Строители

Глава первая Первый шаг

Меня вызвали в трест, сказали, как полагается, несколько ласковых слов, помянули мои заслуги и протянули приказ.

В коротком приказе, напечатанном на целом листе бумаги, было написано, что я назначаюсь главным инженером.

Звонили по очереди три телефона — один внутренний и два городских, в дверь ежеминутно заглядывала высокая, состарившаяся на своей должности секретарша, но управляющий отдал мне положенные в таком случае пятнадцать — двадцать минут. И даже спросил мое мнение. Но, не дослушав до конца путаный ответ, взял у меня листок с приказом, подписал его и быстро сказал:

— Ну вот, дорогой Виктор Константинович, с этой минуты вы главный инженер строительного управления. Будем вам помогать. Если что, приходите запросто…

Он вздохнул и тут же схватил трубки сразу двух телефонов. Обрушил гнев на трубку, которую держал в правой руке, молодцевато прокричал «Есть!» левой трубке и при этом, как мне показалось (конечно, только показалось!), третьей рукой нажал пуговку звонка.

Вошла секретарша, и управляющий кивнул. Дверь широко открылась, в кабинет начали входить сияющие люди с большими папками.

На лице управляющего появилось сладкое выражение, он выскочил из-за стола, направился им навстречу. На ходу наклонился ко мне и прошептал:

— Заказчик приехал. Помочь не поможет, но напакостить может.

Несколько минут длились взаимные приветствия. Затем один из прибывших, лысый, в золотых очках, заявил:

— Подводишь, Николай Николаевич. Смотри, этак нас с тобой в высокие инстанции вытащат. Не хочешь досрочно сдавать кинотеатр. А знаешь, кто должен приехать на его открытие?

Он важно через очки оглядел всех.

— Да… да, правильно, — все с той же сладкой улыбкой подтвердил мой управляющий и лукаво мне подмигнул: — Подводишь, Виктор Константинович! Сколько раз я говорил вашему управлению…

— Но позвольте, Николай Николаевич, — не понял я его шутки. — Я ведь даже не знаю, где находится этот кинотеатр. Я же только что…

Но Николай Николаевич перебил меня:

— Знакомьтесь, товарищи, новый главный инженер. Считайте, что кинотеатр уже у вас в кармане. Он сделает досрочно. Сделаешь, Виктор Константинович?

— А… что там осталось сделать… к какому сроку? — нерешительно спросил я.

— Сделаешь, Виктор Константинович? — сейчас в его голосе прозвучала металлическая нотка.

Я что-то выдавил из себя.

— Вот увидите. Он меня еще не подводил. Он сделает.

Я поднялся. Управляющий вышел из-за стола. Внимательно и понимающе посмотрел на меня. И, притронувшись к плечу, тихо сказал:

— Иди, Виктор, действуй. Я на тебя надеюсь.

В тот же день, не заезжая в управление, я пришел на строительство кинотеатра.

— А, Виктор! Здорово, здорово. Обменяться опытом приехал? — встретил меня прораб Кутенков, пожилой человек с красным лицом и голубыми глазами. Он хитро сощурился и, не давая мне ответить, продолжал: — Видишь, какое дело, кинотеатр уже почти закончен. Ох и наработались мы тут, но кое-что еще осталось, а сдать нужно через десять дней. Ты что молчишь? Может, помощником ко мне приехал?

Все это время он держал меня за руку и испытующе, сбоку заглядывал в лицо.

Я освободился от его цепких пальцев, хотел было объяснить, что к чему, но почему-то только произнес:

— Пойдем, Иван Алексеевич, посмотрим стройку.

— Нет уж, Виктор, иди сам. У меня нет времени.

Но когда я направился к корпусу, он засеменил рядом, подозрительно заглядывая мне в лицо, пытаясь определить, зачем я все-таки пришел.

Огромный зал кинотеатра весь гудел. Рабочие натягивали холст потолка, укладывали полы, собирали люстру, а на высоких лесах художницы в синих комбинезонах расписывали стены. Со страшным визгом работала машина по затирке мозаичных лестничных площадок.

В середине зала меня окликнули. Я оглянулся: у стены на штабеле досок сидели «на перекуре» знаменитые хлопцы из бригады Бондаренко. Я подошел. Бондаренко, небольшого роста чернявый человек, привстал, подал руку и потянул меня на доски:

— Здравствуй, Виктор Константинович. Сидай с нами. Как живешь?

Я сел. Рядом со мной очутился самый лихой бондаренковец — Мишка Колесник. Он спрыгнул с лесов, где что-то объяснял хорошенькой стройной художнице.

— Вы чего сидите, хлопцы? — вытянувшись передо мной, прошипел Мишка. — Главный пришел.

Откуда он мог узнать о моем назначении? Я улыбнулся и в тон ему сказал:

— Вставайте, хлопцы. Действительно, главный пришел. Только что поженили.

Мишка торжественно подал мне руку и, блестя озорными зелеными глазами, произнес речь, смысл которой сводился к тому, что вот сейчас в бригаде начнутся большие заработки.

Все засмеялись, но в любопытных и настороженных взглядах я уловил извечный вопрос: как-то будет с новым?

На стройке по утрам шли оперативные совещания. Мы собирались в маленькой комнатушке с оконцем, прорезанным в фойе, — то ли в будущей кассе, то ли в администраторской. Считалось, что совещание провожу я. Я открывал его. Но сразу командование принимал Моргунов, заместитель управляющего трестом.

Каждый из субподрядчиков докладывал состояние работ, потом Моргунов тыкал толстым пальцем в сторону прораба Кутенкова и говорил:

— Ну, а теперь вы.

