произойдет много позже, когда его будут рассматривать как мифологическую фигуру наподобие Кецалькоатля. Эти мысли забавляли его, но проносились мельком и рассеивались без следа, как дымок копаля над веселящимся Городом Падающих Звезд. По - настоящему Альваро Агирре занимало совсем другое начало его нового пути.

10.

МАЙ 1984 ГОДА

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Случилось так, что после тучи в квартире Ани Даниловой оказались не трое, а четверо, включая хозяйку. Возле гастронома Юра, Олег и Аня встретили Максима Долинского, общего знакомого, уехавшего учиться в Москву и теперь изредка наезжавшего в родной город. Аня недолюбливала Максима, считая его отчасти занудой, отчасти циником, отчасти самозванным ментором. Однако соскучившийся по приятелям Долинский, что называется, плотно сел на хвост и отделаться от него было невозможно.

Как Юра, так и Максим неоднократно навещали Аню и раньше, а вот Олег попал к ней домой впервые и с любопытством оглядывал её комнату, расположенную в углу обширной квартиры с высокими потолками. Такие квартиры - просторные, основательные, удобные - имелись по преимуществу в домах постройки тридцатых годов, именуемых сталинскими, к которым относился и дом, где жила Аня с родителями.

В комнате девушки внимание главным образом привлекал письменный стол громоздкий и старомодный, соломенного цвета, с множеством ящиков различных размеров. Стол выглядел так, словно был намного старше приютившего его дома - возможно, так дело и обстояло. На столе лежало несколько тетрадей, одну из них Аня поспешно сунула в ящик.

Возле другой стены возвышалось солидное зеркало с низким подзеркальным столиком. На столике Олег увидел перламутровую вазочку с голубем, фарфоровую статуэтку (мальчик с гроздью винограда), зеленый флакон духов с крышкой-розой, серебряную пудреницу, разрисованную эмалевыми васильками. В резной деревянной шкатулочке Аня держала всевозможные шпильки, заколки и прочие совершенно необходимые вещи, а пуговицы жили рядом в плоской круглой шкатулке. Итальянский косметический набор "Пупо", подарок дяди ко дню рождения, соседствовал с разноцветными футлярчиками губной помады, один из них был даже французским, но судя по их виду, Аня пользовалась ими редко. За цветастым забором помад сидели у зеркала на краю столика две маленькие мягкие игрушки: серая собачка с висячими ушами и забавным взглядом косых глаз и желтая черепашка, неразлучные друзья. Собачку Аня окрестила в честь популярного сладкоголосого певца - игрушечный щенок получил имя Хулио Иглесиас, сокращенно Хуль. Черепашку звали Зямка, и у этого имени была интересная история. Когда-то, возвращаясь с дачи в электричке, Аня играла с отцом в игру под названием "балда". Суть игры заключалась в том, чтобы к заданной букве прибавлять по очереди другие, спереди или сзади. Проигрывал тот, кто был вынужден закончить осмысленное слово. Начали с буквы М. Аня смело сказала "ЯМ" - в полной уверенности, что отцу придется завершить слово "ЯМА", а он неожиданно ответил "ЗЯМ". "Что за зям такой?" - изумилась Аня. "Имя есть такое, - пояснил отец, - уменьшительное от Зиновий, Зяма. Актера Гердта знаешь? Вот его так зовут". Аня рассмеялась. Они ещё долго дискутировали по поводу того, кто выиграл раунд "балды" и подтрунивали друг над другом. Потом имя Зяма (Зямка, Зямочка, Зямушка, Зямчик) было подарено игрушечной черепашке.

Олег, разумеется, обо всем этом не знал, да и не было ему дела до Аниных любимых игрушек. С подзеркального столика его взгляд перебежал на устилающий пол кирпично-красный ковер, потом на кровать, укрытую шахматным желто-коричневым пледом, и задержался на книжных полках. Тут были Драйзер, Фейхтвангер, Булгаков, Арсений Тарковский, а также дореволюционное издание книги Ницше "По ту сторону добра и зла", купленное в "Букинисте" за шестьдесят пять рублей. Много русской и зарубежной классики, а современных авторов представляли в основном французские бунтари-авангардисты, издаваемые мизерными тиражами с пространнейшими комментариями, чтобы советский читатель, не дай Бог, чего не подумал (и вообще ни о чем не думал). Далее шли Фолкнер, Кнут Гамсун, Ремарк, три Манна - Томас, Генрих и Клаус, а замыкали книжные ряды томики Аниного детства - "Волшебник Изумрудного Города", Жюль Верн, Уэллс, Конан-Дойль...

Рядом с книгами стояли пластинки, классика (Моцарт, Вивальди) и лицензионные диски фирмы "Мелодия" - Кенни Роджерс, "Абба", "Би Джиз", Луи Армстронг, Элла Фитцджеральд. На тумбочке примостился стереопроигрыватель "Вега", а возле него - непрезентабельный кассетный магнитофончик "Спутник".

Над книжными полками висела картина с изображением окна, где сияла луна в фиолетовой ночи, и неподалеку от картины - три карандашных портрета, выполненные в единой манере, резкими, смелыми штрихами. Олег равнодушно скользнул по ним взглядом, а вот Максима они заинтересовали.

- Этих работ я раньше не видел... Пастернака и Булгакова узнаю, - он указал пальцем на первый портрет, затем на третий, - а кто им составляет компанию?

- Бальмонт, - просто ответила Аня.

- Да, да... Какая необычная манера... Кто художник?

- Задецкий. Я попросила, он нарисовал...

- Ого! - Максим встрепенулся, услышав известное имя. - Так ты с ним знакома?

- Чуть-чуть...

Во время этого обмена репликами Олег продолжал глазеть по сторонам. На столе он узрел фотографию в рамке - Аня в обнимку с широко улыбающимся полноватым мужчиной средних лет. Это был ленинградский дядя Ани, Александр Львович Штерн. Рамку для фотографии смастерил Анин дед, любивший Штерна почти так же сильно, как внучка. Снимок наклонно прислонялся к настольной лампе под волнистым малиновым абажуром. Когда Аня зажигала эту лампу по вечерам, комнату заполнял мягкий и теплый свет, а стены казались розовыми...

Юра и Олег, с разрешения Ани, включили проигрыватель и занялись прослушиванием добытых на туче дисков. Точнее, не прослушиванием, а нетерпеливым знакомством: каждая пластинка звучала по две-три минуты, в течение которых оценивалось состояние (первичная визуальная оценка часто бывала ошибочной), качество записи, глубина обнаруженных царапин, проверялось наличие или отсутствие так называемых "вертолетов" (не всегда видимых глазом горизонтальных деформаций дисков). Собственно слушание музыки или, по привычному термину меломанов, "въезд" в неё откладывалось на потом, на сладкое... И порой так и не наступало до следующей тучи, когда пластинка вновь обменивалась или продавалась, пролежав неделю бездвижно.

На кухне Максим помогал Ане доставать рюмки, тарелки, готовить нехитрую закусь - резать хлеб, колбасу, открывать банки с помидорами и огурцами. Так как никто из троих ребят не закладывал за воротник (а уж Аня и вовсе пила чисто символически) взяли только одну бутылку "Русской" водки - правда, в семьсот граммов. Пока сооружали закуску и сервировали раскладной столик в комнате Ани, Максим держал блистательные речи об искусстве в силу реализации механической потребности производить впечатление. Аня вежливо кивала, восхищалась в нужных местах. Один раз она попала впросак и восхитилась не там, где следовало, за что была наказана слегка раздраженным разъяснением.

- Поставьте, пожалуйста, Кенни Роджерса, - попросила Аня, морщась от воплей какого-то визгливого солиста с очередной пластинки Олега.

- Желание хозяйки - закон! - провозгласил Юра.

Кенни Роджерс хрипловатым баритоном запел о женщине по имени Люсиль, бросившей мужа с четырьмя детьми.

Сели за стол, налили по первой. Разговор под "Русскую" и Кенни Роджерса легко скакал по верхушкам, увертливо маневрируя мимо всплывающих тем.

- Николай Задецкий - отличный художник, но ему не хватает школы. Вот Барятин...

- Коммунисты во всем виноваты. Душат всех. Знаете, у КГБ девиз из Пушкина? "Души прекрасные порывы!"

- Патриотизм - это коллективный эгоизм...

- Тарковского видели?

- А вот за кордоном можно какие хочешь фильмы делать.

- Если деньги есть.

- Наливай...

- Гришка говорил, когда его родители приехали из Чехословакии...

- Дай помидорчик...

- На диамате я всегда засыпаю.

- Маркс и Энгельс...

- Слушайте анекдот. Просыпается утром Брежнев...

- Штанов из голубого вельвета не бывает.

- В Москве про шмотки только лимитчики говорят...

- Да ладно, какая новая политика...

Уровень огненного напитка в бутылке понижался. Аня молча внимала беседе, которую водка все же шатко стабилизировала. Кенни Роджерса сменил "Назарет", за ним последовал Элис Купер... Ане вдруг показалось, что в окне подмигнул черный глаз Моола.

- Просто они утратили веру, - говорил Олег, - нормальную человеческую веру в себе подобных...

- Кто? - спросил Юра.

- Особи, наделенные незаурядным умом и несчастливой участью, наставительно промолвил Максим. - Вера биологически необходима...

- Сублимация...

- Ты уверен, что правильно понимаешь это слово?

- Люди часто разговаривают лишь для того, чтобы подтвердить свою способность разговаривать. Миллионы бессмысленных диалогов...

- Идеально духовного существа быть не может, - гнул свое Максим. - Дух взлетает, когда тяготит бренность тела...

- А тебя что толкает к самосовершенствованию? - поинтересовался Юра.

- Тщеславие. Ну, не любовь же к ближнему... Пошлая жизнь ставит необходимым то, что противно духу. Зачем быть умным? Культурным? Честным? Природа этого не требует. Зато путь к совершенству укорачивается... И гордость не задета, и есть силы противостоять другим людям.

- Зачем противостоять? Их надо любить.

- Я не люблю людей, - заявил несколько захмелевший Максим. - За что? Им нужно одно, мне другое...

- У меня горе, - неожиданно признался Олег. - Давайте выпьем...

- Какое горе? - сочувственно спросил Юра, наклоняя бутылку над рюмками.

- Любимая девушка на моих глазах целовалась с другим...

- У тебя денег нет, - отрубил Максим. - А девушки будут целоваться с теми, у кого их полно. Вот все, что им нужно.

Бог мой, подумала Аня. Неужели он действительно так считает? Вроде бы неглупый человек, а впадает в столь распространенный грех обобщений...

Будто подслушав её мысль, Максим улыбнулся ей.

- О присутствующих не говорим...

- Может, ты и прав, - грустно сказал Олег. - Деньги, вещи... Коммунистический идеал: каждому - по потребностям!

- Коммунисты - жалкая кучка людей. Они что, вечны? Будут новые партии, новые споры о том, что лучше...

- А мы, как подопытные животные, - вставил Юра.

- Так что же лучше? - рассеяно произнесла Аня, думая о Мооле. Материализм, идеализм?

- Как всегда, что-то среднее.

- А что лучше, - проговорил Олег, уставившийся на бутылку, - религия или атеизм? Таблетка от нервов или Бетховен для души?

- Нашелся любитель Бетховена, - хмыкнул Юра. - Ты хоть пятую симфонию-то слышал? Не три минуты в диско-версии Уолтера Мэрфи, а полностью?

- Ты много слышал, классик, - обозлился Олег.

- Брэк, - встрял Максим. - Не переходите на личности. И кстати, пора спросить: дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?

После этих слов, за которые Аня была благодарна Максиму, начали собираться, тем более что бутылка все равно опустела. Юра хотел остаться, чтобы помочь Ане убрать посуду, но она сослалась на недомогание и желание прилечь.

Обрывочный разговор продолжался в прихожей.

- Человек придумал кучу условностей, ненужных представлений, а когда запутывается, создает ещё новые, и тут уж запутывается окончательно...

- Человек - животное, возомнившее себя разумным, и того хуже Господом Богом...

- Без цивилизации никак. Кротовая нора, воронье гнездо - тоже цивилизация...

- Цивилизация...

- Человечество...

- Смысл жизни...

- Юра, - внезапно спросила Аня, уже открывая дверь, - а в чем ты видишь смысл жизни?

- В тебе, - выпалил Юра и покраснел.

- Вот как? - чрезвычайно удивленно произнесла Аня. - Ты видишь смысл жизни во мне?

Юра как будто намеривался что-то ответить, но Олег затрещал о пластинках, а Максим одновременно - об экзистенциализме, и Юра только открыл и закрыл рот.

Проводив гостей, Аня вернулась в комнату и опустилась на кровать. Ребята пробыли у неё не слишком долго, но Аня ощущала усталость, её утомила их болтовня. О чем они говорили? В сущности, ни о чем. Посмотреть со стороны - достаточно развитые молодые люди затронули важные темы... Но ведь за этим ровным счетом НИЧЕГО НЕТ! Олег, Максим - ладно, малознакомые, безразличные Ане персонажи. А Юра, почти неспособный поддержать беседу даже на их уровне? Кто он такой, Юра Солдаев? Хороший парень... Ну да. Когда о человеке нечего сказать, прибегают к последнему оправданию: "Зато он хороший парень". Студент пединститута, будущий учитель - словесник...

