Страсти по Фоме. Книга 2

26. Тара-Кан. Первый день турнира — «Поле»

Переступив какой-то барьер внутри себя или наоборот дав захватить себя неведомой силе извне, Фома с легкостью необыкновенной переходил теперь из одного состояния в другое, на что собственно и указывал Ефим и Марии, и Ирине, и ему самому. Книга ли, которую он читал, записки ли Доктора, чей-то визит — все погружало его в пучину невероятных приключений и он скакал навстречу им, оседлав свою кровать, весь в пене боя.

Но Ефим твердо заявлял, что не теряет надежды. Метод погружения из одной реальности в другую и есть сущность его лечения, объяснял он Ирине, в её очередной визит. Прогулки по реальной Москве и фантазии Фомы скоро и неизбежно столкнутся и, конечно, не в пользу фантазий.

— Напора реалий не выдерживает ничто, даже мечта и вы, Ирина, это прекрасно знаете! — говорил он. — Я вывожу его в знакомые места: его бар, его дом, его работа, его молодость, наконец — это же все рядом, на одном клочке Москвы!.. Скоро его фантазии разлетятся в прах!

— А свадьба с Верой это тоже встреча с реалиями? — спросила Ирина.

Ефим на какое-то мгновение замер.

— Понимаете, Ирина, — трудно начал он. — Вера — психиатр высшей квалификации. Свадьба, конечно, игра, но игра в реальность. И Андрей этого не знает. Для него это будет настоящая жизнь, полноценная. Ему не нужны будут фантазмы. А Вера… она сможет наблюдать его во всех ситуациях, включая и нестандартные, и помочь.

У Ирины заполыхали глаза.

— Вы знаете, в нестандартных ситуациях ему помогать как раз не надо, он в них прекрасно справляется сам! Уж я-то знаю, поверьте!

Ефим поднял руки.

— Я совсем не это имел в виду!

Но Ирина его не слушала.

— Хорошо устроилась психиатр высшей квалификации — два мужа, два дома, один из которых дурдом! Плохо ли, целая психушка женихов, наблюдай себе в нестандартных ситуациях, да еще платят, как за терапию! Тем более что половина из них совершенно здоровые мужики, как не заработать высшую квалификацию, блядь монастырская?!

Она возмущенно оттолкнула от себя блюдечко, вместе с чашкой кофе так, что ложка жалобно задребезжала по столу.

— Постойте! — сказал Ефим, видя, что она бог знает, куда может пойти в таком состоянии. — Пойдемте, я вам кое-что покажу…

Он сделал приглашающий жест рукой в сторону открывшейся двери кабинета.

— Прошу!..

Длинный коридор был звеняще пуст. Ирина успокоилась, но…

— Вы как хотите, Ефим Григорьевич, а я против этой комедии! — решительно проговорила она, догадываясь, куда они идут.

— Ну, хорошо, давайте вы! — предложил Ефим, неожиданно останавливаясь и поворачиваясь к ней.

— Что — я?.. — Ирина ошеломленно посмотрела на него. — Что, значит… давайте?

До нее постепенно доходил смысл сказанного, глаза потемнели.

— Как у вас все легко! — возмутилась, наконец, она. — И мне, значит, можно поиграть в сумасшедший дом? Как вы себе это представляете?

Но Ефима было уже не сбить.

— А что, поселитесь здесь, мы вам отдельную палату предоставим!

— Вы меня извините, Ефим Григорьевич, но порой я теряюсь, кто здесь сумасшедший. Вы что издеваетесь?.. Думаете, на вас управы нет?

— Ничуть! Здесь вы будете под неусыпным наблюдением. У него случаются срывы, провалы или вон полеты на замке, в котором он сейчас находится… полюбуйтесь!..

Ефим широко распахнул двери в палату, около которой они остановились…

Фома, бледный и решительный, стоял в строю таких же, как он рыцарей и слушал сигнал герольдов, под развевающимся на ветру вымпелом графа Иело, даром, что был в смирительной рубахе фабрики «Красный большевик»…

Снова прозвучал сигнал и всё затихло. Герольды в одеяниях цветов милорда, черный с фиолетовым, так как турнир проходил под его патронажем, зычно прочитали условия, выполнив которые рыцарь получал право на продолжение турнира завтра.

Итак, общая схватка или «поле», самое опасное из развлечений рыцарей, поскольку непредсказуемо, когда участники, разделенные на два равных отряда, борются друг с другом, стараясь вышибить из седла как можно больше противников. Условия были просты и давно известны и трибуны скандировали их, вслед за герольдами. Останься на коне или хотя бы при оружии… ни в коем случае не тронь коня противника… пеший дерется только с пешим, — вот основные правила, нарушив которые, нельзя было рассчитывать на дальнейшее участие в турнире. Чтение с пением закончились.

Стоит ли говорить, что трибуны были полны. При этом они ревели так, словно происходила страшная непрекращающаяся катастрофа.

Фома стоял, опустив копье, во втором ряду одного из двух каре, что напряженно ожидали сигнала атаки. Доктор, волею жребия, оказался на противоположном краю поля в «армии» противников. Внезапно шум на арене стих и в это время, словно улучив единственное мгновение тишины, прозвучал резкий режущий слух звук фанфар. Всё!..

Рыцари, двумя мощными волнами, бросились навстречу друг другу с копьями наперевес и через несколько мгновений в центре арены образовался колючий водоворот. Треск ломающихся копий, звон мечей, первые отчаянные крики, ржание… потом грязь и пыль, выбитая сотнями лошадиных копыт с утоптанной площадки ристалища, слегка прикрыли зрелище от орущих трибун мутной пеленой.

Первые полчаса Фома развлекался тем, что сбивал противников наземь одним ударом копья. Половина участников «поля» не дотягивала даже до уровня среднего бойца и их, легко вычисляя, безжалостно выбивали более опытные воины. Найдя рыцаря противной стороны, с белой повязкой на руке или в гриве лошади, Фома поднятием копья предупреждал о своем намерении и обрушивался, как молния. Неопытных томбрианцев сбивала с толку одна и та же уловка, которая была возможна только при отличной координации и мгновенной реакции выполняющего этот прием.

При всем том, фокус был прост, даже банален. Фома метил в грудь, а бил в голову, но когда противник, поверив в это, закрывал свой верх, Фома внезапно наносил удар в открывшееся место так мощно, что большинство противников слетали с седла, даже не успев понять, в чем, собственно, дело. Так они, без особых потерь для здоровья (поскольку Фома мог завершать роковую комбинацию и более опасным ударом в голову), оказывались «пешими» воинами либо выбывали из турнира в «честном», что немаловажно, поединке, если не могли продолжать сражаться.

Еще при схватках с рогатыми в кварцевых пустынях Фома раскусил эту их слабость (не всех, конечно, но большинства): чуть замедленную реакцию, что неизбежно при чудовищной силе и выносливости, которыми обладали аборигены, и беззастенчиво пользовался этим, расчищая поле боя от лишних участников. Парни из провинции, тяжеловесные, медлительные и главное простоватые, не могли составить ему конкуренцию, и до меча Фома так и не дотронулся, хотя, при этом, сменил три копья.

Протрубили первый сбор. Рыцари разъехались по краям ристалища и поле стали очищать от тех, кто сам этого уже сделать не мог. Из ста с лишним участников остались верхом или при оружии и на ногах меньше половины, и примерно поровну с каждой стороны. «Красная» партия, к которой принадлежал Фома, имела больше всадников, а «белая», благодаря и ему — пеших. Естественно, все они, те, кого Фома непосредственно «сделал» пешими, жаждали встретиться с ним, но пока он был «на коне», он был для них недосягаем, по правилам. Но, как оказалось, недолго…

Вторая часть общей схватки преподнесла сюрприз, вернее, преподнесли его герольды, объявив, перед самым ее началом, что условия турнира, по решению рыцарей Длинного Стола, меняются. Трибуны дружно заревели, услышав новые, более жестокие условия. Их радость можно было понять, во-первых, потому что крови будет больше, а это всегда приятно, когда наблюдаешь из безопасного места, а во-вторых, теперь сбитый с коня рыцарь мог сразу же напасть на обидчика, как впрочем и обидчик. Вопрос был только в том, для Фомы, во всяком случае, считается ли обиженный ранее, обиженным и теперь, в новом раунде? У него было столько «крестников», что они могли покалечить не только его, но и себя, бросившись на него скопом. Но этот пункт не разъяснялся герольдами, возможно, потому что это было здесь традицией, а традиции, как известно, вопросов не вызывают, пока не задевают лично (так становятся изгнанниками, диссидентами)).

«Да, это не Гомер! — подумал Фома. — И даже не Вальтер Скотт, это просто скотство!»

Он прикинул, сколько примерно рыцарей будут гоняться за ним по ристалищу, если традиция и совесть им это позволят, и понял, что поле для таких забав несколько маловато.

Так оно и случилось, потому что самые худшие предположения имеют дурацкую тенденцию сбываться. Лишь только началась общая свалка, которая теперь выглядела еще безобразнее, из-за отчаянного стремления рыцарей немедленно проткнуть и порубать в капусту всё и вся вокруг себя, чтобы не оставлять обиженных, так вот, когда началась эта мясорубка, Фома обнаружил сзади себя сразу двух «обиженных».

Он в это время уже столкнулся с «белым» всадником и помогал ему упасть, тесня копьем. Оглянись он чуть позже и его порубили бы на мясные брикеты, не взирая на защитные латы. Развернуться в тесноте схватки он уже не успевал, так же, как и достать меч. Вонзив шпоры в живот коня чуть ли не на половину, он заставил своего вороного взбрыкнуть задними ногами. Шутка удалась. Звук падающего чайника возвестил, что кому-то из нападавших не повезло.

Развернувшись, Фома увидел только одного противника, второй лежал на спине и забрало его шлема было вбито внутрь жестянки лошадиным копытом. Жить сможет, думать — нет, констатировал он, обрушиваясь на второго с Ирокезом, теперь уже без излишней куртуазности. Противник, отбив кое-как его удар, попытался уйти от возмездия, затеряться среди людей и коней, и это ему удалось, благодаря сутолоке общей свалки. Правда, Фома успел обрушить на него мощный Ирокез, но видимо головы томбрианцев были совсем из другого поделочного материала, и вместо того, чтобы упасть бездыханно, «белый» рыцарь проворно улепетнул с места мщения, используя чью-то лошадь, как прикрытие.

Трибуны непрерывно ревели. Кто подбадривал, кто хватался за голову, в отчаянии, а кто-то и смеялся, находя и для этого повод в кровавой мясорубке. Не желая больше подвергаться подобным казусам, Фома с боем выбрался из свалки, взял новое копье и не спеша потрусил вокруг арены, выбирая себе противника уже сам.

Дело шло к концу. На поле было не больше тридцати рыцарей и никто не откликался на боевое потряхивание его копья или не замечал. Фома уже с сожалением подумывал о том, что придется снова лезть в свалку, чтобы не быть дисквалифицированным, как вдруг с другой стороны арены на него поскакал такой же, то есть тоже находящийся в свободном поиске, рыцарь.

«Доктор! — узнал Фома снаряжение рыцаря. — Чего это он?» Доктор скакал прямо на него, показывая, что желает сразиться. «А! — сообразил Фома. — Показательный бой!.. Доктор тоже не хочет рисковать в продолжающейся рыцарской катавасии. Окей, разумно!..» И он поднял копье, принимая вызов…

Схватка чуть не оказалась последней в его жизни. Держа копье совершенно расслабленно, для показательного боя, сам Фома едва успел закрыться щитом от нешуточного удара Доктора в голову буквально в последний момент. Докторское копье разлетелось вдребезги от удара, так же, как и щит Фомы, он на мгновение почувствовал себя подушкой для выбивания, его чуть не сорвало с седла, и только задняя загнутая лука удержала его от падения. Подпруга опасно заскрипела, грозя лопнуть сразу в нескольких местах под ним и под вставшим на дыбы конем, голова загудела, потому что щит был разбит прямо на ней. Копье Фома от удара выронил, не причинив противнику никакого вреда, чем вызвал смех на постоянно ревущих трибунах. Придя в себя через секунду, он обнаружил Доктора рядом с собой.

— Что за шутки, Док?! Ты что — Айвенго? — рассвирепел он, видя, что Доктор внимательно рассматривает его: не рухнет ли он? — Так ведь и убить можно! Совсем охренел?

В ответ Доктор вынул меч. По тому, как он это сделал и по самому мечу, Фома понял, что это совсем не Доктор.

— Ё-моё, приятель! — зарычал он. — Как я рад, ты бы знал! А то я уж думал, что сошел с ума!

В руках его весело и опасно заблестел Эспадон, которого он вызвал вместо Ирокеза, уж очень ему хотелось разрубить самозванца до седла, к тому же у него не было щита и он мог взять меч обеими руками, как и полагается.

— Ну, дружище, ты даже не заметишь, как пролетит время! — пообещал он от избытка чувств.

В ответ рыцарь, так похожий на Доктора, тоже взревел и обрушил на Фому страшный удар своего меча. Фома, угадав направление удара, выставил Эспадон навстречу и, отклонившись сам, заставил своего вороного попятиться в сторону. Псевдодоктор словно провалился вперед, вслед за ударом, и Фома, выскользнув из-под него, ударил что есть силы по голове.

— Боммм! — отозвалась голова, мотнувшись от плеча к плечу. На всякий случай и помятуя о невероятных, противоударных мозгах аборигенов, Фома тут же нанес еще один удар, тоже плашмя, но со всего размаху. На этот раз всадник хрюкнул и стал заваливаться набок, руки его беспомощно и беспорядочно шевелились, как у жука, опрокинутого на спинку.

— Ещё? — поинтересовался Фома, держа меч на изготовку: черт знает этих рогатых!

В это время прозвучал второй удар гонга и он понял, что первый день турнира закончен.

— Надеюсь, все-таки, ты не скучал, — сказал он «белому» рыцарю напоследок.

Тот «веселился» вовсю, медленно заваливаясь с лошади бесчувственным кулем.

— Ты решил всем показать свою ловкость?

— Док, это бред! — огрызнулся Фома, еще не остыв. — И я веду себя соответственно, отвали!

— Ну-ну, бреди дальше…

Они стояли в уже смешанном ряду рыцарей, признанных победителями в общей схватке, и кланялись главной ложе, в которой сидели рыцари Длинного или Круглого Стола (Фома еще не уловил разницы). Публика орала и свистела, подбрасывая колпаки и башмаки в воздух, высокие же рыцари сидели мрачно и неподвижно, среди чопорно разряженных дам.

— Я решил, что ты захотел отдохнуть, пока другие убивают друг друга, — хмуро пояснил Фома, снова кланяясь рыцарям. — Какого черта, он был очень похож на тебя, вылитый!

— Ну, извини, мы все отоваривались на одной базе. Но лошадь-то ты мог отличить, у моей белые бабки!

— Может, ты еще попросишь, чтобы я и выражение морды её запомнил, умник? В общем, я считаю, что это неспроста, что-то ты против меня имеешь, оборотень… а?

— Это у тебя до сих пор голова гудит, — хмыкнул Доктор.

— Она гудит в честь Милорда, уверяю тебя!

— Боюсь, что он слышит. Наверняка уже нашлись доброхоты, доложили о твоей беспримерной ловкости.

— Ну что мне теперь, упасть и выбыть из соревнований, только чтобы не оправдать их подозрений? Виноват, господа военные, ловкость, проявленная мной есть чудо необъяснимое, но не злонамеренное, а гуманитарное — для танцев!

— Считай, что тебя услышали…

Доктор, криво улыбаясь, кивнул в сторону герольда; тот заканчивал какое-то объявление, потонувшее в одобрительном шуме.

— Нас приглашают в замок Милорда… на бал.

Герольд зачитывал список рыцарей, допущенных к одиночным поединкам и, как следствие, приглашенных на бал в их честь и в честь праздника Тара-кан.

— И здесь бал! — восхитился Фома. — Не удивлюсь, если начальник тайной полиции окажется человеком приятным во всех отношениях.

— Моли Говорящего, чтобы Хрупп действительно оказался мертвым.

— А каким он может быть, после того, как я видел капли его жира на струнах?

— Я видел, как от тебя даже капли не оставалось, однако ты здесь.

— Я и говорю — бред! — хмыкнул Фома.

Бал был блестящ! Бал был великолепен! Он был искрометным и зажигательным! Но, собственно, таким он и должен был быть, по мнению Фомы — быстрым и огнедышащим, потому что иначе нормальному человеку в замке Милорда (больше похожем на готический холодильник) можно было дать дуба. Полностью высеченный в скале, он обогревался, как видно, толщью гранитных стен, людьми, в нем находящимися, и жуткими ветрами, что носились над его остроконечными шпилями, то есть как чум или метрополитен, собственным теплом.

Для томбрианцев это была привычная, так сказать, комфортная среда, но Фома, видя клубы пара от дыхания над обеденным столом — святая святых его жизни! — терял аппетит и хватался за бокал даже чаще, чем обычно. Но слабое игристое ледяное вино, коим здесь потчевали, вызывало только озноб и обильную отрыжку своей шипучей консистенцией. Привычной же «газировки», так полюбившейся ему на постоялых дворах и в трактирах, здесь не подавали — двор, высший свет!..

Нахлеставшись игристого, очень похожего на брютт своей ледяной сухостью ко всем его несчастьям, Фома окончательно замерз и впал в депрессию, казалось, конца праздничному застолью не будет. Поэтому объявление о начале танцев он встретил радостным воплем и выскочив из-за стола подхватил первую попавшуюся даму и начал выкамаривать с ней немыслимые па.

В последующие полчаса, а то и больше, его рыжая голова мелькала во всех концах огромного дворцового зала, он станцевал, наверное, со всеми дамами, что почтили бал своим присутствием, но так и не избавился от холодного плескания в животе томбрианского шампанского. Зато разогрел дам. Местные барышни, пораженные его бешенной энергией, на фоне своих каменно неповоротливых кавалеров, воспылали к нему благодарным чувством. А что может благодарная женщина?.. Всё! Отблагодарить, во всяком случае.

— Фома! — мычал Доктор в бокал, когда они на секунду пересеклись у одного из фуршетных столов. — Ты вызываешь слишком большой интерес!

— Док, уж лучше пусть меня сейчас подозревают, чем потом — размораживают!..

Фома, дурачась и передразнивая Доктора, тоже мычал в свой бокал…

— Если я остановлюсь, то замерзну, а это вызовет еще большие подозрения в обществе моржей! Или моржов… как, Доктор?.. Мне кажется, последнее более феминистское, а?.. Я не виноват, что здесь только шампанское, которое напоминает мне жидкий азот — у меня леденеет сердце!

— Так не пей!

— Трезвым я буду еще хуже, видеть не могу этот фуршет с лошадиными шутками и какой-то слизью с глазами на столах! А дамы…

Он не успел закончить мысль, поскольку его снова утащили в танец. Доктор, глядя на этот нон-стоп, с сожалением констатировал, что последствия посещения Лилгвы, прут из Фомы, как сорняки на заднем дворе, куда выбрасывают помои. И если сам он этого почти не ощущал, то дамы, осчастливленные им, почувствовали это сразу, как только он пускался с ними в пляс.

Одно прикосновение Фомы, будило тайные желания и превращало холодную мумию в монастырскую мечтательницу. Никогда не раскрывающийся в здешней суровой атмосфере хилый и отмороженный бутон греха, вдруг расцветал пышным цветом, после нескольких пируэтов какого-нибудь «пасо д’обля».

Фома был нарасхват, за Фому боролись, к Фоме пылали. Он хотел лишь согреться.

— Вы знакомы с этим блестящим молодым человеком?..

К Доктору подошел высокий господин, наглухо застегнутый во френч, глаза незнакомца мрачно мерцали в черных отечных кругах вокруг.

— Едва. Не имею чести знать близко, но… видел в деле… — Доктор беззаботно отбивал ногой такт, наблюдая кружение пар, в руке его искрился бокал.

— Не имею чести, — глухо повторил подошедший. — Сейчас так здесь и не говорят. Вы, вероятно, из провинции?

— Вы угадали, — все так же легко, поигрывая ногой, ответил Доктор. — Из Бриарии, что на границе. Но, простите, с кем имею?..

— Трапп! — небрежно бросил его собеседник.

— Джу! — представился и Доктор, вытянувшись перед шефом тайной полиции. — Рыцарь Серебрянное…

— Да, я помню, — отмахнулся Трапп. — Бриария, — протянул он раздумчиво. — Это одна из самых отдаленных провинций. Давненько я не встречал рыцарей оттуда. Вы сами давно из тех мест? Как там?

— Все так же — прифронтовая полоса. Жарко!

— Да-а, — согласился Трапп, и перевел разговор. — Вы хорошо себя показали сегодня.

— Ну что вы, удалось удержаться в седле и то ладно!

— Вы скромны. Наверное, как и ваш давешний собеседник? Вы говорили, что видели его в деле. Ну и как?

— Слишком горяч, болтлив и самонадеян, думаю, долго не протянет.

Трапп хмыкнул:

— Но тем не менее он тоже остался в седле.

— Случайно!.. — Доктор играл этакого хорошего, честного, но несколько ограниченного малого из добропорядочной провинциальной глубинки, со своими понятиями о чести и достоинстве и, главное, с твердым убеждением, что победа достается только тяжким трудом.

— Ну что ж, желаю успеха, мистер Джу! — слегка наклонил массивную голову Трапп.

Доктор поклонился в ответ. Вечер грозил оказаться слишком интересным…

— На тебя охота, — объявил он, когда они снова столкнулись, теперь уже у бильярда, где один из рыцарей, сэр Троп, гонял шары, громогласно комментируя каждый удар.

— Да, дамочки не дают покоя, — согласился Фома, но Доктор охладил его легкомыслие, рассказав о Траппе и о некоторых случайно услышанных разговорах, вызванных столь необычным поведением рыцаря. — Не удивлюсь, если на тебя наедут каким-нибудь способом.

— Да что они мне сделают здесь? Не будут же они в таком месте затевать драку? Вряд ли это понравится Милорду. А насчет Траппа я в курсе…

Трапп уже говорил с ним. Фома развлекался у банкетного стола с одной барышней со странным, но завораживающим именем Пуя. Он кормил ее, как уже многих перед этим, тем, к чему сам боялся притронуться. В незнакомой кухне главное осторожность и чей-то чужой рот, помнил он совет из кулинарных книг дипломатов, и угощал Пую с рук.

Разогретая танцем Пуя была в восторге от новой, как ей казалось, эротической забавы, не подозревая, что выполняет роль противоядия, дегустатора, и пришла в такое возбуждение, что чуть не откусывала ему пальцы, так как глаза, по правилам игры, надо было держать закрытыми.

— А это что такое? — спрашивал Фома, засовывая ей в рот студенистую картофелину с глазами креветки.

— Ммм! — стонала Пуя. — Фропсы! Аб-бажаю!

— А это?..

В это-то время Фома и почувствовал чье-то настойчивое внимание. Повернувшись, будто подхватывая упавшую салфетку, он встретился взглядом с человеком во френче. Где-то он видел этот фанатичный взгляд, ёкнуло у него сердце.

Человек, между тем, улыбнулся, показав синеватые зубы, и тоже заметил:

— Мистер Томп, мы нигде не встречались?

— Может быть, на ристалище, меня там многие видели? — простовато улыбнулся Фома, мысленно крестясь: «Господи Говорящий, пронеси!» К тому же, именно в этот самый момент и совсем не кстати, он почувствовал, что шампанское пошло ему не впрок, оно предательски подперло диафрагму, стало трудно дышать.

— Мистер Томп, где же вы? — голос Пуи дрожал от предвкушения.

— Извините, — ухмыльнулся Фома Траппу. — Мы кушаем.

— Да-да, возможно, — продолжал Трапп, как ни в чем не бывало. — У вас запоминающаяся внешность.

— Рыцарь, вы забыли о своей даме!.. — Пуя закрыла рот и открыла глаза.

— О, господин Трапп, я вас не узнала! — прошептала она, белея и, что-то еще пискнув, исчезла, как дым.

Фоме пришлось выложить легенду, приготовленную Доктором: кто он, откуда, давно ли пытает счастье на подобных турнирах и кто его благословил на это. По обычаям Томбра, невозможно было стать рыцарем без рекомендации члена так называемого Большого Круга — секты избранных из числа рыцарей Длинного Стола (Доктор просветил), или победив в каком-нибудь турнире, куда, кроме рыцарей допускались и соискатели. Впрочем, ходили слухи, что иногда это делалось за мзду и даже заочно. Но в случае с Фомой посвящение было очным, так он поразил сэра Ролло.

— Что вы говорите, сэр Ролло! — поднял брови Трапп. — Это великий воин! Его гибель — невосполнимая утрата для всего рыцарства.

— Гибель?! Сэр Ролло погиб?! — вскричал Фома, с удовольствием роняя бокал с фреоновым шампанским, который держал для Пуи. — О, простите мою неловкость! Я слишком близко знал сэра Ролло!.. Но как это произошло?

Оказалось, что сэр Ролло предательски убит ударом в спину, его нашли совсем недавно, в приграничных районах.

— Какой ужас!.. — Фома чуть не подскользнулся, от избытка лицемерия, на льду, который образовался от разлитого шампанского. — В спину! Предательски!.. Да, только так и можно было сразить этого могучего воина!..

Сэр Ролло скакал от него несколько миль, после того, как получил пару-тройку ударов по котелку, из которого Фома, следуя традиции, делал двурогое украшение. Ролло был одним из немногих, кто сообразил, что Фома очень скоро доберется до его черепа. Он был также единственным членом Большого Круга, встретившимся им, о чем заявил сразу же, для устрашения. Из этого нехитрого силлогизма Фома сделал потрясающий вывод, что рыцари Большого Круга иногда головой думают, кроме того, что гнут и тупят ею вражеские мечи.

Убивать мыслящее, в отличие от других рогатых, существо не хотелось, хотелось поговорить, обсудить последнюю теорему пространства, в смысле, местонахождение Ушура, но рыцарь-сапиенс так резво уходил от разговора, что не заметил, как истощил терпение Фомы. Бросок копья в спину, чтобы не повредить, не дай Случай, голову, остановил рыцаря на всем скаку; но Фома переборщил, броня на спине была менее прочна…

— На войне, как на войне, — философски заметил Трапп, видя, как убивается Фома. — Он посвятил вас в рыцари заочно или после какой-то схватки?

— Ну что вы, мистер Трапп!.. Заочно! — обиделся Фома. — Он сам наблюдал этот поединок, можно сказать, почти участвовал. И его первые слова мне были полны снисхождения…

— Сосунок! — орал Ролло, зная, что умирает и от этого становясь бесстрашным. — Если бы не эта кляча, хрен бы ты меня догнал! Так что хрен тебе, а не посвящение! Перебьешься!..

И он согнул руку в характерном жесте всех мужчин вселенной. Фома снял с нее рыцарское кольцо.

— Он уверял меня, что я поразил его, но сказано это было, скорее, от чрезмерной доброты рыцаря. Вот его кольцо…

Фома уже едва дышал, шампанское разрывалось в желудке петардами, наводя карательную изжогу за неумеренность.

— Ну-ну, молодой человек! — хмыкнул Трапп, успокаивающе хлопая его по плечу. — Сегодня вы показали, что достойны посвящения сэра Ролло.

Но у Фомы началась настоящая колика, он схватился за диафрагму, слёзы выступили на его глазах, он задыхался.

— Как бы он обрадовался, увидев меня в числе двадцати избранных! — хватило у него сил простонать, он хотел только одного — воды, залить жидкий азот, что рвал внутренности.

Трапп, удивленный такой реакцией, дал воды и как мог успокоил рыцаря:

— Я понимаю ваше горе, мистер Томп, но нельзя быть таким… экзальтированным!

— Хорошо! — пообещал Фома, зарекаясь пить экзальтирующие напитки. — Больше никогда!..

— Добрый старик едва не прослезился и чуть меня не усыновил, — заключил Фома свой рассказ о Траппе.

Но Доктора это совсем не успокоило.

— Прекрати собирать вокруг себя женщин!.. — Они стояли в шумной жестикулирующей толпе, вокруг бильярда и тоже размахивали руками, словно обсуждая удары. — Говорю тебе, против тебя что-то замышляется, так хотя бы обезопась себя с этой стороны! Нам надо дожить до завтра.

— Док, ты же знаешь, это не я! — горячо зашептал Фома. — Они сами! Я человек женатый!

— Сколько раз?

— За свое темное прошлое я не в ответе… Ты скажи, что делать? Уйти мы не можем, пить нечего, остается только скакать! Зато какие у них имена! — мечтательно закатил глаза Фома. — Бея, Сея, Пуя… последнее просто, как ветерок!..

Похвальное слово девичей антропонимике Хаоса утонуло в одобрительном гуле. Зрители приветствовали заключительный удар сэра Тропа, рыцаря Радуги, после которого тот пригласил всех к столу отпраздновать победу. Пришлось разойтись и приятелям.

Чувствуя, что больше шампанского его желудок не выдержит, Фома, в тоске и одиночестве, устроился поодаль от шумной компании, за небольшим столиком. Что делать? Дамы куда-то пропали, как по свистку, и он угрюмо ковырялся в блюдах, которые успел проверить на местных барышнях. Все развлечение теперь было — уворачиваться от пробок шампанского, что летели с соседнего стола, в честь Тропа. Ну и желудки у них, вяло восхищался он, начиная потихонечку раскисать от всей этой музыки и даже замерзать, что было совсем уж некстати.

— Скучаешь, рыцарь?..

К столу подсела разбитная девица в неожиданном для бала охотничьем костюме. Фома холодно посмотрел на нее. Странное дело, женщины Томбра не вызывали у него обычного сострадания и любопытства. Эта же, своим полуспортивным видом и короткой, почти мальчишеской, стрижкой, с первых секунд, вызывала еще и раздражение. К тому же она была сильно навеселе, её ассиметричное лицо — разноцветные и разновеликие глаза, разноугольные брови — смотрело на него с любопытством и вызовом.

— Ты тоже хочешь танцевать, детка? — поинтересовался он.

— Я хочу поговорить!

— Поговорить?.. — Этого только Фоме не хватало, шампанское, казалось, разъедало сами мозги.

Он с трудом собрал свою огромную волю, которая расползлась черте куда под эти дудки и флейты, в кулак.

— Чтобы поговорить, барышня, надо выпить, а пить эту гадость… — Он показал на бутылки с игристым. — Я уже не могу!

— Какая встреча! — обрадовалась барышня. — Я эту гадость тоже не переношу. Пить нужно вот это!

Она показала на пузатый сосуд, похожий на китайский чайник.

— Что это?

— Элексир бодрости!.. — Она пододвинула полный бокал Фоме. — Пей!

Это был тот самый напиток, которым он согревался, бродя по городу, только без резкого привкуса мочи, присущего простонародному зелью. Здесь, в замке, он назывался «зигзагом», что вдохновляло.

С бокала сразу захорошело, он почувствовал поочередно пищевод, желудок, печень, маленькие обиженные мозги и, наконец, сердце — оно стало большим, как у льва, и теплым. Все-таки есть правда во вселенной!.. Теперь Фома мог говорить с кем угодно и о чем угодно.

— Н-ну? — начал он беседу.

— Как тебе бал?

Фома показал, как.

— Ты не похож на наших отморозков.

— Ты тоже.

Девица расхохоталась:

— И веселый! Как тебя зовут?

— Зови меня просто — Ричард Львиное Сердце…

Сердце билось в нем теперь гордо, ровно и уверенно.

— Или Всеволод Большое Гнездо, — добавил он, потому взыграли не только мозги.

— Ничего себе просто, язык сломаешь! Всех Болот Большое Гнездо? — попробовала она повторить. — А покороче нельзя?

— Покороче?.. — Он задумался. — Фома… Только никому не говори!

— Могила!.. — Девица хлопнула треть бокала и, кажется, «догнала» Фому. — А меня, знаешь как?

— Нет.

Она снова рассмеялась.

— Меня зовут Я Хочу С Тобой Переспать.

— А покороче?

— Пшли!.. — Девица мотнула головой, и встала.

— Э, э!.. — Остановил её Фома. — Я имел в виду имя! Это длинное будет твоим подпольным именем, между нами. Но не сейчас, сейчас я не могу звать тебя целым предложением, мне и так хорошо.

— Ладно, зови меня просто Мири…

Девица посмотрела на него, как, мол, имечко? Но Фоме имя ничего не говорило, так же, как и Пуя, Дуя, Куя, что осаждали его до этого, здешняя ономастика не была для него говорящей.

Музыка была все так же ненавязчиво однообразна и он поинтересовался у новой знакомой, всегда ли здесь так весело. Оказалось, что нет. Здесь, в замке, почти никогда никого не бывает, кроме рыцарей Длинного Стола, да и то не часто. Редко появляется и сам Милорд. Вот сейчас, например, его тоже нет, он будет только к заключительным поединкам турнира, посмотреть на победителя.

— Но, если ты не знаешь, он не всегда выходит против победителя, — сообщила она.

— Почему?.. — Фома был удивлен.

— Не знаю. Он говорит, что не каждый этого достоин, но никогда не объясняет, почему. Смотрит последние схватки и решает.

— Интере-есно! — протянул Фома.

— Говорят, он ждет Желтого рыцаря, но… пр-р! — вспузырила она губы. — Рыцаря все нет! Ха-ха!.. И давно нет!.. — воинствено хлопнула она по столу.

— Может, умер?.. От желтухи? — предположил Фома, чем снова рассмешил Мири. — А он ждет его, чтобы сразиться или отказаться?

— Конечно, сразиться! Странный вопрос! Он никого не боится!..

Мири изо всех сил старалась скрыть, что пьяна, но это выдавало ее еще больше. Она пустилась в длинные рассуждения о достоинствах Милорда, словно хотела запугать Фому и закончила разяще:

— Он оч-чень непобедим!

— Да-а? — восхитился Фома. — Ну тогда другое дело!..

— А если, — спросил он, — Милорд не сочтет победителя достойным, а тот потребует поединка?

— Потребует?.. — Мири ошеломленно посмотрела на него. — Ты хочешь сказать, попросит?

— Ну да, ну да… это я и хотел сказать. Ему будет отказано?

— Милорд сам решает. Никто не смеет навязывать ему свою волю!

Она нахмурилась и подозрительно посмотрела на него. Фома успокаивающе улыбнулся, мол, ничего, кроме простого любопытства.

— Постой-постой! Уж не хочешь ли ты сразиться с Милордом? — ахнула она так громко, что на них стали оглядываться.

— А кто не хочет? — надул грудь Фома. — Мечта рыцаря. Спим и видим.

— Не-ет, ты на самом деле хочешь сразиться с ним! — пьяно погрозила Мири пальцем. — Ты хочешь сам вызвать его! Да?

— Только никому не говори! — улыбнулся он, словно это была большая шутка.

Мири посерьезнела.

— Глупый, не надо, — сказала она ему, как маленькому. — Ты мне нравишься, ты теплый. Но если ты вызовешь его, он тебя убьет. От его шутейных ударов умирают, а что будет, если он поведет бой по-настоящему?.. Ты даже не представляешь, что это такое. Он тебя раздавит, как… как…

Она не хотела обижать Фому, поэтому выпила, проглотив определение Фомы под пятой Милорда вместе с «зигзагом».

— Не делай этого. Я так обрадовалась, что нашла теплого, а ты… зачем тебе это надо? Ты хочешь снова пропасть? Пойдем к тебе, я хочу погреться об тебя.

Таких предложений Фоме еще не поступало. Обогревателем он не выступал ни разу. Пока он осмысливал этот калориферный нюанс, Мири предложила выпить еще, на брудершафт:

— Ты и вправду не похож ни на одного из моих знакомых. Интересно!..

И вдруг исчезла, так же как и появилась, пока Фома оформлял брудершафт.

Повернувшись, он обнаружил вместо неё Пую. Пуя щебетала, как утренняя птаха. Впрочем, хотела она того же, что и Мири, только через культурную программу. Его приглашали пройтись по замку, посмотреть искусство, как она выразилась.

— Люблю искусство я, но странною любовью! — декламировал Фома, плетясь за нею с чайником, он решил не расставаться с его приятной пузатостью.

В банкетном зале делать было больше нечего, необходимость согреваться танцами отпала, теперь он сам мог согреть кого попало, как ему намекнули, пробки же шампанского с соседнего стола летали уже в опасной близости от его головы, все чаще и все ближе. Может и прав Доктор, как всегда, и зреет гнусный заговор убить его пробкой как бы случайно, пьяновато ухмылялся он, отхлебывал из чайника и глазел по сторонам.

Искусство здесь полностью принадлежало народу, к которому Фома не принадлежал. Какие-то жуткие конструкции из металла и других, не менее воинственных материалов, символизировали рождение, расцвет, победу Томбра и уничтожение его врагов, и так десятки залов подряд.

Если бы не газированный «зигзаг», Фома с ума бы сошел от этого конструктивизма, помноженного на шовинизм и приправленного, как всегда в таких случаях, изрядной долей кретинизма. Торчащие стальные пики, рваные ржавые дыры и колючая проволока, знаменующая внутреннюю свободу, делали экспозицию похожей на взорванную свалку «вторчермета», где-нибудь на подступах к Москве.

В общем, искусства было много, даже навалом. Пуя едва дышала от эстетики свалки. Оказывается, их, фрейлин двора, сейчас собирали специально для того, чтобы они познакомили прибывших рыцарей с сокровищницей замка, а заодно, познакомились и сами, поскольку такое происходило только раз в год, в праздник Тара-кан. Значит, они здесь не одни, радовался Фома, мечтая встретить Доктора и обсудить отбойные кисти и прокатные резцы томбрианских художников.

Но вместо этого им встретился один из рыцарей, выбитых Фомой из седла, как оказалось — сэр Раш, и обсуждать пришлось не золотое сечение и даже не сопромат шедевров, а рассечение Фомы, коее мистер Раш обещал исполнить не позднее завтрашнего дня. Он бы сделал это немедленно, но Фома, приветливо улыбаясь, вынул кончик Ирокеза из-за стоящей рядом конструкции металлолома, к тому же в зале появились другие любители свального искусства, и Раш, не желая выглядеть зачинщиком, сбавил тон.

— Подлец! — прорычал он, убирая свой меч. — Ты сшиб меня нечестным ударом. Твоя лошадь сделала калекой моего друга, у него изуродовано лицо!

— Ну, если у него вместо мозгов нагажено, то приходится только удивляться, что он легко отделался. Как ему пришло в голову нападать сзади на мою лошадь? Вот она и испугалась.

— Ты специально взбрыкнул лошадь, мерзавец, и так же подло обманул меня! Я намерен рассчитаться с тобой!.. — И он снова погрозил мечом — огромный, страшный, кровожадный…

Фома вспомнил улепетывающего рыцаря и восхитился его самооценкой. На такой высокой ноте осмотр пришлось прекратить, поскольку Пуя была напугана и больше гулять в железном буреломе не желала, что в общем-то было правильно, так как, кроме Раша, по залам, в поисках Фомы, могла бродить еще пара-тройка рыцарей, считающих себя обманутыми и не так зависящих от мнения окружающих.

Банкет, Пуя, танцы, Дуя, бильярд, Доктор, танцы, Пуя, Суя, Выя, снова Пуя, и зигзаг, зигзаг, зигзаг, не сказать, что удачи…

Фома почти без чувств повалился на кровать, в выделенных ему апартаментах. С наслаждением вытянувшись во весь рост, он застонал от блаженства. Пять минут и в ванную, смыть всю эту грязь, дурь и спать!

Одним из самых славных кунштюков Томбра, который еще больше укреплял Фому в том, что это бред, было наличие горячей воды, да и самой ванны в холодном и угрюмом замке Милорда. Готика! Бред с комфортом! Почти засыпая, он открыл горячую воду…

Проснулся он от холода. Вода остыла, над ним стояла Мири и внимательно рассматривала его.

— Спящий мужчина не страшнее цветка, — сказала она.

— Как ты сюда попала?.. — Он точно помнил, что запирал дверь. — Дай мне халат!

— Как главная смотрительница этого замка, я имею ключи от всех комнат…

Она села на край ванны, не сводя с него глаз и нисколько не смущаясь.

— А ты не похож на наших мужчин. По сравнению с их мощью, ты словно ненастоящий. Где же кроется та сила, что позволила победить сегодня стольких?

— Угадай! — сказал он тоном наперсточника.

— Здесь?.. — Она указала на уснувшего коня Фомы.

— Дай халат, говорю!

— А как эта штука работает?

— Она не работает!

— Надувается?

— И лопается! — рявкнул Фома. — Дай халат!

Одевшись, он почувствовал себя увереннее.

— Теперь, девочка, проваливай, я хочу спать, а это не для нервных!

— Странное дело, — продолжала она, словно не слыша его. — Ты больше похож на женщин. Может быть, поэтому они так к тебе тянуться?.. Расскажи мне о себе.

— Согрелся — уснул, замерз — проснулся, хочу спать — не дают! — прорвало Фому. — Теперь ты знаешь обо мне всё, даже неловко как-то. Никогда не был столь откровенен. И-и… давай, прощай, моя хорошая, мне нужно переосмыслить свой путь!

— А мне нужно переспать с тобой!

— Как, и ты?! — Фома попробовал перевести все в шутку. — Зачем? Прижмись к обогревателю!

— Надо!.. — Сказано это было так, как отрезает голову девушка по имени гильотина, непонимающая шуток. Фома понял, что она не уйдет, но и засыпать, наплевав на все, в присутствии совершенно постороннего человека, он не желал.

— Я расскажу тебе историю о… (Господи, прости, бездарно повторяюсь, но эта история, чтобы отбиться, а не взять! Помоги, а?)… о безупречном рыцаре Парсифале.

— Не знаю такого!

— Именно поэтому и расскажу… это было очень давно.

— Может быть, мы сначала ляжем? Для удобства?

— Черт с тобой, мы присядем, но сначала история, договорились?..

