Страсти по Фоме. Книга 2

1. Пять похорон и одна свадьба

Хоронили графа Иеломойского несколько раз, и вовсе не из любви к процессу погребения или к самому его сиятельству, а в силу необходимости, ибо объявился вдруг в Белом городе страшный призрак в его облике и стал «шастать», как здесь говорили, и озоровать, сея панику, конфуз и несанкционированные чудеса. Чудеса-то бы, бог с ними, но припадки ужаса, которые он наводил на людей своими внезапными появлениями, были так глубоки, что потерпевшие, если не сходили с ума сразу, вдруг начинали потихонечку понимать весь скромный смысл жизни.

«Она коротка и бессмысленна!» — восхищенно рыдали они, что в глазах нормального человека, не подвергшегося «откровению» от графа, — блажь, прельщение ума, суета и томление духа. Да бунт!.. Поэтому графа снова выкапывали, снова усердно отпевали и пышно поминали, и снова хоронили. Кароссцы на себе испытали, что значит «обратно покойника несут».

Но призрак не унимался, наводя уже готический ужас.

Он явился королю прямо на Государственном совете и наговорил таких откровенных гадостей про его правление и страну, что всем стало ясно — чистая правда. Это вызвало сильный прилив крови к голове его величества и без того похожей на фугас с гвоздями. Иезибальд Магнус слег и нервно занедужил. Но и этого было мало бесплотному духу. Меркину — сэру, премьеру и тайному советнику, привидевшись в неурочный час свидания, призрак настоятельно посоветовал заняться делом, то бишь равновесием; мэтру Иелохиму пригрозил кулаком прямо из голубого браконьерского круга, грозно требуя розовых, а кладбищенскому старику-сторожу дал пощечину, за то, что тот по ночам выковыривал у него изо рта монеты грязной рукой.

Явился он и Мэе, во сне, пообещал скоро быть и оставил ей странный, никогда не закрывающийся цветок-долгоцвет, причудливо переливающийся всеми оттенками красного — от черного до желтого.

Иногда граф появлялся в странной одежде и не один, а в компании таких же нелепо одетых призраков, которые то ли убегали от него, то ли преследовали. Вся эта бесшумная кавалькада проносилась по дворцу, производя переполох беззвучными выстрелами-сполохами из невиданных здесь ручных мортир и пищалей, а так же — бесстыдным видом призраков женского пола; появлялись странного вида кареты без лошадей и проползали люди, запряженные, словно лошади, в одну упряжку, лодки без весел и парусов, корабли, летающие по небу, и прочая нелепица, дребедень и похабщина, заставлявшая людей сердечно охать и описывать круговые знамения, осеняя себя и своих близких.

В общем, похождения призрака были бесцеремонны, как и в жизни, он не взирал ни на положение, ни на здоровье граждан, навещаемых им. И от его появления не спасали ни пилюли, ни молитва, ни оружие; даже круги (даже голубые!) были бессильны. В самые наиинтимнейшие моменты своего бытия любой великокароссец мог быть востребован к видению столь же нахальному, сколь и грозному. Все это не способствовало, более того — расстраивало естественные процессы организма, они становились опасно непроизвольными; неврастения и психоз приняли вид эпидемии. От метафизического терроризма не знали куда деваться. Особенно страдал двор, где призрак просто бесчинствовал, и нередко дикий крик разрывал ночную тишину замка, возвещая, что граф снова призвал кого-то к ответу.

Надо было что-то делать. Но что?.. Пробовали все — от ядовитой слюны в след до ловушек с арбалетами, в которых сами же и калечились. При дворе организовывались самостийные кружки магической гражданской самообороны, где подвизались визионеры и маги всех мастей; вызывали каких-то древних стариков и старух, времен потопа и полбы, и они бродили по замку, пугая пуще самого призрака своим мезозойским видом. Во дворце день и ночь курились колдовские дымки возжиганий, пелись торжественные гимны и шептались мрачные заговоры против нечистой силы вообще и несносного покойника-графа, в частности.

Но ничего не помогало, даже постоянное перезакапывание, странствующий рыцарь продолжал странствовать и после смерти, порождая дурные предчувствия и новых юродивых, а также озорников и охальников, которые, прикрываясь рыцарскими одеждами, творили по ночам дела уже корыстные и богомерзкие, за что излавливались и примерно избивались батогами. Феномен графа стал настолько назойливым и тотальным, что уже пели блажные по всем проселочным дорогам о близком конце света и провозвестнике его — черном рыцаре с соломенными волосами. В столице, правда, петь не решались — голову секли сразу, пуще, чем за разбой.

Погоды, меж тем, стояли жаркие, даже душные, поминки и особенно похороны превращались поэтому в настоящее мучение, все устали, хотя, казалось бы, пили и ели усердно.

Фома проваливался куда-то в слепящее, бесформенное и гудящее пространство, иногда до него доносились какие-то слова и речи, смысла которых он не улавливал, а когда вдруг начинал улавливать — вылетала лопата с землей, и он снова переставал что-либо понимать. Это происходило потому, что Кароссе хоронили, закапывая покойников только по грудь.

Однажды лопатой ударили слишком сильно и картинка поменялась.

— Следующий!.. — Скучное, безликое лицо без выражения смотрело сквозь него, что всегда неприятно. — А ты откуда взялся?..

Фома немо взирал, не в силах преодолеть изумление от увиденного…

— А, все равно!..

Он отметил что-то вроде взмаха чего-то исполинского, так полощутся оборванные паруса фрегата на ветру. Безглазое лицо, обрело голову и фигуру, на которых оно обреталось так же сиротливо, как и без них.

— Ну-ка, отвечай быстро: направо или налево? — спросило лицо.

— Налево! — действительно быстро, не задумываясь, ответил Фома. — То есть, тьфу, напра…

Поздно! Словно пропасть разверзлась под ним, свивая ужас в животе. Свет полоснул надвое…

— Ма!.. — закричал Фома, но не успел.

И уже стояла в глазах красивая, как мама, но чудовищная до ужаса.

— …ма, — пролепетал он, обозревая невероятное, еще более невероятное, чем предыдущее.

— Узнал, сынок? — так участливо прошептало ему это, что Фома затрепетал.

Перед ним из нехорошо бурлящего желто-зеленого тумана, с дурным запахом формалина, серы и гниющей капусты, появлялось лицо. Не лицо даже, а видение лица, сияющее и жуткое какой-то предельной красотой и, одновременно, простотой, той, что недостижима.

— Узнал, — просипел он, теряя голос.

Он действительно узнал Маманю Конец Всему или, как её еще называли, Маманю Твою Мать, хотя никогда раньше не видел, её все узнают! Неужели всё, приехал, мелькнуло в голове.

— Вижу, что узнал!.. — Чудовище (оно было так прекрасно, что казалось монстром) разулыбалось, засияло.

Фома в ответ — тоже, все-таки женщина, говорят.

— Как не узнать, твою мать! — промямлил он, трудно обретая дар речи, как будто развязывая тугой узелок языка.

Лицо Мамани неуловимо и постоянно менялось, за несколько мгновений проходя все стадии от ребенка до дряхлой старухи, и от красавицы до чудовища.

— Ну и кто ты? — вроде бы ласково спросила она, но он почувствовал мощь вопроса, готовую сбить, смять, раздавить его.

— Я, собственно, направо, а тут… — Попробовал он объяснить.

— Поздно, дитятко греха, ты — мой, я — лево… твой любимый поворот. Так кто же ты?..

Лицо засияло так нестерпимо, что Фома опустил глаза и увидел номерок на ноге — 7991.60.10

— Это кто уже номерок-то на ногу прицепил, а? — возмутился он, и укоризненно покачал головой. — Торопитесь, Мамаша!..

Потом деловито поинтересовался:

— Ну и что теперь? Как жить-то будем, если ты такая левая?

— Размечтался — жить! — с отвращением поморщилась старуха-красавица. — С жизнью у тебя все закончено, жить больше не будешь, будешь тянуть.

— Тянуть? — удивился Фома. — Чего тянуть — резину? жребий?

— Жребий ты уже вытянул, а вот насчет резины угадал. У нас здесь, милок, не живут, как ты понимаешь, а тянут. Вот так вот тянем, тянем, тянем, тянем…

Старуху словно заело и она забирала тоном все выше и выше, меняя с захлебом регистры своей фистулы. Фома попробовал подтянуть сиплым волчьим тенорком, сбился и сбил Маманю.

— Тьфу ты, пропасть! — раздраженно плюнула она. — Такую песню испортил!

— Так вы чего, песню здесь тянете? — обрадовался Фома. — Так я научусь, подтяну! У меня голос хороший, громкий, вы только скажите!

— Нет, песни тяну я, а ты будешь тянуть лямку!

С этими словами она вручила Фоме что-то вроде длинных вожжей из очень мягкой, словно лайковой, кожи и ловко захлестнула их вокруг его правого запястья.

— Тяни, жмурёнышь!

— И чего? — не понял Фома.

— А ничего! Тяни себе, чтобы она тебя не утянула!..

Издевательский хохот превращал лицо из жуткого в прекрасное с тошнотворной скоростью, как в калейдоскопе. Невозможно было смотреть без содрогания, как на твоих глазах опадают и вялятся щеки и стремительно выцветают глаза. На вопрос Фомы, куда утянет, Маманя пожала исполинскими плечами, мол, оттуда не возвращаются, и плавно отплыла в сторону.

Он увидел огромный колодец в форме неправильного кратера или воронки, с невысокими, до колен, неровнобетонными краями. Вожжи натянулись и потащили Фому к колодцу, в глубине которого они и пропадали. Он послушно пошел…

Вокруг колодца суетливо копошились несколько голых фигур, с вытаращенными глазами. Изможденные, они пытались отойти, отползти от страшного отверстия подальше, но вожжи этого не позволяли. Вместе с клубами горячего черно-зеленого смрада из жерла колодца время от времени выбрасывались бледно-синие языки пламени, жадно облизывая неумолимо приближающихся, вернее, притягиваемых — этакая своеобразная коптильня. Бедняги жалобно поскуливали, но не кричали, экономя силы на отползание, хотя силы были явно не равны, да и сами вожжи у них были несравнимо короче, чем у Фомы. И вот уже один из них подскочил, как-то нелепо и смешно взбрыкнул ногами в воздухе и, жестоко ударившись об острые края колодца, был унесен неведомой силой в глубину дымящегося кратера. Жуткий крик разорвал пространство. Оставшиеся тоже дико закричали, стараясь отползти от страшной дыры. И поначалу это им удавалось.

Это была картина в духе кроткого безумца Босха или самого Данте, прошедшего земную жизнь наполовину и ставшего от этого немного мизантропом: смрад, копоть, огонь, грязные и голые люди, из последних сил ползущие в серой вонючей жиже от колодца и вопящие о пощаде квадратными ртами, — все это, действительно, напоминало мстительный ад Алигьери. Но жуткий крик из кратера перекрывал все и придавал сил оставшимся. Разбрызгивая кровь, пот и сопли, они отчаянно рвались в разные стороны, прочь от дыры колодца, скользя и падая, как дурная аллегория адовых мук.

Фома был разочарован.

— А я думал, тут у вас суд — страшный, но справедливый или хотя бы конкурс на вакантное место! — попенял он Мамане. — А вы на полном серьезе Данте применяете: огонь, боль, унижения!..

Смерть в такой безобразной обстановке не устраивала его, хотелось чего-то более легкого, возвышенного, хотя он и не был рафинированным эстетом.

— Нехорошо как-то, некрасиво! Вы что совсем греков не читали, Маманя, только обиженного флорентийца? Есть такие прекрасные образцы елисейских полей…

— Да, конечно, размечтался! — перебила его Маманя. — Сельких полей! Греков! А гренков не хошь, поджаренных из твоих полужопиц? Конкурс захотел?.. Вот те конкурс!

Она показала на абитуриентов смерти вокруг колодца…

— Мистер Жмурик сезона чумы!

Маманя захохотала. Она не была уже ни красавицей, ни чудовищем, просто сутяжная, базарная баба — подруга вора, и пахло от нее сивухой и поножовщиной.

— Суд ему подавай?! — уже несло ее. — Аблокатов! Присяжных! Вот твои пристяжные! — дернула она натянутые вожжи, и те загудели, а Маманя снова захохотала, весьма довольная своей шуткой.

Фома понял, что и здесь его обманули, изнанка смерти была неприглядна, безотрадна и совершенно безвкусна, а живописец ее оказался маленьким, пошлым и злобным существом.

— Кому это я так мешаю? — удивился он, видя, как старуха читает, спущенную откуда-то сверху, ориентировку на него и начинает гневно хмуриться.

— Всем! — был грозный ответ. — Ты подумай, кому ты не мешаешь, чучело? Есть такие? Хоть один?..

Он подумал о Мэе.

— Девочку забудь, ты ее сделаешь несчастной! — приговорила Маманя, и больше он никого вспоминать не стал: еще накаркает фурия!..

— А если я брошу эту чалку?

— А ты попробуй!..

Нет, лямка словно всосалась в ладонь и запястье руки, стала его сухожилием и тащила с каждой минутой все сильнее, словно там, в колодце неумолимая бобина сматывала последние минуты бытия. О том, чтобы бросить лямку и речи быть не могло, она уже потеряла свою лайковую нежность и шершавой дранью рвала кожу руки.

Маманя исчезла, пообещав подойти «пообчатца про хреков», буде он еще здесь останется…

— Привет, мужики!.. — Фома, наматывая вожжу на локоть, как это делают хозяйки, сматывая бельевую веревку, подошел к колодцу. — Чего делаем?

Мужики не ответили, особенно один из них, у которого было снесено полголовы и там нехорошо чавкало. Жмурики, констатировал Фома, стравливая потихонечку свою «узду» — натяжение становилось все ощутимее.

— А что там, что вы так туда не хотите, а? — спросил он, и заглянул в колодец. — В принципе летать не хотите или не желаете это делать на поводке?

Снова молчание, полное истеричной борьбы с кожаными лямками — отвлеченные, метафизические вопросы не встречали никакого отклика на фоне пошлого принципа выживания.

— А может там и ничего, а?.. — Фома плюнул в колодец, чтобы определить глубину.

Оттуда вырвался ядовитый столб пламени и вожжи рывком натянуло. Мертвяки оказались совсем рядом с ним и пугающим жерлом и с визгом поползли обратно, скользя в жиже. Фома плюнул еще раз — реакция та же. Он сам едва успевал стравливать свою вожжу, чтобы не сорваться с края жерла, на котором устроился. Его коллеги по нелегкой упряжке оказались снова рядом.

— Слышь, приятель, кончай, а? — жарко прохрипел один из них, ближний. — Ребятам жизни осталось не больше метра, а ты!..

Ребята почти лежали в зольной жиже, упираясь пятками в надолб колодца, это они называли жизнью.

— У вас довольно извращенное представление о существовании, — заметил Фома. — Впрочем, Брем писал, что в жизни червей есть один непредсказуемый момент — рыбалка!

Он поинтересовался, как часто они улетают в колодец. Оказалось, что примерно раз в четверть часа, иногда сразу по двое. Времени они, конечно, не засекали (по ощущению, блин!), но если он будет продолжать плевать в колодец, то и не выразить словами их отношение к нему!

— Понял, — сказал Фома. — Отсюда, значит, предупреждение: не плюй в колодец — вылетит, не поймаешь! Так что там, все-таки?..

Он снова заглянул в кратер. Жар и смрад.

— Оно нас ест!.. Да!.. Слышал крики?

— Кто оно? — не понял он. — С чего вы взяли? Я по телефону тоже кричу.

— По телефону! Будешь орать по толстой кишке!.. Чудовище там! Рычит!.. Это его огонь и вонь!..

Бедолаги разговорились, поняв, что от этого зависит продолжительность их «жизни», так как, когда Фома говорил, он не плевал. Но от его разговоров стало еще страшнее, потому что Фома сразу предложил прыгнуть в кратер всем вместе. Если бы не вожжи, они набили бы ему рожу, а так — молча и с ненавистью слушали. И лежали, упираясь в край кратера, как лучи вокруг черного солнца своего «конца» — натянутые, дрожащие.

Солнечные зайчики черной дыры, что же они натворили, получая такое страшное возмездие, думал Фома, забыв о себе и своей участи? Или это всем такое? И вдруг он понял, что это реанимация, что он опять болтается между жизнью и смертью и эти бедолаги вместе с ним. И тоннель, с ярким светом в конце, который так живописал Моуди, на самом деле вот этот черный и смрадный колодец, большой привет с того света! Очень хорошо, просто прекрасно!

— Во-первых, четверти часа еще не прошло, — уговаривал он, тем временем, своих невольных товарищей, — и пока ваше чудовище сыто. Так?.. Так. Потом, оно же не ожидает нас всех сразу, растеряется, будет думать: кого? — а мы и уйдем! Так?.. Так. И даже если оно и не растеряется, то схватит только одного, остальным — свобода, женщины и деньги или кино, вино и домино, на выбор! Ну, так что?..

Лучше бы он этого не говорил. Смертники, растеряв с кончиной остатки морали и солидарности — этой никчемной мишуры цивилизации, почему-то сразу стали выбирать жертву, то есть того, кому не повезет и как-то так гладко выходило, что эта жертва — он. Он прыгнет первый, потому что пришел последний и плевал, собака, в их светлый тоннель, недвусмысленно заявляли ему. Все равно у него вожжа самая длинная! А уж мы за тобой, друг, как один, зубы даем!.. План их был подл и безыскусен, как все здесь. Про реанимацию они даже не слушали. Какая реанимация, о чем ты? Пожить бы!..

Поняв, что убеждением здесь ничего не добиться, Фома задумчиво обошел вокруг колодца, словно математик, решающий квадратуру круга, благо длина его узды еще позволяла это сделать. А потом вдруг плюнул в колодец.

— А-а!!! — истошно заорала вся команда, слишком поздно сообразив замысел негодяя: он, гад, захлестнул их концы!..

Падать было действительно страшно, колодец был глубок, как… как обморок, в который каждому из них хотелось бы впасть, во спасение, да никак не удавалось. Встреча с дном рисовалась такой острокаменной и с каждым мгновением все более ужасной, что они орали не переставая; Фома громче всех. «Встречу Моуди, — мечтал он, — сброшу с самолета без парашюта, ночью, пусть испытает то же чувство света в конце тоннеля и так же многократно, как мы!..»

Как ни странно, проскочили все, кроме половинки головы. Тот попал прямиком в чудовищную пасть, которая, как оказалось, была открыта всегда — на всякий случай. Видя, как тот уминается, сначала вдвое, потом вчетверо, как промокашка, Фоме стало не по себе: у парня действительно вариант был один — тянуть, как можно дольше, а тут даже вякнуть по-хорошему не успел на прощание.

— Все равно он следующий был! — успокаивали его остальные, весьма довольные результатом. — Да и не жилец он все равно, с такой башкой!

Как знать, как знать, думал Фома.

— Нет, было смешнее, когда у одной стали ногу отпиливать, а у нее рука вдруг стала подниматься. И с каждым запилом все выше, и палец торчит, как перст указующий. О-так, понял? Туда — вверх! А потом вдруг ка-ак сядет!.. Тут уже все обосрались, включая и Мартыныча!

— Неужели этот алкоголик еще на что-то реагирует? Он же все время в полуотрубе!

— Еще как — он трезвый был!.. Так среагировал, что мы чуть не задохнулись! Кака Шанель!

Колян, сильно выпивший по случаю праздника и дня рождения одноклассника, согнулся от смеха пополам. Потом закашлялся и наконец выдохнул в изнеможении «о, мля!» и утер выступившую слезу.

— Кончай, Санек, а то я тут помру, не дожив, клянусь!..

Он оглядел унылое помещение в кафеле и клеенках и явственно ощутил стылый сладковатый запах, который здесь доминировал, если вдруг отвлечешься от водки. Только она родимая, сверкая слезой на столе, скрашивала последний уют, словно живая вода — мертвых витязей. Какие-то шланги, швабры и металлические зажимы и запах!.. Колян снова почувствовал себя не очень пьяным в такой обстановке. В отличие от него, его одноклассник, Санек — вечный студент-медик, чувствовал себя здесь, как дома, время от времени исчезая ненадолго в покойницкой по какой-то надобности.

— Слу-ушай! — протянул Колян, наблюдая индейское равнодушие, с каким Санек проникал к покойникам и возвращался обратно, но перед тем, как задать свой вопрос, попутно поинтересовался:

— А чего ты там делаешь?

— Градусники ставлю! — хохотнул Санек. — Жара-то какая! Как бы макияж не поплыл!

— Ооо! — ревел снова Колян, и лицо его наливалось клюквенной багровостью.

Отдышались. Выпили.

— А вот бывает так, — вспомнил Колян свой вопрос, — чтобы он ожил? Или она? По-настоящему?.. Ну, вот лежал, лежал и вдруг — а!..

Колян пьяно дернул рукой вверх, показывая восстание из мертвых.

— Как эта… летаргия, ну или там… — Он неопределенно крутанул рукой.

— После патологоанатома? — спросил Санек, закуривая.

— Который режет, что ли?.. Ну да!

— Не, после вскрытия — нет, а так — бывало… Мартыныч рассказывал совсем недавно, я, правда, еще не работал, встал один с номерком и пошел. Прям, блин, талифа куми, какая-то! Лазарь!

— Как пошел?.. Сам?

— В том-то и дело, что сам! Весь народ, что был, как дристанет в разные стороны! Правда, это ночью было — одни бомжи и студенты, вроде меня, из профессионалов только Мартыныч.

— Профессионал! — захохотал снова Колян. — Киллер!

— Ну!.. А он пьяный в дугу, ни хрена не испугался, хвать за лопату и за ним, за жмуриком. Ребята возвращаются, покойник обратно лежит.

— Замочил что ли, жмурика? — удивился Колян. — Это ж статья!.. — Голова его восхищенно крутанулась. — Во дают! Ничего не боятся, покойников мочат!.. А не врет?

— Может и врет, — лениво сплюнул Санек на кафель. — Давай выпьем! Че тут у нас осталось-то?.. О, почти полбутылки еще, живем!

— У меня еще банка есть!

— Ну, тогда давай будем толстыми?..

Выпили. Закусили. Саньку захотелось показать Коляну, что и у них в морге дела творятся всякие.

— Знаешь, что он мне рассказывал, когда я ему проставился? Что он позвонил родственникам этого жмурика. А те говорят: умерла, так умерла! А ты, Мартыныч, помоги, мы же тебя знаем, отблагодарим! И ты нас, надеемся, помнишь, сука моргинальная!.. Ну, Мартыныч и…

— Родственники?! Ну, мля, что у вас за дела-то творятся?! — поразился Колян. — Это что ж и умереть спокойно нельзя? И там рэкет?! Хоть не умирай, блин!

Этого Санек и добивался. Он довольно откинулся на стуле, забросил ноги на стол.

— Да там деньги такие, что Мартыныч до сих пор в штанину ссыт, при упоминании! — сказал он. — В общем, он говорит, что если б не он — жмурика, то сам был бы жмуриком. Они для этого ему и телефон дали, звони, мол, сразу, если что!..

Колян снова повертел головой:

— Ну и чё, неужели никто ничего?

— А чего, кто знает-то? Да и не верит никто. Вот ты веришь?

— Я-то? — Колян задумался, потом вдруг кивнул на дверь. — А там они все паталага… ну, вскрытые? А то я, знаешь, этих дел не люблю!

— А-а, проперло! — засмеялся Санек. — Да там уже все даже раскрашенные под свои фотографии в молодости! — махнул он рукой. — Не боись! Да и утро уже почти. Мартыныч говорит, что они только по ночам оживают. Омля, как — целая наука!..

Он снова коротко хохотнул.

— Тогда давай еще, чтоб побыстрее рассвело! — предложил Колян, разливая. — Чтобы все было джулай монинг!

Оба опять пьяно расхохотались и пошли помочиться на улицу, распевая «Julymorning».

— Мартыныч, открой, гадом буду, ничего не будет! — кричал Санек, дергая дверь; он был вне себя. — Открой, говорю, сука летальная!!

— Убью! — кряхтел Колян, тоже пытаясь пристроиться к двери и обнаруживая в щели зажатую полу халата Мартыныча.

Схватившись за нее, он изо всех сил потащил. Дерюга затрещала, но не порвалась, так как была захвачена вместе с прорезиненным фартуком, а лишь поддалась немного.

— Открой, гад, всем хватит! — выкрикнул Санек. — У меня ж день рождения, сукой буду, налью!

Бесполезно! Мартыныч, отоспавшись где-то среди трупов, в холодке, принял свежего покойника из больницы и, воспользовавшись тем, что его напарник с гостем вышли «освежиться» прямо на робкий рассвет, стащил со стола последнюю, непочатую бутылку водки. Санек, возвращаясь, увидел только мелькнувший коричнево-зеленый халат и прощальный отблеск поллитровки. Последней!

— Стой!..

Но было уже поздно. Старик захлопнул дверь. Открыть ее было не так-то просто, как думалось сначала. Мартыныч оказался гораздо крепче, чем к этому предрасполагает ежедневное и многолетнее пьянство. К тому же, с их стороны двери была только декоративная ручка, которая грозила оторваться в любую минуту, а старый пьяница мог ухватисто держаться за мощную скобу, и если ему ещё удастся закрепить в ней шкворень, то с водкой можно распрощаться, понимали они, прежде чем они оббегут морг, Мартыныч выпьет ее в три глотка. Только длина полы его подвела, застряла в дверях. Халат медленно поддавался на усилие Коляна и он уперся ногой в стену, как Санек, и осторожно перехватывал руками драгоценную материю, чтобы не порвать и не дай бог выпустить. Было тесно, неудобно. Оба от такого поворота вспотели и протрезвели и теперь мрачно рвались к водке.

— Г-глаза выдавлю, падле! — надсадно кряхтел Колян. — Откуда у него столько сил?

— Там скоба, вместо этой шпеньки! — показал Санек на ручку с их стороны.

— Для кого скоба? — удивился Колян. — Там же одни покойники?

Хохот отнимал последние силы, тем более, что он был безнравствен, ввиду потери. Собрались. Колян, не отпуская халат Мартыныча, пристроился поудобнее под более высоким приятелем.

— Давай вместе! — скомандовал он Саньку. — И р-раз!..

Дверь стала поддаваться, видимо, Мартыныча сморило.

— Аааа-мля! — торжествующе закричали они в расширяющийся проём, и тут же заткнулись.

Дверь вдруг распахнулась сама, как от удара, резко и настежь, опрокидывая их навзничь. Им показалось, что вместе с дверью они перевернули на себя весь морг, потому что на них вывалилась толпа голых и холодных до синевы людей, к тому же опутанных вожжами словно табун лошадей в гигантской упряжке. Они упали и этот табун смял их, пробежав по распростертым телам, больно стуча копытами пяток. Мартыныча среди них не было.

— Ав!.. Ва!.. От!.. Че! — прозвучало непроизвольно в Коляне и Саньке, в такт жестоким пяткам по телу. Кажется, только эта молитва и спасла их от помешательства — велик и неисповедим всеединодержитель, повелитель людей, лошадей и покойников!..

Они еще ничего не поняли, кроме того, что мертвецы ожили все разом и куда-то бегут с финишной вожжой на груди, но зато следующее явление повергло их в настоящий ужас, минуя непонимание, так как пришло явно по их душу.

В дверях стояло что-то страшное, рыжее и лохматое, и широко улыбалось. Улыбка эта была настолько дика, что Колян не выдержал и громко выдохнул, но не ртом. Ртом не получилось, заперло. Все тело этого покойника было сине-черным и препоясано шрамами и рубцами жестоких схваток, как бывает украшен парадной сбруей мундир генерала. На то, что это был покойник, указывал номерок на ноге.

— А-аааааб… — слабо сказал Колян, выпрастав руку и показывая пальцем почему-то вверх, а не на мертвеца, впрочем и волосы его тоже стояли дыбом.

Так он хотел сообщить своему другу, что, кажется, знает этого «покойника».

— Узнал?! — радостно и страшно закричал тот. — И я тебя узнал, дорогой! Ты — это я!..

Фома все еще думал, что он в преисподней, где надо всех узнавать, как учили в Ассоциации. Коляна он не признал в посмертном пылу.

— Не-е, — обморочно протянул Колян, не желая быть с номерком на ноге в расцвете первоначального накопления, но Фома, не слушая, обнял его и поцеловал страшным незакрывающимся ртом.

Словно бездна дохнула оттуда. Колян, тихонечко и тепло пукнув, стух. Под ним стало сыро и горячо, в голове — звонко и пусто, в глазах — темно.

Фома, сплюнув, тряхнул его, никакого ответа. Рядом совершенно беззвучно, с аналогичным запахом, лежал Санек и из-под него тоже негромко выходил воздух, словно бы намекая, но уже достаточно явно, что человек не столько тело, сколько дух.

— Странная преисподняя, — пробормотал Фома.

И увидел Мартыныча. Тот крупно, как хлещутся веником в бане, крестился бутылкой водки. Бутылка была уже открыта и плескала вокруг, как елейный стручец в пасху, но Мартыныч этого не замечал, не в силах оторвать взгляд от Фомы, а ноги — от пола.

— И тебя я узнал! — сказал Фома по инерции, хотя уже понял, что он не где-нибудь, а на родной Спирали, узнал по антуражу и родному сивушному запаху. — Ты — это…

— Нет, это не я, это они!.. — Рухнул перед ним на колени Мартыныч. — Они меня попро… они угрожали! Вот телефон, я не виноват!..

Он стал торопливо выворачивать карманы своего халата.

— Вот!.. — Нашел он какую-то бумажку и сунул в холодную руку Фомы.

Раздался сухой электрический разряд. Мартыныч отдернул руку, спрятал в халате, потом вытащил и нервно побежал ею по пуговицам: вверх-вниз, вверх-вниз…

— Дай халат, — сказал Фома.

— Что? — испуганно замер Мартыныч. — А, халат! Конешна, — забормотал он, — конешна, милок, оно тебе нужнее! Конеш…на!..

Он торопливо скинул дерюгу себе под ноги, не решаясь подать в руки ожившего покойника, говорят, они схватят и все!.. Фома одел халат, взял бутылку с пола, раскрутил и в один прием мощной струей выплеснул ее содержимое в глотку. Затем, ни слова не говоря, вышел на улицу, не видя, как тянется к нему рукой служитель Харона. А тот, словно первохристианин с полотен Ренессанса, наблюдал сошествие Фомы и был как один порыв экспрессионизма то ли к восставшему, то ли к уносимой пустой бутылке…

В рассветной тишине ясного неба полыхнула, невесть откуда взявшаяся низкая разлапистая молния и тут же раздался раскат грома, настолько близкий и оглушительный, что Мартыныча повалило рядом с теплодымящимися приятелями.

А Фома снова оказался на своих похоронах. От бессилия против его хулиганских «шастаний оттуда» скорбные обряды были применены к нему со всей ритуальной строгостью, то есть о покойнике — только хорошее или ничего, лишь бы не возвращался, мерзавец! А уж мы!.. Фома услышал о себе столько, сколько не слышал со времен своего младенчества, когда даже стул его вызывал умиление.

— Это был настоящий человек!.. — слушал он.

— Громадной души рыцарь был!.. Человечище!..

— Я знал покойного, он любил жизнь, меня, но больше всего он любил справедливость!..

— Я не знал покойного, но смерть его потрясла меня и все прогрессивное человечество!..

На голову и плечи вкопанного стоя Фомы сыпался песок и комья земли, от толкотни перед могилой…

— От нас ушел, может быть, последний рыцарь нашего времени!..

— Он никуда не ушел, он с нами, он был и остается в наших рядах, я чувствую его плечо сейчас, спасибо друг!..

Новый комок грязи.

— Я как увидел, так сразу понял…

— Я не видел его, но то, что я слышал, понятно и без слов…

— Смерть вырвала из наших рядов правофлангового!..

— Его смерть сплотила наши ряды!.. Никогда не забудем!..

— Он ушел и что теперь делать?..

— Делать нечего, он ушел, но память о нем!.. Вот, помню, как-то!..

— Не помню когда, кажется, еще накануне, он сказал мне: живи!..

— Он умел любить, но умел и ненавидеть, да, да — ненавидеть, потому что — любил!..

— Его сердце билось в унисон самому честному и чистому… Прощай, добрый друг!..

— Мы не прощаемся с тобой!..

— Мы никогда!..

— Мы всегда!..

— Земля пухом!..

— Небо твердью!..

— Ты с нами…

— Мы без тебя…

— Аминь, аминь, аминь! — звучало после каждого панегирика и на каждом перекрестке, но слышалось совсем другое: изыди! — и: чур меня!..

Многие вспоминали, как помогали графу Иеломойскому в борьбе против Скарта и его приспешников. Мартин-младший своевременно предупреждал его об опасности, когда Скарт подсылал наемных убийц. Мартин-старший сразу понял, что это за великий человек, подружился с ним с первой встречи и беззаветно подставил свою грудь, лишь бы спасти спасителя отечества. Мартин-младший, встав поближе, добавил, что и он — грудь!..

Венки, песок, камни стучали по голове графа…

Человек, примерно, тридцать придворных заблаговременно предупредили рыцаря Томаса о том, какую опасность представляет начальник тайной полиции, еще столько же — рассказали графу, какой вид оружия выберет злодей для поединка, и не меньше десятка нашлось таких, кто подсказали сэру Томасу, каким образом можно победить Скарта и специально поставили деньги против него, чтобы не выдать друга. Теперь вот в проигрыше, но зато страна… хотя денег жалко, но не в этом дело.

Мартин-младший, снова прорвавшись к могиле, добавил, что и он — деньги, и много, последние! Но тоже не жалко, хотя и обидно! В общем, единение было полным: все всё знали, всё заранее приготовили и подготовили самого графа Иеломойского к свержению дикого и ненавистного Скарта. Рыцарю оставалось совсем немного — бросить копье и попасть. Впрочем, копье ему тоже подобрали специальное — самонаводящееся, а Скарту дали понюхать, незаметно, жидкость для подставления головы под удар. Только что маркиз Вало не говорил, что каждый день, а то и дважды, если выздоравливал, он лично поставлял оружие графу, рискуя отдельными частями тела.

Политически выдержанную речь произнес Меркин — нудно, с разбором военно-экономического положения в королевстве и его окрестностях, забирая все дальше и дальше в дебри обществоведения; многие уснули, а проснувшись запели невпопад «как славен город наш во мраке!..»

Говорили Блейк и Торк…

Фома изо всех сил подмигивал говорившим, но они этого не замечали. Тогда он стал подмигивать Мэе — она-то должна заметить! Тщетно, она словно спала. Относительно цветущий вид графа производил на всех двойственное впечатление, хотя и служил неопровержимым доказательством его правоты. Но его пугающие появления то тут, то там, заставляли думать о преступной связи с нечистой силой. Свят, свят, хранители наши небесные, царю наш единый!..

— И глаз, вишь, один не закрывается, — шептались хоронившие. — Словно подмигнуть собирается!

— Да это он следующего высматривает! — ахал кто-то, торопливо и старательно осеняя себя кругом и прячась за спины. — За собой, значит, зовет! Не зря старухи говорят: если глядет одним глазом, хоть закройся медным тазом!

Надо закопать полностью и землю утрамбовать, советовали самые нетерпеливые, маркиз Вало, например, который предлагал сплясать на могиле, исходя из государственных интересов. И вообще все время рвался к могиле, хватался за лопату, поражая своей неловкостью, когда начинал вдруг бить ею покойника по голове, вместо того, чтобы закапывать. Лопату отбирали, но маркиз не успокаивался, предлагая посадить на могиле дерево или хотя бы забить осиновый кол, а вокруг забетонировать. Пришлось Фоме завернуть из своих параллельных прогулок и к маркизу, и провести разъяснительную беседу. После этого Вало к краю могилы не подходил, прятался в толпе и бросал оттуда комки грязи с камнями, норовя попасть в голову.

Надо еще раз отметить, что погоды стояли небывалые, настолько, что прекратились даже боевые действия — пекло! Все живое пряталось в тень, в глубь, и только несчастный двор, обливаясь потом и слезами бессилия, торжественно, раз за разом, закапывал графа Иеломойского, боясь избавиться от покойника более радикальным способом — явится еще! Поэтому странное поведение маркиза списывали еще и на жару — скорбит де!..

"Прошли примерно тысячи лет… в обе стороны, — вспомнил он, как сказал когда-то Фома, попав из Открытого мира в ту же самую ситуацию, которую они оставили накануне. — Ничего не прошло и ничего не наступило. Мы остановили мгновение, Доктор. Фауст — отдыхает!.."

Фома, как всегда невзначай, указал Доктору на одну из главных загадок Открытого мира: можно выйти из него и вернуться, не потревожив временной переменной ни одной из реальностей. Правда, при этом надо быть таким же «счастливчиком» как Фома. Забавные парадоксы, парадоксальные забавы. Можно было встретить свою смерть еще в обличии ребенка; если ты достаточно хладнокровен, чтобы «пережить» собственную смерть, то Открытый мир не скупится на такие откровения, так же как и на нечаянные встречи.

Доктор застыл, слушая Открытый мир. Он мог "сидеть" так и слушать следы целую вечность или «половину» её, как говорил тот же Фома. Половину это как, удивлялся Акра, тогда еще не привыкший к его манере изъяснения.

— А вот как прервешься, так и половина. Кто докажет обратное?

— Но сколько от бесконечности не отнимай, все равно остается бесконечность!

— Так прерываешься-то ты, а не бесконечность, ты прервался на половине, а она как была, так и осталась. Бесконечность это пропасть, середина которой всегда в тебе.

Акра поразился. Действительно, мир настолько огромен, что где бы ты не находился, ты все равно находишься в центре бесконечности, в ее пропасти, в самом эпицентре бушующего вокруг тебя урагана вселенной.

Вот почему в каждом субъекте сознания есть ощущение, что он — центр мира, его пуп, вот на чем зиждется его неистребимый эгоцентризм — аз есмь! И все вертится вокруг меня!.. Но отсюда же и необъяснимый животный страх перед этим самым миром — пропастью — как бы не пропасть!

Прошла информация о Хруппе. Почему он не хочет уходить, ведь Скарт мертв? Что-то ищет?..

Доктор снова бросился в погоню. Теперь, когда треугольник Хрупп — Скарт — король распался, сизарь становился более уязвим в поле Кароссы…

Но почему Фома не остался за Чертой, вернулся он к прежним мыслям. Что-то мешает? Смешно, что может мешать сайтеру, который от всего освободился? Не хочет?.. Это невозможно, при его любви к удовольствиям, игнорировать вечное блаженство! Тогда что? Кто может сказать? Сати? Да, достань сейчас Сати!.. Кальвин?.. Не скажет, даже если знает… Сиятельные? Но как к ним попасть, если неизвестно даже, кто они? Никто этого не знает, можно только догадываться. Ави? Геро? Моноро?.. Вряд ли кто скажет, омерта!

Фома же никак не мог остановиться, улетая и возвращаясь, словно кто-то там, наверху, в горней монтажной, клеил авангардное кино-буриме. Он был у Мамаши, у Папаши и даже у чертовой Бабушки, словно постигая потусторонний бестиарий на практике, и везде всё та же отвратительная смесь красоты и уродства и все те же четыре бетховенские ноты: па-ба-ба-баам!.. Здешнего имиджмейкера можно было увольнять, он лепил халтуру направо и налево, уповая на одноразовость посещения здешних мест, то есть не рассчитывая, что кто-то заглянет сюда дважды, трижды…

Поэтому не мудрено, что Папаша был страшно удивлен несерьезностью Фомы, заявившего протест по поводу однообразия.

— Приехали, жмурик, о чем ты? Ты разве не знаешь, что ты умер?..

Фома прислушался к пустоте в себе.

Пустота заворожено молчала, словно потрясенная услышанным не менее самого Фомы.

«Я умер?» — спросил он себя, на всякий случай. «Еще чего! — донеслось до него из самой глубины пустоты. — Я ж бессмертна, ты что забыл?! Ну-ка, свинчиваем отсюда, пока живы!..»

И Фома сразу поверил — душа не врет. Ему-то было хоть бы что, а вот она, при упоминании о смерти, тряслась так, что его колотило. Буквально на секунду глаза прикрыл, а уж сразу — покойник! Беспредел! Моргнуть нельзя! У них же тоже, наверное, есть дети? А если они проморгаться захотят?

Папаша Большой Каюк слушал его открыв рот: вроде знакомые слова, но что говорит этот рыжий? Какие глаза, какие дети? У кого?.. Что вообще происходит на том свете? Нет, пусть Мамаша сама разбирается со всем этим!

— Нет! — закричал Фома, но было поздно.

Откуда-то вылетела огромная лопата и преобразовала действительность до колокольного звона в голове. Его опять хоронили и опять не уследили за маркизом. Жизнь у него теперь была, как у вампира. Сегодня закопали, завтра откопали, днем монеты в рот, ночью какие-то люди, больше похожие на покойников, чем сам Фома, ползали у него во рту грязными заскорузлыми пальцами, раздирая щеки. Казначеи, при упоминании о Фоме, бледнели и уходили в отставку. Стоял только один вопрос: что делать? — потому что, кто виноват было предельно ясно.

Какой-то умник, вызванный из тундры, посоветовал женить графа. Там, среди вечной мерзлоты и трудностей с разложением трупов, считалось, что если покойник не тлеет, то его надо женить или присвоить какой-нибудь гражданский або воинский чин. У них, мол, в тундре все так делают и никаких «трундостей» не испытывают.

Послушали и шамана, но чин покойнику придумать не могли, только в страшном сне может присниться, что странный рыцарь твой начальник. Нет! Лучше женить! Женить же графа можно было лишь в том случае, если имелась особь женского пола, согласная связать свою жизнь с покойником, как ни душераздирающе это звучит.

Как они там живут в тундре?! — ахали старые мамзели, не выдерживая напора регресса.

Но с этим, то есть с невестами, было как ни странно легче, настолько, что если бы не Меркин, Мэя, несмотря на официальное предложение графа, так никогда и не вышла бы замуж за него, пусть и посмертно. От желающих связать свою судьбу с умершим сюзереном Иеломойи не было отбоя — завидный покойничек был по наследию, хотя и знался черте с кем!..

Но все эти мероприятия: женитьба, повышение в чине, — служили только одному — окунуть усопшего, так сказать, в мирское и тогда, глядишь, его быстро подобьет гнильцой, в его же, кстати, интересах. Разъяренные жарой могильщики грозились сами засунуть ему червей в рот и заткнуть коровяком. Неизвестно, что по этому поводу думал простой народ, дерясь по ночам на могиле за каждый оставленный кусок и монету, но двор, утомленный поминками сильно на это надеялся.

На очередных поминках (Фома был все еще как живой, чуть-чуть землицы за ушами и все — ни черта ему не делалось!) было объявлено и о помолвке, и вся Каросса гуляла нехорошо, со свистом и воем, и с помутнением рассудка вокруг глаз. Одни, допившись, дико праздновали помолвку, другие — скорбно хоронили, так как считалось, что чем сильнее веселье свадьбы и горше поминки, тем быстрее завоняется труп. Вопрос уже был мировоззренческий: кто кого? Мы его или он нас? Мы — на свадьбе или он — на поминках?!

— Проверяем! — орали монахи, отплясывая. — Чтоб, значит, без ошибки!..

А после служили молебен. Не зря говорится: один хлеб попу, одна радость — что свадьба, что похороны!.. Кругом рыдали и смеялись — в обнимку; одним тостом умудрялись отметить оба события: за здравие и за упокой. Хмельной дым в Кароссе стоял коромыслом, мужики и даже бабы валялись в городе и на дорогах, как указатели конца света, а собаки выли словно он уже наступил.

Извращенная идея о свадьбе и поминках графа за одним столом, высказанная королем перед поединком со Скартом, получала самое неожиданное и фантастическое воплощение. Воистину, шептались по углам патриоты Кароссы, Иезибальду стоило бы придерживать свой язык за зубами, дабы не пускать вразнос свой народ. «Что будет?!» — пророчески хватались они за головы.

Мэя же словно отсутствовала посреди этой вакханалии, сохраняя странное для двора спокойствие и отрешенность. Впрочем, это относили на своего рода каменную истерию, вполне понятную, но нежелательную ипостась горя, и монашку поручили Фарону. Что-то вроде сочувствия к ней ощущалось со стороны двора в эти дни. Благодаря высокому покровительству, она была даже избавлена от обязательного здесь поминального перекрестного совокупления, который зацвел на похоронах пышным траурным цветом. Есть что-то порочно-притягательное (считалось при дворе) в сочетании скорби и похоти. Игрища в виду гроба и, вообще, смерти, что может быть более изысканно непристойнее? И двор старался.

Мартин-младший, на правах лучшего друга графа, все же попытался оказать Мэе соболезнование, границы коего он приятно простирал до графского будуара, включительно. Но на пороге спальни бравому утешителю явился во всей красе сам граф Иеломойский. Явление было тихим и сердечным. Граф погладил Мартина и пообещал познакомить его с одной фехтовальной позицией, после которой безбрачие становиться нормой жизни, а целомудрие — естеством.

Бедный церемониймейстер, после этого, полдня бегал за Фароном, крича, что призрак графа пригрозил ему членовредительством, в буквальном смысле этого слова, и нельзя ли принять превентивные меры — оцинковку, например. Фарон, измученный суетой последних дней: и король, и Мэя, и покойник граф, — предложил Мартину опережающую кастрацию. Как предупредительную меру.

— Вы здорово этим разочаруете графа, — сказал он, — может быть, даже шокируете. А это, согласитесь, редко кому удавалось в нашем королевстве.

Но шокировать графа таким образом Мартин не посмел.

Свадьба и как бы одновременно банкет по случаю причисления графа к сонму святых проходили все в том же зале для торжественных церемоний. Во главе стола сидел новопреставленный новобрачный с невестой, по правую руку от него — Танер с Мартином-младшим, который теперь, наряду с обязательным кожаным нагрудником, на случай появления короля, носил хитрую масленку на чреслах, на случай графа. Мартин проклинал жару, зуд и острые края жестянки, и отсутствие короля, в ожидании которого он здесь торчал. Рядом с невестой сидели Блейк и Фарон, далее по списку.

Короля не было, он себя плохо чувствовал, но официально было объявлено, что его величество будет позже, когда освободится от важных государственных дел. В Кароссу на самом деле прибыло посольство Гимайи и высокая встреча должна была произойти в течение дня, по этой же причине отсутствовал и Меркин с кабинетом министров. Благодаря этому веселье было в полном разгаре, правда, несколько истеричное. Витала надежда, что собрались действительно в последний раз, так как даром такое кощунство рыжему не пройдет, и потому совсем уж отъявленно и многозначительно звучали тосты за здоровье новопреставленного, за продолжение его рода и тому подобное.

Про Мэю — то, что она пока жива, как-то даже и не вспомнили, совсем забыли на этой ярмарке хулы, но в общем, если отвлечься от основной странности этой церемонии — что невесту выдавали за покойника, — свадьба удалась: гости были живы и много кушали.

Главное действующее лицо этой пасторали, граф Иеломойский, был увешан гирляндами и убран цветами, как Кришна или кумир какого-нибудь полинезийского божества. На голове его были огромные рога, лицо разрисовано яркими красками, а за свадебную корону на лбу были заткнуты записки на небо с просьбами, жалобами и угрозами — возможная канонизация (на что намекали отцы церкви буде свадьба не поможет) предполагала такого типа посредничество между небом и землей.

Перед графом стоял высокий бокал с вином и сервирован прибор со всеми подобающими моменту непристойными намеками, всё, как у настоящего жениха, хотя для покойника это было слишком, но все так измучились и так отчаялись избавиться от хождений призрака, что уповали уже только на такие богомерзкие сочетания — сгинь, нечистая! Рядом с женихом стоял человек и заливал ему в рот бокал под тосты.

Мэя сидела в скромном свадебном платье, совершенно без украшений. Перед ней стояла большая черно-красная роза, которая время от времени меняла цвет, словно атласно-муаровая. Она обнаружила цветок пару дней назад, прямо в постели и никто не мог вразумительно объяснить ей, как он туда попал. Роза, повинуясь некоему закону, становилась то совсем черной, то пламенно алой. И не вяла. За все время брачной церемонии Мэя не шелохнулась и не проронила ни слова, наблюдая за цветком, как завороженная, лишь несколько раз вставала, чтобы поцеловать Фому, как того требовал обычай.

— Мэя, не надо так убиваться, — шепнул ей Блейк.

— А я и не убиваюсь, — ответила она спокойно, даже заторможено от щедрых успокоительных. — Граф ответил на поцелуй…

На место Блейка сразу уселся Фарон и стал считать пульс. Мэя повторила, что она спокойна и что граф ее поцеловал. Фарон тут же налил какую-то жидкость в бокал и заставил Мэю выпить до капли и без тоста, пообещав, что все будет хорошо.

— Я знаю, — сказала она, и стала ненормально весела…

Покойник пил вино, целовал Мэю, сидел, как живой за столом, но настроение, несмотря на эти фокусы, у всех было боевое. Гости тоже сидели не зря и выпили порядочно. Идея свадьбы выглядела примерно так: «Жениха все равно сгноим!» Это был главный внутренний тост. Где-то, на самом пике торжества и веселья, когда Фома, от влитого в него вина, уже хотел обратно в могилу, появился государственный советник с подарками от короля для новобрачных, то есть для Мэи. Это была несомненная милость со стороны больного монарха.

Музыка почтительно смолкла и в полной тишине в зал вошел Меркин, а за ним еще несколько человек, каждый из которых держал поднос. Под взвизги фанфар Мэе были вручены верительные грамоты на владение Иеломойей и графским титулом, а также несколько миниатюрных ковчежцев с ювелирными безделушками и украшениями, в одном из них было несколько золотых — приданое графа.

— Аттракцион неслыханной щедрости! — пробормотал сквозь зубы Мартин-младший, мучимый масленкой.

Вслед за этим герольд несколькими ударами церемониального жезла попросил тишины еще раз и в зал вошел Доктор.

— Сэр Джулиус, странствующий рыцарь, друг и соратник графа Иеломойского! — прокричал герольд в онемевшее пространство.

Присутствующие с большим интересом рассматривали еще одного странствующего рыцаря. Одет он был так же по походному, как и сэр Томас, когда впервые появился на балу, но больше ничего во вновь прибывшем не напоминало им их веселого покойника. Сэр Джулиус был строг и бледен, как затворник, а походка и манеры его выдавали благородную отрешенность происхождения даже под походными одеждами. Среди общего молчания он подошел к Мэе, в руках у него мелькнула бумага.

— Сэр Томас просил меня в своем последнем письме быть вашим преданным слугой! — сказал он, сдержанно поклонившись.

И тут граф ожил. Но не так, как оживают малокровные девицы и дамы с камелиями, то есть, простокваша с ванилью, а совершенно безобразно ожил, в своем дурацком стиле — бац!.. И граф вдруг с шумом распахнул свой рот. Точнее, рот сам открылся, как это бывает у людей, страдающих недержанием челюсти, как раз в той прекрасной поре, когда недержание становится основным содержанием жизни. Так вот, рот открылся и оттуда водопадом полилось вино.

— Вабль! — сказал граф довольно развязно.

— А-ах! — вздохнули за столами, и кое-кому стало дурно.

Полупарализованные гости ожидали развития событий, не разбегаясь только потому, что соотношение количества живых на одного мертвого было успокоительно подавляющим и еще потому, что от графа все-таки ожидали чего-нибудь этакого — разложения, например, показательного, прямо за свадебным столом. Но оживать через несколько дней после смерти, после мучений закапываний и раскапываний в этом адовом пекле? После свадьбы, наконец?! Этого от него никак не ожидали.

Он что теперь — будет жить?! Или это его очередная шутка, оттуда? «Покойник умер во вторник — стали гроб тесать, а он вскочил и плясать»? Какой же он тогда мученик? Он гад! Люди кушают, невеста, вон, едва жива от страха (Мэю скручивало от смеха, благодаря напитку Фарона). Примерно такое волнообразие чувств отразилось на лицах гостей, совсем их не украшая. Граф устроил-таки показательное «разложение» за столом — заговорил. Казалось, черти завыли черти во всех углах:

— А-а! сэр Хулиус!.. Ну и джули тебе здесь надо, оборотень?!

— Оборотень! — ахнули гости, не зная теперь, в какой угол бежать, кто из рыцарей опаснее.

Впрочем, проблема решилась сама собой. В руках ожившего покойника, черт знает откуда, появился меч и присутствующие, опрокидывая столы и стулья, бросились вон, разнося весть об очередном чуде странного рыцаря — свадьбе с оживлением и мечом. Слава кругам, что канонизации не было, а то бы и церковь осквернил кощунник! Этого горбатого и могила не исправила!

Мэя хохотала до слез; цветок перед ней перестал переливаться и ровно пылал алым пламенем.

2. Чудные деяния Фомы

А весть о чудесном воскрешении птицей облетела замок, всколыхнула весь город. Под окнами дворца и на всех перекрестках орали о чуде и требовали показать графа. Государственный совет, посовещавшись с Фароном, объявил во всеуслышание, что это был просто сон, граф устал. Небольшая летаргия и никакого чуда, сплошное торжество традиционной медицины. На графе был использован известный аллопатический метод: из гроба на брачное ложе с угрозой канонизации. Засим не надо выстраиваться в очередь на исцеление, тем более с ведрами, графу нужно отдохнуть, просьба разойтись и не кричать под окнами.

Народ неохотно разошелся, не веря и как всегда, втихую кляня власть…

— Сэр Джулиус! — доложили.

— Я не хочу его видеть! — отрезал Фома капризно. — Мы моемся!

Он лежал в ароматной ванне и пил пиво, а вокруг сновали массажисты, травники, банщики, притирщики и цирюльники с пиявками — все мило, по-домашнему, с комфортом, который он оценил по-новому, после вожжеобъятной Мамани.

— Ни в коем случае не пускать! — предупредил он лакея.

Блейк был удивлен: граф должен помилосердствовать, человек, бог знает откуда скакал, спешил! Возможно, есть важные новости.

— Ох, Марвин, вы еще не знаете этого почтальона! — невесело усмехался Фома. — Меня, после его новостей, закапывали пять раз. Думал уже все, солнце точно не увижу!

Блейк смеялся; он делал это беззвучно, колыхаясь своим тучным телом и издавая странный астматический свист.

— Вы сейчас выглядите лучше, чем до поединка, граф! Как это ни кощунственно звучит, но вам могила только на пользу!

— Не знаю, — упорствовал Фома. — И вообще, как может быть на пользу могила?

— Каким-то образом оказалось именно так, — пожимал плечами бравый капитан.

Фома и вправду чувствовал себя уже довольно сносно, несмотря на изрядно помятое тело и физиономию. Да еще ванна с благовониями, после холодной могилы, где он отбивался от мародеров! Теперь он блаженно размокал, ощущая тепло каждой клеточкой своего недавнего трупа и был почти весел. Но Доктор!..

— Он меня подставил, Марвин, — пытался объяснить он необъяснимое. — Вы еще не знаете, дружище, что это за фрукт!.. И потом у меня к нему еще масса вопросов! — добавил он, подумав о том следе в своем замке нейтрализации, после которого дыры преследовали его, как вши крестоносцев.

Тогда, тем более, надо увидеться, недоумевал Блейк, который собственноручно доставил графа сюда, после того, как тот упал поперек свадебного стола с Ирокезом в руках. Графа уже проведали Меркин с Танером, оба Мартина, Фарон, который влил ему какую-то терпкую микстуру и навел с помощью травников ванну, так как принимать услуги сэра Джулиуса граф отказался наотрез.

— Ладно! — махнул рукой Фома. — Я с ним потом разберусь, пейте и будьте здоровы!..

— Ну и что тут было без меня? — возобновил он прерванную беседу. — Только не рассказывайте мне больше, как меня хоронили. Я до сих пор чувствую вкус земли. Что за варварский обычай хоронить стоя и без гроба, словно меня током ударило? Впрочем, хорошо, хоть вверх ногами не ставили… Тьфу, ненавижу этого Доктора! Убью!

Блейк попивал пиво, благодушно обмахивался от горячих благовоний, но мундир не снимал, только расстегнул верхние пуговицы. Теплоказарменные отношения графа и его друга забавляли его, но больше интересовал поединок, в котором ему было непонятно все.

Как это графу пришло в голову бросить копье? Это же неслыханно! Все равно, что бросаться ядрами в наступающего противника, вместо того, чтобы заряжать пушки. Какой риск! А вдруг промах?

— А-а! — отмахивался Фома. — У меня просто не было иного выхода. Или вы знаете?

Блейку пришлось признать, что и он не знает, потому что в поединке Скарту не было равных, это была его беспроигрышная карта. Но как граф додумался, что это единственный способ победить, поражался он.

— Было уже все это, — сказал Фома. — Так давно, что даже сочинили оперу.

Но, по правде говоря, он только теперь понимал, каково быть Давидом, если ты не Давид. У ветхозаветного царя-пастуха был план и волшебная праща, которой он сбивал птиц на лету, а также «богоизбранный» народ и провидение — совсем немало! У Фомы же было только желание выжить, без плана, без идеи, как и вся его жизнь. Голиаф остался в истории человечества символом бездушного орудия для убийства, но он был человеком, причем, человеком странным, потому что топтался целых сорок дней перед израильтянами, вызывая на поединок одного из них, вместо того, чтобы разгромить сразу всех. Семя Авраамово не раз порывалось позорно бежать с поля предполагаемой битвы от одной только мысли, что великан начнет бойню, его ужасно боялись. Понятно, что без Бога Израилева тут не обошлось — замутил мозги филистимлянину и удержал евреев в благоразумии и в строю.

Тварь же, которая выступила против графа ничего боговдохновенного не имела. Под антропоморфным обличьем — без метафор! — скрывалась совершенная машина по уничтожению, не ведающая ни сомнений, ни жалости, ни страха. Только убийство было ее профессией и еще невероятная живучесть, она могла драться без руки, без ноги, без головы, что, собственно, Скарт и доказал. Он был действительно лучшим воином в Кароссе, а после инвольтации Хруппа — непобедимым.

Парадигма Давид — Голиаф пришла Фоме в голову неосознанно (и, конечно, от безысходности), он сделал это не думая о легендарном сыне Иессея Вифлеемлянина, на котором почивал Дух Господень по собственному неисповедимому капризу. Вообще, для любого человека, взращенного на европейской культуре, на культуре Библии и христианства, это сравнение банально. Любое столкновение с превосходящими силами обречено на это сравнение. Поэтому Фома, разомлев от горячего благовония ванн, был короток, всего не расскажешь — тем более о том, как Скарт оказался Бурей-самобранкой, и благочестивая история Давида, пастуха и пастыря своего народа, выглядела в результате чуть ли не анекдотом.

— Все просто, дорогой Марвин! Камень в лоб — Голиаф лежит, все остальные обрезаются, принимая истинную веру!

— Значит, нас ждет обрезание?

— Еще какое! Ведь что такое обрезание в метафизическом смысле, господин капитан? Это перемена мировоззрения. Вам всем это очень грозит!

Капитан снова свистел бронхами и вытирал глаза, представляя мировоззренческое обрезание и умолял помиловать, когда граф стал объяснять.

— Я понял вашу тактику! — смеялся он. — Вы сначала рассмешили Скарта до изнеможения, так?

— Ага! — согласился Фома. — И сам хохотал, как полоумный! Особенно, когда он продолжал драться без головы!

— Честно говоря, граф, мы тоже думали, что вам конец, когда он занес меч…

— Ну что вы, господин капитан, его конец впереди, причем, всегда!..

В бане появился Доктор, сэр Джулиус, м-р Безупречность, Акра Тхе, черт в ступе! И какой развязный?! Фома закрыл глаза и со стоном погрузился в ванну, не видеть этого типа, не слышать! Не знать!

— Поздравляю, граф!.. — Доктор церемонно поклонился, когда Фома вынырнул из пены. — Одни победы!

— Какие церемонии? — в тон ему ответил Фома. — Друзья зовут меня просто ваше сиятельство. И вы не стесняйтесь!..

Он повернулся к Блейку.

— Дорогой Марвин, познакомьтесь поближе, сэр Хулиус, провокатор! Он же проводник на тот свет, Харон с подвесным мотором!..

Доктор щелкнул каблуками и уточнил, с усмешкой:

— Неправда, с того света!

Блейк тоже учтиво поклонился:

— Мы немного знакомы.

— Вот и прекрасно! — продолжал Фома. — Ты знаешь, где я был и с кем общался по твоей милости, эскулап судьбы моей? С Мамашей Конец Всему и Папашей Большой Каюк, помимо Лилглы твоей!

— Я думал, тебе это будет интересно.

— Было так интересно, что я чуть башку не потерял… благодаря маркизу! — взвился Фома. — Нет, вы посмотрите на этого херувима, Марвин! Такие, как он, нравятся с первой встречи, но опасайтесь заводить с ними общие дела. Вас будут просто использовать, как… при всем моем к вам уважении, Марвин, не могу сказать, как вас будут использовать!

— У него истерика, — успокоил Доктор Блейка.

Фома запустил в него мылом. Доктор легко поймал скользкий и душистый кусок.

— Опять что-то бодрящее, — сказал он, уловив запах, исходящий от мыла. — Тебя погубят тоники и страсть к эффектам. Почему раньше не позвали?

Фома в гневе шарил рукой по выступам ванны в поисках чего-то более увесистого. Блейк решил оставить их наедине. Мотивировал он это тем, что три дня не был в казарме

— Большое дело! — удивился Фома. — Я там вообще никогда не был!

Но Блейк ушел. Фома, истощив запасы мыла и щеток, успокоился — Доктор был неуязвим! — и мирно присел на край ванны.

— Ну и какую историю ты мне расскажешь на этот раз, доктор?

— Во всяком случае, не такую, как твой видок сейчас! — присвистнул тот.

Все тело Фомы представляло собой сплошной кровоподтек — травы делали свое дело, выявляя внутренние травмы.

— Не знаю, Блейку нравится.

— Он видит тебя в сиянии славы! Победитель, спаситель, святой!.. Кстати, о поединке, я прочитал твое завещание. Сильно!

— А не заметил, там печатными буквами было написано, куда тебе идти?

— Заметил, заметил… и сразу пришел! Это разве не здесь?

Доктор бесил Фому — ни тени раскаяния! Как будто так и надо — никто никому ничего не должен!

— Видеть тебя не могу, — сказал Фома, снова погружаясь в ванну. — Особенно, после смерти.

Окунувшись в ледяной бассейн, Фома вспомнил все обиды снова, начиная с разбитого окна в своей квартире. Доктор ему не мешал, пытаясь только нащупать пульс больного.

— Я понимаю идея высокая — заткнуть мной дыру, чтоб всем стало легче… Хватит меня щупать, я здоров!! — орал Фома. — Но почему меня при этом обманывают? Обманывают, как дешевку! Все! Даже там!..

Он показал вверх, потом — вниз:

— И там… Даже ты! А?.. Кто ты мне, Доктор?

— Друг, товарищ и Гиппократ, — заверил тот. — А иначе я тебя не вытащил бы со Спирали. Впрочем, об этом мы уже говорили и не раз. Что мне было делать?.. Нам обоим конец, если мы не начнем этого!

— Ясно, — процедил Фома, ему вдруг захотелось утопиться в благовонных маслах. — Какая чудная история: нам обоим конец! — повторил он мечтательно, с чувством, и тихо засмеялся.

Смеялся долго, чуть ли не до истерики.

— Всякий раз, когда мы с тобой встречаемся, — пояснил он Доктору, — ты сообщаешь мне, что меня надо спасать, что времени у нас нет, что нам конец, если мы немедленно не начнем что-то делать!.. Я уже едва живой от твоих спасаний!

— А времени, между прочим, еще нисколько и не прошло, — сказал Доктор невозмутимо. — Три-четыре дня для такой быстрой реальности это пшик! На самом деле, если мерить привычным тебе временем Спирали, прошло не больше суток, а что это? Для Ассоциации вообще ничто!

— Ты хоть сам-то понимаешь, откуда взялась эта дыра и почему она нас с тобой преследует?..

Фома прикусил язык, все равно ничего не исправишь, а Доктор, может быть, в этом и не виноват.

— Теперь она плодит другие дыры!

— Как ты догадался? — Доктор поднял брови. — И я — с этим…

— А вот закопали пару раз и… догадался! Знаешь, как башка прочищается, когда об нее лопатой? Логика появляется. Совковая.

Рассказывать Доктору, как он догадался, Фома не хотел, это будет похоже на обвинение. Какой смысл шуметь, когда исправить ничего нельзя? Пусть сам расскажет, если сочтет нужным. Но Доктор, похоже, это нужным не счел.

— Ты прав, при столкновении с нами, если мы уходим, она порождает новые дыры, которые тоже охотятся за нами, — сказал он.

— Ну и что будем делать дальше? — спросил Фома, переходя от торжественной части к деловой.

Доктор коротко обрисовал общую ситуацию. Фому ищут. Ищут все — и Ассоциация, и Томбр. Ассоциацию интересует информация, полученная за Последней Чертой и, естественно, дыры — как это произошло и почему, по чьей вине? Синклит настаивает на его поимке еще и потому, что Фома объявлен преступником. По своей халатности ли, безрассудности ли, а может и еще чего — похуже, он открыл вход в Ассоциацию и спровоцировал активизацию Томбра. Стул Пифии с нетерпением ждет его сиятельный теперь зад…

Фома зримо представил, как он пропекается… Но вот зачем он нужен Томбру, продолжал Доктор, остается неясным. Скорее всего, как проводник, но может и за тем же, зачем и Ассоциации — Черта. Но тогда вопрос: как они узнали о его выходах?.. Понятно, что информация полученная ими, каким-то образом связана со злополучной дырой, то есть это наиболее вероятно. Но сам ли Фома оставил им эту информацию, или они сумели расшифровать остатки его замка, разбросанные взрывом?..

Это был новый поворот, Фома внимательно слушал и не верил — ему вменялось предательство?! Только этого ему еще не хватало!.. Подтверждение любой из этих версий, накручивал Доктор все новую информацию, делает Фому в глазах Ассоциации преступником эпохи, publicenemy*, отщепенцем… да уже сделало! Почти никто в этом и не сомневается. На него, вот-вот, объявят охоту, когда любой ассоцианец, увидевший его, будет иметь право если не на убийство Фомы, то на арест.

Ванна остыла. Аромат исчез. Пена стала серой и грязной. Убивать Доктора больше не хотелось. Вообще ничего не хотелось!.. Хотелось утопиться в пованивающих маслах. В жизни Фомы открывались такие широкие горизонты, что сам он становился ненужной и досадной соринкой во всеобщем взгляде — глазе народа!.. Испуганном глазе.

Конечно, сказанное не было для него чем-то совершенно неожиданным, Доктор не раз предупреждал о подобном развитии событий. Но теперь это все навалилось разом, все самые страшные опасения подтвердились, даже те, что казались совершенно безумными, — и стали реальностью, опасной реальностью для Фомы. Словно его помыли, побрили, сделали прическу и холю ногтей, а потом, расслабленному, объявили, что теперь из него сделают чучело.

Мало того, что он изгнанник — он становится еще и гонимым изгнанником, изгнанником с открытым на отстрел билетом, мишенью!.. Преступник эпохи! Преступление века! Умеют они формулировать! Publicenemy! Но он-то себя чувствовал, как после publicenema!* И… и ничего не попишешь, он действительно кругом виноват. Кому скажешь, что это дикая, нелепая ошибка, что кто-то подрезал его траекторию?..

Не могли томбрианцы расшифровать его замок, так же как и любой другой, это означало бы конец всему и Ассоциации, прежде всего! Они давно бы этим воспользовались! И уж тем более он не мог оставить им информацию, это-то он точно знал! Даже мысль об этом была абсурдна, но кто поверит ему сейчас, после всего?..

И знает ли Доктор о своей роли во всем этом, опять возник у него вопрос. Ведь этот кто-то может быть и он! Спросить?.. А если не знает? Впрочем, снова урезонил он себя, сейчас это не так уж и важно, сейчас — нет!

— Ну и когда меня начнут гнать? — поинтересовался Фома, с трудом вылезая из ванны, тело было словно чужое и, казалось, скрипело.

Доктор пожал плечами с таким видом, что это могло означать только одно: вчера!

— Блин!.. — Шмякнул Фома мокрое полотенце об пол. — Кончится это когда-нибудь?!

— Нам надо нейтрализовать дыру, а уж потом фантазировать.

«Нам» показывало, что Доктор не отделяет себя от Фомы.

— Опять жертвы, Док? Ведь будут стрелять.

— Нет, расчет… — Доктор усмехнулся бледно на такую же кривую ухмылку Фомы. — Коль скоро она зацепила, каким-то образом и меня… я думаю, это произошло, когда мы оба валялись рядом с её кратером… в общем, у меня тоже не остается иного выхода.

Не знает, подумал Фома, выискивая в глазах Доктора хоть какую-то тень, намек о том следе в его замке. Казалось, Доктор не лукавит. Но как он может об этом не знать?

— Ну что ж, — сказал он. — На этот раз, даже если ты и продолжаешь свои игры, твои планы совпадают с моими бедами. Пока…

Одеваясь, Фома чувствовал, как тяжело еще дается ему каждое движение. Жизнь после смерти оказалась необыкновенно тяжела, но надо жить ее проклятую, вспомнил он Мартина. Классик!

Правое плечо и вся левая сторона, от шеи до локтя и от ключицы до пояса, были черно-желтыми — следы страшных ударов. Как последний привет от Скарта, через всю щеку до виска шел рубец от плоской грани Ирокеза. Все это стало проявляться на лице и теле Фомы после воскрешения из мертвых, и горячих ванн.

Смерть — мать красоты, усмехнулся он, отвернувшись от себя живого в зеркале.

— Ой-ё-ёй! — запричитала Мэя, увидев его.

Она была еще бледна от пережитого, но вся светилась и звучала, как открытый аккорд.

— Это не ой-ё-ёй, Мэя, это о-го-го! Это значит, что мы живы, а это, поверь мне, кое-что значит!

— Это значит все, — сказала Мэя.

Фома посмотрел на нее. «Такое впечатление, что она знает гораздо больше. Вообще, как им удается приходить к пониманию простых вещей без наших приключений, мильонов терзаний, подвигов и страданий Вертеров?..» Глаза Мэи приобрели во взгляде что-то новое, в его отсутствие — спокойствие и глубину, что ли.

— Ты знаешь, что ты спасла меня? — спросил он.

— Нет, это вы — меня…

— Ну, тогда мы обязаны жить долго и обстоятельно, каждую секундочку, — сказал Фома, и уснул, едва положив голову на подушки…

Проснувшись, он почувствовал себя настолько лучше, что снова захотел принять травяную ванну и, приняв ее, напоследок нырнул в бассейн с ледяной водой. Вышел оттуда звонкий, как морковь. Еще живем! И маркиза нигде не видно — хороший знак!

Мэя натерла его какими-то душистыми мазями.

— Что это? — спросил он, чувствуя, как приятно закружилась голова.

Оказалось, что уже заходил Доктор.

— Сэр Джулиус сказал, что после этого вы будете, как новенький.

— Да, старенький я ему не нужен! — простонал Фома. — Начинается!

— Что начинается? — испугалась Мэя. — Не нужно было?

— Да нет, Мэя, если сэр Джулиус, хочет чтобы я действительно был, как новенький, лучшего доктора не найти, а если не хочет, то и волноваться уже поздно, ничего не поможет.

— Но он же ваш друг? — удивилась она.

Фома тоже хотел это знать. Врагов из нас имеет всяк, но от друзей спаси нас боже.

— Мы делаем общее дело, пока, — уклончиво сказалл он, хотя и в этом не был уверен до конца.

— А почему вы его называете то Джулиусом, то Хулиусом?

— А это я его так вижу по-разному, Мэечка. Долго объяснять. Тут этология погоняет этимологию.

— Чего? — нахмурилась Мэя.

И пришлось пуститься в длинное объяснение, что в тех местах, где он живет, говорят на разных языках, и если по-английски имя Доктора будет Джулио, то по-испански — Хулио.

— А в чем разница?

— Да, в общем-то, никакой, Мэечка, но только существует еще один язык — великий и могучий, и в нем эти имена приобретают архетипические, народные смыслы…

Как объяснить, что его народ, несмотря на самый высокий уровень чтения в метро, использует имя Джулио, когда хочет назвать тебя мошенником и жуликом, а имя Хулио — и вовсе, как оскорбление? После которого, кстати, слова уже не нужны, только решительные действия!

— В общем, все зависит от того, как я отношусь к нему, — закруглил Фома. — А это, в свою очередь, зависит от того, как ведет себя он.

— Сейчас вы относитесь к нему уже по-английски, не как на свадьбе?

— Это он поступает со мной по-английски, — вздохнул Фома. — Не прощаясь. Джентльмен!..

После того, как всекаросские похороны графа скандально закончились сорванной свадьбой, жизнь во дворце пошла обычным чередом. Стали готовиться к банкету уже по поводу его победы и воскрешения.

— Удивительная страна, Доктор! — восхищался Фома. — Здесь обед вместо конституции!

Глухо поговаривали о войне, о необходимости блестящего похода, так как недавнее посольство Гимайи долгожданного перемирия не принесло. Глухо, потому что король, после визита послов, еще не объявил своего решения, а без него, его разрешения, воевать не решались даже на словах. Необходимость же именно блестящего похода объяснялась еще проще: иных походов армия Кароссы и не совершала, не умела. Но банкет — дело святое, о чем и говорил Фома, его даже король не в силах отменить, тем более, что есть все равно приходится каждый день…

Немного не знали, что делать с Фомой, как с ним быть, после пятикратного погребения. Потом решили просто забыть об этом явочным порядком, по умолчанию — не такое, мол, забывали! Но простой народ по умолчанию жить не хотел и до сих пор собирался в очередь у ворот, молчаливо и угрюмо требуя чуда, так как есть все равно было нечего. И все, главное, с ведрами — зачем?! — громыхание их не давало спать двору с первой звезды.

Откуда-то узнали, что во время захоронения у графа выпала изо рта монетка (насчет «выпадания» у Фомы было иное мнение, у него до сих пор оставалось ощущение, что во рту шевелятся чьи-то жадные пальцы); так вот, выпала монетка и её подобрал кладбищенский сторож, старик, отъедавшийся на могиле Фомы: банкеты и поминки продолжались и на погосте. Дряхлый старик, которого даже военные врачи признавали никуда не годным, бегал теперь вокруг могил, как десантник на серпантине, борода потемнела и стала лосниться, как у боевика, и сам он собирался жениться, да запутался в выборе. А его сын, лежавший немой колодой с самого рождения, встал и заговорил, да так забористо, что хоть святых выноси!

Враки, конечно, но народ ломился в полном томлении, гремя ведрами…

К тому же, мэтр Иелохим, опустившийся и обнищавший ловец кругов, память которого давно стала притчей во языцех, вдруг разбогател и вспомнил всех, кто был ему должен, хотя таких было неизмеримо меньше, чем тех, кому был должен он сам. Но старик еще не настолько поправился, чтобы раздавать долги. Изменился и мальчишка, его помощник. Из паршивого заброшенного сироты он превратился в довольно пригожего отрока, почти жениха, румянец которого, на появившихся щеках, вызывающе алел на фоне всеобщей голодной бледности.

И все это за несколько дней! Поразительно!..

По городу с осанной носили неизвестно откуда взявшиеся боевой лук и бумеранг, которые вдруг распрямились, после случайного прикосновения к ним графа Иеломойского. Вот так вот взяли и распрямились, с нами круглая сила! После этого все сомнения отпали, как язвы с кладбищенского сторожа. Вспомнили и о голове главаря разбойников Джофраила — он заставил ее говорить! Голову! Покойника! Отрезанную! Нужны ли еще доказательства?..

Нам — нет, мрачно переминался у ворот народ. Администрация же молчала, воодушевляемая собственной растерянностью.

А по всей Кароссе, как назло, пронеслась волна чудесных исцелений. Кто хоть раз прикоснулся, или хотя бы просто видел странствующего рыцаря вблизи и дышал с ним одним воздухом, вдруг почувствовали себя если не лучше, то во всяком случае иначе. Странный и неведомый смысл проявился вдруг в обыденных вещах — в жизни, например, она стала дорога без видимых на то причин, люди захотели жить, что, в общем-то, входило в сильное противоречие с действительностью.

Массовый психоз, отмахивались чиновники, но были и другие, не менее чудные и странные примеры. У Томаса трактирщика дела пошли в гору ни с того, ни с сего, а скрипач слегка прозрел на один глаз, что тщательно скрывал от публики, потому что слепой он мог скрипеть как угодно, что возьмешь с убогого?.. Разве не чудо? Какой такой психоз?

О Мэе уже никто не говорил, она расцвела просто ошеломляюще, и тут уж никаких сомнений не было — граф Иеломойский что-то с ней сделал! И все знали, что… и хотели того же. Ну, если нельзя того же, то хотя бы общего благословения. Да хоть бы вышел и осенил круговым знамением всю очередь, а то и весь город, сразу бы легче стало, ей-богу!..

Мэя действительно сияла и цвела. Она теперь много времени проводила у короля. Его величество чувствовал себя в ее присутствии много лучше, во всяком случае, когда она приходила, из головы его вылетали грозные апокалиптические видения, а в сердце наступала тишина и умиление, хотя само порфироносное тело страдало с каждым днем все сильнее. Фарон, не уставая, говорил, что это кризис, что кризис скоро пройдет и тогда все пойдет хорошо — к лучшему и у его величества, и у его народа.

После разгрома Скартовой канцелярии связь между ним и Джофраилом подтвердилась документально. Из этого стала понятна даже королю роль Хруппа. Правда, не сразу, чтобы осознать свою вину и заблуждения, надо примерно наказать за это окружающих, что и было сделано. Наиболее близкие к Хруппу и Скарту люди были поспешно казнены в перерывах между похоронами странствующего рыцаря, а народу было объявлено, что теперь-то уж все наладится. Народ, естественно, затянулся потуже: налаживалось, знаем!.. И оказался прав.

Гимайя, несмотря на жару и униженное ответное посольство, прервала перемирие и ринулась в ослабленную Кароссу через день после скандальной свадьбы покойника, как бы в исполнение дурных предчувствий казны и церкви, связанных с графом и его оживлением.

«Мы предупреждали! — удовлетворенно констатировали монахи. — Это черт!» Черт, не черт, а объявили дополнительную мобилизацию: от пятнадцати и… в общем, пока портки держатся. Народ заволновался, завыл по дворам, и еще сильнее стал выстраиваться в очередь к «святому» Фоме, полагая, что раз омолаживает и распрямляет гнутости, то белый билет — раз плюнуть…

Доктор появился, когда у Фомы немного перестала кружиться голова от очередного приёма его препаратов и он, сидя в ванной, находился в том состоянии, которое эскулапы называют послестрессовой эйфорией. Дыра, Синклит, Томбр Фоме были по колено. Все рассчитал славный Доктор, жизнь казалась Фоме презабавной штукой. Доктор был одной из них.

Он заявился, конечно, с новостями.