Не раздеваясь, Аня легла на спину, прикрыла глаза. В полудремоте ей не то смутно припоминалась, не то грезилась какая-то давно прочитанная или приснившаяся рукопись и почему-то зеленая гусеница на тонкой шелковинке... Вереницы ярких огней, зеркальными коридорами убегающие в бесконечность... А над ними или за ними нечеткий контур плохо различимого лица - благородного лица седого старого человека. Он словно... Да, словно стоял за прилавком, но отнюдь не был похож на продавца. Кто он? Аня не видела его раньше, безусловно не видела.

... На следующее утро улицы города вновь окутал туман, и Аня записала в своей тетради такое стихотворение.

Свежий по улице стелет туман,

Дождь прилетает нежданно и вкрадчиво

И нескончаемо, издалека

Ветки качает, немножечко пьян.

В блеске земля,

Вздох на рыхлых обочинах,

Радость со страхом в слезах утонуть

И не напившись покоя, уснуть.

Призрачный миг,

Миг покоя и шелеста,

Капли слетают, как мысль о любви

И зацепившись за веточки, тают.

11.

КИТАЙ

1603 ГОД

Воздух сгущался, и плоскость равнины делила мир пополам.

В верхней, полусферической части разделенного мира плавало одинокое безумное солнце, то белое, то оранжевое, то золотое, то красное. В нижней, под ногами путника, был песок, только песок. С каждым шагом он пересыпался, шуршал, поскрипывал... Возможно, думал путник в давно потерявшем всякий цвет истрепанном одеянии, вот именно здесь человеческая нога впервые ступает на этот песок.

Убийственный жар, льющийся с неба, своей золотистой густотой напоминал лучшее вино с виноградников Толедо, и он уплотнялся до такой степени, что становился почти осязаемым, воплощался в вязкое облако перед глазами, исторгающее голубые искры. Путника - босого, с выбритой головой - оглушал звон в ушах, он то и дело останавливался, точно придавленный собственной тяжестью.

Песчаная равнина, раскаленный купол неба - пусто и торжественно, как в заброшенном храме, куда никто не приходит, ибо пришедший будет смят и уничтожен всеподавляющим величием. "Вот храм, - бормотал путник, - зачем их строить, все уже есть, великолепное и отвратительное". За этой мыслью появлялись другие... Сейчас путник не ценил их, ибо ЗАСТАВЛЯЛ себя думать. Он двигался, не имея воли делать усилия, в отчаянии, какое могло быть свойственно ползущим потерявшимся муравьям.

Солнце клонилось к горизонту. Вдали показались холмы, среди которых пряталась скромная хижина старого Учителя. Путник смотрел на них с горечью вместо радости. "Увы, нет ничего непредсказуемого"...

Он возвращался - теперь он мог вернуться, пристанище уединения и раздумий больше не было его домом, как не принадлежало ему имя Альваро Агирре. В аскетичных бдениях и осмыслении уроков Учителя он заслужил иное имя - Дао Линь, и теперь он возвращался, чтобы продолжить учиться.

"Желтое море песка, я плыл с тобой", - вспомнил он строку никогда не существовавшего на свете поэта. Долго, очень долго будет он хранить в памяти свое возвращение, длинный путь между небом и землей, под самым солнцем. "Прощай, царица тоски", - говорил пустыне Дао Линь.

Солнце садилось, а холмы неотвратимо приближались. Поражающая в сердце грусть скользила над песком в медленно остывающем воздухе. Жар обращался в холод.

12.

Да Ши( сидел на циновке, с закрытыми глазами, прямо напротив Дао Линя. Он молчал; от двух курительных благовонных пирамидок справа и слева от Учителя поднимался сизый дымок. Конусовидные пирамидки были возжены во славу нескончаемо великого Будды Майтреи - Будды Будущего.

- Итак, ты вернулся, - тихо сказал Да Ши, не открывая глаз. - Можешь ли ты теперь утверждать, что постиг Дао?

- Нет, учитель, - почтительно ответил Дао Линь. - Путь человека не отличен от пути мира. Мудрецы книжного знания преумножают глупость мира, а человек, слившийся с универсальным путем и законом всех вещей, движется вместе с миром. Невозможно постичь Дао, ибо Дао есть движение, Дао есть путь.

- Хорошо, - Да Ши удовлетворенно кивнул. - Лао Цзы говорит, что Дао, выраженное словами, не есть постоянное Дао, и Дао, выходящее изо рта - не более чем звук. Ты изучал "Дао дэ цзин", канон Пути и Благости. Осознал ли ты до конца этот трактат, готов ли следовать ему?

- Я не осознал его до конца, - произнес Дао Линь, последовательно отвечая на оба вопроса, - но я готов следовать ему.

Да Ши неожиданно лукаво улыбнулся, взглянув на ученика из-под прикрытых век.

- Уже неплохо, - прошептал он. - Ведь в сущности весь даосизм, хотя и относится к Лао-Цзы с почтением, следует совсем другим правилам.

- Что?! - Дао Линь, научившийся при любых обстоятельствах оставаться невозмутимым и никак не показывать своего удивления, не смог тут сдержаться.

- Да, да, - учитель поднялся, взял чашу, сделанную из тыквы, отпил из неё и поставил чашу на место. - Мы получили учение, но способны ли мы как следует разобраться в нем? Китайскому сознанию больше свойственно стремление комментировать и упорядочивать, нежели доискиваться истины.

- Но, Учитель, - осторожно возразил Дао Линь, - полной истиной все равно никто не может обладать.

- О, разумеется, - Да Ши наклонил голову. - Речь идет не о постижении абсолютной истины, а о том, чтобы исправить некоторые ошибки. Мы не уловим в ладони окончательный смысл, но согласно пути Дао мы отсечем заблуждения.

Дао Линь посмотрел на учителя с затаенной тревогой. Он понятия не имел, о чем идет речь.

- Я уже стар, - продолжал Да Ши, - и скоро умру. Ты подошел к сути Дао ближе других моих учеников, ты истратил больше душевных сил. Ты имеешь право знать.

- Знать что, Учитель?

- Тайну жизни и смерти человека. Она заключена в каноне "И цзин", в Книге Перемен.

- В Книге Перемен? Но она...

Усталым жестом Да Ши остановил ученика.

- Подожди. Расскажи мне, что ты знаешь о каноне "И цзин". Возьми книгу, вот она.

- Мои представления о ней, Учитель?

- Нет. Ничего не домысливай. Говори так, будто ты юноша, отвечающий выученный урок.

Осторожно, как хрупкую драгоценность, взяв книгу, Дао Линь заговорил.

- Канон Перемен, или Канон о простом, был создан в глубокой древности... Разделы, называемые "Цы", суждения, составил правитель Вэнь-ди, а приложения к суждениям - Чжоу-гун. Центральная часть, Чжоу-и, Круговорот изменений, представляет собой ряд символов из целых и прерывистых черт. Целая черта символизирует темное женское начало инь, прерывистая - светлое мужское начало ян. Они не противоположны, они дополняют друг друга и достраивают мир до целостной картины. Фигура из трех целых линий означает небо, творчество, крепость, из трех прерывистых землю, исполнение, самоотдачу, целая между прерывистыми - опасность, воду, погружение...

- Довольно, - перебил Да Ши. - Вижу, ты прекрасно изучил книгу. Но в чем её сущность?

- Это гадательная книга. В древности гадали на листьях эвкалипта. Их раскладывали, разделяли, отбрасывали лишние, чтобы получилось шесть коротких и шесть длинных, и тогда...

Взмах руки Учителя прервал ответ Дао Линя.

- Гадательная книга! - с презрением воскликнул Да Ши. - И всего-то? Так ты полагаешь, что великие мудрецы древности, составившие "И цзин", быть может, сам Фуси, придумывали суетное развлечение для невежд?

Дао Линь смущенно молчал.

- Это не ГАДАТЕЛЬНАЯ книга, - выразительно сказал Да Ши. - Она таковой считается... Это и есть та ошибка, которую я хочу исправить, по крайней мере в твоем сознании. А ты... Может быть, ты пойдешь дальше. "И цзин" книга жизни... Возьми кисть, напиши иероглиф "и".

Выполнив просьбу учителя, Дао Линь застыл в терпеливом ожидании.

- На что он похож? - вопросил Да Ши.

- На спираль.

- Правильно. А если ты мысленно дополнишь иероглиф и вообразишь его не на плоскости, а в объеме, увидишь ДВОЙНУЮ спираль. Начало "И цзина", иероглиф "и", означающий перемены - это двойная спираль. Так древние мудрецы изображали основу жизни, и это не поэтический символ. Так действительно выглядит изначальная частица вещества, дающего начало всему живому. Она слишком мала, чтобы увидеть её, но её структуру можно вычислить и понять. Именно она определяет, каким будет ещё не родившийся человек, как будет вести себя, когда и от чего умрет - если, конечно, смерть его не будет насильственной... Но в этой малой частице существуют внутренние взаимосвязи. Их общее количество равняется шестидесяти четырем, как и число символов "И цзина", а основных типов четыре. Они соответствуют двум прерывистым линиям, большому инь, прерывистой над целой, малому ян, целой над прерывистой, малому инь, и двум целым, большому ян...

- Первооснова жизни, - пробормотал Дао Линь, пытаясь осознать услышанное.

- И не только. В "И цзине" скрыта первооснова всего, символика мировых изменений. Она не познана мной до конца... Вот почему я надеюсь, что ты пойдешь дальше меня.

Снова усевшись на циновку, Да Ши замер как статуя, а Дао Линь стоял с книгой в руке. Он переживал потрясение от прикосновения к великому, древнему, утраченному знанию, но и... Разочарование. Разве этого ждал он от раскрытия тайны жизни и смерти? Предположим, ему или кому-нибудь другому удалось бы полностью разгадать загадки "И цзина". Ну и что? Разве понять законы, управляющие рождением целых миров, значит постичь глубинную сущность явлений? Вовсе нет. Ответить на вопрос "как" менее важно, чем ответить на вопрос "почему". А ответа на этот последний вопрос не предлагает чистое знание... Дао Линь пришел в Китай за мудростью. Получил ли он её в конце трудных дорог? Искушения мудрости оказались столь же обманчивы, как искушения богатства и власти.

13.

Учитель Да Ши прожил ещё четыре месяца и угас тихо, как догоревшая свеча. Дао Линь, который все чаще в мыслях снова называл себя Альваро Агирре, задолго до смерти учителя готовился к тому, чтобы покинуть Китай. Да, он идет дальше... Но не в ту сторону, в какую мечтал направить его старый даос. Чтобы не огорчать Да Ши, Агирре не говорил ему об этом в последних беседах об "И цзине", универсальных мировых идеях, Дао и скрытом знании. Но когда учитель умер, ученик едва слышно произнес, склонившись над телом:

- Прощай, старик. Ты думал, что открываешь мне путь к тайне жизни... Что ж, теперь тебе известна тайна смерти. Суждено ли и мне проникнуть в нее?

Для Альваро Агирре неинтересен был более мир даосов, не понявших толком Лао-Цзы и низводящих его учение до примитивных догм; мир знахарей, гадающих по "И цзину" с помощью палочек и монеток; цивилизация, утратившая в своем прагматизме сложные и неоднозначные откровения древности. Но отправную точку нового пути он обрел именно здесь, в Китае, и этот путь вел к далеким островам Полинезии. Странствующий монах (один из неугомонного племени, представитель коего поведал Агирре в Городе Падающих Звезд о мудрых учителях-даосах) рассказал ему о путешествии на загадочный остров Кали-Боа и снабдил подробной, прекрасно изготовленной картой. Хотя монах наплел о Полинезии множество небылиц (реки цвета молока, женщины, приносящие детей от собак, двухголовые животные), в рассказе о Кали-Боа содержалось главное, что и заинтересовало Агирре. Там жили колдуны, посвященные в магические культы... Хотя и поверхностно прикоснуться к этим культам было заведомо не проще, чем постигать Дао, Агирре колебался недолго.

Он не мог сказать, что напрасно приехал в Китай, как и не мог сказать и того, что ничему не научился в Городе Падающих Звезд. Он шел вслепую, но он шел, ступень за ступенью. Знакомство с учением Лао-Цзы, где не было единого придирчивого Бога, а существовал лишь медленный и вечный путь познания, избавило Агирре от суетности и безапелляционности суждений, от сумбура в мыслях. Окончательно ли избавило или на какой-то период? Он не был уверен ни в том, ни в другом. Обыкновенный человек не успел бы за время жизни пройти круги власти и Дао; осознавая свою конечность, он бы и не захотел. Таким образом, Агирре не мог опереться на прецеденты, на опыт предшественников: никто из смертных не обладал его опытом. Но никому из смертных и не пришлось столкнуться с дерзким вызовом Марко Кассиуса...

1986 год

- А по-моему, муть вся эта литература, - лениво протянул толстый двоечник Басин. - Стихи, сказки... Все это не по-настоящему, а писатели все пьяницы.