И Фома рассказал историю о Парсифале, сыне Еврока, приобретшего с Божьей помощью великую силу от зла и победившего рыцаря Дракона, и — что немаловажно! — так и не поддавшегося чарам холодной Ангарады и вознесенного за свои подвиги и целомудрие в небесное воинство, после экстатического лицезрения Чаши Грааля…

— Как же так? — спросила Мири, внимательно слушавшая его рассказ. — Умер совершенно живой?

— Такова сила обета и предначертания Судьбы.

— А не лучше ли было трахнуть эту гордую красавицу Ангараду?.. Подарить любовь хоть одному живому существу, а не мертвецам и какой-то чашке с пикой?.. Почему он её не взял?

Она чувствовал себя, по крайней мере, обманутой. Слушала, слушала и на тебе!.. В чем подвох?

— Я тебе говорю — обет! А обет это то, что еще держит рыцарство, а может быть и весь тварный мир. Если рыцари перестанут держать слово, турниры и понятие чести утратят смысл. Тебе нравятся турниры?

— Да! Я сама хотела участвовать в этом, но мне не дали!

— Значит, ты согласна с тем, что рыцарское слово не может быть нарушено до исполнения обета?

— Ну да, какие вопросы?

— А вот такие, что сейчас я буду спать, ибо дал обет — ни одной женщины, пока не выиграю турнир! — выдохнул Фома одним духом и почувствовал облегчение, как от хорошо сделанной работы.

Интеллект, девочка, это тебе не между где-то! Это половой признак настоящего мужчины! Умеющего отказать и не обидеть!

— Ты хочешь сразиться с Милордом? — воскликнула Мири.

— Проснулась, девочка! Я тебе уже пятый раз об этом!

— Как же я сразу не догадалась! — продолжала возмущаться Мири. — И легенду подобрал бессмысленнее не бывает. Рыцарь Дракона, чаша Грааля! Все подобрал!.. Ты, значит, Парсифаль малохольный, а Милорд — Черный Дракон, да?.. А потом ты, значит, садишься на колени перед чашей без «зигзага» и — фить! — тебя нет? А я, значит, как дура, остаюсь опять одна, и без тебя, и без Милорда?!

Она была вне себя. Фома едва успевал закрывать подушкой самые уязвимые места, о наличии которых она, похоже, не подозревала.

— Обвесился символами и обетами! Да ты хоть понимаешь, что это самый трудный турнир? И победить? А обо мне ты подумал?

При чем здесь Милорд?.. Впрочем, Милорд для них — все! С ним они встают и падают. Но она?.. Как он мог о ней подумать, если они знакомы от силы три часа?..

Но для Мири, похоже, это не являлось проблемой. Проблемой было другое…

— Потому что я — девственница! Если тебя убьют, мне что — спать с этими отморозками?

— Не убьют! — опрометчиво пообещал Фома, из-за подушки.

— Это почему это? — нахмурилась она.

Вот пойми этих женщин!

— Потому меня ждет такая девушка, как ты! Так что прощай, до завтра!

— Ну-у! — вдруг скуксилась Мири, потеряв боевой задор рукопашной. Снова маленькая девочка, подросток. — Можно я останусь? На краешке!

— Нет!

— Тогда я буду всю ночь выть под дверьми!

С неё станется, вздохнул Фома. Мири, уловив перемену в его настроении, нырнула под покрывало.

— Я просто так, правда! Я просто полежу с тобой, ты такой теплый!.. — Казалось, она замурлычет, но Мири вдруг подняла хитрую мордочку. — Вообще-то ты подозрительный тип, тебя надо хорошенько проверить!

Теплый Фома сразу похолодел.

— То есть, как?

— А вот так! — засмеялась она, и рука ее скользнула под его халат. — Хорошенько проверить!

Фома не успел ничего сказать, как она уже нашла то, что искала.

— О! — лицо её изменилось. — Вот, значит, как это происходит! А я-то думала, как же это мужчины попадают в женщину?

— Я тебе лучше расскажу, как они попадают в беду, благодаря этому устройству!.. — Фома скинул ее руку с пульта мануального управления мужчиной. — Или лежи спокойно или выматывайся! Я не шучу!

Мири притихла и домашней кошечкой устроилась возле него. Он загасил ночничок.

«Когда же я избавлюсь от этой напасти? Это становиться смешным: как поединок, так у меня в постели женщина. Ребенок!.. Или я чего-то не понимаю, и все — наоборот? Как у меня в постели женщина, так обязательно поединок?.. Они что не могут друг без друга — любовь и смерть? Любовь это смерть? Это рядом? А смерть — любовь?.. Кто старше? Смерть — мать красоты. А может — и любви?.. Но любовь не человеческое чувство, в том смысле, что не животное, в нем нет корысти выживания. А смерть? В ней вообще нет корысти! Потому что её самой нет…»

Мысли его заплетались, утихали, темнели…

«И есть ли женщина, которая может достаться без борьбы, без поединка, пусть даже с собой?.. Вот борьбы «без» — сколько хочешь!..»

27. Женщина для поединка

Он, пиная листья на бульваре, бездумно брел, не ведая, куда, пока не уткнулся взглядом в причудливо кованую ограду прямо перед собой на высоте груди. Собственно, он наткнулся взглядом не в ограду, а в ноги, своей линией вызывающие желание узнать, кто обладает таким сокровищем. И… строгий, чистый профиль. Она?..

Она сидела на приподнятой открытой террасе ресторана и читала. Сама терраса была почти пуста… несколько скучающих посетителей. Ресторан был маленький, весь в ажурном чугуне и грубых булыжниках. Внутри таких заведений, обычно — либо живой крокодил, либо мертвый индеец, либо, на худой конец, белка в колесе, да надпись, что хорошая лошадь — мертвая лошадь.

Он остановился и стал разглядывать мираж сквозь орнамент решетки. Впрочем, он узнал ее и без этого, по характерному спазму, что возникал в голове. Из всех разновидностей боли, что стреляла, сжимала и разрывала его мозг, эту единственную он не избегал. Жаждал.

Кто же она, эта женщина-мираж, так странно возникающая и пропадающая из его жизни? Почему, когда он ее видит, у него возникает боль и ломота в висках? А когда её нет, он словно и не живет, не зная, почему. Что это? Действие лекарств, последствия травмы? Морок, глумящийся над ним, как фата-моргана, преследующая узников пустынь и морей, чтобы исчезнуть при первом признаке узнавания?.. Или за этим что-то есть, было?.. Будет?..

Он криво усмехнулся. «Я запутался во временах…»

Она вопросительно подняла глаза, когда он появился перед ней.

— Вы ждете, конечно, не меня, — сказал он, с натянутой улыбкой теряющего достоинство просителя.

— С чего вы взяли, что я вообще кого-то жду?

Легкий загар, при светлых глазах и волосах, делал ее настолько притягательной, что рука у него невольно потянулась потрогать шелковый переход щеки там, где она, нежно золотясь, закруглялась скулой к шее. Она заметила это движение, но не пошевельнулась, только прищурилась слегка.

Действительно, с чего он взял, что она ждет?.. Кофе, пустой стакан из под сока, сигареты… да, и книга — важный атрибут! Раскрытая. Обычный набор дамы на охоте. Нога на ногу. Каблук размерено постукивает по пятке, в такт качанию. Но глаза! С такими глазами не выходят на охоту.

— Так, догадался, — неопределенно хмыкнул он. — Разве нет?

Она не ответила, вместо этого отвернулась и долго смотрела вдоль бульвара. Он смотрел на ее профиль. Что он помнил отчетливо, так это робость перед ней — странную, немотивированную, бороться с которой бесполезно.

— Как вы здесь очутились?

Вопрос ему сразу не понравился, что-то в нем было не так.

— Я?.. — Потянул он время, пытаясь понять, что же ему не нравится, потом пожал плечами. — Не знаю. Разве это имеет значение?.. Бродил.

— И давно вы так бродите?

Ах, вот что она хотела сказать! «Как вы очутились на свободе, вас выписали?»

— Давно! — с вызовом ответил он. — Если быть точным, всегда!

Глаза Марии потемнели.

— Рада за вас.

— Я не сумасшедший! — вырвалось у него. — Разве вы этого не видите?

— Я — тоже, — спокойно сказала она.

Фома непонимающе уставился на нее. Боль начинала усиливаться.

— Вы меня узнаете через раз, — сказала она. — Какие-то безумные ситуации…

Он отметил про себя, что она стала безжалостна. Или и была?.. Почему?

— Поэтому вы перестали приходить?

— Поймите, Андрон, это… — Мария отбросила прядь и посмотрела в упор.

— Это не то, — услышал он приговор.

— Вы кого-то ждете? — снова спросил он, чтобы перебить, не дать распространиться безысходной тоске от ее слов, забыв, что уже спрашивал об этом.

— Да.

— Не меня, — уточнил он с той же кривой усмешкой, и оглянулся, намереваясь вычислить в окружающем мире, кого же?

У него было ощущение, что он сейчас взмоет или рухнет: что-то сладко на грани боли вибрировало в голове.

— Значит, не меня, — повторил он.

— Достаточно того, что я вас читаю… — Качнула она ногой.

Фома узнал книгу.

— Страсти по Фоме, — сказала она, и было понятно, что имеется в виду вовсе не название книги.

— Я ее так не называл, — сказал он, тоже о другом.

— Это не имеет значения. Я все равно читаю не ваши фантазии, я читаю вас.

— В другое время, я бы воспринял это, как комплимент… — Фома взял сигарету и повертел ее перед глазами, словно не зная, что с ней делать. — Но это не фантазии, это… так. Просто так все и есть!

— Вы предлагаете мне поверить во все это?

— Не надо верить, это — есть. Мир гораздо шире… и выше Голливуда…

— Спасибо… не ожидала!

Он опять сбился ее усмешкой. Как ей удаётся быть такой притягательной и недоступной?.. Впрочем, это одно и то же… Причем здесь Голливуд? Почему он никак не может найти верный тон?

— Словом, я ничего не выдумывал.

— Ну да, всю правду написали! И что?.. — Она почти с вызовом посмотрела на него.

— Я ищу…

— Что-нибудь закажете?.. — Перед ним возникла слегка одетая официантка.

Лето, жара, тело её рвалось наружу и тугие тесемочки одежд опасно звенели.

— Хеннесси, сто, — попросил Фома, чиркнув по официантке взглядом и отметив смелость микияжа, на грозном фоне которого ее одеяния были незаметны.

Было странно, что в таком ресторане и такая разудалая девица, может, практикантка, по утрам?

— Какого? — поинтересовалась официантка.

— Экс Оу.

Не поднимая головы, краем глаза, он уловил вопросительный взгляд официантки на Марию и ее утвердительный кивок. Видимо, она бывала здесь постоянно.

— Нет, бутылочку! — передумал он.

Официантка даже за спину ему зашла, чтобы скорчить физиономию: мол, вы как хотите, а я не советую!.. Мария вопросительно посмотрела на него.

— Мне уйти?

Где воспитывают этих строгих дев, что становятся так невозмутимо прекрасны? В каких кипреях? Какие волны ласкают их, делая неприступными, как скалы?..

Фома вздохнул.

— Не надо. Я пошутил. Сто. Лимончик. Тоненько.

Он совсем не хотел пить, но ситуация… официантка ушла. Возникла короткая пауза, потом — коньяк, а он все никак не мог собрать мысли. Ничего не хотелось, только быть рядом с нею, смотреть на нее, дышать.

— Итак?.. — Она посмотрела на него. — Вы ищете. Что или кого?

Он хотел сказать, что ищет всегда только её, но это почему-то не выговаривалось, слова теряли строй и смысл — глупели и фальшивили, когда он видел ее.

— Может, меня?

— Нет, я хотел… я вас не искал. Сейчас не искал. Я-а… все время… — Фома запутался. — Словом, между нами что-то…

Нет! Он резко оборвал себя: что может быть у нее общего с ним?! Не хватало еще, чтобы она ушла сейчас!.. Он растерянно глотнул коньяк и сразу отставил его, это был не «ХО» и даже не «VSOP”.

— Да? — чуть ли не потребовал он ответа, от отчаяния найти равновесие.

Она медленно повернула голову. Боже мой, ведь смотрит же она на кого-то, дышит?!

— Господи, вы как… — Мария достала новую сигарету. — День сурка какой-то, — пробормотала она. — Как вы не устали — одно и тоже?! Ну, если вам так весело, подумайте обо мне, хотя бы! Это же невыносимо! Ну было, было!..

— Было? Что?

— Все! — отрезала она. — Что еще?.. Какое это теперь имеет значение? Сейчас ничего и быть не может!

— Почему?.. — Он сам поражался глупости и бестактности вопросов, которые сыпались из него, как беды, но он не мог и не задавать.

— Почему? — переспросила она. — Да потому, хотя бы, что чудеса бывают только в книгах! В вашей, например…

По голосу он понял, что она не с ним, да и смотрела она куда-то в сторону.

«Явился?.. Кто?» Фома повернул голову… Ефим?.. Она ждала его?!

— Вот вы где! — громко удивился Ефим, появляясь из-за его спины на терраске. — И о чем речь?..

Он вел себя, как всегда, как будто остальные без оружия. Немногочисленные в это время дня посетители ресторана с любопытством наблюдали за громогласным длинноволосым красавцем в дорогом костюме. «Я вышел — Игорь Северянин! — из искрометного ландо!..»

Ефим сразу стал центром, окружающие — декорацией, функцией, статистами, если повезет — зрителями. Барин приехали, премьер. Забегали официантки, на столе стало чище, высунулся из-за стеклянных дверей заспанный охранник.

Фома смотрел на Марию. Она, казалось, тоже не ожидала этой встречи.

— Книга! — обрадовался Ефим, увидев книгу. — Теперь ясно, встреча с читателями! Замечательно!.. А я иду, смотрю — батюшки! — настоящий писатель за решеткой! Ограды… Маша и медведь!..

— Пить будешь, Гоголь в бескозырке? — спросил он, совершенно без паузы и не меняя интонации, только чуть тише.

— Нет! — с вызовом отказался Фома.

— Никогда не знаешь, что он выкинет! — обратился Ефим к Марии. — Может даже от выпивки отказаться немотивированно!

— Так, может и не надо? — сказала Мария.

— Конечно, не надо, это был тест! Поэтому я его и выписываю на днях. В связи…

— Слышишь, ты здоров! — подтолкнул он Фому под локоть.

— Я знаю, — хмуро буркнул тот.

— И по этому поводу надо… в общем, я рад!..

Несколько неуловимых движений, перестановок, слов и ужимок и он уже между ними — Фомой и Марией. По-хозяйски раскинулся в кресле, как будто это они пришли к нему — гостеприимному, шумному, веселому…

— Значит, так… девушка!.. — Поймал Ефим официантку, которая сразу же оказалась рядом, вертя передником, как пропеллером. Всё, что было открыто в ней, а открыто было все, даже глаза, рвалось навстречу Ефиму; до этого Фома голову открутил, её высматривая, чтобы спросить, что она такое ему принесла, вместо «ХО».

А Ефим уже заказывал.

— Значит, коньячку… хеннесси есть?.. Прекрасно! А какой?.. Всякий?! И всоп, и эксошка? Ну тогда два по пятьдесят и два по сто!

— Какого? — не поняла официантка, но уже уважительно, в отличие от случая с Фомой. — Как?

— А я разве не сказал? — удивился Ефим. — Вы невнимательны, это минус, значит, страстны, это плюс!.. Экс оу, конечно!

— Два по пятьдесят, два по сто… экс оу? — подняла брови красавица без платица. — Лимон?

— Умница! — подтвердил Ефим.

— Все сразу? — поинтересовалась та. — Или вы кого-то ждете?

— Да, ждем! Прихода! Так что все и сразу! — сказал Ефим, и прихлопнул официантку вроде бы и не по попке, но уже и не по спине.

— Так, бишь, о чем вы? — снова поинтересовался он, когда та упорхнула.

За все это время, Фома и Мария не вымолвили ни слова. Театр одного актера, onemanshow, но запах другой — сера с «фаренгейтом», детское любопытство: что же будет? — и боязнь, что это будет слишком.

— А-а! — сделал вид, что вспомнил Ефим. — О книге. То бишь, о мире!.. Я мимо проходил, тут, под оградкой… — Пояснил он, показывая вниз. — О нашем бренном мире и о том, что он шире и глубже, насколько я понимаю, чем Голливуд и Шекспир, вместе взятые. Примерно такой же, как русский человек, которого, кстати, надо бы сузить, тут я совершенно согласен с Федором Михайловичем, первым вивисектором русского человека! Только вот как?.. Вопрос-то остался — как?! Кто перейдет к практике? Снова топор Чернышевского?..

Ефим горестно всплеснул руками. Потом так же весело посмотрел на них, молчащих.

— А в чем вопрос-то?.. — Переменил он позу и повернулся к Фоме. — Ну шире, ну глубже!.. Не вижу проблемы! Кстати, ты почему сбежал опять?

— Я сбежал? — удивился Фома.

— Нет, я!

— Я никуда не сбегал!

Ефим внимательно посмотрел на него.

— Хорошо! — согласился он. — Об этом поговорим потом. Пить будешь?

— А когда я отказывался?

— Да только что и отказывался!

— Я вам не мешаю? — спросила Мария.

— О, Мари, нисколько! — взвился Ефим. — Я с ним теряю голову! Там комиссия, его нет! Простите великодушно!.. Прекрасная погода! Я смотрю, вы где-то уже загорели. Здесь?

— Нет.

— А где?

— На море, — нехотя ответила Мария.

— Море! — завыл Ефим, как шторм. — Как я мечтаю о море, вы бы только знали! Проклятая работа!.. Фома, как ты насчет того, чтобы отдохнуть где-нибудь на Лазурном берегу?

Принесли коньяк и Фома не успел ответить, как ему пофиг и Лазурный берег, и отдых вообще, зато он почувствовал, шестым чувством, что коньяк был снова не “XO”. Это он понял по взгляду, каким мазнула их официантка, поднося заказ. Напрасно она решила, что Ефим пьян, подумал он, он всегда такой. Ефим тоже внимательно посмотрел на бокалы, потянув носом, потом — на девицу.

— Экс оу? — приветливо уточнил он.

— Оу-оу! — был нахальный ответ.

Нет, она не практикантка, мелькнуло в голове Фомы, но практикует. Все-таки попробовав, вслед за Ефимом (вдруг нюх потерял?), принесенный коньяк, он понял, что это та же гадость, что была принесена ранее, но никак не «ХО».

— Мария, вы что-нибудь понимаете в коньяке? — спросил Ефим.

Она выразительно посмотрела на него.

— Я теперь тоже, — сказал он, и огорченно вздохнул. — И угораздило же меня, с моим вкусом родиться в Россию!

— Хотите скандал устроить? — вроде бы лениво поинтересовалась Мария, но Ефим сразу поднял обе руки.

— Нет-нет! — пообещал он. — Все будет очень тихо.

И поманил официантку. Та игриво подошла.

— Я же вас просил экс оу!

— А это что, по вашему? — Вытаращила та глаза. — Экс оу и есть! Вы что мне не верите? Вы, между прочим, в приличном заведении! Сама видела, как из бутылки…

— Не из ведра? — удивился Фома и посочувствовал:

— Фима, сдавайся!

— Да вы-то вообще когда-нибудь его пили?..

На Фоме официантка с удовольствием оторвалась. Заявить так Ефиму она бы не решилась, но была намерена отстоять свою неправоту перед этим рыжим. Шутка ли, пятьсот рублей разницы! Кто он такой? И где?..

Ефиму же она успокоительно и, как ей казалось, обворожительно улыбнулась: будьте покойны и уверены, я неотразима! — ей казалось, что этого алкоголика в белых штанах она укатает.

— Напрасно вы так его, дорогая! — с такой же обворожительной ответной улыбкой попенял ей Ефим. — Он его, девочка, столько выпил, что в нем можно утопить пионерский лагерь, в котором вас так и не воспитали. Так что — либо замените, либо пригласите менеджера.

— Какая я вам девочка?! Маша?! — Слезы блеснули на глазах официантки, но отступать она не хотела. — Кто это сегодня с вами?

— Андрон! — попросила Мария; она почему-то обращалась к нему, а не к Ефиму, но тот с разительной улыбкой смотрел на девицу.

— Хорошо! — пообещала официантка. — Вы еще муху подбросьте!

И ушла. Через минуту в проеме из булыжников появился метрдотель. Что ему сказала официантка неизвестно, но вышел он чрезвычайно решительно. Может, он хотел поддержать марку заведения, а может, дружил с официанткой в свободное время. Лицо его, тугое и круглое, как фубольный мяч, с крепким плоским носом и незаметными швами глаз, Фому, в трепанных черных джинсах, даже не заметило, нацеливаясь на Ефима, как на единственное светлое пятно в фокусе жизни.

— Какие вопросы? — так, примерно, поприветствовал он их, вроде вежливо, но звучало-то совсем другое, звучало угрожающе: «Шта-ааа?!»

Ефим аж засиял.

— Коньячок не хотите попробовать? Экс оу называется! — весело предложил он, закидывая ногу на ногу. — Э-э!.. — Он заглянул в карту вин. — Семьсот рэ за пятьдесят гэ. Вроде, недорого, да?

— Кх-м! — крякнул мэтр, несколько снижено.

Стоило Ефиму открыть рот и картина жизни менялась, если не радикально, то существенно, не говоря уже о его взгляде, которым можно было брить. Вот и сейчас, никого не убивая и даже не угрожая этим, он произвел заворот мироощущения в мэтре. Было что-то в Ефиме от чеховского ружья, которое раз в год само стреляет, по всяким чайкам, но еще больше — от часовой мины, которая уже не разбирает.

— Позвольте?.. — Мэтр нежно склонился над протянутым бокалом, и его спортивное лицо заволокла гримаса такого разочарования, что хотелось найти педальный насос и подкачать отвисшие щеки.

— Да, да, конечно! — горько сказал он. — Это не экс оу, она ошиблась!.. Нина!

Нина, вытирая руки, от предчувствия, о фиговый листок передника, появилась под его рукой.

— Ты что… заказ перепутала?.. — Внушительно посмотрел мэтр на нее. — Да? — продолжал он гипнотизировать и лицо его снова принимало форму, которой не страшна никакая бутса.

И Нина сдалась, не сразу, но до нее дошло.

— Ой, точно! — затараторила она фальшиво. — Точно, Виктор Сергеич! А я сразу не сообразила! Тоже такой же заказ — два по сто и пятьдесят, только этого, нашего — тем, в углу! Ой!

Мэтр чуть ли не гладил ее от умиления, но где-то там, в глубине швов его глаз, читалось, что Нина будет сильно отрабатывать разницу в стоимости.

— Вы уж извините, так неловко получилось! — щебетала она тем временем.

— Ничего-ничего! — сказал Ефим, вставая. — Только людей жалко, надо их предупредить: заказали гадость, а принесут настоящий коньяк — рёхнуться ведь можно от неожиданности! Где, вы говорите, сидят эти несчастные?

У Нины глаза сделались стеклянными. Мэтр успокаивающе поднял руки.

— Не беспокойтесь, мы все уладим. За счет заведения!

Он встал на пути Ефима, как завал, и даже слегка расставил руки. Теперь он, превратившись из футбольного мяча — в стенку, готов был умереть и Ефим это понял, весело и уважительно оценив его плечи.

— Мари, мы вас утомили! — сокрушался он после ухода мэтра; новый заказ появился мгновенно, заменили и старый. — О! Вот это да, это экс оу! — удовлетворенно сказал он. — Сейчас будем веселиться! И праздновать ваш загар! Фома, гляди веселее с дамой! Да не пей ты сразу, смакуй!.. Ты знаешь, что я тебя выписываю?

— Знаю.

— Конечно, знаешь! Серьезный молодой человек. Женится, — поделился Ефим с Марией. — Редко кому так везет, из одного сумасшедшего дома в другой!

— Женится? — подняла бровь Мария, и с дымным прищуром посмотрела на Фому: «н-да?».

Ему стало не по себе, от этого взгляда, он открыл рот, но… ощутил странную немоту внутри.

— Да-да! — подтвердил Ефим, возвращая его нижнюю челюсть на место. — Представляете? Не сегодня завтра! Приходите. Такая любовь — в клочья!.. Закрой рот, говорю.

— И кто же эта счастливица? — поинтересовалась Мария.

Фома хмыкнул и посмотрел на Ефима. Стало всё равно. Рулил опять Ефим. А он, от двух больших глотков коньяка, уплывал все дальше от этого берега.

— Счастливица? — переспросил Ефим. — Эта счастливица — моя жена.

— Вы шутите, Вера? — невольно хохотнула Мария. — Я иногда действительно вас не понимаю, Ефим. Вы серьезно? Зачем это вам? Вам это нравится?

Ефим близко наклонился к ней.

— А вам?

— Не понимаю.

— Моя — жена, ваш э-э… — промурлыкал Ефим, нагромождая невыносимую паузу.

Мария ошеломленно посмотрела на него. Потом на Фому, который в тихом блаженном трансе тоже клонился к ней. Ему казалось, вот-вот…

Пощечина, коей она его наградила, вернула его в обычное с нею состояние немоты и недоумения.

— Ты притворяешься, негодяй, что ничего не помнишь?!

— Мари, я не думал, что это тайна!.. — Ефим пожал плечами.

— Сумасшествие нагоняешь со мной, а с кем-то рта не закрываешь? Тебе так удобно? Трус!

Мария резко отодвинулась от стола.

— Что — удобно?.. — Фома медленно тер щеку, ничего не понимая. Коньяк шумел в голове и он не знал, за что получил по физиономии. Жизнь казалась ему, по меньшей мере, оглушительной.

— Мне кажется, это последний способ вправить ему мозги… — Наклонился Ефим к Марии.

— О, какие духи! — восхитился он. — Не устаю преклоняться! В жизни не встречал подобного запаха! Что это?

— Ничего!

— А-а… Nothingmore! Буду знать!.. Нет, я правда… мне кажется это последнее средство, — серьезно сказал он.

— Ты как себя чувствуешь? — обернулся он к Фоме, потрепал его по плечу.

Состояние Фомы его удовлетворило: тот был молчалив во все глаза.

— Вот видите, вдруг как замолчит… вроде сказать что-то хочет, а ничего не добьешься. Одна надежда — Вера! — поделился Ефим с Марией, вставая из-за столика и явно предупреждя ее уход.

— Как говорится, холостому помогай Боже, а женатому хозяйка поможет… и любовь! Как он с ней разговаривает, просто соловей! Где-то здесь должна бродить, по магазинам… договорились встретиться. Кстати, я ее тоже не узнаю…

— Веру?.. — Мария достала сигарету из пачки, не замечая, что уже достала одну. — Нет, вы что серьезно?

— В том-то и дело!

— И вам… все равно?

— Мне? — удивился Ефим. — Мария, вы первый человек, который подумал обо мне в этой ситуации. Мне, конечно, тяжело, но что делать? Они друг без друга не могут, хоть на работу не приходи, полная гармония! Смотрят друг на друга, руки целуют, плачут…

Мария снова посмотрела на Фому, который тяжелел на глазах, наливаясь коньяком. Она истолковала его молчание по-своему.

— Ну что ж, поздравляю… будете жить втроем? — поинтересовалась она.

— Мария Александровна! Ну что мы полигамниты какие бусурманские? Разведемся! Она мне сказала, что он жить без нее не может, ну что ж я враг?

— Она?.. — Взлет бровей в сторону Фомы. — А ты?

Фомы все равно что не было.

— А что он? Ему все равно, что он семью разрушает!..

Ефим ушел. За Верой, как он объяснил. На террасе стало тихо, как после урагана. Мария не смотрела на него и от нее веяло таким холодом, что Фома хряпнул с размаху еще один бокал, последний, к которому Ефим чуть прикоснулся. И протрезвел, но как-то косо, не так — под очень неправильным углом. Потянуло упасть. Зазвенела голова. Или это улица?

А полдень уже действительно гремел и бульвар перед ними, так же как и сама терраса уже давно заполнялись детьми, звенели их голоса и телефоны их родителей. Он сказал что-то о большом мире и его возможностях, но опять невпопад.

— Я прошу тебя, уйди! — сказала она.

Фома шумно, носом, вдохнул в себя воздух. Всё, понял он.

— А если я… — Он безумно блеснул глазами. — Если я вам покажу эти чудеса и фантазии, как вы говорите, вы мне скажете?

— Что я должна сказать?

Он забыл.

— Ну все равно!.. — Махнул он рукой. — Смотрите!

«Как это делает Доктор?» Фома взял нож, не замечая испуганных глаз вокруг, только ее — неумолимые, и медленно провел им сверху вниз, наискосок. В такой траектории режут картонные декорации или рубят шашкой. В голове отчаянно запульсировало. Скорее! Он сделал еще два надреза, поперек, и «картон» стал заворачиваться в рулон, обнаруживая совершенно новый вид.

Половина террасы и часть бульвара теперь были «свернуты», а за ними, в открывающемся отверстии, на всем пространстве, вместо огромного рекламного щита «Зачем мужчине проектор?», ровно гудело пламя, как будто они заглянули в огромную топку.

— Смотри! — повторил он, широко поведя рукой и делая еще один надрез, в пламени.

Пламя пожухло, как лето на осенних листьях, как картинка в бабушкином сундуке, и лопнуло мощным разрезом. И обнаружился глаз во всю вселенную, потому что не было уже ни бульвара, ни ресторана, ничего не было. Глаз моргнул и слеза его, поплыв, стала очередным чьим-то потопом. Дальше и дальше. Перспектива словно удалялась, но картины становились все отчетливее и грандиознее. Они находились на краю бездны бездн и пространство, словно карты в руках шулера, меняло свои рубашки, под ножом Фомина.

— Ты все еще считаешь это фантазиями? — спросил он у неё.

Она смотрела на него совершенно другими глазами.

— Почему сейчас между нами ничего не может быть? — вспомнил он свой вопрос, и вдруг почувствовал, что мир перевернут: он внизу, Мария над ним, нелепо распластанным…

Она видела, как Фомин несколько раз нескладно взмахнул рукой с ножом, словно рисуя неправильный квадрат в воздухе и приговаривая:

— Смотри!..

Потом лицо его исказила гримаса то ли боли, то ли наслаждения.

— Ты видишь? — хрипел он. — Смотри! Разве это мои фантазии? Это все может быть твоим! Это все — наше!.. Почему теперь между нами ничего не может быть?

Он рухнул. Мария беспомощно оглядывалась…

Его вдруг резко скрутило. Игла, которая постоянно сидела в сердце, вдруг превратилась в английскую булавку и рвущим движением раскрылась у него внутри. Все началась как всегда неожиданно и страшно. Меркнущим перед болью сознанием он еще пытался контролировать это движение.

— Уйди! — прохрипел он, вставая с пола, страшный, белый, с безумными от боли глазами.

Мария не пошевелилась. Тогда он закричал и стал переворачивать столы и стулья. Миленькая, светленькая терраска тихого бульвара в один миг превратилась для нарядных девочек и их мамаш с телефонами в кошмар. Фома шел словно смерч, расшвыривая все на своем пути, вернее, его самого швыряло. Терраса стала пустой. Его вынесло на бульвар.

— Андрон! — крикнула Мария, но он уже не слышал…

Ефим появился через полчаса, привез все необходимые справки и свое страшное обаяние, которое действовало даже на ментов, что-то быстро вколол Фомину, порывшись в докторском саквояже, и тот перестал рвать наручники. Он висел на решетке «обезьянника», едва доставая ногами пол, и запястья его представляли собой кровавые лохмотья.

Ефим вывел Марию на улицу.

— Он сейчас придет в себя и все будет нормально! Они не будут его держать, я договорился, никакой экспертизы через два дня, это они так шутят. Вы успокойтесь и поезжайте домой, а то увидит вас снова, черт знает, как он себя…

— А что с ним?.. — Мария тревожно смотрела на Ефима. — Я не слышала, чтобы это… так проявлялось. Вы мне не говорили, что с ним такое бывает.

— С ним бывает всякое, Мария.

— Но это больше похоже не на приступ, а на ломку — абстиненцию. Так сказали…

— Какая абстиненция, Мария, какая ломка, вы что?! С чего вы взяли? — чуть не закричал Ефим. — Я же вам объяснял, что при его букете возможно… да все возможно. Такая травма головы! Что вы?

— Не знаю, устала наверное. Видеть это было невыносимо, его будто ломала какая-то страшная сила, которая больше его во сто крат, а он при этом еще думал обо мне и девочках, которые крутились рядом. Он мог убить их одним движением, как ломал столы. Видели бы вы его лицо!

— Может, вы его чем расстроили?

— Я не знаю, Ефим, чем его можно и чем нельзя расстроить. Он упал, я подумала — все, но он встал, расшвырял милиционеров, которые обращались с ним как с пьяным, не слушая меня, что это приступ. Они сказали, что он либо буйный, либо обколот, скорее — обколот, и это ломка — такое бывает. Вот почему я спросила.

Мария поправила прядь.

— Что они могут знать, Мария? — возмутился Ефим. — Что они могут знать, эти козлы?

Рядом с ними остановилась машина. Ефим знаком приказал ждать.

— Они не козлы, они могли его, при таких обстоятельствах покалечить, ведь тут стреляли, я забыла сказать!.. — Она и сама удивилась, что забыла такое. — Он был в ярости, но они послушались меня, просто надели наручники, чтобы он быстрее успокоился или… ну я не знаю!

— Стреляли? Кто, когда?

— Да вот только вы ушли, две машины… — (Ефим бросил быстрый взгляд на часы.) — Странно, но если бы Андрей не разогнал всех с террасы, были бы жертвы, у них там все стулья продырявлены. Я не знаю, каким чудом мы сами не…

— А с ним постоянно чудеса, Мария, — не дослушав, перебил ее Ефим, вдруг потеряв интерес к этой истории. — Хорошо, поезжайте, я вам позвоню, когда он придет в себя…

— Нет, не надо, — сказала Мария, садясь в машину. — Я же вам сказала, больше не надо! Хватит мне этих случайных встреч!

— Почему? — удивился Ефим, придержав дверцу. — Обязательно позвоню, когда…

— Пригласите на свадьбу? — горько усмехнулась Мария. — Мне иногда кажется, что вы оба сумасшедшие. Или… — Она посмотрела на Ефима. — Или вы проводите над ним эксперименты, Ефим, а не лечите!

— Мари-ия?!

— Прощайте!.. — Она захлопнула дверь.

Фома проснулся. Мири спала, прижавшись к нему всем телом, сковав его. Он осторожно высвободился, но заснуть уже не мог… Что это за сон, который преследует его? Что это за женщина?.. Нет, уже не уснуть!.. Он выскользнул из-под одеяла, стараясь не разбудить девчонку, ее любопытство и назойливость были бы сейчас поперек.

Докторская келья была через две двери.

— Кто?..

Недремлющий страж, чего ты караулишь? Когда ты спишь?.. Фома отворил дверь. Доктор сидел на подоконнике, закинув ногу, скорее всего, он даже не ложился, оборотень.

— С ума сошел? — лениво спросил он, не шелохнувшись. — А если тебя видели?

— Тагда придетца притварятца да канца, мой слаткий!..

Доктор хмыкнул:

— Кто тебе поверит?

Фома уселся в кресло, вытянул ноги, расслабил мышцы.

— Поверят, у меня в номере осталась женщина, а я — у тебя! Мы оба в теме, шестьдесят девятые.

— Женщина это улика против тебя, да еще какая!

— Док, ничего не было, она подтвердит.

Ничего смешнее и удивительнее из уст Фомы Доктор не слышал… светская беседка.

— Что с тобой случилось, ты не болен?

— Да, Доктор, вылечите меня… — Фома выпрямился в кресле и оттянул нижние веки, закатив глаза. — Что у меня там?.. Какие-то странные сны. Мне постоянно снится женщина, которую я не знаю. Причем, не знаю, кто она такая, даже там, во сне! Понимаешь?.. Хотя люблю… Такая странная ситуация. И когда сон уходит, я с трудом могу вспомнить ее лицо. Вот сейчас я его уже почти не помню. Каждый раз, будто что-то теряешь, проснувшись. Пусто!

Доктор молчал. Замолчал и Фома, вдруг снова, въявь, ощутив эту страшную пустоту, пустоту, которую Доктор не хотел или не мог ни разделить, ни понять. Не в силах справиться с этим чувством в одиночку, Фома рухнул в глубину кресла и воззвал оттуда:

— Ну что ты молчишь? Я влюблен в мираж, в сон? Или что? Что-то такое было уже. Ты же все знаешь! Что у меня с головой? Это же все ваши штучки, ассоцианские, я чувствую!

— Любовь, — сказал вдруг Доктор и стало ясно, что он думает совершенно о другом, но в то же время это как-то странно созвучно сну Фомы. — Ты говоришь, любовь?..

— Да ничего я не говорю… — Фома уже жалел, что начал этот разговор, лучше бы спал.

Пойду, решил он, но Доктор уже встал и стал огромным, таким, что стул, на который он опирался одной ногой, щепкой отлетел к стене, и сами стены стремительно раздвинулись в пространстве, образовав фантастические своды огромного зала. Бледный и обычно несуетливый Доктор двигался так, что ломал привычную геометрию — стремительно, непредсказуемо, как птица — в огромном помещении замка, и вдруг остановился возле окна, спиной к Фоме.

Рука его, сжатая в кулак, аккуратно вошла в стекло. Стекло дрогнуло, осколки медленно и бесшумно поползли вниз, так же как и кровь, выступившая на руке. В помещении зазвенела тишина, оглушая в бесконечно долгих паузах между словами. И слова. Фома никогда не слышал, чтобы Доктор так говорил, вообще кто-нибудь: медленно, очень медленно, членораздельно до рези в ушах, мучительно выговаривая каждую букву — так, что слышно было, как канет кровь с руки…

— Я… покажу… тебе… что… такое… любовь… — Так говорил он в такт неведомому ритму.

Капала кровь… исчезли стены, замок, город, исчезла тысячелетняя война и дразнящий ее мир, исчезло все. Кругом была пустота. Не иллюзия пустоты в темноте, когда ощущается присутствие Нечто, пусть там, где-то далеко, как звезды в степи ночью, а пустота полная, абсолютная…

Фома словно парил в огромной темноте. Ничего не осталось, ни света, ни звука. Один. Потом, как призрак, проявилась под ним скала, высокая и зыбкая, как первый ледок, страшно высокая, будто он на вершине мира, вселенной, и поэтому видел все. Видел, что ничего нет, ни-че-го! И времени тоже… потому что он ощутил сердцем вечность, она промелькнула, маленькая… и остановилась, качаясь, как воздушный пузырек нивелира перед глазами.

Перед ним, но где-то очень далеко, появилась белая светящаяся точка, гипнотически притягивая и пугая. Фома почувствовал себя маленьким и старым одновременно. Он знал очень много, но знал невыразимо и чувства распирали его, разрывали грудную клетку так, что стало трудно дышать, и он закричал, вытягивая в крике из себя все: боль, одиночество, чудовищную тоску, — все! — пока хватало голоса, горла, хрипа, слез…

Вырывая из себя легкие, он стоял на вершине вечности и мира. «Плакал маленький мальчик, которому тысяча лет,» — как заклинание звучало у него в голове.

— В безумной любви одиночества

Плакал маленький мальчик, которому тысяча лет…

В прикосновении вечности, через любовь одиночества…

Плакал маленький мальчик, которому тысяча лет… -

Голос приходил и уходил, и Фома всем телом ощущал его, как пульсацию вселенной. Только какая-то маленькая, не раненная этим рефреном, частичка его, наблюдала приближение катастрофы.

— …тысяча лет любовь одиночества…

Он очнулся на холодном каменном квадрате пола. Спиной к нему стоял Доктор. Рука его, сжатая в кулак, аккуратно входила в стекло. Стекло вибрировало, осколки медленно ползли вниз.

— Я покажу тебе что такое любовь! — ударил в уши металлический шепот.

Сознание снова ушло, потом вернулось. Доктор сидел рядом и молчал. Уставший, отстраненный взгляд.

— Я никому этого не показывал, тебе первому…

И снова этот монотонный голос:

— Бесстрастная вечность любви одиночества

В маленьком теле, в безумной тоске

Плакала вечность и плакал мальчик,

Мальчик, которому тысячи лет…

— Это безумие, Док! — попробовал Фома остановить его, но картины, смешиваясь и переходя друг в друга, продолжались.

Монтажный хаос и голос, который никогда не забудешь:

— Золотой мальчик, принц крови, питаясь светом далеких звезд, рожден единственный за тысячи лет. Он продолжение рода, создатель вселенной, он — все в единственном теле. Пока. Пока он мальчик. Но в нем мириады существований, воплощение всего. Пластичен и мягок, сгусток энергии. В нем жизнь это одиночество…

Фома смотрел на Доктора, ставшего камнем.

— Познает себя. Воплотится ценой мироздания в новую сущность. На всем его отпечаток, его одиночество будет во всем. Он — энергия вечного движения, его пластика. Он будет во всем мироздании и все будет в его мироздании, перетекая из формы в сущность и обратно. Нет одного в мироздании мальчика: места для человека…

Сколько прошло, прежде чем он снова шевельнулся?.. Фоме, утомленному быстротекущими вечностями, докторская келья показалась родной и уютной, как дом.

— Доктор, шо це було? — немного очумев от происшедшего, спросил он.

— Ты видел, — сказал Доктор.

— Так это ты в любви признавался, шприц со льдом?! — ахнул Фома. — Это твоя любовь?! Или ты отвечал на мой вопрос?

Он был возмущен. Доктор пожал плечами. Он устал.

— Доктор, вы больной, — смягчился Фома. — Это же ядерная зима. Под водородным грибочком. Ты что?

— Я показал то, что есть.

— А я чуть с ума не сошел от того, что у тебя есть! Мне страшно представить, что ты еще кому-то признаешься в своей любви, Ромео! Твою Джульетту ждет большое потрясение.

— Я никому этого не показывал, тебе первому…

— И слава Богу! И не показывай! Ты больного сделаешь здоровым. Что у тебя с детством? Чем тебя кормили, что у тебя любовь, как удар копытом в морозильной камере?

Фома вскочил и стал прохаживаться, войдя в перипатетический пыл.