— Ну, иначе-то ты и не можешь! — заметил Фома, не теряя блаженного равновесия ни на секунду. — Хорошо, что Мэя у короля, а то от твоих новостей у несведущих крыша сползает…

У самого Фомы крыша парила и он был похож на мирно кипящую кастрюлю.

— Ну и что на этот раз? Куда мы бежим?

— Мы остаемся!.. — Доктор сделал паузу.

Фома продолжал кайфовать, наблюдая медленный дрейф своей башки и постепенное выздоровление всего организма, так что Доктор мог делать паузу, многоточие, лакуну или вообще заткнуться, ничего не могло обломать блаженного плавания их сиятельств.

— Да? — только и сказали «они», и начали пускать мыльные пузыри.

— Хрупп вернулся… — Доктор удобно расположился в кресле и закурил, отчего в Кароссе его считали опасным колдуном из Дымных Недр, в отличие от ненормального колдуна — Фомы.

— Теперь он переметнулся на сторону Гимайи. Сорванные переговоры его работа…

Дымные табачные кольца поплыли к Фоме, выстраиваясь в ряд.

— И у нас появилась редкая возможность добить его здесь.

— Какая радость! — тягуче сказал Фома, наблюдая как кольца складываются в восьмерки, потом ложатся на бок, превращаясь в знак бесконечности и опоясывая сизой дымкой его пузыри: бесконечность… опять бесконечность… снова бес…

— А ты откуда знаешь?

— Мне пришлось гонять его по Верхней Кароссе. Он все время уходил от меня и на контакт не шел.

— Выходить на контакт с тобой, Доктор, видимо, не страшно только мне.

— Нет, тут не страх! Мне кажется, что он чего-то все время искал.

— Хранилище, — сказал Фома, и выпустил очередную порцию пузырей.

Доктор посмотрел на него:

— Тебе и Стула не надо, ты сейчас и так, как Пифия!.. Да, я прочитал твое письмо.

— Не правда ли, душевное?

— Духовное, я бы сказал! Завещание. Как ты до всего этого дошел?

— Сначала меня выбросили в окно, потом — под поезд, — начал перечислять Фома. — Потом… дошел.

Пузыри, объятые дымом, не лопались, они заваливали Фому в ванне, как прозрачные новогодние шары, сквозь которые он смотрелся фантасмогорически. Ему бы еще кальян в рот и просто Бодхисатва на симпозиуме «мир ванне».

— Карт много, нужно было ждать, чтобы они правильно легли, — вещал Фома. — Все сошлось на времени появления Хруппа, разгрома ордена розовых кругов и повального мора, нужно было только связать эти факты с остальными — войны, голод. Нарушение равновесия… он хотел пустить всю систему Кароссы вразнос. Только на фига ему это было нужно?..

Риторический вопрос. Но Фоме, в том состоянии, в котором он пребывал, было совершенно непонятно, как можно разрушать этот прекрасный мир, с пузырями и ежедневными обедами?..

— Значит, я и в этом виноват? — вздохнул он.

Головокружение прошло, пузыри стали лопаться, попадая в глаза.

— Ну, виноват это сильно сказано. Просто они тебя искали и здесь. Ну, а попутно расшатали систему, так же как и везде.

— Успокоил! Везде меня ищут и расшатывают системы. Это ж сколько искажений уже возможно потрясено их диверсиями? Да меня теперь не на стул Пифии — на паяльник сажать надо, без канифоли!

— Систему еще надо найти, это не так просто. Здесь им повезло, довольно явно все было, — сказал Доктор. — На них работает время, процесс-то идет и чем дальше, тем обвальнее…

Вошел лакей, который теперь постоянно сопровождал графа, куда бы тот ни пошел, и доложил, что «курьер государственного советника сэра Торобела Меркина интересуется у графа может ли его сиятельство принять его превосходительство примерно через час по состоянию здоровья графа и что передать если нет и когда тогда».

Его сиятельство важно кивнул, лакей довольный вышел.

— Ты что-нибудь понял? — рассмеялся Фома. — Если нет, то кто тогда?

— Кстати, — сказал Доктор. — А как ты узнал, что это я поднял твой замок?

— Сати. Он сказал, что ты иерарх. Поздравляю. Можешь представить мою радость…

Доктор выдул огромное кольцо, всем своим видом показывая, что представляет. Ну что сделать с этим оборотнем?.. Только накормить завтраком перед обедом. Они перешли в покои графа.

Мартин-младший даже не скрывал, что крупно обеспокоен. Он влетел в комнаты, сметя лакея: «мне нужно!..» — и захлопнул, с треском, дверь.

— Что случилось, Марти? — удивился Фома, впервые увидев младшего церемониймейстера в таком возбужденном состоянии духа.

— Что-что?! — Бегал тот по комнате, заглядывая по своей привычке во все углы и довольно невежливо не замечая сэра Джулиуса.

— Мобилизация! — подделился он, наконец, так и не найдя ничего стоящего внимания в комнатах графа. — Все пропало! Я иду на фронт!..

Он схватился за голову.

— Ты же церемониймейстер, важная шишка!

— Да этот старый пердун заявил, что прекрасно справится и один, а стране, мол, нужны молодые здоровые воины! Каково, а?.. Это я-то молодой, здоровый?!

Мартин недоуменно посмотрел на них, требуя немедленного опровержения такого опасного для его жизни заключения. Странствующие рыцари переглянулись: если вопрос к ним, то вряд ли их ответ устроит церемониймейстера. Мартин заметил это сомнение.

— Да на мне места живого нет! Грудь пробита третьего дня, в прошлом году ногу подвернул, хромаю, и вообще, понос, парез и энурез!..

Было видно, что Марти спешно нахватался медицинских терминов в черных книжках Фарона, готовясь к схватке с докторами, поэтому считал парез разновидностью недержания, возможно, речи.

— Да, с такими болезнями тебе только поля удобрять!

— А я про что? — вскинулся Мартин. — Пусть бы послали на картошку, я согласен их удобрять! Но не поля сражения! Да я до них не доживу! Меня свои же убьют за утонченность перистальтики! Я же нервный!

— Так ты говорил, что у тебя мама? — напомнил Фома.

— Да говорил! — махнул рукой Марти с безнадегой, на какую способны только призывники и приговоренные к казни. — Только эта старая калоша сама влюбилась, вместо того, чтобы, наоборот! И теперь на этой почве свихнулась! Иди, говорит, сынок, спасай отечество! Я говорю, мама, ты чё, гормонально поехала? Чё спасать-то?.. Самим спасаться надо, раз отечество в опасности! Ведь правильно?.. Я же не виноват, что ему плохо?!

Он обратился за подтверждением к Фоме и сэру Джулиусу.

— Ему? — не понял Фома.

— Да отечеству вашему! Кстати, именно ваша, я извиняюсь, Иеломойя… — Мартин скорчил гримасу, показывая, как он относится к вотчине Фомы. — Самый жирный кусок в этой драке! И вонючий!

— Так, выходит, я виноват?!

— Да не! — нетерпеливо махнул рукой Мартин. — Просто все как-то не вовремя, наперекосяк, я еще не успел стать главным церемониймейстером и на тебе — вы, потом — война! Вообще, как вы думаете, ваше сиятельство, как специалист — это надолго?

— Да, — подтвердил Фома. — Война будет долгой и страшной, и главное, кровопролитной! Более того, первыми погибают, как правило, ни в чем не повинные новобранцы. Даже странно! Вы не могли бы объяснить, в чем тут дело, сэр Джулиус?

— Сэр Джулиус, кстати! — представил он Доктора. — Главный специалист по невинным трупам в начале войны.

Доктор ответил, холодно, как уже из могилы:

— Могу… это закон эволюции: выживает сильнейший, погибает слабейший.

— В первом же бою! — сокрушался Фома. — Цвет нации!

— И даже раньше. От той же диареи, — добавил Доктор.

— Чего?.. — Мартин хорошел от новостей.

— Это такая фобия окопная, болезнь грязных ногтей. Еще не парез, но уже эксцесс.

— А-а! — понимающе кивнул Мартин, записывая оба словца в антивоенной памяти, и тут же взвился:

— Ну вот, еще и ногти!.. — Он забегал еще быстрее. — А эта старая дура, мать называется! Новые рюши волнуют ее больше! Как думаешь, сынок, — передразнил он, — мне они к лицу? Понравятся моему Упырчику?.. Я говорю, мама, вам уже только смерть к лицу, а вы трусы с воланами покупаете!

— Ты как-то все-таки о матери… — Попробовал урезонить его Фома. — Она ж для тебя старается, сын ты позорный! Вам не говорили разве что-нибудь вроде — чти отца и мать своих?

— Так вот как раз чтил, чтил, а выходит — зря? Родители, блин! Папашу вообще в глаза не видел, срулил куда-то, типа на воздушном шаре с друзьями покататься! Сгинул! Зато — воздухоплаватель, герой! Через него все думают, как бы сынок без подвига не загнулся!.. А теперь и у мамаши голова в другую сторону поехала!..

— У, блин! — заревел Мартин в голос. — Я ж теперь кругом сирота оказался!

Он снова схватился за голову и стал биться об дверь.

— Ну не везет, так не везет, даже с родителями!..

Появился встревоженный лакей.

— Уйди отсюда!! — замахнулся на него Мартин, преображаясь на мгновение.

Лакей исчез быстрее, чем появился.

— Так ты, герой, сделай самострел! — сочувственно сказал Фома. — Говорят, помогает.

— Это как? — насторожился Мартин.

— Ну, руку отруби, ногу, — пеерчислял Фома, пока Доктор немо хохотал в кресле, закрывшись книжкой Мэи. — Глаз опять же неплохо выбить, правый.

— Да вы что, ваше сиятельство! — взмолился Мартин, слишком живо представив картину. — И куда я с одним глазом и на одной ноге, на паперть? Лучше сразу под ядро!..

— Да вы смеетесь! — догадался он, и подвижная физиономия его перекосилась злой гримасой. — Конечно, вам-то что, колдунам! Вы-то не погибнете, а мы вот… все ляжем, как один!

Лицо у него сделалось трагическим, почти вдохновенным. В таком состоянии обычно получаются самые лучшие стихи на смерть и Мартин напрасно тратил время на мирское — сочувствия он не нашел, а мир потерял еще один реквием.

— Так, ладно, Марти, я понял, родина подождет! — сказал Фома, все еще смеясь. — А от меня-то ты чего хочешь? Я не военком, и не врач, которые могут тебе помочь, и даже не военный министр. В чем, собственно, бикоз, как говорят англичане?

“Because” оказался в Мэе. Она сейчас в фаворе, постоянно при его величестве, загибал пальцы Мартин, ну и шепнула бы два слова, поправляя подушку, после особо очистительной клизмы, когда благодушие и все такое… теплые мозги, чистые кишки, а?.. Да и сам граф — человек не последний, зря что ли десять раз закапывали? Святой!.. Еще два загнутых пальца… Мог бы и поспособствовать, ведь это из-за него Мартину проломили грудь и лишили способности воевать!.. Загнутые пальцы церемониймейстера сжались в кулак и поза стала угрожающей.

— Кастрировать опять же грозили, если помните? Нет?.. Странно… чё ж я?.. — Мартин на мгновение задумался, ощутив масленку, как самую неприятную вещь на свете, после мобилизации.

— Ну все равно! — решил он. — Надо помогать людям! Кто вам Мэю привел?

Фома предупредительно поднял палец: еще слово и!.. Мартин легко переменил тему:

— И-и… все рассказывал, предупреждал, там… обо всем, а?..

Принесли завтрак графу и сэру Джулиусу. Мартин съел его, увлеченный своими доводами, все так же: не останавливаясь, на ходу, руками. И несть им числа, казалось, этим доводам: сюда входили уроки истории, географии, танца и другие очевидные тайны Кароссы, бескорыстно раскрытые лучшим другом графа, опять же — деньги на тотализаторе.

Бутылку вина Фома успел выхватить у своего лучшего друга в последний момент, когда церемониймейстер гордо, как горнист, запрокидывал голову для глотка.

— Так что? — спросил Мартин, вытирая сухие губы. — Я могу надеяться, если уж вина не даете, ваше сиятельство?.. С вашей стороны это было бы очень порядочно!

— Ах ты, наглец! — смеялся Фома, выпроваживая его из своих апартаментов. — Я передам твою просьбу его величеству, обещаю!..

Мартин, уже было вышедший в коридор, рухнул на колени, как подрубленный и испуганно схватился за Фому:

— Ваше сиятельство, не погубите! Не надо, как мою просьбу его величеству! Меня же мелко-мелко нарежут и подадут в перерывах между блюдами! Надо, как ваше ходатайство, ваше сиятельство, добровольное! Не погубите!

Что поражало Фому в Мартине, так это гибкость и быстрота реакций его психики. Мартин преданно и беззаветно смотрел на графа, при этом ужас на его лице был непередаваемым и одновременно каким-то наглым. Феноменальный экземпляр!

— Здесь удивительно, Док! Удивительная страна! Я не устану это повторять. Они циничны, как дети! Один днями напролет подкарауливает меня с двуручным мечом, это называется мстить, другой шпионит и завтракает со мной, это называется дружить. Ты в курсе, что меня тут похоронили пять раз? Пока не завонялся, так это у них называется. Потом и этого показалось мало, взяли — женили!.. А-а… ты как раз на свадьбу и заявился. Представляешь, труп — на молоденькой девочке!.. Я познал буквальный смысл приговорки: без меня меня женили…

— В этом чудесном краю, я боюсь даже на секунду потерять сознание. Очнешься, куча преступлений и долгов, перед глазами петля. Скажут: сумел натворить, умей отвечать!

Принесли еще раз завтрак на двоих и они вдоволь повеселились, развивая эту тему. Фома все представлял в лицах — маркиза, Мартина, короля и советника, а Доктор позволил себе первый раз не упомянуть о делах и дырах во время еды, чем умилил Фому окончательно. И примирил.

Вспомнили и поединок.

— Кстати, как это тебе пришло в голову выбросить копье? — спросил Доктор. — И, главное, в нужном направлении! Нервы?

Фома хохотал:

— Ветер, собака, вырвал из рук!

— Ну ты посмотри! — ухмыльнулся Доктор. — Прямо ветер перемен! А я думал, истерика. Как же тебя самого-то из седла не вырвало этим ветром?

— А седло было дамское…

— Ну-ка, ну-ка!..

Пришлось рассказать Доктору, как он решил помыться и встретил прекраснозадую.

— И здесь женщина? — удовлетворенно хмыкнул Доктор. — А я не мог понять, как ты за день смог влезть по уши во все это? Теперь понятно.

— Ну, Доктор, пойми, женщина просит, за уши, кстати, кусает, голос, как sexFM

— Значит, все это ты затеял за одно призрачное свидание с женщиной, которую даже не видел?..

Фома рассказал, что он видел и как это его потрясло. Доктор покачал головой, давая понять, что разговаривает с серийным идиотом.

— Интересно, как бы ты ее искал? Единственная известная тебе э-э… деталь у них у всех спрятана под стандартными кринолинами. Методом перебора или ты собирался караулить её в бане, с тазиком?

— Доктор, ты лишаешь жизнь самого главного — загадки и приключения.

Доктор с сожалением посмотрел на него.

— Какие загадки, Фома? Глянь на себя, они все на тебе вместе с приключениями: сплошь синяки и шрамы!.. Загадки! Это не те загадки, которые нужно разгадывать, это фантики! Фук! Ничего этого нет! То, что ты ищешь — фантом! Реален только Открытый мир!

— Да иди ты со своим Открытым миром! Может, для тебя он и реален, а для меня там ничего нет! Даже фука — фиг один и тот сморщенный!

— Там-то, как раз, есть все!

— Не знаю, женщин я там не видел, хоть убей, тем более таких!

— Это не дом свиданий.

— А зачем он тогда нужен, этот Открытый мир, если там нет женщин? Кому?.. Только тебе!.. Потому что сказать, глядя на женщину, которая тебя укусила, что ее нет, по меньшей мере расточительно! Да и ушей можно лишиться, в конце концов!

— Поэтому ты ведешь себя экономно, занимаясь сразу всеми!

Фома хохотнул:

— Браво, Доктор, какая наблюдательность! Но что я могу поделать? Закон всемирного тяготения полов пока еще никто не отменял! И вообще сказано: не оскудеет рука дающего.

— Которая не ведает, что творит!

— Пошел ты к черту! Многия веды, многия скорби!

— Странно, что ты её до сих пор не нашел, это на тебя не похоже.

— Ты знаешь, занят был! — всплеснул руками Фома. — Из могилы — сразу за стол! И так пять раз! Некогда!.. Рассказать тебе о погребальном кодексе или о параметрах последнего приюта? О ночных отоларингологах с грязными пальцами?..

Доктор отказался.

— Или ты думаешь, что дамочки поперек могилы ложились от отчаяния и показывали свои прелестные ягодычки? Тогда могу тебе сказать одно, ты плохо знаешь прелестниц, мертвые им не нужны!

— Забавно! — заключил Доктор. — А могли бы! Ты так на них тратишься!

— Ты, оказывается, не просто плохо их знаешь, а совсем не знаешь! Они четко просекают момент, когда с тебя взять больше нечего, и этот момент не обязательно могила — все, что угодно, любая проявленная слабость, грозящая стать постоянной! Они её выискивают, мы — скрываем! В этом вся жизнь.

— Но!.. — Поднял он палец. — Конечно, не все!

Завтрак был завершен прочувствованным монологом Фомы, что Доктор не знает основ термодинамики полов, не говоря уже о том, чтобы подставлять другую щеку, когда первая уже получила самый горячий привет. Пришлось Доктору снова переводить разговор в прозаическое русло: о подвигах, о доблести, о славе…

— Ну, а как с его величеством? Разговаривал? Как ему твое бессмертие?..

Фома поначалу рвался на встречу с королем, в глаза посмотреть, как говорил он, но Меркин с Фароном отговорили его.

— Вы оба еще не оправились от последних событий, Бог знает, что натворите! Мы сами поговорим и все объясним. Вы так слабы, он не выдержит…

Меркин иронизировал. Объяснения с королем были, на самом деле, очень тяжелыми. Советник, с Фароном и Танером с трудом сумели донести Иезибальду основной смысл открытия графа, а именно нарушение равновесия между розовыми и голубыми кругами. А так как все очевидно совпадало и по времени, и по обстоятельствам, его величеству пришлось, скрипя сердце, признать правоту «приблудного» рыцаря. Гораздо труднее было с Хруппом. Здесь пришлось призывать свидетелей, с вывернутыми суставами и выбитыми, для пущей правдивости, челюстями, а также показывать документы из разгромленной канцелярии Скарта. В конце концов, его величество рассвирепел и выгнал всех вон, так был потрясен коварством Хруппа.

— Какая еще, к хреням собачьим, система равновесия?! — кричал он, круша посуду Фарона. — Вы бы еще безмен приплели, деятели! Что вам круги, гири? Был один сумасшедший — рыцарь! — теперь все рёхнемся?!

Но через несколько часов, размявшись в застенках Скарта на его приспешниках, он снова призвал Меркина и потребовал повторить ему, насчет равновесия и магистра Голубого Ордена, все с самого начала. После этого Хрупп был объявлен вне закона и на него учрежден розыск. Посыпались и другие указы в исполнение завещания Фомы, но все они были тайными, чтобы не будоражить народ. Ловцам, в приватном порядке, было дано указание добывать розовые круги, забыв о голубых под страхом смерти. Это, казалось, должно было особенно подействовать. Однуха сразу стал нарасхват, как помощник. С розовыми кругами у него очень ловко получалось, словно они сами к нему в руки шли…

3. Фома Примус

Королевство, между тем, спешно готовилось к отражению нового вторжения Гимайи. Положение, как рассказал Меркин графу, становилось не просто критическим, а катастрофическим, и выступать навстречу неприятельским войскам нужно было немедленно. Часть каросских войск уже прибыла с востока, где шла война с Салатеном. Там положение, хоть и оставалось трудным, но все же не было таким угрожающим, как в Иеломойе. Войска, под командованием сына короля, Анабела, провели несколько успешных операций и выровняли линию фронта. Обошлось это для кароссцев немалой кровью, но равновесие, достигнутое таким трудом, могло в любой день рухнуть, получи Салатен подкрепление или, хотя бы, известие об успешных действиях Гимайи. Салатен выжидал, в любом случае надеясь выиграть: победит ли Каросса или Гимайя, свой кусок он не упустит, имея границы с обоими государствами.

Спешно собранная рать кароссцев готовилась выступить на следующий день, естественно, после банкета в честь предстоящего и — непременно! — блестящего похода. Без предварительного застолья здесь даже мух не ловили. Обед, танцы, война, потом снова танцы — таков был базисный алгоритм жизнедеятельности королевства, независимо от исхода похода, несмотря ни на что.

— Ваша приверженность банкетам меня вдохновляет, это моя страна! — раскшаркивался Фома с Меркиным; он делился этим потрясением со всеми, кого знал, не в силах пережить гастрономическую радость в одиночку.

— Банкетное, так сказать, самодержавие — вершина политической кулинарии! Я думаю, последний банкет будет дан в честь страшного суда, между первым и последним залпом небесных кар? А потом — танцы… Обязательно заведу себе такое!

— Вы говорите о самодержавии, словно о паразитах каких, вшах! — поджал губы советник.

— А разве государство не самый большой паразит на теле человека? — удивился Фома.

Его сиятельство и сэр Джулиус должны были выступить вместе с наскоро собранной ратью. Граф по обязанности, как патрон и сюзерен воюемых земель, Доктор добровольно, как военный советник.

— Понял, Док? Ты теперь советник. Господи, знать бы, кому ты еще советуешь и что? И — главное! — кто советует тебе? Или нет таких отчаянных?..

Доктор молчал, как чучела, на которых тренировались гвардейцы Блейка. Они заканчивали завтрак, после краткого визита графа к Меркину, прогулкой с бутылкой вина по арене внутри замка, где еще совсем недавно граф боролся за свою жизнь и жизнь Мэи. Остановившись напротив группы, отрабатывающей на чучеле колющий удар, они обменивались ленивыми репликами поединке со Скартом. Жара нисколько не спала, солнце пекло с полуденной беспощадностью и от усердия пот с гвардейцев тек ручьем. Но капрал, стоя в тени своей каскетки, неумолимо командовал: и-и р-раз!.. и-и р-раз!.. Доктор досадливо морщился на каждый удар, ему, как эстету мгновенного убийства, было невмоготу смотреть на неловкие удары солдат.

— Не так… не так! — бормотал он время от времени.

Фому это занимало не так, как последняя реплика Доктора, что он мог подстраховать Фому.

— И все-таки скажи мне, мой таинственный медицинский друг, зачем я тебе? Не может такая ледышка, как ты, нянчиться со мной просто ради моей безопасности. Ну не может и все! По природе. Вон, стоишь на самом солнцепеке и даже не чувствуешь его, хоть бы вспотел. Ни грамма жалости!..

Он потряс Доктора, как куклу, тот его раздражал, непонятно почему. Доктор не сопротивлялся, все та же полуулыбочка всезнания ли, вседозволенности ли.

— Зачем?

— Ты бывал за Последней Чертой, — сказал вдруг Доктор. — Ты был с Говорящим.

— Ну и что? Что с того, что я там был?!

Фома, не зная куда выплеснуть раздражение, выхватил вдруг Ирокез и вогнал его по самую рукоятку в деревянный чурбан чучела, не обращая внимания на остолбеневших гвардейцев. Это была особая техника удара, но меч для этого не используют, на это есть пика или копье. Виброудар. Предназначен для преодоления особо прочных защитных лат противника, таким ударом прошибаются сразу и щит, и металлические доспехи толщиной в палец.

Доктор уважительно покивал головой, он еще не видел, чтобы это делали мечом. Фома резко выдохнул, завершая удар.

— Какой толк от этого, Док?.. Я все равно ничего не помню!

Следующим движением он выдернул меч и спрятал в ножны. Капрал, как ни в чем не бывало, продолжал счет, памятуя приказ капитана, не мешать графу, что бы тот ни делал. Но гвардейцы сбились, так как капрал, завороженный молниеносным выпадом Фомы и дымящимся отверстием в чурбаке, командовал уже на два счета, в том ритме, который граф задал, вонзив и вытащив меч.

— Ты вспомнишь! — сказал Доктор. — Хороший удар, кстати!

— А-а! — отмахнулся Фома. — Так ты поэтому не сдаешь меня Синклиту, ждешь, когда я вспомню?

— Ты вспомнишь, как вспомнил все, что забыл на Спирали. Там тебе потребовался я, здесь, возможно, пригодится медиум, мастер Фэй, а возможно, дыра, не знаю.

Опять надо что-то вспоминать! Увидев перед собой еще одно чучело, Фома снова выхватил меч. Ирокез радостно блеснул на солнце, это неожиданно успокоило его хозяина. Старый, надежный друг, единственный, кто всегда говорит ему правду, потому что молчит.

— Зачем тебе это? — уже спокойно спросил он, снова принимая размеренный шаг и убирая Ирокез. — Я не могу понять, кто ты? Что за игру ведешь?

— Именно это я и хочу узнать с твоей помощью.

— Про свою игру?

— Я хочу знать, кто я и откуда.

— А ты что не знаешь? — удивился Фома.

— Нет…

Фома, как и все школяры, мог только гадать о происхождении Акра Тхе, но он не думал, что тот сам этого не знает. Поговаривали, что Доктор — оборотень с Туманности Странников, но сам «странник» этого не подтверждал, так же как и не отрицал, тем более, что Туманность исчезла с карты Ассоциации еще до появления Фомы в числе адептов Белого Меча. Для Фомы происхождение никогда не было вопросом, из-за которого стоило волноваться. Зачем?

— Я чувствую, что я не такой, как все вы… — Доктор как будто услышал его вопрос. — Собственно, ты это знаешь

— Ну, так думает каждый, после появления вторичных половых признаков: я, мол, единственный!

— Я не об этом. Я совсем другой. По природе, как ты сказал. И мне не надо поллюций, чтобы понять это.

— А для кого это секрет, Док? Я давно говорил, что ты оборотень! И неизвестно, на кого работаешь, кстати! В чем вопрос-то?

— Это я слышал и не только от тебя, — снова усмехнулся Доктор. — А вот кто мне точно скажет, кто я? Откуда? Кто, вообще, это знает? Я иногда так устаю от всех вас!

Сказано это было так, что Фома почувствовал за обыденным, ровным тоном, страшную тоску и разрушительную силу.

— Ну хорошо! — сказал он бодро. — Ты узнал. Всё. Ты не нашей природы, хотя прекрасно понимаешь это и сейчас, так же, как и я. И что?.. Ты как-то круто изменишься? Что тебе это даст?

— Возможно, я буду знать, зачем я.

— Док, ты хочешь меня напугать или насмешить?.. — Слишком серьезный вид Доктора озадачивал. — Зачем… кто это может знать?! Мне, например, тоже неизвестно, хотя я далеко не в том нежном возрасте, когда это неважно. И ничего, живу!..

Гулко раздался гонг, недвусмысленное приглашение отобедать.

— Знание, откуда ты, не даст тебе ответа, куда ты, — сказал Фома, подождав, когда стихнет гул. — Прямого ответа, во всяком случае.

— Но, зная исток, легче прийти к устью!

— Сделай истоком любое событие в жизни и топай, если тебе так не терпится!.. Док, ей-богу, почему все становятся беспомощными, когда решают свои личные проблемы? Что это, трусость?.. Интересная мысль, кстати. Чтобы стать героем, нужно отбросить биографию и делать историю. Не решать личные проблемы, а забыть о них! Они сами о себе позаботятся, а ты — станешь героем. Народ, в благодарность, сам напишет сказки о твоем происхождении. Вот уж где наврут!

Доктор сделал движение возразить, но Фома не дал.

— Обед! — сказал он, поднимая палец с торжественной физиономией. — Нельзя опаздывать. Ты знаешь, здесь гуманный обычай убивать опоздавшего. Очень правильно, кстати, это же измена родине! Замах на государственные устои! Я тоже, когда хочу есть, могу запросто убить. Поэтому, если не хочешь получить посохом в грудь, нужно поспешить.

Было видно, как по анфиладам забегали, засуетились люди, готовясь к конституционной трапезе, которая, при нерасторопности, могла оказаться для каждого из них последней.

Но времена меняются. Обед прошел без изуверских выходок Иезибальда. Он оставался грозным самодержцем для своих подданных, но на этот раз обошелся без обязательного членовредительства. Все было чинно, добропорядочно и даже скучно, если не считать его нескольких резких высказываний в самом начале обеда, по поводу тех, кому опять не досталось места. Но это уже жизнь, опоздавших просто выставили за дверь, хотя бог весть, что с ними сталось за этими дверьми, может, прищемили в следующих. Король был болен, малейший шум вызывал у него гневливо-страдальческую гримасу, поэтому с самого начала над столами повисла жуткая тишина, никто не хотел оказаться жертвой его гнева и провести обеденное время на дыбе.

— Он похож на смерть, — пробормотал Фома. — Я его таким еще не видел.

— Выздоравливает, — усмехнулся Доктор, копируя интонацию Фарона.

— А мне его жаль, за одни обеды его можно почтить бессмертием, которого он так чаял.

Странно получается, думал Фома, король, о чьем бессмертии они услышали, едва ступив в Белый город, был близок к смерти, как никогда. Что это — знак судьбы, её насмешка? Человек уверовал, пусть и под чужим влиянием, в свою счастливую и непреходящую звезду, а вместо этого не прожил даже половины положенного здесь срока, какая едкая гримаса!..

Перемена блюд вызвала некоторое оживление, люди заговорили, зазвенели приборы, вскоре зал снова гудел, но ровно, ненавязчивым фоном. Сайтеры сидели в “своем” окружении, рядом был Мартин-младший, Блейк, Торк, их дамы и Мэя, но никто не мешал им перебрасываться словами. Общая беседа о предстоящем патриотическом бал-маскараде занимала сидящих больше, чем метафизическая тарабарщина странствующих рыцарей.

— Инвольтация Хруппа заканчивается, — говорил Доктор. — Тем более, что он фактически перешел на сторону врагов его величества.

— Это все безнадежно?

— Нужны розовые круги, много… но если король находится на прямой подпитке Хруппа, тот может запросто прекратить его жизнь в любую минуту.

— Если он этого не сделал до сих пор, значит прямого подключения нет, — предположил Фома.

— Или ему это не нужно.

Фома посмотрел на Доктора, потом догадался:

— Слабый король лучше, чем новый, здоровый?

— Слабый и все еще управляемый.

— Ты все-таки думаешь, что есть прямая связь? На таком расстоянии?

— Почти уверен! Ему помогает фон, который мешает нам. По своему состоянию Иезибальд должен лежать пластом, а он еще сохраняет грозный вид и резкость. Что-то его держит. Я не исключаю, что его решение принять участие в завтрашнем походе это желание Хруппа. Находясь рядом, за линией фронта, Хрупп сможет внушить ему самые нелепые приказы, например, об отступлении, и решить исход сражения. А вообще этот поход может стать для нашего короля последним, крестовым…

Сэр Томас, бывший странствующий рыцарь, граф Иеломойский и прочая, прочая, прочая, получил, наконец, официальное подтверждение своего нынешнего статуса и самое главное, благодаря стараниям Меркина и Фарона, деньги — пятьдесят золотых. Это, конечно, не пятьсот, но казна и так трещала по швам, кроме того графу было обещано участие в доле военных трофеев, буде они появятся.

Коммерческое предложение вдохновило Фому, он чувствовал себя ландскнехтом на службе у самого себя, Иеломойского.

— Я богат, я при работе и я участвую в прибыли, как учредитель — един в трех лицах! — гунндосил он Доктору на ухо. — А трофеи, при таком триединстве, будут!..

Он показал руками, сколько; его зримо понесло.

— И к тому же я — граф! А?.. На хрена мне, скажи пожалуйста, твои дыры, когда у меня есть такая дыра, как Иеломойя?

— И такая графиня, — согласился Доктор. — Кстати, пользуясь твоей лексикой, хочу спросить, на хрена тебе было обязательно жениться на ней? Ты повторяешься. Можно же было просто объявить ее дамой своего сердца: цветы, понты, победы…

— Ты не понимаешь, сэр! — разочарованно протянул Фома. — Во-первых, я так и хотел сначала сделать, но потом решил сохранить деньги, поэтому и заявил о желании жениться во всеуслышание.

— Но денег-то ты не получил! Мог бы и отказаться!

— Представь, что было бы с девочкой, дубина! Придворная жизнь тяжела и опасна!

— Когда ты успел это узнать? — усмехнулся Доктор.

— Мы теперь знать, должны все знать! Кстати, хочу заметить, что тяжелая графская жизнь мне по плечу.

— Жалко девочку.

— Доктор и жалость к женщине! — хохотнул Фома. — Непрофессионально. Тема для диссертации.

— Для десерта, — уточнил Доктор, кивая на лакеев, снующих с розеточками мороженного.

— Ты становишься равноправным собеседником! — поразился Фома. — Отрадно! Но… во-вторых, должен же я оставить свое родовое гнездо, Иеломойщину, на кого-то, кто будет управлять им в мое отсутствие?

— Управляющая, — понимающе кивнул Доктор. — Мудро. Экономно.

— Отвали, умник! Ты должен быть деликатным, судя по твоим рукам и шее, а ты хамишь!.. Девочке некуда податься: родных нет, в монастырь обратно не возьмут, так как она почти два года при дворе, известном своими нравами. Ну а здесь, при дворе, сам понимаешь… да я тебе говорил!

— Ну ты выстроил, прямо оправдание добра! А где же главная причина?

Фома удивленно посмотрел на Доктора.

— Док, такое спрашивают только самые близкие друзья и то не очень надеясь получить ответ. А ты — провокатор, подлец и манипулятор! Какого черта?!

— Извини, забылся… — Доктор внимательно рассматривал розетку с мороженным, пытаясь понять контент. — Но почему бы тебе не признаться, что ты по уши влюблен, коль скоро это видно за версту? Мэя, кстати, знает, что ты подвержен этим припадкам раз в неделю? Ты ей сообщил об этом, как честный матрос? Неделя кончается…

— Сэр Хулиус, вам повезло, что у меня праздник, инаугурация. Считайте, что я ничего не слышал. Тем более, что я не сказал самого главного, наследник! Где-то же у меня должна быть нормальная графская жизнь: с женой, балами, охотой? Мне охота, понимаешь?

— А мне — рыбалка.

— Ну, это ваше, плебейское! Я пожалуй выделю тебе в имении пруд, чтобы ты с ума не сошел от зависти и безделья.

— Не сойду, у меня еще столько твоих дыр впереди. Ты не сойди.

— Озорники вы, рыбаки! Надо бы у Фрейда справиться, что это значит — задумчивость с удилом в руках, в ожидании дыр?.. Надо избавляться от этого простонародного времяпрепровождения. Посмотри на меня!..

На Фому было любо дорого смотреть.

Торжественная часть давно закончилась, в соседних залах гремела музыка, носились пары, и хоровод, иногда выплескиваясь в зал, захватывал новые жертвы. Графа Иеломойского то и дело приглашали, но он отказывался, ссылаясь на мертвецкую усталость. Пригласить же сэра Джулиуса никому и в голову не приходило — холод, источаемый им, останавливал кровь самых разгоряченных дам в радиусе трех метров. Доктор готовился к завтрашнему походу, кристаллизуясь в монолит.

— Мэя, а ты почему не танцуешь? — удивился Фома, обратив внимание, что все их окружение, сидит за столом и скучает, пока они с Доктором выясняют отношения.

— Мартин, хватит трепаться и таскать трюфеля, пригласи даму! Сколько можно рассказывать о своем проигрыше?

Мартин который раз рассказывал, как поставил всю свою наличность («всю жизнь горбатился!»), тридцать, что ли, золотых, на Скарта, в надежде подзаработать еще немного. Победа Фомы для него обернулась финансовым крахом и, чтобы не двинуться на этой почве, он считал теперь графа своим должником, уверяя всех, на голубом глазу, что сэр Томас все это подстроил. Уверял он в этом и самого графа, на что обычно словоохотливый Фома даже не знал, что ответить. Мифический, надуманный долг на глазах превращался в реальную претензию — сорок золотых.

— Почему сорок? — поражался Фома.

— А упущенная прибыль?! — удивлялся в свою очередь Мартин.

— Не финти, ты же говорил, что рассчитывал получить пять золотых? Ставка была шесть к одному!

— А моральный ущерб, ваше сиятельство?

— То что я остался жив для тебя моральный ущерб, паршивец?!

— Нет, моральный ущерб, это то, что у меня украли надежду! Ну и деньги.

Вот и поспорь с ним. Фоме хотелось смеяться от бессилия что-либо объяснить маленькому прохвосту. Вот и сейчас он с удивлением поймал себя на мысли, что признает долг, раз спорит.

— Ладно, сэр Хулиус захватит завтра пару земель и отдаст тебе мой долг, потерпи денек! — со смехом сказал он.

Мартин, как само собой разумеющееся, заявил, что может потерпеть даже два.

— Каков наглец! — восхитился Фома. — Ну хорошо, Марти, теперь гарантом моей несостоятельности будет сэр Хулиус…

Широкий жест в сторону Доктора.

— Сэ-эр?.. Пришла пора платить по долгам, в которые вы меня вогнали.

Мартин подобным поворотом был, похоже, удовлетворен, настолько, что позволил себе сменить тему.

— Ваше сиятельство, а почему вы называете вашего друга то сэром Джулиусом, то сэром Хулиусом? — спросил он.

Сидящие вокруг с любопытством посмотрели на графа, это действительно было интересно. Доктор сделал приглашающий жест рукой: мол, давай, матерщинник гишпанский, объясняйся!..

— А это у нас, Марти, народный рыцарский обычай, — неспешно начал Фома, еще не зная, что, собственно, наврать по этому поводу.

Мэя с любопытством ждала его объяснений. Он подмигнул ей: ну не повторяться же!

— У нас на родине, среди странствующих рыцарей, — начал он проникновенно, — принято называть людей, вдруг ставших особенно близкими, на слог “ху”. Это происходит, как правило, после необыкновенно приятных событий, которые ты запоминаешь на всю оставшуюся жизнь. Например, когда вы чудом остались живы, несмотря на старания друга или попали в яркую, запоминающуюся беду, благодаря его помощи…

— А!.. Я понял!.. — воскликнул Мартин, и тут же вернулся к излюбленной теме:

— Из-за того что мне чуть не проломили грудь, благодаря вам, ваше сиятельство, да еще из-за проигрыша сорока золотых, я могу называть вас графом Хуеломойским, так?

Возникла пауза, в которой Доктор удовлетворенно проговорил:

— Поднявший “ху”, от него и погибнет!

Но Фома такого обращения со своей новой фамилией допустить не мог, слишком разухабисто она зазвучала на его русский слух.

— Нет, Мартин, ты меня так называть не можешь! — заявил он тоном, не допускающим возражений. — Во-первых, ты не странствующий рыцарь, а во-вторых, “ху” добавляется только к имени!

— Сэр Хутомас, да?.. — Мартин не понимал, почему так веселится сэр Джулиус и сердится граф, и старался исправиться. — Сэр Хумас? Хуас?

— Просто сэр Ху! — помог Мартину Доктор, пока Фома, под фейерверком хулительных имен, соображал, что ответить. — Коротко и очень точно!

— Ху? Здорово! — обрадовался Мартин. — И ни к чему добавлять не надо? Просто Ху?

Доктор захлопал в ладоши, одобряя:

— Просто Ху! Замечательно! Как сериал!

Улыбки за столом становились все шире, даже не понимая, в чем дело, все видели, что граф сконфужен. Это было ново.

— Мартин, иди уже танцевать! — сказал Фома. — Вот, Мэю пригласи!..

Его величество почтил присутствием только торжественную часть банкета, и удалился, не дожидаясь патриотического бал-маскарада, несмотря на то, что был его патроном и учредителем. Герольд объяснил это государственной необходимостью. Понимая, что король болен и опасно для их же здоровья, придворные какое-то время были прилежно печальны и сдержанны, но потом на сцену выкатился знакомый тенор и запел, сначала осторожно, словно крадучись, а затем, войдя в раж от собственной задушевности, и во весь голос. Вслед за ним и все остальные забыли держать неестественную маску печали на лице, развеселились, как обычно. Как, что и по какому поводу они веселились, никто уже не помнил да и нужен ли повод? Праздник был в самом разгаре: война войной, обед обедом!..

Мэя много танцевала.

— Я оказывается, люблю танцевать! — призналась она.

К войне и прочим народным невзгодам при дворе относились весьма легкомысленно, заражая этим всех, кто сюда попадал. К его сиятельству графу Иеломойскому подходили придворные, в основном мужчины, которых интересовал только один вопрос, как это ему пришло в голову бросить копье. Новоиспеченный граф устал придумывать ответы и все чаще вспоминал приговорку Мартина о жизни. Она оказалась универсальной, как, впрочем и сам Мартин: друг, шпион и предатель, льстец, наглец и душа компании, циник, игрок и растяпа.

Мартин, в свою очередь, тоже не забывал своего графа должника, и старательно подводил, одну за другой, придворных дам, познакомиться с новым господином Иеломойи, при этом он подмигивал Фоме по-свойски и самым недвусмысленным образом: мол, гуляй, ваше сиятельство, завтра война, вдруг ранят куда!.. Дамы широко распахивали глаза, глядя на графа-героя, и он видел там весь нехитрый прейскурант их нежности. То, что он был женат, молодожен даже, нисколько не смущало прелестные создания, наоборот… незаметная визитка за обшлаг рукава: «жду!» — и неизменное приглашение на танец. Это был этикет, отказывать в таких случаях нельзя, но Фома на правах героя отделывался обещаниями: «после войны, мадам… вот победим, мадемуазель…»

Мартин-старший был уже абсолютно здоров и бегал по залу, распоряжаясь, как молодой петушок, не подозревающий о кухарке. Играла музыка, завывал тенор, каждый час гремели пушки на крепостной стене, возвещая славу королю, победу графа и будущие победы Кароссы. За пиршественным столом оставались только те, кто находили большую отраду в еде и напитках, нежели в танцах, Фома и Доктор были в их числе, хотя, Доктор предпочитал сигареты всему вышеперечисленному.

Впрочем, танцующие о банкете тоже не забывали, они шумно врывались в трапезный зал, иногда даже не разрывая хоровода, выпивали, закусывали и исчезали, оставляя после себя вавилоны на столах, а проворные лакеи в ливреях тут же восстанавливали прежний порядок. Сказочная выучка! Вот бы так с равновесием, приходило в голову Фоме, пока он болтал о том, о сем, то с Доктором, то с Блейком.

Подходил Меркин, они говорили о кругах, вернее, о вопиющем недостатке розовых. Почтительно склонив голову, справлялся о здоровье и настроении его сиятельства старший Мартин. С глубокомысленными намеками говорил о звездах и аспектах Фарон. Граф вежливо удивлялся, сколько всего ненужного есть на свете. Подходили министры, советники, офицеры…

— Если ты здесь останешься, следующий король будет называться Томас Первый, — заметил Доктор, когда волна первых мужей королевства схлынула.

— Томас Первый?.. — Фома прислушался к аккорду имени и покачал головой. — Нет, не звучит!

— Ну тогда Фома Примус!

— Среди пара-с! — захохотал Фома. — А ты злой, Доктор, совсем не детский! Зачем меня хуеломойским назвал?

— Так тебе в этом нет равных!

— Ошибаешься, здесь все равны.

— А ты первый, среди равных! Примус интер парэс! Первомилый!

— Почему он не остался там, Сати?

— Где, за Чертой?.. Возможно, это блоки, которые на нем висят. Они выбрасывают его, помимо его воли или что-то сильнее его делает это. В любом случае это означает, что он должен быть здесь.

— Для чего? Чтобы плодить дыры? Чтобы сделать этот процесс неуправляемым?

— Можно посмотреть на это с другой стороны. Дыры были и раньше, так же как и экспансия Томбра. И не факт, что именно его выходы так уж стимулируют этот процесс. Томбр проявлял себя на всем протяжении истории Ассоциации, а вспышки его активизации наблюдались уже в Третью эпоху. Агрессия идет по нарастающей. И потом надо разобраться с этим инцидентом, когда от его эксперимента с замком появилась дыра, мне, например, не все в нем ясно.

— Ты думаешь, он не виноват? Виноват кто-то другой? Но ведь уже доказано, что дыры от него!

— Вопросы у тебя простые, Кальвин, не знаю… не все так просто. Не похоже это на него, он профессионал в создании замков и выходов, не мог он сделать такой ляп!

— Ты слишком пристрастен к своему ученику. Ни в чем-то он у тебя не виноват, только плохие дяди из Ассоциации чинят ему всякие каверзы. Но существует факт, что именно его эксперимент привел к размножению дыр, и против этого нельзя возразить, правильно? Правильно… поэтому и разбираемся с ним, а не с кем-то!

— Но вы прочитали этот случай с ним и Акра-Тхе? Расшифровали, что это именно он, работая с замком, создал ситуацию с дырами?

— Читаем. Ты же сам знаешь, Система и так работает на полную мощность. Контроль периметра чего стоит! Мы даже от Школы её отключили, не успеваем.

— Ну, о Каноне я и не спрашиваю, некогда, наверное?

— Ты о том месте, где он, якобы, поражает Милорда? Да, к сожалению, некогда… на очереди… Ави не вылезает из Системы. Существует элементарная безопасность и все сейчас делается прежде всего ради нее!

— Но это же тоже безопасность! Стратегическая!

— Согласен, — сказал Кальвин и невесело усмехнулся. — Сейчас все — безопасность. Но коль скоро я еще её шеф, то позволь мне решать, что и когда!

— Мне бы твою уверенность! — ухмыльнулся Сати. — Только не забудь совсем об этих вопросах.

— Не забуду. И нет у меня никакой уверенности, к сожалению. Ты мне лучше скажи, где мне его искать? Он скачет по реальностям, как блоха на сковороде, только засечем, а его уже нет!

— Так я тебе и сказал! — поддразнил его Сати. — Вы его тут же и поджарите на сковороде Пифии.

— А я вот доложу Совету, что его отдельные члены не сотрудничают с безопасностью, более того, саботируют, что тогда скажешь?

— Скажу одно — разница во времени, того, что мы обнаружили при его выходах, когда он разменивал пространство. У него огромный запас времени, в силу того, что он там был.

— За Чертой?

— Да. Неужели ты думаешь, что он не погиб во всех этих передрягах только затем, чтобы твои костоломы посадили его на стул?

— Начинается! — вздохнул Кальвин. — Слышали: мальчик не виноват, мальчик — золото! А мальчик, между тем, где-то отдыхает, колобродит, создает ситуации и все ему трын-трава!

— Не в этом дело! Ему, во всяком случае, не до отдыха. При той плотности времени, в которой он живет, что-то происходит очень медленно, а что-то невероятно быстро, и поскольку его постоянно бросает из одной реальности в другую, для него самого время то летит, как бешенное, то вдруг совсем останавливается. И это для него еще хуже гонки, страшнее — он зацикливается: попадает из ситуации в ситуацию, вернее, в один и тот же их набор, и вынужден их решать, даже не зная, что они давно решены или, наоборот, неразрешимы вечно.

— Выражаясь по вашему, по-интеллигентски, чтобы я чего-то понял, так этого нет, — покачал головой Кальвин. — Ты хочешь сказать, что когда он спит, он вовсе не спит, а решает задачи, только в другом месте, так что ли?

— Ну, в общем. У тебя великолепная манера упрощать — пусть будет так. Но только не гони ты его, как зайца, Кальви! Его и так гоняют все, кому не лень! Лучше подгони расшифровку этого случая.

— А указ Синклита?.. Ну, хорошо, — вздохнул шеф безопасности. — Делаете из меня болвана в старом русском преферансе!

— Ого, я смотрю, все крепко занялись Спиралью!

— Скажи спасибо своему мальчику. Скоро вообще будем обсуждать только глобальную перемену климата, судьбу доллара при евро и почему некая Моника не постирала платье…

4. Уж полночь близится, а родинки все нет

— Мартин, ты совсем забыл свое обещание!..

Над столом, несмотря на вечер, воссияла утренняя звезда — княжна Малокаросская, поддерживаемая под руку Меркиным.

— Пришлось уговаривать господина советника, представить меня графу и его другу, что это такое?

Фома впервые видел младшего церемониймейстера таким смущенным, чары Малокаросской девы действовали на всех.

— Я как раз собирался, — оправдывался тот, но княжна уже повернулась к советнику.

— Сэр Томас, сэр Джулиус! — церемонно начал Меркин. — Позвольте представить нашу красавицу и гордость, княжну Гею… хотя мне казалось, что вы знакомы, — добавил он негромко, обращаясь к ней и Фоме, а потом как бы вывел княжну на авансцену; она действительно была прекрасна. Аврора!

— Есть вещи, господин советник, которые не надоедают никогда! — ухмыльнулся Фома, склонясь перед княжной, вместе с молчаливым Доктором.

— Это шутки странствующих рыцарей? — спросила княжна, делая ответный реверанс.

— Мадемуазель!.. — Фома улыбнулся еще шире. — Странствующие рыцари вымерли почему-то, вместе со своими допотопными шутками, говорят, недочеты в воспитании. Остались одни графья!

Княжна хохотнула, показав ровные белые зубы.

— Но сэр Джулиус еще пребывает в этом высоком статусе? — одарила она мимолетной улыбкой холодного Доктора. — Он совсем не похож на вымирающего идальго.

— У этого идальго, ваша светлость, королевская кровь небесной голубизны, как бы он не маскировался под странствующего рыцаря. Он скрывает свое происхождение под обликом пилигрима, потому что устал от почестей.

Доктор, все так же, молча, чуть наклонил голову.

— Князь Тувор был вторым по знатности лицом в королевстве и княжна единственная наследница его поистине сказочных богатств! — счел нужным добавить, после такого представления, советник.

— Оставьте, Меркин! — отмахнулась княжна. — Это совсем не интересно…

Она снова повернулась к Фоме.

— Сэр Томас у нас всего ничего, а уже всех покорил своими подвигами. Убил самого опасного разбойника, сразил самого лучшего воина королевства и, наконец, спас самую прелестную девочку!..

При этих словах Мэя побледнела.

— У меня не было выбора, княжна, а награды за это так велики, что мне просто совестно принимать их, — врал Фома.

В той тональности, что задала княжна, можно было легко и бессовестно говорить все, что угодно. Главное в светской беседе, понял он, не делать пауз и чеканить свой ответ, пока еще звучит предыдущая фраза, тогда возникает впечатление оживленного разговора, а ты слывешь за интересного собеседника и остроумца. Он слишком поздно сообразил, что возникает еще и впечатление флирта.

Мэя с недоумением смотрела на него.

— Вы получили уже все награды, граф? — спросила княжна, улыбаясь сначала Мэе, потом ему.

— Кто знает, что его ждет — несчастный человек, ваша светлость!

— Кто знает, чего он ждет — тот победитель, ваше сиятельство! — парировала Гея.

— Значит, победитель здесь Мартин, он знает, чего он ждет!

Смех разрядил неожиданную и не совсем понятную окружающим пикировку между княжной и графом, поскольку весь двор уже знал, что Мартин проиграл свои деньги и ждет от победителя компенсации, за то, что тот не погиб.

— Это будет справедливо! — заметил Блейк. — Маартин всегда ставил на Скарта и тот его никогда не подводил!

— А граф подвел с первого раза! — пробурчал Мартин, боясь как бы за смешками не потерялась серьезность его претензии к графу.

— Я, собственно, хотела поблагодарить вас, граф, за то, что вы сделали для всех нас и…

Княжна сделала паузу, прелестница…

— И выразить общую признательность единственно доступным мне способом…

Гея слегка присела в приглашающем книксене, худосочном наследнике реверанса, и, словно по мановению, объявили медленный танец. У княжны при дворе было все схвачено.

— Очень медленный, и вы сами знаете почему! — томно пояснил тенор, который попутно осуществлял конферанс. — Для нашего гостя, доблестного графа Иело!..

Тенор сделал паузу, и Фома испугался, как бы с его именем не сделали чего-нибудь еще более «благозвучного», чем Мартин, но толстяк грянул во всю высь своего голоса:

— Мой-ии-скава-а!!!

Граф оказался в трудном положении, он не танцевал даже с Мэей, с другой стороны оставалась загадка банной красавицы, Прекраснозадой, которую он так или иначе связывал с княжной. Она наверняка видела, что он не танцует и теперь с интересом ждет, как он поступит. И танец заказала длинный, медленный, как запоздалое признание. Доктор брезгливо и сочувственно улыбался: «ну что, мол, первый слог?..» И как он так может: и гадливо, и сочувственно? — поразился Фома, мимолетом.

Но… танец объявлен и тянуть с ответом больше было нельзя.

— Не смею отказать дочери человека, вернувшего корону законному её обладателю, — пробормотал он, стараясь не встречаться взглядом с Мэей, — и принимаю это, как награду.

— Мой отец вернул, а вы помогли удержать! Я не говорю уже о дамах…

Мартин-младший, слава создателю, подхватил изумленную Мэю и первый стал старательно кружиться в торжественном менуэте. Каросский петиметр и вертопрах продолжал удивлять Фому своей непредсказуемостью.

«Чую, это она!» — шепнул он Доктору, который остался у стола, вместе с Меркиным и Блейком.

— Ваш приятель имеет большой успех у дам! — заметил Меркин, наблюдая кружение пар.

— Я бы сказал, что это очень взаимный процесс… даже невероятно взаимный, — меланхолично откликнулся Доктор, под хохоток Блейка. — Поговорим о странностях любви, господин советник? Княжна безусловно первая красавица королевства, в ней даже что-то инфернальное, вам так не кажется?

Меркин удивленно посмотрел на него.

— Да нет, увольте, сэр Джулиус! До странностей любви я сейчас не самый большой охотник. Да и вам это, я смотрю, не очень интересно.

Доктор раздумчиво вертел перед глазами золотой кубок, что передали с королевского стола Фоме в самом начале обеда.

— Почему же не интересно, господин советник? — лениво цедил он. — Очень интересно. Вы, кстати, сняли блок голубых кругов с резиденции?

— Снимаем, сэр Джулиус. Работы идут медленно, надо искать, а кругов так много. Еще хранилище..

— Объявите о восстановлении статуса Ордена Розовых Кругов, может быть, кто-нибудь откликнется, особенно в свете последних событий.

— Да, я об этом тоже думал, — согласился Меркин. — Как я об этом раньше не догадался? — добавил он сокрушенно, имея в виду равновесие между кругами.

— Не только вы, советник, — заметил Блейк.

— Вы слишком участвовали во всем: личные интересы, хлопотная жизнь двора, амбиции, — а нужно было посмотреть со стороны, что граф и сделал.

— У него обманчивая внешность повесы, никто не ожидал от него ничего подобного, тем более, победы над Скартом!

— И больше всех, Мартин! — сказал Блейк, салютуя кому-то в толпе танцующих бокалом вина. — Лучшего бойца, чем Скарт, я не встречал. До сих пор не могу понять, как граф уходил Несокрушимого

— Да, уходил, но справится ли он с Хруппом? Хрупп невероятно силен и к тому же он якшается с нечистой!

Советник хотел, чтобы его успокоили. Доктор пожал плечами.

— У графа нет выбора, так же как и у меня. Равновесие должно быть восстановлено. Хотя, может быть, это только мы так думаем.

— Вы опять чего-то не договариваете! — встрепенулся Меркин. — Хочу вас предупредить, что если бы вы сразу сказали…

— Да нет, я все сказал. Есть еще, правда, одна маленькая дверь и пока мы ее не прикроем, от Хруппа и ему подобных мы не избавимся.

— Что это за дверь такая?

— Дверь, через которую он появляется, — уклончиво ответил Доктор.

Меркин встревожено посмотрел на него.

— А где?.. — начал было он, но тут же, поняв, что на этот вопрос он не получит ответа, переменил вектор беседы. — Это очень опасно, сэр Джулиус?

— Как вся жизнь, господин советник, нет способа узнать, не попробовав, — ответил Доктор, увидев же явное разочарование на лице советника, добавил:

— Это наша работа, сэр Торобел и мы ее делаем уже бог знает сколько!

Похоже, это немного успокоило советника.

— А то ваш друг на все вопросы отвечает: к чему волноваться, мы все равно все умрем!..

“И долго мы будем молчать, княжна? — думал Фома, двигаясь в странном танце с притопами и реверансами, парадный каросский менуэт. — Она, не она?” Занимало и другое, от кого и как получила неизвестная сведения о предполагаемом аресте Мэи, о кругах и о войне и обязательном участии в ней графа?.. Хотя, нет, о кругах она ничего не говорила.

Движение замедлилось и он сбился, повернувшись в поклоне не в ту сторону. Вообще, танцы, так же как, впрочем и все остальное здесь, неустанно повергали Фому в недоумение: как они живут, чем?! Рядом кружились пары с такими вдохновенными лицами, словно всем присутствующим было по пять лет и это их первая самостоятельная елка, под которой лежит банан всей жизни…

Грохнула хлопушка — хохот, крики!..

Доктор прав, только сохраняя статус наблюдателя этой сказки и, в какой-то мере, самого сказочника, можно было не остаться в дураках, играя в эти игры. Наблюдай!.. Вот только Мэя…

Что за парижские тайны, наконец?!

— Княжна, странная история со мной приключилась! — прервал Фома молчание. — Пошел я как-то в баню…

И добавил доверительно:

— Помыться…

Гигиенические откровения графа были встречены совсем не так, как он ожидал.

Княжна округлила глаза.

— Для вас это странно, граф? У вас нет обычая мыться?..

Она даже чуть отстранилась, причем выглядело это не только как любопытство, но и как гигиеническая мера. Фома почувствовал себя попрошайкой в метро, когда тебе дают деньги, но стараются избежать прикосновения.

— Почему, есть, но… — несколько смутился он, кляня свою дурацкую манеру начинать разговор с предподвыподвертом. — Но у нас в бане не кусаются!

— Вас искусали в бане?! — ахнула княжна, отстраняясь еще дальше. — И кто же? Уж не Скарт ли?..

«Нет, блин, Моби Дик!» — чертыхнулся про себя Фома. Княжна продолжала:

— Тогда мне понятно ваше неистовство в поединке с ним, граф!

Разговор, так красиво начатый, разворачивался совершенно позорно, Фома чувствовал себя полным идиотом и не нашел ничего лучшего, как уточнить:

— Так это были не вы?

— Я?! Граф, помилуйте, что вы говорите?! Я вас искусала! За что?.. За то, что вы не моетесь? Что это на вас нашло?.. — Она показала свои точеные зубки.

Сказано: многие знания — многие скорби. Но многие незнания — скорби еще большие.

Фома заскорбел. Он ничего не понимал. Ему казалось, он так остроумно начал беседу, что независимо от того, она это или не она, княжна должна была томно опасть в его руки, прося прощения, милости и еще бог знает чего, а он — небрежно отнести её в какой-нибудь темный угол и (тут Фома давал волю фантазии!) строго отчитать, как Евгений — Татьяну. Эротика устного наказания: «напрасны ваши совершенства!..»

И на тебе! Вот и доверяй после этого интуиции. «Чую!» Чучело!..

Не было таких последних слов, каких Фома не сказал себе.

В это время в арке между трапезным и танцевальным залами открылась импровизированная сцена, и на ней появился толстяк тенор, запевший вдруг густым басом какую-то игривую простонародную песню, подстраиваясь под менуэт. Сам он был, в рамках предстоящего маскарада, под стать куплетам, в странных и грубых одеждах. Нечто подобное Фома видел в трактире Томаса на сельчанах. Когда до него дошел смысл песни, стали понятны и одеяния: песня была о простой крестьянской жизни и о такой же любви, простой и чистой. Только толстяк пел ее очень невнятно, словно во рту у него была каша, а может это получалось оттого, что он старался петь, «сидя» даже не на диафрагме, а гораздо ниже даже желудка. Выходило очень толсто, половины слов не разобрать, но одно было ясно: кто-то кого-то поймал в овсах и… объясняется в любви к ботанике.

Кругом смеялись и хлопали. “Мультфильм!” — поставил диагноз Фома, и перестал чувствовать себя поручиком Ржевским, просто стал им.

Княжна, напротив, была заинтригована началом банной истории Фомы.

— Вы что же, граф, даже не знаете, кто вас укусил?

— Извините, княжна, в таком случае теряю голову, сожалею!..

На самом деле он жалел только об одном — что не обернулся в бассейне раньше, идиот! Не алел бы сейчас, как стыдливая зорька. Черт возьми, головная боль! Из ничего! Когда же я перестану попадать в дурацкие ситуации?..

— Так что же с вами произошло, любезный граф?

Чтобы избежать подобных ситуаций в будущем, Фома был правдив, а его история неприхотлива и быстра, как солдат в бане. Княжна выслушала его молча, с загадочной улыбкой.

— Скажите, пожалуйста, какая романтическая история! — промурлыкала она.

— Какая есть, княжна!.. — Ослепительно улыбнулся Фома, все больше входя в роль поручика.

— А вы знаете, я вам верю! — неожиданно сказала Гея, возвращая ему улыбку, стократно. — И вовсе не за ваши глаза, граф!.. Я, кажется, уже слышала эту историю, правда, в другой интерпретации, не столь захватывающей.

«Кажется»! Милое дело! Никогда ему не быть светским львом, в лучшем случае — светским слоном. Фома не набросился на княжну только потому, что в танце грянул новый поворот и он едва в него вписался.

— Слышали? — улыбнулся он, словно отведал лимонной кислоты. — И от кого, милая княжна, могу я узнать?

— Граф, граф! — снова отстранилась княжна. — Вы сломаете мне руки!..

И не только, подумал граф…

— Право слово, если бы я знала, что это вас так взволнует, я бы не стала…

— Но теперь-то, когда вы уже взволновали меня, княжна… — Фома прижал Гею к себе, насколько позволял её пышный кринолин. — Теперь-то, я надеюсь, вы скажете мне, кто эта дама?

— Почему вы думаете, что это дама?..

Княжна уже пришла в себя от неожиданности и снова улыбалась.

— А вы думаете, что я провел полчаса в бассейне наедине с мужчиной и не заметил этого? — прошипел он.

— Вы и сейчас не замечаете, что танцуете с дамой, а не коня объезжаете! — холодно заметила княжна.

— Но, простите, я видел эту женщину! Или вы скажете, что это особый вид кентавра: сзади женщина, а спереди кто угодно? Ваш конь без охабня?

Княжна хохотнула:

— Вы странно выражаетесь о ваших собратьях. Но слышать-то об этом я могла от кого угодно!

Фома на секунду задумался. Да?.. Нет, мало вероятно!.. Совсем невероятно!.. Если такое знают трое, он бы уже давно услышал эту историю, от Мартина, например. При том перекрестном опылении, в котором участвует весь двор, удержать подобную историю в тайне невозможно.

— Княжна! — скорчил он умоляющую гримасу. — И вы хотите, чтобы я поверил в то, что вы во всем этом не участвуете? Я не могу так плохо думать о вас. Но если я и ошибаюсь, что вряд ли, ваше светлость, разве можно казнить насмешкой человека за то, что он предположил, что с ним кокетничала самая очаровательная женщина королевства? Простите мне эту маленькую слабость.

— Ну хорошо! — засмеялась Гея. — Я вижу от вас ничего не скроешь. Да!.. Это была моя подруга.

— Что вы говорите! — не поверил Фома. — И где же она? Она мне столько должна рассказать! Почему она медлит? Я весь дрожу!

— Спокойно, граф, вы не дрожите, а трясете меня! Всему свое время…

— Уж полночь близится, княжна, а ясности все нет! А мне, между прочим, рано вставать на войну. Вы с вашей подругой в курсе, что мы завтра будем немножечко воевать?

— Мы в курсе, дорогой граф, — улыбнулась княжна. — Она помнит о своем обещании.

— Она вам и про обещание рассказала? — ахнул Фома, он был потрясен. — Какая крепкая у вас дружба, оказывается?! Просто женская! Такое доверие с её стороны! Я сражен и готов увидеть ее немедленно, сейчас! Представьте меня ей! Или её — мне, — разошелся Фома, — все равно!

— Её здесь нет, но если она не успеет сегодня, вы же не вечно будете воевать, граф? Чуть-чуть ожидания придаст встрече особую прелесть и остроту.

Помня о точеных зубках, покушавшихся на него, представить остроту свидания было не трудно.

— Княжна, я вообще-то очень ранимый человек. Особенно на войне. Посему… если она не появится сейчас, передайте ей, что она разбила мне сердце вдребезги и я все забыл!..

После похода, будет ли он успешным или нет, незнакомка его не интересовала, даже если она княжна, королева Марго, Елена Прекрасная. Они «сделают» Хруппа и восстановление равновесия окажется делом техники. Впрочем и сейчас прекраснозадая вряд ли могла рассказать ему что-то, что кардинально бы изменило ситуацию и подход к ней, разве что местонахождение хранилища, все остальное решится с Хруппом. В случае с красавицей из бассейна его больше интересовали мотивы и сама интрига, но после того, как «однажды проснулась» Мэя, самое интересное пропало.

Княжна почувствовала эту перемену в нем и хотела что-то сказать, но он ее остановил, в голову пришла интересная мысль, некое обстоятельство, на которое он раньше не обращал внимания.

— Княжна!.. — Сделал он эффектную паузу. — А может, это все-таки были вы? Поверьте!.. — Он остановил ее протестующий жест. — Я это спрашиваю не из корысти, а из экономии. Мы бы сейчас все и выяснили. Ведь это же был геройский поступок, несмотря на фривольный антураж. Это был почти бунт! Признайтесь!

— О! — сказала Гея, смеясь. — Лавры мне ни к чему, а насчет фривольностей прошу быть поосторожнее, маркиз услышит! Подумает, бог весть что! Только не смотрите на него в упор, а то он снова бросится на вас!

Бледный де Вало, мимо которого они проплывали в бесконечном танце, опять рвал манжеты, видимо, его коллекция кружев была так же неиссякаема, как и арсенал холодного оружия, часть которого пылилась у графа под кроватью. Что ей маркиз?.. Богат? Знатен? Красив? Поражен буйным сатириазом?.. Все остальное у Вало было в страшном дефиците. Ну, конечно, кроме манжет и ятаганов…

— Надеюсь, он здоров? — поинтересовался Фома.

Княжна исполнила очередной величавый оборот вокруг графа и снова показала свои зубки.

— Он здоров. Мне удалось узнать о ваших… отношениях, вернее, о вашем обсуждении правил хорошего тона, как вы изволили выразиться. Я оценила вашу сдержанность.

— Его сдержанность, я надеюсь, вы тоже оценили? — поинтересовался Фома, гадая, что же там маркиз наплел. — Уверен, что её цена многократно перекроет стоимость его лечения у невропата.

Княжна только ярче блеснула своим перламутром, отборным, но, теперь Фоме казалось, мелковатым.

— Маркиз почему-то тоже принял вашу прелестницу за… за известную вам особу и… решил сразу разобраться. Вы ведь об этом хотели сказать сейчас, граф?

Фома вновь подумал, что негоже заниматься интригами, имея столь открытое и честное лицо, как у него. Гея предвосхитила ту мысль, которой он хотел сразить ее наповал. Нападения маркиза начались сразу после незабываемой встречи в бассейне.

— Да, княжна! — кисло восхитился он. — Вы нашли правильное слово, он захотел именно разобраться, причем без выяснения обстоятельств, как это принято только у благородных людей. Впрочем, благородство маркиза мы уже обсуждали. Давайте обсудим его способность распознавать объекты…

Фома все-таки решил довести это «расследование» до конца, несмотря на отсутствие вдохновения.

— Я не зря спросил, здоров ли он? Дело в том, что если он не в силах отличить вас от совершенно посторонней женщины, то как же вы встречаетесь? В строго условленном месте? Времени? Назвав пароль? Или показав тайные приметы?.. Хотелось бы знать, как же он вас узнает? Или вам нравится, что он в каждой женщине видит вас?.. Тогда сердечно поздравляю, но оформлять с ним отношения не советую. Погодите, погодите!.. У меня, в связи с этим, только один вопрос: как же он тогда узнает меня, нападая из-за каждого угла? Меня-то он почему-то ни с кем не путает, хотя я не могу похвастаться столь длительным знакомством с ним?

Танец закончился двумя притопами с реверансами, в которые Фома опять не попал, и сразу же, высоким соло трубы, начался следующий. Фома нависал над княжной вопросительным знаком, она же смотрела на него почти с вызовом, но ничего не говорила.

— Благодарю вас, княжна, за исчерпывающий ответ, — расшаркался он. — Мне пора, труба зовет! А вас — инвалид по зрению…

Он уже жалел, что позволил втянуть себя во все эти игры. Конечно, это могла быть и она, но вовсе не исключено, что об этом ей рассказал маркиз или еще кто, услышавший их разговор в бассейне, подруга, например.

— Граф, разве так оставляют дам? — удивилась Гея. — Проводите меня до места. И оставьте маркиза, он больше не будет беспокоить вас!

— Слава кругам, теперь хоть помоюсь и вы не будете шарахаться от меня, как от прокаженного!

— Кусать, во всяком случае, не буду! — засмеялась она.

Фома понял, что от княжны зависит, станет ли он в ближайшее время посмешищем двора: сначала странный рыцарь, теперь искусанный кем-то в бане граф.

Но кто же тогда был с ним в бассейне? Кто эта всезнайка?.. Все-таки княжна?.. Теперь, когда она упорхнула от него, загадка снова мучила его, как всякая неясность, как заноза… И что она еще знает, эта загадочная незнакомка, если сумела предсказать весь ход событий в королевстве, включая и поход за Иеломойю? А интересного много: и хранилище, и Хрупп… Все-таки дорого бы он дал, чтобы подержаться за этот язычок. Но не срывать же кринолин со всех подряд в поисках золотой печати?..

Новый танец грянул как ответ, Фома хмыкнул: а почему бы и нет? Он не сильно удивит здешнюю публику, если займется этим. Подумаешь, под юбки заглядывает? А может беса изгоняет? После своего воскрешения и разгибания бумеранга, на фоне чуть ли не спасения отечества и канонизации, ему спустят с рук и не такое благочестие. Так она или не она?..

Объявили маскарад, патриотический, как было сказано, и благотворительный, и Фома почел за «благо» покинуть танцевальный зал, поскольку неловко было себя чувствовать в качестве главной мишени для сбора средств. Не найдя никого за столом, он отправился в ломберный зал, но для этого ему пришлось снова лавировать в зале, среди танцующих масок, каждая из которых норовила зацепиться за него, в надежде получить толику из тех пятидесяти золотых, что были широко вручены ему за спасение отечества, за выигранное пари, за то, что остался жив, наконец.

Он уже почти миновал все заслоны, кринолины, локотки и зубки, когда одна из масок тронула его за руку и проворковала на ухо:

— Граф, куда же вы?.. Вы уже не хотите узнать тайну незнакомки?

Он ошеломлено остановился. В голосе угадывался знакомый тембр, тот самый, из бассейна!.. Или ему показалось? Обернувшись, он увидел лоскутный сарафан маркитантки и хитрую физиономию зверька, напоминающего сразу и кошечку, и лисичку, и хорька. Она?.. Но от облика веяло еще чем-то, тоже знакомым.

— Я хотела сказать, — продолжала ворковать маска, довольная произведенным эффектом, — что к вам подойдет человек с запиской от нее и проведет вас к ней, если вы пообещаете сохранить её инкогнито.

Княжна! Как он сразу не узнал ее голос? И ее фигура в балахоне маркитантки имела именно эту кошачью грацию, которую он, после танца, уже не спутает ни с какой. Но зачем ей этот маскарад?.. И голос! Да она издевается над ним!

— Как хоть зовут вашу подругу незнакомку, а то у меня этих записок! — начал потихонечку хамить Фома, доставая визитные карточки, что совали ему сегодня каросские прелестницы за манжеты.

— Никак! — отрезала маска, притопнув ножкой.

Почему она не признается, что была в бассейне, гадал он, что ей мешает? Черт возьми, что за игры? Он подавил желание сорвать маску, решив отыграться другим способом.

— Никак?.. Немного нордически, но бог с ним, с именем, ваша маскость, — легко намекнул он, — мне все равно некогда. К тому же, ситуация несколько изменилась, теперь я женат, благодаря именно вашей подруге.

Маска включила обаяние на полную мощность, он это почувствовал, словно снова очутился в бассейне.

— Граф, а если я попрошу вас о встрече, вы не откажете мне?..

Нет, он бы не отказал никогда, раньше, но сейчас? Ему казалось, маска прекрасно понимает, что он раскусил ее, но продолжает играть в свою игру, так же, как и он. Никаких имен! Тайна!.. Она уже умиляла его. Хорошо, пусть будет по-твоему, княжна!..

— Вы вместо неё? — удивился он. — А как же воспетая настоящая женская дружба?.. Как же мадам Никак? Она мокла, кусалась…

— Забудьте о ней!.. — Маска теряла терпение; значит, он на правильном пути.

— Забыл!.. — Он увидел Доктора, проходящего танцевальным залом, вместе с Блейком, по направлению к ломберной комнате. — Ничего, если вместо меня придет мой друг, сэр Джулиус? Правда, у него фреон вместо крови, но ведь и вы будете вместо подруги! Позвать?..

Он сделал вид, что собирается позвать Доктора.

— Граф! — вскинулась маска. — Вы забываетесь!

Она была ослепительна, когда, послав ему исполненный ярости взгляд, стремительно исчезла в противоположных дверях зала. Фома даже не успел сказать, что, в принципе, он согласен.

Торк с Блейком играли в некое подобие штоса с армейскими офицерами, Доктор, как всегда в ледяном одиночестве, гонял шары на бильярде. Если не считать ударов костяных шаров, здесь была освежающая тишина, приглушенный свет лишь подчеркивал ее.

— Ну что? — поприветствовал его мистер Безупречность хлестким дуплетом. — Это она?

— Сие загадка велика зело да еще с переодеванием… — Фома тоже взял кий. — Точно не знаю. Мне кажется, что это она.

Рассказ уместился между двумя ударами, поскольку не касался неловких для него позитур.

— Почему ты прямо не спросил? — удивился Доктор.

— Как прямо, Док?! — взвился Фома: все его учат! — Простите, княжна, это не вы давеча искусали меня в бассейне?.. Так что ли? Это же не конюшня все-таки, двор, её светлость!.. Я спросил завуалировано.

— Как, интересно?

— Это коммерческая тайна, Доктор…

Фоме не хотелось вспоминать свой бездарный провал в начале беседы и он с силой ударил по шарам. Шары разлетелись, как и его надежды уловить княжну, мимо.

— Поверь, я умею так спросить, что никто и не подумает!

— Ответить? — съязвил Доктор, вбивая шар в лузу. — Ну так что, она все отрицает?

— А она говорит, вы обознались, граф, как и маркиз Вало, поэтому я вас прощаю.

— Причем здесь маркиз?..

Пришлось рассказать Доктору последовательность событий, после встречи с Прекраснозадой в бассейне: баня, налет, банкет, выборы невесты, снова баня и снова маркиз, далее без остановок…

— Ну хорошо, — согласился Доктор, — ты мог навоображать черте что: не видел, вернее, видел, но дак сайд, а вот как маркиз-то мог обознаться? Надо полагать, он видел вас обоих в бассейне, коли бросился тебя убивать?

— А я о чем?! Я говорю, а она плечиками, так: мол, откуда я знаю — ревность, климакс! — что ему там в голову ударило? Во всяком случае он тоже удручен и дико извиняется за зрение.

Доктор вколотил еще один шар, за ним нехотя вкатился биток, удар переходил к Фоме, но играть становилось бессмысленно.

— Что мы имеем? — подытожил Доктор.

— Пять — ноль, — посчитал Фома шары. — Ни хрена мы, милый Доктор, не имеем! В результате расследования пришли к выводу, что расследование безрезультатно…

Он закатил-таки шар престижа.

— Но это она! — удовлетворенно цыкнул он, примериваясь к следующему. — Маска ее выдала.

— Ты уверен, что это была княжна?.. Ну ладно, ладно, верю!.. Зачем ей это было нужно? — пожал плечами Доктор.

Вариантов, на самом деле, было много, поэтому он сам их вкратце и обрисовал. Княжна имеет виды на маркиза. Княжна почему-то не хочет обнаруживать свое участие в этом деле. Княжне зачем-то нужен граф, но она пока не хочет, чтобы кто-либо догадался об этом, включая и графа, тем более, ревнивый маркиз, поэтому она назначает свидание инкогнито.

Но что ей может быть нужно от него, знакомого ей всего пять дней, из них три дня — по речам на поминках, удивился Фома. Если в бассейне была она, то он уже выполнил все ее пожелания, в отличие от нее, кстати. Может, она действительно хочет отблагодарить его, но чтобы он об этом узнал в последний момент, то есть сама еще не решила, будет ли благодарить? Хочется, но колется, он знает таких. Может, согласился Доктор, гордость паче чаяния, но княжна не кажется особой, способной вести такие мелкие игры. Нельзя отбрасывать и самые невероятные варианты, даже дурацкие. Например, маркиз ползал вокруг бассейна, скрипя зубами, и все слышал, потом, в ярости, выложил княжне, все, что обещала красавица графу. Он же мог принять за княжну другую женщину, ослепленный ревностью, правда, с чего?.. Сама княжна могла воспользоваться этой информацией для каких-то своих целей, смотри выше. Наконец, другая женщина, знакомая княжны или не знакомая с ней, но искусно имитирующая ее голос, могла вести эти переговоры.

— Можно продолжать, но зачем она нам сейчас? В конце концов, мы и так все знаем, — сказал Доктор.

— Да я согласен, но она все знала до этого и возможно сейчас знает что-то, чего знать нам не помешало бы, о чем даже не догадываемся!..

Фома закатил еще один шар, совершенно фантастический, пятый в цепочке, попробовал еще раз повторить этот фокус и промазал. Доктор положил три подряд.

— С тобой неинтересно! — бросил Фома кий. — Пойду, выпью что-нибудь.

— А с маской-то на чем расстались?

— Она хотела встречи, уже личной.

— Так в чем же дело, ты согласился?

— Не помню, кажется, я предложил тебя.

— И как она отреагировала? — засмеялся Доктор.

— А как на тебя может реагировать женщина, она исчезла! Ты же у нас — мороз по коже!

5. Рожденный в печали. Малыш

Праздник взвивался красочным фейерверком, как будто предстоящий поход был дегустацией гимайских вин с округлым вкусом. На сцену, сменяя друг друга, вываливались факиры и фокусники, клоуны и акробаты, мимы и мемы, жонглеры и эквилибристы, и над всем этим царил толстяк тенор. Теперь он пел уже высочайшим колоратурным сопрано, что удивительным образом вязалось с его необъятной фигурой, но не полом.

— Он что, кастрат? — спросил Фома у Блейка.

— Пенто? Нет, он гермафродит.

— Гермафродит? Вот уж не слышал, что бывают вокальные гермафродиты!.. Доктор, бывает такое — от верхнего женского «до» до нижнего мужского «до» же?.. Дожили!. Наверное, очень эротично таить в себе такие шири? И никого-то больше не надо. Мечта Платона, андрогин! Вокальный. Глас народа!