Кутенков поднимался с ясной улыбкой на красном лице; он уверял, что отдает все силы стройке и график ему буквально снится. Но укладка полов задерживается, очень плохо с уборкой. Нужны еще рабочие.

— Так в чем же дело? — поворачивал ко мне Моргунов свое крупное лицо и, как какое-то страшное оружие, направлял в меня свой указательный палец.

— Тут уже работает и так очень много людей. Мне кажется… их нужно лучше организовать.

— Ну вот и организовывай. А пока переведи с других объектов. Сколько человек тебе нужно, Кутенков?

— Двадцать, Николай Митрофанович, — вскакивает Кутенков.

— Двадцать и переведи завтра утром, — приказывает мне Моргунов.

Я и так сосредоточил уже на этой стройке половину всего состава рабочих. Для нас дальнейший перевод рабочих может закончиться катастрофой, поэтому робким голосом, который мне самому кажется противным, я позволяю себе возражать:

— Нельзя этого делать, Николай Митрофанович, сорвем зарплату.

— Зарплата — это ваше дело, а людей переведите, кинотеатр нужно сдать тридцатого, — почти кричит Моргунов.

Становится тихо. Я случайно ловлю взгляд Кутенкова. На миг он сбросил маску смиренности, в глубине его глаз мелькает издевка и какое-то непонятное мне торжество. Рядом со мной сидит недавно назначенный директор кинотеатра Баркая. Он сочувственно и ободряюще кладет руку мне на плечо.

— Все, — говорит Моргунов, выждав несколько минут.

Я молчу. Все поднимаются и не задерживаясь выходят.

Выхожу и я. В зале кинотеатра звучит, как выражаются некоторые корреспонденты, симфония строительства. Ох уж эта симфония! Зачищая мрамор, непрерывно воет волчок отделочников, визжат паркетно-строгальные машины, электрорубанки и электропилы, сердито шипят газорезочные аппараты.

Вдруг, все перекрывая, разносится истерический крик Кутенкова:

— Что ты делаешь, хулиган? Слазь немедленно!

Я смотрю вверх. На веревочной лесенке висит Мишка. Только сегодня на совещании мы подробно обсуждали, как прорезать в холсте, который натянут над залом, отверстия для тросов люстр. Мы решили, что нужно в местах прохода тросов нашить брезент и уже потом сделать отверстия, иначе сильно натянутый холст может лопнуть.

Но Мишка решил иначе: он взял обыкновенное лезвие безопасной бритвы, полез наверх, прорезал дыру и сейчас в него пропускает трос. Вопреки всем зловещим предсказаниям, холст не рвется, трос пропущен, и уже поднимается люстра.

Кутенков еще долго ругается, а Мишка, раскачиваясь на лесенке, приветственно машет сверху рукой.

Ко мне подходит Бондаренко.

— Виктор Константинович, смотрите, какую массу людей нагнали, зачем перевели к нам еще плотников? Как будет с оплатой?

Кутенков, который только что был в другом конце зала, сразу же оказался возле нас и, заглядывая мне в лицо, вкрадчиво говорит:

— Пусть Бондаренко не волнуется. Найдут зарплату всем. Лес рубят — щепки летят. Правда, Виктор Константинович?

— Ну смотрите, — медленно говорит Бондаренко. — Только не нравится мне все это. Мы и сами бы справились.

Я молчу. Конечно, Бондаренко прав. Но ведь это приказ Моргунова, я не могу его отменить.

— Пойдем посмотрим, как выполнены прорези для киноаппаратов, — говорит Кутенков и увлекает меня на второй этаж, подальше от Бондаренко.

Последние три дня шла уборка, дикая какая-то. Мы убирали непрерывно и никак не могли закончить: очевидно, нужно было не спешить, а подождать, пока отделочники выполнят все работы. Но за мной неотрывно ходил Моргунов, тыкая волосатым пальцем в кучи мусора, и приказывал: «Убрать». Подбегал Кутенков, тотчас же снимал с работы плотников, столяров — кто был поближе — и ставил на уборку.

И вот наступил долгожданный день, все закончено. У дверей кинотеатра уселась на стуле Глаша, два месяца назад переведенная на легкую работу. Она с пристрастием следит за тем, чтобы все входящие в помещение вытирали ноги, строго требует пригласительные билеты, но в конце концов пропускает всех. Меня она тоже попросила вытереть ноги, однако спросить билет постеснялась.

Было все — и оркестр, и гортензии, вытянувшие свои круглые головки вдоль рампы, и президиум из многочисленных представителей, и речи. Ох, какие это были приятные речи!

Заказчик (помните, я представлял его в начале повествования, — лысый, — с папкой) говорил, что он впервые столкнулся с такой организацией, он вообще не верил, то есть верил, но не надеялся, а тут — досрочно. Представитель отдела культуры, очень симпатичная женщина в юбке колоколом (она разложила ее на двух стульях), говорила о родстве строителей и артистов. «И те, и эти, — сказала она, — творцы». Все громко ей аплодировали и соглашались: творцы так творцы.

Затем выступил с установочной речью заместитель управляющего трестом Моргунов. Энергично поворачивая во все стороны стриженую черную голову, он с разгона начал было описывать недостатки в работе, но потом опомнился и поблагодарил коллектив.

Мишка закатил большую речь, усыпанную блестками остроумия. Он согласился с товарищем, — при этом он слегка поклонился в сторону симпатичной представительницы отдела культуры, — говорившим о единении с творческими работниками. Это, по его мнению, особенно относилось к художникам.

Я заметил, что черненькая Марина, занимавшаяся росписью стен, покраснела.