— Я понял, — сказал он. — Ты, проскучав все детство в холодильнике, возлюбил фреон и жидкий азот. Апофеоз для тебя вакуум, твой Эрос — ледяная пустыня. Но у нас, детей Солнца, совсем не так.

— Ну как же, помню!.. — Доктор едва шевельнул плечами. — Бессмысленные поступки, движения…

— Сам ты бессмысленные движения! Любовь, это когда вот здесь тепло, в глазах — свет, все люди — братья. И она — одна, ради которой, собственно, всё!

— Во-во, во сне!.. Но она другому отдана и будет век ему верна… так? Или мы ее вообще не помним, что еще интереснее.

— Док, ты скучен! Я поделился с тобой бедой, а ты?

— Почему же скучен? Что ты сделаешь с братьями, которые люди, когда тебе потребуется их женщина, а? А что ты сделаешь с этой женщиной, когда тебе потребуется другая?.. По-моему, очень весело!.. И это ваша любовь — одни убиты, а другие несчастны?..

— Лучше, конечно, твой апокалипсис!

— Я показал то, что существует на самом деле, правду!

— Вот и спрячь свою правду подальше. Она не для нас, она для сцены Страшного суда. Постоянно оттягиваемого во времени, кстати, во благо живущим.

— Во благо ли? Вы странные — люди, я имею в виду, — правда вас пугает, а обман притягивает, как обезьян — погреемушка. Ведь любовь, вернее, тот универсальный вселенский процесс, который вы подменяете этим понятием, это закономерность высшей математики, которая вам еще недоступна. А любая закономерность это холодность и одиночество. Любовь это одиночество. Настоящая, я имею в виду.

— Одиночество, Док, если мы говорим о людях, это извращение. Кроме необходимых периодов уединения. Это — один ночью! Вульгарно-эстрадная этимология здесь, может быть, самая верная. Это же рукоблудие, однорукий бандитизм: Джек-пот и слезы! — вот во что превращается твоя любовь-закономерность! Любовь — это двое! Как минимум.

— Во-во! А потом это ваше великое чувство почему-то проходит. Сколько раз ты уже женат?

— Один!.. — Фома улыбнулся при мысли о Мэе: кто еще так сияет по утрам?

— Это последний, — поправил Доктор. — А до этого с Лилгвой, потом на Спирали. Я еще не все вспомнил.

— Лилгва не в счет, а на Спирали — фиктивно, и оказалась, что эта сучка — Сати, то снотворное подсыплет, то слабительное… чуть не убил его!

Доктор долго хохотал. Фома, сидя в кресле, неприязнено наблюдал за ним.

— Ладно, развеселился, — сказал он, наконец. — Ты так и не сказал, что со мной? Показал всю правду про свою любовь-одиночество, а мне-то что делать? У меня этого одиночества в каждой кровати!

— Драться! У тебя сегодня по плану братья, их убийство… — Доктор все еще улыбался. — Ну, Сати!.. — Мотнул он головой.

— Большой затейник! — согласился Фома, и вдруг поднял палец. — О!.. Он-то мне и нужен, скорее всего! Старик должен мне рассказать, что это за сны такие!

— Так он еще и толкователь снов?

«Такой толкователь, что боюсь как бы не создатель!» — подумал Фома, но благоразумно ничего не сказал. Вместо этого хлопнул руками по подлокотникам:

— Утро, Док! Время убивать, а у меня полная кровать девственниц!

— Давай, давай, Мао Цзе-дун!

В комнате было тихо, одна маленькая девочка поперек кровати. Он опустился в кресло. Та-ак…

— Ого! — сказал Сати. — А я думал, ты меня больше не захочешь увидеть.

— Это сильнее меня, — в тон ему ответил Фома.

— И опять вокруг тебя хорошенькие барышни! Это недомогание передается половым путем? Или ты, как ваши старцы, окружаешь себя юными хунвейбинками, чтобы не утратить связь с народом?

— Вы что на одном модеме с Доктором сидите, оба о великом кормчем половым путем? Я предпочел бы Соломона или Пифагора, если уж мы пошли по дороге сравнений.

— Да, пошли, пошли… кстати, ты где на этой дороге, Пифагор без Пифии? Там ли, где я думаю?

— Там, там-та-рам там-та-рам! — успокоил его Фома, спев. — За облаками, ты же прекрасно знаешь! Все еще сватаешь мне Стул Пи?

— Тара-кан, — задумчиво протянул Сати. — Удачи тебе, мальчик! Акра с тобой?.. Вот и хорошо, он тебя подстрахует!

— Тут вот какая штука, Сати…

Фома рассказал о своих снах и о странных, незнакомых людях, их населяющих.

Сати долго молчал.

— Кто эти двое, я не знаю, — наконец, сказал он. — Их не было. Но попробую выяснить, что это за парочка.

— Да я не о них, Сати — черт с ними! Я о об этой Марии, кто она?

— Странно, а меня заинтересовали как раз те двое! Ты уверен, что не в них все дело, а в ней?

— Я уверен, что ты знаешь, кто она! И попробуй только сказать мне, что это не так!

Фома заключил это только сейчас, видя, как Сати «отстраивается» от «заданной» темы, хотя, конечно, у чрезвычайного министра никогда не поймешь, что он имеет в виду, но в данном случае, его уход от вопроса был чуть ли не демонстративным. Пришло время?

Фома пошел напролом.

— Я же знаю, что это всё блоки, которые вы мне понаставили, как рога! Я как радиоантенна, но только для помех, которые посылает родная Ассоциация! Кто она?

— Твоя невеста.

Фоме показалось, что под ним с грохотом сломалось кресло, на котором он сидел.

— Иначе бы ты не ушел. Все шло нормально, ты уже был готов к переходу, как вдруг появилась она, или вернулась, я уже не помню. Тебя словно подменили! Что я должен был делать? Твое предназначение не Спираль, Система это четко просчитала еще при первой нашей встрече в Севске. Тебе на Спирали не выжить, и Совет дал жесткую инструкцию немедленно вытаскивать тебя. Но ты не хотел. Пришлось моделировать благоприятную ситуацию, разменивать квартиры, а потом ставить блок, который выглядел у вас, как авария. Но это, когда мы поняли, что другого пути нет, что ты все равно продолжаешь цепляться за нее, пусть мысленно. А это мешало переходу, ты инстиктивно противился ему. И заставить тебя — никак, ведь это внутреннее. Вся штука в том, что с переходом в Ассоциацию, каждый решает только сам, это добровольное и сознательное решение…

— Благоприятная ситуация, — пробормотал Фома. — Ну-ка, ну-ка? Это ведь наверняка гадость какая-нибудь?

— Ну-у… — Сати вздохнул. — Обычный набор.

Обычный набор, он слышал о нем. Красавцы и удачники всех мастей вьются вокруг тебя, элитные клубы, модные тусовки, прекрасное и обеспеченное будущее. Деньги? Да, но только как средство достижения будущего, того, которого ты хочешь. «А что ты хочешь, дорогая?..» Кто против этого устоит?

— Но она возвращалась к тебе… — Полные губы Сати сложились в странную гримасу, словно он до сих пор удивлен. — А ты, кочегар-истопник 2-й категории, по совместительству студент, даже ничего не знал об этом, не подозревал!

Фома потрясенно молчал.

— Тогда пошли на крайние меры…

Слова летели сквозь огромное пространство и словно от этого теряли смысл и логическую связь, засоряя его, создавая ненужный, мешающий фон. Подлог?..

— Ты мне открываешься с новой стороны, Сати. Не думал, что тебе приходилось заниматься и этим.

— Секундочку!.. — Сати возвысил голос. — Мы действовали в интересах организации и ничего, повторяю, ничего предосудительного, а тем более уголовно наказуемого, с точки зрения любого закона в реальностях Ассоциации, мы не сделали!

— И что же вы сделали в интересах своей чудной организации? Хотелось бы знать, на какую гадость может пойти совершеннейшая Ассоциация?

— Мы просто показали тебе видеозапись, после этого…

— Просто?! — взорвался Фома. — Я представляю, что это за запись! Вы же кого угодно спровоцируете! Она там не с Папой Римским?

— Нет, это был наш агент, лучший, какого можно было придумать в той ситуации. Это был ты.

Фоме показалось, что на этот раз под ним, вместе с креслом, провалился и пол.

— Это была ваша старая запись, совершенно невинная, надо сказать. Немного поработали над фоном и антуражем, а потом показали… тебе. Немного. Не волнуйся, никакой грязи, все очень корректно, тебя вообще не узнать, как и было задумано. Ты к ней, а у нее наш человек, с цветами, коньяком, музыка подходящая. Ты даже слушать ее не стал… моментально согласился на переход. Остальное — дело техники.

— Нашлись добрые люди, показали, объяснили, — усмехнулся Фома.

Голова раскалывалась то ли от расстояния, что лежало между ними, то ли от пропасти отчуждения, расширяющейся, по мере услышанного. И вдруг как прорезало…

«Сюрприз! — услышал он голос и увидел сиятельного Льва Андреевича, вынимающего кассету со злополучной записью. — Посмотрите, Андрей Андреевич, только не на досуге, а сейчас». И ушел.

Картинка мигнула… и уже несущаяся машина… рядом Сати… он согласен на переход. Все продумали!

— Господи, какая грязь, Сати? Подлог!.. Разве может на этом что-то долго стоять?

— Стоим пока… — Сати спокойно посмотрел ему в глаза. — Ты хочешь, чтобы я повторил тебе, что Ассоциация опора всему и твоей Спирали, в том числе. Но я добавлю к этому еще кое-что: то, что Спираль еще не превратилась в прах, есть и твоя заслуга. Ты даже не подозреваешь, сколько ты сделал для этого, будучи в Сю, в Кароссе, в Го, а это реальности, непосредственно прилегающие к Спирали. Она могла быть следующей за любой из них, за той же Кароссой, и провалиться в тартарары! Все эти ваши бесконечные войны, все эти ужасные катастрофы, что потрясают обывателя ежемесячно! Разгул терроризма, вирусы, СПИД, климатические катастрофы!..

Сати, казалось, готов был пересказывать историю болезни планеты за последние двадцать лет.

— Болезнь Эбола, экология, ужасающие размеры коррупции!.. Да можно перечислять бесконечно! Ведь все это проявления Хаоса, Томбра!

— Ты меня убедил, на одной слезинке можно построить царство Ассоциации.

— Мир Ассоциации… Никаких слез, ты просто забыл ее.

— С вашей помощью. Но она-то не забыла! — напомнил Фома. — Возможно…

— Ты хочешь вернуть её? Снять блок?

— Ты говоришь об этом так, словно это возможно.

— Нет, я просто знаю, что ты сумасшедший, поэтому должен предусмотреть все возможные варианты твоих припадков.

— Как мне ее найти, Сати?

— У тебя впереди, по крайней мере один день турнира, если ты не забыл?

— Я помню, я не уйду раньше времени, не переживай!

— Самоуверенный мальчишка! Откуда я могу знать, как?

— Сати, ты же мне сам говорил про авральные каналы!

— Но это же топ-секрет! — засмеялся Сати. — На что ты меня толкаешь?

— Вот и поделись в качестве компенсации за изгаженную жизнь!

— Изгаженную? То, чему научили тебя, не умеет никто в мире!

— Правильно, где вы еще найдете такого болвана, готового головой таранить стены? Дайте хоть шанс.

— Тебя может выбросить черте куда!

— А я, по твоему, где?..

28. Пришло молодцу к одному концу

Ему показалось, он нащупал тот самый момент, который так долго искал, отрабатывал в замке, но никак не мог достичь раньше…

В загсе он появился в самый последний момент в грязно-зеленом халате Мартыныча. Издавая пугающий запах, он остановился посреди вестибюля и безумно огляделся: где он? От его блуждающего взгляда пространство вокруг стремительно расчищалось, белоснежные невесты жались к стенам и мамашам, а женихи и свидетели определяли насколько опасен этот тип. Обаяние безумия, исходящее от незнакомца, останавливало даже самых решительных. Напряжение возрастало.

— Где тебя носит? Наша очередь!.. — Ефим вынырнул из яблоневого сада невест и остановился, секунду осмысливая увиденное.

— Нет, вы полюбуйтесь!.. — Воткнул он руки в бок и оглянулся вокруг, предлагая разделить его восхищение, но Фомой любовались и без понуждения, совершенно бескорыстно.

— Ты что совсем пизданулся, Лазарь выйди вон? Решил воскреснуть? Где твой костюм? — сыпались вопросы.

Но Фома потусторонне молчал, зябко кутаясь в халат…

— Что это за морг переносной на тебе? Кто тебя раздел?..

Ефим ястребом озирал толпу — красивый, страшный, роковой. На фоне бьющей простоты Фомы он выглядел врубелевским Демоном, пианистом, взбесившимся от крещендо и бросившимся громить рояль.

— А это что?!

А это был номерок, под которым Фома шел на тот свет, да не попал.

Это было слишком. Невесты стали готовиться плавно опадать в руки близких, тем более что халат от тряски благоухал резким, удушливым запахом покойницкой.

Ефим оттащил Фому в сторону от публики, но где бы тот ни стоял, он оказывался в центре внимания, даже у туалета, тем более, с Ефимом. Они потрясали, находясь рядом, как принц и нищий, как жизнь и смерть.

— Фома! — тряс его Ефим. — Кому ты отдал костюм, чучело?.. Где? Вспомни!.. Три минуты назад ты пошел в туалет. Там?.. Он там, да?..

Фома только блаженно кивал головой, в такт тряске и икал водкой. Ефим поволок его в туалет, там сразу никого не стало — страждущие поспешили потерпеть с нуждой до лучших опростательных времен. От стремительных перемещений инфернальной парочки стоял свист и холод.

— Ну все, Вера этого не переживет! — пообещал, наконец, Ефим Фоме, и они пошли обратно сквозь море невест, которое расступалось перед ними, словно перед народом Моисея и тогда в его бурных водах мелькали черные мачты тонущих женихов.

Вера была прекрасна и воздушна, как огромный трехъярусный торт, усыпанный цветами невинности — фата, белоснежный лиф с серебристым болеро и пышный, ослепительно белый кринолин юбки. Сравнения не выдерживал никто, даже алебастровый Гименей, на страже у дверей, и она стояла совершенно одна, вокруг нее — глухая полоса отчуждения, никто из невест, накануне регистрации, не рисковал подойти и подпустить женихов ближе, чем на три метра — убойной силы прекрасного.

Появление рядом с ней Фомы, грязного, в халате на босу ногу, вводило в шок, как черный таракан — в безе, казалось, его должно разорвать на части от такого кощунства. С нетерпением ждали реакции Веры — падений, криков, пены, но она только на мгновение округлила глаза и тут же снова нацепила маску неприступного обаяния девственности, не доставив удовольствия присутствующим.

— Вы что с ума сошли? — процедила она сквозь белоснежную улыбку. — Решили все-таки испортить свадьбу, комсомольцы? Куда вы дели костюм, Фима?

— Скажи спасибо, что сам остался! — кинжально улыбнулся Ефим в ответ. — Я отпустил его буквально на две минуты в туалет и он умудрился продать с себя все, даже носки, и напиться! Смотрю, стоит уже в халате, лыка не вяжет!.. Блядь, как он мне надоел, астронавт!..

Ефим с силой вогнал свои руки в шевелюру и подбросил её черной стаей над головой.

Но Вера думала о другом.

— Как думаешь, нас в таком виде примут? — спросила она, снимая платочком копоть странствий с лица Фомы и желтым взглядом пантеры отгоняя не в меру любопытных.

«Миллионер, — поняли в загсе, — сумасшедший миллионер!»

— Где ж ты был, графинчик? — ласково приговаривала она, охорашивая Фому. — Так, примут, Фима?

— Ну-у, не знаю! — протянул Ефим. — Это же пиздец какой-то раннехристианский!.. Василий Блаженный, а не жених!.. Ментовкой пахнет, надругательство пришьют! Он же ни хрена не соображает, весь в шрамах, словно блатной в бегах, того и гляди рот откроет!.. Свинчивать надо, Вера!

— Куда свинчивать, Фимочка? — спросила Вера все тем же ласковым голосом, но непреклонно. — Я же знаю, ты можешь. Сделай! Не мне же этим заниматься? Может, кто костюм даст?

— Да кто?! — громко оглянулся Ефим, и костюмов не стало, даже некурящие закурили, вокруг стена невест, готовая, в случае чего, упасть в коллективный обморок.

— Ладно! — хмыкнул он, успокаиваясь. — Заходим туда… — Он кивнул на Гименея в дверях. — Как жених и невеста, а потом уже этого пророка представим. Авось пронесет. Нас уже вызывали? Она одна?

— Одна. Сейчас выйдет…

— Увидит нас — рак мозга! — подхватил Ефим. — Господи, как я люблю бывать с вами в обществе! Вечно-то какая-нибудь хренотень, не обморок, так припадок!..

Он снова оглядел Фому.

— Блин, когда успел? Пять минут! Так не бывает! Откуда шрамы, лыцарь?..

В это время открылась высокая дверь и в сияющем солнечном проеме появилась умело взволнованная регистраторша, с красной лентой поперек груди. Спортсменка на финише.

Грянул Мендельсон. Финиш.

— Добро пожаловать, в наш дворец бракосочетания! — улыбнулась дама Вере и Ефиму.

И тут заметила между ними Фому, плывущего, буй знает в каких небесах. Её официальная взволнованность слегка сквасилась. Что еще придумают, читалось на ее лице, чтобы испоганить самый светлый праздник в своей жизни? А потом еще удивляются, почему семья не сложилась?

На фоне сияющих Веры и Ефима, Фома был отвратительной кляксой.

— Так, вы жених? — спросила женщина, лаская взглядом Ефима.

— Пока я! — подтвердил Ефим. — Потом — он!

— Не сегодня! — отрезала тетечка, давая понять, что шутки неуместны, что началось таинство.

— Так, молодые, проходим! — скомандовала она. — Впереди жених с невестой, далее…

Далее регистраторша никого, кроме того же Фомы, не увидела.

— Далее остальные! — закончила она рекогносцировку, и бодро шагнула в торжественный зал бракосочетаний.

Мендельсон бравурно умилялся, Гименей бесстыдно разглядывал свои гениталии, делая вид, что смотрит на руку, клацал вспышкой фотоаппарат, а Фома упирался, как бык перед бойней.

Вера и Ефим, подхватив с обеих сторон, буквально втащили его в сияющий проём двери, словно во исполнение дурной аллегории о двух ангелах и нераскаявшемся грешнике перед вратами вечности. Двери закрылись, оставив следующие пары в полном недоумении, кто же на ком и как? И если — эти, то на фига этот?..

— Вы что? — обомлела дама с лентой, увидев козла и трепетную лань в одной телеге.

— Кто это?.. Разве не вы жених? — обратилась она к Ефиму.

Ефим растрогался.

— Увы, мадам, я пережил такой же шок! — поделился он. — Но теперь… вот!

Он жестом представил Фому.

— Что — вот? — громко и возмущенно спросила регистраторша. — Кто это? Почему он в каком-то?..

Она не нашла слов для описания свадебного наряда Фомы, а тут еще обнаружила, что он босой, да еще и пьян. Её аж передернуло. Хвала Гименею, что Ефим успел сорвать номерок с ноги Фомы, регистрация могла закончиться, даже не начавшись. Впрочем, она и не начиналась.

— Вы что издеваетесь?! — еще повысила голос регистраторша. — Откуда он? Вы понимаете, где вы?!

Еще немного и она могла перейти на визг, что опять-таки грозило срывом церемонии.

Молния сверкнула из-под вуали Веры, и Ефим бросился вперед.

— Софья Евгеньевна! — вскричал он, подхватывая готовую сорваться даму под локоть и читая бейджик на ее груди. — Не казните!..

Он включил свое страшное обаяние и — зашатались стены.

— Мы и не думали издеваться, Софья Евгеньевна, уважаемая! Но у вас тут такое творится!..

И он рассказал совершенно дикую историю о том, что за пять минут до регистрации какие-то мерзавцы, опоив чем-то жениха, обратили его в истинную веру, прямо в туалете! Представляете?

— Какую веру? — тупо тонула во всем этом Софья Евгеньевна. — Какие мерзав… у нас?! Что вы такое…

Но Ефим не давал передыху.

— Так мало того, — продолжал он давить и душить, — они его еще и раздели! Мол, голыми пришли, голыми и уйдем! Представляете?..

Регистраторша не представляла.

— За три минуты обчистили, Софья Евгеньевна! Обещали вернуться!..

Софья Евгеньевна ощущала только тупое давление непонимания в голове. Раздели?.. В загсе?.. А почему они не заявили в милицию?.. Заявили, Софья Евгеньевна, вся родня сейчас дает показания, но не откладывать же регистрацию из-за этого? Мы так ждали, надеялись, куклы на бампере, сельдерей под подушкой!..

Ефим оседлал вдохновение… Банкет с симфоническим оркестром ждет! Малым Академическим!.. Он был неудержим и страстен, и Софья Евгеньевна ощутила, наконец, эту тугую, властную волну очарования, и поплыла. Сладкая истома сковала ее, а организм исполнил непозволительный каприс.

— Вы пианист? — спросила она кокетливо, в нос.

— Да! — пообещал Ефим. — Известный… вот ноты! — показал он какой-то исписанный листок и не мешкая перешел к делу:

— Начнем, Софья Евгеньевна… со второй цифры. Это жених!

Софья Евгеньевна посмотрела на Фому, вспоминая, кто он.

— Вы жених?.. — Она-то все равно была уверена, что перед ней сумасшедший, но… «чертова свобода вероисповедания в туалетах», почему-то пронеслось у нее в голове.

Фома сбитым соколом посмотрел на нее, вразнос. Руки он, от фантастики происходящего, засунул глубоко в карманы и по раздвинувшимся полам халата было видно: да, жених, без сомнения!..

— Жених, жених! — торопил Ефим. — Разве не видно, Софья Евгеньевна?.. Только онемел от горя!

— Не видно! — капризничала та все тем же гнусавым голосом, казавшимся ей верхом элегантности. — Это в нарушение всех правил!.. Как он выглядит, это же неуважение!

— Софья Евгеньевна, у человека горе — свадьба, да еще с ограблением и обращением в новую веру! Ему необходимо сочувствие!.. И потом, цыганка нагадала, что он женится в чем попало, а ей…

Он показал на Веру…

— Что выйдет, за кого попало!

— Ну, верно, — вяло согласилась загсменша.

— Ну, вот видите, это судьба!.. — Ефим снова был рядом с нею, роковой, как антрацитовый концертный рояль.

— Итак, с третьей цифры… бракосочетание!.. — страстно воскликнул он, возвращая Софью Евгеньевну в прежнее, зыбкое состояние восторга и томления перед высоким миром искусств.

Ей показалось, что она стоит перед огромным залом, чтобы вот-вот поразить его кантиленой, о чем мечтала, собственно, всегда. Ефим легкими руками пианиста сделал несколько пассов, как будто брал сразу самые нижние ноты в самых верхних местах: «Начнем!» — и… она запела…

То есть началось гражданское таинство, но ей казалось, она поет — легко, напевно, мощно! — длинную литанию о гражданском кодексе и семейном праве, о правах и обязанностях брачующихся, о том счастье, которое их ожидает, когда она их огласит.

На Фому она старалась не смотреть, отдыхая душой и взором на красивой Вере и башметообразном Ефиме. Небольшая заминка произошла еще один раз, когда Фому спросили, согласен ли он. Вера, сзади, вонзила ему ногти в печень, и он сказал, что согласен. Только она его съест, честно предупредил он, и пустил пенку, но это были уже мелочи, какая жена да не уест мужа?..

Ослабевшая от впечатлений момента Софья Евгеньевна раскланивалась «перед бушующим залом» и под занавес зачем-то широко перекрестила Веру и Фому, и даже пропела «ныне сочетаяша», хотя это никак не входило в протокол ритуала, а Ефим поцеловал Веру, что не влезало уже ни в какой протокол, но было хорошо!.. Дело сделано!

По пути к вечному огню, куда они поехали по требованию Веры, Ефим, коньяком, приводил Фому в чувство. Почувствовав знакомый крепко-дубильный вкус, тот разгорячился:

— Ее рука у меня в печени до сих пор!

— Да они все сидят в печенке, Фома, не только руки, — успокаивал его Ефим. — Об этом даже в Библии у вас говорится!

— Что, значит, у вас? А ты кто — кришнаит?

— Джайнист! — хмыкнул Ефим. — Я врач и поэтому вне конфессии. У меня библия — «Психология бессознательного»… Фомы!! — добавил он, и захохотал довольный.

У вечного огня Вера прикурила, но сожгла при этом фату и обгорела, как Останкинская башня. Едва удалось объяснить наряду милиции, что это свадьба, а не политический демарш, и не покушение на имидж президента — обыкновенная преступная халатность, всегда любезная русскому сердцу. Две бутылки коньяка и шампанское помогли процессу взаимопонимания…

Потом Вера увидела Жириновского, выходящего из Думы и захотела дать ему от всех женщин России…

Затем были Воробьевы горы, где они угощали шампанским всех желающих. Таких на Воробьевых горах оказалось больше, чем воробьев. Вера устроила соревнование «шампань-бумм»: кто попадает пробкой в обручальные кольца на машине, получает ударный поцелуй невесты. Машина аж зазвенела под градом пробок, поскольку Вера, даже облитая шампанским и с траурной каймой обгоревшей фаты, была обольстительна, как незнакомки символистов.

Фома прятался в машине, прихлебывая коньяк, пробки звонко били по стеклу и кабине, а водитель, до этого смеявшийся вместе с ними по разным поводам, неодобрительно крякал, боясь, что машину разнесут к чертовой матери. Все-таки свадьба, ворчал он, нельзя же превращать ее в черт знает что, вон уже весь капот залит шампанским да и сами молодые — с ног до головы! Некрасиво!.. Фома честно предупредил его, что с ним, водителем, еще не такое будет.

— То есть? — угрожающе поинтересовался тот.

— А вот то и есть, что тебя будут есть, — невразумительно ответил Фома. — Беги, пока не поздно!

— Ага! — догадался водитель. — Как время к расчету, так беги? Между прочим, твой приятель обещал мне полторы штуки или пятихатку в час. Догадайся, что я выбрал?..

— В любом случае ты выбрал не то, что надо. Я бы тебе и больше дал, — сказал Фома, — да у меня нет.

— Ну так и молчи тогда, — веско сказал водитель. — Потому что у дружка твоего они есть и он не жмот. Не жмот ведь, а?

Он повернул круглое, изрытое, как простокваша, лицо к Фоме, и пронзил острым взглядом водянистых глаз.

— Не… людоед, — успокоил его Фома.

— А ты и впрямь не в себе, — отвернулся водитель, и еще раз внимательно посмотрел на него в зеркало заднего вида. Фома приветливо помахал ему бутылкой, потом вышел из машины и прекратил соревнование огнетушителей метким выстрелом от бедра.

— Андроша, я тебя обожаю! — раскрыла Вера свои объятья и губы…

Потом был банкет в каком-то очень закрытом клубе и он, в отличие от скромно нервной регистрации, прошел с грандиозным размахом, как мечтала Вера. Ефим, во исполнение ее пожеланий, устроил тайную химическую свадьбу на этно-эпической основе — помесь сабантуя, бразильского фестиваля и нацистского факельного шествия, в стиле незабвенной Лени Рифеншталь. Была даже выбрана королева самбы Ева Браун. Ею, естественно, стала Вера, уже в новом вечернем наряде, так же, впрочем, как и королевой танго и танца семи занавесок (Фома был одной из них).

Из стройных штурмовых колонн гостей, что подходили с поздравлениями и дарами, он никого не узнавал, но гости на это не обижались, игриво намекая Вере, что это, вероятно, действие ее умопомрачительной красоты. Завершилась торжественная, она же — концертно-танцевальная, часть поздравлениями от мэрии и администрации президента. Принимал поздравления почему-то Ефим и никого это не удивляло, все знали, что Вера его бывшая жена и многие тосты звучали в том смысле, что земля, мол, круглая, а корень квадратный.

Потом принесли торт, огромный, как первая ступень ракеты носителя, на самом верху которого находилась сделанная из безе аллегория Купидона, дующего в раковину, у купидона было лицо Доктора. Кремовая надпись гласила: «Добрая свадьба неделю празднуется!»

Когда бросились разрезать торт, Доктор открыл глаза… визг, крики, туш!.. Шутка удалась, Доктора унесли, хотя многие хотели его облизать, но до хэппенинга дело не дошло, обошлись перфомансом.

Скандалов гости, как ни странно, не устраивали, хотя, судя по виду многих из них, могли бы и, главное, хорошо умели. Но, поскольку, Ефим вел себя как обычно, то есть сам был, как скандал, предлагая рискованные тосты и жесты в адрес молодых, а также высоких гостей и далекого правительства, референты которого, впрочем, были тут же, рядом, то гости были развлечены и так. Всегда приятнее наблюдать скандал, нежели в нем участвовать.

Фоме было скучно накачиваться шампанским, за исключением эпизода с Доктором и танца семи покрывал, но исполнявшегося уже профессионалками. Скучно до тех пор, пока Вера не сжалилась над ним и не высыпала в его бокал немного порошка из своей пудреницы. Потом, подумав, она сыпанула туда еще, от чего мир стремительно раздвинулся сердечным скачком и так же стремительно сдвинулся — Вера! Без надежды, без любви, только огромная змея, клубящаяся в животе. Вера висела у него на плече и сообщала новости, от которых он горел адским пламенем.

— Сначала мы запряжем Дилижанс, — горячо и сладко шептала она. — Потом ты пробьешь Тоннель под Монбланом и проложишь Дорогу в Якутию… сохой…

Фому распирало, он и не знал, что география, в соединении с дорожным строительством и земледелием, так эротична.

— Вера! — предостерегающе замечал Ефим, черной птицей выныривая из толпы. — Если ты подбросишь ему еще одну таблетку, его разорвет, не доходя до постели, на тысячу членов.

— А ты прекрати пить, Ромео! — вырывал он очередной бокал из рук Фомы и наливал минералки.

Но молодые уже видели только друг друга.

— А потом я покорю Пик! — докладывала Вера, и змея его стала разжиматься в низу живота горячим взрывом.

Они сбежали с банкета, чего практически никто не заметил. Гости определяли правительственные квоты отраслей народного хозяйства, закрепляли, бокалом, включение в бюджет страны бюджета своей семьи, тут же рождались новые безналоговые зоны вокруг дач присутствующих и решались судьбы малых народов Севера, в смысле, кто теперь нагреется на том угольке, который до них, до малых сих, не дойдет. Дел было по горло, за всем не уследишь. Когда еще увидишь столько полезных и симпатичных людей в одном месте?

Ефим торопливо благословил их:

— Правильно! Вы мне всю свадьбу своим отдельным поведением испортите. Ни пуха!..

— Что это? — оторопел Фома, когда они совместными усилиями, избавились от последней штрипки свадебного покрова Веры.

Огромная квадратная кровать в белоснежной пене клочьев растерзанного подвенечного наряда завертелась под ним, вместо вентилятора, который бесшумно включился едва они оказались в номере.

— Шрам, ты что не видишь?

— Ничего себе шрам! Это… нет, я не буду! — решительно заявил Фома. — Он мне не нравится!..

И во весь рост рухнул в засасывающую воронку постели, на покрывале которой было написано готическим шрифтом: «много сватается, да одному достанется!»

Вера завыла на развешенные кругом китайские гравюры «дао любви»…

Он летел в черную бездну и слышал только голоса, но слов не понимал.

— Ты с ума сошла! Что ты ему намешала? Это же клиника! У него эрекция миокарда сейчас, вместо!.. Его откачивать надо срочно, если он уже коней не двинул! Ты бы еще шпанской мушки накрошила, ведьма средневековая!

— Нет, он увидел шрам.

— Да какой шрам, он в таком состоянии, что собственную эрекцию принял бы за кошмар! Дело не в шраме, ты перебрала с зельями.

— Хотела наверняка. Может, еще попробовать?

— Что пробовать, ты посмотри, как лежит? Как внезапная смерть лежит! Ну, надо же быть такой дурой?

— Ладно, хватит орать! Что теперь делать?

— Что-что — не знаю!.. Хотя… пришли ему проститутку какую-нибудь что ли. Если не оклемается, на нее спишут. Какой позор, в брачную ночь с девкой! Прекрасные заголовки!

— Хватит острить, лучше вызови, пока он дышит!

— Кого? Девочку?

— Нет, припевочку!..

Проснувшись, он с удивлением обнаружил у себя в постели, вместо Веры, незнакомую женщину, девочку даже, понял он, несмотря на густой сумрак в номере, по запаху и дыханию. Что за шутки?.. Кто это?.. Вера подбросила ему малолетку для разогрева, не надеясь на узы Гименея и свои чары? И где она? Ушла? Или это… он задохнулся от появившейся мысли… свобода, обещанная ему?..

Девочка спала, как спят дети — поперек кровати, положив на него ноги и спрятав лицо в волосах. Впрочем, формы у нее были уже довольно женственные. Вот так приходит свобода и кладет на тебя ноги. Веры не будет, понял он еще, ею здесь и не пахло. Сколько же он спал? Почему так темно? Надо принять душ.

Девчонка застонала, когда он стал выбираться из постели, и проснулась. То, что она не закричала, увидев его, говорило о том, что она, по крайней мере, попала в его постель в сознании. Это хорошо.

— Монин! — поприветствовал он дитя свободы и любви.

— Факин! — неожиданно ответила она, подтверждая тем самым мысль о «фриволочке».

Голос у нее был хриплый со сна. Но его уже было не расстроить.

— А что случилось? — с самым простодушным видом спросил он, шаря по стене в поисках выключателя.

— Ты меня разбудил. Я никогда хорошо так не спала, только с мамой, — простонала она, — но мама…

Она замолчала. Фома приготовился слушать обычную припанельную историю: мать умерла, отец пьет и склоняет к инцесту, из школы выгнали, на работу не берут, жить негде, есть принц, но он превращен в сутенера дилером, пока она всех денег не заработает…

— А твой отец? — все-таки спросил он, уже дойдя, в поисках выключателя, до плинтуса, но — хрена лысого…

— Ты предлагаешь мне спать с ним?

— Я предлагаю тебе забрать свой факин и выматываться отсюда вместе с ним, к чертовой матери, то есть, к папе! — выпалил Фома.

Она зажгла неуловимый ночник и он увидел удивленное лицо Мири. Ма-а?! И сразу все вспомнил.

«Томбр, блин! Когда же это кончится?» — возопил он небесам.

Мири придвинулась к нему, подозрительно тихая.

— Мне снилась наша свадьба, — сказала она с укором.

— Ты даже не представляешь, как мне это близко! — хмыкнул он. — Мне она даже не снилась, а справлялась!

— Правда?! — обрадовалась Мири. — И что это значит?

— Ничего, слава Богу!

Мири обиделась, надула губки, потом встрепенулась.

— Я закажу тебе завтрак. И себе, — добавила она, ровно через ту паузу, что допустил он, осмысливая этот поворот. — Завтрак на двоих, романтично?

Бороться с романтикой бесполезно, единственное средство от нее — душ. Фома принял обжигающе холодный, не торопясь, мазохистски.

— Завтрак на столе! — наконец, услышал он. — Увидимся на турнире!

Каким образом, хотел бы он знать, — она тоже наденет доспехи?.. Увидимся! Только у него и дел, как видаться на поединках!..

…Любовь, вдруг пришло ему в голову, совершенно непонятно, с чего и откуда, это идеальность реальности одной части целого в бесконечной сущности…

Что это?.. Что у меня с головой — сны, цитаты, свадьбы!.. Как кубик Рубика, в жизни не сложить, а как отвлечешься — такое сыплется!.. Вот то, что было с ним и Верой — это что, реальная жизнь? И сам засмеялся от такой постановки вопроса. Находится в Хаосе, сражается во имя Ассоциации и все это под эгидой таракана! — какой больной голове взбредет это на Спирали? Где реальная реальность?.. Шрам, во всяком случае, был очень реален, но не менее реален и душ, который он только принял.

Шрам?..

Фома даже вытираться перестал. В голове что-то мелькнуло странной мозаикой и рассыпалось. Он попытался восстановить ее, но картинка капризно разворачивалась совсем в другую сторону, показывая красивый, словно игрушечный, розовый домик с липовой аллеей, ведущей к резному крылечку, с большим лесом вокруг — буколический пейзаж, — или душный бульвар с кафешантаном, или тупо замирала в совершенно бессмысленном наборе деталей и цветов. Остался только шрам, страшный и безобразный, точнее, воспоминание о нем. Что шрам?.. Ну, точно кубик Рубика! Вывалилось!

На столе стоял завтрак, действительно, на двоих, и записка: «Приятного аппетита, рыцарь, хотя мне ты его испортил!..»

29. Тара-Кан, день второй

Трибуны замерли…

Они стояли, окруженные сторожкой тишиной, под тысячами глаз, двадцать смельчаков, дерзнувших на встречу с Милордом.

— Не хотелось бы думать, что название праздненства указывает, в честь кого оно учреждено, — брякнул вдруг Фома. — Было бы дико убивать друг друга из-за какого-то таракана!

Стоящий рядом Доктор почти с ужасом посмотрел на него, но, слава Создателю, раздались фанфары и заглушили последние слова рыжего оракула. Вроде бы.

— Ты что? — прокричал Доктор под вой труб. — Спятил?

Фома пожал плечами и постучал по голове.

— Вываливается!.. Кубик Рубика!

Из-под арки главного входа на арену выехали три герольда с мальчиками помощниками. Герольды были на белых конях с красными попонами, в белых же плащах с красными хищными крестами на груди, их высокие красные шапки были оторочены белым мехом — белое и красное на вытоптанной буро-желтой арене Ристалища.

После того, как фанфары замолкли, герольды, выкрикнув подобающие церемониалу вступительные слова о славе и величии Милорда, о его милости, благости и прочая, прочая, прочая, и терпеливо выслушав взрыв всеобщего крика нестерпимого счастья, начали представление публике двадцатки счастливцев.

Для этого рыцарей перестроили в две шеренги лицом друг к другу так, что Фома и Доктор снова оказались в разных компаниях. Шум, по мере представления, то нарастал, то стихал. Публика, как девка, капризна и всегда имеет своих фаворитов, своих героев и пасынков.

— Сэр Дерп, рыцарь Нижних Полей!.. — Громкий шум и крики.

— Сэр Троп, рыцарь Радуги!.. — Взрыв оваций, крики.

— Сэр Приш, рыцарь Восточных Отрогов!.. — Жидкие аплодисменты.

И так далее. Дошли и до Фомы, он оказался в списке между рыцарем Душистых Болот и кавалером Заснеженных Вершин, которых знали плохо и встречали соответственно, впрочем, его встретили еще хуже.

— Сэр Томп, рыцарь Белого Ключа, граф Иело!..

Вежливые жидкие аплодисменты, но с какими-то выкриками, которые Фома благоразумно не разобрал. Публика помнила его по вчерашнему бою, но графский титул, единственный среди соискателей, вызывал классовую неприязнь. Доктор тоже считал, что Фома напрасно обозначился титулом, это было слишком опасно, могли начать копать.

«Не успеют! — успокаивал его Фома. — Всего три дня и либо ты тоже поймешь, что это бред, либо мне уже будет все равно. И потом я добыл этот титул не в баре и не в будуаре, вряд ли здесь найдется такой боец, как Скарт!..» Доктор был в этом совсем не уверен…

Потом пошли Вершины, Башни, Мосты…

Черную Башню встретили неистовой бурей оваций и криков.

— Сэр Джу, рыцарь Серебряное Копье!..

Вот к Доктору зрители отнеслись гораздо благосклоннее, потому что любит народ бойцов трех типов: героев, шутов и меланхолических убийц. Доктор шутом не был, а героев было достаточно и без него. Он был типичный меланхолик, по тому, как он сближался с противником, можно было подумать, что он собирается попросить закурить или узнать время, и вдруг — нож под сердце! Публике такое нравится, она любит фокусы, тайны и блатных, которые именно так и убивают. Сэр Джу был сплошная тайна, молчит и убивает, собака!..

Отшумев за Копье, зрители снова грянули криком, да таким, что остальные рыцари закашлялись.

— Сэр Раш, рыцарь Ужас Борбума!..

Что творилось на трибунах!.. Под неистовый вой сэр Раш посмотрел на графа и показал копьем всему честному народу, кто будет его первой жертвой. Сюжет турнира лихо закручивался: уже есть обреченные!.. Вой накрывал вой, Фоме показалось, что арена взлетает, зрители восхищенно орали друг другу, что вчера Ужасу не повезло в общей схватке — бывает! — но сегодня уж он отомстит заносчивому графу.

— Кстати, вы не слыхали, что это за графство такое, где?

— Нет, а что?

— Сдается мне, что это всего лишь захудалая деревенька, где-нибудь в гнилушках, ха-ха! Где все пять жителей — сиволапые мужики, что выехав в город именуют себя графьями, ведь об их дыре никто даже не знает!

— Почему у него на щите выемки с обеих сторон? Он что специально для копья противника дыру проделал, путало?

— Пижон!

— Ох, попадет сегодня графу! Мне его даже жалко!

— А мне — нет! Выскочка!

— Они разъезжаются!..

Рыцари, под звуки фанфар, разделились на четыре группы по пять человек и, встав по краям арены, образовали квадрат. Насколько понял Фома, по приему публики, у нее было пять любимцев-героев: Раш, Троп — Радуга, Черная Башня, Белое Перо и Горный Дракон, — один меланхолик сэр Джу, и пара шутов, над которыми смеялись, но любили.

Фанфары смолкли, мальчики, разводившие рыцарей, побежали обратно в центр арены, где стояли герольды. Все теперь смотрели на главную ложу, куда один за другим поднимались рыцари Длинного Стола или Большого Круга, Фома, после свадьбы, снова в этом путался. Гордость Томбра, соратники Князя. Когда высокие гости расселись по местам, один из них поднял руку, требуя внимания и тишины, но тишина и так стояла полная, как нерасплесканная чаша.

