Страсти по Фоме. Книга 2

16. И снова здорово!

Жар, холод, жар, холод… симфония ада и вытрезвителя. Половина тела Фомина горела, другая — плавилась льдом

— Мы где? — разжал он губы; они были ледяные, словно пригубившие Коцит, в то время как ноги так же адово горели огнем.

— Там, где рифмуется, — ответил чей-то голос. — На самом Дне!..

Доктор?.. Но самого его не было видно.

— …зона адаптации Томбра. Приготовься, еще одна! — услышал он еще, и едва успел выставить защиту, как раздался новый взрыв. «Двадцать пятая!» — промелькнуло у него в голове и больше там не осталось ничего связного, его понесло так стремительно и вместе плавно, что он чувствовал себя пушинкой и выстрелом одновременно. Тошнота…

Палатка тряслась. Вокруг грохотало и сияло так, что даже стены палатки не защищали глаза. Десант томбрианцев пытался закрепиться на единственном клочке пространства, который не горел.

— У вас не много времени, — предупредил Сати, возвращаясь в палатку.

— А у нас всегда так! — хмыкнул Фома. — Мы в другом режиме и не работаем, не умеем! Правда, Док?

Доктор рассеянно прислушивался к шуму канонады снаружи.

— Ему не нравится, что он вместе со мной зацикливается, — сказал Фома Сати. — Ему это не в кайф, не он, видите ли, управляет процессом!

— Мне не нравится сам процесс, — пояснил Доктор.

— Ах, процесс?! Ну, это не ко мне! Понацепляли на меня блоков, как выясняется, словно блох на собаку, а я — сумасшедшего играй!

— Ты хочешь их снять? — Сати попросил внимания.

— Нет! Ты мне все объяснил… — Фома отдал честь. — Так что момент понимам, ваше высокородие!

Для того чтобы снять замки и блоки, нужно было отправляться в метрополию. Фома этого не хотел. Мог возникнуть большой соблазн для Зетро и Кальвина посадить блудного сайтера заодно и на трон Пифии, ненадолго, до выяснения обстоятельств. Прекрасный способ протухнуть.

— Ну, тогда мои новости, пока чего похлеще не случилось, и прямо здесь. Запись твоего случая обнаруживает еще один след, третий.

— То есть, как третий? — удивился Фома. — А кто второй?

— Я, — сказал Доктор.

— Да, но Акра не пересекал след твоего замка, то есть не подрезал, шел параллельно и вообще тебя не видел. Обычное патрулирование, насколько мне известно, так, Акра-джан?

Доктор кивнул головой.

— А потом протуберанец от твоей дыры его зацепил и потащил…

— Доктор, милый, так ты, действительно, ни в чем не виноват? Какого черта? И молчит!

— Я тебе уже сто раз говорил!

— Ты мне один раз скажи, но честно, а то все время врешь: «я ни в чем не виноват, я ни в чем не виноват!» — Я же не верю! — Фома повернулся к Сати. — А кто же это тогда? Или что?.. Случайность?

— Такая случайность одна на миллион, потому что сайтеров ведет диспетчер Системы, он не дает сближаться, тем более какому-то объекту.

— Так что диспетчер дал маху?

Сати задумался, Доктор, казалось, вообще не выходил из этого состояния. Командирская палатка вибрировала натянутым полотном. Не дай бог — трансформация.

— Ну вы, молчуны, чего теперь думать-то? Главное, мы знаем, что Акра ни в чем не виноват!

— А кто об этом думал, кроме тебя? — усмехнулся Сати. — Тут кое-что поинтереснее вырисовывается. Что-то или кто-то и спровоцировал сбой твоего замка и, как следствие, появление дыры, дыр… или это тебя уже не волнует, граф?.. Это же почти амнистия, если с этим материалом на Синклит!

— А как обнаружили след — столько времени прошло?

— Ави прочитал эту запись на Системе. Она и обнаружила, так же как и просчитала степень ответственности за произошедшее всех следов — то есть тебя, его и кого-то третьего.

— Очень хорошо, сразу стало легче! — хмыкнул Фома. — Ты это затеял, конечно?.. Только Синклит-то наверняка думает иначе. Как сейчас обнаружить владельца следа? Труднее, чем ребенка в лесу! Поэтому я буду виноват, пока его не отыщут, то есть приблизительно всегда!

Над палаткой словно разорвали огромную простыню, так обычно начиналась трансформация. Совместные усилия воюющих сторон спровоцировали катаклизм. Они переглянулись.

— Сворачиваемся?.. — Осторожный Доктор посмотрел на Сати.

— Да! — кивнул Сати. — Сюда могут войти, и становится опасно.

— Жалко третьего не нашли, на Земле это большое горе… Кстати! — повернулся Фома к Доктору. — А какого черта ты делал рядом со мной в зоне турбулентности?

— Патруль по штатному расписанию.

— Вообще-то странно, по инструкции диспетчер не должен давать сближаться, — пробормотал Фома, обращаясь к Сати. — Ведь так?.. Хотя, правильно, кто мог знать, что я там? Я же экспериментировал без санкции…

Он помолчал, прислушиваясь к чему-то в себе, потом мотнул головой:

— Но я все-таки не понимаю! Ладно — диспетчер, он мог не знать, что я там, но как «старуха» разрешила этот квадрат, если он был занят? Или она теперь сама решает, кого наказать?.. Пусть я и нарушитель, но если бы туда послали вместо Доктора пару разрядов для расчистки плацдарма, мое горе было бы трудно описать в отсутствие тела! А, Сати?.. Как такое могло произойти в нашей хваленой организации, в отечестве Логоса и Его Величества Расчета? В конце концов, мы же с Доктором могли запросто переехать друг друга на такой скорости!

Сати посмотрел на Фому, потом на Доктора, потом снова на Фому. Рядом загрохотало и в палатке стало светло, как днем. В слепящем белом свете, которому не мешала ткань палатки, Сати выглядел очень устало.

— Кто послал тебя на патрулирование, Акра? — спросил он.

— Как обычно, дежурный диспетчер, хотя нет, кажется, Лоро его подстраховывал. Был самый пик переходов, запарка.

— Лоро?.. Это, кажется, твой хороший знакомый?

— Какой хороший? — пожал плечами Фома. — Учились вместе одно время… и все!

— Ваше превосходительство! — донеслось снаружи. — Курьер с периметра! Готовность по первой цифре!

Первая цифра это трансформация. Сати выглянул из палатки и через несколько секунд вернулся.

— Вам надо уходить, — сказал он. — Сюда кто-то из Синклита. Я почему спросил? Тут странная цепочка и в ней все время высвечивается один…

Он не успел закончить свою мысль, дальний угол просторной штабной палатки словно взорвался и стал исчезать, два других угла стирались, как краски — растворителем… быстрая трансформация.

— Ваше превосходительство! — закричали снаружи. — Трансформация!..

— Готовность по ситуации один — один! — звучало на всем пространстве. — Приготовиться к нейтрализации!..

Выскочив из остатков палатки главнокомандующего, они оказались в огне бушующего протуберанца. Слышались команды, ругань и чей-то истошный вопль:

— Мой замок!!

— Сбросить боезапас на противника!

— Уходите! — крикнул Сати.

— А ты?

— У меня тут против этих штучек уже иммунитет, да и «старуха» еще работает, с нею эти фокусы переносятся легче! Я свяжусь, ставьте маячки!..

Мощный разрыв полыхнул совсем рядом, потом еще и еще. Их разнесло этой очередью плазменных выбросов. Лохмотья пространства рваными языками болтались перед ними, задевая друг о друга и порождая при этом чудовищные метаморфозы. «Быстрое пространство, твою мать!»

17. Письмо

Реальности мелькали, как страницы книги в руках опытных сыскарей, вызывая стойкую тошноту и головокружение. И снова дыра, двадцатая по счету. «Все, больше не могу!..» Фома почти с облегчением потерял сознание. Последнее, что мелькнуло в голове — Доктор теперь точно его не найдет. Хорошо это или плохо, он уже не знал, череда закрытых дыр снова привела его на Спираль …

Чтобы не думать, Доктор «ушел» в Открытый мир. Он устал и хотел забыться. Только там, струясь потоком, можно было отбросить все вопросы по поводу Фомы: где он, что он?.. Нужно отбросить, иначе нельзя, потому что Открытый мир не «принимал» к себе с «посторонними вопросами», безжалостно выбрасывал. Здесь, в царстве информации, думать нельзя! Но все, что найдешь — твоё. Ищите да обрящете!.. Вогнав себя в транс, он дрейфовал без мыслей, без чувств.

Пролистав собой тысячи страниц пространств и времён, Фома не сразу узнал эту комнату. Было темно. "Ночь?" Потом темнота потеряла свою непроницаемость и вместе с проступающими предметами он увидел ее. Мария!.. Он понял, что искал её все эти времена, не осознавая этого. Она спала. Одна. Он подошел ближе, вглядываясь в ее черты.

Есть лица, которые опасно разглядывать во сне, потому что они сбрасывают дневные маски. Это лицо ему захотелось поцеловать. Нельзя, он знал. Что же они наделали?.. Нет, если он не поцелует ее сейчас, то не простит этого себе! «Я же фантом, призрак, сон — меня нет! Последний раз…»

Мария обняла его, как только он коснулся ее, словно ждала. Жаркие руки выпорхнули из оцепенения сна, и нашли его — быстрая стая. И было не уйти.

— Ты спишь? — спросил он едва слышно, так как глаза ее все еще были закрыты.

— Не-ет, — прошептала она. — Иди ко мне. Я думала ты никогда больше не придешь.

Когда руки ее ослабли, Фомы в них уже не было…

«Я, наверное, сошла с ума, если пишу тебе, ведь ты погиб. Во всяком случае, мне так сказали. Но ты приснился мне, снова, и не просто приснился, ты мне явился! Я не знаю, что это было (не владею этой метафизической тарабарщиной), может быть и сон, но слишком явственно то, что между нами произошло. Мы были близки. Да, я знаю, это бред и, тем не менее, это так, у меня было достаточно оснований не сомневаться в этом, да еще твой запах на подушке, в комнате, запах, от которого кружилась голова. Я чуть с ума не сошла…

Прости за навязчивые повторы, но я не могу найти других слов для описания происходящего со мной. Я спала и проснулась такая счастливая, но обнаруженное мной повергло меня в отчаяние — тебя нет! — и шок. Что это?.. А потом я вспомнила наш разговор, весь, до мелочей. Пишу и… и все-таки никак не могу представить себе, что такое возможно…

Когда я сказала тебе, что ты действительно погиб, раз являешься мне, ты улыбнулся и сказал, что у тебя есть неоспоримое доказательство обратного, и это было сильное доказательство…

Только утром я поняла, что ты имел в виду. Но тогда я ничего не понимаю!..

Неужели ты был у меня? Со мной? Но как? И если это был ты, то где ты? Если ты остался жив после аварии, то почему я об этом узнаю во сне?..

Нет, бред! Я ловлю себя на том, что не пойму с кем разговариваю, кому пишу — тени? воспоминанию? живому человеку?.. Но если ты жив, как же ты бесчувствен! Неужели ты не можешь простить и мстишь мне? Но даже тени это не пристало, тем более, тебе — живому! Ты не был таким. Господи, что я пишу? (Но я решила написать тебе, во что бы то ни стало и без всяких черновиков, слишком сильно то, что я испытала сегодня ночью! Переписывать снова я не смогу, меня не хватит.) Это же… вот опять хочется написать: бред, сумасшествие, безумие, — и иначе это не назовешь!.. Я надеюсь, что причина, жив ты или нет, другая. В любом случае, дай мне, пожалуйста, знать, что ты, кто ты, где ты…

Мария.

P.S. Чтобы не выглядеть совсем дурой, я послала письмо не на твои адреса, проследить которые я смогла только до Гончарной набережной (дальше следовал какой-то замысловатый обмен с межгородом и никто не мог сказать, где ты: в С-Петербурге, Подмосковье или в Москве), а — твоим родителям, с «хитрой» припиской, что потеряла тебя, уехав в командировку за границу (собственно, так и было). Поэтому и письмо на английском: если что, в «хитрости» своей я не хочу оказаться такой же дурой ещё и в глазах твоих родителей. А на другом языке это письмо выглядит не так глупо нараспашку. Ну, а если ты жив, ты получишь это письмо и, значит, я не совсем безумна. И тогда… нет, я не знаю, что тогда. Во всяком случае, избавь меня от неизвестности, слышишь? Не тяни с ответом, прошу тебя, места себе не нахожу. М.»

Фома вертел письмо, пришедшее нераспечатанным, с припиской от родителей, что какая-то знакомая ищет его («Хорошая? Или по работе?..» Они мечтали о его карьере и женитьбе одинаково ревностно), и думал, что жизнь все-таки деликатная штука. Могла бы просто разродиться явлением этой Марии, М., с доказательством его ночного визита, обнаружения которого она не хочет скрывать. Ну надо же! Нет, он, конечно, бывал… в разных местах, и ночью тоже. Пьяный — да, но не во снах же! Что эта Мария себе придумала? Была в таком же состоянии? Хо-ро-ша-а!.. И что значит «как всегда с тобой»? — натыкался он на новые подробности. Он еще раз приходил? До этого? Во сне?.. Но — «всегда»! То есть много раз?.. Бред, действительно бред и безумие!.. И потом за что это я мщу?.. Тень отца Гамлета! Какое воображение!..

Фома бросил письмо на стол, допил из бутылки последний бокал, вздохнул и широко задумался. Нет, все-таки, интересно: пьешь, пьешь себе, и вдруг — бац!.. Темны пути твои, глубоко пьющий человек! Хорошо, что еще не все, у кого он бывал, пишут письма. Что с того, что иногда он был в таком состоянии, что всё, действительно, казалось сном, даже пробуждение?..

— Хочешь?.. — Леша тряс над его головой огромный, словно огнетушитель, металлический шейкер, готовя кому-то сложный коктейль.

Фома коктейлей не любил, он теперь пил только коньяк в строго оглушающих количествах. Для водки не было компании.

— Ты же знаешь, — вяло отмахнулся он. — Я не пью жидких гамбургеров.

— Да я так, вдруг ты с ума сошел… Что пишут? — поинтересовался Леша.

— А!.. — Фома с досадой махнул рукой, но потом решил все-таки поделиться:

— Леш, а тебе писали незнакомые дамы, что ты являешься к ним во сне?

— Если они незнакомые, то как же они могут написать мне?

— Логично! — кивнул головой Фома, в чем в чем, а в логике Леше не откажешь.

В доказательство этого, Леша поставил перед ним еще один бокал. «Последнее донесение!» — поднял он палец. Это был комплимент от хозяина ресторана, который был потрясен, узнав сколько Фома выпивает за месяц. Леша называл этот бокал «последним донесением из штаба». После этого он до Фомы ничего уже не «доносил», даже за деньги. Норма!

«Логично-то логично, но!..»

— Но при этом вроде бы выясняется, что мы как бы не совсем незнакомы, — добавил Фома после зрелого размышления.

— Что значит «не совсем незнакомы»?.. — Леша поставил шейкер. — Не совсем знакомы, это понимаю, а не совсем незнакомы… это как?

— А это значит, что ей кажется, что мы знакомы, а мне — нет!

— Ну-у… это удобная позиция, — сказал Леша. — Взрослая такая. Мужская.

— Да я ни от чего отказываюсь, я её просто не знаю! — воскликнул Фома, прихлопывая письмо.

— Но она-то откуда-то тебя знает, раз написала письмо?!

Фома с силой выпустил воздух. Опять он прав! Действительно, если бы эта М. не знала его, так и письмо бы не написала! Это потрясло Фому не меньше первого силлогизма Леши. Хым!

— Но она написала его по-английски! — торжествующе вспомнил он. — Она ж не могла знать, что я его знаю! Этого никто не знает! Даже я… до получения! Значит, письмо не мне!

— Погоди! — попросил Леша, и вручил официантке готовый заказ. — Правда что ли на английском?..

Он вышел из-за стойки, взял письмо и восхитился:

— Здорово!..

Безнадежно долго изучал его, просмотрев от начала до конца. По тому, как ходили желваки на его висках, было понятно, что он размышляет заодно и о жизни.

— Черт, ни одного знакомого слова! — высказался он, наконец. — А я ведь в валютном год отстоял. Ты уверен, что это английский?

— Вот видишь!.. — Фома забрал письмо; оно сразу стало ему дорого. — За это ты мне еще «экс оу» пришли, пятьдесят.

Леша даже не заметил, как «прислал» Фоме «HennessyXO» сверх нормы и, судя по виду, готов был «прислать» еще, чем Фома, разрезавший такие ситуации мгновенно, решил сразу же воспользоваться. Пораженные письмом уже вместе, они минут пять молчали, совмещая (рассеянно) молчание с питием. К этому располагала и обстановка. Дело близилось к десяти, но в зале почему-то никого не было, занят был один столик каким-то одиноким гулякой и еще один клиент, дымный от выпитого, шатался вокруг бильярда, тренируя, видимо, волю, поскольку даже по битку не попадал. Негромко пел Коэн. «Dance metotheendoflove,» — стелился теплый бархат песенки со смертельным исходом.

Леша вздохнул, вслед за Коэном и решительно заключил:

— Ты должен ей ответить!

Фома вздрогнул, он уже давно танцевал.

— Куда? — спросил он недовольно. — Я же ее не знаю! И потом, интересно бы узнать, с чего это я должен ей писать?

— Она хорошая! — убежденно сказал Леша, протирая бокалы, чем занимался всегда, не осознавая этого, когда был пьян. — Я все письмо просмотрел — никаких «факов», ни одного! Точно!..

— Может, это и не английский? — опять засомневался он.

— А на каком же я читал? — удивился Фома. В принципе, жизнь была прекрасна на любом языке, но хотелось бы знать на каком именно она так внезапно хороша?

— Не знаю, может, французский — там «факов» нет, — предположил Леша.

— А может, русский? — подхватил его мысль Фома, так как свою постоянно терял. — В нем их тоже нет, только «факты».

На несколько секунд глубина проникновения в лингвистику поразила их в самое сердце, и они переживали это научное открытие, как аспирантка самоучка.

— Да не! — опомнился Фома первым. — Она же сама пишет: пишу тебе на английском.

— Да?.. — Леша был разочарован. — Но все равно, зато мы узнали, что во французском и русском «факов» нет.

— Нет их и в итальянском, испанском, португальском и даже немецком! — хохотнул Фома.

— А также в норвежском, шведском, финском, китайском… — Леша был неудержим…

— Да во всех! — наконец, обобщил он. — Кроме английского!

— О! — сказал Фома, установочно.

За это и выпили. Перебор стал явно сказываться на обоих, но никак не влиял на качество семиотических исследований. Которые продолжались.

— Следовательно, существует две языковые системы: английская и остальная. Остальную объединяет отсутствие «фака», английскую же «фак», наоборот, объединяет — это фак…т!..

— Т!.. Это важно! Эт-то — на любом языке!

В конце концов, они добрались до главного открытия вечера.

— Она англичанка! — ахнул Леша; он таки выпрямил своим могучим умом неразгибаемый, тайный силлогизм письма.

— Но это совсем не значит, что раз она англичанка, то обязательно меня знает!

— Не обязательно, — согласился Леша. — Но она не знает «факов», вот что странно!

— Неужели ты думаешь, что чтобы написать письмо человеку, который только приснился, нужно обязательно использовать «фак»? Есть и другие слова, описывающие сон. Зачем сразу факать?

— Но она-то тебя знает, поэтому могла бы и послать, — задумчиво сказал Леша.

— Да откуда она меня может знать? Я не знаю никакой Марии!

— Слушай, отказник!.. — Леша перегнулся через стойку и горячо зашептал. При этом бокалы, которые он только что натер до хрустального блеска, густо сыпались со стойки и звонко взрывались на полу. Но теперь они его не волновали, он был весь — логик и проникатель глубин.

— Письмо к тебе пришло?.. Пришло!.. От родителей?.. От родителей!.. Ты знаешь английский?.. Знаешь! Чего тебе еще надо доказывать?

— То, что я знаю английский, никто не знает, даже родители! — так же горячо зашептал Фома в ответ. — Даже я этого не знал, до сих пор!

— Ну, вот видишь! А она это знает!..

Фома потрясенно откинулся на спинку стула. Черт возьми, тайна его бытия, недоступная ему, оказывалась совершенно прозрачной для посторонних!

— Это совпадение, — пробормотал он неубедительно.

— Так же, как адрес твоих родителей? — иезуитски тонко спросил Леша. — Слишком много совпадений! Знала бы она только английский, без адреса, где было бы это письмо, а?.. Правильно, именно там!.. А знала бы она только адрес, без английского…

— А, кстати, почему она пишет по-английски? — нахмурился Леша. — С чего?

— Ты же сам догадался, что она англичанка. А еще ей кажется, что она сошла с ума. В этом я с ней солидарен. Она до этого считала меня погибшим, а тут я приснился. С каких?.. — Фома высоко поднял плечи. — Явился, как она пишет и… всякие доказательства приводит.

— Доказательства? — заинтересовался Леша. — Какие доказательства?

— Ну… это не важно. Что был! Запах, там… — Фоме вдруг стало неловко.

— Запах?! Твой?!

— Нет, бензовоза, блин!

— Это тоже говорит о том, что она тебя знает! — с готовностью подхватил Леша, придя в себя. — Запах — это же… о-го-го!.. не отнимешь! Я все понял, она не хочет пугать твоих родителей вашей близостью и твоим запахом! Ведь они не знают английского?

— Нет, откуда?

— Видишь и это знает!

— Да иди ты в жопу! — не выдержал Фома. — У тебя получается, она все знает! Какое открытие — знает, что они не знают! Да английский язык не знает 99 и 9 процентов старшего поколения страны! А в закрытом городе, где они живут, знание иностранного — тем более, языка НАТО! — приравнивалось еще двадцать лет назад к измене Родине!.. Знала!.. Ты еще скажи, что она про аварию знает!..

И он прикусил язык. Леша победительно посмотрел на него, довольный следствием, как самовар боками. Только сейчас Фома понял, какой Леша умница, то есть он и раньше знал, но после этого сардонического взгляда ум Леши, стал чем-то вроде египетской пирамиды — аксиоматично явленным, незыблемым и непостижимым одновременно.

— О! — Леша неспешно поднял палец, наслаждаясь торжеством логики. — Именно! Но она думала, что ты в ней погиб. А ты… — Леша погрозил ему пальцем. — Не погиб! Понял?

— Понял.

— Чего ты понял?

— Она англичанка, которая для конспирации пишет мне на английском, и она знает все, — обреченно выдохнул Фома.

— Кроме одного, что ты мудила…

— Э, э! — сказал Фома, но Леша продолжал, не слушая его:

— Что ты, мудила, ничего не помнишь. Вернее, помнишь, но не все. Ты же мне сам рассказывал, как вспоминал этими… коржами… тьфу! — слоями этими! Вот и…

— Но это же было давно и я все вспомнил!

— Ой ли? — прищурился Леша. — А если не все? И эти твои сны с толстяками, разве они не говорят, что у тебя не все в порядке с головой?.. Ну — было, было! Раньше. Я же не говорю, что — сейчас!.. Так вот, соображает она у тебя нормально, но вот апофегмы с ней всякие случаются!

— Че-во?

— Фигня всякая, вот чего! То у тебя калотерапия, то задолбанность обо что-то кармическая!

— Зацепленность!

— Во-во… вспомни, как голову лечил средней порцией, как по докторам шлялся!..

— Кстати! — вспомнил Леша. — А где твой Доктор? Что-то давно ты про него ничего не рассказывал. Как он поживает? Может, он тебе объяснит, что ты забыл чуть-чуть чего-нибудь — как раз на нее?

— Чего на неё чуть-чуть? — обалдело тряхнул головой Фома.

— На Марию!

— Ты считаешь, я ее чуть-чуть забыл?

И Фома погрузился, как ему казалось, в воспоминания. На самом деле это была очередная порция коньяка — был тот самый счастливый случай, когда Леша обогнал его в “формуле А” и количество “А” уже не контролировал.

“А ведь точно, она же знает адрес родителей, как я на это внимание не обратил?» Он хотел поделиться этим открытием с Лешей, но потом вспомнил, что еще раньше Леша поделился этим открытием с ним. «Какая голова! — чуть не задохнулся он, от восхищения. — И — в баре?! Где никто и никогда не оценит!»

— Слушай, а почему у тебя сегодня никого нет? — спросил он.

— «Спартак» играет.

— А-а!.. — Фома удовлетворенно кивнул, но потом недоуменно посмотрел на Лешу. — Ну и что? Не вижу, кстати, в этом никакой связи.

— Я тоже не вижу, но почему-то — с «Локомотивом»…

Доктор плавал в Открытом мире, до тех пор, пока в голове ясно и векторно не прозвучало: пора!

«Давно пора, — пробормотал он, вытягиваясь в струну и мчась навстречу зову. Кто? Или что?.. Он отслоил из тысячи направленностей одну, нужную, и слился с ней. — Варфоломей, — четко оформилось в голове. — А, пустынник объявился!..»

Доктор нашел в векторе нужную ниточку-струнку, вошел в резонанс, нырнул сквозь быстро сменяющиеся, как в руках ловкой кастелянши, простыни-реальности… еще глубже… Возникла какая-то коричневая муть с бедной растительностью. «Черте что!» Он сделал еще рывок, и перед ним оказалось такое же черте что, только еще и со снегом. «Ну и?..» — огляделся он.

Где-то совсем рядом тоскливо выли собаки, подпевая вьюге, а снежные заряды укладывали огромные белые волны — настоящие валы, с гребнями и пеной. Буря. Мглою, хмыкнул он, вспоминая завалы книг у почтамта, превратившиеся в его мозгу в книжные полки. Несмотря на шквал, он сделал несколько шагов все в том же направлении. Прямо перед ним в свистяще белых разводах снежной пурги нарисовался чум. “Яранга, вигвам, потхем, ovb25 — ненужное зачеркнуть… Живут же люди!”

Он узнал это место. Это была глухая реальность Открытого мира. Над чумом в клочки рвался густой дым. Вход был полузасыпан, несмотря на то, что находился с подветренной стороны. Перед пылающим очагом с полным котелком сидел совершенно седой, но румяный старик с благообразно круглым лицом мошенника и ел тюлений жир. Запивал он его горячей водкой из котелка. То, что это водка, слышно было по запаху, физически ощущаемому в распаренной атмосфере.

Варфоломей. Ярко синие глаза.

Доктор задержал дыхание. Нормальный субъект был бы пьян, сделав только вдох, а этот сидел, пил, ел и радушно ухмылялся навстречу. Спиртовые пары ели глаза, возможно еще и из-за дыма, но не закрывать же их! Акра осмотрелся. По стенам висели шкуры, на шкурах — шитое грубое полотно, на полотне — костяные амулеты. Нудно и продолжительно звенел, никак не желая успокаиваться, колокольчик, задетый при входе.

— Постишься? — хмыкнул Доктор.

— Таска аднака! — махнул Варфоломей рукой, и показал сначала, куда сесть, потом — на булькающий водкой котелок. — Будис?

— Да ты что? — удивился Доктор, усаживаясь. — Какой нормальный будет есть и пить в таком чаду?

Варфоломей совсем ополоумел, войдя в роль буревестника тундры, даже говорил, характерно посасывая зубы и сюсюкая. Рожа его лоснилась, как из ведра, глаза были масленые, маленькие, все остальное — хитрое, как и полагается самоеду — пирату вечной мерзлоты, повелителю моржей и победителю пика холода. Но обижать его безальтернативным отказом было нельзя.

— Вина бы выпил, холодного, у тебя тут, как у тропических болот… — Доктор слишком глубоко вздохнул и поперхнулся от жирного и сивушного воздуха, сглотнул, преодолев отвращение, словно проглотил кусок топленого жира с водкой. Стоило забираться в тундру, чтобы задыхаться от жары?

— Водку не люблю, — объяснил он.

— Прынс! — громко и раскатисто рыгнул Варфоломей. — Погода ему наса не нрависа! Водку не любит, воздух не тот!..

Он выразительно повертел куском жира возле виска.

— А сто тада тибе нрависа, а, прохозый?..

Другой рукой он достал прямо из очага зеленую бутылку. Она, узкая и элегантная, смотрелась здесь, как фарфоровые вазоны в конюшне.

— Это? — словно удивился Варфоломей. — Ох и молодой ты исо, глупый! На, пей вино-ооо!..

Доктор с опаской взял бутылку (Варфоломей любил фокусы), она была холодна, как из погреба, взглянул на этикетку. Сотерн 88-го года. Ничего себе!.. Акра забыл об удушливой атмосфере чума. Давно он не пробовал этого напитка…

— Ну, хорошо, а штопор у тебя есть?..

Варфоломей чуть не подавился, и в глазах его появилась укоризна; за укоризной появился и официант с глумливой физиономией маленького Варфоломейчика, представление разворачивалось вовсю.

— Чего изволите? — спросил маленький Варфоломей у большого.

— Стопор они воззелали, — ответил большой.

— Стопор?! — вскричал маленький, тоже переходя на чумовой прононс.

— Стопор! — закричал и большой.

— А больсе нисево иму ни нада?!

Они гневно вперились друг в друга, испепеляя. Казалось, еще секунда и все взорвется, к сёртовой матери! — странно было, что до сих пор не взорвалось от паров спирта и стреляющих искр очага.

— Сто исё придумаит?!

Они повернулись с этим вопросом к Доктору. Рожи красные, глаза синие навылет. Доктор пожал плечами. Тогда они молча сунули руки в костер, достали штопор, удивленно посмотрели на него: «эта сто ли?» — и передали Доктору. Оттуда-то появился и бокал тонкого стекла, почти невидимый.

— Всё? — хором спросили Варфоломеи.

— Закусить бы чего-нибудь! — сказал Доктор не очень уверенно.

— Закусить! — приказал Варфоломей.

— Закуси-ить? — удивленно и угрожающе протянул маленький.

— Да, закусить!

— А это что, по-вашему?! — Маленький, забыв сюсюкать, обвел глазами самоедскую роскошь стола: жир тюлений, жир китовый, оленьи рога, вымоченные в моче гренландского кашалота. — Хрен моржовый?

— Нет, холестериновый! — взвился Варфоломей. — Мы это не кусаем! Нам зырно!

— Да?! А кто это будет кушать, я что ли?! Сначала подай, потом убери… нашли мальчика!.. Во!.. — Показал маленький маленькую фигу.

— Это тебе — во!.. — Ответный кукиш навстречу.

Они убили бы друг друга этими взаимными кольтами, но забыли снять их с предохранителей и напрасно таращились, смертным боем, друг на друга. Не желая нагнетать обстановку более, Доктор сказал, что может и без закуски.

— Хрен тебе — без закуски! Развезет! — вскричали Варфоломеи. — Вот!..

Рядом с ним оказалась тарелка с нарезанным тюленьим жиром. Куски его плавились от жары и плавали от этого по тарелке, как глиссеры — быстро, по кругу. Доктор сдержанно поблагодарил.

— А не за сто!.. — Варфоломей выпил водки, потом со смаком отсосал полтарелки жира.

Доктор закрыл глаза.

— Харасо-аа!.. — Услышал он глубинную отрыжку, которая сотрясла чум, вырвавшись дублем из самых недр варфоломеевского чрева. — Эт-та-а-а!..

Доктор открыл глаза. Варфоломей промокал лицо и загривок огромным расписным полотенцем. Он сиял, как блин на масленице. И был один.

— Все скучаешь? — весело продолжал он уже нормальным говором. — Совсем озверел от скуки, даже злой какой-то! Раньше таким не был.

— Возможно… — Доктор осторожно лениво катал сладкое вино под языком и старался не дышать.

Вино вернуло ему ощущение Спирали — тяжеловатое, но словно бурлящее. Отменный вкус. Откуда у старика?..

Варфоломей широким жестом махнул рукавом перед его лицом, будто утирая его, и Доктор увидел, что они в каком-то ресторане. Дорогом. Вокруг сновали официанты, невнятный говор, приглушенный звон приборов, запах сигары с соседнего стола. Впрочем, на их столе тоже были сигары, кофе, коньяк. Но главное — было прохладно. Молодой человек в униформе разжигал сигару Варфоломею и был подозрительно похож на старика; такой же крутился возле Доктора. Джаз. Нет, не совсем джаз, а что-то новое в нем, еще не названное, на стыке. «Откуда он знает мои пристрастия?..»

— Как ты это делаешь?

— А я ничего не делаю, я слушаю, — хохотнул Варфоломей.

— Я к тебе пришел или ты меня поз… — Не договорив, Доктор рассмеялся:

— Ясно. Значит, это надо мне, а я веду себя невнимательно. Что там вселенная про меня поет?

— Уж больно ты важен, Акра-джан! Фигура ты, конечно, заметная, но чтоб вселенная про тебя пела? Она равнодушна, как… — Варфоломей покрутил пухлой «Дольче Габаной» перед своим носом, подыскивая сравнение, не нашел и махнул рукой. — Ну, в общем, ты сам знаешь!

— Как безличный глагол, — сказал Доктор.

— Точно! — радостно удивился Варфоломей. — Вот ведь… — Он повертел головой. — Да-а… а мы Оксфордов не кончали.

— И что?

— Ничего. Бесконечность ткнула пальцем во множественность, на карте оказался ты, значит, так тому и быть! Я здесь ни при чем.

— Знаю. Бесконечность в лице Ассоциации?

— А какая разница? Иерофанты лишь расшифровывают намерения вселенной и поддерживают равновесие, в той мере, какую считают необходимой, и средствами, которые сочтут возможными. Ты — средство…

— Они не расшифровывают, они интерпретируют.

— Акра-бой, ты тоже не можешь судить о чистоте информации. Разговор становится бессмысленным.

— Надоело все!.. — Доктор откинулся на стуле, незаметно потянулся. — Странно, но хочется в осень…

Ему хотелось в холодный солнечный день. Черные, от предчувствия, стволы деревьев, колючий воздух, шезлонг и одеяло. Закрыть глаза и спать. Он закрыл глаза.

— Ну-у! — протянул Варфоломей тоном: все мы чего-то хотим! — Какой ты, однако, нежный, господин сторонник решительных действий? Куда ты его гонишь?

— Не знаю, — усмехнулся Доктор, и ошеломленно открыл глаза. — Кого гоню?

— Отдохнул? — понимающе посмотрел на него Варфоломей.

Они были уже в деревянной избе. Хорошо, по-домашнему пахло свежевымытыми деревянными полами и прогретой пирогами печкой; длинные скамьи, большой стол, седой благообразный старик — старообрядец, с румяной физиономией, почти нежно смотрел на него.

— Кого я гоню, Варфи-бо?.. — Его пугала мысль, что он потерял контроль, но еще больше, что кто-то его взял под этот контроль.

Варфоломей рассмеялся.

— Не бойся!..

Он налил полкружки из огромной бледно-зеленой бутыли и залпом выпил. Старообрядчество как рукой сняло. Закусывал он теперь квашеной капустой, и ее хвостики весело болтались у него в уголках рта. Прожевав, он продолжил совсем другим тоном:

— Если б ты только знал, юноша, какая музыка — вселенная, когда никого не гонишь!..

— Да кого?

— Ой да-да ни стои-ииит во поли сосна-аааа са берё-оо-озамииии! — вдруг завёл Варфоломей тонким бабьим голосом, вместо ответа. — Ни завё-оооть миня ми-илай гуля-аать!..

Лицо его вдохновенно округлилось, сделалось испуганно-блаженным: брови домиком, тревожная морщинка пульсирует на переносице, рот страдальчески опущен — так, видимо, пели в местах, по которым он скучал, а может и сама вселенная.

— Томаса, Томаса! — сказал он, так же неожиданно прекратив петь, как и начал.

Доктор удивленно поднял брови.

— Я бы рад да никак его не найду, он как в воду канул!

— Ага, концы в воду, пузыри вверх! — захохотал Варфоломей. — В какую воду? Во прах! На Спирали твой дружок, пьет по-английски, не прощаясь.

— По-онял, — протянул Доктор, скучнея лицом от появившегося озноба — «началось!» Информация, которую за тем выдал старик, была неожиданна. Доктор, оказывается, «прыгает» вместе с Томасом…

— Может быть, остановишься, посмотришь? — хихикал старик.

— Ты имеешь в виду — не тащить его никуда?

— О! — восхитился Варфоломей. — Все-таки образование — великая вещь! Как ты догадался?

— Да уж догадался… — Доктор, кляня себя за тупость, встал из-за стола.

— Заходи как-нибудь, еще выпьем! — вслед ему проговорил Варфоломей, и мечтательно улыбнулся. — Сотерн или Кар дё шом… или уж пора на элегантную простоту Кьянти перейти?

Доктор стоял на пороге, вспоминая, чего он еще не спросил у старика.

— Тебя найдешь! — усмехнулся он.

— Работа, обязан блюсти одиночество! — развел руками Варфоломей.

— Уединенность, — поправил Док.

— А какая разница?

— Одиночество это один ночью, а уединенность — один днем, то есть, всегда.

— Хорошо-оо!.. — Варфоломей с мечтательной улыбкой потянулся. — Поступить что ли тоже куда-нибудь? — задумался он не на шутку.

— Пока, — сказал Доктор, так и не вспомнив, что же надо еще спросить.

— Покашки, — махнул рукой Варфоломей и предостерег, сияюще:

— Осторожно, двери открываются!..

Дверь со скрипом отворилась, и Доктор очутился снаружи.

«А! — вспомнил он. — Я же не спросил, почему Фома все время возвращается на Спираль, почему не остается за Чертой?..»

Он обернулся. На двери, из которой он только вышел было написано: «Чешское пиво, американский бильярд, европейская кухня, китайский ритуал и спутниковое телевидение». Шутник бо! А все вместе что — какой коктейль?..

Он взялся за ручку двери, чтобы вернуться, и тут в его сознание ворвался шум большого города. Спираль! Это же русский коктейль 90-х! Там за дверьми уже нет никакого Варфоломея (как он это делает? — снова поразился он), там бильярд и пиво, там…

Он открыл дверь, чтобы проверить догадку.

Фома сидел спиной ко входу (Неправильно! — профессионально отметил Доктор), один за столиком, придвинутым почти вплотную к стойке. Бармен что-то азартно ему говорил, отвечал ли Фома было не ясно, он сидел неподвижно сгорбившись над столом и что-то читал. Меню?.. Девица в короткой кожаной юбке гоняла бильярдные шары с каким-то ковбоем, громко вещало спутниковое телевидение. Не соврали. А где китайский ритуал?.. Больше никого не было. Никто не кланялся Доктору при входе, с нарисованной улыбкой.

Он сел и заказал коктейль, через пять минут понял, что в зале он единственный трезвый человек. Все «ритуальные китайцы» были заняты своим. Бармен и Фома обсуждали английская ли команда «Спартак». То и дело к ним подходила девица, которую они называли Таей и угощалась шампанским. Ковбой уже и кий держал наоборот и махал им словно бейсбольной битой, но по шарам все равно не попадал, не дано, не Америка.

— Я, все-таки, думаю, что английская, — объяснял свою позицию бармен. — Потому что здесь еще так сяк, но как выезжают туда!.. — Он безнадежно махнул рукой «за границу». — На футболках словно «фак офф» написано, вместо «плэй офф».

— А я думаю, что это чисто российская команда, — возражал Фома. — Как бывает чисто английское убийство. Более того, «Спартак» — это диагноз России, ее убийство.

Поднявшись до таких высот обобщений они уважительно посмотрели друг на друга, и пожали руки.

— Ты ч-человек! — выдавил бармен.

— Не знаю, — покачал головой Фома.

Доктор понял, что ритуала обслуживания ему не дождаться — китайцы еще не пришли. Официантка, приняв заказ, исчезла, как Атлантида. Прождав еще минут пятнадцать, он приветственно помахал бармену рукой и пересел за столик Фомы, лицом к выходу. Перед ним открылся прекрасный вид: Фома и двери. Двери были плотно закрыты, Фома же — весь нараспашку: взъерошен, нездорово бледен и глубоко пьян, но все такой же соломенный красавец.

Глаза его опасно блеснули, он не узнал Доктора, тот вторгся на его территорию. Доктор знал эту сумасшедшую искру в глазах своего приятеля.

— Привет, — сказал он как можно дружелюбнее. — Спартак — чемпион…

18. Критерии человеков и юбок

К следующему дню ему удалось кое-что вдолбить в вечно переполненную и кайфующую годову Фомы, для этого пришлось даже показывать фокусы, чего Доктор очень не любил, как все чудотворцы он делал это только от отчаяния. Фома не совсем адекватно заметил, что все это здорово: дыры, ямы, тромбы, — но предложил свое понимание вселенной.

Они сидели в более дорогом, нежели «Три коня», месте — Доктора тошнило от непринужденной обстановки пивной забегаловки, какая исторически сложилась в лешином кабаке, — и Фома, отбиваясь от официантов, мэтра, а также от специалиста по винам, излагал свою бхагават гиту жизни, как она есть. Подвинул его на это, как ни странно, всё тот же сомелье, начавший что-то объяснять про бордо, бургундию и божоле.

— Принесите водочки, уважаемый, чем такие длинные истории, — оборвал его Фома без обиняков.

— Зачем ты так? — усмехнулся Доктор. — Он, кажется, на самом деле что-то знает про вино. Ты действительно будешь пить водку?

Он показал за окно, где не по апрельски плавился асфальт.

— Для разминки! — отмахнулся Фома. — Давно не пил, надо помянуть. Ведь чем хороша водочка, настоящая?.. Горька, как смерть, чиста, как девственница, холодна, как королева-мать и доступна, как проститутка!

— Поэма! — сказал Доктор.

— Да нет, — хмыкнул Фома, — бери выше. Русская национальная идея!

— Тебе никто не говорил, что ты сопьешься с такой горьковской просодией? Кстати, у нее есть еще одно определение, главное: темна, как белая горячка…

— Я только восстановлю вкус, Док!.. — Вообще-то с водки Фома всегда напивался вдрызг, и Доктор, зная это, настойчиво предлагал коньяк.

— Коньяк! — орал Фома, успевший, за обсуждением, не один раз сгонять специалиста по благородным винам за водкой, так что тот выглядел теперь усталым и злобным официантом из третьеразрядного кафе. — Коньяк, Доктор, это песня! И мы будем ее петь!

С коньяком он себе напиваться не позволял, ну, в смысле, в хлам. Из мужской солидарности. Мог пить его медленно, много, неделями, но в пределах куртуазности. «Мсьё, Когнак?! — Мсьё, Фомин?! — Я к вашим услугам!» Сплошное достоинство и уважение друг к другу. Дубовая крепость респекта. Как два кавалергарда, убивающие молодость: дуэль, непременно дуэль! Стреляться! На двух шагах! Через платок! Да без!..

— Есть какая-то мистика в этом напитке, — приникновенничал Фома. — Пью, но не могу напиться. Правильно говорят, что с коньяком не сопьешься. Не позволяет. Не зря де ла Круа пытался использовать его для получения философского камня, знал шевалье!..

— Вот такая, примерно, махабхарата жизни, — заключил он свой рассказ о своей вселенной уже добрым бокалом коньяка.

— Ты хоть сам камнем не стань, — попросил Доктор, наблюдая беготню официанта до бара и обратно.

Начало обеду было положено, правда и есть Фоме уже не хотелось, что было неудивительно, он назакусывался «комплиментами», которые ему не щадили, чтоб он только не упал. Удивляло его, несмотря на состояние, другое — что в этот свой визит Доктор никуда не гнал, не пугал дырами и куклами Томбра, он просто был рядом почти все время, объясняя это отпуском. Какой такой отпуск? Никогда в Ассоциации не было отпусков, там не знали, что это такое!.. Уста-ал?!

— Что у тебя устало, оборотень? — удивлялся Фома. — Какое место?

— Все… тело, душа, ноги, — начал перечислять Доктор, но Фома в существование докторской души не верил, докторской может быть только колбаса и непоправимые ошибки, знал он.

— Ну-у! — делал вид, что обижается, Доктор. — Ошибки у всех бывают, а насчет колбасы резковато, по-моему…

— Ты же не человек, Доктор, а усталость понятие человеческое. Ты мне врешь, а зачем не знаю.

— Ну-ну, назови мне критерии человека. А потом поговорим о вранье.

— Пжалста!.. — Фома придирчиво посмотрел на Доктора, потом на себя в ближайшее зеркало (оно было прямо в колоне, к которой он прислонился, накушавшись вина), прошелся по голове пятерней и остался доволен.

— Итак! — веско и многозначительно начал он. — Критерии человека, это: повышенная утомляемость, то бишь усталость — раз!

— Э, так нечестно! — попробовал остановить его Доктор. — О чем тогда говорить дальше?

— Погоди-погоди, будет тебе и дальше! — продолжал Фома. — Умение уйти от ответственности — два! Абсолютное равнодушие к завтрашнему дню, несмотря на все заявления о будущем — три!.. И вместе с тем полное пренебрежение настоящим, во имя этого самого мнимого будущего — пять!

— Четыре.

— Последний пункт — за два. Он дорогого стоит.

— И все?

— А что, мало? Даже по этим пунктам ты проходишь, как нечто несуществующее, а значит — вредное, с человеческой точки зрения. Но есть еще пятый пункт — национальность! Он же шестой, восьмой и десятый. По нему ты вообще нечто странное, с нашей точки зрения.

— Любопытно. Десять пунктов? Мне все это напоминает доказательство небытия Бога. Антидекалог какой-то!

— Во-во, еще двадцать пунктов! Бог человека есть любовь, а у тебя — калькулятор!

— Но все-таки хотелось бы услышать что-то добытое не путем отрицания, — попросил Доктор. — И без огульных обвинений, пожалуйста.

— Без огульных? Пжалста!.. Этого ты не сможешь отрицать, потому что и сам признаешь. Да-да, Доктор, держите себя крепче, ибо последний пункт, то есть пятый: несгибаемая сексуальность человека, его неутолимая страсть к копуляции!

Доктор едко усмехнулся, отпил из бокала, кивком показал сомелье, что удовлетворен, и тот долил в бокал еще. Опершись на локти, он придирчиво посмотрел на Фому. Фома сиял.

— Некоторое противоречие между первым и пятым пунктами, — заметил Доктор. — Повышенная утомляемость и сексуальность без устали. Тебе не кажется несколько натянутым этот перечень? Ну, хотя бы слегка? Я понимаю, что требовать от тебя большей корректности — роскошь.

— Никакого противоречия, Док, если мы говорим не о макаках и пестиках, а о людях. Странность сочетаний это суть человеков, это — сами человеки. Странность во всех механизмах, но особенно в этом. Потому что человек это нейросексуальное существо, он возбуждается не инстинктом размножения, не чьей-то течкой, а представлением. Он распаляется воображением и созерцанием, даже подглядыванием — этакий головосек. Тебя не смущает такой термин?.. Нет?

Доктор показал, что нисколько, но ждет объяснений.

— Это что-то от дровосека? — уточнил он. — Только головой?

— Нет, Асклепий, это от головы. Головоногие — это голова и ноги, а человек — это голова и пол… ну ты понял. Голова — главный половой орган человека, мужчины, во всяком случае, и вообще главный. Сеченов был прав.

— Я как-то теряюсь, — язвил Доктор. — Вы что размножаетесь головой, зевсы? Как тараном?

— Ой, только вот не надо, Доктор, этой стенобитности дешевой! Только ты мог такое придумать! Таран! Признай, что шутка неудачная!..

Доктор признал, что вино отличное и заказал еще.

— Речь не обо мне, — продолжал Фома, — а о тебе, кстати. И ты не вписываешься по этому пункту во вселенский проект по имени «человекус» и я тебе объясню, почему. Потому что наш человек, как бы он ни устал, если положить рядом с ним не его жену, а незнакомую прохожую, то изображать усталого ему будет не по плечу. Потому что мозг это самая эрогенная зона мужчины.

— Как у маркиза?

— Док, ты и маркиза читал? Жюстину, небось? Всё?! Потрясен!.. Да, у него-то точно это самое возбудимое место и возбуждающее, кстати. Только его неправильно поняли и засадили в Бастилию, как ниспровергателя, а он — юморист и насмешник почище Стивенсона. Его пародия воспитания девиц «по природе» была воспринята буквально и слишком серьезно.

— А как насчет женщин? — поинтересовался Доктор.

— А я о них и говорю.

Принесли свечи, заиграла тихая музыка — «саммертайм» в оригинальной упаковке.

— А к чему мы это, собственно? — спросил Доктор.

— А к тому, собственно, что не свисти насчет отпуска! Нет у тебя никакой усталости, не бывает у тебя ее. Это раз. А во-вторых, тебе хоть Елену Прекрасную подложи в постель, ты, в лучшем случае, предложишь ей обрезать кончик твоей сигары.

— По-моему, очень эротично… — Доктор посмотрел на свою сигару. — Апофеоз — обрезание кончика. Ты тайный эротоман?..

— А эта Елена, кстати, она что действительно самая прекрасная тут у вас? — задал он вопрос, который его давно интересовал.

— Во-во! Все остальное время ты будешь допытываться у нее, почему это ее считают прекрасной? Вместо того, чтобы… простигосподи, с кем я связался?

— А чего бы ты хотел?

Фома поднял свечу над столом и диогенично посмотрел на Доктора.

— Ищу человека, Доктор. В тебе. И не нахожу, к сожалению.

— А может быть, к лучшему? Потому что я не понял, скорбел ты по человечеству или прославлял? В той картине, что ты нарисовал, человек довольно жалкое, похотливое существо, к тому же безответственное и совершенно беспомощное пред лицем страсти своя. Не знал, что ты такой!

— Ты ничего не понял! Человек это звучит гордо! Может, сам он не так уж хорош, но зато как звучит! А мечты и идеалы у него лучше, чем у паука или гамадрила.

— У них их вообще нет.

— О! Также, как у оборотней.

— Получается, что человек это мечта о себе, к осуществлению которой он и не стремится, так? Живет, как гамадрил, а мечтает, как архангел Гавриил? Извини за рифму… Я тогда, действительно, не человек, хотя еще пятнадцать минут назад готов был побороться за это эволюционное место. Благодаря твоей защите человека, я снимаю свои притязания быть им.