Он обращался к соседу по парте, такому же двоечнику и лодырю, но его услышали все, в том числе и молодая учительница Анна Николаевна Данилова. По классу прокатились сдержанные смешки.

Акселерат Витя Стрелецкий, юный денди, в которого были тайно или явно влюблены девочки класса, дисциплинированно поднял руку.

- Стрелецкий, - произнесла Анна Николаевна строгим учительским голосом. - Ты хочешь прокомментировать выступление Басина?

Витя поднялся из-за парты и принял небрежно-элегантную позу.

- А что, Анна Николаевна... Давайте обсудим этот вопрос. Например, был такой писатель Эдгар По. Не из школьной программы, да ладно... Вот его пригласил однажды в гости Президент США - уж не помню, кто тогда был Президентом. Мистер По явился в Белый Дом с такой, простите, похмелюги, что даже плащ надел наизнанку. Так его к Президенту и не пустили. А Куприн? Знаете, какой о нем ходил стишок? "Если истина в вине, сколько истин в Куприне"...

В классе снова засмеялись, не удержалась от улыбки и Анна Николаевна.

- Садись, Стрелецкий, - она сделала отпускающий жест. - Ценю твою эрудицию по поводу вредных привычек великих, пусть и не из школьной программы. Только знаете, что по этому поводу сказал Пушкин, тоже, кстати, не трезвенник? Это из его письма к князю Вяземскому, об исчезновении записок Байрона... Цитирую. "Толпа жадно читает исповеди, записки, et caetera, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок - не так, как вы иначе!" Конец цитаты.

После этих слов установилась настороженная тишина. В свете развернутой партией и правительством бескомпромиссной борьбы с пьянством оправдание этого порока, пусть косвенное и со ссылкой на Пушкина, прозвучало в устах учительницы более чем странно.

- Так что же получается, - донеслось откуда-то с задней парты. - Им, выходит, можно то, что нам нельзя?

- Вам нельзя по возрасту, - вновь улыбнулась Анна Николаевна. - Да и во взрослой жизни злоупотреблять не рекомендую. Но смысл вопроса, насколько я поняла, в другом? Чадулин хочет знать, простительны ли великим людям недостатки, нетерпимые в людях обычных? Так, Чадулин?

- Так, - отозвался автор реплики.

- Я отвечу - да, простительны, потому что их недостатки - продолжение их достоинств. Эдгар По, между прочим, не только портвейн кушал, но и написал "Лигейю", "Падение дома Эшеров" и другие великолепные новеллы, которые очень советую почитать. А если достоинств у человека нет, недостатки пожирают его целиком и становятся его сутью. Тогда перед нами чудовище...

- Минутку, Анна Николаевна, - снова возник Стрелецкий. - По-вашему выходит, что люди делятся как бы на два сорта: получше, которым можно многое, и похуже, которым ничего нельзя?

- Именно так, - отчеканила учительница и добавила мягче. - И я очень рада, Витя, что ты употребил слово "многое", а не слово "все". Я говорю только о простительных слабостях вроде пьянства. Вот совершать подлости, например, нельзя никому, даже великим. Правда, они подлостей и не совершают по самой природе своей...

- Это ницшеанство, - не слишком уверенно заявил Стрелецкий.

- Вот как? Интересно, что ты знаешь о замечательном философе Ницше... Прочел десять строк в словаре о его реакционности? Лучше бы почитал его самого. Хочешь, я дам тебе его книгу "По ту сторону добра и зла"? Впрочем, почему же тебе одному... Я принесу эту книгу на следующий урок, почитаю вам вслух фрагменты, а потом все вместе обсудим, согласны?

Вместо ожидаемого хорового "согласны" в воздухе повисли несколько слабозвучных "да". Стереотип, впечатавшийся в сознание советских детей ("Ницше - идеологический предтеча фашизма"), сработал почти безукоризненно, и Анна Николаевна почувствовала это.

- Ладно, - сказала она. - Вернемся к первой части постулата Басина, о том, что стихи и сказки далеки от реальности. Кто-нибудь хочет поддержать это мнение? Поднимите руки. О, большинство... А кто хочет развить? Никто? Вам кажется, что тут и развивать нечего, настолько все ясно? Хорошо, тогда скажу я - например, об английском писателе Джордже Оруэлле. Да, да, понимаю, если что-то и слышали о нем, то ничего лестного... Он не только не из школьной программы, он пока вообще не переведен на русский язык, и его сказку "Ферма животных" я прочла по-английски. Сказка о том, как на одной ферме животные подняли бунт и прогнали хозяев - людей, чтобы жить без их власти свободно и счастливо... А потом одни животные стали угнетать, убивать, уничтожать других во имя уже своей, более страшной, тоталитарной власти. И вот эта в общем-то нехитрая сказочка препятствовала приходу тоталитаризма в Европу и по-своему повлияла на судьбы мира...

Анна Николаевна обвела взглядом притихший класс и продолжала:

- Что касается стихов, они как правило не столь однозначны и остронаправлены. Есть и такие, но это в основном плохие стихи. Предназначение поэзии в другом. Стихи будят чувство и ведут от чувства к мысли, помогают эмоционально осознавать значение жизни, смерти, любви... И раз уж мы сегодня окончательно отклонились от программы, я прочту вам одно стихотворение, которое очень люблю.

Она помолчала, а потом её чистый и ясный голос взмыл над классом.

- Солнце, ты вовремя в море садишься,

Сумрак, ты часто на берег ложишься.

Тихо и холодно в склепе испанском,

Полночь у графа тонула в шампанском.

Скалы, вы верно на месте стоите,

Тише вы, мыши, потише шуршите.

Звонкий хрусталь мертвецов разбудил.

Час не пробил, но момент наступил.

Перстень сверкнул, будто пламя упало,

Тень задрожала и вовсе пропала.

"Мы наконец-то наедине,

Где, дорогая, ротик твой алый?

Слезы в глазах... Это мысль обо мне?"

Граф опустился, ничуть не смутившись,

Лег в кружевах на шелка одеяла.

"Граф, я нашла тебя, вдруг заблудившись!

Бог меня знает, но сердце устало!"

"Я - сумасшедший, брожу не напившись,

Свечи рукой задеваю вялой!"...

Взвизгнула Смерть и вошла Тишина,

В склеп заглянула впервые Луна,

Скалы раздвинулись, море застыло,

Призраки Ночи собраться забыли.

Граф опустился, ничуть не смутившись,

Лег в кружевах на шелка одеяла,

Смерть уползла и беззвучно пропала,

Гаснуть свеча над кроватью устала...

Вечное солнце и верные скалы!..

Солнце, ты вовремя в море садишься,

Сумрак, ты часто на берег ложишься,

Скалы, вы вечно стоите на месте.

Я же как граф, опоздавший к невесте...

Когда Анна Николаевна закончила читать стихотворение (а прочла она его блестяще, с подлинным, а не наигранным артистизмом), в классе воцарилась такое безмолвие, что казалось, каждый из учеников начисто забыл способ произнесения каких-либо слов и даже издания неартикулированных звуков. Наконец хрупкий девичий голос робко пропищал:

- Анна Николаевна, а чьи это стихи?

Учительница собралась было ответить, но тут прозвенел звонок. Сигнал к окончанию урока способен вышибить из головы любого школьника сколь угодно сильное впечатление и оборвать раздумье над самой интересной проблемой. Так случилось и на этот раз. В классе поднялся гомон, учебники и тетради летели в сумки, Анна Николаевна писала мелом на доске задание на дом.

За дверью, прижав ухо к тонкому дверному полотну, стояла завуч Тамара Леонардовна Золотова, багровая от гнева. Она пришла посмотреть, как ведет урок молодая выпускница пединститута - в тот самый момент, когда Аня приводила слова Пушкина о биографиях великих людей. Чутко уловив неладное, Тамара Леонардовна не стала входить в класс, а принялась подслушивать у дверей. То, что она услышала, переходило всякие границы... Тяжело дыша, Золотова бросилась в директорский кабинет.

Инквизиторское судилище в полном составе беспощадно и беззастенчиво разглядывало Аню, сидевшую на стуле у стены, в скромном белом платьице. Председательствовала директриса, собрались все учителя. Завуч держала речь, вернее, наоборот: речь держала завуча в тисках неумолимой логики самовзвинчивания.

- В то время, - кричала Тамара Леонардовна, - когда партия провозглашает курс на борьбу с пьянством и алкоголизмом, молодая учительница, комсомолка, без году неделя в школе, вдруг делает открытие, что есть и должны быть люди, которым пить можно и нужно! Она не стесняется донести это открытие до детей, и мало того, предлагает принести в класс Ницше! Это не только нравственное, но и идеологическое растление! Далее она пропагандирует так называемое творчество злейшего врага социализма, антисоветчика Джорджа Оруэлла и под занавес читает весьма сомнительные стихи. "Полночь у графа тонула в шампанском!" Нет, вы подумайте... А дальше: "Где, дорогая, ротик твой алый"... Пропаганда секса!

- Речь в стихотворении идет не о сексе, - спокойно произнесла Аня, - а о чем, я вам объяснять не собираюсь. Вы все равно не поймете. Я стараюсь научить детей думать самостоятельно...

- Не поймем? - зловеще прошипела директриса. - Значит, вы считаете, что вы умнее нас, тупых и ограниченных?

- Нет, - ответила Аня. - Я не считаю, что я умнее вас. Была бы умнее, придерживалась бы вашей программы, которая и есть растление - и нравственное, и идеологическое.

- Ах вот как! - воскликнула директриса. - Тогда, наверное, вы считаете, что вы лучше нас?

- Да, - тихо, но твердо сказала Аня. - Я считаю, что я лучше вас.

- Вон! - от вопля директрисы задребезжали стекла. - Вон из школы, и не только из нашей! Я подниму вопрос в райкоме, я добьюсь, чтобы вы вообще никогда не переступали порога советской школы! И мне не придется очень уж стараться...

Аня встала, одернула платье, подошла к двери и обернулась.

- Я уйду, - проговорила она негромко. - Уйду, чтобы вы могли продолжать благородную миссию отравления детских душ. Но напоследок я скажу вам вот что. Ваше время на исходе, и вскоре вы пожнете плоды. Трон шатается. Перемены в стране не остановить, и назад не повернуть. Лавина с камешка начинается, и она покатится помимо воли инициаторов, которые сами будут сметены. И тогда на улицы выйдут сегодняшние дети - воспитанные вами, не читавшие ни Эдгара По, ни Джорджа Оруэлла, ни Фридриха Ницше. Неспособные думать и чувствовать, неспособные ни к простейшим умозаключениям, ни к эмоциональному сопереживанию, ни к состраданию. Растерянные, одинокие, озлобленные, они схватятся за оружие, и тогда настанет ИХ время, как неизбежное продолжение вашего. Засим прощайте... Благодарю за внимание.

Она вышла, плотно прикрыв за собой дверь, и вслед ей обратились не человеческие лица, а какие-то перекошенные физиономии. Только один человек проводил Аню взглядом, исполненным понимания и затаенной грусти. Это был пожилой учитель географии Марат Иванович Щеголихин. Всю жизнь в школе Марат Иванович тоже по-своему старался научить детей думать. Он не шел ва-банк, подобно Ане - во времена его молодости такое грозило чрезвычайно серьезными неприятностями, а потом он стал старше и мудрее. Он никогда не ставил двоек за плохое знание предмета, справедливо считая, что совершенно неважно, сумеет ли ученик найти на карте Дарданеллы (на то существуют справочники), но гораздо важнее, умеет ли он мыслить и чувствовать. Марат Иванович не вступился за Аню (это было бессмысленно, она сделала выбор), но он смотрел ей вслед и думал о том, что им не удастся подрезать ей крылья, как когда-то подрезали ему. Они могут выгнать её, отобрать комсомольский билет, лишить профессии, крепко насолить в жизни. Но подрезать крылья? Нет. С ней - не получится.

ПОЛИНЕЗИЯ

ОСТРОВ КАЛИ-БОА

1615 ГОД

Барабаны рокотали вдалеке, низко, на грани слышимого звука. Их мерные удары легко проникали сквозь стены хижины из пальмовых листьев, где Агирре лежал на плетеном из лиан подобии кровати. Это импровизированное ложе соорудил он сам, своими руками построил и хижину. Он научился многим простым и необходимым здесь вещам за годы жизни в племени боа-ран.

За пальмовой завесой, прикрывающей вход в хижину, возникла человеческая фигура. Листья раздвинулись, и к Агирре шагнул Лами-боа, титул которого можно было примерно перевести с туземного наречия как "верховный шаман" или "правитель всех колдунов".

Агирре пружинисто вскочил на ноги (несмотря на жару, он был в белой полотняной рубашке и черных суконных штанах из привезенного на корабле богатого гардероба) и приветствовал колдуна сложным ритуальным жестом. Во время ответного приветствия он невольно залюбовался пестрым одеянием высокого и статного чернокожего шамана.

- Надеюсь, вы хорошо отдохнули, дон Альваро, - произнес Лами-боа на безупречном испанском. - Обряд посвящения начнется с заходом солнца.

Не поверив своим ушам, Агирре вытаращился на колдуна в полнейшем изумлении.

