Стрела восстания

VI. УДАР ТАЙБАРЕЯ

Небывалое спокойствие ощутил Сундей, когда сын уложил его под оленьи шкуры.

— Наотдыхаюсь, — говорит, — теперь. Всю жизнь торопился жить, все некогда было отдохнуть. Будешь теперь ты старшим в чуме — мне поверишь... Отдохну...

И закрыл глаза.

«Сейчас умрет, надо быть», — подумал Ичберей и [- 98 -] сел около головы отца, чтобы легче было уловить ухом последние вздохи умирающего.

Ошибся: от сознания, что покончены все счеты с жизнью, что не надо больше заботиться ни о чем, не надо думать, как лучше, как больнее досадить пустозерскому воеводе, — его самому большому врагу, — Сундей почувствовал неожиданную бодрость, прилив сил. Открыл глаза и улыбнулся.

— Ичберей, сын мой хороший!.. Жизнь — дорога. Есть дороги длинные, есть короткие. Не бывает только дорог без начала, без конца. Я шел по длинной дороге. Больше сотни годов шел. Устал, как олень после большого перегона. И вот — конец моей дороги. Ни еды, ни питья — ничего не надо мне с устатку, а только бы скорее, как оленю после перебежки, сунуться на землю да отдохнуть. Ты устроил мне для лежанья хорошо: мягко, тепло. Мое тело радо отдыху. Голове моей не надо думать о завтрашнем дне — она тоже отдыху рада... Ты долго не спал — ляг. Чую, буду жить еще день-два. Пусть посидит со мной твой сын Хаско. Будет мне скучно — буду рассказывать ему про то, как жил. Будет худо — велю тебя разбудить.

Ичберей привык верить отцу во всем.

Говорит отец: «Буду жить», — так и будет: поживет еще. И сразу же почувствовал смертельную усталость. Сказал жене:

— Правда, пусть сидит Хаско с отцом. Он не ходил под острог. Наладь спанье...

— Поспи, поспи маленько, — перебил его Сундей. — Я, может, тоже засну скоро. А ты, Хаско, не жалей еды для огня — в борке стоим, дров хватит на такой костер, что чум спалить можно. Огонь — он хорошо: веселее при.огне. Да и тепло дает огонь.

Хаско набрал большую охапку сучьев и бросил их на огонь. Пламя костра разбилось на трепещущие струи, и каждая струя была бледнее целого, породившего ее. Сундей, глядя на огонь, сказал Хаско:

— Народ, Хаско, как костер: может гореть, может палить, может дымить, может совсем загаснуть. Понимаешь?

— Нет.

— Нет? Вот как худо опять ты сказал! [- 99 -]

— О каком народе говоришь? — спросил Хаско, пересиливая стыд.

— О всех, которые на земле живут. О нашем — тоже. Понял теперь?

— По...онял, — через силу заставил себя Хаско сказать ложь, чтобы не обижать деда. Но деда этого так же трудно было обойти, как и лисицу.

— Неправду сказываешь: ты ничего не понял. Когда не понимаешь чего, спрашивай у знающих, а за неправду не укрывайся. Случается — неправда бывает надежным укрытием, только это когда с чужими дело имеешь. От глаза чужаков нутро твое, как в тумане, не то под огнем, скрыто. А со своими неправда — худое, как тонкий лед, укрытие: чисто вот всего видят тебя свои. От воевод да от их дружков-приятелей мы с отцом твоим часто за неправдой укрывались. Тебе, как не захочешь покорным быть, надо будет тоже воеводу обманывать научиться. Слуги царя в нынешние годы стали огнем палящим. Не бывает двух птиц, чтобы обе в одно перо. Нет русаков, чтобы один на одного походили, как капли воды. У того — свое, у этого тоже свое. Этот хочет нас бить, а тот — не хочет. Того — сами русаки грабят будто бы для пользы царя, воевод разных, а этот сам грабит, — сразу не разберешь. А поленья в костре — все ли они одинаковы? Толще, тоньше есть. Есть опять суше, сырее. Только заполыхает когда пламя, любое полено бросай. Загорится! Вместе, потому что в одном костре все поленья. А разбросай поленья — сбавится жар. Знаешь, Хаско, что тебе твой дед скажет?

— Что?

— Слушай!..

— Слушаю.

— Человек — не полено: жар у него в крови. Рассказать бы тебе про все... Нет, спать лучше буду. А ты сиди, пока отец не встанет. Огонь хороший держи.

Хотелось Хаско послушать дедовых рассказов, да не смел он просить об этом.

А дед много-много мог бы рассказать внуку о своем вековом жизненном пути, где чуть ли не каждый шаг был полит кровью. [- 100 -]

...Пять московских царей сменились на протяжении столетия, прожитого Сундеем.