— Я тоже! — горячо поддержал его Фома, к тому времени совсем загонявший сомилье. — Давай будем Гершвинами, а?

— А как же синдром менеджера?.. — Доктор вернулся к противоречию первого и пятого пунктов.

— О, вот что у тебя, Док — синдром менеджера, точно! Ты все время в делах, тебе не до женщин, не досуг! Я раскусил тебя, Якока, я тебя раскокал! За рифму не извиняюсь — бо поэт!..

Но на следующей встрече Доктор его удивил, пришел с дамой…

Фома обычно проводил свои будни у Леши в таверне героев и футболистов. Он уже давно не работал — только бильярд, боулинг и другие «б» тренировали его мозг, промывал же его мощный прибой коньяка. Доктор находил Фому здесь, когда хотел. Впрочем, иногда Фома пускался в путешествия по Москве и пригородам, путешествия, понятные только ему одному.

Тогда Доктор находил его в самых разных, порой неожиданных местах, например, на вокзале, в «Русском бистро», угощающим бомжей из Тирасполя и Бишкека горячими пирожками с водкой. Или на сейшене неофашистов, возле памятника Гоголю или Грибоедову, где он, с черной повязкой на глазу, орал о всемирном жидо-массонском заговоре МВФ и ТВ. Или на демонстрации геев, где полураздетый Фома дефилировал с разноцветными платками в задних карманах, среди подобий Меркюри, Э.Джона и Уорхола, выкрикивая настоятельные требования секс-меньшевиков, пока. А иногда — спящим на Арбате, в позе Фавна, под мольбертом художника, который рисовал все время одну картину, то ли «Комар в летнюю ночь», то ли «Кумар» тогда же: Фома в детской песочнице, с желтыми куличами, в виде грибов, и небо — голубое и чистое, как кафель. Зигзаг Фомы был непредсказуем и выбрасывал его то в казино, то в стрип-бар, впрочем, чаще он совмещал эти философские занятия.

— А среди фашистов-то тебе что надо? — удивлялся Доктор.

— Во-первых, это не фашисты, а фигурки «нью» на русском ландшафте, а во-вторых, я им потихонечку альтернативу втираю…

И Фома посвящал Доктора в свою теорию, по которой выходило, что бороться с этим явлением — демонстрациями пятнадцати-двадцатилетних — можно очень просто: надо выпускать им навстречу девочек, — ни один уважающий себя национал-патриот до двадцати пяти не упустит этот случай.

— Да и не патриот — тоже, — замечал Доктор.

— Правильно! Да и после двадцати пяти. Насилие это же гиперсексуальность!.. Она прет из них, а девочек у фашистов мало, так же как у нынешних комсомольцев. Ты посмотри, какие они агрессивные и прыщавые от воздержания! А поставь у каждого фонаря по девочке, они и двадцати метров строем не пройдут, все полягут в придорожных кустах!.. А после этого всякая тварь грустна и небоеспособна, просто не тянет… хочется полежать, посмотреть на небо, потетешкать прелести у нечаянной радости… Не пойму, куда власть смотрит? Это же биологическое оружие!.. Или физиологическое, Док?.. Не важно!.. Выпускаешь навстречу армии противника армию любовниц в полной амуниции, то есть — без, в одних ажурных подвязках на шпильках — войска особого ню-значения! — и армия предполагаемого противника полегла тут же, на границе, в кустах! Да прямо на контрольной полосе! И все — граница на замке! Венеры. Потом подходят наши, лямур де труа… катр… санс, мир-дружба-свалка, — в общем, оборонительно-эротический союз!

— Это если в армии только такие как ты! — заметил Доктор. — Но ты же клиника, патология…

— Патология это совсем другое, Доктор. Это когда молодой человек проходит мимо бескорыстного предложения, не сбиваясь со строевого шага, вот это уже «он-клиника» и патология, его надо спасать!

Фома приходил к неутешительному выводу, что власти просто вынуждены иметь в оппозиции экстремистов, коммунистов, фашистов, нацпатриотов и прочих, потому что денег на девочек для всех у нее нет.

— Ты предлагаешь создать регулярную прости-армию?

— Достаточно полка. Одна девочка в состоянии свести с ума роту, так что силы будут примерно равны. А насчет прости-армии, это ты хорошо. Прости-армия — армия прощения…

Фома замечтался…

— Они будут до зубов вооружены всякими штучками, а на штандарте у них будет написано: «иди ко мне, солдатик, я научу тебя свободу любить в любом стрелковом положении!» — и всё! И мир во всем мире!..

Его было не остановить. Коньяк, бессонница, сигара и тема рождали совершенно новый мир — мир идей, оглушительных как петарды. Именно в такие моменты легко складываются вместе самые противоречивые феномены бытия и в их «пазлах» возникают гениальные философские гипотезы и проекты спасения человечества.

— Как же, наверное, пил Платон! — восхищался Фома в прозрении. — Как же нужно горько пить, чтобы создать идеализм! Я не говорю о Сократе! Он углублялся до того, что только спрашивал, но как держал тему! А Гегель, Шопенгауэр, я извинясь? Мы — пигмеи, икринки в океане выпитого ими!..

И снова переходил к своему, еще «не выпитому»:

— Тысячелетняя мечта, о которую обломали зубы спасители человечества до и после Христа, оказалась под силу лишь девчонкам. Федор Михалыч знал, что говорит: красота спасет мир! Сам он себя только так и спасал… Какой урок савонароллам, тарквемадам и прочим марксам и сникерсам, что клеймили проституцию (любя при этом проституток!): их всех может заменить одна плохая девчонка! Красотка спасет мир! Не нужны их завиральные идеи. Проститутки спасут мир — всех, не взирая на конфессию, расу и профессию! Первая древнейшая профессия потому и первая, что родилась из удовольствия и согласия! Она главная!

— У тебя одно на уме. Ладно, пусть от фашистов вас спасают девочки, какое-то рациональное зерно в этом есть. Но геи-то? Эти вечные изгои, кажется не скрывают уже ничего, тем более ориентации.

— Док, — тяжело вздыхал Фома, — это же жизнь! Одни ориентированы вперёд, другие — в зад, третьи — во все стороны. И по мне, лучше иметь вектор хоть куда-нибудь, чем не иметь вообще никакого!

— Вектор?.. — Доктор склонил голову, как умная птица. — Мне всегда казалось, что это математическое понятие.

— Это не понятие, Док, это такой устремленыш, имеющий не только направление, но силу и скорость! Словом, вооруженная сила.

— Да, как вы только не называете его — и молот, и уд, и свирель, и даже баклажан с помидорами! Музыка в гастрономе!.. Теперь еще — вектор. И математику приплели. Интересное помешательство. Больше никто этим не озабочен, кроме вас. Чем же еще вы его назовете? Даже трудно представить при вашем больном воображении. «Томагавком»? Лучом света?

— Ну, насчет томагавка не знаю! — засмеялся Фома. — А вот насчет луча даже пьеса написана — «Луч света в темном царстве». Как раз про это про самое!

— Что ты мне мозги пудришь? Это же «Гроза» Островского!

— И еще какая!.. Гроза всех Катерин и Кабаних — вездесущий вектор, луч! Он здесь везде, Доктор! Поэтому не спрашивай, почему я был среди геев или скинов. Я был с моим народом-богоносцем там, где он к несчастью обретает счастье — в векторном пространстве! Вот!

Фома был доволен. Доктор не очень.

— А насчет отсутствия вектора, это ты, конечно, по мне прошелся?

— Но ты же ведь сексуально дезориентированное существо, совершенно не имеешь направления!

— Осуждам? — удивился Доктор.

— Что вы, Доктор, жалем!..

На этот раз Доктор нашел Фому в ночном ресторане, откуда тот не выходил несколько суток подряд, заглядевшись на бордосские бутылки, на фоне сменяющихся закатов и рассветов. Он сравнивал плавные переходы винных сосудов Жиронды с изгибами, которые демонстрировали девочки официантки, уворачиваясь от его чаевых.

— Вот ты где не бреешься, оказывается!.. — Доктор вырос перед ним, вместо официантки.

Фома безутешно смотрел в окно бледными от пьянства глазами.

— А мы ищем, ищем! Хорошенький у тебя вид… на набережную! — похвалил Доктор его щетину и выбранное место. — А это Мини!

— В смысле?.. — Фома повернул голову.

Дева, пришедшая с Доктором, напугала его в самое сердце. Глаза у нее были, как снег и, заглянув туда, Фома понял, почему говорят, что красота — это смерть.

— Вы тоже оборотесса?.. — Подняться он даже и не пытался, жизнь казалась ему вечной: зачем суетиться?

— В смысле? — вернула ему Мини приветствие.

— Он считает меня оборотнем, вервольфом. Развлекается, — пояснил Доктор, отодвигая для нее стул.

— Я… отойду, — сообщила Мини.

— Даже чаю не попьете? — удивился Фома, перебирая пустые бутылки. — Бордосского?..

Мини одарила его ослепительной улыбкой, чем расстроила его мужественность окончательно. Глядя ей вслед, Фома отметил раскованную походку и рискованную длину юбки. Такие юбчонки обычно держат обеими руками за подол, чтобы она при ходьбе не раскрыла большой секрет. Секрет, хранимый только для одного, ну двух, во всяком случае, не для всех. Мини же юбочку не держала, хотя та предательски ползла вверх от тазобедренных волн. То ли секрета не хранила, то ли понимала, что главный секрет — её глаза, заглянув в которые можно было лишиться ума. Над головой ее, в такт ходьбе, покачивался пышный нимб светлых волос.

— Что значит Мини? Уж не твое ли кредо?.. Или у них с юбкой одно имя на двоих? — стал поэтапно просыпаться от такой походки Фома.

Доктор меланхолично посмотрел на него и закурил.

— Откуда я знаю? Назвалась. А чем не имя? Есть же у вас Революции Ивановны, Выдерзнарки.

— Она со Спирали?

— Ну ты дал! — хмыкнул Доктор дымом. — Не знаю. Я проснулся, а она рядом — наспал, наверное.

— Все-таки хочешь быть человеком, мечтаешь! — протянул Фома вяло, и предупредил:

— Смотри, не заспи теперь. Очаровательное создание, посмотрит, как саваном одарит. Кстати, если ты вервольф, то она кто — вервульва?

— По-моему, ты устал и по особенному вульгарен, — рассеянно заметил Доктор.

Он делал обстоятельный заказ, объясняя официантке как, в чем и сколько раз ему нужно это перевернуть, чтобы не перетомить, а главное, чего капнуть сверху и подпустить снизу, дабы он почувствовал удовлетворение.

— Нет, мил друг, это латынь. Но ты правильно заметил, в народной этимологии это значит одно и то же — популярная.

— Насчет популярности, ты ей сам объясни. Ты чем-то уязвлен?..

Доктор снова углубился в дебри заказа: какой год урожая, да какой замок и какой (у Фомы глаза на лоб полезли) берег Гаронны и Дордоны, левый или правый?.. С берегами Жиронды ему было все ясно. Солнце, видите ли, интересовало мистера Изысканный Вкус, когда оно падает на знаменитую лозу… Бордосский городовой!..

— Она что вернется?.. — Фома едва вывернулся из-под обаяния беседы Доктора с сомелье. — Я думал, она тебя только до стола довела.

— Пить меньше надо.

— А зачем она тебе?

— Ты все время спрашивал, почему я без женщин. Получай!..

Доктор отдал меню и благожелательно посмотрел на Фому.

— Она-то чем виновата? Что ты хочешь доказать, креветка замороженная — что у тебя тоже есть вектор?

— Ну, не такой вездесущий, как у тебя, но… и мне ничто человеческое не чуждо.

— Не передергивай, ты не человек!

— Похоже, ты давно здесь сидишь, если не сечешь мой искрометный юмор! — пожал плечами Доктор.

Фома захохотал, но поздно. Вернулась Мини, и он засмотрелся на нее, подперев свою небритую рожу кулаком, словно роденовский «Мыслитель», вдруг поднявший голову и обалдевший. Теперь, когда он привык к холодному сиянию её глаз и смог от него абстрагироваться, он заметил, что Мини довольно симпатична, даже мила, как бывает мила стынь-зима русскому сердцу (сама не зная почему любила русскую зиму). Выяснилось, что на самом деле она Меланья, но в детстве называла себя сокращенно — Мини.

— Куда короче, — согласился Фома.

Она любила джаз. «Доктор!» — восхищался Фома и скучал среди них, как волк в дендрарии. Время от времени, прерывая тишину, повисшую над столом с появлением Мини, он задумчиво произносил непонятную фразу:

— Равновесие должно быть восстановлено…

И вдруг исчез. Сказал, что пойдет поговорит с музыкантами о бемолях Стравинского, и пропал. Доктор только головой крутил и считал минуты. Мини, поковырявшись во всех блюдах, без всякой скуки, но и без выражения, уставилась на джаз-банд своими снежными глазами.

Когда Доктор насчитал ровно двадцать девять минут, дверь широко распахнулась и в зал вошел швейцар в белых перчатках и униформе адмирала царского флота. Джаз-банд грянул «Либер-танго». Потом появился Фома, но не один, как нарыв, а с дамой. И какой!..

На спутнице его была вульгарная желтая шляпка с черной полувуалькой и зеленая искусственная лисица, а юбка еще короче, чем мини Мини. Это была удача, особенно сочетание фасона шляпки, цвета шкурки и смелости юбки. Музыканты немного сбились («Кто к нам приехал?!» — взвизгнул саксофон), потом выправились и перешли — дружной синкопой — на «Я милого узнаю по походке», но это была ерунда, по сравнению с тем, какой синкопой шла избранница Фомы.

Её бедра выписывали такую великолепную восьмерку, что в нее (эту восьмерку) мог вписаться, не снижая скорости, восьмидверный лимузин. Фома осторожно и галантно держался от дамы на расстоянии вытянутой руки. Физиономия его сияла, как у негра. Из-под вуальки его спутницы торжествовали лиловые губы, складываясь в ослепительную улыбку и в углу их чернела совсем уж умопомрачительная мушка. Голова зеленой лисицы, подпрыгивая, гордо блестела пластмассовым носом и красной тряпицей, зверохульно обозначающей пасть.

В зале кто-то поощрительно захлопал, предполагая, что это варьете. Но Фома только гордо прошелся со своей спутницей мимо подиума сцены и завернул к столу. Доктор с любопытством рассматривал «выходку» Фомы. Мини сразу насторожилась. И правильно.

— Пипи! — представил Фома.

— Пипи?.. — Даже Доктор не смог сразу адекватно охватить всю человеческую ширь выдумковатости Фомы.

Мини подозрительно посмотрела на Фому.

— Она в детстве… ну в общем, понятно?.. — Он повернулся к Пипи.

— Да, я детство провелла на голом цементном полу, — доверительно сообщила та. — Бегала через каждые пять минут, поэтому все меня так и звали. А вы что подумали? — улыбнулась Пипи лиловыми губами хищницы. — То же?.. Правда, детство всегда так мило?.. — И сняла, наконец, свою шляпку.

Фома с удовольствием отметил потрясение Мини и Доктора. Пипи была красива, не просто красива — сногсшибательна. Под дурацкой шляпкой обнаружился благородный пепел волос и выразительные, странные желто-зеленые глаза. Цвет страсти или ярости. Сочетание лиловых губ и пепельных волос было дерзко, но золотая зелень глаз неожиданно примиряла эти оттенки. Какая-то буйная прерия рисовалась сразу в воображении. Или тигр в клетке.

— Что мы пьем? — спросила Пипи по-свойски, оглядывая стол. — Сен-Жульен, Сен — Емильон — боже, одни святые!.. Вы что скучать сюда пришли? — удивилась она. — Давайте водочки закажем, у нас же компания! А, Андрон?..

Она сбросила и лису под стол, но никто уже и так не верил, что она плохая девочка. Подозрение пало на Фому — подучил, змей! Мини с трудом боролась с обаянием Пипи и собственным недоумением. Победила дружба.

— А, правда!.. — Мини в предвкушении потерла руки. — Давайте закажем еще и водочки, и кутнем!

Но что она имела в виду было не понятно, странные глаза ее, цвета Антарктиды, были холодны, как Доктор в бою. «Отличная у нас компания! — подумал Фома. — Ни одного нормального!»

А Пипи уже достала пудреницу с пипеткой и сделала глубокую ингаляцию.

— О, наркоманка! — гордо сказал Фома, приглашая всех за столом порадоваться за него: кого оторвал! — Только кумара нам и не хватало!

Глаза Пипи утратили субъективность, и теперь она смотрела сразу на всех и всем улыбалась, становясь объективной реальностью.

— А не?.. — Мини боязливо оглянулась, в поисках крадущегося милиционера.

— А ты попробуй, все как рукой! — предложила Пипи. — Мы и ему дадим!

По мозгам Фомы влажно ударил белый снег. На двухдневной спиртовой закваске без сна это сыграло роль детонатора. Фоме показалось, что он видит все, даже орбиты электронов и постоянную, между ними, Планка. Его словно подбросило и он медленно и весело озирал все, что проносилось под ним. Люди были смешны, малы, милы, нелепы — хотелось обнять и…

— Да ты первый раз? — удивилась Пипи. — Тогда полетай, полетай!.. — похлопала она его по плечу.

Вечер закрутился и тоже полетел…

Они уже станцевали несколько раз, каждый строго со своей дамой, свою Фомин уже никому бы не отдал. Особенно, после того, как Пипи запрыгнула на сцену и спела песенку Монро: «Ай вонаби лав бай ю…» — и так далее, вплоть до неподражаемого: «тирли-та-ти ту-тум пи-ту!» — вытянув лиловые губки, — и имела бешеный успех, как среди публики, так и у музыкантов, потому что денег не брала, вернее, передавала их контрабасисту, который, не прерывая игры, рассовывал их по карманам, виртуоз. К ним за стол посыпались фрукты, шампанское, коньяк и недвусмысленные приглашения от кавказской диаспоры, что, мол, «некоторые любят погорячее». Публика рукоплескала и требовала еще.

Тогда Пипи вышла на сцену и сообщила присутствующим, что Пушкин это «ваше все», она, правда, не верила, но ей по телевизору сказали, и что петь она больше не будет, но прочтет свое любимое, в надежде, что имеющий уши да слышит. Надеюсь также… но на что она еще надеется, Пипи так и не сказала, зато прочла стихи, где автор не дорожил мятежным наслажденьем и стенаниями вакханки молодой, несмотря на то, что та в объятиях вилась змиёй, а язвою лобзаний торопила миг последних содроганий, поскольку счастлив уже с другой, что нежна, стыдливо-холодна и только после долгого моленья, делит, наконец, пламень автора поневоле…

Публика визжала. До стола Пипи донесли аккуратные, но чуть раскрасневшиеся молодые люди, в легких и дорогих одеждах эфебов второго поколения частного капитала на Руси.

— Чьи это стихи? — спросил один из них, особенно молодой и румяный.

— Ну, я не знаю! — капризно пожала плечами Пипи. — Мы в России, слава Богу! Накануне двухсотлетия!..

В конце концов, Мини не выдержала и спросила, как Пипи зовут на самом деле.

— Пойдем, — сказала Пипи, — мне как раз в туалет. Это жуткая история.

Они ушли, и Доктор внимательно посмотрел на Фомина.

— Это что-то новенькое, — наконец, сказал он. — Я подумал сначала, что она проститутка, уж слишком вульгарно, «по-бразильски», вы вошли. Где взял?

— Ну вот, мы квиты, — засмеялся Фома, чувствуя себя огромным воздушным шаром. — И не смей называть мою девушку проституткой, я сам в этом еще не уверен!

— Где взял, говорю?

— Где взял, где взял — купил!.. — Фоме было весело и легко. — Хорошая девочка, да?

— Хорошая. У тебя, насколько мне известно, других слов для девочек и нет.

— Доктор, это же антропологический факт: девочки плохими не бывают, они ими становятся.

— И все-таки — откуда она?

— Одолжил на время.

— ?? — глубоко затянулся Доктор, так глубоко, что пепел у сигареты тоже загнулся знаком вопроса.

— А что? — тихо возмутился Фомин, не выдержав красноречивой паузы.

— Ты ее выбрал?

— Иду, смотрю — пара, красивые и смелые, дорогу перешли… она по всем критериям то, что мне надо!.. Друг, говорю!.. Меня самого удивило, я деньги давал, а он: я все понимаю, ценю ваше чувство юмора и прекрасного, а мне, говорит, все равно надо отлучиться на пару-тройку часиков. Хватит, мол?.. — Это он у меня… Я говорю, не знаю, а сам думаю: ни хрена себе!.. Он говорит: ну тогда найдете меня у посольства.

— У посольства?

— Да, американского.

— А что он там будет делать ночью?

— Ночью?.. А я должен был и это спросить? Человек мне свою жену дает на время, абсолютно меня не зная, а я его подозрительно: а сами-то вы чем заниматься будете, а?.. Док, это тебе не Открытый мир. Может, уезжает человек, визу ждет? Там всегда были очереди. Может, они и ночью стоят?

— Н-да?.. — Доктор пробарабанил пальцами вариацию звучащей мелодии, потом мотнул головой, словно отгоняя неприятные мысли. — Ну и по каким, интересно, критериям ты искал?

Только поверхностный человек не судит по поверхности, то есть по внешнему виду, сказал один остроумный трагик. Фомин был человек глубокий, как шахта.

— По юбке, — ухмыльнулся он. — По-моему, короче не бывает. Пипи, кажется, даже не знает, что у длины юбки существует верхний предел, после которого юбка превращается в декоративную деталь. Она опасна, как любое неожиданное предложение, правда? Что-то в ней есть такое… Все остальное, вплоть до имени, мы уже придумали сами, были бы деньги. А денег уже… — Он задумался. — Еще есть… на пару-тройку таких дней.

Доктор задумался тоже.

— Ты чего такой смурной?.. Не волнуйся, девочка твоя не обиделась, она поняла, что не в длине юбки дело. Главное — имена равны! Это я учел. Мы могли и покороче придумать, «ню», например или «сю». А что? По-моему, все — полное сю! Или это фрукт такой?

— Меня волнует другое… — Доктор оглядел зал, колышущуюся в танце публику. — Что выбрал ее ты! Не нравится мне это твое пипи! Ты же знаешь, что не должен искать, выбирать.

— Почему?

— Почему?.. — Доктор неприятно усмехнулся. — Просто когда ты начинаешь выбирать, страшные вещи происходят! Непредсказуемые!.. Почему я здесь с тобой сижу, на Спирали? Думаешь, мне делать нечего?.. Я жду. Потому что я здесь не первый раз — Варфоломей говорил, а я ему верю! Так вот, моя инициатива ни к чему не приводит, а твоя… твоя — просто пугает!

— А-а, так ты, все-таки, не в отпуске! Ты со спецзаданием! Я думал, мы отдыхаем, а он работает. Ждет! Ну, вот и дождался… Пипи… — Фому повело от пьяного смеха. — Давай вместе испугаемся? — предложил он.

— И еще одно меня волнует… — Доктор не обращал внимания на продолжающего паясничать Фомина. — Как ей удалось обмануть меня?

— Ну, Док, надо работать над собой, а не замыкаться в совершенстве. Нельзя говорить, я — самый, кто-нибудь окажется еще самее.

— Да, — протянул Доктор. — Она оказалась самее, это точно. В ней этого даже с лишком.

— Мальчики!.. — Мини чувствовала себя совершенно раскованно, вероятно, ее тоже угостили кокаином в туалете. Она прижалась бедром к плечу Доктора и поделилась новостью:

— Настоящее имя Пипи — Вера! И она сейчас придет.

— Вера — это, кажется, то, чего всегда не хватает людям! — заметил Доктор. — Но вот беда, когда вера приходит, они не знают, куда деваться.

— Найдем, Док! Куда деться — найдем! Тем более, что у нас Мини Вера, то есть Верочка!

— Именно!..

19. Правовое пространство «Россия»

Часа через полтора на руках у Доктора оказались три совершенно взвинченные существа. Могучий коктейль из всех возможных оглушающих средств в их головах сделал пребывание в ресторане опасным, как неожиданное предложение, о котором говорил Фома. Вера рвалась сплясать на всех столах танго-кокаин и звала Борю Эм, Фома не возражал, стреляя в потолок подаренным шампанским, Мини все шире открывала снежный буран своих глаз и предлагала не спешить с выводами (хотя никто и не собирался этого делать, в принципе), еще, мол, не вечер.

Но вечер уже был. Полный и поздний.

Метрдотель, поняв, что среди этих сумасшедших нормальный только Доктор, прижал его в углу с требованием оплатить не только счет, но и предполагаемый ущерб от свободы поведения его друзей. Цифра, требуемая им за «либер стайл», оказалась пятизначной, поэтому компания поехала к американскому посольству. Только там может отдохнуть настоящий сумасшедший, поделилась Вера своими планами. «Там все наши», узнали они еще, «и мы им покажем». «Им» это американцам, а «нашими», по приезде, оказались «жирики, коммики, гомики и скины».

— Кто-кто?.. — Доктор явно не успевал за сменой декораций в политическом театре. — Комики?

— Коммунисты — коммики, разве вы не знали?.. Жаль отменили прямые трансляции из думы. Оказывается, есть доктора рабочих наук!..

Толпа под разноцветными огнями мигалок была густо обрамлена силами милиции, спецназа и сосредоточенными мужчинами в костюмах, и с наушниками. Мужчины коротко бросали команды в оцепление и снова, сдержанно кивая, слушали чьи-то наставления; все движения их были исполнены затаенной силы и власти. Со стороны посольства ждали атаки и на некоторых бойцах было по два бронежилета; губы спецназовцев шевелились, то ли повторяя инструкцию, то ли пересчитывая толпу, то ли молясь за ее здоровье.

Все остальные, то есть митингующие и зеваки (последних, в стране политических экспериментов, оказалось как всегда больше), были настроены весело и скандально. Сами от себя они ничего не ожидали, кроме мата, который хорошо и густо бодрил не только протестующих, но и правоохранителей. Вновь прибывающие вливались в эту разношерстную толпу, гудящую в сгущающейся темноте, как разогнавшийся в тоннеле поезд и растворялись в ней, становясь народом.

Силы демократические, кого здесь только не было!.. И все кричали. Где-то вверху (это казалось благодаря мегафону) вопил Жириновский. Политическая жизнь России без него, все равно, что цирк без клоуна, порой и страшноватого в своем коверном кураже. Граждане хотят услышать от него то, о чем мечтают на кухне: растреляем! посадим! вымоем ноги (в Индийском океане)! И все станет хорошо, однозначно!.. Нет проблем, все проблемы для клоуна решаются легко: каждой бабе — по мужику, каждому мужику — по бутылке, каждой бутылке — по приемному пункту, каждому приемному пункту — по бабе! И все это на сизо-багровом фоне национал-дебилизма.

Жириновский что-то кричал в мегафон, стоя на машине, громкоговоритель фонил от глушилок со стороны посольства и обилия радиоаппаратуры, но по реакции людей вокруг, было ясно — Америке кердык, немедленно и однозначно!

Об этом же, но не так громко, шумели и другие демонстранты. Плакаты коммунистов были конкретны и скучны: «Позор НАТО!», «США — мировой жандарм», некоторые с тайной рифмой многоточия: «НАТО, иди на…!»

Зато в устных выражениях не стеснялся никто. «Отсосу-уут!» — взрывалось над толпой. Кричалось и читалось что-то обязательно-оскорбительное про Ельцина, Чубайса и Березовского. Составлялся список: как и в каком порядке их повесят.

Непонятно было, как здесь оказались гомосексуалисты. Что их привело сюда — тайный ли смысл, который они вкладывали в цветастый лозунг «все люди братья»? Или оргиастический запах казарм, что плотно струился над спецназом? Или неведомый еще ход истории? Как бы то ни было, призывы их, начертанные на плакатах и транспарантах, были скорее двусмысленными, чем угрожающими, даже как бы приглашающими.

«НАТИК, иди ты в жо…!» — зазывающе гласил один плакат, сверкая многоточием. Другой был тоньше, если не переводить, а воспринимать на слух: «Kissmyass, US!» Музыка аллитерации!.. В разгар перестройки один издатель сообщил Фомину, что все художники — пидоры (художники в широком смысле, понимаете, добавлял он). Было много разговоров, что искусство, мол, вообще, двигается только благодаря однополой любви.

Сами голубые вели себя скромно, дефилируя с провокационными плакатами по периметру бурлящей толпы, поближе к спецназу, не рискуя вливаться в ряды натуралов по обеим сторонам дефиле, но бросая туда кокетливо-испуганные взгляды…

Фома слышал, как Доктор, где-то сзади, уговаривал Мини не отставать, но та, моментально растеряв ресторанный кураж, жалась к омоновцам, не понимая, что это самое опасное место при заварушке. Ледяное изумление, с которым она разглядывала нарядных геев, расшвыривало их в стороны. Вера крейсером рассекала толпу, словно искала кого-то. Они еще умудрялись сохранять единое целое.

Вдруг что-то стрельнуло, кто-то истошно закричал, толпа заволновалась и в неё врубился омон, раздавая удары направо и налево, пресекая. Фома получил дубинкой по голове, по спине и еще раз по голове, и все только потому, что стоял столбом на пути. Его бы забрали, но непредсказуемая динамика толпы вернула волну обратно, закрутилась водоворотом и вырвала Фому из жестких объятий правосудия. Он вместе с толпой прошелся по тем же омоновцам, но поскольку был безвольным поплавком в этом бушующем море, то вскоре его отбросило в сторону.

Получив по голове после многодневной пьянки, Фома наконец очнулся и хотел знать о внешней политике все, до последнего теракта, и немедленно: что ни здесь делают и в чем, собственно, дело?.. Но Доктора нигде не было, как не было и Веры с Мини.

Помощь пришла с другой стороны.

— Ты чё, с луны свалился?.. — Рядом с ним оказался какой-то резкий сумрачный тип с хриплым голосом и глухо застегнутой ветровке. — Не знаешь что ли, что Россию в говно втоптали?

— Ну, это-то я как раз знаю, — сказал Фома, разглядывая коренастого мужчину, около сорока, в темной вязанной шапочке. Лицо неизвестного дышало азартом недавней потасовки, одна рука нелепо торчала несколько в сторону, словно он ее берег.

— Ну, а че тогда спрашиваешь?

— Я просто не знал, что кого-то эта новость может так взволновать. Неужели из-за этого? — спросил Фома. — Почему именно сейчас и здесь?

— Да ты чё, парень, откуда?.. Эти суки бомбят Сербию уже второй день! — человек в шапочке показал на посольство США.

Это была действительно новость, и хотя Фома из южных славян знал только Олеко Дундича, Осипа Тито и Гаврилу Принципа, сообщение неприятно потрясло его. Надо же, стоит только отвлечься, думал он, вспоминая, когда последний раз смотрел телевизор.

— А мы… чего? — поинтересовался он, хотя теперь уже довольно ясно представлял, «чего» — плакаты недвусмысленно показывали средний палец посольству и всему натовскому альянсу.

— А мы не позволим!.. — Мужчина резко рубанул воздух своей отстоящей рукой, и в нем почувствовалась большая, давно ищущая выход, нерастраченная сила.

Вокруг них уже образовался небольшой кружок слушателей, что бывает в толпе всегда, стоит только начать разговор. Это обстоятельство воодушевило мужчину в шапочке еще больше.

— Мы им покажем! — недобро пообещал он. — Наши танки…

— Мы что уже воюем? — ужаснулся Фома перспективе, голова от ударов гудела совсем непатриотически.

Кто-то хохотнул от его невежества.

— Будем! — пообещал «шапочка». — Мы им, блядь!.. — И он погрозил несгибающейся рукой.

Его поддержали со всех сторон:

— Сербы — славяне!..

— Да они единственные православные в Европе!..

— Одна кровь, нах!..

— Во-во, они наши братья, мы за них всегда кровь проливали!

Такое одностороннее переливание крови не понравилось Фомину.

— Мы за них кровь, — осторожно спросил он, — а они?

— Причем здесь это? — насторожился «шапочка».

— Вот именно — Дарданеллы! — брякнул Фома.

Толпа вокруг загудела, в смысле: ух ты какой?! — её воинственное неприятие выразил все тот же тип в ветровке, который блатно ощерился (Шта-а?!) и коротко взмахнул своей негнущейся рукой словно она ему надоела и он хочет вытряхнуть ее из рукава. Вместо руки из рукава выскочил кусок шланга. В общем, Фома не успел насладиться политическим «дебатом», зато чуть не «насладился» другим…

В России, если ты споришь без охраны, аргументы твои ничтожны, а участь печальна. Правовое пространство здесь определяется зоной действия руки, как правило правой, пока левая наплевательски «не ведает». Красота и загадочность дискуссии на Руси в том, что никогда не знаешь, где очнешься и с каким мироощущением, вкус ее — вкус крови и сапога.

— Ух ты сколько гражданов, достающих из штанов? — подивился Фома.

— Холуй американский?! — ахнул мужик, словно не веря своему счастью найти здесь врага. — На!..

Фома едва уклонился от набитого свинцом шланга и только поэтому не пролил кровь за сербов уже сейчас. Штуковина тяжело чиркнула по плечу и макушке, высветив на мгновение гаврило-принцип решения всех политических проблем, начавший, кстати, свое факельное шествие именно в Сербии 85 лет назад.

Грохнул выстрел… Подняв голову, он увидел, что дискуссия закончена — никого, только какие-то юркие личности, заглядывающие ему в лицо с интересом и без сочувствия, как бы запоминая…

Когда Доктор и Мини его нашли, он был уже совершенно в другом умонастроении. Среди соколов и ястребов. Лилась «жириновка», читалась «Лимонка», народ записывался в добровольную народную дружину Европы. Было весело, проклинали НАТО, кто-то посылал туда же Совбез Европы, а кто-то обещал замочить всех, без разбора…

Фомин был со своим народом.

— Доктор! — заорал он. — Давай к нам, будем протестовать!..

Он обрушил на Доктора все, что узнал, а заодно — что уезжает завтра на войну, уже и водку выдали против «стелзов»!

— Какую войну? Ты что взбесился?.. — Доктор посмотрел на Фомина, потом на Мини, которую покачивало от густого патриотического мата.

— Понимаешь, вздумало тут НАТО бомбить Сербию…

— И?..

— Что и?.. — Фому штормило. — Да ты что?..

Он был полон удивления, что Доктор не понимает таких простых вещей — маловато все-таки свинцовых шлангов!..

— Сербы — наши братья! — втолковывал он. — Мы им — кровь, а они нам Олеко Дундича. Идет постоянный обмен!..

Он в двух словах нарисовал доктрину панславизма в образе легендарного красного командира Дундича с капельницей.

— Это же славяне, Док, братья!..

Но Доктор невозмутимо напомнил, что Россия один раз уже заступилась за сербов. И что с ней стало?

— Блин, как трудно быть патриотом среди знатоков истории! — вздохнул Фома. — Хорошо, что ребята тебя не слышат, они бы об тебя ноги повытерли б!..

— А что они в школе не учились? Всё забыли?.. — Доктор демонстративно игнорировал расстегнутые до пупа рубахи «соколов» и «орлов».

Ну, вот как объяснишь инопланетянину, что школа это последний внутриутробный период человеческого детеныша, перед тем, как понюхать настоящую жизнь? В школе учат только тем вещам, которые уже доказали свою бесполезность и никогда не пригодятся, тем и прекрасны наши школы!

— Это традиция, Док, святое!.. — Поднял Фома палец. — У нас считается, что ты неудачно провел время, если помнишь все. Россия — родина забвения! Привыкай…

Он не успел сообщить, к чему надо привыкать, как раздался новый звонкий хлопок разрыва. Толпа колыхнулась, как трава под смерчем, в разные стороны. В ней опять появились омоновцы, ища источник взрыва, кого-то уже вязали, представление продолжалось…

— Вон там капсюлями балуются! — крикнул кто-то рядом с ними, показывая ОМОНу, где искать.

— Я чего-то не понимаю… — Доктор всматривался в толпу (Мини в полуобмороке пряталась за его спиной). — Вам что делать больше нечего?

— Вся страна в едином порыве, — объяснил Фома основную парадигму России последних веков.

— Они что на самом деле ничего не знают?

— А на хрена народу знать, если он всегда прав? — удивился Фомин. — Я, например, понял, что если хочешь быть всегда правым, стань частичкой народа — толпичкой!..

Он изобразил лицом толпичку…

— Не ошибешься!

— А я понял, что плохи дела у народа, если он так активен во внешней политике.

— Какая внешняя политика, Доктор? Это наши внутривенные дела — Балканы и рядом! Мы царя и страну на этом съели! Мы такое можем, чего сами не знаем!

Мимо них пронесли гранатомет. Толпа после инцидента гомонилась выкриками. Кто узнал закамуфлированную «муху» и понял, в чем дело, уносил ноги, но таких было немного.

— Это провокация! — кричал высокий мужской голос.

Кто-то так же громко предположил, что подкинули завинченный болт с серой. Все потрясенно смеялись. Фома же почему-то думал, что взрыв организовала Вера — вот похожа она была на экстремистку!

Пронесся слух, что вот-вот появится установка «град» — то-то будет весело!

— Да вон уже! — ахнул кто-то, опять увидев «муху» в окне остановившейся рядом машины.

Толпа шарахнулась в сторону, спецназ — навстречу, завизжала горящая резина колес, началось столпотворение, завыли сирены, потом кто-то закричал, что гранатомет не выстрелил, осечка.

— Промазал, дура! — поправили его.

— Где промазал?.. По посольству?! Ты хоть выстрел-то слышал?

— Он его в газете прочитал!

Народ, отходя от испуга, шутил:

— Точно! Ворвался на сайт посольства из «мортал комбат»!

Что-то снова кричал Жириновский. Ощущение от происходящего у всех было немного тревожное, истеричное, и лучший друг Индийского океана опять выражал общее настроение. Фоме тоже захотелось заорать что-нибудь дерзкое, разрушительное, он уже набрал побольше воздуха в грудь, но тут увидел Сазоныча, мирно, как пастух, шествующего во главе небольшой процессии, что сохранила строй в данной ситуации благодаря малочисленности и запаху. Смешиваться с ними не хотел никто.

Архангельский мужик выглядел так же странно и диковато здесь, на шумной городской улице, как и у себя в кабинете: все тот же бродяжка, заблудивший в столице, все те же всклокоченные грива и борода и корявая, но забавная неуклюжесть, что появляется в городской тесноте у жителя сельских просторов.

Что могло привести чудотворца к стенам посольства, разве что желание пополнить запасы того, что вываливалось на американцев? В доказательство догадки на шее у Сазоныча болтался кусок гофрированного шланга, каким обычно откачивают избыток из канализационных колодцев. Не исключено, что целителя вызвали сами «штатники».

Процессия говноедов развернулась плакатом к посольству и что-то прокричала, но из-за шума их никто не услышал. Зато взорам присутствующих открылся призыв, что был начертан на плакате. Смысл его был загадочен и пугающ, более того, он был трансцендентен, как мировое зло, которое олицетворяли для митингующих США. То что он был написан на обоях и мог, как угодно длинно разворачиваться в пространстве, низводило всех присутствующих к общему знаменателю. И не сразу верилось — к какому!

«Пук — это холостой как! (гласила славянская, в угоду моменту, вязь). Рык — это заблудившийся пук, рвота — это заблудившийся как! Все в мире — как и пук! Не заблуждайтесь и не стреляйте вхолостую! Мы должны сами съесть свое дерьмо! Свободу пукоизъявлению Сербии!»

Такое мог написать только человек, отчаявшийся донести до людей аромат своего знания. Напор сокровенного идиотизма порождал вопросы.

— Они что с ума сошли?

— Кто эти засранцы?!

На фоне бушующей толпы, все это выглядело довольно странно, несмотря на упоминание Сербии, и вместе с тем воинственно. Но против кого и чего?.. Сазоныч уже получил пару раз своим же гофрированным шлангом, с вопросом: «Что значит, мы должны сами съесть свое дерьмо? Вы на что намекаете, пеньки вонючие?.. И что еще за пукоизъявление такое? Сербии?!»

Но похоже архангельский мужик не интересовался политическими намеками, его интересовал только «как», только будущее, в каковом счастливое человечество будет избавлено от мук голода. Сербия была приплетена в угоду моменту, это могла быть и Корея, и Иран, и Гондурас. Не в этом дело!.. Ведь достаточно один раз плотно поесть, кричал Сазоныч, отбиваясь шлангом, и ты обеспечен питанием на несколько дней…

Взрыв очередной шутихи разорвал толпу. Фомина прибило в тихую заводь, где продолжал шаманить Сазоныч. Они столкнулись. Помешательство целителя служило прекрасным фоном всему происходящему.

— Как дела? — поинтересовался Фомин на правах бывшего пациента.

Сазоныч глянул на него, и что-то вроде узнавания мелькнуло в его темных и диких глазах.

— Политика — это говно, — сокровенно поделился он с Фоминым.

— Да, — согласился тот, — для многих это единственный способ существования, как для глистов, например, или депутатов!

— Ты не понял, ты все еще ничего не понял! — горько вздохнул Сазоныч. — Политика — это говно для народа. В ней он излечивается, если берет среднюю порцию, а если жрет крайние куски, то умирает в бойнях и нищете!

— Сазоныч! — восхитился Фомин. — Это же очень оздоровительная теория! Какая мощь! Я все понял, добрый старик, — умеренный центризм! Крайние куски это же экстремизм, в них больше всего паразитов, правильно?

— Первая порция старая, она уже мертвая, в ней вирус смерти, а последняя слишком молода, в ней еще нет силы говна («сила говна, ахал Фома, песня!»), потому что это еще не говно, а разложившаяся пища. А в разложившейся пище много паразитов!.. И та, и другая части опасны, как для организма, так и для окружающих своим экстремизмом и паразитизмом, которых нет в средней порции…

Сазоныч воодушевился, найдя наконец человека сочувствующего и понимающего толк в дерьмовых политических технологиях общества, в его сокровенных отправлениях.

— Родит только средняя порция, именно в ней сосредоточена природная сила говна. И мне странны люди до сих пор этого непонимающие, юноша. Именно средней порцией — чистой, как слеза и благоуханной, как назём — должно удобрять землю крестьянину, тогда она родит ему благодарно и обильно! Так же и человек!.. Так же и общество!..

Он уже кричал.

— Сазоныч!.. — тронул его Фомин за плечо. — Пойдем отсюда. Здесь не поймут твою умеренность!.. Здесь же одни крайние куски!..

Теперь он проник сермяжную правду архангельского мужика. А ведь действительно, почему в фекалиях не может отразиться социум, если, говорят, что в одном человеке заключен весь космос? Если все — в одном?

— Все — говно, — подтвердил Сазоныч, словно услышал его крамольные мысли, что общество это дерьмо. — Ты разве этого не понял еще?

— Понял, родной!.. — Фомин поцеловал не узнанного пророка в лоб.

От того пахло, но это было неважно, это было исконное, действительно родное, откуда вышли и куда уйдем.

— Твое дело не умрет! — заверил он.

— Хе-хе! Как оно умрет? — старик бодро тряхнул косматой седой головой, перетянутой узким ремешком. — Говно-то останется!

И то верно. Фомин снова нырнул в толпу с твердой мыслью, что когда-нибудь человечество дорастет и попробует универсальную теорию Сазоныча на себе, коль скоро она так удачно ложится на все сферы человеческого бытия, политику, в особенности. Разве не симптоматично, что уже появился рэп? А рэп — это кал, об этом даже на заборах пишут, а на заборах что попало не пишут, это «книга бытия» народа, его «исход» и «числа». И когда изведут заборы, мысль Фомы пьяновато вильнула в сторону, не исчезнет ли и сам народ? Впрочем, есть стены — жив народ, не умрет!..

Через несколько дней Ирина застала Фомина дома.

— На кого ты похож? Чем у тебя тут пахнет? Опять с Доктором? По нему психушка плачет! И ты? Где ты был?..

На Фомина, еще не пришедшего в себя, обрушился град непростых вопросов. Захлопали форточки, зашумела вода, загремела музыка. Он открыл глаза.

— Что за лицо?!

Он провел рукой по лицу, пытаясь на ощупь определить, насколько длителен и велик был удар по печени, почкам, сердцу. Судя по той мятой и колючей подушке, что ощущали пересохшие ладони, удар был нанесен сокрушительный.

— А руки?! — ахнула Ирина. — Где ты ползал?

Это было уже возмутительно, он у себя дома, в конце концов!.. Фомин спрятал руки. Хотел спрятать и лицо, но не получилось, Ирина была безжалостна.

— Я… — Попытался он вспомнить, где и как времяпрепроводил. — Гулял.

— На карачках?.. Ты посмотри на свои руки — под ногтями грязь! — с отвращением произнесла Ирина, вытряхивая его из постели.

Действительно, под ногтями подло, буроокаёмисто и вальяжно, обреталась грязь. Как она туда попала? Он попробовал выковырять её непослушными руками — бесполезно.

— Быть можно дельным человеком, — сказал он тогда, — не помня о красе ногтей!

— Господи, дельный!.. Запой недельный! — отбрила его Ирина, в рифму.

Неделя?!. После сокрушительного поэтического поражения Фомин сдался.

Ирина отмыла, освежила и привела его в порядок ванной и контрастным душем…

— Ну, любо-дорого смотреть! — сказала она, и добавила а пропо:

— Ты знаешь, какое ощущение должно быть от хорошего белья?.. Как от поцелуя. Постоянного… И знаешь на что единственное можно поменять этот поцелуй?.. Да… да… да…

Потом повела его в театр, куда он сам приглашал несколько дней назад. Давали Гамлета…

В полутемном и прохладном, после душного зала, фойе Фомин с удовольствием выдохнул все, что накопилось.

— Сильно! — услышал он голос, приглушенный, грудной.

Дама с програмкой стояла у лестницы в позе рассеянного ожидания, лица ее не было видно из-за нагромождения теней авангардного интерьера.

«Капельдинерша, — догадался он. — Ну и черт с ней!..»

— Адекватно! — он был в раздражении от спектакля и оттого, что кто-то подслушал его. — Раз уж вы фиксируете сбегающих с вашего спектакля, то не подскажете где здесь теперь буфет?

— Ну, насчет фиксирования, вы зря… — Фомин услышал в голосе усмешку и понял, что дама не имеет никакого отношения к службе театра. — А буфет там же, только он на ремонте.

— Ну, это уже свинство: при таком спектакле — закрытый буфет!

— Теперь вы понимаете, что Гамлет это трагедия?

Это была расхожая шутка (смешок незнакомки указывал на это), но — к месту.

— Я об этом только и думаю! — отмахнулся Фомин, направляясь к выходу.

— И куда же вы? — неожиданно услышал он.

— Куда-нибудь запить эту гадость!

— Может быть, предложите и мне?..

Она вышла из тени лестницы. Рассмотрев ее поближе, Фомин согласился.

— Теперь — да! — нахально сказал он.

— А вы осторожны.

— После такого спектакля это естественная реакция.

— А где сейчас гарантия?

— Вы, по меньшей мере, красивы.

— Спасибо за прямоту!

Фомин рассмеялся, незнакомка ему определенно нравилась. И еще что-то.

— Значит, глупость мне простится? — спросила она.

— Как бы мне самому не наделать глупостей.

— Не беспокойтесь, — улыбнулась незнакомка. — Об этом не беспокойтесь!

Фомину как-то сразу стало ясно, что она действительно не допустит никаких глупостей.

— Ну что ж! — сказал он. — Кажется, вы знаете, чего хотите.

— Да. Дождаться конца этого спектакля… — Она посмотрела ему прямо в глаза, на мгновение дольше, чем предполагает минутное знакомство, но он подумал, что она солидаризируется с ним в оценке пресловутого «Гамлета» и не стал просчитывать смыслы, вложенные во фразу.

Её звали Мария, и тот миг, который она ему подарила, сгорел, как порох на лезвии ножа. Может быть, она и убивала время до конца спектакля, но убитым оказался он. Словно пораженный молнией Фомин смотрел, дышал, говорил что-то, и все время рассеяно улыбался.

Мария была красива, но дело было не в этом. Она была… он не мог подобрать ничего подходящего в определениях… она была та, которую он искал! Половинка ли, четвертинка, инь или ян, Лилит, Ева, Рахиль или первоначальная Лакшми, всплывшая из глубин мироздания на лотосе предназначения — ему было уже наплевать в тот миг на все догадки и мифы о единстве двух существ и очередности их происхождения, потому что только сейчас почувствовал себя целым, рядом с нею. Не разбитым, не ущербным, не потерянным, как все последнее время, а одним целым и полным. И все красивые теории казались только кукольной витриной перед этим удивительным настоящим чувством единения.

Он забыл обо всем на свете: о Докторе, об Ассоциации, о времени, об Ирине, наконец, что ждала его в театре. Какой театр?! Это было похоже на внезапное освобождение из темницы — свет! И свет настолько ослепил его, ошеломил, что он не замечал странного поведения Марии, не обратил внимания на её загадочные слова в самом начале и чуть позже, когда она обронила: «может быть, нам действительно есть, что сказать друг другу?» — и потом, когда она словно приняла его игру.

И вот…

— Как? Вы уходите?..

Она посмотрела в окно, рядом с которым они сидели и едва попрощавшись, пошла к выходу…

— Мне надоел этот спектакль, — сверкнула она глазами.

Ничего не понимая, он бросился за ней:

— Но мы не можем же вот так?.. Мы увидимся? Мы можем увидеться?..

От никелированной стойки истошно закричала про Пушкина буфетчица. В канун двухсотлетия всплыла расхожая приговорка о том, кто будет за всё платить — солнце русской поэзии?

Он стал рассчитываться, а когда выскочил на улицу, Мария уже шла вниз по тротуару. Её ждала машина с открытой дверцей. Еще мгновение и она уедет.

— Постойте! — крикнул он, не отдавая себе отчета в том, что делает. — Стойте же!

Мария обернулась. Он ее догнал. Её лицо странно переменилось.

— Я вас чем-то обидел?