— Не знаю, как его, а твои необъятные шири, я бы сузил, Андрон-гин ты наш! — заметил Доктор. — Сколько у тебя свиданий за манжетами?

— Не завидуй, это мои слезы, лучше посмотри, как люди веселятся!

Недалеко них Марти-младший образовал развеселый хоровод, отплясывающий под пацифистскую песню.

— Ах, куда же ты, Мартын, ах куда ты? Не ходил бы ты, Мартын, во солдаты! — заливались фрейлины, разодетые и разрумяненные, словно сенные девки.

Некоторые, действительно плакали. Но «Мартын» никуда и не собирался уходить, тем более во солдаты, о чем радостно сообщил Фоме в разгар банкета: «отмазался, ваше сиятельство!» Теперь он не жалел красных каблуков, какие каблуки — жизнь спас!

Мэя, вспомнил Фома, увидев церемониймейстера без нее, она же была все время с ним! Он озабоченно покрутил головой, ощущая странное беспокойство, потом прошелся вдоль резвящихся пар, вернулся обратно, намереваясь потребовать Мартина к ответу, когда, наконец, увидел её, выходящую из танцевального зала, в сопровождении высокого кавалера в темно-бордовом одеянии, очень знакомого.

Это был маркиз, успевший поменять разодранные манжеты, а заодно и переодеться и стать неузнаваемым. День переодеваний. Фома почувствовал неприятный укол. Что надо этому хлыщу от Мэи? Или он тоже передавал свои извинения, но уже через нее?..

Странная парочка — маркиз и княжна. Пеперминт. Он подлетел к Мэе.

— Ты не устала?

— А вы? — дерзко спросила она.

— Ответ неправильный, — усмехнулся он, и повернулся к маркизу.

— Марки-из?! — вскричал он, словно увидел лучшего друга. — Я вас не узнал!

Де Вало подскочил на месте, неприлично оттопырив зад, руки же его предательски дернулись вниз, к месту, куда уже ступала нога человека, продемонстрировав, что рефлексы второго уровня в порядке.

— Как здоровье, любезный маркиз? Вы меня-то узнаете? Это я, видите?..

Фома озабоченно щелкал пальцами перед глазами маркиза, как это делал его знакомый психиатр.

— Я слышал у вас проблемы с идентификацией, своих не узнаете, чужих пугаете. Не появилось еще желания перестать изображать моего оруженосца?.. Или ваш лечащий врач волшебник и вы неизлечимы?..

Мэя с беспокойством переводила взгляд с одного на другого, пока маркиз, невнятно пробормотав, что он-де всегда к услугам графа, если его сиятельству неймется, не расшаркался с ней галантно, и не удалился.

— Граф, — сказала она тогда, — вы что ищете ссоры?

— Я? — удивился Фома. — Я ищу тебя!

— Так я вам и поверила! Что вы ему сделали, что он боится вас, как огня?

— По-моему, он ничего не боится! Даже самого страшного.

— То есть?

— Танцевать с тобой.

— Но вы же танцуете с княжной!

— Меня пригласили.

— А меня, по-вашему, высвистнули?..

Продолжать в том же темпе Фоме было невыгодно. Он постарался объяснить, что он никого не пугает, у них с маркизом особые отношения. Нет, не из-за княжны, просто маркиз либо слишком расточителен, либо бессмертен, судя по отдельным частям его тела.

— По частям? — страшно удивилась Мэя. — По каким частям, граф? Разве можно…

— По глазам, Мэечка, по глазам! — запел он соловьем. — Как гляну в них, вижу — бессмертен, ибо не ведает, что творит!..

Фома умоляюще сложил руки. Мэя пожала плечами. Перемирие.

— Маэстро! — обратился Фома к Мартину, продолжающему строить ряженых фрейлин в маршевые колонны. — Докажи симпатию!

— Понял, ваш сясьво! Пенто оставить?..

Мэя была необыкновенно легка в танце.

Ночь бархатной тишиной покрыла Белый город. Не слышны были даже обычные взвизги заигравшихся пар в рекреациях и закутках дворца. На завтра была назначена война и двор решил выспаться, несмотря на то, что банкетов больше не будет, по крайней мере несколько победоносных недель. Только сверчок, не зная красот мобилизации, орал под дверьми грустно и надрывно.

Мэя снова сидела в своем уголочке, под книжной полочкой со свечей, в привычной позе, воздев руки и покачиваясь в такт тайному ритму своих молитв. Она провела так все время, пока он требовал воды, умывался, брился, отдавал распоряжения на утро и теперь возлежал среди подушек, как спелый мандарин, — ни звука, ни шороха, словно ее и не было.

— Хочу тебе сказать, что ты слишком мало уделяешь времени своему мужу с того света, — заметил Фома. — Вот теперь села и сидишь, а я?..

Тишина. С большим трудом ему удалось привлечь ее внимание.

— Ладно… тогда поговорим о тебе. Позволь узнать, что же ты у него просишь, у своего бога?

— Прощения.

— Прощения?! — восхитился он. — Какая ночь, я не могу!.. За что прощения, Мэечка?

— За то, что я такая… грешная.

— Вот здорово!.. — Фома хлопнул в ладоши.

Появился лакей, как чертик из табакерки и вытянулся в струну, готовую лопнуть ради графа сию секунду.

— Чё, ваш сясьво?..

Жестом отослав его, Фома продолжал:

— Ты наверное думаешь, что ему приятно все это слышать, да?.. Он с такой любовью создавал тебя, лелеял и поэтому ждет от тебя, так же, как и я, кстати, того же — любви и благодарности…

Мэя молчала. Фома вздохнул.

— Ты вынуждаешь меня говорить банальные вещи. Бог создал женщину для мужчины, так же как и мужчину для женщины. Мы созданы друг для друга, понимаешь? И вот противиться этому — настоящий грех!

— Почему же он говорит: люби и желай только меня, и никого кроме?

— Потому что все вокруг — он: я, ты, люди, деревья, птицы и звери, львы и куропатки, — все мы его часть, его создания, и надо любить друг друга, возвращая ему его любовь!

— И Скарта?! И Хруппа?! — выдохнула Мэя. — Они же убийцы!.. Не-ет!

Вечная дилемма! Если Бог — любовь и эта любовь в каждом из нас, почему же он допустил разгром монастыря, все эти бессмысленные и жестокие убийства в Кароссе, мор и несчастья, наконец?

— Ну хорошо, — согласился он, представив, как трудно будет сейчас объяснить «любовь» Хруппа, хотя бы тем, что иначе Фома не оказался бы здесь и не встретил ее. — Бог с ними… И как ты его любишь?

Мэя непонимающе смотрела на него.

— Просто люблю и… помню о нем всегда… молюсь…

— Еще скажи — скорблю! Это же надпись на могиле, Мэя: любим, помним, скорбим!.. Ты опять его хоронишь! Сама! Садишься по каждому поводу в угол и плачешь: Господи, как я тебя люблю и помню и плачу! Тебе — мое раскаяние, вкуси! И бедный Бог пьет твои соленые слезы, слушает твои скучные мольбы о всеобщей справедливости и думает: что у меня за жизнь такая, ни веселия-то в ней, ни радости? Что они там все с ума спятили? Я для них — Всё, а они во мне же находят грех, и говорят: Господи, это грех!.. Это Я-то грех?! Пойду, что ли, действительно еще один Большой Взрыв организую! И организовывает!.. Вот так и умирают боги, когда исчезают люди.

— Что вы такое говорите! — воскликнула Мэя. — Я совсем о другом! О дурных страстях! Страстно желать помимо его воли это грех, значит…

В своих “значит” Мэя могла зайти слишком далеко.

— Мэя, солнце мое, откуда ты знаешь о его воле? — удивился Фома. — Что мы вообще можем знать о ней? Ничего, как минимум… Поэтому сами и придумываем ее — столько уже наломали!.. Есть, кстати, одна очень поучительная история про свое собственное прочтение божьей воли…

Фома взбил подушки и сделал приглашающий жест.

— Это история про одного моего хорошего знакомого, печальнорожденного рыцаря Тристрама Безупречного и девицу любезную во всех отношениях, Изольду Прекрасную. Хочешь расскажу?

— Вы мне прошлый раз тоже историю рассказывали, и чем все это кончилось?

— Свадьбой. Неужели плохая история?

— А вы… а мы? — опасливо спросила Мэя.

Ну что ты сделаешь, мадам второй день замужем и все еще грехи какие-то мерещатся!

— Расскажу, уснем как дети! — поклялся Фома.

Разорвав глубокий бархат ночи, упала звезда и словно почувствовав это, сверчок запел еще отчаяннее, а может он завыл по поводу печальной истории, которую услышал. Во всяком случае, его вдохновенное сверло сверлило уже самые небеса.

— И он так и ушел? И они больше не встретились?..

Мэя была потрясена немыслимым в Кароссе поступком.

— Слово дал! — гордо сказал Фома. — Настоящий странствующий рыцарь! Кстати, божью волю исполнял, как он ее понимал… если вы помните, мадам.

— И ему ее не жаль?

— Жаль, конечно, а что сделаешь — рыцарь, божий человек! Честь, отвага и все такое. Опять же грех, столь немилый тебе и ему.

— Ну-у, — протянула Мэя, — как-то грустно! Вместо двух счастливых, сколько же несчастных? Это и есть ваша рыцарская любовь?

— И ваша мадемуазельская…

Фоме нравилось её восприятие этой легенды, такой земной и вместе с тем небесной, и он с удовольствием доводил историю до абсурда.

— А что? У него впереди такая жизнь, столько поединков, сломанных копий и судеб, страшных ран, скитаний, лишений… А тут одна женщина и та живая, да еще и жена любящая: ни сразиться с ней, ни выпить по-хорошему, ни, даже, о лошадях поговорить?..

Мэя молчала, обдумывая услышанное. Странность истории, на фоне придворного этикета, была очевидна, но в этом и была ее красота. Невозможность соединения, когда этому, вроде бы, ничего не мешает (подумаешь, обет дал! С другой стороны, какая жертва!) завораживала. Какое пренебрежение естеством и счастьем, обыкновенным и в то же время таким желанным? Неужели кто-то так может? Но…

— А мне их жалко, — прошептала она, наконец. — А вы?.. Вы тоже так думаете?

— Да это же ты так думаешь!

— Так это ваша история?! — догадалась Мэя. — Вы тоже уйдете?..

Фоме пришлось срочно успокаивать ее, что это вовсе не его история, разве он похож на этого рыцаря?

— Похож!

— Да что ты, Мэечка? Упаси меня Боже от таких подвигов односпальных!

Нет-нет, он думает совсем не так, совсем в другую сторону: нельзя терять ни секундочки, а тут — целая жизнь, рехнуться можно! Зачем же быть таким правым, чтобы стать таким несчастным?..

Но, к сожалению, жизнь такова, что неправых здесь нет, так же как и счастливых, просто есть умирающие от любви всю жизнь и есть — погибшие сразу, сгоревшие. И он, граф Иеломойский… в общем, как бы он ни думал, он думает сейчас так же, как и его графиня…

Когда он сам перестал понимать, что говорит, говорить было уже ни к чему. Вы когда-нибудь видели лунный свет на лице своей возлюбленной? Тристрам не видел…

Сколько раз он говорил ему:

— Ты эгоист! Для тебя принцип важнее человека, женщины даже!

Тристрам печально улыбался, упиваясь в хлам своим горем, как соловей августовской ночью, но на своем стоял твердо, гораздо тверже, чем на ногах, так как палубу его сильно штормило, впрочем, как и крышу.

— Рыцарская честь превыше всего! — говорил он и встряхивал каштановыми кудрями.

На нем был, как всегда, красный шелковый камзол и малиновый с золотом плащ, на голове ярко-красный берет, а на ногах сапоги из тонкой кожи с золотым тиснением, тоже красные. А в остальном — полный чурбан Круглого стола, с опухшей от пьянства рожей.

В этих же одеждах, теперь уже изрядно потрепанных и замызганных, он и отказался когда-то от любви прекрасной Изольды: зачем, мол, жениться? Я хочу быть свободным, искать приключений и подвигов во славу Всевышнего и твою!.. А любовь ваша, между прочим, грех и непотребство на фоне бушующей от венериной болезни Европы!.. — И ушел, напевая веселую охотничью песенку, купидон без единого члена жалости.

— Я за рыцарскую честь… любого! — уверял Тристрам Фому.

— Во-во! — Фома оглядел жуткий притон. — Только где ты здесь найдешь еще одного такого дурака, согласного за это умереть?

Тристрам упрямо тряс кудрями:

— Была бы честь — дурак найдется!

— Тоже верно! — согласился Фома. — А о ней ты подумал? Ты-то слово дал, а она за что страдает? Отдать любимую женщину старику, который, к тому же, хотел извести тебя, как ты себе это в голову-то впятил?!

— Я слово дал!

— А теперь пьешь, как индеец! Он тебя купил, как мальчишку. Ты бы послушал, что о тебе пишут, дубина! «И он ушел, напевая охотничью песенку…» Ну не срам ли, Тристрам? Высокородная Изольда ему чуть ли не в любви признается, скромно намекая на свое расположение — большего и ждать нельзя от дамы такого положения, подумать только — королевская дочь!.. А он насвистывая уходит, тоже мне чеховский персонаж!

— Чё? — не понял рыцарь. — Кто?.. Где пишут?

— Везде! — махнул рукой Фома. — На каждом заборе! Да еще и пример берут. Чего ты добился?

— Безупречности!

— Да кому она здесь нужна, твоя безупречность, Тристи? Посмотри!..

Вокруг них плавали такие матросские физиономии, что того и гляди, получишь удар ниже ватерлинии. Безупречной здесь казалась только отчаянно-шальная беспросветность, с каковой погружались в трехгрошевый напиток отпетые флибустьеры и синие от развлечений матросни портовые проститутки. Буйное братство во проказе всем своим забубенным видом пело песню: «день последний, но он мой!», — не говоря уже о ножах, что разбойно торчали в каждом взгляде.

— Это же притон, Тристрам! Нравственный лепрозорий! Где ты видишь Круглый стол?

— Судьба такая! — вздохнул рожденный в печали.

— Судьба… слово дал! Слушать тебя тошно!.. Да иди ты!..

Фома оттолкнул какого-то назойливого бродягу, который, вот уже полчаса, пытался продать ему поддельный янтарь. Он уже несколько раз втолковывал незадачливому торгашу, что янтарь размером с арбуз надо продавать на овощном базаре.

— А что это за идиотская шутка с оружием в постели? Ты не охренел — спать с женщиной и мечом сразу? Ты бы еще коня в постель положил, извращенец! Я не понимаю, как Изольда все это вытерпела и не послала тебя в дурдом, в Бедлам, к королю Лиру? Ну скажи, зачем тебе это понадобилось?

— Чтобы слово не нарушить, — глупо ухмыльнулся Тристрам.

Он и говорил-то уже плохо. Глаза его, когда-то светлые и ясные, мутно выплыли из кружки с грогом, глядя в разные стороны, но никого не видя.

— Ой чума-а! — схватился Фома за голову, шумящую уже сурово, как брянский лес. — Сам не ведает, что творит! Ведь, небось, хотелось слово-то нарушить, а, целибат-то свой противоестественный?

— Ну, вообще, конечно, жалко, — вдруг согласился рыцарь, и вздохнул с тоской. — Если бы вернуть хоть на секунду, я б ее!..

Он угрожающе сверкнул глазами в разные стороны, как мигалка милицейская.

— Точно? — подозрительно переспросил Фома.

— Точнее быть не может! Чтоб я!..

И Тристрам поклялся самой страшной клятвой, чем поверг в изумление ее постоянных обитателей. Никогда здесь не слышали столько страшных ругательств и клятв без единого слова мата.

— Верю! — сказал Фома, сам готовый клясться в чем угодно от местных напитков. — Ну, если снова!..

— А что мо-ожно? — пьяно удивился печальный рыцарь, и попробовал закурить какую-то вонючую цигарку.

Но не успел. Фома перенес его на белые утесы и бурые скалы Ирландии Ангвисанса.

— А нет другой легенды, чтобы все так же, но со счастливым концом?..

Луна стыдливо укрылась облачком, но глаза у Мэи горели за все небесные светила сразу.

— А-а! — обрадовался Фома. — Правильно, Мэя! Конечно есть, раз уж мы этого хотим!

— А почему вы ее не рассказали?

— Привык приукрашивать, — вздохнул Фома. — Сейчас организуем!..

Он легко коснулся ее головы и Мэя погрузилась в зыбкий сон, так рассказывать было легче.

Потом показал, как он встретился с Тристрамом в подозрительной таверне с пьяной матросней и дешевыми задорными шлюшками. Убрал дикую драку, которую затеял обиженный за фальшивоянтариста припортовый люд, и в которой Тристрам рассчитался, наконец, за систематический недолив рома. Только вместо себя он придумал другого странствующего рыцаря, друга Тристрама — Баламура…

— И у него получилось?! — спросила Мэя.

Только ради этого восклицания Фома готов был переписать всю историю человечества, начиная с Рахили Иакова. Ему особенно не нравился гнусный подлог Лавана, учиненный над безропотным пастухом. Впрочем, мало ли еще чего было в этой истории?..

— Еще как! Видела бы ты Изольду, не было во всем христианском мире женщины счастливее ее!

По крайней мере, первые два дня, что был Баламур, подумал он.

— А как он его перенес?

— Он не перенес, это тебе для краткости, а так они долго-долго шли, плыли, покалечили массу народа на турнирах, большой любви Изольды ради… в общем, весь рыцарский набор. Здесь главное не как, а что, Мэя! Главное, что они встретились, а как, разве это важно?

— Конечно! — распахнула Мэя глаза. — Это же любовь!

Ну, может быть, может быть, подумал Фома, но главное, чтобы эти глаза всегда или, хотя бы, иногда сияли вот так же, как сейчас.

Ночью пришел Сати.

— Девочка с тобой?..

Фома посмотрел на спящую Мэю, со мной ли она? Вот странный незакрывающийся цветок, якобы его дар, с нею…

— Береги ее, она поможет восстановить равновесие.

— Как? Я все время ломаю голову над этим.

— Подумаем. Может, само собой, как это всегда у тебя бывает! — засмеялся Сати. — Я давно не был, у вас, наверное, дней пять прошло?.. Как поединок?

— Закончился…

Время в реальностях текло по разному, то ускоряясь, то замедляясь, и в Ассоциации скорее всего не прошло и одного заседания Синклита, с того времени, как Сати появился в первый раз.

— Скромно, со вкусом, — хмыкнул Сати. — А тебя тут похоронили.

— Здесь тоже! — вздохнул Фома. — Даже устал немного.

— Ну и когда думаешь возвращаться?

— На завтра еще война назначена.

— Не слишком ли ты глубоко влез во все это?

— Теперь уже надо связывать все концы: дыра, война, равновесие…

— Скорее всего это одно.

— Я тоже так думаю… А к чему такая спешка? — ухмыльнулся Фома. — Зачем я понадобился?

— А я и хотел тебе сказать, чтобы ты не спешил, во всяком случае, до тех пор, пока я с тобой не свяжусь. Кое-что утрясти надо.

— Что-то случилось?

— Я с тобой свяжусь! Если сорвешься, оставь маячок! Без меня…

Связь прервалась. Короткое мгновение перед исчезновением слышались брань и грохот — Сати, как всегда, на самом горячем месте.

— С кем ты разговариваешь?.. — Мэя проснулась и во все глаза смотрела на него.

— Я разве говорил? — удивился он.

— Ты… — Она немного подумала. — Ты звал какого-то Сати.

А девочка и впрямь непростая, подумал Фома, и со сна всегда говорит ему «ты». А наутро опять далекое, настороженное «вы».

— Кто это, твой друг или враг?

— Бери выше, — хмыкнул он, не зная, куда, к какой категории отнести теперь Сати.

— Твой… Бог?

— Во всяком случае был, — помолчав, ответил он; когда-то это было действительно так.

— Был?

— Статусы наших кумиров тоже требуют пересмотра, как и легенды, причем постоянно. Их надо переосмысливать, Мэя, иначе они умирают, превращаясь в смешных истуканов или страшных идолов.

Он поцеловал ее.

— Спи, это мне приснилось.

Но Мэе не хотелось спать. Она окончательно проснулась, об этом можно было судить по появившемуся выканью; проснулась и принялась за старое.

— А эту историю с Тристрамом вы зачем рассказали? Нам придется расстаться? Вы уйдете?

Кто о чем, а Мэя о расставаниях.

— Ну что ты, Мэя, эта история совсем о другом, это сказка о потерянном времени.

— А по-моему это была красивая история, печальная… “они так никогда и не встретились…”

Мэя вздохнула. Похоже, она уже жалела, что печальный рыцарь изменил своему слову. Это тоже знакомо.

— А кто спорит? Красивая! Но почему-то никто не спешит повторить эту красоту, как раз наоборот!

— Может быть, поэтому людям и нужна эта история, что сами они не могут вырваться из повседневной рутины? Но мечтают. А теперь у них и ее не будет, Тристрам и Изольда станут обычными, похожими на них людьми, а то и просто сварливыми супругами…

Она вопросительно посмотрела на него.

— Мэечка, умничка моя, не беспокойся ты за людей! Столько еще историй, способных умилить разбойника аж до пострига, а простую девочку до того, что она будет брать города, как полководец, чтобы взойти в конце концов на костер, сооруженный бывшим разбойником, как ведьма…

Сверчок умолк. Она снова проснулась, а может и не спала.

— Какое грустное и странное имя — Тристрам… оно что-то означает?

— Оно, как и любое имя, означает судьбу. В данном случае судьбу печально рожденного. Мать родила его, получив известие о гибели его отца, отсюда имя — рожденный в печали.

— Рожденный в печали, — эхом повторила Мэя. — А что бы стало с ним, если бы Баламур не вытащил его из этой ужасной таверны?

— То же, что и стало, он стал бы легендой, — усмехнулся Фома. — Что, собственно, нам всем грозит — иди мы против сердца.

Ночь была длинна, словно бы затем, чтобы соответствовать той долгой ночи врозь, что мстительно караулила каждую их встречу. Мэя забывалась на короткое время, но потом как будто спохватывалась и глаза ее опять сияли.

— Нет, все-таки! — настаивала она. — Легенда это одно, а он-то совсем другое! Что бы с ним было?

— А ничего бы не было, это была бы совсем другая история о человеке, который чего-то то ли ждет, то ли вспоминает и уже сам не знает, сон ли это был или мечта уносит его в прошлое? Он продолжал бы спиваться, рассказывая кому попало эту историю, пока не нарвался бы на человека, который записал бы эту историю и поведал всему миру…

(Возможно, Мэя, он сам и сочинил эту историю, возмужав и очерствев в бедламах и бардаках нищей, обовшивевшей и очумевшей Европы; погибая на стенах Иллиона, за прекрасную Деву или под стенами Иерусалима со штандартом Христа? А может — в огненных застенках исмаилитов-агарян?..

Возможно, эта история пришла ему в голову, когда он коротал ночь в позорном бегстве от могущественного рока или своевольного сюзерена, когда только звезды видят твои слезы и бесчестье, когда твоя малость так очевидна на фоне бескрайних лишений?.. И тогда он просто вспомнил, валяясь в парше и чужих одеждах, какой-то незначительный эпизод в юности, который теперь, в бегстве и скитаниях, казался ему значительным и даже главным. Придумал Изольду, едва вспомнив ее имя, а может и не вспомнив, а переврав. Придумал и все остальное — в оправдание своим безумным, жестоким и бессмысленным годам странствий, когда каждая ночь — последняя, а каждый встречный — враг. Но как тебе об этом расскажешь, Мэя?)

— И что интересно, пока он излагал эту историю, все в таверне смеялись над ним, а над легендой — плачут и восхищаются. Одни и те же люди…

Мэя вдруг порывисто обняла его:

— Но вы-то никуда от меня не уйдете, граф? Вы не давали такого слова, чтобы со мной расстаться?

— Нет, — быстро, словно заклиная, ответил Фома, — не давал. Да разве можно от тебя уйти, чудо?..

— Спи… — Он погладил её волосы, чистый лоб. Мэя уснула.

Господи, Говорящий со всеми, струны и лады твоей вселенной пусть всегда будут соразмерны и удивительны, как в созвучиях, так и в диссонансах твоих! Пусть несет нас твоя музыка, туда, куда ты пожелаешь, в буре крещендо и пьяном от слез миноре, но только не оставь эту девочку!..

Равновесие будет восстановлено, если не помешает дыра и Хрупп не связан с ней. Если же он связан с дырой (а это, скорее всего, так, черт его дери!), а дыра — на Дно, то все становится очень красиво, но страшно и непредсказуемо. Темны воды твои… Хрупп возле дыры, все равно что Циклоп, ожидающий Одиссея у выхода пещеры, но Циклоп с глазами.

«Не влезай слишком глубоко!..» Как же, я уже по уши во всем этом, Сати!..

В дверь постучали…

Лоро совсем запутался. Вернее, он был так напуган, что абсолютно потерял способность мыслить связно, логически, чем не только отличался, но и славился всегда. Собственно, именно это позволило ему осуществить его планы относительно Томаса — приговорить к трону Пифии. Но сейчас он не смог бы решить и простейшую задачку для школяра, единственная мысль вращалась у него в голове на разные лады и выражалась она удручающе однообразно: что делать? я пропал! — и так бессчетное количество раз, по кругу, не меняя интонации и только иногда меняя слова на еще более безнадежные.

И в то же время он ловил себя на том, что панически боится даже вспоминать причину этого состояния — жуткая бездна настигала его почти мгновенно и накрывала, как параличом или паникой, липким покрывалом пота и обездвиженностью…

В середине смены совершенно ординарного и ничего не предвещавшего дежурства, на голографе, который суммировал всю информацию по визуальному контролю периметра границы и перед которым главный оператор обычно просиживал целые дни, работая и обдумывая свои планы, появился вдруг ужасный лик со сверкающей, в виде молнии-змеи, черной короной на голове.

— Ты меня видишь, малыш? — спросило лицо, в котором подвижность черт странно сочеталась с неподвижным взглядом.

Спросило как из бездны и словно сама Бездна посмотрела на главного оператора Системы и заговорила с ним. Лоро машинально, не отдавая себе отчета, кивнул, у него даже сомнения не возникло, к кому обратилось лицо, хотя дублирующие мониторы стояли у диспетчеров, а также в Советах и Синклите. Бездна разговаривала именно с ним! Эти коронные молнии били в него!

— Видишь! — удовлетворенно кивнул неизвестный, потом жестоко усмехнулся, как будто видел, как заструился пот по белому лицу Лоро, по вискам, загривку и дальше, по спине — к копчику, рождая мучительное ощущение беззащитности и неминуемой гибели.

— Теперь слушай меня внимательно!..

Холодная безжалостная сталь голоса разрезала грудь Лоро, обнажила сердце и заставила его затрепетать. Воля главного оператора оказалась раздавленной в одно мгновение, такой мощной рукой, какой, собственно, создаются или рушатся целые миры. Ему показалось даже, что и сам он — его хребет и грудная клетка с пташкой сердца, смяты безжалостной силой мироздания.

— Услуга, которую ты мне оказал, велика. Я помню. Ты заслужил награду… — Снова подобие усмешки. — В награду к тебе придет мой посланец и выслушает тебя… и одарит. А ты выслушаешь его…

Здесь лик даже не сподобился на усмешку, впрочем, главный оператор вряд ли отреагировал бы на нее, просто нижняя губа плотоядно изогнулась ядовитой змеёй короны. Мертвый голос гулял уже над руинами того, кто когда-то был Лоро, от него осталась губка, которая могла только впитывать страшные слова.

— Я надеюсь, ты не откажешься?.. — И лицо вдруг гулко и утробно захохотало.

Эта апокалиптическая картина добила Лоро, он потерял сознание. Его нашли бездыханным у пульта и спасло его от сыска только то, что потеряли сознание все, кто видели лицо и слышали голос, поскольку неизвестный применил суггесторезонатор, подавляющий волю.

Когда сознание к нему вернулось, он долго и с надеждой думал, что это бред, приказывая себе забыть это видение. Потом, через довольно длительное время, когда вернулась и способность размышлять, он вспомнил о записывающем дублере… и еще раз познал Бездну, вернее, она — его, снова. Сознание на этот раз он не потерял только потому, что рука его, судорожно и слепо тычась в панель, выключила запись до того, как лицо захохотало.

“Все! — сказал он себе. — Это конец!” Лицо теперь не казалось ему таким страшным, весь ужас был в глазах, от которых он не мог оторваться, а еще — в словах, которые он слышал и которые звучали теперь в нем днем и ночью. Лоро всерьез подумал, что он с такой ношей долго не проживет.

Кому это послание? Видели его многие, но то, что это Милорд знали только в Высших Советах Ассоциации. Все остальные могли только догадываться, кому принадлежит это лицо и к кому оно обращалось. Весть об этом разлетелась по городу мгновенно. Метрополия гудела. Кальвин искал адресат, прокручивая запись десятки раз. Он просматривал все донесения с мест, пытаясь найти зацепку, но, несмотря на явную открытость, послание было абсолютно анонимным.

Говорилось только о какой-то услуге и посланнике, а «малышей» в Ундзоре было не меньше, чем везде, тем более (и это прекрасно понимал не только Кальвин, но и все видевшие), что Милорд мог обратиться подобным образом почти к любому гражданину Ассоциации, мало кто сумел бы выглядеть рядом с ним не мальчиком для битья; да еще суггесторезонатор.

К тому же обращение могло носить провокативный характер. Явно. С целью внести сумятицу и подозрение в атмосферу как главного города, так и всей Ассоциации. Это тоже надо было учитывать и у Кальвина болела голова от этих загадок. Он почти ненавидел Томаса и потому воспринял незамедлительное решение Синклита о розыске Томаса, как справедливое.

Да, преступник, да — на стул, а при сопротивлении уничтожить!.. А что? Даже, если обращение Милорда не к нему, все началось именно с него, из-за его выходок. За Черту. Кальвин невольно усмехнулся каламбуру, и его упитанное лицо стало кислым. Искать… конечно, надо искать опасного сумасброда, но убивать?.. Он, во всяком случае, своим людям такого приказа не даст. Трон Пифии — да, Томас его заслужил своими фокусами, но уничтожение? Это кажется слишком. Да и как он посмотрит потом в глаза Сати?.. Ну, а если он не дастся, как было уже не раз? Кальвин тяжело вздохнул.

Лоро постепенно успокоился, не то чтобы совсем, но хотя бы по поводу ведомства Кальвина, временно. Были даже мысли: “не ко мне!” И он стал упорно работать над тем, чтобы отвести подозрения от себя. На кого? Это было ясно — на рыжего. И это было не трудно. В Ассоциации почти никто не сомневался, что послание — Томасу, об этом говорили вслух. И Лоро исправно лил на эту мельницу, правда, не сам — он был напуган, но не так чтобы совсем потерять инстинкт самосохранения.

Время шло, а он подбрасывал мелкими порциями и различными каналами материалы и версии своим диспетчерам, ведомству Моноро, другим ведомствам, оставаясь в тени. С помощью «старухи» еще можно было создать иллюзию преступного присутствия Томаса то там, то здесь, возле мест проникновения Дна на территорию Ассоциации. Сам же главный оператор демонстрировал полную незаинтересованность «делом Малыша», четкая работа Системы прежде всего!

Но нет ничего тайного в этом дурацком постинформационном мире, понимал он, все всплывает рано или поздно. И в нем зрела холодная решимость отчаяния. Он был загнан и потому ставил на кон все. “Мне конец! Но и ты покойник, рыжий! Сначала я похороню тебя! Потому что все из-за тебя! И если меня достанут, то я тебя найду и в Ничто, мы теперь с тобой любовники одной страсти — смерти! Тебе конец, рыжая образина!..”

А потом появился посланец. Лоро никогда ее не видел, что было странно. Женщин в метрополии было мало, и на нее, стоящую у портика нижнего зала Синклита, словно в ожидании кого-то, обращали благосклонное внимание даже высшие иерархи. А она обратила внимание на него, Лоро. Она была сказочно хороша даже тогда, когда подошла к нему вплотную. Лоро полоснуло, как молнией — какая красавица! — он и не подозревал, что такое возможно. В женщинах он всегда находил недостатки, несоответствия, словно провалы в ровном снежном покрытии при заходе солнца, это было легко в мире далеком от совершенства. А здесь даже растерялся: теперь, скорее, он себя чувствовал недоделанным слегка. Это, как ни странно, бодрило.

Незнакомка весело поделилась своей бедой: заплутала в анфиладах Синклита, а ей нужно в отдел информации. Беда, тонко хмыкнул Лоро, гадая, когда у Ави появилась такая сотрудница, и, главное, откуда? Оказалось, что из провинции и не очень далекой, и она здесь ненадолго, в командировке, как лучший специалист по тонкой гравитации и физиологии создаваемых пространств. Что, есть и такое, удивился он, пристально её рассматривая. Да, слегка покраснела она, так же, как и психология.

Лола (созвучие имен поразило их обоих, судьба?) сама попросила его быть экскурсоводом — все было внове ей в Вечном городе, и еще — Лоро не верил своим ушам! — назначила встречу, после дневного заседания Синклита, точнее, попросила об этом. «Вы так известны!» — опять слегка покраснев.

— Правда, говорят, они не всегда заканчивают вовремя, особенно в последнее время, — тоном извинения добавила она. — Так что я даже не знаю…

— Я вас дождусь! — заверил её Лоро и в благодарность получил улыбку, которая… которой… в общем, он постарался, чтобы лицо его, в ответ, не выглядело уж очень глупо.

Он летал весь день, как шестикрылый серафим над посевами благодати: Лола-Лоро-Лола-Лоро, — и все время сбивался: Лорелея… Лолерея!.. — Лорелея?.. Кто такая Лорелея, вспоминал он, но мотив Лоро-Лола настигал его, погружая в сладкое предвкушение.

И был вечер, и была ночь… Лоро не знал, что это уже телеологический слоган и упивался и им, и происходящим, забыв обо всем на свете. Он вдохновенно и методично делал любовь (как до этого выстраивал весь вечер флирт: маршрут прогулки, меню и саму структуру разговора. Как делал все, включая ловушки для рыжего — скрупулезно!), «нажимая» в нужный момент на нужные «клавиши» Лолы, предоставленные в его полное распоряжение целомудренно и страстно одновременно.

«Какое тело! — восторгался он. — Какой совершенный механизм!»

Науку достижения нужных состояний он изучал вместе с остальными, преподаваемыми в Школе, и постиг, как всегда, на «акме», высший балл.

«Вот тебе физиология пространств, думал он, а заодно и психология. Любовь, это когда тебе хорошо, делал он потрясающие открытия. Это когда ты знаешь, как достичь нужного состояния и достигаешь!.. Я знаю, что мне делать, чтобы ты доставила мне удовольствие. Любовь — это знание! Наука! Великая и высокая наука, обладатель которой бог! И я… — Он с замиранием и, вместе, усмешкой превосходства признавал: я — бог!.. Для тебя, девочка, я — бог!..»

Лола действительно оказалась наивной девочкой, по сравнению с его многоопытностью, и он демонстрировал ей все. Конечно, не сразу, постепенно, чтобы не напугать её искушенностью и предполагая растянуть урок настолько, насколько позволит командировка. Лоро чувствовал, что может оседлать время, он все мог, то приближая, то отдаляя пики наслаждения… острые, сладкие пики.

Ему нравилось её учить и Лола была благодарной ученицей, она, с восторгом широко раскрытых глаз, впитывала и воспринимала все его движения, и робко повторяла. Эта робкая восприимчивость при несомненной природной сексуальности «подогревала» Лоро едва ли не больше всего, он уже предвкушал её искушенность после нескольких встреч, судя по тому, как она быстро училась.

«Я сделаю ее жрицей любви,» — с упоением думал он.

Но Лола училась быстрее, гораздо быстрее, чем он предполагал. Ночь еще не прошла, когда он понял, что она, а не он управляет процессом и что все его штучки, покрываются одним лишь вздохом её, стоном, заражая его неистовством (в котором, смутно начал догадываться Лоро, он не только не управлял, но и сам терял контроль).

Теперь слова: и был вечер, и была ночь, — казались ему чуть ли не зловещими.

— Еще! — стонала она. — Еще, пожалуйста, ну еще! — умоляла она его так жалобно и с такой верой в него, словно он действительно бог.

И Лоро старался, но из последних сил. Показав себя с самого начала “монстром”, он не мог отступать и загонял себя, под ее умоляющее “еще”, в капкан исступляющих, изматывающих движений. Тело его работало, изображая наслаждение, а голова искала предлог, чтобы остановиться. И не находила!.. Его странным образом засасывало.

Все перевернулось: он уже не получал радости, зато, казалось, давал ей, и её крики и стоны, заставляли его делать невозможное, на последнем дыхании, на пределе аорты! Он забыл обо всем, отупев, а Лола приходила в неистовство от его экономности. Ей казалось, что он не дает всего, что может, несмотря на то, что он был на пределе. Просьбы её становились все настойчивее и громче, лицо исказила гримаса чаемого, но никак не достигаемого пика наслаждения, и вдруг, когда Лоро казалось, что его сердце сейчас лопнет от напряжения, она не выдержала и хрипло закричала:

— Еще! — кричала она. — Ты разве не слышишь, что я хочу еще!! Будь наконец мужчиной! Помоги мне!..

Но он уже не был богом, он устал. Он готов был сдаться. И тогда она начала рвать его на куски, потому что больше он не мог, ничего не мог. Лоро видел, как он превращается в кровавое чучело, убоину, шматки кожи и мяса выдирались из его тела и шли на алтарь совокупления, сочась и дымясь, словно шашлыки на мангале.

Он кричал и визжал, как и она, но не останавливался, потому что не мог, потому что стало вдруг необыкновенно сладко. И страшно. Невыносимо страшно. И сладко.

Крохотная часть его, еще живая и теплая, видимо, сознавала гибельность происходящего и шептала: беги!.. Но было поздно. Запахло мясом и свежепущенной кровью. Лола завыла…

И вот тогда ему стало действительно страшно, уже всем телом, не только сознанием. Так страшно, что от ужаса член его стал словно стальным штыком, которым он безжалостно вспарывал и кромсал самое нежное место. Но это уже не зависело от него, от него вообще ничего не зависело! Ему было страшно каждой клеточкой, потому что Лола тоже превратилась во что-то кровавое и дымящееся и уже не была женщиной. Змеевидный клубок медуз. Горгона! Похотливое смрадное болото!..

Он закричал, но даже не услышал себя. Боли он тоже не чувствовал и это пугало больше всего — собственное расслоение без боли. Под ним разверзлась пучина. И он и его подруга — Лоро-Лола — Лорелея! (Он вспомнил! Это было имя гибельной сирены — чудовища, заманивающего на берегах Млечного Пути своим пением к себе в логово, а потом пожирающего обманутых путников) — они оба теперь представляли собой хлюпающий мясной фарш, лишенный формы и воли…

Воля, вдруг подумал он, угасающим сознанием, это тоже форма!..

Фарш, уцелевшие кости которого безжалостно перемалывает какая-то чудовищная мясорубка, грозя еще более отвратительной близостью, той, за которой ничего нет. Близостью переваривания. Он уже ничего не понимал, только сочился, выдавливался, расслаивался…

И тут, когда ему казалось, что от него ничего не осталось, кроме дымящегося кровавого месива, он услышал…

— Малыш, в любви не бывает победителей, профессионалы в ней не живут, не выдерживают! Это не гонки и не карьера, если ты, конечно, не проститутка — но тогда какая это любовь?..

Перед ним разверзлись грозные, апокалиптические видения, какая-то гнойно-венозная камарилья сосала, насиловала и пожирала его. И слова…

— Ты — маленький кусок дерьма и я бы с удовольствием сожрала тебя и выблевала, поскольку на большее ты не годишься! Но ты мне нужен, чтобы найти другого. Он знает, что техника в любви это занятие для уродов, которые думают, что могут в этом превзойти женщину…

— Что быстрее выйдет из строя: дырка или палка? — спросила Лола.

И захохотала, не дожидаясь ответа.

Лоро летел в таком ужасном кошмаре, что даже падение на кол воспринял бы как избавление.

— Кого? — прохрипел он.

— Томаса…

Он вздрогнул. Они снова были вдвоем.

— О, я вижу ты тоже к нему неравнодушен? Значит, скучно не будет!

Она, вдруг взвизгнув, легко подкинула его под потолок и, разверзшись, поймала в себя по самые уши, в которые теперь вливались последние слова:

— А теперь слушай, что ты должен сделать, малыш. Милорд не любит шутить, я, впрочем, тоже. Собирайся!.. Немного пошалим с Системой и в путь!..

И она, смеясь, вышвырнула его из лона, как последыш, как недоноска. Он лежал грязный, весь в поту, крови и собственном дерьме, от усердия и страха, совершенно без сил и воли.

И был вечер, и было утро. Но больше у него ничего не было.

6. Король, княжна, маркиз и катаракта

Приглашение к королю было настолько же неожиданным, насколько и странным. Фому привели прямо в покои, где был только Фарон. Сам Иезибальд сидел в высоком деревянном кресле, весь обложенный подушками и что-то прихлебывал из массивного каменного кубка, вероятно, травяной настой — горячий, потому что запах, стоящий в помещении был густым и дурманящим. Его величество показал графу на низенькую кушетку перед собой и хотел что-то сказать, но вдруг закашлялся; кашлял долго, безуспешно пытаясь остановиться, и жидкость в кубке расплескивалась от конвульсивных, сдерживаемых движений. Наконец, не в силах справиться, он в гневе шваркнул кубком о низенький стол со склянками перед собой. Зазвенела падающая посуда, битое стекло, запричитал Фарон, зато кашель прошел.

— Меркин был против, чтобы я приглашал тебя, — сказал Иезибальд, отдышавшись. — Говорит, что ты сумасшедший и можешь повести себя дерзко, так?

Он пристально посмотрел на графа. Наверное, он ждал, что Фома бросится к нему с уверениями, что совершенно здоров и будет паинькой, но Фома только пожал плечами. Меркин был прав, он, как всякий уважающий себя пожарник государственных дел, знал, что опасно входить на пороховой склад с открытым огнем, в данном случае — к королю с графом.

— Ваше величество, вам ли бояться сумасшедших?

— Что?! — сразу же взревел Иезибальд. — Что ты имеешь в виду, граф?

Фома с удовлетворением отметил быструю и адекватную реакцию — жив курилка, хотя и бессмертен!

— То, что все они, прежде всего, ваши подданные, ваше величество, а уж потом разумники и безумцы! При вашем появлении любой псих становится гражданином и ведет себя соответственно, разве не так? — спросил он.

Король недовольно хмыкнул.

— Ловок ты, рыцарь!.. — Лицо его слегка разгладилось, хотя губы продолжали хищно и плотоядно изгибаться. — А я подумал, что Меркин врет! На самом деле он боится за тебя!.. Или за меня…

Он показал на цветные склянки, рядами стоящие на столике возле кресла, потом на Фарона, который собирал совком разбитую посуду.

— Тебе уже говорили, что я бессмертен? — неожиданно спросил он; глаза его сверлили Фому.

— Да, ваше величество, я был потрясен!..

Фома решил, что накануне войны лучше бессмертный король, чем никакого, так как от малейшего возражения Иезибальда мог хватить удар и его вечность закончится. Апоплексический цвет лица красноречиво сигналил об этом.

Решив быть комильфо до конца, Фома сделал широкий жест:

— Мне даже доказательств никаких не нужно, ваше величество, это так естественно для вас!

Слишком широкий — король поперхнулся очередной порцией лекарств. На этот раз он кашлял долго, запойно заходясь в приступах и наливаясь опасной багровостью, на висках и лбу его вздулись синие вены. Фарон суетился возле него, не зная, как подступиться, с двумя другими стеклянными стаканчиками, а когда поворачивался к Фоме, то делал страшные глаза и гримасы. Наконец, Иезибальд обессилено затих и королевские покои погрузились в тишину, только фыркали свечи в массивных шандалах и с легким шипением курились ароматные возжигания.

— Вам не понять, какой это груз, собственное бессмертие, что вы можете об этом знать? — проговорил Иезибальд, тяжело глядя на Фому, а Фарон за его спиной истошно семафорил графу руками и испуганно оскаленной физиономией: мол, да не понять, и знать не знаем, но догадываемся, скорбим, гордимся, восхищаемся, пластаемся, наконец, в ногах его величества за его непереносимый груз.

Все это верноподданное разнообразие Фома должен быть выразить, по мнению астролога, немедленно и желательно молча, одной гримасой. Что он и сделал, закинув ногу на ногу. Но истина! Кто ее удержит?.. Фома не был герметичным сосудом мудрости.

— У нас, ваше величество, говорят, — сказал он сокровенно, словно сам был Триждывеликий и Бессмертный, — по Сеньке, мол, шапка!

— Кто такой Сенька?.. — Иезибальд, похоже, не ждал ответа на такой трудный вопрос и нахмурился.

— Король, ваше величество, и тоже бессмертный. Вот он бы вас понял!

Что-то не нравилось Иезибальду в ответе графа, но придраться было не к чему. Странный рыцарь был вроде почтителен, но как-то… с оттяжкой. Его величество, в раздумье, выпил еще травки, благо Фарон готовил их со скоростью вышколенного бармена, только что не жонглировал склянками, и крякнул.

— Что ты думаешь о нашем завтрашнем выступлении?

— Думаю, что позже уже нельзя! — подумал вслух Фома.

— Я не о сроках! — рявкнул Иезибальд. — Что ты скажешь о шансах нашего похода?

Тут-то Фому не надо было учить, он усвоил уроки Мартина:

— Шансы блестящие, ваше величество! Враг будет разбит, победа будет за нами!

— Что ты несешь?! — снова взревел Иезибальд, но вовремя опомнился. — Прямо, как мои генералы! — сокрушенно вздохнул он. — Я тебя дело спрашиваю, а ты долдонишь, как попугай. Там все-таки Хрупп!

— А что — Хрупп, ваше величество!.. — Фома решил забросать и гимайского сеньку шапками. — У нас есть такой специалист по хруппам — сэр Джулиус, никому мало не покажется!

— Специалист, говоришь?.. — Иезибальд недоверчиво посмотрел на этого странного и, несмотря ни на какие победы, не внушающего доверия, графа.

— Хруппоед! — заверил его Фома. — Меня, вон как из могилы поднял! И его вгонит!

— Значит, ты считаешь, что все дело в Хруппе?

— В нем, ваше величество!

— А эта ваша… — Иезибальд покачал руками возле своего живота, словно жонглировал. — Система равновесия… она что тоже восстановится, после этого?

— А как же, ваше величество! — продолжал метать шапки Фома. — Всё восстановится, розовых только подловим еще, и все!

— Меркин прав, ты сумасшедший!.. — Король был по-настоящему опечален: груз реального бессмертия никто не хотел разделить, а в бзибзическое равновесие — верят!..

Фому так, с открытым ртом и выпроводили из королевских покоев, даже чаю не попил…

«Зачем приходил? — гадал он, оказавшись один. — Чтобы он лекарства попринимал в компании?.. Бессмертие, Хрупп, шансы… а кто король, я что ли? Шансы!.. Что он еще хотел услышать: что все пропало?.. И окочуриться, после этого?.. Нет, ну надо же, в гости сходил! Теперь — сумасшедший! Жалей королей после этого!»

Он брел, чертыхаясь, этаким Чацким по полутемным коридорам замка, пока не понял, что заблудился. Опять! Ну всё, больше ночью без сопровождения ни ногой! Даже санитаров не дали в сопровождение! Хотелось закричать во весь голос на такое горе от ума и ночных визитов. Завтра война, лишняя учебная тревога не помешает, размышлял он, но его опередили. Приглушенный вскрик прозвучал, как выстрел. Фома вздрогнул: и тут не успел! Нет, сильно не ладно в королевстве!..

Он остановился в центре зала, прислушиваясь — где, в каком из коридоров? После королевского диагноза он чувствовал себя совершенно отвязно: снесу башку, кто бы это ни был, с сумасшедшего что возьмешь?.. Испугался. Невиновен! Подпись короля.

Несколько быстрых бесшумных шагов и он очутился в соседней рекреации с коридором. Единственный и уже догорающий факел, позволил рассмотреть две борющиеся фигуры, одна из которых пыталась затащить другую в полуоткрытую дверь. Мужчина и женщина, определил Фома и уже хотел оставить парочку наедине, когда женщина вскрикнула еще раз, отчаянно:

— Ос-тавьте меня!..

Никакого эффекта на мужчину это не произвело, он продолжал свое «мущинское» дело.

— Сударь?.. — Фома вышел на середину рекреации. — Вы разве не в курсе, что теперь дамы приглашают кавалеров?

Мужчина в темном плаще обернулся с кошачьей грацией и оценивающе посмотрел на Фому. Он был в маске, на поясе у него болтался меч.

— Ты кто? — рявкнул он.

— Чацкий, Александр Андреич! — представился Фома. — Местный сумасшедший.

— Че-го?.. — Даже меч незнакомца вспыхнул в зыбком свете как-то растерянно и тускло.

— Убью и ничего не будет! — пояснил Фома.

Где-то он уже слышал этот голос и видел эту грацию убийцы, вот только где?.. Он сделал длинный скользящий шаг навстречу, одновременно вынимая меч из ножен. Теперь незнакомец узнал его.

— Чертов граф! — выругался он и, отшвырнув женщину, молнией скользнул в дверь.

Вот она слава, меча не надо. Фома не стал преследовать незнакомца, чтобы еще раз не заблудиться, вместо этого подошел к женщине. Она была без сознания. Княжна. Ну, конечно, кто же еще, после того, как он так славно поговорил с папашей королем? Его Софья, изменившая ему до начала романа! Падая, она, по всей видимости, ударилась об один из выступов стены.

— Прекрасное лицо княжны было смертельно бледно, — пробормотал Фома, дотрагиваясь до безжизненного тела.

Княжна не шевелилась и не дышала. Он вспомнил, что в зале был фонтан. Фонтанчик едва дышал, но его хватило, чтобы привести княжну в чувство. Раздался тихий вздох у него на руках.

“Где они учатся так вздыхать, выходя из бессознательного состояния? Одним этим вздохом можно оживить полкладбища!”

— Граф?.. — Княжна была удивлена, но нисколько не смущена тем, что оказалась у него на руках.

Как будто до этого ее нес кто-то другой и, вот, смена караула.

— Княжна? — в тон ей удивился Фома. — Гуляете?.. А где маркиз или он защищает только от меня?

— Как вы здесь очутились?

— Ага! — сообразил Фома. — Дайте-ка вспомню. Несколько дней назад, княжна, я пошел в баню…

— Ну что вы, граф! — протянула прелестница все тем же сногсшибательным голосом. — Я, кажется, еще не совсем пришла в себя. Бог послал вас сюда!

— О, вы даже знаете, кто?.. А я вот иду и не знаю, что плутаю по божьему промыслу! Думал, просто с ума схожу…

Фома болтал, а княжна и не думала покидать его руки. Более того, рука её, словно непроизвольно, уже обнимала его за шею. Что произошло с гордой инфантой, еще не вспомнила, кто она?.. От неё исходило опасное обаяние, как когда-то от незнакомки в бассейне. Опять эти игры?

— А этого господина, куда бог послал, вы не знаете? — поинтересовался он. — Надеюсь далеко? Мне он показался странно знакомым. Вы… идти можете?

— Да, конечно!..

Княжна выскользнула из его рук, легко, как шелковый платок, оставив легкий холодок.

— Вы знаете этого человека?..

Как об стенку!..

— Я не поблагодарила вас, граф, извините!

— Назвать посланником бога, это ли не благодарность?

— Вы оказались в нужном месте в нужное время, разве это не свидетельство?

— Это моя беда! — вздохнул Фома, вспоминая аналогичные свидетельства, в избытке явленные ему в последнее время. — Никак не могу выздороветь от этого: меня так и несет в нужные места! Но вы-то как оказались в недобрый час в ненужном месте?

— Граф, проводите меня, я себя плохо чувствую…

Разговор явно не клеился: Фома — про Ерему, княжна — про Фому. Изысканная светская глухота. Элегантная неучтивость. Этому надо учиться с детства, страдал Фома от неполноценности воспитания, — расти в этом, иначе не хватает непринужденности и стеклянного блеска в глазах.

Княжна оперлась о его руку. Несколько таких же темных залов и коридоров и все в молчании. Что же она здесь делала?

— Княжна, поскольку я здесь не по своей, а по высшей воле, позвольте все-таки узнать, кто был этот человек? И обещаю, завтра его величество проломит ему грудь, не дожидаясь обеда!.. Вы знаете его?

— Нет. Он напал от меня, когда я возвращалась… от подруги.

«Опять подруга, здесь все дружат, но пренебрегают слугами!»

— А где же ваш маркиз?

— Маркиз?.. Маркиз не знал, что я пойду к ней.

«Нет, положительно с княжной что-то происходит! Удар?.. С трудом вспомнила своего бешеного ревнивца маркиза, подруга… какая может быть подруга у такой змеи?»

— Что за тайны, ваша светлость? Вы опять заставите маркиза ревновать. Если он сейчас увидит меня с вами, мне будет трудно доказать, что я действую не по своей воле, а всевышнего!

Они прошли еще несколько коридоров. Несмотря на романтизм приключения и необыкновенную притягательность княжны, возрастающую с каждым шагом в полутьме, Фома все-таки не потерял способность ориентироваться полностью.

— Ваша светлость, вы не заблудились? Кажется, мы здесь уже были?.. — Он вертел головой. — Вы вообще в порядке? Может, вызвать лакея или еще кого, чтобы не блуждать?

Княжна провела рукой по лбу, как бы снимая наваждение и проговорила слабым голосом:

— Да действительно, граф, я почему-то повернула обратно! Не надо!..

Но Фома уже дернул шнур вызова коридорного, теперь он знал, что такие сонетки существуют в каждом коридоре и с удовольствием менял свою доблесть на сервис.

Княжна вдруг повернулась к нему:

— Граф, нам надо поговорить!

— Говорите!

— Не здесь, у меня.

Неожиданное предложение. Фома задумался на секунду. Какая ночь!

— Ну, хорошо, — сдался он. — Но вы мне расскажете все, княжна! Решительно!

Что он имел в виду, он пока и сам не знал. Но все эти бани, маски, тайны уже утомляли своей загадочностью. Княжна словно сбросила наваждение и пошла, довольно уверенно ориентируясь в лабиринте коридоров. Они снова очутились в той же зале с фонтаном, потом на месте нападения, княжна чуть впереди, он сзади. Куда мы так спешим?.. Внезапно острое чувство опасности заставило его обернуться. Две длинные тени указали ему направление опасности. Ему ничего не оставалось, как вжаться в стену за круглой пилястрой, выставив меч.

Нападавших было двое и они одновременно, но как-то необычно произвели выпады своими темными клинками, действуя ими, словно битами. Размышлять об этой странности не было времени, невероятным батманом, извернувшись и припав на колено, Фоме удалось отвести оба удара. По глухому звуку ударов и отдаче он определил, что в руках нападавших были действительно дубины. Они чуть не вышибли меч из руки. Почему дубины, зачем, мелькнуло молнией, с одновременным решением, как надо действовать дальше, чтобы ему не размозжили голову.

Быстро, не вставая с колена, бросившись в сторону более слабого удара, он сделал разящий выпад в предполагаемого противника, но меч его не встретил никого. Вместо этого Фома услышал слабый вскрик, звон и… стало светлее.

Перед ним стоял его дверной лакей со свечой в фонаре и испуганно таращился на него. В руке его звонко дребезжал звонок, сам по себе. Княжна стояла, прижавшись спиной и обеими руками к драпри, тиха и бледна. Больше никого не было. Лакей, вызванный Фомой минуту назад, своим появлением спугнул налетчиков и возможно спас ему жизнь, но при этом сам был ни жив, ни мертв.

— Где они?..

Человек безмолвно указал рукой на дверь, в драпри которой зябко куталась княжна. На тревожный сигнал появились гвардейцы Блейка, их было двое.

— Проводите княжну и доложите капитану! — бросил им Фома, потом кивнул лакею:

— А ты — мне!..

Он почти бегом побежал обратно к своим апартаментам. Не нравилась ему эта история с княжной. Чем, он еще не знал, но она вела себя странно. Или существует какая-то третья сила, которую они пока не учитывали?.. В “его” рекреации от него шарахнулись легкие тени. Или ему опять показалось? Не останавливаясь, он ворвался к себе.

Мэя спала, как ребенок, подложив руки под щеку.

Фома выскочил в коридор. Фитили в фонарях едва тлели, но это было ему на руку. Беззвучными скользящими шагами, покрывающими сразу по несколько метров, он проверил весь коридор и прилегающие к нему лестницы и залы — никого. Показалось? Совсем свихнулся с этой княжной.

Шаги!.. Фома вырос перед человеком словно привидение, подставив нож под отвалившийся подбородок. Это был лакей, уже проводивший княжну. Сознание его было на пределе восприятия, после второго потрясения за последние пять минут, и если бы граф предусмотрительно не приложил палец к его губам, служка отвел бы душу в истошном крике; теперь ему грозил разрыв легких от воздержания.

— Ты встретил кого-нибудь по дороге ко мне? — спросил Фома, когда тот внутренне откричался и сник, потом отнял палец от губ лакея и оттуда с шипением вырвалась тоненькая струйка воздуха.

— Нет, ваше сиятельство! — прошептал слуга.

— Странно, — пробормотал Фома, — мне показалось, что здесь кто-то был…

— Мыши, ваше сиятельство! — голос лакея окреп. — Летучие мыши. Их тут пропасть! Я их даже не гоняю, чтоб не шуметь. Вот!..

Он протянул руку вверх, к плафону декоративной притолоки и оттуда с визгом сорвались несколько тварей.

— Вы их вспугнули!

«Показалось! — облегченно вздохнул Фома. — Но подлечиться не мешает».

— Княжна в порядке?

— Да, ваше сиятельство! Вам записка!

— Хорошо, на сегодня все, можешь идти!.. Хотя, нет, погоди минуту! Посвети!

Княжна благодарила его за двойное спасение и просила о немедленной встрече, причем на немедленности она настаивала особо, «как только сможете, граф… кое-что действительно важное, о чем вы знаете…».

Господи, о чем он только не знает? С легкостью забыл бы половину!

— Ступай, — отпустил он человека.

— Хотя постой! — снова передумал он, достал из кармана серебряный и подал лакею. — В нужном месте, в нужный час! — пояснил он, видя изумление последнего. — Останься здесь, у дверей, пока я не вернусь. И никуда, слышишь, никуда, до моего возвращения! В случае чего, звони в свой звонок, кричи, что хочешь, но вызывай охрану, понял?

— Понял, ваш сясьво! А в случае чего?..

— В случае всего!

Фома, после всех событий ночи и вечера, стал гораздо осмотрительнее, просто поражен благоразумием в самую голову, как заметил Доктор, к которому он заявился: не все же одному Фоме не спать? Такой прекрасной ночью надо делиться, луна велит. И он бегал по комнате, сшибая стулья.

— Теперь я абсолютно уверен, что это была она!

А как он объяснит нападения, хмурился Доктор. Зачем они? Почему сначала нападают на княжну, потом на него? Фома отмахивался, княжна слишком соблазнительна и кто-то, подумав, что война все спишет, решил осуществить давнюю мечту, это совпадение. Не слишком ли много совпадений? Уверен ли он, что княжна блуждала по дворцу только от пережитого?

— А что ты у меня спрашиваешь? — пожал плечами Фома. — Вот сейчас пойду и все узнаю.

— Ты уже узнавал. Завуалировано. И что тебе сказали?.. Обознатушки? Что-то со зрением и ухом?.. Пойдем вместе! — решительно сказал Доктор.

— Док, ты спятил, давай еще Мэю возьмем! Что она подумает? К женщине — под охраной! Скажет: милый, как же тебя, всё-таки, покусали-то сильно, может, бешенство?

— А мы сделаем все по-умному, — успокоил его Доктор. — Не ссы!

— Что-о?!

— Так, кажется, ты говоришь, когда хочешь успокоить?

Если бы это сказала его первая учительница, Фома удивился бы меньше; он замер, как памятник погибающей чистой литературной речи.

— Нет, Док, ты уж, пожалуйста, говори языком Пушкина, а не Пукина! Приятно, когда хоть один человек рядом с тобой владеет классической орфоэпией.

— Так, Пушкин в письмах…

— Писем не трогай, это святое!.. Так как там по-умному то?..

По-умному, оказалось так: Фома разговаривает, а Доктор курит за углом, страхует.

— Очень умно, — ворчал Фома, — еще выпить захвати, страховщик!..

Он три раза тихонько стукнул в дверь, почему именно три, он и сам не знал, нервничал, наверное. Дверь долго не открывали, потом послышались легкие шаги.

— Кто там?

— Я! — довольно самоуверенно сказал Фома.

— Граф?..

Он увидел удивленные глаза княжны. Удивленные и заспанные. Это ему сразу не понравилось.

— Неужели я так долго? — спросил он, внутренне холодея.

— Что долго? — не поняла княжна, и начала хмуриться.

«Начинается! — заныло все в Фоме. — Ночь быстрых перемен!»

— Я — долго! — довольно нервно пояснил он.

Удивление княжны становилось шире ею же распахнутой двери, собственно, это уже было не удивление, это было… Чтобы его сразу не послали по известному адресу, Фома перешел в наступление сам.

— Княжна, хватит ломать комедию, это не менуэт!.. — Решительно вошел он в её комнату, но дверь не закрыл, для Доктора.

— Что вы себе позволяете?.. — Княжна от неожиданности отступила.

— Что значит позволяю? — возмутился Фома. — И не надо так на меня смотреть! Вы меня приглашали, я пришел!

— Вы с ума сошли, граф! — княжна побледнела от гнева. — Вас никто не приглашал, идите проспитесь!

Такой наглости Фома не ожидал, даже в такой ночи.

— Да вы сами передали лакею записку! — вскричал он.

— Какую записку? Вы бредите?.. — Она уже с некоторой опаской смотрела на графа.

— Щас-щас!.. — Фома с остервенением рылся в карманах и бормотал:

— Брежу… я вам покажу этот бред!.. Где же эта идиотская бумажка?..

Но записка куда-то пропала из-за манжеты, пока он бегал по коридорам. Ну, естественно, как же без дураков? У лакея? Он тихо, но с большим чувством выругался.

— Да и без записки, княжна! Разве вы не приглашали меня?

— Граф, вы как-то все превратно понимаете, всего лишь танец и больше ничего!

Вот этого Фома и боялся больше всего. С ним говорят языком абсурда, он — одно, ему — другое. Причем здесь танцы? Какие танцы?.. Но сдаваться он не собирался. Сколько можно морочить ему голову?

— Что значит превратно? Вы чуть ли не тащили меня к себе, извините за подробности, после этого дурацкого нападения на вас и на меня, которое, я теперь уверен, вы сами и инсценировали!..

Выпалив все это, он сразу почувствовал облегчение. Да, с ними только так, в лоб, как гестапо: «мы знаем все, у вас еще есть возможность подтвердить это!»

— Я — вас!? Тащила?! Да вы!.. — Голос княжны зазвенел и в нем больше не было испуга за здоровье Фомы, было ледяное бешенство, она как бы даже не услышала, в возмущении, слов о нападении.

— Граф, я прошу вас немедленно покинуть мою комнату и больше никогда, слышите, никогда не появляться передо мной в таком виде! Вы ведете себя отвратительно!

— Стоп! — сказал Фома, и поднял руки в знак перемирия.

Яснее, после его атаки в лоб, не стало. Он еще больше ничего не понимал, но это уже не столько возмущало его, сколько интриговало. Стоп-стоп-стоп, говорил он себе. Княжна вела себя, как попало и он никак не мог уловить, в чем тут дело. Какой смысл ей так запираться?..

Гея в это время, хоть и замолчала послушно, но по её выражению было видно, что она больше не даст морочить себе голову. «И прекрасно! Я тоже!»

— Итак, княжна, записки вы не писали? — вкрадчивым голосом спросил Фома.

— Что за фантазии, граф? С какой стати? И… прошу вас, уходите! Обещаю, что…

— Значит, не писали, — повторил Фома. — И не приглашали?..

Княжна даже не ответила, глядя на него, как на вновь открытый микроб бессонницы.

Фома понял, что если его и приглашали когда-то, то теперь — всё.

— И на нас не нападали? — уже совсем весело спросил он.

— Что значит на нас? Что вы несете? Я сначала не поняла, думала, вы оговорились, но… на меня никто не нападал! Вам нужно хорошенько выспаться, граф, тогда и на вас нападать не будут!

Нет, она его не собьет, Фома собрал свою волю в кулак. Он будет сдержанным.

— Четверть часа назад недалеко от зала с фонтаном на вас напали, сударыня. Вернее, сначала на вас, потом на меня. И мне пришлось… не скажу, конечно, что драться, но!..

Еще немного мужественной скромности, что так рельефна на фоне сдержанности.

— Но применить оружие, княжна!

— Послушайте, граф!..

Княжна тоже решила быть терпеливой и сдержанной, поскольку безумие графа было для нее очевидно, и теперь их разговор напоминал беседу двух притворяющихся здоровыми сумасшедших.

— Я не знаю, что с вами произошло за это время, в каких фонтанах вы плескались, но по-моему вы сильно перенапряглись с вашими подвигами. Вам уже мерещиться черте что! Какие-то длительные галлюцинации! То я вас кусаю в бане, не подозревая об этом, то вы меня спасаете у фонтана, пока я сплю у себя в комнате!.. Может, у вас водобоязнь и вам черте что приходит в голову рядом с ней?

— Не делайте из меня сумасшедшего, княжна!

— Боже упаси! Но как еще прикажете вас понимать? Вам надо отдохнуть, граф…

Она мягко, но решительно указала ему на дверь.

— Мне очень жаль. Пригласить лакея?.. Нет? Тогда желаю вам спокойной ночи.

«Она меня уделала, я выгляжу как идиот. Но в чем дело?..» Он повернулся в дверях:

— А если я найду записку, княжна?..

Но это был слабый ход.

— Вы меня сильно удивите, граф.

— Доктор, у нее регулы! Иначе, я никак не могу объяснить её поведение. Может, здесь в Кароссе, это происходит с подвижкой сознания, с шизофренией памяти? То она бросается ко мне: «надо поговорить!» — и прижимается стервой, то выставляет, как… как…

Фома мучительно боролся с собственным достоинством. Достоинство победило.

— Еще как! — признал он. — Ты видел? Я давно не чувствовал себя таким идиотом. Пришел, блин, на свидание!.. Княжна, неужели я так долго?.. — Фома нервно хохотнул.

— Что наука говорит по этому поводу, Доктор? Объясни! Только не говори, что регулы у меня!

Объяснение Доктора ему не понравилось. Княжна, на докторский взгляд, вела себя совершенно естественно, ни одной фальшивой ноты, даже беспокоилась о здоровье графа. Выходило, что…

— Ты двинулся на этой почве, после свидания с Лилгвой, о чем я, кстати, не раз предупреждал, — не преминул отметить Доктор.

— Очень хорошо! Я его, как брата!.. — Фома отбросил стул. — И нападение на меня тоже на почве Лилгвы? Двое с дубинами, очень эротично! У меня, конечно, есть фантазии, как у всех, но в них не бывает мужиков и лакеев! Я не вижу себя жертвой, Док, это не мой стиль! Так что брось ты о Лилгве!.

— И потом, записка? Что ты скажешь об этом извращении? Куда она делась, блин?! — в сердцах бросил Фома. — Или я ее тоже использовал особо извращенным способом?!

Вызвали Блейка (Фома решил, что в такую ночь спать — грех), нашли гвардейцев и те таращились на Фому, рявкая испуганно на все его вопросы: что, мол, никак нет, ваш сясьво, службу знам, хрен муха пролетит беспачпортная! происшествий нет!.. И вином от них не пахло, как Фома ни водил носом, — только луком, но это для бодрости, пояснил капитан.

Фома был в бешенстве. Выгнав, в сердцах, ни в чем не повинных гвардейцев, он агрессивно извинился перед Блейком за Доктора (не за себя же!). Капитан, немало смущенный, только приглаживал торчащий со сна ус и сочувственно кивал: понимаю, понимаю, граф, ничего да я и не спал!..В конце концов, Фома заявил, что ему все это надоело и раз его считают сумасшедшим, он пойдет спать.

— Черт, у меня же там лакей! — вспомнил он.

— Я вам его пришлю! — пригрозил он. — И он все подтвердит. Пока!

Лакей спал, но рука его сжимала звонок, будучи на весу. Это надо уметь, чтобы так каменно расслабляться нужны годы и годы жизни ради других. Он разбудил горе-стражника, но не стал посылать его к Доктору, поскольку тот вообще ничего не помнил, словно заспал.

Мама, у меня глюки, похолодел Фома, потому что представить сговор Доктора, княжны, гвардейцев и лакея было еще большим безумием. Но вариантов не было, либо мир сошел с ума, либо Фома. Он выбрал первое, потому что второе мог выбрать только сумасшедший. В доказательство своей нормальности, он приказал лакею быть у дверей княжны до утра, а утром справиться о её здоровье от его сиятельства. Это была совсем небольшая месть за ночь в алмазах, которую он поимел. Или она — его?

Самая быстрая вещь на свете, после эрекции, конечно, сплетни. Они распространяются с неимоверной скоростью. Сравниться со скоростью сплетен может только скорость света, но скорость света безадресна и поэтому никого не интересует, кроме чокнутых физиков, в то время как сплетни интересуют всех, поскольку касаются каждого, даже просто академически. Живучесть сплетен (еще одна характеристика этого феномена) в их фактической основе, они основаны на реальных фактах. Но как интерпретированы! Естественно, у каждого по-своему. Интерпретация и адресность — вот залог их живучести, а также — неистребимая вера в то, что все гораздо гнуснее, чем есть на самом деле.

Поэтому утро началось с маркиза. Он нетерпеливо ожидал своего заклятого врага, теша свою ненависть и тем спасаясь от извечной скуки засад. Засада, если она не любовная, это занятие для ушибленных жизнью, или сильно обделенных. Фома, расслабленный супружеской жизнью, рыцарскими историями и дикой ночкой, пошел в баню в едва завязанном халате, полоща, на ходу, рот жидкостью, которую Мэя навела против “севшего” от ночных перипетий горла.

И оказался прямо перед маркизом. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, маркиз в курсе и очень, к тому же — вооружен. У него был даже щит, который он повесил на пояс так, чтобы тот закрывал его единственное уязвимое место. Так он решил уберечься от первой русской позиции, не понимая, что самое уязвимое место у него голова. Кроме того, у него был длиннющий меч в одной руке и нож — в другой, на груди — панцирь, на голове шлем, только без забрала.

Судя по вооружению и защите, сплетни не только достигли его ушей, но и помутили рассудок. Они, по-видимому, были сильно разукрашены обозленным за бессонную ночь лакейским воображением и расшатанной нервной системой маркиза, к тому же он мог уже и пообщаться с княжной, здоровьем которой почему-то очень интересуется граф. Словом, маркиз готов был рвать и метать.

У Фомы же, кроме стаканчика для полоскания, в руках ничего не было. Он был почти как эллинская статуя в рыцарском зале музея — в кое-как накинутом халате: «утро туманное, утро древнегреческое». Его спасло только то, что, во-первых, в полном вооружении маркиз немного притомился, ожидаючи (это все-таки не высочайшая приемная и не будуар, где ожидание только бодрит), а во-вторых, появление Фомы так рано, с рассветом, было для него полной неожиданностью.

Маркиз расположился ждать долго и ожидал увидеть уставшего от ночных подвигов джентльмена — жена, княжна… короче говоря, он опять не был готов.

Не долго думая, Фома выплеснул шипящее полоскание прямо ему в лицо, стараясь промыть сонные глаза маркиза. Затем, поскольку “прямой” удар не “шел”, из-за щита (какой ум!), граф развернул ослепленного рыцаря, согнул и влепил ему “свободный”. Крик маркиза возвестил миру о том, что глаза промыты, а первая русская позиция не ведает преград.

На крик выбежала Мэя.

— Мэя! — закричал Фома, опережая ее вопросы. — Что ты там навела в стаканчике? Маркиз попробовал промыть глаза и теперь у него рот не закрывается!

— Глаза?! — ахнула Мэя. — Зачем глаза, маркиз?

Маркизу сказать было нечего. Отбросив краги, он судорожно не знал за что схватиться: за долбаные глаза или за раздолбанные тестикулы?. Но дама? но щит? но шлем? Горе его было трудно описать и он что-то вопил по поводу полного уничтожения на куски, на крошки, до мокрого места всухую!..

— И я ему то же! Зачем, говорю, милейший Вало?.. Это, говорю, полоскание для рта. А он: вот вам мое оружие, а я за это промою глаза, у меня катаракта, вижу то, чего нет, и не вижу очевидного!..

Фигура Фомы выражала глубокое офтальмологическое изумление.

— Бывает такая катаракта, Мэя?.. Мне она показалась странной!..

Он стоял во всей красе халата, опершись о меч маркиза и поигрывая ножом, глаза его при этом были невероятно округлены.

— Но кинжал мне нравится. Вы в каком магазине отовариваетесь, Вало?

— Пойдемте, маркиз, я промою вам лицо! А то граф еще долго будет шутить, — сказала Мэя, помогая несчастному разогнуться, и на ощупь, с залитым слезами лицом, перейти в комнаты.

— А вам, граф, должно быть стыдно оказаться неловким! — добавила она, подозревая за преувеличенным удивлением Фомы подвох.

Тем более, что полное вооружение маркиза, поза, в которой она его застала, крик, не оставляли сомнений относительно его намерений и того, что из этого получилось. Но странное дело, женщины всегда на стороне побежденных и униженных, и Фома, видя, как заботливо и ласково ухаживает Мэя за маркизом, даже пожалел, что пострадал не он. Однако, вспомнив, что остаются-то эти странные женщины, при наличии выбора, все-таки с победителем, он успокоился.

— Да мне стыдно, Мэечка, стыдно! — ухмылялся он, демонстрируя собой стыд, собирающийся в баню. — Я даже подарю маркизу еще один щит — на зад, тогда он будет в полной безопасности против любых промываний! Даже против кружки Эсмарха!..

Вало застонал от огорчения, что сам не придумал такой штуки. Но откуда ему было знать, что кроме прямых ударов есть еще и обводные, и что даже есть игра, построенная на этом. И будь на месте Фомы Роберто Карлос де Пушечный Удар Из Бразилии, страшно даже представить, как болели бы глаза у маркиза!..

Щит маркиза мешал ему наклоняться для промывания и он, в конце концов, убежал, пробормотав извинения Мэе и неясные проклятия всяким проходимцам.

— Ну, теперь в баню? — предложил Фома.

— Да я вас одного и не отпущу, граф! Вы еще кого-нибудь покалечите, по пути.

— А я? А меня? — обиженно вскричал Фома. — Меня только и думают, как покалечить в этом замке! Каждый раз, идя в баню, everytimeyougotobath, я рискую сильно нарушить кислотно-щелочной баланс своей жизни!

— Граф, вы даже не представляете, как меня радует ваша живучесть!

— А может, ну её? — засомневался вдруг Фома, глядя на Мэю все более любезно. — И так времени до войны меньше, чем до обеда.

— Сэр рыцарь, где ваша сдержанность? — ахнула испуганно Мэя.

— Как где?!..

Сдержанность Фомы была как раз при нём. И слава творцам, у Мэи не оказалось никакого оружия, кроме обычной неотразимости, которая, впрочем, только еще более увеличивала сдержанность графа.

7. Война за родину и девки, ночной налет и смерть с косой

На плацу, перед главными воротами, толпились люди, собрались и те, кто уходили в поход и те, кто их провожали, то есть весь двор вместе с городским ополчением. К ополченцам провожающих не пустили, вернее, когда их пустили через ворота, они бросились к Фоме-чудотворцу, требуя кто чего: исцеления, денег и даже белые билеты для родственников, несмотря на присутствие военных чинов. И все старались, хотя бы, прикоснуться к бывшему странствующему рыцарю и покойнику, а ныне почти канонизированному святому мученику графу Иеломойскому на крови супостатов Джо и Скарта.

Пришлось выставить за ворота всех, кто не имел отношения к походу и непатриотично желал комиссования своим близким. Площадь довольно бесцеремонно очистили. Особенно усердствовали в этом мероприятии военные врачи и коновалы, которые попутно признали годными для военного тягла еще несколько человек, особо рвавшихся к графу, зарвавшихся то есть в гражданской жизни.

После пополнения рядов ополченцев провожающими, король сказал краткую, но энергичную напутственную речь, пытаясь возбудить патриотизм среди присутствующих. Но это ему не удалось, лишения перевалили ту грань, до которой ищут внешних врагов в своих бедах. События последнего времени не внушали оптимизма уже никому, война была долгой и безуспешной, о чем все знали, несмотря на официальную пропаганду блестящих кампаний, и кто уходили с этого двора на фронт, те, как правило, оставались там до тех пор, пока не пропадали вовсе, и это тоже не было секретом. Как-то сама собой приходила на ум крамольная мысль, что что-то неладно в самом королевстве.

Войск у короля в городе оставалось только на личную охрану, и не прибудь отряд наемников (от экономии на Фоме) и подкрепление от сына короля, нынешнее ополчение выглядело бы весьма неубедительной ватагой оборванцев, шалящих на дорогах. Но и подкрепление, особенно из своих, усталых и измотанных людей, не бодрило глаз народа.

В общем, атмосфера была гнетущей и совсем не праздничной, вопреки стараниям военной канцелярии; даже воинские флаги висели понуро и виновато. Оставалась только вялая вера в чудо и в чудо-рыцаря, который каким-то странным образом умудрялся выходить невредимым из любых передряг, что нападения разбойников, что поединок, что могила, оставаясь при этом все тем же рыжим, хотя и недоканонизированным. Но поединок это одно, а война совсем другое, тяжко думали в толпе.

Разрешение прощаться внесло еще и некоторую истеричность в общую атмосферу, люди прощались навсегда и знали это, и все равно не верили. Тревога и безнадежная печаль полыхали своими пепельными крыльями на плацу королевского замка, нивелируя лица. Плач и крики, сначала слабые и робкие, вознеслись над крепостной стеной и возбудили такой же крик по ту ее сторону, где толпились горожане. Играл оркестр, но никто его уже не слышал, а толстому тенору-гермафродиту посоветовали заткнуться по добру по здорову.

— Да-а! — разочаровался Фома. — Боевая и политическая подготовка нашей армии вызывает здоровый пацифизм, вплоть до дезертиризма! Как мы будем побеждать с такой армией, Доктор всех рекогносцировок? Это же прямая и явная диарея, при виде врага!

Доктор пожал плечами, со вселенской скукой глядя на толпу прощающихся, к которой позволили, наконец, присоединиться и людям за воротами. Правда, графа с его окружением отделили от ворвавшегося народа гвардейцы Блейка на лошадях, чтобы не превращать прощание в оздоровительный сеанс. Вмиг две толпы смешались, породив невообразимый шум, где слилось все: прощальные крики, обещания, слезы, последние напутствия беречься от сквозняка и слишком частого употребления мыла, — хриплый зов войны и беды слышался во всем.