Затем председатель торжественного собрания, милый директор кинотеатра, повернулся в мою сторону, как бы приглашая выступить, но, увидев мое смущение, только понимающе улыбнулся. Он сам сказал несколько слов и попросил присутствующих посмотреть новую, как он выразился, «еще теплую, прямо со сковороды», картину Мосфильма.

Тут на сцену вышли исполнители ролей в кинокартине и преподнесли цветы нашим девушкам. Один из букетов захватил Мишка.

Так кончились «проводы» моего кинотеатра, и он вышел в люди, то есть люди вошли в него.

Когда, просмотрев кинокартину, я очутился на улице, меня снова потянуло в фойе. У входа Глаши уже не было. В дверях стояла незнакомая осанистая женщина с круглым лицом. Она уже не постеснялась спросить у меня билет, а в зал, спеша, проходили зрители.

Утром, еще не остыв от праздничного вечера, я пришел в контору управления. По сути, впервые за десять дней я наконец добрался сюда. Едва я уселся за стол в своем маленьком кабинете, как дверь открылась, и в комнату вошла рыжеволосая девушка.

— Я Лена, — сказала она, — нормировщица.

Я привстал, попросил ее сесть, но в это время раздался громкий стук, дверь открылась, и в комнату один за другим ввалились бригадир Бондаренко, Мишка и еще четыре хлопца из бригады. Бондаренко положил мне на стол наряд и сел.

— В чем дело, товарищ Бондаренко?

— В наряде, — ответил Мишка за бригадира.

Я вопросительно посмотрел на Лену.

— Кутенков закрыл наряд бригаде, и получился заработок по четыре рубля в день, — сказала она и тихо добавила. — За два года дневной заработок рабочего в бригаде Бондаренко был не менее восьми рублей.

— Может быть, вам не все работы учли в наряде? — спросил я у Бондаренко. Он не ответил.

— Нет, учли все, — видно сдерживаясь, снова ответил Мишка.

— Может быть, расценки неправильны?

— Правильны.

— Что же я могу сделать, таковы нормы и расценки…

— Таковы нормы и расценки! — закричал Мишка и ударил рукой по столу.

— Подожди, Михаил, — отстранив его, впервые заговорил Бондаренко. — Применены государственные нормы и расценки — так, Виктор Константинович, государственные? И вы тут ничего поделать не можете. Так?

Я понял, что сказал не то. Но было уже поздно.

— Люди вам доверили большую должность. Вы обязаны отвечать за них, а вы за государство прячетесь. — Он задохнулся от волнения. На его лице появились красные пятна.

С тех пор прошло много времени. Но и сейчас я вижу перед собой его худое гневное лицо.

— Ведь мы вас предупреждали. Не надо было переводить на кинотеатр так много рабочих, — почти шепотом сказал Бондаренко.

В комнате повисла гнетущая тишина. Мысли мои судорожно метались.

Я позвонил Кутенкову. Он очень любезно ответил на мои вопросы, но даже по телефону я видел, как он наклоняет голову и с наглым смирением смотрит на меня.

Нет, он ничего не может сделать. Он оформил все, что полагается, пусть остальное оформляет начальство, ну заместитель управляющего или…

Я понял его «или» и медленно повесил трубку. Бондаренко сидел и смотрел перед собой невидящим взглядом. Мишка уже поостыл и иронически поглядывал на меня.

Помедлив, я нажал кнопку звонка и попросил секретаря вызвать главного бухгалтера. Через несколько минут в комнату вошла миловидная женщина. Я с удивлением посмотрел на нее, мне почему-то казалось, что главным бухгалтером должен быть пожилой мужчина, обязательно в золотых очках.

Она сказала, что зовут ее Лидией Дмитриевной и что ей очень приятно познакомиться с новым главным инженером. Но с той же милой улыбкой она отказала мне во всем.

— Посудите сами, Виктор Константинович. Ну, предположим, я оплачу бригаде Бондаренко по среднему заработку, хотя это и незаконно. Но ведь такое положение у всех, кто работал на кинотеатре. Не могу же я половине коллектива платить по среднему. Да и откуда? Вы оттянули на кинотеатр много рабочих, управление не выполнило план, банк на зарплату даст очень мало денег.

— Но, Лидия Дмитриевна, мы-то при чем? — спросил Мишка. — Мы работали с большим напряжением. Ведь мы предупреждали его, — Мишка кивнул головой в мою сторону, — что перевод бригад Семенова и Лизовина ни к чему. Мы бы и сами справились. А у них, видите ли, характера не хватило. Моргунов приказал, а они испугались.

Лидия Дмитриевна промолчала и сочувственно посмотрела на меня. Я снова снял трубку и позвонил Моргунову:

— Николай Митрофанович, помогите. Не могу выплатить зарплату; не хватает фонда…

— А я тут при чем? — грубо оборвал он меня.

— Но вы ведь сами давали мне указание переводить рабочих на кинотеатр. Я послушался вас, а теперь…

— Послушался, послушался. Ишь какой послушный мальчик у нас на должности главного инженера. Я давал указание главному инженеру, а он должен был решать. Все. У меня нет времени. — В трубке раздались частые гудки — Моргунов прервал разговор.

Что еще я мог сделать?! Я обернулся к Лене, которая все это время сидела у окна. Она вздохнула:

— Я понимаю и очень сочувствую, Виктор Константинович, но поверьте, ничего сделать не могу. Ведь вы не хотите, чтобы я пошла на прямое преступление и выписала фиктивный наряд.