— Нет.

— Но все-таки?.. — Она молчала, тогда он пошел напролом. — Я могу надеяться на встречу с вами?

— Ты получил мое письмо?

Он ошеломленно смотрел на нее. Письмо?.. Ты?.. Какое письмо?..

— Мэри, прошу, мы очень и так запаздываем! — донеслось из машины не совсем по-русски.

— Прощайте… — Мария пошла к машине.

Имя, произнесенное на английский манер, что-то всколыхнуло в нем, что-то было у него с английским, какое-то… Письмо-о! Мария! М.! Точно!..

Фомин чуть не разбил себе голову об асфальт — какой же он идиот!..

— Да! — закричал он, еще не понимая, еще не в силах поверить. — Получил!.. Это ваше?!

Она уже открывала дверцу машины, но остановилась. Он видел, как она разочарованно темнела лицом, по мере того, как понимала, что он не знает, о чем говорит, не знает, кто она и вообще никакого письма не получал — выдумывает, чтобы хоть как-то задержать ее.

— Мэри, извини, люди будут иметь неприятности нас ждать!..

Человек в машине нервничал и перешел на английский:

— Mary, he said he might leave soon!..

Фомин понял, что сейчас она исчезнет из его жизни навсегда. Хлопнула дверца, и стало подниматься стекло.

— Я жду вас здесь, на углу! — крикнул он, показывая на часы у светофора на перекрестке. — С завтрашнего дня!

Мария ничего не ответила, а через секунду машина обиженно обдала Фомина выхлопным газом.

М… МА… МАР… Мой милый маг, моя Мария…

Он встал под часы, как к жертвеннику — со страхом и надеждой. Когда же перекресток опустел и на нем не осталось никого, он как приговоренный в полной темноте поплелся в казино, что подмигивало ему вывеской уже несколько часов подряд: М… МА… МАР… МАРС… МАРСО, — и снова, как заклинание: М… МА… МАР… Он счел это за знак: она придет, непременно! В течение трех дней…

Это же он загадал, поставив все фишки на цифру три, причем, поставил намеренно опрометчиво, до того, как раскрутили рулетку. «Если проиграю, придёт!» — полыхало у него в голове.

Это была картинка: гладкое зеленое поле с крапинками одиночных ставок и над всем этим желтый столбик измены фишек Фомина. Крупье, в зеленом клубном пиджаке, выразительно посмотрел на него. Только самоубийц мне не хватало, говорила его физиономия.

— Все на три? — уточнил он неприязненно, и приготовился метнуть шарик совсем в другой сектор, что в общем-то не фокус для профессионала.

— И придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник, — продекламировал Фомин с обезоруживающей улыбкой рыжего.

И рука крупье дрогнула, может быть, он вспомнил свое первое посещение цирка и битого перебитого беднягу клоуна, который хотел только одного — чуда.

— Три! — сокрушенно объявил крупье.

«Не придет!» — ужаснулся Фомин и к великому облегчению персонала стал ставить немыслимые комбинации. Но продолжал выигрывать. Не-придет-не-придет-не-придет, стучал шарик, даря ему выигрыши. Он пил, и бросал фишки, не глядя, в сторону поля, а они приносили ему новые и новые деньги.

В какой-то момент, возможно, под утро, появилась Вера в компании мужа, и тот украл у него удачу, избавиться от которой Фомин уже и не чаял. Придет, облегченно понял он, и они долго и замысловато «веселились» сначала за столом, потом в зале для стриптиза, потом в кабинетах с Саломеями и семью покрывалами… потом еще где-то.

Доктор не сразу вычислил Фомина. В казино ему сказали, учтиво, но непреклонно, что на такие вопросы здесь не отвечают, но он чувствовал, что Фомин был тут, и напустив на себя вид скучающего бездельника продолжал расспросы, как бы между прочим, у обслуги — за ломберным столом, за рулеткой, за стойкой бара. Официант, приняв заказ, слегка разговорился: был такой рыжий, но ушел. Куда, с кем — знать не знаем, и не желаем, не школа. Мимо носа халдея проплыл стольник с лукавым Франклином. «Но спросите у штрипок… /Франклин уплыл в неведомые глубины/… он возле них крутился». Пришлось Доктору посмотреть еще и убогую стриптизную программу, подержать на коленях всех девочек из strip-teamи развесить на их трусиках купюры, чтобы освежить их память.

— Но вы правда его друг? — спросила его Аня, студентка из Подольска, у которой грудки задорно торчали, розовыми поросятами, вверх и в стороны. — А то он хороший!

— А этот, как вы выговорите… Ефим? — он до этого здесь не появлялся?

— Не-а… может, раньше и был, я здесь месяц всего…

Анечка хлебала суп, девочек держали на скудном пайке и она торопилась воспользоваться любопытством Доктора. От фруктов и мороженного она отказалась, и так холодно — «супа хочу, борща!..» Стриптизерки или «штрипки» долго здесь не задерживались — два, три, максимум четыре месяца и они уходили искать лучшей «Долли».

— А его спутница? Как её звали, кстати? Не Вера?

— Не знаю, пепельная такая, губы лиловые… Нет, тоже не помню, чтобы была.

— Она нюхала?..

Анечка стеклянно уставилась на него, Доктор пододвинул к тарелке еще одну купюру…

— Это сверх всего! И за два последних вопроса.

— Да, нюхала. А кто сейчас не нюхает?!

— Естественно. И его спутница?

— Андрона? Не-а… она другая.

— Красивая? Как та?

— Понимаете… — Аня покраснела неизвестно от чего, может, от горячего украинского борща. — Они обе в своем роде. Но пепельную я могу представить здесь, у шеста, да где угодно! А вот ее… не знаю…

Представить можно все, подумал Доктор, но вот то что происходит на самом деле, представить порой действительно невозможно.

— Так все-таки он что-нибудь еще говорил, уходя?.. — Доктор пристально посмотрел на Аню, придавив ногтем нос Франклина на бледно-зеленой сотенной купюре.

— Не-а, он был такой странный… и ушел внезапно. Они стол сняли.

— То есть, выиграли? Он?

— Сначала он, а потом эта парочка… и довольно много.

— Хорошо, Аня. Вот вам мой телефон, вот телефонная карта, как только кто-нибудь из них четверых появится здесь, сразу же звоните мне. Немедленно! И я вам дам тысячу долларов. Вы поняли?

— Тысячу? — ахнула Аня. — Да я и так…

— Не надо так, он стоит больше!

— Я это сразу поняла. Он такой бедный!.. — У Анечки навернулись слезы. — С ним что-нибудь будет?

— Поживем — увидим! Главное, не забудьте позвонить!

Доктор бросился на поиски.

Огромная, как вагон, машина резко затормозила рядом с ними, испугав старуху попрошайку, дверь распахнулась и грубый голос спросил из глубины салона:

— Куда?

— Все туда же! — ответил Ефим, втискивая Фомина на заднее сиденье.

«Марсо» — отразилось красным неоном на стекле закрывающейся двери машины. В салоне сильно пахло чьей-то бедой и погоней. «Она!» Неверным сознанием, он ухватился за эту мысль.

— А где Мария?

— Сейчас будет тебе и Мария, и Иосиф, и хлев с яслями! — сказал Ефим.

— Газу! — приказал он водителю, и Фомина вдавило в спинку сиденья.

Машина рванула с места, словно самолет на взлете. Последнее, что он помнил — Вера повалилась на него на крутом повороте и хохотом губ закрыла ему рот, он задохнулся…

— Готов?

— Да он всегда готов, давай!

— А если опять?

— Дав-вай, говорю! Что ты еще можешь придумать?

— Я — ничего, а вот…

— Вот и жми!

Слова эти бессмысленным каламбуром вошли в его сознание, он открыл глаза, но не от этого, а от визга Ефима и Веры, которые, наклонившись вперед, превращались в хищных птиц, теряющих оперение, так стремительно было движение. Или это кружиться его голова?.. Он пытался бороться с ее тошнотворным вращением.

Потом словно ошметки полетели в разные стороны с переднего сиденья.

«Что они делают?!» — ужаснулся он кровавому месиву. Его вырвало.

— Жми-и! — звенел в ушах истошный визг.

И что-то действительно жало ему на живот. И все…

20. Бульвар раз, бульвар два…

Красная, страшная, как зрак в ночном лесу, луна все той же бедой, что в машине, навалилась на него и её черная трехпалая рука тянулась последним приветом к горлу, сжимая…

Он проснулся. Луна в окне лила зловещий красный свет, наполняя ужасом его душу. Он попробовал еще раз проснуться. Не получилось. «Я не сплю?!» — взмолился он, и увидел белый лист бумаги. Понял, что только это принесет ему облегчение. Но это было временное облегчение, он засыпал, просыпался и сквозь строчки письма, как сквозь веки, прорывались страшные видения: казино, кровавый шабаш в машине, бульвар…

Бульвар. Он словно опрокинулся на Фому шумом и светом. Что он здесь оставил? И как очутился?.. Фома оторвался от скамейки, к которой его припекло солнцем. Где он?.. От него, его вида, шарахались в разные стороны. Тогда закурить!.. После нескольких неудачных попыток, кто-то не выдержал и дал-таки ему прикурить…

Очнулся он возле столиков — белых, как лебеди на Чистых прудах, пока их не постреляли из ближайших палаток на шашлыки, — рядом с урной, может быть, потому что сигарет здесь было словно накрошено голубям. К нему шел решительный молодой человек в чем-то красном. Тореадор, понял Фома, надо уходить.

— Все-все-все!.. — поднял он руки навстречу. — Я уже!

Он успел подняться на ноги и оказался вровень с блюстителем местного порядка, что того несколько успокоило. Фома был не так уж плох, правда, голова звенела, возможно, от знакомства с урной, но это был звон за здравие, не за упокой.

— Вали отсюда! — скомандовал официант, ибо красным пятном оказались форменные брюки и жилетка.

— А посидеть? — поинтересовался Фома.

— Ты даже уже полежал! — отрезал тот, начиная теснить Фому к выходу.

Но чем хороши официанты? Сердца их всегда открыты милосердию, если оно оплачивается. У Фомы в руках оказалась пачка денег, происхождение которых было для него тайной, как деньги олигархов. Зато их дальнейшую судьбу он мог предсказать с точностью до пятидесяти грамм, с помощью Антона, как оказалось, самого симпатичного человека, которого он повстречал возле урны.

— Тоша, сто пятьдесят «хеннесси», «экс оу», кофе, но так чтоб с мясом, и пачку «Кэптэн Блэк», не «свит»…

— Не накурился еще? — тепло пошутил Тоша, кивнув на окурки у урны и улыбкой, на всякий случай, показывая, что ничего, кроме нежности, к Фоме не испытывает.

— Не мой размер, Тоша, — похлопал его Фома по крутому плечу.

Он оказался один на терраске. Вероятно, было утро и первый завтрак клерков закончился. Или вечер?.. Он не мог определиться даже по солнцу, место было незнакомое, точнее, никак не узнаваемое, а само солнце слепило так, что он купил у Тоши очки, и это встало ему по случаю тошиной доброты, всего лишь в полпачки.

«Это же настоящий поллароид с биостеклами! Они живые!» — уверял его Тоша и показывал какую-то картинку с птичкой, которая была видна только в очках. Все вокруг стало голубым и зеленым. Играл Карлос Сантана, обещая голосом Джона Ли Хукера, что все изменится: чень-чень-ченджь!..

Потом вдруг кто-то начал стрелять и люди бежали мимо него, как волны мимо волнореза…

Проснулся он практически без денег и без очков, и даже Тоши не было, как он ни призывал его на помощь. Добрые люди, в таких же красных жилетках, сказали, что Тоша уволился и уезжает в Канаду на постоянное место жительства, он с детства любил хоккей. Фоме же посоветовали не орать, пока не выкинули вообще. Он все еще никак не мог вспомнить это место, спросить же не приходило в голову, настолько отчужденные лица были вокруг с отъездом Тоши по кленовый лист. Зато терраска каким-то чудесным образом наполнялась людьми и опустошалась — быстро, как в научной хронике о муравейнике, и он не мог сказать, дни идут или часы.

За его столом, а он был склонен считать его своим, после того, как лишился всего, кроме сигарет, появлялись и исчезали люди: одиночки, парочки, компании, даже семьи с детьми, если других мест не было. Нищие и попрошайки сортировали прямо перед ним деньги, не боясь его, как пепельницы, и он никогда не видел столько мелочи, даже в метро.

Он казался настолько безобидным, что по нему прыгали воробьи, склевывая с одежды что-то видимое только им. Известный актер, фамилию которого он никак не мог вспомнить из-за слепящего солнца, давал интервью рядом с ним и говорил такие вещи, словно Фома был его другом и они вместе снимают журналистку. Он подмигивал и улыбался Фоме и Фома все понимал, но его реакция опаздывала примерно на полчаса, наверное, поэтому его не боялись и не стеснялись, наряду с воробьями, даже актеры. Когда он, наконец, среагировал, актер уже ушел и уволок радиодевицу, видимо, в прямой эфир — эфир эректус — место обитания богов и богинь — богемы.

И влюбленные… они его тоже не боялись, никто его не боялся! Или не замечал. Фома такого наслушался! Но не успевал… Рядом с ним уже начали фотографироваться, как с Пушкиным или Горацием. Exegimonumentum!..

Идиллию нарушила дикая стрельба из двух остановившихся напротив кафе машин. Народ лег, потом побежал. Потом на бульваре наступила тишина, как в горах, после обвала…

Корреспондент то ли «Голоса», то ли «Свободы», расспрашивал посетителей кафе, является ли Россия полноправным восьмым членом Большой Семерки, на встречу с которой поехал президент. Ответы были разные. И то, что недостойны и неполноправны. И то, что гады они.

— Кто?

— Без комментариев!

И то, что сама Семерка недостойна России, потому что главное событие в России, это поездка президента и патриарха к мощам Саровского. И вот это действительно событие, которое перевернет мир — все погибнут, а русские останутся, с нами Бог потому что!

— А вы как считаете?

— А я никак, я неграмотный!..

— А я считаю, что это они малоразвитые! В каком городе еще столько мерседесов? А где еще так дорого жилье? Москва — самый дорогой город в мире! Только Япония еще кое-как! Остальным — работать и работать!

— Так, может, России возглавить семерку?

— На хрена раскрываться, пусть помогают! Мы потихонечку, темной лошадкой, так оно надежнее!.

— У меня кошелек спёрли, какая еще свобода, после этого? Верните, скажу!..

— Иди ты со своей «семеркой», я «тройку» пью! — послал кто-то корреспондента, в конце концов…

Бульвар продолжал листаться, словно бесконечный фотоальбом. И эта стрельба. Почему все время стреляют, поражался он, глядя, как крошатся стулья рядом с ним…

Он становился частью пейзажа, возле него незаметные люди передавали другим незаметным людям незаметные серые конвертики. Самая сокровенная «переписка» происходила у него на глазах, словно он был У.Берроуз, самые драматические коллизии. Он достиг полного единения с жизнью — жизнь его не замечала. Шелест серых губ. Иногда он ощущал и на себе её несвежее дыхание: «чеки есть?.. чеки надо?..» — но он никак не мог вспомнить, что это такое.

Скины прошли грозной лавиной. Эти вообще никого не боялись, настолько их было много, странно, что они не выкинули Фомина из-за стола, возможно, потому что он их тоже нисколько не боялся. Они по быстрому, с пивом, объяснили ему геополитику многострадальной России. Страну оккупирует всякая мразь: черные, желтые, жиды, чурки, причем, самые страшные из них — евреи, это они всех завозят, «когда проснемся будет уже поздно…»

— В смысле? — поинтересовался Фома, как раз боявшийся именно таких пробуждений: когда все поздно.

— В шмысле! Евреи и коммунисты завозили к нам цветных — негров, там, вьетнамцев, чурок. Теперь эти завозят к нам наркоту, спид, пидоров, чтоб русский народ вымер!

— А-а?.. — открыл рот Фома на такую демографию.

— Жуй на! Ты русский или нет, не понимаешь? Мы вымрем, а они останутся, типа местные, понял? И вся страна голая перед ними! Одна шестая! Они телок наших будут драть, а ты смотреть будешь, да?.. Пойдем азеров долбить, надоели уже!

За одним из столов на террасе сидели смуглые молодые люди в черных кожаных куртках, может быть и азербайджанцы, потому что паспортов у них скины не спросили (не милиция!), начали сразу бить по головам пивными кружками. Те, поудивлявшись гортанными голосами, вынули пистолеты и их неожиданно оказалось гораздо больше, чем предполагали бритоголовые, они словно выползали из-под каждого куста. Фома снова очутился у урны, так как места разгулявшемуся интернационализму было явно маловато. Началась беспорядочная стрельба, все легли, взорвалась машина…

Потом он обсуждал виды на урожай в Саратовской губернии с тремя партизанского вида фермерами и уже совсем было решил туда податься, как пропали и фермеры. Но появился Тоша, из Канады. Тоша несколько смутился и даже вернул очки.

— Ты все равно спал, — пояснил он.

— А деньги?

— Какие деньги? Деньги здесь не причем! — сделал Тоша оскорбленное лицо. — Ты думаешь, я за деньги работаю?.. Еще коньячку?..

Фома понял, что деньги теперь, как минимум, в Канаде, работают на профессиональный хоккей, вместо того, чтобы поправлять его здоровье, которому, кстати, коньяк уже не помогал. Его колотило и скручивало, какой-то неизвестной ему лихоманкой. Он долго и мучительно гадал, что это с ним, пока в мутнорадужье дня перед ним не нарисовался Ефим, кажется с Верой (виделось уже плохо).

— Вот он где! — сказал Ефим с удовлетворением. — Творческая ломка!

Он раздвинул стулья, осмотрел стол и творческую загаженность вокруг.

— Ну и где твой одноразовый роман? — поинтересовался он, пристально вглядываясь в Фому. — Давай доставай, не томи, ты обещал, властитель дум-дум!..

Ефим что-то говорил, Вера молча уселась за стол, закинула ногу на ногу и затянулась сигаретой так глубоко, что сразу пропала в дыму. Слова долетали до Фомы странными абзацами без начала и конца, как обрывки старых газет, из которых никогда не узнаешь, что же случилось на самом деле. О романе, тем более туалетном, он вообще слышал впервые. Это что?..

Он осознал, наконец, что ему мешает — свет! — он заставлял неприятно вибрировать тело, каждый сустав которого словно находился не на месте и от того ныл, стонал, выворачивался, — он выжигал все внутри!.. Горячим шершавым шлангом чувствовал Фома свой пищевод и глотку, но еще хуже были маленькие иголки во всем теле, в каждой мышце, такое впечатление, что внутри у него прорастает елка. Ни с чем не сравнимое ощущение! И все этот свет! Фома пропадал в нем, как в обмороке. Волна испарины окатила его с ног до головы, заставив сообразить, что человек не только венец алкоголизма, но и смертен, что и вовсе безобразно для живого. Организм страстно чего-то требовал. Чего?..

Белая пластиковая мебель, так нарядно украшавшая терраску и бульвар, была мучением для воспаленных глаз. Низкое солнце, радующее стариков и детей, гомонящих у скамеек на бульваре, это солнце, отражаясь во всем, выпиливало в его мозгу причудливые по жестокости огненные зигзаги.

Ефим что-то долго и нудно говорил, кажется насчет того, что помешательство и писательство — близнецы братья. Еще, мол, Аристотель говорил, что поэт сродни безумцу, во всяком случае, мизантропу. Вот посмотрите на него — сидит, опух, никого не любит, пинается. А деньги-то надо возвращать, гонорар!..

«Какой гонорар? — чередовал Фома полуобмороки с приступами изумления. — Что он несет?.. Пить!»

Он хватанул чего-то со стола, это оказался коньяк — нет, не то! Стало еще хуже: внутри обожгло, как рану и тупо застучало во всем теле.

— Эй, он же пьет, не видишь что ли?..

Бокал исчез из рук, вместо него он увидел Веру. Она была, как всегда, как новая эротическая программа: то ли не до конца оделась, то ли недоразделась, два в одном. Несмотря на жару видеть это Малибу было невыносимо. Вера повернулась к Ефиму.

— Когда уже? — спросила она.

Ефим пожал плечами.

— Рано. Ждем… — Фома ощутил его руку у себя на плече. — Не пора ли делом заняться, а?

— Делом? Каким? — прохрипел Фома пересохшей глоткой и выпил теперь боржоми.

Никакой реакции, словно он сухой тряпкой протер себе глотку, минералка исчезла, мгновенно растворившись и не принеся никакого облегчения, только испарину. Плохо, плохо, плохо…

— Каким? — восхитился Ефим. — Он еще спрашивает!

И он выложил, что Фома должен четырем издательствам. И кто будет отдавать? Кто у нас поэт? Ты — единственный, неповторимый, плохо пахнущий!..

Фома ничего этого не помнил: вы брали, вы и отдавайте, а меня в этот бред не втягивайте! Кто сейчас дает гонорар под ненаписанную книгу? Что он — нобелевский лауреат, президент, серийный маньяк?.. Тирада отняла у него последние силы еще и потому, что все это было очень похоже на правду, так как в этом был замешан Ефим. А все, что ни говорил Ефим, какую бы дичь, казалось, он ни нес, все оказывалось, в конце концов, правдой…

Ефим вальяжно откинулся на стуле.

— Мой друг, художник и поэт, — стал рассказывать он песню. — Твое имущество опишут, твоих детей отдадут в детский дом, а твоя жена будет спать с судебным исполнителем, чтобы во время выноса мебели, оставили кровать!

Слушать это было невыносимо и словно во спасение грянул Сантана, а потом, под его сочный инструментал, зазвучал проспиртованный голос Джона Ли Хукера.

— Чень, чень, чень! — бормотал Хукер в своей обычной, разговорной манере. — Thingsgonachanges!..

И с этим утверждением Фома был полностью согласен: все меняется, и не в лучшую сторону!

В подтверждение этого тезиса, Вера полезла к нему под рубашку. Начинается!..

Ефим хмыкнул:

— Уж не хочешь ли ты изменить мне с ним, прямо здесь, под эту песенку?

— Тебе? — отмахнулась Вера. — Не смеши! С ним я изменила бы даже Родине! Но он же сумасшедший — не хочет!

— Он боится!

— Какая разница? Мне от этого не легче!

Они говорили так, будто Фома уже умер или собака. Или чучело по отработке быстрого нахождения эрогенных зон, которых давно нет. Он с тоской слушал Хукера. «Чень, чень, чень, чень…» — местный наркоз.

— Хочет, но боится — большая разница! Это значит, так хочет, что боится. Убеди его, соблазни!

— Как?! Он говорит, что я ем людей! Что я могу поделать — не есть? Так я и так не ем! Идиотизм какой-то!..

Вера лениво запрокинула голову и посмотрела на солнце, вот так, запросто — широко открытыми глазами. Фоме снова стало плохо. Странности Веры действовали на него угнетающе.

Ефим, заметив это, коротко хохотнул.

— Есть один способ заставить его ответить тебе, — вдруг заявил он.

Вера медленно повернула к нему голову, как пантера, почуявшая добычу. В такие минуты Фома начинал думать, что она — главная в этой странной парочке.

— Безотказный! — продолжал интриговать Ефим.

— Ну? — потребовала она.

— Тебе нужно сделать дорожку от одних губ до других… — Ефим снова хохотнул, он отыгрался. — Пэр орис ад пуденти — от срамящих к срамным!

— Браво!.. — Вера качнулась на стуле и презрительно хлопнула в ладони. — Но я прощу тебя…

Она вдруг хищно перегнулась к Ефиму.

— И готова обсыпаться с ног до головы, если ты найдешь столько дряни… Сейчас!! — зазвенел её голос.

Фома насторожился — кокс?.. Ко-ка-ииин! Вот что ему нужно! Вот что требует его тело! Как же он сразу?.. Как он забыл? Что с ним происходит вообще? Разве можно такое забыть? Ему срочно нужен кокаин! Еще лучше — героин!

— И на что, хотела бы я знать? — продолжала Вера.

— Деньги чушь! — слышал он голос Ефима. — А вот информация об этом — власть! Знаешь сколько замминфина получил за информацию о том, что ГКО рухнет и будет дефолт-98? Миллионы! Деньги дают информацию, информация дает власть, а власть — это самый сладкий оргазм!

— Я предпочитаю традиционный! — Вера послала ему грязный поцелуй.

— С вами всегда все сложнее… о, проснулся!.. — Ефим повернулся к Фоме. — Посмотри на него, как только услышал о «быстром», сразу стойка! Он действительно напишет когда-нибудь лучший роман о героине, которую звали Мари Хуановна Опиат-Косякова. Тот самый туалетный роман, о котором мечтает… отрывной!.. Ну, давай, доставай быстрее, а то он с ума сойдет!..

Фома замер. Хукер пророчески обещал: чень-чень-чень-ченджь, — и он ему верил.

— Да откуда? — удивилась Вера.

— Там, в кармашке, я отложил!

Все пропало: боль, шум, свет, иглы в теле, — обложенным языком Фома мысленно обшаривал, вместе с Верой, все закоулки её сумочки. Оказалось, что ни «быстрого», ни «медленного» — никакого! Он слишком поздно сообразил, что над ним опять посмеялись, спектакль был специально для него. Каждый раз он попадается на эту удочку! Фома устало закрыл глаза, лицо стало каменным. «Вот умру!» — думалось ему, и действительно стало совсем плохо, казалось, приближается конец.

— Все, начал мстить, — заметил Ефим. — Значит, шутки кончились.

И сам посерьезнел.

— Ну так хули, джокер? — придвинулся он стул к Фоме. — Будешь слушать «джо ли хукера» или нырнешь за дозой?

— Да пошел ты! — не поверил Фома; но «это» было сильнее его. — Куда?

— Куда-куда?.. Назад… в будущее! — ухмыльнулся Ефим. — Вон в ту машину!..

Ефим показывал на черный «лэндровер», только что остановившийся напротив их столика на противоположной стороне бульвара. Фома скосил глаза в ту сторону. Фары резанули сверкающей на солнце никелировкой, но даже сквозь нестерпимый блеск, он почувствовал, что там что-то не так в этой машине, оттуда волнами исходила опасная вибрация.

— И что? — спросил он.

— А то, что там настоящий, не крэк с зубным порошком… и целый чемодан.

— На хрена мне чемодан?

— Ну! — дернул плечом Ефим. — Жди дозу. Может, завтра, может, вообще…

Ждать? Целый день?! Не-ет! Он и минуты не выдержит больше. Тело, узнав, что оно хочет и что это рядом, рвало Фомина на части. Если там есть, надо достать, кричало оно, достань!.. Но в голове еще шевелилась здравая мысль.

— Так ведь убьют? — с сомнением сказал он.

— Я не знаю! — усмехнулся Ефим. — Вера, он спрашивает, его убьют?

— Когда?.. — Вера не слушала, она шарила под столом по ногам Фомы, он только сейчас это почувствовал, когда рука ее дернулась.

— Два идиота! — выругался Ефим. — Вы хоть слушаете, о чем я говорю?

Фома слушал. Так он даже старших товарищей по двору не слушал, когда они рассказывали, откуда берутся дети. Он был весь внимание, вся боль сконцентрировалась в том, что скажет Ефим. «Чень-чень-чень-ченджь!» — то ли подбивал, то ли подтрунивал насмешливый голос старого блюзмена.

— Ты хочешь вмазать или будешь думать, что тебя убьют? — спросил Ефим.

— Вмазать! — коротко ответил Фома.

Теперь он был готов разорвать «лэндровер» голыми руками на тележки для пенсионеров.

— Погоди-погоди! — остановил его Ефим. — Я скажу, когда. Вера, блин, вынь руку, ему сейчас бежать!

Но Фоме рука не мешала, он убежал бы и с ней, было бы зачем…

В птичьем и детском гомоне выстрелы прозвучали неправдоподобно. Фома всегда этому поражался — неправдоподобности выстрелов в обычной обстановке. В кино они звучали совершенно иначе — устрашающе, солидно: мол, убиваем, — а тут… сначала никто даже не обратил внимания на эти звуки, но потом, когда все четыре двери «лэндровера» распахнулись и раздались автоматные очереди, на бульваре стало тихо и пусто.

Только их компания сидела за столиком, не шелохнувшись, словно бессмертные боги на премьере собственной пьесы. Из появившихся невесть откуда «жигулей» бежали те самые молодые люди с оружием, что не понравились скинам, и стреляли по машине в упор, но и из «лэндровера» шла непрекращающаяся стрельба. Внезапно все смолкло. Только две машины — распахнутый настежь «японец» и «шестерка», — работали на холостом ходу.

— У тебя минута, — сказал Ефим, бросая взгляд на часы. — Чемодан на заднем сиденье. Потом уходишь вон в тот двор… — Он показал. — Там проходной подъезд, еще один двор, тоже сквозной, потом арка… выйдешь прямо к ювелирному, направо… я буду там, в машине. Все, пошел!.. Не перепутай двор!..

Он подтолкнул Фому. Тот встал и неторопливо, как будто время его не касалось, направился к расстрелянной машине. Мирные граждане лежали на земле и прятали голову при его приближении. Как пришелец шагал он среди поверженных землян.

Чемодан лежал между ног убитого. Тот, видимо, наклонился за ним и получил пулю прямо в темечко. Рядом с ним сидел еще один — лицом вниз, и еще один висел на руле, медленно сползая с него и создавая иллюзию живого уставшего тела. Крови было немного, грязи больше, засохшей, словно в этой «тойоте» проехали через страну без автомоек.

Наклонившись за чемоданом, Фома подумал, не взять ли ему просто дозу и слинять, пока не поздно: чемодан — это не доза, под землей найдут! Голова убитого парня вдруг ожила, дернувшись черным фонтанчиком волос и крови, после этого раздались выстрелы. Все?..

«Он же сказал — минута. Тридцати секунд не прошло!»

Думать о том, сколько взять, было уже поздно, нужно было бежать, и тогда уж лучше с чемоданом, чем — без, потому что убьют все равно. Фома выскочил на тротуар и зигзагами побежал к проходному двору. Откуда силы взялись? «Нас манит надежда и гонит страх,» — вывалилось откуда-то.

До поворота в спасительный двор было метров сорок-пятьдесят и все пятьдесят метров вокруг Фомы бешено плясала щебенка и кусочки асфальта, отбитые очередями от стен домов и тротуара.

— Стой, сука! Убью, да?! — несся в спину гортанный голос в перерывах между очередями.

И выстрелы теперь не казались ненастоящими — жарко обжигало осколками камней. «Точно убьют!.. — обернулся он перед тем, как свернуть во двор, и увидел двух хромающих за ним смуглых парней с автоматами. — Ё-моё, влип! Кавказ!»

Подъезд был единственный и Фома, не раздумывая, заскочил в него. Но он был не проходной…

— Да, нам было известно, что вас посещали на периметре, — заметил Фрилл. — Долго гадать не приходилось, поскольку сами вы не доложили…

Совет был, как всегда в последнее время, в неполном составе. Светлейший предоставил вести заседание своему секретарю и теперь сидел, отрешенно закрыв глаза.

— Чем вы это можете объяснить? — спросил Фрилл.

Сати пожал плечами.

— Объяснить?.. Ну, хотя бы тем, что, во-первых, началась быстрая трансформация, сразу за ней новое проникновение противника — это во-вторых, комиссары из Синклита, в — третьих, и еще масса дел на периметре, которые в условиях боевых действий не терпят отлагательства. Так что я, до этого заседания, не имел реальной возможности сделать сообщение.

— Вы считаете это неважным?..

Фрилл, как всегда, ставил вопросы остро. Светлейший не открывал глаз, казалось даже не слушал, чего нельзя было сказать об остальных. Зетро, например, уже возмущенно пыхтел, но еще не решался выступить открыто — слишком тих был Последний Председатель.

— Наоборот, — миролюбиво сказал Сати. — Я сообщил об этом сразу же, как представилась возможность. Жаль лишь, что сумел освободиться только сейчас. Поверьте, господа, у меня не было и минуты лишней.

Сати обвел высокое собрание взглядом.

— Впрочем, что это я? — усмехнулся он. — Вы же сами всё прекрасно знаете! Тем более, как выясняется, это ничего бы не дало.

— То есть? — нахмурился Фрилл.

— А то и есть, что он над нами смеется! — не выдержал Зетро. — Сайтера разыскивают, как преступника, а он не считает нужным сообщать о его обнаружении немедленно, дела, видите ли! Как будто мы занимаемся игрушками! Да вы представляете, что он натворил?!

Сати поднял руку, пытаясь остановить военного, но тот еще не все сказал.

— Конечно, представляете!.. Не надо меня останавливать!.. То, что он натворил — это еще не самое страшное. Самое страшное то, что он еще натворит, этот ваш вундеркинд!.. Неужели вы этого не понимаете?..

Вопрос был риторический, поэтому Сати даже и не пытался ответить.

— А если понимаете, то ваше заявление, что сообщение об их появлении ничего бы не дало, по меньшей мере странно! — выпалил Зетро, и перевел дух. — Для меня, во всяком случае!

— Зетро, успокойтесь, это не народное собрание и не заседание генштаба! — подал голос Фрилл.

— А жаль! — Зетро сел. — Только пусть Сати объяснит мне, почему?

— Объяснит, Зетро, не волнуйтесь, все объяснит, — вкрадчиво произнес Фрилл. — Так же как и то, почему не задержал Томаса Андра, вопреки указу Синклита.

Светлейший открыл глаза и посмотрел на Сати, тот снова встал. Фрилл выжидательно замолчал, все остальные — тоже.

— Спасибо!.. — Сати засунул руки в глубокие складки-карманы свободных одежд. — А то чего доброго и меня преступником сделаете, сообщником!

Зетро фыркнул, остальные молчали. Сати остановился прямо перед Советом и поочередно оглядел его членов: Ави, Кальвин, Зетро, Фрилл. Нет только Листра и Геро — пытаются закрепить очередное короткое перемирие документально.

— Я хотел бы объяснить (кивок в сторону Зетро и Фрилла), почему сообщение о появлении сайтеров ничего бы не дало… Потому что они были в другом потоке.

— Вы имеете в виду временной поток? — поднял брови всегда флегматичный Ави.

— Да, Ави, я имею в виду, время. Они вынырнули не из пространства, как это делаем мы, перемещаясь, а из другого временного измерения, туда же, видимо, и ушли. И попытка поймать их, была бы похожа на попытку идиота поймать солнечный зайчик ведром.

— Очень хорошо! — вскинул руки Зетро. — Мало того, что он преступник, так он еще и неуловим! А мы — идиоты! Давайте посмеёмся, господа! Это же смешно, правда, Сати? Тебе же весело с нами, идиотами!

— Зетро! — подал голос Светлейший.

— Я не хотел никого обидеть, господа, — сказал Сати. — Идиотом выглядел бы я, пытаясь их остановить. А неуловим — в каком-то смысле неуловим, подчеркиваю! — только Томас Андр. Но я бы не воспринимал это так трагично, Зетро, потому что они появились из будущего…

Повисла пауза.

— С чего вы это взяли?.. — Фрилл, как и все остальные, кроме Светлейшего, был слегка потрясен.

— Потому что каросский разрыв они ликвидировали, так сказать, собой…

— Вы в этом уверены?

— Да… Кальвин?..

Члены Совета повернулись к Кальвину. Тот неловко заерзал на кресле.

— Я только что получил это сообщение, как раз перед заседанием, — пояснил он. — «Каппа» докладывает именно об этом, дыра в Кароссе ликвидирована. Службы наблюдения и Система подтверждают это.

— Но вы-то, как узнали, что они из будущего? — спросил Фрилл и, посмотрел на шефа безопасности.

Кальвин дернул плечом.

— А я и не знал. Я сказал Сати об этом, когда мы поднимались сюда, а он сказал, что знает. Это меня удивило, но я подумал, у него просто другой источник информации. Остальным — я не успел, думал — здесь…

— Так… — Фрилл помолчал. — Ладно, — добавил он, — с этим разберемся, это вопрос регламента и этики. А почему вы тогда решили, что они из будущего? — обратился он снова к Сати.

— Потому что они говорили о закрытии дыры, как о чем-то уже совершенном.

— А для чего они вернулись назад? Что они от вас хотели?

— В том-то и дело, что они никуда не вернулись, они шли, как шли. Я об этом догадался только после сообщения Кальвина.

— Так они не знают?!

— Похоже, что нет. То есть, возможно, они знают, что прыгают во времени, но то, что попали в будущее, встретившись со мной… для них это тоже вопрос.

— Но они же в Томбре!

— Похоже, что да.

— Ну и на что же все это похоже тогда?.. — Фрилл растерянно обернулся на Светлейшего.

Тот открыл глаза.

— Это похоже на то, что мы поторопились с указом Синклита относительно Андра… Меня интересует, где Лоро?

— Лоро?.. А какая, простите, связь между… между всем этим?.. — Фрилл непонимающе смотрел на Светлейшего. — Вы же знаете, Лоро пропал вместе с несколькими операторами при нападении на Систему. Или вы думаете и он с ними?

— Третий след в замке Андра — это след Лоро, — сказал Светлейший, и повернулся к Сати:

— Ты это хотел сказать, в самом начале?

— Да, Светлейший.

— Тебе придется объяснить это Совету.

— Для этого надо вернуться к экзаменационному поединку между ними, — кивнул Сати. — Вы, может быть, помните, он наделал много шума тогда, и не только в Школе…

У него было всего несколько секунд — тридцать, сорок, пятьдесят. Пара из них ушла на осознание, что он в западне. Но он не стал тратить время на «почему»? Неведомые силы, включенные инстинктом самосохранения, заставляли делать только самое необходимое.

В голом, просторном парадном деться было некуда: разбитые почтовые ящики, гудящий трансформаторный короб и наглухо заколоченный черный ход. Слух, обострившийся от опасности, уловил гул голосов наверху. Туда!.. Рванув двери то ли квартир, то ли офисов на первом этаже, Фома нажал на их звонки, но не стал дожидаться, пока откроют, а побежал наверх. Может быть, вышедшие люди их задержат, хоть на какое-то мгновение. Может быть…

Голоса приближались, кто-то спускался. Фома замер еще на мгновение, которое мог себе позволить. Двое или трое. Говорят.

— Слушайте, ну почему они бросают окурки прямо на лестницу?

— Люди, которые ищут урны, нам не нужны, Саша. Они не будут выламывать камни из мостовой и переворачивать троллейбусы для баррикад, как ты этого не поймешь? Это и есть тот самый русский дух, и он лучше всего сохраняется в подъездах, где насрано, зассано и заблевано, а по ночам поют похабные песни и харят всех подряд на батареях! Из этих подъездов легче выходить на улицы митинговать, даже хочется поорать, покрушить, вздохнуть полной грудью! Отомстить за унижения!

— То есть, это наша родина? А Петухов говорит, что это физиология, подростки…

— А кто такой рабочий класс, как не подросток? Это наши дети — энергия, злость, вера в справедливость! И пока это не прошло, мы должны использовать этого человека. Физиология!.. Вот как раз у Петухова и спросим, что же первично, когда вернемся… забыл ему бумаги учредительские показать.

— Кстати, вы с Блиновым говорили по поводу нотариуса, который будет эти документы?..

— Блинов — мудила! Все приходится самому!.. Ты сейчас куда?

— За материалами в первички, потом обратно.

— Подбросишь меня, мою опять жена забрала. Рынки, шмотки… блядь, как не надоест?!

Спускавшихся было двое. Один — высокий парень с короткой стрижкой и резким чертами лица, в черной кожаной куртке и такой же рубахе, в руке у него был тяжелый дипломат. Второй — лысоватый мужчина средних лет, в сером костюме и черном плаще, с лицом тертого аппаратчика, он энергично размахивал свернутой газетой в такт словам:

— Нас погубят бабы, поверь мне!

Фома привел себя в безмятежный вид. Парочка внимательно посмотрела на него, на чемоданчик, который был подозрительно похож на их дипломат. Фома с самым серьезным видом давил на звонок ближайшей двери: раз, два, три… — как хозяин, одновременно гремя связкой ключей, оказавшихся в кармане. Только бы не открыли. Парочка прошла мимо него. Зато открылась дверь. На пороге стояла девочка, лет четырех, с огромными бантами на голове.

— Ой, ты, моя маленькая, сама открыла! Молодец! — громко сказал Фома.

Девочка широко и удивленно распахнула голубые, под цвет банта, глаза и собиралась открыть рот.

— Нет-нет-нет, маме не говори, это сюрприз! — прижал палец к губам Фома, с облегчением слыша, что те двое снова начали разговор.

Нет, здесь прятаться нельзя, понял он. Парочка уже спустилась этажом ниже. Всё.

— Конфетку хочешь?.. — Фома поковырялся в карманах и нашел засохшую карамельку (откуда она у него?) — На!.. — Протянул он.

Девочка, увидев какую конфетку ей дают, поспешно убрала руку за спину.

— Не, я такие не люблю, — сказала она. — Она валялась.

— Может быть, — вздохнул Фома («вместе со мной»). — Ну, тогда закрывай дверь и никому больше не открывай, поняла? Сейчас будут плохие дяди стучаться!

— А ты какой?

— Я хороший! Если не откроешь, я тебе самую вкусную конфету принесу!

— Милки вэй?

— Лучше!..

Он в несколько прыжков добрался до пятого этажа. Там, между окном и мусоропроводом, стояли одинаковые молодые люди в черных кожанках и рубахах. Волчьи взгляды. Спортивные стрижки. Как тот, что спустился только что. Охрана. Не пропустят.

«Куда ж я иду?» — подумал Фома, но идти было больше некуда, чемодан жег руки.

— К Петухову, — сказал он, когда один из парней, невысокий, но с лицом опасно припадочного, преградил ему дорогу. — По поводу учредительских. От нотариуса. Я уже говорил с Николаем…

Фома поспешно вываливал все, что успел узнать за последние двадцать секунд. Николаем был один из тех двух типов, «аппаратчик». Но парень с дороги уходить не спешил, он неприязненно рассматривал Фомина колючими глазками и тот только сейчас сообразил, что вид у него далеко не презентабельный: помят, грязен, не брит, — как будто учреждал у упомянутого нотариуса общественное движение «Бомжи России».

— Чет я тебя раньше не видел! — наконец, открыл рот охранник.

— А ты че, всех уже видел? — натянуто улыбнулся Фома, протягивая ему сигареты. — Москва большая.

— Че в чемодане? — проигнорировал охранник сигарету.

— Документы.

— Покажи!

Все, светская беседа не получалась, Фома криво ухмыльнулся:

— Ты их тоже раньше не видел, не узнаешь.

— Ты че — борзый что ли? — обрадовался парень.

— А ты че — серый?

Беседа стремительно переходила в интеллектуальный план, в котором оба были не сильны, Фома — в силу состояния, а парень — просто в полную силу. Остальные охранники, зачарованные содержательным разговором, подошли поближе и тоже попросили открыть чемодан: открой, мол, чудик, уважительно просим, пока… Секунды щелкали в голове Фомина гулким секундомером. Он понимал, здесь уже главное — как открыть, а не не открыть. Курить ребята активно не хотели, из чисто спортивного интереса чемоданом.

— Ну ладно, — сделал вид, что сдался Фома; он уже заметил ход на чердак и придумал, как ошеломит охранников, если что. — Вы сами этого хотели, но учтите, Петухову это не понравится!

— Давай, давай! — торопили его.

Он и сам удивился, что чемодан до сих пор полон. Охранники сразу догадались, что это, один из них присвистнул от неопределенности посетивших его чувств.

— Так это же!..

— А ты думал мы игрушечками занимаемся у нотариуса? — зловеще поинтересовался Фома, закрывая чемодан. — Кругом, блин, война скоро, надо объединяться с теми, кто еще не объединился против нас!

Фраза и его самого потрясла своим политическим дриблингом. Но общая тайна делает союзниками — парни смотрели на него совсем другими глазами.

— Никого подозрительного не пускать, пока я не выйду от Петухова! — доверительно попросил он.

Ребята с готовностью закивали «всех покрошим», а он пошел по лестнице наверх, надеясь только на чудо вознесения из этой квартиры куда-нибудь подальше. Дверь внизу хлопнула. Голоса. Вошли или вышли? Что они друг другу сказали? Те их обязательно задержат и спросят. Он один на лестнице, приметы явные. Или нет? Что с этой шевелюрой делать, не бриться же?..

Фома открыл дверь. Огромное помещение перепланированной коммуналки было полно людей, бросился в глаза плакат «Так победим!», а на пути его сразу встало какое-то юное создание в черном кожаном костюмчике, похожем на парадный эсэсовский мундир: «О, кто к нам пришел!»

Этого еще не хватало! Он решительно обогнул этот женский гитлерюгенд с открытым ртом, пересек комнату по направлению к двери, за которой угадывался коридор со множеством других дверей. Там будет легче затеряться. Офис, видимо, занимал весь верхний этаж подъезда, вместо нескольких коммуналок. Действительно, одна комната была пуста, и он встал у окна с независимым видом, потом закурил и стал соображать, как можно отсюда выйти. Под ногами скрипела неубранная стружка.

В комнату заглянула женщина в синем халате.

— Курить в конце коридора! — недовольно сказала она, и махнула рукой с тряпкой в сторону.

В соседней комнате слышались громкие голоса, вернее, один голос, что-то объясняющий и другие, язвительно вопрошающие и перебивающие поминутно, так, что понять, о чем речь, было невозможно. Прошел слепой, с черно-красным флагом то ли третьего рейха, то ли анархосиндиката, его вели под руки две старушки.

— А взорвать, нах!.. — послышался вдруг возглас, и дружный смех накрыл конец фразы.

В курилке народу было еще больше, чем в первой комнате и она была просторнее. Он обернулся, в поисках места, где бы его никто не трогал, хоть несколько секунд. Нашел у окна. Люди стояли небольшими кучками, но курили на удивление немногие. Фома улавливал обрывки фраз. В основном, невыплаты зарплат, драка в Лужниках с кавказцами, взрыв синагоги и недавний налет на американское посольство с гранатометом. Фоме это было внове. «Со всеми воюем? — подивился он. — Или со своими справиться не можем?»

— Стоять, стоять и еще раз стоять! До конца!..

Высокий импозантный красавец, в синем костюме и красном галстуке, высоко выбрасывал руку с сигаретой. Вокруг него стояли несколько человек и вездесущая девица экстремистского вида, которая встретилась ему при входе. Теперь она его тоже заметила.

— Кто-то должен их остановить! Пусть это будет Милошевич! — уверенным тенором вещал мужчина, возвышаясь над слушателями.

— Правильно, правильно!..

Милошевич? Кто это? Что-то славянское. Фома прислушался. А высокий объяснял, что Милошевич это не Саддам, и у них это не пройдет — на третью мировую они не пойдут!..

— Так ведь разбомбят, Игорь Алексеич! — предположил кто-то.

— А ни хрена! — ответил другой за Игоря Алексеевича. — Подавятся!

Все засмеялись.

— Правильно! — поддержал высокий. — Там горы! Много в Чечне набомбили?

Девица явно собиралась к Фоме подойти, но еще колебалась. Фома озирался, куда бы смыться — кругом двери, открывать которые он пока не решался, да и вид из окна был неплохой, и совсем отрадно смотрелась пожарная лестница, прошивающая балкон. «Выбью, в случае чего!» — решил он про окно.

Он считал секунды. Если те двое сказали… если волчата не вооружены… они должны вот-вот появиться здесь и начать пальбу. Но он все-таки надеялся на пролетарский интернационализм волчат, потому что хромые были кавказцы. Может быть, все-таки не сойдутся во взглядах? Правда, автоматы… ни один интернационализм не выдержит, даже распролетарский.

Рядом с ним стоял стол с газетами, вешалка с плащами и чьей-то черной фуражкой. Не долго думая, Фома нацепил её на себя, стараясь натянуть поглубже и убрать волосы. Уловил, краем глаза, как девица уже совершенно в наглую рассматривает его. Блин, что ей надо? Куртку он снял, рубашка у него была тоже черная, глянул в отражение — нормальный фашист, не хуже других!.. На улице, конечно, сразу заберут, а здесь — ничего.

— Но ведь вся Европа против них!

— У них Европа, а у нас Китай, Саддам, Фидель! — начал перечислять Игорь Алексеевич, оглядываясь по сторонам и кого-то высматривая. — Да и Европа у них не вся, далеко не вся!

— Ну и что мы им сделаем? — не унимался его оппонент, инвалид в камуфляже. — Чего мы можем-то? Неужели танками попрем? Это же война!

Дальше Фома не слышал, потому что девица «поперла» прямо на него, как упомянутые танки:

— Что ты здесь делаешь? Я смотрю, ты, не ты?

Он глядел на нее, прикидывая, как заткнуть ей рот, если она закричит, что среди них предатель.

— Ты что меня не узнаешь? — засмеялась она, сняла с него фуражку и надела себе на голову. — А так?

Одни фашисты кругом!.. Фома, приняв озабоченный вид, что при его нынешнем состоянии выглядело комично, сделал попытку уйти. Ни так, ни сяк, он ее узнавать не хотел — дипломат жег руки. Он животом чувствовал, что хромые черти уже близко.

— Да ты что, Андрон? Совсем что ли?.. — Девица обиделась; и в это время раздались выстрелы на лестнице. Теперь они не казались игрушечными. Акустика подъезда делала их зловещими.

Люди в курительной шарахнулись об одну стену, о другую, в коридоре кто-то истерично завизжал. Настежь распахнулись двери, вмиг в большой квартире все смешалось. Фома стал рвать раму окна, думая о пожарной лестнице, когда девица, схватив его за руку, быстро проговорила:

— Пойдем со мной!

— Куда?.. Отвали! — отмахнулся он, вырывая оконный переплет с корнем.

— Я знаю! Живу здесь! — тянула она его.

Черт! Вторая рама была заклеена намертво, а за стеклом решетка на замке, которую он почему-то не заметил. Не успеет!.. Он схватил протянутую руку. Они проскочили несколько дверей, мимо шарахающихся людей. Какой-то солидный мужчина, вместе с Игорем Алексеевичем, призывал всех сохранять спокойствие, мол, милиция вызвана. Попали в помещение с торчащими трубами дымоходов, бывшую кухню и вышли на черную лестницу через незаметную, закрашенную в колер стены, дверь. Пахло кошачьей мочой и помоями. «Тоже, чтобы тянуло на баррикады?» — мелькнуло у него.