И по всей царской державе «Великия, Белыя и Малыя Руси» хлюпала под ногами человечья кровь в те отдаленные времена.

По мосту из человечьих костей шли, по рекам из человечьей крови плыли сатрапы московского царя. С мечом, с огнем да с крестом врывались они в те годы на юго-восток, на северо-восток и на север. Рубили, палили непокорных, объясачивали смирившихся.

Вина ли ненцев в том, что и они должны были принять участие в том кровавом восшествии на престол самодержавнейшего государя?

Летописи сообщают, что в XI веке новгородцы ходили в тундру и были, за малым исключением, все перебиты «хитростию». А в XII веке ненцы уже были обложены данью. В XV веке московский царь Иван III разделался с «Господином Великим Новгородом» и тем самым «покорил под нози свои» ненцев, плативших дань новгородцам. В том же XV веке московский царь и «град зарубил» в Пусто-озере, дабы удобнее было ясак собирать.

В молодости своей Сундей не раз видал людей из-за моря. Пробирались эти люди на больших кораблях за Камень... А совсем недавно закрыл московский царь водяной путь для всех: на Юшаре стражу поставил ¹. Не делала пока стража большого худа ненцам, да и добра от нее нечего ждать: прикажет царь — пойдет стража убытить ненцев, а то и убивать.

И — нет!.. Не уснуть Сундею, когда в памяти его воскресали картины прошлого.

Он говорит Хаско:

— Отца разбуди: говорить хочу с ним. Последние годы были особенно беспокойны в жизни

Тайбареев, поэтому у всех них выработалась привычка чуткого, как у зверя, сна. Хаско не понадобилось даже подходить к отцу, тот слышал слова Сундея:

— Я не сплю, отец.

— О пустозерском воеводе вспомнил, о том, как ясак платили мы с тобой, — хуже мне от тех дум стало... [- 101 -]

Рана огневая мозжит, железом прижженное место будто вновь прижигают, а ноги тоскуют, — проморозил я их, когда — помнишь? — от Ивашки Карнауха в снегу с тобой отлеживались, а он по нам проехал. За разговором с тобой пройдут, может, все боли, не то поутихнут маленько... Ты как жить думаешь? Прятаться от воевод будешь?

— Пусть, отец, прячутся мыши от песцов, а мне не к лицу от пустозерского воеводы прятаться. Думаю беспокоить его крепко.

Понравился Сундею ответ сына. Спросил еще:

— С родами ненецкими держать себя как будешь?

— Как всегда с тобой делали: сам задирать не буду, а тем, кто меня заденет, — нож!

Радуют Сундея ответы сына. Проходит боль в израненном старом теле. Но он хочет проверить Ичбереевы мысли все до единой, потому что хочет видеть в нем самого себя:

— Будешь ли выполнять все наши обычаи?

— Сам ты, отец, говаривал мне: «У обычая нет глаз: разит обычай правого и неправого». Зачем выполнять безглазый обычай, когда у меня свои глаза есть? Увижу — худо будет, когда сделать по обычаю, — отступлю от обычая, как другие не понудят к тому. Понуждать будут к выполнению — нельзя отступать тогда. Сам внаешь — с погаными уравняют меня, как отступника, и все накинутся на меня.

— Так... Еще спрошу... Будешь ли в ладу с богами жить?

— Когда увижу — справедлива их воля, почитать буду их, как сам ты делал. Несправедливо поступать будут — обманывать буду их, бить буду тынзеем, плевать в их глаза.

— Про Иринку еще... что думаешь?

— Думаю — волки обглодали кости Иринкины... А Федька Безносик из-за нее за нами кинется волком жадным.

— Так вот и я думаю, так вот и будет, — согласился Сундей.— А ты вот что: у волков учись набег делать, у зайцев — от волков прятаться, у лисиц — след запутывать, у собаки — издалека опасность чуять. Не [- 102 -]> страшен будет тогда Безносик. Еще так скажу: сбивай все роды ненецкие ясак не платить; собьешь — все на стреле клятву дадут. Уговоров слушать не захотят которые, приневоль, только помни: на силу надейся, когда сам ты — волк, а побитый тобой — песец; волк погонит песца на битву впереди себя; песец кусать будет тех, кого волк хочет разорвать.

— Запомню, отец, наказ твой.

Совсем успокоил Сундея этот разговор. Опять почувствовал он безмерную покойность и не заметил, как заснул, чтобы никогда не просыпаться.

Через два дня Ичберей созвал самых старших из рода карачейского.

Уселись на санки старики в кружок около Ичбереева чума. Крышей над ними был небесный свод — беззвездный, но и бессолнечный, хотя и безоблачный. Был день, и белизна заснеженных далей резала глаза, ибо солнце, не выглядывавшее еще из-за горизонта, уже щедро лило расплавленное золото от южной до северной кромки неба.