— Я удивляюсь тебе, — сказал наконец Доктор. — Почему ты участвуешь во всем этом? Можно было просто двинуться навстречу Хруппу и разобраться с ним! Потом бы армия успешно выровняла ситуацию. Нет, тебе был нужен титул и вся эта возня с войной, походами!..

— Доктор, милый, не ты ли меня сюда засунул? А когда я спрашивал, что мы здесь делаем, ты говорил, что все идет как нельзя лучше и не надо торопить события. Вот я и не тороплю.

— Ты опять валишь все в одну кучу.

— А, Док! — отмахнулся Фома. — Если уж на то пошло, то жизнь — одна большая куча!

— Я даже не спрашиваю — чего, зная о твоей оздоровительной практике у Сазоныча.

— И правильно — куча и все… И потом, ты не понимаешь, у меня же здесь доля трофейная. Я, как говорят теперь, участвую в этом бизнесе. Учредитель! Дольщик!.. — Фома рассмеялся.

На общем фоне это выглядело кощунственно. Впрочем, великомученик, что возьмешь?

— А если мы втихомолку разберемся с Хруппом, а потом армия, как ты выражаешься, выровняет ситуацию, кто мне поверит, что это сделал я?.. Никто!.. И сильно ограничат мое участие в прибыли. А я терплю убытки, война идет в моих пределах. Сюзерен! Опять же имение содержать, Мэю, я человек семейный, положительный, я за войну с человеческим лицом, то есть с трофеями…

— Так ты имение свое защищаешь или трофеи собираешь с человеческим лицом?

— Одно другому не мешает. Я защищаю свой очаг, а по сему имею право на потребительскую жестокость, чтобы Мэечке было на чем мягко спать. Когда уже увижу нивы родные и избы серые… мои? — сменил тональность Фома. — Еще с пенатами и ларами знакомиться, вдруг прохвосты? Кто Мэю охранять будет, пока я буду битствовать?..

Он видимо поскучнел, но ненадолго.

— Заделаем Хруппа, дыру, — снова оживился он, — поселюсь здесь анахоретом, вино из королевских погребов дегустировать. Оно сногсшибательное, ты не заметил?..

— А насчет способа военных действий, — вспомнил он, посмотрев на сотоварища, — вряд ли мы обойдемся без подкрепления, Док, это же война, не какие-то там дыры!..

Словно в ответ ему раздался новый всхлип толпы, было дано предупреждение горном.

— Строиться!..

Толпа колыхнулась вправо, влево и закружилась прощальным водоворотом, мелькали руки, платки, искаженные лица. Смотреть на это было больно и поэтому Фома продолжал воинственные речи, на контрапункте:

— Война кипит в груди каждого мужчины. Это его мечта!.. Только там, среди товарищей и вшей, он может оторваться по полной программе и отождествиться с героями, когда сидит рядом с ними на корточках в окопах, в чистом поле или кустах! Ни жены — пилы, ни ежедневных забот о куске хлеба, знай себе воюй!

— Только убивают чуть-чуть, — меланхолично заметил Доктор.

— Зануда!.. Да ты взгляни на эти лица! — показал Фома на угрюмые физиономии солдат. — Под этими масками прячется вожделение, чтобы не расстраивать родных. Ведь всех их ждет любовная игра со смертью, у каждого будет великое право убивать. Заметь, у каждого! — повторил он с пафосом.

И Доктору показалось, что действительно под нахмуренными лицами ополченцев, таится хитрая усмешка: «вот, ужо, наубиваемся!..» Чушь какая-то, одернул он себя.

— Много ли здесь в городе поубиваешь, да и в деревне тож? — спросил Фома риторически, и сам себе ответил:

— Не много. Здесь убивают только избранные. А там!.. Там избранные все!

— Прямо военный пиит! — усмехнулся Доктор. — Киплинг!

— Док, я подозреваю, что ты ждал меня не у главпочтамта, а в Румянцевской библиотеке!.. Нельзя столько земного читать с неземными мозгами…

Несмотря на свои пропагандистские речи, Фома был несказанно рад, что Мэя не участвует в этом дурацком параде-прощании. Маленькая девочка слишком хорошо чувствовала настроение толпы и могла заболеть от одних только воплей. Она сама отказалась прощаться на людях и Фома облегченно вздохнул. Что-то она там делает сейчас?

Он задрал голову, но в его окне ничего не было видно.

— А что, все жены — пилы? — иезуитски поинтересовался Доктор, словно подслушав его мысли.

— Да, Док! — засмеялся Фома. — Только одни — по маслу, другие — по дереву, а третьи — по металлу! Так что готовься!

— Это общее заблуждение, — махнул рукой Доктор. — На самом деле, сначала она — по маслу, потом — по дереву, а в конце не только металл, алмазы крошит! Поэтому, готовься сам, это грозит тебе!

— Нет, Доктор, есть еще та, одна, которая — по тебе, и это тебе точно не грозит!

— Пила по тебе? Да ты мазохист, оказывается, любишь, когда тебя по живому? А ночью говорил, что жертва это не твой стиль.

Разговор сразу прекратился. О ночных происшествиях Фомы они, по молчаливому согласию, не говорили, словно предоставляя друг другу свободу думать по этому поводу все, что заблагорассудится, но при этом не докучать своими выводами, пока; тем более, что до выводов дело никак не доходило, странная была история…

В это время на затихающей площади раздались какие-то совсем не регламентированные крики и ругань. Еще не старая, но довольно грузная женщина, в туалете придворной дамы, нападала на Мартина-старшего.

— В чем дело? Кто это? — спросил Фома у оруженосца.

— Мамаша Мартина-младшего, — пояснил тот. — Мадам Зи.

— А-а! Любовь встретилась с мобилизацией! Судя по фрезерному звучанию ее имени, мадам не просто пила, победитовый резец. Бормашина с ядерным приводом! Это, Доктор, самый страшный вариант, с такими долго не живут. Она его рассверлит. Теперь я понимаю ее мужа-воздухоплавателя.

— Ты что мне обещал, негодяй? Что говорил, тюфяк старый? — кричала, меж тем, мадам Зи, подступая к Мартину и явно намереваясь ударить.

На старшего церемониймейстера было жалко смотреть. Он выставил перед собой длинный жезл, с которым не расставался никогда, словно боясь, что его стащит Мартин-младший, и пытался укрыться от плещущих рук мадам. Внимание толпы немедленно переключилось на них. Женщина, каждой из своих форм превосходящая старика, грозно нависала над ним.

— Ты что, ты что? Ты соображаешь, где ты? — пытался он урезонить разгневанную женщину. — Уймись, я тебе потом все объясню!

— Когда потом?! — возмутилась мадам Зи. — А?.. А если бы я тебе говорила «потом»? Тебе бы это понравилось? Потом, видите ли!.. — Она была уже на опасном пределе. — Когда потом, старший церемонило?! Когда мой сын будет уже в грязных окопах? Да я сейчас тебе!..

Разъяренная мадам Зи бросилась на церемониймейстера, невзирая на выставленный жезл.

— Я, как честная женщина, отдала тебе самое дорогое!.. — Сыпались удары. — А моего сына в армию?! Козел старый!..

Что она такое дорогое отдала старику, никто сразу не понял, слишком преклонный возраст церемониймейстера и габариты мадам Зи вводили в заблуждение: может грудь?.. Нравы двора не считались с женской честью, если у нее не было сильного покровителя. Когда же, наконец, на плацу догадались, что самое дорогое для мадам Зи, смех грянул хором, как облегчение, как маленькая, но необходимая разрядка в напряженной атмосфере прощания.

Видя это, Иезибальд IVне стал останавливать представления, лишь тяжело ухмылялся.

— Твой сын за мной, как за каменной стеной, да?! — кричала мадам Зи, видимо, передразнивая обещания Мартина. — Ну, погоди! Куда ты теперь пойдешь, а лысый черт? Только не ко мне!

— Сказочная страна, Док! — вновь подивился Фома. — Можно потаскать за волосы члена правительства прямо у военкомата. Где еще такое увидишь? Сколько матерей на Руси готовы отдать за это свои пенсии!

Старому Мартину пришлось-таки ретироваться во дворец, под смех и улюлюканье толпы. Сочувствием здесь и не пахло. Не исключено, что еще и потому, что главный церемониймейстер, пользуясь служебным положением, давал обещания не только вдове. Прозвучал сигнал и отряд начал строиться. Мадам Зи увели под руки. Потратив все силы на выяснение отношений с горе-любовником, она не успела толком попрощаться с сыном и теперь рыдала в голос, повторяя его имя.

Желая выглядеть молодцом в глазах его величества, Мартин геройски выкрикнул:

— Мать, не плачь! Я обещаю тебе принести неприятельскую голову!

— Я желаю только одного, мальчик мой, чтобы ты возвратился пусть и без головы, но здоровый! — благословила его мать большим кругом.

Что тут началось!.. Смеялись даже наемники, плохо понимающие по-каросски.

— На месте шага-ам арш! — раздалась зычная команда Торка.

До прибытия на место он командовал сводным отрядом наемников и ополченцев. Для многих война началась именно с этой команды, но прелюдией к ней и последующим аккомпанементом стало напутствие мадам Зи, и еще долго отряд хохотал над её благословением сыну.

— Мартин! — кричали солдаты. — Хрен с ней, с головой, главное, чтоб остальной был не ранетый!

— Как тебя угораздило, дружище? Ты же говорил, что у тебя всё в порядке? Гоголем вчера скакал, хороводил!

Они были в передовом отряде колонны и видели с городского холма, как дороги, одиноко выходящие из тесноты столицы, распускаются веером многочисленных путей, трактов, дорожек дальше, на широком приволье.

— Сам не понимаю, ваше сиятельство! — недоумевал Мартин, неумело трясясь в седле. — Все было нормально, но уже утром кто-то решил, что я должен воевать. Я — воевать! Бред какой-то! Других что ли нет? И ничего сделать было уже нельзя, все подписано королем!.. Ума не приложу, кто вломил?

— Так ты же говорил, что мать сама тебя благословила? Да и Мартин все равно собирался тебя записать в рекруты!.. — Фоме доставляло истинное удовольствие беседовать с чудесным отроком, совершенным плодом гниющего дерева.

— Не, ну мать-то я уговорил быстро, сказал, что повешусь немедленно!

— И она поверила?

— Во всяком случае одумалась и от страсти своей излечилась, перекинулась на Мартина!

— Как? — поразился Фома. — За день, за несколько часов она успела обаять такого занятого человека?

— Да чем он занят, старый пердун? Весь день гоняет меня и других помощников, а сам валяется на диване? Обаять его не трудно, а вот заставить его ответить на обаяние, отреагировать, вот что по-настоящему подвиг и мама это сделала! Добилась даже того, чего уже лет пять с ним не случалось. Он сам говорил.

— Так в чем же дело?

— А черт его знает! Только прошение куда-то пропало, а королевский указ подписан.

— Может, ты его обидел чем, он и не подал прошения?

— Да чем я его мог обидеть? Я его даже про здоровье стал спрашивать каждый час, чего раньше никогда не делал!

— Ну-у, Мартин! — расхохотался Фома. — Ты свел насмарку все материнское обаяние! Ну, кто ж так внезапно о здоровье-то справляется, да еще так часто? Ты бы уж тогда прямо спрашивал: вы еще живы, ваше превосходительство?

— Что здесь такого? Интересуюсь здоровьем! — пожал плечами Мартин.

— В смысле, когда он умрет? Теперь понятно, почему ты здесь, а второй его заместитель — там, при дворе!

— Вы думаете, поэтому, ваше сиятельство? Но я же не говорил, что хочу его смерти!

Фома восхищенно цокнул языком:

— Да, Марти! Прямо не знаю, чего в тебе больше, ума или такта?

Мартин ахнул:

— Значит, он нас с мамой обманул? А я думаю, чего мать на него зря гонит? А он вон что!

— Нет, он просто как и все хочет пожить подольше и без хлопот. А тут ты каждую минуту, как напоминание о быстротечности жизни, которая и так несется в старости, словно перепуганная кляча.

Мартин задумался.

— Теперь меня убьют! — догадался он и широкая военная шляпа-коромыслом, съехала ему на одно ухо; наполеон.

— Не расстраивайся! — похлопал его по плечу Фома. — Мы неплохо проведем время. Ты еще сам себе позавидуешь, рассказывая об этом походе внукам.

Он вдруг совершенно явственно увидел эту картину: Мартин, в окружении полоротых пращуров, вещает о баталиях и чужих подвигах, как о своих.

— Я бы лучше послушал, сэр Томас, — не согласился с ним Мартин. — Ну что это такое мне дали?..

Он расстроено показал на свое вооружение, щит, копье и прочую амуницию, которые при его дорогом парадном костюме смотрелись, как тюки на арабском скакуне.

— Отлично выглядишь! Мы тебя пустим во главе отряда и противник будет немножко ошарашен!

— Не надо во главе! — попросил Мартин. — Мне бы в седле удержаться!

— Когда несешься во весь опор, Марти, седла не чувствуешь!

К концу дня, валяясь на очередном привале, Фома уже сходил с ума.

— Такими темпами мы не доберемся до армии и через неделю! Через каждые два часа привал и устраивается пикник! Все давно уже перепились, откуда-то девицы развеселые и все гоняются за ними!..

Веселые девицы, действительно, взялись неизвестно откуда уже на первом привале и оглашали визгами ближайшие окрестности и сам бивак. За отрядом теперь тянулся след из пустых бутылок, клочков нежнейшего батиста и солдатского портяночного мадаполама, обнаруживая, для противника, маршрут и свирепую нежность личного состава.

Мартин заявлял, что он давно так не отдыхал.

— Вы были правы, ваше сиятельство! Мне будет, что рассказать внукам!..

На каждом привале он устраивал игрища и вакхический хоровод, один конец которого неизменно уходил в лес и терялся. Даже солдаты простили ему его фатоватость за затейливые дворцовые штучки.

Его величество, в окружении бравых гвардейцев Блейка и таких же визгливых пташек, только почище, воспринял этот вавилон, как приятный сюрприз от своей страны любимому монарху. Только что банкет не устраивали — столов не было, но какие курочки! Мартин был в восторге от здоровой крестьянской жизни. Но Фома изнывал, валяясь на привалах лицом в небо и изливался Доктору.

— А что ты хотел? Романтика войны началась, — ответил тот. — Угрюмые лица разгладились жаждой… как ты там говорил: любовной игры со смертью?.. В чем дело — любовная игра налицо!

Фома и сам толком не знал, в чем, ккая-то жила внутри него натягивалась болезненно и тревожно.

— Хотелось бы побыстрее закончить эту бодягу!

— Давай поговорим с Торком и отправимся вперед, — пожал плечами Доктор. — Давно тебе об этом говорю. Затеял: походы, трофеи!..

Через полчаса они уже мчались в сторону действующей армии в сопровождении проводника-курьера. Какое это счастье — дать выпрямиться сжатой внутри себя пружине! Они отвели душу в скачке по живописным дорогам Иеломойи, забыв, на время, кто они и зачем в этих красивых, но злополучных местах.

На разъезд кароссцев они наткнулись через пару часов бешеной скачки. Близилась ночь. Дозорные как раз выходили из таверны, наподобие той, где сайтеры встретились с Джофраилом. Вообще, питейные заведения они встречали во множестве, через каждые две-три версты перед ними вставала избушка с характерным запахом и обязательной скрипкой, и оттуда выглядывали веселые красные физиономии, которые не переводились в стране, несмотря ни на мор, ни на войны, ни тем более — на нарушение системы равновесия, а возможно как раз именно благодаря этим событиям.

О равновесии гуляки знали только одно, оно лучше всего удается лежа и особенно, если выпил. Проблема равновесия была здесь всегда и давно перестала быть проблемой.

У дозорных, вышедших из харчевни, физиономии были тоже не печальные, скорее сизо-вдохновенные, как некоторые сорта кровавых колбас. Завидев всадников, скачущих во весь опор, они моментально вошли в охотничий раж, перегородили дорогу и потребовали остановиться. Разборки с пьяными солдатами могли затянуться надолго и до увечий, дозорные были по-ухарски воинственны, вкусив жега. Лишь благодаря сопровождающему курьеру, который подоспел несколькими минутами позже, солдаты с видимым сожалением признали их за своих.

После небольшой перебранки и пьяных угроз, Фому и Доктора препроводили в штаб. Он оказался совсем рядом. Там они узнали, почему так быстро добрались до места, накануне было сражение и как результат — кароссцы опять отступили. Отступление длилось целый день и только совсем недавно, благодаря наступлению сумерек и реке, появившейся на пути спешной ретирады, остаткам армии удалось закрепиться у единственного моста через неё и остановить паническое бегство.

Генерал Арбел, командующий армией и его штабные восприняли сообщение о подкреплении без особого энтузиазма, а когда узнали о количестве и качестве этого подкрепления, только недоуменно пожали плечами.

— Я вообще не понимаю цели вашего приезда, граф! — сухо заметил генерал. — Ваш отряд, за исключением, может быть наемников, которых я еще тоже не видел, будет здесь либо обузой, либо пушечным мясом!

Он выразительно посмотрел красными от бессонницы глазами на приехавших и Фоме показалось, что по крайней мере две пушки уже направлены на него.

— Дело обстоит так, — продолжал генерал, удовлетворенно отметив про себя, что добился нужного эффекта, — что надо защищать уже столицу и свои прежние рубежи, а об Иеломойе забыть!

— Забыть родную Иеломойю никак не могу, господин генерал! — ответствовал Фома, обретая свое всегдашнее боевое настроение. — Я уже картошку посадил…

Он развел руками, приглашая господ военных понять его сельскохозяйственный патриотизм.

— Жду урожая сам-десять, примерно! — пригласил он порадоваться.

Генерал и его штабные переглянулись. «Кому угодно дают титулы при дворе! — было написано на этих лицах. — А тут в грязи, ночи не спишь, солдаты и вши заели, хрен знает, когда дождешься очередного звания! Черте что! Да что мы, наконец, здесь делаем?!»

Сэр Арбел первым пришел в себя от огородных откровений Фомы.

— Я понимаю, граф, — устало сказал он. — Вы теперь самое заинтересованное лицо, но надо реально смотреть на вещи. Иеломойю мы практически потеряли.

Он даже не скрывал горькой усмешки.

— Очень заинтересованное! — подтвердил Фома. — Поэтому хочу, вместе с моим боевым товарищем подробно ознакомиться с обстановкой! Сэр Джулиус, покажите наши бумаги!

Через четверть часа они уже знали все. “Бумага”, поданная Доктором, была такой, что непонятно, зачем сам король? Штабные только крякнули дружно и глаза их потеплели от такой несправедливости: одним, значит, все, а другим остальное?.. Теперь ими еще и командовать будут эти инородцы и выскочки?.. Но делать было нечего — с «обстановкой» Фому и Доктора познакомили и была она далеко не радужной, скверная была обстановочка.

Появление Хруппа во главе немногочисленного, но необычайно дерзкого отряда, прямо посреди сражения, посеяло в рядах кароссцев сначала некоторое расстройство, а потом и настоящий панический ужас. Это было словно явление сатаны. Вид Хруппа — огромного и в то же время неуязвимого, в черных пугающих доспехах, с его дьявольски ловкими приспешниками, парализовал всякое сопротивление. Именно его присутствие в неприятельской армии, сделало возможным тот страшный разгром, который случился вчера. А до этого…

До этого ничто не предвещало беды. Силы противостоящих армий были примерно равны и борьба шла, в основном, позиционная: вы у нас высотку, мы у вас — овраг. В последние дни, перед появлением Хруппа, кароссцы одержали даже несколько побед, пусть небольших, но они вдохнули уверенность в солдат, подняли настроение. Теперь говорить о каком-то настроении не приходилось, люди просто валились с ног от усталости и отчаяния.

— Сейчас они хоть перестали атаковать, стемнело, но утром нам несдобровать, потому что подтянутся основные силы, вместе с Дебоем. Я опасаюсь также вылазок Хруппа со своим отрядом, он может навести панику и расстроить всю ночную подготовку, которую мы начали. Противопоставить ему нам, к сожалению, нечего, Хруппа просто боятся…

Генерал докладывал сухим, ничего не выражающим голосом и было видно даже в пламени свечей штабной палатки, как он зеленовато бледен и сам едва держится на ногах от усталости и постоянного недосыпа. Что творилось у него внутри можно было только представить: боевой генерал докладывает каким-то дворцовым шаркунам обстановку! Штафирки! Шпаки! Хлюсты!..

Чтобы разрядить обстановку Фома стал полировать ногти, достал пилочку, щипчики, бархатку. Откуда они у меня, весело гадал он, не иначе как Мэя. В результате обстановка стала невыносимой. Еще чуть-чуть и штабные схватились бы за оружие.

— Ваше превосходительство, один вопрос! — вступил Доктор, чувствуя, что обстановка накаляется до предела. — Если нейтрализовать Хруппа сейчас, положение как-то изменится или это уже не имеет значения и армия недееспособна?

Генерал удивленно посмотрел на него, потом на Фому, холящего свои ногти. Фома с улыбкой поднял на него ясные очи, в которые генералу захотелось плюнуть.

— Сэр Джулиус фон Клаузевиц Барбаросса Чингизхан ибн Суворов Боунапарте эфенди Македонский-оглы! — снова представил Фома Доктора. — Доверенное лицо его величества Иезибальда Великого, его правая рука в вопросах военной стратегии, и левая тоже!

Но офицеры смотрели на Доктора и так без малейшей приязни. Что он там несет? Нейтрализовать Хруппа?! На длинное и нагло попахивающее балаганом представление господина военного стратега они даже не обратили внимания, какая разница, кто он — ибн, фон или оглы! — побежит, как все!

— Нейтрализовать? — Переспросил генерал, прошив Доктора навылет своим взглядом. — Хотел бы я видеть человека, способного его нейтрализовать! Хруппа может нейтрализовать, как вы изволили выразиться, только пушка, да и то, если попадание прямое!

— Считайте, что вам повезло, господин генерал!.. — Фома смиренно показал на Доктора. — Прямое попадание перед вами!

Его генерал не удостоил даже взглядом.

— Трое наших лучших боевых офицеров погибли сегодня от его руки, как!..

Генерал зло махнул рукой, ему не хотелось, при этих дворовых шаркунах и пижонах, говорить неуважительно об отчаянных храбрецах, шедших на явную гибель во спасение армии.

— Как слепых котят порубал он их! — все-таки сказал он и горько подчеркнул:

— Боевых офицеров!

— Ваше превосходительство, я понимаю ваши чувства! — остановил его Доктор. — Нам очень жаль, поверьте! Но давайте ближе к делу: офицеры погибли, как и многие другие, им уже не помочь, что бы мы о них не говорили.

Теперь генерала еще и оскорбили в лучших чувствах. Мало того, что стригут ногти, так еще и!.. побледнел он еще больше.

— Я спрашиваю, в принципе, — продолжал тем временем Доктор, словно не замечая состояния генерала и штабных. — Если нейтрализовать Хруппа, положение можно будет исправить или оно безнадежно?

По лицу генерала разливалась желчь, вдобавок к почечной зелени, но он нашел в себе силы ответить и ответить сдержанно.

— Если его нейтрализовать, — горько усмехнулся он. — Положение можно будет испра… да нет, не исправить, а не дать развалиться окончательно тому, что осталось!.. Тем более, что идет подкрепление, о качестве которого противник не знает, да и наши солдаты тоже, слава кругам! Нам бы закрепиться до подхода Дебоя.

Генерал присел за стол, на котором лежала карта, попросил мокрое полотенце и освежил им лицо.

— Но это в принципе, сэр… доверенное лицо, в теории, так сказать! А на практике…

Он махнул полотенцем за спину, в сторону порядков его армии…

— Полуразбитая армия, огромные материальные и невосполнимые моральные потери. Люди его просто боятся, панически! Бегут от одного вида! Какая тут, к черту, нейтрализация?!

Фома подошел к карте.

— Это Иеломойя, господин капитан? — спросил он у ближайшего офицера, очерчивая пилочкой для ногтей амебообразное пространство зеленовато-голубого оттенка.

— Да, — нехотя бросил тот, не удостоив новоявленного графа даже взглядом.

— Ваше сиятельство, если вы не против, господин капитан! — напомнил ему Фома о субординации. — Впрочем, я не настаиваю, можно просто — граф. Спасибо…

Фома качнулся над картой.

— Ну что ж, родные места меня вдохновили, у меня стал вырабатываться квасной патриотизм! Или что вы тут пьете, жег? Значит, изжоговый! Я готов драться!..

— Господа! — развернулся он ко всем. — Не надо отчаиваться, вся ночь впереди!

— Поэтому! — гневно прервал его генерал. — Советую вам, господа доверенные стратеги, отдохнуть, утром возможно придется много бегать!

Офицеры дружно хмыкнули.

— Господин генерал, — вздохнул Фома. — Вы хотя бы выслушайте сэра Джулиуса! Я надеюсь, что за пять минут с армией ничего не случится?

Генерал помедитировал над картой. Это была трудная работа — возлюбить ближнего (и такого ненавистного!) не шпицрутеном.

— Говорите, — сказал он наконец.

Доктор не спеша снял шляпу и перчатки.

— Нам нужны два человека, хорошо знающие местность, — без предисловий сказал он, потом ткнул пальцем. — Мы находимся здесь?

Так как до этого он к карте не подходил, то офицеры посмотрели на него с любопытством, место он указал совершенно точно. Добившись утвердительного ответа от них, Доктор продолжал:

— Где предположительно разбит лагерь самого Хруппа?..

На этот раз ответа он не дождался. Посмотрев на офицеров, Доктор взял лежащий на карте стек.

— Можно предположить, что на этих двух высотах, — показал он. — Склоны их, в отличие от вершин, почти лишены растительности, так же как и все пространство вокруг них. Лучшего места для обороны и наблюдения не найти. Некоторые формирования могут располагаться у моста и вот в этих зарослях на берегу, для непосредственного наблюдения и вылазок, если они на таковые решатся…

Генерал посмотрел на Доктора несколько другими глазами. Доктор продолжал рассказывать по карте предположительную рекогносцировку противника, словно видел все это наяву. Да так оно и было, подозревал Фома. Заодно, Доктор сделал несколько замечаний по поводу расположения войск его величества, настолько дельных, что генерал, помедлив, шепнул что-то одному из своих офицеров. Тот выскочил за полог штабного шатра…

— Похоже, здесь переправы. Скорее всего противник думает так же и расположил свои силы именно таким образом. Если нет, то это его проблемы. Правда, в случае ночной вылазки основные силы будут сосредоточены у переправ, а у моста завяжутся отвлекающие бои, они используют всю ширину фронта.

— Вы так думаете? — саркастически заметил генерал, но без прежнего пыла.

Через несколько минут Доктор, продемонстрировав великолепную осведомленность и саму идею их, с графом, плана, поднял глаза на командующего. Остановка в штабе была уже существенно иной.

— Вы собираетесь отправиться туда вдвоем? — недоверчиво спросил генерал.

— Да, нужны только проводники, знающие броды и, естественно, местность. Двое. Боюсь только, что скоро будет гроза и это несколько затруднит вылазку. Впрочем, это же сделает наш визит к противнику более скрытным.

— Вы действительно хотите э-э… нейтрализовать Хруппа?

— Нет, генерал! — вступил Фома. — Сэр Джулиус любит выражаться эвфемизмами. Мы его просто убьем, во всяком случае постараемся сделать так, чтобы его здесь больше не было!

Арбел крякнул, его воротило от рыжего самозванца.

— Когда вы намерены приступить? — спросил он у Доктора.

— В самое темное время.

— Ну что ж!.. — Генерал встал…

Если он и не верил в эту авантюру, то уж проучить новоявленных вояк не отказался бы: гладко было на бумаге, да забыли про овраги!.. Во всяком случае, это не его идея. И чего он теряет?.. Двух самонадеянных придворных интриганов? Не велика потеря.

Взглянув на часы, генерал кивнул:

— У вас примерно полчаса на сборы, подбор экипировки и прочее. Проводники уже ждут. Желаю!..

Но чего — не сказал.

Подходящий неохраняемый брод они нашли только в двух верстах от моста. Переправиться удалось даже вместе с лошадьми, что при случае могло пригодиться. Животных оставили в небольшом, но глухом перелеске в полутора верстах от лагеря противника, вместе с одним из проводников. С другим, невысоким крепышом лет тридцати, Гриком, они решили отправиться дальше. Парень был из местных и кажется, знал здесь каждый куст.

Предупредив оставшегося в перелеске проводника, чтобы он был на месте, где его оставили и что ждать их можно только до рассвета, потом немедленно уходить к своим, они тронулись в путь. Через час, с большими предосторожностями, они миновали дозоры и подошли к лагерю гимайцев. Благодаря Грику, им удалось приблизится вплотную к одному из холмов по дну глубокого и длинного оврага, который неожиданно заканчивался скрытым подземным ходом.

— Мы еще пацанами вырыли, — шепотом сообщил Грик.

Ход выходил прямо на склон, на удобную смотровую площадку внутри огромного куста. Разместившись там, они стали осматриваться.

— Здорово! — сказал Фома. — Неплохие игры вы устраивали в детстве!

— А то! — согласился еле слышно Грик.

Судя по всему, вылазки никакой не готовилось, на обоих холмах стояла глубокая тишина, так же как и у реки. Тишина была такой, что они слышали, как растут крепкие волосы на голове у Грика. Звезды пропали. Метрах в пятидесяти от них догорал костер, несколько других так же лениво горели у моста и на противоположном холме.

Оставалось выяснить, где Хрупп, на каком из холмов.

— На этом! — убежденно прошептал Грик. — Он, во-первых, выше и круче обрывается к реке и на него можно попасть только двумя тропками, остальные обрываются ничем. Он здесь!..

— А во-вторых? — спросил Доктор.

— Что, во-вторых? — не понял Грик, использовавший этот оборот только для красного словца, которое, находясь при штабе, часто слышал от господ офицеров.

— Почему еще ты думаешь, что Хрупп здесь?

— А-а!.. Так я чую!

— Так бы сразу и сказал! — обрадовался Фома. — А то, во-первых, во-вторых… боишься, наверное, потому и чуешь, а?

— Ага, — согласился Грик. — Немножко.

Простые люди не боятся признаваться в своих страхах господам.

— Я тоже! — тихонько хохотнул Фома. — Все боятся. Я, например, аж дрожу! И тоже чую, что он здесь, на этом холме, собака!

Он действительно чувствовал присутствие враждебной силы. Ноздри его трепетали от предчувствия схватки.

— Заканчивай, — скомандовал Доктор. — Пора.

— А вот Доктор не боится, — поделился напоследок Фома с Гриком. — Он ничего не боится и поэтому с ним особенно страшно, ну, наверное, как с любым доктором…

Грик прыснул.

— А почему с Доктором? — спросил он.

То, что господа тоже боятся, как ни странно, приободрило его.

— Все! — прервал их беседу Доктор. — Сейчас покажешь нам тропинки, расскажешь про них все, что знаешь и возвращайся обратно.

— А как вы подниметесь? — удивился Грик. — Ведь там же посты, люди…

У Грика было еще много вопросов, на которые ответов не существовало, пока.

— С помощью Иеломойской божьей матери, — перебил его Фома. — Показывай!

Было совсем темно — ни зги, кажется действительно собиралась гроза, тишина была именно такой — душной и угрожающей. Они осторожно продирались сквозь кусты.

— Вот она! — шепнул Грик, и рассказал, как и куда идет тропинка. — Главное запомните: развилка возле двойного дерева, ну… из одного корня. Налево тупик и обрыв, направо на вершину. Все время держитесь правой стороны, все ответвления налево обманки…

Они стояли у широкой тропинки, ведущей вверх. Основные посты они миновали подземным ходом, но двигаться вперед все равно нужно было с величайшей осторожностью.

— Грик, — сказал Доктор. — Возвращайся к напарнику и ждите нас до утра. С рассветом, если нас не будет, переправляйтесь к своим, но не позже и не раньше, понял?

— Тс-с! — прошипел вдруг Фома. — По-моему, кто-то едет и довольно быстро!

— Двое, на лошадях, — подтвердил Грик, пошевелив ушами и приложившись для верности к земле.

— Берем! — шепнул Фома Доктору. — Если гуськом: я — первого, ты — второго, если рядом: каждый — своего!..

Он тенью перескочил тропинку и слился с темнотой.

— Я — первого! — напомнил он.

Поднимался ветер, предвестник грозы, пока еще редкими, внезапными, но мягкими порывами и деревья благодарно отзывались пересохшими от ожидания ветвями и листьями. Это было на руку лазутчикам.

Из-за поворота показались два всадника. Они довольно споро скакали, рядом.

Фома и Доктор одновременно запрыгнули на лошадей сзади наездников. Лошади захрапели и остановились под натянутой уздой. Сами же верховые уже ничего не слышали. Их бережно стащили с лошадей и положили на землю.

— Заткни одному рот! — скомандовал Фома Грику, основательно потрясенному быстротой и бесшумностью действий господ рыцарей. — Вот этому!..

Фома ткнул в того, что выглядел помоложе. Второго, здорового мужика, лет сорока, они с Доктором привели в чувство.

— Кто такой, куда и зачем? — быстро и хищно спросил его Фома, показывая кинжал и проводя им по горлу лежащего. — Говори, только тихо и без шуток!

— Курьер… к Хруппу! — надсадно прохрипел курьер, глаза его были полны ужаса.

Фома, вместе с ножом, показывал ему свою самую страшную маску.

— Зачем? — рыкнул Фома. — Кстати, если скажешь, я тебя не съем!

И он зевнул, показав страшную пасть с тремя рядами кривых зубов — акула, сбежавшая на сушу. От курьера пошел парок непроизвольно отходящей мочи.

— Дебой велел передать, что будет утром…

Дебой, один из бывших вассалов Иезибальда, теперь был правителем и одновременно главнокомандующим сил гимайцев, это они успели узнать в штабе.

— С основными силами? Когда наступление?

— Не знаю, мне велено передать, чтобы Хрупп готовился к утру, а там по обстоятельствам…

— Впереди еще есть посты?

— Не знаю.

— Пароль! — рявкнул вдруг Фома во всю свою пасть, потому что курьер стал терять сознание от переживаний.

Тот снова обделался, уже не стесняясь, почти с наслаждением.

— Корона.

— Красиво, — пробормотал Фома. — А отзыв есть?

Курьер помотал головой, мечтая только об одном, уснуть и не видеть никогда этой ужасной морды

— Ты даже не представляешь, милый, как тебе повезло, если ты говоришь правду! — похлопал его кинжалом по глотке Фома.

— Правду, — прошептал тот.

— Сколько человек наверху?

— Не знаю.

— Но там только люди Хруппа?

— Да, наверное.

— Корона, говоришь? — протянул Фома, оглядываясь на Доктора; тот помотал головой. — Ну ладно, дорогой товарищ, спи! Но если ты мне соврал, я вернусь и сожру твои внутренности у тебя на глазах!

Курьер даже заплакал в доказательство своей правдивости. Фома ткнул его в лоб и он с удовольствием отлетел из этого страшного мира, с войной и морскими чудовищами.

— Похоже, Хрупп примеривает корону Кароссы, — заметил Фома, вставая. — И не только ее…

Грик вскрикнул и в ужасе пополз от него, не вставая с зада, глаза и лицо у него были такие же, как только что у гимайского курьера.

— Лицо! Рожу-то свою убери! — сдавленно прикрикнул Доктор.

— А, черт! — вспомнил Фома, и на глазах у Грика сорвал с себя ужасную маску.

— Фу! — отпустило того. — А я уж думал, правду говорят, что вы не человек — оборотень!

— Оборотнем сейчас будешь ты, причем очень быстрым! — сказал Фома. — Тебе надо обернуться до своих. Сейчас!.. Ты слышал, что сказал курьер? Все?..

Грик дважды кивнул.

— Тогда все это передай генералу, только генералу Арбелу! Понял?..

Глаза у проводника засияли надеждой.

— Передай также, что было бы неплохо, если бы генерал выступил через час и атаковал у моста и по всей реке, — добавил Доктор. — Но это только если вы услышите шум боя на этом холме или еще какой знак, понял? Это важно! Повтори!

Грик без запинки повторил, похоже, он не зря играл в детстве в войну.

— За час успеешь?

— Постараюсь!

— Надо постараться! — жестко сказал Доктор. — Тут бегом, там — верхом! Все, давай!..

Грик бесшумно исчез. Фома аккуратно укладывал тела в ближних кустах, уже не таясь обламывая ветки для маскировки. Ветер поднимался, временами, такой, что в десяти шагах ничего не было слышно. Скоро гроза.

— Думаешь, успеет? — спросил он, закончив камуфляж.

Теперь у каждого гимайца во рту торчала зеленая веточка — посланники мира, гринпис.

— Ты его так напугал, что как бы он не перепутал воюющие стороны! — усмехнулся Доктор. — С маской ты хорошо придумал, полная иллюзия, не надо, чтобы они о нас черте что думали! Меньше доверия.

— И страху меньше!

— А ты что выбираешь?

— А я, сэр, уже давно не выбираю, благодаря вам, сэр!

— Ну вот и поговорили!

Переодеваться не пришлось. Курьеры были одеты просто и неброско, по-походному, как и сайтеры, только вместо сапог у них были обмотки, да на голове шапки. Шапки они одели, но свои роскошные сапоги из мягкой кожи, подарок короля, Фома никому бы не отдал.

Первый пост, что они встретили, был уже перед самой вершиной.

— Стой! Кто такие? — спросил их кто-то сверху.

— От Дебоя, к Хруппу! — ответил Фома, замечая разбойника на суку над ними.

Ловко устроился!

— Пароль?

— Корона.

— Проезжай!

— Слышь, чего скажу! — поманил дозорного пальцем Фома.

— Чё? — наклонился тот.

— Не чё, а что, деревня!.. Слезай, говорю! — шепнул ему Фома, сдавливая горло и сдергивая вниз. — Упадешь, однако.

Тот гулко, плашмя, упал. Прыгнув дозорному на грудь, так что тот крякнул и не мог даже вздохнуть, Фома повторил тот же самый прием, что и с курьером: нож, ужасная маска, немного крови на губах — понюхать…

Хрупп был здесь. Всего разбойников тридцать семь, включая и этого, впереди еще два поста. Едва успев это сказать, постовой с удовольствием лишился сознания, лишь бы не видеть Фому.

На следующем посту они не стали задерживаться. Назвав пароль, они перерезали глотки двум бандюгам, когда те вышли на дорогу с намерением проводить их до следующего поста. Это было совсем некстати, слишком гостеприимно. То же самое было и на последнем посту.

— Тридцать два! — сказал Фома, вытирая нож о какую-то тряпку, висящую на дереве. — Я так думаю, что на второй тропинке еще пара-тройка архаровцев. Может и их?.. Будет легче!

— Ты разошелся! — урезонил его Доктор. — Смотри, весь дымишься от крови!.. Давай взглянем на лагерь, а там решим.

Они шли уже не таясь, так как ветер гнул тонкие деревья чуть ли до земли, с верха же толстых постоянно что-то сыпалось: то ветки, то сучья, то шишки — припасы белок…

Лагерь оказался на самом верху, на просторной поляне, окруженной высокими деревьями по периметру. В центре ее белел полотном шатер, у входа которого дремал постовой или порученец. Еще двое бродили вокруг поляны, чтобы не уснуть.

— А где остальные? — удивился Фома. — Шишки собирают?

Остальные спали возле коновязи, на краю поляны, в окружении трех догорающих костров. Когда затихал ветер, оттуда доносился вздох или храп, а то вдруг щенячье повизгивание. Жизнь у разбойников была наверное не такая сладкая, как в сказках детства Фомы.

В шатре не спали, судя по теням, и было там не меньше четырех человек.

— Хрупповский совет. Сжечь бы все это, к едрене фене! — мечтательно сказал Фома. — Знаешь, какие бывают костры? Пионерские, инквизиторские и мелиорационные, на соляре!..

— Сожги! — прервал его классификаторский порыв Доктор. — А я с этими разберусь!..

Он показал на спящих разбойников.

— Нет! — ощерился Фома. — Я хочу кое-что у него спросить, у голубя! Очень мне интересно его речи послушать!

Фома страстно желал выяснить, чего же хотят от него томбрианцы, почему охотятся за ним? Только ли проходы в Ассоциацию? Фома — проводник?.. Но они же должны понимать, что он не будет их “водить”! Впрочем, откуда?.. Но дыр и так достаточно! Зачем им лишние хлопоты, пока они сами плодятся?.. Тогда, что им нужно от него? Что они узнали в дыре? Какую информацию оставил Фома, что за ним такая погоня? Последняя Черта?..

Ох как порасспрашивал бы он Хруппа сейчас! Как ласково бы взял его за язык и вытянул либо информацию, либо кишки этого выродка!.. Нужно же ему, в конце концов, знать, сколько вообще этих дыр, чтобы представлять, какая работенка ждет? И Хрупп ему ответит, ответит томбрианское отродье!

Лицо Фомы превратилось в каменную маску неумолимого бога Дознания и Кары. Или богини? Доктор внимательно посмотрел на него и хмыкнул.

— Не пали настрой, Док! — огрызнулся Фома, но Доктор и не собирался.

Добраться незамеченными до шатра не представлялось возможным, пока часовые вышагивали по поляне. Убрать же их нужно было только одновременно и, главное, тихо, чтобы дремлющий вестовой у шатра ничего не услышал. Тут на их стороне был ветер. Потом на выбор: либо Хрупп с советом, либо остальная шайка.

— Я их нейтрализую на время, пока мы будем разбираться с Хруппом, — сказал Доктор.

— Как?

— Внутренняя реальность. Посажу в клетку. Она, правда, долго не выдержит, потому что придется тратиться на Хруппа.

Разошлись в разные стороны.

«Это то, что ты сделал со мной и Ириной у меня в квартире?» — продолжал Фома диалог с Доктором. «Намного жестче!» «Ты зверь! — заверил Фома. — Тогда уж посади туда еще и пару крокодилов для повеселиться!» «Ну и кто из нас зверь?» «Ты, конечно! Ты все это придумал, испытал на мне, я жертва!» «Они же с ума сойдут, жертва!» «А ты хочешь, чтобы их в здравом уме по утру обезглавили? Пусть хоть повеселятся перед эшафотом и на нем самом — сумасшедшие страху не имут!..»

Через мгновение Фома увидел, как вырастает тень за спиной часового, легонько поворачивает его голову вокруг позвоночника и тот оседает. Все это бесшумно, как в доме подпольного преферансиста крадется бабушка с чаем.

Доктор же, укладывая тело, видел, как рядом со вторым часовым появилась фигура в белом саване и страшной косой. В пустых глазницах ее черепа горели красным зловещим огнем шипящие свечи. Фигура наклонилась к ничего не подозревающему разбойнику и что-то сказала ему на ухо…

— Это я, — вкрадчиво доложил Фома в волосатое ухо, — кума твоя, касатик! Тихонечко повернись и посмотри, какая у тебя длинная дорога…

Часовой, как сомнамбула, повернулся к Фоме. Картина вдохновила его на обморок, а может восхищение его простерлось и до полного умиротворения. “Бо знат!” — говорят старушки на Спирали в таких случаях. Во всяком случае падение бандита было мягким, а прощание стремительным и беспечальным.

“Не можешь без фокусов!” — чертыхнулся Доктор.

Потом Фома двинулся к шатру, так как был ближе, а Доктор — к лежбищу разбойников. Ему пришлось потратить гораздо больше времени, чтобы создать клетку-лабиринт, так как реальность Кароссы сопротивлялась, не придя еще к равновесию, а может действовала защита Хруппа или даже просто его присутствие. В таком случае медлить было нельзя, Хрупп обязательно что-нибудь почувствует.

Доктор бросился к шатру.

Он увидел, что вестовой стоит ни жив, ни мертв, не в силах ни пошевельнуться, ни крикнуть, хотя рот его исказился и застыл в беззвучном крике. На него надвигался, мерно кося ослепительной косой все пространство перед собой, бледный саван Смерти. Только, вдобавок к свечам в глазницах, из пасти черепа торчала попыхивающая сигара.

Дело шло к разрыву сердца, так как Фома не спешил, с наслаждением выкашивая траву, вместе с кустами и кочками, перед часовым, опять же беззвучно, на фоне ветра. Чтобы этого не случилось, Доктор усыпил бедного свидетеля Безглазой, надавив на артерию.

«Все шуточки?!» — резко прозвучало у Фомы в голове. «Какие шуточки? — удивился Фома. — Смерть!» И вставил сигару в рот вестовому так, что тот напоминал уснувшего сторожа табачной плантации Фиделя. «Остров Свободы на посту! Капля лошади убивает огонь сигары!..» «Тс-с!» «Ну что, врываемся и рубим?..» — Фома сделал нетерпеливое движение. «И как можно скорее!» — ответил Доктор, и в это время в шатре раздался голос:

— Морган, посмотри, что там?..

И из шатра вышел человек с мечом наголо. Явно не до ветру. Сообразить он ничего не успел. Голова его, потеряв опору, закатилась под полог шатра, но и элемент неожиданности был утерян, если не считать, конечно, элементом неожиданности то, что вышел из палатки Морган, а обратно вкатился только его орган. Пусть и с глазами. Не успевшими удивиться как следует.

Фома с Доктором ворвались в шатер следом, но вместо повинно подставленных голов увидели обнаженные мечи. Вокруг топчана с картой и бумагами стояли четверо мужчин с оружием наизготовку. Над столом висела, покачиваясь, лампа, создавая зыбкую тревожную атмосферу.

Двое ближних, собственно, только и успели, что обнажить клинки, но толком развернуться навстречу ворвавшимся сайтерам уже не сумели и были тут же безжалостно разрублены двумя молниеносными ударами. Но зато двое других, благодаря этой задержке, успели занять удобные позиции и угрожающе выставили длинные мечи.

Один из них был Хрупп. Его нельзя было не узнать. Он был, может быть, не так огромен, как Скарт, но невероятная сила волнами исходила от него, к тому же он был сиз, как начинающий тлеть покойник. Одутловатое лицо с неестественно большими глазами, совершенно лысая голова и безжалостные губы людоеда. Было в этом какое-то страшное обаяние, тем более, что лампа, все еще качаясь, лишь периодически выхватывала его лик из полумрака. Словно сам ад, в лице лучшего представителя, заглядывал в палатку и глаза незваных гостей.

Второй был под стать Хруппу, но лицо его было резче, как и все движения, длинный хрящеватый нос, загнутый как у попугая, шевелился, пытаясь угадать следующее действие ворвавшихся. Никакой растерянности, только яростная готовность. Топчан между ними служил естественной преградой и возникла короткая пауза, в которой противники пытались правильно оценить друг друга и последующий ход.

— Кто вы? — спросил Хрупп, и Фома узнал этот низкий голос, выдающий нечеловеческую силу.

Этим голосом говорила голова Джофраила.

— Мы за тобой, собирайся! — ответил Фома, называясь. — Петушок давно пропел!..

Он сделал небольшой шажок, как бы примериваясь к прыжку. Ближе к нему был неизвестный.

— А-а! — зарычал Хрупп. — Так это вы?.. Флипп, крикни людей, это сайтеры!

— Не стоит! — успокоил их Доктор, пока Фома незаметно, как тень, используя раскачивание лампы, подбирался все ближе к топчану и Флиппу. — Вас никто не услышит, они мертвы. Так что давайте лучше обсудим условия сдачи.

— Сдачи? — зарычал-захохотал Хрупп. — Щенки!..

Но они и не думали обсуждать этот пункт. Фома прыжком обогнул топчан, и нанес удар Флиппу, Доктор напал на Хруппа, тот, отбивая выпад, ударил по лампе, она звякнула, мигнула и в шатре стало темно…

Фома сделал шаг назад, чтобы случайный удар не мог его достать, и замер, прислушиваясь к возникшей тишине, пытаясь быстрее адаптироваться к темноте. Ни один звук, кроме скрипа раскачивающейся лампы, не выдавал движения, все понимали — неосторожность может принести смерть. Здесь победит тот, у кого крепче нервы и пауза затягивалась, вытягивая их до предела.

Наконец, Фома увидел медленное, едва уловимое движение к нему справа. Флипп не выдержал.

“Флипп, ты влип!” — сказал Фома, уже ясно различая голову разбойника и как она, подчиняясь динамике Ирокеза, сначала покачнулась назад, а потом соскользнула с плеч вперед. Из шеи вырвалась шипящая струя, обрызгав все вокруг. “Тоже оборотень!..”

Тут же он услышал, как скрестили клинки Доктор с Хруппом и повернув голову увидел и того, и другого, и понял, как он сейчас снесет голову Хруппа скользящей лаской своего Ирокеза. Нет, остановил он себя, он мне нужен, он должен говорить!..

Голова Флиппа, продолжая крутиться на полу, вдруг ярко вспыхнула, разрываясь, и зажгла шатер. Полотно и циновки вспыхнули, как факел, прямо под ногами, над головой, вокруг — все было облито горючей гадостью, что переполняла Флиппа, обрызгано было даже лицо Фомы. Огонь распространялся так стремительно, что они с Доктором едва успели выскочить из-под проседающих опор и полыхающей материи.

Последнее, что они слышали сквозь гул пламени, неистовый и торжествующий смех Хруппа…

Открыв глаза, Фома увидел огромный костер шатра и Доктора, держащего меч острием прямо на исчезающего в этом пламени томбрианца. Это на случай, если тот вздумает напасть с другого уровня. Но похоже на этот раз сизый ангел уходил без мысли о мщении и абсолютно невредимым. Его смех говорил об этом.

— Ушел, — сообщил через некоторое время Доктор, подходя и подавая чистый платок с пахучей жидкостью.

— Откуда у тебя чистые платки все время? — поразился Фома. — У меня, я только в руки возьму, будто сапоги чистил!

— Но ты, действительно, первым делом чистишь сапоги! — отозвался Доктор.

От докторской жидкости стало легче, глаза, наконец, смогли смотреть нормально.

— Похоже, он использовал Флиппа, вместо горючего! — заметил он сквозь платок. — Сколько же у него этих тварей с жидким топливом?

Вопрос был риторический, так, от досады, что не удалось.

— Я пойду за ним, пока еще есть след, — сказал Доктор. — Его нельзя далеко отпускать…

— А не поздно? — спросил Фома.

— В самый раз.

— А-а… я и забыл, что ты у нас следопыт.

— Ты нормально?.. Закончишь здесь?

Фома дернул плечами: попробую!

— Я сразу обратно, в город, — сказал он. — Подстрахую снизу, потому что он либо туда, либо снова на поиски хранилища…

Фома поморщился от рези в глазах. Шатер, догорая, рухнул и из-под него вспыхнуло яркое пламя, а потом — шлейф искр.

— В общем, если там все в порядке, поднимусь к тебе и мы его… даже не придумал, как я его!.. Почему я его не грохнул?!

Доктор ушел. Костер утихал и стало слышно, как внизу у реки начиналась атака кароссцев. Нарастающее “ааа!” волнами доносилось до вершины. Грик все сделал вовремя и, самое главное, правильно.

Фома едва успел переодеться в белый саван, чтобы встретить гостей. На холм шумно и спешно поднимались. Изумленному взору подоспевших гимайцев и оставшихся в живых дозорных предстала жуткая картина. На пустой поляне, в свете догорающего шатра, бродила белая, как саван, Смерть и воя замогильным голосом о каких-то подмосковных вечерах, которые «если б знали вы, как ей дороги», косила все, что попадалось под ее страшную косу.

Тридцать же их соратников — бандит на бандите — сбились в тесную кучу, словно их накрыли прозрачным колпаком и смотрели на все это безумными глазами, навалившись на невидимую преграду и друг на друга. Многие из них плакали, так как Смерть неумолимо, хоть и зигзагами, приближалась к ним. Когда же Косая направилась к вновь прибывшим, гимайцы всем отрядом хлынули вниз, пугая встречных и наводя панику в лагере.

— Смерть! Там смерть!!

Началась гроза…

Чем хороша жизнь?.. Тем же, чем и плоха — неожиданностями. Утром, подошедший и ничего не подозревающий победительный Дебой, был встречен такой ураганной атакой, что пробежал со своей армией вспять ровно столько, сколько намедни кароссцы, и даже чуть больше. Тем самым он был поставлен на грань полного разгрома и по сему счел за благо заключить мир на любых условиях, которые гарантируют ему жизнь и власть на оставшейся территории.

Иеломойя оставалась за Кароссой, граница значительно передвигалась на территорию Гимайи, контрибуции, репарации, принудительная демобилизация и демилитаризация, и — как дары духовные — глубокая нравственно-историческая сатисфакция. Вот неполный перечень общих условий унизительного мира, на которые пришлось пойти гимайцам. Не упустил своего и Салатен, откусив от Гимайи чуть ли не вдвое, против прежних своих территориальных притязаний к Кароссе.

Но даже после этого конфуза Дебой был провозглашен национальным героем и Спасителем отечества, что, впрочем, сплошь и рядом случается с правителями, доведшими свою страну до края пропасти. День поражения был объявлен величайшей Победой в истории Гимайи, война — освободительной, народной и справедливой, с оттянутой во времени победой («Победа будет за нами!» «Дебизм победит!»), Дебой — генералиссимусом всех времен, народов и пространств. В непомерном возвеличивании Дебоя гимайцы нашли силы продолжать свою жизнь в нищете…

Грянул полдень… Новоиспеченный сюзерен, восстановивший целостность своих земель и даже расширивший их, граф Иеломойский, не стал дожидаться приятных последствий победы и покинул лагерь кароссцев, после того, как первая атака опрокинула Дебоя.

— Прощайте, граф, — ухмылялся старый генерал.

Он посвежел за эту ночь, словно вдова, прервавшая скорбный пост по супругу жаркой ночью с заезжим молодцом.

— Признаться я был не прав… Господа!..

Арбел махнул рукой своим штабникам, которые цвели тем же греховным развдовевшимся цветом. Офицеры поклонились церемонно и немного комично, как бы призывая не казнить, и подошли, печатая шаг, к графу. На вытянутых руках у них лежал меч необыкновенной длины и красоты. Эфес его был инкрустирован бриллиантами, а гарда с причудливым орнаментом — отлита из какого-то легкого и прочного белого сплава. Эспадон! Да еще какой! Сталь его ровно гудела бело-голубым пламенем.

— Ну что вы, генерал?! — лицемерно пел Фома, но глаза его горели, как у кошки перед птичьей клеткой.

Перед этими игрушками он никогда не мог устоять. У Ирокеза появился достойный партнер.

— Зачем вы это? — продолжал гундосить Фома, заставляя остальных чувствовать себя приятно и причастно к совершающемуся разгрому.

— Бери, бери, граф! — прорычал со своего места Иезибальд, он прибыл всего час назад и был уже в восторге и от новостей и от подогрева королевским вином, с которым никогда не расставался.

Все происходило в огромном походном шатре его величества.

— Ты заслужил этот славный подарок! Жди нас во дворце, если уж тебе так надо… к молодой жене! — его величество понимающе и даже одобрительно хохотнул. — Мы доведем дело до конца и устроим великолепный обед в честь победы над Дебоем!..

Король есть король, понимает, отец родной, что обед это главное на войне, её венец!

— Благодарю вас, ваше величество!

— Между прочим, меч принадлежал первому графу Иеломойскому, — сказал генерал. — Брату короля Иезибальда Первого, сэру Артуру. Великий был воин!

— Да, — величаво перебил его король, тоже впадая в эпическое настроение, — брату моего прадеда. Славные были времена и воины!..

У его величества, похоже, теперь все было славным — времена, люди, подарки.

— Так что я считаю, он по праву принадлежит тебе, нынешнему графу Иеломойи!.. Швепс, вина!..

И еще вина, и еще… с трудом вспомнили, что, пока война не завершена, опасно оставаться так далеко от преследующей противника армии.

— Кстати, если надумаете повоевать, — сказал генерал напоследок, когда они уже вышли из шатра. — Место в штабе для вас и для вашего друга всегда найдется. Хотя…

Бравый вояка недоверчиво усмехнулся…

— Хотя я до сих пор не понимаю, что вы там сделали со своим приятелем? Противник убегал так, словно видел сзади что-то совершенно ужасное!

— Мы поиграли с ними в смерть, — сказал Фома, приторачивая Эспадон и дюжину бутылок в кожаной оплетке, еще один подарок короля, к седлу. — А люди не любят в это играть по чужим правилам.

— Вы большой шутник, граф, я это сразу заметил, да и прибывшие кое-что рассказали, но никто, похоже, не знает, когда вы действительно шутите, а когда говорите правду!..

Генерал хотел сказать приятное, поэтому лез напролом, стараясь загладить вчерашнее.

— Я всегда говорю правду, — пожал плечами Фома и запрыгнул на вороного, — а это неблагодарная участь. Прощайте, ваше превосходительство, надеюсь, я вам долго не понадоблюсь!..

8. Пари за родину

Фома скакал по родной Иеломойщине, наслаждаясь ее видами и королевским вином. Его фиолетовый плащ с желтым подбоем, с генеральского плеча — графа попутно возвели в генералы, — картинно развевался на ветру, а летящие за ним шлейфом пузыри и брызги великокаросского «шампанского», создавали полную иллюзию движения кометы или шаровой молнии. Но сам Фома себя не видел, скакал во весь опор, наслаждаясь стремительной скачкой, пил же он на ходу вовсе не из гусарства, а чтобы заглушить голод и залить пылающую полноту в груди — хорошо!..

А места вокруг были!.. “Давно надо было завести домик в деревне, — расслабленно размышлял он, позволяя вороному переходить в такие минуты с галопа на размеренную рысь. — С ручными стрекозами и трактирами!” Не видно было только драконов для завершения идиллической картины.

— Ненаглядная сторона! — начинал он вдруг орать во все горло, но никак не мог вспомнить слов песни дальше, поэтому пел все, что придет в голову под этот мотив. — Здесь тыг-дым я не был, здесь тыг-дым!..

Люди по дороге попадались все больше приветливые и, если не успевали смыться в кусты, то кланялись, сходя на обочину, странному верховому, сплошь увешанному оружием и бутылками. Но большинство из них экологично убегали в лес. Красота!..

— Люди! — орал им вслед граф. — Я вас люблю, хоть может быть и погибну в этой чертовой дыре!

Любимые им люди с пониманием прятались в кустах и не выходили до тех пор, пока крик графа не стихал вдали. «Сумасшедший, граф!» — с уважением смотрели они вслед.

— До-ок! — кричал тогда Фома. — Докто-ор! Ты где, отзовись!..

Но Доктор не отзывался…

Когда Фома увидел свой любимый трактир с гулкой железякой на бревенчатом углу, он понял, что умудрился не то чтобы заблудиться, но сделать огромный крюк, спеша. Голод его к тому времени было уже невозможно описать словами: казалось, все внутренности, нахлеставшись с ним шипучего вина, вопили теперь о закуске, грозя перегрызть друг друга немедленно.

В трактире Томаса уже знали, что едет какой-то больной и зовет доктора, — народная почта. И приготовились. Фома, несмотря на пароксизмы голода и славный шампанский шум в голове, сумел-таки заметить направленные на него стрелы и вовремя остановить коня.

Из-за живой изгороди перед трактиром торчал, по меньшей мере, десяток голов, столько же пряталось в придорожных кусах. Слава кругам, вооружены были единицы.

— Э, э!.. — Круто натянул он поводья. — Так не годится!.. Перед вами национальная святыня, господа! Герой и мученик в одном лице, героемученик, в общем! Генерал!

Никакой положительной реакции на чины и титулы, в виде склоненных голов и повинного воя, он не увидел. Даже на «генерала» крестьяне запаса не рухнули ниц. Наоборот, казалось, что стрелы задрожали на натянутой тетиве от желания познакомиться с национальной святыней поближе и, главное, поглубже — сердечно.

— Томас! — закричал тогда Фома, поднимая руку в знак того, что не собирается воевать. — Тезка!.. Посмотри, кто к тебе приехал! Председатель Независимого Пенсионного Фонда Его Величества Иезибальда Четвертого, сэр Томас, ныне граф Иеломойский-Бризан!..

Так называлось местечко, где они разгромили сводный отряд Хруппа и гимайцев, и так звучал теперь титул графа.

— Ну-ка, выходи побыстрее и облобызай своего господина, дубина!..

Дверь трактира нехотя, со скрипом, отворилась и оттуда вышел, подслеповато щурясь на солнце, здоровяк Томас. Из-под руки его выглядывал маленький слепой поганинец, со скрипкой, как с ножом.

— Ну? — спросил Фома. — Не узнаешь что ли, старый хрен?.. И долго я буду тут стоять под прицелом этих молодчиков? Или вам королевский указ не указ?!

Старина Томас всплеснул руками, как это делают люди, совершенно не умеющие удивляться, но вынужденные.

— Сэр Томас! — заныл он невыразительно. — Какая радость!

— Нечаянная!.. — Горячил Фома коня, чтобы, в случае чего, сразу оказаться за спиной лучников. — Я вижу, как вы обрадовались! Хоть бы с прицела сняли, радостные мои!

Луки неохотно опустились, но стрелы из них пока еще не вынимались.

— Ну, так как мы будем выражать радость? — спросил Фома, все еще не трогаясь с места; льстивый голос трактирщика его не обманул, несмотря на состояние близкое то ли к пьяной эйфории, то ли к голодному обмороку.

— Где счастливый плач, где хватание моей руки и целование стремени для мольб всяких? А, старый хрыч?.. Или я не на родной сторонке? Всех выпорю на конюшне!..

Луки снова поднялись на уровень его груди и Фома вспомнил, что она ничем не защищена.

— Может быть! — добавил он миролюбиво. — Не надо воспринимать все так буквально, господа!

Несмотря даже на такую интонационную уступку, «господа» были непреклонно напуганы, стрелы могли вот-вот сорваться с дрожащих струн…

— Ну ладно, может кто-нибудь подойти и взять у меня королевский указ? Или что, Томас? — спросил Фома совсем другим тоном.

За изгородью произошло совещание и хвала местному Гермесу нашелся один грамотный или, вернее, смелый человек. Из кустов вышел древний старик, которого, скорее всего, никому не было жалко, и он, слепо тычась палкой во все стороны, едва нашел правильное направление. В то же время Фома успел заметить, как кто-то порскнул в лес, мелькнув беленой рубахой и портками…

Старик шел явно мимо.

— Ау, дедушка, я здесь! — подавал ему сигналы Фома. — Смотри не уйди в Гимайю, там теперь долго кушать будет нечего!..

Получив бумагу, дед деловито обнюхал ее и вприпрыжку поковылял обратно.

— Настоящая! — проскрипел он, непонятно что имея в виду — бумагу или печать.

Дед умел грамоте носом.

— Сукины дети!.. — Гарцевал граф на вороном. — Всех обложу налогами и правом первой ночи! Да — каждой! — вспоминал он краткий курс бесконечной истории партии дармоедов своей родины.

Наконец, бумага была прочитана и из-за изгороди раздался плач-причитание, по силе неискренности не уступающий прежнему радушию трактирщика. Плач набирал силу, но из-за живого забора никто не появлялся.

— Ваше сясьво! — донеслось, наконец, до Фомы. — Ведь мы что? Ведь мы скоты, бараны и свиньи! А вы кто? Вы отец нам родной!

— Ну, конечно!.. — Фому такое родство не устраивало.

— Да что же это такое, выйдет уже кто-нибудь меня встречать?! — вскричал он, и рискнул сам поехать навстречу своим рабам.

Те, как стояли, так и упали, забыв о стрелах и моля о пощаде. Волшебная сила неравенства вновь потрясла графа. И лицемерие. Впереди всех бревном валялся Томас. Не забыли еще иеломойцы озорной нрав своего короля и оторванную голову Джофраила…

В трактире было все по-прежнему, даже лошадь с кучей на картине нисколько не постарела от мух, и Фома, проходя, растроганно подмигнул задумчивой кобылке, как старой знакомой. А вкусив, с невесть откуда взявшимся коньячком, неизменное жаркое, сегодня с яблоками, он раздобрел и пообещал скоро всех освободить. Внутренне, добавил он, подозревая, что свобода, как таковая, здесь никому не нужна и даже опасна, впрочем, как и везде. Кому вообще нужна эта свобода?..

— Мы примем декларацию внутренних прав человека, — пообещал он, поднимая очередной тост.

Пить с простым народом это всегда праздник. Публика со спешным обожанием напивалась, прекрасно понимая, что больше такого случая выказать любовь господину может и не представится. Никто не скучал, только Томас бойко стучал мелом по своему черному графитовому кондуиту, записывая выпитое и съеденное на графа, да дедок, что нюхал королевскую грамоту, тайком сливал спиртное в грелку на груди, ибо больше не мог, а отказаться от выставляемого не позволяла неизвестная жизнь впереди. В конце концов, его даже слегка побили, но как-то вяло и не заинтересовано, больше для графа. В общем, картина продолжала оставаться идиллической и нарушал её только трактирщик, со своей неистребимой тягой к прекрасному.

— Можно он поиграет? — в который раз спрашивал он у Фомы и выталкивал перед собой слепца.

Тот рыдающими белыми глазами таращился на графа. Уже в течение часа скрипач угрожающе держал наизготовку свой страшный инструмент, ожидая только команды. Но команды не было. Несмотря на антрепренерские усилия трактирщика, дать слово своему виртуозу ему не удавалось, Фома всякий раз находил предлог отложить столь важное мероприятие.

— Я еще не готов воспринимать эту музыку! — останавливал он взвивавшегося было скрипача. — Жизнь и без того, полна невзгод!..

И они, эти невзгоды, не замедлили появиться…

Дверь в трактир открылась пинком, как в добрые времена старины Джо и на пороге вырос огромный, иначе и не скажешь, человек. Фома немо уставился на него, потом на трактирщика: вас ис дас?.. Он был поражен и не мог оторвать глаз от вошедшего. Невозможно было представить двухсотведерную бочку в лучшем антропоморфном исполнении.

Это был один из тех самородков, что валяются обычно по тридцать три года на печи, а потом, войдя во вкус, и остальные… сколько останется. Но некоторые встают, на диво окружающим. Перед Фомой, как раз и стоял такой Илья Муромец, Человек Гора, Новый Гулливер. Скарт и Джофраил были, конечно, богатыри, но только вместе они могли поспорить с этим исполином.

— Кто это?

— Ольгерд, управляющий! — прошептал Томас задушенным шепотом, и Фома вспомнил человека, бросившегося в лес при его появлении у трактира.

Управляющий окинул взглядом залу. Вот он, настоящий хозяин, понял Фома, когда и на него посмотрели как на очередную вошь. Тишина неуютно помахала крылышками и он в первый раз пожалел о том, что скрипач не играет какую-нибудь токарную фугу, типа: хоц тоц перевертоц!..

— Что здесь происходит? — индифферентно поинтересовался толстяк, разглядывая картину с кобылой, потому что видеть людей он безмерно устал.

Кобыла, естественно, молчала, медитируя на кучу под собой, Фома молчал, так как его не спрашивали, остальные молчали по статусу и по состоянию. Ничего, вроде бы, особенного не спросил управляющий, но вопрос повис, как гроздья гнева.

Ольгерд оторвался от картины и чиркнул взглядом по трактирщику. Томас нервно вытер руки полотенцем.

— Ничего, — пожал он плечами. — Вот, новый хозяин… кажись! — поспешно добавил он. — Мы тут… эта, тебя поэтому… ждали.

— Дождались!.. — Ольгерд вторично окатил зал холодным взглядом.

Валяющиеся тела, беспорядок на столах, простецкий вид графа (генеральский плащ Фома скинул, дорогих сапог не видно под столом) — нет, так хозяин не приезжает, Ольгерд это твердо знал, он встречал уже не одного! «Графья», сколько он помнил, приезжали разодетые, на шарабанах, с девками и свистом всей придворной гоп-компании, три дня гуляли, пропивали все и вся (точнее то, что позволял найти управляющий), а потом возвращались побираться к королевскому двору.

Ворочает делами здесь он, да так, что в каждой деревне у него Ясная Поляна.

— Где? — спросил он трактирщика.

— Кто? — не понял тот. — Хозя?..

— Бумага!!

— У… у них!

Что-то будет! — читал Фома радостное ожидание на восторженно хмельных лицах своего народа.

— У кого?! — продолжал нагнетать обстановку Ольгерд.

Фома дружески помахал рукой.

— У меня, — доверительно сообщил он, разливая вино по стаканам и делая приглашающий жест, потом достал бумагу и помахал уже ею, поскольку приглашением пренебрегли.

— Хотите ознакомиться, молодой человек?

— Бельмастый! — проигнорировал его предложение толстяк. — Дай бумагу!

Скрипач протянул руку к бумаге. Фома отдернул руку. Бельмастый прекрасно видел!

— Чудо! — закричал Фома. — Скрипач прозрел! Теперь — на фронт! Родина в опасности, каждый скрипач на счету! Мы тебя сделаем барабанщиком! — пообещал он бывшему слепцу. — Куд-да?!

Бельмастый хотел спрятаться за Томаса, но Фома вытащил его оттуда и посмотрел на Ольгерда.

— Что и за стол не сядешь, любезный? — удивился он. — Нехорошо! А вдруг я действительно твой хозяин. стыдно будет!

— Мой хозяин король! — юридически грамотно огрызнулся Ольгерд.

Но к столу подошел, так как скрипачу Фома бумагу не давал и в то же время боялся отпускать его от себя: тот мог сразу заиграть от страха перед фронтом что-нибудь убийственное, а момент уже прошел. Прочитав бумагу и тоже понюхав (надо будет обратить внимание на запах, подумал Фома), Ольгерд высокомерно поинтересовался:

— И кто мне может поручиться, что граф Иеломойский это ты? Насколько мне известно, он должен воевать. И бумага говорит о том же!

— Тут тебе, дружище, придется поверить на слово! — улыбнулся Фома. — Просто привыкнуть к этой мысли.

Но к этой мысли управляющий привыкать не хотел, у него уже была одна, своя, заветная: хороший граф — мертвый граф, — и он медитировал только над нею.

— Этого мало, чтобы я отдал тебе ключи от замка. Докажи, что ты граф!

— Как же я тебе докажу? Если ты даже бумаге не веришь!

— Я верю только своим глазам, а они графа здесь не видят!

Фома понял, что тут, в глубинке, совсем одичали без твердой руки хозяина и дальше разговор может пойти по принципу: а ты кто такой?! — поэтому, задумавшись на секунду, предложил пари.

Пари!.. В жизни нет ничего более интересного! Заслышав это слово, оживают даже мумии египетских фараонов, чтобы доказать радиоуглеродным излучением, что они самые древние. Нечего и говорить, что в трактире встали из-под столов даже те, кто мертвецки спали еще до появления Фомы, — мумии, только не набальзамированные, а проспиртованные жегом.

— Пари?.. — Ольгерд недоверчиво кривил губы.

Что-то ему не нравилось, может быть, слишком наглая рожа этого проходимца?

— Какое?

— Любое, выбирай! — в запале сказал Фома, думая, что ему тут рыцарский турнир и другие придворные куртуазности.

Но Ольгерд прожил жизнь без благородных забав и знал, что самый простой и быстрый путь к победе — очевидный, главное, не стесняться своего преимущества! Он был стихийным антибернштейнианцем: процесс — ничто, результат — всё!.. Практик, одним словом.

— Любое? — переспросил он с простецким видом. — Ну, что ж, ты сказал, я тебя за язык не тянул. Тогда взвесимся, кто тяжелее!

— О-о! — зарыдали присутствующие в восторге.

Ольгерд хохотал вместе со всеми. Фома понял, что погорячился, когда увидел, как колышется огромное, тело управляющего — это был океан в штанах, кит на суше! Толстяк оказался редким циником!.. Взвешиваться!.. Он почему-то думал, что Ольгерд предложит какое-нибудь единоборство, где всегда есть элемент игры, случайности, пользоваться которыми скрупулёзно учили в Ассоциации — поединок на дубинах, кулачный бой, бросание бревна, шахматы, наконец, но это?!

— Может быть, все-таки, поединок? Любой!..

Нашел дураков! Чем тебе взвешивание не поединок, глумилась кабацкая братия, довольная отомстить господствующему сословию за столетия унижений: тоже один на один, все честно!

— Взвешиваться! Взвешиваться! — орали вокруг. — Кто победит, тот и хозяин этих мест!..

Все были просто влюблены в идею пари, крамольную по своей сути, это был политический демарш — дерзко попирался королевский указ! — и вместе с тем, вроде бы шутка — игра, пари! Нет, к народу не подкопаешься, он всегда прав!

Ольгерд сдержанно сиял.

Дальнейшее происходило очень быстро, как в кино. Пока граф пребывал в некотором замешательстве от собственного легкомыслия, где-то уже нашли толстый брус, перекинули его через высокие деревянные козлы стоящие во внутреннем дворе. Туда же забросили самого графа и объявили: кто окажется вверху, тот и проиграл, — что, в общем-то, было очевидно.

После этого «кино» стало происходить непосредственно с Фомой, причем в жанре саспенса.

Ольгерд не просто оседлал своеобразные качели, он решил проучить графа-самозванца, поэтому обрушился на свой конец бруса со всего размаху — вдруг! — использовав два рядом стоящих разрубочных пня, как ступеньки и трамплин, и Фома, не ожидавший такого коварства, пустым ведром взмыл в небо. Он летел, кувыркаясь, выше исполинских деревьев, рядом с испуганными птицами и ангелами, летел сосредоточенно и даже угрюмо, думая только об одном: надо набирать вес! надо кушать каши и сдобы! надо жрать картошку с салом, наконец!..

Потом он увидел, что земля круглая и маленькая, что скоро вечер и пора возвращаться, а также — Доктора, который ёмко постучал пальцем по собственному лбу, намекая. Впрочем, Фома уже и сам почувствовал всю силу закона тяготения: его неотвратимо «потянуло» назад. Только сейчас он осознал весь ужас возвращения и высоту своего падения, земля была такая маленькая, что он боялся промахнуться…

В то время, как граф отчаянно пытался принять вертикальное положение, управляющий, сидя на брусе, наслаждался своим триумфом. Он хохотал, показывая в небо и предлагал закинуть туда еще кого-нибудь. Это было его ошибкой. Желающих он все равно не нашел, зато вернулся Фома, и не один, а с законом всемирного тяготения помноженным на второй закон Ньютона, не говоря уже о законе мести, который, как мы знаем, чем выше в горы, тем безжалостнее.

Все эти три фактора превратили графа в болид, он боялся только сгореть или промазать.

Но не сгорел. И не промазал. Удар ногами в скрытой технике цю-бе и… теперь уже Ольгерд стремительно взмыл вверх, под восторженный рев зрителей, которым было в общем-то все равно, кто летает, лишь бы навсегда, и если бы не брус, предательски лопнувший под чудовищным весом и таким же ударом, Каросса непременно обзавелась бы новым неопознанным летающим ольгердом — НЛО.

В общем, он взлетел хоть и стремительно, но не высоко. Треск, крик, грохот! — сломался не только брус, но и козлы, и обрушилась стоящая рядом поленица, когда на все это упал исполин управляющий. Фома и Ольгерд, вместе, были погребены под дровами и обломками.

«Ну все, он мне надоел!..»

Фома в бешенстве вскочил, расшвыривая дрова, но не менее взбешенный восстал из обломков и Ольгерд. Он был похож на огромного медведя, которого раньше времени подняли из берлоги.

— Ах ты, тля! — заревел он, отбрасывая ненужный брус, оказавшийся в руках. — Да я тебя!..

Он даже пальцы растопырил, намереваясь порвать Фому на носовые платки. После этого события развивались уже без всяких правил, по взаимному бешенству — оба в достаточной мере осознали вину противной стороны.

— Обмен ударами! На кулаках! Пока стоишь! Пока мозги не вылетят! Не уклоняться! — слышались угрожающие условия обеих сторон.

Публика была в восторге.

— Я первый! — орал Ольгерд, и когда кинули жребий ему, действительно, выпало первому

Шансы его, в глазах зрителей, снова повысились. Надо ли говорить, что засучив рукав, Ольгерд обнаружил бревновидное предплечье. Это была рука мщения, карающая десница! Видимо, такой рукой Бог вбивает в землю упрямцев и гордецов.

Фому перекрестили, вернее, «окружили» знамением, прощаясь.

Ольгерд размахнулся и ударил. Ветер свистел от стремительного движения его руки. Казалось, ничто не устоит на ее пути, тем более эта рыжая, ухмыляющаяся голова без тюбетейки. Голова эта должна была улететь по крайней мере в Гимайю. Должна была, но не улетела. Она только качнулась и загудела набатом, а сам Фома рухнул на одно колено. Он сумел самортизировать удар, но уж слишком могуч был управляющий.

— Боммм!.. — разлился по округе ровный звон, и разливался еще некоторое время, пока граф вспоминал, где он и зачем.

Затем… Затем он тяжело поднялся с колена, обеими руками старательно удерживая голову на месте. «Потом сразу к Бурденко!»

— О-о! — сказали зрители, увидев Фому на ногах, и уважительно проморгались.

Картина та же…

Ольгерд, тряся ушибленной рукой, не верил своим глазам. По всем его понятиям граф должен был улететь в дровяной сарай и превратиться там в опилки, в пыль, а этот рыжий только мычал насчет какого-то нейрохирурга и озабоченно тер ухо.

Наконец, колокол головы стих.

— Ну, если у тебя все, — сказал Фома, вправляя челюсть, — то позволь мне!

И он, в технике «щас убью», с визгом пилорамы закрутился в спираль, на мгновение замер — красивый и непонятный — Барышников! — и с диким воем раскрутился обратно.

Чем он ударил, никто не успел заметить, но толстяку управляющему показалось даже, что его лягнул вороной жеребец графа, стоящий поодаль. Удар был настолько ошеломительным и оглушающим, что все ощущения пришли потом, а пока…

— Вляк! — сказала его смятая физиономия, шлепнувшими по щекам губами, в такт удару.

Больше Ольгерд ничего не чувствовал и не видел. Он не просто подлетел, он взмыл вверх, вылетая из своих порток и башмаков, и упал обратно на дрова тунгусским метеоритом, разметав поленья правильным радиусом (что еще раз доказывает наличие тунгусского разума во вселенной) и подняв тучу пыли.

Когда же пыль рассеялась, Ольгерд лежал неподвижной горой по имени Ню, обнаружив странную и вопиющую непропорциональность своего естества — телу. Под огромным белым пудингом живота, в том месте, где расческа бывает крайне редко, был словно завязан еще один пупок, только бантиком, бантичком даже.

— Ха?! — раздалось изумленное.

Ни у кого, при виде этой микросхемы, не возникло даже мысли о сочувствии упавшему, что было бы естественно как раз со стороны народа. Никчемность пострадавшего была очевидна всем (один раз посцать по-хорошему! — говорят старухи в деревнях). Такое не пристало иметь мужчине. Пипеткой, коей наделил всевышний Ольгерда, казалось, можно было делать только закапывания в глаза. Даже десятилетний карапуз устыдился бы такого коня — ведь скакать всю жизнь!