Он рванул вниз по ступенькам, но девица его остановила.

— Там закрыто! — сказала она, и утянула за собой в соседнюю дверь…

Её звали Таей и она уверяла Фому, что выпила с ним цистерну коньяка.

— Это за тобой? — первым делом поинтересовалась она.

— С чего ты взяла? — состроил он удивленное лицо.

— Ой, не надо, Андрон, ты единственный хотел выпрыгнуть в окно! — засмеялась Тая. — С тобой все время какая-то беда: то стреляют, то сжигают!.. Такой бар был! — вздохнула она. — Что ты опять натворил?

— А сюда не придут? — вместо ответа спросил он.

— Не, это другая парадная, не допрут, и я заперла выход из той квартиры. Блин, как появились эти… патриоты долбанные, каждый день какая-нибудь фигня: то митинг, то драка, то песни с самого утра орут!

— А по какому поводу сегодня?

— Все по тому же — сербы.

— А что сербы?

Когда Тая убедилась, что он действительно ничего не знает, она вздохнула с завистью:

— Ты где живешь вообще? Страна на пороге братской помощи! Мир накануне третьей мировой! Недавно стреляли по американскому посольству из гранатомёта и Жириновского. США, НАТО и МВФ теперь у нас самые ругательные слова.

— Они никогда и не были ласкательными. А что сейчас?

— Одни нам ничего не позволяют, другие себе позволяют слишком много!..

Она вывалила на Фому — НАТО, Сербия, Косово, точечные ночные бомбежки…

— Так мы что, воюем? — удивился он, вспоминая уютное тихое кафе на бульваре.

Таю все это забавляло.

— Если бы не твой туберкулез члена, я бы тебя изнасиловала за такое отношение к действительности, клянусь!

— Что? — открыл он рот. — Че-го туберкулез?!

— Так ты меня динамил? — возмутилась она. — Я так и знала.

Они прошли на кухню, она включила газ.

— Кофе?.. — Появились чашечки с кофе.

Усевшись, Фома почувствовал свое состояние, точнее, почувствовал себя. Снова. Его затошнило. Какой кофе?!

— Нет, я лучше… это!

Он положил дипломат на колени.

— А что это?

— Сейчас посмотрим…

Он даже вспотел от предвкушения и странного опасения, что чемодан пуст — ну не верилось, что столько и у него! Но чемодан был все так же полон.

— Будешь?

— Буду!.. А что это? — спросила Тая шепотом.

— То, что уносит печаль.

— Так из-за этого вся эта стрельба? Ты что курьер?

— Сколько вопросов!.. Будешь?

К кофе они так и не притронулись. Зачем кофе, когда кокс?! И кофейник хрипел, на полном газу, последними пузырями, а его пластмассовая ручка начинала оплывать…

— Так в чем там дело-то? — расслабленно спросил он, когда они уже вогнали в себя по две дороги в ад с никелированного кофейного подноса.

Это было что-то новенькое, с какими-то примесями, которые давали странный эффект. Минуты две Тая молчала, осмысливая мировую политику с новой позиции.

— А ни в чем! — наконец, легко выдохнула она. — НАТО бомбит Сербию за Косово!

— Погоди-погоди!.. — Фома ухватил конец радужной и очень веселой гирлянды, которая слетела из дальнего угла комнаты и заплясала у него перед глазами. — НАТО же Ирак бомбил, причем здесь юги?

— Там была Моника Левински! — хохотнула Тая, видимо, ухватившись за ту же веселую гирлянду. — Это каждый коммунист знает!

— А здесь?

— А здесь — Моника Албански!..

Фома представил себе геополитику, в виде пухленькой красивой девахи. Её он почему-то помнил. Больше он от Таи ничего не добился, на все вопросы она отвечала только одно: Моника Албански, Моника Думски, Моника Палестински, — и заходилась в пароксизмах смеха. Вся мировая история представлялась теперь деянием этой американской девы, которая заменила надоевшую всем пуританскую и мстительную Афину Палладу. Эрато снова взяла узды мира — и frenulumclitoridis, и frenulumpreputii.

— Погоди, у меня есть примочка, которая уносит не только печаль, но и скромность!..

Вездесущая Моника сделала мир рассеяно эротичным, хотя и воинственным. «Какая примочка?» — хотел спросить он, но было уже поздно. Две таблетки с буковками, словно волшебные колеса колесниц Ашшурбанипала, легко проскочили внутрь и заторжествовал новый Вавилон. Цветная гирлянда обрела вид карнавального города, мировой столицы греха и свободы, и зазвучала.

Музыка заворожила Фому. Он замычал.

— Вот так мы оттопыриваемся!.. — Тая показывала пальцем на него и на часы, которые вдруг пошли в обратном направлении и уходили все дальше.

Хохотала она беспрерывно. Фома хотел спросить, что это, но вокруг все загрохотало, она включила музыку и грозно, как менада, пошла в танце. Комната вдруг стала низкой и узкой, как пенал, и танец происходил прямо у него на коленях

— Моника Фашистски! — кричала Тая, придвигаясь все ближе, и начиная снимать эсэсовское бикини; показались маленькие груди, необыкновенно привлекательные на фоне расстегнутой черной кожаной блузки.

Музыка становилась все громче, движения Таи все медленнее. Наконец, она почти остановилась, вышла из трусиков, как это умеют только бесстыдницы и, оставшись в одной фуражке, медленно оседлала Фому, стаскивая с него куртку.

И вдруг рухнула рядом с ним на диван, пораженная новым пароксизмом смеха, увидев выпавшую на живот карамельку: «это мне?!» Смех сотрясал не только диван, но и квартиру так, что Фома схватился за круглый валик дивана, чтобы не упасть и не дать ему развалиться.

Красочный и гремящий Вавилон угрожающе раскачивался.

Потом вдруг отвалилась входная дверь и в голубом дыму гибнущего города-блудницы Фома увидел людей со смешными автоматами, оба они хромали и были похожи на чертиков из табакерки.

— Моника Чеченски! — визжала Тая, сгибаясь пополам и показывая на них пальцем.

Фома увидел черные зрачки автоматов, направленные прямо на него…

Когда он очнулся, ему сказали, что это очень славно, более того, вовремя, потому что еще чуть-чуть и его бы закопали, суку. Ощутительный пинок под ребра и вот уже картина мира ворвалась в его сознание. Двое? Трое?.. Что-то вроде полуподвала, оборудованного под спортивный зал — длинное, едва освещенное помещение.

— Да что с ним возиться?! На хрен он сейчас нужен?

— Алик сказал не трогать… сказал, поспрашивать.

— Поспрашивать! Да у меня уже нога устала его спрашивать!

— О, смари, омерекался!

— Омерекался!.. Когда деревню свою забудешь?

Перед Фомой оказалась круглая рожа с маленькими внимательными глазками.

— Ну че, милый, видишь меня? — ласково пропел голос.

Фома видел только изрытое оспой лицо.

— Видишь? — обрадовалась рожа, и Фома получил страшный удар.

Все снова оборвалось темнотой и беззвучием.

— … ребят положил, а?!

Оказалось, что он еще жив и это — тоже к нему.

— Да он и не стрелял!

— Он до этого уже настрелялся, сука! Убью!..

Новый удар, «поспрашивание» продолжалось. Он как тонущий в проруби выплывал из удушья и лишь только открывал рот вздохнуть, получал удар и погружался снова. И снова плыл на свет — хотелось вздохнуть.

— Упрямый, гля!.. Слушай, а чего Алик от него хочет? Тут же все ясно!

— А ты у него спроси.

— Ха!.. Да, куда ты?.. — Это уже Фоме, ногой… — Встает и встает! Он меня достал!

— Не заводись, а то убьешь ненароком.

— Где Алик, пусть он мне объяснит?!

На Фому навалилась спасительная тьма…

Удар…

Это была уже комната с дорогой мебелью из красного дерева, много стекла и блестяшек. Перед ним тяжелое лицо властного человека, серый костюм, дорогой запах; еще двое или трое на периферии обзора.

— Ну?.. — Человек внимательно рассматривал его, без всякого сочувствия, но и без неприязни.

— Так ничего и не сказал? — обратился он к кому-то за спиной Фомы.

— Да приблудный он, Алик, гармонист, вон руки все исколоты!..

Еще один удар, сзади.

— Я сказал, на место! — властный голос оборвал все возражения. — Может и приблудный, но пробить нужно до конца, мне многое непонятно!

Алик снова повернулся к Фоме. Он был даже красив, этот Алик и, наверное, нравился женщинам: крупное властное лицо, мощный нос, волосы с сединой, полные, резко очерченные губы большого рта.

— Чего-нибудь скажешь? Откуда ты, кто?.. — Речь его была выразительна даже без фени, почти артикулирована, легкий южный акцент придавал даже некоторую артистичность. — А?..

Фома разлепил губы, но ничего не смог сказать.

— Как ты узнал о машине? Как ты там вообще очутился, засранец?

— Да мы спрашивали, Алик! Никого не видел, ничего не знает, под кайфом был!.. Похоже, не рисуется!

Фома действительно ничего не помнил.

— Мимо проходил, — хищный оскал крупных зубов Алика показал, как он относится к этому заявлению.

— Да вы схуели! — вдруг выкрикнул он, и лицо его стало жестоким. — Почему же все лежали, глаза в землю, а этот в машину лез, а? Кругом стрельба, а он в машину лезет, ни хуя себе прохожий?! Я сильно не пойму, если мне этого не объяснят!

Фому вырвало на ковер…

Очнулся он в той же комнате, но уже без ковра.

— Слушай!.. — Жарко наклонился к нему Алик. — Скажи, как ты узнал, я тебя отпущу, клянусь!.. Денег дам…

Расстраивать такого человека не хотелось, но Фома ничего не помнил, хоть убей. К чему и шло. Алик выдвинул ящик инкрустированного шкафчика и обыденным жестом, как вынимают сахар или посуду перед чаепитием, достал пистолет.

— Тогда я тебя убью. Это реально, я не пугаю. Я вообще никогда не пугаю. Либо ты говоришь сейчас, либо ты никогда больше говорить не будешь. Это понятно?.. У тебя тридцать секунд, время пошло.

Фома посмотрел на свои руки, пальцы были отдавлены, словно на них плясали. Почему-то было понятно, что с такими руками он не жилец, именно с такими — страшными, черными, с запекшейся под ногтями кровью, да и сами ногти как-то страшно сдвинуты. Можно, конечно, прыгнуть, вяло рассуждал он, как будто это происходило не с ним, но он все равно успеет выстрелить несколько раз, пока я до него доберусь, но это будет лучше, чем пистолет к виску. Он приготовился.

В дверь постучали.

— Алик!.. — Просунулась бритая голова в проем. — Там к тебе этот… — Голова хихикнула. — Псих. Говорит, срочно, как никогда!

— Зови, — кивнул Алик; голова исчезла.

— Тебе везет, Андрюша… — Алик без улыбки смотрел на него. — У тебя образовалось несколько минут, используй их с толком, подумай, прошу. Я давно так не хотел убить кого-нибудь…

Он небрежно, как на бюст, накинул на Фому занавеску, потом убрал пистолет в карман и оставил там руку. Фома тупо смотрел сквозь тюль на эту руку в кармане. Жизнь была маленькая, как этот бугорок.

В дверь снова стукнули, и она тут же отворилась. Вошел Ефим. Ворвался, как всегда

— Алик! — заявил он с порога. — Скажи своим придуркам, чтобы меня не обыскивали! Не ношу я оружия!

— Алик, что он там полощет? Я у него ствол нашел, во такая дура! — донеслось из коридора. — А за придурка ответишь, псих!

Алик с интересом посмотрел на Ефима.

— Я же тебе его подарил, Жора, а ты ведешь себя, как болван!.. — Ефим захлопнул дверь. — Ничего доверить нельзя людям! — развел он руки и ослепительно улыбнулся Алику

— Зачем тебе оружие, Фима?

— Ой, Алик! — запел Ефим. — Да сейчас в детский сад без оружия не ходят! Стечкин — нашел оружие! По городу вон с «мухами» разгуливают!.. А что у тебя тут такое?.. — заметил он накрытую фигуру. — Кто это? — удивился он. — Я пришел поговорить без свидетелей!

— Это не свидетель, это покойник! — успокоил его Алик.

— Покойник? Ты заперся тут с покойником? — ахнул Ефим. — Алик, что происходит? К тебе не пускают, обыскивают, а ты тут оказывается с покойниками разговариваешь!

— Ну что ты пургу гонишь?.. — Алик, не вставая, прогнулся в спине. — Будет покойником, если не заговорит.

— Ну так давай убьем его и поговорим! — предложил Ефим

— Есть правила, Фима, которые нельзя нарушать…

— Но бывают же исключения?

Алик не двинулся с места, в то время как Ефим не останавливаясь бегал.

— Сначала одно исключение, — раздельно, как ребенку, произнес Алик, — потом другое… и находят тебя с дырой в башке. Полное исключение называется.

— Как вы скучно живете, Алик!.. — Ефим заглянул под занавеску.

— Эт-то кто у тебя? — ахнул он.

— Ты его знаешь? — насторожился Алик. — Откуда? Кто это? — посыпались быстрые, жесткие вопросы.

— Алик, это же мой клиент! — рассмеялся Ефим, внимательно рассматривая Фому.

— Не лицо — ковер таджикский! — цокнул он языком. — С каких это пор вы занимаетесь моими пациентами? Он же наркоман и псих!.. Где вы его нашли? Что он сделал?

— Пациент?.. — Алик недоверчиво посмотрел на Ефима, который в свою очередь любовался Фомой. — Ты знаешь, что это за пациент?

— Алик, ты что? Это же невменяемый, что он мог сделать сознательно? Он ложку самостоятельно не держит!

— Ложку? — Алик раздул ноздри. — Да он чуть не кинул нас на лимон!

— Да в чем дело-то объясни!.. — Ефим занавеской вытер у Фомы под носом.

Алик молча смотрел на эти манипуляции, на тяжелом лице его ходили желваки. Сквозь приступы дурноты, Фома еще раз услышал дикую историю, как украл чемодан с кокаином. Была стрельба, много полегло, его с какой-то дурой едва поймали на квартире то ли фашистов, то ли анархистов. Он молчит, девка вообще ни сном, ни духом, землю жрет. Братва думает, что он приблудный, но уж слишком чисто все.

— Хорошо, он оказался там случайно, я в это могу поверить. Но откуда он мог знать, что в машине? И в какой машине? Почему все лежали, когда началась стрельба, а он один, как дух, перся в машину? И кто, бля, чеченов навел?! Хоте-ел бы я знать! — угрожающе протянул Алик, и семь египетских казней встали перед Фомой, одна краше другой.

— Но ты?.. Объясни! — потребовал Алик у Ефима.

— А что объяснять? Ходит ко мне, лечится от головы, боли у него дикие. Неделя, примерно, как пропал, полторы. Интересный кейс.

— Что?

— Случай, говорю, интересный! — Ефим хмыкнул. — Как же он, наверное, мучался без моих лекарств!

— Отмучался, — уронил Алик.

— Да-а… — Ефим кивнул. — Вынужден тебя огорчить, он, действительно, ничего не скажет, раз не сказал сразу!

— Почему?

— Не помнит, — пожал плечами Ефим. — И бить бесполезно, у него болевой порог почти на нуле. Анестезия. Его башка, как скороварка, все время кипит. Он даже кайф получает, пока вы устаете!

— Откайфовался, — еще тяжелее уронил Алик. — Значит, мочить…

Он проговорил это рассеянно, думая какую-то свою думку; крупное лицо крупного мыслителя, каждая мысль которого стоит, как минимум, чьей-то жизни.

— Значит, не скажет, говоришь? — повторил он и встал со стула, на котором все время сидел, Фома увидел мощный торс борца, на таких же мощных, коротких ногах.

— Так кто же его навел, пока он бегал от тебя, а? Он весь свежеисколот! Девка эта? Так тоже не сходится, стала бы она его к себе приводить и раздеваться! Да и пацанка совсем, хотя… — Алик на секунду замолчал, а потом упрямо мотнул головой. — Странно всё это, Фима, непонятно, а когда мне не понятно, я си-ильно не понимаю! — угрожающе покачал он головой.

Он снова сел и не спеша закурил. Стул под ним тяжко скрипел в наступившей тишине.

— Что скажешь, доктор? Ты же у нас специалист по головоломкам!

— Скажу, что повезло вам, бандитам, что этой мой клиент, — хмыкнул Ефим, сразу испуганно поднимая руки и расширяя глаза: мол, шучу, шучу, не убивай!..

— Знаешь, кому везет?.. — И без того тяжелое лицо Алика отвердело, как гранит.

— Знаю, знаю!.. — Ефим тоже, не спеша, закурил, оценивающе посмотрел на Фому и выпустил дым в потолок. — Сейчас он нам все расскажет… что знает и чего не знает даже…

Ефим достал из борсетки миниатюрную аптечку, оттуда — шприц с уже приготовленной жидкостью.

— Чего не знает, не надо, — сказал Алик, брезгливо принюхиваясь к запаху из аптечки. — У меня от своих фантазеров голова болит…

Он тяжело усмехнулся, потом пальцем подтянул борсетку к себе.

— Что это?

— Горяченькое, для разговорчивости. Очень хорошо на него действует.

Фома укола почти не почувствовал, зато через несколько секунд стало, действительно, горячо. Словно вся кровь, выбитая из него до этого, вливалась горячей струей обратно.

— Сейчас я у него спрошу и он мне скажет, если у него, конечно, есть, что сказать. Дай пистолет! — неожиданно потребовал Ефим, и, видя, что Алик снова окаменел лицом, хохотнул:

— Да я же знаю, что он у тебя в кармане!

— Зачем? — спросил Алик.

— Алик!.. — Ефим уже веселился вовсю. — Ты и меня считаешь придурком? Ты что?

— Он на него не реагирует.

— У меня среагирует! Чего ты боишься, ты же все равно его убьешь? А?

Алик ничего не ответил, но так посмотрел, что стало ясно — да, все равно.

— А здесь шанс и неплохой! — продолжал Ефим. — Ты же хочешь узнать, кто его навел, а?.. К ним ведь подход нужен, а я к нему дорожку давно-о протоптал!..

Алик неохотно достал пистолет.

— Только… — Он небрежно притянул Ефима к себе, за лацкан, как до этого — борсетку, одним пальцем.

Жест был пренебрежительный и зловещий одновременно. Он продержал Ефима в таком неудобном положении довольно долго, пока, наконец, не выдохнул прямо в лицо:

— Только ты его не убивай, Фима. Мне все-таки интересно. Оставь…

Ефиму было неудобно стоять так, нагнувшись, но он состроил всепонимающую физиономию:

— Да ты что, Алик?.. — И протянул руку за пистолетом…

— Пх!.. — Неожиданно прицелился ему в лицо Алик и, удовлетворившись испугом, мелькнувшим у того, отдал пистолет.

— Только не убивай… без меня, — повторил он тихо.

— Ну что ты, Алик, я его убивать не буду! — опять засмеялся Ефим, распрямляясь и поводя, занемевшей от неудобной позы, шеей. — Я тебя убью! Потому что послал его я. И чеченов навел я!..

Пуля вошла Алику прямо между удивленно поднявшихся бровей. Маленькая аккуратная дырочка с багровым ободком гематомы. Пару мгновений он еще с тяжелым изумлением смотрел на Ефима, а потом оба глаза его закрылись, оставив открытым один — третий, который теперь знал всё, как и полагается третьему глазу.

Фома наблюдал это, как фильм, сквозь пожар, который гудел в нем, слыша, но не понимая ни слова, ни жеста. Ефим бросился к двери. Алик тяжело съехал со стула, стукнув головой об пол.

— Жора, убери клиента! — крикнул Ефим.

— Замочили-таки, козла?.. — Жора вошел в комнату, дверь за ним стремительно захлопнулась.

Первое, что он увидел — лежащий Алик, последнее — стальной взгляд Ефима и пулю, которая сверлила воздух возле самого зрачка, потом — сам зрачок…

— Подъем! — гаркнул Ефим Фоме в самое ухо, и какая-то сила подняла того. — Ты, блядь, чем слушал, когда я тебе говорил, куда бежать?..

Глаза у Ефима были совершенно белые, от кипящей в них ярости.

— Ты же двор перепутал, придурок, не в ту сторону побежал!.. А теперь придется бежать очень быстро! Остальные внизу. Я думаю, они этой игрушки не слышали, но все может быть. Двигаем!

Фома подчинялся только командам, огонь, полыхающий в нем и дающий бешеную энергию, заглушал как мысли, так и видения, то есть обзор. Кажется, они бежали, и — бежали за ними, кажется, в них стреляли, и отстреливались они, он чувствовал в руке дергающийся пистолет… и они, вроде бы, куда-то прыгали и снова бежали, их ждала машина, потом все, он выгорел дотла…

После необходимых процедур шеф информационного ведомства Ави провел Доктора в зал с одним огромным экраном, разделенным на множество секторов, в которых словно струились, так они быстро мелькали, цифры и цветные символы сводок состояния периметра. «Сток-ченджь» — знаменитый голограф Ави, прочитать и мгновенно оценить информацию которого мог, наверное, только он сам.

— Отдыхай, — усадил он Доктора в удобное кресло и сам присел рядом. — Что нового? Стал струной?

«Стать струной» — превратиться в поток свободной энергии, независимый от формы проявления — мечта любого сайтера. Ави старался быть в курсе всех экспериментов Доктора по этому поводу.

— Струной!.. — Доктор раздраженно хмыкнул. — Как бы не стать веревкой самому себе!

Он так устал, что почти перестал ощущать опасность своих опытов в Открытом мире. Ави положил ему руку на плечо.

— Сейчас я тебе коктейльчик сделаю…

Волна теплой вибрации окатила Доктора с головы до ног — освежающее и расслабляющее сочетание света, звука и плавно меняющихся температур и давления, в поисках наиболее комфортабельных параметров.

— Ну что? — спросил Ави некоторое время спустя.

— Да все хорошо, нормально!.. — Доктор нервно отмахнулся от чего-то. — Один раз у меня это даже получилось, во всяком случае, так показалось. Это было с Хруппом или с кем-то из них, мне показалось, что я поток, а потом все… ничего.

— Ты не смог повторить?

— В том-то и дело — никак! Близко, но — никак!

— И в чем дело, как ты думаешь?

— Вот тут-то самое интересное… — Доктор тихо рассмеялся. — Теперь мне кажется, что дело не в чем-то, а в ком.

— В тебе, в Хруппе? — быстро спросил Ави.

— Нет, дело в Томасе.

— В Томасе?.. Почему ты так думаешь?

Доктор пожал плечами, устало и безразлично.

— Кажется… — Он нашел в себе силы усмехнуться в своей обычной манере. — Вот кажется и все! Он мне помог это сделать, как-то так сразу ясно стало… — Он снова усмехнулся. — Я даже говорить стал, как он, все время ловлю себя на этом, ну… когда не с ним.

— Значит? — медленно произнес Ави.

— Значит, нет никакого другого пути к Говорящему — вот, что это значит!

— Не уверен!

— Ну тогда, значит, мне еще надо научиться чему-то, что может Томас и не могу я!..

Доктор закрыл глаза.

— Или ничего не надо, никакой Школы, никакой Академии, никаких практик, — проговорил он скороговоркой после большой паузы. — Все это полная фигня, как он, кстати, и говорит!

— Ты опять переводишь вопрос в плоскость «дано — не дано», — сказал Ави.

— Да.

— Но Ассоциация как раз и занимается тем, что устраняет вопрос заданности. Ну, если не устраняет, то корректирует, — добавил Ави.

— Да, — повторил Доктор, — но сначала вы отбираете тех, кому дано хоть что-то! А потом научаете преодолевать остальное «не дано». И кому «дано»… — Он снова невесело хохотнул. — Кто после этого не отсеивается, тот этому научается!

— Что не может один, могут многие! Ассоциация тому пример и ты не можешь этого отрицать. Все, кто этого хотел, перешли Черту!

— Значит, я не хочу!

— Значит, не хочешь! — тоже повысил голос Ави. — Попытайся теперь понять, почему?

Доктор не ответил, наблюдая мелькание картинок на голографе. Как Ави со всем этим разбирается, устало подумал он, глядя, как шеф информационного ведомства набирал какую-то комбинацию на пульте и что-то неуловимо менялось в стремительном потоке цифр и картинок.

— Да я не об этом, собственно говоря, — вздохнул он. — Я о нем, я его опять потерял.

— Берегись! — улыбнулся Ави. — Я могу подумать, что ты его ищешь, чтобы перейти Черту.

— Нет, но кажется я понял, как его можно найти.

— Найти сейчас или находить вообще?

— Вообще. У меня теперь есть его замок и кое-какие записи. Я, собственно, к вам, потому что у вас Система… — Он кивнул на экран. — Мне одному не справится. Только «старуха»…

— Кого позвать — старейшин Синклита или Сати? — улыбнулся шеф информационного ведомства.

Ави выключил моделирование.

— Вот такая загогулина!..

Они откинулись от монитора и некоторое время молча наблюдали хитрую петлю. Петля медленно разворачивалась, потом, как бы взрывом, скручивалась обратно, принимая уже совсем другую форму и при этом пульсировала.

— Н-да! — констатировал Ави с некоторым сомнением. — Такой беды мы еще не знали. Она же самодостаточна! Ей не нужно уже ни наших блоков, ни нашей «старухи». Посмотри, как она пульсирует — с каждым тактом новая модификация!

Модель замка сжималась и разжималась, а потом вдруг пропадала совсем, мерцая только излучением. След от нее двоился, троился и неожиданно взрывался тысячью осколков, чтобы потом, так же неожиданно появиться совсем в другом месте.

Доктор наклонился к экрану и попытался отфильтровать хоть какую-то устойчивую форму.

— Не координируется! — прекратил он попытки.

— Абсолютных повторов — ноль, — согласился Ави. — Не повторяется ее траектория. Не понимаю, как тут можно что-то искать? Хотя, постой… если вот так?..

Ави набрал еще одну комбинацию на клавиатуре.

— Ну и что? — заглянул он в появившуюся таблицу. — А-а, вот это уже хорошо, это уже что-то! Посмотри, принципиальные повторы есть, петли не совпадают по траектории, но по алгоритму отследить можно. Все-таки есть система во всем этом хаосе.

— То есть возможность есть?.. — Доктор вопросительно посмотрел на Ави.

— Не спеши, нужен Сати, он практик. Как думаешь, сможем мы его заинтересовать? В конце концов, это же его протеже!

Доктор хотел бы разделить его оптимизм…

Сати только мельком взглянул на экран и сразу все понял.

— Вы с ума сошли? — поинтересовался он.

— Это единственная возможность находить его, — сказал Ави.

— Да где вы найдете еще одного такого сумасшедшего?

По воцарившемуся молчанию, Сати понял, что сумасшедший уже найден.

— Та-ак, — протянул он, — прекраснодушие крепчает!.. А вы не обратили внимания, что повторов вообще-то ноль, а? Или для вас даже один шанс это уже неинтересно — мало риска, так что ли?

— Но по алгоритму все достаточно прогнозируемо, Сати!.. — Ави набрал на клавиатуре нужную комбинацию. — Видишь?

— Да я вижу, что вы можете попасть только на след! А вот когда: до дыры, после дыры или в самой дыре? — вы сказать не можете!.. Все равно, что прыгать с завязанными глазами с неизвестной высоты!.

— Как ты мог его потерять? — повернулся он к Доктору. — Я тебе даже Варфоломея выписал!

— Сати!.. — Тронул Ави его за плечо. — Боюсь, что он не виноват, Томаса либо просто выключили, либо он провалился куда-то очень глубоко.

Именно этого Сати и боялся больше всего. Было только не понятно, кто кроме Ассоциации может выключить Томаса? Томбр?.. Он на Дне?.. Значит, провалился, поправился Ави.

Доктор сказал, что уже прыгал за Томасом, даже совсем не зная алгоритмов той модели, что пульсировала на голографе

— Н-да?.. — Сати оценивающе посмотрел на него. — На одном энтузиазме и интуиции? Не узнаю тебя, ты еще больший сумасшедший, чем он!..

Через час машина выдала наиболее вероятные точки пересечения с Томасом и возможные траектории. Сати рассказал о турбулентности следов ситуаций, как действовать, попадая в них, дал параметры аврального выхода на случай девиации, предупредил, что Система будет вести его только до первого следа.

Доктор стал собираться, вероятность контакта была близка к экстремуму.

— Это момент закрытия дыры в Кароссе, — прочитал данные Ави. — Машина показывает, что эта точка наиболее благоприятна для вхождения, ждать следующую слишком долго, и она может оказаться в незнакомой для тебя ситуации, а это рискованно. Готов?..

Доктор кивнул. Сати повторил код коридора аврального выхода. Это был пусть минимальный, но шанс не сгореть в дыре, если он попадет прямо в нее.

— Отстучишь на любом телеграфе, — пошутил он, хотя в этом была доля истины.

При потере своего декодера, нужно было найти любое электромагнитное устройство и передать код цифрами, буквами или картинками, «старуха» отловит эту информацию при любом «шуме».

Доктор прошел в блок запуска.

— Приготовился! — предупредил Ави…

— Ё-ооооо-уу! — заревело пространство, благодарно отзываясь на их отчаянный крик.

Доктор увидел исчезающего во взрыве Фому и устремился за ним.

— Уу-оп!.. — смачно схлопнулось за ним искривление.

— Сати, да я и не скрываю, что многого не понимаю, ты уж прости вояку!.. Он что — раздваивается?

— Нет, просто время разное, вся разница во времени. Я же говорю, он использует разные временные потоки, Кали.

— Но это же шизофрения какая-то вселенская! Он может быть здесь, а ему в то же время кажется, что он еще в каком-то месте?

— И даже не в одном. И я не уверен, что кажется. Он может быть и на Спирали, и в Томбре…

— Сати, ты меня пугаешь! Использует временные потоки? В ум не впятить! Постой, постой! Это что? Даже если я его поймаю, то я его не поймаю, так что ли?!

— Что и происходило, вспомни! И ты, и Трапп из Томбра ловите его, он у вас уже в руках, а в результате — перестрелка, причем самого Томаса уже нет. Его уносит!

— Дела-а! — Кальвин вздохнул. — Так он что, сам управляет этими потоками?

— Не знаю, вряд ли. В противном случае его можно было бы вычислить, так как его логика все-таки понятна Системе, а вот логика сидящей в нем информационной бомбы «старухе» не под силу.

— Значит?

— Значит, Кальвин, дорогой, указ скоро отменят, поэтому не трать ты время! А если кому-то удастся его найти, не мешай их встрече. Поймать ты его не сможешь, а получить нужную информацию помешаешь.

— Постой-постой! Это кто же его найдет? Не ты ли?

— Сейчас этим занимаются чуть ли не все, — отмахнулся Сати. — Указ-то еще не отменен. Чтят за доблесть, пренебрегая прямыми обязанностями: и каппа твоя, и диспетчера, что на всю мощность системы рыщут по реальностям, и масса доброхотов — эти опаснее всех! — и Милорд со своими исчадиями.

Кальвин криво усмехнулся.

— А Милорду тоже не мешать при встрече?

— А ты знаешь, я иногда думаю, что может быть и так. Раз все идет против правил, почему бы не плыть по течению, вместо того, чтобы бороться с ним?

— Ну, ты сейчас договоришься, и я вместе с тобой!

— Всегда рад. Со Светлейшим я уже договорился.

— Ах ты, старая лиса! Ты что не мог сказать, что уже обсудил это с Самим?… — Кальвин сделал вид, что обиделся.

— А зачем на тебя давить? Теперь ты все понимаешь, и будешь сотрудничать… — Сати хохотнул. — Не из-под палки. Правильно?

— Все понимаешь! — передразнил Кальвин. — Если бы я хоть что-нибудь понимал в ваших выкрутасах?! Значит, мне надо искать Томаса сразу и на Спирали, и в Томбре?

— И в Сю, и в Го… но ты не понял, лучше не искать!

— Но указ Синклита еще не отменен!

— Мне тебя учить, как им докладывать? У тебя что люди лишние — гонять их по всем искажениям?

— Все-таки не влезает в голову: сразу в нескольких местах?

— А представляешь, что творится с его головой?..

21. Сюрприз

Очнулся Фома от холода. Сознание возвращалось вяло, неохотно, толчками. Тела он не чувствовал. Вернее, чувствовал ледяную глыбу и комочек маленького сердца, погибающего в ней. Медленно открыл глаза. Над ним склонилось бледное лицо с пронзительными, почти безумными глазами, такие глаза бывают от постоянной мучительной боли, и у этого странно знакомого лица изо лба торчал металлический штырь, такой же сверкающий, как на макушке.

Фома напрягся и вспомнил — Доктор! Совершенно лысый череп и торчащая из него арматура. Что с ним?.. От напряжения к горлу поднялась дурнота.

— Доктор, не прячься, я тебя узнал, — слабо выдохнул он. — Ты что?

— Ты?.. — Доктор тоже его узнал.

Голова его странно качнулась, словно держалась на шее с большим трудом, и ответила невпопад:

— Ты — сайтер, Великий Томас, рыцарь Белого меча, граф Иеломойский.

— А-а, — еще раз выдохнул Фома, закрыл глаза, поборол дурноту. — А мы где?..

Доктор улыбнулся и провел рукой по голове Фомы.

— На самом дне, — услышал он.

К руке мистера Безупречность был прикован цепью искореженный металлический прут.

— Что это?.. — Выталкивающая чернота переполняла Фому, выворачивая и опустошая, хотелось умереть, потому что терпеть это не было сил.

— Это все? — разлепил он губы. — Конец?

— Сейчас я тебя освобожу, — сказал Доктор.

Прут высоко взвился над его головой. Завыла сирена. Какая-то белая-белая пустыня… и потом еще один страшный взрыв в бедной голове Фомина…

Все было нехорошо белым. Он зажмурился от режущей яркости света.

— Ну, слав те, Господи! — услышал он голос. — Проснулся!

— Где я?.. — Фома с опаской приоткрыл глаза.

Картина та же — белым-бело, до боли в глазах, и никакой ясности.

— Ну где? Там, где и должны быть, на месте! — услышал он снова.

Голос был знаком, но его обладателя никак не удавалось рассмотреть. Фома снова полуприкрыл глаза веками, давая им привыкнуть к ослепительной белизне. Состояние было странным, голова и тело гудели, было неприятно, неуютно, непонятно и еще черт знает как, и от этого в нем поднималась ярость.

— Сделайте что-нибудь с этим светом! — рявкнул он, поняв, что привыкнуть не сможет.

— Ну-ну, не надо так кричать, — сказали ему, как говорят тяжелобольному. — С этим светом ничего, к сожалению, поделать нельзя. А с освещением — попробуем!

Свет стал менее ярок. Можно было наконец открыть глаза и открыв их, Фома обнаружил себя на куцей кровати, в помещении, сильно отдающим лазаретом. Пелена медленно спадала. Неужели? Потрясение было довольно ощутимым. Он на Спирали! А как же?..

— Здравствуйте, Андрей Андреевич!.. — Откуда-то со стороны, словно из тумана, выплыл человек в наброшенном на плечи белом халате, странно знакомый.

— Доктор? — неуверенно спросил он.

— Узнали, вижу, что узнали! Как вы себя чувствуете?

Да это же… Ефим!..

— Фима?! А ты как здесь?

— Только не Фима, с вашего позволения, а Ефим Григорьевич! — перебил его Ефим, улыбаясь и встряхивая своей роскошной вороной гривой. — Вас это не затруднит, надеюсь, коль скоро вы нас стали узнавать?

— Нет… — Фома во все глаза глядел на него. «Что это его на вы потянуло?.. И где я?»

— Так как вы себя чувствуете?

— Прекрасно! — буркнул он.

Жутко болела голова, на неё словно надели жестокий колпак, и что-то со зрением — он все еще видел только узкий коридор перед собой. Действительность как-то нехорошо плыла, наматываясь грязным белым полотном на огромную вращающуюся бобину.

— Так какого доктора вы имели в виду, Андрей Андреевич?

— Не тебя, — вяло отмахнулся Фома, тупо удивляясь этому выканью и упрямо не желая ему следовать.

— Давайте все-таки будем взаимно вежливы, Андрей Андреевич. Я к вам на вы, а вы?..

— Где я? — повторил Фома, не желая играть в эти игры

— Вы среди друзей в хорошем, спокойном месте. Наш курс…

— Курс? — насторожился Фома, преодолевая вращение вокруг себя и в голове: «да что же это со мной?!» — Какой курс?

— Терапевтический, конечно, терапевтический, Андрей Андреевич! Осталась маленькая корректировочка — неделька-две. Это зависит… — Помахал Ефим Григорьевич ладонью.

«Что он несет? Что со мной? Чем я тут болен?»

— А все-таки? — угрюмо переспросил он.

— Ничего страшного. Последствия травмы, галлюцинации, белая горячка, попытки суицида, ну и так далее. Повторяю, ничего страшного, дорогой Андрей Андреевич!

Действительно, с таким диагнозом ничего не страшно, не страшен даже закон. Закон, в его случае, умывает руки.

— То есть ты хочешь сказать, что я сумасшедший? — недобро уточнил он. — И ты меня лечишь, да? Ты что совсем рехнулся?..

Фома почувствовал, как в нем снова поднимается ярость.

Ефим заметно дернулся. Встал, подошел к нему и закрыл глаза рукой. Фома хотел убрать руку, но ничего не смог сделать, как окаменел. Бобина стала вращаться быстрее, его замутило.

— Сейчас будет легче, — пообещал Ефим.

И бобина с грязным покрывалом, действительно, пропала, все пропало. Потом послышались голоса и картина мира медленно выплыла, качаясь и дрожа…

— …псевдоузнавание, — услышал он, — благодаря редупликации. Мой двойник. Поэтому такая агрессивная реакция…

— Ну вот! — удовлетворенно сказал Ефим, увидев, что он очнулся. — Лучше?.. Так вот… о лечении, в вашем случае, говорить не приходится, впрочем, как и в любом…

Снова небрежное тремоло ладонью «это зависит!»

— Мы просто помогли вам, Андрей Андреевич, отдохнуть и расслабиться от ваших злоключений, с ними покончено.

«Да что он такое говорит? С чем покончено?! — поражался Фома. — С кем он разговаривает, таким идиотским тоном?.. Со мной? К чему эта лекция?»

— С чем покончено?

— Как с чем? С приключениями в… вашем сознании. Все эти… э-э… — Ефим опять неопределенно крутанул кистью, руки его были красноречивее слов. — Кароссы, ассоциации, туманности и андромедности… теперь мы легко проведем черту между реальностью и вашей причудливой фантазией. Вы нам здорово помогли, Андрей Андреевич, искренне могу признать!

«Да!.. — вспомнил Фома. — Каросса! Мы закрыли дыру?.. Но он не может знать об этом!»

— Какие приключения? — спросил он. — Что вы можете знать о моих приключениях, если я сам ничего не знаю?

— Тщ-щ!.. — Ефим предостерегающе поднял палец, и Фома послушно замолчал.

— Мы знаем о ваших приключениях все и именно благодаря вам! — веско сообщил Ефим. — Вы нам очень помогли, рассказав о них.

— Рассказав?.. — Фома нашел в себе силы рассмеяться.

Нет, они его не поймают! Кто — они, он не знал, но знал точно, что его ловят.

— И что же я вам рассказал, милый доктор?.. — Он постарался быть едким, насколько позволяло состояние.

— Все! — бодро улыбнулся Ефим Григорьевич. — Или почти все! Повторяю, вы нам здорово помогли! А вот обещанный сюрприз!

“Сюрприз?” Ничего хорошего от сюрпризов Фома никогда не ждал. Он уставился на Ефима, который наклонился к тумбочке и достал из нее книгу.

— Ваша книга!..

Фома с удивлением разглядывал черный томик с белым тиснением букв.

— На кой черт мне книга? — грубо спросил он, и…

— Не скажу, что она расходится, как бестселлер, — услышал он Ефима, — но как клинический случай она действительно уникальна. Попытка в художественном стиле…

(- Почти связный сюжет!.. — Палец Ефима опять заторчал вверх)

— … отобразить, проиллюстрировать, идеи всех психиатров, особенно старину Фрейда. Повезло старику. Как вам это удалось, Андрей Андреевич?

— Мне?! — Фома снова посмотрел на обложку. Белые буквы разбегались в разные стороны по черной обложке и никак не хотели складываться во что-то понимаемое головой.

— Конечно, много псевдозначительного тумана и недвусмысленного верлибра, ненорматики то есть, много откровенной чепухи и зауми, — вещал все в той же невыносимой тональности Ефим, — но, в общем, на нашем небосклоне появился новый психопатически одаренный писатель. Это радует. Давненько в наших пенатах не появлялся Достоевский. Я говорю о направлении, а не о размере, вы понимаете? Исследуются новые подвалы человеческого сознания.

— Ты хочешь сказать, что это написал я?! — Дошел наконец до Фомы смысл происходящего.

Он осторожно, как большую гадину, отложил книгу. Нет! Не может быть!

— Да уж не Достоевский! — коротко хохотнул Ефим, беря книгу и дробью пальцев проходя по глянцу обложки.

— Это даже не книга, — прочитал он, заглянув за форзац. — Вернее, больше, чем книга, это миф! Интересно, кто писал предисловие, жуткая безвкусица! Но сама книга!

Ефим плавно крутанул кистью, образовав длинными пальцами изящный веер. Рука его опять сказала больше, чем речь и сказала она: чушь, занимательнейшая чушь!..

— Сама книга просто методологическое пособие для специалистов, и путеводитель для многих и многих, еще не охваченных нашей психиатрией! Чистейший образчик конфабуляции и криптомнезии с сильнейшим элементом редупликации. Вот вы все время хотите узнать, где доктор? Еще один, потому что ваш доктор — я. Налицо удвоение сущностей, о чем еще предупреждал старина Оккам. Знал, знал старик…

Ефим сокрушенно покачал головой, словно и он предупреждал, да вот не послушались…

— Но мы уже не теряемся в догадках, ибо у нас есть ваша история боле… книга то есть, ваша. И мы помним о редупликации…

Снова торчащий вверх палец…

— И вот, пожалуйста!.. — Ефим легко ударил по книге. — Открываем на странице… странице… а, вот! В самом конце, естественно, смотрим, ведь мы же хотим знать последние события, так?.. Последние, так сказать, сведения о Докторе, то бишь, обо мне. Он ведь мой двойник, не правда ли?

— Так вот… что же мы узнаё-оом? — протянул Ефим и, найдя нужное место, начал читать:

«Доктор тоже что-то закричал и исчез. Тьма, вспышки, глухота, гром… — Мы где? — спросил Фома, приходя в себя…»

— Фома, это вы, Андрей Андреевич, это понятно, да? — сверкнул зубами Ефим. — Вы так поэтичны… столько ненавязчивых аллюзий! Страсти по Фоме!.. А эта череда взаимоисключающих и разнокачественных существительных, я, к сожалению, не специалист, но: тьма, вспышка, глухота, гром, — это же шик! С тройным лезвием! Да — больше!

Так как Фома молчал, то Ефим продолжил чтение:

«Мы где? — спросил Фома, приходя в себя. — Там, где рифмуется, — ответил Доктор, странно улыбаясь, — на самом дне…”

Он ошеломленно слушал, заново переживая то, что пережил, казалось, совсем недавно, только что.

Фоме казалось, что они несутся навстречу друг другу уже вечность. Вот он!.. Ближе, ближе! Удар! Бешенство и веселье! Как любил он это бешеное веселье!.. Удар копий о щиты был так силен, что у обеих лошадей сломались хребты. О-о! противник ему нравился! Сами копья разлетелись на тысячу кусков, словно триплекс в лобовом столкновении, оросив кругом запахом свежераспиленной древесины. Такая хрустально-морозная реальность, что все вдребезги!

Перевернувшись несколько раз и вскочив, Фома обнаружил перед собой противника. Тот был уже с мечом и меч сверкал той же искрой, что и кристально-каменистый пейзаж вокруг. Теперь они бились на земле. Какое наслаждение чувствовал Фома, какой прилив! «Есть упоение в бою!» — звучало в нем песней. Особенно в такую погоду.

Рогатый рыцарь был бы достойным противником, если бы это был турнир, а не схватка на выживание. Фома теперь вовсе не был дуэлянтом и рыжим дерзавцем Кароссы, и не был достоин неуклюжей грации рогатого аборигена — он вел совсем другую игру, он был убийцей.

Два отвлекающих, один — в голову. Два отвлекающих и опять — между рогов. Противник явно не успевал за молнией Ирокеза и из двух небольших боковых отростков на его шлеме — рожек, Фома делал огромные развесистые рога, используя высокий и массивный наголовник «рогатого» как материал, а его возможное супружество, как повод.

“Пора домой, жена на измене, Олень Делон!» — кричал он в веселой ярости, и долбил.

Еще! Еще!.. Х-хаааа!.. Рогатый зашатался. Кованый шлем уже расслоился, и половина башки его противника представляла два кровавых основания для злополучных рогов. «Ну и голова у него!» — восхищался Фома. Последний удар и новоявленные рога, почти от шеи, свесились по обе её стороны, длинные, безобразные…

— Дома тебя точно не ждали, приятель, — резюмировал Фома. — Так что не спеши!

Он толкнул тело мечом, и оно рухнуло грохотом железа, в котором уже не осталось ничего сознающего, приложил Ирокез к поясу поверженного и почувствовал сладкую и страшную истому. Сила!

— Сила!!! — заорал он во все горло, и воинственно потряс мечом.

Сейчас он желал только одного, сразиться еще. Взгляд его жадно рыскал по пустынной коричнево-серой равнине меж гор. Нет, только вспышки кварца. Никого. Опять никого.

— До-ок!.. — Он снова кричал во всю мощь легких. — Ты где? Я уби-иииил его-оооааааа!..

Пустыня отозвалась лишь слабым эхом его торжества. Он знал, что Доктор где-то рядом, но где?

Здесь было странное пространство, изломанное. Находясь рядом, можно было легко потерять из виду не только спутника, но и противника, что чревато в бою. В одном месте ты видишь все вокруг и довольно далеко, а в другом — ничего, словно в пустоте или темноте. Фома несколько раз наблюдал, как следуя невидимым изломам вдруг пропадал пейзаж, а вместо него появлялось нечто новое и совершенно неожиданное: башня замка, например, или часть неведомого леса со звериной тропой. Иногда он вдруг переставал видеть свою руку, случайно, в разговоре, отведенную в сторону, и Доктор объяснял, что они попадают в пограничное пространство: «что-то вроде комнаты, поделенной невидимыми зеркалами…»

Но Фома, сталкиваясь с этим оптическим феноменом, все равно кричал каждый раз, как резанный, пугая редких странных птиц, кокетливых и наглых. Так он хотел развеселить Доктора, который не нравился ему своей серьезностью последырчатой…

Конь недвижно лежал у его ног, околевая, и тогда он полетел сам, хоть это и было опасно делать в месте, законов которого не знаешь. Бешеная энергия переполняла его, этот рогач был необыкновенно силен. Теперь Фома чувствовал себя в силах сделать все. Ничего не было, чего бы он не мог!

— До-ок!..

Сначала показалось, что Доктору пришлось нелегко, судя по тому, что руки его были в крови, но это было обманчивое впечатление, потому что он был даже не ранен. И лошади, его и противника, тоже уцелели и мирно тыкались мордами друг в друга, тихо фыркая. Второй рогач лежал, как новенький экспонат рыцарского зала Пушкинского музея, целый и невредимый, только из горла его, уже затихая, бил темный родничок.

— Ювелир хренов! — весело возмутился Фома. — Я его ищу, сочувствую, а он свирели делает!

Кровь на Докторе оказалась чужой — брызнула из артерии.

— Я не хотел его убивать, — раздумчиво поделился он.

В руке у него оказалась тряпочка, которой он аккуратно счищал с себя и оружия пену боя. Откуда у него тряпка в краях, где даже травинки нет? Пижон!..

— Положил, приставил меч, спрашиваю: где?.. — Он почему-то решил встать…

Доктор пожал плечами и выбросил тряпку. Она попала прямо на горло и рот рогатого, дернулась, словно тот хотел что-то сказать (:мол, врача!..) и затихла, мокро и мертво. Вскоре ледяное жабо бурого цвета прочно сковало шею поверженного томбрианца.

Холод был собачий. Хорошо, они догадались снять с двух первых появившихся противников какое-то подобие меховых накидок, потому что на остальных этих накидок не было. Но по настоящему тепло было только в схватке. Поэтому Фома бросался в бой, по замечанию Доктора, как обмороженный на пожар. «Не самое лучшее сравнение, но что от тебя ждать! — хмыкал Фома. — Ты, даже замерзая, манежишься!»

Теперь он уныло рассматривал каменеющий под легким снежком труп.

— Так и не сказал? — спросил он, не ожидая, собственно, ответа. — Ч-чертова сторонка!

— Мой тоже ни хрена не сказал! — соврал он для общей безысходности и от небольшого чувства вины перед безупречным Доктором, так как «своему» Фома и слова не дал сказать, даже если б тот мог, размолотил башку, как кочан капустный и быстренько «сожрал» его энергию. И тому было оправдание. Они уже повстречали пару десятков рогатых, но все они были или глухие, или сами не знали, где находятся, молчали, как рыцарь оземь. И так же погибали, все же давая, слава Создателю, силу и энергию не окаменеть в этом туманном преддверии Коцита.

— Ты хоть забрал свое? — снова спросил Фома, все еще ощущая уколы совести.