— Старейший рыцарь Большого Круга — сэр Кортор! — провозгласили герольды, далее следовали многочисленные титулы и подвиги.

— Рыцари! — загремел мощный голос. — Сейчас на вас смотрит цвет Томбра, не посрамите отчизну грозного Ушура! Пусть ваши поединки будут честными, а помыслы чистыми! Будьте достойны высокого звания рыцаря и пусть победит сильнейший!

Что тут добавишь?.. Снова гром и овации. Это начинало утомлять. При чем здесь отчизна, гадал Фома, когда сотня бездельников от нечего делать калечит и убивает в течение трех дней себе подобных? В том, что именно себе подобных?.. Чем больше ритуалов у государства, тем больше болячек скрывается под ними… Почему же они побеждают? Объективный процесс? И необратимый?.. Но победив Ассоциацию, они лишатся опоры и сами сгинут быстрее, чем смогут что-либо понять…

Фома посмотрел на Доктора, тот чертил копьем на песке, находясь на другом краю арены. Рядом с ним, поймав взгляд графа и неправильно его истолковав, заранее наливался кровью Раш, даже панцирь раздувался.

«Чего он ужас? — пытался вспомнить Фома. — Бормана? Фурмана?..»

Герольд зачитывал условия поединков. Поединок начинался так же, как и везде, где играли в эту игру: соискатель, получивший право первого вызова, подъезжал к предполагаемому противнику и касался копьем его копья. Далее, поскольку отказ практически не предусматривался и означал только бесчестье, — следовала схватка.

Преимущество первого вызова, по жребию, имела та группа рыцарей, что стояла прямо под ложей, потом группа Фомы и самой последней — группа Доктора и Раша. Фома искренне сочувствовал томбрианцу, тот мог и не дожить до схватки с такой апоплексией, если только его не вызовут раньше.

Прозвучал сигнал и первый вызов состоялся. Фома не помнил имен этих рыцарей, но сражались они на славу, колотя друг друга нещадно и вдохновенно. Но победитель всегда один, кто-то из рыцарей, в конце концов, сник под градом ударов, а потом неловко повалился с коня. Трибуны приветствовали первого победителя.

По условиям, из двадцати участников должно было остаться пять, и всем им предстояло, как минимум, по два поединка, чтобы доказать свое право встретится завтра с рыцарями Круга. Фома в своей группе был второй, поэтому в двух последующих поединках, скорее всего, не участвовал. Его «оставляли» Рашу, вряд ли кто осмелится нажить себе такого врага, вызвав его «жертву».

Второй поединок не вызвал особого интереса. Рыцари, несмотря на призыв сэра Кортора о чести и чистых помыслах, вызывали на бой самых слабых, что в общем-то было разумно и понятно не только по-томбриански. Противники столкнулись со всего размаху щитами и копьями, и один из них, не долго думая, рухнул замертво.

Победитель поскакал вдоль трибун, потрясая копьем и требуя восхищения. Это был рыцарь Радуги, Троп — бильярдист. Фома узнал его по сиянию попоны на лошади, которая переливалась четырьмя цветами. Как ни странно, радуга здесь тоже была, только четырехцветная.

— Ага! Ага! Ага! — кричал сэр Троп, не желая успокаиваться.

Потом Высокие Мосты вызвали Душистые Болота. Прозвища рыцарей умиляли Фому, можно было подумать, что томбрианцы начитались Толкиена. На этот раз уже оба противника были явно слабы и им сильно повезло, что они дошли до второго тура да еще и встретили друг друга, а не кого-либо посильнее. Соискатели с энтузиазмом и отвагой лупили, не жалея себя, копьями, а потом мечами, но это была комедия ошибок, а не драма — цирк с клоунами. Они больше проигрывали, чем выигрывали, то есть схватка продолжалась благодаря обоюдным ляпам.

В конце концов, оба упали с коней от неловкого столкновения и яростно, но суматошно продолжали рубиться мечами. Наконец, Высокие Мосты, поняв бессмысленность происходящего (бывают такие прозрения в бою), отбросил свой клинок, как бы признавая себя побежденным, но тот, следуя абсурдной логике поединка, угодил в лоб, рыцарю Болот, который в это время задумывал красивый обманный выпад в сторону. Меч чуть не снес ему голову, шлем покатился, рыцарь упал, а над ристалищем раздался гомерический смех и продолжался до тех пор, пока Душистые Болота не встал и не показал кровь то ли на пальце, то ли из уха, было непонятно, поскольку, поковырявшись в ухе, он показал палец. Трибуны насмешливо улюлюкали:

— Эй, Лужа, если б ты не был таким мудаком, сражался бы завтра с Милордом!

— Он сам себе ухо расковырял! Вали Душистый, воздух чище!

Но и Мосту аплодисментов не было. Все понимали, дальше следующей схватки он не пройдет.

— Держись, Мостик! — кричали ему. — Ты понял свою тактику? Как можно раньше сдавайся! Впереди Башня!

В нарастающем, неимоверном шуме сэр Раш поднял копье, потрясая вместе с ним, казалось, саму землю, и был действительно похож на ужас, такое сияние исходило от его начищенного панциря и багровой физиономии. Пустив своего жеребца вскачь, он мчался на Фому, словно желая уже сейчас смести наглеца с арены, а затем эффектно затормозил, встав, как вкопанный перед пятеркой рыцарей.

Трибуны восхищенно ахнули и затихли, как бы засомневались в выборе. Милое дело сомневаться в неизбежном да еще и безопасном для тебя. Высокое развлечение! В этом себе никто не отказывает. Когда ожидание достигло предела, Раш поднял копье и не дотронулся, а ударил по копью Фомы. Это было оскорбление. Трибуны взревели, то, что было до этого, казалось шумом детской площадки перед футбольным стадионом. Это был уже не турнирный поединок, а схватка врагов.

— Держись, щенок! — прорычал Раш. — Я из тебя консерву сделаю!

— В смысле, если я тебя догоню, папаша?.. — Фома едва удержал копье и был зол. — Уж больно ты быстро улепетывал вчера!

— Кро-овь!! — взвыл Раш, и бросился к барьеру.

Фома опустил забрало, привстав, проверил подпругу, похлопал коня по загривку, тот был возбужден от шума, но в меру, потом поднял копье и щит, показывая, что готов. Щит его, своими вырезами с обеих сторон, снова вызвал насмешки трибун, Фома с ним проходил за лопуха. Еще один шут, новый, которого даже жалеть не надо!

Сигнал прозвучал в полной тишине. Всадники начали сближаться — быстрее, быстрее! — и первое столкновение, грозило стать для кого-то последним. Противники неслись уже во весь опор, когда произошло нечто совершенно неожиданное для трибун. Нет, это бред какой-то!..

За несколько мгновений до столкновения, этот елосранский граф, этот шут гороховый, вдруг переложил копье в другую руку! В левую!.. Да так ловко, что почти незаметно! А щит — уже в правой! Как?! Он что, дьявол, двурукий?! Было только непонятно, зачем он это делает?.. Но еще одно неуловимое движение графа и сам конь оказался с левой стороны от сэра Раша. Вот это уже катастрофа!..

— А-а!! — взвыл стадион, сообразив замысел негодяя.

Рыцарь Ужаса, вместо того, чтобы спокойно, пусть и в менее выгодной позиции, встретить удар слева или попытаться в оставшиеся мгновения выйти на удар справа, поддался истерике трибун и начал судорожно перекладывать копьё и щит, но было уже поздно — граф был совсем рядом! — да Раш этого и не умел, его не натаскивали годами выполнять этот прием с закрытыми глазами. Движения его напоминали суету торговки, у которой с падающего стенда витрины начинают валиться горшки и она не знает за какой хвататься. В общем, Ужас сам был в ужасе и растерянности: копье не наставлено, щит потерялся между рук и чуть совсем не выпал, — Раш был открыт, беззащитен, жалок…

«Во-от зачем второй вырез у щита! — еще раз и опять запоздало ахнул переполненный стадион. — Ах ты, га-ад!..»

Фома трезво и холодно, как на плацу, нанес страшный удар в голову. Раш вылетел из седла и полетел так стремительно, словно торопился сдать свои доспехи в металлолом и купить капли от шума в голове. Вздох удивления и разочарования пронесся по трибунам. Никто не ожидал, что все закончится одним ударом. Их надежда, их гордость и слава, пролетев чуть ли не десяток метров, глубоко вспахал поле ристалища забралом, вероятно, для будущих ростков рыцарства.

Все ждали, встанет ли Раш после такого удара. Фома, проскакав по инерции в том же направлении до края ристалища, развернулся и встал на исходную позицию. Раньше он бы не дал Рашу и шанса, нормальный человек давно бы уже торговался с апостолом Петром за место в раю, теперь же терпеливо ждал. То же самое происходило и на трибунах.

— Вставай, Раш! — кричали оттуда. — Надери ему задницу!

И Раш встал!.. Но встал, как шарнирная кукла, руки и ноги вихляли, зад немотивированно проседал при ходьбе, как у ребёнка, делающего первые шаги. Сражаться с лунатиком Фоме не хотелось, он посмотрел на герольдов, потом на главную ложу. Никакой реакции. Сигнала к окончанию не будет. Поединок продолжается. Showmustgoon…

Чертыхаясь, Фома соскочил с коня и стал ждать, что же будет. Движения Раша стали более осмысленными, он перестал напоминать гуляющего карапуза, рука уже довольно уверенно махала мечом и очерчивала им сферу поражения.

— Гвозди бы делать из этих людей! — пробормотал Фома.

Похоже, ничего особенного с сэром рыцарем не случилось. Ну получил удар, ну полетел!.. А теперь вернулся! Какие проблемы? Никаких!.. И Раш первым нанес удар в подтверждение этого, у Фомы просто рука не поднялась на восставшего из хлама. Из покореженного шлема, в такт ударам, раздавалось хрюканье, оно же раздавалось, когда по шлему бил Фома.

«Нет, с мозгами у них точно все в порядке — противоударные! И плохо взбалтываемые!»

Публика ревела, требуя смерти графа обманщика. Раш через минуту сражался уже так, словно ничего не произошло. Он нанес несколько мощных ударов и Фома, опустив руки, ошеломленно покачнулся. На притихших трибунах кто-то восторженно завизжал, словно привинчивал этим звуком низкое небо к высокой арене.

Раш не замедлил с ударом. Он со всхлипом сделал этот страшный выпад и его меч, описав зловещую дугу, вонзился в… землю. Фомы там не было.

— А-а? — хором спросили зрители друг у друга и у себя: где, мол?..

А он был уже сзади, этот сукин сын, и успел нанести три удара по отзывающемуся, как барабан, шлему, пока Раш неуклюже разворачивался. Фома бил плашмя, ну не мог он убивать вот так!

Повернувшись, Раш еще раз получил по голове, нанес неконцентрированный удар куда-то в сторону Фомы, получил еще… еще… еще… Наконец, колени его подогнулись и он, как бы нехотя, стал оседать на песок арены. Устал. Так же, нехотя, похлопали и трибуны.

Следующий поединок был ярким, но коротким. Рыцарь Черной Башни покорил Заснеженную Вершину, не потратив лишней секунды. Он сшиб противника с коня, а потом добил его в рукопашной. Все были в восторге, кроме рыцаря Вершины, разумеется. После этого в турнире был объявлен перерыв. Доктора никто не вызывал, а его очередь не подошла, он так и простоял в позе свободного художника, рисуя древком копья на песке.

— Эй, Архимед! — окликнул его Фома, труся мимо на вороном. — Квадратуру арены вычисляешь?

— Да видел я твои фокусы, видел! — отмахнулся Доктор. — Только с этими отмороженными быками они и могут проходить!

— Н-да? — обиделся Фома (все заодно, даже Доктор и тот слова доброго не скажет!). — Зато какую загадку я загадал своим неприятелям, пусть гадают с какой руки я буду неприятен!

— Тоже мне стихийное бедствие! Только со мной такие штучки не пройдут, знаешь, чем это кончится!

— Док, неужели мы с тобой будем драться, ты разве ни под кого не ляжешь?

— Я-то лягу… а ты полюбуйся, кто у нас в главной ложе!

— Милорд?.. — Фома задрал голову.

Рядом с Кортором, в смиренном злате-серебре-парче-атласе придворной дамы сидела Мири. Он поднял копье в знак того, что заметил. Мири весело блеснула глазами. Было видно, что она в ложе своя.

— Чертовка, дрянница! — ругался Фома, проезжая мимо Доктора в очередной раз. — Она дочь Кортора! Ключница, блин!

— Это что-то меняет?

— Это меняет всё, а я об этом узнаю последним!

— Я думаю, Кортор зашлет тебе лучших сватов Большого Круга!

— Это когда же сватов к жениху засылали?

— А вот сейчас как раз тот самый случай. Впрочем, он по любому зашлет!

Фома больше не смотрел на дрянную девчонку, которая ночью дышала с ним одним воздухом, а сейчас сидит с его возможными соперниками и смеется. Ключница!.. Чтобы не вызывать подозрений излишним общением с Доктором, он подъехал к сэру Тропу и выразил восхищение его филигранным владением копьем.

— Ваш противник рухнул словно прямой — в лузу! — подметил он.

Троп, считавший себя непревзойденным бильярдистом, с достоинством принял поздравления и сказал, что будет рад встретиться с графом и за бильярдным столом, буде они разминутся здесь, на ристалище. Фома с чувством пожал ему руку, рука была крепка, как у Командора.

Следующие два поединка закончились печально, причем едва начавшись. Одного рыцаря задавила при падении лошадь и его унесли едва живого — не повезло, сочувствовали трибуны, а во втором случае, рыцарь Заветного Грота, еще не доехав до своего соперника, вдруг грянул оземь, как колода — удар. Следующий удар хватил трибуны — Доктор вызвал Черную Башню.

«Ё-оооо!» — подумали они, не догадываясь, что тот просто убирает с дороги Фомы, а может и своей (кто знает этих докторов?) самых опасных противников. Это был поступок. Меланхолический убийца продолжал их удивлять, не меньше наглого графа, публика восторженно и одобрительно гудела. Башня ни в чем не уступал их поверженному любимцу, сэру Рашу, а в некоторых аспектах, таких как расчетливость и ловкость, даже превосходил.

Предвкушение хорошего поединка утихомирило трибуны, как лес перед грозой; прозвучал сигнал.

Потом долго вспоминали в Ушуре этот необычный по красоте и напряженности поединок равных соперников. Равных!.. Фома думал, что вряд ли здесь найдется боец, способный противостоять Доктору, возможно только среди рыцарей Стола, таких, как Хрупп. Противники сходились три раза и все три раза их удары были невероятно сильны, но безрезультатны, только копья разлетались вдребезги. После третьей сшибки им пришлось менять и щиты. Когда они сошлись в четвертый раз, Доктор легко и играючи сбил Черную Башню ударом в забрало. Впрочем, что это произошло играючи, видел только Фома, да, может быть, кто-нибудь из ложи высоких рыцарей, для остальных зрителей все до последнего момента выглядело очень напряженно, а конец — внезапным, почти случайным.

— Ай, молодец! Ай, умница! — бормотал Фома под нос, наблюдая, как старается выпутаться из стремян рыцарь Башни.

Доктор тремя пробными ударами нащупал слабое место противника, в момент удара тот опускал щит чуть ниже, чем требовала безопасность и в четвертый раз пробил безукоризненно. А то, что ломались копья и щиты, так кто же считает деревья в лесу или снаряды при миротворческой артподготовке?.. Все за счет спонсора, то бишь Милорда!.. Доктор просто перехитрил Башню, долбя его щит с каждым разом все сильнее.

Трибуны снова зашумели, Черная Башня выбрался, наконец, из-под лошади и выхватил меч. Его решение горячо поддержали:

— Давай, Башня! Даром, что у него копье серебряное, у тебя меч убойный!

Но напрасно зрители думали, что Доктор хорошо владеет только копьем, меч в его руках был послушнее карандаша. Сначала он опять, в течение, примерно, трех минут, разбирался с техникой Черного рыцаря, медленно отступая под градом сильных, но безыдейных ударов. Башня хотел немедленно реабилитироваться, после досадной и случайной, как и ему казалось, ошибки, он входил во все больший азарт, теряя обычное хладнокровие.

Расплата наступила так же внезапно, как и окончательно. Последовал неожиданный рубящий удар в корпус, но не он был главным, хотя Башне пришлось проявить недюжинную реакцию и ловкость, чтобы отбить его. Удар был коварный, снизу, после обводного сверху, он распорол панцирь и, возможно, задел тело, но не настолько, чтобы такой богатырь как Башня остановил бой. Тем более, что он понял, что отразил сложнейший удар, и уже торжествовал в предвкушении, как сейчас нанесет ответный. И нанес! Но… тут-то и пришел ему, раскрывшемуся в ответе, большой привет от Доктора — тот самый главный удар прямо в голову, наотмашь!

— А-ах! — вздохнули трибуны.

— Смотри-иии! — визжал кто-то.

Шлем еще долго катился по арене, гремя погнутым забралом и полусрезанной верхушкой, но Черная Башня этого не видел, глаза его были пусты и равнодушны.

Доктору хлопали заметно дольше, чем Фоме, хотя он выбил второго любимчика толпы. Но он не был графом и не ругался так грязно-изысканно на всю арену, ставя на измену присутствующих дам.

— Молодец, молодец! — говорили на трибунах. — Хотя и повезло, конечно!..

Доктор был принят в свои — почтителен, не хулиган, лоялен и скромен — наш, томбрианский!.. Не один зритель, широко расправляя плечи и благодатно воспарял в патриотические эмпиреи: не перевелись еще на земле томбрианской богатыри! Новый появился, да и старые целы, уважительный рыцарь!.. Многие, не только рыцари в ложе, понимали — Доктор мог нанести удар ниже и тогда, вместе со шлемом, катилась бы и голова Башни.

Чуть ли не громче всех кричал Фома.

— Давай, ювелир! — кричал он. — Отнимай у меня славу!.. — И опять ругался на всю арену.

После этого потребовал еды, потому что замерз сидеть на лошади в дурацких железяках, без дела. Это было так необычно, что помощник герольда несколько раз переспросил его, именно поесть желает господин рыцарь? Фома даже настаивал на этом: да, малыш, и выпить!.. Выпить зигзаг, сейчас?! Вот именно, мальчик, зигзаг удачи, который принесешь мне ты!..

Мальчик надолго исчез, видимо, такая просьба с трудом влезала в охлажденные мозги устроителей турнира. Какая еда во время турнира да еще с водкой?! Но все-таки принесли, и теперь внимание зрителей разделилось между поединками, каждый из которых мог закончиться смертью, и жизнеутверждающей трапезой графа, на травке, возле бровки, так сказать, извечная борьба двух начал. И нельзя сказать, что за «началом» Фомы следили меньше, так как каждый удачный удар он встречал поднятием чарки. Некоторые дамы, устав от скрежета и вида крови, взирали на пикник на обочине более чем благосклонно.

Единственное, что слегка мешало Фоме, так это взгляд Доктора. «Все это фигня, Док, и я с ней разберусь, не порти аппетит!» — посылал он и ему привет с очередной чаркой.

Так прошли несколько схваток. Время на обеде и в бою летит незаметно, и когда Фома согрелся, на арене оставалось только шесть рыцарей. Пришел его черед выбирать противника. Трое из них, рыцарь Радуги, рыцарь Нижних Полей и рыцарь Полной Луны, уже обеспечили себе неформальное право на участие в завтрашнем турнире, проведя по два победных поединка. Неформальное, потому что их, несмотря на это, все-таки могли вызвать, так как и Поля, и Луна были слабее, чем два других участника — рыцари Белое Перо и Горный Дракон, причем, последние ходили в любимцах, наряду с выбывшими Рашем и Черной Башней — они были героями. Но право выбора принадлежало Доктору и Фоме, а они убирали самых сильных.

— Рыцарь Белого Ключа вызывает Белое Перо! — прокричали герольды.

Прозвучал сигнал. На этот раз Фома стал перебрасывать копье чуть раньше, заставляя противника нервничать. Начал он с левой руки — Перо перестроился, Фома снова переложил — томбрианец опять перестроился, уже несколько судорожно.

— Вставь ему, Перо! — орали трибуны двусмысленно, но хотели-то они только одного, чтобы ненавистного графа сравняли с землей.

Фома вжался в седло и пришпорил коня, всем своим видом показывая, что больше менять руки не намерен, грозя противнику копьем. Оставалось совсем немного до сшибки и Белое Перо поверил. «Простодушие — отличительная черта аборигенов, как же они родили Милорда?» — подумал Фома, и молнией поменял копье, рывком бросив коня в противоположную сторону.

Белое Перо, конечно, не успел…

Удар!! Трибуны возмущенно взвыли. Да что же это такое, в томбрианскую душу мать?! Сэр Томп, конечно, шут, но шут не должен побеждать героев, шут побеждает только лохов! Они никак не могли признать, что их герои для Фомы были лохами, это была ересь.

Итак, публика недовольно гудела и пока Перо, оправдывая свое прозвище, переворачивался в воздухе, все поняли, что это конец, кина не будет, и за что, блин, платили деньги?.. Но чудеса еще не закончились, следуя их причудливому капризу, рыцарь Пера не упал грудой металлолома на вытоптанную землю, а встал на ноги и сам напал на не ожидавшего такого поворота Фому.

Все началось сначала. Минут пятнадцать Фома безуспешно молотил рыцаря по голове, готовя пресервы из замороженных мозгов, но тот упрямо вставал и пер напролом, как терминатор. В его беспорядочных, но неумолимых ударах чувствовалась дикая сила хаоса и Фома познал её на себе, словно вся хтоника-мать Томбра вошла в Белое Перо мстительной яростью. В какой-то момент ему стало даже страшно, показалось, что он сражается с механическим молотом, не ведающим ни боли, ни устали. И когда он понял, что еще немного и ему конец, Белое Перо неожиданно рухнул сам, без его помощи, как будто кончился завод.

Трибуны снова разочарованно ахнули, они уже почти поверили, что граф будет повержен (вот же он, только что гнулся под ударами!), а он опять цел и невредим, хотя сам Фома себя так не чувствовал, он едва отвесил ритуальный поклон честной публике и высокой ложе, когда доплелся до места своего пикника.

«Тяжеленький у тебя бред, не кажется?» — услышал он Доктора.

«Бред легким не бывает!» — огрызнулся Фома, упрямо не желая ничего признавать.

— Я изучил твою манеру, граф!.. — К нему, сверкая разноцветной попоной, подъехал Троп, рыцарь Радуги. — Тебя главное утомить. Жаль, что мы можем не встретиться завтра, я бы тебя победил!

— Мне, как всегда, везет, — нашел в себе силы пошутить Фома. — Но мы можем подать заявление об обоюдном согласии, подписать договор о намерениях…

Троп захохотал:

— Завтра все решает жребий!

Казалось, все видели сегодня зрители. И мощные столкновения, от которых сотрясалась арена, и виртуозное владение мечом и копьем, и грузную вольтижировку серьезных мужчин, и накал боя, как верхом, так и спешившись, и даже полеты рыцарей они видели, и не во сне, а наяву. Такое увидишь не часто, подобные фокусы демонстрировал только Милорд, да, изредка, рыцари Большого Круга, но они ленивы, а Князь прихотлив. Так что трибуны были даже несколько утомлены и пресыщены впечатлениями перед последним поединком.

«Ну, что вы еще можете показать, сэры?» — слышалось в нестройном и уже немного праздном гомоне публики. Неблагодарная!.. Доктор и не собирался ничего показывать. Он усвоил урок несколько быстрее Фомы, он всегда быстрее учился. Поняв, что тянуть с этими живучими тварями (пусть и симпатичными иногда, но в корне противными природе Ассоциации) нельзя, он вышел на поединок с единственной целью — не дать ему затянуться.

— Рыцарь Серебряное Копье вызывает Горного Дракона!

Дракон в рекомендациях не нуждался, публика его любила, и хотя сил на восхищение у нее осталось мало, она встретила его громким одобрительным шумом. Противники разъехались…

Две сшибки ничего нового не принесли, оба рыцаря прощупывали защиту, ломая копья. Но на третий раз Доктор вдруг пришпорил коня и помчался навстречу Дракону гораздо быстрее. Он несся так стремительно, словно и не было двух дней напряженной борьбы. Скорее всего, Дракон не был готов к такому повороту, он еще только тяжело разгонялся и не успел стать одним целым со своим жеребцом, а Доктор уже был кентавром.

Как молния проскочил он мимо противника. Пораженные зрители удара не видели, видели только шлем, взлетевший в небо и рыцаря, рухнувшего наземь. Шлем потом вернулся на землю, но рыцарь больше не встал, глаз его быстро и немного картинно, заплывал кровью. Алое на белом. Параджанов «торжествовал» — самое страшное рядом с красотой.

— Ну, точно Айвенго! — резюмировал Фома.

— Кровь! Кровь! — закричали с трибун.

Вот чего они еще не видели! Какая толпа не хочет видеть кровь или, еще лучше, смерть? Как опасно, но приятно то почти онтологическое чувство животного ужаса, что охватывает тебя при виде чужой смерти. Приятно, потому что не с тобой, опасно — что с тобой это, в принципе, может произойти. Казни и поединки всегда собирают наибольшее количество зрителей, больше может собрать лишь массовая смерть, но об этом толпе приходится только мечтать. Если бы это было возможно, то «шоу» типа «Хиросима», «Дрезден», «Варфоломеевская ночь» побили бы все мыслимые рекорды, в том числе и сборы от «Титаника», успех которого замешан именно на этом кровожадном и нежно таимом чувстве.

Второй день великого Тара-кана закончился красиво, кровью.

30. Концы в воду, пузыри вверх

В замке рыцарям было объявлено о вечернем банкете, а потом слуги развели их по своим апартаментам, поскольку кое-кто уже не мог ходить, пострадав во славу Тара-кана. Впрочем, провожать пришлось почти всех, поскольку провинциалы, Фома в том числе, терялись в хитросплетениях коридоров огромной резиденции Милорда.

Действительно, запутанные переходы, двухэтажные залы с несколькими выходами, неожиданные тупики и лабиринты могли ввести в заблуждение кого угодно. Похоже, все замки создаются для одной цели — блуждать (или, может, блудить, думал Фома, едва поспевая за своим чичероне)…

Проснулся он от сильного голода. Попробовал вызвать обслугу, чтобы узнать насчет банкета, но на звонок сонетки почему-то никто не откликался. Доктора в своей комнате не было. Вообще никого, в какую бы дверь в своем закутке он ни постучался! Поняв, что проспал все на свете и все рыцарские и сервильные силы брошены на банкет, где будут кормить кого угодно, только не его, Фома тепло вспомнил гостеприимные законы Кароссы с её обеденным гонгом.

Пройдя наугад несколько коротких рукавов на какой-то неясный шум, он вскоре увидел двух человек в конце длинного коридора. Вероятнее всего, эти двое направлялись на банкет, предположил он резонно, поскольку сегодня все дороги должны вести именно в этот кулинарный «рим». Поспешив за парочкой, Фома тоже завернул за угол, но те уже заворачивали за следующий. Он еще прибавил шагу и, казалось, уже нагнал возможных попутчиков, даже открыл рот, чтобы поинтересоваться их маршрутом, но они вдруг пропали за очередным поворотом, словно провалились. Ч-черт!..

Через пять минут он понял, что заблудился и попал, со сна, совсем в другую часть замка. Кричать было бесполезно и Фома только чертыхался, попадая в разнообразные тупики и странной архитектуры залы, больше напоминающие зловещий лабиринт, нежели обычные помещения. Уродливые скульптурные изображения каких-то идолов, украшавшие залы и коридоры этой части замка, мрачно и вопрошающе нависали над ним, их щупальца и пасти, казалось, тянулись к нему, требуя мзду за бесцеремонное вторжение на их территорию.

«В следующий раз сразу покупаю карту местности!» — проявил запоздалое благоразумие Фома, но и это лукавое обещание не помогло «встать» на путь истинный, он плутал все более безнадежно. Он это заключил из того, что коридоры стали неожиданно обрывались бассейнами с темной, словно приглашающей, глубиной. Фосфоресцирующая вода казалась живой и студенистой и вместе с тем была странно неподвижной, и он с безотчетной брезгливостью обходил бассейны стороной, но они попадались все чаще и чаще, пока он не сообразил, что кружит на одном месте.

Столкнувшись с водоемом в очередной раз, Фома устало присел перед ним на корточки, отметив мыльную скользкость его каменных бортиков. Вода — и это поражало — лежала ровно и неподвижно, как стекло. И приглашала. Так иногда манит камень или полированное дерево попробовать его на ощупь, почувствовать его гладкость.

Найдя сухое место на парапете бассейна, он не устоял перед этим искушением осязания, но лишь дотронулся до поверхности воды, как тут же отдернул руку. Вода была настолько обжигающей, что он сразу даже не понял, кипяток это или жидкий лед, с пальца, который он опрометчиво погрузил в жидкость, лохмотьями слезала кожа.

Ч-черт! Что это — бассейны с кислотой для особо дорогих гостей?.. Фома тряс рукой. И в это время шестым чувством ощутил опасность, но не из бассейна, а сзади. Уже сжавшись в пружину, он услышал негромкий, но характерный вздох замаха клинком:

— Йек!..

Нельзя войти в одну реку дважды, заклинал когда-то в агностическом экстазе один очень уважаемый древний грек. Ерунда! Врал иониец!..

Не вставая, Фома оттолкнулся от края бассейна обеими ногами и руками, словно орангутан и невероятным прыжком перемахнул через четырехметровый водоем. Уже в воздухе он услышал позади себя разочарованный выдох и шум, который производит меч в пустоте. Острый холодный ветерок от меча он почувствовал спиной через камзол. Ф-фу!.. выдохнул он, думая уже только о том, как сгруппироваться на кафеле.

Но еще толком не приземлившись, он понял, что вошел в ту же проклятую реку!..

На другой стороне бассейна на него выскакивал с замахом меча еще один человек, странно похожий одеянием на одного из той парочки, что завела его черте куда. Опять совершенно незнакомые люди активно участвовали в его жизни.

Деваться Фоме было некуда (хотя Гераклита было жаль — темный он, не знал веселой жизни графа!) и он, едва коснувшись ребра бортика всеми четырьмя точками, снова прыгнул, но уже в бок, как испуганный кенгуру, вернее, кенгурак, поскольку чувствовал себя помесью кенгуру и идиота. Как ему это удалось, знало только левое бедро, в котором что-то звонко лопнуло и заныло. И снова чужой клинок лишь обдал его холодным, злым воздухом, но, слава Говорящему, не зацепил.

Все это — прыжок туда, а потом в сторону — заняло секунды три-четыре, не больше…

Теперь он мог спокойно раскурить сигару и смотреть, как очарованные инерцией своих ударов, незадачливые «браво» отчаянно балансируют на мыльном парапете бассейна, поскольку не удосужились подыскать сухое местечко, как Фома. Лица убийц были прекрасны, потому что они видели смерть, хотя смотрели друг на друга и внутрь себя.

Фоме со всей очевидностью был проиллюстрирован скрытый смысл выражения «смерть — мать красоты» и что эта мать крылата, как богиня Победы. Наемники махали руками, быстро-быстро, словно прощались “кролем”. От мечей они избавились, бросив их в страшную воду, но, пожалуй, слишком поздно — равновесия это им уже не принесло.

Более привлекательного зрелища он в жизни не видел (так болела нога и билось сердце!), хотелось длить и длить мгновение, вслед за гедонистом Гете. Но, к сожалению, все проходит, незадачливые киллеры пересекли-таки ось равновесия и теперь все их отчаянные попытки пересечь ее в обратном направлении были тщетны.

— Господа! — поднял руку Фома, потому что подойти и дать прощального пендаля не мог, из-за той же ноги. — Прыгаем только по свистку, не раньше!

И он свистнул так, как не свистел Соловей-разбойник своей жене в день получки. Первый нападавший был более послушен, хотя и орал, как резаный, когда падал, а вот второй еще сопротивлялся, лихо выламывая фигуру на скользком мраморе, в котором и было все дело — скользко, не сдвинешься! — и почти преодолел все существующие законы физики, но душераздирающий крик тонущего и одновременно разлагающегося партнера, вывел его из равновесия окончательно. Это был конец и он был не для эстетов… повторный крик вспорол пространство.

«С криком мы приходим в этом мир, с криком и уходим, — резюмировал Фома, наблюдая, как страшно корчатся тела в мертвой воде. — Прости их, Говорящий, они получили сполна!»

Но он ошибался. Дальше произошло нечто абсолютно неожиданное. Над поверхностью воды медленно взмыли гигантские щупальца, а за ними — отвратительная пасть. Более совершенной мрази Фома не встречал. Взгляд этой твари, когда она уставилась на Фому, был настолько ненавидящ и дик, что он мог теперь смело брать ознакомительный тур в ад Босха. Ничего более серьезного он в жизни не видел. Василиск. Уродливая диадема из гребешков и мерзких отростков на голове, подтверждала, что перед ним царь змей.

Пятясь от бассейна, он не заметил, как исчезли наемники. Когда, в какой момент? Или у этой твари несколько пастей?.. Господи!.. Фома уперся спиной в холодную стену. Какой теплой она ему показалась, после проникновенного взгляда чудовища!..

Рядом с ним гулко ударились два меча — причина гибели бандитов, так как они были слишком длинны и тяжелы для таких случаев. Это было все, что осталось от несчастных. Видимо, тварь, наученная каким-то дьяволом, выбрасывала их, чтобы можно было узнать, кто последний купался.

Чуть позже Фома понял, почему не умер от страшного взгляда. Стена, в которую он упирался, ярко бликовала от факела и, возможно, мешала сфокусировать василиску взгляд. Цепь случайностей, спасших его от гибели, потрясла его и одновременно взбодрила.

Судьба Евгения хранила, нервно хохотнул он.

Хромой, обалдевший от купаний с прыжками и от страшных, почти бредовых видений, Фома окончательно заблудился, потому что теперь надо было не только искать зал для банкетов, но и избегать бассейны, даже видеть которые не хотелось. Вдруг змей снова вынырнет и посмотрит?..

Это окончательно сбило способность Фомы к ориентации. Зал, в котором он оказался после бесцельных и унылых скитаний, был огромен, высокие своды терялись в темноте, а монструозные статуи и барельефы по стенам создавали впечатление какого-то бала-кошмара, шабаша уродов. В тени одного из них Фома и присел в тяжком раздумье. Болела нога, хотелось жрать, еще больше хотелось выть.

— М-мать! — выругался он, после недолгого размышления.

Что началось! На него обрушилось эхо, столь многократное и громкое, словно все чудовища, что каменно неподвижно торчали в зале, вспомнили своих матерей и заговорили наперебой:

— Мать-мать-мать-мать-мать!

Потом они стали пугать Фому:

— Тьма-тьма-тьма-тьма-тьма!..

Потом снова вспоминать:

— Мать-мать-мать-мать!.. — И:

— Тьма-тьма-тьма!..

И так бесконечное число раз, нарастая, затихая, возвращаясь, казалось, не будет этому конца.

— Ё-ош! — схватился Фома за голову, стараясь заглушить это инфернальное бормотание.

— Шшш-шшш-шшш! — сразу стали успокаивать его монстры, и баюкали так до тех пор, пока он чуть не уснул…

— Ты слышал? — послышался вдруг голос.

Фома вздрогнул. Не хватало еще, чтобы эти чудовища заговорили с ним. Он принимает эту форму бреда, но бред не должен сводить с ума самого бредящего, таков главный закон помешательства.

Фома схватился за меч, он был готов сразиться и с истуканами.

— Перестаньте, барон, это птицы. Кто может оказаться здесь сейчас, когда все на банкете? Милорд завел этих тварей и они теперь пугают обитателей замка больше, чем он сам.

— Вы что серьезно?!

— Это шутка, барон, неужели не понимаете? Но к делу… итак?..

— Послали двух надежных людей, я думаю, справятся, профессионалы!

— Ладно, надеюсь, все действительно будет выглядеть так, словно он решил искупаться или упал, поскользнувшись

— А что, насчет этого Джу, его — тоже?

— Я думаю, с ним удастся договориться, он не так нагл, не собирает вокруг себя женщин, как этот. Мири о нем только и говорит!

— Ах, вот в чем дело, полковник, Мири! Мне жаль бедного графа, даже если его не утопят, судьба его предрешена.

— Вы не понимаете, барон! Если он еще вздумает жениться на ней, наши планы на будущее…

— Тш-шь! Генерал Троппо со свитой!

Звук множества шагов каскадом заметался под сводами зала. Оказывается в замке тьма народу, поразился Фома, но чтобы кого-то найти, надо заблудиться и уснуть!..

— Что вы здесь делаете, господа? Почему не в главном зале? Полковник?..

— Ваше превосходительство, барон, сказал мне, что в этом месте волшебная акустика. Я подумал, что лучшего места для хора мальчиков, которым мы встретим Милорда после турнира, не найти.

— Это действительно так, барон?

— Да, ваше превосходительство, смотрите!.. — Раздались два громких хлопка и зал наполнила стая испуганно взлетающих птиц.

— Но это не все, генерал. Попрошу тишины!.. — Последовала небольшая пауза, а потом — тихий голос барона:

— Кто победитель завтрашнего состязания?

Тишина, повисшая в зале казалась бездонной, поэтому ответ прозвучал ошеломляюще:

— Я-а! Я-а! Я-а!..

— Видите, ваше превосходительство — волшебный зал!

— Но это же не ответ! — засмеялся генерал и, за ним, свита. — Это просто эхо! Вы сделали акцент на последнем слоге, эхо вам его вернуло.

— Ну, хорошо, генерал, попробуйте сами, вы увидите!

— Я не буду оригинален… — Генерал шумно набрал воздух и громко спросил:

— Кто победит в турнире?

— Рэ! Рэ! Рэ! — отозвалось под сводами столь грозно, что почудился моцартовский «день гнева», впрочем, это никого не напугало.

— И это все ваши чудеса, барон? Акустика действительно хорошая, но не более. Может и в самом деле поставим здесь хор. Ступайте-ка в зал, господа, да приглядите за этими рыцарями из деревень, некоторые из них уже сами, как зигзаги!

Послышались удаляющиеся шаги.

— Стойте! — вдруг вскричал барон и шаги стихли. — Слышите?

— Я-а! Я-а! Я-а! — звучало теперь в зале.

— Да здесь какой-то шутник прячется! — зычно сказал генерал. — Или это вы шутите, барон?

— Да что вы, ваше превосходительство!

— Он-он-он! — настаивало эхо.

— Ну вот и проверьте здесь всё, раз вы такой затейник! И доложите мне!.. Полковник, вы мне нужны! Поскольку организация встречи возложена на нас с вами…

Голоса стали удаляться.

— Бля! — взорвал тишину сдавленный голос барона, когда шаги перестали быть слышны. — Вечно я крайний! Вот вам!

Он, видимо, что-то изобразил, потому что послышался хлопок по одежде. Фома ясно представил — что, везде одно и тоже!..

— Вам-вам-вам! — сразу же отозвалось эхо.

— Ты еще, твою мать! — возмутился барон.

— Мать-мать-мать!.. Тьма-тьма-тьма! — понеслось довольное эхо по акустическим каскадам зала. — Мать-мать-мать!..

— Они издеваются надо мной, а я — идиот! — продолжал изливаться барон, как это иногда делают люди, уверенные, что их никто не слышит.

Он скорым размашистым шагом пересекал зал, и теперь Фома видел его, но барон графа, в тени монстров, видеть не мог.

— Да что я в самом деле? Ничего я проверять не буду! Что здесь проверять?! — Барон, остановившись в центре зала, в исступлении топнул ногой. — Ну, кто здесь может быть, кроме дурацкого эха?!

И внезапно смолк. Ему показалось или эхо что-то ответило?.. Теперь, когда пыл его остыл, было непонятно, разговаривает ли барон от раздражения или таким способом пытается избавиться от невольно возникающего, среди огромного полутемного зала с монстрами, страха.

— Никого, — поэтому сказало эхо, снова.

Тишина стала такой, что зазвенело в ушах. Барон, по видимому, умер стоя. Фома засмеялся:

— Кто ты такой, чтобы строить планы, червь? А если об этом узнает Милорд?

Он импровизировал, впрочем, здесь о чем ни говори, все равно это будет касаться Милорда. Барон начал приходить в себя, чтобы окунуться теперь уже в ужас:

— Что? Кто, здесь?! — заметался он по залу, озираясь.

— Я эхо, меня создал Милорд, создавая замок. Вспомни, барон, сколько заговоров было пресечено в самом корне именно по тому, что заговорщики шептались по углам. Так что не тяни, ибо Милорд уже завтра будет знать, с кем ты, с ним или с полковником!

Осознав весь ужас своего положения, барон поступил мудро и достойно, как настоящий бизнесмен.

— Это не я, это полковник! Это он хочет сместить Кортора, женившись на Мири!

— Но ведь Кортор только начало, барон! Кто дальше?

— Нет, только не это! Я только хотел отомстить Кортору за то, что он отлучил меня от Большого Круга! Но я… дальше я ничего… я… я…

Барон упал в обморок. Перед сверхъестественным мы все дети, мало храбрецов, а когда тебе обещают еще и встречу с Милордом, лучше сразу падать, вдруг пронесет. Фома даже понюхал барона на предмет будущей встречи: нашабренные усики, романтические бачки, — красавчик!..

— Чаю, водки, мороженного!..

Фома сорвал взоры всех присутствующих, когда наконец появился на банкете, во-первых, беспардонно опоздал, во-вторых, такой герой, в-третьих, хромал, как черт об «отче наш» да еще и кричит, в-четвертых! Но сам он смотрел только на столы…

— Что это?

— Нога дракона в жела…

— Плев-вать! Дав-вай!..

Фома вгрызался в окорок. После того, что он видел, нога дракона казалась не страшнее куриной. Теперь он поражал окружающих еще и своим аппетитом. Расправившись с драконом, птеродактилем, кикиморой болотной и еще какой-то гадиной, он, наконец, рассеянно осмотрел зал. Сытый взгляд его был добр, но тяжел.