Слушали Ичберея, головами кивали. Все враз поддакивали:

— Так-так-так...

— Так вот и было!

— Так вот и есть!

Обеспокоенные этими выкриками, собаки разворачивались из клубочков, вскидывали морды вверх и брехали неохотно, потому что не понимали причины тревоги своих хозяев.

Закончил Ичберей — головы вниз приспустили: думать стали.

Думали до тех пор, пока расплавленное золото но смылось с неба, пока не проступили первые немощно-бледные звезды.

Думал каждый по-своему, но все об одном:

«...Половину зимы пробегано от Ивашки Карнауха.., Половина оленей съедена».

Вот — сегодняшнее.

Потому и самое больное.

О сегодняшнем — первая дума.

О сегодняшнем — первая речь. [- 103 -]

Первую же из речей говорить старому Хулейке, больше всех изобиженному пустозерским воеводой.

— Так вот и есть, — горячится, брызжа слюной, Хулейко, — половина зимы потеряна... Девка моя опозорена — не отомщен позор!..

Хулейко скрипнул зубами, на ноги вскочил. Слова С языка летят, как искры из костра, — горячие:

— Сжечь острог! Собрать больше карачеев, роды Ванюты и Пурыега подбить с нами идти... Острог запалим, все добро у воеводы отымем! Ни одному стрельцу ни проходу, ни проезду не дадим по тундре! Торговых людей, промышляющих — всех зорить будем!

Сладко карачеям слушать такую речь: слаще, чем, пить горячую оленью кровь. Горят глаза, пылает злоба в сердцах у всех. Головы ходят ходуном:

— Так! Так! Так!

И человечьи взбудораженные голоса кроет собачий лай.

У одного Ичберея не горят глаза. На глаза у Ичберея веки приспущены. Не согласен с Хулейкой Ичберей...

Видят самые старшие из рода карачейского, что хмур Ичберей сидит. Спрашивают:

— Ты не согласен, Ичберей? Ты против воли отца?..

— Кто, как не твой отец, звал нас на большую войну с воеводами?

— Кто звал нас к неплатежу ясака?

— Не твой ли отец, не ты ли сам, Ичберей, — не оба ли вы брали с нас клятву на стреле?

Сыплются вопросы на Ичберея, как стрелы из луков, как стрелы, жалят вопросы в самое сердце.

И никнет голова Ичберея к коленям: дума тяжелая, как Камень-гора, давит на голову:

«Не поняли старшие из рода карачейского отца моего. Не поняли и того, о чем сам я сейчас говорил со слов отца. Что делать мне? С кем совет держать? Совет держать о том, как на другое, — на то, что впереди, -думы старших карачеев повернуть?»

Думай — не думай, а надо говорить: ждут! Оторвал голову Ичберей от колен. Начал издалека:

— Долго жил ты, Хулейко. Долго жил, много видел... Долго жил, много видел... Долго жили и вы все, [- 104 -] старшие из рода карачейского. Долго жили, много видели. Дольше всех нас жил мой отец. Дольше всех жил — больше всех видел мой отец. Видел мой отец не только то, что сегодня есть, не только то, что было вчера, не только то, что было год назад, и два назад, и сто годов назад... Видел мой отец то, что впереди нас ждать может. И он, мой отец, говорил мне, говорил всем вам: «Два человека — разве то же, что две капли воды?» А Хулейко всех русаков с воеводами уравнял. Всех русаков на смерть обрек. Спрошу у него: кто тебе, Хулейко, хлебные сухари делает? Не русские ли бабы? А нет ли у тебя — избылого, безъясачного — дружка в том же Пустозере? Не в Пустозере, так в другом русском жиле?.. И еще спрошу: все ли русаки — твои враги?

— Правда, правда: так говорил твой отец — Сундей Тайбарей, самый старший в роде нашем.

— Так говорил, — кивнул на этот раз и Ичберей головой. — А Хулейко так ли сказал?

— Гм...

— Ммм...

Приспустили головы — думают. Ичберей говорит:

— Хулейке ястреб сердце расклевал. Кровоточит сердце, на месть зовет. Справедливо зовет. Да сможет ли Хулейко добить ястреба сразу? Ведь у ястреба крылья столь упруги, а сам он столь поворотлив, что не успеет Хулейко отвернуть ему голову, а он новую рану в сердце Хулейки сделает? Как тогда?.. Не лучше ли: наперед дать ране подзатянуться, самому поокрепнуть, да ударить без промаха? Не лучше ли объединить всё роды ненецкие и пойти на остроги?

Вскинулись головы вверх. Руки выше голов взлетели (а в руках ножи):

— Без промаха!..