Круг замкнулся. Мне не к кому было больше обращаться. Молчание прервал Мишка, он поднялся:

— Пошли, хлопцы, чего тут сидеть. Вы видите, с кем приходится иметь дело. Ему что, он получает оклад. Плохо работает — оклад, хорошо работает — оклад. Не выполнил план — оклад. Оставил рабочих без зарплаты — все равно оклад. Эх, жалко, женщины здесь, я сказал бы, кто он.

Я сидел опустив голову. Добил меня Бондаренко. Он поднялся:

— Подожди, Михаил. Все это так, но дело не только в зарплате. Если б главный инженер просто ошибся! Но ведь он сознательно пожертвовал благополучием коллектива, лишь бы сдать кинотеатр. А сейчас в кусты. Разве это главный инженер? Только нам с вами больше не по пути, — медленно, растягивая слова, сказал он мне, — нам придется уйти из этого управления.

Да, я знал хорошо конструкции. Не забыл даже расчеты статически неопределимых рам. Знал механизмы и технологию. Я был официально назначен главным инженером, но не стал им. Сейчас это для меня было ясно, и я решился:

— Я виноват, Бондаренко, я действительно не могу быть главным инженером, но тебе не нужно уходить из этого управления. Зарплату бригаде прибавить я не могу, но другое в моих силах. Я сейчас поеду в трест и подам заявление. Ты оставайся, уйду я.

И хотя, по сути, я признал свое бессилие, я впервые за все десять дней почувствовал себя командиром. Я принял решение, и ни Моргунов, ни главный бухгалтер, ни нормировщица Лена не в силах его отменить. Нет такого закона заставить человека работать главным инженером, если он сам твердо решил, что не годится, не умеет, не имеет данных для этого.

Как часто человек не находит своего правильного места в жизни, потому что не находит в себе сил сказать: «Нет, не гожусь». Я сказал «нет», и это была моя первая заслуга за все десять дней работы главным инженером.

И сразу я почувствовал, как изменилось поведение остальных. С лица Лидии Дмитриевны спорхнула жалостливая, сочувствующая улыбка, прямее сел на клеенчатом диване дружок Мишки монтажник Вася Кириллов, и хотя Мишка сказал: «А нам все равно, мы уже знаете сколько инженеров пережили?» — он не хлопнул дверью, как сделал бы это раньше, а тихонько закрыл ее за собой. За ним вышли другие. Только Лена осталась сидеть у окна. Но вот и она встала.

— Может быть, не надо так резко, Виктор Константинович? У кого не бывает ошибок, — это было сказано мягко и неуверенно.

Я промолчал.

И вот я снова в приемной управляющего трестом. Как мало прошло времени с того момента, когда меня вызвали сюда и поздравили с назначением. Но все это уже далеко в прошлом. Я не стал дожидаться очереди, прошел мимо седовласой секретарши, удивленно поднявшей на меня глаза, и, не постучав, открыл дверь кабинета.

Мой управляющий был не один. В черных глубоких креслах у стола сидели Моргунов и кадровик, тощий молодой человек с голодными глазами.

— А, победитель явился. Привет, но, прости, я очень занят, — сказал управляющий.

— Мне очень нужно…

Николай Николаевич пристально посмотрел на меня. Очевидно, мой вид ему что-то подсказал. Он указал мне на стул и коротко сказал:

— Хорошо, подожди.

Когда Моргунов и кадровик вышли, он вопросительно посмотрел на меня. У него было очень усталое лицо, волосы, аккуратно зачесанные назад, были совершенно белые.

— Плохо у меня. Совсем плохо, Николай Николаевич.

Он помолчал. Потом позвонил секретарше и попросил никого не пускать.

— Но ведь там ждут из главка, — укоризненно сказала она.

— Извинитесь за меня. Но им придется подождать.

Я коротко рассказал о моем утре и протянул заявление.

— Я сдал кинотеатр, Николай Николаевич, но сегодня мне доказали, и я понял, как далеко еще мне до главного инженера.

Он взял мое заявление. Машинально разгладил его и положил на стол.

— Моргунов тут ни при чем. Он выполнял мое приказание сдать кинотеатр. Напрасно ты его обвиняешь. Виноват ты. Конечно, главное — коллектив, люди, но и объекты надо сдавать.

Он помолчал, потом очень хорошо улыбнулся и сказал:

— Вот тут и искусство инженера. Ты думаешь, если знаешь технику, то ты уже инженер. Нет, у нас не проектная контора, этого мало…

— Так что же, я не должен был слушаться Моргунова? — прервал я Николая Николаевича.

— И да, и нет. Ты обязан был слушаться, когда Моргунов требовал такие-то работы сдать в такой-то срок по графику. Но как выполнить эти работы, сколько рабочих поставить — это дело твое. Тут ты должен был проявить характер… Ты отвечаешь за коллектив, а не Моргунов.

Он встал, обошел стол и тяжело опустился в кресло, стоявшее напротив меня.

— И вот что, Виктор. Сейчас уходить нельзя. Понимаешь, это будет трусость. Ты должен исправить положение. Следующий месяц организуй работу так, чтобы бригада Бондаренко и остальные хорошо заработали… а потом уходи, если хочешь.

Он наклонился, положил руку мне на плечо и, сощурив глаза, властно сказал:

— Уходи, когда исправишь. А сейчас ступай работать, я очень занят.

Он молча проводил меня до дверей. Но когда я уже выходил из кабинета, он вдогонку сказал:

— Не забудь про гараж. В этом месяце сдача.

Я вспоминаю первое оперативное совещание, которое я провел в своем управлении. Нет, оно не было похоже на первую оперативку из книги «Битва в пути». Тут не было Вальгана, начальник был болен, да и не походил он на Вальгана. Мне никто не мешал, не возникали острые человеческие конфликты.