Доктор пренебрежительно махнул рукой: не стоит разговоров, естественно. Энергия рогатых это то, что их еще спасало. Как ни смешно, но как только они начинали замерзать, появлялись эти странные всадники, может быть, могучие воины, но где-нибудь в другом месте, не с замерзшими и ищущими боя сайтерами. Они появлялись каждый день с завидной регулярностью, и только в одном направлении. Если Фома и Доктор сворачивали с пути на светило, которое здесь было тоже примороженным к самому краю небосклона и, казалось, стояло на месте, то рогатые пропадали. И так уже десять дней!

— Они прям как указатели! — удивлялся Фома. — Как будто какой-то дьявольский кукловод прикармливает нас, делая из них питательную дорожку до своей пасти!..

Живности никакой. Гиблые места. Охота на рогатых и их «потребление» было единственным развлечением, да еще недоверие Фомы.

— Мы точно ее закрыли? — в который раз спрашивал он о дыре.

Доктор невозмутимо кивал головой и неизменно пояснял:

— Иначе, мы были бы в Кароссе…

Похоже, в этом отмороженном царстве, его забавляла и развлекала тревога Фомы, и он играл в эту игру без тени раздражения.

— Значит, мы?.. — Фома вопросительно глядел на него.

Но Доктор не отвечал прямо.

— Значит, возможно, мы… — говорил он, интонационно не заканчивая фразу, и становился похож на англичанина — колонизатора или миссионера — надменного проводника высокой цивилизации. It’sadvisabletodoitbeforehand.* *(Целесообразно сделать это заблаговременно). Вот и думай, где они — в Томбре, в шмомбре или в Лапландии, у Санта Клауса?

— Так какого черта?! — ругался Фома и высматривал рогатых. — Где?!

— Нет, по плану сейчас должны быть пташки, — усмехался Доктор.

— Да как же! Ты их распугал, Казанова из Тамбова!

На самом деле, пташки, как Доктор называл странных летающих особей, сопровождали их довольно долго. Эти создания появились, неизвестно откуда и как, ранним утром, большими красивыми птицами, и становились, день ото дня, все более крикливыми и наглыми. Они прилетали после рогатых. Фома сразу высказал предположение, что эти пташки суть местные путашки.

— Летающие? — усомнился Доктор.

— Чтобы не тратиться на бензин и сутенеров!

— Ерунда! — отмахнулся Доктор. — Тебе все время мерещится одно и тоже!

Но в один прекрасный день пташки, прилетев, потребовали внимания — того самого, плотного. “Все-таки есть цивилизация!» — хохотал Фома. Предложение аэродамочек было настолько недвусмысленным, что он сразу определился:

— Доктор, это испытание для тебя, я женат!

И впрямь. Летающие «фря» кружились только возле Доктора. Чем-то он им понравился, гораздо больше спутника. «Может, манерами, подначивал Фома, не зря они кружили над нами несколько дней — проверяли! сравнивали! — смотри, как кувыркаются! Переворот а ля «я — твоя»!

Над головой Доктора исполнялись виражи, полные одновременно изящества и непристойности — призыв, одним словом. Воздушное эротическое шоу продолжалось всю ночь, и сайтеры не могли ни спать, ни двигаться, птицы пронзительно кричали и норовили спикировать. Все это время Доктор делал вид, что не понимает намеков, что было довольно неуклюже с его стороны, потому что даже жеребцы все поняли и беспрестанно ржали, становясь на дыбы и друг на друга, и шарахаясь в сторону, при попытке их оседлать, чтобы уехать.

— Доктор! — вынужден был обратиться к нему Фома. — Не хочу на вас давить, но холодно и лошади вот-вот взбесятся. Если хотите, я отвернусь…

Доктор, может от брезгливости, хотел пойти даже на подмену.

— Какая грязь! — восхищался Фома, обнаружив, что Доктор пытается перевести все стрелки на него, Фому. — Не ожида-ал! «Непристойное предложение 2». Как же тебе не стыдно, рыцарь? Ведь ты же знаешь Мэю, я ввел тебя в свою семью!..

Он откровенно любовался Доктором…

— Да-а, только в прелюдиях к сексу можно распознать человека до дна! — смеялся он. — Нет уж, милый Док! В жизни каждого юноши наступает момент, горький и печальный, но момент! С твердым знаком! И эта печаль остается с ним навсегда!

Но Доктор не был убежден в том, что этот печальный момент наступил. Как всякий девственник или аскет он стремился сачкануть, сказываясь тем, что ему, видите ли, не хочется. Пришлось Фоме обращаться прямо к его логарифмической линейке, минуя систему девичьих ценностей и страхов неразвитого гипоталамуса.

— Доктор! — орал он, замерзая. — Ты не знаешь женщин! Нет, может быть, ты и знал женщин в библиотеках, в очках и перхоти, но таких — пикирующих бомбардировщиков — ты еще не знаешь! Ты думаешь, они полетают и упадут, да?.. Нет, милый, упадем мы и над нами будут летать уже совсем другие птицы! Птицы Рух!..

Что убедило Доктора все-таки приступить к делу, пламенная ли речь, жгучий мороз ли, но Фома плакал от умиления, наблюдая, как великий сайтер, мистер Безупречность, сэр Стыдливые Фрикции, пытается не утратить независимый вид бывалого человека, мол, привычное дело, и вместе, сохраняет этакую туманную романтичность. Классовое отчуждение. Шиллер за ремонтом смывного бачка. Я здесь не причем, как бы говорил Доктор, а Фома едва удерживал возбужденных жеребцов.

Вот тут и вышел конфуз. Доктор попался на своем «долбаном» отчуждении.

— Да он не кончает! — возмутилась его партнерша, устав безрезультатно орать, и возмущенно взлетела на камень, к подружкам.

— Ты чего жмешься, злодей? — тихо поинтересовался Фома у приятеля, пока огорошенные товарки выслушивали горе своей подруги. — Мы же здесь замерзнем! Нас заклюют!

Доктор только хмыкнул.

— А я вообще никогда этого не делаю! — заявил он.

— Нашел чем гордиться! — возмутился Фома, всерьез опасаясь мести птиц. — И можешь сказать, почему? — воткнул он руки в бок.

— Из принципа!

Птицы угрожающе роились над ними. Некоторые пикировали в опасной близости от лица. Клювы их, от возмущения что ли, стали в два раза длиннее и толще. Или это Фоме казалось?

— Это какого такого принципа? — кричал он, уворачиваясь от дерзких тварей.

— Сохранения энергии!

— Ё-оо!.. — Фома молитвенно сложил руки. — Доктор, милый, не путай сохранение энергии со складированием! Давай, дружище! Я тоже не всегда кончаю, но с ними… надо кончать! Не хватало еще, чтобы нас склевали эти курицы!

Он был готов сам искупить нерадивость товарища, лишь бы не кончить жизнь в лучших хичкоковских традициях, да и Доктор, казалось, тоже оценил всю степень опасности собственного чистоплюйства, но птицы вдруг взвились в воздух, и пропали в холодном небе, как разведчики или наводчики.

— Ф-фу!.. — Фома укоризненно покачал головой. — Есть хорошее правило, Док, божье: делись! Его даже братки усвоили, правда, в отношении других, но принцип-то поняли: надо делиться! В данном случае — кончать! А ты, блин, дао какое-то устроил! А ну как вернутся с утроенной стаей?

Но Доктор уже снова был самим собой.

— Можно, конечно, кончать, — сказал он с брезгливостью пуританина, — но тогда можно и не мыться, не бриться, то есть вообще распуститься! Зачем?

Фома с благоговейным ужасом взирал на него несколько великих мгновений.

— Ты о чем?! — очнулся он, наконец. — Что это за ряд ты выстроил: мыться, бриться и кончать? Ты на что намекаешь, на какую гигиену, а?.. Вы вообще каким способом размножаетесь, доктора?.. Делением? Или почкованием?..

Судя по тому, что мистер Безупречность, несмотря на сибирские морозы, не только брился каждый день, но и обливался, когда находилась вода, Фома понял, что эякулировать этот господин будет только в далеком будущем, но представить эту женщину невозможно. Сам Фома не брился и воду использовал только для того, чтобы открыть глаза, после короткого тревожного сна и последующего озноба, и теперь был похож своей черно-рыжей щетиной на лешего в горах.

Слава Богу, вскоре снова показались рогатые, и Фома перестал обзывать Доктора сегрегатором, дискриминатором и вообще мизантропором.

— Я уж думал, что мы сбились с курса! — радовался он. — Этого-то будешь кончать, гигиена?

И уже несся вперед, что-то дико и восторженно крича, как кричали на всех лобных местах вселенной жаждущие жертвы — гортанно и беспощадно…

Горная пустыня неожиданно кончилась, так и не приблизив сайтеров к горам, словно их голубовато-серые силуэты играли здесь роль горизонта-приманки, который, как известно со школы, недостижим. Появилась какая-то чахлая растительность и мелкая живность, но такого отвратного насекомообразного вида, что они решили терпеть до конца, питаясь только кониной поверженных противников. Стало чуть теплее, но не настолько, чтобы расстаться с меховыми плащами. Иногда еще попадались рогатые, но все реже и реже, и грусть стала посещать Фому.

— В отмороженном царстве, примороженном государстве, жили-были-скакали-искали два идиота, — вновь и вновь принимался он рассказывать Доктору эту сказку, тоскливо оглядывая безрадостный пейзаж.

А так как Доктор вызывающе, на его взгляд, молчал, то Фома взрывался, правда, уже не так задорно, как при обилии рогатых.

— Кто-нибудь скажет мне точный почтовый адрес этих мест или нет?! — орал он, потрясая мечом.

Но ширь небесная и твердь земная немо и бесстрастно разворачивались перед ними, открывая неуемные и абсолютно безадресные дали.

— Не дает ответа!.. Русь, однако! — саркастически замечал Доктор, «проглотив» у главпочтамта, кажется, всю мировую литературу.

Потом вдруг земля кончилась, как ни странно это звучит, и они очутились в зоне высокой метаморфозы. Огромная, во всю ширь горизонта, бушующая масса закипела прямо перед ними, а когда они повернули назад, обратной дороги уже не было. Дыра, хотя и странная.

“Мы попались!” — услышал Фома сообщение Доктора, так как голос не был слышен в вое стихий. «Спасибо, что сказал, брат во дыре!..» — Фома лихорадочно набирал код своего замка. «Если успеешь, меняй уровень. Нужен замок!” — донеслось до него еще, и больше ничего уже не было слышно.

Безобразные и бесформенные потоки первозданной энергии хаоса гасили любое проявление упорядоченности: будь то мысль, воля или любая другая форма…

Они стояли на оставшемся островке тверди, уже разделенные друг от друга сияющей голубым золотом плазменной вуалью. Островок стягивался, истаивая в языках и вихрях протуберанцев — жадных уст безымянного и безжалостного, не оставляя надежды ни на что. Замок?.. Но при такой скорости исчезновения реальности это почти невероятно. Менять уровень?.. Но для взбесившейся массы материи не существует кода, она признает только такое же бесформенное, дикое состояние, а любое сознание, на каком бы уровне оно ни было, это уже форма, значит — враг, значит, будет уничтожено. Да нет, не враг, просто нечто инородное и поэтому более слабое в силу своей организации.

Хаос силен и, возможно, непобедим именно из-за отсутствия какой-либо организации, вдруг подумалось Фоме. Всякая организация, организованная материя, при прочих равных условиях с хаосом, тратит энергию-силу еще и на поддержку самой организации, то есть формы. Этой-то силы как раз и не хватает Ассоциации, чтобы противостоять Хаосу в Вечности. Так любую цивилизацию настигает Аттила — ангел хаоса. Торжество энтропии. Только Дух, чей-то Высокий Дух, противостоит этой вакханалии материи. Вот только как долго?..

Все это носилось у него в голове, пока он строил замок (осознавая бессмысленность этого), менял уровень (с тем же осознанием никчемности и пустоты) и наблюдал вроде бы неспешное приближение конца. Приятно, когда опаздываешь или когда тебя, как сейчас, настигает Ничто, вдруг замедлить шаг и отпустить вожжи, неожиданно вспомнил он Терца, и перестал бороться. О чем думал Доктор, он мог только догадываться, тот теперь был только видим, но абсолютно непроницаем для какого-либо вида общения, кроме сурда немых, хотя они стояли всего лишь в нескольких шагах друг от друга, — возможно, о том же.

«Реальность пожирает реальность. Первореальность творит и пожирает самое себя…» Мысли Фомы скакали и он, понимая, что все остальное бессмысленно и бесполезно, пустил их вволю, вскачь. Замок он, правда, продолжал лепить и выстраивать, чисто механически, чтобы не впасть в истерику: «успею, не успею?» Это занятие освобождало голову, к тому же… а вдруг?..

«Более страшная действительность, бесформенная и безобразная, заслоняет идеализированную, организованную, точнее, к ней стремящуюся. А к чему стремится Хаос?.. Только ли к самому себе? Так ли он самодостаточен?..»

Теория возникновения и эволюции видов и форм в широком прокате. Перед ним, насколько хватало глаз, один вид реальности пожирал другой и тут же погибал сам, поглощаемый пламенем и пустотой. И на это нужно было время. Наверное, затем, чтобы он помучался. Нет, замок явно не успевает! Это знание пришло не в голову, в живот, под диафрагму, там все предельно и болезненно натянулось. Все! Фома поджег замок с двух концов, оставлять его нельзя.

«Реальность пожирает реальность, реальность пожирает реальность…» — стучало у него в голове.

— Док!!! — закричал он что было сил, и отчаянный вопль, казалось, перекрыл рев бездны, во всяком случае, Доктор поднял на него глаза.

Фома показал, что он уходит и показал даже куда, туда где бушевало и плавилось не так буйно, где начинал корчиться в пароксизмах, словно живой, его замок. Кто-то должен спастись. Если он уйдет, Доктор может успеть создать замок, потому что реальность пожирает реальность. А я какая никакая, а реальность, надеялся Фома, и с этим приходится — придется! — мириться этому зверю Хаосу. Теперь же это может просто пригодиться, так как даже Бездне на Фому и его замок потребуется время.

— Сразу за мной!.. — Показал он Доктору, что делает.

Понял ли он?..

— Пока! Всем привет!.. — Фома помахал ему рукой, потом сделал вуаля-антре в стиле рыжего клоуна. — Аншанте, милорд!..

И пришпорил коня… На краю бездны конь встал, как вкопанный, благодаря инстинкту, и Фому сорвало с него, как бичом, да он и не держался…»

— Ну, вот вам ответ, где Доктор. Он вас устраивает?.. Кстати, а где это “на дне — там, где рифмуется”?

Фома, все еще ошеломленный, сложил резиновые губы…

— Это не обязательно! — остановил его Ефим Григорьевич, угадав, что Фома скажет. — Я просто подумал, может быть, вы что-то другое придумали, оригинальное, а вы все то же!.. Ну, и о ком вы еще хотите узнать?

Фома тупо смотрел на него.

— Может быть, вы хотите знать, где Мэя? Ведь мы теперь все можем узнать, имея на руках этот бесценный документ, анамнезический, так сказать, роман. Хотите?..

Ефим Григорьевич с энтузиазмом пролистнул несколько страниц…

— Читаем… «Я вернусь, сказал он…» вы то есть, Андрей Андреевич!.. «Я вернусь, как только смогу…» Мэя сняла с себя свой амулет с двойным кругом, расцепила хитрый замочек и один круг, с крестом и розовым камнем на тоненькой и витой, словно канитель, серебряной цепочке, отдала Фоме. — Тогда это поможет тебе… Слезы беззвучно лились из ее глаз, когда она надевала амулет сначала на него, потом на себя. Фома уже тысячу раз проклял…»

— Хватит! — оборвал Фомин.

Это было невозможно повторить еще раз, да еще в такой обстановке. В голове что-то резко крутанулось, как будто он обрел сферическое зрение мухи, пелена пропала, и Фома почувствовал, что в комнате кто-то есть. Он медленно повернул голову. Рядом с ним, только с другой стороны кровати, сидели, как истуканы, два человека в накинутых поверх костюмов белых халатах и внимательно на него смотрели. Так вот перед кем Ефим распинается! Посетители! Как он их не почувствовал раньше? Чем он нашпигован?..

При встрече с его взглядом, посетители дружно улыбнулись и тактично отвели глаза. Ну ясно, по его душу! И хотя возраст у консилиумно сидящих был довольно различный, было в них что-то удивительно похожее, во взгляде, что ли? Взгляд был ласково насторожен и профессионально остр — нож, который убивает, даже не ранив. Вот почему санитары маются у дверей, а Ефим так вкрадчиво улыбчив. И вчера или когда еще?..

Он ожесточенно потер лоб, наверное, они тоже были, только он их не видел…

— Да, Андрей Андреевич, курс заканчивается, скоро домой, поэтому мнение одного специалиста должно быть подтверждено авторитетным мнением его коллег. Вениамин Александрович и Александр Вениаминович, известные в наших кругах специалисты, тоже очень хотят помочь вам. Но об этом позже…

Ефим Григорьевич снова привлек к себе внимание Фомы.

— Итак, о Докторе мы узнали. Мэя… О ком вы бы хотели узнать еще?

Фома зевнул, хотел было закрыться, подавить, но потом передумал и протяжно по-звериному “эхнул” прямо в испуганные глаза коллег Ефима Григорьевича, чуть не откусив нос одному из них. Оба специалиста разом откинулись, испуганно выпучив глаза.

— Хорошо, вам надо отдохнуть, Андрей Андреевич. Нам тоже! — сказал Ефим Григорьевич. — Еще несколько вопросов…

Фома, кажется, рушил всю его красивую картину выздоровления, а может, наоборот, рецидива, в этой психиатрии, сам черт ногу сломит! Её можно только описывать, изображать же Фрейда и Адлера может далеко не каждый сумасшедший в халате.

Вопросы, вопросы… они были настолько нелепы и возмутительны на взгляд Фомы, что он тоже стал спрашивать, в ответ, интересуясь, давно ли они видели эпоху перемен?.. а френа лысого — Ломброзо?.. а правда ли, что сумасшедшие боятся воды?.. а вы не боитесь?.. — И хотел, кажется, плюнуть.

— Ну что ж… я думаю, на сегодня хватит, господа! — потерял терпение Ефим.

Из ваты тумана выплыли два санитара, неся смирительную рубашку, как сеть, в растяжку. Жизнь для Фомы расцветала новым вялотекущим эндогенным оттенком.

— Не надо! — осёк санитаров Ефим Григорьевич.

— Дак это? — удивился один из них, с тяжелыми руками до полу, прирожденный грибник. — Буён ведь!

— Не будет! — коротко бросил Ефим Григорьевич. — Сейчас для нас главное отдых!..

Слова прозвучали, как выстрел, после которого пропали изображение и звук.

Больше всего в жизни Фома ненавидел сюрпризы. И все время их получал. От Сати, от Доктора, теперь вот от Ефима. От Ефима, пожалуй, самый большой — книгу про собственное сумасшествие. Говорят, это тонкая грань, почти неопределимая: рассудок — безрассудство, ум — безумие, воображение — галлюцинация. Такая легкая откидная дверь туда и обратно, как в «салунах» вестерна, и большинство проходит её совершенно безболезненно для себя, не замечая, не осознавая.

Но Фому эта дверь чуть не зашибла. Вынырнув из небытия, он надолго впал в прострацию, не реагируя ни на что, потому что любое действие, мысль, чувство напоминали о действительности. Я сумасшедший?.. Тогда он пробовал читать книгу, но за каждым словом текста вставали настолько реальные картины его собственной жизни, той, что ему казалась подлинной, что он в ужасе отбрасывал книгу в сторону. Нет!.

Приходили с уколом. Снова небытие. Он снова брал книгу: нет, не может такого быть! Это не книга, это его жизнь! Картины, живо и в полном объеме встававшие перед ним, не были ассоциациями по поводу написанного, как бывает, когда читаешь чужую книгу. Они, эти картины, были воспоминаниями! Работало не воображение, а память, и память «вспоминала» в тысячу раз больше написанного, в миллион! и воспоминания эти были во столько же раз живописнее написанного, во сколько жизнь превосходит любое подражание.

Мелкие детали и подробности, слова, мысли, ощущения, не попадающие в книгу в результате отбора, вставали перед ним с той самой полнотой, которую может принести только собственное — и реальное! — переживание. Фантазии даже годичной давности вы не помните и не вспомните по фотографиям или записям дневника (если эти записи не о них; так же и сны, в большинстве своем бесследно пропадающие по пробуждении), а собственную жизнь — вспомните. Моментально.

Нет, он не сумасшедший! Пусть он написал эту книгу, но эта книга о его жизни, это книга бытия, если угодно, но не книга шизофрении! Он все это прожил и ученичество в Ассоциации, и поединок в Кароссе, и Лилгву, и Сю, и дерево Бо, как это ни дико звучит для нормального человека. Он нормален! Зачем его колют?..

На него снова надели смирительную. Пригрозили посадить среди таких же придурков, как он, тогда, мол, узнаешь!.. И посадили, поскольку он не унимался, но там Фоме сразу устроили темную, чтобы не мешал болеть совершенно здоровым людям. Пришлось снова отсадить. И кололи, кололи, кололи! Потому что «буён», да не просто, а с издёвкой!.. Фома снова «пропадал», а когда выныривал, то начинал сомневаться: а вдруг, действительно, сумасшедший?..

В такие редкие минуты просветления с ним беседовал Ефим.

— Ну что ты дуру-то ломаешь! К чему эта комедия?.. Я тебя выписать не могу из-за твоих фокусов! Ты же здоров, зачем прихиляешься?

Ефим носился по кабинету, ломая пальцы и карандаши, а Фома сидел в центре комнаты, на стуле, положив руки на колени. Так ласково велел громадный санитар, что приволок его сюда. «Если дернешься, я тебе скрутку сделаю!» — пообещал тот, и Фома ему поверил.

— А комиссия? — кричал Ефим. — Что тебе в голову взбрело плеваться? Когда теперь сподобятся еще собраться эти братья по разуму от разных отцов? Ну?! Зачем тебе это было нужно? Ты что хочешь вечно здесь сидеть?

— Я не сумасшедший!

— А кто говорит, что ты сумасшедший? Кто?.. И так понятно, что ты просто ебнутый! Обо что-то тяжелое!.. Но выпустить-то я тебя не могу! Ты хоть перед людьми-то держи себя в руках!

— А ты — что ты делаешь?.. Ну, какого хрена ты спросил у Александра Вениаминовича, не перестал ли он пить коньяк по утрам, а? Зачем?! Тот спрашивает про птичку на веточке в окне (тоже, дегенерат из-под душа, нашел, о чем спрашивать!), а этот с наглой рожей — о коньяке!.. Карлсон, твою мать, который живет на крыше Открытого мира!

— Пахло, — вспомнил Фома.

— Ну, пьет, пьет он! Ну и что?.. А кто не пьет, тем более в нашей профессии? Не надо обращать на это внимание!.. Спрашивает идиот про птичку — ну маразматик! — так и ответь про птичку, мол, чирикает, зернышки клюет!.. А теперь?.. Что теперь делать-то будем, а, рыцарь Елемумуйский? До следующей комиссии еще месяц, Герасим ты наш!

Ефим, наконец, остановился.

— А с твоим диагнозом «буйно повешенного», — добавил он уже спокойнее, — даже думать о свободе нельзя, без решения комиссии, не то что говорить!.. Ты вспомни, сколько вы баров сожгли со своим Доктором?

Баров он не помнил.

— Как ты мне надоел, Фома, честное слово! — простонал Ефим. — И никому не могу объяснить, что ты совершенно безопасен! Ну, есть бред, был, вернее! Но ты его выплеснул на бедную публику и скоро все забудешь, это я тебе обещаю! Может, действительно, еще и читать будут твой бред! Ой, что творится? Это же страна сумасшедшая, а не ты, с тобой-то все в полном порядке!.. Есть, конечно, галлюцинации, но они не опасны. Зато полный эффект присутствия, в кино не надо ходить! Ты же счастливчик! Людям заняться нечем, стреляются, колются, женятся! — а ты драконов приручаешь к женской груди…

Ефим быстро переходил из одного состояния в другое, и притягивал вещи настолько взаимоисключающие и далекие друг от друга, что Фома, утомленный курсом циклодолбона, не успевал за ним: то он сумасшедший, то здоров, то опять — не очень.

— В каждой реальности у тебя по жене, в поединках себе нервы щекочешь, опять же дыры закрываешь всякие, я бы сказал любые, и все это, спасая миры! Этакий бред с мессианско-сексуальным уклоном, благородно!..

Ефим коротко хохотнул, взял сигарету, со вкусом затянулся.

— Вот сидишь сейчас и не веришь, а зря, возразить-то тебе нечего!.. Зачем палату залепил картонками, а? Я понимаю — круги, но на фига стены пачкать? Вы же их на подливку сажаете, сволочи! Тот же Илюхин!.. Пусть бы лежали в тумбочке, соскучился — достал, поиграл и снова спрятал. И ведь цвет какой выбрал — розовые и голубые! Специально, что ли?.. Вот у кого будет иметь успех эта книга — у геев и леек! Они сразу все просекут, все твои символы розовые и голубые! У них же тоже ситуация здесь, как в твоей Кароссе: то можно в жопу, то — нельзя… то гоняют за лесбиянство, то сочувствуют… то это разврат, мужеложство и статья уголовная, то — матушка природа и не тронь! Чума!..

Ефим с силой выдохнул дым.

— А у тебя все они отдохнут. Душой. И полом. Особенно лейки. Это же библией у них станет! У тебя вся жопа в помаде будет, новый Декамерон Моисеич! Голубая луна, розовый фламинго!.. Ну что молчишь? Не веришь?

— Это не бред, — сказал Фома.

— Да? А что?.. — Ефим удивленно поднял брови. — Ты еще скажи, что это твоя жизнь, Бон Джови! «Итс май лайф!» Мало тебе книги!

— Книга не доказательство! — упрямо гнул свое Фома.

— Ах, так? — удивился Ефим. — Тебе нужны еще доказательства?

Он вышел из-за стола и наклонился к Фоме, лицом к лицу. Улыбка превосходства блуждала на его губах.

— И какие, позволь узнать, ненормальный?

— Ну… — Фома растерялся, а какие, действительно, доказательства? — Что-оо… книга выдумана.

— Ну, ты нагле-ец!.. — Ефим рассмеялся ему прямо в лицо. — Даже Гоголь не требовал этого от Белинского!.. Как же я тебе докажу это?

— А вот докажи! — воодушевился Фома.

«Вот ему!» — стремительным локтевым сгибом подумал он.

— Н-да?.. Ну, хорошо!.. — Ефим выпрямился, подошел к двери и выглянул. — Петрович, Палыча приведи! Впрочем, нет, аккуратно пригласи, он ведь нежный!

— Да он здесь, Ефим Григорич!.. — Показался рукастый “грибник”, который пугал Фому вакуумным клистиром и скруткой. — Под дверями, как кот вьется… чувствует, зараза, что об ём, и вот, понимаешь!..

Санитар не договорил, показав рукой, как вьется этот Палыч.

— Прекрасно!..

Дверь снова открылась, и Фома увидел его превосходительство государственного советника сэра Торобела Меркина. Он широко открыл глаза. Сомнений не было: высокий, лысый, с усталыми складками возле рта, только какой-то неухоженный. Фома потрясенно посмотрел на Ефима, смеющийся взгляд того был приговором.

— Маркин! — представил он. — Терентий Палыч. Прошу любить!

Фома почувствовал, что краснеет, как будто его поймали за чем-то постыдным.

— Терентий, ты когда перестанешь гадить на дорожки? — строго спросил Ефим, налюбовавшись на Фому. — Пора бы уж перестать ронять говно, два курса тебе провели. Пожалел бы хоть Петровича, всю руку он об тебя!..

Фома не верил своим глазам, слишком все напоминало дешевый спектакль. Но именно эта дешевка больше всего и убеждала, истина не скупится на банальности. Терентий Маркин, даже в таком, неприглядном виде, со странно недобритым, словно неровным лицом и лысым исцарапанным черепом, действительно был очень похож на тайного советника короля, одно лицо. При упоминании же о Петровиче в кабинете сильно запахло, Терентий Палыч стал кружиться на месте, приседая и как бы пристраиваясь.

— Ефим Григорич, Ефим Григорич! — испуганно бормотал он, держась сзади за портки.

— Э, э! — Ефим поспешно открыл дверь. — Петрович, как бы он и здесь на ковер!..

В дверях, стремительно и бесшумно, появился рукастый Петрович и потянул Маркина в коридор.

— Это он, Ефим Григорич, он все круги!.. — Маркин еще хотел что-то добавить, но ударился головой об косяк, вылетая, вслед за мощной рукой Петровича, в коридор.

Фома медленно повернул голову к Ефиму, который стоял с улыбкой, расставив руки в позе доброго дядюшки, раздающего подарки: довольны? Или еще чего желаете?.. Из глубин сознания всплыла еще одна фамилия, упоминавшаяся Ефимом.

— А Илюхин, это? — неуверенно проговорил он и сам же себя перебил. — Да нет, не может быть!

— Как не может? — радостно захохотал Ефим. — Еще как может! И догадка твоя совершенно верна, отдаю должное твоей сообразительности. Ты же все прекрасно понимаешь, только прикидываешься! Правильно, это мэтр Иелохим, или как ты скабрезно оговорился: Неуловихуй! И ведь как верно, не уследишь: то пьян, то избит!.. Восхищен!.. Показать?

Нет, только не это!

— А впрочем, — добавил Ефим, видя его нерешительность, — ты все равно скоро его увидишь, я снова перевел тебя в общую. Пора адаптироваться в социуме!

Всю ночь Фома не спал, еще и потому, что кто-то из сумасшедших кричал до рассвета: вода! вода! много воды! кругом вода! — стараясь убедить, сдуру, не только персонал, но и соседей по палате, что сумасшедший и что диагноз не случаен. А сосед по койке яростно мастурбировал, словно испытывал летательный аппарат на хуевой тяге, разочаровавшись в аэродинамической. Но главное, что не давало спать — мысль о собственном сумасшествии. «Неужели? — падал он всю ночь в отчаянную пропасть. — Неужели это так? Но почему я тогда спрашиваю себя об этом?.. Я ведь не должен тогда спрашивать!»

На следующий день поражение и позор Фомы продолжались.

— Ну хорошо, а Сати? — не сдавался он, в последнем отчаянии. — Кальвин, Моноро, Джофраил?.. Гея, наконец?

Мэю он целомудренно не упомянул, не желая пачкать это имя здесь, даже если она фантом.

— А ты уже познакомился с Илюхиным? — улыбнулся Ефим.

Фома опустил голову. Мерзкий старикашка уже с утра бессонной ночи достал всех картонными кругами, которые постоянно прятал, потом забывал и требовал новые.

— Мало тебе! — укоризненно покачал головой Ефим. — Растравить себя хочешь? Стоит ли?

Фома упрямо мотнул головой.

— Ну, сам понимаешь, — сказал Ефим, — многие твои коллеги уже выздоровели, слава Богу! Разве теперь всех соберешь?.. Сатин, например, давно выписан. Хотя я уверен, что именно он все дело замутил, алкоголик!.. Все эти его кастанеды, гурджиевы, блаватские, фэнтези чумовые… вы словно рехнулись тут!.. Ну, а многих твоих персонажей я до сих пор не расшифровал. Моноро, Джофраил — поди разбери, что у тебя там в голове творится и где ты их, действительно, видел? И видел ли? Ты и соврешь, не дорого возьмешь, а?.. Художник, демиург!

Ефим остановился у шкафа, погладил бюст бородатого мужчины из черного дерева.

— А женщин здесь, кстати, нет! — вспомнил он, так как Фома продолжал молча переваривать информацию. — Кроме персонала, конечно. — Это у тебя общая идея, планетарная. Веру ты, кстати, принимал за Гею. Похожи, не правда?

Фома был вынужден признать, что сходство есть.

— С женщинами у тебя вообще какой-то бзик, всё замешано на них! — продолжал Ефим. — Идея, так сказать, фикс. Какие-нибудь проблемы? — вдруг поинтересовался он, пронзительно сверкнув глазами.

— Да-а, с Фрейдом ты явно на дружеской ноге… — Он постучал ногтем по бюсту главного революционера ХХ века. — Словно одни фекашки в детстве рассматривали, а? А?.. Нет?

Он поставил Фрейда на место, провел пальцем по поверхности шкафа, проверяя чистоту и удовлетворяясь ею.

— Да ты не переживай! — продолжал он уже совершенно по-свойски. — Зато писателем стал! Может, даже и читать будут, сумасшедших-то знаешь сколько!

Сумасшедших было действительно много, полная палата и Фома быком смотрел на всякого, приближающегося к его кровати, готовый к полному контакту — кумите толковища. Впрочем, зря, на него в этот раз не особенно обращали внимание, как-то сразу привыкнув к его присутствию, а может, почувствовав силу…

— А Ирина? — вспомнил Фома.

Казалось бы, некуда падать (такое узнал!), но он, не веря и отчаянно сопротивляясь, с каким-то наслаждением продолжал проваливаться в эту бездну, и не было этому конца. Кто знал последнюю сладость отчаяния?..

— А что Ирина? — пожал плечами Ефим. — Ирина есть Ирина. Кстати, скажи ей спасибо, если бы не она!..

— О!.. — Картинно ударил он себя по лбу. — Она, между прочим, наверняка уже здесь! Ну-ка, ну-ка?..

Ефим отодвинул штору и посмотрел на улицу, довольно хмыкнул:

— Ну, что я говорил? Подойди-ка!.. — Поманил он пальцем Фому, кому-то кивая за окном. — Посмотри, посмотри, кто это там?

Фома увидел Ирину на веселой весенней лужайке под окнами. Рядом с нею топтался какой-то парень лет тридцати, который тоже неловко махнул ему рукой. Ирина же семафорила, словно была одна на папанинской льдине, радостно и отчаянно.

— Вовремя она тебя, еще бы чуть-чуть и процесс был бы необратим!

«Так это она меня — сюда?» Теперь у него оставался только один вопрос.

— А Док? — спросил он. — Доктор?

— Твой доктор — я! — засмеялся Ефим. — Неужели непонятно? Я же тебе объяснял про удвоение. Ну-ка!..

Он вывел Фому в центр кабинета, а сам вернулся к окну, встал в его ярком свете и убрал обеими руками волосы назад, чуть повернувшись при этом в три четверти.

— Док, говоришь?..

“Доктор!” — узнал Фома. Не то чтобы это был тот Доктор, которого он знал, но очень похож. А в свете сказанного Ефимом, аберрация становилась понятной и объяснимой.

— Иногда ты меня принимал за него, — пояснил Ефим.

Но Фоме уже стало все равно, он отрешенно смотрел в светлую даль окна. Ему казалось, что он вычерпал ее до дна, до боли в глазных яблоках, но — ничего… только две жестикулирующие фигурки далеко-далеко, на краю сознания. Значит, правда?.. Но почему это не приносит ему облегчения? Или это и есть облегчение, когда уже ничего не чувствуешь, кроме кинжальной пустоты в сердце?..

— Ну что выздоровел? — донесся до него голос Ефима. — Ничего, ничего, все пройдет! Я понимаю твое состояние. Труднее всего расставаться с иллюзиями.

Ефим словно отвечал на его мысли.

— Еще пару укольчиков, вызовем комиссию коньячком и… как миленький!.. Улыбайся! Человечество, как сказано, смеясь расстается со своими предрассудками!.. Ирину хочешь видеть? Она просто рвется. Нет?.. Ну что ж, на нет и суда нет!

Суда не было. Какое-то время, какое он не знал, Фома прожил в грубом кошмаре, его бросало из прострации в бешенство. Внутри было пусто и страшновато, вернулась старая карга-полиглотка — Тоска и Пустошь, и он не хотел оставаться с этим один на один. И лез вопрос. Неужели я сумасшедший? Но ведь сумасшедшие не задают себе подобных вопросов, они не сомневаются в своей нормальности, снова вспомнил он. Вот! Этого я ему не говорил!..

Он выложил и это.

— Теперь, Фома, сомневаются, — успокоил его Ефим. — Новейшие исследования показывают, что нынешнее поколение бзданоиков, после того, как им пообещали коммунизм в 80-м, потребительский рай за пятьсот дней в 90-м и отдельную квартиру каждому в 2000-м, сильно двинулось головой и сейчас способно на все, даже на сомнение в собственной нормальности. Представляешь? Вот, смотри!..

И он одним махом вычертил график ошизофренения общества, это была грозная гипербола вверх.

— Ты, к сожалению, оказался в их числе. Так что давай пиши вторую книгу.

— Зачем? — вздыбился Фома, всякое упоминание о книге бесило его. — Не буду я ничего писать!

— Пойми, выздоровление было бы гораздо быстрее, если бы я знал, что для тебя — твоя Последняя Черта, Томбр, Дно или как там у тебя вся эта чертовщина называется?.. Видишь, написав первую книгу, ты понял, что был болен, хоть и сомневаешься, а написав вторую, ты перестанешь и сомневаться!

— В том, что я болен?

— Что был болен. Книга — это ключ, Черта твоя!

Они снова были в кабинете Ефима в венском стиле — все деревянное, гладко гнутое, и старина Фрейд гераклитично смотрел с низенького шкафа, пряча всезнающую улыбку в бороде, как подросток — либидо.

— Что это такое — Черта? Можно поподробнее?.. — Ефим отбросил фломастер, которым рисовал график и прошелся до окна. — И самое главное! Не описан механизм проникновения за неё, эту твою… Последнюю Черту — главный твой бзик! Поэтому я не могу понять, что же тебя цепляет так сильно в твоем бреде? Твои переходы, на самом деле, это все то же вываливание в бред и пока мы не разберемся с этим, трудно рассчитывать на полное выздоровление.

— Ты же сказал, что я здоров?

— Не цепляйся к словам, я не спорю, ты здоров, но рецидив, к сожалению, возможен. Ты же сумасшедший! Орешь, поешь или вдруг молчишь! С этим мы ничего не можем поделать, пока не поймем механизм — замок, как ты говоришь, с помощью которого ты, якобы, проникаешь к этому своему… Говоруну говорящему что-то!.. Трудно вывести тебя из этого состояния окончательно, не представляя этого механизма, как представляешь себе его ты. А ты, начиная описывать этот процесс, скатываешься на общие фразы. Пропиши его подробно, в каждой детали и мы зацепимся, поймем, откуда у этого бреда ноги торчат! Но только вместе, ты помогаешь мне, а я — тебе. И всё!.. Мы справимся, если вместе, уверяю тебя. Еще пару маленьких укольчиков для профилактики… и ты напишешь, хорошо?.. Хорошо?.. Ну что ты молчишь? Да брось ты эти скрепки!..

Ночью Фома невероятным усилием воли заставил себя выйти из транса, в который его ввел “укольчик” Ефима. Это можно было сделать, только сконцентрировавшись на чем-нибудь. А чтобы сконцентрироваться на чем-то, нужно было хотя бы, вспомнить об этом — о том, что нужно сконцентрироваться. А как вспомнишь, если все время плаваешь в сладкой тине блаженства или беспамятства и ничего больше не хочешь?.. Помогла, как ни странно, книга. Она выплыла из глубин сознания — черная, блестящая, и качаясь на волнах того же блаженства, ударила в бровь острым углом…

Боль ослепила его, он спасительно зацепился за её огненную дугу и вынырнул из небытия, вернул себе действительность. Книга лежала на груди, она упала с тумбочки от тряски соседа, опять ожесточенно мастурбирующего под одеялом. Кто это, пытался вспомнить он. Вован?.. Кто бы это ни был, спасибо его неукротимому либидо. И такова была мощь этого действа, что Фома, окончательно выплыл. Да здравствует мастурбация! И ее Эдисон — Онан!

В результате его трясло, тошнило, и все тело обволакивал липкий пот, но он смог встать. Видимо, укольчик был действительно «мал». Осторожно, чтобы не вспугнуть оргазм мастурбанта, Фома встал и оделся. Под одеялом уже стонали. «Может, там еще кто?.. Гейки, лейки?» — вспомнил он ефимовские фимиазмы. Но надо было спешить. Дверь он открыл с помощью двух скрепок, которые стащил из кабинета Ефима и спрятал, едва войдя в свою палату, над притолокой. Прежде чем зайти в помещение, он будто нечаянно лягнул Петровича и пока тот открывал дверь снова, Фома баскетбольным крюком вонзил скрепки в щель дверной рамы.

Его коллеги, сумасшедшие, ничего не поняли, занятые своими делами, а санитар, тут же ворвавшись в палату, обстоятельно его обыскал. Унизительность этой процедуры Фома переживал после каждого выхода, это была обязательная формальность, тщательность и жестокость которой зависела от санитаров. Петрович грубо и бесцеремонно надругался над Фомой, причем в этот раз особенно жестоко и обстоятельно, за пинок. Он садистически проверил все отверстия своей резиновой культей, хотя в этом не было необходимости, а потом еще врезал под диафрагму так, что Фома лежал после его ухода еще минут пять, пока смог свободно вздохнуть. “Сука! Ну, сука!” — беззвучно плакал он, елозя мокрой щекой по полу и ощущая в слезах горький привкус лекарств, которыми его пичкали.

В палате хохотали…

Открыв дверь, Фома осторожно выглянул. Мутно освещенный одной дежурной лампой коридорчик был пуст, тих и казался длинен, как дорога никуда. Куда идти, он знал только приблизительно, но был уверен, что непременно выберется и из этого лабиринта. Дверь, ведущую из коридора на лестничную площадку, он отпер еще быстрее и всего одной скрепкой, наловчился. Открывая ее, он уловил сигаретный дым. Мелькнул огонек в темноте.

— Смелее!..

Из темноты вышел Ефим, сзади маячил Петрович. Вспыхнул свет.

— Куда собрался, странник? — спросил Ефим, пока Петрович, зверски выворачивая руки, отбирал скрепку, хотя Фомин не сопротивлялся от неожиданности, да и от бесполезности, руки Петровича зажимали, как верстаки.

— Господи, как ты предсказуем, Фома! — вздохнул Ефим, критически осмотрев его после обыска. — Ну и что теперь? Опять дыра зовет? Или замок?.. Замки ты, кстати, мастерски!.. Неужели скрепочкой? Мастер, мастер!.. Ну ладно, ты видно не успокоишься. Пойдем, кое-что покажу… Петрович, седьмую открой!

Доктор лежал распятый на кровати, руки и ноги его были прикованы к её спинкам, вокруг гладко выбритой головы какая-то проволока. Проволока же, как спицы Илизарова, торчала у него изо лба и темени, как у инопланетянина, подвергшегося лоботомии. Это было страшно — штыри в голом черепе — и Фома уверял себя, что это ему кажется в полутьме, что на его друге просто металлический каркас.

Доктор лежал неподвижно, расхристанный, в сером больничном белье и, казалось, был в беспамятстве.

— Вот полюбуйся на дело рук своих!..

Ефим предоставил Фоме насладиться зрелищем, подтолкнув к кровати.

— Был нормальным сумасшедшим, так нет же! Начитался твоего с Сатиным романа, еще в рукописи, вообразил себя Доктором, гением пространств, Ап Чхи или как там его?.. Тебя — своей Фомой прижизненной, и давай побеги устраивать! Да так хитро — по ночам, в масках!

Доктор пошевелился и застонал, Ефим пощупал у него пульс под скулой.

Пространство качнулось и понеслось перед глазами Фомы, мелькая, словно он пробивал головой бесчисленные этажи высотного дома или перед глазами пролистывали книгу — быстро-быстро, его замутило. Ефим, тем временем, продолжал:

— А ведь был почти здоров, когда поступил. Так, небольшая шизофрения, встречи с параллельными мирами, чуть-чуть оборотень в полнолуние, ну это уже фильмов насмотрелся! Кто сейчас не оборотень, не вампир?.. Но с тобой, с твоей поэтикой катастроф и дыр, сошел с ума совершенно по-новому и окончательно, стал искать везде дыры, сводя с ума поломоек, строчить вирши… грозился порвать пространство, к чертовой матери! Ты случайно не знаешь, что он имел в виду? Смысл аллегории?.. Простыни мы, конечно, попрятали, но…

Фома не отвечал, глядя во все глаза на жестокие наручники Доктора, под которыми страшно чернело. Он понял, что сейчас упадет. Ефим, видя, куда он смотрит, пояснил:

— Твой друг стал опасен… Петрович, дай ему нашатыря!

Огромный мокрый кусок ваты залепил Фоме лицо, как будто Петрович только и ждал этого момента. Словно две острые спицы вонзились ему в мозг, он судорожно взмахнул руками… но ваты уже не было. Из глаз текли слезы, в носу и во рту горело, зато мутить стало меньше.

— Причем особенно опасен для тебя, — продолжал Ефим, как ни в чем, не бывало. — Он уже несколько раз покушался на тебя, однажды каким-то образом ворвался в твою палату и хотел размозжить тебе голову железным прутом, который вырвал из своей кровати… чудом успели. Петрович, вот, дай Бог ему здоровья, перехватил в последний момент.

— ??? — Несмотря на нашатырь, а может быть, именно благодаря ему, Фома говорить не мог, только дико таращился на Ефима, сквозь слезы.

— Когда ты стал выздоравливать, — пояснил тот, — то есть отказывался изображать сайтера, запершись в туалете, с картонными мечами, он решил, что ты подпал под мое влияние и, главное, что ты предал его и дело всей его жизни — уничтожение Милорда. Ты не в курсе, кстати, кого он имеет в виду, не Милошевича? С него ведь станется и терракт!.. К тому же, ты стал смеяться над ним, над его страхами перед дырами, предлагал ему остаться здесь, на Земле, подождать. Этого он перенести не мог, для него это было хуже измены, вся стройная система его помешательства рушилась, рушился весь его мир, смысл его жизни!

— Ты врешь!.. — Фома бросился на него, желая только одного — убить!..

Петрович. Как стена. Фома отлетел от него и упал на Доктора, потом долго цеплялся за спинку кровати, требуя, чтобы и его приковали к ней, кричал, пока не обессилел, наконец, в каменных объятиях Петровича.

Доктор даже не вздохнул, словно под наркозом.

— Ты врешь! — повторил Фома последнее, что у него осталось.

— Зачем? — пожал плечами Ефим. — Ну, скажи, зачем мне врать?

Ефим спрашивал это совершенно спокойно.

— Ты можешь не верить, — продолжал он. — Не верить даже после того, что я тебе рассказал о книге и про него… — Он кивнул на Доктора. — И про всех остальных, но… понимаешь, не бывает таких совпадений. И если ты вспомнишь, как якобы приходил к тебе Доктор, ты поймешь, что все это бред. Совместный, творческий. Вы сбегали, вас ловили… вспомни бар, куда ты заявился незваный праздновать юбилей своего агентства и всех разогнал, когда вы санитаров приняли за пришельцев. Впрочем, справедливости ради, надо отметить, что принял-то он. Ты уже в эти штуки не верил… хотя он устраивал их несколько раз. А в КПЗ, куда вы попали за какой-то очередной дебош?.. За вами приходят, чтобы освободить, а твой друг говорит тебе: закрой, мол, глаза, я тебе помогу уйти отсюда, — и бьет тебя по голове. После такого удара, ты, естественно, становишься свободен… от реальности данной нам в ощущениях…

Ефим хмыкнул, но как-то даже горько, с сожалением, без обычного своего зубоскальства. Он первый раз так говорил с Фомой и это пугало больше всего.

— Едва вернули тебя обратно… к жизни. И так каждый раз! Вы сводили друг друга с ума, поочередно. Конечно, от такой дружбы у тебя в голове ничего не прояснилось и никак не прояснялось!

Он сделал знак Петровичу, чтобы тот отпустил Фому. Фома стал тих и неподвижен, как утро, неожиданно распустившееся в единственном окне, за решеткой.

— В конце концов, ты выпрыгнул в окно, забыв, что у тебя есть балкон, чуть не покалечился, напугал Ирину. Н-ну… а потом, когда вас обнаружили на вокзале, вы с ним решили остановить поезд. Сайтеры!.. Еще хорошо, что это был маневровый, успел остановиться. Вот такие у вас переходы…

Завороженный услышанным, Фома тихонько покачивался в такт пламени, бушующем в нем обжигающе и леденяще. Все, сплетенное в запутанный клубок в голове, становилось пламенно ясным и, возможно, смешным, если бы не потрясение от увиденной головы Доктора. И если бы снова не мутило.

— Повторяю, Андрей, ты можешь не верить, ты можешь продолжать летать, но все твои полеты и переходы завершаются здесь, и пока ты этого не поймешь, ты будешь пугаться дыр, вырезать кольца из картонок — в общем, заниматься всякой ерундой, вместо того, чтобы посмотреть на все это трезво и избавится от ненужного мусора. Ну нет этого, понимаешь? И ты сам это прекрасно знаешь, но почему-то не хочешь признаться. Почему?..

Почему?.. Фоме показалось, что он полетел в столбе своего пламени — высоко-высоко. Он закрыл глаза.

— Почему ты не принимаешь реальную жизнь, вот эту? Она тебе кажется слишком пресной? Напрасно! Между прочим, в реальной жизни у тебя гораздо более невероятные приключения, поверь мне. Но ты не хочешь быть взрослым там, где нужно отвечать, ты боишься отвечать за свои поступки, держась за иллюзии, как твой Доктор. Это же опасно, это ответственно! Это же настоящая жизнь, а не игрушки, и нужно будет действительно что-то делать и отвечать за это!.. Что, разве не так?..

Так. В знак согласия Фома упал во весь рост, поперек всего этого кошмара.

— Укол действует, — услышал он последнее…

Он лежал и смотрел на трехпалую веточку, что наивно тянулась из прохлады пронзительного утра на тепло, в его палату, ей казалось — лето; потом закрыл глаза.

22. Дуртомбр

Теперь Фомин летал в таких далях, что был абсолютно недосягаем для здравого смысла. Это со стороны казалось, что он пускает пузыри и слюнные пенки, а на самом деле он нажимал до отказа «педаль газа» в своем замке выхода. Наконец-то он освоил замок полностью и мог закладывать такие свистящие виражи, какие ему раньше и не снились. Теперь он мог выбирать не только место в пространстве, будь то реальность Открытого мира, его искажение или изнанка, но и, что особенно важно, время.