Легкой стала голова у Ичберея. В глазах веселыми искорками радость запоблескивала. Губы в улыбку так и ползут.

— Хочу, — говорит Ичберей, — еще слово сказать!

— Говори, говори!

— Сундей Тайбарей передал, видно, весь ум свой тебе: любо тебя слушать.

— Говори, говори, сын Сундея Тайбарея. [- 105 -]

— ...Хочу сказать такое слово... Когда видишь пять волков, а у тебя одна стрела, — будешь ли пускать стрелу в волков!

— Хо -хо-хо!.. Может ли одна стрела пять волков сразить?

— Так... Не пробить одной стрелой пяти волков. Так вы все говорите, так думаю я. Скажу еще так: вот я пришел в лес, увидел лосей стадо; лоси меня увидали; увидали меня лоси — в разные стороны побежали: полакомлюсь ли я лосиным мясом, как сперва за одним лосем в одну сторону побегу — не догоню; за другим в другую сторону побегу — не догоню? Ничего не добуду, ежели сделаю так. А буду сыт, когда за одним погонюсь до конца. Думаю, нам надо сделать так же: гоняться за одним делом. Сделаем одно, тогда за другим погонимся. Как думаете — ладно я говорю?

— Так, так!.. Ладно! Дальше сказывай!

— Дальше мало сказывать осталось. Осталось — пойти отнимать у наших поимщиков оленьи стада.

Повскакивали все с санок:

— У зарезанных нами поимщиков?!

— Кто сказал тебе, Ичберей, что у поимщиков-устьцилём есть оленьи стада?

Ичберей говорит:

— Повадки волка знаете?.. В стаде он режет столько оленей, сколько может. У оленеводов-устьцилём та же повадка, что и у волка: оленевод-устьцилём хочет удвоить, утроить... удесятерить свое стадо!.. От верных русских людей знаю: Ивашка Карнаух тем и обольстил устьцилём, что пообещал наших оленей им отдать. Так бы, думаю, и случилось, когда бы поимщики над нами верх взяли, а не мы — над ними. Как вы, старейшие в роду карачейском, думаете?

Замахал руками Хулейко. Запузырилась от злости слюна на губах его:

— За опоганение своей дочери я готов пролить реку крови тех, кто это сделал! А ты... неужели считаешь ты кровь отца своего весенней водой? Весеннюю воду пей кто хочет — вода не требует отмщения!..

— Перестань! — с хрипом выдохнул Ичберей, сжав кулаки и всем корпусом качнувшись к Хулейке. Лицо [- 106 -] у него покраснело, на шее вздулись вены, а глаза жгли Хулейку зеленоватыми молниями.

Разгоряченный Хулейко схватился за нож:

— Я старше тебя?..

Да, Ичберей непочтительно отнесся к старшему. Непочтительность к старшему — обида, смываемая только кровью. Таков обычай веков; во имя веков, в темную пасть веков должна пролиться кровь оскорбившего; смрадная пасть веков за пролитую кровь потребует новой крови; за новую еще новой, и так до тех пор, пока одна из семей не будет истреблена, во славу обычая, вплоть до последнего младенца...

Хотели ли этого Ичберей и Хулейко?

Хулейко был разъярен, как раненый волк. А ярость — враг рассудка. Ярость требует насыщения. Пищей же должна быть кровь: так требует обычай. И Хулейко бросается на Ичберея с ножом в руке, с пеной на губах:

— И-и-и-и-ыххх!..

Ичберей тоже разъярен. И у него, как у Хулейки, ярость затемнила глаза, как оленья шкура, закрывающая вход, затемняет дневной свет в чуме. Он тоже выхватывает нож из ножен...

Секунда — ножи скрестились...

Лязгнула сталь...

Блеснули искры...

И — переломленный пополам — выпал нож из рук Хулейки!

И ни из руки, ни из головы, ни из груди Хулейки не капнуло ни одной капли крови. Случайность? Нет!..

Ичберей — сын Сундея. А Сундей говаривал сыну: «Обычай разит правого и неправого».

Ичберей вспомнил эти слова, когда ярость затемнила ему глаза. Но остановиться он уже не мог: блеск ножа Хулейки резал ему глаза, да и свой нож уже был обнажен. Оставалось проявить верх искусства в драке па ножах: вышибить нож из рук врага, не ранив его, и тогда уж попытаться обойти обычай — обмануть богов, которые следят за выполнением законов старины.

Но трудно, ах как трудно остановить занесенную [- 107 -] руку над обезоруженным врагом! В груди еще бушует ярость, в глазах мельтешится, как столб комаров, кровавый туман, и рука камнем обрушивается на врага...

Животный страх заставил Хулейку взвизгнуть, броситься в сторону.