Конечно, я мог бы в этом рассказе придумать начальника или секретаря партийной организации, которые меня невзлюбили. Но вот он сидит напротив, меня — секретарь парторганизации, прораб гаража Ромашков; на его худощавом милом, молодом лице написана только одна усталость. Нелегко после длинного дня забот через весь город ехать на оперативку. Правда, с дивана насмешливо смотрит на меня Кутенков. Но я знаю, что в нашем управлении он уже больше не будет пакостить. Через несколько дней он переводится в ремонтную организацию, там он уже договорился.

Нет, у меня один недуг — моя мягкость и неуменье организовать большой коллектив, один конфликт — с самим собой.

— Начнем, Виктор Константинович, как всегда, с Ромашкова, со сдаточных объектов? — начал листать книгу Кузьмич, наш снабженец, или, как он сейчас именуется, замначальника.

Я следил за его крепкой рукой с короткими пальцами.

— Нет, — отрицательно покачал я головой.

— Тогда с Кутенкова, у него, наверное, вопросов мало, — с готовностью подсказал Кузьмич.

— Нет, начнем с зарплаты.

— Виктор Константинович хочет рассказать про кинотеатр, как он там шуровал, — смиренным тоном, наклонив набок голову, сказал Кутенков.

Все засмеялись.

— Я думаю, Кутенков, о кинотеатре нечего говорить, все, наверное, знают, как я там отличился, а вы мне помогли, — в тон ему ответил я.

Все снова засмеялись и с интересом посмотрели на Кутенкова. Что он ответит?

Но он молчал.

Тогда подробно, не щадя себя, я поведал о работе на кинотеатре, о разговоре с бригадой Бондаренко и управляющим трестом. А потом попросил откровенно высказаться о положении дел в управлении.

Я получил сполна то, что просил. С грубоватой откровенностью они, люди дела, критиковали меня за аврал на кинотеатре. Я понял — еще один такой кинотеатр, и управление развалится. Но когда совещание закончилось и мы вышли все вместе, я знал, что могу рассчитывать на их поддержку.

А на следующий день позвонил управляющий трестом:

— Как со сдачей гаража?

— Отстают субподрядные работы, Николай Николаевич.

— Выезжайте сейчас туда. Мы собираем всех субподрядчиков.

В маленькой недостроенной проходной гаража много народу, накурено. Я сижу сбоку стола, а председательствует Николай Николаевич. Он умело ведет совещание: где шутка, где скрытая угроза — и один за другим сдаются наши смежники. Вот Агашкин, — полный, грузный сантехник, сокрушенно вздыхает:

— Прижал ты меня, Николай Николаевич! Да, чертежи на вентиляцию я получил. Стиль-то какой стал у генеральных подрядчиков, а? — обращается он к собравшимся. — Я ему говорю, что чертежей у меня нет, а он проверяет в техническом отделе и доказывает, что чертежи у нас уже месяц лежат… Да, с людьми трудновато. Но прижал, ничего не поделаешь. Завтра перевожу. Не веришь? Слово чести, перевожу.

— Ну, раз «слово чести», — значит, через пару дней дополнительная бригада будет, — под смех присутствующих говорит управляющий.

— Это ты напрасно, — вскипает Агашкин, — вот увидишь, завтра люди будут.

Потом мой управляющий взялся за отделочников. Как ни брыкался Пункин — и кулачком махал, и клялся, — ему пришлось признаться: отделочников надо добавить. Но, уже сдавшись, он подложил мину под меня.

— А что же, Виктор Константинович думает обойтись наличными рабочими… или ваши требования только к субподрядчикам? — с ехидством спросил он Николая Николаевича.

Вот пришел и мой черед. Управляющий провел пальцем по графику:

— Да, вы правы, Пункин. Придется и нам перевести на гараж рабочих. Сдача под отделку бытовок задерживается. Наружные работы… А-а, наши отстают. Какие бригады, Виктор Константинович, переведешь сюда?

Я промолчал. Со времени сдачи кинотеатра прошло только двенадцать дней. Я помнил, крепко помнил утро после сдачи.

— Я тебя спрашиваю, Виктор Константинович? — управляющий посмотрел на меня. Я понял, что он раздосадован и, главное, удивлен.

— Я обеспечу график наличными рабочими, — ответил я. — Я прикинул, их хватит.

— Вот видите, Николай Николаевич, видите? Из нас вы душу выколачиваете, а главный инженер вашего СУ с вами не согласен и поступает по-своему.

В комнате стало тихо. Я нарушил великое «табу» — установленный порядок на оперативных совещаниях. Я возражал своему управляющему в присутствии смежников.

— Вы не правы, товарищ Пункин, — сказал я. — Между нами есть разница. Вы приезжаете сюда раз в неделю на совещания, а я тут бываю каждый день и, если увижу, что мы не справляемся…

— Эти песенки и я пою, — прервал меня Пункин. — Но думаю, что указания Николая Николаевича обязательны для всех. — Он встал и, наклонившись к моему управляющему, резко спросил: — Так или не так?

— Я уже сказал, — медленно, отчеканивая каждое слово, произнес Николай Николаевич, — наше управление тоже усилит стройку рабочими.

— Хорошо, я это проверю, — сказал Пункин.

Совещание закончилось. Мы вышли во двор гаража.

Кряхтя и кляня всех автоконструкторов, залез в маленький «Москвич» Агашкин. В автомобиль неизвестной породы сел Пункин. Большая группа участников совещания, оживленно переговариваясь, пошла на троллейбусную остановку.