Бал был в разгаре. Музыка. Танцы. Слегка морозило. Но это уже только бодрило, от съеденного под «зигзаг». Найдя взглядом то, что искал, Фома маханул еще, прямо из китайского чайника, и хромая направился к бильярду.

— Док, я в восхищении!.. — Доктор гонял шары в одиночестве. — Ты был краток и жесток, как Хемингуэй. Взял мужчине выбил глаз!

— Зато ты был нежен, как Скотт, который Фицджеральд, описывая ночь… чуть не размазался по арене, — отмахнулся Доктор. — Ты где пропал?

— Я спал.

— Какое спал, тебе чуть дверь не выломали!..

Фома с удовлетворением отметил, что сон у него налаживается.

— А что с ногой?

— Отоспал.

— Блин, Фома!.. — Доктор со всей невысказанной страстью ударил по шарам, они веером ударили в борт и стали, как заговоренные, закатываться в лузы. — Ты… как биток, который постоянно сам лезет в лузу!

— О, опять кишмиш!.. — Фома закатил глаза. — Какие сравнения, Док, клянусь гузкой кикиморы и этим, как его…

Но чем еще он клянется, Фома не успел сказать, на них неслась Пуя.

— Ну, что за имя! — восхитился он. — Как выстрел! Отгадай загадку, Докторос: стреляю в пятку, попадаю в нос? Что это?

— Ну-у… — задумался Доктор.

— Граф! — защебетала Пуя, разъединяя рыцарей и оставляя сэра Джу в недоумении по поводу странного выстрела. — Где вы пропадали? Угостите лимончиком!

— Лимоном?..

Фома не успевал за пуйной мыслью, бушующей в этой хорошенькой головке: все равно, что спросить: офицер, вы ранены? дайте взаймы! — казалось ему.

— Откуда здесь лимоны, Пуя? Они зимой не растут!

— У Милорда есть все!..

Действительно. Она утащила было Фому в танец, но он так хромал, что предложил станцевать за столом с зигзагом втроем. Пуя была счастлива, но от зигзага отказалась, знойная дочь мерзлоты.

— Сегодня, граф, вы мой! — кокетливо пригрозила она. — У меня есть для вас парочка сюрпризов!..

И вдруг исчезла…

«Сюрприз первый». Фома уже обратил внимание на эту особенность здешних дам, Пуи, в частности, только отвернешься, их нет! Теперь он хотел, чтобы и второй сюрприз, был не хуже.

— Граф, вы сегодня всех удивили!..

Это был Трапп и его синие зубы. Ничего хорошего эти зубы не сулили, хотя скалились, вроде бы, в улыбке. Глаза же контрразведчика просто мучили Фому своим сканирующим морганием, Трапп словно примерял на Фому различные костюмы, прически, эпохи и обстоятельства, пытаясь вспомнить — как имиджмейкер-визажист на компьютере, только наоборот — разымиджмейкер.

Впрочем, беседа, несмотря на рентген, получилась довольно мирной, как у кукушки и петуха. Шеф контрразведки хвалил Фому, Фома — банкет и турнир. Трапп расспрашивал о местах, где побывал граф, граф — о Милорде и о рыцарях Большого Круга

— А они здесь, — неожиданно ответил Трапп. — Многие, во всяком случае.

И он начал представлять, показывая рыцарей графу. Фома, хотя именно этого и добивался, слушал вполуха, пока не услышал знакомое:

— Полковник Ротт, рыцарь Крылатого Змея…

Полковник стоял возле ломберных столиков, как живое воплощение заговора: высокий, с резким сухощавым лицом, украшенным орлинным носом и презрительным птичьим же взглядом.

— А кто рядом с ним, такой красивый и победительный?

Фома заметил барона, оправившегося после переживаний в зале эхо.

— Барон Дрилл, но он сейчас не является рыцарем Большого Круга.

— Какая потеря!..

Теперь Фома знал все, что ему нужно.

Внезапно появилась Мири, неожиданная, в пышном бальном платье, но от этого вовсе не более трезвая, чем всегда, то есть вчера, пожалуй, даже, менее. Этакая богиня на грозном веселе. Даже пол был для нее ускользающей неприятностью. Трапп мгновенно исчез (дочь Кортора, похоже, опасались, как неразорвавшуюся гранату), пожелав только, с синюшной улыбкой, приятного вечера.

И приятный вечер начался…

— Где вы были?

— Похоже, это вопрос вечера, где я был? — попытался Фома примирить богиню с действительностью.

— Нет, вопрос вечера: почему ты меня не трахнул?

Она пнула стул ногой и уселась напротив его, всерьез намереваясь понять его мотивы. Фома вздохнул. Объяснить женщине (если уж она на этом настаивает), почему ее не «трахнули», и при этом удовлетворить, может только импотент.

— Мири, пойми, я дал обет, — тихо сделал он еще одну попытку.

Но Мири была настроена решительно.

— Ты бы еще банкет дал!.. — Шарахнула она в стену пуин бокал с шампанским.

Потом взяла еще один, с твердым намерением озвучивать беседу и дальше. Фома заметил, что их почтили вниманием, а те из присутствующих, кто были рядом, поспешно отошли подальше.

— Я хотела весь день, чтобы тебя побили, чтобы с тебя сбили твою спесь! Но ты и этого удовольствия мне не доставил!..

Угодить и при этом угомонить Мири, с каждым её новым заявлением, становилось все труднее, потому что ни трахнуть, ни проиграть турнир Фома, по версии Доктора, не имел права.

Возможно, насчет обета он погорячился, но сожалеть об этом поздно.

Он встал.

— Целую руки…

— Сидеть! — неожиданно властно приказала она.

Фома и так не совсем ловко чувствовал себя центром внимания, после же этой команды, присутствующие, все как один, повернулись к ним, даже танцующие — интересно, что будет делать граф?.. Сидеть?..

Фома подошел к Мири вплотную. Она тоже встала. И эта пигалица спала поперек его кровати всю ночь? Да кто она?

— Давай не будем усложнять друг другу жизнь, — попросил он, но Мири мотнула головой и шарахнула об стену еще один бокал:

— Бздыннн!.. — После этого повернулась и вышла из зала.

Пена игристого быстро замерзала на стене вторым салютом в честь графа, сомнительную.

А перед ним самим, словно в дурном трюковом фильме, появился сэр Ротт, полковник какого-то змея («сколько змей!»), за ним маячил барон. Неуверенность в глазах последнего указывала на то, что он еще не решил для себя, что же было в акустическом зале: галлюцинация, розыгрыш или уже ё-моё?

Надо ли говорить, что внимание было общим, так же как и неприятие, что, конечно же, радовало Фому безмерно. («Как ногой в дерьмо, так тут и я!» — привычно поражался он.) Только Доктор с остервенением загонял шары в лузы и был единственным, кто не смотрел на него. Видеть не мог.

«Что-то будет!» — висело и кривлялось в атмосфере зала безобразной мартышкой. И хотя поединки были запрещены, все ждали именно такого продолжения инцидента, именно к такой дерзости подстрекали собравшиеся в зале своим любопытством.

— Мистер Томп, хочу вам указать, что вы ведете себя, как скот! — брезгливо произнес полковник, представившись; хищное и красивое лицо его передернулось соответствующей гримасой.

«Опять — скот! Что-то часто стало применятся это словечко по отношению ко мне, уж не пропускаю ли я чего интересного в своем развитии?» — мимолетом подумал Фома.

— Вы тоже так считаете, барон? — учтиво поинтересовался он у Дрилла, намеренно игнорируя полковника, тактика которого была понятна сразу.

У барона забегали глаза, а выражение лица стало напоминать открытый настежь пустой почтовый ящик, впрочем, красивый. Голос Фомы явно напоминал ему эхо, а то, что с ним беседовал Трапп, видели все. И хотя Трапп сейчас, после провала на Спирали, совсем не величина, как раньше, когда он был облечен высоким доверием и когда от одного его имени было мокро и тепло, но все же он остается шефом контрразведки и имеет доступ к Телу, и бог весть, что наплел ему граф.

Впечатляющая гамма видений от вертела до виселицы на собственных кишках, промелькнула перед глазами Дрилла.

— Я?..

— Что с вами, барон? — удивился Ротт, оглядываясь.

— Вот видите, полковник, — улыбнулся Фома, — не все разделяют ваше мнение. Правда, барон?

Но барон уже взял в себя в руки, крылья вздорного короткого носа гневно затрепетали. Репутация рыцаря Большого Круга, пусть и бывшего, не позволяла вести себя иначе в подобной ситуации.

— Нет, граф! — оскалился он, и теперь уже нашабренные усы его воинственно вздернулись, показывая градус негодования. — Я разделяю мнение полковника Ротта и даже более того!

Похоже, Дрилл принял решение и явно не в пользу эха, Фома видел, что его решили убить, как единственного и опасного свидетеля, глаза барона опасно блестели.

Господи Говорящий, пронеси! Драться совсем не хотелось… хромому, сытому!..

— А более того, это как, господин барон? Просто не могу понять, что значит, сначала разделить мнение, а потом даже более того! Вы хотите отнять его у полковника? Или «более того» означает, что вы уже не разделяете его мнение и у вас есть своё, отличное? Личное?

Барон бросил взгляд на полковника, тот хищно молчал, рассматривая графа.

— Нет у меня никакого своего! — отрезал барон.

— Вот и прекрасно! — действительно обрадовался Фома. — А то я уж думал…

— Вы правильно думали! — опомнился барон.

— …что здесь нет настоящих мужчин и поэтому не принято отвечать за свое мнение, — продолжал Фома, как ни в чем ни бывало. — Ведь настоящий мужчина не должен иметь своего мнения, не правда ли, барон? Он спрашивает его у няни и всегда присоединяется к нему, да?

Кто-то негромко хохотнул, кажется, простодушный Троп, сэр Радуги, впрочем, он тут же захлопнул рот. Барон стал красным, потом малиновым, потом бордо, более дурацкого положения, в которое он вогнал себя с такой поспешностью, трудно было представить. Он кусал губы, бросая отчаянные взгляды на полковника.

— Нет! — сказал он, наконец, но к чему это относилось никто не понял, включая и его.

Столько слов, нанизанных друг на друга, словно мельчайший бисер, и при этом обозначающих то одно, то совершенно противоположное, что барон, откровенно говоря, потерял самый смысл сказанного и не понимал его, пока Фома не закончил фразу. Теперь он с ужасом ждал, что же еще скажет чертов граф.

— Значит, барон, — продолжал Фома. — Поскольку, у вас нет никакого своего мнения, вы хотите отнять его у господина полковника?

— Я?! — Барон возмущенно огляделся, капли пота появились на его красиво зачесанных бачках. — Я ничьего мнения отнимать не собираюсь! У меня свое!

Теперь смешки раздались в нескольких местах, Дрилл в гневе схватился за парадную шпагу. Трапп рассказывал, что барон, несмотря на ангельскую внешность и некоторую простоватость, пользуется репутацией убийцы. Но смеялись немногие и они быстро заткнулись, большинство было угрюмо на стороне барона с полковником.

— Позвольте, барон, — продолжал Фома светскую беседу, — вы же только что сказали, что у вас нет своего мнения, чем обрадовали меня безмерно. А теперь?..

— Позвольте и вы, граф! — прекратил эту пытку полковник. — Барон по молодости и горячности слегка оговорился, стоит ли раздувать это?

— А я о чем? Нет, конечно, не стоит! — горячо подхватил Фома. — И поэтому я предлагаю задуть это, господа, выпив мировую!

Такой подлости от него не ожидали. Откровенно говоря, все уже настроились на поединок, как на что-то неизбежное — и на тебе!.. Не-ет, этот выскочка положительно всех достал! Разочарование собравшихся трудно было описать, ведь кого-то могли убить, а теперь?! Кого «могли убить», было понятно и без слов, а то, что жертва хромает, это даже хорошо. Естественный отбор!

Все выжидательно посмотрели на полковника, но полковник, как человек умный, понимал, инцидент исчерпан, и если он будет настаивать, то превратится в обычного зачинщика, а не защитника чести дамы и пострадает при следствии. Он оценивающе взглянул на Фому, щелкнул каблуками и, подняв приветственно бокал, отошел, самоустранился. Холодная неприязнь, мелькнувшая в его глазах напоследок, читалась как уважение.

Публика расползалась по залу, обсуждая не случившуюся дуэль и не скрывая разочарования по этому поводу. Граф — ловкач, барон — болван, а полковник слишком осторожен, стареет, считали все. Но барон считал иначе. Поняв, наконец, что в дураках остался он один, он захотел разбавить свое одиночество. Хоть чем!

— Сударь! — громко произнес он, и слова его эхом разнеслись по огромному залу, поскольку музыканты отдыхали. — Я имею честь заявить вам, что вы вели себя с дамой, как скот! Более того!.. — Опять добавил Дрилл, но вовремя спохватился.

— И если вы этого не заметили, — проговорил он после короткой паузы, — то мне жаль! Но поэтому придется вас учить хорошим манерам!

Фома понял, что драться все-таки придется, косноязычная речь барона, к сожалению, не вела к храму. Присутствующие, словно заводные игрушки возвращались к месту ссоры, потирая руки: что-то будет! «Какой молодчага все-таки этот барон!» — шелестело в воздухе. Дриллу сразу же был выписан огромный и беспроцентный кредит: граф зачинщик, не драться барону не позволяла его рыцарская честь, его оскорбили!..

— Вы, конечно, хотите драться? — кисло поинтересовался Фома; нога стонала все сильнее. — Или более того?

Но шутки с его стороны уже не принимались.

— Вы удивительно догадливы! — щелкнул каблуками барон.

— Осведомлен!.. — поднял палец Фома, и с улыбкой посмотрел на него.

Но в глазах барона теперь была только сталь мщения.

— Когда? — вздохнул Фома. — И где?

И не удивился, когда услышал, что здесь, сейчас, вдребезги пополам и немедленно! Поинтересовался только, не устроит ли господина барона завтрашний день? По неписанным законам считавший себя оскорбленным рыцарь мог внести свое имя в список участвующих, если там был обидчик.

— Нет! — отрезал сэр Дрилл, и усы его снова воинственно вздернулись, чувствовал он себя прекрасно! — Не устроит!

Его ответ вызвал бурное оживление в зале. Наконец-то! Поединок на банкете в честь поединков — это ли не развлечение? это ли не изысканный десерт?.. А отказать в праве на дуэль даже бывшему рыцарю Большого Круга может только Милорд. А его нет. Полковник удачно выбрал время, он все рассчитал и совсем не стар, он — суперстар!..

Фома наткнулся на глаза Доктора.

«Давай, давай! — выразительно смотрел тот. — Всех убей, замок взорви, вызови Милорда, чтобы нас сегодня ночью подвесили за язык!» «До-ок? — пожал плечами Фома. — Что я мог? Кого я оскорбил?»

Но Доктор уже отвернулся, предоставляя Фоме самому разбираться с дуэлью.

— На каких условиях? — спросил граф, если уж изменить ничего было нельзя.

— На пяти шагах!

— Что? — Фома был поражен. — Стреляться?!

Он посмотрел на окружающих, словно спрашивая: я не ослышался? мы все здоровы?..

И снова увидел глаза Доктора. «А я тебе говорил!» — говорил его взгляд.

Да, Доктор не раз предупреждал его, что в Томбре, возможно смешение совершенно различных уровней цивилизации. И коль скоро унитазы и горячая вода в замке Милорда соседствуют с выгребными ямами и колодцами в самом Ушуре, а дикие, племенные нравы, царящие в обовшивевшей столице — с образованным высшим классом, принимающим ванны и психоаналитиков после обеда, и наконец, повсеместная боязнь огня, наряду с применением суперсовременного оружия, позволяющего Томбру не только противостоять Ассоциации, но и теснить ее, — коль скоро, все это возможно, почему бы не пострелять из кольта 45-го колибра в перерывах между рукопашными?

Вспомни изломанное пространство, говорил он Фоме, а временная составляющая изломана здесь не меньше, ведь время не существует без пространства, здесь возможно всё! Но Фома, горячо принимая горячие ванны и унитазы, с гимном во славу Милорда при сливе, все-таки не был готов к револьверной стрельбе. Зачем тогда, рыцарские турниры, если можно пострелять претендентов за день до него?!

— Вы боитесь? — усмехнулся барон, видя, как растерянно озирается граф.

Сам он уже полностью овладел собой, красота его стала жестокой, если не убийственной.

— Признаться, не ожидал, — невольно ухмыльнулся Фома, все еще пребывая в легкой эйфории по поводу пистолетов. — Такой праздник!.. Если вы еще скажете, полный барабан, я пойму…

— Полный барабан! — залихватски подтвердил Дрилл, опять не дослушав.

— … что вы полный идиот!

Поняв, что снова нарвался на оскорбление по собственной глупости, барон сузил глаза и с ненавистью прошептал:

— А за эти слова я отстрелю вам уши!

— Прекрасный выстрел, барон!

Восхищенный вздох присутствующих завершил обмен любезностями. Давно так душевно не разговаривали перед поединками, всё молчком да тычком: «ты чё? — а ты чё?» — и насмерть.

Хищные глаза полковника, полыхающие мрачным удовлетворением — последнее, что видел Фома, расходясь с бароном. Полковник может быть доволен, он выигрывает в любом случае.

Огнестрельное оружие, а именно, дуэльные пистолеты существовали только в замке, специально для таких случаев, это было одним из антикварных развлечений Милорда — смотреть, как его люди убивают друг друга. Все остальное стрелковое оружие находилось на периметре боев с Ассоциацией, в плотных реальностях, вроде Спирали и Кароссы. Это Фома успел узнать от своего молоденького секунданта, пока они шли в дуэльный зал.

Молодой человек страшно волновался, никто не хотел быть секундантом графа и его просто обязали. Поэтому он выкладывал все, о чем ни спроси, забывая даже удивляться, что спрашивают о таких общеизвестных вещах. Два револьвера времен вестернизации Америки хранились у мажордома под замком и выдавались, в отсутствие самого Верховного, только Кортору.

Кортор не замедлил явиться и в глазах его Фома прочел смерть. Мири?..

Впрочем, рассуждать было некогда. Фома проверил барабан, барон сделал несколько вызывающих гимнастических упражнений, от барьера, на специально выложенной красной ковровой дорожке, отмерили по пятнадцать шагов в обе стороны и зачитали немудреные условия поединка. Сюда же, в дуэльный зал, перевели и оркестр и он играл тихую, сосредоточенную музыку: мол, mementomori, Shopin…

Зрители, а здесь были, естественно, все, кого пригласили на банкет, разместились на трибунах и там уже весело бегали разносчики сластей и вина. В общем, поголовный настрой был хорошим — убийственным, и лучше всего его выражал плакат над тренировочной мишенью в углу зала: горе побежденным!

«Мило!» — восхищался Фома, ответно маша Пуе, которая восторженно кричала ему что-то насчет того, чтобы он не расстраивался, если его убьют: она будет плакать!.. «Правильно, зато вечер удался!»

— По сигналу сходитесь и стреляйте! — объявил распорядитель, посовещавшись с секундантами.

— Сходимся и стреляем или стреляем и сходимся? — уточнил Фома. — Или то и другое вместе?

— Как угодно! — был ответ, и дуэль началась.

«Господи, сколько хороших людей убито в этой невинной забаве!» — не то чтобы спросил с упреком, но горестно воскликнул Фома в своем сердце.

«Много, — услышал он в ответ, — а будет еще больше!»

«Как ты велик, Господи!» — умилился Фома, и посмотрел через барьер совсем по-другому…

Барон был красив, нет — прекрасен! Купидон, вдруг собравшийся воевать, потому что вспомнил, что его папаша — бог войны, несмотря на то, что мамаша — сама любовь. Он скинул отороченный дорогим мехом ментик, который здесь носила золотая молодежь и остался в алом доломане. Впрочем, и доломан ему мешал — несколько теснил своими шелковыми шнурами, и барон, сорвав и его, продемонстрировал миру белоснежную сорочку в кружевах и фамильных вензелях.

Стоит ли говорить, что каждое его разоблачение встречалось чуть ли не аплодисментами — преддуэльное прет-а-порте! Гимнастика убийцы! И усы! Силы томбрианские, что это были за усы! Разящие наповал!..

Фома раздеваться не стал, он еще раз проверил упругость и плавность хода курка и барабана, их слаженность. Все было в полном порядке, Милорд, вероятно, был строгим судьей и распорядителем на своих забавах. Только бы не осечка! Секунданты подняли руки, показывая готовность своих протеже.

— Боммм! — раздалось над замком, и руки секундантов одновременно упали с возгласом, обозначающим что-то среднее между «пошли» и «пли»:

— Пшли!..

Барон побежал к барьеру, подняв пистолет на уровень плеча. Раздались выстрелы. Три? Четыре? Или пять?.. Никто не успел этого понять, они слились в одну очередь…

Потом все смолкло, необычайно дымный порох Томбра накрыл своими обильными выхлопами место действия, скрывая, что же произошло. И пока сизые клубы рассеивались, зрители вспоминали, что… собственно, выстрелы начались сразу с сигналом, с того момента, как барон, стреляя, побежал к барьеру, то есть все они прозвучали на первых же шагах. Теперь гадали только, стрелял ли граф и сколько раз?..

Дым рассеялся и толпа, ахнув, подалась вперед. Граф, не сделавший ни шага, продолжал стоять и дальше, нагло и жизнеутверждающе, в то время как барон «утверждал» совершенно обратное. Он неподвижно лежал на дорожке, белоснежная рубаха его была вся в крови.

Что? Встанет? Будут ли еще выстрелы? — спрягалась чуткая и томительная тишина.

Выстрелов больше не последовало.

Убедившись, что их и не будет, тело барона окружили секунданты, придворный врач с чемоданчиком, потом подошел полковник. Тишина была такой, что слышно было, как шепотом переговариваются склонившиеся над бароном секунданты. Ужас был написан на лицах зрителей от быстроты произошедшего. Нет, это сон!

На Фому смотрели со страхом и ненавистью. А он стоял всё на том же месте, где и был, то есть в пятнадцати шагах от барьера и двадцати пяти от распростертого тела барона, поскольку тот не успел сделать и пяти шагов, и ждал, пока произнесет приговор распорядитель. Таковы обычные правила, это на случай, если поверженный жив и будет настаивать на своем выстреле. Впрочем, надежды было мало, белая рубаха барона была красной от крови.

— Он жив! — раздалось удивленное и радостное восклицание, после того как белье на бароне разорвали.

Вздох облегчения разнесся по залу, он загудел.

— Жив? — удивился Фома, и посмотрел в дуло своего револьвера. — Надо же!

На него смотрели, как на пойманного вора: попался!.. Раздавались уверенные предположения, что де прозвучат еще выстрелы и «грянет возмездие!». Так и носилось в воздухе: грянет!..

К Фоме подошел его секундант, черный пушок над верхней губой молодого человека был мокрым от волнения. Сзади него топтался распорядитель, наблюдая. Фома с интересом узнал, что было четыре выстрела, но барон, оказывается, не успел сделать и одного!

— Как вы это объясните, ваше сиятельство?..

Кроме как рассеянностью барона, граф объяснить это не мог.

— Или у вас не стреляют на дуэлях? — спохватился он. — А только бегают? Так у меня нога!..

— Вы прострелили ему обе руки, граф! — с укоризной заметил секундант.

— А что по вашему надо было прострелить? — спросил Фома. — Голову? Грудь?

Секундант смешался.

— Но зачем же вторую?

— Нервы, — пожал плечами Фома.

Секундант растерянно облизнул губы и оглянулся на распорядителя, тот утвердительно кивнул.

— А ухо? — спросил секундант, краснея. — Зачем вы прострелили ему ухо?

— Для серьги, господа, чтобы она звенела, напоминая барону, что жизнь прекрасна только при наличии смерти! — отчеканил Фома.

— У вас всё? — спросил он, протягивая пистолет. — Я могу, наконец, сойти с этого места или вы все по очереди будете в меня стрелять?

Секундант с распорядителем отошли. Тело барона понесли к выходу, он стонал в беспамятстве. Веселье не удалось, здесь его понимали по другому.

31. Визит к Змею

Музыка, когда общество вернулось в зал, продолжалась, но танцев уже не было. Джентльмены играли в карты и на бильярде, дамы — в фанты или что-то похожее, взвизгивающее.

Фома гонял шары в одиночестве, даже пить не хотелось в такой душной атмосфере. Один раз к нему подошел сэр Троп, имени Радуги, но Фома, с горя позабыв этикет, обыграл и его, вчистую, не дав даже ударить, чем обидел первый кий королевства безмерно и опять остался один.

После этого он поспешил поменять бильярдный стол на ломберный, где, впрочем, тоже обретался в одиночестве, даже Пуя не подходила в нему, забыв об обещанных сюрпризах. Может, она имела в виду дуэль?.. Зато подошел Доктор.

— Смело! — буркнул Фома.

— Ты настолько поглощаешь внимание присутствующих, что рядом с тобой будет незаметен и Милорд, — усмехнулся Доктор. — Что произошло?

Фома рассказал, перемежая рассказ сдачей карт, подробно живописал тварей из здешних бассейнов, зал «эха».

— Я тут тоже пообщался… — Доктор небрежно откинулся на стуле, забирая взятку. — Банка с пауками. Все копают друг под друга: Трапп под полковника, барон под Кортора, а полковник, может и выше.

— Но закапывают почему-то меня.

— Потому что ты — фактор, не поддающийся учету. Никому не охота оставлять темную карту на последний кон.

— И что?

— Ничего, подождем до завтра, до Милорда.

— Ты что-то знаешь! Ты все время знаешь чуть больше того, в чем я по уши нахожусь!

— Не нервничай, все идет по плану — мы на Дне. Ты же этого хотел?

— Я?! — удивился Фома.

— А кто же? — Доктор снова забрал взятку. — Ты думаешь, если я или Сати говорим тебе, что надо двигаться, так мы этого хотим? Мы делали только то, что тебе необходимо, это не наш план.

— И не мой!.. — Фома пропустил верную взятку и от этого разгорячился. — Меня таскают на поводу, как бойцовую собаку, заставляя рвать глотки, даже не соображая, за что, а ты утверждаешь, что это я все придумал?

— Ты нынешний, может и нет.

— Постой-постой! Что значит, нынешний? Ты хочешь сказать, что есть и давешний, так что ли?

— Да и может быть не один. Вот кто-то из них все и придумал.

— У меня сейчас голова отвалится! Двойник во времени?.. Стой, это моя взятка! — Фома задержал руку Доктора.

— Извини, автоматически, ты все время отдавал!

— Шулер!.. А ведь ты все время играешь краплеными картами, Док! Все время, с самого начала! А теперь прячешься за моими лирическими двойниками! Что ты узнаешь завтра?

— Ты что сдурел? — прошипел Доктор. — Отпусти руку!

— Что завтра? — раздельно повторил Фома.

— Поединок! — сказал Доктор, побледнев, и Фома понял, что больше он ничего не скажет.

— Кого с кем? — попробовал он только уточнить, все еще удерживая руку.

— Господа, в чем дело?.. — Подошел один из смотрителей ломберного зала. — Поменять колоду?

— Поменяйте вот этого господина! — отпихнул Фома стол и встал…

Нет ничего хуже засыпать в раздражении, с больной ногой и разыгравшимся воображением, да еще после дуэли. Лишь только он закрывал глаза, на него падали какие-то огромные кирпичные башни и вбивали его в землю так, что он не мог дышать, а потом превращался вдруг в бездонный колодец, выложенный этим же кирпичом, куда сам и падал, умирая тысячи раз от ужаса. Но на дне его настигала новая башня, которая обрушивалась с мстительностью живого существа, приговаривая при этом: иди в красную башню, иди в красную башню, иди…

Фома вскакивал на постели весь мокрый, как парашютист без парашюта, и таращился в темноту, пока не вспоминал, где находится. Вздохнув с облегчением, что это сон, он рухал на спину и… снова погружался в мир падающих стен, словно поверяя, но уже из-под башни, мечту Галилея о свободном падении. И так много раз.

Вынырнув в очередной раз из этого ужаса, он понял, что это не просто сон, потому что вспомнил поневоле, что Красная башня это одна из башен замка. Ну нет!.. Фоме стало нехорошо, когда он представил себя хромающим по угрюмым коридорам и залам, кишащими наемными убийцами и мерзкими тварями. Болела нога. Как я завтра с ней? Но еще неприятнее представлялась перспектива разбивать собой башни и летать с ужасом в тестикулах.

Он попробовал еще раз уснуть (на всякий случай, вдруг отпустит?), но сразу увидел бандитского вида каланчу, со свистом падающую между глаз: иди, в Красную башню!..

Все, хватит! Он окончательно проснулся и, проклиная все на свете: что я делаю?! — выполз из своих апартаментов.

Идти было невозможно, нога болела и опухала, кажется, прямо на глазах. От дикости и невообразимости своего путешествия, неприятные воспоминания о последнем разговоре с Доктором уже не терзали его так. Что он там плел?.. Двойники, управляющие ситуацией, план?.. Забыть!

Фома огляделся, а куда он идет, ведь он даже не знает, где эта самая Красная башня! Черт, что у меня с головой?! В конце коридора, под светильником, застыл стражник.

— Любезный, как пройти в Красную башню? — спросил Фома, подходя к нему.

Стражник молчал.

— Эй!.. — Фома присвистнул.

Тишина. Постовой спал. Нет, он не спал, он окаменел, наощупь.

Господи, что происходит?

Полутемный коридор стал фосфоресцировать. Явственно зазвучал сверчок тишины, когда сверлит только в ухе, тишина стала внешней, а внутри она наполнялась грозными звуками и шумами. Он почувствовал течение времени, как когда-то с Мэей, в трактире, но здесь движение его было гораздо более мощным и каменная статуарность часового указывала на это недвусмысленно.

Он почувствовал приближение чего-то едва уловимой вибрацией. Секунда, другая, третья… они капали холодными каплями с его висков… потом появился человек, из зала, примыкающего к коридору, где он застыл перед стражником. Двигался человек неслышно, хотя и не крался, и неспешно. Фома потрогал перевязь Ирокеза.

— Не надо, — негромко сказал человек, поднимая руку, и Фома послушно опустил свою.

Лица человека он рассмотреть не мог, тот встал между ним и факелом.

— Пойдем, — сказал незнакомец все тем же спокойным голосом.

И они пошли шумящим от потоков времени, как огромные водопроводные трубы, коридорам замка. Слабое мерцание вокруг нарастало и вскоре стало серебристо-голубым. Фома хромал и ни о чем не думал.

Показался бассейн. Идущий впереди человек стал спускаться в него по невидимым в воде ступеням, Фома — за ним. Через некоторое время голубоватое сияние сменилось синим, они были под водой. Она уже не казалась смертельно обжигающей, даже холодной, температура ее не ощущалась, как не ощущалось, что это инородная среда. Фома чувствовал себя в страшной воде совершенно естественно.

Они погружались по ступеням все глубже и глубже, потом поплыли, но стремительно. Сначала хотелось задавать вопросы, все эти «как», «что», «куда?», теперь они отпали. Неважно. Важное впереди. Синяя глубина становилась черной… ослепительно черной… сияющей, как яркий свет тысяч солнц, но абсолютно не слепя. И он увидел…

Огромный, гораздо больший чем мог охватить его взгляд, спиралевидный массив. То, что он спиралевидный Фома просто знал, видеть не мог, так же, как и то, что массив сужается кверху, но ни основания, ни вершины тоже не было видно, не хватало даже такого яркого и подробного света. Только угадывалось, что это была башня, выложенная исполинскими круглыми блинами — кольцами, кажущимися каменными и в то же время живыми.

— Выше! — подсказал его проводник, и они устремились вверх.

Когда уже казалось, что нет конца этой стене, последовали три резкие световые вспышки. Фома понял, что его спутник или кто-то еще сжимал время, пожалев его, и тогда они увидели голову Змея. Это была вершина исполинской башни.

Змей спал. Под ним лежало все мыслимое во вселенной и в то же время казалось, что Змей был в точке, которая является центром всего. Его огромное неспешное дыхание являлось источником всех пульсаций космоса, а тело, своей тяжестью и всеобъемлимостью, гасило эти пульсации, настигая. Именно настигая, неподвижно настигая!

Именно такая непостижимость! Змей неподвижно лежал на своих кольцах и в тоже время стремительно двигался. Более того, Он был и Его не было. От этого кружилась голова и становилось одновременно просторно в душе и дурно в желудке.

— Это одно! — было сказано Фоме.

Змей открыл глаза и посмотрел на него. Фома узнал этот взгляд, это был взгляд той твари, что вынырнула из бассейна. Но если там были ненависть, дикость и лютый голод, то здесь — мощное излучение такой невероятной пустоты, бездны, что даже клетки организма Фомы застыли, перестав делиться. Это не была смерть, это было Небытие. Вода стала такой же, как тогда, в бассейне — жидким льдом, мертвой водой — водой не для него. Это была антиматерия, аннигилятор.

— Это другое! — услышал он откуда-то издалека, теряя последние искорки сознания в этой враждебной среде. — Но это не то, что ты видишь и пытаешься себе рассказать, чтобы понять…

— Граф, твою мать, очнись! Речь, между прочим и о тебе, вдовец соломенный!..

Фому резко выдернули из вод забытия. Очнувшись он сразу потребовал свободы, что, впрочем, делал всегда, едва увидев Веру. Он же выполнил все условия, женился!.. А речь как раз шла именно об этом, и Вера в возмущении закричала, что Фома, на самом деле, условия-то и не выполняет — ни разу не взошел он к ней на брачное ложе и не разделил его, как подобает мужу здравому и рассудительному, а не инвалиду головного мозга. Даже не притронулся к супружескому пирогу, нарцисс Саронский, лилия долин, его сиятельную мать!

Но высказывалось все это почему-то Ефиму и в выражениях гораздо более страстных и брутальных, так что определение «одр ливанский» было самым безобидным.

— Ну, давай я исполню эти, как ты их называешь, супружеские обязательства! — взорвался Ефим. — Не обещаю пурпурных седалищ и ворот Барбтрабима, но озерки есевонские будут, если уж мы перешли на этот блядский язык, сосцы твои два козленка!..

— Ой-иии! — запела Вера, и голос ее сказал больше слов. — Сиди уж, козленок!

— А что такое он может, чего не могу я? — уязвился Ефим. — И откуда ты это знаешь, если он не «восходил»?

— Вы куда-то не туда завернули, — напомнил о себе Фома. — Вопрос о моем освобождении, а вы о каких-то одрах и кедрах?

— Вот видишь! — ткнул пальцем Ефим. — Ему нужна свобода, а не ты!

— А ты поправь ему голову, как же можно отказываться от меня в здравом уме?

— Правил уже! Он теперь вообще неизвестно где и чей пациент… английский, наверное!

Фомы словно не было, он был клиент.

— Ты хочешь сказать, что все — надежды нет?

— Есть вера! — хохотал в истерике Ефим.

Дальше разговор стал для Фомы совершенно непонятен, какой-то договор, какая-то неустойка. Слово за слово, они уже угрожали друг другу, потом Вера бросилась бежать куда-то. Докладывать или закладывать, что ли? Ефим за ней, забыв о Фоме, как об игрушке, и он опять начал строить свою башню из домино…

Пришла Ирина, она всегда приходила в одно и то же время. На этот раз она почти ничего не говорила, а только сидела, внимательно рассматривая его, словно прощаясь, он тоже молчал, потом ушла, так ничего и не сказав, погладив только по голове.

Но он этого не заметил. Он трудился над башней — сосредоточенно, выверяя каждое движение, находя точное место костяшкам, предвидя любую оплошность, любое колебание воздуха. Он понял — башня должна выглядеть, как винтовая лестница, как спираль, но самое главное — угол, под каким она должна скручиваться, угол должен плавно меняться, как у ДНК, чтобы компенсировать все колебания воздуха и основания. Когда башня была готова, он не поверил себе, слишком хрупким и ненадежным казалось это сооружение, и слишком совершенным. Он сказал себе, стараясь не дышать, что если она простоит, пока он досчитает до трех, то выйдет отсюда. И начал считать: раз, два…

Дверь резко распахнулась.

— Келдыш, пора на горшок!

— Три! — в отчаянии выкрикнул Фома, чтобы успеть и видя, как рассыпается, на глазах, его надежда, его вера.

И столько было искреннего чувства в этом крике, что Петрович невольно качнулся в сторону падающей башни, чтобы поддержать. Этого было достаточно. Три удара, все по оси главного меридиана, с последним, четвертым, в точку затмения, и Петрович, как Голиаф, безмолвно опустился на колени. «Теперь обрезание!» — хмыкнул Фома, разрывая смирительную рубаху, которую обязан был носить постоянно, и туго пеленая санитара по последней смиренной моде.

Вовремя, потому что тот зашевелился, замычал рукавами во рту.

Спустя минуту, Фомин вышел из комнаты отдыха, совершенно другим человеком, отдохнувшим.

— Значит, мне не удалось, — пробормотал Доктор, увидев его.

Он был уже без страшных штырей в голове, а может, никогда и не был в них, как говорил Ефим, но руки его были связаны рукавами под кроватью.

— Чего не удалось?

— Убить тебя.

Фомин не очень удивился этому заявлению. Чего только с ним не делали — убивали, женили, хоронили, разрывали на части и выбрасывали в окно, а оказалось, что он просто сумасшедший. С книгой. Огромный вклад в развитие психо-парковой скульптуры — психопатическая вариация девушки с веслом — идиот с книгой. Теперь вот еще один сумасшедший, сумасшествие которого отчасти и его, Фомина, вина. Он со вздохом склонил голову: мол, на, если хочешь!

— Причем здесь я? — скривился Доктор (он все понял). — Они хотят завладеть твоим мозгом!..

По словам Доктора выходило, что Ассоциация и Томбр, описанные в его книге, гоняются за Фомой с мозгочерпалками наперевес. Книга не бред, а их, с Фомой, настоящая жизнь. Открытый мир. Что-то опять про переходы, замки, пространства.

Фома понимающе кивал. На просьбу развязать руки тактично погладил одеяло.

— А потом ты попросишь меня закрыть глаза. Знаю я уже все, милый Док. У меня из-за тебя голова, как глиняный горшок — из одних черепков.

— Я не сумасшедший, да и ты тоже. Мы здесь оказались из-за дыры, которая схлопывается и выбрасывает тебя все время почему-то сюда…

Вот этого-то Фомин, выздоровев, слышать уже не мог, наслушался.

— Послушай, это даже не смешно. Ты травишь себя и меня. По отдельности мы бы уже давно выписались отсюда. А так — подогреваем сумасшествие друг друга. Один подлечится, другой подоспеет с крышей на сносях и дружеским сотрясением мозга. Так и помогаем друг другу. Сколько раз ты бил мне по башке?.. С этими дырами у тебя определенный бзик, правильно Фима говорит.

— Фима… — Доктор посмотрел на него с сожалением. — Ты что еще не понял, что Фима — это Лоро? А Вера — Лилгва твоя ненаглядная!

— Ага!.. — Фома коротко хохотнул от безнадеги случая. — Фима у нас Лоро, Вера — Лилгва, Маркин — Меркин…

— А ты кто — каппа? — засмеялся он, уже горько. — Осталось только мне снова взбеситься и признаться, что я Милорд — и нас, после такого взаимного признания, ждет новая порция циклодолбона и курс повышения IQ, путем дренажной лоботомии! Книги начитался?

— Да не читал я её вообще, твою книгу, в глаза не видел, я и так все знаю!.. — Доктор был вне себя, и кровать яростно сотрясалась. — И когда он узнает, как попасть за Черту, он тебя уничтожит!

— Как?.. — Фомин постарался задать этот вопрос, как можно осторожнее, чтобы Доктор не сломал кровать.

— Да хоть как, по любому! Он уже спрашивал у тебя о Черте, о твоем замке? Развяжи меня!

— Естественно, спрашивал!.. — Фомин благоразумно пропустил просьбу мимо ушей. — Он хочет понять мой бзик, как доктор, чтобы вытащить меня. И всё. Это терапия. Он даже просит меня закончить книгу, чтобы я сам для себя мог проговорить все это и избавиться. Что здесь такого?

— Фома-ааа! — застонал Доктор. — Ну как еще я могу тебе это доказать?.. Развяжи мне руки и я тебе сразу докажу!

— Да не надо ничего доказывать… — Пожал плечами Фомин. — Все и так ясно.

— Что тебе ясно?! — Доктор неожиданно успокоился, руки, рвущие привязь, ослабли, он умоляюще посмотрел на Фомина. — Ну хорошо, тогда… прошу тебя… убей Лоро!

— В смысле, Ефима? — не понял Фомин, хотя и это звучало не менее дико.

— Нет, Лоро!

— Как?!

— В книге!

— В книге?!

Фомин уже точно знал, что разговаривает с неизлечимым и главное очень опасным сумасшедшим, Доктор же продолжал, словно бредя:

— Пиши книгу, как он просит, но убей его там!

— И… что?

— И тогда его не станет и здесь.

Фомин потрясенно молчал. Силлогизм Доктора, несмотря на всю его фантастичность и мрачный мистицизм, поражал красотой и потусторонней или, вернее, по-индуистски надмирной логикой воздаяния. Он предлагал использовать собственный инструмент кармы, так сказать, «карма» нный Божий Суд.

— Ты… далеко ушел, — восхитился он.

— А ты напиши, посмотришь! — усмехнулся Доктор, вновь обретая равновесие. — И вот это, кстати, напиши, как мы освобождаемся отсюда. Пиши-пиши! Он же тебя все равно никуда не отпустит — убьет, залечит, не знаю как еще, но не отпустит. Пока ты пишешь, он тебя не тронет, а ты заодно проверишь мой постулат, который тебе кажется безумным. Хуже-то тебе не будет, а вот лучше…

— А вот лучше будет точно! Пиши, Фома! — услышали они оба.

Повернувшись, Фомин увидел Ефима в совершенно диком для психушки виде. Через все его лицо от уха до нижней скулы шла глубокая кровавая ссадина, в окружении других, помельче. Ссадина была свежей и еще сочилась сукровицей. Вера? Не может быть!.. Белоснежный халат был разорван в нескольких местах и запачкан кровью и еще чем-то буро-зеленым, как химреактив. Руки Ефима были тоже в крови и держали тяжелую связку ключей, как оружие.