Визг ввинтился в уши Ичберея, и кровавый туман уплыл от глаз, сознание прояснилось.

Не останавливая летящей руки, он с размаху воткнул нож в ножны с такой силой, что ножны распались на половины.

— Конец битве! — крикнул он, гордо вскинув голову. — В жизни, в смерти Хулейки я властен! Только я не хочу проливать кровь Хулейки! Э-э-эй! Зачем бежишь? Моя стрела догонит тебя, да я не хочу этого. Э-э-эй, Хулейко! Вернись! Тут много старших из рода карачейского: пусть судят они нас с тобой. Моя вина — я оскорбил тебя. Твоя вина — ты дух отца моего оскорбил. Ты и я — оба мы вину несем перед богами...

Первые слова плохо понимал Хулейко. Зато хорошо понял, что стрела догонит, и остановился. Ичберей продолжал:

— Моя вина требует крови. Твоя вина тоже требует крови. Мы обнажили ножи, хотели смыть обиды кровью. Боги, знать, не захотели, чтобы пролилась твоя или моя кровь! Как думаешь, что делать нам? Я думаю так: пусть старшие обсудят дело. Они все видели.

— Я... я... так же думаю, — нерешительно отозвался Хулейко.

За то, что из трусости побежал Хулейко, за то, что не натянул Ичберей тетивы лука, чтобы пустить стрелу в спину бегущего, — старейшие презирают обоих. Но слова Ичберея о вмешательстве богов в исход поединка передвигают мысли всех в круг иных чувствований и настроений.

То правда: лучше бы пролилась кровь Хулейкина или Ичбереева; тогда сородичи той или другой фамилии набросились бы друг на друга, и полилась бы дымящаяся на морозе человечья кровь; и дым крови затмил бы сознание всех кровавым хмелем, имя которому — храбрость. А о храбрости песни складывают, уходящие в века песни; песни, прославляющие героев подчас больше, чем богов. Только вот боги власть не- [- 108 -] померную над человеком имеют: болезнями разными человека и оленей наделяют, гонят пушного зверя на охотника, рыбу разную в сетку пихают или от сетки отгоняют, полет стрелы изменяют по своей прихоти.

...И не всякого бога побить можно за нерадивость службы его перед человеком, потому что есть в этой породе такие, что из-за одних только помыслов против них насылают на человека столько свирепых тадебций¹, сколько и птиц не бывает в тундре в летнюю пору; истерзают всего человека, весь род его эти тадебций. Нет, лучше уж не связываться с божеским племенем, лучше согласиться с Ичбереем, через отца своего получившего близость к богам. Пусть не тадибействовал — не шаманил Сундей открыто, да кто тому поверит, что не был он тадибеем, раз стрелу восстания столько годов хранил и такую страшную клятву с нас брал? Так вот и быть должно: передал он Ичберею тадибейство, и надо, стало быть, сказать Ичберею так:

— Поперек воли богов старейшие рода карачейского никогда не пойдут. А в том, что видели их глаза, они усматривают волю богов. Боги не хотят ни Хулейкиной, ни Ичбереевой крови. Выходит, боги хотят единения кровей, чтобы из двух получилась одна. У Ичберея есть сын Хаско. У Хулейки есть дочь Нетола. У Хулейки есть брат без жены — Пось. У Ичберея есть дочь. Пусть Хаско Ичбереев возьмет в жены Нетолу, а Пось — Ичберееву дочь. Тогда крови двух семей крест-накрест перемешаются и будут одной кровью.

После столь мудрого решения старейших Ичберей и Хулейко выполнили обряд побратимства с полагающимися при этом клятвами, и Ичберей начал доказывать выгодность и бескровность набега именно на Усть-Цилемскую и Ижемскую слободы:

— Про Иринку не забыли? Федька Безносик, — так думаю, — получил уж вести про то, что увезли мы ее. Кинется теперь нас разыскивать. Пищалей у воеводы выпросит, людей наймет, в тундру полетит по нашим следам. Будем близко от острога кочевать, как куропатка в силок, в руки Безносиковы попадем. Случится [- 109 -] самим живым выйти — еще половину, а то и поболе оленей потеряем. А в Усть-Цилемской слободе нас не ждут... Да и не станут же малоземельские ненцы драться с нами из-за оленей, которых пасут.

— Правда, правда твоя, — согласились старейшие. — Твоя голова одна лучше всех наших думает. Веди нас к Усть-Цильме. День, в который снимаемся с теперешних стоянок, назначай!

Поклонился старейшим Ичберей:

— Не я самый старший из вас, не мне и вести вас.

— Через меру старый олень — упряжке обуза! — льстиво сказал на это Хулейко, чувствовавший себя не лучше побитой собаки.