В общем, «не думав милого обидеть, взяла Лаиса микроскоп, и говорит, позволь увидеть, чем ты меня, мой милый…»

Нет, не такой скипетр должен быть у хозяина Иеломойи! Это стало ясно всем без референдума. Какой бы вес ты ни имел, но в глазах народа ты не имеешь веса, если у тебя невелик «повеса»!

После этого ни о каком соревновании речь идти уже не могла. С кем соревноваться? С тараканьей титькой? Да кто он такой вообще?.. Сразу вспомнились все обиды на заносчивого управляющего: «ни хрена за душой нет, а гонору-то?! Да он с таким отсутствием между ног только сквозняки создаёт!»

Симпатии зрителей теперь были полностью на стороне Фомы. «Граф!» — твердо любовались они Фомой, забыв о классовой ненависти, пока управляющий приходил в себя и со стоном поднимался.

Но дело еще не кончилось. Ольгерд, несмотря на сокращенный вариант гениталий, был опытным бойцом.

— А у тебя?! — в бешенстве заорал он, сразу оценив обстановку. — У тебя-то он есть вообще?!

Он и сам в это верил сейчас. Колдуны, маги, оборотни и прочие прохвосты-фокусники — они же бесполые! — было его твердое убеждение, основанное на невсеобщем и необязательном каросском образовании.

— А ну?! — кричал он, натягивая портки.

— То есть? — не понял Фома.

— А вот что есть, то и покажи!

— Что?! — Фома остолбенел, забыв про звенящее ухо. — Зачем? Я же выиграл пари — сбил тебя с ног!

— Это опять твои фокусы! А ты своего покажи, может у тебя его и вовсе нет?!

— А и правда! — ахнул кто-то.

Поверие о бесполости оборотней и прочей нечисти было довольно распространенным и сейчас об этом вспомнили. Многие в Кароссе становились магами, только отдав мужскую силу, порой вместе с её носителями. О графе же, если он тот самый граф, шла молва, что он общается со всякой чертовщиной.

Ситуация опять переменилась. Действительно, у этого-то хоть что-то есть, пусть и позор, но на месте! А где «графский струмент»?

— Надо бы спроверить, а, братцы?

— Покажь кляп-то, граф!.. — Взыскующие возгласы присутствующих показали, что пари продолжается, и продолжается непредсказуемым образом.

— Да как-то… — Фома глупо ухмыльнулся, все еще не веря в серьезность происходящего и оглянулся кругом. — Вы что серьезно? Это же…

Но по глумливо-заинтересованным лицам он понял, что теперь его старшинство должно быть доказано только так и никак иначе, все остальное не в счет, когда разговор заходит о смысле жизни и её корне.

— Да вы охренели! Я такими вещами не балуюсь!..

Действительно, в отношении к своему «тайному другу», Фома всегда исходил из принципа, которого придерживается всякая урла в отношении ножа: если уж достал, то пускай в дело! — просто угрожать ножом было недостойно. И Фома в этом вопросе был весьма щепетилен. Кабинет доктора (но не Доктора!) и отдельная кабинка в известных местах — вот, собственно и все исключения, которые позволяла себе его старомодность, даже чопорность в этом отношении…

Вперед вышел старичок, тот самый, полуслепой, что первым нюхал его грамоту.

— Давай, граф, — проскрипел он. — Вишь, как все сповернулось-то! Теперь ить по-другому-то никак нельзя. А вдруг у тебя и вправду вовсе нет?

Сам он, конечно, не видел Ольгердова позора, не смог разглядеть, по старости, но по реакции остальных составил точное представление о масштабах бедствия — меньше не бывает! — и поэтому с Фомой говорил только о наличии флейты эволюции, справедливо полагая, что если она есть, то уж меньше быть никак не может.

— Ага, щас! — пообещал Фома, все еще не веря в принародный эксгибиционизм.

Везде пишут — народ чист и свят. Как же! Фома начинал разочаровываться.

— Прям, вот так возьму и покажу… Да вы сдурели!..

Это было безумие, но… чуден Днепр при тихой погоде. Чуден и народ, взыскующий правду. Безжалостен, как Днепр.

— Тогда, граф, ты проиграл пари! — заметил старик под одобрительные кивки стоящих вокруг зрителей.

— Старик, что ты несешь? Пари было совсем не об этом и я его выиграл!..

Фома пытался достучаться до окружающих, до их сознания, но…

— Все мы знаем, что главное пари — это! — полновесно заявил старец.

Говорил опять только он, так как остальным было еще чего терять в этой жизни: семью, дом, — а старик был бесстрашен пред лицом графа, как пролетариат — ни хрена у него не было, только жизнь, о которой даже вспоминать страшно, тем более, мечтать…

Проигрывать Фома не привык ни в чем, тем более, как было объявлено, в главном, даром, что никогда в такую игру не играл. Поэтому попробовал смягчить условия, попросив поверить ему на слово, что кое-что есть.

— Ха! — перебил его Ольгерд. — Нашел дураков!

— Да, действительно, повезло, — пробормотал Фома, пытаясь вспомнить хоть одну подобную ситуацию.

Нет, даже в детском саду водяные пистолетики измерялись один на один, без зевак, вдвоем, и кто-то один потом выходил из туалета главным. Видя, что граф колеблется, кто-то предложил «спроверить» наличие, так сказать, не снимая штанов.

— Да вы еще губы накрасьте! — остудил молодчика Фома. — Щупать они меня будут! Совсем уже уху ели… руками!..

Не желая больше терпеть непристойных предложений, он сдался.

— Дам посмотреть только одному! — безапелляционно заявил он. — И то, блин, мгновение — для вашего же здоровья!

«Что я делаю? Зачем?» — вместе с тем, спрашивал он себя, и не находил ответа — пари!

Отрядили Томаса, как самого трезвого и все того же старика.

— А он зачем? — удивился Фома. — Он же слепой, что он увидит?

— Для порядка и общего лада, — было сказано ему. — Он все поймет и так, у него — опыт.

Дед был у них вроде секретаря, которого совали во все дыры.

— Дед, тебе нельзя, совсем ослепнешь! — предупредил Фома.

Хохоча над безумием, он зашел в дровяной сарай, следом за ним понятые, и прикрыли дверь, по требованию эскапанта… Через минуту старик вышел из сарая и бросил к ногам Ольгерда полено.

— Ты проиграл, — сказал он.

— Что?.. Такое?! — не поверил тот. — Кончай шутить, дед, я же видел!

— Нет, — сказал старик с достоинством. — Но впечатление такое!

Только тут заметили, что он прозрел и смотрит на всех голубыми глазами так, словно видел что-то такое, чего они не увидят никогда.

Потом из сарая, пошатываясь, вышел Томас.

— Ну?.. Что?.. — Бросились к нему.

Старик стариком, а этот считать умеет, интеллигент!

— Какой он?

Томас обвел всех угрюмым взором и показал на красавца вороного.

— Да ну вас всех на фиг! — в сердцах плюнул Ольгерд, надевая башмаки. — То бревно, то жеребец!.. Овцы вы, вот он вас и обманывает, козлов! Дайте мне посмотреть на эту гадюку!

— После этого удара ты уже не встанешь! — заметил старик. — Меня до сих пор шатает.

— Но я-то не видел! — возмущался Ольгерд, но его уже никто не слушал.

Последним из сарая вышел Фома — аккуратный, подтянутый, рыжий. Первый раз он почувствовал нечто вроде признательности Лилгве.

Потом был пир, мир-дружба-пиво, и обилие выпитого не оставило сознанию присутствующих ни шанса. Фома выплыл из этого славного моря последним и едва живым, его чуть не разорвало на пивные кружки, на последнем корабле Рембо, потому что они с Ольгердом опять затеяли спор, кто больше выпьет дивно распирающего напитка.

Поскольку пари было не принципиальным, на интерес, Фома его проиграл. Он первым вышел из-за стола, хотя Ольгерд еще твердо спал за ним. Утлые челны остальных участников к тому времени носило без руля, без ветрил и без чувств.

— Кстати! — спросил он, покидая трактир. — Никак не могу понять, что же эта бедная лошадь нюхает все время? Она токсикоманка?

Томас тяжело поднял голову от конторки. Только он да кобыла могли еще проводить своего нового хозяина взглядом.

— Это лошадь, нашедшая яйца дракона.

— О, охотничья! — поразился Фома.

Выйдя из трактира, он печально обозрел округу, как что-то, от чего уже не избавиться, прошептал из последних сил: «Доктор, ты где?..» — и, вскочив на коня, заснул рыжим соколом…

Снилась ему лошадь, крадущаяся на копыточках за яйцами дракона, распираемая межвидовым любопытством; дальше сон становился художественным…

А Доктор «играл на арфе», так в Ассоциации называли охоту. Он перебирал струны силового поля, прислушиваясь к их ответу и, в зависимости от «ответа», выбирал направление. Немногие могли бы догнать уходящего в Открытый мир, дав ему такую фору во времени, как он — Хруппу. Вибрация утихает и найти след становится невозможно, мир огромен, может только повезти, если убегающий начинает петлять. В Открытом мире, мире Силы, уходить нужно только по прямой, не задевая его струн, тогда, даже если ты неопытен, у тебя есть шанс уйти. И тому много причин: бури, взрывы, но главная — метаморфозы Открытого мира, его гримасы не поддающиеся ни анализу, ни логике.

Доктор шел стремительным потоком частиц, волной без желания, без воли. Именно это — отсутствие желания иметь какую-либо форму, делало его свободным и позволяло находить след через несколько минут. От него такого невозможно было уйти, потому что он был как этот мир — открытым и беспощадным, с точки зрения не только аборигенов искажений, вроде Спирали и Кароссы, но и Ассоциации. Каждая струна звеня и вибрируя, рассказывала ему все, что было и что будет, то есть то, что есть, потому что для Открытого мира, а в этот момент и для Акра Тхе, нет ни прошлого, ни будущего — все было здесь и сейчас.

Доктор пронесся над серебристым полем Кароссы, извлекая аккорд и уже по диссонансу струн знал, куда ушел Хрупп. Сизый великан не мудрствовал и уходил хрестоматийно правильно. Как доктор прописал, усмехнулся Акра Тхе, он уже почти видел свою жертву. Другое дело, что даже выследив жертву и твердо встав на ее след, охотник мог гнаться за своей добычей довольно долго, если силы их равны. Так что вычислить, выследить и “сесть” на след Хруппа, Доктору не составило большого труда, чего не скажешь о поимке.

К полудню, когда Фома звал его на всех дорогах Иеломойи, Акра уже твердо сидел у Хруппа на хвосте. Призывы Фомы забавляли его. Никогда я его не пойму, подумал он о Фоме, осторожно приближаясь к «сизарю». Это было ошибкой — думать о Фоме, поскольку Доктор сразу перестал быть бесчувственной волной, и Хрупп, как профессионал, сразу почувствовал постороннюю вибрацию и прибавил в скорости.

Теперь оплошности от него не дождешься, он знает, что за ним идут и не будет перескакивать с линии на линию, как это делает уходящий, когда еще не выслежен, и, значит, не будет «открываться» (в момент перехода с линии на линию делающий это становится беззащитным — открытым для нападения, именно этот момент и караулил Доктор).

Теперь Хрупп ни за что не сойдет с линии, подумал он, снова почувствовал подключение Фомы и позволил информации течь свободно…

Теперь Хрупп ни за что не сойдет с линии, подумал проснувшийся Фома, и, представив силу обоих: и Доктора, и Хруппа, — присвистнул. Перед его взором пронеслась картина написанная красками вечности: оба веками носятся во Вселенной, словно два спутника вокруг планеты — ни догнать, ни остановиться. Фобос и Деймос вокруг Марса. Акра и Хрупп вокруг… а вот вокруг чего — дыры? хранилища?..

Ясно, что Хрупп обречен, он еще не знает какой охотник Мистер Безупречность, Доктор не все ему показал. Хотя нет, по тому, как Доктор его выследил, спустя столько времени, «сизарь» может представить его силу. Тем хуже для него, будет нервничать, будет терять силы, но с другой стороны — с линии никогда не сойдет, превращая гонку в изматывающий марафон.

Фома задрал голову, словно желая увидеть в небе два боевых спутника, несущихся по бесконечной спирали.

— Помочь? — спросил он.

Спросил просто так, по-человечески (чего очень не любил Доктор), прекрасно понимая, что помочь ничем нельзя, это была мертвая ситуация, и в ответ услышал хмык Доктора. Он видел какую ужасающую энергию инерции набрали противники в бешеной погоне. От Хруппа не останется и пыли, когда Доктор его всё-таки догонит. С ним произойдет самое худшее, что может произойти с сущностью: в результате чудовищного разряда при столкновении (а оно произойдет рано или поздно) он станет частью Доктора. Это случается иногда, и тогда победитель выходит из схватки с удвоенным потенциалом возможностей.

Бедный Хру, подумал Фома, вот только когда это произойдет?

— Я тогда эти годы займу рисованием, — сказал Фома. — Нарисую вас в небе, буду молиться. Так, между прочим, рождаются легенды. Я теперь подумал, что Фобос и Деймос — это просто отражение вашего поединка в реальностях. Значит, нас ждет гибель одного из спутников Марса?..

— И Энгельса! — огрызнулся Доктор, словно и смеховая история человечества была для него теперь открытой книгой.

Фома присмотрелся к линиям.

— Слушай! — протянул он озадаченно. — А он ведь не зря эту чахлую струну оседлал!

— А то! — с гриковской интонацией откликнулся Доктор.

Если погоня идет по слабой линии, то личное преимущество играет гораздо большую роль и время преследования сокращается многократно. На такой линии Доктору потребовалось бы всего несколько дней, чтобы загнать эту тварь. Но дело в том, что слабые линии от того и слабые, что заканчиваются ничем, то есть обрывом, дырой.

Одним словом, либо Хрупп хорошо знал, что делает, либо был самоубийцей.

— Во всяком случае, мы точно узнаем, кто он, местный хулиган или засланец милорда, — невесело заключил Фома. — Хотя на местного он давно уже не тянет, да и на самоубийцу не похож!.. А ты что тоже решил за ним?

Доктор решил во что бы то ни стало достать Хруппа до разрыва линии и ослабил связь.

9. Мэя, Гея и «грязный» мэтр

Меркин испуганно смотрел на графа Иеломойского, а Блейк осторожно покашливал, пока тот соскакивал с лошади, кляня на все лады безмозглую стражу и ливень, заставший его под самыми стенами Белого города. Он промок насквозь, поскольку дозорный, словно издеваясь, не желал его узнавать.

— Граф Иеломойский вместе с его величеством сейчас воюют, а вот что ты здесь делаешь, здоровый бездельник, нам непонятно! — кричал он со стены. — Отойди, а то, чес слово, чем-нибудь по башке получишь!

— Открой или позови Блейка! — орал Фома, стараясь перекрыть грохот грозы. — Или я, чес слово, разнесу ворота вдребезги, и из твоего жалования отремонтирую их!

Угроза подействовала и скоро на стене показался Блейк с фонарем.

— Это вы? — удивился он.

— Как видите, капитан! — рявкнул Фома. — Где вы набрали слепых болванов? Откройте, пока я совсем не размок!

— Что случилось, граф? — неосторожно спросил капитан. — Все в порядке?

— Да вы все с ума посходили что ли?.. Ничего не случилось, но если вы еще что-нибудь спросите, меня под этим дождем смоет!

— О граф, ради Бога!.. — Блейк отдал команду открыть ворота.

На стене появился Меркин.

— Что-нибудь случилось, сэр Томас?

— Ничего, ваше превосходительство, дождик! — взбесился Фома. — Вы что сговорились?.. На мне нитки сухой не осталось! Пустят меня сегодня под крышу или нет?

Загрохотала цепь откидного моста, заскрипели ворота и Фома, уже весь мокрый, одним прыжком перескочил еще не успевший опуститься мост через ров, ворвался в крепость, как анафема.

— Мать вашу, охраннички! — ругался он, гарцуя под навесом. — Я же был сухим и нарядным под этими стенами еще две минуты назад!.. Мэя дома или у короля?..

Мэя исчезла днем, когда королевские войска громили лагерь гимайцев и подоспевшего Дебоя. Ничего ясного. Исчезновение обнаружилось только во время обеда, когда уже всякий след простыл. Гвардейца, охранявшего графские покои, то ли подпоили, то ли заговорили. Он прибежал к Блейку всклокоченный и жалкий, говорил, что никого не видел, что после общего завтрака ее проводила к себе княжна Малокаросская, потом княжна вышла и больше он ничего не помнит.

Опять княжна!.. Фома грязно выругался. У ворот тоже ничего не заметили, продолжал Блейк, днем они постоянно открыты, рядом торговая площадь, два, три, да даже четыре человека могли пройти не обратив на себя особого внимания.

— Княжну спрашивали?..

Блейк махнул рукой: мол, ничего…

— Она удивлена, что мы обращаемся к ней, сказала, что только проводила графиню в её комнаты.

— С чего это она вдруг стала её провожать?

— Говорит, что Мэя показывала ей свои бальзамы.

Да, у Мэи была коллекция целебных притирок, якобы весьма чудодейственных, которая досталась ей от травницы ордена, она держала её в небольшом кожаном саквояжике и очень гордилась ею.

— Она здесь?

— Здесь, никуда не денется, ворота под усиленным контролем.

— А гвардеец?

— Клянется кругами, что его одурманили!

— Ладно, что в комнатах?

— Никаких следов борьбы. Либо она их знала и ушла добровольно, либо тщательно прибрались, так как постовой был в беспамятстве и ничего не слышал.

Они прошли в апартаменты графа, там все было так, как он оставил.

— Так что вообще ничего? Никакой зацепки, кроме княжны?..

Блейк обречено вздохнул.

— Так кто же это у вас, черт побери, может здесь ходить и беспрепятственно дурманить всех подряд? — в сердцах спросил Фома и сам себе ответил: «да кто угодно! Мало ли на него самого нападали в этих лабиринтах? Проходной двор!»

Капитан не знал и озабоченно возился со своей трубкой, Меркин тоже старался не смотреть графу в глаза. Оба молчали, не решаясь что-либо сказать. Тишина, только ровное гудение камина, который уже успели разжечь в графских покоях расторопные истопники.

Фома с раздражением скинул с себя мокрые одежды, переоделся и повалился в кресло перед огнем. Появившийся лакей бесшумно собрал разбросанное белье и одежду, так же тихо удалился, стараясь не потревожить его сиятельство.

— Может быть, это Хрупп? — подал голос Меркин, когда молчание стало невыносимым.

— Нет, Хруппу не до этого, — отмахнулся Фома. — Кто еще мог это сделать?

Вариантов было немного: розовые монахи или голубые. Кто бы это ни был, но Мэя им была нужна, как ключ к хранилищу. Об этом же говорил и Сати. Поэтому реально Меркин и Блейк могли сделать только одно — послать лазутчиков к развалинам главного храма розовых, как к месту наиболее вероятному для тайного хранилища кругов.

— Надо послать туда три или четыре человека… — Фома быстро соображал. — Если там ничего, пусть идут к следующему монастырю, и так, пока не обойдут все. Избавимся хотя бы от этого заблуждения. Если найдут, тогда двое сюда, а двое ждут там…

Советник с капитаном согласились. Проговорили детали, обсудили дальнейшие действия.

— Всё!.. — Фома хлопнул по креслу руками, вставая. — С вашего позволения, господа, я бы немного отдохнул! Вы не против?

Меркин и Блейк были, конечно, не против, но у них вытянулись лица. Фома вспомнил.

— Виктория, господа, полная виктория! — усмехнулся он. — Враг бежит, знамена плещут, в обозе девки рукоплещут!.. Кстати, откуда взялись девки?

Лица его собеседников заметно посветлели, хотя они постарались это скрыть. Оказалось, все очень просто: девочки были заказаны заранее и ждали отряд в засаде у первого постоялого двора, с закуской, вином и разлюли малиной. Такова была обычная практика блестящих походов с неясным концом.

Фома коротко рассказал о ночном сражении.

— Я, правда, уехал несколько раньше, — закончил он лаконичное сообщение, — но половина штандартов была уже захвачена и враг рвался домой!..

Княжна. Он задумался. Информация от Доктора поступала с перебоями (силовое поле Кароссы было слишком напряженным из-за перекоса системы), иногда это был непрерывный поток, чаще — скудные обрывки. Дела на самом деле были плохи, чтобы не сказать — из рук вон, несмотря на успехи в Гимайе. Он не сказал об этом Меркину, чтобы не пугать старика. Соотношение кругов было примерно тридцать к одному, в пользу голубых. Этого перекоса система равновесия долго не выдержит, в любой момент все может пойти вразнос и Каросса превратится в место Страшного суда. К войнам, болезням и голоду добавятся еще и тектонические катаклизмы, свое будет вершить и Открытый мир, врываясь сюда огненными протуберанцами. Наступят страшные, последние дни и никому не будет спасения в этом искажении еще и потому, что это место станет местом сражения Ассоциации и Томбра, который проникнет сюда с первыми признаками катастрофы, как стервятник. И живые позавидуют мертвым.

Он отчитал Меркина за то, что так и не была остановлена совсем ловля голубых кругов.

— Немедленно, под страхом наказания! Это вопрос жизни и смерти! Вашей жизни, сэр Торобел!

Тот только бормотал о том, что ловцов розовых кругов не осталось — истребили, что это совсем другая технология, что фактически один племянник Фэя пополняет их запасы, остальные приносят голубые, несмотря на строгий приказ, в надежде хоть на какой-то заработок.

Получалось, что если они не найдут хранилище и не сделают соотношение хотя бы один к трем, положение не удастся спасти даже кризисному ведомству Сати, а у Сати таких критических зон с каждым днем все больше.

Времени было в обрез и непонятно, сколько же его вообще отпущено. Это можно было сказать, только обследовав дыру. Последняя информация от Доктора подтверждала его опасения. Почти все струны этой реальности ведут к разрыву и соотношение целых и порванных такое же, как голубых и розовых кругов: один к тридцати. Вот почему Хрупп так спокоен, он прекрасно поработал! Если не восстановить дыру, не нейтрализовать ее, «завязав» струны на колках её жерла, равновесие никогда не будет достигнуто, даже если найдется хранилище.

Дыра, при условии равенства кругов (хотя бы приблизительного), может существовать сколь угодно долго. Столько сколько кароссцы, вместе с гимайцами и другими народностями, смогут поддерживать это равновесие, балансируя голубым и розовым. Но опять же, зная закон вечности, который гласит: вечно только изменение, — можно было с уверенностью сказать, что система все равно пойдет вразнос. Либо голубые, либо розовые круги перестанут вдруг появляться, и все! Другое дело, что на это может потребоваться целая эпоха, а не считанные дни или мгновения (кто знает?), как сейчас.

Выбора у них, у Фомы, Доктора, и здешних обитателей, не было, одни затыкают дыру, другие ищут хранилище, третьи ловят розовые круги.

— Сейчас нужно довести соотношение хотя бы до одного к десяти, чтобы процесс не пошел обвально и неуправляемо, — вдалбливал он Меркину. — Поэтому ни одного нового голубого круга, ни одного, под страхом смерти!

Как бы они, действительно, не стали убивать людей, за то, что те хотят есть и таскают те круги, которые могут поймать, размышлял он, распрощавшись с советником и капитаном. С другой стороны, как остановить нищих ловцов?.. И Мэя!..

Фома закрыл и открыл глаза, словно чтобы избавиться от наваждения, но… Кровать стояла прибранная, без единой вмятинки. Она, возможно, даже не прилегла в эту ночь, молилась за него. Или прибралась? Никакого беспорядка, никаких следов борьбы. Сама, добровольно? Или похитители были так хорошо ей знакомы, что она доверяла им? Но где тогда хоть слово от нее? Фома снова, методично, сантиметр за сантиметром, проверил все в обеих комнатах: ни значка!..

Он снова устроился перед камином. Если бы это было добровольно, она обязательно оставила бы записку, чтобы он не беспокоился! Не могла не оставить! Значит, вошли, как хорошие знакомые, а потом и спрашивать не стали? Но в комнате порядок!.. Хотя, много ли надо шестнадцатилетней девочке? Ч-черт! Нет хуже наказания, воображать все те беды, что могут случиться с близкими, вкупе с ощущением невозможности помочь!

Княжна выросла перед ним в первозданной красе — той, от которой все радости и беды на свете.

— Ну же, граф!..

Проснувшись, он таращился в темноту за окном, не понимая, почему так темно. Сон подкараулил его, мстя за непрерывное бодрствование в течение двух суток. Где я? Проспал?.. Потом сообразил, что он у себя и что разбудило его. До рассвета было еще так далеко, что даже птицы его не чувствовали.

Княжна!.. Он быстро оделся и сияя, как Немезида, отправился к ней, не задумываясь, что и как он у нее спросит. Расскажу, что солнце встало, зло усмехался он…

Но рассказывать ему ничего не пришлось, спрашивать, кстати, тоже, потому что, едва он открыл дверь, на него обрушился ураган. Все, что он помнил: дверь… княжна… и смерч невероятной силы. Он был смят и раздавлен. Сначала ему показалось, что его снова настигла дыра. В каком-то смысле так оно и было, потому что очнулся он уже в постели. С княжной.

Теперь он осознал, что это был за ураган и вспомнил, что Немезида — дочь Царицы Ночи.

Гея, гордая княжна Гея, краса всех кругов, обвилась вокруг него дикой лианой и кричала что-то горячо и бессвязно, и они неслись, неслись неведомо куда, на самом быстром коне в мире. В таких скачках он еще не участвовал. Пространство и время свистели в ушах, как ямщицкий посвист, а он все более ощущал себя конем, которого вот-вот загонят.

Гонг!.. Обед? Или это лопнуло сердце? У кого, у меня или у нее?.. потому что они были кентавром. Во всяком случае — минутная передышка. Он решил воспользоваться ею во спасение их обоих. То, что спасать нужно было и княжну, он не сомневался, потому что она была явно не в себе. Что с ней случилось? В свете чахлого ночника она лежала, как мертвая. Прекрасная мертвая женщина. Может, она его не узнала?

Фома решил вернуть её пусть к жестокой, но действительности.

— Ваша светлость, — осторожно спросил он, представляя, какая сейчас будет буря, — вы не перепутали меня с маркизом?

В предрассветных сумерках это было не мудрено, он мог сойти и за черноокого красавца маркиза, и даже за венецианского мавра. Но!..

Глаза княжны распахнулись широко и призывно, даже жутко.

— Какой маркиз, граф? Я ждала вас!

— Ждали? А?..

Но он не успел ничего сформулировать, княжна снова набросилась на него и он обрушился с ней куда-то вниз, наблюдая по пути калейдоскоп чудных видений и позитур. Он все забыл. Сколько это длилось, он не помнил, ему казалось, что прошла, по крайней мере, жизнь, когда он снова вынырнул из этого мутного и жгучего потока…

Они лежали на полу, потому что обрушился не Фома, а кровать.

— Отчего такой пожар, княжна? — попытался он прояснить обстановку.

— Оставьте, граф! Идите ко мне!

Снова?! Ну нет, это самоубийство! С ней нельзя разговаривать, догадался он, она сразу насилует! Он чувствовал себя совершенно опустошенным, даже выпотрошенным. В первый раз в таком деликатном предприятии он ощущал себя тряпичной куклой для тренировки ражих десантников.

— Кажется, мы сломали кровать, — попробовал он отвлечь ее внимание от своей незначительной персоны.

— Ну же!.. — Голос княжны был притягательнее пения сирен.

Но Фома ни за что не хотел повторять те трюки, что они только что вытворяли, силы были слишком неравны. Княжна была опасна, как самодельная петарда!

«Бежать! — полыхало у него в голове. — Бежать, пока не поздно!» А был еще и маркиз! «Бежать!» — приказывал себе Фома, но не мог и двинуться с места, лежа пластом среди перевернутых перин, белья и воздушных покрывал.

А княжна снова открывала свои страшные глаза, медленно и все шире и шире. Он не решался туда заглянуть, боясь увидеть ту же бездну, что сметала его уже несколько раз.

Он сделал еще одну попытку уйти.

— Куда? — простонала княжна. — О!..

От этого стона Парамон повел себя совершенно самостоятельно и подло: мол, ты как хочешь, а я остаюсь! — и вызывающим перпендикуляром уставился на источник звука — па-ба-ба-бааммм!..

“Я скормлю тебя крокодиле!” — пригрозил Фома, пытаясь замаскировать Парамона бельем или чем-нибудь из одежды. Бесполезно! «Крокодила» была далеко, а княжна рядом.

Фому словно сорвало с катапульты, и откуда силы взялись?

Опять бездна — ни времени, ни пространства. От непомерных усилий перед глазами у него поплыли круги. Красные.

“Еще красных мне не хватало! Все!..” Собрав всю свою волю в кулак, Фома стал выбираться из кремового месива постели. Белье было взбито, влажно и он тонул в нем, как глупая оса в варенье.

— Не уходи! — жалобно попросила Гея.

Переход на ты произошел само собой. Какие церемонии могут теперь быть, когда они не пробовали только короткое замыкание?

— Княжна!.. — Фома тяжело дышал. — Я бы не ушел, но если я не уйду сейчас, мы оба умрем. Есть что-то катастрофическое в нашей высокодуховной скачке. Так люди не отдыхают!

Она хотела возразить, но Фома продолжал говорить. Ему так было легче, гораздо легче, когда он говорил, а она молчала.

— Причем, умрем сегодня же! Сейчас! А это — не моя история!

— Умереть от любви! — восхитилась Гея. — Как здорово! Я хочу!

— Запретить не могу, княжна, но у меня — другие планы!..

Фома с трудом натягивал сапоги с узкими голенищами. Кто их снял?..

— Но я хочу-у!.. — Она протянула к нему руки, глаза ее снова начали расширяться.

Этого он боялся больше всего. И, главное, не мог не смотреть — затягивало! Зрачки её казались больше глаз — омут! — темный, глубокий, зовущий! Так же как и его желание снова…

Нет-нет! уговаривал он себя, лихорадочно собирая одежды, хватит с меня загадок и экзерсисов! Это безумие какое-то! Что происходит?..

— Гея, — вспоминал он всякую мичманскую дребедень, лишь бы отвлечься и не слышать её стонов. — Родина призывает меня!.. Твоя, между прочим, родина!..

— Иди ко мне, — просто сказала она, и снова протянула к нему руки.

Фома даже в пол ногой уперся, чтобы его не сбило навзничь и не унесло в эти жаркие объятия…

— Иди ко мне!

“Если она еще раз скажет это, а я не успею схватиться за что-нибудь, мне конец! Говорить, говорить, и не давать говорить ей!”

— Прощай, княжна, — выдавил он из себя. — Я еще вернусь, а ты пока сделай суфле из этих сливок!

Он показал, вставая, на взбитое постельное белье.

— Я умру! — пообещала Гея, и в этой угрозе звучала Ева, крадущаяся за яблоком; с топором.

— Не умрешь, я быстро!..

«Послушать нас — два идиота!» — ужасался он, но не переставал говорить:

— Туда и обратно… А вот если я останусь, то мы умрем точно!..

Фома шел к двери, как против ветра, словно это была не комната, а аэродинамическая труба, всасывающее начало которой было… Он знал, где оно было. И оттуда неслась такая сладкая музыка, что приходилось бормотать молитвы Одиссея, уходящего от Калипсо.

— Ну последний раз, граф! — звала княжна, да нет, не княжна — хор ангелов-искусителей, у которых на подпевке сами сирены.

— Иди ко мне! Иди же, ну?!! — капризно и своевольно приказала она, зная о силе своего призыва.

Фома успел схватиться за ручку двери…

“Что это было? Зачем я приходил сюда?..” — ломал голову Фома, бредя по коридору, как лунатик.

Он до сих пор ощущал волны, которые шли от княжны. Мысли его все время уносились куда-то… «Добраться, добраться, добраться… до чего добраться? Ассоциация! Точно! Ему же надо в Ассоциацию! А почему отрубило?..»

Фома вдруг сообразил, что давно наступило утро и он идет совсем в другую сторону, обратно к княжне! Уже утро?! Сколько же они неслись навстречу друг другу и не заметили этого!..

Мама, я её боюсь! И себя…

Попасть к себе в апартаменты стоило дорогого. Лишь только он отвлекался, а отвлекался он постоянно — в голове вертелось черте что! — его несло к Гее. Какая-то мягкая, но неумолимая сила действовала на его рулевое весло, разворачивая все время в одну сторону. Извилистые коридоры замка располагали к этому: заманивали, затягивали. Обратный же путь к себе — словно непаханая целина ратаю.

Выручил мэтр Иелохим, на которого он наткнулся в результате своих блужданий, прямо у дверей княжны.

— Мэтр! — воскликнул он радостно, и схватился за старика, как хватаются за буй в открытом море. — Милый мэтр, отведи меня домой!

«Вблизи этих дверей все почему-то становятся милыми? — удивился он. — Милое местечко!»

Мэтр сначала испуганно отшатнулся, в полутемном коридоре нежданный Фома снова показался старику призраком — бледным и страшным, тем, что уже приходил к нему и грозил кулаком. Потом удивленно уставился на графа: отвести?.. в своем ли тот уме?

— Я заблудился, — глупо улыбаясь сказал Фома. — Третий этаж, четвертая башня, от входа налево…

— Вы прекрасно выглядите, маэстро! — заметил он еще, стараясь перекрыть голосом недвусмысленные звуки из покоев княжны, она все еще звала его!

А мэтр Иелохим действительно выглядел лет на тридцать моложе, не зря ходили слухи. Этакий бравый старичок, бодрый, крепкий, да еще и с претензией на щегольство. На нем был дорогой малиновый плащ и роскошная черная шляпа с атласной лентой ярко-красного цвета. Жених! И он по-прежнему не уважал небесное воинство, в лице Фомы, подозревая, что тот просто необычайно ловкий шарлатан и сейчас опять что-то затевает.

Стоны, издаваемые княжной, привлекли и его. Еще бы!..

— Я не знаю, где вы живете, я тут вообще первый раз! — отказал мэтр довольно невежливо.

Уходить отсюда ему явно не хотелось, а от перехода графа на вы он ждал только неприятностей.

— А я вам буду показывать, — успокоил его Фома.

— Зачем же тогда вас провожать? — удивился мэтр.

— Дело в том, любезный Иелохим, — заворковал Фома, беря мэтра под руку чуть ли не насильно, — что я знаю, куда повернуть, где подняться, но иду почему-то в противоположную сторону. Это со мной бывает… а как вы очутились здесь, у покоев княжны?

На это мэтр не нашел, что ответить. Как объяснишь взыгравшего беса мальчишке? Что он может понимать в этом?.. Старик буркнул, что-то насчет того, что гуляет, где хочет и спрашивать никого не собирается… но тут Фоме пришла в голову счастливая мысль.

— Может, у вас тоже слуховые галлюцинации? — воскликнул он. — Половой бред?

— Какие? Что?! — не понял мэтр агрессивно.

— Я абсолютно здоров! — добавил он высокомерно, совершенно забыв, что именно благодаря Фоме чувства его обострились, как у юноши и он стал восприимчивым и бодрым, словно молодой кролик.

— А я и говорю, что вы прекрасно выглядите, дорогой мэтр! — заверил его Фома. — Просто мне все время кажется, что в этом месте поют сирены. Призывно так. Вам не кажется? Нет?

— Нет! — соврал мэтр.

— А вот послушайте!.. — Он подвел старика к двери, откуда явственно донеслось:

— Иди же ко мне, ну!.. — И какое-то ритмическое бормотание…

Княжна колдовала! Вот в чем дело! Ах она стерва!.. Сила призыва была так велика и чарующа, что Фома уперся руками в косяки, а проказника мэтра прижало к двери словно вакуумным насосом. Аэродинамическая труба призыва действовала даже через дверь.

Старик заметно порозовел и как-то неприлично шмыгнул носом.

— А что это? — спросил он, потеряв всю спесь в брачном призыве самки.

— Что — что? Вас зовет, грязный вы старикашка!

— Меня? — не поверил тот, но глаза его увлажнились и стали томными маслинами, взгляд тонул и таял.

— Прослышала, наверное, о ваших подвигах!.. Ведь вы шалун оказались! Никого другого видеть не хочет! А стонет так, что впору стражу выставлять! Выручайте, мэтр! А то она всех тут с ума сведет!.. И потом, пора начинать настоящую придворную жизнь!..

С этими словами Фома нажал на ручку двери, толкнул… и мэтра страшным порывом унесло прямо в ту самую трубу, начало которой известно каждому, а вот конец не знает никто, только она сама… если хочет. Последнее, что видел старик, это невероятная фарфоровая белизна ног, не свойственная простолюдинкам, и заварная нежность перехода.

Стоны тотчас прекратились. А Фома запомнил масленые глаза старика…

Он с облегчением откинулся на дверь… и увидел маркиза. Откуда?.. Сбежал с фронта?.. Тот стоял, как сама судьба… па-ба-ба-баммм!.. весь в черном, только меч резал глаза опасным стальным блеском.

Бетховен, кажется, станет моим настольным композитором, успел подумать Фома.

— Так-так-так-таак! — сказал маркиз, в той же грозной и фантастической ритмике великого немца, и исходя сиянием от праведного возмущения и предвкушения мести.

— А я тебе поверил, мерзавец! Так умри же!..

Он поднял меч, наслаждаясь мгновением. В его положении, кто себе в этом откажет? Тем более, что деваться Фоме было некуда, он стоял в проеме двери и самое большое, что он мог сделать, это броситься на меч самому, чего ему совсем не хотелось. При виде блещущего меча, он напрочь забыл про то, что дверь можно открыть. Впрочем, он бы и не успел — маркиз мстительно ловил каждое его движение и даже шевеление пальцем могло стать для Фомы последним.

Жизнь промелькнула перед ним быстрее встречных поездов — только свист и качка. Спасти от меча могло только чудо. И оно произошло. Чудо подмены. Страшный разгневанный крик раздался из комнаты княжны, дверь резко распахнулась и Фома, прислонившийся к ней, провалился в комнату. Меч маркиза, описав зловещую дугу, разбил оба косяка и вырвался из его рук, а из комнаты на маркиза вылетел мэтр.

Для тех, кто не бывал в цирке и не знаком с принципом клоунов-эксцентриков: один встает, другой летит, третий падает, — можно повторить в той же последовательности, но короче: сначала упал Фома, потом выпал меч, затем упал сам маркиз, потому что на него упал мэтр Иелохим. Мэтр был главная деталь в этом замысловатом кунштюке: им и дверь открыли, и маркиза завалили. Кибернетика в действии.

— Грязный старикашка! Раб! — неслось из комнаты гневное рычание княжны. — Как ты посмел войти ко мне, гнусный ублюдок?!

А грязный старик и гнусный ублюдок лежал теперь на маркизе и, узнавая его, понимал, что жизнь его дворцовая закончилась, едва начавшись, в самом расцвете вернувшегося здоровья. На Вало было страшно смотреть, и мэтр зажмурился, даже не пытаясь представить в какой поэтике он примет мученическую смерть.

На его счастье Фома успел вскочить раньше, схватить меч и, прислонившись к косяку, галантно поинтересоваться:

— Что случилось, княжна? И кто эти люди, валяющиеся у ваших дверей?

Морок, наваждение, или что там еще, прошли. Дышалось легко и свободно. Мэтр самоотверженно утопил в себе всеобщее помешательство, да еще и спас Фому.

— Кстати, ваша светлость, — небрежно напомнил Фома, кутающейся в халат княжне, — нам нужно поговорить об одном важном деле.

Княжна Гея вспыхнула и, схватив дверь, яростно захлопнула ее. В руках ее блеснул кинжал. “Ого!” Это была совсем другая женщина.

Фома повернулся к лежащим, вернее, барахтающимся братьям по полу — мэтр Иелохим, не желая вставать, изображал бесчувствие, широко и жестко расставив руки и ноги.

Фома поднял его одной рукой и заглянул в лицо. Лицо продолжало спать.

— Маркиз, я сам разберусь с этим негодяем! — сказал Фома. — У вас есть еще что-нибудь ко мне, кроме этого?

Он выразительно покрутил мечом. Вало только покачал головой. Ненависть сочилась из него так же жирно, как совсем недавно масло желания из старика.

— Сегодня, маркиз, мы не отработали нашу основную позицию, так что позанимайтесь дома самостоятельно! — посоветовал Фома. — Удар пусть останется за мной. И вообще заходите как-нибудь… после бани, запросто, как вы это умеете!

С этими словами он поволок мэтра подальше от покоев княжны.

— Я тебя все равно убью-ууу! — понеслось им вслед страшное обещание маркиза, отражаясь в изломанных коридорах замка…

— Ей-богу, мэтр, я за вас боюсь, — посочувствовал Фома, слушая многократное эхо проклятия.

По мере удаления от места событий, старик потихоньку приходил в себя. Частями. Сначала дрогнул предательски один глаз, потом другой, наконец, он с шумом выдохнул воздух и ноги его стали цепляться за ковры и пороги.

— Мэтр, что вы сделали с княжной? Я ни разу не видел женщину такой удовлетворенной! — удивился Фома, ставя мэтра на пол. — Гнусный старикашка, как вам это удалось?

Но мэтр еще не полностью отошел от потрясения.

— Она мне чуть не отрезала! — сообщил он первое.

— Ах извращенцы! — восхитился Фома.

— Он меня чуть не убил!.. — Старик выходил из транса тоже поэтапно, как и его тело.

Последние пять минут жизнь его была перенасыщена событиями: сначала распалили воображение, потом чуть не зарезали, потом маркиз с глазами как смерть…

— За удовольствия надо платить, — цокнул языком Фома.

Напившись сладкого чаю, мэтр Иелохим потихонечку отходил от переживаний и понимание того, что граф — источник всех его бед, приходило горьким послевкусием.

— Это все вы! — наконец убежденно сказал он. — Как только встречаю вас, у меня неприятности! То разбойники, то теперь… плащ!..

Он не договорил, с огорчением рассматривая себя. Плащ был измят, испачкан и даже порван. Фома лежал на постели и дремал.

— Я куплю вам новый, мэтр! — пообещал он, расслышав последнее слово. — Я же вам говорил!

— Говорил… — ворчал дед… — а круги голубые куда?.. Как вам удалось за одну неделю поставить с ног на голову всю Кароссу? Теперь казнят уже за голубые! Нельзя так с людьми! Мы же не круги какие! У людей еще старые запасы остались и вдруг за них могут казнить!.. Кто вы после этого?

— Ну-у, мэтр! — протянул Фома

Он никак не мог вспомнить что-то, важное, мэтр же отвлекал своим брюзжанием. Фома снова перешел на ты, для краткости:

— Тебе пора умирать, старик, а ты — идеалист! Где это и когда ты видел, чтобы реформы проводились в интересах народа? Это просто грабеж, очередной государственный грабеж. Так что отдавай круги мне, я тебе за них заплачу, по старой дружбе. Только молчок, никому не говори, а то еще одна очередь с ведрами выстроится!

У мэтра снова предательски заблестели глаза, но уже по другому поводу.

— Сладострастник! — засмеялся Фома. — Вон, возьми в столе сколько надо за плащ и круги, и не напоминай мне больше об этом!

— Если я понадоблюсь, граф, вы всегда найдете меня на площади Ремесел! — бормотал мэтр, выгребая наличность из стола. — Только не появляйтесь без предупреждения, пошлите записку, я хочу встретить вас, как дорогого гостя!

“Без предупреждения, вот!.. Вот, что он мучительно вспоминал и не мог вспомнить. Сати сказал, чтобы он, без связи с ним, в Ассоциации не появлялся!..”

Мэтр выгреб из ящика половину монет графа. Но зачем они ему? Тем более, что его ждет военная добыча… если, конечно, не смеяться по этому поводу…

Без предупреждения. Неужели вся эта дурацкая комедия, в стиле фаблио, была задумана, чтобы отвлечь его от перехода?.. Кем задумана? Когда?.. Он действительно сходит с ума из-за этого Доктора! Неужели мэтр действительно предупредил его — косвенно! — и все, что случилось, весь этот фарс, с раздеванием и саблями, были для того, чтобы он вспомнил слова Сати? И что тогда получается?..

В Ассоциацию нельзя. Пока. Значит ли это, что меня уже огласили?.. Он представил, как с высокой трибуны Синклита читают указ о его поимке или хуже того — уничтожении…

Словно в унисон этим неприятным картинам, во дворе замка стали громко читать последний указ о кругах, о том, что хорошее стало плохим, а плохое — хорошим, впредь до следующего раза. Такие же указы сейчас читались по всей столице, а через день-два-три будет оповещено все королевство. Указы посеют панику среди мелкого люда, по просьбе которого, указывалось, кстати, и произошла эта реформа: голубые круги поменялись местами с розовыми, и теперь смерть грозила всякому, вздумавшему выловить, спрятать, продать хоть что-нибудь голубенькое, даже сметану.

Народу не угодишь, хмыкнул Фома, он вечно недоволен. А ведь все делается для него — и черные вторники, и красные субботы, и смертная казнь, и солнечные затмения в правительстве, с потерей всех накоплений. Все для народа, все по просьбе народа, все во имя его — а он, понимаешь, все ропщет!

— Теперь понятно почему в городе не видно розовых! — подал голос мэтр. — Почуяли наживу!

— Здесь, в столице, были монахи Ордена Розовых Кругов? — изумился Фома.

— Не монахи, сторонники! Их называют розовыми, потому что они тайно молились этим кругам.

— Как молились? — еще сильнее удивился Фома. — Здесь?

Несмотря на жуткий нрав короля, несмотря на повальный сыск и террор Хруппа и Скарта, люди продолжали верить в своих богов и их никто не выдал! Это было достойно удивления и уважения: никакой режим, оказывается, не может сделать сволочами всех…

— А кто это? Ты знаешь этих людей, можешь назвать? — спросил Фома.

Мэтр гордо посмотрел на него. Таких денег у Фомы не было и он засмеялся:

— Им ничего не будет, старик! Мы сейчас в одной упряжке. Слышал указ?

Мэтр косил глаза в сторону. Остальные монеты, прощально звякнув, исчезли в бездонных карманах ловца кругов, но зато у Фомы был список для Блейка, в помощь его разведчикам.

— Народ не забудет тебя, старик! — попрощался с ним Фома. — Твой гордый профиль будет сиять на его монетах!

Но по лицу старика было видно, что он бы предпочел профиль всего народа — поголовно! — на своих монетах, причем один профиль — одна монета! Золотая!

10. Золотой мальчик, медный лоб

Видимо, он еще не приобрел сноровку в самостоятельных перемещениях, а может, в дело вмешался Открытый мир — его метаморфозы, но когда он попробовал выйти к Сати, его выбросило в какой-то немыслимый огненный коридор. Чтобы не сгореть, он начал разжимать замок, но вибрации все равно нарастали, пошла быстрая смена декораций и он понял, что попал в зону высокой турбулентности, в самый эпицентр.

«Неужели так просто?» — мелькнуло в голове. Его мягко, но стремительно заворачивало в «покрывала» реальностей, картинки мелькали все быстрее. Все?.. Он выбросил маячки, уже ни на что не надеясь, чтобы Сати хоть знал, что с ним и не тратил время на поиски. Но Сати выловил его. Случайно. Вышел на связь и почувствовал.

— Жить надоело? — учтиво поинтересовался он. — Почему без связи? Я же предупреждал!

Фома блаженно улыбался. Жизнь прекрасна и без связи. Они были в каком-то тихом, уютном местечке, среди деревьев и дорожек. Это был учебный полигон кризисного ведомства в Ундзоре, и Сати заверил его, что здесь их никто беспокоить не будет. Они свернули в одну из аллей парка вокруг базы. Редкие палые листья шуршали под ногами, царственные деревья и живописные кусты вокруг них излучали покой, что-то цокало и чирикало.

— Рай! — повел рукой Сати.

Фома и не думал возражать, после турбулентности раем могла показаться и долина Смерти. Рай везде, где тебя не убивают, твердо знал он.

— Ты мог попасть черте куда!

— Можно подумать, я попал в другое место! — огрызнулся Фома.

— И похоже, ты опять от женщины. Да от какой! Жуткие вибрации! — восхитился Сати. — Я думал, таких вулканов больше уже нет.

— Я тоже…

Сати приподнял руки, показывая, что сдается, только не надо таких глаз, никого не касаются его личные дела, но он становится слишком уязвим. Из-за этого, кстати, он и не смог сделать переход.

— Ха!.. — Фома еще не отошел от перипетий перехода. — А я нужен неуязвимым и поэтому мои личные дела все-таки касаются Ассоциации, так?

— Золотой мальчик!

— Перестань! Умничка, гений, золотой мальчик! Слышал я все это. Это значит только одно, то, что вы придумали для меня, невыполнимо. Это некролог: он был умничка?..

Сати успокоил его: ничего для него не придумали, пусть продолжает заниматься тем, чем занимался.

— Дорогой мэтр, позвольте вас обнять… Неужели то, что я сейчас делаю, в русле задания? Или все-таки нет и надо будет мимоходом выкинуть какой-нибудь подвиг?

Сати расхохотался.

— Ты страшный юноша! — сказал он, садясь на скамейку. — Все знаешь! Но это значит, что мы не ошиблись, ты действительно золотой мальчик для Ассоциации. Ты сколько раз был за Чертой?

— Один, — привычно соврал Фома.

— Да перестань ты! — поморщился Сати. — Системой зарегистрировано, по меньшей мере, сорок.

— Да?! — Сделал большие глаза Фома. — Она зарегистрировала гораздо больше, чем я мог.

На самом деле он перестал считать, когда число выходов перевалило за полторы дюжины.

— Кто-то косит под меня, — хмыкнул он.

— Кто-то косит под него! Да ты знаешь, что попасть туда могут только единицы? Подавляющее большинство останавливается у этих дверей.

— А нам говорили — Синклит!.. — Фома, продолжая дурачиться, запрокинул голову и воздел руки небу. — Демиурги, боги во плоти!

— А как еще заставить вас работать?

— Я смотрю, обман это форма существования Ассоциации. Меня, с тех пор как я с вами связался, только и обманывают. Смещение замков, выходы… сюда, кстати, меня затащили тоже обманом.

Он же этого хотел, напомнил Сати. Но Фома помнил только то, что хотел передумать. Поэтому, сказал Сати, он его и не предупредил. Фома, с неожиданной для самого себя грустью, ощутил, как он одинок и используем.

— Ну и какая сказка на этот раз? — вздохнул он.

— Плохой мальчик — бесценный ребенок Ассоциации!

— Почему это я вдруг стал бесценным? За Чертой бывали все-таки многие.

— Повторяю, не многие, а единицы. Это во-первых, а во-вторых, все они взрослые мужи, у них выход за Черту строго регламентирован и лимитирован. Они входят туда с вопросом, возвращаются с ответом и потом долго наслаждаются воспоминаниями. А ты, как подросток, обнаруживший прелесть эякуляции, был самозабвен и неутомим.

— Мастер, твои сравнения просто гашиш, кишмиш и бакшиш! — хохотнул Фома невесело. — Но я все равно не понимаю…

Сати приобнял его. Каждый раз, выходя к Говорящему, он получал море информации. Океан. Именно потому что был почти без сознания и воспринимал сразу все, что говорил Говорящий, сознание не мешало ему. Фома — сейф с информацией. Остальные входят туда с вопросом и получают ответ только на него, при том, что ответ надо еще интерпретировать, как сон.

— Ну, пусть заходят без вопросов!

— Ха! Войти туда без вопроса нельзя. Чем Ассоциация и отличается от всех других организаций Вселенной, того же Томбра — мы знаем технологию перехода за Черту. Тебе эта технология не нужна. Твои переходы это твое изобретение. Но только ты, из тех, кто перешел Черту, болтаешься туда и обратно, как удачливый контрабандист! Обычно, кому это удается хоть раз без задания Совета, уже не возвращаются, не рискуют.

«Почему я возвращаюсь?» Фома нервно прошелся по аллее. Почему-то вспомнилось, что в последний раз за Чертой он увидел такие скорбные глаза всезнания, что даже испугался и зарекся выходить. Так много он знать не хотел!.. Из-за этого?.. Но сказать-то он все равно ничего не мог, не помнил! Значит, ему — стул?.. Сати об этом?.. Но Сати говорил о том, что если Фоме правильно задавать вопросы («Так задавайте!!») или еще лучше — создавать ему «вопросительные ситуации», то тогда он станет выдавать информацию…

Фома с тоской оглянулся вокруг. Рай… какой это рай? Он чувствовал, как сжимается какое-то кольцо вокруг него, чувствовал, что он здесь чужой, да и сам “рай” зыбок. Низко над ними пролетели легкие существа: птицы не птицы — эльфы? даймоны? — кто-то развеивал скуку или выполнял школьное задание. Как бы он хотел очутиться среди них и не знать ничего!..

— Правильно! — обернулся он к Сати. — Задавать вопросы лень, надо думать, лучше послать меня куда подальше, как Ивана-дурака и обозначить это как задание!

Сати терпеливо объяснял, что с вопросами есть одна беда. Вопрос подтверждает (подразумевает) наличие ответа у вопрошающих. Если у вопрошающих (читай: Синклит) нет ответа, если он не готов к нему, вопрос никогда не возникнет. Они все время спрашивают Говорящего о том, что сами уже давно знают, только сомневаются или боятся. Он им и выдает тот самый ответ, который они ждут.

Другое дело ситуации — они конкретны, они содержат в себе неожиданное, порой, парадоксальное разрешение. Действуя в непредумышленной ситуации, то есть заходя как бы без вопроса, переходящий Черту получает гораздо более точный, если не идеальный ответ, поскольку он не в словах. Тем более, если он попал в неординарную ситуацию.

— Так какой вопрос? — не выдержал Фома.

Но в том-то все и дело, что вопроса не было и не будет. Сати именно об этом ему и говорит. Тут все наоборот: есть ответ — значит, есть и вопрос, а нет ответа, значит они и до вопроса не доросли. Кто-то должен получить ответ в виде ситуации, лучше неординарной, а уж вопрос они как-нибудь сформулируют, потом, если это будет еще нужно.

— Здорово! Гениально! Меня собственно интересует только одна фиоритура из твоей речи: неординарная ситуация! Зная солдатский гуманизм Ассоциации, я даже представить себе боюсь, что это будет. Потому что неординарность для Ассоциации, помимо Черты — это Дно, и контакт с ним действительно неординарен, попросту говоря — смертелен!..

Фома вдруг замолчал и посмотрел на Сати с растерянной улыбкой.

— Поэтому у меня один вопрос. Вернее, в свете вашей последней теории, один ответ: меня — туда?..

— Туда, — ответил Сати и перевел взгляд на купола Ундзора, что виднелись вдали.

Фома рассмеялся:

— Ответ таков, каков вопрос! Здорово, прямо по теории!

— Кроме тебя этого никто не сделает… — Сати помолчал. — Сумма информации, полученная тобой на подсознательном уровне — прямо на подкорку, помогает тебе. Кажется, что ты не ведаешь, что творишь, а на самом деле ты, как тот сумасшедший на ипподроме, что выкрикивал только выигрышные номера. Так что тут совсем не просто.

— Да я вижу… а ты помнишь его судьбу?.. — Фома кисло усмехнулся.

Этого юродивого, выдававшего всем и каждому за пять копеек последовательность прихода лошадей к финишу, будь то экспресс или на лидера, в конце концов, нашли с пробитой головой под трибунами ипподрома. Следствие установило, что его лягнула лошадь.

Сати промолчал. Они ни слова не сказали о формальной подоплеке дела: о том, что Фома преступник, что урон, приписываемый ему, не поддается исчислению и следовательно выбора у него нет. Скажет Сати об этом?..

Интересно, попытаются его схватить, если он откажется? Сати обещал, но что Сати, когда возникает угроза интересам Ассоциации? Видимо, бывший наставник ведет свою игру, в которой Фома нужен не на стуле, а на свободе. Или просто прикрывает, как раньше? И в том, и в другом случае он сильно рискует, ставя на Фому. Но наверное, все-таки, не так как сам Фома, подумал он еще.

Сати словно прочитал его мысли и сказал, что ситуация будет максимально страховаться.

— Да знаю я! — отмахнулся Фома. — Что ты меня лечишь, как Акра! Много там настрахуешься у разрыва! Хлоп! — и в разные стороны. Причем настолько разные!..

Мимо, снова, с шумом пролетели школяры, выписывая немыслимые пируэты на воздушных серфингах — легкие, светлые, словно ангелочки. Сёрфинг сюда со Спирали притащил Фома и с его легкой руки вся Школа вскоре носилась на этих досках, но уже не по воде, а по воздуху, что гораздо больше отвечало здешнему тинейджерскому духу. Возможно, кто-то из них уже выделывает фокусы с замком, как и он когда-то, может даже кто-то уже выскакивал за Последнюю Черту, думал Фома, глядя на удаляющуюся стайку, и может быть, не побоялся сделать это во второй раз, что неизмеримо труднее, потому что надо преодолеть животный ужас перед светлой бездной. Гомон понемногу стихал…

Он перевел взгляд на Сати. Выражение лица наставника ему не понравилось.

— Последний раз я видел такие глаза за Чертой, — сказал Фома. — Они были такие…

Он попытался подобрать слова, но не смог:

— Что я зарекся нырять туда.

— Так значит, ты не всегда терял сознание там? Ты видел глаза?!

— Это было один раз, последний. Зачем-то мне показали эти глаза и я понял — все, хватит. Мне даже захотелось снова стать просто человеком!.. — он хмыкнул:

— Слаб человек — человеком хочет быть!.. И это быстро произошло… с вашей помощью. Я очутился на Спирали.

— Ты хоть понимаешь, что это значит?.. –

Сати, был поражен, во всяком случае, казалось так. Он даже встал со скамейки. Фома, не вставая, потянулся: «мол, ты же сам говорил, что я знаю все».

— Ладно, не финти, я о сознательном уровне говорю!.. — Сати оценивающе смотрел на него.

— Ты специально пропустил то, что я сказал о глазах? Они у тебя такие же невыносимые. Ты мне что-то боишься сказать, сломать боишься?

— С тобой страшно говорить. Если бы ты только знал, что ты знаешь!..

— Это избавило бы меня от выбора?..

Они вяло пошутили, что отсутствие выбора — лучший выбор. Фома взрослый мальчик, если он не соглашается пойти в Томбр, его сажают на трон Пифии и отрабатывают все ситуации на месте, стационарно.

— По времени это примерно вечность?

— Плюс-минус.

— Ну и почему бы сразу не посадить меня на цепь?

— Это та же ситуация, что и с ответом — вопросом. Реальная ситуация отмобилизует тебя и твои действия-ответы в тысячу раз эффективнее и быстрее. Именно этим удалось убедить Совет не сажать тебя на цепь сразу.

— Меня еще поймать надо.

— Правильно. Но это не трудно. Есть «каппа».

— Каппа, каппа… хоть раз бы увидеть в действии.

— Куда спешить? Увидишь еще, успеешь…

— Дожить бы! — снова усмехнулся Фома. — Но все-таки выбор у меня есть. Это радует. Причем, выбор между подопытным и смертником. Большие юмористы сидят в Совете! Ты не один из них, случайно? Хоть одним бы глазком взглянуть на судьбовершителей.

— Успеешь ещё, — повторил Сати.

— Ну, а если я, всё-таки, сбегу? Тогда вместо Пифии будешь ты, да? Здорово! мы были бы квиты!..

Фома вдруг захохотал, представив эту картину.

— Ученик мстит учителю за обман!.. Извини, — сказал отсмеявшись, — не могу сделать тебя счастливым. Будешь должен!

— Ну и зря… Порадовал бы старика. Теперь выбирай между заключением и злоключением.

В Кароссе была ночь, поздний вечер. Фома не стал никого беспокоить, тем более, что на столе в ожидании его стоял хороший ужин с бутылкой вина. И все это даже не совсем остыло. Блейк, Меркин?.. Кто бы это ни был, я навеки его слуга… Налил вино… Выпив бокал, он уже без всякого энтузиазма поковырялся в тарелках. Аппетит пропал, вино было сладкое и вяжущее, как засада в которую он попал. Откинувшись на спинку стула, он задумался…

Итак, что же мы имеем? Хочу я или не хочу, меня ждет дыра, тут наши интересы с Ассоциацией совпадают. Совпадают и с докторскими. Просто любо дорого: мы все хотим одного и того же!..

Мэя… В виске сразу неприятно заныло. Ничего не сделаешь надо ждать вестей от разведчиков. Он попытался заснуть, но в голове крутился калейдоскоп.

Новая волна. Апокриф. Господи, какая чушь! Доктор, походя и, вероятно, совсем не желая, оказался в оппозиции, довольно агрессивной, в силу непонимания, если судить по Сорби. Теперь ее головорезы, послушав его, будут еще охотиться за мной. Жизнь становится все интереснее: меня будет пасти “каппа”, новая волна, томбрианцы, возбужденные указом ассоцианцы, которые ничего не знают о тайных действиях Сати. Да еще неизвестно, что Доктору от меня надо, тоже Апокриф? Или что-нибудь еще? Неужели, действительно, родословная?.. Господи Говорящий, воззри на бедствие мое и избавь меня! Много гонителей и врагов, и гонят меня безвинно; заблудился я, как овца потерянная: взыщи меня!..

Сати?.. Сати — загадка. Кто он? Смутное ощущение, что его бывший наставник не только член Синклита, но и Совета Координации, не покидало Фому, особенно после второй беседы, когда он избавился от прервавшего их Моноро. Да и симптоматичная оговорка, что ему «удалось убедить Совет», говорила сама за себя. Сати многого не договаривал…

Разговор с Моноро был неприятный, но видимо это было одним из условий Совета или Синклита; с кем там Сати договорился? Моноро был уже не тот мелкий чин — второе лицо в ведомстве Кальвина, говорил жестко и откровенно.

— Ну, ситуацию вы знаете?.. — Моноро мазнул клейкими глазами по Фоме.

Фома коротко кивнул.

— Значит, ликвидируете разрыв — хорошо, не сможете — тоже неплохо, в смысле, не беда. В любом случае вы либо здесь, либо — там. Второй вариант близок к идеальному, так как вам придется предельно мобилизоваться, чтобы соответствовать ситуации и…

Лезвие улыбки узко вспороло низ лица Моноро, он опять безуспешно подбирал слово. Выжить? Оказалось — выполнить задание! Но в любом случае, продолжал Моноро, информация не пропадет. “Каппа” всегда будет рядом и снимет её, при необходимости поможет, Фома не должен беспокоиться.

— Но они знают, что могут очутиться там же, где и я, помогая мне?

— Их это не волнует, пусть не волнует и вас. Они работают везде и всегда.

— А вас? — поинтересовался Фома.

— Я работаю здесь, — четко сказал Моноро. — Если будет надо работать там — буду!

— Ясно…

Значит, информацию будет кому снять. Он не думал, что это будут смертники. Ребята из “каппы” почти неминуемо погибнут, как возможно и он, но похоже сейчас Ассоциацию эта потеря не волновала. Ситуация с Томбром была критической, если не катастрофической. В конце концов, организация это главное, будет она, будет и все остальное, «каппа», в том числе…

При перемещении его выбросило в странную плотную реальность, где какие-то два молодца сайтера устроили за ним настоящую охоту. Указ Синклита уже действовал и Фома, выписывая немыслимые виражи, сто раз пожалел, что не уточнил у Сати координаты запасных выходов из метрополии. Молодые охотники так разыгрались, что чуть не угробили его на самом деле, но кто-то перерезал им траекторию и сбил со следа.

Фома остановился. Это был Сорби, его сокурсник по Школе. Меднокожий гигант с открытым лицом не отличался особыми талантами, кроме боевых, и после окончания курсов был распределен в какую-то плотную дыру, без надежды получить когда-либо кольцо иерарха.

— Здорово!. — Лицо Сорби сияло. — Чего это они? Я сначала думал, что вы играете.

— Это я доигрался. Об указе слышал?

Уже да. Сорби был в курсе и опытов Томаса, и ссылки, и всех его подвигов, но все в каком-то дурацком, искаженном свете. Впрочем, что возьмешь — плотная реальность, искажение! Фома только коротко уточнил вопиющие детали — он не террорист, не провокатор и даже не диссидент. Сорби обнажил крупные белые зубы, показывая, что понимает в какую игру играет Томас.

Посыпались странные вопросы. Как там?.. Где?.. За Чертой!.. Не помню… Сорби слышал, что его лишили памяти, потому что он тако-ое увидел!.. Гигант закатывал глаза. Томас там был по заданию Акра? По поводу Апокрифа? Не прошло и пяти минут, как Фома устал от простых вопросов.

— Сорби, давай так, чтобы мне не повторятся, расскажи сначала сам все, что знаешь.

Медное лицо Сорби изобразило понимание, то есть оно все время его изображало: каждую фразу Фомы Сорби встречал все с большим пониманием. Фома поражался мимическим способностям мулата. В конце концов маска понимания грозила превратиться в маску идиота, как предел понимания.

Знал Сорби немного, но рассказывал очень эмоционально. Как Томас искал апокриф и страдал, вернее, страдал и потому искал, потом его поймали, обличили и выслали, но дело его не умерло, другие стали пытаться попасть за Черту и найти Апокриф, но даже Акра не удалось, хотя он и…

«Вот на что намекал Моноро! И Сати. Я действительно подал пример».

Сорби воодушевлено размахивал руками…

— А кто же тебе все это рассказал? — спросил Фома.

— Да я же свой, Томас! Я же в “Новой волне”! У нас все об этом знают!.. Мысль о действительном устройстве не оставляла тебя, Канон уже не устраивал и ты дерзнул!

Фома внимательно посмотрел на Сорби. Голубые глаза гиганта сияли.

— Это, случайно, не цитата из программы вашей волны? Или, может, уже учебник написали о том, как я дерзнул?

— Не, это я составлял доклад, — гордо смутился Сорби.

Доклад он читал и цитировал только своим, так что Томас пусть не беспокоится. Главный у них не Акра, который говорит, что главные в Синклите. Их никто не знает (Сорби завел глаза под лоб), они делают политику «волны», а такие как Сорби работают.

Становилось все интереснее. Провинция, как всегда, в мятежных замыслах и глубокой конспирации! «Их никто не знает» говорило о большой работе ума, вернее — полном безумии.

— И что же вы делаете?

— Рассказываем, объясняем, ищем!.. — То есть, они рассказывали об Апокрифе, объясняли его и принципы устройства реальностей, а искали правду, потому что, по словам Сорби, правду от них тщательно скрывают. Вот Апокриф бы найти, время от времени бил себя по ляжкам. А пока рассказывали и объясняли Апокриф, не видя его в глаза. Потому что — правда. Если от них скрывают, значит, это правда. Скрывают только правду…

Логично. Было понятно, что даже если не найдут, то говорить о правде будут всегда! Но Сорби был уверен, что найдут, там тако-ое! — опять завел он глаза. В общем, оказалось (зверским шепотом), что Ассоциация не вечна и скоро об этом будут знать все!..

— Ну, хорошо, вы нашли Апокриф и там действительно сказано: Ассоциация не вечна, конец света через неделю, всем явится в смокингах, при себе иметь даму, свечку и прощальный гудок, — и вы от этого будете счастливы? Что случится-то, объясни мне?

Сорби несколько растерялся.

— Может быть, это делается для того, чтобы ты спокойно спал и ел, совершенствуясь во исполнение основного закона Ассоциации? Ведь если тебе объявить, что завтра всё — занавес, ты пожалуй и кушать будешь плохо, а уж свою работу — дело Ассоциации, вообще забросишь!..

Сорби нахмурился. Нарисованная перспектива его явно не устраивала. Фома отнимал мечту. Надежду.

— Ты говоришь, как член Синклита! А жизнь — борьба! Поэтому мы ищем!

— Понимаешь, я могу тебе сказать, что Апокриф есть, что назначена Большая Дата и Конец Света уже грядет, но лучше тебе от этого не станет. Не прибавится счастья ни тебе, ни другим. Не зависит оно, слава Богу, ни от чего, кроме как от тебя — твоего собственного мироощущения, понимаешь?

Видя перевернутое лицо Сорби, он остановился. Гигант был в растерянности. Фома не просто отнимал мечту, он разрушал её! А в такой дыре игрушки не отнимают!. В конце концов, парень его спас.

Фома нажал тормоз: он пошутил, проверял. Пусть они ждут сигнала

— Так ты нашел Апокриф? — аж подпрыгнул Сорби. — И что?

— Тебе сказать, когда и где конец света?

— Не! — побледнел Сорби, поражая Фому своим простодушием. — Если не завтра, то не надо!

— Не завтра.

— И не послезавтра?

— У тебя, как минимум, год!

— Здорово! — обрадовался гигант. — Год?.. — Он еще подумал. — А че так мало-то?

— Как минимум, я еще уточню! — пообещал Фома. — Только никому, даже вашему новому заплыву!

— Волне, — поправил Сорби и заверил. — Ну что ты! Можешь на меня положиться!..

После этого он связался с Сати. Приходящие из-за Черты, по его словам, появлялись, как правило, ненадолго, несли всякую тарабарщину, которая тщательно записывалась, расшифровывалась, интерпретировалась и выдавался, наконец, конечный вариант, иногда — два.

— Вот так и возникают апокрифы! — хмыкнул Фома.

Информацию классифицировали и сохраняли, часть её направлялась в Школу, Академию, в Синклит. Особо важные материалы шли, естественно, сразу в Совет Координации — высший орган.

— Так что, пусть все идет, как идет? Пусть «шумят»?

— Да, — согласился Сати. — Все идет своим чередом. И каждый должен делать свое дело. Твое дело сейчас — дыра.

— Скажи еще — труба!.. Ты что пролез в высшие иерархи?

— Ха! Несносный мальчишка! Что ты себе позволяешь? Как будто речь идет о какой-то щели. Здесь все не так…

Если принадлежность к Синклиту, членство в нем, было явным, все знали его избранников, то причастность к Совету Координации была окутана тайной. Члены его продолжали принимать участие в заседаниях Синклита, но сколько их было, кто они, когда и где заседают было неизвестно. Спрашивать об этом считалось дурным тоном. Доктор предполагал, и Фома был склонен ему верить, что существуют некие пространственно-энергетические уровни, пребывание на которых позволяет создать двойника и даже двойников, своеобразные ниши, где и собирались избранные — вне времени, вне пространства.

— Здесь выбирают только достойных? ошибка исключена?

— Выбор, Андро, удел человеческий. Здесь не так. А как, когда-нибудь узнаешь, так же как и все мы. Ошибка может быть при выборе, а здесь его нет.

— Как у меня?..

Сати не ответил…

У меня очень интересная жисть! Фома валялся на кровати, пытаясь побороть огромную каросскую ночь. Я — человек-сейф с неизвестным для каких целей содержанием. Как каплун, которого откормили орехами, но забыли сказать, что последняя трапеза — это он сам. Интересно, а я в последнюю секунду буду знать для чего я так нашпигован? Мне-то что от всего этого? И зачем мне это все: дыры, апокрифы, Хруппы?.. Шкуру спасать?.. Один отрадный момент — Иеломойя (о родных он старался не думать, для них, понимал он, его появление теперь будет не меньшим ударом, чем исчезновение до этого), но исчезнуть здесь для всех я не смогу. А почему не смогу?.. Найду Мэю и спрячемся с ней в какой-нибудь богом забытой дыре… Ну вот, опять дыра!.. Куда меня заносит?.. Все очень хорошо, но исчезнут не удастся — Доктор! Этот не даст. А уж каппа!..

С этим он уснул.

11. Хранилище

Линия отчаянно задрожала, как струна перед разрывом. Дыра. Доктор не успел. Хрупп на полном ходу провалился в зияющий разрыв. Он все предусмотрел. Доктор сделал вираж вокруг кратера. Вокруг дыры со зловещим свистом носились оборванные концы силовых линий пространства. Оставаться здесь было опасно, Хрупп своим провалом ускорил гибельный процесс, оборвав одну из последних уцелевших струн Кароссы. Даже думать было нельзя, чтобы сейчас ликвидировать разрыв, это было бы самоубийством. Для того, чтобы полностью восстановить равновесие и заткнуть дыру, нужно было найти хранилище розовых кругов и активизировать их — внизу, и Фома — здесь…

— Ну что, Доктор, больной перед смертью потел?..

Фома появился на ровной горной площадке, откуда был хорошо виден Белый город. Город, оправдывая свое название, ярким светлым пятном выделялся на зеленом фоне равнины. Кряж уходил двумя отрогами вверх и в стороны, образуя естественную защитную подкову столицы от лихих ветров, гулко завывающих в долине по другую сторону гор, там, где стоял когда-то главный монастырь Ордена Розовых кругов. Правда, до него было еще далеко.

Проводники безнадежно отстали, не выдержав бешеной скачки, предложенной графом, он был один, на взмыленном коне. В ожидании его, Доктор рисовал на мягкой голубой глине карту долины и прилегающих кряжей, отмечая, предположительно, места, где когда-то мог стоять монастырь.

— Что молчишь, Пифагор?

— Больной порвал все провода и шланги капельницы, благодаря которым Каросса была жива, — отозвался Доктор, дорисовывая схему.

— Вот и лечи их после этого! — озаботился Фома, рассматривая рисунки. — Значит, ты его не угрохал. А если мы не успеем с кругами?

— Тогда придется лезть на амбразуру…

Доктор отбросил веточку и добавил через большую, но безвдохновенную паузу:

— Вообще-то лезть на нее придется в любом случае.

— Как я люблю эту жизнь и тебя, Док, ты бы знал!.. Тебе никто не говорил об этом, случайно?

— Я это вижу по твоей физиономии, она объясняется без посредников…

Они стали осторожно спускаться по обрывистому склону к равнине, что светло зеленела от солнца далеко внизу. В иных местах лошади храпели и ни в какую не хотели идти, как бы предупреждая, что погибнут не только они, непарнокопытные, но и «вы — твари бескопытные!», — приходилось спешиваться и тащить благоразумных животных за узду.

Место оказалось заброшенным, хотя за одним из озер была видна небольшая бедная деревенька в несколько домов, где копошились люди в своих огородах. Несколько человек, размахивая руками, собрались возле стельной коровы, которая почему-то решила разродиться на свежем воздухе и теперь жалобным мычанием оглашала окрестности о своем намерении.

Следы пожара и вандальского разрушения монастыря остались до сих пор, пахло гарью и стылой безнадегой. Вокруг груды камней, которые даже отдаленно не напоминали монашескую обитель, стояли полуразрушенные печи, вероятно, бывшие крестьянские избы или подсобные помещения монастыря, и как бы указывали место, где раньше располагался главный храм Ордена Розовых кругов.

— Интересно, кого они здесь увидели? — протянул задумчиво Фома, имея в виду разведчиков. — И где они, кстати, сами?

Унылый пейзаж пепелища и руин, не скрашивали даже тихие озера и голубые горы, может быть, из-за мелкого нудного дождя. Вдохновения здесь не нашел бы даже пленеролюбивый Левитан, разве что Ван Гог, с ушами. Спрятаться было негде.

— Не в печах же они этих спрятались! — возмущался Фома. — Подозреваю, что в коровнике, потому что скотина сама не придумает рожать под дождем!

Он сложил руки рупором.

— Э-ге-ге-гей, славя-аа-не!!! — разнеслось над озерами мощное и убедительное.

Отразившись от гор, эхо вернулось грозное, как лавина. Крестьяне немедленно исчезли в своих халупах, а корова рванула в озеро от такой жизни, но по дороге благополучно разрешилась и топиться передумала, задумчиво облизывая дитя молодецкого крика.

— Ну вот, акушером стал крестным! — усмехнулся Фома.

— Я так понимаю, что тайн у нас больше нет? — спросил он у Доктора, после того, как эхо, мечась в горной чаше, посбивало всю летающую тварь с деревьев. — Нам ведь нечего больше скрывать, Док?

— Да, только свое бессилие, — согласился тот. — Ну и где же они?

Курьер от разведчиков прискакал в Белый город на рассвете, сообщив, что возле главного монастыря Ордена Розовых кругов замечена группа людей и с ними Мэя. По его словам, графиня не выглядела пленницей, но вела себя так, словно спала на ходу: взяли за руку — пошла, отпустили — остановилась. Группа состояла, скорее всего, из монахов разгромленного ордена или лиц посвященных в его дела и с ней обращались, как с равной, даже почтительно, но Фома, едва выслушав, словно сорвался. Из резиденции был немедленно снаряжен отряд гвардейцев с проводником, но он не стал их дожидаться, стащил с орбиты летающего в трансе Доктора: “хватит прохлаждаться!” — и бросился к монастырю в одиночку…

Появились разведчики, и чумазые, как черти, потому что прятались не в коровнике, а в развалинах печей. На них было жалко смотреть, мало того, что они были грязные, как трубочисты, так еще и продрогли в стылом коробе печи, настолько, что сказать ничего не могли, только тряслись, показывая рукой то на деревню, то на камни. Из односложных, несвязных высказываний, сайтеры поняли, что разведчиков таки выгнали из коровника, но корову загнать не успели.

Бедняг так колотило от холода, что Фома отдал им свою флягу с коньяком, нацеженным Томасом.

— Ну, ребята, — сказал он, глядя в преданные и осоловелые глаза разведчиков, когда бутылка оказалась пустой, — взбодрились?.. Где Мэя?.. Вы понимаете, о чем я?

Разведчики дружно закивали. Одного звали Дрок, другого — Тери.

— Коньяк прочищает мозги! И делает дух бодрым!.. — Фома выдернул пустую ёмкость из рук Дрока.

— Конь… як! — зачарованно выдохнул тот.

— Як конь! — подтвердил Тери свое впечатление от напитка, и хотел развить мысль, но Фома прервал его:

— Ну, где они?!

— Вон там, под камнем… — Дрок показал за развалины монастыря.

— Как под камнем? — не понял Фома. — Вы хотите сказать, что там ход? Подземелье?

— Не знаю, шо там! — развязно ответил Дрок, блуждая глазом от крепости виноградно-дубовой настойки. — Мы видели, как они поставили Мэю возле камня, а сами отошли. Потом вдруг все затряслось — громы, молнии!.. Нас ослепило и… оглушило…

Он икнул блаженно и посмотрел на своего товарища: мол, правда, правильно излагаю?.. Тери любовался своим другом, а в перерывах — Фомой, порываясь поцеловать руку, коньяк дающую.

— Потом пошел дождь, гроза даж… и до сих пор. Мы только слышали, как все трясется и шум воды. Боялись, что или печь развалится или мы сгорим и провалимся куда-нибудь к чертовой матери!.. Потом все стихло, но уже никого не было… правда, Тери?

— Только камень светился, — подтвердил Тери, пытаясь показать руками как, но не получилось. — Как уголь в костре! А их — пр-р! — не было…

— Сколько их было? — спросил Доктор.

— Восемь и все вооружены… и она…

— Давно?

— Что давно?.. — Внутренний процесс занимал разведчиков все сильнее, они больше светились изнутри, чем понимали, что происходит снаружи, кровь штормила от крепкого зелья. — А-а!.. Утром, часа два назад. Вчера весь день бродили по развалинам и в округе, по озерам все плавали, ну, искали! А утром вот… Мэю подвели и…

Дрок развел руками: мол, ничего поделать не могу!..