— Я смотрю, ты на поправку пошел? — обратился он к Доктору, пока Фомин, изумленный его видом, осмысливал происходящее уже в новом свете.

— Советы разумные даешь, — продолжал Ефим, словно сам не был похож на безумца, сорвавшегося с капельницы. — Какая логика! Это не ты дал совет Толстому столкнуть Анну Аркадьевну под поезд, мол, тогда и Софочка его, глядишь, осаркомится со своей ежедневной нудятиной!

С ним что-то неуловимо происходило — в лице, в повадках. Он стал хищно гибок и экономен в движениях, как большое плотоядное животное, когда подходил к Доктору, вращая тяжелыми ключами на дужке, будто кистенем.

Доктор замер. Фомин, онемев, тоже не двигался. Ему было не по себе, как бывает при внезапном соседстве с диким зверем, словно в палату вошел, вместо врача, раненый белый медведь. Он впервые по-настоящему желал, чтобы это был бред.

— Только загнулся-то он сам, с его Иваном Ильичем, а не она… — Ефим перехватил связку поудобнее. — Что ты плетешь, безумец? Какой Лоро? Что ты людям голову морочишь, помело? Совсем крыша потекла?

Доктор, в отличие от Фомина, нисколько не испугался Ефима, хотя и побледнел.

— А ты покажи спину, софочка, — попросил он, — куда тебе влепили на экзаменах!.. Фома, ты помнишь, свой выстрел… место?

Фома кивнул неуверенно:

— Крестец?

— А?.. — Доктор обращался снова к Ефиму. — Слабо поясницу показать больным, доктор, раз уж вы так уверены, что это бред? Это же не задница. Почему бы не развенчать?

— А-ааа!.. — Ефим схватил Доктора и стал рвать на нем одежды. — Пожалел с-суку, сразу не сжег!..

Фома угрем соскользнул со стула под кровать, потому что изменения в Ефиме происходили уже зримо и от того совершенно отвратительно, вид его стал ужасен. Шелуха человеческого мокро взорвалась на нем струпьями и из этого сочева на свет показался монстр кровавого цвета и гораздо больше человеческого футляра.

Лоро! Знакомство с Лилгвой не пошло ему на пользу, он видоизменился, но был неистребимо похож на главного оператора Системы. Фома замер под кроватью, а Лоро, склонившись над Доктором, прошипел:

— Но теперь-то ты, оборотень, мо-ооой!..

Слюна капала Доктору прямо на лицо, он в последнем отчаянии напрягся и вдруг почувствовал, что руки свободны — Фома! — и, более того, наполнены бешеной энергией удара. Они сами, схлестываясь, нашли объект приложения — голову Ефима.

Удар!.. Он был страшен, словно сошлись два механических молота, и размозжил голову монстра. Раздался отвратительный хруст раздавленных костей и плоти, Ефима отбросило к стене. Доктор с рыком прыгнул на него…

Теперь Фома наблюдал схватку двух монстров, каждый из которых был по-своему прекрасен, но не для его покосившейся психики. Господи, господи, шептал он, схватившись за голову, когда же все это кончится?! Он не заметил, как очутился в палате, забился в постель, чтобы не слышать вой этих чудовищ. Это его место, это его дом, плакал он…

Доктор ворвался в палату, как смерч, по неземному страшный и в сиянии невероятной мощи.

— Ты пойдешь со мной!

— Не-ет! — закричал Фома. — Не хочу! Я уже там бы-ыл! Помогите!

Но кто?.. Сокамерники отчаянно спали, зарывшись в подушки, боясь встретиться глазами с монстрообразным Доктором. Дом, его родной дом, был странно пуст и тих.

— Граф, граф!.. Очнитесь!..

Фома с трудом разлепил глаза. Над ним склонилась Мири. Он лежал на краю бассейна.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он, вернее, прохрипел, потому что голос его не слушался.

— Меня кто-то позвал и сказал, что вы здесь…

Она запоздало возмутилась:

— Это я должна спросить, что вы здесь делаете?!

— Купался, — прокряхтел Фома, тщетно пытаясь встать.

— Купались? Здесь? Вы шутите?.. — Мири заметила, что костюм на нем влажно блестит. — Вы что, действительно?.. — Широко раскрыла она глаза.

— Да, только забыл раздеться… — Фома попробовал встать еще раз, тело было чужим, негнущимся. — Помоги мне. И помолчи… пока. Куда мне идти?

— В каком смысле, куда?

— К себе!

— Туда! — показала она, и неожиданно добавила, вернувшись на «ты». — Ты меня простишь?

— Я еще не умираю.

Она опять осталась у него. Каждые три минуты она поднимала голову с его груди и спрашивала:

— Тебе лучше? Согрелся?

Что он мог ей на это сказать? Его колотило, он чувствовал себя так, словно проглотил огромный кусок льда, словно был вморожен в ледяную глыбу. Холод изнутри — самое мерзкое (даже по этимологии!) ощущение, которое может испытать теплокровное животное — человек. Наверное, поэтому приближение смерти так мучительно и ужасно, она идет снизу вверх, замораживая сосуды, по которым струится жизнь и жертва это чувствует.

Мири обложила его одеялами, подушками, прижалась к нему.

— Теплее?.. Тебе теплее?.. — Потом вдруг глаза ее загорались неистребимым любопытством. — А как ты там очутился? Ты правда купался? Не помнишь?.. А как выбрался, если не помнишь?..

Действительно, «как, если не помнишь»? Вот логика!

— Там ведь нельзя купаться, там грудры!

Значит, этих тварей зовут грудрами.

— Да если бы и не они, все равно нельзя, там все сгорает!

Фома перестал слышать, что она говорит, хотелось остаться одному, почему-то казалось, один он согреется быстрее. Маленькая, теплая девочка. Он уснул, когда она забралась под все одеяла и прижалась к нему, отдавая свое тепло.

32. Тара-Кан, день третий. Боги Большого Круга

Итак, их было пятеро. Пятеро рыцарей, прорвавшихся сквозь сито отборочного турнира и получивших право сразиться с богами Большого Круга. Это была кульминация праздника Тара-кан, кульминация, поскольку встреча с Милордом могла и не состояться. И поэтому Ушур с утра напоминал огромный муравейник, все дороги которого, все улицы и переулки, были заполнены людьми, стремящимися в одно место — на арену Ристалища.

Всех желающих оно, конечно, вместить не могло и те, кто не попали в число счастливцев, с самого рассвета, пасмурного и унылого, заменившего беспросветную ночь, занимали места вокруг стен огромного ритуального сооружения, построенного к тому же, как и замок Милорда, на скале. Своеобразный жертвенник Томбра. Опоздавшие ничего не могли здесь видеть, но зато они могли слышать и представлять, поэтому страсти здесь разгорались еще сильнее, чем внутри арены, ведь каждый представляет по-своему и попробуй докажи, что он представляет не так!

Ну а те, кто мог видеть, видели, как выстроились в полдень рыцари-претенденты и были объявлены их имена: Серебряное Копье, Радуга, Нижние Поля, Белый Ключ и Полная Луна. Последовало перечисление их победных поединков и имена поверженных противников, некоторые из них трибуны встречали восторженным ревом. Стадион был настолько полон и так единодушен в выражении чувств, что казался живым существом, с одним дыханием, одним сердцем — чудовищем жаждущим зрелищ и жертв, причем, желательно жертв тех, кого он уже выбрал.

Фома явственно чувствовал себя одной из таких жертв, может быть, самой любимой и лакомой в этом океане нелюбви — жаровне тысячеглазого людоеда. Но чувствовал он это только головой, понимал, так сказать, оскорбленные чувства томбрианцев, в сердце же был совершенно спокоен, даже холоден. Толпа не вызывала в нем ни неприязни, ни раздражения, как было до этого. Не вызывала она и волнения.

«Это история, которую я рассказываю самому себе,» — звучало в голове, помимо воли. Что-то изменилось в нем, после ночного «купания» и разговора с Доктором, может быть, сама история, уже «рассказываемая»? Прямо сейчас?..

Шум возрос. На простор поля для поединков выезжали рыцари Большого Круга. По мере того, как становилось ясно, что это они, шум на трибунах переходил в рев, как будто невидимая рука плавно поворачивала эквалайзер громкости ристалища. Достигнув немыслимой высоты и насыщенности, радость и восторг зрителей обрушивались на каждого из этих рыцарей, лишь только он ступал из тени арки на буро-зеленую лужайку арены.

И это было отдельное представление. С каждым из рыцарей следовало несколько оруженосцев, трубач, что-то вроде шута и свита — целый выезд. Все это пестрым и шумным табором становилось в центре арены и жило своим собственным мирком, пока шло длинное представление имярека, своеобразный мини-двор рыцаря, бегали даже собаки. Рыцарей было тоже пятеро, по числу претендентов, как и полагалось по условиям турнира.

Невообразимый шум стал, наконец, спадать и на сооруженный помост вышел главный герольд, чтобы зачитать имена небожителей, что спустились на грешные земли. Имена их, в отличие от сугубо ботанических у претендентов (бабочки, поля, луга, болота), были гораздо более конкретны в своей агрессивной и грубой беспощадности. Летящий Монстр, Крылья Мщения, Непобедимый Дракон, Наводящий Ужас и Копье Убивающее Сразу — этакая неумолимая, бесцеремонная брутальность.

Такие имена делали половину дела при встрече с противником, и Фома видел, как они подействовали на его коллег — Радугу, Поля, Луну, — невинные поэты перед карающим мечом цензуры и критики, они явно не ожидали, что против них выйдут самые лучшие и беспощадные из бессмертных; никто не ожидал. Рыцари-претенденты побледнели и осунулись, руки их непроизвольно сжимали копья, словно пытаясь из них почерпнуть мужество просто стоять перед величайшими из воинов всех времен.

Традиция, насколько она была здесь возможна, гласила, что рыцари Большого Круга не знают поражений, почти не знают, и каждая победа приближает их к бессмертию еще на шаг. С каждой победой лик их вычеканивался в галерее бессмертных богов, главным из которых, конечно, был он — гроза и надежда, самодержец и отец, Верховный Князь Томбра, Милорд.

Пока герольды зачитывали длиннейшие списки побед рыцарей, дворы их перемешивались, вступали в какие-то отношения, переговоры, торговлю, пересуды и перебранки — в общем, вели маленькую светскую жизнь, на глазах у честного народа. Это ли была не отрада их замыленным бытом и нищетой глазам и воображению? И это было одной из главных причин, почему женщины Ушура рвались на ристалище наравне с мужчинами.

Дамы света фланировали в последних моделях модных кутюрье, распространяя терпкий аромат подсмотренного, запрещенного для простого народа, над ареной плыл запах дорогих духов, щеголи и щеголихи перебегали от одной стайки к другой, создавая суету модной лавки, променада или раута, собачки лаяли, попугаи ругались, сводные оркестры музыкально шутили — все это было ново, ярко, притягательно и, главное, создавало впечатление причастности, прикосновения к этому таинственному и чудному миру

Потом началась жеребьевка. Жребий состоял в том, какому большому рыцарю ты попадешься, так как простой рыцарь не мог выбирать себе в соперники высокого вельможу. Фому выбрал рыцарь Крылья Мщения и для всех это прозвучало символично.

— Мщения, мщения! — кричали с трибун.

Доктору же, словно в насмешку (да так оно, наверное и было, жребий почти всегда очередная фикция справедливости, поскольку это — закон небес!), достался в соперники рыцарь Копье Убивающее Сразу.

Жизнь, с приближением развязки, становилась ироничной, если не саркастичной. Кому как…

Фома вспомнил утренний разговор с Доктором в гимнастическом зале, где участники турнира разминались в преддверии поединков — по кругу, каждый с каждым, в своеобразной карусели. Под выкрики и бряцание оружия, они вели неспешную беседу, впрочем, говорил больше Доктор.

— Ты сегодня необыкновенно хорош! — заметил мистер Безупречность, после того, когда пришла их очередь скрестить мечи, это были первые слова, которыми они обменялись после карт. — Как нога?

— Нога?.. — Фома только сейчас вспомнил о ней.

Нога была абсолютно здорова, словно ничего и не случилось. Купание?..

— Необыкновенно хорош и молчалив! — добавил Доктор. — Тебя уже не интересует, что будет сегодня?

— Нет, — нехотя разлепил губы Фома, пытаясь пробиться сквозь защиту Доктора, как всегда безупречную.

Облегченные мечи мелькали словно крылья стальных бабочек. Фома пробовал различные комбинации и кажется нащупал место, где Доктор был, не то чтобы не уверен, но менее тщателен или не так быстр, что ли…

— Меня эта история перестала волновать, — ответил он, наконец, и обрушился на Доктора батманом справа. — Я себе её уже рассказал.

— И что ты себе рассказал?.. — Доктор не отступил и на полшага.

— Пустое!..

Фома не собирался рассказывать ни о Мири, ни о незнакомце, ни тем более, о змее. Это уже не имело значения, так же как не имело значения то, как закончатся поединки сегодня. Он просто чувствовал, что приближается большая развязка, а с ней, точнее, за нею — большая усталость. Вот только ждет ли эту усталость отдых?

— Пора на пенсию! — закончил Фома наступательную комбинацию.

— Ах вот в чем дело! — хохотнул Доктор. — История закончилась! Понятно! Но!..

Доктор сделал эффектную паузу, вместе с кинжальным рипостом…

— Это закончилась твоя история, любезный граф, моя-то — еще нет!

Доктор сам напал на него. Это было так неожиданно, как будто пошло дерево, на котором отрабатывались удары.

«Зеваю. Увлекаюсь и зеваю! — холодно промелькнуло у Фомы. — Нужно перестать «знать», что будет, и перестать ждать этого, потому что рано или поздно обманешься, обманут!.. Ничего не жди, но будь готов ко всему!»

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, едва отбившись. — Разве твоя история другая?

— В том-то и дело!

— Что ты задумал?

— Ничего страшного! — засмеялся Доктор. — Подстраховочка!

Сказано это было так, что Фоме стало не по себе. Подстраховочка?

— Реальности! — продолжал Доктор, словно сам с собой, словно не замечая удивления Фомы. — Болтаясь в них, в поисках тебя, я понял одну вещь, ты никогда не доводишь дело до конца!

— А может и не надо? — усмехнулся Фома.

Открывалось нечто странное, как подозрение, словно вот-вот раздвинутся кулисы и станет ясно, кто злодей.

— Надо!.. — Удары Доктора становились все более опасными. — Конечно, я понимаю, конца, как такового, нет. Но у этой истории он должен быть! И вот это уже — моя история!

— Ты говоришь так, как будто мы враги… — Фома отступал под градом ударов.

— Ну что ты, какие мы враги? — усмехнулся теперь уже Доктор, холодно, бесчувственно. — Мы делаем одно дело. Просто каждый по своему.

Фома пропустил удар и вместе с ним пришло еще что-то, какой-то проблеск понимания… подстраховочка! Доктор все время вынимает его из ситуаций, тормозящих развитие главной — вот этой, милордовской! Он страхует, он поддерживает огнем и мечом.

— Так ты… каппа?! Ты и есть та самая каппа?! — Фома перешел в нападение.

— Только не надо нервов, — все так же холодно попросил Доктор. — Я хочу, чтобы ты понял главное, мы делаем общее дело.

— Чистильщик?! — нападал Фома. — Я знаю ваше общее дело, коза ностра ассоцианская! Я знаю, чем они заканчиваются, ваши общие дела!.. Вы же комикадзе, вы же запрограммированы на исполнение даже через самоуничтожение! Это ты называешь общим делом?.. Чистюля Доктор!.. Вот значит в чем твоя чистота, после тебя ничего не остается!.. Мальчик, который один! мир, в котором нет места человеку, а есть мальчик, который плачет и уничтожает этот мир!.. Ах ты… наёмник!..

В возмущении он не заметил, как загнал Доктора в угол, что, в общем-то, было странно для тренировочного поединка.

— Обыкновенный мизантроп и головорез! И он меня подстрахует! Это вы вместе с Сати придумали?

— Фома, — попросил Доктор, с некоторым трудом отбиваясь от яростных ударов. — Ты же прекрасно знаешь, что иначе быть не может. Тебе и дали эту возможность, чтобы на стул не сажать…

Он приподнял меч, примиряюще.

— Сати…

— Сати! — зарычал Фома, выбивая меч из рук Доктора. — Да пошли вы!..

Он отбросил и свой меч…

Теперь они стояли в разных концах шеренги и хмуро слушали рев трибун. Друг на друга они даже не взглянули. Представление закончилось и тут новый взрыв восторга накрыл арену плотным покрывалом. Все, что было до этого, что сводило с ума, оказалось ничем, по сравнению с этим новым криком трибун, они словно рушились.

— Он!.. О-оо!.. А-ааааа! — неслось со всех сторон.

На трибуну, в ложу рыцарей Круга поднимался Верховный Князь. О его прибытии не было известно еще час назад, когда рыцари завтракали в замке. И вот теперь он поднимался по ступенькам, словно по волнам все возрастающего восторженного дикого шума.

Заложило уши. Рвались петарды и шутихи, но и их не было слышно, только разноцветные и беззвучные шары и зонтики раскрывались в небе и распадались на отдельные огни как в немом кино.

Сто тысяч зрителей в одном порыве открыли рот и встали, а с ними еще столько же за пределами Ристалища. Любит народ выражать свой страх восторгом, и уровень восторга показывал весь его ужас перед этим существом.

Милорд был в черном с фиолетовыми вкраплениями плаще и такой же полумаске, его высокая фигура выделялась среди пестрого разноцветья антрацитовым блеском атласа одежд. Черная же корона с огромным алмазом венчала его голову молнией-змеёй. В руках его был искрящийся от всеобщего внимания жезл.

На фоне всеобщего помешательства Фома не сразу заметил рядом с Милордом, чуть позади, фигуру, закутанную в такой же черный плащ. Мири?! Господи, как же он невнимателен! Как по-раздолбайски беспечен!

Наступившая тишина была так же внезапна и оглушительна. Все ждали, что Милорд будет говорить, но он лишь махнул рукой — начинайте! — и сел на центральное место ложи, пустовавшее до сих пор. В огромной чаше с пилонами и балдахином, где сидели более тридцати рыцарей и вельмож, как будто никого не стало, он один царил там. Он один царил и над всем этим тысячеустым ристалищем, и под этим небом. Он сам был небом — грозным, как всегда в этих местах.

Повинуясь его знаку, зазвенели фанфары, завизжали трубы и рожки невидимого оркестра и свита герольдов и распорядителей покинула арену, разместившись в своей ложе, пониже и поплоше — бенуа. Турнир начался.

Первый поединок прошел в невообразимом шуме. Сражались Непобедимый Дракон и Полная Луна. Силы были, конечно, не равны. Этот поединок показал, какова разница между рыцарем Круга и любым другим соискателем.

После первого же столкновения, Полная Луна взвился над ареной от удара мощного копья Дракона и рухнул всей тяжестью на землю. Больше он не поднялся, полнолуние закончилось. Недвусмысленное заявление, сделанное Непобедимым Драконом, показывало, что с нынешними претендентами чикаться не будут. Фома уже слышал эти разговоры за завтраком, где полковник Ротт, смеясь, пугал присутствующих, что Большой Круг выставил лучших своих бойцов и размазывать сопли по арене они не намерены. При этом он со значением посмотрел на Фому, намекая на то, что тот затягивал схватки.

Второй поединок был объявлен через несколько минут, после первого, такого скоротечного. Трибуны замерли. Порядок поединков, кто за кем, был никому не известен, это решали Большие рыцари, и герольд, подъезжая к ним, не знал, кого он объявит через мгновение.

— Летящий Монстр и Радуга!..

Фома скосил глаза на Милорда. Тот неподвижно сидел, полуприкрыв глаза, как будто происходящее его не интересовало или он был заранее извещен о ходе всех событий в мире. Рядом с ним бледным пятном лица выделялась Мири. Ни словом, ни жестом не обменялись они, с тех пор, как вошли в ложу; высокие отношения. Кто она ему?..

Фома пропустил начало схватки. Радуга оказался счастливее своего предшественника или Монстр не оправдывал своего прозвища, во всяком случае, первое столкновение прошло безрезультатно, если не считать поломанных копий. Подумалось, что, может быть, не такие уж и великие бойцы эти большекругие. Но второе столкновение поставило все на свои места. Радуга был сметен с седла, как пыль ветром, оборвав, к тому же, все постромки и потеряв шлем. Перевернувшись через голову, он пролетел несколько метров, упал, попытался встать один раз, другой, но изо рта и ушей его хлынула кровь и он упал замертво.

— Второй! — вздохнули трибуны, немного ошарашенные быстротечностью происходящего. Летящий Монстр медленно прогарцевал под трибунами, которые скандировали его имя.

Следующим был рыцарь Нижних Полей и участь его представлялась решенной не только трибунам и ему самому, но и его жеребцу, непрерывно опорожняющемуся под рев трибун: мол, труба дело, хозяин, сбрасываем лишнее!.. Поля обреченно и рассеянно, как боксер в нокдауне, проверял свое снаряжение, он словно прикидывал, как бы ему так упасть, чтобы, хотя бы, сохранить жизнь, как Радуга и Луна, которых унесли с поля не как мертвых — ногами вперед, но как глубоко потрясенных исходом схватки. Фома стоял рядом с ним и слышал, как он бормотал слова самой известной молитвы: пронеси, не погуби! Спаси и помилуй!..

— Не волнуйся! — не выдержал Фома, и тут же поймал насмешливый взгляд Доктора. — Наводящий Ужас это не Убивающий Сразу, здесь больше понту, держись!

Рыцарь дико блеснул глазами из-под забрала. Вряд ли он что-нибудь понял из сказанного, хотя поскакал на свое место довольно бодро, оставив Фому и Доктора одних. Стало ясно, их оставили на закуску, в качестве урока, и Убивающий Сразу, и Крылья Мщения считались лучшими из лучших, они вдвоем входили в так называемую Золотую Дюжину Бессмертных, в Когорту Неприкасаемых и трибуны особенно долго скандировали их имена, сопровождая мощным хором список их жертв. Ай да жребий!

Сигнал. Рыцарь Полей даже на вид казался не таким внушительным, как Наводящий Ужас, к тому же он сжался за щитом, будто желая спрятаться. Трибуны загудели: все ясно!.. Но то ли ему удалось, действительно, хорошо спрятаться, то ли Ужас сплоховал, только после столкновения высокий рыцарь оказался на земле. Поднимаясь, он страшно ругался на всю арену. Это было хорошо слышно, так как трибуны изумленно молчали. Оказалось, лопнула подпруга.

Ужас в гневе колотил ножнами по земле и требовал, чтобы рыцарь Полей немедленно слезал с коня и продолжал схватку, его страшный гребень на шлеме сотрясался от угроз. Энтузиазма у Полей было значительно меньше, он слезал с коня, словно спускался в яму со львами.

Схватка продолжалась недолго — четыре удара, и сначала разлетелся вдребезги щит претендента, а потом, от удара сбоку, лопнула застежка шлема. Рыцарь Полей, ни секунды не мешкая, рухнул на землю. Все.

За какие-то четверть часа арена была очищена для главных поединков, вернее, убийств. Ритуальных. То, что это будут показательные убийства никто не сомневался, слишком известны были своей репутацией Крылья Мщения и Убивающий Сразу. А вчерашнее поведение претендентов, особенно графа, требовало примерного наказания.

В небольшом перерыве, вызванном необходимостью убрать Нижние Поля с поля и поймать его взбесившегося коня, ставшего реактивным от непрерывного опорожнения и потому неуловимым, зрители громко гадали, кого будут убивать первым. Получалось, что и первым и вторым, лучше бы убить рыцаря Белого Ключа. Скромного меланхолика-убийцу Доктора было жалко, всем казалось, что он достоин лучшей доли, может быть, даже введения в Большой Круг, если, конечно, зарекомендует себя в следующем поединке.

Выехал герольд и всё замерло.

— Сэр Брок, рыцарь Крылья Мщения вызывает рыцаря Белого Ключа!..

Именно этого решения ждали застывшие трибуны, поэтому они в очередной раз обрушились криком и воем. Все были довольны, потому что понимали, смерть графа или его быстрое, но убедительное поражение могут спасти Серебряное Копье, кому нужны две смерти?

— А-ааа! — неслось единодушное. — Это тебе не из пистолетов по рукам стрелять, твою разэтакую, не совсем понятную нам мать!

Откуда-то все уже знали про дуэль, и это прибавило обаяния Фоме — смертельного, креп с муаром. Говорят, что смерть целует в уста избранного, и запечатывает их такой сладкой истомой, что даже боль не сравнится с ней. Ничего подобного Фома не чувствовал, никакой сладости медовой неги, одна желчь. Поэтому и речь его перед поединком была соответствующей, краткой и желчной.

— Ну что, каппа-капочка-капитолина, не знаю, как и называть тебя теперь, тебя опять любят! — сказал он, трогая коня.

— Держись! — качнул копьем Доктор.

— Понял, подстрахуешь! — саркастически засмеялся Фома…

Они встали друг напротив друга. Фома рассматривал рыцаря Мщения, за плечами которого развевался на легком ветру короткий плащ, и впрямь, как крылья. В возникшей паузе, его противник, словно в насмешку, перебросил копье из одной руки в другую и обратно, да так ловко, что на трибунах раздался злорадный смех. Графу наглядно показывали, что на это раз у него подобный фокус не пройдет.

Он поднял копье, демонстрируя готовность. Сигнал…

Они рванули с места в карьер с таким ожесточением вонзив шпоры в своих коней, что зрителям стало ясно, никто никого не боится. Тем интереснее! — задушенно вздохнули они.

Фома почувствовал, что сливается с копьем, становится одним целым, и не только с ним, но и с конем, каждое движение которого было его, Фомы, движением. То, как рыцарь Мщения управлялся копьем, говорило ему, что перед ним противник, какого у него давно не было.

Столкновение было таким сокрушительным, что обоих занесло вместе с лошадьми в одну сторону, навстречу друг другу. Копья звонко лопнули в тишине и их обломки разнесло аж до трибун, а противники гулко ударились друг о друга щитами и крупами лошадей. Брок попытался ударить щитом, но Фома подставил свой и кони под ними встали на дыбы. Убедившись в тщетности усилий опрокинуть друг друга навзничь, они молча разъехались на исходные позиции. Снова тишина…

После третьего столкновения Фоме удалось сбить противника наземь, но тот сразу же вскочил, требуя заблиставшим мечом, чтобы граф спешился. Но не дожидаясь, пока Фома это сделает, Брок обрушился на него. Спасибо Ирокезу, всегда просившегося к руке, но Фома рассвирепел. Дико взвизгнув, он встретил удар соперника, направленный в голову, и нанес свой. Рука Брока дрогнула.

— Нехорошо, крылышки! — прохрипел Фома, и нанес еще один удар, хорошо рассчитанный топлес, как правило, действительно снимающий верх — и голову, и шлем.

К его удивлению противник отбил удар и сам нанес такой же. Это было тем более удивительно, что — сразу. Неожиданно! Чтобы так быстро учились Фома видел в первый раз.

«А вот так?» — спросил он. Отбив удар Брока вверх, Фома показал, что будет разить открывшийся корпус, а сам, качнувшись вправо, нанес удар с другой стороны, снова в голову. И снова встретил меч и точно такую же ответную комбинацию.

«Ч-черт! — выругался Фома. — Не может же он все знать!» И продемонстрировал молниеносную «вертушку», чередуя удары в корпус и голову. Один удар прошел, но все остальные наталкивались на меч Брока, словно тот читал его мысли. Или?.. Шальная мысль мелькнула у Фомы. Да нет, не может быть!.. Но одно он понял ясно, школа, та которую ему все-таки вдолбили в Ассоциации, здесь не поможет, нужна импровизация…

В конце концов, он пропустил удар, увлекшись раздумьями. Меч Брока обрушился сверху и Фома, потрясенный, сел на одно колено, беспомощно открываясь. Клекот раздался из-под забрала рыцаря Мщения и он нанес неотразимый удар, который полагал решающим, весь вложился в него и поэтому даже не понял, почему его меч встретил пустоту, а потом землю.

И не успел понять, потому что на его голову обрушился, действительно, решающий Ирокез. Шлем смяло, словно жестянку. Трибуны тоже оглушенно молчали, ничего не успев понять. Вот же он, стоял на коленях!.. А теперь рыцарь Мщения со смятой башкой валяется у его ног. Очередной фокус? Опять? Когда же это кончится?

— Встав-вай! — кричали они, не веря собственным глазам.

Фома же удивлялся другому, что у него который раз проходит один и тот же прием, неужели настолько соблазнителен вид открытого тела, что противник выкладывается в последнем удар весь, не думая о защите?

Он оставил меч на Броке, как бы отдавая честь и прощаясь с ним, и пока оруженосцы и свита бежали к своему сюзерену, он выкачал из рыцаря Мщения, все, что мог, всю его нерастраченную энергию мщения. Они с Доктором называли этот процесс кастрацией в пользу победившего. Иначе второго такого поединка он не выдержал бы, а их могло быть еще три.

Объезжать арену он не стал, не тот расклад, могли и камень бросить, не говоря о яйцах…

Атмосфера между тем на Ристалище была несколько растерянная: сэр Брок проиграл, более того, кажется, убит, — это не вмещалось в голову ни одного из сидящих на трибунах. Зато хорошо лежало на сердце у Фомы. Он поднял голову. Милорд смотрел на него ленивым, тяжелым взглядом убийцы, потом медленно отвел глаза и сказал что-то Мири, та, не отводя глаз от Фомы, отрицательно покачала головой. Милорд махнул рукой, прозвучал сигнал…

О судьбе Брока, равно, как и других, ничего не сообщали, турнир и праздник не должны омрачать такие мелочи.

— Давай, каппа, я тебя подстрахую!.. — Фома ободряюще коснулся Доктора копьем.

— Да! — вспомнил он. — Школа наша, ассоцианская, здесь не катит! Представляешь?

— Я видел.

— И что теперь делать с аттестатом, выбросить? — спросил Фома, но Доктор галопом рванул к краю арены, оставив его одного с думой об образовательном кризисе военного искусства Ассоциации.

— Сэр Дорб, Копье Убивающее Сразу!..

Убивающий Сразу показал Доктору копье, потом, повернувшись, нацелил его на Фому. Трибуны взорвались аплодисментами, теперь уже никто не сочувствовал сэру Джу, не до чувств, когда затронута честь Когорты Неприкасаемых. Такое не прощается!..

Поединок затянулся. И хотя оба противника слетели с коней при первом же ударе, на земле Доктор методически выматывал Дорба стремительными комбинациями ударов. Он не позволял себе рискованных фокусов Фомы, но и не давал раскрыться сопернику ни на секунду. После двадцати минут такого натиска, рука Убивающего Сразу не могла не то что убить кого-то и сразу, но и защитить себя самого. Он как-то совершенно бездарно пропустил несколько ударов в голову и сел на задницу, словно подумать. Подумав, лег.

Такого удара публика никак не ожидала. Два лучших рыцаря Большого Круга потерпели поражение от никому не известных провинциалов, один за другим! Трибуны недоуменно гудели, пока уносили Дорба. Они ждали поединка своих высоких рыцарей с Верховным, а теперь? А вдруг не выйдет? Вдруг Милорд не сочтет нужным пачкаться о выскочек? Мы что зря третий день сидим, не увидим Милорда в деле? Долбанные провинциалы! Выскочки и хамы!

Впрочем, скоро трибуны успокоились, поскольку Верховный сидел, как ни в чем не бывало, в своей ложе и никакого беспокойства или недовольства не проявлял. Глядя на него, казалось, что все идет, как надо. Может, выйдет все-таки? В конце концов, сам Верховный и поставит выскочек на место, если потребуется, конечно! Потому что оставшиеся на арене рыцари Круга, про которых сначала забыли, в потрясении, тоже были величайшими воинами, к тому же провинциалы должны были устать за три дня, малодушно надеялись зрители, а бессмертные только вышли, и уж во всяком случае… но что «во всяком случае» никто не знал, гадать устали… столько уже прогадали!

Турнир продолжался.

То, что произошло дальше, произвело на зрителей тягостное впечатление. Два провинциала словно озверели. Сначала граф-сквернослов сделал Летящего Монстра действительно летящим, снеся его с седла исполинским ударом, а потом превратив его доспехи в железный хлам. Затем Джу-Копье включил свою бетономешалку и отходил двуручным мечом Непобедимого Дракона, как бесхвостую ящерицу.

Они растерзали своих противников, не оставив им даже шанса, даром что это были рыцари высшей иерархии. И дело даже не в том, что и Фома, и Доктор «подпитывались» от поверженных противников. Фома не знал, как Доктор, но сам он с каждой победой словно погружался в холодную пучину, в кипящий кислород, и становился неуязвимым и неотвратимым, как смерть. Слепящим демоном носился он по арене и не было спасения от этого огня…

Наводящему Ужас Фома оставил весь его ужас, отняв «наведение», он опрокинул рыцаря вместе с лошадью, а потом вбил в землю, чувствуя только злое веселье; что чувствовал при этом его противник неизвестно, вероятно, то же самое, что гвоздь под молотком. В азарте боя Фома потерял шлем и тогда Наводящий увидел в его глазах холодно кипящую сталь, онемев и обездвижев, он с ужасом прочитал свой конец в этом взгляде.

— Это ты? — только пролепетал он и растерянно оглянулся на ложу Милорда, а потом упал замертво за мгновение до того, как Фома обрушил свой меч.

Это была первая жертва турнира. Правда, зрители об этом еще не знали, потому что последнего удара не было, граф лишь коснулся мечом своей жертвы, как делал всегда, но похоронное молчание было красноречивым и знаменательным. Тишина опустилась на главную арену Ушура, совсем не так публика представляла себе завершение самого веселого праздника в году.

— Что с тобой? — спросил Доктор, когда Фома вернулся на свое место в центральном круге.

— Зверею! — оскалился Фома. — А нервишки-то у них ни к черту! — хохотнул он, через паузу.

Он уже ничего не боялся и ни о чем не думал. Если раньше его мучил вопрос, сумеет ли он выстоять против Милорда, то теперь это его нисколько не интересовало, как не волнует пущенную стрелу, попадет ли она в цель. Холодная, не ведающая сомнений, веселая ярость пущенного снаряда была его состоянием. Вопрос был только в Докторе. Теперь, когда они остались одни, ясно обозначилась двусмысленность их положения, необходимость поединка казалась столь же нелепой, сколь и неотвратимой.

— И что? — спросил он, пока тяжелыми ручными катками закатывали изрытое ристалище и публика приходила в себя от потрясений. — Кого ты сейчас страховать будешь, чистильщик? Себя?… Не пора ли тебе отметить командировочное, получить суточные и вернуться в Ассоциацию, доложиться?

— Как ты себе это представляешь? — нехорошо усмехнулся Доктор. — Поклониться и уйти?

— А что? Человек жить захотел, все поймут. Или упади, после первого столкновения. Ну не драться же нам, Доктор Каппа!

— Ты сам говорил, что любая реальность — это история, рассказанная самому себе.

— Да говорил, говорил… но при чем это сейчас, Док?

— Так вот я и хочу историю, рассказанную самим. Свою реальность!

— Свою?.. Но это же и твоя история. Она даже больше твоя, чем моя — ваша с Сати история!

Доктор тихо засмеялся.

— Нет, Фома, то что было с нами до этого, эта история написана тобой и очень давно.

— Ты опять про двойников?

— Называй это, как хочешь, можешь даже — редупликацией, но теперь я знаю, это уже было, хватит! Я придумал свой конец этой истории: я убью Милорда, даже если для этого придется убрать с дороги тебя!

— Ты хоть понимаешь, что ты предлагаешь?.. — Фома сорвал с головы шлем и посмотрел на своего партнера, бывшего партнера. — Мы же измочалим друг друга и, кто бы ни победил в нашей схватке, будет иметь жалкий вид перед Милордом! Подпитка между нами исключена. Ты будешь иметь жалкий вид!

— Какой уж будет. Это все равно лучше, чем если ты будешь биться с самим собой… — Доктор сказал это обычным, ровным тоном, но в голове Фомы словно что-то взорвалось.

— Что?!

Возглас Наводящего Ужас «это ты?!», его растерянный последний взгляд на Милорда, наконец, техника ведения боя рыцарей Большого Круга — все это складывалось в ошеломляющую картину. Нет!.. Но мистер Холодная и Безупречная Необходимость продолжал:

— Милорд — это ты. Ты приходишь и убиваешь его, и становишься на его место, в этом вся сказка о Желтом рыцаре — Белом Бычке Томбра. Ави расшифровал это место в Каноне, благодаря Сати, но они не разгадали буквальный смысл этой сказки. Там сказано, что ты всегда будешь поражать Милорда Тьмы. Всегда, чувствуешь разницу?.. Ты обречен на бесконечное повторение, и я хочу положить конец этой дурной зацикленности.

— Убить нас обоих?

— Тебя я могу взять в Ассоциацию, его — убью!

— К Пифии?

— Это решат…

Теперь засмеялся Фома.

— Значит, ты хочешь, если принять твою версию, меня спасти, а меня — убить? Вернее, одного меня подарить Пифии, другого — Косоглазой, в смысле косы? Какой чувствительный конец, Каппа! — восхитился он. — Нежный даже! Этакий дешифраторский бред! Литературный! Каппкианский, я бы даже сказал!

Прозвучал сигнал. Но и до этого, обменявшись красноречивыми взглядами, они стали словно чужими. Герольд объявил участников последнего поединка. В молчании. Поскольку объявил — широко известное.

— Так я не понял, ты согласен? — спросил Доктор.

— Лечь и отдаться? Да что ты, Доктор?.. — Фома смотрел на него с веселым изумлением. — Даже если твой бред правда, правда эта сейчас не на твоей стороне. Во-первых, я не хочу садиться на сковороду Пифии и не сяду! А во-вторых, ты не был за Последней Чертой, ты не выдержишь Милорда, я это знаю. Поэтому, уходи… прошу…

Трибуны нетерпеливо загудели. После секундного колебания Фома добавил:

— Сегодня ночью я был в Точке и я — знаю!

Он приводил последний аргумент, надеясь, что хоть это убедит Доктора. Но Доктор ему не поверил или не захотел, он только покачал головой:

— Жаль!.. — И пришпорил коня. — Тогда по полной программе!

— Жаль, — согласился Фома.

Трибуны ощетинились вниманием, десятки тысяч глаз следили за каждым их движением. По сигналу они бросились друг на друга. Первое столкновение было пробным, каждый из них, все-таки, надеялся на благоразумие другого и ждал его, как ждут чуда, то есть не веря, но — вдруг?.. Копья только чуть чиркнули по щитам; на трибунах раздался осуждающий свист.

Следующее столкновение было уже по-настоящему. Они ударили друг друга так, что кони встали на дыбы и стояли так несколько томительных мгновений, оглашая ржанием затихшую арену. Рыцари снова разошлись без потерь. При третьей попытке копья обоих лопнули и тысячи обломков разлетелись в разные стороны, а всадники невредимые проскакали дальше, не в силах обуздать разгоряченных лошадей. Накал борьбы возрастал…

С каждым столкновением арена оживала, она не могла оставаться равнодушной к тем страстям, что закипали на поле, к тем чудесам, что там демонстрировались. Сначала отдельные выкрики, потом аплодисменты и одобрительный шум, затем дружный рев сопровождал каждый новый удар противников.

Даже неискушенному зрителю теперь было ясно, что встретились два великих воина, скрывавшиеся до времени под масками шута и мелонхолика, и кто знает, может быть, один из них действительно достоин встретиться с самим Милордом и постараться удержаться в седле.

Они переломали столько копий, сколько не преломили хлебов за все время знакомства. И тогда Доктор выхватил меч, он заблистал весело и опасно даже при неярком солнце Ушура. Появился и Ирокез. Началась сеча. Удары следовали один за одним и скоро от щитов осталась щепа. Кони жалобно ржали, приседая от ударов, каждый из которых мог располовинить и быка.

Они оставили лошадей…

От искрометной карусели клинков, зрители порой не понимали, кто и как нанес удар и каким образом противник ушел от него. Все смешалось и сплелось в один яростный клубок со сверкающими молниями мечей, шлемов, поножей, словно все три богини судьбы стали вязать свои роковые кружева тысячью спиц одновременно. Так шут или мелонхолик? — не дышали трибуны.

Доктор знал, что он победит. Порядок бьет класс, никогда не сомневался он, хотя и в его классе сомнений ни у кого и никогда не возникало. Порядок же Доктора был абсолютен — мистер Безупречность! Он, конечно, пропускал удары, но всегда, как минимум, на один меньше, чем его соперник. Доктор знал свой класс и не сомневался в порядке, он только удивлялся стойкости Фомы.

После получаса битвы (иначе на трибунах схватку уже и не называли) напор и ярость противников нисколько не ослабли. Зрители увидели все: и молниеносные выпады, и кинжальные рипосты, и сокрушительные встречные удары, словно Гектор и Ахилл, восстав, увековечивали новый Иллион, новой гигантомахией! — завороженные, они стали детьми и все забыли, и уж конечно простили все обиды, которые сами и придумали. Они не заметили, как полюбили этих странных провинциалов, потому что так сражаться могли только полубоги (тьфу, тьфу, тьфу! — Милорд велик и нет бога, кроме Милорда и сам Милорд пророк его!).

— Сдавайся! — прохрипел всего лишь однажды Доктор. — Уже можно!..

Но Фома только хищно осклабился и… шлемы свалились от взаимного стального привета, коим они обменялись, и теперь катались под ногами, пачкая плюмажи в пыли…

Их остановили и заставили одеть головные уборы, и поединок продолжался. Стремительная комбинация: голова — грудь — голова — нога — грудь — голова, — показала Доктору, как много еще сил осталось у его противника и приятеля. Рипост!.. Доктор удвоил скорость своих ударов.