В то время, когда все думали, что он есть кашу с ложечки санитарки, Фома рассекал мир как минимум пополам, устремляясь в неведомые выси. Ерунда, что его наряжали в смирительные одежды и кололи циклодолом и сульфазином, после того, как он нападал на Петровича, называя его то каким-то скарбом или скартом (скатертью?), то ублюдком, но почему-то крупповским (причем здесь пушечный магнат, гадало сумрачное население палаты), ерунда, что его приковывали к постели, Фома уходил в глубь таких пространств и времен, что наружу торчали только рыжие волосы и глаза, полные блаженства, прощения и отваги. Пронзительности их не мог выдержать даже Ефим Григорьевич.

— Все, полетел, — сообщал он присутствующим. — В Открытый мир. Не мешайте. Петрович, пристегни ему ремни, а то он прошлый раз чуть Илюхина с собой не взял. Так, Маркин на горшок, всем остальным спать!..

И гасил свет.

Ничто не могло остановить Фому в его трансцендентальных путешествиях. Время, пространство, причинность и необходимость перелистывались перед ним, вместе с его романом, словно большая книга перемен, некая космическая И-цзин, ложась то так, то этак разброшюрованными листочками, и все он принимал с достоинством и смирением: так есть!.. Спал ли он, бодрствовал ли — блаженная улыбка освещала его лицо. С этой улыбкой он встречал Милорда в изнанке Мира, этой же улыбкой приветствовал Петровича в изнанке Разума.

Все счастливые сумасшедшие похожи друг на друга, а несчастных идиотов, как известно, не бывает. Не то чтобы бытие Фомина стало принципиально другим, оно и раньше не отличалось упорядоченностью и торжеством здравого смысла, но теперь, наблюдая круговерть событий вокруг себя (Томбр, дурдом, Каросса, детство), он уже не задавал дурацких вопросов: а нормален ли я?.. есть ли всё это на самом деле?.. не сошел ли я с ума? — всё это было, и было позади, как тяжелая болезнь.

Он выздоравливал. Он читал свою «Большую книгу Перемен» и если жизнь врывалась на ее страницы, Фомин давал место и ей, принимая её без сожаления и не заботясь о логике. Это же жизнь, кто смеет судить о её логике? Только не он, он теперь не думал об этом, его занимали совсем другие вещи, например, принципиальное значение блаженства. Без которого (блаженства) даже упражнения с замком не имели смысла. Да ничего не имело смысла без него!

Теперь он точно знал, если ты не получаешь блаженства каждую секунду, то непонятно, зачем ты живешь? Что лучше: насладиться логикой мелькающих событий, пусть и не понимая их, или доказать абсурдность этой логики и заболеть от огорчения, что жизнь так убога, бессмысленна и несправедлива, в конце концов?.. Фомин предпочитал первое, но не в силу выбора, а как раз в силу его отсутствия. Разве можно выбирать между блаженством и страданием? Это не выбор, если ты нормален, ха-ха! И он наслаждался тем, что выкидывала жизнь, а она не скупилась на картины. Правда, сначала, после свидания с Доктором, ему являлись только голоса, он ничего не видел…

— Но он же наблюдает за правдой! — истошно кричал кто-то.

— Ты больной!.. Правда и правосудие в России, что может быть дальше друг от друга?

— Преступление и наказание!

— Во-во!.. Это же противоположности, как лево и право! Как…

— Да хрен с ним, с вашим каком, грамотеи, я не об этом! Я говорю, как вам это нравится: человек, похожий на генерального прокурора предавался разврату в бане?.. Он же осуществляет государственный надзор! За правосудием, если вам оно больше нравится, чем правда!

— А нам всё равно, что поленом, что бревном! — браво спел кто-то.

— Тихо! Опять разгонят по горшкам!

— А до этого, человек похожий на министра юстиции предавался тому же и там же, и сел в тюрьму! Что творится-то, братцы!

— Генпрокурор — не в бане и не в тюрьме, кстати!

— А какая разница?! Хотя жаль, что не там!

— А я бы тоже предался, братцы!

— Слушайте, у меня простой вопрос: что у нас на юрфаках творится, если служители Фемиды, становятся служителями Фемины? Рабами! А?

— Да то и творится, что говорится. Юрфак — это юридический фак! Вот что!

— Или юркий фак, ха-ха!

— Нас имеют по закону — это уже хорошо!

— Этому идиоту только смеяться!

— Не, правда, какие, интересно, у нас дисциплины читают начинающим юристам, если они потом парятся с бандитами и проститутками? «Способы отмывания в баньке»? Или «Шайка Эроса, как субъект права»?.. Может, все-таки, лучше по старинке: римское право, Кодекс Наполеона, Русская Правда и так далее, а?.. Или все-таки они в бане правосудие отправляли — казнили этих баб?

— Во-во, не в юрфаке дело, а в бане! Там, понимаешь, человек голый. А голый человек — ему такое в голову приходит, особенно, если массаж.

— Мечтаю, братцы, в Таиланд!..

— Но этот-то был не в бане!

— Какая разница, он был в нашей стране, и точка! Куда катимся?.. Вы посмотрите, что происходит! Жэ пыр пыр называется!..

— Чевооа?

— Желаем приятного просмотра — вот чего! Бедная Россия глухой ночью, во главе с Советом Федераций, сломав глаза, рассматривает, вместо конституции, чью-то жопу без опознавательных знаков, похожую на жопу человека, похожего на генпрокурора!

— А вот взяли бы, действительно, да сличили! А?!

— Точно! Пора, мужчины, клейма ставить кое-где. Получил должность — получи на задницу штамп «генпрокурор» или, например, «министр юстиции». И все, и никаких «похожих на…» Нах они все похожи! А то — «куда катимся?»!.. Катаемся!.. Видели, какой они там паровоз устраивали?

— Где видели-то? Ночью показывали! Ты что ль видел?

— Видел!

— А чё, я бы на этом паровозе прокатился!

— Кочегаром!

— Совковой лопатой!

— Докатались!.. Где Россия-то? Ведь это происходит в нашей стране!

— Да что ты заладил, в нашей стране, в нашей стране!.. происходит!.. А что происходит в нашей стране? Да ничего!.. Человек, похожий на президента, борется против процедуры, похожей на импичмент, которую устроила толпа, похожая на Думу (или наоборот), с помощью человека, похожего на генерального прокурора — и все! И ничего в нашей стране больше не происходит! Похоже!

— Ха-ха!

— Что ты опять ржешь, придурок?

— Да смешна ваша идиома, непереводимая, так сказать, игра слов «в нашей стране»! Что это значит? Очнитесь, сумасшедшие! В стране, похожей на нашу! Нашей-то страны уж нет давно, покайтесь, убогие! Это другая страна, той, прежней, уже никогда не будет! Вот в чем ё!

— Мужчины, я вам точно скажу, родина в опасности! Этот доллар надо уестествить!

— О, блин, проснулся!.. Доброе утро! А в чем накопления будешь хранить, свежий ты человек? В бензобаках? Даже золото дешевеет!

— Золото! Ах ты, барыга!

— Да перестаньте вы! Нужна русская национальная идея!

— Это ты про водку? Да, сейчас неплохо бы, безыдейно сидим!

— Русская национальная идея — разогнать Думу!

— Да сколько можно?!

— А тут один генерал уже давно высказал русскую идею: бей жидов, спасай Россию! — лучшей национальной идеи не придумаешь. Она со свистом проходит, как у нас, так и во Франции!

— Её сами жиды и придумали! Наши бы никогда не додумались.

— А что, он прав! Ты посмотри, что творится, кругом одни евреи!

— Ну, началось! Я вам скажу, что самая свежая русская идея стара, как мир: бей своих, чужие бояться будут! Вот по такому принципу и живем последние сто лет.

— Это кто свои — евреи?!

— Ты-ы, дура!

— Я — еврей?!

— Смотри, а на дуру не обижается!

— Да я тебя!..

— Не, послушайте это же правильно, национальной идеей может быть только патриотизм!

— Чё-т кваса захотелось!

— Дур-дом!

— Все равно ни черта непонятно! Зачем?..

Теперь беседа была негромкой и доверительной, всего в два голоса, один всезнающий, уверенный, другой тонкий. Толстый голос менторски выговаривал:

— Да чтобы сербы перестали выгонять албанов из Косово! Понял? Вот они и бомбят! Они бомбят сербов, сербы гонят албанов, они сильнее бомбят, сербы сильнее гонят, скоро совсем не останется.

— Кого?.. Они хотят оставить албанцев в Косово, поэтому их бомбят? Чтобы их сильнее выгоняли?

— А Совет Европы будет их размещать по всему миру, на Кубе, например.

— На Кубе?

— Тут уж кому как повезет, кого-то — в Германию, кого-то — в Париж, а кого-то и на Кубу.

— Так Куба и разрешит!

— А кто её спрашивать будет? Фидель же не спрашивал, когда туда высаживался! На этот остров высаживаются, не спрашивая, народный обычай, учрежденный Колумбом.

— А в Париже хорошо!

— Конечно! Сербы и хотят, чтобы албане жили в Париже. Гуманисты! Мол, пусть все узнают исконную красоту наших соседей!

— Получается, сербы хотят того же, что и НАТО?

— Да и албане не против, только Франция возражает, мол, может, лучше деньгами? Своих мусульман едва пересчитали!.. А ей говорят — хук! — вон уже и Куба почти приняла двадцать тысяч на свои американские базы!

— А наши?

— А наши говорят: наши ракеты дрожат от нетерпения, но мы не позволим втянуть себя в эту войну, потому что мы братья сербам, вплоть до ответного ядерного удара. Рекламу «явы» видел? Вот — ответный удар!

— Ё-моё, так это ж война!

— Да какая война? Сейчас воевать-то не умеют! Ну что это такое: одни бомбят, а другие под самолетами с мишенями ходят, мол, попади в меня! Как целочки!.. На одном конце города бомбежка, а на другом — концерт против этой бомбежки! Хрен знает что! Разве это война?! Балаган какой-то, цирк шапито! Вот ра-аньше!..

— А Косово?

— А что Косово? Это полигон, как Чечня и Афган! Вот и будем испытывать новые пукалки.

— А НАТО?

— Они говорят, будем бомбить, пока сербы не успокоятся, а те не успокоятся, пока есть хоть один албанин.

— Так и сказали?

— Так и сказали.

— Дурдом за окном.

— Но братский!..

Потом шепот стал неразборчивым… Третья мировая… Все это спровоцировали американцы, которым нужна Албания — важнейший стратегический пункт Европы и Ближнего Востока… Дума все бросила, выбирает новую столицу юго-бело-русской республики… Добровольцы-жириновцы и лимоновцы… Бандиты и бизнесмены в Сербию не едут, говорят, если бы болели, то поехали б обязательно, а так — нет, пусть родная пуля скосит, не натовская… И уже есть скошенные…

— Ой-иии маааа! — вдруг завыл кто-то, словно от зубной боли. — Ну, они дождутся. Скоро эта НАТА здесь порядок наводить будет!

— А я и говорю, с Лукошенкой надо объединяться и с Милошевичем. Сразу пол-Европы отхрякаем, вот тогда они дристнут!

— Вы еще с Кубой и Северной Кореей объединитесь, не все еще промудохали, бабаи имперские! Тогда точно срать будет нечем от голода!

— А что и объединимся! Спикер слышал, что сказал? Ракеты, мол, направим, куда надо и прощай НАТО!

— Это не спикер, братцы, это этот из холодильника вышел и слегка обледенел, понимаешь!

— Опять ты со своим холодильником, братец!

— Да я депутатов такими еще не видел! Как пионеры на слете: глаза горят — дай гранату, пешком дойдут до Брюсселя!

— Нет, ты что действительно не понимаешь, отморозок, что они мирных людей бомбят? Вон даже Солженицин ваш против!

— А я что — за? Я совсем о другом. Почему мы такие мастаки другим помогать, когда у самих в стране смена времени года уже катастрофа? Даже весны — на лето! Ты мне это скажи!

— Нет, это ты мне скажи, молокосос, почему умея только сперму на руку наматывать по ночам, ты судишь других, причем своих же, а, дрочун?!

— Тише, генерал ихный говорит!

Генерал говорил, что, ради сохранения мира в этом регионе, объединенные войска НАТО ввели несколько танковых дивизий в государства сопредельные с Сербией.

— Ради мира — танки? Ух ты, бли-ин! А как наши танки стояли в Берлине ради мира, так не верили! Посмотри, что началось, отморозок, как мы помогать перестали? Война!.. Разве раньше такое бы допустили? Своих же славян? Они там одни ведь православные остались на всю Европу!.. Да мы бы только один раз танковые траки провернули, они бы все наши долги забыли! Да вообще все забыли — штаны бы стирали! Вояки! Только с воздуха и могут! А ты на земле, как русский солдат, попробуй! В грязи, в дерьме! Вот смотри, отморозок, если у них получится, никогда больше России не быть великой, как Союз!

— Сам ты отморозок! Просрали страну, а я, может, учиться хочу!

— Да он в армию не хочет, в Чечню, поэтому и против, вдруг пошлют!

— А ты хочешь, да? Чего ж ты здесь сидишь, придурка корчишь?! Иди к Жириновскому!

— Кто придурок, ты?!

Началась драка, как всегда, при приближении к истине, но Фома её уже не слышал — он совершенствовал новый разрез времен…

— Фома, ты это… не улетай! Круги кончились, Палыч уже бесится, бль, нормально отреагировать на Наташку не может!

— Кто — я?! — раздался возмущенный голос Маркина. — Сам же!..

— Ты, а кто же? Извращенец, бль! — глумился Илюхин.

— Да она члена моего, потраченного молью, не стоит!

Фома сидел между подушек, как богдыхан и время от времени пускал стеклянные бусы из уголка рта. Просто так, от умонастроения. А умонастроение у него было отличное, голубое и зеленое не покидало его теперь ни на миг, припудриваясь иногда белым порошком блаженного забвения, как охорашиваются в витринах сахарной пудрой дешевые торты, мечтая о кишечных бактериях. Калейдоскоп выбрасывал ему людей, предметы, Фома рассматривал их, выдувая бисер с губ на тоненькой ниточке бесконечного радостного удивления.

— Да это Илюхин Наташку обматерил!..

Расфокусированные глаза долго блуждали в странной череде теней и цветных завихрений, прежде чем выловили в них Маркина, Илюхина, Вована, Профессора Политологии Поповича и еще кого-то, кого Фома не знал, но задушевный блеск глаз выдавал в этих славных людях ту же самую породу, выпестованную циклодолбоном и русифицированной версией душа Шарко — без воды, одним шлангом.

Разговор, как водится в замкнутых системах, шел о женщинах, если уставалось думать о тяжких «судьбах Рассеи». Хотя, конечно, не устанет русский человек, объявлять свою родину дурдомом и одновременно наслаждаться житьем в нем. Тем более, сумасшедший, а русский — самый известный сумасшедший в мире, это доказано, им же. Но иногда и ему нужен перерыв на тему, в которой единодушие столь же удивительно, как и разногласия политические, то есть «все бабы дуры, хоть одну бы сюда!» В данном же случае речь шла о санитарке, а конкретно об активном к ней отношении.

— За что? — спросил Фома, благосклонно улыбаясь всем и никому: процессу пузырения внутри себя.

— Она мне клизму… — начал Илюхин, но его перебили.

— Он сам перепутал!.. Вместо марганцовки кипятку вбухал!.. Опять на неё засмотрелся!

— Говори, — сказал Фома, изливая любовь уже одного Илюхина.

Под таким натиском Илюхин врать не мог и во всем признался.

— Ну ты знаешь, Андрюша, у меня с выдачей вообще, черт знает что, не то что-бль у Маркина…

И вот, страдая вечными запорами, он сделал клизму с кипятком, забыв добавить холодной воды из-за появления Наташи.

— Ё-оо!.. Ты никогда не пробовал? Нет?.. Как будто взлетаешь, бль, сопло пылает! Ну вот… а потом язык обварил тем же кипятком, когда второй раз клизму ставили. Она ж все моет и моет, кошка!

— Что ж ты ее в рот-то? — спросил Фома. — Уж вроде трудно перепутать с соплом?

— Пробовал, чтобы опять кипятку не бухнуть, а краник не закрыл, наклонил и… — Илюхин увел глаза в сторону. — В общем, с обоих концов себя обварил.

— Это где ж у тебя конец-то получается? — поинтересовался Вован, личность странная даже в сумасшедшем доме: неизвестно кто, неизвестно откуда, только рожа совершенно бандитская, как у призывника. Большие, навыкате, глаза смотрелись на бритой голове, как оптические прицелы нехорошего ночного видения. Возможно, от непрерывной эзотерической игры с гениталиями под одеялом, от так называемого ночного эгоизма.

— Как где? — удивился Илюхин. — Как у всех, бль — в заднице!..

— А я думал, язык — это конец всему! — обронил Фома.

— Вы меня удивляете, сумасшедшие! — вмешался Маркин. — Конец, это конец! И он может быть везде, как во рту, так и в заднице!

Договорить ему не дали.

— Ах ты сидор гнойный!..

Фома закрыл глаза от начавшейся вокруг него вакханалии благозвучия. Когда он их открыл, буря закончилась и последние её раскаты затихали в палате:

— Двурушник! — веско заключил Профессор Политологии Попович, он был похож на того дядечку в телевизоре, что с улыбчивой хитрецой комментировал вчерашние новости, при этом держа фигу не в кармане, а прямо на столе, в экран: нате!

— Вчера опять круги воровал! — пожаловался Илюхин на Маркина. — Ты перестал, так он начал!

— Я?.. — Фома уже с трудом оставался с ними. — Да они мне вообще не нужны. Придумали равновесие устраивать, одна палата голубая, другая розовая…

— Я про идею, Андрюша, про идею! Картонки что? А вот идея, бль, равновесие! Это же класс!.. Я заметил, что и медперсонал по-другому, если у тебя круг! Совсем по-другому!

— Нараспашку! — захохотал Профессор Попович. — Да ну вас, озабоченных тайной своего пола! — И ушел, ему было неинтересно не про политику.

— Это они от тебя, Фома, тащатся, я засек, — веско сказал Вован. — Как увидят тебя в сознании, так и остолбеневают, типа делай с ними, что хошь. Верняк! Поэтому они и собираются вокруг тебя каждый день и выдергивают тебя из кайфа, гады. Чуть она засмотрится на тебя, облепят её, как статую свободы и вибрируют, придурки. А круги, я ж понимаю, ты для них придумал, вот они и воруют друг у друга смертным боем…

— А ты-то кто, отказник? Под кого косишь, однорукий бандит своего члена? Мы свой долг отдали, а ты?.. — Профессор Политологии вернулся, и был настроен агрессивно.

— Мне, блин, родина сама должна, учиться недодала! — Вован сделал вид, что разрывает рубаху и выкатил глаза-прицелы еще дальше. — Одиннадцатый класс ввела, а обязательное отменила! На хрена, спрашиваю? Меня уже из девятого выперли, а я может учиться хотел, на инженера или… юриспри… прудента! Чего ржете-то, будто я не знаю, зачем вам круги!

— Знает он! А чего ж тогда воруешь?

— Уничтожаю!

— Ты их продаешь, а не уничтожаешь!

— Он их на сигареты меняет, Фома!

— А ты что не веришь в них? — светло спросил Фома. — Зря… — Покачал он головой. — Вера, она…

— Да врет он, бль! — возмутился Илюхин. — Верит, еще как! Помнишь, ты вырезал ма-аленькое такое колечко? Знаешь, где он его носит?

Фома, каким-то образом, знал, и стал снова отплывать от этой скуки. После короткой свары, Илюхин его снова растормошил.

— Андрюша, кругов-то, бль нет! Петрович — гад! — собрал, порвал и выбросил! Говорит, Григорич сказал. Говорит, дерётесь, стены пачкаете! Вот, у Вована один, и у меня, бль. Но я его туда, куда Вован, засунуть не могу, а кругом ворьё!.. Нарисуй, а?

— А сами что?

— Да пробовали, не то… — Илюхин разочарованно цыкнул. — Наташка, словно чужая сразу! А Петрович и так-то не Пестолоцци, а без кругов этих вообще, бль, как с цепи срывается. Ты только нарисуй, а мы уж вырежем!

— Нет, пусть и вырежет! Надо чтоб всё он!

— Ну ладно…

С величайшими предосторожностями, оглядываясь на дверь и шухер, стоящий там, достали откуда-то обувную картонку «Габор»…

— Что ты устраиваешь? — кричал Ефим, бегая по кабинету. — Что ты их с ума сводишь кругами своими? Санитарки через день уходят! Большое отсутствие воображения надо иметь, чтобы не шарахаться от этой стаи бабуинов. Они же как дикари кругами этими обвешиваются и набрасываются! Ты что не знаешь? Что ты им наплел про эти круги, что они, как коты мартовские? Один вообще их на мошонку натянул и мучается, приап, столбняком, но персоналу спуску не дает!

Фома блаженно раскачивался, мыча какую-то мантру. Из его рук торчали два шприца, которые потихонечку вытягивали из него кровь цвета бордо.

— Прекрати петь, у меня и так голова раскалывается!.. И подбери слюни!

Фома послушно стал сжимать кулаки.

— Что ты делаешь?.. — Ефим выдернул шприцы, стал рассматривать собранное на свету. Потом добавил туда что-то из маленькой черной пробирки и вкатил Фоме внутривенный.

— Черт с тобой! — сказал он, когда Фома широко и безумно открыл глаза. — Садись, пиши…

Доктор ворвался в палату, как смерч, по неземному страшный и в сиянии невероятной мощи.

— Ты пойдешь со мной!

— Не-ет! — закричал Фома.

Все было так хорошо, распределение кругов шло полным ходом, он сидел в подушках, как богдыхан и оделял ими братьев во паранойе, словно фантами. Завидев Доктора, сумасшедшие веером бросились под кровати, теряя круги, тапки и даже симптомы заболевания, все отступало перед инстинктом выживания. Только Вован, глаза-телескопы которого уменьшали объекты на порядок, набычившись, двинулся на Доктора, но был сметен одним движением.

— Собирайся, пошли! — скомандовал Доктор.

— Куда?

— Все туда же! Не надоело еще сумасшедшего играть?

— Никуда я с тобой не пойду! — завопил Фома.

Но силы оказались слишком не равны. Ослабевший от активной терапии и пребывания в интеллектуальном болоте, Фома был буквально вырван из постели вместе с ворохом кругов. Доктор не церемонился. Коридор был пуст, ни вездесущего Петровича, ни санитарок, ни, наконец, Ефима свет Григорича — тихо и пусто. Где они, где все, когда они так нужны?

Этот безумец их всех убил, понял Фома и свою судьбу. Сейчас затащит в туалет и… но они миновали и туалет, и комнату свиданий, спустились на первый этаж. Никто не встретился и там. «Где люди?!» — дико озирался Фома. И даже у святая святых, входных дверей со смотровым окошечком, которые Доктор легко, как фокусник, открыл, никого не было. Фома задыхался.

— Куда ты меня тащишь? — орал он, в надежде, что кто-то услышит его, но только терял тапки.

— Отсюда! — был короткий ответ.

«Меня закопают в саду!» Эта мысль вывела Фому из оцепенения, он бросился на маньяка, но сразу почувствовал себя странно, словно голова отделяется от тела. «Ну вот, — удовлетворенно укорил он кого-то. — Я же говорил…»

Очнулся он в какой-то чахло обставленной комнате: стол, стул, обшарпанный деревянный пол и обои, кучеряво свисающие у потолка. На втором стуле сидел он сам, а Доктор выписывал вокруг него замысловатые круги. Значит, не убил. Фома осмелел, но глаз не спускал с безумца (а траектории пробежек недвусмысленно указывали на безумие), стараясь не упустить момент, когда тот захочет ударить его по голове. Он демонстративно переставил стул в угол и оседлал его верхом, решив на этот раз так просто не сдаваться, стул тоже защита, если ничего другого нет. Доктор, казалось, не обратил на это никакого внимания.

— Опять побег? — спросил Фома, давая понять, что знает о намерениях маньяка все, и намекая на бессмысленность этого предприятия.

Язвительность, вот что возвращает безумцев в лоно разума, знал он. По себе.

Доктор, не отвечая, покружил по квартире еще, что-то то ли собирая, то ли вынюхивая, потом, вдруг исчез на какое-то мгновение, и появился перед ним уже помытый и переодетый в походное обмундирование. На колени Фомы упала такая же одежда. Он тупо уставился на нее.

— Переоденься! — пояснил Доктор. — У нас мало времени, кривая сейчас разогнется!

Как только он произнес эту, ставшую уже ключевой, фразу, Фома понял окончательно: перед ним маньяк! Опасный и безнадежный, судя по последней фразе о "кривой". Она уже столько раз "разгибалась" на голове Фомы, что превратила его мозг во взбитые сливки. Ни сардонизм, ни сарказм, ни желчь теперь уже не помогут, здесь поможет только такая фигура речи, как лоботомия.

Фома вскочил и выставил перед собой стул, поскольку других хирургических инструментов для Доктора у него не было.

— Пусть разогнется! — заявил он. — Только на этот раз без меня! И не подходи ко мне! — крикнул он, поднимая стул на удивленное движение к нему Доктора.

— Что с тобой?

— Ничего, выздоровел! — сказал Фома многозначительно. — И поэтому никаких кривых я с тобой разгибать больше не буду!

— А зачем же ты тогда мне помог освободиться? — спросил Доктор, и видя непонимание, пояснил:

— Скрепку зачем в руку сунул? Разве не затем, чтобы бежать?

— Дурак был, — буркнул Фома. — Не хотел, чтоб ты мучился. И надеялся, что ты, наконец, оставишь меня в покое. Видимо, зря.

Доктор кинул взгляд на часы, пробормотал:

— Пять минут, не больше… — И со вздохом взял другой стул, устраиваясь напротив. — У нас всего пять минут, Фома, дорогой, поверь…

— Жаль, что не две, как обычно! — перебил его Фома и тоже сел. — Я подожду, пока они кончатся, хорошо?

Они сидели и разглядывали друг друга с большим сожалением.

— И куда мы на этот раз спешим? — поинтересовался Фома, потому что в тишине его, несмотря на обстановку, клонило в сон.

— В Томбр, куда же еще? — пожал плечами Доктор.

— А, правильно, к Милорду! Тебе еще не надоел этот бред? У меня такое впечатление… не подходи, говорю! У меня такое впечатление, что вы оба с Фимой сумасшедшие и не даете выздороветь мне! Оставьте меня в покое, оба! Я тебя освободил?.. Вот и хорошо, вот и свободен, а меня не впутывай, я устал от ваших переходов и книг!

— Ты хочешь снова в дурдом? — спросил Доктор.

— А ты меня куда тащишь, в оранжерею? — спросил Фома. — Ты же тащишь меня туда же — в дурртомбр! Так какая разница — ты, они?.. Вы все меня, блин, туда тащите!.. Но я уже выздоровел, Доктор и в вашем сумасшествии участвовать больше не собираюсь!

Он отчеканил это по слогам, громыхнув напоследок стулом. Доктор хмыкнул.

— Ты же знаешь, без тебя я не уйду!..

Он встал со стула.

— Не подходи!.. — Фома был готов драться до последнего…

Но у Доктора не осталось времени на развлечения. Он только молнией выбросил руку в сторону Фомы и тот, не почувствовав боли, понял, что теряет ориентацию вместе с равновесием. Через секунду он сидел на том же стуле, а Доктор его быстро переодевал.

— Закрой глаза, — сказал он.

— Щас! — пообещал Фома. — Вот только попробуй меня ударить! — пригрозил он, хотя сделать ничего не мог, как куль восседая на стуле. — И не заходи мне за спину!

— Ну, смотри! — хмыкнул Доктор.

Вся жуть перехода обрушилась на неподготовленного Фому, силовые линии пространства рвали его тело настолько зримо и безжалостно, что он закричал (как он это делает, гад?) и невольно закрыл глаза. Будь, что будет, но не видеть этого…

В полной тишине зазвучала какая-то дикая музыка и похабный визгливый голос спел: "Люблю я Маньку, ах она каналья! Люблю ее и больше никого!" Возможно, гуляли соседи. Потом стало холодно, потом вообще никак.

В главный город Томбра Ушур Доктор и Фома попали как раз к большому празднику Тара-Кан, длящемуся несколько дней и ночей, если кто их мог различить. День и ночь были почти одинаково угрюмы в зловещем инфракрасном излучении здешнего неба. Светила, как они с Доктором ни старались, найти на тусклом небосклоне им не удавалось, говорили, что оно появляется, но редко.

— Хаос, — ворчал Фома, — ни весны, ни лета, ни дня, ни ночи. Дурдомбр! Как ты это делаешь, сумасшедший?

И во весь голос декламировал Джона Донна:

— Солнце пропало, земли не видать

И разум не скажет, где нам их искать!

Разум, на самом деле, долго кричал, что он не будет играть в такие игры, что это бред и что он не верит, потом сказал, что берет отпуск имени ступора, и обиженно замолчал. Успокоился и Фома, потому что во всем остальном изнанка мира ничем не отличалась от лицевой его стороны. Те же люди, тот же растительный и животный мир, только флора несколько более чахлая и дикая, а фауна, не в пример, монстрообразна. Да еще проблемы со сменой дня и ночи, но к ним можно было привыкнуть, как к полярной ночи, тем более что холод стоял все время собачий.

Пиком многодневного празднества и его логическим завершением был рыцарский турнир, главный в году, поэтому съезжались на него со всего Томбра, со всех его провинций. Победитель получал богатый приз, но главной особенностью этого турнира было то, что получивший награду рыцарь мог сразиться с самим Милордом. Конечно, не по-настоящему («ха-ха-ха!» — хохотал Фома, понимающе: в дурдоме иначе быть не может!), никто не мог противостоять Верховному Правителю в открытой схватке. Поединок носил скорее символический характер: противники сталкивались, Милорд легко ударял в щит соискателя и того уносили в бессознательном состоянии, которое наступало больше от самого факта, что перед тобой Великий Рыцарь Жезла, нежели от удара.

Город был наводнен приезжими и Фома с Доктором легко затерялись среди гостей, экипировавшись под местное дворянство — меховой плащ, такая же шапка и обязательное пьянство по вечерам в какой-нибудь таверне или корчме. Они беспрепятственно бродили по всему городу, никто не обращал на них внимания, хотя Фома, пока Доктор не видел, раздавал Фимины визитные карточки, приговаривая, что он тоже когда-то болел.

Несколько раз, в толпе зевак, они объезжали замок Милорда на высокой скале. Вокруг все и вся было в предвосхищении великого праздника. Вообще, турниров в Томбре было множество, но во всех остальных Милорд не участвовал, тем самым сильно снижая их рейтинг. Поэтому мечтой каждого рыцаря изнанки было попасть на турнир Тара-Кан. Помимо денег, славы и лицезрения Верховного Громовержца и даже поединка с ним, счастливчик мог рассчитывать попасть в свиту Великого Князя, если не слишком далеко отлетит от удара последнего, выживет и понравится ему манерами.

— Манерами полета? — поинтересовался Фома, когда услышал этот рассказ в первый раз.

Это происходило на постоялом дворе, хозяин которого словоохотливо рассказывал приезжим о турнире и празднике; таковых, кроме сайтеров, набралось немало.

— Какого полета? — сбился хозяин.

— После удара Милорда.

— Милорд не объясняет, почему он выбирает того или иного рыцаря! — сухо заметил корчмарь. — Посмотрел бы я на твой полет, да ты и отбор не пройдешь!

На Фому зашикали; рассказ продолжался, а Фома, не обижаясь на сумасшедших, отводил душу в странном, крепком напитке, похожем на разбавленный спирт, только газированный, что сообщало мозгам сильнейшую эйфорию уже после первого доброго глотка. Напиток так и называли, заказывая, «газировкой» и он сильно отдавал аммиаком, но… больше согреться было нечем. Доктор был наверху постоялого двора, договариваясь с хозяйкой о пригодной для двоих комнате на ночлег. Публика же внизу, пила тот же газированный напиток, что и Фома, и открыв рот слушала. Но рассказ все время шел о каких-то незначительных деталях: количестве денег, количестве участников, количестве убитых. Фома же интересовался качеством.

— А Милорда никто не вышибал из седла? — спросил он снова, устав слушать о сломанных копьях, и дождавшись, когда толпа вокруг кабатчика поредела.

— Эк ты, парень! — насмешливо крякнул хозяин. — Да нешто это возможно такое? Как ты в ум-то такое впятил, деревня?.. Понаехали!

Но, несмотря на тон, было видно, что он доволен, тема была исчерпана и постояльцы расходились. Услышав же вопрос, да еще такой, публика снова стала собираться вокруг хозяина, а значит, снова потребовалось спиртное и закуска. Прихлебнув для вида из пустой кружки, хозяин вкусно крякнул, соблазняя публику, и стал рассказывать о том, какой непревзойденный боец Его Величество, какой непобедимый воин, какой неустрашимый ратник, какой мудрый и дальновидный правитель, и пошло, и поехало снова о сломанных копьях и выбитых глазах.

— Да невозможно даже представить, что кто-то сможет выдержать больше, чем один удар Верховного! Ведь он даже не боится огня!

Доктор уже обращал внимание Фомы на то, что с огнем здесь обращаются только странные малорослые существа с копчеными физиономиями и длинными руками, своего рода томбрианские гномы. Больше никто к огню даже не подходил. Но Фома, к тому времени отвыкший, в скитаниях по пустыням, от алкоголя и выпивший не менее литра «газировки», был близок к изумлению:

— Скажите, пожалуйста, не боится огня! — ахнул он довольно неосторожно, и еще более опрометчиво продекламировал:

— Он без няни гуляет по улицам!..

И снова стал бесплатно раздавать визитки родного дурдома: мол, встретят как родных!..

Несмотря на то, что Доктор уже заплатил за ночлег, постоялый двор пришлось срочно менять, так как количество желающих понять, что Фома имеет в виду, сильно превысило объясняторские способности не только его, но и мистера политкоректность. Доктор с трудом сумел вытащить своего друга из общей свалки во двор.

Слава создателю, была уже ночь, а их коней только начали разнуздывать. Они скакали, разбрасывая комья грязи и снега, примерно два квартала, пока не оторвались от преследователей. После этого Фома относился к «газировке» более внимательно.

— Слушай, а это только мне кажется, что вы все дураки сумасшедшие или это игра такая и я смотрюсь так же, в общей массе? — спрашивал он время от времени.

— Нет, сумасшедший здесь один, — отвечал Доктор.

— И я знаю, кто он, — заверил его Фома. — Но как ты это делаешь?

— Скоро узнаешь!

Вскоре они узнали у какого-то древнего бродяги по имени Горан, что все-таки был один рыцарь, давным-давно, который, страшно сказать, выстоял после удара Милорда и даже — О Боги, Боги и Крест Немилосердный! — сам нанес ответный удар. Знакомство с Гораном состоялось в старой покосившейся корчме на окраине Ушура, куда он зашел весь дрожа от холода и похмелья, чем сразу покорил Фому.

— И что?.. — Фома подлил «газировки» в кружку старика, тот быстро выпил…

Поединок продолжался, но никто не мог его видеть, продолжал польщенный вниманием Горан, потому что в этот момент раздался оглушительный гром, в ристалище ударила молния, ослепив присутствующих. Когда же дымка рассеялась, на арене стоял один Милорд, а Желтого рыцаря не было, только обожженная земля. Куда он делся, никто не знает, но именно в честь его и устраивается этот турнир, потому что он, победив всех, вызвал самого Милорда, чего раньше никто и никогда не делал. Такова вся правда.

— А почему рыцарь так называется — Желтый?

Старик пожал плечами: мол, всю правду сказал, а налить не помешает!.. Выпив еще полкружки, он добавил, что именно с тех пор Милорд завел у себя, страшно сказать — О Боги, Боги! — огонь! Без карликов подземных! Он сам — бог! Вулкан! Его карающей длани не минует никто!

И все в том же духе. Ни у кого не вызывало сомнения божественное происхождение Милорда, его право единолично карать и миловать. Он наводил ужас, когда проносился в своей колеснице по улицам Ушура, которые словно вымирали в это время. Никто не мог выдержать взгляда Милорда, мгновенно он прожигал сердца неосторожных честолюбцев. И прятались горожане в своих домах, наблюдая из-за занавесок, как скачет грозная квадрига с высокой черной фигурой в плаще. Но завтра на ристалище… каждый может… потому что Тара-кан это великое событие…

Старик еще плел что-то о том, что служил когда-то у Милорда, но был выгнан, за что, правда, не сказал, забормотав какую-то бессмыслицу про неудачное расположение звезд, судеб и жен. Он уснул, клонясь плечом к Фоме и из грубой деревянной кружки, в его ослабевших руках, выливалось на стол то, что он не допил.

— Завтра! — сказал Доктор, вставая из-за стола. — Завтра мы узнаем все остальное. Спать!

Утро было замечательным. Петрович сбросил его с кровати, перерыл всю постель, на предмет «картонок ваших долбанных» и дал, освежающе, по роже, когда Фома спросил, не проспали ли они начало турнира.

— Какого еще турнира, придурок? Завтрак!.. Каких тараканов?.. Вы что, сволочи, тараканьи бега здесь разводите?! Не хватало!.. Ну-ка показывай, где они?..

Фома еще и еще раз схлопотал по физиономии, профессионально, открытой ладонью: ни синяков, ни ушибов, только щеки становятся пунцовыми, как у младенца, а в голове включается кофемолка. После этого он почувствовал себя гораздо лучше, бодрее, но о начинающемся турнире решил больше никому не говорить, даже Ефиму.

Стал готовиться самостоятельно, за этим занятием его и застал Ефим.

— Как дела, рыцарь? — спросил он, заглянув в валяющиеся вокруг бумаги. — Редкая минута просветления?.. Ну, рассказывай, как идет подготовка к турниру? Коня подковал? А то помнишь: лошадь захромала, командир убит, армия бежала… а?

Фома ответил, что да, что нормально, только голова иногда стреляет молнией в левом виске. Порой, боль была такой, что он не успевал получить от нее полноценное наслаждение и терял сознание.

— А ты гедонист! — усмехнулся Ефим и добавил:

— У тебя когда эти мерцания проходят, ты нормальный человек. Ну, а за боль скажи спасибо Доктору! Он столько раз бил тебя по голове, изображая дыру в действии, что приходится только удивляться твоей живучести! И не забывай о катастрофе, как способе твоего существования.

Жизнь начинала течь так медленно, что постоянно хотелось спать.

— Но когда? — спрашивал Фома, имея в виду выписку.

Он начинал этот разговор не впервые. Периоды блаженства проходили и тогда обстановка клиники тяготила его.

— Теперь ты начинаешь пороть горячку уже по этому поводу! — обрывал его Ефим. — Не спеши, все будет вовремя и хорошо.

— Но я же признал! — возражал Фома. — Что тебе еще надо?

— Мне? Мне ничего не надо! А вот тебе надо переждать момент, так как появляться на улицах тебе опасно!

— Мне? Почему? Из-за Милорда? — не понимал Фома, и таскался за Ефимом по всем палатам и коридорам.

— Какого милорда, чума?! — удивлялся Ефим. — Ну, хорошо! — сдался он, наконец. — Пошли!

23. Бандиты и читатели

— Вот смотри!..

Фома непонимающе смотрел на газету. «Как украсть миллион?» — спрашивала газета огромным черным заголовком во всю страницу с логотипом Питера о’Тула и Одри Хэпберн, а Ефим бегал по кабинету в своей обычной манере.

— Это губернатор какой-то блядской области теперь. Губернаторов, как собак нерезанных! Сто, что ли?.. Вот тут я с Жириновским согласен — сократить! Половину посадить, другую — расстрелять!.. Государственно мыслит. Их только сто, а у каждого еще свита, а у тех — референты. Где тут прокормить?!

Фома с трудом улавливал ход мысли Ефима. Причем тут он? Какое он имеет отношение к Жириновскому, какому-то губернатору и их общему прокорму, кроме того, что случайно оказался на территории, где они процветают? Ну, много их, конечно, но он-то…

— Мы погибли, нас съедят чиновники!.. — Ефим продолжал бегать. — А журналистов и того больше! Никуда от них! На одного человека два фоторепортера! Даже на месте зачатия оказываются со вспышками! И вот результат!.. Да разверни ты газету!..

Он с треском рванул пожелтевшую бумагу…

— Вот! Полюбуйся!..

На видном месте, в разделе «Как мы отдыхаем. Криминал и общество» красовалась большая фотография Фомина, окруженного телохранителями, настолько четкая, что казалась мизансценой в театре.

— А телохранителей-то! Как служба безопасности европейского государства! Я ж говорю, три армии кормим: саму армию, ограниченный контингент чиновников и неограниченный контингент их холуёв! Вот они-то, эти холуи, тебя и заломали перед камерой. Смотри, как стараются — дворня!

— Когда это было?.. — Фома что-то такое стал припоминать.

— Да недавно, совсем недавно!.. Смотри по дате. Месяц что ли назад.

— Два… — Фома закрыл газету, видеть себя, расхристанного на капоте, было неприятно.

— Ну, два! А что ты думаешь, забыли? Не знаешь ты спецслужб. Я уж Ирину предупредил, чтоб ни гу-гу!

Ах, вот это о чем она! — вспомнил Фома её последнее посещение…

Ирина обижалась.

— Зачем ты выставил меня в таком свете в своей книге?

— В каком?

— Дурочкой!

— Дурочкой?.. Не помню. Тебе не нравится книга?

— Ну… много лишнего. А про женщин тебе писать не надо, не стоит, ты их совсем не знаешь.

— Да я и не писал!

— Зачем ты бросил недвижимость?.. — Не слышала его Ирина, она резко меняла тему, впрочем, как всегда. — Ты бы мог зарабатывать такие деньги с твоим талантом, а ты растрачиваешься по мелочам!

— Выбрось это из головы!

— Что — книгу? Зачем?.. Не в этом дело.

— Нет, эту идею о недвижимости. И о книге забудь. Действительно, мелочь. Я вообще не знаю, с чего она появилась. Ефим говорит, что это я написал… — Он пожал плечами. — Говорит, в минуты просветленного помутнения. Какое помутнение?.. Шарлатан!

— Да ты что, он гений! Светило какое-то в психиатрии. В Швейцарии работал с самим Шарко.

— Шарко умер.

— Значит, с сыном. Он за месяц сделал из тебя совершенно другого человека!

— Во-во! Сын, кстати, тоже погиб, он был полярником…

У Ирины огромные глаза виноватого человека, так объясняют неизбежную беду: ты сам виноват!..

Фома, испытывая редкое умиротворение, складывал кости домино в башню. Ни ссориться, ни выяснять отношения не хотелось. Столб башни медленно рос, представляя собой странный прямой, но ребристый кактус, а потом падал, дробно рассыпаясь по столу и по полу, так как доминошки ставились в самом неустойчивом положении — на попа. Фома без слов ползал по полу, под стол и с упорством маньяка складывал новую башню. Ирина пыталась помочь, но руки у нее дрожали.

— Не мешай, — сказал Фома. — Ты все портишь. Если я сложу все кости в башню, я выйду отсюда.

— Это невозможно! Ты же!.. — Ирина осеклась, и испуганно посмотрела на него.

— Что?

— Ничего. Это невозможно!

— Выйти? Почему?

— Сложить!.. Зачем ты вечно ставишь перед собой невыполнимые задачи? Не хочешь выходить отсюда? Правильно он говорит, что ты не хочешь выздоравливать.

— Тщ!.. — Фома предострегающе поднял руки, башня опасно покачнулась, но он каким-то неуловимым для Ирины движением выровнял ее. Воздухом что ли?..

Потом посмотрел на неё.

— Я-то хочу, а вот твое светило… где ты его, кстати, нашла?

— Коля посоветовал, он давно его знает.

— Какой Коля?.. А, твой муж! — вспомнил он.

— Какой муж?.. — Ирина дико посмотрела на него. — Никакой он… с чего ты взял? Мы с ним просто…

Она поискала глазами по пустой комнате с мягкими диванами и телевизором за решеткой, пытаясь сформулировать, что же они с Колей «просто», но не нашла.

— Ну, в общем, ты не волнуйся, Коля на тебя совсем не обижается.

— За что? — теперь уже удивился Фома.

«Значит, свадьбы тоже не было?.. Господи, как же я запутался со всем этим!»

— Ну… то, что мы… с тобой.

— Только в психушку засадил, а так — зла не держит!.. — Понял он, ставя следующую кость на попа.

— Это не он, это я!..

Башня опять качнулась, точнее, не качнулась, а ее чуть-чуть повело. Фома быстро снял верхнюю кость, потом еще две — мгновенно и бесшумно. Равновесие установилось. Ирина с изумлением, похожим скорее на испуг, наблюдала за его манипуляциями. Он был похож на фокусника эквилибриста в цирке — весь молния, внимание и точность.

— Не говори так громко, — попросил он, снова устанавливая кости. — А тебе-то я что сделал?

— Фомин, ты не понимаешь! — всплеснула руками Ирина.

— Стой!! — зашипел он.

Но было поздно, башня заваливалась от ее взмаха.

— Ну вот!.. — Он сокрушенно вздохнул, и снова полез под стол, но и там его преследовал виноватый от невозможности оправдаться голос Ирины.

— Ты хоть помнишь в каком состоянии ты находился?

— Нормальном.

— Ты даже выброситься хотел — нормальном! — едва успела. Ты пил, как!..

— Ладно… — Фома отмахнулся. — Теперь снова складывать придется…

Он встал над столом, посмотрел в больные глаза Ирины.

— Не мешай хоть выбраться отсюда…

Башня снова начала расти.

— Как ты с ним-то сошлась?.. Вообще откуда он взялся, этот?..

— Кто? С кем? — не сразу поняла она. — Да это не я — Коля! Третий раз спрашиваешь. Он его шефа пользовал, у того срыв был, после кризиса в августе.

— Не выдержал пахан.

— Почему — пахан?

— А как ты думаешь, чем занимается твой Коля?

— Боксом. Он на соревнования ездит, у него награды… он воевал, — поспешно добавила Ирина.

— И как часто он соревнуется?

— А почему ты спрашиваешь?

«А действительно, что это я, может он и не заказной и мочит только на ринге?»

Фома посмотрел на нее. В испуганных глазах Ирины была мольба ничего не говорить об этом. Он вздохнул.

— Значит, я здесь месяц уже?

Она поспешно кивнула.

— Больше даже… два. Просто последний месяц стало лучше. Правда-правда! — горячо убеждала она его. — Ты стал меня узнавать.

— А он как?.. — Фома кивнул в конец коридора, где за стеклянной дверью маялся Колян.

— Не, не ревнует… а почему ты про меня не спрашиваешь?

— А потому что ты боишься меня и врешь.

— Да! — обиделась Ирина. — Ты сам не знаешь, какой ты!.. Какой-то не такой, временами просто страшный!

— Правильно, сдали в дурдом, а теперь боятся, — усмехнулся Фома.

— Никто тебя не сдавал, Фомин, тебя спасали от…

Она снова прикусила губу.

— Ага… — Он сосредоточенно, кость на кость, складывал башню. — От чего это интересно меня спасали?

— От себя!..

Разговор так и не получился. Фома угрюмо и сосредоточенно строил башню, потом спросил, зачем она пришла. Ирина смешалась: как зачем? Проведать!..

— Проведала? Передай Коле, что я чувствую себя хорошо.

У нее от обиды потемнели глаза, потом вспыхнул упрямый румянец.

— Я ещё приду! — пообещала она. — Без него!.. — Кивок в конец коридора.

— А ему скажи, чтоб без тебя… — Фома даже не посмотрел на нее, когда она встала. — У сумасшедших время тянется, каждому посетителю рады.

— Что-то я не вижу!

— Это я от радости…

Дверь в комнате хлопнула так же обиженно и звонко, как прозвенели иринины «пока» и цокот каблучков по полу. Так же обиженно распалась почти достроенная башня. Больше строить не дали. Вошел Петрович Руки до Земли.

— Давай, Келдыш, хватит развлекаться!

— Как выздоровею, сразу за грибами вместе пойдем! — подмигнул ему Фома.

— Ты выздоровеешь, придурок! Скорее я стану сумасшедшим. Иди-ка, давай, по добру!..

— За что люблю тебя, Петрович, так это за то, что где-то тебя видел, а где — не скажу!..

— Ты хочешь сказать, что меня ищут? — не поверил Фома. — Я же ничего такого… случайно! Даже не знаю, как это получилось!

— Вот тебе и расскажут! И организацию тебе подпольную подберут и спонсоров из ЦРУ найдут, все сделают! Даже покалеченных предъявят, двух или трех, со справками из «травмы» от того же числа. Ты что не знаешь, как такие дела делаются?

Со слов Ефима выходило, что деваться Фоме некуда. Сидеть тихо в означенном заведении и молить святых всех Бедламов, чтобы уберегли, отвели и наставили на путь истинный, благоразумный.

— Пока не уляжется, Фома!.. — Ефим не понимал его легкомыслия. — А что?.. Не дует, каша есть, лопай — ровняй морду с жопой. Шутка. Из словаря Даля… В смысле, выздоравливай!

Каша у Фомы стояла уже поперек горла, а затхлая атмосфера психушки обрыдла еще больше. Так что в отношении «не дует» у него было шибко свое мнение. И хотя сообщение Ефима оглушило его сначала, мысль о свободе была еще оглушительнее, а уж очаровательнее точно!

Часа через три, все обдумав, он понял, что ему нечего боятся. Ходил же он полдня с этой газетой на груди и ничего! Никто даже не поинтересовался, не говоря уже о том, чтобы задержать террориста.

— Не путай божий дар с яичками! — смеялся Ефим. — Одно дело, когда какой-то пьяница шатается с газетой, ясно море, на опохмелку просит экстравагантным способом, мол, политический оппонент режима, и другое — развернутый поиск, оперативный розыск это у них называется. Тем более, что ты всего полдня ходил, да еще, наверное, по своей квартире — казалось, что гуляешь, алкоголику. А походил бы по улице еще денек-другой и загремел как пить дать!

— Но два месяца! — кричал Фома. — За это время можно даже счастье найти, не то что меня!

