Страшная месть

IX

идит пан Данило за столом в своей светлице, подпершись локтем, и думает. Сидит на лежанке пани Катерина и поет песню.

— Что-то грустно мне, жена! — сказал пан Данило, — и голова болит у меня, и сердце болит; как-то тяжко мне! Видно где-то недалеко уже ходит смерть моя.

«О, мой ненаглядный муж! Приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные думы», — подумала Катерина, да не посмела сказать. Горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки.

— Слушай, жена моя! — сказал Данило, — не оставляй сына, когда меня не будет; не будет тебе от Бога счастия, если ты кинешь его, ни в том, ни в этом свете; тяжело будет гнить моим костям в сырой земле, а еще тяжелее будет душе моей!

— Что говоришь ты, муж мой? Не ты ли издевался над нами, слабыми женами? А теперь сам говоришь, как слабая жена; тебе еще долго нужно жить.

— Нет, Катерина, чует душа близкую смерть. Что-то грустно становится на свете; времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы; им, верно, не воротиться! Он был еще жив, честь и слава нашего войска, старый Конашевич! Как будто перед очами моими проходят теперь казацкие полки! Это было золотое время, Катерина! Старый гетман сидел на вороном коне; блестела в руке булава; вокруг сердюки; по сторонам шевелилось красное море запорожцев. Начал говорить гетман — и все стадо, как вкопанное. Заплакал старичина, как зачал воспоминать нам прежние дела и сечи. Эх, если бы ты знала, Катерина, как резались мы тогда с турками! На голове моей виден и доныне рубец; четыре пули пролетело в четырех местах сквозь меня, и ни одна из ран не зажила совсем. Сколько мы тогда набрали золота! Дорогие каменья шапками черпали казаки; каких коней, Катерина, если б ты знала, каких коней мы тогда угнали! Ох, не воевать уже мне так! Кажется, и не стар, и телом бодр, а меч казацкий вываливается из рук, живу без дела, и сам не знаю, для чего живу. Порядку нет в Украйне: полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою; нет старшей головы над всеми; шляхетство наше все переменило на польский обычай, переняло лукавство… продало душу, принявши унию; жидовство угнетает бедный народ. О время, время, минувшее время! Куда подевались вы, лета мои? Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль меду! Выпью за прежнюю долю и за давние годы!

— Чем будет принимать гостей пан? С луговой стороны идут ляхи! — сказал, вошедши в хату, Стецько.

— Знаю, зачем идут они, — вымолвил Данило, подымаясь с места. — Седлайте, мои верные слуги, коней! Надевайте сбрую! Сабли наголо! Не забудьте набрать и свинцового толокна: с честью нужно встретить гостей!

Но еще не успели казаки сесть на коней и зарядить мушкеты, а уже ляхи, будто упавший осенью с дерева на землю лист, усеяли собою гору.

— Э, да тут есть с кем переведаться! — сказал Данило, поглядывая на толстых панов, важно качавшихся впереди на конях, в золотой сбруе. — Видно, еще раз доведется нам погулять на славу! Натешься же, казацкая душа, в последний раз! Гуляйте, хлопцы, пришел наш праздник!

И пошла по горам потеха, и запировал пир: гуляют мечи, летают пули, ржут и топочут кони; от крику безумеет голова; от дыму слепнут очи; все перемешалось; но казак чует, где друг, где недруг; прошумит ли пуля — валится лихой седок с коня; свистнет сабля — катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи.

Но виден в толпе красный верх казацкой шапки пана Данила; мечется в глаза золотой пояс на синем жупане, вихрем вьется грива вороного коня; как птица мелькает он там; покрикивает и машет дамасскою саблей и рубит с правого и левого плеча. Руби, казак! Гуляй, казак! Тешь молодецкое сердце; но не заглядывайся на золотые сбруи и жупаны: топчи под ноги золото и каменья! Коли, казак! Гуляй, казак, но оглянись назад: нечестивые ляхи зажигают уже хаты и угоняют напуганный скот. И, как вихорь, поворотил пан Данило назад, и шапка с красным верхом мелькает уже возле хат, и редеет вокруг его толпа.

Не час, не другой бьются ляхи и казаки; немного становится тех и других, но не устает пан Данило: сбивает с седла длинным копьем своим, топчет лихим конем пеших. Уже начали разбегаться ляхи; уже обдирают казаки с убитых золотые жупаны и богатую сбрую; уже пан Данило сбирается в погоню, и взглянул, чтобы созвать своих… и весь закипел от ярости: ему показался Катеринин отец. Вот он стоит на горе и целит в него мушкетом. Данило погнал коня прямо к нему… Казак, на гибель идешь!.. Мушкет гремит — и колдун пропал за горою. Только верный Стецько видел, как мелькнула красная одежда и чудная шапка. Зашатался казак и свалился на землю. Кинулся верный Стецько к своему пану — лежит пан его, протянувшись на земле и закрывши ясные очи; алая кровь закипела на груди. Но, видно, почуял верного слугу своего; тихо приподнял веки, блеснул очами: — Прощай, Стецько! Скажи Катерине, чтобы не покидала сына! Не покидайте и вы его, мои верные слуги! — и затих. Вылетела казацкая душа из дворянского тела; посинели уста; спит казак непробудно.

Зарыдал верный слуга и машет рукою Катерине:

— Ступай, пани, ступай: подгулял твой пан; лежит он пьянехонек на сырой земле; долго не протрезвиться ему!

Всплеснула руками Катерина и повалилась, как сноп, на мертвое тело.

— Муж мой! Ты ли лежишь тут, закрывши очи? Встань, мой ненаглядный сокол, протяни ручку свою: приподымись! Погляди хоть раз на твою Катерину, пошевели устами, вымолви хоть одно словечко!.. Но ты молчишь, ты молчишь, мой ясный пан! Ты посинел, как Черное море; сердце твое не бьется! Отчего ты такой холодный, мой пан? Видно, не горючи мои слезы, не в мочь им согреть тебя! Видно, не громок плач мой, не разбудить им тебя! Кто же поведет теперь полки твои? Кто понесется на твоем вороном конике, громко загукает и замашет саблей пред казаками? Казаки, казаки, где честь и слава ваша? Лежит честь и слава ваша, закрывши очи, на сырой земле. Похороните же меня, похороните вместе с ним! Засыпьте мне очи землею! Надавите мне кленовые доски на белые груди! Мне не нужна больше красота моя!

Плачет и убивается Катерина; а даль вся покрывается пылью: скачет старый есаул Горобец на помощь.