Зрители восторженно ревели, не переставая.

— Ну?! — словно вопрошали они, вместе с Доктором, но Фома стоял.

И это была фантастика!.. Два монстра, два чудовища, два демона разрушения наносили удары, каждый из которых был смерть, но сами наносящие были невредимы и неуязвимы, как бесплотные ангелы, как пламя огня, что лишь колышется и рвется от порывов ветра, но не гаснет.

Фома будто холодел с каждым ударом, будто погружался все дальше и дальше в мертвые глубины ночного путешествия и, одновременно, в буйную злую ярость поединка, и с каждым новым ударом чувствовал, как возрастает его мощь. Это было похоже на прикосновение к неведомому, но неиссякаемому источнику Силы.

И по мере «погружения», ему стало казаться, что удары Доктора стали «медленнее», понятнее. И вскоре он мог распознать их начало, а потом и саму идею их, даже мысль об ударе становилась известной ему до того, как она оформлялась в этот самый удар — до того, как удар происходил. Он стал предвосхищать замыслы мистера Безупречность, он видел насквозь всю его стройную, безошибочную систему. Она поражала своей строгой красотой и простотой, но уже не ставила в тупик. Так таблица умножения или алфавит становятся инструментами для обычного школьника, оставаясь чудом, «табула инкогнита» для дикаря.

Когда это произошло, Доктор с удивлением заметил, что перестал успевать за мечом Фомы, докторский же клинок, напротив, встречал Ирокеза еще в самом начале движения. Он еще ускорил свои движения, хотя это казалось невозможным, публика давно перестала видеть отдельные удары, — но тщетно, Фома опережал его! Доктор перестал быть табула инкогнито для него…

«Он меня читает! — понял Доктор. — Откуда?»

И в это мгновение увидел Ирокез, летящий ему прямо в голову. Подставив свой меч, Доктор мучительно медленно стал отводить его влево от себя, и попался. Ирокез вдруг легко ушел туда же, куда он его отводил… и неожиданно (тут же! с непостижимой скоростью!) вернулся с другой стороны. Удара он не почувствовал, потому что тот был быстрее молнии. Ирокез сорвался с замка, которым Доктор пытался его удержать и поэтому сам Доктор словно провалился ему навстречу. Сходное потрясение испытывает боксер, бросающийся на противника и нарывающийся на встречный прямой удар…

Фоме дорогого стоило развернуть меч плашмя, Ирокез не ведал друзей и хищно требовал своей доли крови в такой долгой и изнурительной сече. Стадион дружно ахнул и замер. Доктор медленно садился на колени, но сознания в нем не было, только невероятная воля, помимо его сознания, на грани этого сознания, удерживала меч наизготовку, закрывая от последнего удара (Почему граф его не добивает?! — звенела тишина над ристалищем); самого Доктора уже не было на этом поле.

33. Милорд, демонстрация Силы

Фома воспринимал рев трибун, как шум в ушах, когда проверял, в порядке ли Доктор, и потом, когда садился на лошадь и объезжал арену. Перед главной ложей он остановился и вытащил меч, показывая, кого он приглашает на поединок. Это была непозволительная дерзость. Более того, это было просто хулиганство! И хотя все ждали, что это произойдет (не так, конечно, а по правилам!.. когда Верховный сам соблаговолит), сто тысяч человек замерли, как один.

Было слышно, как плачет чей-то ребенок за стенами Ристалища.

В полной тишине Милорд кивнул.

Фома вздохнул вместе с трибунами. Громовержец, казалось, не потерял ничего от дерзкого вызова: ни спокойствия, ни презрительного самообладания, ни тем более жуткой, но словно замороженной мощи и ярости, источаемой им, — лишь бросил короткие распоряжения засуетившимся вокруг него людям из свиты.

Через несколько минут было объявлено, что турнир закончился победой рыцаря Белого Ключа и будет завершен… снова глубочайшая тишина… Огромная вогнутая чаша арены словно еще больше вогнулась от нестерпимости ожидания:

— ?????????.. — свистел вакуум.

— Пое-ди-ииинком!!!

— Аааааааааааааааа!!!

Было сказано, так же, что Верховный Князь прощает дерзость молодого человека и, в любом случае, дарует ему титул рыцаря Большого Круга. Этого же звания удостаивается и рыцарь Серебряное Копье, буде он жив. Что тут началось! В восторге от благородства и великодушия Милорда, арена и вся огромная армия болельщиков вокруг Ристалища завыла и заплакала. На какое-то время даже забыли о существовании графа, нового рыцаря Круга.

— Мило-оооо-орд!..

Он справедлив, как бог! Он сам бог, он больше, чем бог, он — всё, включая и бога!..

С трибун неслось хоровое пение, напоминающее пение псалмов по самым торжественным праздникам в церквах или тысячеустое моление на стадионах Спирали во время чемпионатов мира по футболу. Томбрианцы пели и плакали…

Нет, он не верил Доктору. Только сейчас, когда торопливая мастеровая прислуга споро и деловито освобождала его от лат, чтобы привести их в порядок, он позволил себе снова вернуться к разговору с Доктором.

Он, вернее, его давнишний след в мире, не может быть Милордом, сущность неразделима, ты не можешь встретиться с собой! Это абсурд — убить, да еще снова, себя самого, стать собой, а не кем-то… и ждать себя следующего?.. Доктор перемудрил… Но вот то, что это уже было и будет длиться, приводило в замешательство, это казалось возможным. С ним уже происходило нечто подобное. И вполне вероятно, что он приходит сюда, на встречу с Милордом не первый раз. Значит… Я опять здесь лягу?.. Все насмарку, коту под хвост?..

Он закрыл глаза и прилег на скамье, пока мастера суетились вокруг его доспехов. Рёв толпы доходил сюда, в небольшое помещение под трибунами, неясным шумом, далеким прибоем, невнятной угрозой. Надо будет сказать Сати, куда уходят те, кто якобы переходят Черту. Они уходят сюда, по крайней мере, с двумя из них он сегодня встретился — школа единоборств выдала. Впрочем, это может сделать и мистер Безупречность.

Уходящие за Черту становятся рыцарями Милорда… у него, то есть, если верить Доктору, криво усмехнулся он. И Томбр пополняется. Он все время пополняется и становится непобедим. В Открытом мире, где происходит основная борьба и где не действуют даже самые современные технологии Ассоциации (все эти убийственные ультра и инфра лучи и суггесто-лазеры, не говоря уже о биогенно-нейтронных аннигиляторах), даже один сайтер-профессионал дорогого стоит, потому что все решает собственная, личная энергия адепта — энергия Космоса.

— Ааа!.. — Врывался шум арены, когда дверь в помещение отворялась.

Правда, не ясно, почему это происходит и со всеми ли? Но то, что Ассоциация обречена, сомнений, после ночной «прогулки» с купанием, не было, так же, как обречен и Томбр. Они существуют только благодаря друг другу, вдох и выдох, лишь только не станет Ассоциации, исчезнет и Дно, поскольку начнется гигантская метаморфоза — схлопывание всего того, что стало Томбром без противовеса Ассоциации.

Правда, все это в необозримом будущем, а сейчас он устал, вернее, большая невыносимая усталость ждала его после встречи с Милордом, как бы она ни закончилась, победой ли, поражением. Вопрос только в том, где он будет «отдыхать», в какой обители, юдоли, дыре…

— Ааа!.. — Снова открылась дверь, и он услышал, как замерли, перестали копошиться мастера.

Мири. Её тонкий силуэт мелькнул в дверях. Так, кто она, все-таки — дочь? жена? любезница?..

Мири, постояв нерешительно в дверях, вошла в зал. Прислугу как волной смыло.

— Щас, ваш сясьтво! — пробормотал только пожилой латочник в кожаном фартуке, собирая заготовки, и исчез.

Да, скорее всего, дочь. Все ее оговорки, поведение. Как он раньше не догадался? Ведь стоило ей появиться рядом с ним и все исчезали, даже Трапп. Впрочем, Трапп, после отставки в Доверии, не величина здесь, но…

— Вы убьете его?.. — Она была без плаща, в костюме пажа, светлые волосы укрощены в каре, короткий упрямый нос утратил обычную дерзость и являл только вопрос. — Да?

— Ну что ты, Мири, — невесело усмехнулся Фома. — Я думаю совсем о другом: быть бы живу.

— Я его никогда таким не видела… — Она стояла перед ним, ломая пальцы. — Он сказал, что вы великий воин, что ему будет приятно скрестить…

— Сядь, девочка, твой отец непобедим… — Фома насильно усадил ее в кресло, не в силах видеть ее волнение, но Мири снова вскочила.

— …оружие с вами, — продолжала она, словно не слыша. — Может быть, самый великий, каких он знает. Он сказал…

Она торопилась высказаться, будто хотела разжалобить его и в чем-то уверить, нанизывая выученные слова, в смысл которых не вникала или не понимала:

— …сказал, что, видимо, вы были в центре… в точке… на глубине… Я не говорила никому о том, что вы были у бассейна! — вскинула она глаза на Фому. — Правда!

— Я верю, верю, — успокоил он её.

— А в центре чего? Я не поняла. Какой точке? Может быть, вы мне объясните? Это… там, тогда?..

Она имела в виду бассейн.

Фома пожал плечами. Что тут можно объяснить, он и сам толком не понимает, что ему показали и зачем? Он знал лишь, что только Сила имела сейчас значение. Что-то вроде презрения мелькнуло в ее глазах, но тут же погасло… снова только отчаянная мольба.

— Он сказал, что вы теперь не только знаете, но и можете. А еще он…

Тут она подошла совсем близко и глаза её налились испугом, словно туда добавили тушь, зрачки расширились.

— Еще он со мной попрощался! — выпалила она. — Он поцеловал меня, чего никогда не делал днем, на людях!..

Мири неожиданно оказалась перед ним на коленях и схватила его за руки.

— Вы убьете его, да?.. Не убивайте!

— Нет, Мири!..

Он с трудом, снова, усадил ее в кресло, дал воды…

— Твой отец непобедим, — повторил он. — И останется таким.

— Нет?.. — Мири задумалась на мгновение, потом снова вскинула на него глаза. — Тогда… тогда получается он убьет вас?!

«Ну кто-то же должен погибнуть, в конце концов!» — чуть не сказал он.

— Но ведь, возможно, никто не погибнет, — уклончиво произнес он. — Такое бывало, не правда ли? Собственно, все эти годы так и было! Он ударит, я упаду…

— Нет! — прошептала она. — Я же вижу! Кто-то из вас…

Она не закончила, боясь повторять страшные слова, потом мысль её скакнула:

— А я? — неожиданно спросила она. — Как же я? Обо мне вы подумали?

И горячо забормотала:

— Откажитесь, граф! Во имя всего, что вам дорого, откажитесь, прошу вас! Я, хотите?..

Фома обнял её и прижал к груди. Ничего он сказать и обещать не мог, но и слушать что-либо по этому поводу было невозможно. Как всегда у него — ни отказаться, ни продолжать: от него постоянно требуют, чтобы он разорвался, делая сразу взаимоисключающие вещи.

Он не мог отказаться, потому что Доктор, Сати и тэдэ, и тэпэ Ассоциация…

Он не мог продолжать, потому что Мири, маленькая Мири.

Опять на одних весах маленькая девочка, теряющая своего отца, и огромная организация, спасающая мир, свой мир от хаоса!..

Он гладил ее волосы и чувствовал себя совершенно по-новому с этой девочкой, как-то странно, словно она его… как это сказать — приняла в отцы?.. Странное дело, он чувствовал себя ответственным за нее.

— Ваш сясь!.. — В дверях нерешительно переминались мастера.

Их вид говорил, что они бы ни за что, да вот уже и сигнал к приготовлению.

Фома опустил руки…

Две трубы, перекликаясь между собой, как бы предвосхищали своими переплетающимися партиями сюжет поединка.

Это он?.. Да, это он. Никто другой не смог бы сделать этого. Значит, добрался сам. Сам пришел. Мог бы догадаться: сначала пропал самый верный пес — Хрупп, потом сам прогнал Горана за нытье и оскорбительное виляние в прогнозах, а тот просто боялся сказать, что рыцарь идет, близко и… потом ни с того, ни с чего стали пропадать рыцари Большого Круга — Ролло, Сорп, Мерв…

И Трапп докладывал последние два дня о странных рыцарях. Должен был догадаться. Но они же каждый год странные! Столько безумцев прется на Тара-кан! Должен… Что еще?..

Девочка. Все остальное ерунда. Жалко девочку, ее не пожалеют… эти псы разорвут ее сразу же! На его остывающих глазах. Если!.. Да — если! Но я еще жив, и — черт возьми!..

Длинный коридор, по которому его выводили, был пуст.

— Два удара!

За тонкой дощатой перегородкой, слышались торопливые голоса:

— Я — на один!

— Последние ставки, господа, поединок объявлен! Последние ставки!

— Один удар!

— Один!

— Один!

— Три!

Кто этот сумасшедший? Сыграть что ли, лениво думал Фома… на третий удар.

Трибуны ровно гудели. Петь уже перестали. Появление графа было встречено, скорее, радостно, чем враждебно, но радость эта была по поводу того, что он вообще появился, не отказался. Мог бы, поняли. В воздухе носилось осознание того, что поединок утратил черты ритуальности, своим дерзким вызовом Фома словно прочертил линию, за которой только смерть.

Еще одна Последняя Черта, хмыкнулось в голове помимо воли.

Медленно труся на вороном по проторенной дорожке, граф достиг места, указанного помощником герольда. За ним внимательно наблюдали, как за диковинным животным, громко обсуждались его шансы. Он слышал, что они невелики, скорее даже ничтожны. Никто не сомневался, что он обречен. Впрочем, это его совершенно не трогало

Пронзительно зазвучали фанфары. Выезд Милорда. Верховный не изменил своему стилю — доспехи его были кованы из черного металла, рогатый шлем и черный с фиолетовым плюмаж на нем. Выступал он на прекрасном иссиня черном, как когда-то Скарт, жеребце, но конь Скарта казался битюком по сравнению с этим красавцем.

Восторг по поводу выезда Милорда потихонечку унялся и началась церемония представления. Она была короткой. Князь в представлении не нуждался, были перечислены только его титулы и сказано, что обладатель их не ведает поражений, представление же графа было коротким — те пять-шесть побед («поле» не считалось), которые он успел одержать здесь, не заняли в перечислении и минуты.

С высокого помоста зачитали условия поединка. Сводились они к одному: коль скоро граф, нарушив все условности и традиции, сам дерзнул вызвать Верховного, то поединок будет продолжаться до тех пор, пока Милорд не сочтет себя удовлетворенным.

Рев трибун показал, что этого ждали. Итак, рыцарь Белого Ключа будет убит… Жаль, конечно, славный воин, но зачем же фамильярничать? Попросил бы смиренно, вышибли бы тебя из седла и жизнь удалась — жри «зигзаг» с драконьими яйцами!.. А так, что же получается?.. Не-ет, братец, надо отвечать за свои поступки!..

Одиноко и тревожно запела труба — сигнал подан. Противники разошлись по исходным. Короткий, петушиный вскрик той же трубы и — началось!..

Милорд, словно смерч, выворачивая огромные куски земли копытами своего жеребца, рванул на Фому, но и Фома не мешкал, стремясь набрать скорость. Кони так яростно терзали полотно арены, что за ними стоял черный шлейф земли только что убранной и утрамбованной площадки. За какие-то несколько мгновений противники покрыли расстояние в сто ярдов между ними, и стадион судорожно вздохнул, видя, как они безжалостно столкнулись.

Удар Милорда был настолько силен, что Фоме показалось, у него оборвались внутренности. Только в последний момент он поймал равновесие и удержался в седле и теперь смотрел на обломок своего копья, как на что-то совершенно непонятное. Он не знал, дошел ли его удар до цели, судя по копью — да, судя по Милорду — нет.

Поменяв копье, он подал знак, что готов и они снова ринулись друг на друга. На этот раз удара Верховного не выдержал и щит, он разлетелся вдребезги, как стеклянный, а Фоме показалось, что он поймал на грудь пушечное ядро. Его отбросило на круп лошади, но он чудом остался в седле. Ударил ли я, гадал он опять, чувствуя, как в голове сгущается тяжелый туман.

Милорд не оставлял шансов. В сущности, после таких ударов, по всеобщему мнению, Фома должен был лежать где-нибудь в километре от ристалища и благодарить бога, что не сгорел по пути. Поэтому трибуны озадаченно и восхищенно гудели, двух ударов не выдерживал никто, а этот еще и отвечает!

Третий удар!.. Он не чувствовал тела, как не чувствуют место ушиба в первый момент, в руках у него опять оказался обломок от копья. «Откусывает он их, что ли?!» — взбешенно подумал он.

Еще одно столкновение…

Доктор видел, как избивают Фому, как его тело, словно большая тряпичная кукла, даром, что в доспехах, болтается в седле. Милорд наносил удары, после которых и выжить-то было проблемой, но Фома, опрокидываясь и взлетая над крупом, все же умудрялся оставаться в седле. Оставалось только гадать, сколько он еще продержится.

На трибунах заключали ставки на каждый удар, любой из них мог оказаться последним для графа. Пятый? Шестой?! Седьмой?!! Напряжение возрастало.

«Не выдержит, — сжимал губы Доктор. — Неужели, все снова? Опять?.. С кем?..»

— Дав-вай! — закричал кто-то рядом с ним.

И Милорд вытащил меч. Он был устрашающего размера. Такого еще не было, сколько себя помнили томбрианцы, Верховный всегда обходился копьем. Вообще, все было в первый раз и публика задыхалась от восторга, блаженства и еще черт знает чего!

— Ну, теперь ему конец! — произнес рядом тот же голос, что требовал «давая», и в нем было сожаление, что такой праздник кончился.

Смотреть на зрелище, в котором обещана смерть, можно бесконечно. Ожидание чужой гибели не считается со временем, тем более, если смерть обязательна. Так можно провести всю жизнь, как у бесконечного телевизионного сериала, с одним лишь отличием, что актеры этого сериала умирают по-настоящему. Поэтому этот долгий поединок, как до этого весь турнир, совсем не казался долгим и его завершение сейчас, было похоже на обман. Ещё-ооо!!!

Фома вытащил Эспадон, Ирокез был недостаточно тяжел против исполинского клинка противника. И все равно. Удары Милорда были тяжелы, как долги, которые не можешь отдать. Вокруг рыцарей стояла уже густая пыль, заслоняя их от зрителей, и если бы Фома не был постоянно оттесняем могучим противником, мало бы что увидели зрители. Под градом ударов, граф кружил по арене, словно пытаясь найти точку опоры, которая позволила бы ему остановить натиск Верховного Князя, и не находил.

Он уже не чувствовал рук, но какая-то последняя отчаянность заставляла их двигаться, их мечи встречались с такой яростью, что сыпались искры и края лезвий покрывались окалиной. И каждый раз, отводя удар, Фома думал, что он последний. Ему самому казалось чудом, что он успевает за стремительными атаками Милорда.

«Так нельзя, — уговаривал он себя не относится к этому, как к чуду, — меня за это накажут!»

И наказание последовало. Милорд, исполняя боковой удар в корпус, вдруг неуловимо изменил траекторию и его меч заскользил по блоку графа прямо ему в голову. Неумолимо. Фома мог наслаждаться этим блестящим скольжением, но сделать уже ничего не успевал. Он попробовал ускользнуть назад, но только усугубил свое положение, окончательно потеряв точку опоры и равновесие перед ударом.

Удар был так силен, что его отбросило на несколько метров. Он упал. Всем было ясно, что это конец, дерзкий рыцарь нашел успокоение, вопрос только в том, будет ли его добивать Верховный сразу или даст шанс. И Милорд некоторое время стоял, словно действительно ожидая, когда рыцарь встанет (лишь немногие видели, как он тяжело дышит), потом неторопливо направился к поверженному графу.

Трибуны зачарованно смотрели на эту картину, а Фома, раскинув руки, так же зачарованно — в небо. Ему казалось, что он стремительно погружается в его холодную хмурую высь. Так стремительно, что молния, появившаяся над ним, как будто застыла от изумления, так и не раскрывшись и не издав привычного грозного рокота. Она словно стала гирляндой, освещающей его путь вглубь неба. Тысячи верст проносились под ним от одной только мысли, и миллионы, если он устремлял свой взгляд вперед.

Вот и Змей. «Он и наверху?..»

Он везде, был ему ответ. Змей открыл глаза и вселенская ненависть пронзила Фому, сделав его тело недоступным сомнению, раскаянию, боли. Холодная ярость взгляда выжгла ему внутренности и сердце, заморозив, и швырнула обратно, на арену. Молния, очнувшись, грозно прошила небо и прокатился раскатистый гром.

Он увидел, как Милорд приближается к нему. «Нет!»

Вскочив, Фома издал яростный клекот. Теперь ледяная сталь его клинка брала начало откуда-то из самого его центра, оттуда, где обычно бушевал огонь Хара, но теперь струилась холодная и бешеная плазма льда. Его удар поднял столб пыли, потому что потряс Милорда до пят. Одновременно, поднялся ветер — начиналась гроза, сухая, как всегда здесь, с одними молниями.

Теперь он теснил Милорда, но этого никто не видел в поднявшейся буре, молнии били в замок Верховного и в Ристалище, поскольку оба исполинские сооружения стояли на скалистых возвышениях и преобладали над местностью. Это было похоже на символическую иллюстрацию их битвы в небесах, на широком формате неба, словно в компенсацию плохой видимости на арене.

Продолжая наступать, Фома сбил с противника шлем и увидел страшное лицо, похожее на свое — лицо страстотерпца, безобразное как карикатура.

Он разбил панцирь Верховногоправителя и увидел чудовищное тело.

— Кто ты? — содрогнулся он, временя с окончательным ударом.

— Ты! — горько засмеялся Милорд. — Неужели не узнал?

Фома с отвращением смотрел на корчившуюся фигуру и змеящееся в хохоте лицо.

— Всякий, дошедший до этой точки во времени, становится Верховным Князем Томбра!.. — Милорд поднял меч, приготовившись к последнему удару. — Ну?

Фома вышиб его меч и поднес Эспадон к горлу своего извечного противника и прототипа.

Мири!.. Маленькая девочка на весах вселенной, одна среди хладнокровных убийц, теплый цветок, девственность и нежность которого сразу же растерзает полковник. Он остановился.

— Я не буду тебя убивать, князь, я лишу тебя силы!

Милорд побледнел, ужасное лицо его зазмеилось гримасой отчаяния и отвращения.

— Ты не сделаешь этого! Лучше убей меня! Ты знаешь, что со мной будет?! С девочкой?.. Лучше убей!

Фома засмеялся:

— Успокойся, мы никому не скажем. Ты будешь для всех всё тем же Милордом — повелителем и богом, только не принимай больше вызовов от победителей Тара-кана.

— Но зачем тебе это?

— Потому что я не хочу оставаться здесь!

— Ты заблуждаешьбся, как когда-то заблуждался я! — горько засмеялся Милорд. — Посмотри на меня, кого я тебе напоминаю?

— Покойника! — отрезал Фома, чтобы не вдаваться в подробности. — И лишенца, — добавил он, поднимая меч.

— Не-ет!..

Фома оглушил его и приставил Эспадон… и в ужасе отпрянул. Ману?..

— Мальчишка! Ты боишься признать то, что видят твои глаза? Мы все уходим в Хаос! Тысячи лет существования Ассоциации — достаточная плата за энергию Говорящего! Убей его, Верховный должен быть мужчиной в Силе!

Фома изумленно покачал головой.

— Это неправильно, что ты здесь, а тебя боготворят в Ассоциации, — проговорил он, опомнившись. — И если не я…

— Остановись! — закричал Ману, сгибаясь под страшными ударами Эспадона, но почему-то не защищаясь, а только колеблясь, как пламя. — Ты ничего не понимаешь, мальчишка! Ты не знаешь, что стоит за мной! Кто!

— Кто бы там ни стоял, я вгоню тебя в землю!.. — От удара Фомы по щиту Ману упал.

— Вставай! — закричал Фома. — И убирайся! Я хочу лишить двойственности этот мир, как невинности!

— Кто ты такой, чтобы даже думать об этом? — взревел Ману, вскакивая.

И тут Фома увидел. Эти глаза он не забывал никогда, в них любовь и ненависть были одного цвета и на одну ненависть, что сияла в глазах Фомы, этого было много. Он опустил меч.

— Так надо, — «сказали» глаза, и слова эти, непроизнесенные никем и никогда, беззвучные и безжалостные, как сияние, исходящее от них, оглушили Фому.

В мгновение ока он увидел историю Милорда, как тот, достигнув Говорящего, взломал врата Хаоса и стал его хозяином. Как приходили его последователи и он убивал их, когда они пытались убить его и даже убивали иногда, но это не изменяло ничего, потому что они оставались вместо него, они были им, он был суммой их.

— Они делали общее дело.

— Какое? — спросил Фома. — Какое дело они делают, разрушая Ассоциацию?

— Дело вдоха. Тебе дано было знать об этом, мир существует, как выдох и вдох. Не делай вид, что тебя это огорчает, потому что за вдохом снова последует выдох и Ассоциация или что другое опять расцветет, вместе с твоей Спиралью.

«Но без меня!..»

— Я этого не знал, — пробормотал Фома.

— Знал, но ты не хотел в этом участвовать. Ты не хочешь оставаться здесь, значит, ты не можешь лишить силы Милорда, но оставив ему силы, ты не сможешь уйти…

Вот и все.

Голос мягко обволакивал, глаза лучились любовью, от которой нет спасения. Фома понял, что запутался, что — попался. Вернее, ничего он такого не думал, это знала какая-то очень далекая и невнятная часть его — возможно, в Кароссе, возможно, на Спирали, а может на Сю, а он просто смотрел в эти глаза, в немом блаженстве, готовый делать все, что они скажут.

И сейчас он хотел только одного, чтобы и его пожалели и выслушали, чтобы признали его доводы справедливыми, пусть и отвели бы их потом, как докучные, но отвели ласково, с любовью, как мать, как старший брат. Он так мучился, он тысячу раз был на волосок от гибели, он хочет покоя и ласки — ласки, как лучшего заменителя воли.

— Конечно, — говорили глаза, и лучились такой лаской, что у Фомы плавились сухожилия ненависти.

— И что же мне делать?

— Убей его, — мягко улыбались глаза.

— Но девочка… ее сразу же растерзает эта придворная солдатня!

— Правильно! — сияли глаза. — Останься…

— Но… мне надо уйти, я обещал вернуться… Мэе. Если буду жив.

— Да это так. Но еще до этого ты давал клятву сайтера действовать только в интересах организации, она превыше всего! Вторая клятва ничтожна.

Фома был совсем другого мнения, но в восторге внимал единственно верным доводам. Юридически ничтожна!.. Юридическая мать!

— Значит, вы мне предлагаете стать врагом Ассоциации в её же интересах?

— Конечно. Ты все правильно понял. Если они этого не знают… незнание не освобождает их от судьбы. Но ты — знающий, и таких совсем немного! Ты должен поддерживать равновесие.

— Но формально, — продолжал Фома, весь купаясь в неге согласия, — если я останусь, я становлюсь предателем Ассоциации. Как же клятва? Первая? Не ничтожная?

— Тебя уже в этом обвиняли, это ничто.

— Но теперь пострадают и Сати, и Доктор, как поручившиеся за меня, и еще многие другие! Я не могу их подводить, они высохнут на троне Пифии!

— И Сати, и Доктор — что это такое на весах равновесия?.. Пыль! Мы все пыль, пока не пронзены светом. Вспомни, кто гнал тебя сюда. Все они выполнили свою задачу, они могут уйти. Ты должен держать весы чистыми, чтобы поддерживать равновесие.

— А можно мне его не поддерживать? — взмолился Фома со слезами благодарности, за такую милость взвешивать.

Он был потрясен, как самой милостью, так и ответственностью, вытекающей из этого. Милость многократно превосходила его достоинства, а ответственность, столь же велико — его возможности.

— Тогда умри, — с любовью сказали глаза, и исчезли…

Перед Фомой мелькнул и пропал злорадно ухмыляющийся из-под лицемерной маски смирения Ману и появился Милорд. Он был снова во всеоружии. Снова сиял черной синевой. Все сначала?!

Фома смотрел на князя и прикидывал, какой же из двух совершенно неприемлемых вариантов: быть убитым или убить — не подходит ему больше? По эстетическим соображениям…

Получалось, что убитым быть некрасиво, а убить — нехорошо. С точки зрения Мири. Это уже этика. Но с точки зрения этики Мэи, уже нехорошо было быть убитым, впрочем, Мэя не одобрила бы и эстетику подобного казуса.

Неплохие получаются весы! Вместо громадин Ассоциации и Томбра, на весах равновесия вселенной весело (весело ли?) качались две маленькие девочки. Пыль, так сказать, с точки зрения теории больших чисел и серьезных мужей, типа Ману и Говорящего. Вот где решалась проблема истинного равновесия вселенной!

Милорд приблизился и взял меч наизготовку.

— Ты все слышал? — спросил он. — Готов?

— Тш-шь! — прижал Фома палец к губам и Верховный в некотором изумлении замер. — Я в затруднении. Можешь ты мне ответить на один вопрос?

— Вопрос?.. Ты смеешься! — вскинулся Милорд, и захохотал сам.

— Всего один, простой! — попросил Фома. — Из чего состоит число семь?

— Из семи единиц! И это твой вопрос? — рыкнул Милорд зверинно. — Тогда приготовься!

— Погоди, это часть вопроса. А семьдесят семь?

— Ну, понятно, что из семидесяти семи! К чему ты клонишь?

— А из какого количества единиц состоит миллиард?

— Из миллиарда!..

Милорд без подготовки нанес удар, но Фома был к этому готов и холодно отбросил его на исходную.

— Так вот, вопрос, — продолжал он, как в ни в чем не бывало. — Если убрать из бесконечности единицу, останется ли она бесконечностью?

— Да!.. — Милорд снова обрушился на него с мечом.

«Бесконечность всегда остается бесконечностью, сколько от нее ни отнимай! Тебе ли, смертнику, этого не знать?» — услышал Фома его злорадную думу, поскольку Милорд больше не тратился на разговоры. Удары посыпались, как град, в дополнение к блещущим молниям. Но Фома ждал и этот натиск. Он дико закричал, перекрывая грохот сухой грозы и высвобождая всю ярость и неистребимую ненависть Змея в нем. От его страшного удара панцирь Милорда снова разлетелся на куски, еще одним ударом он снес ему гордый шлем с плюмажем. Небрежный тычок, и Милорд на коленях.

— А я вот так не думаю! — сказал Фома, приставляя меч к его яремной яме. — Даже без одной единицы бесконечность уже не бесконечность, а так — канитель бессердечная и бессмысленная! Мы все упражняемся в этом умозрительно, но никто не в силах сделать это на самом деле — вырвать хотя бы одну единичку из бесконечного их множества. Это невозможно, потому что это будет что-то другое — не бесконечность, потому что нарушается основной закон, который в противовес оккамовской бритве «не умножай сущностей», гласит: «не уничтожай их!» Это Равновесие и на него безнаказанно покушаться никому не позволено!

И он «кастрировал» Милорда.

— Жить будешь, тараканить — нет! — заключил он уже привычно, разглядывая поверженное тело, потом добавил:

— Берегись полковника и береги Мири, она слишком горяча для этих мест, папаша. И, главное — тщ-щ! — никому ни слова!

Он не знал, удастся ли ему уйти живым от причинно-следственной комиссии, самой безжалостной инстанции вселенной, но попытаться он должен. Он обещал девочке вернуться. Все говорят, что это невозможно. А он и не спорит, пусть невозможно. Но дайте ему попробовать, дайте сделать все возможное!..

Рядом с ним ударила молния величиной с древо познания добра и зла, стоящее на границе двух миров — Ассоциации и Томбра. Поднялся ветер и тут же внезапно стих, рассеяв пыль. Зрители встали, крича. На арене стоял один Милорд и меч его сиял, рядом с ним валялись доспехи того, кто дерзнул вызвать его на бой, и его собственные.

— Ааааааа! — ревел, казалось, весь Ушур, весь Томбр, весь Мир. — Герой!.. Полубог!.. Бог!.. Да сам Дьявол!

Одним словом, наш любимый, непобедимый Милорд! Наш родной Ужас! Наш единственный Палач!

Доктор вздохнул: «Фома, ты опять не довел до конца наше дело», — и закрыл глаза, видеть пустые доспехи рыжего было невыносимо.

34. Последнее слово о Фоме, страннике

Заседание Совета продолжалось недолго, хотя впервые за длительный период им удалось собраться всем вместе. Были и загадочный ухмыляющийся Сати, и вечно занятый Светлейший, и даже опаленный порохом Зетро вернулся с периметра — неожиданное и долгожданное перемирие, затишье.

Текущие вопросы решили быстро, консенсус был удивительным, под стать кворуму — и перешли к последнему вопросу, ради которого, собственно и собрались: отчет Акра Тхе.

— Может быть, послушаем его самого, чем читать его анабазис? — предложил Геро.

Его поддержал Зетро, не любивший длинных текстов и предпочитавший им устные донесения, так сказать личные впечатления.

— Стоит ли? — уронил осторожный Листр.

— Но Лоро-то мы приглашали! — усмехнулся Геро.

— Нет, боюсь, что Листр прав, — поддержал дипломатическое ведомство Кальвин. — Акра достойный молодой человек, прекрасно себя зарекомендовал, но…

— Что — но?.. — Зетро, как всегда, мгновенно разгорячился, когда ему противоречили. — Не достаточно хорош для Совета, низкий статус? У нас не часто бывают гости из Томбра!

Фрилл одобрительно кивал головой, но кому — непонятно. Ави тоже качал головой, но уже отрицательно и тоже безотносительно. Сати, усмехаясь, поигрывал ногой в сандалии.

— Кальвин, наверное, имеет в виду, что Акра нас расшифрует, несмотря на локальное искривление пространства, — заметил Светлейший.

— А что, это возможно? — удивился Зетро. — Здесь?

— Именно, дорогой генерал, Акра это не перепуганный Лоро, это невероятная аналитическая система, что может подтвердить Ави.

— Подтверждаю, — улыбнулся Ави. — И еще у него зубы.

— Ну, зубы должны быть у всех, чтобы нормально функционировать в искажениях Открытого мира, — заметил Фрилл.

— И что, мы все испугаемся одного сайтера? — не сдавался бравый генерал.

— Не знаю, как все, а я боюсь, — засмеялся Сати. — Тем более, что Кальвин и Ави работали с ним под контролем Системы и знают всё, что знает он и смогут ответить на любые наши вопросы.

— Ставим на голосование! — подвел черту под прениями Фрилл.

Но голосование не получилось, все члены Совета, смеясь — Брестский мир, Амьенский договор, Кэмп-Девид! — подтвердили свою боязнь перед молодым человеком, а заодно и солидарность.

— Я бы вообще запретил сюда входить вундеркиндам, пожизненно! — трясся своим огромным телом Кальвин. — Я с ними себя чувствую тупой колодой!

Генералу пришлось согласиться бояться далеко от передовой.

— Дожили! — только вздыхал он с напускным возмущением, настроение у него, как и у всех было праздничным.

— Итак, — заключил Фрилл, когда все ознакомились с отчетом Акра-Тхе, — Милорда, на что рассчитывали некоторые, сидящие здесь, он не убил. И сам исчез, как отмечено в отчете. Кстати, что означает сей эвфемизм: пропал, сбежал, погиб или?..

— Сгорел, — буднично сказал Сати в наступившей тишине, и посмотрел на Ави.

Пауза была красноречивой.

— При нарушении необходимости, жестко заложенной в каждом пространственно-временном континууме, — пояснил в наступившей тишине Ави, — против возбудителя (в данном случае, Томаса) действует так называемая репрессивная составляющая этой необходимости. На каждую акцию должна быть реакция. Действие этой составляющей мы можем наблюдать при неподготовленных выходах за Черту, случайном вываливании в Томбр, при потере замков переходов, а так же в указанной ситуации с Милордом, то есть когда миссионер не выполняет миссии, возложенной на него…

Ави посмотрел, все ли внимательно следят за его мыслью. Все.

— Томас нарушил необходимость сразу двух континуумов, а возможно, и больше — Сю, Го и так далее. Информационное поле накапливает «грехи» соискателя и в один прекрасный момент (в кавычках, конечно!) происходит вспышка, то есть суммарная реакция репрессивных составляющих на возбудителя. Внешне это может выглядеть как удар того же Верховного, молния, дыра и прочая, прочая, прочая.

— А можно и без кавычек! — заметил генерал, имея в виду наступивший «прекрасный момент». — По нему стул Пифии плакал!

— Не все так просто, генерал! — продолжал Ави. — Мы наблюдаем непривычное затишье на периметре, вот уже полгода по томбрианскому календарю. Невиданный доселе срок! Благодаря чему, кстати, мы имеем счастье видеть вас здесь. С чего бы это?

— Как с чего? — задиристо удивился Зетро. — Воевать надо!

Шутку оценили, но только, как шутку.

— Нам удалось расшифровать запись, сделанную Акра во время поединка Томаса с Милордом, — продолжил Ави. — Основная и главная часть которого была не видна обычным способом, поскольку происходила на другом уровне, зрители видели только пыль, тени… это же зафиксировала и запись. Но обработка материала Системой, дала интересный результат. Есть большая вероятность того, что в той схватке Томас победил и, что самое интересное, не поменялся местами с Милордом, как это происходило обычно, когда пришелец убивал Милорда, а только лишил силы Верховного Князя. За что, собственно и был наказан!.. Надеюсь, никому не нужно объяснять, что это значит для нашей Организации?

Объяснять было не надо. Ассоциация получала передышку, по крайней мере, до следующего турнира Тара-кан, то есть еще полгода. К тому же Милорд может довольно долго не принимать вызов, у него такой кредит доверия и страха, что сомневающихся в его силе бунтовщиков разорвут на части еще до того, как они сумеют осознать свой бунт. Это была долгожданная передышка и если совместными действиями ведомств Ави, Кальвина и Зетро поддерживать и сохранять статус-кво Томбра передышка может затянуться на все время жизни Милорда.

— И хотим мы этого, дорогой генерал или не хотим, произошло все это не без помощи Томаса. И по нему действительно плачет Пифия, так же как и все Информационное ведомство во главе со мной, — заключил Ави.

Невольно возникшую новую паузу, можно было считать поминальной или траурной. Потом перешли к более актуальным проблемам, хотя вопиющий вопрос: переход некоторых иерархов в Томбр, вместо сияющих высот Последней Черты, — обсуждать пока не решились, пропустили. Как бы нужен тщательный анализ…

В ворота замка Фома ворвался тем же ветром, что унес его с ристалища. Его перестало волновать вселенское равновесие, которого все равно не обрести. Есть Томбр и есть Ассоциация, хаос и организация, и что-то всегда будет превалировать в этом мире. Человек же должен искать равновесия в другом, был уверен граф Иеломойский. На этот раз, из-за спешки, он пренебрег и чистотой и безопасностью перехода из одной реальности в другую, у него теперь одна реальность!

Огромный белый жеребец (которого он приобрел у цыган, выменяв на собственное благословение, поскольку появился перед ошарашенными бродяжками, как архангел с небес, в грозном сиянии нимба энергии перехода) протаранил едва прикрытые створки ворот замка, из-под копыт бросились врассыпную куры, поросята, еще какая-то полезная столовая живность — деревня!

— Граф!.. — рухнул Ольгерд на садовую скамью, перед которой стояли, распекаемые им, садовник и печник. — Как вы здесь очу… какими судьбами, ваше сиятельство?

Граф все еще как будто сиял славой небес в победе над вечным врагом, на него было больно смотреть.

— Попутными и благоприятными! — бросил Фома на ходу, направляя коня к главному крыльцу. — Готовь обед по полной программе, Ольги, будем — только никому не говори! — жрать!

— Господи, дождался, хоть один человек не на диете! Думал, уже никогда!.. — Ольгерд истово перекружил несколько раз свой необъятный живот.

— Я соскучился по твоей диете, Ольги! — крикнул Фома уже с крыльца, и спросил еще, показывая вверх, на башню. — Где? Там?..

Управляющий кивнул и, опомнившись, закричал зверским шепотом:

— Да куда же вы, ваше сиятельство? С ней же удар будет!

Но Фома уже не слышал, взбегая по лестницам наверх, туда, где оставил её.

— Мэя! — кричал он…

— Ты все понял? — повернулся управляющий к печнику.

— Понял, ваш родие, економить эта… и щепу счательно, значит, пригребать, чтобы искра… если, — завел нудную шарманку все видавший печник.

Вид у него был, как у лешего: корявые руки — сучья, крепкий приземистый зад с кривыми ногами и шишковатая физиономия простоватого плута, который сам и остается в дураках от своих затей.

— Э, э, запел! — остановил его Ольгерд. — Раньше надо было економить, економ хренов! А сейчас давай, чтоб гудело! Слышал, что граф сказал?.. Чтобы, значит, в Белом городе было видно дым из нашей трубы! И быстро мне!..

И Ольгерд двинул на кухню, как горный обвал.

— То економь, то чтоба гундело у них, — проворчал печник. — А все равно ведь близко к столу не подпустят, как думаешь, Санти? — повернулся он хитрой рожей к садовнику, высокому тощему мужику со странно большой, круглой и белой, как одуванчик, головой.

— Ну, ты еще в дубуар, попросись, дубина стоеросовая, со своей рожей! — ответил тот.

И они пошли, то ли смеясь, то ли кряхтя.

— А что? Скажу, накось, леденца принес!

— Тихо ты, бабы услышат! Настрекочешь, офеня леденцовая!

— Так можа теперь, хучь пожрать от пуза дадут, раз барин-то? Другой год, помню…

— Можа оно и так, а можа… и сам знашь! — перебил его мудрый садовник, покачивая седой копной волос.

Мэя, слава кругам, его услышала и с ней ничего не случилось. Она просто стояла посреди зала, где ее застал его голос, бледная, не в силах ни двинуться, ни слова сказать.

Увидев ее, Фома тоже застыл.