— Ну что, Док, вот и хранилище!.. — Фома встал в стойку. — Рванем?

— Камень тяжелый, мы с Тери даже и пошевелить его не могли! — предупредил Дрок. — Боюсь, что и вчетвером мы не справимся. Тут без нещи… нечистой не обошлось!

— Неужели мы будем обращать внимание на всякую ерунду, а Дрок?

— Не будем! — бодро, в тон графу, ответил разведчик. — Просто бесполезно. Его не сдвинуть, а, Тери?..

Тери блаженно кивнул и опять попытался поймать руку графа. Устав Ассоциации запрещал сайтерам, без крайней необходимости, демонстрировать свои возможности перед непосвященными, поэтому приходилось прибегать к фокусам, чтоб скрыть свои. Для вида они соорудили что-то вроде рычага из дреколья и камней. Доктор попробовал установку и удовлетворенно кивнул.

— Пойдет, — сказал он.

— Это невозможно, господа хорошие, он очень тяжелый! — возбужденно заметил Дрок. — Мы провоба… бовали!

— Очень хорошо! Теперь попробуем мы. Только отойдите, а то вдруг покатится, а вы… устали.

— Тонны две будет, — уважительно похлопал Фома по гладкому боку камня; камень казался теплым, даже горячим.

— Не больше полуторы, — не согласился Доктор.

— Тогда плевое дело!.. — Фома поплевал на руки.

Потом Дрок и Тери услышали страшный крик, от которого чуть не протрезвели, а камень отвалился от своего привычного места, оставив огромную вмятину и скрытый ход. Разведчики переглянулись, не веря своим глазам.

— Тери, ты тоже видишь, что и я?

— Да, Дроку, я вижу, что камень отвалился!

— Мы сошли с ума или они?

— Да это камень сошел, ребята, вы что? — успокоил Фома, услышав разговор сомнамбул, потом помахал рукой. — Пока! Стерегите вход до подхода отряда, он скоро должен быть. Сами ни в коем случае не спускайтесь!

И не подумаем, искренне переглянулись разведчики, пока они это делали Фома с Доктором исчезли…

— А я тебе говорю, они маги! — меланхолично сказал Тери, словно продолжая давнишний спор. — Особенно этот, сумасшедший.

— Нет, он просто очень сильный, — не согласился более мудрый Дрок, поскольку приложился к бутылке первый и гораздо плотнее напарника.

— Ты видел, как он Скарта?.. Хеее-рак!.. — Показал он взмахом. — И две половинки! Как капуста!

— А как они здесь очутились так быстро тогда? — спросил Тери. — Четыре дня пути, а прошло два.

— А они встретили наших на полпути. Они же знали, куда мы пошли. Сам граф и отправлял, не помнишь что ли?

— Все равно тут что-то как-то не так!

— Да как же не так, када баба его тут! Ты бы не поспешал?

— Када баба, тада конешно!

— Ну дак!..

Преодолев вертикальный спуск, они оказались на большой круглой площадке и увидели расходящиеся во все стороны широкие горизонтальные ходы — шесть или семь. Розовый фон был жутким.

— Ну и куда? — растерялся Фома, чувствуя утекающее время, как кровь из открытой раны.

Поочередно осмотрев тоннели, Доктор предложил идти в тот, где фон будет усиливаться. С третьей попытки они попали в коридор, фон в котором увеличивался буквально с каждым шагом.

— Доктор, вы гений!..

Теперь они шли беззвучно, контролируя обе стороны коридора, выложенного гладким камнем. Стены были на удивление сухие, видимо, из-за фона. Коридор постепенно сужался. «Странно, что нет никакой охраны,» — безмолвно заметил Фома. «Под таким камнем им спокойнее, чем покойникам.» «Ну, ты как скажешь!»

Впереди послышались приглушенные голоса, на полированных камнях стен стали появляться слабые отблески света. Коридор делал два поворота, направо и налево. Голоса и свет стали отчетливее. Судя по мерности и тональности, шел какой-то мрачный молебен, пение или завывание голосов было то тихим и умоляющим, то вдруг громким и грозным.

«Берегись! — послал сигнал Доктор; навстречу им, так же беззвучно, кто-то шел, держа факел. — Вот и охрана, без которой тебе было так скучно». Дрожащие блики от гладких камней плясали на стенах, то приближаясь к ним, то отдаляясь. Это обстоятельство и мощный фон мешали определить количество идущих. Выйдя из-за поворота, их немедленно обнаружат. Они прижались к стене.

«Один!» — наконец определил Доктор. «Я — его, ты — факел» — предложил Фома обычную схему, Доктор не возражал. Показался факел, дозорный, вопреки статусу, совсем не осторожничал, неподъемный камень наверху делал обход формальностью, а может, это вообще был не обход, а что-то другое. Фома тенью скользнул по стене навстречу…

Голова с зажатым ртом истерично дергалась в его руках, пока он не шепнул, что отвернет ее к чертовой матери. После этого человек застыл и Фома его аккуратно усыпил. Факел и короткая пика, как раз для таких подземелий, были в руках Доктора. «Жив?» — спросил он, оглядывая тело в красном коротком плаще и маске. «Жив…»

Они связали бесчувственное тело, вставили кляп, не снимая маски и накрыли тело плащом. Доктор хотел совсем обездвижить тело, но Фома торопился: «Мне этот вой совершенно не нравится!» Он не сказал, что всё это ему напоминает пляски с жертвоприношением, боясь даже произнести это вслух. И картина, открывшаяся перед ними, была действительно не праздничной.

Мэя лежала на массивном каменном столе с закрытыми глазами. Определить, в трансе она или спит, было невозможно с такого расстояния. Вокруг стола, под монотонный, но неуклонно убыстряющийся ритм пения, двигались фигуры в коротких плащах. В голове у Мэи стоял человек в длинном красном монашеском одеянии с капюшоном и держал, сжав обеими руками у груди, кинжал. Все присутствующие были тоже в красном и ритуальных масках.

Судя по нарастающему темпу движения вокруг стола и высоте завывания, кульминация обряда приближалась, вот-вот должно было что-то случится. Впрочем, понятно что, кинжал в руках предстоятеля медленно, словно гильотина, поднимался вверх. Возможно, Мэя была мертва, ее бледность уже холодно освещала помещение, у живых на это обычно не хватает сил, но возможно, ей еще предстояло испытать смерть. Кинжал медленно поднимался.

До человека в капюшоне было метров семь, стол с Мэей и пляшущие люди — никакой прыжок не сумеет остановить смертоносный удар. Фома вынул кинжал, попробовал его на руке. Он не знал что делать. “Я пока тоже,” — сказал Доктор. Фон был такой, что сайтерские фокусы здесь не прошли бы. Бегающие вокруг стола люди не были вооружены, но рядом со столом стояли пирамида из пик и небольшой пристенный столик с брошенными ножами, вероятно, выполнять ритуал обряда можно было только безоружным. Даже если сразу поразить монаха с кинжалом, не было никакой гарантии, что кто-нибудь из хоровода не успеет убить Мэю. Не было гарантии, и рисковать Фоме не хотелось.

“Погоди… — он передал кинжал Доктору. — Если что, бросай ему прямо в глаз.” “Почему в глаз?” — удивился педантичный Доктор. “Чтобы шкуру не попортить!..”

Фома был уверен, что аккуратист Доктор так и сделает. Он исчез в коридоре, а вой уже перешел на отдельные истерические взвизгивания. Движения монахов стали резкими и дергающимися, когда к ним, из коридора, присоединился еще один. Он быстро пересек зал, дергаясь и извиваясь всем телом, словно всю жизнь только этим и занимался, и, проходя мимо человека в капюшоне, приставил к его горлу кинжал.

— Так, все! Всем стоять, концерт окончен! — объявил он остолбеневшим плясунам. — И без глупостей, перережу глотку! Я граф Иеломойский, советник короля по восстановлению статуса розовых кругов!..

Даже последние его слова не возымели никакого действия, плясуны дернулись в сторону своего оружия, но там уже стоял Доктор и приглашающе поводил обнаженным мечом. Было над чем подумать и красные понуро задумались.

— Скажите, любезный, зачем вы хотите убить Мэю? — спросил Фома у капюшона, забирая кинжал.

Сделать это удалось с большим трудом, так как пальцы того закостенели на рукоятке то ли от страха, то ли от транса, в который он себя вогнал ритуалом. Пришлось разгибать каждый палец в отдельности — нежно, как любимой женщине на грани суицида.

— Вот так! — ласково приговаривал Фома, чтобы капюшон не наделал глупостей.

Старческие глаза под этим капюшоном были полны бездны, в которой смерть прекрасный удел.

— Она должна умереть, — мертво сказал монах, когда лишился кинжала.

«Доктор, здесь все помешаны на смерти! Я только и слышу: ты должен умереть, она должна умереть, мы должны умереть!.. Может, витамина, какого не хватает, а? “Жэ”, например?.. Посмотри быстрее, что с ней?» «Это в тебе столько витамина “жэ”, что хочется просто убить тебя или кого-нибудь из твоего окружения!»

Говоря это, Доктор приказал монахам сесть на пол, лицом к стене. Фома с сомнением покачал головой. Кинжал благополучно оказался в его руках и он перебросил его Доктору. «Звучит хорошо, но ответ неправильный! Дело не во мне, в них! Ну же, Док!.. — Он показал на Мэю. — Быстрее!»

И снова обратился к главному:

— А почему она должна умереть, старик?

— Она не должна знать, где хранилище, — глухо, словно из той самой бездны, что мерцала в его глазах, ответил монах. — Никто не должен!

— Выходит, что мы тоже покойники?..

Человек в капюшоне промолчал, но было видно, что он совсем не против такой перспективы и сделал бы для этого все возможное.

Монаха звали Мерил, после гибели ордена и его магистра, мастера Тэна, он возглавлял братство, жалкие крохи которого стояли сейчас вдоль стены. Загремели собираемые дротики и кинжалы, и Доктор, наконец, оказался у стола, на котором лежала Мэя; все оружие монахов и выход из пещеры оставались сзади него и он мог контролировать и пресекать любые действия розовых монахов, находящихся в противоположном углу, на коленях и лицом к стене.

— Если Хрупп узнает, — сказал монах, — то…

— В каком подвале ты сидел, старик, что так отстал от жизни? — перебил его Фома. — Доктор, что там? Не молчи!..

— Хрупп сейчас не у дел, — объяснил он монаху, — на него объявлена охота и награда за его голову.

Монах недоверчиво смотрел на него. Фома достал бумаги, о которых позаботился Меркин.

— Это о моем назначении, а это вас должно особенно порадовать, о кругах ваших долбанных!.. Доктор?!

— Каких?

— Розовых, розовых!.. А это указ о восстановлении всех ваших храмов и монастырей, в кратчайшие сроки, причем вашими же силами, что мне абсолютно дико… Док, что с Мэей?..

Мерил, кажется, приходил в себя и внимательно читал указы, сверяя печати, бумагу, титул, потом закрыл глаза и истово — глубоко, носом — вдохнув в себя воздух, прижал руки к груди и так застыл. В любое другое время Фома почувствовал бы себя Гермесом — вестником богов, но сейчас…

Доктор слишком осторожно прохаживался вокруг Мэи, словно не решаясь что-либо предпринять.

— Док, что? — нетерпеливо переспросил он, но тот снова ничего не ответил, принюхиваясь. — Док!!!

— Сейчас, сейчас, погоди!

— Что с Мэей?.. — Фома повернул к себе монаха, забирая бумаги. — Она спит, в трансе, одурманена?

— Она мертва… — Мерил побледнел. — Ее усыпили средством, которое убивает во сне.

Фома со страшной улыбкой прижал кинжал к горлу старика, но Доктор остановил его.

— Где это средство? — спросил он у Мерила. — Дайте мне его!

— Мерил, моли своих богов!.. — Фома надавил на горло кинжалом.

Мерил достал из-за пазухи флакон. Доктор быстро отвернул крышку, осторожно понюхал и достал из своих бесчисленных карманов на поясе другую склянку. Что-то поколдовав, он вколол содержимое обоих пузырьков в руку Мэи. На немой вопрос Фомы он ответил пожатием плеч, мол, ждем.

Фома отнял кинжал от горла и еще раз повертел клинком перед носом монаха.

— Молись, Мерил, чтобы девочка проснулась! — повторил он. — Если эта штука не подействует!..

Он не договорил, следя за Доктором. Тот смешал еще какое-то снадобье и снова вколол. Фоме казалось, что он все делает очень медленно.

Мерил вдруг опустился на колени, сложил руки внизу живота и стал едва заметно раскачиваться, как когда-то Мэя в комнатах Фомы, только она еще поднимала руки на манер молодых деревцев, у которых все ветви вверх. Потом послышались негромкие заунывные и напевные слова молитвы. Остальные монахи тут же подхватили напев канона и вскоре помещение заполнило мощное горловое пение, исполняемое а капелла. Это была молитва о прощении и милости Мэе.

Пение захватило Фому, он потерял счет времени и вообще представление о том, кто он и зачем. Радость и ликование заполнили его в мощном резонансном звучании. И когда молитва закончилась, он с удивлением обнаружил, что все осталось по-прежнему. Мэя недвижно лежала на столе.

Мерил встал. Медленно обошел вокруг стола и вернулся в свой угол. Фома не отрывал от него глаз. Ничего хорошего вид монаха не сулил. Тишина становилась невыносимой. Под рысьим взглядом Фомы Мерил вздохнул и сказал, что они сделали все, что могли.

— Все?.. — Фома не верил. — Старик!..

Он поднял меч, но тут же отбросил его и схватил настоятеля за грудь; он не собирался верить в такую ерунду.

— А ты через не могу, монах! Сделай, я прошу тебя! Ведь можно же что-то сделать!..

Мерил молчал. Фома обернулся к Доктору.

— Акра, верни мне девочку!

Доктор едва заметно пожал плечами.

— Подождем еще, — сказал он.

— Чего ждать? Ее вытаскивать надо! — закричал Фома, вдруг поняв, что теряет Мэю. — Хватит ждать, ничего уже не будет! Надо что-то делать! Сделай что-нибудь, ты же доктор!..

Крик его метался по коридорам катакомб, постепенно затихая, исчезая, как надежда.

— Ну, Мерил!.. — Снова тряс Фома монаха. — Попроси своего розового бога, вы же с ним вместе! Давай я вместе с тобой попрошу, а? Давайте все вместе, у нас получится, если вместе!..

Когда он заставил монахов молиться в третий раз, Доктор не выдержал:

— Хватит! — тихо сказал он. — Это уже ни на что не похоже! Это уже не молитва, угроза!.. Вставай!

Не обращая внимания, Фома стоял на коленях среди монахов и пел, неловко угадывая каденции, действительно, скорее угрожая их богу, чем моля. Оборвав пение, он бросился к Мэе, внимательно рассматривая ее лицо, щупая пульс. Все та же беломраморная холодность! Безумие его нарастало.

— Она уже далеко, — услышал он голос Мерила.

— Слушай, старик, мне плевать, что ты думаешь! Проси своего бога вернуть ее!

— Андре, успокойся! Больше, действительно, ничего сделать нельзя…

Он увидел перед собой Доктора, по губам которого читалось, что сделано все, что можно. Потом обвел взглядом присутствующих: монахов, Мерила, лежащую далекую и уже порфироносную Мэю.

— Всё? — переспросил он, как бы силясь уместить это в голове. — И никто ничего?.. Даже ты?..

Он схватился за Доктора, как утопающий. Доктор качнул головой. Никто не может просить лорда Смерти об этом… Фома окаменел лицом.

— Ну, тогда я попрошу его отдать мне Мэю! Все отсюда!.. Быстро!!!

Он стал страшен. Монахи, не дожидаясь повторного окрика, гуськом потянулись к выходу из пещеры, угрожающие красные маски на них смотрелись теперь нелепо и жалко. Мерил помедлил, словно хотел что-то сказать, предупредить, но под тяжелым взглядом Фомы, сгорбился ещё сильнее и направился к выходу.

— Андр, это безумие! Ты даже не знаешь, куда ты лезешь! Ты этого никогда не отработаешь!..

Доктор стоял между ним и Мэей.

— Отойди, Док…

Фома был уже спокоен.

— Все идет как раз по твоей теории, — усмехнулся он. — Каждый делает то, что должен. И кто, в конце концов, определяет, что есть безумие? Знаешь, как у нас говорят? Что русскому хорошо, то немцу смерть. Так что…

Фома отдал Доктору реквизированный плащ.

— Иди лучше отдай им это и посмотри, чтобы они не разбежались.

— Куда они теперь от хранилища!..

Доктор ушел с красивыми глазами… Фома склонился над Мэей; надо было спешить, чтобы она не ушла слишком далеко по аллее Лорда. «Липовой» аллее. Ее лицо стало чище в объятьях огромного сна, словно она уже вкусила эликсир красоты, присущий только бессмертным и обрела, как всенародная Афродита, новую девственность и невинность. Так далеко от него Мэя еще не была, она казалась недоступной из-за проявившейся целомудренности. Он поцеловал ее, чтобы избавиться от этого чувства; губы были чуть теплее мрамора стола, на котором она лежала… но теплее!

Он устремился за ней…

12. Покер с картинками. Аллея Танатоса

Огромная скорость. Его пробирал озноб и холодная тяжесть наполняла ртутью его сосуды и внутренности. Это стремительный Меркурий, проводник мертвецов и вдохновитель риторов, покровитель торговцев и мошенников, взялся его сопровождать. Он ощущал себя именно так сейчас — мошенником. Он обманул доверившуюся ему Мэю, не смог избавить маленькую девочку от взрослой чаши цикуты и теперь должен либо вытащить ее, либо остаться с ней.

Тяжкий удар и ничего не стало…

«Ямщик, не гони лошадей! — пели трубные голоса. — Нам некуда больше спешить, нам некого больше любить!..» Пели так запойно и слажено, что при всей странности звучания хотелось остаться.

— С прибытием! Чего изволите, загнувшись?..

Перед Фомой стоял развязный малый с блинообразным лицом и размахивал полотенцем.

— А что у вас есть?.. — Он пытался определить, туда ли он попал, не очередная ли это изнанка.

— Из напитков — формалиновка, передоз, есть халява недорого, спитень есть, циррозочка из печени алкоголика, но это уже дороже… — Видя, что клиент не прельстился ни одним из аппетитных названий, малый наклонился к нему и прошептал с неприятным подсвистом:

— Есь водочка, систая слеза… но это… ос-сень дорого!..

Опара его лица безобразно отвисла при выдохе, показав дырки, вместо глаз и рта, маленького носа вообще не стало видно, один наплыв теста с рваными краями дыр. Отодвинув от себя упыря рукой, Фома поинтересовался, чем здесь расплачиваются. Тот как-то расплывчато объяснил, что у Фомы это с собой.

— Вы уверены?.. Тогда давайте водочки, а то тошнит от одних ваших названий, — сказал Фома, зная, что у него «с собой» точно ничего нет, и опять сморщился. — Что у вас за запах здесь?

Малый тут же исчез, сладострастно вильнув задом, а к Фоме подсел какой-то инвалид, без ноги, без руки, без уха — в общем, всего у него было по одному, даже глаз, а на единственной оставшейся руке одиноко и укоризненно торчал указательный палец.

— Дружище? — сочувственно подивился Фома. — Ты что с бензопилой боролся?

— А ты чего зубы скалишь, думаешь, сам о двух головах? — угрюмо огрызнулся калека.

Оказалось, что за напитки здесь расплачивались частями тела, которые шли на кухню, потому что мяса катастрофически не хватало, в связи с набирающей моду, от нищеты и релятивизма, кремацией. Местная публика поедала самое себя на закуску (зачарованно слушал Фома инвалида), причем, поедала, без всякой аллегории, глуша, в основном, дешевые коктейли, за палец — формалиновку и халяву, за циррозочку нужно было отдать сразу руку, ногу или глаз.

Не пить было нельзя от неопределенности положения и вполне естественного страха перед будущим, которого нет, сообщали им в этом баре, и жмурики малодушно расставались со своими бренными телами: мол, зачем оно здесь? Здесь же душа куролесит!.. И куролесили!..

И поэтому, когда их вдруг реанимировали, родственники впадали в шок: папаша умирал от инфаркта, а ожил без ноги и пальцев на руках, да еще с одним глазом, — реанимация стала самой опасной профессией для эскулапов.

Конечно, покойники старались растянуть удовольствие и начинали с пальчиков, но чем дешевле напиток, тем сильнее от него болела голова, и «проходила» она только от более дорогих напитков, за которые надо было расплачиваться уже и более крупными сочленениями. Дальше больше, и в конце концов наступала своего рода неистребимая эйфория потребности чего-то настоящего, водки, например. Это желание было непреодолимо и многие, вкусив аммиачной циррозочки сверх меры, теряли голову в буквальном смысле, то есть её сносили, к такой-то матери, за стакан настоящей водки.

Фома открыл рот, вспомнив свой заказ. Угрюмый утвердительно прикрыл веки: да, водка — за голову! Но, несмотря ни на что, они идут на это, потому что желание настолько тотально, что голова кажется совершенно лишним украшением и мешать жить.

— Жить? — удивился Фома.

— Да, жить! — передразнил его угрюмый инвалид. — А что это, по-твоему?

Фома не стал спорить, поскольку был зачарован новыми адскими технологиями и желал узнать, чем же вся эта «жизнь» заканчивается, как они без головы? Оказалось, что нормально, как и везде люди, на самом деле, очень редко используют этот «чудесный инструмент» и потеря практически незаметна, ничего не меняется, кроме роста и дикции. Правда, сначала, добавил угрюмый, вкусившие водки громко выражают недовольство, что, мол, кайфа-то не словили, мозгов-то нет!

— А как же они выражают это недовольство, чем? — не понял Фома.

— Чем, чем? Разве не понятно? — зло прищурился инвалид.

— Теперь понятно!.. — Фома разгадал природу тяжелого запаха заведения, и его отдельные кабинеты, откуда, между куплетами «Ямщика», доносились трубные звуки, которые он принимал за сморкание и откашливание.

— Да, — согласился он, — дикция, действительно, немножко меняется…

— Ну и? — попросил он у угрюмого прощения за то, что прервал.

Ну, а потом, сообщил инвалид, после вполне понятного шока, они приходят в ровное расположение духа и кайфуют уже постоянно, спинным мозгом. Говорят, мол, торч — лошадиный!

— И голова не болит, — добавил он и осторожно притронулся к своей, гудящей, видимо, как паровоз. — Пой да гуляй, для этого-то голова не нужна.

Тут и водочка появилась. Блинообразный малый аж светился, неся ее на подносе, угрюмый уже объяснял здешнюю технологию, что за голову половому полагалась премия — такой же стакан, и тот не чаял получить его так быстро.

Вот к быстроте-то у Фомы и были основные претензии, которые он, от стремительности происходящего, не мог пока юридически грамотно сформулировать. Тем более, что за половым, с кошачьей грацией убийцы, выступал огромный, словно сумоист, самурай с мечом наизготовку.

Судебный исполнитель, оценил Фома скорость предстоящих прений. Взгляд самурая был остр, как лезвие, а самого лезвия меча не было даже видно, таким оно было беспощадно бритвенным.

Надо было что-то делать.

— Слушай, я передумал, — остановил Фома сияющего опарой малого. — Я, пожалуй, ничего не буду… пока.

Официант оторопел.

— Как это передумал? — дернулся он. — Чем?.. Ты что?.. — Его опара стала расползаться в разные стороны от разочарования и угрозы. — Не-не-не, приятель, у нас так не делается!..

— Ну извини, брат, в следующий раз, сейчас не могу!

— Какой следующий раз, ты чё?! — рассвирепел половой и брякнул поднос на стол.

Стакан устоял, но водка слегка расплескалась и родной, сивушный запах освежил затхлую атмосферу заведения.

— Так это что, отказ? — зловеще спросил он. — Ты отказываешься?

Угрюмый отрицательно качнул единственным пальцем: мол, осторожно! — но Фома его не понял.

— Да, я отказываюсь! — подтвердил он, и тут же узнал, что отказываться от заказа нельзя, то есть можно, конечно, но за отказ тоже сносят голову.

Малый злорадно хихикал, угрюмый сочувственно кивал, самурай приближался, как ниндьзя — мелкими, незаметными шажками, карауля каждое движение строптивого клиента. Даже Ирокез не успеет, понял Фома. Выбор у него был, но какой-то безрадостный: либо ему сносят голову просто так, либо за водку, и пусть еще скажет спасибо.

Половой, в угаре предстоящей премии, объяснил ему, как это будет выглядеть: Фома запрокинет голову для глотка, а Кензо моментально снесет ему голову, так что водка польется прямо в пищевод, минуя гортань. Кензо сладким «хаджиме» подтвердил, что так оно и будет.

Так оно и было… потому что угрюмый не выдержал пытки искушения запахом свежей пшеничной, и потерял-таки голову, в прямом, конечно, смысле, потому что другого смысла здесь не бывало. Фома успел увидеть, как он судорожно вздохнув, зацепил единственным пальцем стакан и алча жадно приложиться к нему лопнувшими от желания губами…

Но головы у него уже не было и водка лилась прямо в шею — все, как рассказывал оплывший малый. Кензо был мастером своего дела, рука угрюмого даже не дрогнула, сливая водку в зияющее отверстие шеи, пока не появилась кровь. Половой сладострастно хрюкнул, схватил голову за волосы и бросился на кухню, визжа, что сегодня у него будет все — мясо, девки, цыгане. Кензо с достоинством удалился, даже не взглянув на Фому, который уже держал меч.

Мама дорогая, утерся Фома салфеткой, а потом попросил Ирокез исчезнуть из вида, но не из руки, больше он таких фокусов не допустит. Так — куда? Где он?.. И тут угрюмый, кровь которого еще только запекалась на плечах, недовольно заворчал, где, мол, кайф? не чувствую!.. Потеряв голову, он все забыл, кроме того, что должен захмелеть. Сидеть рядом с ним, от его «ворчания» стало невозможно…

— Полный стакан водки, вы что, черти?! — Стучал он единственной рукой по столу и требовал прихода, но не церковного, а настоящего, и все громче и громче, и все ближе к матери.

Фома поспешил покинуть заведение, попутно поражаясь этому феномену. Человеку требуется целый год, чтобы научиться говорить «мама», а жопе достаточно одной минуты, чтобы послать вас к «матери» кратчайшим путем!..

Попутно он получил наглядный урок, что центр «прихода» находится в голове, а жопа отвечает только за расход и послушно и бессловесно тащиться, пока голова на месте. Но как только голова слетает, понимаешь, кто главный в организме. Да-а!.. Какова же сила недовольства, если она заставляет тайные уста говорить не имея артикуляционного аппарата? Тайная пружина! Может быть, недовольство, а не лень — двигатель прогресса?

И еще одно он понял… в человеке все прекрасно, но решил никому не говорить…

Он бросался из одной двери бестолкового помещения в другую, но все они вели в отдельные кабинеты, где задницы, словно курские соловьи, в одиночку или хором, выводили повстанческие рулады: где кайф, заднепроходимцы?! на баррикады!..

Выхода из кабака не было и даже дверь, в которой исчезли половой и Кензо, привела его снова в кабинет, где жоп было уже так много и разнообразно, что нечем было дышать от цыганщины, что неслась из их уст. Эти гуляющие, кажется и не заметили метаморфозы произошедшей с ними, причем одна из них была подозрительно огромна и бела, как сдоба, и подпускала запашок тихоокеанского бриза над гниющими водорослями…

Неужели так быстро? Но Кензо?.. Он что сам себе снес голову за водку — «пока несли саке»?.. Большой мастер! Поражал уровень сознательности, если это так, не говоря уж о степени изощренности придумавшего все это. Кто он? И все-таки где выход?..

Оставалась только глухая стена, напротив кабинетов и она тускло мерцала огоньками цветомузыки. Да еще высокий потолок со стальными конструкциями, которые словно разноцветными глазами рассматривали его красными, желтыми и синими фильтрами фонарей. Потолок был недосягаем, поэтому Фома решил обследовать сначала стену, должен же здесь быть выход.

Откуда-то приносили водку?! Или это был единственный стакан в заведении? Но кто-то же снес головы Кензо и цыганам?.. И даже если это сделал сам Кензо, должна же была появиться водка, из-за которой он сам себя решил? Неужели всех за один стакан? Да и закуска, еще дымящаяся, не с неба же она свалилась?

Стена оказалась гораздо дальше, чем он предполагал. И чем ближе он к ней подходил, тем яснее понимал, что она недостижима. Стены не было! Свет, бивший сверху и из щели в полу, создавал полную ее иллюзию. Световой занавес!..

Фома перешагнул световой поток и… у него остановилось сердце, потому что грянул гром. Пока он сообразил, что это аплодисменты, вспыхнул свет. Миллионами солнц ослепил он Фому, после душного полумрака. Он вспомнил это ощущение и понял, что оказался на сцене.

— Бра-во! — неслось отовсюду, и он увидел зал, огромным амфитеатром окружающий сцену, на манер греческого Одеона, времен Софокла, и уходящий, ступенями рядов, куда-то ввысь, к неизвестным темнобирюзовым небесам. Огни цветомузыки были, на самом деле, цветными фонариками в руках зрителей, которые они теперь бросали к его ногам, словно новому Нерону.

— Бра-во!..

Внезапно все стихло. Он стоял напрягшийся и взъерошенный, не зная, чего, собственно, ожидать в следующий момент. Потом из-за кулис вышла дама в свободном и полупрозрачном одеянии греческих богинь или гетер. Нет, все-таки, богинь, потому что вид ее был тоже величествен и прекрасен, как и тонкий пеплум без туники, хотя и странен.

Когда она подошла ближе, Фома понял, чем — она была бледна, как смерть и так же, как смерть, обаятельна. К тому же, один глаз у нее, оказался закрытым наглухо, как дачный домик зимой, и вообще вид у мадам был весьма и весьма примороженный. Снежная королева! Смилла! И это не было аллегорией, Фома почувствовал её ледяную тяжесть у себя на руке. И никакой, оживляющей любую фигуру, эротики, несмотря на классическую красоту его нечаянной спутницы, не ощущалось и в помине; открытый глаз смотрел такой арктикой, что хотелось только в баню.

Они шли по длинному, выдающемуся в зал просцениуму в полной тишине и тишина им кланялась, застывшими, согнутыми фигурами. «За что?» — не понимал Фома, но тоже благосклонно склонял голову в ответ, стреляя, исподлобья, взглядом по сторонам на случай по имени «кензо». И ни слова ни от благодарных зрителей, ни от холодной красавицы! Только всеобщий поклон.

Впрочем, оказалось, что кланяются вовсе не ему, а его спутнице, его самого почти не замечали. Это выяснилось, когда они прошли, наконец, бесконечный просцениум и амфитеатр чудесным образом оказался огромным залом. Навстречу им теперь уже шли роскошно одетые дамы, с кавалерами и без.

— Ваше величество! — шелестели они, склоняясь в глубоком реверансе. — Примите наши уверения!

И далее следовали затейливые признания в чем-то очень неискреннем.

Дамы благоухали и ахали, кавалеры били каблуками, словно жеребцы и пожирали его спутницу глазами, полными страха. На Фому смотрели, как на обстоятельство при.

Её непонятное величество продолжала молчать, словно пораженная сомнамбулизмом и афазией. Она, казалось, не видела и не слышала ничего, Фома тоже перестал отвечать на поклоны, чего, впрочем, никто и не заметил. Становилось все многолюднее, по мере продвижения, все изысканнее парфюм и реверансы дам и ярче искры из-под копыт кавалеров и, наконец, роскошный зал брызнул в глаза ослепительным взрывом огромной люстры…

— Браво, граф, вы нас позабавили!..

Огромный черный трон в центре сияющего зала, два величественных рога священных нарвалов на его спинке, вместо нимба, золото и пурпур парчи — царская ложа била сиянием прямо в глаза.

Его вели сюда.

— Нет, правда, граф, откуда такие таланты?.. Я первый раз смотрел с таким интересом «Теряющих голову», интрига сохранялась до конца, но конец потряс всех. Такого катарсиса не испытывал сам Аристотель! Теперь понятно, что он имел в виду. Мы так катарснулись, что к черту псилобицин! Браво, граф, право слово, браво! И…

Голос умело смодулировал смысловой переход:

— Добро пожаловать умереть!!

Снова раздались оглушительные аплодисменты. Фома, наконец, рассмотрел говорившего, тот был совершенно лыс, с лицом убедительным и интеллигентным, как создатель предвыборных технологий. Но это не был Плуто, каким его описывали школьные учебники Ассоциации, незнакомец кого-то напоминал, но кого?

— Или добро пожаловало умереть? — переспросил восседающий на троне, с едва заметной усмешкой. — Впрочем, говорят, ты у нас уже был…

Скупой жест рукой и Фома увидел Мамашу Конец Всему, скромно улыбающуюся ему из толпы одной из своих масок. «Я тебя, суконца, по кусочку съем! — обещала эта маска крупными буквами. — Ишь чего удумал, в колодец сигать!..»

Еще один выразительный жест, и он увидел добряка Папашу Каюка, а за ним и много других знакомых образин и выражение их физиономий было далеко не вегетарианское.

— Да-да! — подтвердил сидящий их намерение. — И мы хотели пустить тебя по кругу, не по малому, с которого ты сбежал, а по большому, включающему двадцать четыре уровня пищеварения!

— Да-а! Да-а! — тихо, но так плотоядно зашелестело вокруг, как будто Фому уже полили соусом.

На «поданного к столу» графа высунулись облизнуться такие морды, что он едва отвел глаза. Уродство было настолько запредельным, что подавляло инстинкт самосохранения, хотелось зачарованно идти в эти разинутые пасти и клювы.

— Но!.. — Повелительный знак рукой: молчать, не двигаться! — Ты же сам пришел, поэтому мы передумали…

Шатия вокруг него разочарованно замерла.

— Мы для тебя приготовили пятьдесят два уровня! — загремел голос снова. — Плюс еще два!!

— О!.. О!.. О!.. — сдержанно завыли на разные голоса дамы и их кавалеры; одежды на них стали превращаться в жесткие панцири с крыльями и шипами, лапами и клешнями, только что миленькие личики дам растянулись теперь и сплющились в какие-то бесовские рожи и отвратительные хари: двуязыкие! рогатые! многоглазые! — и все тянулись к нему.

— Но сначала познакомимся! — обратился лысый к окружающим, и они приняли прежний вид.

— Итак, мои дорогие, граф Иеломойский, прошу любить за предвкушаемое удовольствие! Кстати, Иеломойя, это что? Я даже представить себе не могу такую дыру! Где это, граф?

Фома и сам не знал этого, география слоистых реальностей не имела своего Страбона, так как постоянно менялась, к тому же на левой руке у него тяжело висела королева, судя по температуре тела, явно с ледника, что тоже не способствовало ориентации во вселенной.

— Это зависит от того, где я нахожусь, — впервые открыл он рот. — И у кого, пардон за прямоту!

В тишине его слова прозвучали вызывающе.

— А ты еще не понял, невежа?.. — Перед ним появился какой-то тип в длинном и узком фраке, с чем-то неуловимо собачьим в облике. — Ты в гостях у самого лорда Смерти, сира Танатоса!

Ах, вот кто это, вспомнил Фома, и вновь подивился тому, что отсутствует Плутон. Лорд ему не нужен, разговаривать с ним о возвращении, все равно, что просить вернуть деньги «однорукого бандита». Только Плутона можно уговорить на этот почти беспрецедентный шаг.

Фома почтительно склонился.

— Сир, мне ужасно неловко, что отнял у вас время, но я не к вам, и не в гости. Я к хозяину и по делу…

— Настоящий хозяин перед тобой, смертник! — захохотал все тот же вертлявый тип, и вдруг захлебнулся от оплеухи, которую ему влепила ледяная красавица; она оказывается не спала.

— Ваше величество! — ахнул тот. — За что?

— Пошел вон! — деревянным голосом проговорила первая леди, и стала Фоме ближе и теплее.

— Да, Керби, не лез бы ты к моему конфиденту! — подал веский голос и лорд. — Иди на место! — скомандовал он, уже без обиняков.

— И все!.. — Он небрежно хлопнул в ладони. — Все танцуем!..

Пары послушно закружились в подобии вальса, словно включили музыкальную шкатулку. Зрелище было завораживающим, а лица танцующих вдохновенны, но это было вдохновение предстоящего пожирания. Фома с ужасом представил, что его вдруг кто-нибудь пригласит сейчас, закружит и съест.

— А вы, ваше величество, не танцуете? — с надеждой спросил он у своей спутницы, и тут же получил оглушительную оплеуху.

Половина лица стала совершенно отдельной частью тела, неживой, как при местном наркозе у дантиста.

— Ваше величество?! — вскричал он.

— Не обращайте внимания, это нервы! — успокоил его лорд, спускаясь к нему с трона.

А королева, так же молча, оставила Фому со звездопадом в глазах, и пошла по залу, раздавая плюхи направо и налево.

— Никак не может привыкнуть к нашим обычаям, — пояснил Танатос. — Скучает.

— А лечить не пробовали? — поинтересовался Фома, растирая онемевшую щеку.

— Лечить? — расхохотался Лорд. — Мне говорили, что вы шутник, но вы… х-ха! Нет, лечить не пробовали! От этого не лечат, молодой человек, бесполезно, обычный предвесенний приступ шизофрении, хочет домой, к маме, вот и нервничает, раздваивается…

— Так это Персефона? — догадался Фома. — Я совсем не так её представлял.

— Да-да, Персефона, Прозерпина, мадам Смерть, по совместительству. Я тоже по-другому все это… впрочем, это не важно! — отмахнулся лорд, помолчал, но потом все-таки поделился с Фомой, видимо, наболевшим:

— Ну, скажите на милость, какая она, к чертям собачьим, Смерть? Тем более по совместительству? Полгода там, полгода здесь… разве можно ей доверить такое тонкое дело? Приходится всё самому!..

Лорд, в немногих словах и с похоронным юмором, что так шел ему, рассказал о своей деликатной работе, о её ювелирных нюансах. Никто, понимаете, никто не хочет заниматься этой темой вплотную! Вот и Сам тоже не хочет пачкать руки об огранку, всё на самотёк пускает. Но ведь по своей воле никто здоровый не умрет, надо помогать! Правильно?.. И кто этим будет заниматься? Королева? Пс-с!..

Ее величество скучала здесь до трещин в мозгах и перешла на местную травку из асфоделий, которых здесь было видимо-невидимо, грех не перейти.

Лорд доверительно подхватил графа под руку и повел по залу, рассказывая, что старый хрыч, Плутон то есть, сейчас не у дел. Из ума выжил, знаете ли, слишком стал мягок: продолжает отпускать Персефону черте куда, на целые полгода — и это муж, я вас спрашиваю? Нет, я вас спрашиваю — это сын Самого Времени, папаши Хроноса?!. Где она там шляется? С кем? Что делает?..

Фома не знал, что ответить и уклончиво ухмылялся неотбитой половиной рта, а лорд, тем временем, продолжал, не ожидая, собственно, никакой реакции.

«Сам» Превратил Преисподнюю в проходной двор, прямо музей какой-то бесплатный! То Херакл какой-то ворвется (он так и сказал пренебрежительно выдохнув: Херакл) и всех собак перепугает, то Сизиф выставляет перед всем миром, словно мы лохи позорные здесь, то от какого-то шарманщика и рифмоплета такие слюни разводим, что готовы сами идти куда угодно за ним и его бабой, Эвридикой. А то, вот теперь уже и граф!..

Танатос остановился и демонстративно забил косячок специальной голландской машинкой, но Фома благоразумно отвел глаза, ссылаясь на отсутствие времени.

— Ваше время в моем распоряжении, граф, неужели вы еще не поняли? — усмехнулся лорд. — Но у меня к вам интересное пропозишн…

Предложение, затем последовавшее, несколько озадачило Фому. Карты.

— Карты?!

— Да, покерок, пулечка, на известных вам условиях!..

Фома пристально посмотрел на лорда.

— Вы меня простите, ваша светлость, но насколько это, так сказать… реально? Вы только что пеняли на то, что здесь проходной двор.

— Грешен, батенька, ну грешен! Если б не карты!..

Танатос мечтательно завел глаза и в их воспаленной поволоке Фома увидел сумасшедшие всполохи. Да он игрок! догадался он.

— Если б не они, лежал бы ты сейчас, граф, — продолжал, между тем, лорд, — нарезанный, полосочка к полосочке, жилочка к жилочке и каждая бы страдала!..

— А так, — усмехнулся он, неожиданно плебейски сглотнув слюну и заверил:

— Слово джентльмена!.. Хотя это и смешно, у тебя же нет выбора, рыцарь, соглашайся! Ганджубас?..

И вторично протянул папироску. Фома снова отказался.

— И не только Мэя, — хмыкнул Танатос, пуская дым из ноздрей. — Или ты мне будешь дуру гнать, что своя собственная жизнь для тебя ничто?

— Не буду, — согласился Фома. — А Орфей?

— Что Орфей?

— Ему тоже давали слово джентльмена.

— Я тогда слова не давал. Слово давал старик… размяк, слюни пустил, иди, говорит, но не оборачивайся! Смех! «Не оборачивайся!..» Да такое условие ребенок выполнит! Пришлось пустить Керби по следу.

— Смерть я или не Смерть? — плутовато уставился лорд на Фому.

Фома понял горькую участь Орфея.

— А Керби — это Керубино? Местный херувим?..

— Херувим? Ха! — отрывисто, словно пролаял, засмеялся Танатос. — Керби — это Кербер! Мой верный пес!.. Но я ему обязательно скажу про херувима, это смешно! Не знаю, правда, будет ли он сам смеяться…

Он пронзил Фому жестким взглядом.

— Но херувим смерти это, право слово, смешно!.. Так по рукам, граф или вам?..

Лорд оборвал себя на полуслове, к ним подплыла Прозерпина, размявшись в зале. Фома с некоторой опаской посмотрел на нее: удары её были тяжелы, а защищаться нельзя, не бокс.

Королева протянула ему руку, он, непонимающе, принял ее.

— Её величество принимает ваше приглашение, граф, — объяснил ему Танатос.

Музыка, резким взвизгом инструментов, перешла с вальса на танго. Естественно, смерти. Фоме казалось, что он танцует со снегурочкой. Мерзли руки. Открыть рот он не решался, боясь получить оплеуху каменной руки даже за замечание о погоде.

Прозерпина заговорила сама.

— Вы будете играть с ним в карты, — проговорила она безжизненным голосом. — Он заключил на вас пари с Плуто. Если выигрывает он, он становится царем Аида.

— Ваш супруг так азартен? — удивился Фома.

«Что здесь происходит?» Она скользнула по нему равнодушным взглядом, с одним глазом это выглядело даже выразительнее.

— У них давний спор о визовом контроле. Танатос считает, что надо всех впускать и никого не выпускать, а его величество склонен делать исключения. По легкой тени на её лице, Фома понял, что исключения это, в основном, она.

— Поэтому он предложил карты? — не поверил он. — Не слишком ли это легкомысленно, чтобы не сказать — самонадеянно, по отношению к вам, ваше величество? И потом, все-таки, целое царство…

— Он верит в справедливость.

— Во что?! — Фома сбился с шага. — В справедливость? В картах?! И при этом, не играя сам?!

Здесь все были ненормальными: наркоманы, картежники, говорящие собаки! А Плутон оказался неврастеником и фаталистом, похожим на тех старых дев, что с утра до ночи выкладывают марьяжный пасьянс, веря в него, пока он не сложится, а после этого умирают. Только его величество сразу выкладывал «флорес дэ муэртэ».

— Он считает, что только там она еще и осталась, — продолжала Персефона. — Тем более, что силой уже ничего не решить. На стороне лорда Томбр и это влияние усиливается. Как и везде, впрочем, — добавила она, снова поднимая на него единственный глаз.

— А почему вы говорите все это мне?

— Вы первый, кто пригласил меня на танец здесь, — был ответ. — Пусть и в отрицательной форме.

Фома раньше думал, что когда-нибудь, может быть, перед смертью, он поймет-таки этих женщин. Теперь смерть была перед ним и даже разговаривала, а яснее не стало, и он догадывался, что этого не произойдет никогда, их загадка сильнее смерти. Женская штучка, сидящая где-то очень глубоко в их естестве, была как черный ящик для папуаса, даже после крушения.

— Соглашайтесь на карты, граф, иначе эти твари вас просто сожрут…

Он очутился в ломберном зале. Здесь все было в псевдомассонском стиле. Стены в глубоком зеленом штофе с ложными ламбрекенами; изумрудные, в виде циркулей, светильники, капающие желтым свечным огнем на круглые золотые поставцы, в форме глаза; столики, стоящие правильным каре, в дорогом сукне такого же зеленого цвета, с тяжелой золотой бахромой аксельбантов, с вышитыми по полю мастерками, молотками, пирамидами, и напоминающие генеральскую свиту перед парадным выходом императора; и наконец темные бархатные тени в виде тайных врат с глазами, что отделяли каждое игровое место, благодаря специальной подсветке, — все было настолько мистикообразно, что даже утробно.

Шуршала коврами и фыркала расправляемыми салфетками вышколенная прислуга. Мелодичный звон бокалов был нежен и слегка тревожен в чутком, неярком свете. Казалось, что-то происходит за пределами света, какая-то жизнь. Впрочем, словно в оправдание потустороннего шума, несколько столиков по краям были заняты игроками, но центральный — самый большой, в мягком абажуре света — ждал их.

— Прошу!.. — Лорд сделал приглашающий жест и возле стола появились Кербер, Прозерпина, в греческом девичестве Персефона, и бокалы прозрачно-желтого вина, подаваемые белыми перчатками.

Самих подавателей не было видно — еще один фокус со светом. Несколько негромких, однозвучных приказаний и для игры было все готово.

— Ну-с, во что будем играть? — спросил лорд и желтый румянец игрока предательски проступил сквозь смертельную белизну его лица.

— Во что?.. В дурака, — предложил Фома, понимая, что никакая другая игра, не отразит так точно его теперешнее состояние.

— Ну, это несерьезно! — протянул лорд, хотя Прозерпина захлопала в ладоши.

При всей её откровенности, она одна была непонятна Фоме: простушка, наркоманка, интриганка?..

— Это игра для интеллектуалов, слишком сложна и почти нет воли случая, так любимого нами!..

Танатос выразительно посмотрел на Фому: не так ли, мол?..

— Все просчитывается и потом болит голова! Нам же надо насладиться игрой в полной мере. А какое, извините, наслаждение от дурака — дурацкое только! Итак?..

Лорд выжидательно посмотрел на сидящих за столом.

— Тогда в очко! — отрывисто бросил Керби, закатывая рукава фрака.

— То есть, в блэк джек, — поправился он, под строгим взглядом хозяина.

— Еще что? — переспросил тот.

Кербер заелозил на стуле.

— Так все время же играли!..

— А во что еще с вами играть, собаками? — с выражением произнес Танатос и тяжело посмотрел на него, потом на Прозерпину: может, она что предложит?

Но та незаметно подкуривала его папиросу с пепельницы, причем незаметным это казалось только ей, так как от удовольствия она закрывала и второй глаз…

— Я-асно! — протянул он несколько разочарованно, и откинулся в кресле.

— А что вы скажете о покере, господа?.. Ставки у нас достаточно высокие, причем, все, — выделил он, чиркнув взглядом по Персефоне.

И она ставка, понял Фома.

— Можно даже сказать, царские. Но ведь не зря же покер называют королем карточных игр, а?..

Фома пожал плечами, а ее величество открыла глаз и воровато положила папироску на место, глаз же снова закрыла. Играйте во что хотите, говорил ее вид.

В покере главное не карта, а крепкие нервы, с такими же нервами, как у Прозерпины, покер рискует превратиться в потасовку, подумал Фома, руки у мадам длинны и хлёстки, как мухобойки.

— В покере главное не карта, главное — тонкая психология и толстые нервы! — отчеканил Кербер, словно прочитав его мысли, и преданно заглянул в глаза лорду: мол, так?..

— А у них… — Он кивнул на дрейфующую королеву. — Нервы ни к черту и психологии никакой!

И тут же получил оплеуху от Прозерпины, та даже и глаз не открывала. Началось!..

— За что? — закричал Кербер, вытаращив глаза и схватившись за щеку. — Я же правду!..

Но казалось, что затрещины его нисколько не смущают, более того, бодрят, как удары по голове — бультерьера.

— С ее величеством только не покер! — заключил он.

— Значит, договорились, — заключил лорд.

С кем и как он договорился, было непонятно, ясно стало только одно — лорд делает то, что хочет. Кой черт, подумал Фома, покер, так покер!..

Определили банкомета, им стал Танатос, и правила — совершенно дикие, на взгляд Фомы — по одной карте, до полной комбинации из пяти и без замен, но с пересдачей.

— По одной? И с пересдачей?! Вы что?.. Что это за покер такой? — опешил он.

— Покер всё по хер, — сказал Кербер, чтобы в очередной раз получить по морде от её величества.

Похоже, это действительно его бодрило, если не попадало по глазам. Осклабившись, после оплеухи, он добавил:

— Я это в том смысле, что до четвертой карты можно требовать пересдачи и тем самым затянуть игру до бесконечности. Времени-то все равно вечность!

— Правда?.. — Фома посмотрел на Танатоса.

— Покер Пяти Страж, с картинками, — подтвердил тот. — Поскольку ставку нельзя изменить, меняются карты. Вы помните, что у нас на кону?

Фома помнил.

— Поэтому, не в ваших интересах и затягивать, — улыбнулся Танатос своим голым, безбровым лицом. — Она слишком далеко уйдет. В общем, я уверен, вам понравится.

Фома и не сомневался в этом. Оставалось ждать только фатальной справедливости Плутона.

Ё-моё!.. Интересно, Ирокез здесь появится?..

Ему пришлось спрятать друга во время танца и доверительной прогулки-беседы с Танатосом.

— Ну-с!..

Игра началась. Первым пришел валет и Фома по достоинству оценил правила новой игры, с картинками…

Перед ним была ровная и пугающая, как разбойный свист, картинка мрачного ландшафта со свинцовой рекой. Река шуршала тяжелыми водами, словно многожильные кабели металлической оплеткой экрана. На этом фоне лиловое многорукое чудовище выглядело даже жизнеутверждающе — валет!..

Монстр, вращая руками, полными ножей, приближался к очередной жертве в длинной, печальной очереди. Вой, который он издавал и улыбка, открывавшая кривые и длинные зубы, украсили бы любой фильм ужасов или идола ацтеков. Жертвой была Мэя. Что будет с ней, гадать не приходилось: на свинцовых водах покачивалась лодка, полная человеческих обрубков…

Тяжкие стенания достигли ушей Фомы, сквозь хохот страшилища и жужжание его клинков. Новый Харон был в курсе любимой постановки лорда Смерти «Теряющие голову» и к тому же — рационализатором. Чтобы работать сутки через трое, он нагружал свою утлую ладью впятеро больше, благодаря усекновению рук и ног «чурочки» удобно складывались штабелями.

Ирокез, слава создателю, появился. Лиловый страшно удивился. Его рука, причем любимая — правая нижняя, отлетела далеко в сторону, сжимая секиру, которой он здесь членораздельствовал.

— Ты кто? — рявкнул он. — Не мертвый разве?!

Преодолев изумление, валет налился яростью и сизой кровью, весь его страшный арсенал был нацелен на Фому.

— Сейчас ты об этом пожалеешь!.. Меня могут видеть только мертвые!

Это была большая честь, но смерть не входила в планы Фомы. К тому же валет был плохим бойцом, тренируясь на мертвых, он потерял чувство опасности. Скоро отлетели еще две его руки, все с правой стороны.

Лиловый недоуменно остановился, осматривая себя. И то, что он видел, не нравилось ему. Он был похож на корявое дерево лесотундры, ветки которого растут только с южной стороны. В таком состоянии понимание необходимости переговоров приходит автоматически.

Узнав же, что Фоме нужна Мэя, он испугался:

— Ты уйдешь и все расскажешь!..

Оказалось, Харон существенно превышал свои полномочия, занимаясь работой Прокруста. Он продавал, втихаря, мясо на кухню главного спектакля этих мест «Теряющие голову», который шел никогда не прекращаясь, вживую, то есть со свежим поступлением. Освободившееся время и деньги валет посвящал самосовершенствованию, вытачивая игральные кости из костей обрезков.

Раньше покойники поступали с деньгами во рту, и он чувствовал себя человеком в любой компании, а теперь народ оскотинился, даже рубля рваного в рот не положит жмурику, не говоря о серебряном долларе. Падение нравов, сокрушался он, приходиться самому заботиться о пропитании. Одно время он пробавлялся золотыми зубами, но потом и это прекратилось: пошли либо совсем без зубов, либо с фарфоровыми. А кому они здесь нужны?

— В общем, обстановка складывается нездоровая, коллектив распадается, а с кремацией на том свете… — Валет показал вниз, имея в виду мир Фомы. — Дело может дойти даже до революции, инволюции то есть!

— Это как? — удивился Фома.

— Обратно покойников понесем! — пригрозил Харон. — Небось сразу деньги в рот пихать начнете, черти потусторонние!..

Прозерпина пускала ему дым в лицо из мундштука, приглашая на паровоз. Возможно, это был знак особого расположения, но главное, он снова был за столом. Танатос раскатисто хохотал, непонятно над чем, Керби смеялся, как лаял и вместе они напоминали двух перебрехивающихся пустолаек у помойки.

Вероятно, вид у Фомы был взъерошенный, потому что лорд, отсмеявшись, заметил:

— Я же говорил, вам понравится!

— Нисколько!

— Ну что вы, граф, бросать нельзя, играть нужно до конца. Пока вы играете, Мэя не перейдет черту… с вашей помощью…

— Что у нас с вином? — поинтересовался Танатос в пустоту, и в то же мгновение оттуда появились новые хрустальные бокалы, старые, так же мгновенно, исчезли.

— А почему я должен вам верить?.. — Погладил Фома пузатое стекло, которое холодностью своей напоминало ему воды реки забвения, где он умыл руки, после перемирия с Хароном. — Орфею тоже было обещано.

— Заладили: Орфей, Орфей!.. Что вам этот шарманщик? Он сам во всем виноват, не сдержал слова!

Следующая карта легла перед королевой, но она её даже не открыла. Значит, его «не было» всего несколько мгновений. Это успокоило Фому, время он не теряет, да еще и видит Мэю. Несмотря на фантасмагоричность видений, он был склонен верить в их реальность.

Заметил он также, что за соседними столами прекратили игру и публика столпилась вокруг них, правда, на благоразумном расстоянии, не входя в круг света, обозначенный зеленоватым абажуром, который царил над столом. Изредка из темноты выглядывало лицо с неестественно расширенными глазами, словно кожу с лица стягивали на затылке узлом, или вдруг показывалась рука, прозрачная, как воск и делающая какие-то странные знаки в черно-желтой взвеси света и мрака.

Кербер улыбнулся собачьей пастью, снова читая его мысли:

— Здесь все по правде, граф, никакой подтасовки! Правда, ваша светлость?..

Он тайком показал карту Фоме, это была пиковая шестерка.

— А поверить в это можно, только увидев картинку, да? — многозначительно добавил он.

— Должен ли я вам отвечать? — поднял брови Фома, и Кербер схлопотал от королевы еще раз.

Он огненно взглянул на Фому и тому на секунду показалось, что он увидел оскаленную морду пса.

— Так, играем! — оборвал их забавы лорд. — Керби, место! Прози, ты играешь?

— Да, — ответила королева, хотя картой даже не поинтересовалась.

Фоме уже начинала нравиться эта несчастная женщина, ледяную тяжесть перчатки которой он чувствовал на щеке до сих пор…

— Играю…

Лорд, небрежно поинтересовавшись своей картой, стал сдавать дальше. Кербер долго сопел, перед тем, как взять карту, зачем-то вынул из-за пазухи портмоне с человеческими ушами с обеих сторон, заглянул туда несколько раз и лицо его расплылось в умильной улыбке, только собаки могут так улыбаться.

— Моя семья! — показал он Фоме фотографию каких-то дворняжек.

— А карта, блин! — выругался он на новую сдачу. — Чтоб тебе жена так давала!..

Он моментально опомнился и побледнел, глядя расширенными от ужаса глазами на своего хозяина, гадая, какая будет реакция.

Реакция была, и он с визгом нырнул под стол, уворачиваясь от массивного бокала.

— Если бы у меня была жена, Керби! — предупреждающе процедил лорд, бросая карту Фоме и снова выразительно посмотрев на Персефону. — Если бы она у меня была!.. Вылезай, пес шелудивый!

Кербер с виноватым видом полез обратно, но при этом попробовал заглянуть в карту графа. Нырком. Все это было похоже на хорошо разыгранный спектакль. Но Фома был начеку.

— Керби! — окрик хозяина был, как хлыст.

— Поддерживаю! — немедленно рявкнул тот, посмотрев на свою карту.

— В смысле, играю, — поспешно добавил он, под испепеляющим взглядом лорда и еще раз посмотрел на фотографию, как верный муж, собирающийся поверить прочность семейных уз диким адюльтером.

Однако, уже через секунду, пиная Фому под столом, показывал ему тайком новую карту: мол, полная фигня — семерка пик!

— Ваше слово, граф!..

Фома посмотрел на карту с некоторой опаской. Опять валет!..

— И-ии! — тонко и свирепо возопило перед ним трехголовое чудище, без всякого подобия, пусть мертвой, но улыбки лилового Харона.

Оно даже не спрашивало, кто такой Фома, откуда и зачем. Разноцветные головы хищно покачивались на единственной шее, щеря страшные пасти: верхние зубы заходили за нижние и рвали губу, она все время кровоточила, но какой-то темной жидкостью с зеленоватыми сгустками, сгустки пузырились и лопались, наполняя воздух зловонием. Изо ртов постоянно высовывались чьи-то руки и ноги, но чудовище сглатывало их с отрыжкой нескрываемого и непобедимого гастрита.

У Фомы волосы встали дыбом, от такого красавца. Сцилла! Анатомический каламбур!.. Кажется, каннибализм поразил все Нижнее Царство и каждый его служащий нарезал от трупов все, что мог. Умирать становилось страшно — что с нами будет?! Какая жизнь после смерти, Р.Моуди, что ты там написал?!

На шее монстра болталась связка черепов, нанизанных на кишки какого-то несчастного, который орал благим матом, а руками валет размахивал, словно палицей, огромным незакоченевшим трупом, без ноги, еще один труп он нес на плечах, видимо, про запас.

Мелькнула Мэя. Или показалось?.. Но раздумывать было некогда: Ирокез не появлялся и, видимо, не появится совсем, а урод неумолимо приближался, правда, тоже без оружия. Да и зачем ему оно?

Маленькие глаза всех трех голов впились в Фому с неутолимым любопытством желудка. Он стоял ни жив, ни мертв: конец?.. — лихорадочно перебирая в голове варианты.

Чудовище протянуло к нему руку.

— Ты… — почти любовно прошептало оно ближайшей пастью, в то время как две другие обогнули его, на появившихся отростках шеи, и мерзко принюхивались сзади. — Кто-оо?

Смрад, идущий из глоток, мутил рассудок.

— Кто ты? — сладострастно протянули уже все три пасти вместе, он им нравился и спереди, и сзади.

Густая зеленоватая слюна пролилась сквозь гнилые крючья зубов.

— Кто-оо? — завыли головы.

Тянуть было нельзя. Ирокез — сука!.. Фома понял, что у него единственный вариант.

— Ты!!! — завыл он в ответ, стараясь перекрыть утробный вой голов. — Я это ты!.. Не узнал?

Он уповал только на эффект узнавания, на великий симпатический закон вселенной — «мы все одно». Вот сейчас он и проверит, не врет ли этот закон, не туфта ли?.. Правда, кому поможет эта проверка, если это не так? Но деваться было некуда!..

Мерзкие объятия открылись ему навстречу.

— Наконец-то мы встретились, брат! — прошептал Фома, давясь поднявшимся в желудке ужасом и почти теряя сознание…

Чудовище с рыком пропало, оставив у Фомы на руках труп, в качестве сувенира, и капельки буро-зеленой гадости на лице. По всему телу струился пот отходняка.

Мэя снова, тенью, мелькнула и пропала в толпе таких же бесплотных теней, а одноногий сувенир вдруг ожил и полез целоваться сине-фиолетовыми губами. Фома с отвращением отбросил его, оглядываясь в поисках Мэи, но труп вцепился мертвой хваткой в его ногу и безо всякой обиды предложил:

— Вы меня спасли, пойдемте!.. — Сам он при этом продолжал лежать.

Как он собирался идти? И куда?.. Оказалось, что есть укромное и червивое местечко, чтобы тихо разлагаться, а не гибнуть под ножом или в чужой пасти, что не эстетично.

— Вы предпочитаете сырое или сухое место? — спрашивал эстет разложения. — Я — сырое!

И был очень удивлен, когда Фома отверг оба варианта. Он уже совсем потерял Мэю в зыбких туманах, больше его здесь ничего не интересовало, тем более симфония гниения, как выражался его собеседник, о чем он и сказал.

— Вы что не труп? — спросил труп, как спрашивают: ты что не русский?

— Не совсем.

— Какая гадость! — услышал он вслед. — Шляться в таком развратном виде в предвечном месте! Циник! Чтоб те провалиться!..

Фома провалился…

— …и тут он оборачивается назад… Ну, что я мог сделать? Законы непреложны!

Речь шла об Орфее. Сир Танатос лениво не принимал упреков Персефоны, в том, что это именно он «организовал» возвращение Орфея из мира теней без Эвридики.

Плутон был готов вернуть жену знаменитому барду-философу без всяких условий, так он его очаровал. Лорду Смерти удалось ввернуть в договор только один пункт: ни в коем случае нельзя оглядываться, уходя из царства теней…

Сговорившись с Гермесом, он сделал свою игру беспроигрышной, у бедного Орфея появилась полная иллюзия отсутствия Эвридики, ну а развернуть ее саму, вопреки даже воле Плутона, было нетрудно — Танатос только позвал ее и она безропотно пошла к нему обратно, — кто хоть раз побывал в объятьях Смерти, кто станцевал с ней хотя бы одно па, никогда не забудет блаженства забвения и покоя, тому доказательство — самоубийцы.

Хронически пьяному Меркурию-Гермесу было достаточно самого факта, что Орфей обернулся, о чем он и доложил царю на правах бесстрастного свидетеля.

Лорд довольно ухмылялся: прекрасная инсценировка! — даже карты отложил.

— Но как это можно пустить пса по следу?

— Полно вам! Это была честная игра, повторяю! Так что пусть не свистит ваш философ, что его обманули! — отмахнулся лорд. — Кстати, какой он философ?! Я не могу признать за философа вечно пьяного музыканта интерпретирующего в своих песенках поведение богов так, как будто бы их разум и чувства можно сравнить с чувствами простых смертных. После него пошли все эти гомеры и вергилии со своими профанациями. За это он и поплатился здесь и потом там, на том свете.

— Говорят, его разорвали женщины? — плотоядно облизнулся Кербер.

— А ты бы хотел, конечно, сам, мерзавец? Всю игру бы испортил!..

Танатос перевел тяжелый взгляд на Фому.

— Неужели то, что говорят о его смерти не убеждает вас в обратном?.. Мало ли что наплели про него Аристофан с Еврипидом! А Овидию вообще нельзя верить! Не философ он и тем более не мистик, он лабух!.. Он вел себя здесь, как на сцене кабака и в качестве «парнаса» выступала его жена!.. И подох, как подыхают кабацкие лабухи, в драке между экзальтированными проститутками и их сутенерами, как собака!.. Это к тебе не относится, Керби, ты честный пес!.. Впрочем, мало кто умирает достойно, мыслящие существа подыхают почему-то, как скоты…

Повисла тишина, в которой лорд Смерти так же доминировал, как и в разговоре, не слышно было ни вздоха.

— Итак? — напомнил он. — Что ты на этот раз скажешь, любезный граф? Играем?

Он легко, как человек без принципов, переходил с «ты» на «вы» и обратно.

Фоме с двумя валетами отказываться от игры было не след…

Новая сдача. Он приоткрыл карту. Еще один валет — тройка!..

И следующий страж вечности встал перед ним, закрыв Мэю, словно автоматическая мишень в тире командос. Он был еще более мерзок, чем два предыдущих красавца — огромный разлагающийся труп, на темени которого шмякала и причмокивала фонтанчиком какая-то зловонная жижа, как утихающий грязевой гейзер. Все это стекало, обильно, по телу урода, напоминая подливку на мясе, гниение которого хотят скрыть остротой приправы, как это делают в придорожных шашлычных.

Два мертвых глаза приплюснутой головы неистово и злобно вперились в Фому.

Фома бодро заявил про общий генотип и братскую любовь и бросился с раскрытыми объятьями, но… чудовище не исчезало. Оно молчало, глядя страшными глазами в упор, вроде даже с удивлением, из полураскрытой пасти его вытекало что-то мерзкое.

Ничего этого нет, умолял себя Фома, стоя перед ним с раскрытыми объятьями и чувствуя себя клоуном, рядом с кучей дерьма, клоуном, который сказал: вуаля! — а «вуали» никакой нет! Зато дерьма — выше крыши!

— Ну, в общем, друг, я тебя узнал: ты это я, я это… ну ты понял. И… пока! — сказал Фома, обнять этот апофеоз разложения он не мог.

Валет тупо молчал, явно не понимая, что происходит, кто это? Прожевав очередную порцию чего-то смрадного, он открыл пасть:

— Ты хто? — сипло спросил он, и фонтанчик над его головой вопросительно встал.

— Кто-кто — жмурик! Не узнаешь, что ли? — Чудовище хрюкнуло удивленно и Фома поспешил добавить:

— Мы же с тобой братья во жмуре и, если ты уже забыл, я тебя люблю!

— Не боишься меня?

— Себя боятся, в гроб не ходить!

— Ну, проходи тогда, жмурик!..

Фома пошел, не веря своему счастью, кажется, его спасло то, что монстр был сыт.

— Эй, стой! — услышал он позади. — А почему это ты следы оставляешь?

Фома не выдержал:

— А это цистит в обе штанины от любви к тебе, жмурлин жмурло! Не сдержался!

Великан долго еще сипло взвизгивал и булькал, отрыгивая полутуши трупов, а фонтан над его башкой поднимался, как над кашалотом зонтик…

Кербер с некоторым недоумением смотрел на него. Он словно не верил в возвращение Фомы.

— А я тебе говорил, что игра будет интересной! — сказал ему лорд. — Так что не разевай свою пасть и не показывай карт, собака!

— А! — широко открыл пасть пес и махнул рукой. — Посмотрим!..

Прозерпина складывала карты в стопочку, не смотря. Танатос тоже не стал менять карт и принял игру. Никто не менял, а Кербер, помельтешив картами, все-таки показал Фоме шестерку, семерку и восьмерку пик.

— Очко! — шепнул он задушено. — Я же говорил! Не послушались! Щас бы я вас всех, как кость берцовую!..

Он мечтательно завел глаза.

— И вот… — Он показал новый приход — девятку пик.

Пес на всех парах летел к флеш-стриту. В «Блэк джек» он уже выиграл.

Фома понимал, что они как-то знают его руку. Шельмуют? Он не заметил. Или пес сумел-таки заглянуть к нему телескопическими глазами?.. Карты Кербера были пока слабее его тройки, но при такой чертовщине может легко статься, что пес действительно наберет флеш-стрит и тогда Фому не спасет даже каре валетов. А есть еще лорд, у которого своя рука, и Прозерпина, неизвестно в какую игру играющая.

Он осторожно взял свою карту. Дама червей!.. Ему показалось, он услышал за столом вздох облегчения…

Снова бал… Чтобы пригласить Мэю на танец, в переполненном, шумном зале, ему пришлось танцевать со всеми, кто встречался на его пути к ней, хотя бы одно па. И вот она — Дама Червей. Дама червей и такая холодная, удивлялся Фома, какая же тогда пиковая дама — тетя Фрозя? Баба Мороз? Санта Клава?..

Ему казалось, он вмерз в медленно плывущий айсберг. Не оторваться. И надо было разговаривать, чтобы не уснуть, но язык занемел колодой, и о чем разговаривать со снежной бабой — о мороженном, о страшной весенней оттепели?.. Помнит ли она что-нибудь, кроме процессов кристаллизации?

— Ваш супруг все еще верит в справедливость? — спросил он, так как его положение с приходом дамы к трем валетам сильно пошатнулось.

— Он наблюдает за раздачей, — успокоили его.

Доверяй, но проверяй. Это действительно успокаивало. Даже клонило в сон.

— А пес за кого, за лорда? Да?.. А вы?

— Ты должен был выиграть.

— Был?.. А в чем дело? — слабо встрепенулся Фома. — В чем смысл нашего танца?

— Ты уснешь и ты не вернешься, потому что замерзнешь. Ты проиграл.

— Я еще не…

Но оторваться не было сил и, несмотря на возмущение, спать хотелось все сильнее. Мимо проплыла Мэя. С кем это она? Мэя, спросил он, кто это? Это ты, мы танцуем с тобой, разве ты не понял, удивилась Мэя и приказала спать, надо спать… спать… спи…

Он был не в силах сопротивляться ледяному обаянию сна. «Что ты делаешь, Персефона? — укорил он королеву. — Ты же сама не выберешься отсюда!..»

И вдруг увидел, с кем танцует Мэя. Он узнал этот лысый череп.

— Мэя!.. — Бросился он к ней, вырываясь из ледяных объятий сна ли, танца ли, оставляя лоскуты кожи на айсберге. — Остановись, не танцуй с ним!..

Но уже сам попал в объятия какой-то жгучей красавицы. Это была не чинная сарабанда, это была самба-самум, настоящий кошмар после холодного сна. Он крутился в диком танце с красавицей смуглянкой в красной юбке и белой розой в волосах и это была тоже она, Персефона. Может быть, это её летний вариант, когда она выходит, наконец, из затхлого подземелья? Весна? Кора?.. Дама Червей.

Было жарко — мощный огонь внутри пьяняще сочетался с пламенем партнерши. От латиноамериканской истомы происходящего Фома признался ей в любви, он чувствовал, что умрет, если не признается. Этого, как оказалось, делать было нельзя. Дудки, барабаны, какие-то пронзительные трещотки и свистки — все сразу смолкло. Прекратилось мелькание лент, юбок и карнавальных платков, одни любопытные рожи.

— Ну так поцелуй меня, золотой Фома! — рассмеялась цыганка, превращаясь в безобразную старуху с гнойником вместо рта и носа.

— Докажи симпатию-ууу! — жутко завыла она, выгибаясь к нему острыми чреслами, а руками, в это время, сжимая ему горло, и подтягивая к себе.

Настоящая Дама Смерть — вот во что превратится Персефона, став женой Танатоса! Из глаз старухи вылезали черви и скользко струились в рот, нос, уши… потом оттуда же, из её страшных очей, выглянули тьма египетская и кузькина мать одновременно. У Фомы даже ноги подкосились, видеть такую Мону вблизи. Нечто подобное испытал бы, наверное, маэстро да Винчи, увидев свою Джоконду с окурком в гнилых зубах на рекламных щитах и пакетах: минздрав предупреждал!

Он не помнил, как совершил этот отвратительный подвиг, ему показалось, что он с чувством поцеловал безобразницу, потому что она все-таки пропала. И снова увидел Мэю, она уже не танцевала, но была страшно далеко, словно в другом временном потоке или слое пространства — зазеркалье Персефоны. Жива? Мертва? Снова буйно и разудало ударила музыка… а он словно получил мозговой удар о ломберный столик.

— Что это с вами?.. — Прозерпина глядела на него, открыв один глаз.

Фома обливался кровью, она хлестала из носа.

— Переутомился, — буркнул он, вытираясь поданным платком.

— Ваш супруг все еще верит в справедливость? — снова спросил он.

Она ничего не ответила. Лорд с царственной медлительностью продолжал раздавать карты, как будто ничего не произошло, но шевеление невидимой толпы за пределами светового круга говорило, что каким-то образом и ей известно, если не о последней карте, то о том, что интрига закручивается.

Там Плутон?.. Наблюдает?.. Прозерпина продолжала играть втемную, положив и четвертую карту в стопочку рядом с собой.

— Ты так и не откроешь свои карты? — спросил лорд, в его вопросе чувствовалось некоторое напряжение.

— А что? — в свою очередь спросила она. — Так нельзя?

Лорд пожал плечами, но по тому, как нервно дернулось у него вдруг одно веко, можно было догадаться, что он недоволен. Они не знают, какие у нее карты, догадался Фома, так как она их не открывает. Если они так волнуются, значит, кроме предполагаемого флеш-стрита у них ничего нет?

Кербер, получив карту, поскучнел мордой и хотел снова показать приход Фоме, но лорд так на него посмотрел, что пес замер с выжидательным и преданным выражением.

Фома скрывать карту, как Прозерпина, не мог, он должен был видеть Мэю, знать, что с ней все в порядке. «Менять, не менять? — мелькнула у него малодушная мысль. — Ведь можно назначить пересдачу!» Но рука сама, словно чужая, отогнула край брошенной лордом карты…

Двойка?! Ч-черт!.. Кто-то облегченно захохотал, кажется Кербер. Фома с размаху ударил по карте, накрывая. «Появится ли Ирокез, пока я?..» — мелькнуло последнее и все пропало…

Мэя проплыла мимо него в столбе мощного пламени. Он бросился следом, моля только об одном, чтобы лорд не сдал карту Прозерпине и не вытащил, таким образом, его отсюда преждевременно. Он уже понял, что «летает» между сдачей карт. И у него одна надежда — исправить что-то здесь…

Мэя, дрожащим цветком на ветру, стояла перед подиумом, на котором, в окружении нелепой утвари, словно на кухне, чинно восседала какая-то старая образина. Своей скрюченностью она действительно была похожа на двойку. Лорд оказался большим шутником, озорником даже, обозначив даму, пусть и давно бывшую, этим числом, ведь всем известно, что мужчина в космической нумерологии — это «один», а женщина — «два». Очень смешно! Браво, сир! Но так шутить с дамами можно только чувствуя полную безнаказанность, а это уже не смешно.

«У меня мог быть фул: три валета и две дамы, — подумал он. — А он бьет флеш Керби, если тот его набрал. Теперь же жалкая тройка!» Он решительно направился к странному подиуму…

Старуха-двойка была то ли в чепце, то ли в шляпке, кокетливо висящей на боку её выщипанной головки, и показывала Мэе картинки, напоминающие карты, в которые он только что проиграл. Картины были в большой крутящейся раме и, вращая её вокруг горизонтальной оси с помощью ножной педали, старуха меняла изображение, попивая из высокого бокала темный напиток.

Мэя смотрела на появляющиеся живые картинки чудовищ и тварей и с каждым поворотом рамы становилась все бледнее и прозрачнее, словно тая. Если она узнает какую-нибудь из этих картинок, то навесит на себя совершенно новую кармическую цепь, знал Фома, но не это самое страшное.

В силу этого — нового ярма! — она забудет о старом, хотя и не избавится от него, и тогда он ничего не сможет поделать, это будет совершенно другой человек, не знающий ни его, ни что такое Каросса даже, с ее голубой и розовой архитектоникой. Может, так оно и лучше для неё, мелькнула предательская мысль, не знать ни его, ни своей печальной родины?..

Старуха, скучая, медленно переворачивала картинки, нажимая на педаль, и посматривала на Мэю — не узнаёт ли та кого? Потом снова вращала скрипучую раму и бесконечный набор судеб, тасовался словно карты в колоде. Время от времени она гляделась в зеркало, которое являлось обратной стороной живых картин и кокетливо подбивала единственный оставшийся локон у виска, знаменующий и укладку, и шиньон, и бабетку, и смерть кавалерам, возможно, в буквальном смысле. Чипсы, пиво, знакомая папироска в дырявом рту (все на кумаре!), вентилятор из тазовых костей какого-то несчастного, возможно, от Харона, и зудящий граммофон — чем не утро джентльменки?..

Все это, отражаясь в зеркале, служило ей непреходящей духовной пищей…

— Мадемуазе-ель! — пропел Фома, появляясь у немолодой кокетки за спиной. — Я потрясен вашей прической. У какого мастера вы выдирали волосы?

Старуха вздрогнула, но не от неожиданности, неожиданностей здесь не бывает, а от галантного обращения, граничащего с оскорблением. И вообще здесь никого не должно быть! Кто?.. Кто посмел?!

Госпожа удача будущей жизни в ярости повернулась на голос. Перед ней стоял рыжий наглец и ослепительно улыбался — вылитый валет её молодых лет.

От неожиданности старуха закашлялась, роняя пепел.

— Мамаша!.. — Фома дружелюбно похлопал её по спине. — Бросай курить, вставай на лыжи!..

Он взял у нее папироску и бросил в пепельницу.

— Ты кто? — прокаркала старуха, давясь кашлем.

— Продюсер в пальто! Будем ставить новую картину!

— Кто?.. Какую?.. — Старуха ничего не понимала, монотонная работа, склероз и папироски не способствовали быстрому схватыванию ситуации.

— Вот эту!.. — Фома показал на себя, и на миг действительно стал для нее картой — бубновым валетом из колоды записного шулера.

Ну точно! Видела она его, знает! Не постарел, подлец, все такой же красавчик!

— Вот еще! — фыркнула девица. — Тыщу лет кино кручу, ничего подобного не было! Набор всегда выдается сразу!

— А тут одну карту забыли добавить, синьорина. В некотором роде решается судьба.

— Чья? — подозрительно сощурилась старуха.

— Твоя, сообразительная моя!

— Ух ты! — фыркнула старуха. — А бумага имеется?

— А как же!.. — Фома схватил ее за кадык, поршнем ходившим по куриной ноге шеи (прав Есенин!) пожилой девушки.

Бумаги у него, конечно, никакой не было, да и не могло быть, а вот то, что это у него последний шанс, он понимал очень ясно, по-другому ему Мэи не видать. За стол с его «троечной» комбинацией возвращаться было бесполезно, там он проиграл. А здесь…

— Просто вырву! — пообещал он весело. — А голову в костер…

Показал он на мощное пламя, в котором стояла Мэя и мерзла от жуткой застывшей картинки какого-то монстра.

— Потеряешь вместе со своей любимой бабеткой и непыльную работенку, жёлта девица! Придется самой выбирать из этих картинок, но такого халтурного бессмертия там уже не будет, будешь жить нормальной трудовой жизнью. Знаешь, что это такое?..

Мадемуазель знала. Работая на побегушках, она иногда сама удостаивалась чести плести на станке Парок нити чужой жизни, чаще не сладкой, но… таковы люди!.. Старуха закрыла глаза, видимо, представляя все это, и кадык её несколько раз судорожно дернулся в руке Фомы, когда она снова их открыла, в её глазах не было уже ничего, кроме никому не нужной пустынной девственности.

— Как будет угодно… господину, — покорно сказала она. — Вы бы сразу так и…

— Сразу с вами почему-то не получается, — оборвал её Фома. — Показывай, красавица!

Старуха показала. Мэя мгновенно исчезла.

— Что это значит?!

Фома был озадачен, он ожидал, что Мэя останется с ним, но озадачена была и старуха.