Вот тогда и состоялся наш разговор с Николаем Николаевичем. Мы стояли во дворе молча, пока не разъехались машины. По внутреннему радиовещанию наш доморощенный диктор объявил:

— Внимание. Семнадцать часов. Конец работы первой смены, начало второй смены. Внимание…

Николай Николаевич усмехнулся и подобревшим голосом сказал:

— Порядок наводишь?

— Стараюсь, но вот не дают.

— Кто не дает? — удивился он.

Я не ответил. Он понял и снова нахмурился.

— Рабочих переведешь сюда завтра. Об исполнении доложишь.

Я не успел ответить, он направился к машине и с силой захлопнул дверцу.

Машина тронулась и снова остановилась. Опустив боковое стекло, Николай Николаевич крикнул:

— Садись.

— Спасибо, мне нужно остаться со второй сменой.

— Ну, как знаешь.

Машина выехала за ворота и исчезла.

Я остался один. Нет, я решил твердо — больше рабочих на гараж переводить не буду. То, что было на кинотеатре, больше не повторится. И утра такого, как было после сдачи, тоже не будет.

Ко мне подошел производитель работ этого объекта Ромашков. Вот сейчас, отдохнувший, свежевыбритый и подтянутый, он кажется очень юным.

— Вы простите меня, — улыбаясь, он протягивает мне руку. — Я не смог вас предупредить о том, что не буду в первой смене. Наш мастер Кирилл Александрович сегодня сдает вечером зачеты в институте. Я его подменил.

Мне он очень симпатичен. И я понимаю, почему коммунисты управления доверили ему пост секретаря. Кроме деловой хватки он обладает еще одним неоценимым качеством — он любит людей. А люди хотят, чтобы их любили, верили им.

Я рассказал Ромашкову об оперативке. Он покачал головой;

— Да, положение серьезное. Люди нужны, конечно, По я вас понимаю. Может, переведем хоть пару бригад?

— Нет, Ромашков, это твердо. Переводить рабочих не буду. Пойдем к бензохранилищу, пораскинем мозгами.

Напротив здания гаража, у дороги, бригада Бондаренко заканчивала подготовку к приемке бетона. Внизу, в котловане, устанавливалась внутренняя опалубка, а наверху Бондаренко и Мишка мастерили лотки для спуска бетона.

— А, опять наш главный пришел, — блеснув зелеными глазами, смиренно поклонился мне Мишка. Но продолжать в том же духе ему не дал Бондаренко. Он подошел ко мне, крепко пожал руку и сказал;

— Не ушли от нас, значит. Ну и правильно.

Мы решили сообща так; возить бетон не самосвалами, а в ящиках на бортовых машинах. И не спускать его по лоткам: ящики поднимать краном и разгружать непосредственно в опалубку.

Часть бригады мы смогли перевести на полы. Дело было за обеспечением. По телефону я вызвал автокран. Но с бетоном было сложнее. Даже великий снабженец Кузьмич не брался обеспечить за одну смену восемьдесят кубометров, да еще половину из них на мелком щебне.

— Эх, всегда так у прорабов, — деликатно пилил он меня в конторе, — ведь заказал-то он только сорок.

— Он не виноват, Василий Кузьмич, это мы решили час тому назад. Зато завтра не надо будет переводить на гараж бригады с других объектов.

— Не знаю, не знаю. Ничего, наверное, не выйдет, — нехотя сдавался Кузьмич.

— Выйдет, Кузьмич, должно выйти. Иначе завтра от меня мокрое место останется. Поедем вместе на завод.

Когда мы, закончив неотложные дела, выехали на завод, было уже поздно — восемь часов вечера. Но нам повезло: главный инженер завода еще был у себя.

Он сначала молча выслушал нижайшую просьбу Кузьмича, а потом мой сбивчивый рассказ. Он ничего не сказал, но по искоркам, загоревшимся в карих усталых глазах, я понял, что ему понравилась идея обойти начальство. Кто его знает, может быть, и он был недавно в моем положении. А может быть, у него просто был лишний бетон. Во всяком случае, он вызвал диспетчера и отдал приказ на три дня открыть нам, как он выразился, зеленую улицу.

И все же, когда утром я позвонил на гараж, мне сообщили, что график недовыполнен. Уложили много — шестьдесят три кубометра, хоть и не всё. Бетон был, но сломался кран.

В десять часов мне принесли приказ из треста о переводе рабочих, и тут же позвонил трестовский кадровик.

— Николай Николаевич уехал на совещание в главк и просил меня проверить, начали ли вы перевод рабочих, — сказал он тоненьким голосом.

— Нет, не начал.

— Напрашиваетесь на неприятность?..

Чтобы не наговорить резкостей, я повесил трубку.

Два дня подряд на меня нажимали со всех сторон, я отбивался как мог. Николай Николаевич уехал на несколько дней в Ленинград, меня вызвал в трест его заместитель Моргунов.

— Ты что же, сдурел или что, не могу тебя понять! — начал он кричать, как только я зашел в его кабинет. — Выговор хочешь? Почему ты не переводишь людей на гараж?

— Сейчас объясню, товарищ Моргунов…

— «Товарищ», — передразнил он меня, — ты что, имя-отчество забыл?! В бутылку лезешь?

— Рабочих больше переводить на гараж нельзя по двум причинам, — сдерживаясь, сказал я. — Первая причина: опять у людей не будет хорошего заработка, а я отвечаю за коллектив. И вторая причина такая: ведь если все время срывать с объектов бригады, то мы никогда не будем работать ритмично. Все время у нас будет штурм. Вот снова у нас на выходе два жилых дома. Поэтому я хочу закончить гараж с наличными рабочими. Это твердо, товарищ Моргунов, и окончательно.

— Ах, вот как. Хорошо, ты свободен.