- Ты говоришь по-испански! - воскликнул он. - Так зачем ты скрывал это столько лет?! Неужели только для того, чтобы я выучил ваш язык? Да я бы выучил быстрее, если бы ты мне помог...

По лицу шамана с толстыми губами и приплюснутым носом пронеслась мимическая тень снисходительной усмешки.

- Так же свободно, как по-испански, - сказал он, - я говорю по-английски, по-французски и по-португальски, не считая полутора десятков полинезийских наречий.

Агирре сел на обрезок древесного ствола, заменяющий табурет, ладонью взъерошил волосы.

- Кажется, я не понимаю, - произнес он.

- Конечно, дон Альваро... Потому я и пришел перед обрядом. Настало время узнать и понять - для вас. Для других это время не всегда настает.

- Для других?

Шаман снова едва заметно усмехнулся.

- Пойдемте со мной.

Они покинули хижину и направились вглубь острова, минуя деревню. Барабаны за густым лесом продолжали глухо ворчать - сменяя друг друга, воины-ихоло колотили в них весь день перед обрядом Кали-донго, призывая всесильных духов тьмы. Лами-боа вел Агирре полузаросшими тропами, где в мертвых сухих кустарниках шуршали отвратительные и опасные насекомые, внешне напоминающие скорпионов - их называли рогно-кали, подчеркивая их родство с высшим духом острова. Где-то на середине дороги, когда вершина невысокой горы уже отчетливо виднелась над деревьями, Агирре догадался о цели пути, и угаданная цель удивила его едва ли не сильнее испанского языка шамана. "К этой горе нельзя приближаться, - мелькнуло у него, - табу, наложенное предками Лами-боа..."

Словно разделив невысказанную мысль Агирре, колдун оглянулся с широкой улыбкой.

- Вы вспомнили о табу? - иронично поинтересовался он. - Пустяки, дон Альваро. Предки не обидятся, если мы с вами нарушим запрет. Правила хороши тогда, когда есть кому их преступить, разве нет?

Агирре пожал плечами и последовал за своим провожатым.

Западный склон горы, скрытый от посторонних взглядов зеленой стеной зарослей, представлял собой отвесную скалу. Лами-боа подошел к ней, вытащил круглый камень у подножия, просунул руку в отверстие. Часть скалы с противным скрежетом отъехала в сторону, открывая наклонный коридор за проходом неправильной формы.

- Прошу вас, дон Альваро, - молвил колдун.

Вытащив из набедренной корзинки кремень и кресало (европейское изобретение, очевидно, завезенное кем-то из путешественников), Лами-боа высек огонь и зажег сухую ветку. С этим факелом он двинулся по коридору, пропустив Агирре вперед.

Пол круто понижался. Короткий коридор привел в обширную пещеру, расположенную много ниже входа - видимо, естественного происхождения, хотя стены хранили следы обработки грубыми орудиями. От догорающей ветки Лами-боа зажег свечи в многочисленных канделябрах, и в пещере стало светло, как днем.

- Смотрите, - сказал Лами-боа.

Агирре увидел европейскую мебель - стол с письменными принадлежностями, бюро, секретер, удобные стулья и кресла. Но не эта мебель поразила его - в конце концов, её можно было выменять у капитанов появляющихся здесь иногда кораблей - а книги, книги, сплошные ряды книг от неровного пола до сводчатого потолка.

Храня каменную невозмутимость, колдун внимательно наблюдал за реакцией Агирре. Она проявлялась в том, что гость Лами-боа сел на стул и выжидательно уставился на хозяина.

- Как видите, дон Альваро, - Лами-боа устроился в кресле напротив Агирре, - нас посещают не только невежественные моряки и бродячие морские торговцы. Немало выдающихся людей усаживалось на тот самый стул, где сейчас сидите вы... Я мог бы назвать громкие, весьма громкие имена. Многие из них навещают меня, привозят книги... Не часто, они очень заняты, но случается. Посмотрите на мою библиотеку - здесь собран цвет мировой философской мысли, начиная с Аристотеля и Платона. Вот Пико делла Мирандола, достойный апологет аверроистов падуанской школы... Вот его непримиримый немецкий оппонент Альберт Великий, вот Франциск из Мейронн, Фома Аквинский, Роджер Бэкон, вот Никколо Маккиавелли, вот "Похвала глупости" Эразма Роттердамского, вот Мишель Монтень... А вот и сам Ибн Рушд Абу Вали, сиречь Аверроэс. Я провел немало времени в любопытных ученых беседах о его перипатетике и аподейктических толкованиях...

- Невероятно, - вырвалось у Агирре. - Да ты... Вы могли бы занять кафедру философии в любом из европейских университетов.

- Едва ли, - небрежно ответил шаман, - и дело тут не только в цвете моей кожи. Я иначе мыслю, дон Альваро. Я не говорю, что пошел дальше всех этих блестящих умов, совсем нет. Просто это другая система мышления, принципиально иная... Что, однако, не мешает мне включить в свою орбиту достижения авторов этих замечательных трудов.

- Невероятно, - повторил Агирре, пожирая глазами сотни золоченых переплетов. - И все же, зачем...

- А, зачем я привел вас сюда? Да потому, что вы будете посвящены.

- Я думал, посвящение в магию не предполагает...

- Магия, - прервал его колдун с пренебрежительным жестом. - Это только слово. Называйте это магией, или сантерией, или брохейрией, или культом вуду - что изменится? Важно проникнуть внутрь. Если вы считаете, что магия - лишь темные заклинания да изготовление живых мертвецов...

- Я так не считаю.

- Понятно, это фигура речи, хотя для посвященных возможно и такое... Некоторая часть новейшей европейской философии, дон Альваро, очень небольшая её часть, и китайское Дао, и медитация тибетских монахов, и современные естественные науки - все это суть элементы единого мирового Знания, разрозненные, расколотые, нередко противоречащие один другому. А то, что вам угодно называть магией, объединяет и гармонизирует их, добавляет новое, по видимости противоположное, и наделяет способностью управлять... Многие из тех, кто бывал здесь, добивались посвящения, да немногие его удостоились. Страшная сила, сосредоточенная в руках посвященного, требует мудрости и осторожности, она не только открывает путь к могуществу, но и налагает ограничения. Десять лет я наблюдал за вами, и лишь недавно решился открыть вам одну из глубинных тайн посвящения. Вы установите прямую связь с Империей Эго...

- Как! - вскричал Агирре. - Вам известно об Империи!

- Ну, разумеется.

- Кто... Кто рассказал вам о ней? Впервые - кто?

- Один из магов четвертой ступени. Я не могу назвать его имя... А почему это вас так взволновало?

Агирре собрался с духом, чтобы задать следующий вопрос.

- А имя Марко Кассиуса... Это имя вы когда-нибудь слышали?

Ни один мускул не дрогнул на лице колдуна.

- Нет. Кто это?

- Неважно. Так... Один алхимик.

- И он упоминал об Империи Эго? Может быть... Я ведь знаю не всех. Существуют люди - если их можно назвать людьми - неизмеримо более могущественные, чем я, чем станете вы... Почти безгранично могущественные. И мы можем узнать о них, только если они сами того захотят.

- Простите, что перебил вас.

- Империя Эго будет подпитывать вашу силу... Это не значит, что вы будете действовать под её контролем, ведь Империя Эго лишена целенаправленных разумных проявлений...

- Я знаю.

- Вот как? От Марко Кассиуса?

- Да.

- Что ж, тем проще. Но я обязан предупредить вас. Пронизывающее излучение Империи отныне навсегда сольется с собственной энергией вашего тела и разума. Это большая сила, но и тяжкое бремя. Слабый духом завершит этот путь безумием. Сильный, но не мудрый разрушит весь мир и себя вместе с ним. Научиться управлять нелегко.

- Я изучал Дао.

- Знаю, потому и говорю с вами об этом. Хочу, чтобы вы четко представляли, что вас ждет... Сегодня вы пройдете посвящение и установите связь. Потом начнется обучение, вы узнаете практическую сторону магии, её возможности и запреты. Я помогу вам, но не смогу спасти вас, если вы ошибетесь.

Агирре ничего не ответил, и Лами-боа сказал после паузы:

- Идемте, дон Альваро, солнце садится. Оно не видно отсюда из-под земли, но я ощущаю его. Нам обоим нужно приготовиться.

Последний луч солнца исчез в океане, и на побережье заполыхали костры. Воины-ихоло били в барабаны чаще и усерднее, тревожный ритм грохотал над волнами. Обнаженные девственницы боа-ран вышли в круг. Их экстатический танец словно выбрасывал во всех направлениях упругие волны, девушки то переламывались в коленях, то чувственно двигали бедрами, то извивались по-змеиному. Их черные, как эбеновое дерево, тела содрогались в такт биению громадных сердец ритуальных барабанов-номи, и это было только начало.

Вслед за девушками на песке появились шаманы, подданные мистического королевства Лами-боа (самого "правителя всех колдунов" пока не было на берегу). Они подпрыгивали высоко в воздух, изогнувшись, запрокинув голову, и падали на красный от пламени костров песок. В барабанных ритмах слышалась уже не тревога, а настоящее отчаяние. Стрекотали трещотки, прикрепленные над щиколотками босых ног шаманов, развевались длинные султаны из белого волоса, прижатые к вспотевшим лбам тугими повязками. Под ударами ног земля гудела вместе с барабанами-номи. Шаманы падали, вскакивали и снова падали. Сверкающие в красном огне оскаленные зубы и белки глаз, нечленораздельные вопли - во всем этом не было ничего человеческого, только слепое буйство вулканической стихии.

В жуткой рогатой маске показался Лами-боа. Он воздел руки к небесам и выкрикнул очень высоким голосом:

- Кали-донго!

Барабаны разом смолкли, и шаманы замерли в немыслимых позах. Две сморщенные старухи подтолкнули к верховному колдуну молодую девушку. Одним мановением он поверг её на песок, лицом к небу, потом поставил поднесенные старухами плоские чаши на лоб девушки, на плечи, ладони, в центр живота и на лобок. Затем он вторично громко призвал Кали-донго, и в чашах вспыхнуло пламя, а девушка закричала от боли. Кремневым ножом Лами-боа рассек её бедренную артерию, в подставленный расписной сосуд ударила плотная струя крови. Девушка была обречена - ведь при повреждении бедренной артерии тело человека почти мгновенно теряет всю кровь. Она должна была умереть, и тем не менее она не умерла. Когда сосуд наполнился кровью до краев, Лами-боа в третий раз воззвал к великому Кали-донго. Пламя в чашах сразу угасло, и струя крови иссякла. Старухи подняли девушку. Они поддерживали её, но шла она сама...

Шаманы с заклинаниями бросали в сосуд магические ингредиенты, долженствующие превратить кровь в напиток посвящения. Здесь была вытяжка из печени ядовитой рыбы нголи, и порошок из высушенного мозга местной рогатой жабы, и осадок, оставшийся после выпаривания клейкого сока дурманящей лианы глон, и растертая кора хищного растения, питающегося насекомыми и мелкими птицами, и ужасный, запретный порошок бенге, обладающий свойствами настолько таинственными и устрашающими, что его имел право готовить лишь сам Лами-боа.

Барабанный бой не возобновлялся, но где-то во тьме тихонько наигрывала свирель под монотонный плеск волн, плела мелодию настолько замысловатую, что казалось, она змейками расползается по теплому песку и возвращается обратно, отразившись от океанской зыби. Сами звезды, обычно яркие и огромные здесь, стали ещё ярче и огромнее, чуть подрагивая за пеленой нагретого за день воздуха... А там, за звездами, пряталось молчание безграничной Вселенной.

Лами-боа звонко хлопнул в ладоши, и четверо воинов-ихоло вынесли из лесного мрака носилки, где восседал Альваро Агирре. Даже в багровых отсветах костров можно было заметить, как он бледен, но лицо его оставалось спокойным и сосредоточенным. Он был почти обнажен, если не считать прикрывающей бедра юбочки из широких свежесорванных листьев, смуглая кожа лоснилась от обрядовых благовоний.

По знаку Лами-боа воины поставили носилки у костра и удалились. Кошмарные скорпионы рогно-кали кишели в носилках, но не причиняли нагому человеку вреда - благовония защищали его от укусов. Шаман протянул сосуд с кровью, переставшей уже быть таковой. Лами-боа принял его и передал Агирре.

- Пей, - велел он на своем языке.

Ударили барабаны, медленно, страшно.

Агирре смотрел в темную глубину сосуда, точно стремился проникнуть взглядом за непроницаемую поверхность жидкости. Так он сидел долго, с каждым ударом барабанов приближая сосуд к лицу. Он смотрел, и он видел мертвящий круговорот тьмы и холода, исходящий из тех измерений, где нет места для человеческих существ.

- Пей! - Лами-боа возвысил голос.

Альваро Агирре сделал глоток.

Он ожидал чего угодно, но не того, что произошло с ним на самом деле. Его словно опрокинул удар гигантской мягкой лапы, и этот удар был нанесен не снаружи, а изнутри. Он мгновенно ослеп и оглох, он перестал воспринимать окружающее. Он ни видел больше ни берега, ни костров, ни пугающей маски Лами-боа, он не слышал уханья барабанов, тягучей мелодии свирели, плеска волн... Но он видел и слышал ДРУГОЕ. Дар внутреннего зрения внезапно снизошел на него, сметая преграды пространства и времени и освобождая сознание от вечных оков. И это ощущение падения, бесконечного, как во сне...