— Правда, правда, — закричали все. — В битве тот главный, у кого ум, нож да лук, как три одногодка, работают, чтобы ни который ни от которого не отставал.

— Воле старейших велят подчиниться боги, — сказал Ичберей. И уже голосом старшины добавил: — Завтра, чуть побелеет небо после ночи, все идите к моему чуму.

— Будет так! — отозвались старшины и птицами понеслись на оленях от Ичбереева чума оповещать карачейские семьи о предстоящем походе.

Мало спали в эту ночь старейшие карачейского рода. Житейский опыт подсказывал им, что то, что они думают сделать, нельзя уравнивать с простым набегом, в котором один только риск — потерять свою голову в битве.

«Нет, в этом деле больше риска, — ворочались в головах старейших тяжелые мысли. — Потому больше — не набег это будет, а война. То правда: начал войну пустозерский воевода еще в минувшую зиму, когда баб да девок в аманаты забрал да всех до одной запоганил. В эту зиму воевода хотел сделать то же самое, только приготовились мы к этому и людей Ивашки Карнауха перерезали. Воевода за это царю своему жаловаться будет. Царь, наверно, подмогу ему пришлет. В тундру эти люди, может статься, побоятся ехать: голов, жизней своих пожалеют. А уж острог беречь будут крепко. Тех из карачеев, которые в руки им попадут, щадить не будут: в темницу запирать будут, пытать...»

И все же к тому времени, как расплавленное сереб- [- 110 -] ро потекло от южной кромки неба к зениту, все карачей были уже около чума Ичберея. С напряженно-сосредоточенными лицами подходили к нему поочередно и строго-деловито спрашивали у него:

— С кем вместе велишь мне идти? Какое дело поручаешь?

Заранее были продуманы у Ичберея все мелочи предстоящего похода, но ни одному из старейших не дал он прямого ответа на прямо поставленные вопросы. То, что он думал сделать, было отчаянно смелым и простым, но к этому простому нужно было подготовить старейших, нужно было убедить их, что в простоте замысла и кроется зачаток удачи для них. Он делал поэтому вид глубоко задумавшегося человека, пока не подошел последний старейший с теми же вопросами, с которыми обращался к нему каждый вновь прибывший:

— С кем вместе велишь мне идти? Какое дело поручаешь мне?

— Для нашего дела лучше было бы, — заговорил Ичберей, — как бы толстые облака по небу бежали да землю снегом обсыпали. А ежели бы хад расправила могутные крылья свои да дохнула во всю мочь, еще того лучше бы: залепила бы хад следы наши начисто, и пошли бы мы прямым путем на Усть-Цильму.

— Хорошо, ох хорошо бы то было нам! — весело отозвались старейшие и посмотрели на небо: не закрывалось ли уже оно снежной тучей? Но небо было точно вымытым.

— Небо не сулит перемены погоды, — сказал Ичберей. — Да вы на собак взгляните. Собаки катаются — к теплу. А тепла не бывает при ясном небе. Будет, выходит, перемена в сутках: может, снег пойдет, может, ветер подует.

— Правду, правду сказываешь: собака чует перемену погоды, — поддакнули старейшие. — А снег ли, ветер ли — то и то хорошо бы нам! А сейчас что нам делать велишь?

— Может, тут, на месте, ждать будем перемены погоды?

— Нет! — решительно сказал Ичберей. — Ждать тут — худа какого ли можно дождаться. Вдруг да при- [- 111 -] дет десятка два-три наемников Федьки Безносика с пищалями в этих сутках? Что супротив пищалей поделаем? Оленей наших каких перебьют, каких опять шумом разгонят. На ком побежим тогда? Сами погибнем, семьи свои погубим. Нет, нельзя тут оставаться. Надо нам сделать так, чтобы глаза ворогов наших от нашего пути отвести. Торную дорогу надо для того проложить, чтобы и снегопад не мог сразу заровнять ее. Дорогу — в сторону Камня. Наедут наши вороги на эту дорогу — по ней бросятся...

— А вдруг да догонят они нас? Как тогда? — раздались тревожные голоса.

— А мы им ловушку устроим...

— Ловушку? То хорошо, хорошо! Половчее бы только ловушку эту приспособить...

— Пусть Пось Хулейко впереди всех в сторону Камня идет. За ним Тынтыры и все те, которые помоложе. А за ними бабы с ребятишками, с чумами. Позади всех пойдут те, кто в битвах не раз бывал. А я да Хулейко старший — мы останемся на этом месте без чумов и без семей. С нами пусть останется еще девять человек из тех, кто пожелает. Можно и молодым остаться, а лучше опытным воинам. Мы станем в том вон борке, что на пригорке. Есть там высокие сосенки. На них залезем — далеко кругом видеть будем. Как завидим, что вооруженный отряд в нашу сторону идет, вам вдогонку человека пошлем. Бегите тогда в первый борок, какой на глаза попадет. Десяток молодых парней пусть с бабами дальше идут, не останавливаются, а все другие оленьи запряжки спрячьте в борке да сами за деревья залягте, чтобы на полет стрелы подпустить к себе. Я пропущу чужаков-ворогов наших мимо себя, не покажусь им, а после ударю на них сзади, когда они на вас нападут...