— Мама небесная! — наконец, вымолвил он, пораженный. — Что с тобой произошло, девочка моя? Муж уезжает, а жена — расцветает?

Мэю было не узнать, она превратилась, как и «обещала» когда-то на рассвете, перед поединком со Скартом, в прекрасную дочь громовержца и Леды, в Аврору, в саму Киприду, что не дает покоя ни юнцу, ни мужу, ни самим богам, вынужденным превращаться во всякую скотину, чтобы только быть с нею, прикасаться. Пример тому — быки Европы и Пасифаи…

— Вы? — прошептала она.

— Не буду скрывать, не в силах! Боже мой, Мэя!.. — Фома в три прыжка одолел пространство, разделяющее их. — Как тебе удалось за столь короткий срок превратиться из ангела в богиню?

Мэя молчала.

— Как?.. — С улыбкой тормошил он ее.

— Короткий срок? — наконец выдохнула она.

Фома настолько откровенно любовался ею, говоря при этом какую-то совершеннейшую чепуху, что она запылала, и чтобы скрыть это, приложила пальцы к его губам, мол, тише, граф, не растранжирьте!.. Он стал целовать её пальцы, в доказательство своей неисчерпаемости.

— Вы надолго? Вы больше никуда не исчезнете?.. — Это был её вопрос вопросов.

— Да куда же я… от такого богатства? — изумился он.

Ему пришлось применить всё своё красноречие, чтобы разговорить её, Мэя, оправившись от первоначального шока, едва открывала рот, словно пораженная столбняком, а то вдруг начинала плакать. Глаза открыты и сияют, а их переполненная чаша быстро-быстро и светло пускает жемчужные нити по щекам, как новогодняя елка — мишуру, или как телетайп — телеграфные сообщения, которых она не дождалась от беспутного графа.

Он расспрашивал о делах в замке, о Белом городе, о короле, наконец: как он, как его драгоценное бессмертие, все так же ли сурово чтит закон о банкете? — лучшем, по мнению Фомы, законоустановлении Великой Кароссы, Гимайи и Салатена, а может быть и вселенной. Или какие новые капризы развлекают его?..

Иезибальд оказался мертв. Мэя сказала об этом как-то спокойно, даже рассеянно. Теперь страной правит его сын, Анабел. Войны, слава кругам, кончились…

— А Меркин? — сразу перевел разговор Фома. — Меркин-то, надеюсь, жив?

Тайный советник был жив, так же как и капитан Блейк, но только Блейк наезжает еще в замок, по старой памяти, хотя сразу после отъезда графа чуть ли не весь двор перебывал в замке, ублажая Мэю. Но она даже рада, это так суетно и все говорят о его сиятельстве в прошедшем времени, совершенно не замечая этого…

Фома продолжал тормошить ее расспросами и разбойными поцелуями, от которых она теряла нить разговора. Старик Иелохим тоже умер, но умер хорошо — легко, и свое огромное состояние оставил какой-то разбитной девице, забыв об Однухе, благодаря которому, говорят, его и составил: никто лучше мальчика сироты не ловил розовые круги. Правда (Мэя чуть-чуть оживилась), многие говорят, что богатство ему принесли монеты, которые он получил от графа. Об этом он на радостях нечаянно проболтался в первый же день, в трактире, но позже, протрезвев, старик все отрицал и графа иначе как проходимцем не называл. «За что он вас так, граф?..»

Что же они все умирают-то, подумал Фома.

— Ну, а Марти — шпион и лучший друг моих закусок? Он-то хоть не умер, Мэя?

Мартин, все-таки, стал главным церемониймейстером, потому что старший Мартин тоже умер.

Фома удивленно посмотрел на Мэю.

— Господи, Мэя, здесь снова был мор?.. Почему они все умерли, стоило мне только уехать?

— Только?.. — Мэя подняла на него глаза, и он увидел в них не то чтобы укор, но легкую тень его, легчайшую.

Так смотрят на любимое, но заигравшееся чадо.

— Вы разве не помните, граф, сколько времени прошло, с тех пор, как вы уехали? — удивленно спросила она.

— Ну и сколько? — отважно спросил Фома, по всем его подсчетам, даже самым катастрофическим, не более полугода. А так — месяц — два. Но ведь это не срок!

— Не срок? — обиженно воскликнула Мэя. — Без малого, четыре года!

— Да ладно, Мэя… — Он с улыбкой недоверия покачал головой, хотя внутри все болезненно сжалось. — Не года, наверное, четыре — месяца?.. Это ты, чтобы отомстить мне, да? за бесцельно проведенные четыре месяца, ну пусть полгода? Я не мог дольше! И я принимаю упрек, но обещаю, что мы наверстаем эти…

— Гра-аф! — улыбнулась Мэя, и эта улыбка показала, сколько она пережила за это время. — Вы уже давно всё поняли, только не хотите признаваться.

Да, он не хотел признаваться в этом, как не мог согласиться и с тем, что потеряно столько лет! Нет!

— Как же могли умереть столько человек за три месяца, — продолжала в это время Мэя, — разбогатеть и тоже умереть мэтр Иелохим, а Марти — стать главным церемониймейстером?

— Легко! — безапеляционно сказал Фома, представляя сколько человек умерло, после одного только турнира Тара-кан и сколько разорилось и разбогатело, при этом, на ставках против него, Фомы.

— Все зависит от обстоятельств, Мэя!.. Ну хорошо — год, я согласен! Только перестань мне морочить голову, лучше ее поцелуй!

Мэя отвела его руку.

— Обстоятельств?.. — Она поняла, что он действительно не верит. — Ну, а этому-то обстоятельству вы поверите, граф?..

Она посмотрела куда-то мимо него. Внутри у Фомы все рухнуло. Она вышла замуж? Почему Ольгерд не сказал? Вот откуда эта сдержанность!.. Он медленно повернул голову…

В дверях, вернее у их высокого порога, стояло невыразимо забавное, пыхтящее обстоятельство, примерно трех лет, а Ольгерд, высившийся за ним Араратом (только не тем — суровым и неприступным, что стоит сейчас, а тем, что встретил когда-то Ноя — расплывшимся от умиления местом нового Эдема), слегка подталкивал его по направлению к ним.

Фома замер.

— Мам-ма, — прокряхтел крепыш, с трудом перебираясь через порог.

Огромный кинжал в ножнах, притороченных на поясе, был слишком тяжел и путался у него в ногах, мешая преодолеть барьер. Граф использовал этот тяжелый боевой нож только тогда, когда длинный Ирокез был бесполезен. Как он его оставил?..

Все еще не в силах сдвинуться с места, он во все глаза смотрел на мальчишку. Нет, это не копия, это оригинал, он с радостью признал, что еще чуть-чуть похож на мальчика с фотографий своего детства, с еще круглым лицом и упрямым зализом волос на лбу, и ямочкой…

— Томми! — позвала Мэя.

Фома! Новый!.. Светлая легкая соломка малыша победным хохолком встала у него на макушке, когда он, преодолев-таки порог, побежал к Мэе.

— Дядя! — ткнул он пальцем в Фому, и хотел бежать обратно по своим делам, после поцелуя Мэи.

Но Фома не мог так его отпустить и, вместе с тем, не хотел останавливать силой. Не надеясь на себя, совершенно незначительного, в присутствии Мэи, Ольгерда, он приказал Ирокезу появиться из-за спины, как бы ненароком. И верный друг не подкачал, появился, сияя, словно конь в алмазной сбруе из колесницы Арджуны, грозный и прекрасный…

Малыш, рванувший было к дверям, задохнулся от восхищения, так же, как и Фома, ощутивший его горячие ладошки на своих коленях.

— Дай! — приказал малыш, когда сумел преодолеть восхищение и закрыть удивленный рот.

— Это мой друг, Ирокез, — представил Фома.

— А мой?.. — Мальчик вцепился в ножны.

— И твой. А когда ты вырастешь, он станет и твоим верным помощником.

— А я уже вырос!..

Томми соскочил с его колен и попытался размахнуться слишком тяжелым для него Ирокезом.

— Ты уже не уйдешь, правда? Я больше не могу тебя терять, я не выдержу еще одной такой разлуки!

Ночь тихим материнским поцелуем утешала её, приглушив день, что приносит невзгоды, и царила блистательной луной на всю Кароссу. Ночная повелительница нехотя шла на убыль, словно то серебро, которым она щедро поливала уснувшие горы и долы, всё и вся, действительно утекало сквозь некую загадочную и неуловимую брешь по имени «время». Все было исполнено желания и неги. Не зря та страсть, что рождается в дни полнолуния, считается самой.

— Мэечка, я здесь и никуда не собираюсь. Ольгерд готовит нам с Томми силки на драконов, ты что?

— Это ты сейчас говоришь, а потом куда ты их забросишь?.. Где ты был? Где тебя носило? Уже мальчик сам стал сочинять, где его отец!

— А что ты ему говорила?

— А что я ему могла сказать — воюет! Каких только войн не сочиняла.

— Я хочу еще таких.

— Войн?.. — Она тихо засмеялась.

— Битв!.. Что ты там говорила про благоприятную луну? Может быть, пока все способствует и мы не будем терять времени?

— Сумасшедший, мальчика разбудишь!

— В соседней комнате, неужели? Впрочем, он должен все знать, с самого начала. Увидеть, как зачинает жизнь самая красивая женщина, это индульгенция для беспорочного отрочества.

— Сумасшедший граф!..

…И наступит день, когда дети зачинаются только в любви, не пропусти его, казалось говорила луна, а с ней — всё: земля, деревья, вода и сам воздух, исполненный жаркой страды. Не пропусти его, и твои дети будут счастьем твоей зрелости и опорой твоей старости. Не упусти момент, когда твой меч чист и смел, а ножны его благоуханны и желанны, начни самую великую битву, имя которой раньше не называли даже Боги! Ибо это твое время!..

— А если он опять придет и позовет тебя?

— Кто-о?!

— Сэр Джулиус. Он появляется, и ты уходишь.

В разлившейся предутренней немоте пространства, Фома вдруг совершенно ясно ощутил, что это уже не так, что он больше никуда не пойдет, ни с Доктором… ни с кем. Никуда.

— Не придет…

Теперь его никто не ищет, даже недоверчивый Акра Тхе. Фома убит или погиб, а постыдная тайна самого Милорда раскроется не скоро, во всяком случае, в Томбре.

— Никто не придет, Мэя, и я больше никуда не пойду, я уже везде был.

— Как странно ты сказал — везде. Это шутка?

— Да, — улыбнулся Фома, — шутка, и когда она происходила со мной, я умирал от смеха. Теперь хочу поскучать.

— Со мной? Ты хочешь со мной скучать?!

— Именно, и в полную силу, чтобы напрочь забыть эту карусель. Шутки в сторону!

— Но везде… — Мэя помолчала, обводя пальцем рубцы и шрамы на его груди. — Разве это возможно?

— Возможно. Поэтому я здесь. Находясь везде, я был нигде, я был как пыль. А здесь со мной весь мир. Почему, не скажу!

Он склонился над ней. В её глазах сияло полнолуние, собственное, то, которому он поклонялся и которое не ведало ущерба.

— И не надо… — Потянулась она к нему и улыбнулась совершенно по-новому. — Не надо… терять времени. Я догадаюсь… потом…

Это была другая Мэя, обольстительная. Она стремительно меняла наряды и улыбки. Кроткая менада. Женщина. Властительница.

— Мы его не потеряем, Мэя, мы его по капельке…

Потом она снова вспомнила, потому что случайно задела клеймо, вспухающее от полнолуния.

— А ты правда там был?..

Он не сразу сообразил, о чем она. И невольно скосил глаза на левую ключицу, вслед за ее легкой рукой. Зловонное лобзание, он совсем забыл о нем!.. Танатос… Маленькая розочка невинно расцвела преступным цветом под серебром луны.

Я, как всегда, с цветами, ухмыльнулся Фома.

Мэя поняла его молчание по своему.

— Ты не хочешь говорить?

— О чем? Это был сон, обычный в кризисном состоянии. Ты видела тех, кто тебе дорог и тех, кого боишься. Так всегда бывает.

— Но она стала больше!

— Раздражение. Побудь в седле и ремнях амуниции весь день!

— Это поцелуй смерти, да? Тот, о котором говорил сэр Джулиус?

— Ну что за страсть к парадоксальным формулировкам, девочка моя? Поцелуи могут быть только у жизни, даже если она предает тебя чьими-то устами.

Мэя упрямо качнула головой.

— Ну пусть не поцелуй, но это оттуда? Монахи говорят, так далеко по аллее никто не заходил! Если это так, то нужно показать Фарону, Мерилу…

Мерилу! Монах, как увидел розу, больше к нему не подходил, а астролог может только одно — назвать дату, помочь он не в силах. Нет, они только напугают ее, своими дурацкими разговорами об аллее.

— Мэечка, ты забыла про нашу аллею. Мы так никогда и не достигнем ее конца. Полнолуние же на исходе! У нас столько дел еще этой ночью, не говоря о следующих, а мы будем слушать, что говорят монахи?..

Но Доктор появился. И как всегда, внезапно. И как никогда сосредоточен и суров.

Так, без прикрас, приходит смерть, показалось Мэе, показалось также, что перестали петь птицы, так тихо стало в замке и вокруг. Мистер Неотвратимость. Она уронила рукоделие, весь её вид говорил: вот видишь!..

Фома слегка побледнел, встречая гостя. Разговор не клеился. Ольгерд, появившийся было в дверях за приказаниями накрывать на стол, ломая его ножки, тихонечко исчез, поняв, что поесть на этот раз не удастся, во всяком случае, широко.

— Пойдем, покажу, как я устроился, — предложил Фома.

Они вышли во двор, не говоря ни слова, потом спустились под стены, дошли до рощи с прудом.

— Откуда ты? — прервал молчание Фома.

— Я был на Сю, в Го — Гопландии твоей, еще кое-где… перечислять?.. — Акра со значением посмотрел на него. — Теперь здесь.

— Нашел, значит, — хмыкнул Фома. — Не поверил.

— Сати как-то попросил меня убрать все твои следы: мол, вдруг у тебя были подобные срывы с замками? Хитрый старик сделал вид, что отправляет меня в важную командировку. Если ничего не найду, он ничего и не говорил…

— Как же я тебе рад, ты бы знал!

— Вижу!.. — Акра даже не улыбнулся.

— Нет, правда! — успокоил его Фома. — Я даже пруд тебе устроил, как обещал, помнишь? И там всегда три удочки держу. Угадай, для кого третья?

Акра и гадать не стал, просветив его жестким излучением стальных глаз.

— То-то ты весь светишься…

— Ага! — согласился Фома. — Сейчас утоплю тебя в этом пруду, никто не узнает. Ведь ты же никому не сказал, как всегда, где ты… а, рыбак своих отдельных рыб? Опять реальность свою отдельную мостыришь?

— Я не рыбак, а рыболов, — поправил Акра, игнорировав «отдельную реальность».

Фома его не узнавал, Доктор был настороже, словно с врагом. Впрочем, в той жизни они были уже чужими. «Расслабься, расслабься, — мысленно уговаривал он его. — Я все равно — никуда!»

— Вот слышу это от тебя в который уже раз — не рыбак, а рыболов! — а в чем разница не пойму! Объясни!

— Рыбак — это профессия, а рыболов — это состояние!

— И большое?

— Постоянное!

— А вот как со мной, если я охотник, но не тот, который с ружьем, а просто — охотник. Практически до всего. Как нас называть и различать, Доктор всех наук?

— Тебя как не называй, ты все равно…

— Доктор, о любви ни слова, как говорил Гавриил, только не тот, а Чернышевский, я и так все знаю! Что ты от меня-то хочешь, рыболов?

Акра впервые улыбнулся.

— Слушать тебя — наслаждение. «Я и так все знаю, что ты от меня хочешь?» — повторил он. — Странные вы все-таки существа. Такое впечатление, что единство противоположностей, как принцип, родилось именно на Спирали, на Земле, то бишь, вашей. И зовете вы ее странно — земля, прах…

Акра говорил, но говорил явно не о том, о чем хотел, что думал, что держало его в напряжении. Сдержанность и выдержка, присущие ему, не покинули его, но теперь в нем была еще решимость солдата, получившего невыполнимый приказ.

— Да расслабься ты! — не выдержал Фома. — Я все равно никуда не пойду. Лучше посмотри, какое удилище я тебе смастерил! Всю округу облазили, чтобы найти дерево первого крика дракона! Помнишь такую примету?..

Акра без особого энтузиазма забросил удочку.

— А еще говоришь — рыболов! Где твое состояние? Или это только красное словцо? Докажи, споймай золотую рыбку, красавчик! А то я тебя рыбаком начну обзывать, а то и — удодержателем!

Они надолго замолчали. Гудел лес исполинскими деревьями, чирикали какие-то птахи, недалеко от них надувала, от жары и прочего достатка середины лета, свой пузырь удовольствия лягушка. От усердия она порой заглушала шум леса.

— Вот такие здесь!.. — показал Фома размер кваквы. — С гуся! Икра, как яйца. Народ в голодуху… ну, в общем, южный берег Франции. Как мне повезло!..

Он болтал, перескакивая с одного на другое, бездумно, безвольно, как легкий ветерок, который тоже ежесекундно менял направление, пытаясь облобызать каждую веточку, каждую травинку и былинку, всякую тварь.

— Во дворец вызывают. Чего-то хотят, как бы не воевать, а я уже практически пацифист. Теперь уже Анабел. Иезибальд-то — слышал? — наплевав на бессмертие, восхищен к вечной жизни. Меркин говорит, тяжело отходил, все пытался оправдаться за слона порубленного, все остальное казалось ему мелочью ввиду предвечного. Ему виднее, а, Док?.. Искупаться не хочешь?..

Он залез в воду, бесшумно сплавал на другой берег, нырнул на несколько минут под воду и вынырнул с огромной рыбиной, похожей на пятнистого, как налим, золоточешуйного карпа; рыба снова утащила его на дно. Второй раз он появился на поверхности уже с голубым кругом, лежа на котором доплыл до берега, потом развалился на траве, не одеваясь.

— Зато мэтр наш, на удивление, очень легко, что называется, испустил дух, — продолжал он, как в ни в чем не бывало. — Только успел напомнить, чтобы «этого гада графа», меня то есть, близко не подпускали к его наследству. Грешил он, что я ему молодость телесную вернул и дух не выдержал напора тела, не пришлось старику насладиться достатком и молодой полюбовницей…

— Мэя знает, что это у тебя? — прервал свое молчание Акра.

— Что?.. А, это!.. — Фома махнул рукой. — Да. Какая-то сволочь посочувствовала, наплела про аллею.

— И что?

— У нее хватает выдержки не говорить об этом все время. А я демонстрирую бессмертие во всей красе и она забывает. Да рассосется, Док, не надо таких глаз! — засмеялся Фома так, что хотелось ему верить. — Забудь, я же везучий!..

— Но Блейк каков, ты не дослушал! — резко сменил он тему. — Усы чуть не за уши, пузо!..

Но рассказать про капитана и его пузо с усами ему не удалось, Акра переловил, казалось, уже всю рыбу в пруду: поймав, он ее выбрасывал и снова закидывал удочку, — рыба шла, как на конвейере.

Воткнув удилище в расселину дерева, под которым они сидели, мистер Безупречность поднял на Фому глаза и тот осекся на полуслове.

— Как тебе это удалось? — спросил Акра.

— Что? — засмеялся Фома. — Мне столько всего удавалось, особенно развалить, поломать, испортить, что я потерял счет своим удачам. В детстве, например, стоило взять в руки часы…

— Ты знаешь, о чем я. Я был уже на Сю, на Спирали, я был везде и везде…

— Ну, прямо уж, везде!

— Везде, где ты был и как ты выражаешься, разваливал, ломал, крушил, — именно там.

Фома сокрушенно пожал плечами.

— Даже в Гопландии?

— Фома, не финти! Как ты это сделал?

— В Гопландии-и, — зачарованно протянул Фома. — А ты помнишь?

— А ты помнишь, что это не сфера моих интересов?

— Ой, Доктор, последняя у меня мечта, узнать твою сферу, хоть одним глазком взглянуть! Хорошенькая, наверное — мм-маленькая такая! — весь мир, примерно, да?.. Но без дам! Строго… Одни недам и ненать…

— Блин! — не выдержал Акра. — Как ты мне надоел!

— А проваливай! — безмятежно заметил Фома.

— Я спрашиваю, как ты это сделал? Ты можешь сказать? Потому что мне кажется, что тут просто какой-то очередной фокус. Что-то со временем? Хотя я все равно не понимаю, я проверял и по временным параметрам десятки раз, не получается!

— И не получится, милый Доктор, потому что я сам не знаю, что это!

— Так как?

— Сати мне дал коридор, ну этот, ты знаешь, авральный, но я все время проскакивал. Пройду перекресток и ни черта не помню — куда, зачем? — как новорожденный. В такие дурацкие ситуации попадал, ты не поверишь.

— Успокойся, поверю! — хмыкнул Акра. — Ты сам еще не все свои ситуации знаешь.

— Да? — на секунду задумался Фома. — Расскажешь?..

Акра словно не слышал.

— Ну так вот, проскакивал я их, проскакивал и однажды меня словно прорубило: а выйду-ка я на перекрестке!

— То есть как на перекрестке? — не выдержал Акра, потом, с размаха, что было ему совсем несвойственно, ударил себя по колену. — Блин, как же я не догадался! Ведь ты же псих, а я рассматривал ситуации с нормальным человеком. Никак не привыкну! Господи, Фома, ты настоящий больной, фирменный и неизлечимый!

— Это ты больной, Доктор! Это вы все больны! А я здоров… даже дети есть!

— Но этого же нельзя! Собственно говоря, тебя нет!.. Ты пыль, ты везде!

— Зря что ли я отрабатывал свои переходы… горел? Я использовал свой замок выхода. Ты думаешь, я — безумец… рисковал? Ничего подобного! Я почти никогда, на самом деле, не рискую, я… почти знаю. А в тот момент я знал точно, что делаю, ясность была такая, как будто в башке прожектор включили. Я все рассчитал, вышел на гребень и — вуаля! — я здесь!.. А ты у всех был?

— Я нашел только четверых, с тобой.

— Многовато же я напартачил. Мне казалось, хватит двоих… — Фома виновато улыбнулся. — Сколько же мы болтались, пока вышли на Милорда?

— Несколько лет, если по Спирали.

Возвращались они, когда солнце уже начало клониться к закату.

— Так я не понял, — спросил Фома, подходя к воротам, — ты в гости или все-таки что-то еще хочешь от меня, кроме чисто научного интереса?.. Я к тому, что если в гости, то прекрати пугать Мэю своим истинным видом.

— Мне нужно разрешение… на Милорда.

— Моё? — удивился Фома.

— Потому что это твое право, — улыбнулся Акра еще раз. — В книге судеб прописано. Вдруг будешь возражать, опять на ристалище встретимся, не хотелось бы.

— Вот кто из нас сумасшедший, а?..

Фома длинно посмотрел на Акра, Акра — на него, возникла пауза.

Фома засмеялся:

— Доктор, ты больной! — поставил, наконец, он диагноз. — Меня гнали всем селом — вселенной! — хмыкнул он неожиданному каламбуру, — с дрекольём, а тебя-то — какая кручина?

— Это моя профессия — каппа!

— А может, состояние?

— И состояние тоже! — ухмыльнулся, наконец, Акра. — Так что?

— Зачем? Он же не примет твой вызов.

— Я знаю, но иначе с ним не поговорить.

— Ассоциация хочет его контролировать? — догадался Фома. — Через тебя?!

— Мы поможем ему удержаться как можно дольше.

О безумная страсть управлять всем и вся!

— Или я убью его, — добавил Акра, непреклонно.

И станет Милордом, не подозревая, какая это усмешка судьбы, подавил вздох Фома. Он думает, что став Милордом, он останется прежним, каппой. Каппой-то он может и останется, но станет еще и Верховным, и Ассоциация получит невиданного доселе врага. Интересно, помнит ли кто еще в Ундзоре о происхождении Доктора? Понимают ли, что делают? Не похоже. Ну, а сам-то он понимает, что хочет делать? Судя по непреклонности тона, да…

— Но зачем, он же сейчас абсолютно безвреден!

— Это не так, вернее, есть вводные. Ты забыл, что я теперь рыцарь Большого Круга. Полковник Ротт, теперь уже с Кортором, что-то замышляет против Верховного. Близится очередной Тара-Кан, нельзя допустить чтобы на него вышел кто-нибудь другой.

— Доктор, вы больны, — устало повторил Фома. — И пусть тебе повезет.

— Я не могу на это рассчитывать, — усмехнулся Акра. — Это твоя прерогатива.

Мистер Холодная Необходимость не остался даже на ужин, объясняя это тем, что «разрешение надо получить у всех Фом, как это ни дико звучит, и остальные могут вообще ничего не помнить или оказаться не такими сговорчивыми, как он»…

— И счастливыми, — добавил Акра. — Что, впрочем, одно и то же, насколько я понял.

Мэя уже металась в окнах замка и граф Иеломойский не стал настаивать.

— И чаю не попьете? — рассмеялся он.

Прощание было даже сердечным, они знали, что расстаются, скорее всего, навсегда. Ничего лишнего. Ничего личного. Адьё, сударь! Стол, кровать с горшком и пруд с сачком всегда к вашим услугам, пруди!

— Береги себя!..

— И ты!..

— Да!.. — На прощание Фома вручил Акра Тхе увесистый пакет.

— Твоя родословная, пушкин, — объяснил он удивленному приятелю. — Извини, только до третьего колена, но дальше и не стоит, потому что там у тебя такое ассорти, родственничек, сразу зачитаешься!

Акра порозовел, пропустив даже «родственничка». Глядя на столь необычное зрелище, порозовел и Фома.

— Не стоит! — сказал он. — Для тебя это будет нелегким чтением.

Он не стал распространяться. Доктор сам все прочтет и получит, наконец, подтверждение, что он совсем не тот, кем сам себя считает и за кого его держали в Ундзоре. Чистота рядов Ассоциации была нарушена чуть ли не в самом сокровенном её органе — «каппе». Доктор, оборотень с исчезнувшей Туманности Странников, оказался к тому же полукровкой, да еще какой. Последний принц Галактики Метаморфоз Акра Тхе имел гремучую примесь Томбра уже во втором колене, его дедом, через мать, был Милорд.

Туманность вовсе не исчезла, как говорили в Ассоциации, её постигла судьба всех завоеванных территорий Организации, она стала провинцией Хаоса. Но судьба не была бы судьбой, без своей обычной кривой ухмылки, провинция эта была Бриария.

Герметика: «Мы знаем все, но сомневаемся»?..

Но даже не это главное. Если «их высочество» не врут и все еще настаивают, что Фома какая-то ипостась Милорда или он — Фомы, усмехался граф, то как «они» проглотят такую «выдумку» и такое продолжение сказки, что они с Доктором родственники? За что боролись на то и напоролись, внучек племянчатый!..

Доктора ждало увлекательное чтение по дороге ко всем Фомам, хоть это и звучало, как «ко всем чертям». Теперь он узнает, наконец, зачем он. Возможно, затем, чтобы соединить в себе несоединимое — Ассоциацию и Томбр, Порядок и Стихию, Долг и Страсть? То, чего никогда не понимал в Томасе?

Возможно, его новая миссия как раз в русле его же судьбы, как никак там-то, в Томбре, у него точно есть родственник! И может именно это поможет ему договориться с Милордом?..

Ударила молния и рев Ристалища, заглушая утихающий гром, превратился в вой пылесоса, который вдруг резко оборвался.

Он открыл глаза. Все было белым от множества белых халатов. Обход.

— Ну-с, молодой человек, как вы себя чувствуете?

— Прекрасно! — буркнул он; проснуться и увидеть у своей кровати кучу докторов, не самый лучший способ начать новый день, даже в больнице.

— Вижу, вижу! — бодро заметил завотделением Василий Николаевич, убирая руки за спину характерным жестом эскулапа. — Ну что ж, в таком случае, Вера Александровна подготовит нам документы.

Красавица старшая сестра, любимица отделения (никто так легко не делал успокаивающие!) кивнула и с улыбкой посмотрела на Фомина.

Сразу стало легче.

— Выписываем вас, Андрей Андреевич, хватит! Повалялись и будет!.. Ох и дал он тут шороху!..

Василий Николаевич обернулся к свите, состоящей, в основном, из повышающих квалификацию индусов…

— Две реанимации, уголовный розыск, психиатры, восстание из мертвых… его ничего не берет!.

— Как вам это удается? — обратился он снова к Фомину.

Тот довольно язвительно хмыкнул:

— Если больной хочет жить, медицина бессильна!..

Завотделением захохотал, словно услышал комплимент, за ним — индусы, не совсем, правда, уверенные, что правильно оценили очередной русский парадокс, тем более, клинический. Их оливковые, без косточек, выразительные глаза смотрели на Фомина с такой любовью, на какую способна только самая фаталистическая нация на свете, знающая, что все мы живем только затем, чтобы жить еще, и еще, и еще много-много раз. Пока из камня не превратимся в Будду или Браму, который вдыхает и выдыхает этот иллюзорный мир, а затем — в его вздох, что, в свою очередь, отлетает в такие эмпиреи, какие не снились даже павшим в бою.

Индусы были самыми деликатными из всей интернациональной шоблы интернов, что по медицински бесстыдно совала нос во все дырки отделения. Они ходили с глазами газелей и пугались каждого больного, особенно, когда те начинали лечиться по матушке и сестре ее Авось.

— Вы нам тоже понравились! — сказал, отсмеявшись, Василий Николаевич. — Так же как и немыслимые поступления на наш счет, благодаря которым мы модернизировали наше отделение и смогли приглашать любых специалистов… к вам, кстати, тоже…

— Скажу прямо, — хохотнул он ещё, — побольше бы таких больных и со здравоохранением в стране будет все в порядке!

— Поэтому!.. — Поднял Василий Николаевич палец. — У нас к вам тоже, правда, скромный, в меру наших возможностей, подарок. Нет, на подарок это не тянет, даже по кодексу Гиппократа о взятках, скорее, это сюрприз…

«Сюрприз?..» Чего Фомин не любил, так это сюрпризов, он их просто боялся, поэтому напряженно уставился на доктора, не ожидая ничего хорошего, несмотря на доброжелательные улыбки вокруг. Сколько гадостей с ним происходило, даже и после таких улыбочек!..

— Верочка Александровна! — позвал завотделением. — Пожалуйста!..

Вера Александровна подала поднос, на подносе лежала черная кожаная папка с тиснением — «Диплом».

«Что это?» — уставился на нее Фомин.

— Меня решили наградить званием почетного больного?

— Ха!.. Откройте…

Он открыл. Внутри, аккуратно сброшюрованная гибкой спиралью, лежала машинописная рукопись. Он все еще ничего не понимая, попробовал читать, но буквы прыгали перед глазами.

— Ну-у? — подбодрил его завотделением. — Это ваше.

— Мне? А что это? Я никак…

— Нет-нет, не — вам, а — ваше! — пояснил Василий Николаевич, несколько разочарованно. — Не узнаете? Это же вы написали!

— Я?!

— Нет — я! — завотделением снова неудержимо рассмеялся и повернулся к ординатуре, приглашая и ее разделить его веселье, та с готовностью разделила, рабочий день все равно идет.

— По ночам. На дежурствах! — приходил во все больший восторг заведующий. — Нет, дорогой, это вы. Сами. Строчили здесь, как автомат. Графоман-маттоид, так они это называли.

— Кто они?

— Неужели не помните?.. — Василий Николаевич несколько смешался. — Специалисты.

Фомин испугался. Он все понял и понял, что нельзя этого показывать, вдруг выписку задержат.

— А-а! — небрежно махнул он рукой. — Вы об этом…

Он наугад прочитал несколько строк на открытой странице. Какая-то бешенная чушь: «…история Ассоциации уходит корнями в эпоху взрыва, но про эти корни почему-то упоминается только вскользь или совсем не упоминается… Единственные… свидетельства — Скрижали — не были… расшифрованы, — скакал он по абзацам, — и версий… было столько же сколько версификаторов. Но и ознакомиться со всеми версиями можно было, лишь выйдя к Последней Черте, вкусив Причастность Посвященных и получив высокое разрешение из рук Самого — главы высшего Совета Ассоциации…»

Мама дорогая, неужели это я? Надо же было так подвинуться!

— …наши девочки, — услышал он рокочущий голос заведующего, — в благодарность, разобрали и перепечатали ваши египетские письмена и распечатали к вашему выздоровлению. Ну, неужели не здорово? — чуть ли не обиженно посмотрел он на Фомина. — Выздоровели и роман готов! Все бы так! Кстати, хочу сказать, читало все отделение, запоем. Когда спирта не было…

Короткий хохоток, и подхихикивание свиты, но натуральное, без подхалимажа, спирта, видимо, не осталось.

— Я, правда, не сподобился, не дали, но зато Вера Александровна вообще…

— Василий Николаевич! — строгим голосом предупредила старшая сестра.

— Ну вот, сказать не дадут! — улыбнулся Василий Николаевич.

— Хорошо, хорошо! — успокоил он сестру и вновь повернулся к Фомину. — Так о чем, бишь, я?.. А! Вот и отдайте куда-нибудь, вдруг напечатают? Сейчас такое печатают, что…

— Василий Николаевич! — снова подала голос Вера Александровна, уже укоряюще.

— В общем, — засмеялся заведующий, — нам понравилось, вы поняли! — стрельнул он глазами сначала в Фомина, потом в старшую сестру, потом сделал паузу, как бы заканчивая торжественную часть. — Ну, а в остальном, как говорится, желаю здоровья! Вера?..

Началась официальная часть обхода.

— Вы — сегодня, после обеда, Фомин или… — Вера Александровна сделала едва заметную паузу. — Уже завтра?

— Сегодня, Верочка, сегодня! — Василий Николаевич преувеличенно нахмурил брови, но не выдержал и хохотнул снова. — Он мне всю отчетность испортил по оздоровительной койкоосвобождаемости. Тем более в такой палате! У вас богатые друзья, Андрей Андреевич, но у меня тоже… начальство. И очередь! Еще раз желаю вам не попадать к нам, хотя мы вам всегда рады! Такой вот каламбур…

— Да, чуть не забыл! По поводу… этого… — Он похлопал себя по ключице. — Гистологический анализ будет денька через два, зайдёте?..

Благодушно кивнув, заведующий направился к выходу, сбивая медицинский интернационал в стайку.

— Но, Василий Николаевич, он же всего три дня, как встал! — заметила старшая сестра ему вслед.

Всем хороша была Верочка, но страшный шрам, который он однажды увидел на самой дельте ее живота, сделал их отношения предельно осторожными. После этого она приходила к нему только по ночам, не включая свет, и отдавалась ему, скупо освещаемая отблесками уличных фонарей на стенах и потолке. Амазонка на вылазке. Амазонка Фармацевтида. Или Терапевтида?.. Асклепиада.

Теперь она теряла ночь, последнюю.

Он понимал, что она что-то подмешивает ему в вечернюю порцию лекарств, потому что стоило только ей появиться в палате, после того, как гасили свет, в полурастегнутом, на обнаженное тело, халате, и у него возникала судорожная истома во всем теле…

— Ну хорошо, Вера Александровна, только спросите, на всякий случай у самого Фомина, когда он хочет! — бросил Василий Николаевич, уже выходя.

Все знал мудрый зав Ефимов, и хотя молод был для такой должности и неподобающе красив, все знали, досталась ему эта должность потом и кровью («Пациентов!» — добавляли острословы из ординатуры), после блестящих операций и таких же методологических статей в самом «NatureMedicine». Из-за длинных волос и артистической внешности, его иначе, как маэстро, не называли…

— Да? — спросила Вера, когда все вышли.

— Да, — опустил он глаза.

— Ну и ч-черт с тобой! Иди!.. — швырнула она в него подаренную папку. — И бред свой забери, сумасшедший! Правильно Лев Андреич говорил, ты неизлечим! Выкатывайся!.. Ну всего одна ночь, Андрей? Одна! Что тебе стоит?..

На свежий воздух Фомин вышел с блаженной улыбкой избежавшего смерти. Чего стоит глоток чистого воздуха?.. Сколько он провалялся, сколько его сшивали и расшивали?..

Огромное серое здание больничного комплекса встало у него за спиной, как прошлое, правда, впереди виднелся желтоватый одноэтажный домик, с характерной архитектурой и мрачной аурой последней гримерной человеков, поскольку вышел он не через парадный подъезд. Но неизбежную дорожку к нему пересекала широкая аллея к выходу, на которую всегда можно было свернуть. Он и свернул, чувствуя себя и глупо и счастливо от незатейливой символичности перекрестка…

Какой-то встречный попросил у него закурить.

— Не курю, — отмахнулся Фомин; объяснять, что от одной затяжки у него слетает голова, было бы слишком долго.

— Ну и правильно, ваше сиятельство! — почему-то обрадовался незнакомец. — Тогда я пошел?

— Иди!.. — Фомин с веселым недоумением посмотрел странному человеку вслед.

Тот шел упругой походкой тренированного человека, не оборачиваясь, не ведая сомнений.

Хмыкнув: «все-таки что-то происходит с людьми в последнее время!» — Фомин забросил сумку на плечо и, развернувшись, увидел Марию прямо перед собой.

— О! — расцвел он. — Я говорил тебе, что Мария — самое многообещающее имя?

— И самое затасканное — просто Мария!.. Я ничего тебе, кстати, не обещала!

— Самое печальное и глубокое!.. А встречу?.. Одну?

— Самое претенциозное!.. Встречу надо заслужить.

— Самое строгое и чистое — сколько Марий, столько святых!.. Я заслужу, я отмолю у… у Девы Марии!.. Ни одно имя не имеет такой библиографии в святцах!

— А твое — в девичьих проклятцах, подлец! Ты у меня отмоли!.. Где тебя носило? Как ты посмел так изощренно надругаться надо мной?

Господи! Дева Мария! как он ликовал, глядя на нее! Он мечтательно глянул вверх — небо, солнце, ширь, синь!.. День обещал быть стремительным.

— Самое королевское — Мария, ваше величество! — спустился он с небес.

— Самое простонародное — Маня!.. Не увиливай!

— Самое поэтическое… мой милый маг, молю, молчи, моя Мария — мричина и миновница мсех мед!.. Моих!

— Что значит, миновница?! — возмущенно ахнула Мария. — Я еще и виновата?.. Самое поругаемое!

— Самое непорочное и неопалимое, минуют беды тебя, миновница! — продолжал он. — Самое бескорыстное — Машенька и пирожок, и самое…

— И самое матримониальное — Мэри ми! — не выдержала и засмеялась Мария.

— Ловлю на слове!

— Ты на деле лови!.. — Она поправила прядь.

У нее в сумочке звонил телефон… и она была уже другая.

— Да?.. Нет, Эш, не могу, я иду в театр… Потом… Потом… Да… Я же сказала, все потом!

Она захлопнула телефон и бросила обратно в сумочку.

— Кто это?

— Ерунда… по работе.

— Как ты догадалась насчет театра?

— Весь мир театр, мы же договаривались!

— С кем ты договаривалась?! Ты меня ни с кем не путаешь?

— Тебя спутаешь!.. Гжеш позвонил ни с того, ни с сего, пригласил на премьеру. Гамлет.

— Кто это был? — кивнула она ему за спину. — Твой знакомый?

— Нет. Сумасшедший какой-то, — пожал он плечами.

— Ты его не знаешь? — подняла она брови. — Я его часто видела в больнице, у твоей палаты, он, наверное, из персонала.

— Какой персонал? Я там всех знаю! — Фомин снова обернулся, но аллея была пуста. — Попросил закурить и исчез, обозвав сиятельством.

— Ваше сиятельство, кто вас не знает?..

— Что это у тебя?

Он очнулся от легкого прикосновения.

— Ты спал?

— Не знаю…

Сон таял, словно и не сон, словно он подсмотрел свою жизнь из-за запотевающего надтреснутого зеркала, все видя и слыша, и до сих пор чувствуя боль расставания, как настоящую.

Что это? Новый бред? Еще одна книга?.. Или это было… когда-то? Будет?..

— Что это?.. — Он почувствовал холодок ее дыхания на ключице.

— Цветок, — пожал он плечами.

Никто, даже Василий Николаевич не мог вразумительно ответить ему, что же это такое. Похоже, на электрический ожог, пожимал зав плечами, ничего опасного, но… посмотрим, и он снова хмыкал.

Вера как-то сказала, смеясь, что это поцелуй смерти. Но — поцелуй, добавила она, видя его реакцию, не печать же. Но — смерти, напомнил и он, не любви же. Мало ему любви, ринулась Вера в атаку, сам же и написал, кстати. Сам?.. Где?.. Он судорожно перечитал свой бред — действительно, «поцелуй смерти». Но ни один анализ не вызывал тревоги…

Впрочем, сейчас он вспомнил, что анализы-то делали, а результаты никогда не показывали, успокаивая, что все в порядке, не онкология. Но что тогда?! В ответ странные физиономии, молчит наука…

Закат превратил их тела в продолжение солнечных лучей, в игру тени и света, и все стало зыбко, нереально, почти фантасмагорично. Ее тело зажглось изнутри золотом там, где его касались солнечные лучи, а его пятно стало похоже на светящийся иероглиф, зловеще нерасшифрованный.

— Красивая… как тату…

Она зачарованно провела пальцем по ключице, где цвела роза.

— Мне кажется или она на самом деле дышит?

Это-то и сбивало всех с толку, цветок словно пульсировал, заставляя подозревать обман зрения и протирать глаза. Он никому не говорил, что тогда он ощущает еще и легкий холодный ветерок на плече, ему и так хватало опрокинутых физиономий.

— Так что это?

— Это тебе.

— Ты что?.. — Она провела пальцем от переносицы до кончика его носа.

— Так… считаю потери.

— Это что-то неприятное?

— Все неприятности остались позади.

— Кроме одной. Меня.

— Эту неприятность я… переживу.

Ему вдруг открылась холодная двусмысленность сказанного. Он понял, почему его выписали.

Конец