Он летел в бездну громадного тоннеля, залитого золотым светом; он падал, но падал не вниз, а ВВЕРХ. Свет был очень ярким, но не ослеплял, и сами стены тоннеля состояли из этого света, позволявшего видеть насквозь. С непредставимой скоростью Агирре мчался сквозь неведомые миры, то пустынные и унылые, то приветствовавшие его фантасмагорией звуков и красок. Тоннель закручивался спиралью, и перед Агирре мелькали холодные залы, словно выстроенные изо льда, темные лабиринты, где копошились многорукие чудовища, поблескивающие бронированными панцирями, проносились картины битв металлических исполинов и столкновений целых звездных систем. Ни осознать, ни запомнить увиденное Агирре не пытался, но одно видение почему-то навсегда врезалось в его память: лицо юноши с единственным глазом, сверкавшим ненавистью и жаждой, сидевшего верхом на какой-то диковинной двухколесной машине.

Спираль возносилась вверх все круче, а потом тоннель выпрямился, и скорость падения ещё возросла. Стены утратили прозрачность, смотреть стало некуда, кроме как вперед. А там, впереди...

Золотой свет угасал. Агирре беспомощно низвергался в космический мрак, где его ждало что-то нестерпимо ужасное. Там (Агирре не мог постичь, где это - ТАМ, понимал лишь, что очень далеко, на краю Вселенной) затаился чудовищный тяжелый паук, и его невидимые щупальца медленно шевелились, вползая в мозг и наполняя сердце безмолвным, невыразимым страхом. Паук неуклонно поглощал Агирре. Это была не смерть, это было хуже, много хуже.

Альваро Агирре закричал, и его крику ответил многоголосый вопль. Он не сразу понял, что стоит на твердой земле с открытыми глазами и сцепленными над головой руками, в окружении исступленно ревущих шаманов.

С усилием расцепив и опустив руки, Агирре огляделся. Да, он вернулся, ему удалось вернуться... Но значит ли это, что Сила отвергла его, или он прошел посвящение?

В круге света, отбрасываемого костром, словно ниоткуда возник могучий воин-ихоло, вооруженный копьем и кремневым ножом. Он стоял, готовый к схватке, внушительные мускулы перекатывались под кожей.

- Убей его, - приказал Лами-боа, направив на воина вытянутый палец.

Ошеломленный Агирре отступил на шаг. У него в руках не было ничего, никакого оружия - но если бы и было, как мог он справиться с гигантом-ихоло?

- Убей! - вопили шаманы.

Агирре впился в ихоло взглядом... И вдруг осознал, вернее почувствовал, что СМОЖЕТ одолеть его. Без оружия, голыми руками. Схватки не будет - Агирре попросту уничтожит великана. Он видел его целиком, он знал, куда ихоло направит удар копья и как взмахнет ножом, видел уязвимые места, в любое из которых он, Агирре, успеет поразить противника. Нет, не потому видел и знал, что обрел способность по своей воле заглядывать в будущее, такой способности он не обрел. Просто теперь он знал больше о человеческом теле, о возможностях и первоначальных импульсах мышц и нервов, о движениях и реакциях. Он знал, как будет действовать ихоло, и знал, что наверняка опередит его. Более того, он подозревал, что знает и о многом другом в мире, неведомом ему раньше. Он физически ощущал восхитительный ток магической энергии, переполнявшей его и будто даже стекавшей на песок с кончиков пальцев непрерывными голубыми молниями.

Повернувшись к Лами-боа, Агирре сказал:

- Я не стану его убивать.

Шаманы взвыли, взметнулись в конвульсивных прыжках. Лами-боа снял маску и посмотрел прямо в глаза Агирре.

Откуда-то из-за спины Лами-боа послышался тихий, но внятный старческий голос, который не могли заглушить торжествующие крики заходящихся в пляске шаманов.

- Он научится управлять силой.

Агирре не разглядел в темноте обладателя старческого голоса, но тот сам выступил на свет, и Лами-боа почтительно отошел в сторону, освобождая старику место у костра.

- Я Нголо-боа, - произнесло сгорбленное чернокожее существо с совершенно седыми волосами. - Ты меня не знаешь, но я знаю тебя. Я посвящал и учил Лами-боа, теперь мы вместе с ним будем учить тебя.

Он замолчал, а Лами-боа добавил по-испански:

- Связь установлена. Отсюда начинается обучение.

27 АПРЕЛЯ 1989 ГОДА

Солнце раскалило улицу, пронизанную пыльным ветром, напитанную грязной весенней энергией снующих автомобилей и сотен спешащих прохожих. Айсман шел в черном кожаном плаще, медленно и ровно, как на параде, высоко подняв подбородок. Впадину на месте отсутствующего глаза холодил гладкий кожаный кружок, укрепленный на узкой ленте, глубоко врезающейся наискосок в купол чисто выбритой головы.

Виктор Генрихович Майнер (таково было настоящее имя Айсмана) происходил из семьи поволжских немцев и владел родным языком едва ли не лучше, чем русским. Первым знакомством с идеологией фюрера нации Адольфа Гитлера он был обязан деду, всю жизнь люто ненавидевшему советскую власть и не слишком скрывавшему своих убеждений. Уму непостижимо, как старый Майнер избежал репрессий; впрочем, машина подавления инакомыслия, основанная на логике абсурда, порой давала столь же абсурдные сбои. Еще в незапамятные времена дед Виктора ухитрился раздобыть где-то "Майн Кампф" Гитлера и "Миф ХХ века" Альфреда Розенберга, главного идеолога НСДАП, напечатанные мюнхенским издательством "Хоэнайхен" в конце 30-х годов. Эти труды стали едва ли не первыми книгами Виктора - он читал их так, как другие дети читали "Волшебника Изумрудного Города" и Жюля Верна. Глаз он потерял в одиннадцатилетнем возрасте, экспериментируя с самодельными взрывчатыми веществами, из-за чего сделался предметом насмешек сверстников. Эти насмешки исправно подогревали ненависть и взращивали болезненные комплексы... Оставались Гитлер, экстремальный металл вроде группы "Каннибал Корпс"( и смутная, иррациональная надежда. На что? Этого не знал и сам Виктор Майнер, думавший о себе уже только как об Айсмане.

Ослепленный солнцем, потея под кожаным плащом, он шагал по серому асфальту, а люди вокруг него двигались не так, останавливались некстати и заводили ненужные, бессмысленные разговоры. "У меня есть только этот день, - снова и снова прокручивалось в сознании, как на замкнутой в кольцо магнитофонной ленте. - Больше у меня ничего нет". Его задевали, толкали... Он не выдавал своей ярости, иногда впадал в рассеянность, прикованный взглядом к затылку какого-нибудь прохожего. Тогда в его памяти возникали строки слепого шрифта на плохой шероховатой бумаге. "Радостно от того, что пудовые рельсы русской инертности свернули на колею критического отношения к себе с накатанной за семьдесят лет колеи самовосхваления. "Мы лучшие, мы непревзойденные, мы непобедимые, мы самые..." - лопнуло как мыльный пузырь".

Айсман смотрел на лица прохожих, на которых, как ни странно, не было видно никакой радости - угрюмость, злость, подавленность отчаянием. "Почему они не рады, черт возьми? Системе конец, разве не этого они хотели?" Айсман вполголоса выругался.

Буро-зеленые дома нависали над ним. "Ну что, получилось?" - усмехаясь, спрашивали они. "Необходимо осмыслить проблему с точки зрения абсурда", отвечал им Айсман, но это была не его мысль, а будто проникшая неизвестно откуда.

Круто повернувшись на каблуках, Айсман презрительно сморщился и вошел в молочный магазин. Там стояла длинная очередь. Кроме синеватого разливного молока и плавленых сырков, ничего не было. Люди шептались, словно кто-то умер. Айсман стремительно вышел, пробормотав : "Все ясно!"

В другом магазине на прилавках не было вообще ничего. Продавщица равнодушно метала бледную несъедобную колбасу, извлекаемую точно из воздуха. Очередь здесь была плотнее и молчаливее. Пустые витрины возвещали о приходе новых времен. Айсман ухмыльнулся. "Великая нация... Мы самые непревзойденные, мы самые умные... Остальные... О, остальные - это идиоты!" Он подошел прямо к прилавку и потребовал колбасы.

Очередь единодушно завопила, но стоило Айсману спокойно обернуться, как все моментально смолкли.

- Талон, - пролепетала перепуганная продавщица, однако под взглядом Айсмана её рука сама отрезала кусок колбасы. Швырнув на прилавок смятую купюру, Айсман направился к выходу.

- Куда? - заверещала спохватившаяся продавщица. - Недоплатил!

- Красная сволочь, - процедил Айсман сквозь зубы уже в дверях. Преследовать его никто не осмелился, а может, берегли место в очереди.

Расположившись на лавке в каком-то дворе, Айсман сжевал колбасу, имевшую вкус вчерашней газеты, достал пачку сигарет и закурил. Через секунду-другую он запрокинул голову и посмотрел на окна. Не выглянет ли кто-нибудь? Потребность сказать простые и ясные слова распирала его, доводила до бешенства. Ни в одном окне никто не появился. Айсман щелчком отбросил сигарету и двинулся прочь.

Твои игрушки могут стать настоящими. Могут, если... Что-то случится? Если постараться? Дерьмо все вокруг!

Через полчаса соседи могли слышать, как хлопнула входная дверь, потом зашумело в туалете, после чего Айсман ворвался в свою комнату и заметался от стены к стене. Его гонял вперед и назад тот же страх, который раньше гнал по городу - страх, что этот день МОЖЕТ КОНЧИТЬСЯ, а он до сих пор НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ. "Как было сказано? Надо оглядываться вокруг? Посмотреть вокруг?! Я смотрел. Там ничего нет. Ничего!!!"

Айсман застыл у зеркала. "Мы, мертвые с неба, жизни заслуга, прочиталось ему в глубинах отражения. - Квадрат начерти, мы посмотрим, что в нем. Быть может, есть призрак за каждым углом."

Врубив на полную мощность "Железный кулак" группы "Моторхэд", он рухнул на кровать. Ему вдруг вспомнился - в продолжение ранее обозначившейся мысли - отрывок из добытой с трудом брошюры.

"Осветить проблему с точки зрения абсурда - к этому вынуждают только условия крайне тяжелые, с абсурдом граничащие".

Вслед за тем в памяти всплыла сегодняшняя пыльная улица, озабоченные лица, нависшие дома, злобные машины... И красивые, как елочные украшения, лишь недавно возникшие частно-кооперативные кафе и киоски. В них, в этих киосках - жалкие марионетки, наемники новых хозяев жизни. А сами хозяева, обожравшиеся скоробогатые хари - в сверкающих лимузинах, потешаются над околпаченным быдлом.

Айсман схватился за голову, вскочил, подбежал к шкафу, где хранились реликвии. Там были фотографии парада германских войск в Нюрнберге в 1939 году, портреты Гитлера и рейхсфюрера Гиммлера, "Майн Кампф" в роскошном кожаном переплете - наследство деда...

Вслепую, превозмогая дикую головную боль, Айсман разворошил свои сокровища, сел на стул, со стоном стиснул виски. День заканчивался, и Айсман был обманут.

...Наконец, прилетела ночь - любимая птица Айсмана. Какую песню на этот раз принесла она с собой?

Скрипнула кожа высокого ботинка со шпорой в виде кинжала, под тяжестью тела запружинило сиденье, сверкнули в ярких лучах красные бока мотоцикла, запахло голубым газом. Пулеметная пальба шести мощных моторов без глушителей могла бы соперничать с ревом низко проносящегося бомбардировщика. Четыре мотоцикла были выкрашены в черный цвет, два остальных - в красный. Свет фар лупил наотмашь во мраке.

Здесь, у заброшенного сарая, приспособленного под мотоциклетный ангар, они собирались под старыми деревьями - одетые в комбинезоны или куртки из черной кожи, в перчатках со срезанными пальцами, увешанные железными цепями. Мочки ушей оттягивали серьги в виде черепов, ажурных пентаграмм, перевернутых крестов, многочисленные застежки-молнии беспорядочно бороздили комбинезоны и куртки. Шлемы изображали те же черепа, головы жутких оскаленных монстров или восставших из ада мертвецов. Отсюда стая уносилась в ночь, оседлав грохочущие машины...

В облаках пыли и газа они мчались неведомо куда. Персонально для Айсмана треск мотора заглушали гитарные ураганы группы "Слейер"(, бушующие в наушниках. Айсман сам не слышал, как его низкий и грубый голос фальшиво подвывает солисту в убойном треке "Дух войны".

Древний инстинкт, собиравший когда-то диких зверей в стаи и властно увлекавший за собой, вел и эту стаю. Направление не имело значения. Главное - чтобы наступила ночь... И она наступила - темная, теплая, нежная, почти бархатная.