— Н-не знаю, — пролепетала она. — Такое первый раз.

— Не хитри, старуха! Где она?

— Ну почему же старуха? — расстроилась та. — Я девушка!

— Девушка, девушка! — успокоил её Фома. — Просто мало времени и водки!.. Где?..

Старуха, словно в трансе, бормотала что-то невразумительное о каких-то сиренах и последнем танце.

— Что ты там мелешь, девушка, как смерть?! Куда идти спрашиваю?.. Аллея, да?

Но старуха вдруг и сама пропала, а он снова оказался за ломберным столом и лихорадочно прикидывал, насколько уместен будет Ирокез в этом уютном помещении и вообще, будет ли?..

— Алле, граф, вскрываемся? — уже орал ему на ухо Кербер.

Взоры всех присутствующих были обращены к нему, значит, все карты розданы.

— Это уж точно! — ухмыльнулся Фома, представляя сколько сейчас будет «вскрытий».

Ирокез был на месте, он почувствовал его бедром. Бросив карты на стол, он чуть отъехал на стуле для свободы маневра и наблюдал за лордом и его верным псом. У Лорда был фул, два туза и три короля — по чину! — у Кербера — флеш, как он и предполагал, но не стрит — после девятки шел пиковый валет, и они должны были торжествовать победу, но вместо этого они смотрели на карты Фомы с вытянутыми лицами.

— Каре! — заворожено проговорила Прозерпина. — Граф выиграл!

Вместо несчастной двойки на столе ухмылялся рыжий валет. Джокер!.. Вздох зрителей словно расширил и осветил зал. Губы лорда змеились каким-то страшным проклятием, когда он поднимал глаза на Кербера.

— А причем здесь я?! — испуганно взвизгнул тот. — Была дво… ой!..

Лорд стукнул по сукну тяжелой рукой и вокруг стола забегала огромная трехголовая собака с длинным змеевидным хвостом, деловито и дружелюбно обнюхивая ноги присутствующих.

— Как?! — орал Танатос на пса.

Покерок не сложился, вернее, сложился, но не так, как бы ему хотелось.

Персефона хохотала, что даже с одним глазом смотрелось здорово:

— Справедливость восторжествовала! Я иду домой!

Но «игра» не закончилась…

Мэя брела в тихом и беспечальном хороводе каких-то летающих существ, вся облитая светом, по длинной аллее, напоминающей анфиладу из-за смыкающихся крон. На ней был белый саван, в руках цветы. Слышалось сладкое пение. Сирены.

— Мэя! — позвал он.

Она коротко обернулась и снова, не заметив его, продолжала путь туда, откуда доносились чарующие звуки.

— Мэя! — снова позвал он, приближаясь к ней. — Я здесь, посмотри на меня.

— Ты?.. Ты же сказал, что будешь ждать меня там… — Она показала в конец аллеи.

— Я? — удивился он. — Нет, ты ошиблась, я жду тебя там!

Он показал в противоположную сторону. Мэя недоуменно остановилась.

— Но это же был ты?.. Такой нежный, милый, как эти голоса, и ты звал меня туда…

Она снова показала туда, куда шла. Птицы запели еще слаще и Мэя прибавила шаг.

Фома почувствовал, что и его неодолимо влечет туда, в конец аллеи, где волнующе и странно клубились цвета и звуки.

— Это был не я, Мэя. Я, к сожалению, не такой милый и нежный, но зато это я. Не ходи туда!

— Странно… — Мэя нерешительно задержала шаг. — Как это не ты? Как же вас оказалось двое?..

— Посмотри, какое место замечательное! — вдруг сказала она с вдохновением, напрочь забыв, о чем они только что говорили. — Пойдем вместе!

Она плавно повела рукой, забормотала какой-то стихотворный бред о цветах и травах, о деревьях и птицах, об эльфах и господине всего этого. А сирены надрывались уже так сладко, словно вселенское блаженство было их гнездом и им ничего не оставалось, как воспевать родной дом. И Мэя опять заспешила, волнуясь встрече с ним, с тем, что в конце аллеи.

— Нам нельзя здесь оставаться! — сказал Фома, чувствуя, как нарастает в нем напряжение, пение сирен делало свое дело. — Пойдем отсюда!..

Он взял ее за руку. Рука была холодна, но еще не мрамором, а остывшей на морозе ладошкой ребенка.

— Какой ты горячий! — воскликнула она, испуганно отдергивая руку. — Ты не был такой горячий, когда мы с тобой танцевали! Ты был… прохладный!

Танцевала? Уже?..Мэя довольно улыбнулась… Да, это было замечательно! Она танцевала не с ним! Как?.. Мэя остановилась и посмотрела на него, как раскапризничавшийся ребенок.

— Да?.. И с кем же?

— Ты танцевала… — Фома искал в ее глазах хоть отблеск прежней Мэи и находил только следы объятий: чужых, холодных. — Ты танцевала со Смертью, Мэя.

— Со смертью? — улыбнулась она без тени страха. — Нет, этого не может быть! Разве смерть умеет танцевать? Смерть — это смерть, — довольно заключила Мэя.

Но Фома-то знал, что это лучший танцор во вселенной и горе живому, с кем он танцует свое танго.

— Пойдем со мной! — попытался он ее остановить.

Но Мэя шла к заветной цели — концу аллеи, месту встречи с “ним”, своему концу, к последнему нежному и удушающему объятию лорда. Она словно не слышала, что он ей говорил.

— Куда? — спросила она отчужденно. — Здесь так хорошо, правда?..

Она вдруг засмеялась и это испугало его. Она все забыла, станцевав чертову мазурку с лордом. Он решительно взял ее за руку и развернул, но Мэя вдруг вцепилась в него и, казалось, в окружающий воздух и землю с нечеловеческой силой.

— Я не пойду туда! — закричала она. — Там… там смерть! Я знаю!

— Не бойся, ты со мной! Это не смерть, это выход, а если боишься, закрой глаза, я тебя выведу!

На какое-то время ему удалось её успокоить, но идти в другую сторону она не могла, тогда он подхватил ее на руки. Вначале Мэя была невесома и только холодила грудь, сквозь тонкий саван. Но идти «против» пения сирен было неимоверно трудно.

«Главное, дойти до начала аллеи, иначе мы останемся здесь оба…» — стучало у него в голове

— Мэя! — раздался требовательный голос. — Куда же ты?

Мэя повернула голову назад, за его плечо и уже не могла оторвать зачарованных глаз оттого, что видела. Сказать она ничего не могла, только вырывалась из его объятий.

— Это твой танцор? — попытался отвлечь ее Фома. — Теперь ты видишь, что это не я?

— Кто ты! — загремело вновь.

— Это я и ты меня знаешь, — пробормотал Фома.

Оборачиваться было нельзя, пока он смотрит только вперед ни лорд, ни его пес ничего не могут с ним сделать. Условие Плутона: не оборачивайся и уйдешь, — сформулированное для Орфея, никто до сих пор не отменял и, значит, оно действует! Главное, удержать Мэю.

— Наглец! Ты воруешь в моем доме! Ты шельмуешь в картах!

— Это не твой дом… — Фоме хотелось сказать, что шулер не он, что лорд мог бы выиграть на своих тузах, если бы не сделал даму двойкой, но он промолчал, экономя силы и упрямо тащась по аллее. Какие-то крылатые твари мельтешили у него перед глазами, сирены стонали так, что хотелось все бросить и бежать на эти голоса: утешать или утешиться.

— Мэя! — раздался тот же голос, ставший нестерпимо притягательным; лорд, поняв, что он не обернется, взялся за Мэю. — Неужели ты меня оставишь? Неужели бросишь своего любимого мужа здесь, одного? Я не верю, что ты не любишь своего Томаса!

— Не верь, не смотри на него! — кряхтел Фома. — Томас это я!

Мэя становилась все тяжелее, по мере приближения заветной черты, хотя до нее было еще далеко, но это была уже тяжесть живого. Несмотря на его запрет, Мэя все время смотрела назад.

Фома вздохнул: если бы его звали таким сладким голосом, он бы выпрыгнул из штанов! Этим пользовалась Лилгва.

— Это лорд Смерти, Мэя, если ты пойдешь к нему, мы умрем!

— Но там тоже ты!.. — Глаза ее были широки, как океан.

— Там может быть кто угодно, Мэя, но только не я…

Слова давались с трудом. Он шел, словно в гору и против ветра, да еще Мэя своим любопытством и стремлением назад мешала идти.

— Не смотри туда, — умолял он ее.

— Мэя! Я твой муж, граф Иеломойский. Ты моя единственная женщина! — пел голос за спиной. — Разве ты можешь быть женой этого чудовища? Посмотри на него!

Мэя послушно посмотрела на Фому и отпрянула с испуганным криком. Фома не мог видеть себя, но в глазах ее читались такой ужас и отвращение, что он все понял.

— Это я, Мэя, — сказал он, но из его пасти вырвался утробный рык.

Мэя забилась в его руках, стараясь вырваться.

— Кого ты видишь, Мэя? Скажи! Скажи мне, кого ты видишь? — прохрипел он, стараясь не рычать.

Мэя забилась еще сильнее, отнимая последние силы.

— Видишь, Мэя, кто это? Это его настоящее лицо! — звучал голос. — Оставь его, иди ко мне! Он тебя погубит!

— Кого… видишь? — прохрипел Фома, сжимая ее в объятьях так, что она вскрикнула от боли. — Ну?!

— Не знаю! — прокричала она, стараясь не смотреть на него. — Оборотня, чудовище!.. Вурдалака!

Последнее определение было верным. Фома сбросил с себя наваждение. Старые игрушки, сир, старые!

— Это твой танцор… шутит, — тяжело проговорил он. “Когда же эта аллея кончится?” — В следующий раз сразу говори, кого… видишь, — попросил он.

— Не слушай его, Мэя, любовь моя! Он тебя обманывает, у него другая женщина! Спроси его! Ты — жертва!

— У тебя другая женщина?.. — Мэя отодвинулась и внимательно посмотрела на него.

Пот заливал Фоме глаза. Крылатые твари бились в лицо с настойчивостью гнуса, слепя и сбивая с пути.

— А у меня ты одна! — пел последний любовник всех живущих.

— Да? — переспросила Мэя.

— Вытри! — попросил Фома, закрывая глаза. — Врет он, паскудник, нет у меня, Мэя, никого, поверь!

Мэя достала платок.

— Ты забыл и про меня? — прозвучало вдруг сзади. Фома остановился, словно наткнулся на стену. Потом медленно, как будто выворачивая огромную глыбу, сдвинулся с места — стоять нельзя!

— Кто эта женщина? — спросила Мэя и восхитилась. — Какая она!.. Настоящая леди!

Фоме неудержимо захотелось обернуться. Он не знал, кто это, но словно мощные стальные рычаги разворачивали его обратно. И голос действительно сводил с ума. Когда же Мэя стала описывать её, он не выдержал и закричал, собрав все силы для этого:

— Мэя, это Смерть! Ты этого не поняла еще? Все, что за моей спиной это Смерть!.. Пожалуйста, — уже прошептал он. — Не отвлекай меня… и не смотри назад…

Ему все-таки пришлось остановиться, чтобы выпалить это одним духом, а секунду спустя он понял, что не может сделать следующего шага. Ноги словно приросли к земле, какие-то ползучие растения обвились вокруг его сапог.

Мэя же была сама непосредственность.

— Но она зовет тебя! — удивилась она. — Ты знаешь ее?

Он снова услышал этот голос:

— Ты не узнал меня?.. Я твоя Мария и твоя вечная любовь!

Какие слова! Никогда они здесь не научатся говорить без дурацкого пафоса блядских женских романов, который их и выдает!.. Пафос полуграмотных всезнаек. Фома закричал, чтобы сделать хоть шаг, ему показалось, что он рвет свои внутренности.

Полыхнула молния в воспаленном сознании, а может и на самом деле, но он вырвался.

— Тебе тяжело? Отпусти меня, я сама пойду, — сказала Мэя капризно. — Кто она?

— Я его единственная женщина, Мэя, отдай мне его!

— Это Смерть, Мэя… скоро она прикинется твой подругой, матерью… Воблой твоей ненасытной… и ты будешь верить всему этому?

Воздуха не хватало. Второй шаг дался легче. Третий, четвертый… конец, вернее, начало аллеи, все-таки, приближалось.

— Ты ее любишь?

— Нет… я не могу любить смерть.

— А ту, которую она изображает?..

А кого она действительно изображает?.. Повернувшись, он, конечно, сразу вспомнит, но девочка останется здесь. Навсегда. Так же как и он. Он стал считать шаги.

Но Мэя была безжалостна. Видя, что он не отвечает, она стала сползать с его рук.

— Ты ее любишь — Маарию? Настоящую Марию?

— Я люблю тебя… только тебя… ты и есть моя Мария.

— Я Мэя, — капризно сказала Мэя, но идти стало легче, допрос с сопротивлением прекратился, осталось одно любопытство. — А кто она?..

И вдруг словно все забыла, глядя ему за спину.

— Почему мы уходим отсюда? Давай здесь останемся!

Снова здорово!

— Оставайся, Мэя, можешь оставить и его! Но ты ему не нужна, он с тобой не пойдет! Он уведет тебя отсюда и бросит! И ты останешься одна. А со мной ты будешь единственной и неразлучной! Со мной ты будешь королевой!

Мэя сразу поверила этому многословию.

— Ты меня бросишь! Я буду королевой!.. — Она поползла через его плечо к сладко нарисованной картине. — Оставишь одну!

Но у него уже не было сил говорить. Крепко прижав ее к себе, он брел, тащил, тянул ее, как бурлак, к просвету в начале аллеи. Звуки сирен, летающая и царапающая мерзость, зыбучий песок под ногами, томно зовущий голос сзади, все время сзади — в затылок, в темечко, — Фома почти ничего не соображал и не чувствовал. Оттуда его и Мэю просили и умоляли все их родные и близкие, включая какую-то Марию и псевдографа.

— Что?.. Гея?! — воскликнула вдруг Мэя у него на плече. — Ты спал с этой тварью?.. Ты все-таки спал с ней?!

Она грязно выругалась. Переступив порог смерти, Мэя, словно бабочка, оставила куколку тихой девочки, какой была до и стала фурией: прекрасной, безжалостной, вульгарной, — смерть уже пятнала ее пошлостью. Сквозь гул в ушах, Фома прислушался. Да, действительно, появилась и Гея. Последовал подробный рассказ об их последней встрече, о сладком креме постели, слишком подробный…

— Так ведь, граф? — требовала всякий раз подтверждения Гея.

Честно говоря, Фома не помнил, чтобы он выделывал такое с княжной, но в принципе… все же знают, что акробатика родилась в постели, и только потом перешла в гимнастические залы, после того, как нежность стала ее редким ребенком.

— Мэя, девочка, с тобой он проделывал такое? Ты знаешь, что такое дилижанс? А встреча на Эбле?

— Пусти меня!.. — Билась в его руках Мэя. — Ты мерзкий, похотливый старик!..

Она брезгливо отталкивала Фому.

— Грязное чудовище!..

Фома понял, что его опять обезобразил лорд и с трудом сбросил с себя отвратный лик. Говорить он не мог и только молча отбивался от её коготков и зубов, помимо злобных упырей, в которых превратились эльфы и бабочки.

Господи Ману и Великий Молчун — Говорящий!.. Как он завидовал сейчас Орфею! В спокойной, дружеской обстановке, попив и поев, при всеобщей договоренности всех со всеми, он выводил свою подругу, которая и там оставалась его подругой. Чуть-чуть только не доработал, обернулся таки, поэт! подвело воображение и гнусный пес. Но зато как хорошо провел время! Без укусов и царапин, без грязных ловушек, без свинцовой тяжести и ломоты во всем теле, и без таких вот подлых подставок! Ведь были же подружки у Орфея, но никто не сказал Эвридике об этом ни слова!..

Все-таки нравы сильно переменились, багрово полыхало в мозгу Фомы, нет прежней интеллигентности в преисподней! Где ты, Плуто?! Бросить бы все, посмотрел он сумрачно на Мэю, которая и на Мэю-то была не похожа — бесноватая какая-то! — и уйти, не оборачиваясь.

Оставалось несколько шагов и сзади неслось умоляюще и увещевающе:

— Оставь его Мэя! Посмотри, куда он тебя ведет, какая там мерзость! Ты погибнешь, это ад!!

Мэя послушно обернулась вперед, чуть не уронив, при этом, Фому и вскрикнула. Перед ними, сразу за чертой, где начиналась аллея, места были действительно неприглядные — гиблые, по сравнению с теми, что они покидали, лорд постарался. Трудно было даже описать этот марьяж цветущей помойки с гниющим болотом, кишащим гадами и рептилиями.

Мэя с тревогой и подозрением посмотрела на него: если она скажет, что хочет остаться, ему придется уйти одному и целую вечность “отрабатывать” свой незавершенный подвиг в землях Аида — «незавершенка» здесь не прощается ни на каких весах!

— Я не пойду туда! — быстро и категорично заверила его Мэя и стала сползать.

— Верь мне, девочка моя, — выдохнул он из последних сил, как последний аргумент, руки уже не могли ее удерживать. — Сейчас все это кончится… только дойдем.

Что-то произошло, неуловимо, но явственно, что-то знакомое мелькнуло вдруг у Мэи в глазах и она обняла его за шею.

— Если все против тебя, значит, ты прав? Так, граф? — шепнула она ему на ухо.

Он только молча кивнул головой, слезы черте с какой радости плыли по его щекам.

— Ты еще пожалеешь! — завыло со всех сторон. — Так знай: если ты уйдешь отсюда, он уйдет от тебя, он тебя бросит!

Это было уже форменное проклятье, значит, он дошел.

— Ты будешь видеть его по большим праздникам! А праздников у тебя не предвидится, дура! Ни больших, ни малых! У тебя их вообще не будет! Он будет приходить и мучить тебя, и уходить и мучить тебя. И не будете вы никогда вместе, потому что он странник и будет странствовать всю свою жизнь!

Жизнь ждала Фому, по крайней мере, не скучная…

— Сейчас пойдем по болоту, — сказал он перед самой чертой. — Не бойся, оно расступится, как только ты сделаешь шаг. Можешь закрыть глаза, ты не провалишься и никто тебя уже не тронет. Ни одна тварь, верь мне, но только не оборачивайся! Теперь тебе оборачиваться нельзя, погубишь себя и меня!

Про себя он сказал умышленно, надеясь на ту Мэю, что была готова умереть за него. С ним ничего не случится, если она обернется, но сама она уже не вернется никогда…

— Кто бы тебя ни звал, не оборачивайся, иначе нам конец! Даже если услышишь мой голос, не оборачивайся ни в коем случае!.. Я тебя звать не буду, — шепнул он ей на ухо. — Я тебя догоню… и поцелую. Ты все поняла?..

Он не был уверен, что все сказанное им правда, что расступится болото, едва она вступит на него. Черт знает, что случится с этой зловонной фантасмагорией, но то что сейчас, едва он переступит черту, начнется что-то вроде разборки, он был абсолютно уверен. И поэтому хотел чтобы Мэя ушла как можно дальше от этого места и уже не вернулась. Даже если не суждено вернуться ему самому.

Мэя поцеловала его в губы, сухие, растрескавшиеся, словно напоила.

— Не оборачивайся, — шепнул он.

— Я тебя люблю!..

Нет, Орфею повезло гораздо меньше. Он не дождался этого мига. Фома блеснул зубами:

— А я уж думал… — И поставил Мэю за черту. — Беги!..

Пространство лопнуло и над ним прогремел гром. Он обернулся, выхватив меч, но меч здесь был совершенно бесполезен и бессилен. Перед ним, за чертой, возникла огнедышащая, клубящаяся тварь. Это был огненный вихрь, смерч с возникающими и пропадающими подобиями щупалец, когтистых отростков, стрекал и этот вихрь бушевал, опаляя лицо. Одежды на Фоме начали тлеть.

Потом из самой гущи огня на него выпрыгнул Кербер…

Когда ему удалось отбиться от всех монстров лорда, перед ним вдруг возник его двойник — граф Иеломойский, главный смотритель аллеи лорда Смерти. Ему-то и досталась вся ярость Фомы — меч распорол лучшему танцору всех времен белый фрак, но тот, оказалось, только этого и ждал.

— Мэя! — раздался его жалобный крик. — Я умираю! Дай мне посмотреть на тебя последний раз!

Фома, словно почувствовав её движение, последним, пресекающим ударом успел снести голову псевдографу и закрыть его страшные глаза, до того, как Мэя обернулась.

— Я же сказал! — рявкнул Фома ей. — Второй раз ты по болоту не пройдешь и шага!

И Мэя послушно пошла, осторожно ступая по кочкам, которых не было…

Ирокез дымился от работы. Фома был растерзан поперек груди мощными лапами верного пса Аида, а жизнь была прекрасна только потому, что рядом была смерть. Была… Фома ждал, что появится еще кто-то по его душу, может быть сам лорд, но… курился песок от ветерка, а на аллее никто не появлялся. Покерок не сложился.

Он с силой прочертил мечом по месту линии.

— Мы победили, Мэя!.. — Мэя все шла, аккуратно, как девочка гимнастка на бревне, ставя одну ножку перед другой, не зная, что когда её глаза закрыты болота не существует; обычная дорога домой.

— Мэя! — Прошептал он ей на ухо. — Открой глаза, это я.

— Ы-ы! — покачала она головой, не веря теперь никому.

Тогда Фома взял ее на руки…

13. Первый крик дракона, последний аргумент Геи

Мэя открыла глаза.

— Это вы, граф?.. — Она недоверчиво смотрела на него. — Откуда?.. И почему я на… здесь? Где Мерил?

— Ну-ну-ну! — улыбнулся Фома. — Может быть, все-таки сначала обрадуешься мне?

Он склонился над ней. Мэя, быстро оглянувшись, протянула руки и обняла его за шею.

— Я так соскучилась по вам! — прошептала она, чуть розовея. — Как хорошо, что вы пришли!

— Зачем ты убежала от меня, несносная девчонка?

— От вас? Но это же вы сказали! — нахмурилась она. — Гея… нет, пришел Мерил и он сказал, что это по вашему приказанию. Я плохо помню дальше. Мы долго шли, кажется, к монастырю, потом… потом я больше ничего не помню. Где мы?

— В безопасном месте, во всяком случае, для маленьких спящих красавиц.

— Ну вот, опять. Я не маленькая!.. А между прочим… — Мэя прикусила губу. — Мне снились все ваши красавицы.

— Ну-у! — протянул Фома, с облегчением отмечая, что она ничего не помнит. — Присниться может все, даже смерть.

— Да, и смерть! — вспомнила Мэя, снова бледнея, но не оттого, что видела, а от слабости.

— Ну вот, видишь, — хмыкнул он. — Значит, жить будешь долго… Встать можешь?

— Могу… — Но сразу же упала в подставленные руки.

Мерил украдкой отчитывал Мэю. Фома видел, как он доставал нательный круг на цепи розового золота, с восьмиконечником внутри, и прикладывал к ее губам, как описывал круги, вместе со своими монахами, как они пели гимны и разводили густопахнущие костры. Сам он лежал под единственным уцелевшим от пожара деревом у ворот бывшего монастыря. Только сейчас он почувствовал, сколько сил ушло на возвращение Мэи. Все. Он не ощущал в себе ничего, кроме пустоты.

Доктор, когда подошел к нему с очередной припаркой, первым делом выразительно постучал по лбу.

— Только таким безумцам и удается это!

— Там тоже так сказали. У вас со смертью удивительно схожая терминология, Док. Вы не братья?

— Видел бы ты себя, — хмыкал Доктор. — На сей раз у тебя явный перебор.

— Нет, Док, на этот раз — каре на валетах.

— Вы что там, в карты с ней играли?

— Ага, в покерок, только не с ней, а на нее. Она не помнит и ты не говори ничего, хорошо? — попросил Фома. — Не говорил еще? А Мерил? Вот и славненько! А теперь дай что-нибудь, у меня, кажется…

Его вдруг сильно вырвало.

— Каре! — пробормотал Доктор, протягивая флягу. — Самый настоящий перебор!

И начался отходняк. Фому скручивало, как ветошь, с одним вопросом: куда залез?.. Чего только он ни увидел, чего только ни вспомнил, когда его сгибало и разгибало!.. Копи Соломона и орды Ориона, цветок погибели из реальности Сю и «нескромныя» ложбины Лилгвы, нож Авессалома и разодранные одежды Давида, печать Кун-цзы и чашу дао, ослов Баларамы и рот-вселенную Кришны, жезл Милорда и башни Ундзора…

Наплывал огромным утесом Доктор и слова его звучали, как колокол в воде, гулко и тревожно: “Смерть коснулась его, кажется.” Кому это он?.. А, Мерилу… “Как, он же не выходил из хранилища?”

— У меня проездной, — бормотал Фома, стараясь не захлебнуться в новом приступе.

Его вырвало и вывернуло наизнанку сначала бурым, потом зеленым, потом черным и он уснул. Ледяная вода озера, наверное, его туда опускали, он ее тоже помнил, как что-то хорошо знакомое — холодное, глубокое, как что-то главное. Потом снова спал.

Когда проснулся, Доктор дал ему пузырек с бесцветной жидкостью.

— Не дай себе засохнуть… — Его снова скрутило.

Монахи, подойдя, упали, как подкошенные и истово завертели руками в кругах.

— Они считают, что вы совершили чудо, — объяснил Мерил. — Если…

— Это была работа, Мерил, — оборвал его Фома. — Грязная работа.

— Да, да, — поспешно согласился старик, но было понятно, что он хотел сказать этим “если”.

«Вы совершили чудо, если не грех!..» Если сам Фома не сын преисподней. Для Мерила буквальный смысл определения работы Фомой, как «грязной», не казался иносказательным или преувеличенным, он был точным, по его мнению. И хотя монах не верил до конца, что Фома был там, откуда обычные смертные не возвращаются (не укладывалось в голове, что этот тип на такое способен), но не мог и не признать, что Мэю странный граф все-таки вытащил из лап смерти, чего не сделали ни молитвы, ни препараты.

«А что, если он действительно оттуда?.. Вон какой рыжий! — мелькало в его глазах. — Черт?»

Никакого чуда не было, надеялся Фома. Смерть не любит чудес. Потому что чудеса всегда направлены против нее. Ведь никогда не говорят «и, о чудо! он утонул!» или «слава Богу, сына убили, а перед этим долго пытали!»

Чудо для людей это, прежде всего, избавление от несчастья. А что такое смерть, как не самое большое несчастье для большинства живущих?

— Скажите, Мерил, а почему именно Мэя была выбрана для жертвы, когда хранилище было найдено?.. Потому что о бедной девочке никто не заплакал бы, да? И не узнал? Сирота?.. Почему вы не выбрали какого-нибудь мужчину, вас, например, или их?..

Фома кивнул на поющих сложный и угрюмый пеан монахов, они все еще стояли перед ним на коленях, как он их не отгонял.

— Вам не кажется несколько странным этот выбор?

Мерил понимающе кивнул. Я вам сейчас объясню всю необоснованность вашего вопроса, говорил этот кивок. Да, усмехнулся Фома, а зачем же еще мозги, как не оправдывать любые наши поступки?

— Это не избавление и не жертва! — вступил в объяснение Мерил. — Мэя — ключ, а это особое доверие и его удостаиваются немногие. В той обстановке, когда происходила передача ключа, кодировка Мэи, иначе было нельзя, любого мужчину, принадлежащего ордену, убивали… да и женщину тоже. Четырнадцатилетняя девочка не вызывала подозрений — найденыш, сирота. Тут наш магистр рассчитал все правильно, впрочем, как все…

Человеческие расчеты. Фома закрыл глаза. Как пусты и далеки они оттого, что происходит на самом деле. Мерил обстоятельно и нудно доказывал, что они, монахи, ни в чем не виноваты.

— Мы бы не стали этого делать, если бы знали, что она замужем.

— Бросьте, Мерил, — пробормотал Фома, продолжая думать о своем. — Меня женили, также как и закапывали, раза три-четыре, неужели не слышали?

— Клянусь вам, нет! Мы не знали об этом кощунстве! Разве можно выдавать девочку замуж за покойника?.. О, простите, я совсем не хотел!.. Это все происки голубых, я знаю! Только у них могут быть такие богомерзкие ритуалы, а с приходом Хруппа…

— Разве Гея вам не сказала?

— Нет.

— А Мэя?

— Мы её сразу ввели в транс, чтобы подготовить к открытию хранилища. Она отвечала только на наши вопросы. Нам и в голову не пришло…

— Ну хорошо, а о поединке вы слышали? — спросил Фома.

Теперь он понял, почему Мэя все время говорила о грехе. Она тоже не считала законным сочетание со странствующим рыцарем, представителем другой веры да еще и мертвым, но не решалась ему сказать, чтобы не обидеть. Бедная девочка, ей казалось, что она живет во грехе, с призраком, а он, не понимая, насмехался.

— О поединке? Конечно, слышали!..

Слухи о поединке, по словам Мерила, только напугали монахов, они поняли, что граф теперь будет искать хранилище и для этого использует Мэю. Бен Молот рассказал, какие всемогущие воины эти странные рыцари, и то, что они появились, непонятно откуда, напугало монахов больше всего. Приспешники Хруппа! Те, как и он, тоже появлялись ниоткуда. Монахи решили действовать немедленно.

— Но даже и тогда мы не стали бы ее… если бы она согласилась остаться с нами. Но когда, перед самым ритуалом открытия хранилища, мы спросили её об этом, она сказала, что вернется к вам. А так как она находилась в трансе, то говорила правду, и… нам ничего не оставалось делать, поверьте…

Мерил умоляюще сложил руки.

— Мы не изуверы, мы просто боялись за хранилище, что вы… Мастер Тэн одобрил бы нас, я уверен, он поступил бы так же!

— Она сказала, что ничего не помнит. Это так?

— После этого снадобья…

— А вы после какого снадобья были, Мерил? Конечно, вы не изуверы, вы — фанатики, вместе с вашим мастером! Маленькая девочка! В конце концов, вы могли держать её при себе, но живой!

Мерил опустил голову. На противоположном краю поляны, на котором они расположились лагерем, горел костер. Возле него, на повозке, лежала Мэя. Получалось так, что все несчастья здесь происходят только из-за него, Фомы. Хорошая картина!..

Мерил продолжал в чем-то убеждать его, но он едва слушал.

— …это была главная причина, почему он сделал ее ключом. Это был его выбор. Что ни говорите, а кровь… вы могли сами убедиться в ее благородстве.

Фома выплыл из полудремы. Монах говорил невероятные вещи. Магистр Ордена Розовых кругов, погибший мастер Тэн, был отцом Мэи и уж совсем фантастически прозвучала новость, что верховный жрец был никем иным, как князем Малокаросским!.. Гея!.. Только у них разные матери.

— Мэя об этом знает?

— Этого никто не знает, в интересах ее же безопасности. Хрупп тогда непременно бы начал с неё… и с Геи. Все считали, что князь Малокаросский погиб…

— В замок вас провела Гея? Значит, это она организовала похищение?

— Нет, нет! — запротестовал Мерил. — Она тоже ничего не знает, только помогала.

Да что же это такое! Фома хлестанул себя по ноге коротким кнутом. Монах не ведает, что творит! Ведь они же сестры! Мерил уверял, что Гея ничего не знала и делала это абсолютно добровольно, думая, что помогает…

— Не сомневаюсь! — сказал Фома; его озадачил такой поворот событий, многое менялось в этом свете. — Ведь они же обе наследницы, по вашим законам… Как вы думаете развязывать эту ситуацию, Мерил?.. Мэя ведь должна знать, кто ее отец?

— Да, конечно, — покорно согласился Мерил.

— Мэя знает, что Гея помогала?

— Нет, но мы собирались… все равно бы это всплыло каким-нибудь образом.

— Интересно каким? — удивился Фома. — Вы же ее собирались убить!

Мерил удрученно замолчал. Почему же Гея не сказала, что Мэя замужем, ломал он голову. Впрочем, она могла и не знать изуверских законов погибающего братства, да и Мерила это не остановило бы. Всё списали бы на происки голубых монахов, да и не имеет это теперь значения. Гея… её странность, на фоне всего этого, становится зловещей. Что за игру она ведет? Или не только она?

Князь Тувор не погиб, как думали, от лавины, которая обрушилась в горах на передовой отряд и смела его вместе со всем авангардом с горной тропы. Причудливый случай, гарант судьбы, распорядился так, что сорвавшись в пропасть, он пролетел несколько десятков метров и застрял в корнях деревьев, в расселине. Плотный, слежавшийся снег, оказавшийся под ним, самортизировал удар и это спасло ему жизнь, сверху же засыпало снегом и поисковые отряды не смогли его найти. Замерзшего, полуживого и изуродованного князя обнаружили монахи Ордена Розовых кругов, собирающие окрест хворост на растопку, они и принесли его в монастырь и отходили во славу собственных богов.

Собственно, непосредственным выхаживанием занималась тихая монашка, которая так же тихо, как и непреднамеренно, стала утешительницей Тувора и матерью Мэи. Первая жена князя Тувора умерла еще при родах, оставив после себя маленькую Гею. К тому времени (к моменту рождения Мэи и выздоровления князя) Гея была накануне каросского совершеннолетия — четырнадцати лет, и обнаруживала характер недюжинный. Она сама управлялась с огромными поместьями отца, который будучи занят государственной и военной службой не мог уделять этому должного внимания. Гея всегда поражала князя самостоятельностью и недетской расчетливостью. В тринадцать лет она потушила пожар их родового замка, взяв на себя управление растерянной челядью и паникующими родственниками…

Когда последствия связи Тувора могли быть обнаружены, монашка, никому ничего не сказав, тихо ушла из монастыря, а ничего не подозревающий князь, приняв новое имя и отрешившись от прежней жизни, чему он дал обет, находясь между жизнью и смертью, вступил в братство Ордена. Это было нетрудно, он покровительствовал Ордену Розовых кругов будучи еще великим князем и вельможей и тогдашний настоятель монастыря поручился за него.

Только через несколько лет Тувор узнал о том, что у него есть еще одна дочь. Случайно проболтался кто-то из монахов, из тех, кто бродили по окрестностям монастыря, промышляя. Но к тому времени Тувор уже успешно продвигался по служебно-иерархической лестнице могущественного ордена и предстоятели братства, зная о его несметных богатствах, усердно поощряли его в этом. Его убедили, что скрыть этот тайный союз и рождение внебрачной дочери будет лучше для всех, в том числе и для девочки с матерью. Причин приводили много, его честолюбие было еще не удовлетворено, несмотря на преклонный возраст, и бывший князь решил проблему, ко всеобщему облегчению.

Через несколько лет тихая монашка все так же тихо, не причиняя никому беспокойства и словно стесняясь самой себя, умерла. Девочку взяли в монастырь, но к тому времени уже никто не помнил, кто она на самом деле, а сам князь Тувор, под именем мастера Тэна, был почти на самом верху иерархии Ордена Розовых кругов.

Став магистром, он приблизил ее к себе, много с ней занимался и, в конце концов, сделал ее чем-то вроде приемной дочери Ордена при себе; к тому времени он был уже почтенным старцем, но, несмотря на это, был полон замыслов и сил. Он много работал, особенно последние годы, пытаясь решить проблему розовых и голубых кругов и пришел к парадоксальному для тогдашней клерикальной мысли выводу, что противостояние между орденами приносит вред не только им самим, но и всей стране. Он понял, что розовые и голубые круги — фактор экологический, даже хтонический, угадав чутьем мистика и мыслителя наличие некой системы равновесия.

Последним его проектом было разделение влияний орденов на абсолютно паритетных началах, с общим церковным советом для координации и совместного управления страной. За этой работой его и застал Хрупп. Опасность идей князя для его целей была очевидна и между ними разгорелась жестокая борьба, результатами которой стали разгром Ордена Розовых, войны и повальный мор. Король был тоже на стороне Хруппа, поскольку идея совместного управления страной с двумя орденами, показалась ему не только крамольной, но и опасной.

В общем, история была довольно обычная, несмотря на то, что Мерил рассказывал ее многозначительно и торжественно. Все было, и это пройдет, вздыхал когда-то Соломон, поглаживая кольцо вечности. В хранилище же, кроме кругов, были обнаружены бумаги князя-магистра, его архив и завещание, в котором обе его дочери объявлялись наследницами в равных правах.

“Гея будет очень рада появлению сестрички! Как бы не задушила в объятьях,” — подумал Фома, вспоминая эти объятия. Кроме того, из бумаг, было не совсем ясно, существует ли еще один экземпляр завещания и если да, то где.

Утро вставало над Вечным Городом Ундзором.

— Сам? Его не занесло?

— Занесло? Хотя да, с ним возможно и такое. Нет, дорогой Сати, сам, по своей милости. А ты говоришь, Милорд, да пока он до него доберется, от него самого мало что останется! Если он вообще думает туда попасть.

— Да он не думает!

— Тем более!.. — Светлейший встал, подошел к прозрачной панели, за которой начинался восход. — Спрашивается, откуда такая уверенность, что он туда пойдет?..

— Ну, хорошо, — остановил он Сати, — пойдет. Но доживем ли мы сами до этого светлого часа?

— Это имеет какое-то значение? — удивился Сати.

— Сати, на мне еще немножко вся Ассоциация, ты не забыл? Я еще не могу позволить себе роскошь роли свободного художника, какую примериваешь ты. Впрочем, мы опять затеваем этот разговор. Да, я прекрасно понимаю, что должно, то должно, но законы организации, если она хочет существовать и быть жизнеспособной, тоже требуют уважения, более того, неукоснительного соблюдения! Потому что жизнь организации это её законы, она жива, пока живы они!

Светлейший сел напротив панели и развернулся в кресле к Сати.

— Его можно было бы направлять. Найти и направлять. А твой “свободный выпас” может привести, черт знает куда! Вон уже претензии лорда!.. Куда дальше? Когда это было? У нас вечный нейтралитет, мы уважаем законы своих организаций и не вмешиваемся в законы других.

— Бедный лорд испугался за девственность смерти? Какой нейтралитет, Коро? У меня есть сведения, что он имеет сношения с Томбром. У Кальвина этих сведений, наверняка, еще больше.

— Это еще надо проверить. А сейчас он взбешен. И его можно понять. Такой удар. Уже воют на всех перекрестках! «Со времен оных не было такого! Нарушил все договоры! Это же пример!» Прислали рекламацию.

— Боюсь, что его рекламации уже не действительны, — возразил Сати. — Ведомство Кальвина сообщает, что Плутон, кажется, просыпается от спячки и скорее всего поставит лорда на место — убивать, но не решать судьбу. Танатосом там многие недовольны. Так что это разговор отдельный. А вот как он это сделал, я имею в виду Томаса?

— Как ни странно, он все сделал правильно, как будто научили. Поэтому у лорда и претензии: мол, обучаете своих сайтеров! Готовитесь к вторжению?.. Листру пришлось извиняться, сказать, что сами ищем этого хулигана. Он настаивал на статусе преступника. Ты понимаешь? Это неспроста, что он везде преступник, твой любимчик. Синклит, я уверен, своих обвинений ни за что не снимет, даже если он оторвет Милорду голову и превратит Дно в Елисейские Поля. Они только дождутся, когда он даст промах и подведут под суд — объявят “импичмент” спасителю отечества. И будут по-своему правы! Он же сам создал эту ситуацию!

— Ну, хорошо, виноват! Отдай под суд прямо сейчас, и что? Ситуация-то не изменится! А на свободе он кое-что может, чего, кстати, не может никто. И ситуация с преисподней прекрасно это доказала! Понимаешь, помимо высочайшего профессионализма, ему еще и везет, везет так, словно он обречен на это везение. Какой-то пленник удачи, сам себе джокер!.. Правда, чего это ему стоит?..

Сати на секунду замолчал, словно действительно прикидывая себестоимость всех трюков Томаса, потом продолжал:

— Это меня настраивает на оптимистический лад в нашем деле с Милордом. У него все получается, Коро! Но получается потому, что он не боится использовать свою удачу и все то, чему его научили. Он использует себя на полную катушку. Многие ли бы рискнули, подобно ему? Что-то я не помню, чтобы кто-нибудь пробовал выйти из замка, используя его инерцию, а ведь это прямое развитие импульсной теории поля, которую проходят в академии. Вот это-то и бесит старых пеньков, которые боятся за свои кресла и статус жителя Вечного Города, вдруг окажется, что они совсем не так нужны, как надуваются!..

Сати остановился прямо перед сидящим в кресле Светлейшим, потом подошел к оконной панораме и спрятав руки в глубоких складках одежды, стал смотреть, как начинается день. Благодаря купольной системе восьми башен, рассвет над городом вставал одновременно со всех сторон, словно огонь, обнимающий священный сосуд государственности вселенной. Сам Дворец Синклита был еще в тени, а башни уже розовели и мягко бликовали, когда лучи попадали на серебро граней куполов.

— Забыл тебе сказать, — повернулся он к Светлейшему, — Ави кажется, сумел алгоритмизировать его выходы за Последнюю Черту. Я только что от него. Еще чуть-чуть и возможно нам удастся действительно направлять его, помогать ему. Ну не может же он быть все время один?

Коро успокаивающе поднял руки.

— Это очень хорошо, но и я забыл тебе сказать, что если мы не утвердим указ о его статусе, импичмент будет объявлен всему Совету Координации и мне!

— Вот интересно! А разве такое возможно?

— А вот — попробуют!

— Черте что — дети! — хмыкнул Сати. — И что инкриминируют?

— То, что мы его сразу не посадил на трон Пифии.

— Ну, а посадили бы, обвинили в издевательствах, им же надо изображать деятельность! Дума!..

Сати пожал плечами.

— На границу бы их всех, поближе к горящему мясу!..

Оба невесело рассмеялись.

— Знаешь, — сказал Коро, — я тут копался в архивах Ави и нашел интересную информацию, такую древнюю, что чуть ли не от Манна, вторая или третья эпоха. Систему тогда еще только обкатывали и вели одного индивида, тоже со Спирали — почему я и вспомнил. Великолепный экземпляр, судя по остаткам голограмм! И вот его прозевали. То ли Систему переоценили, то ли его недооценили…

— Так вот, — продолжал Коро, приглашая Сати присесть рядом с ним, — отчет “ведущего” Системы очень похож на твой отзыв о Томасе, прямо трактат! Он клянется, что лучшего экземпляра не видел и умоляет руководство присмотреться к нему внимательнее. Что-то вроде укорительной записки наверх. Так вот, его подвиги тоже, каким-то образом, были связаны с Дном и царством теней. Томбр тогда был еще болотцем, а вот лорду Смерти он сильно утер нос, правда, эта информация практически утеряна, слишком древняя. То ли он был все-таки обучен, но “ведом” без посвящения, то ли так же сорвался, как Томас или это вообще произошло у него спонтанно, как при свидании с Говорящим и он потом уже был “поднят” в Ассоциацию. Темны дела сии, но там, на Спирали, он стал богом.

— Томасу это не грозит, не то время, в лучшем случае упрячут в какой-нибудь бункер… — Сати хмыкнул. — Похоже, мы все увлечены Спиралью.

— Там необыкновенная материальность, но они за нее расплачиваются, быть там тяжело. Они и называют свою реальность Землей, как будто чувствуют, что уходят в прах.

— Они уходят?

— Во всяком случае, Ави так думает. Система там почти не работает, только режим слежения. Она «считает», что это бесперспективно. Может быть, поэтому все так увлечены Спиралью — всегда интересно наблюдать исчезновение больших объектов, своего рода некрофилия.

— Жаль, — сказал Сати, с улыбкой вспоминая что-то. — Впрочем, старуха, это еще не оракул. А что случилось с этим… как звали этого героя?

— Ираклий. Поцелуй смерти. Лорд послал свой знак через женщину, он был взбешен. Ираклий протаранил его захолустье, как астероид, украл какое-то чудовище — не то пса, не то змея, которое охраняло преисподнюю, вытащил своего друга и чуть не ранил его самого.

— Деянира, — пробормотал Сати. — Ничего не ведающая Деянира.

— Что?

— На Спирали это одна из любимых легенд. Женщина хочет вернуть мужчину и убивает его этим.

Фома лежал под деревом и блаженно жмурился на первые лучи солнца. Доктор что-то говорил, он кивал, но воспринимал это, как капли дождя по крыше, фоном. Озера лежали тремя глубокими, темно-синими чашами, которые держала, неколебимо, суровая стража гор в занимающемся пламени неба — утреннее чаепитие титанов. А далеко внизу, в долине, окутанной туманом и тенями, где не было этого будоражащего гимна светила, все еще спало.

Нет, все-таки утра в Кароссе замечательные!..

— Ты меня слышишь? Эй, ты что? — тряс его Доктор. — Что с тобой, тебе плохо?

Фома открыл глаза и укоризненно посмотрел на своего мучителя, потом вздохнул мечтательно:

— Мне хорошо-ооо…

— Так хорошо, что встать не можешь второй день! Что это у тебя?

Но Фома не слышал. Вместо этого он не мигая смотрел на поднимающееся из-за гор солнце. Все будет хорошо! Утро говорило об этом в полный голос, несмотря на то, что Мэя была, как говорят медики, в критическом состоянии и не транспортабельна: бред, жар, и вдруг едва заметный, нитяной пульс и даже кома, и все это по три раза в час. Все-таки лорд окунул ее в Лету, затанцевал. Ждали кризиса.

— Мэя говорила, что здесь, в окрестностях монастыря, драконы водятся, — сказал Фома с блаженной улыбкой. — Во всяком случае, водились.

— Ну и что? — не понял Доктор.

— Ты не понимаешь! Если услышать первого дракона, то вшей не будет… — Фома дернул подбородком уважительно. — Никогда, примета такая!

— Не знал, что тебя это волнует. Что мне тебя еще на вшивость проверять?

— Не надо, Доктор! — хохотнул Фома. — По тем проверкам, что ты мне устраиваешь, на мне можно не то что вшей, тараканов найти!

— В голове! Тут не знаешь, как тебя поднять, а ты всякую ерунду несешь!

— Это не ерунда, Док… — Фома не прекращал блаженно улыбаться на восход. — Это народная примета такая. Драгонлэнд! У них сейчас как раз пора гнездования, петь, голубки, начинают.

— Ну, а есть примета, чтобы на ноги встать?

— Есть, конечно!

— Какая?

— А вот давай у нашего чумазого лазутчика спросим, это он мне про вшей рассказал… Дрок! — позвал Фома сидящего у костра курьера. — А какая примета, чтобы на ноги встать?

Дрок глубоко задумался, помешал в костре палкой, потом поведал:

— Надо, сэр Томас, услышать пение первого дракона, все как рукой…

— Слышал? — засмеялся Фома. — На все про все одна примета. Удобно!.. Он мне вчера рассказал всю народную примету Кароссы. Вот догадайся, что надо сделать, чтобы разбогатеть?..

Доктор невольно засмеялся.

— Неправильно! — сказал Фома. — Я тоже не догадался. Надо услышать пение последнего дракона.

— Как же ты определишь, что он последний?

— Вот потому-то богатых мало, а бедных много. Дрок сказал, — подражая Дроку, глубокомысленно заключил Фома. — Есть в этом что-то…

Доктор невольно рассмеялся. Вот в чем дело, в драконах! А они-то, простодушные, кармы взвешивают, число воплощений считают, причинно-следственную изучают… воспитание, образование…

— Да, а ничего считать не надо. Вот так он вылечил все свои тридцать три болезни и несчастья. Здорово, да? Хотя по нему не скажешь.

— Значит, услышишь пение и будешь ходить?

— Буду!

Доктор с сомнением посмотрел на Фому:

— Под себя.

— Ну под себя-то уж точно схожу. Я ж их никогда не слышал. Страшно! Говорят, эта штука посильнее “Фауста” патрона Гете будет!

Доктор махнул рукой.

— Ну ладно, хочешь ждать дракона, жди. Но вот это что такое у тебя?.. — Он снова ткнул Фому под левую ключицу.

Фома лениво скосил глаз. На том месте, где раньше сияли ожоги от посещений Говорящего, цвела теперь небольшая, но очень симпатичная розочка, причем, как живая, она словно распускалась навстречу встающему солнцу.

— Мне кажется или она правда шевелится? — спросил Фома. — Как бы…

— Не как бы! — отрезал Доктор. — Голограмма. Может био, может, наоборот…

Он с досадой выплюнул травинку изо рта.

— Лезешь, черт знает куда!

— Что значит, наоборот?

— А то и значит — некропоцелуй. Вспомни, где ты был!

— Да ладно, Док, всего предусмотреть нельзя. Зато теперь я всегда с цветами. Только рубашку растегнуть. Галантный кавалер буду.

— Блин, Фома, ты как улица с односторонним движением, все время туда!

— А куда еще, Док? Интересно, как это у тебя происходит, если у вас, оборотней, все время не туда? Мечтаю с тобой об этом поговорить. Ты-то куда?..

Фома не оставлял надежды узнать способ, если не размножения Докторов, то, хотя бы, деления. И как Доктор сбрасывает напряжение притяжения к дамам. Может, он их бьет?..

— Ты мне лучше скажи, что Сати?

— Почти не изменился.

— Да? Для Сати это много, — покачал головой Доктор. — Ну и что он тебе сказал?

— Признался в любви. Я сказал, что подумаю. Кстати, что за «волну» ты там поднял или организовал, я не понял, то ли клад ищете, то ли завещание Ману?

Теперь уже Доктор отмахнулся от него, ничего он не поднимал, одни разговоры!..

— Значит, они тоже надеются, что тебя вынесет нелегкая? Не узнаю Совет Координации.

Фома засмеялся:

— Я все время думаю: не с обеих ли ты сторон, Док? На ходу подметки рвешь. Скажи мне: гений и злодейство совместимы?

— Смотря какая пропорция, — ухмыльнулся Доктор.

— Э, э! Если допустить, что возможна пропорция, то возможна любая пропорция! Ты что?! — возмущенно запротестовал Фома.

— А ничего! Ты уже давно прыгаешь вокруг меня со странными вопросами. Хочешь спросить, спроси!

— Док, главное, чтобы никто ничего не заподозрил! Пусть думают, что мы друзья…

После завтрака, к которому Фома был, на удивление, не расположен, он снова пытал Доктора на предмет Апокрифа: мол, зачем?.

— Не дают покоя лавры Моисея? Подумай о таких, как Сорби, они хватаются за любую фигню лишь бы оправдать свое регламентированное существование. Представляешь, какой парадокс: оправдать регламентированное существование может только что-то очень нерегламентированное, вера, например! Вера столоначальника в чудо столоверчения! И в справедливость… по отношению к себе.

Никакого парадокса, не согласился Доктор, только так и существует система, любая; ее оправдание только вне ее самой. Поиск Апокрифа нужен для восстановления равновесия, всеобщего равновесия. Идет борьба света и тьмы, условно, конечно. Ассоциация и Томбр, Ундзор и Ушур, Лилгва и Пушта. Так вот не надо борьбы, надо равновесие! Доктор был уверен, что в Большом Каноне, куда входит и Апокриф, сказано то же самое…

— Самое интересное, Док, — заметил Фома, выслушав его. — Что мы-то, Ассоциация, совсем не свет, мы тоже тьма, почти такая же тьмутараканская, как и Дно. Мы тоже только пробиваемся к свету…

— Правильно! — согласился Доктор. — Так с кем же мы боремся? Сами с собой? Наверняка в Апокрифе сказано об этом…

— Ну и что?.. — Фома устало прикрыл глаза.

С некоторых пор эта вселенская канитель мало его волновала и он бы с удовольствием забыл обо всем, да вот приходится участвовать, поскольку он сам оказался заложником равновесия. Впрочем, все они с рождения заложники какой-то системы. Перед ним вдруг встали грозные видения, которые он уже испытал, когда его выворачивало.

— Док, идет война, рассуждения о высшей справедливости неуместны. Так, теория. Есть обстоятельства, судьба, в конце концов, и все мы Эдипы, убивающие своих родителей и самих себя, ради исполнения предначертанного. Одним своим появлением ты уже убиваешь своих родителей, объективно. Потому что твое рождение означает их зрелость, а за зрелостью неумолимо следует старость. И смерть. Иокаста и Лай обречены. Где твои родители?..

Фома опомнился и махнул рукой…

— Ладно, извини, не хотел. Восстановление равновесия, к сожалению тех, кто не вечен, это не всегда восстановление справедливости. Первое — дело Создателя, второе — смертных. Будучи смертным, ты не можешь принимать участия во всеобщем Равновесии, с большой буквы, потому что одно из условий этого Равновесия — твоя смерть. Сначала твое рождение — условие равновесия, потом, с необходимостью — смерть. Поэтому для нас, живущих весьма недолго, Большого Равновесия нет и быть не может! Равновесие между Ассоциацией и Томбром может быть только в точке гибели их обоих, потому что они тоже конечны. И эта точка — их возрождение, и восстановление какого-то более Общего Равновесия, которое тоже, в конце концов, сметается во имя Еще Более Общего Равновесия. И так идет эта цепочка и нет в ней места для «справедливости» к бедному человечку, конечному существу, как он ее понимает. А он ее такую понять не может, не может принять справедливость, условием которой является превращение его в навоз для будущего Равновесия. И он страдает…

Проговорив это севшим от многословия голосом, Фома уснул, словно отдал все силы на монолог.

Доктор еще посидел рядом с ним, потом пробормотал: «тебе надо чаще встречаться со смертью, Фома,» — и пошел проведать Мэю.

Ночью, когда все спали, Фома вдруг услышал странный звук: так кричат чайки на взморье. Звук был тонкий, пронзительный, но не расщеплялся в конце, как у морских птиц, на тремоло, а на той же ноте и обрывался, внезапно и тревожно. Заинтересовавшись, Фома пошел на звук.

Утром он приволок на импровизированном поводке из плетки маленького дракончика. Лагерь был переполошен, его искали, а он появился, ухмыляющийся и довольный, как Паганель, нашедший муху цеце в Кароссе. Младенец дракон, размером с двухмесячного теленка, бросался на всех, кто подходил к ним с Фомой, и шипел.

— С детства мечтал завести! — подделился Фома.

Монахи смотрели на него с ужасом и уже не просто валились с ног при его приближении, но и ели землю: мол, клянемся!.. За всем этим как-то даже забыли, что Фома встал на ноги.

— Зачем ты его привел? — спросил только Доктор.

— Дракон, как показывает практика, средство от всех болезней, Док! — ригористично заявил Фома, привязывая шипящую тварь к реквизированной крестьянской повозке, на которой лежал Мэя.

— Вася, место! Лечить!..

Вася, покрутившись между колес, сделал большую кучу под повозкой и послушно лег. Свою зверскую морду с печальными надбровьями он положил на когтистую лапу, из-под обнажившейся верхней губы грозно заторчал будущий клык, а пока — смешной, остро искривленный шип.

— Мэя всегда хотела подружиться с драконом. Она мне рассказывала, что ей не давали этого делать, пугая всякими небылицами. Скажите, Мерил?..

Мерил, на безопасном расстоянии, подтвердил. К полудню у Мэи начался кризис. Монахи сидели вокруг повозки, на расстоянии поводка дракона, и отчитывали ее. Больше ничего не оставалось, все, что можно, было уже сделано Васей, Доктором и Мерилом.

Днем, с опозданием на два дня из-за обвала в горах, прибыл отряд гвардейцев Блейка. В пути Мэя хандрила и никак не хотела спать. Со слезами, она призналась Фоме, что не спит, потому что видит страшные сны. Просила снотворного. Сны были не то чтобы страшные, но… неприятные. Фома знал, какие и успокаивал тем, что скоро дворец, отдых, она все забудет и выиграет у него на бильярде.

Но Мэя просила истории.

— Какие? — дразнил ее Фома. — Не понимаю!..

Мэя порозовела…

— Ах, про любовь! — догадался он. — Про любовь, пожалуйста! У меня таких историй — детская библиотека. Вообще, все истории про любовь, ты не заметила?..

Мэя счастливо кивала. Ребенок. Невозможно было поверить, что эта девочка согласилась умереть, но не отказаться от него. «Как?» — удивлялся он.

— Прекрасно, я тебе расскажу историю про такую же любительницу историй, правда, она сама рассказывала их, на ночь, чтобы остаться в живых. Поэтому, обещай мне, что тоже выздоровеешь, хорошо?

Мэя сразу же пошла на поправку.

В Белом городе царило оживление. В связи с победой над Гимайей все ожидали каких-то улучшений в жизни: мира, спокойствия, сытости. Вялотекущая война с Салатеном уже не воспринималась, как что-то катастрофическое. Скоро мир! дышало все вокруг. На торговых площадях, у всех ворот в город и резиденцию, и просто на перекрестках толпился оживленный люд. Возобновилась торговля, часто слышался смех, забытое психофизиологическое отправление, появились даже детские игрушки, наряду с такими же забытыми товарами, как хорошие ткани, украшения, благовония. Откуда?.. Трофеи?.. На базарах звучали настраиваемые нехитрые музыкальные инструменты, но все это, конечно, тонуло в кучах хлама и ветхого скарба, выставленного на продажу, чтобы купить хлеб.

Появился даже бродячий театр с куклами и Фома, проезжая вместе с кортежем мимо него, вспомнил мастера Фэя. Может быть, он уже выздоровел и вернулся в город?.. Хотя нет, для этого у него было слишком мало времени. Зато он встретил на одной из базарных площадей мэтра и Однуху.

Мальчишка радостно бросился к Фоме, чего не скажешь о старике, который, помня их последнюю встречу, держался с неподражаемым достоинством и строгостью. Благодаря Однухе, в толпе узнали и графа, и народ, наслышанный о его чудодейности, обступил их кортеж, стараясь дотянуться хотя бы до его сапога.

— Чуда! — требовали торговцы и крестьяне, и от усердия и восторга богохульствовали, к ужасу сопровождавших монахов. — Чуда, спаситель!..

Откуда-то взялись, и в огромном количестве, нищие, увечные и блажные калеки, слепцы и трясуны, разбитые вдребезги паралитики и даже двухголовая корова на трех ногах, с выменем похожим на установку «град». В Фому полетели вещи тех, кто не мог подойти к нему из-за столпотворения и таким образом пытался причаститься графом дистанционно.

Если бы не отряд угрюмых гвардейцев, предусмотрительно высланный Блейком навстречу, Фому бы разорвали на части и развесили по углам своих изб и хором городской и приезжий люд столицы. Чуден народ в своих проявлениях, его любовь так же страшна, как и ярость, все сметает на своем пути. Как бы они, действительно, новую хронологию не завели, от Фомы, вспомнил граф предупреждение Доктора.

В замке была невероятная суета.

— В чем дело? — спросил Фома у Блейка. — Опять война?

— Банкет! — довольно хмыкнул тот. — Утром вернулся победоносный король.

— Банке-ет! — мечтательно протянул Фома. — Какая все-таки замечательная у вас страна, Блейк! Жил бы и жил здесь, по любому поводу дают поесть под музыку!..

— Мэя! — повернулся он к сияющей графине, которая могла уже ходить с посторонней помощью. — В нашем замке банкеты будут по случаю каждого дня, а то и чаще: я человек светский, более того, праздничный!

Он уже знал, по намекам Торка, встретившего его, что замок готовится к приему нового графа.

— Ты обещал мне историю о Джульетте.

— И ты уснешь?.. — Фома посмотрел на Мэю.

Она кивнула, как хорошая девочка.

— Ну хорошо! — сказал он, и начал:

— Две равно уважаемых семьи в Вероне, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои и не хотят унять кровопролитья…

Он обнаружил, что эйвонский соловей действовал на Мэю, как снотворное. Жадное внимание до конца и прощальная улыбка, которая так и оставалась до утра. Гений!..

К Гее Фома шел со смешанным чувством, гадая, какое настроение у загадочной княжны. С какой фантазией она сегодня встала — гордая дочь Кароссы или плохая девчонка? И как там ушибленный маркиз, на страже? Если он там, разговор может получиться нервным.

Маркиза не было, но разговор все равно не получился. Получился сумбур вместо музыки, потому что фантазия Геи была «гордая княжна» — самая неудобная её ипостась для Фомы, может не такая изнурительная, как роль дрянной девчонки, зато абсолютно необъяснимая. В этой своей личине, княжна, естественно, ничего знать не знала, слышать не слышала и смотрела на него, как на пришельца, причем, с очень нездоровой планеты.

Когда Фома вывалил на неё все, что у него накипело: бассейн, маскарад, нападения, сломанная кровать и похищение Мэи, — пристально глядя ей в глаза, он и сам понял, какой это мусор и как он после этого выглядит в этих самых глазах.

Гея начала гневно хмуриться. Похоже, граф свихнулся на почве подвигов! Ему мало одной бессонной ночи! Нет, она еще раз повторяет, что не была с ним ни в бассейне, ни, боже упаси, в постели! Как сильно надо ослабнуть головой, чтобы придумать это!.. Что?.. Какая Мэя, граф, что за фантазии? Причем здесь Мэя? Я вам не проводник, что вы себе позволяете? Подите проспитесь, ваше сиятельство!..

В общем, было уже не трудно представить ее реакцию на сообщение о магистре Тэне…

Отец?.. Кто отец?.. Мона-ах? Ха-ха!.. Да вы пьяны, граф, думайте, что говорите!.. Сестра? Мэя моя сестра?! Никогда!.. Похожи? Да как вы смеете, меня оскорблять!

После этого Фома понял, что княжна невменяема. Княжна поняла это еще раньше, но про него, и уже непрерывно показывала на дверь негодующим перстом.

Но он же не слепой! Если она не помнит, как принимала бассейн вместе с ним, а потом сломала кровать и чуть не кастрировала беднягу Иелохима, то оставлять ее на свободе опасно, она может и убить на таком же голубом глазу! Плевое дело!.. Но как притворяется, змея!.. Завещание!.. Гнев обострил проницательность Фомы. Этот отсутствующий экземпляр, на который намекают бумаги, у неё! И она прирежет Мэю, а потом объявит всех сумасшедшими и хамами.

Так и вышло. Княжна от намеков на сонаследие возмутилась гораздо сильнее, чем от его прямых ссылок на совместную постель и купание. Она объявила, что терпение ее иссякло.

— Вон! — подошла она к двери. — Что за бред? Я буду жаловаться королю! Какое завещание?..

И тут её осенило:

— Ах, вот в чем дело — Мэя!.. Мало того, что вам, как голодранцу беспорточному, кинули Иеломойю, так вы еще хотите и мои земли прибрать?.. Нет, вы не сумасшедший, я ошиблась, вы негодяй!.. Вы!..

— Вон отсюда, граф! — повторила она. — Мне жаль, что я так ошибалась! Вы мне казались приличным человеком. Вон немедленно!..

Княжна распахнула дверь, решительно не желая больше с ним разговаривать. Она пылала гневом не на шутку. От дурацкого положения, в которое он попал взбесился и Фома: до каких пор?! Но никаких аргументов под рукой у него не было. Когда еще придут монахи с Доктором, чтобы уличить эту лживую стерву! А пока он был готов убить её сам.

— Вон! — повторила княжна, находясь в том же состоянии. — Или я позову маркиза и он вышвырнет вас отсюда, как!..

Она едва сдержалась. Фома любовался ею, отдавал должное её лицедейству, она снова, как и в прошлый раз, ни на секунду не вышла из роли.

— Он в соседних комнатах! — добавила Гея, видя, что граф медлит.

Вот откуда он выползает, всегда так внезапно. Фома облегченно рассмеялся. Маркиз — это очень кстати — размяться, скинуть напряжение.

— Я не знаю, княжна, зачем и почему вы мне морочите голову. Ведь ничего страшного еще не произошло, никто, слава создателю, не погиб и даже не ранен, но!.. Благодаря вашему запирательству, княжна, все это может произойти. И наследство ваше никто не собирается делить. Мне оно не нужно, а Мэя… она, я уверен, предпочтет спокойную жизнь тяжбе с вами. Поэтому одумайтесь. Что вы скажете, когда придет Мерил с монахами и принесет бумаги? Вы попадете под суд и потеряете все, в то время как сейчас у вас есть возможность объяснить мне все по-человечески и ничего не потерять, ни в имуществе, ни в репутации…

Теперь рассмеялась уже княжна. Фома больше не походил на сумасшедшего, хотя вещи говорил совершенно безумные.

— Вот скажите мне, граф, — сказала она, прикрывая дверь и снова усаживаясь в кресло, ему, впрочем, сесть не предлагая. — Если я с вами спала, как вы утверждаете, зачем мне сейчас ломать эту дурацкую комедию, вместо того, чтобы снова переспать? Обстановка, насколько я понимаю, такая же, как вам уже привиделось: ночь, тишина, никого… Почему же я снова не набрасываюсь на вас? Может быть, вы этого хотите, граф? Не стесняйтесь, я пойму. Это будет честнее, чем делать свои идиотские фантазии достоянием двора…

Её послушать, он озабоченный пошляк и дурак, к тому же, восхищался Фома, но княжна не дала ему перебить себя.

— И почему бы мне, действительно, не признаться в том, что я помогала монахам розового ордена? Ведь они сейчас в фаворе, наверху, и я разделю победу и почести вместе с ними, а, граф?.. За содействие, так сказать… И в бассейне была тоже я, я вас подвинула на подвиг, вы убили Скарта, прогнали Хруппа, спасли страну от поражения и разорения… Я же герой, наряду с вами, соучастник! Более того, инициатор, если вы ещё способны понимать, что это такое! Почему бы мне ни признаться в этом? Что я теряю, если признаюсь? Ничего! Только приобретаю. Так в чем же смысл моего запирательства, как вы говорите? Может быть, вы сами мне его объясните, потому что я ничего не понимаю!

Что княжна не утратила, вместе с обаянием, так это ум, и его доводы были убийственны. Но он же собственными глазами видел и слышал. Что с ним? Неужели галлюцинации? Кто-то из них должен немедленно записаться на прием к Фарону!..

И тут Фома вспомнил. Господи, как же он мог забыть?

— Родинка, княжна! — воскликнул он. — У вас… там… — Он деликатно показал, где. — Родинка!

Княжна блеснула глазами.

— Это ничего не значит, в конце концов, вы могли ее видеть в бане, — сказала она.

— Именно там я её и видел первый раз, а второй — здесь.

— Ну, это уже опять фантазии начались, — произнесла княжна уставшим голосом, словно уже не надеясь избавиться от графа. — Я же вам говорю, мне нет смысла запираться! Вы не хотите уйти по-хорошему?

Она протянула руку к шнуру вызова над креслом.

— Княжна, я видел еще одну родинку, которую не увидишь и в бане. В форме капли!..

Гея побледнела, рука ее безвольно упала, так и не найдя сонетки.

Фома даже испугался, это не было игрой! Может быть, распущенность двора сильно преувеличена Мартином? Он убьет этого паршивца!

В дверь громко постучали.

— Если нет, княжна, я готов…

Фома в растерянности развел руками, извиняясь; теперь он видел, как оседает в обмороке первая красавица Кароссы. «Чего сказал? — бормотал он. — Подумаешь, еще одна родинка».

В дверь уже барабанили. Это был маркиз. Фома даже не удивился, хлопоча возле княжны, как же без него?

— Гея, ответьте мне или я выломаю дверь!..

И выломает! Отношения у них с княжной явно не тантрические, совместными медитациями не пахнет. Дверь распахнулась, на пороге возник полуодетый маркиз де Вало. В руках у него был клинок. Похоже больше ничего в этих руках никогда и не бывало, даже Геи.

Первое, что он увидел — извращенец граф, не жалея себя, лупит по щекам его княжну! Княжну, которая… которой… Маркиз оцепенел.

— А, Вало! — поприветствовал Фома обалдевшего маркиза. — Входите-входите! Княжна как раз в обмороке.

— Что ты с ней сделал, мерзавец?! — заревел маркиз, и бросился на него.

Слава кругам, княжна пришла в себя от звонких оплеух, коими он щедро рассчитался с ней за игру в «несознанку», и потребовала прекратить безобразие. Давняя неприязнь, таким образом, не закончилась знаменитой уже первой русской позицией в фехтовании.

Маркиз немного успокоился, видя её живой, а постель не смятой. Он был даже готов слушать, не размахивая клинком. Прежде, чем что-либо наврать ему, Фома обратился к княжне.

— Так… есть? — спросил он.

— Подите прочь! — бросила она устало. — Оба!

— Благодарю вас, княжна! — с чувством произнес Фома, и раскланялся с ней и де Вало.

Ему записываться на прием к Фарону не надо!..

— Маркиз! — остановила княжна де Вало, бросившегося было вслед за графом. — Дайте мне воды!

— Граф, — добавила она, — но это ничего не меняет!

— Конечно, княжна, у сэра Джулиуса есть чудесное средство от склероза!

Чертова кукла! Красивая и корыстная. Ей нужно все или ничего. «Это ничего не меняет!» Конечно, теперь это ничего не меняет, кроме того, что Мэю нужно срочно увозить подальше от этого осиного гнезда, здесь все время что-нибудь делят: власть, деньги, круги, монаршее благоволение. Такое впечатление, что княжна была невменяема какое-то время. Не может человек беззастенчиво врать, а потом грохнуться в обморок! Хотя…

Мэя не спала. Она сидела на кровати в той же позе, что и ночью, в глазах ни ветерка сна — испуг.

— Где ты был?

— У короля, — не мигая соврал он. — Ему опять не спится. Передает тебе привет.

— Привет?! — расширила глаза Мэя.

— Ну, в смысле справлялся о тебе, — опомнился он.

Мэя вздохнула.

— Что, опять?.. — спросил он.

Она выздоровела, но её мучил кошмар, все время один и тот же: они убегают, смерть настигает, она зовет графа, граф остается, но остается, на самом деле, почему-то всегда она, а он уходит.

— Ты все время уходишь!

— С чего ты взяла, что я ухожу? Я все время с тобой.

Мэя пожала плечами.

— Ни с чего. Просто знаю.

— Ничего, разберемся и с этим.

Он поцеловал ее. От нее пахло парным молоком. Она с надеждой и недоверием посмотрела на него. Да?

— Обязательно! А еще мы едем в замок и будем там жить!

— Правда? — обрадовалась Мэя.

— Правда!..

Да, пока не вернулся Доктор с кругами из этого чертова хранилища, думал он, у нас, может, будет пара дней. Сделать что ли пазуху во времени?.. Он не подумал о последствиях такого желания.

14. Прощание с Мэей

— А кто такой Орфей?..

Фома пребывал в прекрасном расположении духа. Целый день, а может и два, в полном их распоряжении! Придорожный трактир гудел от множества голосов…

Их небольшая кавалькада во главе с гвардейцами Блейка двигалась по родной Иеломойщине в сторону замка. «Моего замка, хохотал он внутри себя, я — безумец!..» Мэя была рядом. Она настолько окрепла, что могла ехать верхом. Всю дорогу граф показывал ей фокусы и рассказывал забавные истории, но так и не развеселил её; в предчувствии расставания она была рассеяна и молчалива.

— Дождь, — вдруг загрустила она.

— Что это он, действительно? Сейчас уберем! — бодро сказал Фома. — Ты что хочешь, солнце?

Мэя не выдержала, улыбнулась.

— Да! — с вызовом ответила она.

Через пять минут дождь прекратился, стыдливо пустив несколько прощальных косых струй, небо стало стремительно расчищаться.

— Как это? — удивленно посмотрела на него Мэя; она переняла у него эту манеру спрашивать: как это? — Вы знали, что он сейчас закончится, граф… поэтому! — недоверчиво сияла она, осматривая посветлевшее небо.

Сизые, тяжелые тучи, только-только раскорячившиеся, чтобы разрешиться от своего бремени здесь, над ними, теперь с недовольным рокотом несостоявшейся грозы расползались в стороны и отплывали назад, откуда, собственно и пришли.

— Нет, это невозможно! — сказала Мэя. — Что вы сделали?

— Разогнал тучи! — беспечно сказал Фома. — Что-нибудь еще, мадам? Радугу, землетрясение?

— Но это же несправедливо!.. — Несмотря на это, она, наконец, рассмеялась.

— Почему же несправедливо?

— Кому-то дождя хочется, а вы солнце насильно сделали!

— Все справедливо в этом справедливейшем из миров! — не согласился Фома. — Кому нужнее, тому и дается! Чье желание сильнее, тот и торжествует!.. Пока, — добавил он с клоунской улыбкой.

— То есть, насколько в это веришь?

— Можно сказать и так. Вера — очень сильное и страшное оружие! Что может против нее устоять?

— А я так смогу? — спросила вдруг Мэя. — Ну… что-нибудь такое же сделать?..

— Это может каждый. Хочешь попробовать?.. Что?

— Гром!.. — Глаза у нее горели.

— Страшный?

— Ага!

— Ну, давай!..

Мэя зажмурилась и сжала кулачки. Фома уловил ее желание, маленькое, пугливое, называлось оно: а вдруг получится?.. Пришлось помочь… Последняя отползающая туча недовольно натужившись и расклубившись, выпустила еще одну искру, вместо молнии. Потом раздался маленький гром, как падает спичечный коробок.

— Вы слышали?.. — Мэя распахнула глаза. — У меня получилось, а я думала, что не получится!..

— Ну, сейчас! — пообещала она, и снова зажмурилась…

Фома помог еще, не вдаваясь в суть её желания, думая, что она хочет повторить гром. Тучи вдруг поползли обратно, и «взоры» их были полны гнева, грозы и мести — молниеносны. Обиделись, подумал Фома, но тут уловил смысл желания Мэи. Оно было в дожде!.. Мэя восстанавливала статус кво.

— Тогда поскакали быстрее, раз ты такая справедливая! — рассмеялся он.

Молния, огромная и разветвленная, как Амазонка, если смотреть на нее сверху, ударила рядом с ними и ужасающий раскат грома возвестил начало мщения. Пока они добрались до ближайшего трактира, гроза настигла их и изрядно наказала за баловство.

Мэя была в восторге, напрочь забыв обо всем остальном. В харчевне она, конечно, попыталась сделать всех счастливыми. Сначала в масштабах всего королевства, но не могла себе этого представить, в лицах, как она объяснила. Тогда она решила осчастливить присутствующих. Но и это почему-то не получалось. Лица выпивох не светлели, наоборот — свеклевели от выпитого.

— Почему? — огорчалась она.

— Все по тому же, для тебя это игра. Прекрати, — попросил ее Фома, подливая две капли жега ей в чай, чтобы она не простыла, после дождя. — У каждого, даже у пьяницы, свое собственное представление о счастье, а твое безалкогольное счастье для них вообще смерть.

Трактир шумел, действительно не желая быть счастливым без вина. Вино это счастье! — можно было расшифровать этот гул с отдельными вскриками и песнями. Много вина это большое человеческое счастье! А море вина это когда ничего, кроме счастья, нет!.. На приезжих никто не обращал внимания, приближающееся большое человеческое счастье билось мощными волнами об утлый пьяный корабль корчмы, главного подспорья казначейства. Мэе же хотелось счастья совсем не такого грозного. Это же так немного — счастье. Он же…

Фома себя странно чувствовал, словно кто-то другой, не он, открывал вещие уста и говорил:

— Счастье, Мэечка есть близость любовная, но не та. Соединись с богом в этом чувстве — обретешь бессмертие. Соединись с собой — всепроникнешь и не будет тайны для тебя.

— Ой, это уже опять что-то сложное! — вздохнула Мэя. — Ничего у меня не получится!

Она отрезвила его. Он встряхнул головой, отгоняя наваждение: «пьяный жег!»

Мэя снова загрустила, вспомнив зачем, собственно, они едут. Вот тогда-то она и спросила:

— А кто такой Орфей?

— Самый известный в мире бард, песен которого никто не знает. А почему ты об этом спрашиваешь? Снилось?

— Да. Он все время меня спрашивает, не видела ли я там Вере…

— Эвридику?

— Да. А ты откуда знаешь? — удивилась она. — Это тоже твоя знакомая?

— Нет, Мэечка, это было бы слишком! Но я знаю, что каждая женщина — Эвридика, если ты поворачиваешься к ней, она отворачивается от тебя, — попробовал Фома отвлечь ее.

— Неправда!..

Воздух в трактире колебался, как над костром, плавился слоями, становилось слишком жарко, поскольку окна были закрыты от дождя.

— Мне интересно, что ты ему отвечаешь в своих снах?

— Не видела ли я?.. — Она посмотрела на него, словно раздумывая, говорить, не говорить?.. — Я ему говорю, что она идет.

— Мэечка, солнце мое, да это, наверное, единственное, что еще может поддержать его!

— Ты, блин, рушишь мифы! Так и смерти бояться не будут! Как попрутся сюда вытаскивать своих близких, никакого покоя не будет!

— Она попала сюда из-за меня. А ты-то чего здесь торчишь?

— Стою, значит, надо! — огрызнулся Орфей.

— Так ты с тех пор никуда отсюда? — догадался Фома. — А в народе говорят…

— Слушай, пошел он нах этот народ! То он меня с братом стравливает, то с женой!.. Что ему от меня надо?.. Чего он еще говорит?

— Всякое… например, он верит, что ты, все-таки, встретился с Эвридикой и теперь вы не расстаетесь. Книжки, стихи об этом пишут…

— Встретился!.. — Орфей коротко и зло хохотнул. — Книжки!.. Видал я эти книжки! Это же читать невозможно!.. То они пишут, что я — сын Аполлона, то вдруг я оказываюсь сыном какого-то ручейка…

Орфей стал раздраженно бегать вокруг портика…

— С мамашей повезло, с ней как-то сразу определились — муза! А с братом?.. То он виноват в её смерти, то не виноват, то его нет и в помине!.. Не слишком ли много фантазий по поводу одного только факта? А по другим?.. То я дамский угодник, то — женоненавистник, то вообще лишен всякого слуха!.. В общем, Фома, я знаком с литературной стороной своего вопроса и вижу, что живые думают не о том, как мы встретились с Эвридикой после смерти, а почему я вдруг обернулся? Правильно?..

Он испытующе посмотрел на Фому.

— Ну, вот взял и на самом выходе обернулся!.. Везде сквозит одна эта подлая мысль, хоть рассуждают о чем угодно: об онтологичности мифа, о неизбежности и случайности, о смысле и о всеобщих законах, о праве и психологии… Какое право и какая психология здесь?! Говорят, говорят, а сами все время подленько, так, думают, ну почему ты — блям-пара-рам-треножник! — обернулся, когда осталось сделать только один шаг?!

Орфей прислонился спиной к портику, потом обессилено съехал по нему вниз и заговорил горячо:

— Скажи им всем, Фома, раз ты теперь знаешь, что это совсем не просто!.. Не просто вообще прийти сюда, в этот мир, живым, а тем более уговорить царя и его жену! И уж совсем не просто сначала перепеть всех, а потом перепить. Он же был пьяный в дрова, целовал, плакал, на все соглашался! Мы фракийцы…

Тут Орфей вдруг остро посмотрел на него…

— Тут до меня дошли слухи, что ирландцы, мол, или русские пьют… Никто, поверь мне, никто и никогда не перепьет фракийца!.. Если они еще остались, конечно…

Орфей внезапно и глубоко задумался о бренной судьбе своего народа. Ни страны, ни языка, ни даже самого себя не осталось от народа, давшего миру, помимо великого барда, еще и Дионисия, изобретателя вина, и бога войны Ареса. Было о чем подумать Орфею.