— Счастье! — фыркнул Ефим. — Вот люблю тебя за формулировки!.. Такие дела годами тянуться! Забыл что ли?.. Политики, журналисты, смена власти… а потом вдруг всплывают свидетели, вдохновители, исполнители. Потому что коньюктура власти меняется, а папочки-то — вот они! Их только вынимать раньше времени нельзя — политика!

Ефим напомнил об известном взорванном журналисте, по делу которого каждый год добавляется по одному исполнителю, уже чуть ли не взвод. Еще пару лет и в обвиняемых будет вся армия, а армию, как он сам понимает, обвинять нельзя!

— Но ты-то не армия! Тебя, полковник, который не пишет, можно объявить только сумасшедшим, но сейчас и на это, слава, впрочем, богу, надежды мало. Бредить самозабвенно ты перестал!..

Ефим широко развел руки: мол, во как некстати!..

— Ты пойми, я ведь беспокоюсь только о твоей безопасности. Ну и… — Он простецки улыбнулся. — О книге твоей недописанной. Когда уже продолжать-то будешь, полковник?.. Пока в подполье-то? Достоевский бы непременно воспользовался такими благоприятностями.

— Какая книга?! — Фома и думать об этом не хотел.

Какая может быть книга в неволе?! Что он диссидент?! Это что (все происходящее здесь) метод борьбы с ним?.. Да нет, опять хмыкал Ефим… Тогда он хочет на волю! Вон из дурдома! И дорогу забыть!.. Ирина права, он будет заниматься недвижимостью! Да чем угодно!..

— Свободу! — кричал он с утра и до отбоя, нажравшись каш.

Устав от демонстраций, которые, к тому же, будоражили остальную публику, Ефим снова пригласил его в свой кабинет.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Тогда держись за стул.

— Вот только не надо меня пугать!.. — Фома чувствовал себя совершенно здоровым. — Что теперь: МИ-6, Массад или вообще инопланетяне?

Но всё оказалось проще и в совершенно российском стиле. Коля не хочет потерять Ирину. Секунд пять Фома таращился на Ефима, ожидая объяснений, и не дождался.

— Так это я из-за него здесь торчу?! — наконец, смог выдохнуть он. — Чтобы он не потерял Ирину, бедный? Он в своем уме?.. Впрочем, о чем я спрашиваю в доме помешанного?.. Ты смеешься?

Он был возмущен до того, что горько хохотал. Шутите?! Мало того, что его здесь упрятали, так теперь еще и выпускать не хотят ради семейного счастья боксера!..

Но нет, Ефим не шутил, хотя лицо его излучало всегдашнюю насмешку над действительностью, что и бесило.

— И что я должен сидеть здесь вечно, в этом дурдоме? Ради них? — кричал Фома. — Или все-таки до момента, когда он поймет, что она от него никуда не денется до его свадьбы?..

Дикость ситуации выбивала из привычных представлений. Даже сумасшедшего дома. Тем более, что он едва на эти представления встал.

— В общем, передай ему… если вы все сошли с ума!.. что я согласен исчезнуть из их жизни навсегда! Могу даже с письмом, что нашел другую несчастную, в другом городе, на другом берегу океана — Тихого или Атлантического, на выбор!

Все-таки Фома подспудно ждал, что Ефим успокоит его, развеет эту дурь, во всяком случае, очень надеялся. Но услышанное далее, повергло его в шок. Он убил какого-то авторитета, что-то связанное с наркотиками. Теперь его ищут. Он заказан. Это не ФСБ, конечно, сказал Ефим, но и мотив у них покруче. Убийство одного из лидеров группировки. Служба безопасности ищет фигуранта по неудачному покушению и над ними не сильно каплет, а здесь — труп и очень сиятельный от наколок.

— Здесь, Фома, кровь. Ты же знаешь бандюков!..

Кто в нынешней России не знает бандитов, тот не знает основ ее юриспруденции, — это Высший суд. Все спорные вопросы решаются у братвы. Кодекс законов РФ давно заменен кодексом понятий и принципом «фильтруй базар» и настолько органично, что граждане предпочитают обращаются к бандитам. В суде волокита, очередь на годы, продажные судьи, формализм и бездушие, поэтому поход за справедливостью начинают со знакомого бандита.

На «разборке» все раскладывается по понятиям простым и ясным каждому — либо ты прав, либо нет. Если ты не прав, тебе это доходчиво объяснят. Если ты не поверишь, с тобой могут сделать все, что угодно, но все будет по понятиям. Шемякин, но суд. И все. Третьего не дано, от этого плюрализма может развалиться вся кровью созданная система понятий.

Но когда ты убиваешь авторитета, будучи фраером, суда уже не жди, потому что не убить тебя нельзя. Этого не позволяет воровской закон. Можно уйти и от сумы, и от тюрьмы, но не от воровского суда. Они не поймут. Такова парадигма, рожденная первоначальным накоплением разграбленного. Бандит становится средним классом, а средний класс, как известно, определяет социальную политику в обществе.

Но и это, оказалось, не главное, продолжал Ефим. Главное — чемодан, полный дури, который пропал вместе с исчезновением Фомы. А это деньги, огромные, а деньги, как известно, мировая сила.

— Чемодан тоже я? — спросил Фома.

Ефим сделал круглые глаза.

— Откуда я знаю? Может, ты и не убивал даже. Они так говорят.

— А ты тогда откуда знаешь?

— Колян. Это его шеф. Был.

— Колян? А почему же?..

Ситуация запутывалась все больше. Почему Колян не скажет об этом своим друзьям-бандитам? Или сам геройски не «замочит» Фому, пока тот доминошки складывает? Вместо этого он почему-то обращается к Ефиму! Почему? Полная фигня! Фома обескуражено смотрел на Ефима.

— Так я и говорю — из-за Ирины! Он не хочет ее потерять.

— Стоп! — сказал Фома…

Ему казалось, он снова сходит с ума, чего накануне чаемой выписки очень не хотелось. Чего легче Коляну, рассказать коллегам обо всем, убрать Фому, и Ирина — его?.. Не говорите загадками, Ефим Григорьевич, вы меня изводите!

— Для меня самого это загадка! — вскинул руки Ефим. — Я тоже у него спросил, зачем ему все это, зачем он мне всё это говорит?

— Ну?..

Ефим сделал такое выражение лица: мол, хочешь верь, хочешь не верь, но Колян хотел, чтобы он держал Фому как можно дольше, так как здесь Фома в безопасности. А пока Фома в безопасности, Ирина — с ним, с Коляном то есть. Она так ему и сказала, если что-то случится с Фомой (Ефим элегантно чиркнул золотым «паркером» по горлу), то он ее не увидит. А не случится — она его…

— Понятно?

— Нет!!! — заорал Фома.

— Мне тоже было странно, но потом я вспомнил, что она женщина, а у них это бывает, ты же знаешь. Если тебя, так сказать… — Снова элегантный жест «паркером». — То она уйдет в монастырь и никому не достанется, а если ты будешь жить, она не достанется тебе… Вполне логично!.. Главный приз — никому, то есть держателю! Все в духе сокровенного феминизма.

— Да черт с ним, с феминизмом! Выходит, она тоже знает про авторитета?

— Может, знает, может, догадывается, а может, просто так ляпнула, — пожал плечами Ефим. — Коля об этом не распространялся. Сам понимаешь, бандит. В словах такой внимательный-внимательный.

— Значит, он знает, Ирина и больше никто?

— Да откуда я-то знаю, я ж не браток! Он так сказал. А как на самом деле, тать его знает! Говорю ж тебе, бандит, сильное чувство! Можно понять.

Пока Фома понимал сильное чувство бандита, Ефим подвел итог:

— Поэтому сиди и не рыпайся, пока чего-нибудь не придумаем.

— А что мы можем придумать? Ты же сам говоришь, бандит, как судьба! А я тут в заперти да еще и завишу от прихоти какого-то Коли!

— Обманывали и судьбу. А ты тут, кстати, в полной безопасности, так что давай пиши, используй время с пользой.

— Опять пиши! Не хочу! Хочу домой!

— Там бандиты…

Но это были редкие минуты просветления, воздействия которых андронова голова долго не выдерживала и он снова уплывал, улетал в свой слюнявый рай, чем пугал Ирину.

— Понимаете, ему там нравится, там он управляет ситуацией, которой совершенно не владеет здесь, в реальном мире. Там он воюет, спасает, примиряет — добрый гений, одним словом. На вид, кажется, пузыри пускает, ан нет — отрабатывает технику перехода в замке, оттачивает, так сказать, отсюда самозабвение! Впрочем, вы только что это все видели. Поэтому мешать ему не надо, отточит и вернется!

— Значит, на сегодня уже все?.. — Ирина покорно встала с диванчика в маленькой приемной.

Ефим ободряюще улыбнулся.

— Да вы не расстраивайтесь так, это пройдет, как проходит все.

— Когда? Долго еще у него так?

— Это связано с фантазиями. Когда они выплеснутся, как в случае с первой книгой, он обо всем забудет и снова будет прежним Фоминым — веселым, удачливым. Я позвоню вам первой!

— А кому вы еще позвоните? — насторожилась Ирина.

— Так говорят, Ирина! — поморщился Ефим. — Это значит, что вы узнаете сразу же, немедленно, первой.

А Фома действительно самозабвенно оттачивал технику. Он до предела нажимал на акселератор замка, теперь уже совершенно не боясь сгореть на последнем гребне ячеек. Он мог попадать теперь в любые места и в любое время, и заново переживать моменты, которые, казалось, канули безвозвратно в Лету. Не хватало еще точности, чтобы попадать туда, куда нужно, но он не терял надежды и с энтузиазмом крутил рулевое колесо, забрызгивая соседей по палате слюной от слишком сильной подачи «газа» или резкого поворота. Фома верил, что еще немного и он научиться попадать в пространство и во время с точностью до дня. И тогда он переиграет тот момент!

А пока он все время попадал не туда или не совсем туда…

— Давай!..

Фомин почувствовал в темноте мягкий толчок в спину, потом свет ослепил его. Он оказался один на ярко освещенной площадке, впереди была черная яма. Пройдя, по инерции несколько шагов, Фомин очутился в самом центре освещенного круга и теперь растерянно озирался, но… только темнота впереди, красный кумач сзади, и стол со стулом.

Понимая, что надо сесть, Фомин взялся за стул и сразу раздались аплодисменты. До него дошло, что он на сцене. Он неожиданно для себя ухмыльнулся и поклонился. Из зала донесся восторженный рев. Кричали «шайбу!», потом кто-то цыкнул и стало тихо так, что Фомин снова испугался.

— Вы сядьте! — послышался негромкий, но внятный голос то ли из зала, то ли из-за кулис.

Он послушно сел.

— Представьтесь! — услышал он снова шепот, и теперь понял, что доносится он из суфлерской будки, но сколько не пытался разглядеть там кого-нибудь — бесполезно.

Фомин представился и на него опять обрушился грохот аплодисментов и криков, не столько многочисленных сколько оглушительных, словно пользовались усилителями. И как оборвало — тишина. Начиная различать пустые передние ряды, он уловил в тишине скрип кресла, кто-то встал.

— А скажите, пожалуйста, что такое сайтер?

Он легко принял новую ситуацию, как, впрочем, принимал теперь все — так надо! Рот открылся само собой:

— Это разведчик и исследователь пространств, реальностей… в какой-то мере даже преобразователь их…

По мере того, как Фомин говорил, ощущение тупости и тяжести во лбу проходило, зеленовато-голубая зыбь перед глазами уплывала, растворяясь, его язык чуть ли не самостоятельно выдавал чеканные формулировки. И сам он увлекся, рассказывая, что сайтер — это межгалактический, в понимании обычных людей, профессионал. В понимании же Ассоциации галактик не существует, существуют выплески вибраций из-за различной «натянутости» силовых линий, из-за их различной «свернутости» и «скрученности» и, как предел, разорванности. Все это и порождает вселенную до сего дня, если можно так сказать, потому что процесс одномоментный, но вечный.

Пауза развесилась тихими сетями в темноте зала. Он не дал развиться активному непониманию.

— Но все это ерунда, главное — наша жизнь…

— Нашей планеты выходит дело тоже не существует?! — ахнул кто-то из зала.

— Не существует даже понятия «наша планета» за пределами нашей планеты. Мы присущи всему и зависим от него, и определяем его. Но огромность вселенной пугает человека, прежде всего непредставимостью соотношения «человек-вселенная» и мы придумываем понятия «мой дом», «моя страна», «наша планета», чтобы чувствовать себя защищенными, растить детей…

Фомин забыл, где находится. Он встал из-за стола и начал ходить по сцене, объясняя…

Кажущаяся несоразмерность, несопоставимость человека со всей вселенной сбивает его с толку, принижает его роль, заставляет смотреть снизу вверх. (Но почему только вверх? — вдохновенно спрашивал Фомин у зала.) Он строит свой дом, пытается в нем укрыться от несчастий пространств и времен. Потеряв дом, как убежище — что такое дом перед ядерным взрывом? бактериологической атакой? психотропным газом? — он пытается присвоить себе планету, плотность вибрации которой и устоявшийся общественный договор о том, что она существует — тверда, надежна, делает его существование в огромной вселенной более уютным. Ему кажется, что Земля это все-таки не дом, который можно разрушить одной бомбой и теперь он уже боится за саму Землю, за ее целостность…

Но человеку нужно сменить позу. Встать с колен, если это колени испуга, а не благоговения. Нет просителей и ничтожеств. Только равноправные участники. Есть благодарность. Вселенная — друг, язык которого большинством еще не найден, не понят, страшен. Сайтер выступает переводчиком, толмачом, интерпретатором…

Напряженное молчание в зале служило ему лучшим аккомпанементом.

— А что такое Черта?

— Черта — это страх.

Всеобщее «ах» было ему ответом.

— Страх перед запретом, отвечающий страху, сидящему глубоко внутри нас. На самом деле никакой Черты нет. Всеобщее замалчивание. Там, за Чертой, ты сам, но уже свободный, и кто пересиливает страх, становится свободным, недосягаемым…

— Недосягаемым для закона? — раздался чей-то язвительный голос.

— Да! Но закона не нравственного, а физического, то есть законов естествознания. В основе нравственного закона не должен лежать страх, что-то другое — понимание, например. Ведь страх Божий — это благодарность и блаженство, не больше, но и не меньше! А вот физические законы надо преодолевать… и здесь бояться нельзя.

— У вас часто упоминается Говорящий Что-то. Кто это такой или что это такое? И что же он все-таки такое говорит, что все стремятся к нему?

Фомин растерянно остановился, как будто натолкнулся на стену.

— А вы разве не поняли? Мы же только что говорили об этом! Тот, кто преодолевает страх, приходит к самому себе, то есть к Говорящему. Он сам становится Говорящим. Ведь Говорящий говорит «Что-то», то есть непонятное только потому, что мы не хотим услышать «то», что постоянно звучит внутри нас, ту истину. Мы заглушаем этот голос, мы боимся его откровений, потому что он безжалостен, как всякая ясность… свобода жестока.

Слыша глубокое непонимание, Фомин попробовал объяснить.

— Ну, это как пользование компьютером: один постоянно достает окружающих просьбами помочь ему, другой — лезет в программу, в справочники, сам, чтобы выяснить, в чем дело, то есть достает только себя. Может, это не самый лучший пример, но… то же — со словарем, кто-то спрашивает значение слова, а кто-то смотрит туда и сам становится в каком-то смысле говорящим, для этого вопрошающего, в себе ли, в другом…

— Так просто?

— Так просто… — Фомин пожал плечами.

— А скажите пожалуйста, вот интересно, какая все-таки пи… — Послышалась какая-то возня, словно вопрошавшему заткнули рот, но не надолго. — … у этой самой Лилгвы вашей, а?..

— Не понял? — наклонил голову Фома. — Что вас интересует у Лилгвы?

Но вопроса этого он больше не услышал. После небольшой паузы из темноты пришел следующий вопрос:

— В вашей книге Фома переходит Черту. Как?

— Это уже становится не интересно. Сколько можно говорить?

— Но там говорится, что это его ноу-хау.

— Все ноу-хау в преодолении страха, в понимании того, что страха как такового нет, есть незнание. Маленький мальчик боится идти в лес.

— Вы не хотите говорить?

— А вы не пробовали спрашивать у Алексея Толстого — действительное устройство гиперболоида? Или, может, вы не видите разницу между мной и главным героем?

— А какая разница? Неужели автор не знает того, что знает главный герой?

— В том-то вся и штука этой книги, что главный герой знает, а я — нет. Боюсь, что я не являюсь автором в том смысле, который вы вкладываете в это понятие.

— Уж не хотите ли вы сказать, что автор — герой книги?

— Вы мне подсказали интересную мысль. Во всяком случае, не я.

— Ну, а если серьезно, чем закончится роман?

— Роман закончен. Вы этого не заметили?

— И чем же он закончился?

— Дырой, как и все.

— Как Лилгва? — обрадовался уже знакомый, немного истошный голос.

— Да он смеется!

— А как же встреча с Милордом?

— Что станет с Ассоциацией?

— Действительно, во всем виноват Лоро?

— Лоро?.. — Фомин стоял под градом вопросов. — Я не понимаю, причем здесь Лоро?

— Но вы же автор!

— Мне кажется, я не вправе даже фантазировать на этот счет.

— А переход — это состояние физическое или психическое?

— Как можно делить в пучке энергии? Переход это переход и перейти можно только целиком. Я не знаю, что такое физический переход.

— Значит, психический?

— Даже те, кто оказались в психиатрической больнице вряд ли могут похвастать чисто психическим переходом туда…

— Да, потому что они либо сами пришли, либо их привезли сюда! Физически! — раздался громкий голос за спиной Фомина.

Это был Ефим.

— На самом деле мы все время совершаем переходы туда-сюда, только не отдаем себе отчета в этом, не правда ли, Андрей Андреевич?..

— И многие до сих пор не отдают себе отчета в том, где находятся! — громко сказал Ефим в темный зал. — И какой переход они совершили! И главное зачем?.. Одни скрываются от армии, другие — от тюрьмы или жены, но…

По его знаку в зале включился свет и Фомин увидел немногочисленую публику, все как один в светлых рубахах с длинными завязанными рукавами, многие из них, действительно, совершили этот «переход», чтобы избежать другого. Ефим, тем временем, продолжал:

— Но есть и такие, кто косят просто так, в силу своей, так сказать, артистичности, потому что не могут иначе. Потому что сходить с ума и сводить других самое милое для них занятие! Низкий поклон вам, Андрей Андреевич, за ваше сумасшествие и доклад о нем!

Ефим картинно поклонился Фомину в ноги, чуть ли не подметая длинными волосами пол. Потом обратился в зал:

— Я думаю, что мы горячо поблагодарим нашего автора за то, что он продолжает сводит нас с ума, за то, что не дает нам опомниться и продолжает нести свою межгалактическую правду-матушку!

В зале захлопали, засмеялись, попробовали поклониться, как Ефим, но, как это водится у сумасшедших, только поразбивали лбы о передние кресла. Вой, раздавшийся вслед за аплодисментами, привлек санитаров и они по одному стали выводить читателей «Фомы» из зала.

— Вот так у тебя все время! — заметил Ефим. — Тебе ничего, а люди, поверившие тебе, пошедшие за тобой, разбивают себе лбы!.. Ты как?..

Он заботливо посмотрел Фомину в глаза.

— Что как?.. Зачем ты все это устроил?

— Мой милый Фома!.. — Ефим приобнял Фомина и жестом пригласил прогуляться по скрипящим доскам помоста: прошу!..

Свет в зале чуть-чуть приглушили и они оказались одни на ярком свету сцены, как Сократ со своим даймоном, если не считать, конечно, последних истошных криков, вышедших из себя и выводимых из зала читателей. Кто-то из них кричал, что сейчас же, немедленно, перейдет Черту и тогда, вашу мать, уже никто!.. Договорить бедолаге не дали подолом его же покаянной рубахи.

— Так о чем это я?.. — Ефим задумчиво посмотрел на последнего буйного в проеме дверей.

— Да! — подтвердил Фомин, скидывая руку Ефима со своего плеча. — Хотелось бы услышать.

— А!.. О тебе же! Что мне с тобой еще делать, ума не приложу? Бредить ты вроде перестал. Перестал отождествлять свое проклятое прошлое с собственными фантазиями. Мы разобрались с Доктором и другими персонажами твоего романа, но улучшения — кардинального! — на что я очень надеялся, не наступает. И вот что мне приходит в голову…

Ефим прошелся по сцене, остановился напротив Фомина и прищурился.

— Может быть, тебе все-таки продолжать свою книгу, а? И из издательства звонят, говорят, караул, ты в планах! Опять же гонорар. В некоторых магазинах подписка даже объявлена на второй и третий тома.

— Но ты же сам говорил, что это больные фантазии!

— Вот именно! Но ты от них не избавился. Это сидит в тебе и держит в пограничном состоянии, ты не можешь выздороветь до конца. А если ты будешь писать…

— Но о чем?

— О чем и раньше писал. Ну, например, о выходах, о том, что там, за Чертой, о своих встречах с Говорящим, наконец. Не криви рожу, я повторяюсь только потому, что все больше убеждаюсь в том, что именно это тебя и держит. Отпусти себя, не зажимай…

— Да я устал от этого! — взмолился Фома.

Ефим вдруг резко повернулся к нему, воздел обе руки и лицо вверх, словно вопрошая и жалуясь одновременно.

— Он устал, господи! Он, видите ли, устал! Караул, еб твою мать, матросский!.. А я?.. Я что — не-ус-та-ю?! А?! Не-ет?! — уже орал он под колосники.

— Ну, что мне с ним делать, а, Господи?! — возопил он, и вдруг успокоился, словно получил ответ.

— Ну, хорошо, я согласен, — сказал он совершенно другим тоном, — правильно: ты устал, тебе надо развеяться. Может быть, выйдем в город, погуляем? Хочешь?.. В Доме Кино, кстати, какая-то премьера или фестиваль на днях. Посмотришь, проветришься, глядишь и…

— А если нет?

— О, Фома, не надо! — страдальчески сморщился Ефим. — Это должно помочь! Потихонечку, не сразу, так в следующий раз. Да и гонорар надо отрабатывать.

— Ну, а если все-таки нет?.. Тогда, как с Доктором?

— Что ты имеешь в виду?

— Штырь в голову и отдыхай?.. Зачем эти штуки у него в голове?

— Да какие штыри, Фома, милый?! — изумился Ефим. — Ты меня пугаешь! Полетов кукушки насмотрелся что ли? Никаких штырей… а-а! — догадался он. — Ты видел карка-ас на его голове? Понятно!.. Тебе показалось! Это мы, время от времени, снимаем у него энцефалограмму. Он слишком э… неадекватен, даже опасен, поэтому лежит в отдельной палате и все время заперт. У него все время какие-то побеги в голове, погони, кричит о ваших дырах, вырывается… кстати, этим ты и ему поможешь.

— Как?.. — Фомин недоверчиво качнул головой, но при этом внимательно посмотрел на Ефима.

— Когда все прояснишь… ну, для себя… тогда и для него, скорее всего, тоже все станет ясно. Тебе легче будет ему объяснить с позиции логики, а не эмоций. Он ведь логик? В книге-то?.. Ло-огик!.. Вот и объяснишь!.. А то ведь пишет и пишет день и ночь, а так как там, у Говорящего не бывал, то его графоманский экстаз переходит в истерику, приходится привязывать. А твои материалы, я уверен, его успокоят и дело пойдет на поправку.

— А что он пишет?

— А что он может писать? О ваших приключениях во всех этих реальностях. Только с твоих слов, хотя ему так не кажется. Ему кажется, что он со своей стороны тоже путешествует. Я же вижу, как он бьется над твоей загадкой и придуманной тобой тайной его рождения. Вот ты ему и ответишь.

— И много он написал?

— Да я не считал… порядочно. Листов, может, сто, с обеих сторон и мелким почерком.

— Хорошо, — вдруг согласился Фомин. — Но только я должен прочитать все, что он написал.

Ефим снова сморщился.

— Да там такой бред, что я боюсь ты снова свихнешься: Сю, Бо, Го! Возьми любой фэнтезийный хлам и найдешь тех же драконов, русалок, гоблинов, хроноблинов, подземелья и рыцарей, чертей в ступе!..

Он, казалось, был не рад, что проговорился про писания Доктора.

— Зачем? Только голову себе забьешь!

Но Фомин решительно заявил, что без записок Доктора, писать ничего не будет, хоть режь!

— Все вопросы из зала ты задавал? — спросил он неожиданно.

Ефим заржал…

— Но зачем?

— Зачем?! От их вопросов ты бы плакал. Их больше интересует, что такое Лилгва, как она устроена, в сравнении с известными им «органа гениталия феминина», так же ли волнующе?

— Серьезно? Так тот вопрос про Лилгву, был на самом деле задан с познавательной точки зрения?

— Ага. Любознатель — испытателю! Серьезнее быть не может. Мы уже устраивали такую встречу, странно, что ты не помнишь, так они засыпали тебя вопросами по анатомии Царицы Ночи. Еще очень жалели, что Фома не пошел в зал для эстетов, а так же — что не трахнул маркизу Гею.

— Княжну, — поправил Фомин. — Разве?

— Ну, вобщем-то, я и сам не понял, а с них что возьмешь? Впрочем, ладно… — Ефим на секунду задумался, потом решительно кивнул головой. — Пойдем ко мне, возьмешь рукописи. Ну и за мной обещанные прогулки…

— Если будешь сам писать! — предупредил он, подняв указательный палец. — Договорились?.. Запомни!

24. Свадьбник без головы

Вместе с болью, начались проблемы с памятью. Происходящее с ним он помнил, но в смутной эстетике сна — бликами, отрывками, намеками. Вроде бы его, действительно, стали выгуливать. Несколько раз ему показывали мающихся, возле его дома, молодых людей. «Видишь?.. — Ефим показывал этих людей, не выходя из машины. — Вот так!..» — А кто это? — «А я знаю?. Может, контора, может, братва… поэтому гуляем осторожненько, домой не заходим, даже забываем, где он!»

— А как они меня нашли? — удивлялся Фома.

— Служба! — объяснял Ефим.

Фома не особенно настаивал, в голове у него плавали розовые пузыри, щекоча голову изнутри и улыбка блаженства то и дело вспыхивала на его лице. Он ни о чем не думал, просто радовался прогулкам, как щенок, заглядывая в глаза прохожим.

— Только слюни подбери, собака Павлова! — строго предупреждал Ефим.

И они шатались по каким-то странным присутственным местам, иногда вдвоем, иногда вместе с Верой, а иногда… и это было самое восхитительное… Фомина вдруг оставляли одного, ненадолго, объясняя, где он должен находиться, когда за ним придут.

— И без фокусов!..

Какие фокусы? То состояние, в котором он обретался под воздействием чудо-терапии Ефима, делало его мирным и ручным, как засахаренный медведь в витрине, даже мысли не возникало о том, чтобы ослушаться. Удивительное равновесие, не покидающее его теперь, раскачивало и баюкало на дружелюбных волнах какого-то чудного, огромного транквилизатора, сбивающего боль. И при этом из него бил фонтан энергии. Иногда его оставляли на бульваре и это был настоящий праздник. Он блаженно бродил среди людей, а потом лежал на скамеечке или просто на траве, мечтательно щурясь в небо. Весна, апрель пропекал куличи.

В этой сезонной примете и была главная проблема его прогулок. К нему обязательно кто-нибудь приставал, причем даже профессионалки, хотя им сразу было видно, как глубоко безденежен Фома, — но особенно так называемые состоявшиеся дамы, которые решив все свои проблемы, скучали, вдруг обнаружив главную из них: их сверхчувственная антенна, избавившись от «бытовухи», требовала чего-то чистого, незамызганного — романтики, одним словом, желательно неземной. А тут он на молодой траве, словно провоцируя… Слово за слово и становилось понятно, что Фомин — пришелец, марсианец, объект для чистых наслаждений, ничего не знает, отвечает невпопад и только улыбается, что завораживало. Думалось: тайна!.. поэт!.. Хотелось: накормить, напоить, узнать!.. И он объедался какими-то немыслимыми пирожными в многочисленных кафешках, высыпавших на тратуары с первым солнцем. Блаженство уже подстерегало их, дама уже диктовала телефон, а то и просто брала его за руку, чтобы увести и поместить в своем красном углу, и тут появлялся Ефим. Он всегда появлялся вовремя, когда Фомина нужно было уже спасать.

— Так, нам пора! — объявлял он, благодарил за телефон и вручал свою визитку, взглянув на которую, дамы поспешно скрывались.

— Звоните, мэм, он всегда на проводе! — кричал вслед Ефим.

— Андрей, вам просто необходимо побывать у нас. С вашей пластикой… я видела, как вы подошли. Вы позволите?.

Он с покорным удивлением смотрел на даму, которая легкой рукой с платком убирала с его губ кусочки пирожного. Платок пах фиалками. Фома перестал жевать, вспоминая, чей это запах. На вид даме было лет тридцать пять — сорок, заколотые короной темные волосы, серые глаза, слегка навыкате, нос с едва заметной породистой горбинкой, нежно очерченные губы, но Фомин ее совершенно не знал. Она сама подсела к нему за столик в кафе при магазине и вскоре угощала пирожными, объясняя это тем, что он очень похож на её брата, брат уехал в Австралию, а она скучает. Вот, от нечего делать, занялась тантрической пластикой, у неё студия. Не хотите?.. Она давно за ним наблюдает, за Фоминым, и ей… он читал «Илиаду»? Он похож на Ахилла, когда тот отказался от Брисеиды и мрачно волхвовал в шатре, заплетя косы…

Ахилл? Брисеида? Илиада?.. Огромные красивые слова падали в его голове, не находя опоры, вызывая эпический свист.

— Так вы придете?..

На столе появилась золотистая визитная карточка «Студия тантрического танца. Уроки пластики и любви. Омоложение. Ольга Николаевна»

— Просто Ольга, — сказала она, видя, что Фомин застрял на отчестве.

— Это рядом, — добавила она, слегка коснувшись его руки, безвольно лежащей на столе.

— У вас руки мастера! — восхитилась она, и провела по его раскрывшейся ладони своими пальцами. — Вам никто не говорил об этом? Вы понимаете, о чем я?..

Да, о чем?.. Фомин молча допивал кофе и оглядывал через «жардиньер» огромный торговый зал, в котором он непонятно как очутился. Что-то было не так… Потом улыбнулся Ольге Николаевне не ободряюще, не обещающе, а как солнце из-за туч, выглянуло и все!.. Грустные глаза, подумал он, останавливая взгляд на ней, наверное, все-таки за тридцать пять.

Она выжидающе смотрела на него.

— У нас очень удобно, вы не будете чувствовать себя неловко…

Он оглянулся еще раз и наткнулся на зеркало сбоку от себя. На него смотрел длиннолицый тип в черных очках весь в мелко завитых косичках. Ахилл, что с твоими волосами? Ужель Брисеида?.. Он заворожено провел рукой по голове, словно не веря. Здорово, восхитился он, как восхищался теперь всему, что с ним происходило. Хищные узкие очки разрезали бледный овал лица надвое. Вот что не так было вокруг! Цвет!.. Кто нацепил на него эти очки?.. Кажется, он долго торчал перед стендом с очками. Смутные воспоминания пробежали легкой чередой. Неужели продавщица все-таки нацепила их на него? «Вы в них, как Киану Ривз!..» Так и отдала… он не помнил, что расплачивался.

Фомин снова улыбнулся Ольге. Она поняла это по-своему, а он и не возражал. Двери широко и гостеприимно распахнулись перед ними, едва они подошли к выходу.

Шум Тверской, после уютной тишины и прохлады магазина, обрушился на них ниагарским водопадом. Молча, как заговорщики, они повернули в сторону бульвара.

— Андрей Андреевич? — услышал Фомин знакомый голос. — А позвольте узнать, куда это вы?

Перед ними выросли Ефим с Верой. Ефим был в легком светлом костюме, а Вера, как всегда в том, что не придет в голову принять за верхнюю одежду — полупрозрачном шелковом комбидрессе цвета предгрозовой тучи и, видимо, поэтому с зонтиком. Эта сумасшедшая проповедовала в стиле одежды принцип Унгаро: женщина должна быть готова к любым неожиданностям, даже к встрече с водопроводчиком и законом Ома.

Так как ни того, ни другого на Тверской не было, пострадала только Ольга Николаевна. Ей сразу стало как-то не по себе в компании с полураздетой Верой. А тут еще Ефим открыл рот.

— На минутку нельзя оставить одного! — поделился он с Ольгой Николаевной.

— Ефим Григорьевич, — представился он еще, приподнимая несуществующую шляпу над своей роскошной шевелюрой, потом показал на Веру. — Вера… — Пауза. — Александровна…

— Ольга Николаевна, — нерешительно проговорила Ольга Николаевна, стараясь не залипать на Верином комбидресе.

Голос её заметно сел. Она вопросительно посмотрела на Фомина. Ефим сделал тоже самое, но еще и с укоризной.

— И куда вы его? — спросил он, не дождавшись объяснений от Фомы.

— Я? Мы?.. А почему вы?.. — Ольга Николаевна с удивлением переводила взгляд с Ефима на своего спутника; какие-то подозрения начали возникать в ее голове по поводу всей этой троицы.

Фомин молча протянул её визитку Ефиму.

— О, салон! — восхитился Ефим, отдавая визитку Вере, которая тут же выбросила ее в урну. — Поплясать пошли? Покамасутрить?.. Дело!.. У меня тоже!..

Он начал искать по карманам.

— Где же они, черт возьми? Вера? — окликнул он развлекающуюся комбидрессом Веру. — Ты не помнишь?.. А, вот!..

Он подал Ольге Николаевне свою карточку. «Ефим Бзик. Частный сумасшедший дом «Братья Карамазофф». Уроки смирения и покоя. Ванны, душ, брандспойт, прорубь, рубахи с длинными рукавами…» — прочитала она, не веря глазам.

Добившись нужного электрического эффекта, Ефим чуть смягчился:

— Те же, в общем-то, пляски, но Витта. У вас тоже для неадекватных? Только в любви, наверное, да?

Ольга Николаевна потрясенно покачала головой. Стремительность, с которой обрушился на нее Ефим, объяснив двумя фразами всю загадочность поведения Фомина, практически исцелила ее от неземного обаяния Ахилла, но лишила дара речи. Последнего вопроса она почти не слышала, с ужасом наблюдая, как Вера копается в своем комбидрессе, вероятно, тоже ища визитную карточку, свою. Что это могла быть за карточка, Ольга Николаевна даже и представлять не хотела.

— Дело в том, что это наш постоянный клиент, — продолжал сверлить её взглядом Ефим. — Младшенький. Алешенька. Отчаянный плясун. Не остановить… Ну так мы идем танцевать, Олечка Николаевна? — пододвинулся он к ней. — Или уж сразу к нам?

— Нет-нет! — встрепенулась бедная Ольга. — Я совершенно забыла, я не могу, у нас сейчас… проветривание, как раз, после этих…

Она беспомощно трясла рукой, подбирая слово и умоляя, взглядом, помочь.

— Плясок омоложений? — подсказал Ефим.

— Да-да!.. То есть нет, конечно! Не плясок, а… — Ольга Николаевна страдала уже по-настоящему.

— Ну да, я понял, танцев, — сжалился Ефим. — Мы тогда, после проветривания, да? Ты как, Фома?

Но Ольга Николаевна, не дожидаясь мнения Фомы по этому поводу, поспешно («извините, у меня тоже!..») покинула их, бросившись в сторону совершенно противоположную той, куда только что направлялась.

— Что у нее тоже — проветривание? — сонно спросила Вера, поменяв руку Ефима на руку Фомы.

— Дроня, я по тебе соскучилась, — сообщила она, как сообщают о нежелательной беременности, — а ты все баб каких-то соблазняешь! Когда ты уже меня соблазнишь?

— Ты смотри, все как в книге! — восхитился Ефим.

Они вернулись в магазин, в котором он только что пил кофе. Вера решила приодеться. Чмокнув Фомина, она моментально исчезла в конфекционе, на секунду шокировав персонал своим видом, а они устроились в кафе, где, как утверждалось, Фому оставили всего на пять минут.

— Здорово ты себе эту мышцу набил! — продолжал Ефим, усаживаясь и заказывая кофе.

— Слу-ушай, тебя надо женить! — вдруг обрадовался он. — Это и будет тот самый положительный фактор, который резко изменит ситуацию! Правильно, как же я раньше-то не догадался?!

— Ты хочешь испытать это на мне?

— А на ком, на себе что ли?

— Но меня же ни один загс не примет без справки!

— Кто нас остановит, Фома? И кому придет в голову спрашивать справку у здорового человека?

— Невесте. Ей жить.

— О чем ты говоришь? Ты сейчас и двух слов не сказал связно, а уже приглашен на тантры! А это для них святое, это не шампань и цветы, это духовно-физиологическая близость. Ведь, что важно женщине? Её не интересует, сумасшедший ли ты, ей важно, сходит ли она с ума с тобой! А они сходят! Разве остановил эту бабочку твой чумовой вид? Нет! Ты как тутовый шелкопряд, поражаешь призывным ферментом всё вокруг себя на многие километры!

— Зато, когда ты открыл рот, а Вера стала раздеваться…

— Мы обязаны тебя защищать! — хохотнул Ефим. — Ну и о чем вы говорили?.. О Гомере?.. Она что тоже сумасшедшая? Вытри рот. Опять пирожными кормили? Видишь: о Гомере! — им и в голову не приходит спросить у тебя справку!

— Так то просто знакомство, а тут — семья!

— Фома, ты старомоден, как сифилис. Сейчас завести семью легче, чем познакомиться с приличным человеком. Кругом интернет и нигде — интерда, чтобы тантру вытворить! Надо использовать момент!..

Вернулась Вера. Она присовокупила к комбидрессу легкую прозрачную накидку, шляпку кремового цвета и темные очки, и теперь, благодаря им, уже не смотрелась купринской проституткой поутру. Теперь она выглядела взбалмошной миллионершей и несла себя с таким пренебрежением к мнению окружающих, что и продавщицы, и охранник, и вышедший на шум менеджер не посмели её остановить и сказать, что она, в обшем-то, в нижнем белье, как не посмели сказать об этом и постовые на улице.

Несмотря на явное неглиже, Вера выглядела, как неприступная крепость — маняще и устрашающе одновременно. Ткань мягко шуршала в такт её шагам в пустом магазине, словно топ-дива совершала свой дефиле на подиуме. Надо ли говорить, что в магазине сразу же установилась особая атмосфера, а в кафе остановился вентилятор.

— О чем речь?.. — Вера погрузилась в кресло, забросила ногу на ногу, знаком попросила у Ефима огня. — Какой момент мы решили использовать?

Она была почему-то не в духе и от этого казалась еще опаснее. А такой опасной фигуры, как у нее Фомин вообще никогда не видел, казалось, все, что Вера надевала на себя, от трусиков до шляпки, только подчеркивало совершенство той линии, что выстреливает от талии вверх и вниз, убийственным изгибом.

— Мы решили жениться! — ответил Ефим, подавая огонь.

— Я ничего не решил! — возразил Фома.

— А кто тебя спрашивает, ты недееспособен! — отмахнулся от него Ефим.

Вера глубоко затянулась и выпустила струю дыма вверх, туда, где висела табличка, что у нас, мол, не курят. Но подойти к ней и сказать об этом охранник не решился, даже с дубинкой. Не всякий может, как ни в чем не бывало, разговаривать с дамой в нижнем белье, не в Новгороде, заметьте, Нижнем, а — в белье!

— Давайте уже быстрее решайте что-нибудь! — сказала она вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь, а потом повернулась к Фоме:

— Андрон, а может, действительно, тебе жениться?.. На мне?.. Я согласна.

— Ага, сейчас! — пообещал Фомин.

— Нет, сейчас — Дом Кино! — напомнил Ефим. — Кстати, Вера, туда нужно переодеться!

— Легко!.. — Вера, к ужасу персонала, снова стала снимать накидку.

Сразу после скандального посещения Дома Кино Ефим вернулся к прежнему разговору.

— Дело в следующем, — сказал он. — Как ни крути, а тебя от твоей боли может спасти только женитьба! Другого средства против катастрофического разрушения твоего сознания я не знаю. Понял?

Фома внимательно слушал. У него появилась теперь, в преддверии приступов боли, такая внимательная-внимательная внимательность. Словно муху рассматривал на луне в телескоп.

— Что самое лучшее на свете? — спросил Ефим, не видя никакой реакции.

— Водка! — ответил Фома, вспоминая премьеру фильма, то как светлый праздник, то как «никак». — Когда кокаина, правда, нет, — добавил он.

— Мельчаешь! — цыкнул Ефим, и произнес наставительно:

— Самое лучшее на свете это дружба! Понял?

— Дружба, — как эхо повторил Фома.

— А что самое лучшее для мужчины?

— Дружба? — попробовал угадать Фома. — Когда кокаина, правда…

— Самое лучшее для мужчины это женщина! — оборвал его Ефим. — Жена!

Фома стал слушать невнимательно. Вообще, если разговор шел не о болеутоляющих, он сразу становился невнимательным. Ефим, почуяв это, забегал по комнате.

— Тебя надо женить, ответственность и наслаждение тебя спасут! Тебе повезло, что во мне совместились все твои чаяния — самое лучшее на свете и самое лучшее для мужчины. Я твой друг, да?..

Не добившись ответа, он утвердительно кивнул.

— Друг. А раз друг? — поставил он новый вопрос.

— Ты и женой что ли хочешь стать? — догадался Фома.

Ефим крякнул:

— Размечтался!.. Я отдаю тебе свою жену, идиот!.. Веру… Владей!..

— Ага! — сказал Фома. — Ею завладеешь. Скорее она сама. Она же сумасшедшая!

— Это ты сумасшедший, не забывай. И мы тебя лечим. Она же… — Ефим вдруг задумался, но ненадолго. — Она же тебя окончательно вылечит, это я понял, но!.. если ты ей позволишь до себя добраться, понял?

— Но ты же сказал, меня вылечит роман?

— А это что — не роман?.. Настоящий роман! И ты должен закончить этим романом свой роман. Гениально! — даже вдохновился Ефим. — Сколько больших писателей мечтали закончить свои романы свадьбой и ни фига! А ты — маленький псих — закончишь! Чехов отдыхает. Решено! Решено, спрашиваю?..

Фома уловил в этом пассаже только одно.

— Чехов отдыхает, а я?

— А ты, блин, поработаешь! На ниве гимена!

— На ниве?.. — В сочетании с ведьмачеством Веры, звучало совсем страшно: звенели косы и серпы, горели угли. — А ты меня отпустишь тогда?

— Если захочешь!

— Тогда чего тянуть? — пожал плечами Фома.

Главное, что он хитро помнил, у Веры «быстрый».

Вере они ничего не сказали, не было её нигде, где-то летала на помеле по бутикам и антикам. Вместо этого, они сами пошли по магазинам выбирать свадебный костюм, «брачный прикид», как мрачно оповещал Ефим обслугу, входя в лавки и магазинчики. И они что-то мерили, щупали, но Фомин замечал только быструю смену фасонов и цветов, то есть карусель, которая не приносила ничего, кроме утомления, его жаждущему организму. Наконец, они выбрали френч какого-то погибшего центральноамериканского диктатора, в котором его, кстати и убили.

— Убили? — восхитился Ефим. — А где дыры?

Оказалось, что вождю оторвало голову.

— Берем! — заорал Ефим.

— Вы же… на свадьбу? — удивились ему.

— То, что надо — свадьбник без головы!.. На контроль!.. Мы только поменяем деньги!

Вышедший на крики менеджер, то ли турок, то ли азербайджанец, с опиумно упитанным лицом, предложил услуги магазина по обмену: мол, всем будет хорошо, даже не заметите! — но предложенная Ефимом валюта доминиканской республики была встречена без энтузиазма, даже испуганно. И они ушли, пообещав вернуться. Их, естественно, не ждали обратно, поменять такую валюту могло только ЦРУ, а его представительства в Москве еще не было.

— Ну и морока с тобой! — пожаловался Ефим.

С таким же успехом они побывали на всех главных конфекционах Москвы. Фома умирал. ГУМ, ЦУМ, ГАМ, БУМ, БАХ, ТРАХ (торгово-религиозная ассоциация хасидов, где они примеряли свадебные пейсы), калейдоскоп витрин. Его раздевали и одевали со скоростью застигнутого врасплох любовника, но что-то постоянно не устраивало Ефима: то цвет, то фактура, то общая гамма, то мировоззрение продавца, молчавшего, как манекен.

Потом все началось сначала, но медленно и издевательски вдумчиво: ГУ-У — У-У-УМММ, — загудела голова у Фомы. Теперь он знал, что такое последний путь — это подготовка к свадьбе, в то время как Ефим был необыкновенно бодр и в сотый раз объяснял, что ему нужно.

— Нам бы… — Щелкал он пальцами, пристально всматриваясь в ряды костюмов. — Что-нибудь глубокое, сдержанное… Нина Павловна, — прочитал он имя продавщицы на лацкане.

— Строгое?

— Да-да, именно! Траурное, я бы сказал!

— На свадьбу?!

— Вы знаете, на днях, в небольшом сибирском городке, расстреляли свадьбу, прямо на выходе из загса. Тарантино уже снимает об этом фильм. Надо быть готовым ко всему.

Глаза у продавщицы стали, как витрины, перед тем, как в них запустят кирпичом — за что? Она полчаса таскала, из примерочной и обратно, костюмы, брюки, галстуки и теперь готова была сама заделать сибирский вариант марьяжа здесь, между примерочными…

Положение резко изменила Вера.

— Это что такое? — внезапно появилась она из-за спины Ефима, вся в облаке дорогого амбре. — Почему ты здесь?.. Где Андрон?..

Вера, в коротком кожаном костюме, черной же шляпе с хищными полями и чернобурке, скалившей настоящие зубки, вперилась в Ефима и продавщицу. Зрелище не для секции готового платья.

Ефим кивнул. Фомин валялся, брошенный, в примерочной. Увидев его, полуодетого из-за неясности, куда же он — на похороны или все-таки на свадьбу? — она вскричала:

— Что вы здесь делаете, Фима? С каких это пор ты одеваешься в готовом платье, да еще в проходном дворе? Извините, милочка, — обронила она Нине Павловне. — Это мой муж, к сожалению! Вечно он со своими идиотскими фантазиями одеваться черте где!

— Это главный универмаг страны! — сдержанно ответила продавщица, слегка зардевшись. — И…

— Да, и не говорите! — не стала ее слушать Вера. — Превратили магазин черте во что, главная проходная! И вот прутся с котомками!..

Она снова повернулась к Ефиму.

— Так что вы здесь делаете, я спрашиваю?

— Да вот… — Ефим показал на Фому. — Выбираем костюм.

— Это я и так вижу! Для чего?

— На свадьбу.

— Ты что рехнулся? Вы бы еще в салон для новобрачных пошли!

— Это мысль, — усмехнулся Ефим.

— А с кем, кстати? — вдруг подозрительно нахмурилась Вера. — С Ириной что ли? Или уже с этой?!

— Так, това… — Продавщица запнулась, клиенты ей и раньше не нравились, а теперь, после прихода дикой хищницы, уже явно не тянули на товарищей. — Вы выбираете или?..

Ефим тряхнул головой, богемно разбрасывая свой хаер по сторонам.

— Невесту уже выбрали, Нинпална!

— Так, все понятно! — сказала Вера, и повернулась к Фомину. — Андрон!

Он отпустил брюки, они аккуратно легли у его ног.

Нина Павловна с демонстративным возмущением не отвернулась: пусть будет стыдно!

— Андрон, на ком он тебя женит?

— На тебе, сказал…

Если бы дама от конфекциона носила брюки, она бы их тоже отпустила теперь, во всяком случае, мышцы живота у нее непроизвольно сократились и вид стал более заинтересованный, то есть менее замкнутый на себе и обиде, нанесенной главному магазину страны, в ее лице. Она с нескрываемым торжеством сочувственно кивала головой Вере: «ну надо же, слава Богу, и у вас неприятности!.. А эти-то голубчики!.. — Нина Павловна с такой же любовью посмотрела на Ефима и Фому. — То-то они о похоронах! Как же я сразу? Видно же невооруженным взглядом!..»

Теперь она чувствовала себя здоровым человеком среди содомитов и гламуритов большой столицы мегаполиса империи непреходящего солнца. Но то, что произошло дальше, опять потрясло ее здоровый душевный строй (только уличным шахматистам знаком этот шок, когда тебе говорят: шах! шах! шах!.. мат! — и часами по голове), потому что Вера взвизгнула и бросилась к Ефиму, потом к Фоме (тот опять выронил брюки, но Нина Павловна уже не получала этического удовлетворения).

— Правда?! — Потом снова к Ефиму. — Какой ты молодец, Фимочка! Я тебя люблю!

А потом вдруг — к продавщице.

— Я уже не надеялась! — сказала она ей, как женщина женщине. — Вы меня понимаете?

Сказать, что Нина Павловна понимала Веру, значит ничего не сказать, она ее просто ненавидела. Застать мужа с любовником, потом получить этого любовника от мужа себе в подарок и все это в родном магазине, в её отделе! Практически на Красной площади, в виду неуспокоенной могилы! На сорок пятом году безрадостной жизни!.. Удавиться мало!.. Когда же эти новые русские сдохнут в страшных мучениях? Когда их, наконец, расстреляют, как в сибирском городке?.. Молитва ее понеслась прямо в отдел мщения, минуя благодатный, прямо к зазубренному ножу архангела Самаэля.

— Он его уговорил! — интимно прошептала Вера Нине Павловне, не замечая лютого холода в глазах продавщицы или пренебрегая им от великой радости.

— Милочка, я должна вам сделать подарок!.. Андрон!.. Ефим, ну одень же ему брюки, что он стоит, как Микки Рурк? Здесь же дамы!

— Вы замужем?.. — Заглянула Вера в глаза продавщице.