Стреляя коротко обрезанными выхлопными трубами, стая влетела на маленькую патриархальную улочку, растревожив покой сонных обывателей. Здесь, в покосившемся ветхом доме с глубоким подвалом за металлической дверью, можно было достать выпивку в любой час дня и ночи, невзирая на трудные времена. Кожаные мотоциклисты заправились крепкими напитками и пивом, прихватили с собой и с гоготом рванули дальше. Близился момент долгожданного воодушевляющего подъема, швыряния пивных бутылок, гонок за поздними прохожими, сокрушения вывесок...

Но на сей раз все было не так - для Айсмана, который знал больше, чем они.

И даже больше, чем все остальные люди.

Резко затормозив, Айсман развернулся на дымящихся покрышках и полетел в противоположную сторону - вдоль набережной и дальше, по пригородному шоссе, как хищник, почуявший след ускользающей добычи. Он не отдавал себе отчета, куда именно гонит свой мотоцикл, но у него, несомненно, была ЦЕЛЬ в отличие от тех, прочих.

Твои игрушки могут стать настоящими...

В тихом зеленом районе, где ревущей кометой проносился мотоцикл Айсмана, возвышались роскошные дачи новых богачей - бывших функционеров областного комитета ВЛКСМ и других коммунистических властных структур, проворно сменивших прежнюю кормушку на нынешнюю, куда более соблазнительную. На даче Вадима Чилигина, экс-комсомольского босса, а ныне честного кооператора - на очень впечатляющей даче в два этажа, с бассейном, сауной, подземным гаражом, теннисным кортом - отмечали день рождения Верочки, супруги хозяина, прикупленной им позже американского компьютера, но чуть раньше западногерманского автомобиля. Лужайку перед домом заливал мягкий свет цветных фонарей, громадные японские колонки "Император" источали сладчайший яд оркестровых волн "Тени твоей улыбки". Гости переговаривались, пересмеивались за круглыми белыми столиками, уставленными изобильными деликатесами, бутылками французского шампанского и коньяка. Кто-то танцевал с подругой, блаженно прикрывшей глаза, кто-то вполголоса обсуждал нелегкую кооперативную жизнь.

- Купила швейцарские часики, прелесть... А через неделю остановились. Пришлось через Москву отправлять на фирму. Они, конечно, извинились, деньги вернули и приплатили за моральный ущерб, но удовольствие-то испорчено...

- Ужас, не говори... Швейцария хваленая... Как я тебе сочувствую! У меня была история похуже, с косметикой...

За стеклянной стеной, отделявшей лужайку от просторного холла первого этажа, тоже танцевали и веселились. Поздно, слишком поздно услышали они рев мотоцикла, увидели ослепительно сверкавший диск мощной фары.

Ворота были открыты - иначе не вмещались машины всех прибывших - и между машинами будто по воле незримого режиссера оставалось ровно столько места, чтобы пропустить мотоцикл Айсмана. Как яростный дьявол, оседлавший коня Апокалипсиса, Айсман мчался прямо на остолбеневших гостей. Столики с треском опрокидывались, шампанское из открытых бутылок хлестало во все стороны.

По низким пологим ступеням Айсман взлетел на террасу и ринулся на стеклянную стену, взорвавшуюся под ударом всей массы мотоцикла, помноженной на скорость. Шлем и кожаная экипировка защитили всадника от града тяжелых осколков, а вот кое-кому из гостей пришлось несладко. Крики боли, визг испуганных женщин, звон осыпающегося стекла, частая пальба мотоциклетного мотора заглушили элегическую музыку. В ореоле стеклянных брызг, сияющем всеми цветами радуги подобно алмазному венцу, Айсман ворвался в холл, словно настоящий ангел ада. Музыка тут же смолкла - мотоцикл врезался в усилитель, сбил его со стойки и упал набок. Спицы бешено вращающихся в воздухе колес сливались в туманные круги.

Мгновенно (как бывает лишь в периоды наивысшей концентрации духовных и физических сил) выскочив из-под придавившего его мотоцикла, Айсман выхватил нож. Два удара крест-накрест по затрещавшему полотну картины (подлинник модного Шилова), ещё четыре змеиных выпада под прямым углом - и в центре шедевра появилась огромная свастика. Потом Айсман кулаком разбил телевизор и видеомагнитофон, принялся разносить в щепки декоративную дверь, ведущую к спальням. Женщины визжали теперь не только от страха, но и от удовольствия.

- Германия превыше всего! - вопил Айсман по-немецки, размахивая ножом. - Хайль Гитлер! Да здравствует немецкий народ! Да здравствует наш фюрер! Смерть ублюдкам, смерть недочеловекам, смерть вам всем!

Глаз его пылал огнем счастья, и он уже был готов к чему-то сентиментальному, когда опомнившиеся мужчины бросились на него. Айсман стряхивал их с себя, как рассвирепевший раненый лев стряхивает обнаглевших гиен, пока кто-то не ударил его сзади по шлему бутылкой из-под шампанского - так сильно, что он закачался и рухнул на мраморный пол.

Он не потерял сознания - во всяком случае, не выключился полностью. Красное марево плыло перед его внутренним взором, и откуда-то из немыслимого далека доносились строгие, пробуждающие суеверный восторг души органные аккорды.

Сквозь марево и торжественную музыку постепенно проступала картина, становясь все отчетливее - ночь, Мюнхен, ноябрь 1939 года, церемония посвящения в эсэсовцы девятнадцатилетних юношей, элиты немецкого народа. В глубокой темноте пылали факелы, шел мелкий холодный дождь. На трибуне стоял сам фюрер, он произносил речь.

- Как открытие вращения Земли вокруг Солнца произвело переворот и создало совершенно новую картину мира, так и учение о крови и расе национал-социалистского движения приведет к перевороту в сознании и тем самым создаст иную картину истории человека прошлого и будущего...

И тысячи серьезных молодых людей с превосходной выправкой хором давали клятву верности. "Клянусь тебе, Адольф Гитлер, фюреру и канцлеру германского рейха, быть верным и храбрым..."

- Клянусь, - неслышно прошептал Айсман, и что-то изменилось в ночной, озаренной светом факелов панораме. Уже не фюрер, а другой, незнакомый Айсману человек стоял на трибуне - сероглазый, немного выше среднего роста, в черном одеянии, заставившем вспомнить об испанской инквизиции.

- Ничего не бойся, - сказал Айсману этот человек, видение из далекого прошлого. - Я спасу тебя. Я помогу тебе распахнуть Двери.

Этот голос завораживал, его хотелось слушать, хотелось протянуть руки к незнакомцу на трибуне, но видение расплывалось и меркло, и властно вторгались иные голоса из беспощадной реальности.

- Ну, что делать с этой мразью? В милицию, что ли, позвонить?

- Вот еще, праздник портить... Сейчас очухается, вломим ему как следует, вывезем подальше, выбросим где-нибудь на дороге и вернемся продолжать веселье.

- А убытки? Пусть платит, сука.

- Ты что, не видишь, что это нищий лох? Люмпен, блин, пролетарий, от слова "пролетать". Стервенеют от зависти, падлы...

- Ладно, не так уж много он тут наломал, больше было шуму... Дадим по башке, мотоцикл его утопим, и будет с него.

Айсман пошевелился. Его рывком подняли, град злобных ударов обрушился справа, слева и спереди. Били ногами, с применением подлых приемов - так дерутся на зоне человеческие отбросы. Айсман молча плакал - не от боли, а от безмерного унижения.

С трудом разлепив слипшиеся от подсыхающей крови веки заплывшего глаза, Айсман увидел пустынную дорогу в лунном свете, небо и звезды над ней, полевые цветы у обочины, весь этот молчаливый и прекрасный мир. Со стоном он ощупал голову (шлем исчез, но кожаный кружок, прикрывающий глазную впадину, каким-то чудом уцелел). Шатаясь, превозмогая боль, Айсман поднялся, глубоко вздохнул. Ушибленные ребра отозвались новым импульсом боли - возможно, два или три ребра треснули.

Поминутно теряя равновесие, иногда падая и вновь поднимаясь, Айсман побрел по дороге. Он не знал, где находится и куда идет, он просто шел, чтобы чувствовать себя живым.

Сзади послышался шум приближающегося автомобиля. Айсман обернулся, едва не упав снова. То, что он увидел, породило в нем сомнение в здравости собственного рассудка.

По дороге медленно плыла громадная распластанная машина, открытый красный "Кадиллак" с потушенными фарами. В неверном свете луны, то и дело пропадающей за легкими облачками, Айсман не смог бы разглядеть цвет и даже очертания автомобиля, но машину окутывало серебристое сияние, позволявшее видеть её четко. Водитель в огненно-красном плаще как будто стоял за рулем... Но нет, когда машина приблизилась, Айсману стало ясно, что водитель парит в воздухе рядом с "Кадиллаком", ухватившись за руль, как за спасательный круг.

Выпустив руль и сделав изящный пируэт над машиной, Моол замер перед Айсманом в старомодном, но каком-то удивительно уместном поклоне.

- Мой герой! - сексуально простонал он. - Истинный ариец, настоящий патриот рейха, солдат фюрера, оружие возмездия!

- Кто ты? - прохрипел Айсман, едва шевеля разбитыми губами. Он узнал Моола, но вкладывал в свой вопрос всеобъемлющий смысл.

- Кто я? - Моол натурально изобразил изумление. - Я, можно сказать, твой второй глаз... Или друг, который тебе утраченный глаз возвращает. Впрочем, нет, глаз нельзя вернуть вот так запросто. Тут нужна операция, бестеневые лампы, скальпель, белые бинты, тишина... Из всего такого у меня обычно ничего не выходит. Зато вот у нас машина есть! На такой машине ездил Элвис Пресли. А может, и не ездил - да кто он такой, этот Элвис Пресли? Прятался от поклонников - бронированные лимузины, тонированные стекла, скука... А у этой машины нет крыши. Может, она и была, но как её могло не сдуть звездным ветром? Ничего между тобой и звездами! Здорово, правда? Был мотоцикл - стала машина. Был обыкновенный человек - стал герой! Садись, поехали!

Небрежным жестом он распахнул заднюю дверцу.

С трудом Айсман забрался на сиденье - нет, не сиденье, а комфортабельный, обитый мягкой кожей, ласкающий широкий диван. Как врата рая для страждущего, раскрылись полированные панели бара, блеснули бока квадратных бутылок виски в желтоватом теплом свете лампочки, зовуще замерцали бриллиантовые кубики льда в хрустальном бокале.

- Шотландское виски! - провозгласил Моол. - "Джонни Уокер", "Джей энд Би", "Баллантайн", "Шивас Регал", "Вильям Грант". Что выбираешь? Рекомендую "Баллантайн", любимый напиток нордических викингов. В прошлом году в мире было продано четыре целых и шесть десятых миллиона ящиков по девять литров.

Моол протянул Айсману полный бокал.

- Эх, давненько мы, герой, не пили виски! Ты когда пил виски в последний раз? Можешь не отвечать, вижу, что вообще никогда не пил. Да ты не герой, ты - пилигрим, пустынник, монах! Отшельник, умерщвляющий плоть! Хочешь, я подарю тебе золотые вериги?

Виски оказало на Айсмана благотворное действие, и болтовня Моола уже не раздражала его. Он понемногу успокаивался, по телу целительным бальзамом растекалось тепло, и боль отступала. Жужжание голоса Моола больше не казалось назойливым, и Айсман не спрашивал себя, что за розовое облако, в прорехи которого заглядывает любопытная луна, колышется вокруг, что за персонаж в черном теперь плаще возникает то тут, то там. Плащ становился то кожаным, увешанным эсэсовскими регалиями, то шелковым, над ним расцветали мультипликационно-малиновые губы, и Айсману никак не удавалось увидеть и плащ и губы одновременно. Собственно, он и не стремился создать определенный образ того, кто с ним разговаривал. Он засыпал; слабость, которой он боялся, теперь становилась ему приятна. Голос гипнотизирующе гудел, ворковал, жужжал... Айсман утрачивал связь с реальностью. Последнее, что он слышал перед тем, как заснуть, были звучащие неизвестно откуда слова, произнесенные неизвестно кем (Айсман чувствовал, что должен знать, кто, когда и зачем произнес эти слова, но не мог сделать над собой ни малейшего усилия, чтобы вспомнить).

Я спасу тебя. Я помогу тебе распахнуть Двери.

Что-то было не так.

Айсман лежал у себя дома на аккуратно застеленной кровати. Он ещё не совсем проснулся, и все предметы в комнате как будто находились на привычных местах, но... Ага, вот. Портрет фюрера, извлеченный из шкафа и украшенный живыми розами, стоял на полке, словно в день рождения. Однако день рождения Гитлера миновал неделю назад... Впрочем, что из того? Почему бы не отметить юбилей, столетие вождя немецкого народа, дважды?

Приподнявшись, Айсман сел на кровати и уставился на стол, где празднично светился большой прямоугольный торт, изображающий государственный флаг великой Германии. Поверхность торта заливал красный джем (или, возможно, желе), в центре виднелся белый круг крема с шоколадной свастикой.