— Так вот, пусть сами попробуют! — встрепенулся он через несколько мгновений. — А то винить каждый может, а ты попробуй!.. Пройди среди всех этих образин и монстров, которых лорд послал, когда Плутон уснул. Опять же псина эта шелудивая, с глазами, все время по пятам. Я, естественно, несколько спешил. Ты ж знаешь, какие они!.. И вот после этого они меня еще и обвиняют?!

— Не обвиняют, Орфей, сочувствуют.

— Да знаешь, где я видел их сочувствие? — взвился Орфей. — Показать?

Фома покачал головой. Лорд ответит за то, что первый мистик и кантор стал неврастеником, вместо того, чтобы бродить счастливым идиотом по Елисейским полям, рядом с Эвридикой.

— А что это за жуткая история с тысячью разъяренных менад?

— Тысячью, чего? — не понял Орфей. — А, вакханки!..

Он горько захохотал:

— Я ж говорю, понаписали черте что! Мне хватило трех, чтобы отвлечься…

— Разорвали… голова в Лесбосе… пророчествует!.. — передразнил он кого-то. — Ну, разорвали пару хитонов, не без этого…

Он признался Фоме, что жил долго и может не очень счастливо, но горя не знал.

— А Эвридика?

— Но она тоже мне изменила! — воскликнул Орфей.

Фома все больше хорошел от откровений барда.

— Отвернулась и пошла! Ни хрена себе! Я туда, сюда… псина ноги искусала, чтобы я обернулся… а она развернулась и пошла!.. Я, видите ли, условия нарушил! Ах, ё!.. Какие условия?!. И кто вообще первый нарушил все условия, а?.. Что они там с братом делали в кустах, что даже змеи не заметили, я спрашиваю?

— Она не повернулась, её повернули, позвали.

— Ой, вот только этого не надо! — отмахнулся Орфей. — Повернули ее!.. Твоя-то коза, тоже, небось, вертелась туда-сюда, да и тебе пришлось посмотреть во все стороны, разве неправда?

— Ну, у меня несколько другие обстоятельства.

— Так они у всех другие, в том-то и дело! И у нас были другие, только она в последний момент…

Орфей осекся и отвернулся.

— Ты так ее и не видел?

— Не-а, — неохотно ответил кифарист, не оборачиваясь.

— Ну, а… пробовал?

— Не дают. Говорят… а, всякое говорят! И что старик не хочет и вообще не у дел, и что супруга его малохольная тоже не хочет, обиделась за Эвридику, и Танатос чего-то крутит, и что даже она сама этого не хочет… в общем, не знаю!

— И все твои песни…

— Да я готов век их не слышать, чтобы хоть раз увидеть ее, а вместо этого привязан к этому столбу, как… как псина эта со змеиными проплешинами!

— Это ты рушишь мифы, Орфи!.. Кого ты спрашиваешь? Иди и возьми!..

Вернулись шум и гомон. Мэя словно проснулась. Она долго смотрела на заплаканное оконце. Визжала, словно девка, шарманка.

— А почему у него не получилось, как у вас, граф?

— Что?!

— Вывести меня оттуда…

С чего она взяла, что была там?.. Мэя чуть заметно пожала плечами. Она слышала его разговор с сэром Джулиусом, когда они думали, что она спала. Те-те-те! И что она слышала?

— Что вы напрасно рисковали, это даром не пройдет, ну и все остальное.

— Ответ простой, я сильно этого хотел и мне повезло. Ему, к сожалению, не очень, вот и все. Пошли, дождь кончился!

— А что он имел в виду, говоря о поцелуе смерти?

— Сэр Джулиус выдумщик, ему всюду мерещатся негигиенические поцелуи. Они ему кажутся маленькой смертью.

Теперь он действительно спешил доставить Мэю в свой замок. Он расслабился, он вел себя, как идиот и поэтому не сразу догадался, что время тасовалось, как колода карт. «Воздух плавится! Жарко!» На самом деле, это время соскальзывало с привычной колеи!.. Мэя, конечно, не замечала этого, хотя и чувствовала странность происходящего, но он успел поймать себя на странном ощущении дискомфорта, когда снова услышал её вопрос:

— Нет, а кто это? Ты ее знаешь?

И ответ из собственных уст:

— Каждая женщина — Эвридика: если ты поворачиваешься к ней, она отворачивается от тебя…

Они завернули, и может быть не первый раз, с тревогой подумал он, озираясь вокруг. Трактир по-прежнему шумел, смеясь над его страхами.

— А вы этого боитесь… мужчины?.. — Мэя посмотрела на него и вдруг продекламировала:

— Она была, как сто ветров, как тысяча дождей роскошных плодоносно, как солнца всех миров, безмолвно роздана — без мзды и без надежды, за так, за просто смерть и суетливый поворот дрожащей шеи. Она была, и не было уже её. И умер он, бежав из царства мертвых, и для себя, и для нее, и для других…

Ну вот, подумал Фома, парафраз.

— Это он тебе рассказал?

— Спел.

— Нам пора, Мэя…

“А мне пел, что все, что сочинено о нем и Эвридике — дерьмо, все поэты — задницы, а мир — пристанище ублюдков. А сам лучшего поэта переложил…”

— Он казнит себя, — сказала Мэя.

— И напрасно. До него никто даже думать не смел об этом и его суетливый поворот назад — неизбежность Судьбы, так было надо!

— Так надо, — эхом отозвалась Мэя.

Странная и грустная музыка вдруг полилась из рассохшегося ящика в углу трактира, отвечая на ее настроение и на неумолимость Рока. Какой-то пьянчужка бросил медную монету в шарманку и сам уже плакал безутешно, безнадежно. На минуту все замерло в трактире, внимая разбитой шарманке и чему-то разбитому внутри себя. Нет почему-то никого без трещинки, без щербинки — не бывает.

— И никто не может побороть Судьбу? — выдохнула Мэя. — Или, хотя бы, избежать?

Она с надеждой посмотрела на него.

— Избежать — нет, — хмыкнул он. — Это не тот метод со злодейкой, она все равно настигнет. Причем, чем больше избеганий, тем красивее будет настигание, если можно так сказать. Ужас и позор — удел избегающих Судьбу, Мэя, ужас и позор. Нам пора, гроза кончилась.

— А побороть?..

Мэя не хотела уходить, глаза ее загорелись. Хорошая девочка.

— А побороться можно! — весело сказал Фома, пытаясь понять, когда начались пляски со временем.

«Успею?..»

— Можно даже побороть. Но человек, переборовший Судьбу — другой человек, с другой судьбой. Это как матрешка: открыл одну, а там другая. И если бы Орфей поборол свою судьбу, Эвридика ему была бы уже не нужна. Он просто забыл бы о ней и не обернулся даже, когда вышел из Аида. Так и ушел бы, куда глаза глядят. Кто такая Эвридика? Кто такой Орфей?.. Он этого уже не знал бы. Новый человек уходил бы от прежней Эвридики из царства мертвых. Кстати, то же сделала и Эвридика, когда он обернулся, она его забыла, как забыла домогания его брата и мучения от укуса змеи — забыла всю суету земную. Все осталось в прошлом, в другой жизни, в другой судьбе.

— А как же вам удалось вытащить меня из рук лорда Смерти?

Вот сейчас он явственно почувствовал, как накладывается один слой времени на другой — плавным, неуловимым, скользящим движением. Бутерброд, мать твою! Он может не успеть…

— Perse, — пожал он словно не своими плечами. — Lepetitmort* не удалась…

— Subspecieaeternitatis?** — спросила Мэя, нисколько не удивляясь.

Удивлялся он: «во скольких же мирах мы с тобой, Мэя?»

— Sic!***

Ветры вечности пронеслись над ним уже совершенно явственно.

«Я ничего не понимаю, где и когда мы? Мне уже ничего нельзя хотеть!» — вспомнил он свое опрометчивое желание поиграть со временем. Надо было спешить. Это усилие помогло остановить головокружение. Все снова смазалось и пропало…

Они ехали по лесу в сопровождении горланящих от скуки и выпитого гвардейцев и смотрели с Мэей друг на друга с таким видом, как будто спрашивали: ты ничего такого не чувствуешь?..

— Подъезжаем, ваше сиятельство, — сообщил командир отряда, лейтенант Штурм, истолковав их взгляды по-своему.

И вскоре горизонт заколосился острыми башнями Иеломойского замка…

— Не хочу, как у них, — вдруг сказала Мэя, продолжая разговор, оборванный и затерянный где-то в пазухах времени. — Я боюсь, граф, что вы исчезнете из моей жизни, как…

Она не нашла сравнения. Или не захотела. Замок графа появлялся и пропадал, отвечая перспективе виляющей между холмами и деревьями дороги (собачий хвост!).

Некоторые вещи надо делать, а некоторые происходят сами собой. Так же и люди: кто-то разбивает голову о наковальню своего счастья, а кто-то и пальцем не ударит для этого.

Фома склонял свою буйную голову, перед теми, кто шел первым путем, но сам предпочитал второй вариант развития событий. Еще вчера он узнал, что его владение в Иеломойе, за время его отсутствия, приведено в порядок и готово принять нового хозяина. Король сам распорядился об этом, как сказал Меркин, но видимо без советника не обошлось. Сэр Торобел делал все возможное, чтобы задержать графа в Кароссе. Награды, милости, шумные банкеты и мелкие услуги, помимо обустройства замка, сыпались на Фому все то недолгое время, что он провел в Белом городе.

Самого короля он больше не видел, тот чувствовал себя все хуже и хуже (и теперь уже полностью доверился Фарону), все устраивал Меркин, объясняя и объявляя это желанием короля, монаршей волей. Возможно, так оно и было, но и самого советника было не узнать. Он был необыкновенно деятелен и радушен по отношению к Фоме. И помолодел.

Злые языки говорили, что потому он и вьется вокруг нового графа, что бесплатно получает курс лечения, и все его усилия окупаются сторицей — здоровьем и благополучием. Так это или не так неизвестно, но лучше быть здоровым и богатым, успокаивал граф Меркина, и раскрывал антитезу: чем бедным и больным.

— Циничная у вас поговорка, — хмыкал тайный советник, впрочем, довольный.

— Значит, права! — улыбался в свою очередь граф.

Через Меркина Фома узнал, что Иезибальд хочет представить его своему сыну, который должен вот-вот вернуться с места военных действий. И вообще было бы неплохо, витала невысказанная мысль в воздухе, если бы граф сделал с Салатеном что-то вроде того, что сделал с Гимайей. Передавал все это госсоветник со значительным видом, показывая насколько важен шаг короля.

Значило ли это, что король совсем плох и отходит от дел, граф не стал выяснять у старой лисы. Сказал только, что будет рад, но…

— Вы, все-таки, нас покидаете?.. — Меркин с трудом скрыл разочарование: он так хлопотал!

— Ненадолго, — успокоил его Фома. — Хрупп жив и система на пределе.

— Вас представили к ордену, — уныло канючил советник, думая, наверное, таким способом повлиять на ситуацию.

— Не до ордена, была родина, господин советник, с ежедневными Бородино!

Меркин кивал головой, не совсем улавливая суть, но соглашаясь, Фоме казалось, что советник до сих пор понимает происходящее только в самых общих чертах. Несколько раз он повторил, что за Мэю граф может не беспокоится, лучшее подразделение Блейка, во главе со Штурмом, будет охранять его замок. Фома понимал, что Мэя сейчас не представляет никакой ценности для Хруппа, но все равно поблагодарил советника. Его больше беспокоила Гея.

— Ее не выпустят из замка, — заверил Меркин.

— Если бы это помогло, — с сомнением покачал головой Фома. — Думаю, что такие крайние меры не нужны. Лучше не спускайте с нее глаз, но не стоит ее ограничивать в перемещениях, возможно, у нее не лучшие дни…

— Да, да, я понимаю, — снова кивал Меркин. — Возможно, так действительно будет лучше.

Он, естественно, знал все сплетни двора о великом каросском треугольнике: граф, княжна и маркиз, — но Фома имел в виду не это. Должен был подъехать Доктор со всеми бумагами и архивами монастыря и королю, да и всему двору предстояло узнать, кто скрывался за высоким чином магистра Ордена Розовых кругов, его наследство и духовную. А так же проект Декларации между двумя орденами — правовую основу сохранения равновесия. Он же подготовит Мэю к этому сам, попробует…

Перед самым замком кавалькаду графа встречал необъятный Ольгерд с домочадцы.

— О нет! — воскликнул Фома, увидев его с огромным караваем в руках. — Если ты до сих пор не веришь, что я граф Иеломойский, то и черт с тобой! Больше я с тобой соревноваться не буду!

— Я тоже, ваше сиятельство! — засмеялся управляющий.

Ни тени смущения не мелькнуло на его богатырском челе. Молодец, подивился Фома.

— До сих пор не пойму, как вам удалось еще и перепить нас всех?

— Потому что я боролся за справедливость, — усмехнулся Фома ему и главному борцу за справедливость — Мэе. — Но почему перепил? Когда я уходил, ты еще крепко сидел за столом.

— У меня не было сил даже упасть! — снова рассмеялся Ольгерд.

Пари, по русскому обычаю, закончилось грандиозным возлиянием, в конце которого Фома начал смутно догадываться, что русский обычай: «пропадай моя деревня, наливай еще стакан!» — лежит в основе всех установлений вселенной, всякой её цивилизации, в самом принципе обустройства звездного окоема, ну, если не обустройства, так разрушения — точно!

— О чем это вы?..

Мэя, вся светясь от подробностей, выслушала рассказ управляющего о раблезианских подвигах в трактире Томаса. Она не верила ни одному слову толстяка, а когда дело дошло до описания «взвешивания» графа и управляющего, она просто расхохоталась: рядом с Ольгердом граф смотрелся молодой березкой у подножья горы. О решающем споре Ольгерд благоразумно умолчал, справедливо полагая, что с этой-то стороны графиня прекрасно знает своего мужа.

Фома по-новому увидел своего мажордома, это был совсем не тот чванливый бугай, четырех центнеров отроду, каким казался при первой встрече. Вот что, значит, выпить с человеком, ни одно единоборство не примиряет побежденного с победителем так быстро, как это, опять же по вселенскому русскому обычаю. Хвала вину, хвала Дионисию!

— Тут не обошлось без какого-нибудь фокуса, — заметила Мэя. — Граф любит пошутить.

— Я тоже так считаю, ваша светлость, — расплылся в улыбке управляющий. — Потому что сие невозможно, посмотрите на меня и на графа. Ну?.. Да еще Томас выставил мне такой счет, что я до сих пор у него в долгу. Граф всех нас провел, но впереди обед!..

Замок, благодаря возвышенному положению на местности, казался неприступным. Впрочем, это было особенностью всех замков, которые Фома встречал здесь, главным условием их существования. Все, что не выделялось так грозно и неколебимо над окружающим ландшафтом, было уже давно сметено бурным настоящим и прошлым Кароссы. Уцелели только неприступные крепости, как островки былого величия и надежный оплот настоящего. Только в таких крепостях можно было чувствовать себя в безопасности в море бед и разрухи, кои застали странствующие рыцари по прибытии сюда.

Со стены замка открывался великолепный вид, который со сказочной готовностью разворачивался то горбатой, словно нарисованной Ван Гогом, пашней, то светящимся на закате холмом рощи с рекой, то бескрайними синими лесами, тянущимися до отрогов голубых, от дальности, гор. У подножья замка мирно и заспанно лепилось несколько деревень.

Мэя зачарованно глядела на закат.

— Мне здесь нравится, — сказала она, после долгого молчания, потом взглянула на Фому. — Если вы будете со мной.

— Я всегда буду с тобой, — сказал Фома, невольно вспоминая проклятия на аллее лорда.

Во всяком случае, возвращаться, подумал он, чтобы хоть для себя не выглядеть полным циником.

Они осматривали замок и Фома остался доволен тем, как все приготовлено к их приезду. Он поймал себя на мысли, что все здесь ему знакомо, по крайней мере не настораживает и не вызывает тревоги, как королевский замок, например. Ему казалось, что все это он уже видел, во сне ли, наяву… когда-то. Поэтому беспокоился он только об одном, как бы его снова не начало швырять по временам и реальностям в полном беспамятстве, когда он, по словам Доктора, каждый раз начинал жить сначала.

Слава Говорящему, хоть Мэю он сюда доставил и теперь она молча бродила по замку, рассматривая коллекции гобеленов и серебра, приходила в восторг от обеденного сервиза — подарка короля, умилялась маленькой часовенке с молельной и забавным оберегом на воротцах.

Граф же расхаживал хозяином и проверял прочность и неприступность стен, наличие воды, на случай осады, указывал на необходимость ремонта камина и лестниц, ведущих на самый верх, к дозорной колоколенке; неожиданно приятным оказалось это чувство домовитости и домостроительности, проснувшееся в нем. Ольгерд собиравшийся было знакомить графа с устройством и фортификацией замка, вместо этого сам послушно ходил за ним и выслушивал замечания и советы, как и что еще нужно обустроить, чтобы графиня не чувствовала себя неуютно и вчуже, а замок, в то же время, был для нее надежной защитой.

— Такое впечатление, — сказал Фома, наконец, — что он не стоял годами заброшенный.

— А он и не стоял, — пыхтя подтвердил управляющий, следуя за ним. — Его величество раньше довольно часто наезжали сюда, не говоря уже об их сановниках, которые любили здесь останавливаться по пути в Гимайю и обратно. Так что месяца не проходило…

Их ждал роскошный ужин. Огромный овальный стол мог вместить чуть ли не половину королевского двора, показывая насколько высоко стояли сюзерены Иеломойи в табели о рангах Кароссы.

— Ужин на закате, чего еще желать, Мэя?.. Ну, Ольги, знаешь, как угодить!

— Я знаю, чем угодить себе, ваше сиятельство, — смеясь, ответил управляющий. — Люби себя, остальные последуют твоему примеру, вот мой принцип!

— Очень жизненная позиция, а принцип просто религиозный! — согласился Фома. — Мэя, перед тобой самый человечный человек, учись, пока он не сбежал от меня!

— Кроме того, я подумал, что коль скоро вы смогли меня перевесить и перепить, — добавил Ольгерд, — то захотите и переесть… — И он хлопнул в ладони.

В зал внесли тушу говяды на вертеле.

— Ой, мама! — испугалась Мэя. — Нет, это безумие! Граф, поберегите себя! Только не при мне!

— Это провокация! — обрадовался Фома, принимая игру и тон управляющего, былинный, гомеровский. — Спасибо, Ольги! Мы славно потрудимся, чтобы ночь не казалась короткой, а пробуждение легким. Я думаю, не пригласить ли нам гвардейцев во главе со Штурмом, ягненок мне кажется упитанным.

Ему все нравилось, даже дурацкая стилизация их речей под рыцарские романы, хотелось отдыхать, не думая, и говорить благолепные глупости и пышные фразы. И Мэя, и Ольгерд, и даже телеповатая прислуга — все включились в эту игру так же легко и естественно.

— Ужин на десять человек? — Ольгерд выглядел разочарованным. — Ваше сиятельство, вы хотите лечь спать голодным?..

Он снова хлопнул в ладони. Внесли еще одну такую же тушу. Первой засмеялась Мэя.

— Это тебе, Ольги? — спросил Фома пораженно. — Или послать за подмогой в ближайшую деревню?.. У меня нет таких запасов глауберовой соли!

Новый Пантагрюэль только гулко хохотал:

— Какая соль, ваше сиятельство, я уже все сдобрил!

Вот когда Фома почувствовал себя настоящим сеньором — за трапезой. За ним и Мэей ухаживали, как за королевскими особами, вдобавок он узнал (Ольгерд успевал все: распоряжаться, рассказывать и есть, — не теряя при этом исполинской плавности движений и речи), сколько душ и деревень, не считая трех трактиров и винокуренного заводика, находится под его началом. Он был способен теперь выставить дружину примерно в пятьдесят человек; в каждой деревне был староста, над каждыми пятью — старшина, а над всеми ими один военачальник и бог — Ольгерд.

Внутренняя охрана замка, обслуга и сам комендант, все тот же Ольгерд, составляли ядро его вотчины, куда поступали все доходы от земель и промыслов, помимо обязательных десятин монастырям и верховному сюзерену — королю, казне. Все это позволяло существовать и содержать замок даже в нынешних условиях, и существовать, судя по Ольгерду, совсем неплохо.

— Аншанте, Ольги! — восклицал Фома по ходу рассказа.

Управляющий с гордостью повторил, несмотря на присутствие лейтенанта Штурма, что замок фактически неприступен, никто, во всяком случае, не помнил о его захвате, хотя осады и штурмы случались. Позволив себе такую двусмысленность, Ольгерд обратился к Фоме:

— Так что лейтенант… — Он кивнул на Штурма. — Если только он окажется внутри замка, может оказывать сколь угодно долгое сопротивление противнику до прихода помощи.

Лейтенант крякнул. Фома улыбнулся. Похоже, началась возня за власть, подумал он. Надо будет успокоить толстяка, никто не собирается занимать его место, но и он должен знать свое.

— Поэтому, ваше сиятельство, — продолжал управляющий, уплетая пятую или седьмую подачу мяса, — за графиню можете не беспокоиться. Даже Джофраил ничего не мог поделать со мной!

— Его хватит удар когда-нибудь! — шепнула Мэя, с ужасом взирая на гастрономического героя и его гекатомбу.

Туша исчезала на глазах. Толстяк, когда хотел какой-нибудь кусок, все с той же слоновьей грацией метал огромный охотничий нож в это место, насколько нож входил в тушу (а он всегда входил по рукоятку), столько мяса и вырезалось, а диаметр шматка определял радиус лезвия.

— Когда-нибудь это случится с каждым из нас, — согласился Фома, изображая, из последних сил, сотрапезника великана.

На десерт и сладкие закуски большинство гостей смотрели с тоской диафрагменной, и только Мэя и Ольгерд смогли оценить их по достоинству, после героической трапезы, причем, если графиня почти ни к чему не притронулась до этого, то управляющий съел, казалось, всё за всех.

Размах у мажордома был поистине раблезианский.

— Как это можно было все съесть? — поражалась Мэя, после ужина. — Быка на ужин?! И потом заесть все это сладким! Уму непостижимо!

— Он живет, как герой, — сказал Фома. — И кроме того у него очень тяжелая и нервная работа, носить четыреста килограммов в радиусе двадцати километров.

— А у вас?.. Вы почти не отставали от него!

— А моя работа просто опасная, я ваш муж и господин!

Мэя стояла возле узкого окна. Ничего, кроме нескольких звезд, из него не было видно. Ближние деревеньки давно спали без огонька и без звука, только слышно было, как перекликаются сверчки в башне. Тишина и темень.

— Я все время думаю, граф, — повернулась она к нему. — Вы здесь всего ничего, а уже… Скарт, Гимайя, Джофраил. Кто вы на самом деле?..

Она смотрела на него, чуть исподлобья, как смотрят умные дети.

— Мне иногда кажется, что вы исчезнете так же внезапно, как и появились на том балу. Вы словно призрак… карающий или милующий, не знаю. И эти ваши истории о… они говорят о каком-то совершенно другом мире, наверное, о том, в котором вы жили или живете. И там, я чувствую, нет места для меня… мне словно снятся сны о вашей жизни и… о моей.

— Ну, Мэя, какой же я призрак? Призраки столько не едят…

Она бледно улыбнулась, как луна на исходе, почти ничего не освещая.

— И потом почему бы тебе ни перейти на «ты»?

— Потому что я не знаю, кто вы! Может, вы — маг, может — демон, а может, вас несколько, как шепчутся по углам… и от этого у меня кружится голова. Я не знаю, кто из вас мой. Все?.. Ведь невозможно одному человеку сделать столько! Вы даже побывали у Волглы и собираетесь разобраться с моими теперешними снами, в которых смерть. Вы и с ней будете разбираться? Вы пойдете к ней просить за меня?

— Ну нет, к ней не пойду, рано еще, — улыбнулся Фома. — Просто…

Он с трудом подыскивал слова.

— Ты ушла слишком далеко и пришлось…

— Слишком далеко куда? По той аллее?

— Да… поэтому она тебе и снится. Но это скоро пройдет, обязательно пройдет. Ведь когда ты со мной она тебе не снится? Нет?.. Ну вот… А скоро и без меня…

Он осторожно провел рукой по ее щеке. Она, вздохнув, покачала головой. Он, как всегда, ничего не отвечал на вопросы, кто он и откуда, и она не настаивала, как всегда.

— Почему здесь две спальни? — вдруг спросила она.

— Твоя и моя. Ноблес оближ… граф может вернуться из победоносного похода ночью и чтобы не беспокоить свою дражайшую половину…

— И ты будешь спать в своей? — безмерно удивилась она, сразу потеряв «вы».

— Я еще не такой маг, Мэя, чтобы спать без тебя.

— А я без тебя… Не хочешь говорить, кто ты, не надо, но спать ты будешь только в моей спальне! Сейчас и… когда вернешься… пусть даже и не из победоносного похода, — добавила она после паузы.

“Что же мы стоим? Эта ночь не обещает быть длинной.”

Мэя все больше становилась женщиной и осторожно пылала в каждом его прикосновении, словно не давая себе вспыхнуть, словно сдерживаясь и, одновременно, обещая это, этот взрыв, пожар, в будущем. Это было совсем не так, как с Геей, в жуткой лаве которой он корчился, сжигаемый. А как, он не мог бы сказать. По-другому.

Они попрощались этой ночью. Она знала, что он не вернется. Он не знал этого наверное. Он ничего не знал. Как придется. Вот-вот на него объявят гон и сюда придут в первую очередь. Да уже!.. Хрупп и его команда тоже сделают все возможное, чтобы разменять его на любой вид свободной энергии — энергии пыли, огня, энергии ничто. А дыры?..

В голове сразу предупреждающе кольнуло. Сколько дыр его ждет, догоняет и в каждой из них есть шанс остаться навсегда. И почти в каждой из них решается судьба и его, и Ассоциации — lepetitmort& grandfunkrailroad…* Смешно. Разве можно сравнивать?.. Ассоциация и маленькая девочка. Судьбы миров и немая просьба вернуться, в её глазах. Ну, как тут не чувствовать себя подлецом при любом ответе: я вернусь… я не вернусь… я не знаю?..

А она знала, что он не вернется, и не позволила себе ни слезинки, словно молилась.

— Ты ни о чем, пожалуйста, не думай, я все равно буду ждать тебя.

Это наивное «пожалуйста», что с ним делать, как после него жить? Горячие сухие руки, полоска света на плече от свечи в поставце за ширмой. Он, наверное, слишком ворочался и она его успокаивала. Она — его!.. «Господи Говорящий, вернусь ли я сюда?..»

Великий Немой молчал. Тоже не знал или не хотел мучить?

— Я вернусь, Мэя, я обязательно вернусь!

Она совсем не спала. Глаза — большие.

— Если ты не сможешь, я пойму… там, наверное, тоже будет нелегко.

Две звезды с дурной символичностью смотрели в окно и он видел, как повинуясь неумолимому движению сфер (гораздо больших, чем эта, на которой они находились!) два далекие огонька растаскивает в разные стороны. Огромные силы и не подозревали какую беду пророчат, несут в себе, полны ею, а маленькие звезды, возможно, даже не догадывались о существовании друг друга.

Наутро Фома получил сигнал от Доктора и выехал из замка. Как он ни старался, Мэя проснулась и сразу все поняла. Вот для чего отдельные спальни! Чтобы сбегать, как трус от этих глаз и возвращаться, как предатель!

— Все? — спросила она, и, не получив ответа, не выдержала:

— Это надолго?

— Думаю, что дня на три.

— Значит, может быть и дольше, — проговорила она, словно самой себе.

— Может, — пробормотал он, хотя странный вывод её ни на чем не основывался, кроме обычного предчувствия.

А что он мог сказать?.. Это же наказание смотреть в ее глаза и самому не знать правды! В одном случае (в каком, Фома? Не ври!) это действительно займет день, два, три. В другом, он может вообще никогда не вернуться, просто забыть, что такое Каросса — Орфей, поборовший свою судьбу. В третьем, может не стать самой Кароссы и это был самый острый нож. Фома трезво оценивал ситуацию (спасибо Доку, всем спасибо!) и знал, это не исключено. А есть еще просто смерть, всегда приветливая к живым.

Наверное, Мэя прочла это в его глазах.

— Только не надо очень долго, — попросила она.

— Я постараюсь.

— Ты постарайся, но я тебя все равно буду ждать, если… — Голос ее сорвался, выдав:

— Если ты вернешься…

Фома понял, о чем это девочка: захочет ли он вернуться…

— Я вернусь, — сказал он. — Я вернусь, как только смогу, потому что хочу…

Мэя сняла с себя свой амулет с двойным кругом, расцепила хитрый замочек и один круг, с крестом и розовым камнем на тоненькой и витой, словно канитель, серебряной цепочке, отдала Фоме.

— Тогда это поможет тебе…

Слезы беззвучно лились из ее глаз, когда она надевала амулет сначала на него, потом на себя. Фома уже тысячу раз пожалел, что не ушел к Доктору по струне. Теперь стой пнем, изнемогай, бормочи что-то невразумительное и слушай, как рвется твое сердце оттого, что рвется ее — маленькое; потому что нельзя сказать: «Мэя, я, может быть, совсем не вернусь, никогда!.. Но если не сдохну, вернусь обязательно!» — это убьет девочку. Ничего говорить нельзя, ничего!!! Но и молчать невозможно…

Даже сейчас, скача во весь опор, он не мог отделаться от чувства, что обманул её. Неужели Доктор прав? Не надо следов, не надо чувств, все лишнее. И если и есть любовь, то это струна!..

— Но ты все равно береги себя, — прошептала она, прижимаясь к нему. — Потому что я-то подожду.

— Мэя, не надо, — попросил он.

— Я хочу с тобой… попрощаться, — прижалась она еще сильнее, она впервые заговорила об этом сама. — Это важно…

Мэя расценила его замешательство, как нежелание ее расстраивать.

— Это для меня. Ты не можешь… не должен так уйти, без меня. Я должна тебя запомнить… всего… всею…

(Вчера вечером он познакомил ее с хозяином места, забавным гением. Они с Мэей сразу стали друзьями. «Это Лари, — представил он маленького старичка с пушистыми баками и невероятно курносого. — Он тебе всегда поможет. Правда, Лари?» «Более того!» — неопределенно, но совершенно оптимистично пообещал Лари. Мэю это умилило и конечно, расстроило, как любое упоминание об отъезде. Почему он это вспомнил?)…

— Прости меня, — прошептал Фома.

Она медленно остывала, наливаясь будущим ожиданием, которое неминуемо прорвется слезами.

— И ты меня…

Со времени изобретения поцелуев известно пять наиболее страстных и один иудин. «Я оставил их все далеко позади, особенно последний», думал Фома, проносясь во весь опор мимо ворот своего замка. Своего?..

15. Тихон, Хрупп, дыра

Доктор уже ждал его. Он сдержанно сиял и это было обычное предстартовое состояние мистера Безупречность, он жаждал размяться. Бросив дежурную фразу, что видеть его сиятельство всегда праздник, Доктор сразу перешел к делу. У него было две новости, одна хорошая, другая еще лучше. Какую?..

Фома не был склонен шутить.

— Ну что ж! — кивнул Доктор. — Судя по всему, появился Хрупп. С подарками. Он оборвал последние струны. Осталась одна.

— Он самоубийца? Он же может сам не успеть.

— Нет, это значит, что он не собирается здесь задерживаться. Он скоро — туда…

Туда, это в Томбр. Неопределенный кивок Доктора в сторону был на самом деле весьма определен — Дно.

— А ты еще сомневался?

— Я не сомневался, я проверял…

В этом весь Доктор, проверяет все, даже не вызывающие сомнения факты, даже увидев солнце или Сириус, он вынимает таблицы эфемерид, справочник вибровращения галактик и поверяет зрение астрономией. Именно поэтому он непобедим.

— Быть тебе Светлейшим! — хмыкнул Фома. — Может, хоть проклятие снимешь. Значит, мы вот-вот… да?.. И это твоя лучшая новость?

Лучшая новость была в том, что им удалось активировать круги и систему почти уравновесили. Этим и живы, но это, видимо и заставило Хруппа оборвать все струны. Он остался только потому, что должен зафиксировать и доложить, как резидент, что все в Кароссе полетело к чертовой матери.

Задача у них была настолько ясной, насколько и трудновыполнимой: закрыть дыру и запереть Хруппа. Все просто, если по отдельности, но если Хрупп окажется у дыры, затычками будут они.

— Вот чему ты радуешься, Хруппа хочешь поймать? Сделать бесценный подарок Ассоциации.

— А что, хорошая охота, — согласился Доктор. — Большая!

— Для него, если он будет у дыры…

Доктор на это и рассчитывал.

— Он проторчит, поджидая нас, у подходов к дыре, а мы с помощью мастера Фэя будем прямо у кратера.

План был хорош, но, как и все планы не учитывал психологию противника, так как учесть её невозможно. Не верьте военным, которые утверждают в послеоперационных интервью, будто они учитывали психологию противника, её невозможно учесть, её можно только угадать. Конечно, с помощью Фэя, который наверняка стал медиумом, они попадали прямо к кратеру дыры и “зашивали” Хруппа на этой стороне. Без мастера игрушек им пришлось бы потратить пару суток, чтобы добраться до разрыва, и Хрупп, встав на единственной уцелевшей струне, владел бы ситуацией полностью. Но где этот Фэй, жив ли, в монастыре ли Голубых еще?.. А Хрупп — вот он, на линии! Взорвав последнюю струну, он может утащить их с собой на Дно или сжечь в кратере, это уже полностью зависит от его эстетических предпочтений. Если он эстет-истопник, то обязательно захочет узнать, каким цветом горят сайтеры, ну, а если нет, их ждут не менее горячие встречи в Томбре, просто обжигающие, как поцелуй скобы на морозе.

— Да, — протянул Фома, — впечатляет. Ты-то сам что предпочитаешь: красиво вспыхнуть неизвестным цветом или скакать блохой на аркане у Милорда?

— Мы его опередим, — сказал Доктор. — Он с его логикой должен ждать нас на струне.

— Верю, Док, ибо абсурдно! О других вариантах даже подумать страшно!..

Другие варианты: что у Хруппа помощники, что он ждет сайтеров в монастыре, что все медиумы, не исключая и Фэя, уничтожены или использованы, что, в конце концов, Хрупп просто ушел, хлопнув дырой и забрав чеку от местного апокалипсиса с собой, — все это говорило, что… Что?

— Надо спешить! — сказали они хором, и невесело рассмеялись.

До монастыря они добрались менее чем за сутки. Перемещаться другим, более быстрым способом, стало уже невозможно, реальность дрожала и эквилибрировала на острие иглы и рвалась от малейших попыток выйти на более тонкий уровень, так можно было только спровоцировать грядущую катастрофу. Одна уцелевшая линия, это слишком мало для сайтерских штук, все равно, что пустить городской трамвай по канатной дороге.

Бумаги, выданные Доктору Меркиным, разрешали менять лошадей на каждой станции, а вид Фомы, огненным ангелом влетающего на постоялые дворы, позволял забирать еще и запасную пару. Завидев его, смотрители падали ниц и на докторские бумаги почти не обращали внимания. Они готовы были отдать все, да только на станциях, кроме самовара, тараканов и вшей, от которых смотрители яростно чесались, как правило, ничего не было — еще одна причина мчаться во весь опор.

— Кстати, — сказал вдруг Доктор. — Тебя еще интересует история с княжной?

— Доктор, ты же знаешь, как меня интересует собственное здоровье, а она заставила меня поверить, что я галлюцинирую!

— Ты не галлюцинируешь.

— Значит, она?.. Я так и знал!.. — Фома с силой хлестнул воздух нагайкой и опять помчался галопом. — А мне никто не верил! — крикнул он с укоризной.

— Нет, не она! — засмеялся Доктор.

Фома чуть с лошади не слетел.

— Не она? А как это?!

— Я тебя предупреждал — доиграешься! Доигрался…

Оказалось, что и Прекраснозадая, и даже княжна, в отдельные моменты, это все одно лицо — Лилгва.

— То-то я, — ошеломленно пробормотал Фома, вспоминая эти самые отдельные моменты.

Вот она неведомая третья сила, которая чудилась иногда при встрече с княжной. Теперь действительно все становится на свои места, и в его голове тоже.

— Так что ты зря грешил на княжну, она ни сном, ни духом, бедняжка. Лилгва вселялась в её тело и заставляла вытворять все те вещи, от которых ты чуть с ума не сошел.

— Но зачем?

— Чем-то ты ей понравился, — ухмыльнулся Доктор. — Ты же говорил, что вы с ней чуть ли не обвенчались, она, вероятно, хочет продолжить обряд и… продолжает, насколько я понял.

— Но почему княжна?..

Он вспомнил сны Мэи, в которые вторгалась Волгла. Значит, царица ночи пыталась использовать и Мэю, но девочка слишком чиста для этого. Или он был рядом и это ее спасло?..

— Она выбрала самое красивое тело. И не только. Княжна баловалась ведовством и заигрывала с этими силами уже давно. Ну, знаешь, молодость, красота, хочется все это сохранить, как можно дольше, а ей уже тридцать. В каком-то смысле, она тоже заигралась. Вы оба весьма азартны. В общем, вместо того, чтобы использоваться, Лилгва стала сама использовать её.

— А как ты узнал?

— В бумагах князя Малокаросского. Он знал через свою агентурную сеть об экзерсисах дочери и даже приглашал её в монастырь для отчитки, не открывая, впрочем, причины приглашения и своего настоящего имени, естественно. У них есть такая практика, садятся в круг и читают определенные молитвы, отчитывают.

— У нас тоже, — уронил Фома, вспомнив свои антиалкогольные мытарства.

— Тогда она этот курс не прошла, почему-то спешно уехала. Возможно, это как-то связано с завещанием. Сейчас мне удалось убедить Меркина все-таки проделать эту процедуру с княжной. Труднее всего было убедить её саму.

— И она согласилась? — не поверил Фома.

— Нет, конечно, пришлось отчитать её насильно…

Доктор вдруг засмеялся, Фома недоуменно посмотрел на него.

— Из нее такое полезло! — пояснил тот. — Она ругалась твоими словами. Все твои ругательства. Я словно тебя увидел. Это было что-то: русский мат в великокаросском храме! Никто ничего не понимает, все в ужасе от неведомых и грозных слов, а меня скручивает от смеха. Пришлось объяснять, что это самый эзотерический диалект во вселенной, великий и могучий. Поверили, но веселости моей, по этому поводу, так и не поняли.

— Ну, кто еще в отчаянии так весел, как не мы? — хмыкнул Фома.

— Значит, так ты изъясняешься со своими дамами в отчаянных обстоятельствах?

— Ничего подобного! В эти самые моменты я сдержан, даже сплю. А вот с ней я, наверное, что-то чувствовал и сопротивлялся сну изо всех сил!

— Ну да, рассказывай! — рассмеялся Доктор. — Впрочем, и ты, и твой мат — не самое главное в этой картине. Ты был нужен Лилгве, как инструмент. Царица — разрушительница, но до какого-то момента. Пока хаос, война, разруха, ей это было в кайф — в вену, как вы, ваше сиятельство, выражаетесь, — и она не мешала Хруппу расшатывать систему равновесия, даже помогала. Но у Хруппа-то другая задача, совсем уничтожить эту реальность, и это уже не входило в её планы, потому что это и её реальность тоже. Зачем терять свое? А тут появился ты, красивый и отзывчивый, как эхо, почему бы не использовать тебя против Хруппа, а заодно и попользоваться?

— Попользоваться… — Качнул головой Фома. — Слова у вас, докторов, вроде обычные, а вставляете вы их словно эндоскопы. Ну, хорошо, а нападения-то на неё и меня зачем?

— Это фантомы, чтобы заставить тебя зайти к княжне в комнаты, их никто кроме тебя не видел, поэтому, ты и выглядел сумасшедшим. Ей надо было приручить тебя к себе, дать тебе еще попробовать своего тела, ведь это сексуальная энергия в чистом виде — космическом, сладкая энергия хаоса.

— Ты говоришь, как будто пробовал… Но все равно, зачем ей это? — не понимал Фома.

— Я все пробовал, — сказал Доктор, как бы между прочим, словно представляясь: мол, доктор дегустации всего. — Дело в том, что если ты окончательно победишь Хруппа и восстановишь равновесие, она будет получать гораздо меньшую дань, чем сейчас. Приручив же тебя, она легко бы сделала тебя яблоком раздора, даже при восстановленном равновесии. Между тех же женщин, не говоря уже о Салатене, Гимайе и других соседях. Опять же король плох. Можно организовать околотронную свару. Кто-то будет за сына, но кто-то и за тебя, ты же столько сделал! А она будет во всем этом купаться: война, насилие, заговоры, да еще и юноша неутомимый в удовольствиях! — красота!.. Какие позы неудобные, но…

Доктор с неожиданным экспрессионизмом нарисовал картину сексуального рабства Фомы.

— Такие вот игрушечки из бассейна, — закончил он.

— Если бы не они, Док, еще неизвестно, как все повернулось бы! — отмахнулся Фома. — На данный момент, главное, что у Мэи теперь нету врагов, если я все правильно усвоил. Так?

— Княжна действительно напугана, — подтвердил Доктор. — И тиха. Мерил взял ее под опеку.

Фома взмахнул плеткой, и разбойный свист огласил окрестности.

К утру начались дикие и глухие места. Лес стал отступать, дорога окаменела, словно в предчувствии горя, и горы появились. Появились и драконы. Медленно и тяжело взмахивая крыльями, как бы устав от своего генетического кода, они скользили брюхом по верхушкам деревьев и скал. Увидев путников, драконы моментально скрывались в лесу или в расселинах огромных камней и скал, защитный цвет чешуи панциря позволял им это делать с поразительной быстротой.

— Миражи! — удовлетворенно замечал Фома. — Б-2! Построю здесь дачу, место экологическое полностью! Кстати, ты знаешь, что, услышав первого дракона, избавляешься от вшей?

— Ты повторяешься.

— Так вши тоже повторяются на каждой станции! Мне кажется это как-то связано: чем больше вшей, тем дальше драконы и наоборот, не находишь? Я не уверен, что мы далеко оторвались от них!

— От вшей?.. О чем ты думаешь?! — смеялся Доктор.

Фома думал об одном: Мэя в безопасности, и поэтому позволял себе нести все, что попало и как попало.

— Док, я думаю только о тебе! — кричал он. — И об этих красавцах!..

Он показывал на живые летающие корабли. Драконы были все разные. И Фома находил силы восхищаться ими, несмотря на бешеную скачку: их хищная тяжелая конфигурация была словно вызов всемирному закону тяготения.

— Ты посмотри, как планируют птеросукины дети! Да у них тут драконий рай! Ни одной одинаковой модели. Не, точно заведу себе дракона, и все его первые крики будут мои, так же, как и последние. И никто тогда уже не скажет, что моё богатство вшивое! Где теперь мой Васька? Жаль, что пришлось отпустить!..

Ваську пугались лошади и когда одна из них вдруг шарахнулась и чуть не сорвалась в пропасть вместе с седоком, с ним пришлось расстаться. Дракон сделал свое дело…

Внезапно перед ними открылось широкое плато. Они узнали это место и переглянулись.

— Я ж говорю, по кругу носимся, — пожал плечами Доктор.

Фому в этом убеждать было не надо. Он еще не поделился с Доктором своими ощущениями о слоистой природе пирога времени, испытанными накануне, с Мэей, но какую-то дерзость в себе и последнюю отвагу, он ощущал явственно: будь, что будет!..

Вокруг и впереди были скалы. И опять пахло морем и неприятностями. Видимо, этот специфический запах и мешал превратить данное место в курорт; расслабляться, при безотчетном, но сильном желании немедленно бежать отсюда, было невозможно.

— Довольно хмурое местечко!

— Зато эстетика Хруппа теперь понятна, — сказал Доктор. — Ему подавай скалы, море…

— И дыры, — продолжил Фома. — Эстетика настоящего мущщины, мачизм.

— А у тебя — ты не заметил? — эстетика фарса.

— А у тебя? — спросил Фома тоном “а ты кто такой?”

— А у меня ее нет!

— Что же так прямо без нее и ходишь? Нехорошо!

Доктор рассмеялся:

— Я ж говорю, у тебя главное — фарс!

— Каждому свое, — продолжал болтать Фома. — Что-то ты больно веселый! Наш подвиг, наверное, тянет на смертельный, по твоей шкале опасности, да?.. Я знаю, есть у тебя такое извращение, чем опаснее, тем тебе смешнее, весельчак! Ты, прям, как Сати! Общаетесь?

Доктор ничего не ответил, выбирая дорогу и способ перемещения.

— Охота, — сказал он, наконец. — Началась охота!..

Ноздри его трепетали, смотреть на него было жутко.

— Напомни только о бронежилете, когда нас возьмут на мушку, — попросил Фома. — Знаю я твою охоту! Надеюсь, не на живца, как в прошлый раз?..

Прошлый раз, когда они охотились на Тазепама, в глухой реальности под странным названием Сю, Доктор тоже исполнился внутреннего ликования, этакое тление торфа под землей, пламя в муфельной печи. Чем это закончилось Фома даже не хотел вспоминать, потому что именно он выполнял роль подсадной утки. Транквипространство, окоченение мыслей, жуткий хрустящий разрез подсознания — вот, собственно и все метаощущения от той “охоты”, которую затеял Доктор. Фома едва ушел от высасывающей суггестии Тазепема, монстра квазиконтинуума. Тазепамом он назвал его потом, в честь ощущений, что испытал…

Доктор не ответил, осматривая замок. Ничего нового, все та же угрюмая готическая архитектура и псевдоолимпийская символика флага монастыря. На этот раз они постарались миновать сторожку со сторожем стороной, не попадая в обзор.

— Он здесь, — сказал вдруг Доктор на манер Грика. — Чую!

Они оказались под стеной и брели по периметру монастыря в сторону от главного входа.

— Чую! — передразнил Фома. — Я так понимаю, официальная церемония отменяется? У вас, индейцев, на тропе охоты, все будет сдержанно и мужественно. Господи, как бы не заорать от восторга перед твоей стратегией!. Полезем опять по твоим монструозным понятиям или просто по веревке вверх?

— Какая веревка? — хмыкнул Доктор. — И на что ты ее накинешь, ковбой? Отвесная стена с отрицательным уклоном, очнись!

Они уже стояли под башней с противоположной стороны от центральных ворот. Здесь замок нависал совсем низко, метров пять-шесть скалы и — башня, гладкая, как свеча — ни одного выступа, если не считать узких окон-бойниц на высоте семи или восьми метров, и уклон был действительно отрицательный.

— А что только в этом проблема, на что накинуть? — спросил Фома, опять явственно ощутив в себе позыв дерзости: был он уже здесь, знает!.. — Во всяком случае, это лучше, чем шастать по твоим понятиям, среди всякой мерзости! — добавил он, хищно принюхиваясь.

Доктор с удивлением увидел, как Фома, откинув пару камней из-под куста у стены, достал моток веревки.

— Откуда?! — только ахнул он.

Фома пожал плечами:

— Может, девочек затаскивают?.. На покаяние.

Он вышел из-под выступа и свистнул вверх, туда, где чернела бойница башни.

— Ты что?! — задавленно цыкнул Доктор, и толкнул Фому под башню.

Но было уже поздно. Из узкого окна первого этажа высунулась голова в капюшоне. Даже отсюда, снизу, было видно, как округлились глаза брата во голубых кругах.

Доктор замер, готовый к самым решительным действиям, но Фома его опередил.

— Далеко ли до моря, божий человек? — спросил он.

— Да не, тут рядом!.. — Впав в транс от идиотизма вопроса (море виднелось в двух шагах), монах махнул рукой в сторону гудящего прибоя. Голос у него был ласковый, певучий.

— Это хорошо! — сказал Фома. — На-ка, держи веревку, будем дно мерить!

Монах в изумлении не успел ни спросить, ни понять, в чем дело, как веревка была уже у него в руках. Потом он чуть не вывалился из бойницы, так как Фома начал стремительно взбираться к нему. Тут уже времени и сил спрашивать, зачем и почему, не было. Монах только изо всех сил уперся чревом в подоконник, чтобы не выпасть из окна. Просто отпустить веревку, к чертовой матери, ему и в голову не пришло: люди же лезут, причем совершенно незнакомые! Как отпустить?! И он держал ее изо всех сил.

— Ну, здравствуй, брат!..

Фома мертво прижал к себе тщедушного монашка на предмет любви к ближнему и нижнему Доктору. Теперь они держали преступную веревку вместе.

— Я бы тебя поцеловал, да у вас ведь, поди, пост какой-нибудь парадонтозный! — горячо шепнул Фома. — Так что не кричи и воссияешь в веках!

Запыхавшийся монах сник в его железных объятиях. Эта черта его характера понравилась Фоме.

— Как звать-то тебя, брате?.. — Приотпустил он человека в капюшоне.

— Тихон, — едва выдавил тот.

— Тихо, Тихон, мы миротворцы! — поведал ему Фома задушевно. — Ангелы с неба…

При этом он показал вниз, где на другом конце «чалки» болтался Доктор.

— Будешь молчать, никогда не узнаешь вкус этой веревки. Хорошо?..

Фома был предельно ласков, и Тихон кивнул: конечно, хорошо, правда, насколько хорошо, он не загадывался, просто тихо любил оставшуюся ему жизнь. Фома намотал веревку на крюк, предусмотрительно торчащий во внутренней стене на случай неформального общения братии, и сильно, два раза, дернул — проверил на прочность. Пока Доктор взбирался по ней, он осмотрел помещение.

Небольшая полукруглая комната с пюпитром для священного писания в центре, словно пульт дирижера, пара сундуков для спанья и сиденья вдоль стен — места тайных скорбей монахов, и маленький столик с куском хлеба на деревянной тарелке и деревянной же кружкой с водой — фуршет.

Обстановка была законченной в своей аскетичности и неудивительно, что вместо стражи здесь оказался постник, видимо, с этой стороны давно никого не ждали, если ждали вообще.

— Все постишься? — спросил Фома.

Тихон молча кивнул, потом добавил срывающимся голосом:

— Епитимья.

— Наказали? Правильно! А если бы ты вывалился из-за своего поста голодного или не удержал меня? — строго спросил Фома. — Ты об этом подумал, нет?..

Тихон об этом, естественно, не подумал. Он только очень быстро «крестился» по кругу, около пупа, потихонечку, в силу имени, осознавая, что попал в неприятную историю, но уповая на неисследованную и от того не очень ясную высшую милость. Авось?..

— Я те вот что скажу, Тиша. На будущее. Головы надо постить, чтобы крепче веревки держать, понял? Крепость духовная, это и крепость телесная, и тогда никакие крепости не страшны. Ты будешь поднимать сюда сразу по двое, лучше — по две. Это будет настоящий пост, с настоящими страстями!

Появился Доктор и прервал лекцию о вреде постной жизни. Увидев его решительное лицо над подоконником, Тихон сам стал бледным, как ангел, словно в посту его наступил качественный скачок, этакое просветление: мол, мне конец! буду вести себя хорошо!..

— Ты шаровик, везунчик и раздолбай!.. — Это было первое, что сказал Доктор, спрыгнув с подоконника.

Тихон, естественно, отнес это к себе и потух, как свеча на ветру.

— Ну ладно, ладно! — примиряющее поднял руки Фома. — Вот Тихон, который подал руку дружбы и не отпустил ее, несмотря на пост.

— Ты, кстати, читать умеешь? — спросил он у Тихона, тот кивнул и стал тихо падать в обморок.

— Не-не-не! — запретил Фома, воткнув железный палец под ребро Тихона, потом подал верительную грамоту. — Читай, брате!..

— Хрупп здесь? — спросил он, когда монах кончил читать.

Растущая бледность монаха — он стал белее мела — показывала, что он еще не совсем отказался от мысли грохнуться поперек всего этого бесчиния, приобретающего, к тому же, политическую окраску. Вряд ли он что-либо понял в бумаге, но сияющий и беспощадный вид незнакомцев вразумлял лучше всяких слов и бумаг…

Хруп был здесь, так же как и мастер игрушек Фэй — все на месте! Фома внутренне грохотал; все движения его были полны страшной, исполинской мощи, это был монстр в человеческом обличье. Монах тоненько вибрировал и мечтал об одном, стать невидимым, неслышимым, забытой вещью, а еще лучше потерять сознание приблизительно на этот день. Он действительно становился с каждой минутой прозрачнее. “Чур, чур меня!” — шептал он белыми губами, но не помогло, его взяли с собой.

— Не бойся, брат, — успокоил его Фома. — Ты умрешь не сегодня!..

Накинув рясы с капюшонами, которые скрывали, как их вооружение, так и жуткое свечение глаз, Доктор с Фомой стремительно двигались, волоча монаха за собой, по коридорам монастыря, поднимаясь все выше и выше, вероятно к центральной башне, что венчала замок. На пути следования им встречались монахи в таких же рясах и к счастью никому из них не пришло в голову остановить Тихона и заговорить, свой голубой бог хранил их.

— Там, — показал Тихон, когда они миновали последнюю лестницу и перед ними открылась просторная зала с небольшой, но тяжелой дверью на противоположной стороне.

— Это единственный вход туда, в башню? — спросил Доктор. — Больше никак нельзя попасть?

— Нет, единственный…

И они были одни; зала застыла в сумраке тяжелых стен с узкими щелями бойниц, словно в ожидании хоть кого-нибудь. Если и здесь нет охраны, тогда Хрупп очень самонадеян, впрочем, кого ему опасаться за такими стенами?

— Охрана есть?..

Монах испуганно пожал плечами.

— Так, братец, теперь назад и тихо помни имя свое, — посоветовал Фома, отодвигая монаха вниз на лестницу. — Даже носа отсюда не высовывай, убьют ведь, звери!..

У Тихона на счет зверей было другое мнение, которое он предпочитал хранить в себе, как истину.

Зазвонили колокола, наполнив гулом помещение.

— Что это, обедня? — спросил Доктор.

— Не знаю… нет! — потряс головой Тихон.

— Тогда надо спешить! — кивнул Доктор Фоме. — Началось!..

Охрана была. Несмотря на то, что они ожидали нападения, пять человек выскочили из боковых дверей неожиданно, как призраки. Они грамотно, по двое, оттеснили сайтеров друг от друга в сумятице первых ударов, а один из охранников побежал к дверям в башню. Если он предупредит Хруппа, они не увидят ни Фэя, ни Кароссы. Взяв с собой мастера, ставшего медиумом, Хрупп в два счета достигнет дыры и, оборвав последнюю струну, активирует ее настолько, что даже хранилище не выдержит перекоса в равновесии. Впрочем, он может просто убить Фэя, если ему не удастся использовать его потенциал, и уйти к дыре, пока они будут разбираться со всей поднятой охраной монастыря.

Сдернув рясу вместе с капюшоном, Фома предстал перед нападавшими в своем самом ужасном облике покорителя Пространств и Последнего Завета. Рыцарь Белого меча был страшен, эта была та самая маска, которую видел Грик: черты лица его гневно змеились, глаза прожигали противников, как раскаленный металл, а из страшной пасти, казалось, вот-вот вырвется огонь… на секунду нападавшие опешили. Этого было достаточно. Ирокез стремительно блеснул жалом, пригвождая пятого охранника прямо к двери; тот застыл сморщенной пентаграммой, не издав ни стона, а может колокольный звон похоронил его последнее прости.

— Эспадон! — прорычал в это же время Фома.

Рык его потряс противников не меньше, чем, если бы у Фомы появился второй меч. А он появился. Словно потолок расселся и перед их глазами засиял тяжелый двуручный меч. Секунда прошла.

Переведя зачарованный взгляд на Фому, двое его оппонентов могли только увидеть, как стремительный, кипящий от сопротивления воздуха стальной луч пересекает их пополам. Ни боли, ни страха, только восхищение чудной игрой света в лезвии и необычайной легкостью, и мир, в смысле — покой, что иногда несет железо в души грешников, посетил их. Охранники, с молитвенным почти выражением, сложились в две пары одинаковых кусков и кровь их, хлынувшая из чудовищного разруба, совсем не требовала мщения, виновато, по голубиному, воркуя.

Не останавливаясь в траектории Эспадона, а, наоборот, мощно развернувшись вслед за ним, Фома снес голову еще одному охраннику, тому, что нападал на Доктора. На этот раз удар не был таким чистым и голова, мяукнув, со всего размаху ударилась в стену. Последний из нападавших хотел, видимо, что-то крикнуть, и сделал пас, но вместо языка у него была уже холодная сталь, это Доктор молниеносно прекратил, как крик, так и песню жизни.

Но видимо кто-то из монахов доложил о странных незнакомцах, потому что шестеро охранников ворвались в зал со стороны лестницы, под которой прятался, ни жив, ни мертв, Тихон. Снова заплясала свою пляску смерть.

На этот раз Фома с Доктором предусмотрительно перекрыли путь к двери в башню. Колокольный звон, судя по логике тонов и переборов, должен был вот-вот закончиться, он уже гремел набатно и это «играло» им на руку, перекрывая шум схватки. Надо было торопиться, но Доктор никогда не торопился в бою, под нарастающий звон он методично убивал хрупповцев. В этом была какая-то высокая трагедия: мол, по ком-таки, звонит колокол?..

Вероятно, охранники чувствовали, что колокол звонит по ним, и подчинялись ему, как дудке крысолова. Доктор делал такие же па, вольты и рипосты, все те же телодвижения, что и они, но только чуть быстрее, чем его противники, буквально на одно мгновение, цена которого — жизнь. Он словно обезьянничал, чтобы трагедия не была такой высокой, и вот еще один из охранников, схватившись за глаз, медленно оседал на пол.

Фома с доставшимися ему он даже не чикался, открыв им свое истинное лицо и сметя могучим Эспадоном в одну кровавую кучу.

— Док! Кончай фехтовать! — прорычал он, видя как стремительно меняются итальянские и французские вольты Доктора перед двумя оставшимися противниками. — Не время для па-де-де! Здесь нужна первая русская позиция!

И он, ворвавшись в схватку, завершил, намерено сумбурную комбинацию зверским и уже хорошо известным в Кароссе ударом сапога. Оппонент без слов рухнул на пол, открытый рот его показывал, что он переживает редкие минуты полного единения с телом. Через мгновение рядом с ним упал последний боец, противостоящий мистеру Безупречность. Удивление он выражал распоротым горлом.

— Варвар! — сказал Доктор Фоме.

— Живодер! — парировал тот. — И вообще фехтун!..

Последний удар колокола прекратил их постоянный спор о способах и методах достижения блаженства для других. Посоветовав оставшемуся в живых не вставать, они ринулись в башню…

Хрупп возвышался в центре зала над чьим-то телом, воздев руки, а вокруг них с воем и стоном носились монахи, словно пораженные пляской святого Витта, руки и тела их непроизвольно и неритмично дергались, подчиняясь только своим воплям. Судя по всему, тайными церковными ритуалами Каросса была небогата — те же вопли, те же пляски! И дело шло к концу, они успели вовремя.

— Так всем стоять! — скомандовал Фома громовым голосом.

— А тебе лежать, нах!.. — приказал он Хруппу.

Хрупп на секунду остолбенел, монахи, наоборот, попадали. Фома давно заметил это параболическое действие русского мата: просишь одно, получаешь другое.

Доктор для пущей доходчивости распорол кому-то капюшон.

— Охрана! — закричал Хрупп, пытаясь, одновременно, как-то гальванизировать Фэя, но, видимо, охрана кончилась в зале.

Они уже почти добрались, сквозь вповалку лежащие тела монахов, до суетящегося над мастером игрушек томбрианца, когда тот, сделав несколько последних судорожных движений, стал исчезать, опять издевательски хохоча над ними.

Фома в ярости выругался.

— Достанем, — успокоил его Доктор, осматривая Фэя.

Если тот жив, а он, судя по всему, был жив, у них оставалась возможность разобраться с Хруппом сегодня и даже не очень спешить с этим; благодаря медиуму, они настигнут Хруппа раньше, чем тот достигнет дыры. Выяснилась еще одна деталь: это была не первая попытка Хруппа выйти с помощью Фэя к дыре, но у него ничего не получалось; Доктор определил это по особым приметам и состоянию медиума, у него на грудине были характерные язычки ожогов. Монахи это подтвердили. Сейчас это не имело никакого значения, но зато вселяло надежду: не все могут эти твари!

В трех словах, из которых два были связкой, несущей основную смысловую нагрузку, Фома объяснил монахам сущность и ход истории, место Хруппа в ней, а также последние королевские указы.

— Этот человек, — показал он на Фэя. — Должен жить после нашего ухода, а точнее, выздороветь полностью. Его нужно доставить обратно в Белый город. Я ясно выражаюсь?

И хотя выражался он совсем не ясно, из-за ненормативной лексики, монахи истово кивали, было видно, что понимания хватит надолго, даже если сайтеры и не вернутся.

Фома увидел знакомое лицо среди однородной капуциновой массы.

— Тихон! — сказал он. — Разъясни братьям все остальное, бо нам некогда!..

Кто-то из монахов услужливо подсунул им кипу бумаг. Это был архив Хруппа. Доктор сразу наткнулся на какие-то документы и протянул их Фоме.

— Что?.. — Фома углубился в чтение. — Мэя? Он вернется туда, в мой замок, зная, что у дыры мы окажемся быстрее!

— Не факт, — покачал головой Доктор. — Он не знает, что мы в курсе по поводу Фэя и, скорее всего, бросится к дыре.

Из подготовленных для сожжения бумаг было ясно видно, что Хрупп готовился стать хозяином Иеломойи. Бумаги ждали только росчерка королевской руки: пожалование графских поместий и наградная, за Джофраила. Скорее всего, встреча Хруппа с Джофраилом в трактире Томаса, которую они сорвали, все равно была бы последней для бравого разбойника, Хрупп намеревался оборвать все концы, вместе с головами разбойников. Правда, теперь бумаги не имели никакого значения, Хрупп был оглашен и никаких наград, тем более, Иеломойи, ему не светило. Он и сам прекрасно понимал это, это был просто архив. Но Мэя! Даже при самой малой вероятности появления Хруппа в его замке, Фома вибрировал. Черт возьми!..

Они стояли на смотровой площадке монастыря, не обращая внимания на величественный вид, что открывался оттуда. Но изломанная линия горизонта своей экстремальной амплитудой все равно задавала темп и тон разговора.

— А что если нам зацепить его по пути, куда бы он ни направлялся, а Док? К разрыву ли, ко мне ли в замок… и подтащить к дыре!

— Ты больной! — констатировал Доктор.

Он был прав. Зацепить кого-нибудь по пути, значило совершить переход с одной силовой линии на другую прямо перед противником. В этот момент переходящий становился полностью открыт и беззащитен. Позволять себе такие штуки! Хрупп уже не мальчик!..

Фома нервно щерился:

— Половое открытие! Я откроюсь, Док, я! А ты прикроешь!

— Нет! Мы вернемся после дыры и отловим его как миленького!

— Его-то мы отловим, а вдруг он — к Мэе? И потом, мы же можем и не вернуться!

Доктор раздраженно дернул головой. Потом секунду смотрел на горизонт, словно желая там разгадать настроение Фомы.

— Я иногда совершенно тебя не понимаю, — наконец сказал он. — Ты понимаешь, что на весах?.. Каросса, вся Каросса, страна, с людьми, городами, со своей судьбой, наконец! А еще Гимайя и Салатен!.. Не сунется он туда, понимаешь? Это архив, он про это и сам забыл!

Доктор уже клял себя, что передал Фоме бумаги, он-то хотел показать красоту игры случая и причудливое переплетение мотивов, многое могло решиться еще в трактире Томаса, припозднись они немного или не пусти он своих болванов вдогонку за Фомой. Ч-черт! Больше он не хотел рисковать!

— Вероятность его появления в замке ничтожна, равна нулю! Даже меньше, он сейчас спасает свою шкуру и забыл о какой-то Мэе! Да он её и не знает!.. Ведь он же понимает, что если мы закроем дыру, он — в ловушке!

Доктор хлестанул наотмашь инкрустированным стеком, забытым, второпях, Хруппом. На лице его появилось жесткое выражение. Фома прекрасно понимал, о чем он говорит, вернее, хочет сказать. На весах Каросса, Салатен, Гимайя и вся эта реальность с миллионами людей и — одна девчонка! Сколько их у Фомы по искажениям, говорил непримиримый вид Доктора, да и Мэя не на весах, это всё придумки!

— И ты, зная об этом, хочешь подставить себя под случай?! А о других дырах ты помнишь? О том, что с этим нужно разбираться и разбираться не кому-нибудь, а тебе! И не когда-нибудь, а сейчас!.. Больше-то некому, никто не сможет их отловить быстрее, ведь они заряжены на тебя! На тебя одного! Они на тебя прут!.. Ведь это же твоя Ассоциация, в конце концов!..

Доктор с хрустом переломил стек и отбросил в сторону.

— И ты хочешь все это поставить на кон? Ради чего, объясни, ненормальный?! Чтобы все шло в тартарары? Ты этого хочешь?

— Стоп, стоп, стоп!.. — Фома внимательно посмотрел на Доктора. — Что значит притягивается только ко мне? А тебя что ли дыра не зацепила? К тебе не притягивается, ты это хочешь сказать?

Доктор удивленно посмотрел на него.

— С чего? — удивился он. — Как она могла меня зацепить?

— Нет?.. — Фома еще раз посмотрел на Доктора, как бы давая тому последнюю возможность сказать правду. — А зачем же ты тогда таскаешься со мной? Тебе-то это тогда зачем, в интересах науки что ли?

— Не понимаю тебя… — Доктор насупился и костяшки на его руках, держащих пояс, побелели. — Что ты хочешь сказать? Хватит вертеть! Ты давно уже прыгаешь вокруг этой темы, как девочка и не договариваешь! В чем дело?

— Кто-то подрезал мне волну. Я думал, может, ты. Случайно. Поэтому так и стараешься…

— Я?.. — Доктор сначала задохнулся от такого предположения. — Да ты что?

Он расхохотался — легко, свободно — и Фома понял, что это сделал не он, и почувствовал, как расслабилась, какая-то петля, давно стягивающая внутренности.

— Значит, не ты? Странно!.. Но какого хрена? Больше-то там никого не было! Мистика какая-то! Но зачем тогда тебе я?

— Мы теряем время, — уже спокойно, как всегда сказал Доктор.

— Мы его не теряем, мы его захватим… — Фома опять имел в виду Хруппа. — И убьем сразу двух зайцев!

— Кто о чем, а вшивый о бане, — вздохнул Доктор. — Один из этих зайцев, между прочим, ты! Я могу не успеть, ты это понимаешь? В Открытом мире случайность главный фактор, один из главных!

— Брось, Док! Ты да не успеешь! Рискнем…

— Это не риск, это самоубийство и я в этом участвовать не буду!

— Док, тогда я пойду один… — Фома скорчил дурацкую гримасу. — Ну что ты, в самом деле? У меня есть одно великое преимущество перед ним, он этого не ожидает! И никакого авось, не делай такого лица!

Доведя Фэя до состояния транса, Доктор считывал с него информацию, “мастеря тригонометрию” выхода и подготавливая трамплин в Открытый мир. Одновременно он освобождал больного от болезни, которая, собственно, болезнью и не была, «обыкновенная» сверхчувствительность к изменениям происходящим в силовом поле Кароссы. Именно это и имел в виду Фома, говоря монахам, что они оставляют им Фэя здоровым. Так оно и должно было быть.

Потом они исчезли, оставив монахам тело приходящего в себя мастера игрушек…

Задача состояла в том, чтобы открыться Хруппу, якобы его не замечая, что вполне возможно в Открытом мире, особенно, когда ты идешь на большой скорости. Купившись на трюк, Хрупп неизбежно откроется сам, и тогда на него “подсядет” Доктор, идущий сзади. И хотя Доктор не одобрял этой затеи, деваться ему было некуда. Фома опять был готов рискнуть всем, лишь бы избавить Мэю даже от намека на покушение Хруппа.

Но на самом деле, Фома не очень рассчитывал на Доктора, тот действительно мог не успеть. И не был он сумасшедшим, как говорил его приятель. Какой-нибудь протуберанец и Доктор, при всей его профессиональности, потеряет несколько мгновений, в каждое из которых Фома может быть сожжен. Поэтому Фома решил использовать свой фирменный трюк с замком, чтобы встретить Хруппа лицом к лицу во время перехода.

Этот трюк он обкатывал только один раз, до высылки. Если бы Доктор знал это, он ни за что бы не пошел за Фомой, а один Фома Хруппа не найдет. Он и сейчас блефовал на грани, Доктор мог плюнуть на все это и действовать, что называется, по инструкции. Но Доктор в это время уже ни о чем не думал, пришло время действия, и он действовал, решительно и бесповоротно. Стремясь за Хруппом, он прекрасно понимал, что Фома без фокусов не обойдется, рассчитывать в данной ситуации на него, Доктора, глупо: один шанс из десяти, — так примерно выглядело соотношение. Эта не та арифметика, которая удовлетворила бы даже такого безумца, как Фома. Значит, есть фокус. Он слишком долго наблюдал Фому, чтобы не понимать происходящего.

“Играем друг с другом в прятки,” — горько усмехался он. Он, конечно, постарается зафиксировать любое движение Фомы, отмобилизует собственную траекторию и… а вот, что “и” Доктор не знал, не мог знать. Открытый мир — шкатулка случайностей, девяносто процентов которых работают против тебя, если ты не выполняешь правил. Его задача найти и подстраховать, ну что ж, он постарается это сделать как можно лучше.

По характерному дрожанию струн-линий он понял, что они настигают Хруппа. Скоро появятся его сизые лопатки. Теперь вперед должен выйти Фома. Доктор сделал знак, и они перестроились. Используя Фэя, как трамплин, они многократно увеличили скорость перемещения. При этом выбор траектории оставался за ними. Это и использовал Доктор.

“Мне бы так!” — не в первый уже раз восхитился Фома. Хрупп был найден в течение трех минут. Так быстро не работал никто. Они с Доктором неслись на предельных скоростях. Эта стремительность движения и должна породить в Хруппе иллюзию, что его не заметили. Для увеличения же соблазна перед самым его носом совершится переход с линии на линию. Ну, кто упустит такой шанс сжечь противника? Фома очень надеялся, что Хрупп проявит себя профессионалом. Он сделал вираж, чтобы выйти на струну Хруппа не из-за спины, иначе тот не поверит, что его не видели, а сбоку.

Струны предательски дрожали, такой аккорд перед разрывом чреват, а Фома еще должен был делать вид, что продолжит движение поперек, дальше. “На держи меня!..” — называлось это.

Доктор, сделав вираж в другую сторону, видел, как дернулся Хрупп, как замер на мгновение, словно раздумывая, словно не веря в такую удачу. Фома начал переход на другую струну в такой соблазнительной близости, что устоять было невозможно. Хрупп бросился вперед и кокон его торжествующе и угрожающе побагровел. Доктор устремился за ними, но его вынесло за линию, их болтало перед дырой, как чалку у штормового причала, и он оказался на другой болтающейся струне.

“Ч-черт! — выругался он, возвращаясь: потеряно немного, два, три мгновения, но этого вполне достаточно, тем более, Хруппу. — Вот он неучтенный фактор!” Доктор был вынужден сделать еще один вираж, прежде чем настиг их обоих.

По яростным вспышкам и сполохам он, к своему изумлению, понял, что противники находятся лицом друг к другу. Вот он, фокус! Но как он это сделал, ненормальный? Впрочем, именно это и спасло его от смертельных объятий Хруппа. Правда, Хрупп тащил Фому в дыру, используя его же инерцию, но и Фома толкал Хруппа навстречу Доктору. Их коконы были раскалены добела, словно вольтова дуга или застывшая молния.

“Сейчас, — пробормотал Доктор, делая неимоверное усилие приблизиться. — Сейчас!..”

Линию как будто взорвало на миллион маленьких раскаленных пружин (именно поэтому их и называли струнами, они имели похожую двойную структуру: стержень и намотку) и Хруппа огромным, но бесформенным сгустком энергии швырнуло далеко в сторону, ударило соседней струной, вернуло, еще более размазанного и текучего, обратно, и неудержимо понесло к дыре, как лужу на стекле сильным ветром. Открытый мир получил свою жертву.

Струны болтало как сумасшедшие…

“Все?” — спросил Фома. “Да, ему конец,” — ответил Доктор… “А нам?..”

С полем стало твориться что-то невообразимое: единственная, последняя целая струна порвалась вместе со взрывом, уничтожившим Хруппа, расслаивались и хищно взвивались другие линии, перехлестываясь. Все вокруг сияло от мощного протуберанца разрыва, смотреть на это было невозможно, но…

“К дыре!” — скомандовал Доктор, и они устремились по мотающимся и искрящимся струнам к разрыву. Приходилось двигаться словно в потревоженном гадюшнике. Силовые линии змеиными головами проносились над ними, под ними — везде — норовя сбить, опрокинуть, сжечь. Сцилла и Харибда.

“Теперь самое интересное, — сказал Доктор. — Если не самое веселое!” “Веселое? Не люблю, когда тебе весело, это значит приходит Папаша Большой П…ц!.. — Фома едва увернулся от раскаленной спирали. — Слыхал о таком красавце?» «Да, ты уже приобщал» «Тогда командуй, мастер дыр!..»

Это было похоже на вышивание пяльцами, только пяльцами были они сами, а нитками — струны. В общем, все выглядело так, как будто они бегали с громоотводом в руках во время сильнейшей грозы и собирали молнии в пучок. Примерно та же техника безопасности, то есть, никакой; делать этого нельзя, опасно, невозможно… но надо, если они хотели остаться живы, а точнее, чтобы осталась Каросса, сами-то они могли бы уйти.

Бывало, что разгневанная внутренним, неиспользованным зарядом силовая линия проносила кого-нибудь из них по немыслимо огромной траектории, знакомой по ужасу ощущений, наверное, только Фаэтону, когда он проносился на угнанной упряжке отца по небесной эклиптике. Фаэтона ничего не спасло, даже то, что он орал благим матом восьмую заповедь: не укради!.. А их?.. Они старались не думать об этом, вообще, когда есть смерть и работа, побеждает работа, мысль о смерти выключается инстинктом.

Фома, понимая, что вынести в таком случае может только кривая, причем, невероятно кривая кривая, решил воспользоваться случаем, может быть, последним, и спросить Доктора о женщинах со всей строгостью. Как еще отвлечься? И о чем еще стоящем можно думать, летая между мирами, реальностями и смертью? Только о сексуальном опыте Доктора.

«Да, я представляю эту регулярность! — орал он огрызающемуся Доктору. — Регулярно, это как — раз лет в пятнадцать, Док? Или это слишком часто для тебя?.. И как — все проходит очень технично, красиво, на большом акробатическом уровне?.. Или как курочка-петушок — тук-тук-тук! — зернышки клюют?.. Поцелуи, наверное, слишком интимно, да? Да и простовато как-то, неинтеллектуально, правда? Наука знает столько грязного о слюне!..»

Количество оборванных струн уменьшалось, хотя в это не верилось — работа была адова, а время они не считали, потеряли все ориентиры, да его и не было. “Так все-таки как, Док? — философски вопрошал Фома, пролетая над своим партнером вверх ногами. — По быстрому или вдумчиво? С цветами или порнофильмом? Или сначала знакомишься с мамой?.. И вообще! — ахал он испуганно. — Ты их не бьешь, садист?”

“Нашел время!” “Самое время! Парсек туда, парсек обратно. Как еще развлекаться с этим временем? Не будем его терять. Ты мне скажешь, я осмыслю… во всяком случае, я буду последним, кто об этом узнает.” «Ты, кажется, будешь последним, кто у меня об этом спрашивал!» — предупредил Доктор, показывая на опасно летящую струну…

“Слу-ушай!.. — Через какое-то время Фома снова болтался над приятелем. — А что у тебя с Лилгвой? Я вас вижу, вон там!..” — И он улетал в ту сторону, куда показывал. При этом он успевал обозреть примерно половину Вселенной, во всяком случае, четверть. Видел, как горят и плавятся города в страшных метаморфозах, девочку с цветком первого причастия и провозглашение всеобщего сохранения энергии на собрании демиургов, серебряные чаши Ундзора и исполинское Ристалище столицы Томбра, смерть и ложесна женщины, что родила жизнь… Что видел Доктор, он мог лишь гадать.

Спасало их то, что каким-то фантастическим везением те линии, на которых они были, не перехлестывало другими, а если перехлестывало, то они успевали подстраховать друг друга. Один сайтер был бы здесь обречен. Но все равно им страшно везло, что Доктор списывал на Фому. Один раз его линию все-таки закоротило и Фома поймал его, как воздушный акробат, уже в падении, и так держал, пока линия не освободилась.

“Русское авось в действии! — орал Фома, больше от страха, впрочем, чем от восхищения этим действием. — А что будет с Фэем, если у нас не получится?” — вспомнил вдруг он.

“Если ничего не получится, ни с кем ничего никогда здесь уже не будет”.

“Вот люблю тебя за летальную точность формулировок! И ничего не могу с собой поделать — летаю! — снова пролетал Фома над Доктором на обрывке струны. — Значит, если не закроем?..”

“У Мэи не будет даже молодого красивого трупа. Возможны варианты”.

“Варианты люблю”.

“Стягивай!”

«Но я так и не понял, что же ты делаешь с женщинами, Док?»

«То же, что и ты с газетами»

«Рвешь?!! Я так и знал!»

«Просматриваю, дубина!»

Так, в задушевной беседе, они почти “запаяли” дыру. Оставалось два конца, яростно метавшихся в разрыве, и они их соединили, несмотря на то, что те были короткими, в каком-то умопомрачительном кульбите — чтобы “воткнуть” концы в разрыв им пришлось войти в дымящийся кратер дыры.

“Опасно, конечно,” — пробормотал Доктор.

“Тщ, Док, не смеши!..” Фома изо всех сил упирался ногами в край кратера, чтобы его не утащило внутрь. Что-то это ему напоминало…

И тут на них выскочил Хрупп… Нет, это был не Хрупп, кто-то другой, похожий, вероятно, вызванный на подмогу, но не успевший. Кокон его не отдавал синюшной багровостью, но было ясно, по форме свечения, что он тоже с той стороны. Впрочем, это было не важно, вовсе не обязательно, чтобы это был Хрупп или кто-то из его коллег, любая пылинка, на такой скорости и в такой ситуации, легко могла “смахнуть” их с края кратера в жерло.

— Ё-ооо! — захрипели они от страшного напряжения удержать концы на месте, и наконец-то найдя общий язык в гибельном столкновении.

Они жестоко сожгли эту мразь и в этом огне «запаяли» последние два конца, но их уже несло ударной волной неизвестно куда. Взрыв раздался после и словно отдельно у каждого в голове.

— Ё-оооуу! — благодарно отозвалась вся ширь и высь хаоса, который они безжалостно скрутили в одном узле, бывшей дыре.

Утробно икнув, она исчезла, оставив в покое несчастную и прекрасную Кароссу.