Через час в контору управления на легковой машине курьер привез второй приказ с объявлением мне строгого выговора. Вслед за этим позвонил Пункин. Он очень шумел, и я с трудом понял, что задерживается установка лесов на фасаде.

— Я проверил, — под конец прокричал он, — рабочих ты не перевел! Смотри, если у меня будут задержки, я обращусь в главк, чтобы тебя примерно наказали.

Вечером меня вызвали в райком. Внимательно выслушали, но предупредили, что сдача в эксплуатацию гаража входит в социалистическое обязательство района. Я понял, что в райкоме не хотят вмешиваться в мой спор с трестом, но мой отказ усилить стройку рабочими возлагал на меня двойную ответственность.

Хуже всего, что на стройке гаража дела не совсем ладились и мы никак не могли войти в график. Ромашков помрачнел, а Бондаренко прямо заявил, что леса у фасада он поставить не может.

— Как говорится, дай бог справиться мне с бетоном. На леса ставьте другую бригаду, — твердо сказал он.

— Сорвем работу отделочников, — добавил Ромашков.

Да, положение становилось серьезным, было над чем задуматься.

Меня окликнула табельщица.

— Вас просит Пункин к телефону, — сказала она.

— Машенька, скажите, что меня нет, уехал, заболел, придумайте что-нибудь.

— Ничего не могу придумать, Виктор Константинович, — улыбнулась табельщица. — Они знают, что вы тут, и страшно кричат.

Я пошел в проходную. На столе хрипела телефонная трубка.

— Алло.

— Эй, ты, казак, — закричал Пункин, — держишься еще?

Я не ответил.

— Алло, алло…

— Ну чего тебе, Александр Семенович? Плохо держусь. Совсем плохо. Придется, наверное…

— Сдаешься?! — торжествующе закричал Пункин. — А я думал… Ну ладно, благодари и кланяйся в ноги, лесов ставить не нужно. Встречай, сейчас придут две автовышки.

— Вот спасибо, Семеныч! Ух какое спасибо…

— А ты думал, что Пункин действительно пожалуется в главк? Эх, ты… Пункин товарища никогда не подведет. Пункин…

Но я дальше не слышал. Бросив трубку, я побежал встречать машины.

…Шли дни. Вперемешку радости и огорчения. Огорчений было неизмеримо больше. Но вот закончен резервуар, отделан фасад. Долго не ладилась вентиляция, но и она наконец заработала.

В понедельник утром на стройку приехал Николай Николаевич. Он, не глядя, поздоровался со мной и Ромашковым и прошел в гараж.

В течение часа он обследовал все помещения, заглянул на чердак, в вентиляционные камеры. Потом обошел территорию двора.

— Перевел людей? — строго спросил он.

— Видите ли, мы тут…

— Перевел рабочих? Отвечай прямо, не юли.

— Нет, Николай Николаевич, не перевел.

Мой управляющий впервые посмотрел на меня, по-отечески положил руку на плечо и сказал:

— Молодец. Ты сделал Первый Шаг.

В раскрытые ворота гаража одна за другой въезжали тяжелые автомашины, непрерывно подавая гудки…

Глава вторая Система и киты

Скоро год, как я назначен главным инженером.

Начал уже понемногу привыкать к новой должности и с усмешкой вспоминаю, как стеснялся первое время вызывать секретаря звонком. Не улыбайтесь, пожалуйста: я открывал дверь и просил секретаря Лиду зайти ко мне.

Наконец Лида, суховатая молодая женщина, строгая к посетителям и к начальству, сказала мне:

— Чего это вы, Виктор Константинович, звонком не пользуетесь, лишний раз дверь открываете, а она у вас скрипит противно.

— Знаете, Лидочка, это как-то неудобно, — пробормотал сконфуженно я.

— Что вы это выдумываете! — удивилась Лида. — Бог мой, звоните, пожалуйста, мне-то что.

Вначале я испытывал странную почтительность к телефонным звонкам. Позвонят со стройки: «Виктор Константинович, остановился башенный кран». И я, забывая обо всем на свете, мчусь посмотреть, в чем дело. Прибегаю — кран работает.

— Рад вас видеть, Виктор Константинович, — встречает меня прораб. — Зачем к нам пожаловали?

— Как зачем? — не могу отдышаться я. — Вы же звонили, что остановился кран.

— Кран? Да, да. В рубильнике был непорядок. Исправили. Как видите, все в порядке…

Эту привычку посмотреть все самому я долго не мог побороть. Понимал, что сам за всем не уследишь, что надо научиться смотреть и глазами своих помощников, а иногда только по их информации принимать решение, но ничего с собой поделать не мог.

Время, жизнь правили меня. Казалось, я надолго задержусь в коллективе, где сделал первый шаг. Тут сделаю и второй, а потом все увереннее начну руководить.

Как-то мне позвонила секретарша треста и попросила не уезжать. «К вам приедет управляющий», — предупредила она.

Минут через двадцать в наш маленький дворик въехала «Волга», и в кабинет энергично вошел Николай Николаевич. Он придержал меня, когда я вскочил, предлагая ему стул.

— Сиди, сиди. Я присяду вот тут. Сегодня я у тебя в качестве просителя.

Он сел на клеенчатый стул у маленького столика и, приглаживая свои седые волосы, насмешливо огляделся:

— Ишь, как обвесил стенки синьками. Старая прорабская привычка. Да?

Я знал, что на этот вопрос могу не отвечать. Уже не впервой мне слышать такие замечания. В тресте Моргунов так и называл меня: «Этот, как его, все забываю фамилию, — прорабский главный инженер». По его мнению, я так навсегда и останусь прорабом. Но хотя эта моя привычка знать все мелочи проекта и вызывала иронию, она одновременно ценилась и уважалась в тресте.