Медленно, осторожно ступая, точно опасаясь потревожить некий присутствующий здесь дух, Айсман подошел к столу и некоторое время разглядывал торт, уложенный на лист фанеры, покрытый вощеной бумагой. Потом он бережно поднял фанеру за края, сбалансировал торт на одной руке, как несущий поднос официант, покачал в воздухе, словно прикидывал вес, и сильным рассчитанным движением впечатал торт в стену. Брызнули ошметья крема и пропитанного сиропом бисквита. Красные пятна джема или желе, похожие на кровь, усеяли белый потолок.

- Вот так! - яростно проорал Айсман непонятно кому. - К черту и дьяволу! Где твое почтение к идеалам великого рейха? Ни хрена собачьего ты в них не понимаешь!

Он обессиленно упал на кровать, но тут же вскочил снова и выхватил из шкафа свою библию, "Майн Кампф". Раскрыл книгу наугад, пробежал глазами несколько чеканных строк и вновь захлопнул. Как все просто, ясно и подлинно в этой книге! Но она была написана много лет назад, когда мир выглядел совершенно иначе. Тогда и вопросы решались проще. "В бронемашине, в маршальском чине, я вел блицкриг, и мы всех мочили"(...

А ведь должны быть и другие книги. Обязаны быть, не могут не быть! Не те дешевые брошюрки, сочиненные свихнувшимися идиотами, называющими себя фашистами, но понятия не имеющими даже о том, кто такие арийцы и каково происхождение самого этого слова, а НАСТОЯЩИЕ КНИГИ, содержащие правду о власти. Может быть, не книги, а рукописи, первоисточники. Какие-то манускрипты, созданные пусть и раньше "Майн Кампф", намного раньше... Но всеобъемлющие, истина которых не ограничивается определенным периодом, социальным строем или взаимоотношениями конкретных государств, а тянется через время непрерывной и несокрушимой нитью, приводит все, что было, есть и будет в мире, в стройную систему, вечный континуум. Сияние Истины в её первозданной чистоте - вот чего так не хватало Айсману, вот что он жаждал найти.

Айсман включил магнитофон, откуда прозвучал сперва нацистский марш "На площади Адольфа Гитлера" (довоенная немецкая запись, сохранившаяся у серьезного коллекционера и переписанная им для Айсмана с шеллачной пластинки на 78 оборотов за приличные деньги), а затем "Бомбардировщик" группы "Моторхэд". Потом гремел ещё какой-то сверхскоростной металл, но Айсман уже не слушал. Он думал о КНИГЕ, в которой есть правда... Или о материалах, могущих составить такую книгу... Природа не терпит пустоты. Истина существует, и её нужно найти.

Ее необходимо найти.

ЛОНДОН

1713 ГОД

Туман окутывал дом этой ночью, даже ночью он не рассеялся клочковатый белесый туман, пронизанный ядовито-холодным светом луны. Молодая женщина с распущенными волосами, закутавшись в теплую шаль, вышла в парк через распахнутую настежь дверь.

- Алистер! - робко позвала она.

Ей никто не ответил. Она шла по тропинке, как лунный призрак, пока не наткнулась на Алистера Арбетнота, стоявшего в черной накидке возле живой изгороди. Туман накрывал его почти с головой, а он разглядывал низкое ночное светило сквозь летящие прозрачные облака.

- Алистер, - тихо, по-мученически сказала Аманда.

- Я ухожу.

Он повернулся и направился в сторону кареты, где уже зажгли коптящие фонари.

Улицы Лондона были пустынны в этот поздний час, и карета проносилась по ним стремительно, хотя Арбетнот никуда не спешил. Скорость была приятна ему, как мало что в мире. Карета уносила Алистера Арбетнота к эстуарию Темзы, к порту, где на узких кривых улочках теснились посещаемые моряками, ворами и прочей подозрительной публикой таверны.

Арбетнот сбросил накидку - под ней оказалось простое полотняное платье. За несколько кварталов от цели он приказал остановиться, отпустил карету и остаток пути прошел пешком.

Таверна встретила его навсегда въевшимися запахами табачного дыма, кислого вина, опиума, пота и кухонного чада. Единственным способом проветривания было бы снести крышу, но и в этом случае результат представлялся сомнительным. Пьяный шотландец в углу извлекал тягучие звуки из непослушной волынки, под некрашеным дощатым столом, где в угаре пира назревала большая драка, валялось в багровой рвотной луже нечто человекоподобное.

На стуле у стены сидела невозмутимая Джина. Стеклянный взгляд её блуждал поверх голов, едва прикрывавшая грудь красная оборка была смята, волосы топорщились, но ни рваные чулки, ни грязное, провонявшее дешевым табаком платье не могли скрыть броской красоты рыжеволосой англичанки.

- Рыжая шлюха! - с порога приветствовал её Арбетнот.

- Джон! - она обрадовано рванулась к нему.

Смеясь, Арбетнот обнял её за плечи. Когда он покупал вино и опиум, его пристально рассматривали трое за угловым столом.

- Знаешь, кто это? - хрипло спросил здоровенный детина в одежде моряка, заросший бородой по самые уши.

- Ну, знаю, - буркнул в ответ хлипкий мужичонка с блудливыми опасными глазами. - Пьянчуга Джон Смит, кто же еще.

- Сам ты Джон Смит. Это лорд Алистер Арбетнот, граф Эшбери, вот кто это.

Хлипкий тип и третий персонаж за столом, краснолицый и зеленоглазый, от души рассмеялись, а здоровяк обиделся.

- Не верите, акульи потроха, якорь вам в глотки?! Мне все выложила рыжая после трех бутылок кислятины. Это граф Эшбери... Он так развлекается, понятно? У него больше монет, чем вшей у вас обоих, вместе взятых.

Краснолицый насторожился, но хлипкий махнул рукой.

- Какой там граф... Кончай заливать, Билли. Может, он рыжей дуре чего и наплел, но ты ведь не дурак, а ?

Билли заговорщически понизил голос.

- А если я вам скажу, что третьего дня проследил за ним и видел, куда он отправился отсюда? Если скажу, что видел, как он входил в особняк на Кэнберри-лейн, а лакеи перед ним гнулись, как мачты китайской джонки в шторм?

- Врешь, Билли. - уверенно заявил краснолицый.

- Почему это я вру?

- Потому что если бы ты точно знал, кто он такой, давно бы двинул его по башке и забрал денежки, а не толковал бы о нем с нами, вот так.

- То-то и оно, Бен, - здоровяк прищелкнул языком. - Что толку тащить у него пару монет из кармана? Остальные-то в надежном месте, а?

- И что же? - лениво поинтересовался Бен.

- А то, - Билли обхватил могучими лапищами плечи собутыльников. Скрутим его - и на корабль... Выкуп! Хватит и нам на всю жизнь, и капитану Джонсону... Только надо сделать все чисто, полный штиль... Одному-то мне, пожалуй, такое дело не поднять.

- Виселица, - вяло заметил хлипкий.

- Богатство, - веско возразил Билли.

Пока за уставленным бутылками столом вызревал заговор против лорда Арбетнота, сам он в обнимку с Джиной успел подняться по скрипучей лестнице и войти в захламленную комнатку с пыльными мутными окнами, освещенную двумя сальными свечами. Ударом кулака Арбетнот распахнул гнилую раму. В ледяном небе мерцали звезды - маленькие, редкие, но настоящие. Вязкий туман жался к земле, не доползая до окна. Арбетнот полной грудью вдохнул воздух, пахнущий морем.

На кровати под балдахином (жалкая, нелепая попытка изобразить величественное ложе в арабском духе) горбилась измятая постель, пропитанная потом неутомимой Джины и бесчисленных моряков. Арбетнот швырнул на колченогий столик пять шиллингов, и Джина проворно освободилась от красной оборки. Рваный чулок зацепился за отставшую от края кровати щепку. Арбетнот не отводил взгляда от этого чулка, он предвкушал разгул плоти, живительный глоток для иссушенной души. Грезы... О, как быстро они развеивались! Осыпавшаяся позолота балдахина, стакан с кислым вином, тяжелый опиумный дым...

Пустые глаза Джины блестели, отражая ДРУГУЮ пустоту. Что это - пухлая грудь рыжей потаскухи, а может быть, воспоминание о великолепной Аманде? Все кружилось, все улетало прочь. И мнилась где-то рядом назначенная неведомая цель... Назначенная кем, неведомая кому?

Белые клетки шахматной доски были сделаны из слоновой кости, черные из эбенового дерева. Литым фигуркам чистого золота с жемчужными и бриллиантовыми украшениями противостояли столь же искусно выполненные фигуры из серебра, декорированные изумрудами и рубинами.

Золотыми играл Арбетнот, серебряными - его гость из Японии господин Ямата. Они беседовали негромко, неторопливо, получая истинное удовольствие от общения и от игры.

- Мы оба согласны, - говорил Арбетнот, небрежно откинувшись на резкую спинку стула, - что невозможно создать гармоничное общество без воспитания на основе высокой нравственности...

- О, да, - японец наклонил голову. - Шах, мистер Арбетнот.

Ямата отлично владел английским, но никак не мог разобраться в тонкостях обращений к британским аристократам, во всех этих светлостях и милостях. Поэтому он попросту именовал своих английских друзей мистерами, чем вызывал добродушно-снисходительные насмешки. Разумеется, за глаза, ибо Ямату многие уважали, а некоторые побаивались.

- Гм... - лорд Арбетнот на мгновение задумался. - Ну что же, придется закрыться епископом(.

- О, как неосторожно! Духовное лицо под ударом простой пешки!

- Так часто бывает в жизни, дорогой Ямата-сан, - сказал Арбетнот с тонкой улыбкой. - Но возвращаясь к нашей теме, почему никогда не чувствуешь себя так высоко, как в первые минуты после нравственного падения?

- Падение? Вы имеете в виду то, что неразрывно связано со знатностью, властью, богатством, страстями, иллюзиями любви?

С этими словами японец лукаво прищурился - он хорошо знал, что у Арбетнота есть все,

/никто не знал, чего у него нет/

перечисленное им бегло сию секунду.

- Падение находится здесь и здесь, - Арбетнот прижал руку к голове, потом к сердцу, - а не тут или там.

Он жестом обвел утопавшую в роскоши гостиную, где они с Яматой проводили долгие часы в утонченных философских спорах, паутина которых плелась настолько изящно и неуловимо, что посторонний слушатель едва ли смог бы определить в их беседе именно спор.

- Снова шах, мистер Арбетнот, - японец двинул пешку.

- Сущие пустяки. На моей стороне ещё один епископ...

- Это не епископ, - засмеялся Ямата, - а настоящий пират.

Арбетнот вспомнил обрывки невнятного заговора моряков, почти невольно подслушанные им в портовой таверне.

- Будет вам, - он улыбнулся каким-то своим мыслям. - Настоящих пиратов в Англии не осталось с тех пор, как четверть века назад скончался сэр Генри Морган, осыпанный благодеяниями нашего всемилостивейшего короля Карла Второго...

- Морган? Тот Морган, что был вице-губернатором Ямайки?

- И командующим морскими силами острова. Но до того, как Его Величество возвел Моргана в рыцарский сан, он, Морган то есть, сам был королем - королем пиратов... Он захватил столицу Панамы, венесуэльский город Маракайбо, а также гавань Портобело, куда стекалось золото из южноамериканских колоний.

- Золото, предназначенное для испанской короны?

- Да, - рассеяно кивнул Арбетнот, глядя на доску. Ямате показалось, что упоминание об Испании почему-то опечалило его гостеприимного хозяина.

- Ничья? - предложил японец.

- Только благодаря вашей любезности, Ямата-сан, ведь вы выигрываете...

- Как знать... Эта партия полна нераскрытых тайн. Может быть, именно поэтому продолжать и не стоит?

Лорд Арбетнот рассмеялся.

- Кроме того, - произнес Ямата, - меня беспокоит ваше вероятное опоздание.

- Какое опоздание?

- Если не ошибаюсь, вы приглашены к маркизе де Ламербаль?

- Ах, это... Но ведь мы оба приглашены.

- Меня утомляет светский блеск... И мне давно хотелось более основательно познакомиться с вашей удивительной коллекцией драгоценных камней.

- К вашим услугам, Ямата-сан. - Арбетнот поднялся из-за шахматного столика. - Чарлз вам все покажет.

Лорд Арбетнот приехал в поместье маркизы де Ламербаль не в карете, а верхом, в охотничьем костюме, в сопровождении грума, также восседавшего на великолепном английском скакуне. Изнемогающая от нетерпения маркиза не выразила никакого сожаления по поводу отсутствия Яматы, приглашенного только по соображениям этикета. Напротив, ей куда больше импонировала встреча с Арбетнотом наедине. Дрожала и маркиза, и её левретка, которую она то стискивала в объятьях, то неожиданно отпускала, так что бедная собачка летела на пол.

Однако лорд Арбетнот обманул ожидания маркизы де Ламербаль. Он почти не притронулся к изысканным яствам, говорил мало и совсем не о том, что интересовало маркизу (а интересовала её главным образом постель, где она знала себе мало равных). Сию животрепещущую тему Арбетнот затронул лишь напоследок, да и то не таким образом, на какой надеялась маркиза.

- К сожалению, - сказал он, - у меня не так много времени для решения серьезных задач, легкомысленный же подход не устроит ни меня, ни вас...