Подарок, от этой сучки в дорогущей коже и еще хищно дышащей, свежей чернобурке… он должен быть… — прикинула Нина Павловна, и быстро перестроилась.

— Мне повезло не так, как вам, — уклончиво сказала она, потому что не могла решить, что лучше: замужество, вдовство, девичество? — что больше тронет эту суку?

Вера впервые внимательно посмотрела на нее и все поняла.

— Не говорите, вижу. У вас все будет хорошо! — сказала она, понижая голос. — И с мужем, который обретет твердый заработок, и с вами, и с двумя любовниками…

— Ну что вы, какие любовники? — разочарованно выдохнула продавщица (она вообще-то расчитывала на деньги, а фразой «все будет хорошо» она наелась до оскомины, муж дарил это обещание на каждый праздник, вместо подарка и праздник превращался в будень). — Нет у меня никаких…

— Будут! — коротко бросила Вера, и вдруг придвинулась к продавщице вплотную.

— Я вам говорю, будут! — с ведьмаческим блеском в глазах повторила она снова, дотрагиваясь до живота Нины Павловны и проводя рукой над самым лоном.

Нина Павловна вздрогнула от неожиданности и хотела было возмутиться, как вдруг почувствовала, что в её остывшем и черством лоне, возникла сладкая и горячая струя, которая распустилась запретным цветком, тем, что стыдишься, таишь, но лелеешь и на горячей подушке, и в толпе.

Секунды не прошло, а обещание Веры уже не казалось ей злой насмешкой. Нежный и порочный цветок распускался в ней твердой уверенностью будущих любовных утех.

Такой многообещающей ласки она не получала ни от одного мужчины, даже в молодости, когда… ах, добрый старый ГУМ, когда лучшие мужчины страны, приезжали сюда откупаться от жен и любая продавщица казалась им московской штучкой. Ах, Альберт, Альбертик, где ты?..

Только теперь она осознала, что вообще сказала эта странная дамочка в чернобурке. Откуда она узнала, что у мужа нет твердого заработка (по совести, вообще, ничего твердого!) и они живут, вчетвером, на ее нищенский оклад?.. И что она стыдится его, даже на этой проклятой работе?.. Правда, любовников, действительно не было, давным-давно, но… теперь она твердо знала, что будут, слишком вольно распустился этот странный, хищный цветок в ней. Во всех смыслах распустился.

— Оделись уже?.. — Бросила Вера Ефиму и Фоме, которые копошились в примерочной, и снова повернулась к продавщице…

Когда Нина Павловна пришла в себя, она с удивлением обнаружила, что ни дамы, ни ее мужа с любовником в магазине уже нет. И вообще никого в отделе!.. Только она, с банкнотой в тысячу дойчмарок в руках. «Это вам на разгон, милочка!» — еще звучали в ее ушах слова странной незнакомки.

Мысль о салоне для новобрачных, подсказанная Верой, вдохновила Ефима. Туда! Только там, по его словам, могут отбить всякое желание жениться.

— А ты? — спросил он у Веры. — Карден, Миота, Лагерфельд или Унгаро твой экстремальный? Только умоляю, это свадьба, хотя бы трусики оставь подвенечные!.. Возможно, будут люди.

— Трусики и фату до пола! — плотоядно улыбнулась Вера. — Разберусь!.. — И исчезла, запечатлев на них несмываемые поцелуи «ревлона» и благоухающие слова:

— Я вас люблю!..

Салон проката “Золушка французская” гостеприимно распахнул свои двери. Собственно, он их никогда и не закрывал, так и стоял настежь, день напролет. «Любые брачные приспособления напрокат!» — гласило объявление при входе. И действительно, приспособления были любые, вплоть до хлыста «семихвоста» с вольфрамовыми спиральками вставок для подключения к автомобильному аккумулятору, если отключат свет в комнате переговоров, где обычно встречаются садо-мазо.

Фома зачарованно шагнул в этот каньон стимуляции.

Резиновые Зины, универсальные и на заказ, как указывалось «под размер», все как одна, с кругло удивленными ртами, уставились на него с бесстыдством малолетних проституток. А на них и на витринах!.. Трусики самоудовлетворения «вечный кайф» и панталоны бескорыстные, с мохнатыми «кольцами любви». Наручники а ля «я твоя, прикроватная» и презервативы с пупырышками, канавками, кольцами, ребрами, с ежами «дорожный патруль» и «оборона Москвы»…

Ефим восхищенно цокал: постмодернизм добрался до самых потаенных мест и тут уже расцвел пышным цветом. Гибель империи!..

— Да! — сокрушался он. — Святую Русь ждет судьба Рима! Первое, что откопали в Помпеях, фаллические указатели на кварталы развлечений и вагинообразные плошки для солдат, pocket…

А вернисаж только разворачивался, демонстрируя уровень проникновения человечества, этакое эротическое предчувствие появления нового человека, свободного, раскованного…

— Теперь мне понятно это странное выражение: Москва — Третий Рим и четвертому не бывать!.. Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе, Фома! Смотри! Выставка достижений народного оргазма! Все-таки любит народ достигать!..

И Фома смотрел…

Органопластика мужская, типа «град» и «томагавк», или в виде кольта сорок пятого колибра, с девизом «давай, сдавайся!», и — женская, типа «киса-катюша» и «сотовый телефон», который призывно откликался: «перезвони еще раз!», в то время как «катюша» мяукала: «засади фашистке!»… Далее, вожжи с шипами и седлом унисекс для мужчины и женщины, еще дальше сбруя для измученных разлукой, кухонные и ванные передники с бюстом для крупы и мыла, маски, мази возбуждающие и тормозящие, глушилки и затычки всех калибров, и многое-многое другое, от чего разбегались глаза, но останавливалось сердце.

В общем, заметил Ефим удовлетворенно, здесь было все для того, чтобы новобрачные, если они не «найдут» друг друга в первую брачную ночь (что вполне возможно, если у вас не будет фаллоимитатора с фонариком и вагиномаячка, напоминали аннотации к этим приборам), так хотя бы обретут себя в новых аспектах. Отдельной услугой шла подгонка. И это был уже постмодернизм чистейшей воды. Какая скромность потуг! какой ненавязчивый сервис в закромах!..

Конфекцион был скромнее. Четыре не сильно ношенных костюма сиротливо висели за ненадобностью где-то в самом углу, под потолком, но зато в них не было никакой сексуальной подоплеки, с них просто сыпался нафталин и перхоть времен.

— То, что надо!.. — У Ефима загорелись глаза, он повернулся к Фоме, приглашая насладиться. — Вижу в твоих глазах вопрос.

— Не то чтобы вопрос, — отвечал Фома, разговорчивый от вериной дозы: «за хорошие новости!» — Но некоторое недоумение, если ты эти портянки имеешь в виду?

Чтобы взять напрокат подобный костюм, нужно было иметь справку о сердечной достаточности невесты, если конечно, цель свадьба, а не, опять же, похороны. Создавалось впечатление, что они висели здесь еще при самом большом друге советских лекал, товарище Сталине.

— В этом весь смысл, Фома, друг!.. — Ефим задушевно смотрел на большие желтые пуговицы, какими совсем недавно застегивали матрасы и наволочки. — В том и смысл, — повторил он, — что все должно быть напрокат! Понимаешь?.. Мы странники в этом мире! Какая символика, я дрожу! Как там у поэта?.. Все мы в этом мире трали-вали… в общем, голыми пришли, голыми уйдем!

— Лучше, голыми, — сказал Фома.

— Ты не поэт!.. Сударыня! — воскликнул Ефим, оглядываясь в поисках мелькавшей где-то продавщицы. — Наконец-то, мы нашли друг друга!.. Где вы? Кто хозяин этого гнусного чертога, последнего приюта опиздоленных!

— Я все время здесь!..

Юное, жизнерадостное существо в очках выскочило из-за стойки со свадебными платьями, желтоватыми от измен и стирки, и посмотрело на них сквозь стекла со всем преимуществом молодости. И вездесущности.

— Что вы ищете?

Ефим лишь только увидел ее, сразу понял, что — ничего.

— Я уже нашел, вы замужем?.. Меня бросила жена, вот с этим подонком, поэтому можете не сомневаться в чистоте моих намерений, второй раз от меня никто не уйдет!

Молоденькая продавщица растерянно хихикнула, пытаясь определить долю правды в этой жутке.

— Рада за вас, но все-таки?.. — Она посмотрела теперь на внегалактического Фому, которому в руки — только бластер, штурвал звездолета и соску, но не жен Земли.

— А он ищет свадебный костюм, подлец на моем несчастье! — пояснил Ефим. — Скажите, вот эти не из морга? Вечностью так и прет!

Девчонка прыснула, нисколько не обидевшись: красота и элегантность Ефима, на фоне дикого, нездешнего обаяния заплетеного Фомы, предполагали, по крайней мере, настоящее развлечение среди половых симулякров и синтетических извращений.

— Не-а! Я пришла, они висели.

— То есть, может?! — обрадовался Ефим. — Считай, повезло! — толкнул он Фому. — Из морга!.. А вы не узнаете у вашей заведующей, для верности?

— Вы серьезно?.. — Продавщица сняла очки, протерла их и снова водрузила на короткий симпатичный носик. — А зачем вам? Я, в смысле… заведующая все равно не скажет, даже если и так…

— Она снова засмеялась…

— Вы что некрофили?

Ефим всплеснул руками.

— Именно! А также мизантроши и меланхулики! Такое событие… краше в гроб кладут! Лучший друг и бывшая жена!.. Вы не могли бы их снять с покойника? То есть, оттуда… А мы вас за это пригласим на нашу свадьбу! Помянете!..

Девчонка чуть не упала со стремянки, на которую уже забралась. Её опасно скрутило на последней ступеньке и Ефим бережно, но не менее опасно поддержал её. Впрочем, золушка французская…

— Да я и так, спасибо! — махнула она рукой, поправляя юбочку, и покраснела.

— Ой, мне нравится! — запел Ефим, любуясь ею. — А я нечаянно! Я не хотел! Извините, сударыня!.. Вас как, кстати, зовут? Меня Ефим, а вот его Фом… Андрон.

— Фомандрон?.. — Она снова хотела прыснуть, но сдержалась, все-таки имя. — Итальянец?

— Древнегрек израильский, вы угадали: Фома человеческий on-line, — евангелист, эсхатолог, все время в розетке. Не знает, где кончит. Так как?..

Фома только чихал, увертываясь от передвигаемых костюмов, реакция на коку.

— Таня.

— Та-аня! — восхитился Ефим. — Пора уже вдохнуть аромат всех тех покойников, что скорбели не на шутку. Хоть и говорят, что мертвые не потеют, но проверить надо.

Таня, наверное, все-таки упала бы вместе со всеми костюмами сразу, но Ефим был на месте, а юбка слишком коротка. Она опять покраснела. Он опять извинился. Фома снова чихнул, вылезая из-под стремянки.

— Так вы придете? — дьяволом спросил Ефим.

— Нет! — вдруг отрезала Таня, с чужим личиком, видимо решив, что они «зашли» слишком далеко. — Мерить будете?

Это она уже Фомину. Молодость легкомысленна и горда, а чары психотерапевта не всесильны, размышлял Фома, не то — Юнг, Фрейд, Шарко, даром, что широко закомплексованные личности, но, отказывая им, люди чувствовали себя неудобно.

— А обязательно? — спросил он. — Я и так вижу, что туда тюфяк влезет. Может, так без примерки? Вера тебя все равно убьет, Фима.

— Она меня уже убила, выбрав тебя, — элегически заявил Ефим. — И понял я, что человек деградирует в браке!.. Вот этот, Танечка!.. Хорош, во всяком случае, моли на свадьбе не будет!..

Он взял первый попавшийся, тряхнул его и, сморщившись, вернул.

— Заверните!

Таня, все еще не простив покушения на ее честь, молча понесла костюм на контроль. Ефим — за ней. Фома, еще раз чихнув, тоже поплелся к выходу, на ходу стуча «стеком для садизма», как было написано на его ярлыке, по выставленным в ряд всевозможным пластиковым членам, как это делают дети, пробегая мимо железной ограды с рейкой.

Фаллоимитаторы, построенные в забор или, вернее, в аллею, где каждое дерево глубоко индивидуально коряво, отзывались по-разному. Те, что были начинены вибраторами, гремели, как побрякушки, а те, что попроще, важно кивали вслед. Плакатик, висевший над ними, гласил, что подгонка бесплатно, а студенткам и ветеранам войны скидка. Интересно, кто занимался подгонкой — Таня? Или все-таки специалист? И что это за специалист, буде он существует?..

— Молодой человек, а если вам так?..

Фома, представив, встал, как вкопанный. Перед ним стояла высокая дама в очках, точь-в-точь Таня через четверть века, и испепеляла его взглядом. Пришлось Фоме сказать, что это было «испытание на прочность» и попросить завернуть все задетые им члены, чтобы «Золушке» не поступало прокламаций на нарушение эрекции.

— Нельзя же так, — совсем другим голосом сказала заведующая. — Это же товар. Денег стоит.

— О, товар!.. — Фома вручил ей стек с ярлыком и улыбнулся. — Мы идем к товарно-денежным отношениям. Заверните мне вот эти десять товаров…

Ефим расплачивался и интриговал.

— Бросьте дуться, Танюша, — ослепительно улыбался он. — Как еще я мог познакомиться с вами поближе за такое короткое время?.. Зато теперь я знаю, что жить без вас не могу. Или вы боитесь, что я некрофиля? Так не бойтесь, я совсем чуть-чуть, больше «просто», чем некро, и то только по тому, что мертвею, когда вы так со мной и мне это состояние нравится!

Танюша кололась, как выражается поколение, выбравшее пепси. Она дулась, но было видно, что из последних. От простофили, вместо некрофили, у нее предательски дрогнул подбородок и поплыли губы. И наконец, когда Ефим сказал, что готов повторить проклятую сцену на стремянке, но целомудренно, то есть вообще ловить никого не будет, она взорвалась диким хохотом.

— Так, значит, да? — обрадовался Ефим. — Оставьте свой телефон…

И вручил свой…

— Каких еще извращений желают, господа? — спросила Таня, подавая им завернутый костюм.

Ефим посмотрел на Фому, обвешенного фаллоимитаторами, как в приснопамятные времена всеобщего дефицита опоясывались рулонами туалетной бумаги.

— А есть что-нибудь остренькое? — поинтересовался он, любовно поправляя гирлянду на Фоме. — Особенное!

— Есть. Набор ошейников с наручниками и намордники с вибровагинами. Последний писк, — порекомендовала Таня.

— О, намордник с вагиной — думал, не доживу! И как?.. Руки за спину и к наморднику?! — восхитился Ефим. — Это вещь! А писк издает электровагина?

— Нет, сами.

— Тогда это будет, действительно, последний писк. Невеста это любит. Поскольку любила жена, — едко добавил он. — Берём!.. Так вы будете на нашей скромной, комсомольской, БДСМ свадьбе?..

Но Вера потребовала настоящую свадьбу с куклами и лентами, белым лимузином и эскортом мотоциклов, с мэром Москвы и патриархом всея Руси, со скрипками, пшеном и раёшным балаганом, пудовым тортом, наконец.

— Что я вам блядь какая лимитная за три рубля регистрироваться?! — кричала она, едва услыхав о скромной комсомольской свадьбе в наручниках. — Я себя не на помойке нашла! Придумали! Сидеть втроем пропивать взносы комсомольским активом?.. Не-ет, я девушка скромная, но праздник своей жизни губить не дам!..

Попутно она разбила весь психоаналитический сервиз в кабинете Ефима и несколько суицидальных физиономий, что высыпали в коридор на крик.

— Свадьба будет по первому разряду! Вы что?! С вечным огнем, я вам обещаю!

— А вечный огонь-то зачем? — удивились они.

— Это эмблема моих чувств!

Ефим вытянул физиономию Фоме, мол, ничего не поделаешь, счастье оно такое!..

25. Антигона

Розовый, словно игрушечный дом, был совсем не похож на скорбный приют, он стоял на аккуратной зеленой лужайке в окружении вековых лип и весело белел наличниками на солнце. Даже решетки были не на всех окнах, но и те были выкованы изящно и просто, в общий тон русского модерна начала века — башенки, конусы, декор. Изящное строение больше напоминало частное владение или даже загородную резиденцию преуспевающего холдинга, все было ухожено, приглажено, подстрижено, стилизовано. Атмосфера сверхдостатка и спокойной уверенности в завтрашнем дне властвовала здесь, как в швейцарском кантоне.

«Зачем, какой смысл?..» Калитка с хитрым замочком, повинуясь невидимому приводу, мягко защелкнулась за нею, словно обрывая все сомнения, которыми она терзалась после событий в Доме Кино. Прилетела красавица, набрала какой-то ерунды! Она уже жалела, что отпустила машину. Бежать!.. Пакеты, полные мандарин, яблок и других вроде бы нужных продуктов, оттягивали руку. Ему совсем не это надо, знала она. Впрочем, теперь она не была уверена в том, что знает, что ему надо.

Суровый санитар, с грубым лицом, принял передачу и, волоча длинными руками пакеты по полу, понес их куда-то, но саму Марию не пустил дальше вестибюля.

— Не приемный, не велено!.. А их нет…

— Как нет? Фомина нет? — удивилась она. — Выписали?

— Как же, выписали! Этого-то как раз есть, чтоб ему! — неожиданно разразился санитар, и повторил, сердито громыхая замком:

— Не приемный, нельзя! Он апосля чего-то обратно с ума сошел. Догулялись по кинам! Пришлось отселять. Камеру ему… эту… палату то есть, отдельную, вишь барин какой!.. Этак и я с моим удовольствием полежу. Придумали тоже, шизохрения… избаловались! Обычная белая лихомань. Распустились! Порядка на вас…

Мария слушала это брюзжание, честно пытаясь найти в этом лице и фигуре хоть что-то симпатичное, человеческое, но ничего, кроме морды, как ватник и отвратительных, по-обезьяньи дюжих рук до полу, не находила. Впечатление, будто злонамеренная горилла старательно играет человека, и голос удивительно неприятный — хамоватый, глухой. Раньше она его не видела — широкий, неуклюжий, словно шкаф.

— А Ефим Григорьевич у себя? — спросила она.

— Дак я ж говорю, их нет! В отсутствии, чего же еще спрашивать?

— А когда?.. — Мария хотела спросить, когда он будет, потому что именно в это время Ефим ее и ждал обычно, но санитар с угрюмым злорадством перебил ее.

— Не знаю, дамочка-гражданка, только нету! Нам не докладывают!

Он поднял свою руку с пола, собираясь закрывать дверь с маленьким вырезным окошечком.

— С утра как нет, — прогундосил он уже за закрытой дверью.

Послышалось мягкое клацанье замков и запоров.

Мария в растерянности вышла во дворик. Липовая аллея с зелеными крашеными скамеечками на красном гравии тянулась от порога к воротам; кусты акации, боярышника, забор. В середине аллеи она обернулась. Дом, в котором помещалась клиника, снова казался игрушечным, чего нельзя было сказать вблизи, после знакомства с привратником, — розовый кирпич, нежно круглящийся на угловых башенках, белые прорисованные наличники, аккуратно подстриженный газон с декоративным палисадником. «Чего я прилетела? Ведь знала же, идиотка, все бесполезно! Сколько можно надеяться?.. Все, хватит!..»

Она решительно развернулась и чуть не столкнулась с Ефимом. Он появился совершенно внезапно, ниоткуда, ни звука машины, ни шагов, — словно из крапчатого кружевного полотна солнечного света и тени, что ткали колышущиеся листья лип, прямо перед ней. Из воздуха. Не узнав его сначала, Мария от неожиданности остановилась, поправляя прядь, пытаясь скрыть замешательство.

«Черт! — выругалась она про себя. — Неврастеничкой станешь! Ведь не было никого!..» И довольно неприветливо посмотрела на Ефима. Мягкий светлый костюм, черная бобочка без воротника, темные очки — дачник эпохи четвертой русской революции.

Ефим казался не менее удивленным.

— Мари?! — воскликнул он, сорвав очки и восхищенно разглядывая её.

Но голос выдавал его, он был точно выверен, такой же мягкий и глубокий, как фактура костюма и туфель. Поклон, рука, поцелуй — калейдоскоп положений, фейерверк чувств, но все с легкой самоиронией и несомненным лоском салонного льва.

— Какими судьбами?.. Вы не заболели после всех этих событий?.. — Ефим помахал в воздухе рукой с газетой, как бы подыскивая определение творящейся чехарде в стране. — После всей этой ерунды вокруг, что красиво именуется политическим кризисом?.. У вас такое озабоченное лицо!.. Но все равно, всех прекрасней, всех милее!..

Мария еще раз поправила прядь. Все-таки, как он здесь оказался? Получалось из воздуха! Мистика!.. Я скоро сама с ума сойду!

— Мне сказали, вас нет…

— Как нет? А это что?.. — Ефим показал почему-то кремовую подкладку пиджака, распахнув его, и снова газету. — Я гуляю по саду и вдруг вижу вас! Как изгнание из рая! То есть, наоборот… А мне говорят, меня нет! Как это, Мари? Пойдемте-пойдемте…

Он ловко и опять же очень естественно, в стиле светского разбойника, подхватил её и повел по аллее к воротам.

— Ваш… — Мария запнулась, слово санитар ей не нравилось, применительно к данной ситуации. — Ваш служащий, сказал, что вас нет.

— Петрович! — ахнул Ефим. — Вот каналья! Он уволен, Мари! Уволен без пособия и не уговаривайте меня. На минутку нельзя оставить сумасшедший дом, чтобы кто-нибудь тут же не сошел с ума. Это заразно! Это эпидемия какая-то! Что у меня за работа, Мари, только отвернешься — новый Наполеон или Энштейн, или апостол Петрович!.. Вчера, представляете, один вообразил себя бойлером, выпил стакан крутого кипятка и им же, кипятком этим крутым, поставил себе клизму! Спрашиваю, зачем?.. В горячей воде, говорит, лучше отстирывается. А ты что опять, спрашиваю, носки проглотил? — Нет, мыло… Это они чистку организма проводят. Ну что мне, несчастному, с ними делать, Мария Александровна?

Ефим бодро заламывал руки, вышагивая рядом и был похож на несчастного, как гейзер — на капельницу. Казалось, все его беды существуют только для того, чтобы восторгаться ими и тут же забывать. Он уже рассказывал про Швейцарию, где работал в какой-то высокогорной психушке и где — вот народ! — сходят с ума совершенно по-европейски, интеллигентно и только на почве замещения личности личностью.

— Личностью! — подчеркнул он, вздымая указательный палец вверх. — Но никак не промышленным оборудованием!.. Ладно, стиральная машина, а если он завтра вообразит себя мартеном, нефтяным факелом? Спалит ведь все дотла!..

Тут он заметил глаза Марии.

— А что, собственно, случилось? — спросил он, как обычно, не делая паузы. — Что-нибудь случилось? Вы на меня так смотрите…

— Вы спрашиваете? — удивилась она.

— О, простите! Я с этими моими подопечными… столько всего… простите!

На какую-то секунду Марии показалось даже, что он смешался, впрочем, через мгновение он уже снова непринужденно заметил:

— Вы знаете, у меня такое странное убеждение… зреет, что с вами нужно говорить только начистоту. Итак, милости прошу!..

Они уже шли по аллее обратно к розовому кирпичному домику. Мария даже не заметила, как он развернул ее от ворот. Ефим все говорил, говорил… Снова Швейцария, Альпы, Европа, МВФ, августовский крах, кризис, терракты и Чечня, Чечня, Чечня, и все это на фоне кататонического ступора или возбуждения, только она не поняла, кого. Его?..

— Он мне еще сказал, — подняла она на него глаза, — что у него снова…

— Да! — моментально посерьезнел Ефим. — Да, это так, не буду скрывать! Ему стало хуже. То есть не то, чтобы совсем хуже, а как бы вам сказать?.. Нет! Я даже не думаю, что вам стоит его навещать сегодня и-иии… пока. Эт-то, понимаете…

Ефим поиграл внезапно появившимися в его руках четками — странными, из блестящих круглых камней, все с одинаковым рисунком — открытый глаз… закрытый глаз, причем было непонятно, работа это художника или природы, потому что глаза были совершенно разные, но словно бы похожие.

— Это не самое приятное зрелище… надо сказать, — поделился он.

Мария с трудом оторвалась от странных четок, мелькающих между быстрыми пальцами и словно подмигивающих — открытый глаз, закрытый глаз.

Ефим понял ее взгляд по-своему. И начал говорить. Поплыли липы в головах, или Марии так казалось в мерном шаге, который они приняли, не сговариваясь? Затих ветер. Тишина опустилась на аллею как засада.

— Вы знаете, Мари, в моей практике это уникальный случай. Сложный, вызывающе неправдоподобный бред, который он даже и не пытается приблизить к реальности, просто склеивает: и так, мол, хорошо и этак славно!.. Все это, по моей просьбе, он выразил на бумаге, для ясности — целая книга! Но ясности ника… понимаете, он утверждает, что выходит в какой-то другой мир или миры, их у него множество, что его преследует некто Доктор, который, кстати, лежит в соседней палате. Тоже, надо сказать, презанятная личность — без имени, без прошлого, английский пациент, словом…

Аллея казалась бесконечной, она распахивалась с каждым шагом перед ними и снова смыкалась строгой анфиладой. Было что-то похожее в этом струящемся, пронизанным светом тоннеле и звучащим потоком слов. Они обошли дом и углубились в парк, а Ефим не умолкал…

— Мало того, он заразил безумием этого Доктора и тот утверждает теперь то же самое, тот же бред! Он был уже на выписке, когда устроил побег. Вы не поверите, настоящий побег, со взломом, свечами, погоней! Теперь Доктор уверяет, что он прибыл со специальной миссией, спасти Фому отсюда, мол, его ждут дыры. Очень символично, не правда ли? Если учесть, что весь женский персонал… впрочем…

Мария то появлялась, то пропадала в этом потоке. Книга. Доктор. Побег. Ну, побеги он мастер устраивать! Но книга!..

— А по всей клинике мои пациенты вырезают картонные круги, раскрашивают голубым и розовым (У него об этом в книге, я вам дам!) и воруют их друг у друга смертным боем, как они выражаются. Целые сражения!.. В которые вовлечены даже мои санитары, хоть вам и не нравится это слово. Вам кажется, что оно унижает человека? — неожиданно спросил Ефим.

— Нет, — помотала головой Мария. — Просто он настолько соответствует тому облику, который сложился у меня от советских еще психушек, что я…

— Вы побоялись его обидеть! — закончил за нее Ефим. — Ах, Мария, вы даже не представляете, каким грязным сосудом кажусь я себе рядом с вами!

— Вы говорили о кругах.

— Да-да… — Ефим запрокинул голову вверх и снял очки на мгновение, словно чтобы вдохновиться неотфильтрованным солнечным светом. — Какие-то гимны этим кругам, ритуалы… он превратил своими фантазиями мою клинику в настоящий дурдом!

Мария невольно хмыкнула: как это похоже на него!

— Я могу вас понять, — сказала она.

— Нет, Мария! — горячо возразил Ефим. — Увы! Вы даже не представляете, насколько далеко это зашло! Они слушают его как бога, они молятся и каются ему, как идолищу… что, впрочем, не мешает им избивать его, когда он находится в пограничных состояниях, подобных теперешнему, и не отвечает на их вопросы, не реагирует на просьбы вырезать круг.

— Его избивают?.. — Мария сверкнула глазами. — Ну, знаете, я слышала, что персонал этим грешит, но чтобы сами больные! Это же не тюрьма, в конце концов! Вы должны оградить…

— Ну что вы, Мария, мы конечно сразу пресекаем подобные инциденты, теперь он уже в отдельной палате. Сразу же, заметьте!.. Но вы не обратили внимание, насколько это симптоматично? Вообще-то, это довольно обычно на определенном уровне сознания, в стадии расщепления или замещения, так называемой, дикости… помните у Моргана или у Фрезера?.. Некоторые племена и сейчас наказывают изображения своих богов (которые для них, заметьте, те же боги!) из-за плохой охоты, неурожая или стихийного бедствия, а также поджаривают или подвешивают своих шаманов и колдунов, действующих, так сказать, не слишком продуктивно…

— Да, я слышала и про каннибаллизм, но я надеюсь, это не значит, что все это пышным цветом распускается у вас в клинике, Ефим Григорьевич? Вы-то не на этом уровне сознания, коль скоро можете квалифицировать?

Но Ефим ее как будто не слышал, вернее, не захотел услышать эту инвективу.

— Но что самое непонятное во всем этом, — продолжал он, — так это невероятная устойчивость этой, всеобщей теперь, мании, наряду с ее фантастической заразительностью и несмотря на всю ее невероятность. Так что… — Он вернул ей взгляд, которым она только что наградила его. — Еще неизвестно, кого от кого спасать надо.

— Но вы же что-то делаете, кроме того, как в Дом кино ходите?

— Вы безжалостны! — ослепительно улыбнулся Ефим. — Но!..

Он принял прежний тон.

— Мне удалось убедить его, уж не знаю насколько, в нереальности его реальностей, только напечатав его книгу. Но временами это снова прорывается в нем совершенно дикими выходками, и создается впечатление, что он, несмотря на все его уверения в обратном, не верит мне. И тогда это действительно настоящие страсти по Фоме…

— Страсти по… что вы имеете в виду?

— Не удивляйтесь, так называется его книга, — пояснил Ефим. — Более того, он с некоторых пор считает меня своим, ну если не врагом, то уж мешающим фактором точно: то ли выходцем из Томбра, есть у него такая фантастическая реальность, то ли еще кем, — в общем, приспешником тьмы…

— Он наверное считает, что есть за что?

Ефим хмыкнул.

— Ну да, конечно, я — зверь…

Он на мгновение задумался, глядя на Марию, с прищуром, словно решая — говорить, не говорить.

— Я вам не все сказал, — проговорил он, наконец. — Дело в том, что он сейчас как-то уж очень неадекватен. Это совсем не то, что вы видели в прошлые разы. Теперь для него не существует никаких различий. Ваш визит, сны, книги, процедуры, общение с себе подобными — все это для него одно. Одна реальность, пестрая, но одна!.. Он не отличает сна от яви, ваш визит от процедуры, вы ему можете показаться… ну, не знаю, простите, капельницей, шприцем, сестрой, наконец! Он может есть кашу и одновременно сражаться на турнире. Представляете картину?.. Когда содержимое из ложки летит бедной санитарке прямо в лицо?.. Он не заметит вашего прихода, Мария Александровна! К сожалению… а если заметит, то не удивляйтесь, если он поговорит с вами о превратностях рыцарской жизни, жизни преобразователя вселенной или о моей роковой роли. А может, о вашей… если, конечно, заговорит. И если вы еще не передумали.

— Не передумала.

— Но пермете, мадам?.. — Ефим сокрушенно улыбнулся, разведя руки, в каждой из которых оказалось по газете. — Мне вас искренне жаль. Нет-нет, поймите правильно!.. Раньше он хоть заявлял, что не сумасшедший, а теперь… теперь он нас всех просто забыл… Позвольте спросить, кстати, что же подвигает вас на это? Уж не тот ли листок, который я вам дал на премьере… Как она прошла, кстати? Нам так и не удалось посмотреть этот фильм.

— Прошла, — уронила Мария.

— Я так и думал. Я боюсь показаться неучтивым, но как врач… любая мелочь, сами понимаете. Вы, конечно, можете не говорить, но…

— Ну почему же, это я могу сказать. Если это поможет, да? Поможет?

— Здесь не знаешь… надеюсь.

— Ну так вот, у меня тоже что-то вроде навязчивой идеи, доктор. Вероятно, от общения. Мне кажется, что помочь ему могу только я. Казалось до сих пор, во всяком случае. Извините.

Ефим вздохнул.

— Извиняю, но вынужден вам сказать, Мария Александровна, что именно после встреч с вами ему становится особенно плохо. Я говорю не только о его психике, его буквально скручивает — физически!.. Вот уж поистине, расставанье — маленькая смерть. Знаете, был такой клип — там человек умирает от того, что видит свою возлюбленную и прикасается к ней, и чем чаще…

— Знаю, — перебила она, поскольку это было уж слишком близко к ее ощущениям (Он что — читает меня?!). — Но это всего лишь метафора.

— К сожалению, нет, поэтому простите и вы меня за откровенность, но вы это тоже должны знать.

— Вы не хотите, чтобы я… чтобы он меня увидел?

— Не хочу.

Ефим был абсолютно серьезен на этот раз. Все правильно, не зря день идет наперекосяк. Ей вдруг показалось, что она никогда больше не увидит Фомина. Значит, так, упало что-то в ней. Да нет!..

— А вам самому не кажется несколько странным ваш метод лечения? — спросила она, взглянув ему прямо в глаза. — Вы же позволяете ему пить!.. Он был в таком состоянии!.. Еще неизвестно, от чего он больше умирает, как вы выражаетесь!

Ефим рассмеялся.

— Всегда знал, что за вашей сдержанностью скрывается огонь! Ну вот и дождался, вы уже меня обвиняете!.. Никто ему пить не позволял, Мария Александровна, он должен был столкнуться с той реальностью, в которой он имеет несчастье находиться, поймите это! Вообще-то, он не алкоголик, как многие считают, ему еще далеко до этого, хотя идет он правильным путем… Все, что с ним происходит, когда он со мной, это тоже терапия, я вам говорил это! Он должен понять, что мир реален, груб и самое главное непроницаем ни для каких дыр и прочих дурацких антраша. И пока он в этом мире, он обязан с ним считаться. Мне казалось, он понял, он вел себя абсолютно адекватно!.. А потом он же все время со мной. А тут я только отвернулся, а его уже в кино снимают… кому-то морды бьет! Вы сами видели. Невозможно же на секунду оставить! Но — подчеркиваю! — все это только после встречи с вами…

Ефим тряхнул головой характерным жестом.

— Не знаю, — продолжал он, — может быть, я был сильно обольщен результатами лечения и это была просто ремиссия… в общем, мне уже казалось… и потом, я же не знал, что там окажетесь вы!

— Мы уже говорили об этом, — сухо заметила Мария.

— О, только не надо так смотреть! Ну, хорошо, хорошо!.. Красота это страшная сила! Для меня, во всяком случае. Только здесь это понимаешь, в этой стране. Достоевский, кстати, совсем недалеко отсюда писал своих «Братьев»… Не знали? А вот так!.. Боюсь только, он вас не узнает, как всегда. Он почему-то всех узнает, рано или поздно, а вас… он вам не должен, случайно?

Ефим вернулся к обычному расположению духа.

— Шучу, шучу!.. — тут же выставил он руки, словно защищаясь.

— Должен, — сказала она.

— А много?.. Хорошо-хорошо!.. — Опять поднял он руки и засмеялся. — Но только не долго! Вы меня поняли, Мари? Не долго! И потом обязательно ко мне. Посидите пока здесь, я распоряжусь.

Она и не заметила, как они оказались в здании, более того, легко, без гориллообразного санитара, миновали несколько дверей, словно невидимки, без ключей, без звонков, и оказались в небольшой рекреации со стеклянными дверьми.

— Пуленепробиваемые! — с небрежной гордостью сообщил зачем-то Ефим, пробежавшись дробью пальцев по армированному стеклу, и исчез.

Общение с Ефимом сродни представлению иллюзиониста-гипнотизера, в который раз подумала она, никогда не знаешь, когда он скажет «ап!» и где ты при этом окажешься. Может быть, он, действительно, хороший врач?.. Это, во всяком случае, не каждый умеет…

Ефима не было довольно долго. Мария сидела перед стеклянными дверьми, за которыми бил глянцевым отражением солнца паркет длинного коридора. Здесь тишина была полная, но какая-то неестественная. «Изоляция? Или никого нет?.. Мертвый час, как говорили в пионерлагерях? Без буйных?.. Какие же скоты его бьют?» Тишина обволакивала, гипнотизировала, утомляла. Снова: «зачем я здесь? Ему же никто не нужен! Ефим только говорит, а улучшения так и не наступило, ни разу за все время. Да уже и не говорит. Он меня не узнает… но тогда, да и все время, он смотрел на меня, как будто мучительно вспоминал. Что ему мешает? Я же вижу, он меня почти узнаёт. Еще чуть-чуть и… и?..» Все покатилось обратно. «Зачем это? Неужели я не вижу? И что вообще будет, какая жизнь, если он меня вспомнит?..»

Она вздрогнула, словно поймала себя на чем-то постыдном. «Какая жизнь? О чем это я? Я сейчас навещу его и все! Все равно так больше нельзя и это последний раз. Да, — успокоилась она. — Все увижу и станет совершенно ясно!.. Стихи?.. Но это же безумие! Мало ли что может там говорится?»

То, что она увидела повергло ее в отчаяние и только усилием воли она подавила в себе желание уйти сразу. Возможно, все же ушла, если бы не внимательный взгляд Ефима: ну и как вам это нравится? Я же говорил!..

Фома сидел в позе Будды, но тысячи лепестков сияния его лотоса не были видны миру. Даже улыбка не была явлена, только её внутреннее свечение, само же лицо было даже безразлично. И все-таки внимательному взгляду было видно, что ему хорошо и, если уместно это слово, блаженно!.. Он плавно раскачивался в постели, в амплитуде огромного маятника «бодхи» — медленно, размеренно, и только что не гукал да не пускал пузыри. Глаза его были полуприкрыты. Казалось, он ничего не слышал, кроме этой симфонии блаженства, и огромная рубашка нехотя болталась развязанными рукавами, как уставший дирижер или огородное пугало.

— Если что, Петрович за дверями, — шепнул Ефим, усаживая ее возле постели.

— Что — если что? — не поняла Мария.

— Ну… мало ли, — отвел глаза Ефим. — Что-нибудь странное.

— Я вас не понимаю… — Ей надоела его вечная манера недоговаривать, намекать, экивочить, пусть выговорится, в конце концов!

— Я просто предупреждаю, — улыбнулся Ефим, делая ударение на «просто», и еще раз напомнил, что, возможно, Фомин не будет ни на что реагировать и ей вряд ли удасться перемолвиться с ним хотя бы словом.

— Я думаю, пяти, ну, десяти минут вам хватит, — посмотрел он на часы.

Дверь тихонько щелкнула замком.

— Здравствуй, — сказала Мария, и не узнала своего голоса.

Тишина — она, казалось, прокралась за ней из приемной и тихих коридоров, и теперь звенела из всех углов пустой неуютной комнаты, нарастая.

— Ты меня слышишь? — спросила она, справившись с первым волнением.

Фома, не переставая, раскачивался. Неудержимая, внутренняя улыбка сияла на его лице. Мария почувствовала себя странно. Нельзя сказать, что с Ефимом она чувствовала себя скованно и несвободно, но с ним она ощущала элемент навязывания воли — слабый, завуалированный, подспудный, но он был. Она это ясно поняла только сейчас, потому что ощутила полную свободу. Вдруг. Все было исполнено легкости и гостеприимства. Уже всё было исполнено, ничего больше делать не надо. Хочешь говорить — говори, не хочешь — молчи. Расслабься, успокойся, ты в любом случае абсолютно желанна здесь, потому что…

И она с неожиданной легкостью приняла этот тон, бездумно отдалась этому приглашению и вдруг с удивлением обнаружила, что говорит, давно говорит.

— Жаль… потому что я очень хотела бы знать, куда ты исчез, что это за история с аварией и почему ты, черт возьми, ничего не сказал мне? Ты пропал, как вчерашний день. Следом за тобой попропадали все твои друзья!.. Словно сговорились! Обмен, разъезд, встречная покупка… я теперь понимаю, что это такое — встречная покупка! Научили, спасибо. И никто из них даже не позвонил! Впрочем, это конечно их дело, но ты? Как ты мог так поступить со мной?

Она чувствовала, как разматывается ниточка плотно смотанного клубка под горлом, как будто кто-то тянет за нее и говорила, говорила…

Казалось, прошла вечность — и не прошло секунды.

— Ну что ты молчишь? Я же знаю, что ты слышишь меня. Ты никогда не мог меня обмануть.

Она оглянулась на дверь, словно боясь, что ее могут застать за тем, что она собиралась сделать, как за какой-то непристойностью или глупостью. Ей даже показалось, что она сейчас услышит злорадный смех санитара у дверей. Но нет. Убедившись, что там все тихо, она осторожно накрыла его руку, покойно лежащую на бедре, своей.

— Ты всегда был мальчишкой, придумывающим свои несчастья. Вот, возьми свой листок. Боюсь, что он ввел меня в заблуждение.

Фома продолжал мерно покачиваться, не слыша, не видя, казалось, не дыша даже, все в той же амплитуде. «Идиотка! Тут уже ничего нет от него!..» Мария встала и подошла к окну. Аллея уходила прямо из-под окна в небо, в вечность — засасывающий липовый рай. Или ад.

«А сейчас ты придумываешь себе несчастья», — услышала она. Слова прозвучали явственно, хотя она могла поклясться, что самого голоса не слышала, он словно возник сразу в голове. Мария медленно повернулась. Фома мягко плыл, качаясь, все в тех же водах, и улыбка Гуинплена, только не безобразная, а безбрежная, была его парусом.

— Это ты сказал? — спросила она. — Я не сошла… я не ослышалась?

«Ты не сошла. Это я. Спрашивай, но не говори».

Это было так неожиданно — получить ответ в своей голове, что Мария не то что не нашла, что сказать, но вообще растерялась. Она же видела, что он молчит, даже не смотрит на нее!.. Мысли проносились, не оставляя следа, одна за одной и самые разнообразные, но лейтмотив их был один: «Ну все, я говорю с собой!..»

«Нет, со мной. Спрашивай, но не говори. И отвернись к окну».

— Спрашивать, но не… — Она осеклась, потом, сама не понимая почему, послушалась и заговорила мысленно, сразу оценив насколько это трудно — высказать мысль, не произнося:

«То есть не открывать рта?.. А почему — к окну?»

«Нас слушают, а я хочу отсюда уйти».

«Уйти? Зачем?.. Ты считаешь, что ты здесь… неправильно?»

«Ты правильно поняла. Неправильно. Спрашивай. Десять минут. Осталось шесть.»

— Ты меня помнишь? — спросила она, снова вслух.

Весь этот странный диалог пронесся у нее в голове со скоростью телетайпной очереди и она, потрясенная, позволила ему течь автоматически, почти не думая. Точнее, то что она думала и являлось составной частью диалога. Последний вопрос для нее был слишком важным и она не могла его просто думать, его нужно было произнести вслух. Она пришла в себя.

«Не надо говорить. Тратишь время. Могут услышать. Я тебя помню. Кино, театр, казино.»

«И все?.. — Марии это показалось очень обидным. — Это все, что ты помнишь?»

«Мне всегда казалось, что я тебя знаю, но у меня нет данных».

«Данных?.. Каких данных, ты что машина: кино, вино и домино?! — Она нашла в себе силы на усмешку. — Что за протокольный разговор? Скажи еще, оперативных данных!»

«Сейчас не могу».

«Ну хорошо, а я — перед тобой, что — не данные? Ты же знал меня! Ты же смылся, подлец, куда-то! Куда ты исчез?.. О, нет, Господи, этого не может быть! Я разговариваю сама с собой!»

Мария схватилась за виски. А в ней продолжало стучать: «спрашивай, спрашивай, спрашивай…»

«Спрашивай ты!»

«Я могу только отвечать. У меня нет вопросов».

«Даже ко мне?»

«Ты единственная, из-за кого я здесь».

«Здесь из-за меня?!»

«Ошибка. С тобой».

«Единственной, на которую у тебя еще нет данных?»

«Да».

— Господи, ты даже шуток не понимаешь! — вырвалось у нее.

«Понимаю. Нет времени. Две минуты. Не говори. Спрашивай.»

«Нет, я разговариваю сама с собой. — Мария попыталась взять себя в руки. — Ничего нового я не услышала. Весь этот бред я знаю вдоль и поперек. Надо уйти немедленно… зачем ты меня мучаешь?»

«Хорошо. Сзади тебя тумбочка, в ней твои мандарины. Этого ты знать не могла.»

Мария открыла тумбочку. Её пакет лежал в самом низу.

«Я могла догадаться!»

«Смешно. А ты не можешь догадаться, что лежит под твоим пакетом?»

Мария посмотрела на него. Да он издевается надо мной! Или я сама…

«Нет, — все-таки ответила она, глядя на него с вызовом. — Я не могу знать, что лежит под пакетом».

«Там лежит моя книга».

«Так он не шутил? Я думала…»

Мария вынула черный томик.

«Он никогда не шутит, этот выверт, неужели ты еще не поняла это красивое животное?.. Возьми себе. Все»

Неожиданно перед ней возник Ефим. Неужели прошло десять минут?

— О! — воскликнул он. — Он уже подарил вам книгу? Он с вами говорил?

— Я обнаружила ее в тумбочке, когда доставала ему мандарины.

И она сама в это верила сейчас. Наваждение, если это было наваждение, исчезло так же внезапно, как звон в ушах, как тишина из комнаты с приходом Ефима. Теперь она не знала, как ко всему этому относиться и верила в то, что сказала Ефиму. «В конце концов, я могла знать об этом, догадываться, ведь он же говорил о книге в аллее!.. Да нет, хватит дурить, я просто хотела дать ему что-нибудь из принесенного!»

— Н-да, — протянул Ефим, улыбаясь. — Знакомо. В каком-то смысле, мы знаем все, но не позволяем себе в этом увериться. Все герметические учения основаны на этом постулате.

— Мне пора, — сказала Мария.

«Я сошла с ума, — думала она, идя по коридору вслед за Ефимом. — Я разговариваю с собой».

Последний взгляд на Андрона уверил ее в этом. Из угла рта его тянулась тоненькая, словно стеклянная ниточка слюны, раскачиваясь в такт движению тела, и вовсе это была не улыбка, а какая-то дурацкая разъезжающаяся ухмылка или просто… недержание губ. Теперь, на трезвый взгляд, все это выглядело убого, даже неприятно. «Как может человек в таком состоянии что-то сказать? Неужели я не видела? Я так хотела, чтобы он узнал меня, что мой мозг сработал, испугавшись за психику. Истеричка! Маткой вспомнила!.. Все, хватит!»

Они прошли в кабинет Ефима. Он распорядился насчет кофе.

— Или вам чай? — спросил он, внимательно посмотрев на нее.

— Все равно, — отмахнулась она, продолжая пребывать в каком-то странном состоянии. — Кофе хорошо.

«Как я могла?.. Нет, я должна была это увидеть. Сама. Хотела увидеть?..»

— Увидела, — прошептала она.

— Что?..

Ефим повернулся от стола, на котором колдовал с сервировкой, к её креслу и внимательно посмотрел на нее.

— Я же вам говорил, — укоряюще произнес он, не дождавшись ответа и продолжая её расматривать. — Мне все-таки интересно: вы сами нашли книгу?

— Он мне сказал, возьми книгу в тумбочке… Нет, что я говорю? — очнулась Мария. — Он ничего не говорил, но… я взяла пакет, кажется, чтобы выложить мандарины… мне показалось, что он… что ему…

Она мучительно подбирала слова. Ефим тихонечко, едва ли не на цыпочках, подал ей кофе, пепельницу, поставил перед ней молочник.

— Вам показалось, что он с вами разговаривает? — спросил он, и успокаивающе улыбнулся. — Обычное чувство вины здорового человека перед больным. Это вам показалось, да?

— Да… — Мария испытала огромное облегчение от одного этого выдоха, каким тяжелым грузом, оказывается, лежало это на ней!

— Не волнуйтесь, это кажется многим. Вы принесли его экзерсисы?.. Это мило, — переменил тему Ефим, показав на листок, который она продолжала держать в руках с того момента, как вынула его из сумочки, и снова заглянул ей в глаза. — А что вам показалось он сказал?

— Вы собираетесь пользовать меня?

— Да нет! — рассмеялся Ефим. — Просто иногда…

Он встал и прошелся по кабинету, поправляя на ходу книги, статуэтку.

— Начистоту? — вдруг резко повернулся он к ней. — Мне кажется вы чего-то не договариваете.

— Нет! — теперь уже рассмеялась она, с горьковатым привкусом отлично приготовленного кофе. — Просто — все, с этим покончено. Я больше не приду.

Ефим сделал протестующее движение навстречу.

— И не пытайтесь меня сейчас уговаривать. Вы же сами были против. Не хочу балагана.

Мария ясно увидела Андрона в том виде, в каком она его оставила: с мокрым ртом и безумной ухмылкой. И это звериное раскачивание!.. Да, это единственно правильное решение. Нужно иметь силы признаться себе, что тут все слишком безнадежно. И не нужно страдать, нужно избавляться от этого дурацкого комплекса вины. Он ничего не чувствует. Тут Ефим прав. Так будет лучше. Всем. А этот разговор…

— И любой разговор поэтому становится бессмысленным, — закончила она.

— Нда, ну что ж? — пожал плечами Ефим. — Мне казалось, что мы…

— Перестаньте! — оборвала его Мария. — Я позволила этому зайти слишком далеко. Все. Даже слышать об этом не хочу.

Она с сожалением посмотрела на него и встала.

— Прощайте.

— Я все-таки позвоню вам, — сказал ей вслед Ефим. — Когда-а… если это будет ему необходимо.

— Как хотите, но… лучше не надо.

Я не декабристка, думала Мария, возвращаясь анфиладой лип. Какой затасканный образ!.. Но другого-то нет. Или есть?.. Вера Слоним? Леди Гамильтон? Надежда Мандельштам?.. Все не то. Что-то было… Электра? Антигона?.. И ей действительно казалось, что она его похоронила.

Весело пели птицы, солнце уже не было таким безжалостным на исходе дневной эклиптики, хрустел гравий. «Я хочу просто…» Она оборвала себя, как только что Ефима. Как глупо было бы сейчас перечислять то немногое, что сделало бы ее счастливой, и как невозможно, кощунственно это перечислять!.. Окно еще было видно. Видит он ее? Вряд ли.

«Прощай», сказала она, и ей почудилось, что она услышала эхо беспечальных дриад в сводах аллеи: прощай-прощай-прощай… и если навсегда, то навсегда прощай… Но это казалось издержками филологического образования.