В восторг привела старейших картина окружения отряда. Они не сомневались теперь, что, может, еще сегодня столкнутся с этим отрядом и разгромят его.

Ичберей же казался им богом, глаза которого, наверно, видят сквозь землю, и он знает все, что на земле делается.

Вчера они еще склонны были сомневаться в божест- [- 112 -] венной силе Ичберея, но сейчас готовы были приносить ему жертвы.

И каждому хотелось быть поближе к «божеству».

Пришлось Ичберею самому выбрать тех, кто должен был остаться с ним, так как все хотели этого. Исключение составлял один Хулейко-старший: не мог забыть Хулейко вчерашнего позора своего в поединке на ножах, а тут еще такое всеобщее восхищение Ичбереем!

Почему не он, Хулейко, а Ичберей придумал такую простую защиту семей от нападения воеводских холопов? Разве моложе он Ичберея?

Обида да самолюбие грызли сердце Хулейки. Про себя он клялся всеми богами отомстить Ичберею за обиду.

Заметили старейшие, что мрачен Хулейко, спросили у него:

— Почему у тебя лицо как ночь осенняя?

— Неотмщенная обида за позор дочери моей гложет мое сердце, — говорит Хулейко.

— Может случиться, сегодня же прольешь ты кровь обидчиков, сегодня же отомстишь...

— Рука моя тверже железа! — крикнул Хулейко с кипящим в голосе гневом и сверкнул при этом глазами в сторону Ичберея.

Тот почувствовал гневный взгляд, но сделал вид, что не заметил. Понимая, что горячий и самолюбивый Хулейко может еще раз — и, может быть, коварно — наброситься на него, он попытался лаской изменить чувства Хулейки, заставить забыть об обиде. На глазах у всех он подошел к Хулейке, положил ему руки на плечи и сказал:

— Ты старше всех. Тебе и помогать воинам налаживаться ехать. Собери всех, укажи место каждому, кому где ехать надо. Я тем временем баб соберу да расставлю в порядок. Мешкать нам некогда, как с изобиженным Федькой Безносиком кровавой встречи не хотим.

— Хотим, хотим встречи! — закричали старейшие. — Только такой встречи, о какой сам ты говорил!

— Будет та встреча — робости не выкажем! А не будет — так хочет того бог войны, — уклончиво ответил Ичберей. И опять к Хулейке: — Ну, станем силы наши [- 113 -] в порядок приводить да подсчитывать. Ты — мужиков, я — баб.

Шутливо, с ласковой улыбкой говорил Ичберей, но Хулейку только пуще злоба разбирала.

«Хитер, как лиса, — думал он про Ичберея. — Думаешь старым медведем управлять? Нет, погоди! Изловчится медведь да как тяпнет лапой — тут от твоей головы только красное место останется! Сам моложе меня, а меня посылает... Мальчишка я тебе? Однако потерплю! А после за все сосчитаюсь».

И опять понял Ичберей, что не утишила ласка, не сломила злобу в Хулейке.

«Когда хочет человек найти себе смерть, найдет», — подумал он про Хулейку и пошел к женщинам, сгрудившимся около огня, еще продолжавшего гореть на его чумовище, хотя чум уже был снят и увязан.

Хулейко тоже пошел заниматься своим делом. Но занимался кое-как. Грубо кричал на тех, кто неповоротливо находил нужное место в обозе.

Шумное дыхание оленей, лай собак, крики людей, скрип снега — все смешалось, сплелось, растворилось одно в другом.

Для Ичберея, для всех карачеев, что остались с ним, картина перекочевки, картина движения большого стада оленей была, впрочем, столь же обычна, как для русского попа — лик на иконе, мозолящей каждодневно глаза. Они обращали внимание лишь на шум, производимый движением. И шум этот беспокоил их. Особенно Ичберея.

Тишь. Безветрие. Мороз...

В такую погоду снег — не найдешь лучшего разносителя звуков по тундре. Приложись ухом к снегу — за десятки перепышек ¹ услышишь бег стада.

И долго, до тех пор, пока в розоватом мареве утра не скрылось стадо оленей с ушедшими на них людьми, стоял Ичберей со своими товарищами на месте. Все чудилось ему; услышали шум люди Федьки Безносика, расчухали, с которой стороны идет этот шум, и вот-вот [- 114 -] налетят сюда. До борка же, где можно было бы спрятаться воинам, надо сделать пять-шесть перепышек.