Он поцеловал маркизу ниже шеи, сумев не запутаться в её шелках, потом ещё раз - повыше локтя. Она хлопала загнутыми ресницами, даже не стараясь скрыть разочарования.

- Если так, прощайте...

Не прошло и минуты, как Арбетнот вскочил в седло, а спустя полчаса он и его верный грум спешились перед воротами монастыря на побережье, где находилась и больница для бедняков. В больницу эту, порученную заботам человеколюбивых монахов и самоотверженных докторов, Арбетнот приезжал не впервые, всякий раз проявляя щедрость к нуждам бескорыстного милосердия.

Лорд Арбетнот проходил по серым помещениям, душным несмотря на постоянное проветривание, вглядывался в лица больных людей, изможденные, бледные, исполненные страдания, порой искаженные ужасными гримасами, порой смирившиеся почти до умиротворения. "Неужели в созерцании врат смерти, отрешенно думал лорд Арбетнот, - и состоит единственная возможность проникнуть в сложную конструкцию того, что называется жизнью?"

Он не прислушивался к жалобам доктора Клари, коих становилось не меньше, а больше с каждым посещением Арбетнота. Знаком приказав груму передать доктору деньги (на сей раз сумму, вполне достаточную для постройки новой больницы) и равнодушно отмахнувшись от благодарностей, лорд Арбетнот вышел к монастырскому кладбищу. Здесь он стоял скорбно-бездвижно, ни словом не перемолвившись с почтительно застывшим в отдалении грумом.

Когда Арбетнот вернулся в особняк на Кэнберри-лейн, Чарлз доложил, что Ямате вздумалось отправиться на прогулку. Это сообщение обрадовало лорда Арбетнота, ему хотелось побыть одному. Он велел приготовить ванну и удалился в кабинет.

Отперев низкий шкафчик, обитый золотыми листами с фигурной просечкой, Арбетнот вынул диковинную шкатулку. Какое-то время он любовался этим странным произведением искусства, созданным неведомым мастером в далеком краю. На крышке плоской деревянной шкатулки со скругленными углами была вырезана маска чудовища, настолько отвратительного, что казалось, все зло мира сконцентрировалось в нем. Глаза (красные рубины) прямо-таки источали эманацию зла. Монстр выглядел живым, ожидающим жертву, которой можно вцепиться в горло, чтобы хлынула горячая кровь...

Арбетнот поднял крышку шкатулки. Четыре отделения заполняли разноцветные порошки - желтый, синий, оранжевый и темно-фиолетовый. В бокал, наполненный чистой прозрачной водой, Арбетнот бросил по щепотке каждого из этих порошков. Комната погрузилась в мерцающий полумрак, заиграла гамма ароматов - от удушающе-тошнотворных до легких, возбуждающих. Арбетнот бормотал что-то до тех пор, пока вода в бокале не обрела прежнюю прозрачность. Тогда он медленно выпил содержимое бокала, запер шкатулку в шкафчик и отправился принимать ванну.

В облике пьяницы Джона Смита лорд Арбетнот вошел в таверну. На его глазах рыжую Джину увел какой-то моряк; Арбетнот дернул плечом, уселся за грязный стол в углу и хрипло потребовал вина.

- Эй, Джонни! - раздалось над его головой.

Арбетнот поднял взгляд и увидел бородатого здоровяка Билли, одного из вчерашних заговорщиков.

- Охота тебе хлестать эту кислятину, Смит, - Билли плюхнулся на скамью и вытащил из кармана флягу. - У меня тут кое-что покрепче... Хочешь, а? Потом в кости перекинемся...

- Давай, - Арбетнот-Смит жадно потянулся за флягой, зубами сорвал пробку, глотнул. Судя по вкусу, это был ром, но что они в него добавили? Впрочем, находясь в роли Смита, привередничать не пристало. Арбетнот сделал второй глоток, побольше.

- Знатное пойло, - похвалил он.

Билли отобрал у него фляжку, а к столу подошли краснолицый Бен и худосочный тип без имени. Судя по тому, как они выжидательно уставились на Смита, тому следовало не то заснуть, не то потерять сознание. Арбетнот выбрал третий вариант: он выпучил осоловелые глаза и заплетающимся языком понес какую-то околесицу.

- Готов, - удовлетворенно сказал Билли. - Хорошее зелье мы прикупили у этой ведьмы Мэг.

- Теперь что? - Бен воровато огляделся.

- Посидим, поиграем в кости. Он до утра не очухается, а сразу уводить его нельзя - кто-нибудь заметит, как он подозрительно быстро отрубился.

Худосочный тип вдруг занервничал.

- Слушай, бросим все это к дьяволу, пока не поздно... Его ведь искать будут. Не знаю, как тебе, а мне ситцевый платок на шее нравится больше, чем веревочный.

- Пока твоя шея ещё не в петле, - отрезал Билли. - И не будет... План хорош. На корабле он напишет письмо, куда доставить золото, а когда обменяем его на выкуп - в открытое море, и пусть за нами гоняются хоть до второго пришествия...

- А если засада?

- Он напишет такое письмо, что о засаде никто и подумать не посмеет. Все, заткни глотку. Капитан Джонсон ждет.

На стол полетели игральные кости. Джонни Смит уже громко храпел, уронив голову в лужу вина. Потом его с обеих сторон подхватили под локти, поволокли к выходу. Билли во весь голос сокрушался о том, что его приятель Джонни лыка не вяжет, и придется теперь водить его по улицам на свежем воздухе, пока он не будет в состоянии вспомнить о проигранных в кости деньгах и заплатить.

- Возьми у него из кармана, Билл, - прорычала старая полуживая потаскуха, - и заплати лучше мне...

- Молчи, сушеная барракуда. Я моряк, а не джентльмен, но мне и в голову не придет шарить в карманах дружка...

В совершенной темноте Арбетнота-Смита тащили куда-то в сторону моря, если судить по соленому ветерку и плеску волн, потом везли в шлюпке, грузили на корабль... Его заперли в каюте без малейшего проблеска света, где он преспокойно, по-настоящему уснул.

Ранним утром Арбетнота разбудили крики чаек и ругань моряков за дверью. Легко, без усилий поднявшись на ноги, он огляделся. Он действительно находился в каюте, а не в кубрике - возможно, капитанской, так как на столе были разложены морские карты, а поверх карт валялись секстант, циркуль, подзорная труба.

Дверь отворилась, и вошел широкоплечий человек громадного роста с копной жестких спутанных волос.

- Как почивали, господин граф? - с усмешкой осведомился он.

- Превосходно, - спокойно кивнул Арбетнот. - Позвольте узнать, что это за корабль?

- Бриг "Уайт Шарк"(, и командует им ваш покорный слуга капитан Барли Джонсон.

- Вы в этом уверены? - прищурился пленник.

- В чем? - капитан слегка растерялся. - В названии моего корабля или в том, что я им командую?

Арбетнот подошел к капитану вплотную и посмотрел на него снизу вверх. Его серые глаза потемнели. Капитан ощутил внезапный укол тревоги, а затем словно рухнул в бездну этого завораживающего взгляда. Барли Джонсона больше не было в каюте, он раздвоился и летел по двум тоннелям к пределам Вселенной в круговращении тьмы и холода. И там, за гранью всех мыслимых измерений, протягивал ледяные лапы исполинский паук, готовый высосать мозг капитана...

Все прекратилось так же неожиданно, как и началось. Капитан возвратился в каюту и стоял опустошенный, понурив голову, охваченный внутренней дрожью, лишенный воли.

- Повторите то, что вы недавно сказали, друг мой, - мягко попросил Арбетнот.

- Бриг "Уайт Шарк", - запинаясь, произнес капитан, - которым командует... Командует...

- Забыли? Сейчас я напомню, и больше не забывайте никогда. Командует им капитан Альваро Агирре, - сказал тот, кто был Алистером Арбетнотом, Джоном Смитом и ещё многими, многими другими людьми.

1714 ГОД

Агирре стоял у фальшборта, оглядывая горизонт в подзорную трубу. Невдалеке ожидал распоряжений преданный помощник Барли Джонсон, команда слонялась по палубе, затевая от безделья ленивые перебранки. "Уайт Шарк" с зарифленными парусами дрейфовал в открытом океане.

Решение завладеть кораблем и ринуться в пучины морского разбоя пришло к Альваро Агирре не сразу и не вдруг, оно созревало подспудно, влекомое на поверхность магнетическим тяготением. Задолго до похищения, задуманного и осуществленного коварным Билли, Агирре строил планы - не захвата, а покупки и оснащения быстроходного корабля, набора лихой команды... И когда все случилось так, как случилось, он просто воспользовался ситуацией. Ибо это было то, чего он жаждал - новое, неизвестное искушение. Анархический бунт, абсолютная свобода, морской ветер, пушечный дым над волной, восторг постоянной опасности - все то, чего не могли дать ему ни богатство, ни власть, ни изощренность женщин, ни постоянная смена личин.

"Уайт Шарк" разбойничал на океанских просторах уже год. Десятки кораблей были пущены ко дну, сотни моряков и пассажиров высажены на необитаемые острова. Трюмы брига разбухали от золота, драгоценностей, инкрустированного бриллиантами и жемчугами фигурного оружия, пиастров, дублонов, дукатов... Пузатые сундуки с сокровищами зарывались на острове Блэк-Оук, избранном тайной гаванью для брига "Уайт Шарк". Военные эскадры всех цивилизованных стран имели постоянный приказ захватить бриг и перевешать его команду на реях...

Казалось, Агирре был счастлив, он упивался соленым воздухом океана, свободы и риска... Но все чаще Барли Джонсон обращал внимание на приступы меланхолии и тоски у своего капитана, все чаще Агирре запирался в каюте. Когда Джонсон приносил капитану еду и питье (по приказу Агирре он делал это лично), он заставал предводителя разбойников склонившимся над книгами, бормочущим непонятные слова, покрывающим листы бумаги рядами цифр и загадочных значков...

- Это каравелла, - проговорил Агирре, направляя подзорную трубу на плохо различимое пока пятнышко у горизонта. - Идет в нашу сторону... Флага не вижу... Ага, вот. Британский флаг.

- Нападем! - возбужденно воскликнул Барли Джонсон.

- Да... Поставить все паруса. Полный вперед!

Громадный, тяжелый - но не медлительный и неуклюжий! - "Уайт Шарк", и в самом деле напоминающий страшного хищника глубин, стремительную белую акулу, несся к беззащитной каравелле. Там заметили опасность, пытались отвернуть, но упустили время. Пираты готовили абордажные крючья, гоготали в предвкушении веселья. Одиночные выстрелы с каравеллы никого не пугали, а после предупредительного залпа пушек брига стихли и они.

"Уайт Шарк" разворачивался, становился борт о борт с каравеллой. Крючья ещё не были пущены в ход, а самые отчаянные из пиратов уже прыгали на обреченный парусник, вступая в рукопашные схватки с его командой.

Агирре в расшитом камзоле, с позолоченной обнаженной шпагой оказался на борту каравеллы одним из первых. Шутя обезоружив двумя-тремя экзотическими фехтовальными приемами нескольких противников, он ворвался в каюту на корме.

Сидевший за столом и что-то писавший старый человек в квадратной академической шапочке поднял на Агирре совершенно спокойные глаза, в которых не было никакого страха.

- Вы, я полагаю, капитан пиратов? - спросил он по-немецки скрипучим надтреснутым голосом. - Ведь это пиратское нападение, я не ошибся? Впрочем, может быть, вы предпочитаете английский, французский, испанский языки?

- Я говорю по-немецки, - ответил Агирре, пристально глядя на старика, а тот прислушивался к воплям с палубы.

- У меня небольшая просьба, - сказал старик. - Прежде чем вы или ваши подручные убьете меня, позвольте мне закончить эти заметки. Это не займет много времени.

Агирре невольно восхитился таким мужеством.

- Подобно Архимеду, - проговорил он.

- О! Вы слышали об Архимеде? Приятно встретиться со столь образованным пиратом, жаль только, что эта встреча - последняя в жизни... Так моя просьба будет удовлетворена?

Агирре спрятал шпагу в ножны.

- С кем имею честь?

- Иоганн Герцфельд, профессор Парижского университета де Сорбона... Увы, бывший профессор.

Словно молния пронзила память Агирре. Возможно ли, чтобы...

- Вы написали книгу, - произнес он, тщетно стараясь справиться с волнением. - Книгу таинств...

- Ее называют и так, - кивнул ученый. - Лучше бы я её не писал... Из-за нее-то и начались все неприятности. Но, капитан... Получается, что вы также слышали и обо мне?

- Когда, - прошептал Агирре, приблизив лицо к лицу профессора, - Когда вы написали ее?

- Два года назад...

- В тысяча семьсот двенадцатом... Да, разумеется... Книга таинств Иоганна Герцфельда упоминалась в пергаменте Кассиуса последней... Магистериум насыщается лучами ущербной луны, посылаемыми во тьму на закате каждого семилетия... Год сопряжения элементов тинктуры - тысяча четыреста девяносто восьмой... Разделить на семилетие... Двести четырнадцать... Двести четырнадцать лет до написания книги... Тысяча семьсот двенадцатый! Имеющий Разум сочтет число...