Но скрылся движущийся по снегу поток, и Ичберей успокоился. Стал готовиться к возможной встрече с людьми, подкупленными Федькой Безносиком.

— Теперь мы в этом борке на время укроемся, — сказал он товарищам.— Около середки борка есть сосна, ростом повыше других будет. Попеременно на сосну залезать будем да во все стороны зорко посматривать. Снег не выпадал вот уже три дня. Как есть какие поимщики недалеко от этого места, нападут они на след наш. По следу по свежему сюда кинутся. А с верхушки сосны мы далеконько заприметим их...

Около полудня показался краешек солнца на горизонте и подул западный ветерок. Радовались карачеи солнцу — вестнику светлой поры, но еще больше радовались ветерку. С заката ветер — мокрун-ветер: летом — с дождем, зимою — со снегом. Вот уже и появилось на западной кромке неба облако, другое... Не успело солнце уплыть за горизонт, как половина неба была затянута клочковатой шкурой, закрутилась поземка.

— К ночи большая непогодь разыграется, — крикнул Ичберей, сидевший в это время на сосне. — Малость еще помешкаем да засветло догонять своих пустимся.

— Выходит, наврал ты все про Безносика? — насмешливо отозвался с земли Хулейко. — Может, Безносик вовсе не ищет бабы своей?

— А и ищет, так не найдет нас теперь, — спокойно ответил Ичберей, — непогодь укроет нас от самого зоркого глаза... На закатной стороне побелело уже все. Снег идет. Сейчас спущусь я вниз, да и пойдем догонять своих.

Для верности Ичберей посмотрел, однако, во все стороны и заметил в полуночной стороне темное пятно. Он вздрогнул, но ничего не сказал остальным. Пятно увеличивалось в объеме с каждой секундой. Сомнений не могло быть: кто-то ехал сюда. Ехал быстро, торопкой рысью, которой не ездят ненцы при перекочевках от ягельника к ягельнику.

«Хорошо бы разглядеть, на скольких запряжках едут, а тогда уж послать к Посю... Да нет! Страшно ждать!» [- 115 -]

— Хаско, — закричал Ичберей, не отрывая глаз от растущего пятна, — лети во всю мочь! Скажи Посю: густой ежели снег повалит, пусть всех оленей, все наши семьи в борке задержит до моего приезда. Люди пусть наготове к битве будут. Старые, малые и бабы — все... Гони!

Девять старейших, оставшихся с Ичбереем, торопливо полезли на вершины сосен, окружавших ту, на вершине которой прилепился Ичберей. Скоро все уже ясно различали, что идет прямо на них обоз оленей.

— Может, ненцы? — неуверенно сказал один. Никто не ответил ему, ибо быстрота передвижения

убеждала в немирности едущих. Каждому хотелось поскорее разглядеть количество врагов, и у большинства от волнения пропал голос, побледнели лица.

В каждом как бы умерло все, кроме глаз. И от того, что увидят глаза, зависит теперь дальнейшее: увидят глаза много врагов — страх вселится в тело, мало — радость заиграет в крови.

Ичберей выше всех. Лучше видит. И он говорит:

— Сосчитать упряжек еще не могу, а по виду много.

Перехватило дыхание у всех.

Минуты бегут, а враги летят. Вот уже Ичберей считает упряжки:

— Одна, две, три... двадцать.

И вдруг пропали из вида оленьи упряжки!

В первое мгновение все растерялись. У каждого мелькнула мысль о вмешательстве нечеловеческой силы, укрывшей оленей из глаз.

Оно так и было: не человеческая сила, но и не божественная скрыла оленей, а снег, густой, крупными хлопьями посыпавшийся сверху.

— Скорее надо нам к своим ехать! — крикнул Ичберей, когда понял, что снегопадь, которой он так ждал и о которой так недавно говорил, началась.

Но Хулейко не хотел уходить, потому что он, сидя на сосне, успел забрать себе в голову:

— За Нетолу отомщу сейчас, Ичберею за обиду тоже отомщу!

И вдруг Ичберей велит уходить... Нет, не бывать тому! [- 116 -]

— Ты трус! — кричит Хулейко, брызжа слюной.— А то предатель: спину врагам подставляешь, чтобы лучше им было убивать нас.

Затряслась у Ичберея голова от гнева. Глаза кровью налились.

Повторилось то же, что было вчера...

Но сегодня Ичберей не остановил руки своей, и Хулейко упал на снег с глубокой раной в груди.

Быстро обтер Ичберей окровавленный нож, засунул его в ножны со словами:

— Удар Тайбарея — смерть человеку! Потому что не вытаскивает Тайбарей ножа из ножен в защиту неправого дела.