Николай Николаевич помолчал, барабаня пальцами по стеклу стола, потом, потушив усмешку, вздохнул и, как мне показалось, с легким вызовом сказал:

— Написал приказ о тебе, Виктор Константинович.

— Выговор? — спросил я. — Что-то не помню, в чем провинился.

— Нет.

— Благодарность?

— Нет, что-то не помню, чем заслужил, — сказал он в тон.

— Тогда не знаю, за что приказ, Николай Николаевич.

Он подался вперед и, глядя мне в глаза, сказал:

— Перевел тебя в «Новое» управление.

Это было слишком неожиданно для меня. «Новым» мы все иронически называли самое допотопное управление с трехзначным номером. Его передали нашему тресту, забрав у какого-то ведомства. Очистительные ветры специализации не коснулись его, — подобно маленькому сморщенному грибку, оно спряталось за могучим стволом ведомства.

Одно время по тресту как тень прошмыгивал его худощавый главный инженер. Он робко заглядывал в отделы. Деятельные начальники разных служб, увидев его, тут же усаживали и принимались наставлять, требуя представления различных заявок и сводок. В серых глазах инженера появлялась тоска. Недельки через две он исчез.

Николай Николаевич хватался за голову: грибок вконец испортил показатели треста.

Вот туда и хотел перевести меня управляющий.

— Нет, Николай Николаевич, — твердо заявил я, — в это болото не полезу. — Я смотрел прямо перед собой, избегая пытливого взгляда управляющего.

— Так и знал, — спокойно сказал он. — Так и знал, что тебя придется уговаривать. — Он снова побарабанил пальцами по стеклу. — Ну что ж, начнем…

Я сделал последнюю отчаянную попытку:

— Не уговаривайте, Николай Николаевич, надо быть сумасшедшим, чтобы пойти туда.

— Сумасшедшим? — управляющий внимательно посмотрел на меня. — Скажу больше: начальником там сидит Шалыгин, самодур и демагог к тому же; и еще: сам я ухожу в отпуск, так что на мою помощь не рассчитывай. Ну как, совсем доконал?

В дверь постучали. Вошла Лида и строго сказала:

— Николай Николаевич, звонила из главка секретарша, просила передать, чтобы вы немедленно ехали.

Управляющий встал.

— Вот что, Виктор, — сказал он. — Понял ли ты, что коллектив, которым сейчас командуешь, тебе помог?

Я кивнул головой.

— Это хорошо, что понял. Теперь ты должен помочь другому коллективу. — Он вынул из кармана сложенный листок бумаги и, развернув его, положил передо мной. — Приказ о твоем новом назначении подписан. Если решишь остаться тут, порви его, обижаться не буду.

Он вышел. Я сказал секретарю:

— Лида, пожалуйста, на несколько минут меня нет.

— Даже для меня? — в комнату явился мой начальник Рубаков. Он плюхнулся в кресло и вытер платком свое большое лицо. — Как я спешил, а вот не застал, — хитро сощурился он. — Чего приезжал?

Я рассказал. Начальник рассмеялся:

— Николай дураков ищет, ловкий мужчина. Ты, конечно, отказался?

— Пока нет.

Он встал пыхтя, снял с крючка мое полотенце и вытер шею.

— Ну да, понимаю, хочешь для вида подумать. Он тебе уже третьему предлагает. Ну, вот что, рви приказ и позвони Николаю. А то, хочешь, я позвоню сам, пусть у меня инженеров не отбивает.

Он вдруг обиделся, еще больше покраснел, бросил на стол полотенце и, переваливаясь, вышел из комнаты.

Пробило час. В конторе стало тихо: все разбежались на обед. Я остался один. Так, значит, он предлагал не мне одному…

Не хочу писать, о чем я тогда думал. Все-таки не все можно написать, даже в своем дневнике. Я порвал приказ.

В Москве строителю трудно наблюдать природу. Тут есть все: и синее небо со стандартными облачками; и солнце, если хорошо поискать его за многоэтажными домами, наверное, найдется; при некоторой фантазии можно себе представить, что деревья, чинно высаженные вдоль тротуаров и подстриженные «под бокс», шелестят листвой. Но разве можно любоваться небом, когда на каждом шагу строителя удивляет новый кран, интересная стройка.

Я остановился у входа в «Новое» управление и по привычке оценивал дом.

В большой не по рангу приемной секретарь посмотрела на меня настороженно.

— Есть? — спросил я, взявшись за ручку двери с надписью: «Начальник управления».

— Пожалуйста, не входите, пока не доложу, — вскочила она.

Но я уже открыл дверь. Навстречу поднялся высокий человек с серым худым лицом. Несмотря на жару, начальник был в темном костюме и при галстуке. Он приветливо пожал мне руку, показал на стул:

— Присаживайтесь.

Ободренный приемом, я сказал:

— Назначен к вам главным инженером, если не прогоните. Зовут меня Виктор Константинович…

Но он не дослушал меня.

— Антонина Петровна, — тихо сказал он вошедшей женщине, — во-первых, прошу не задерживаться, когда я звоню вам…

— Ах, простите, пожалуйста, я принимала…

— …а во-вторых, — невозмутимо продолжал он, — сколько раз я вас просил докладывать о посетителях.

— Но я… я, — волнуясь пролепетала женщина.

Мне стало неловко:

— Секретарь не виновата, Александр Митрофанович. Это, если хотите, мой первый проступок на новой работе.

Он не обратил внимания на мои слова.

— Делаю вам последнее предупреждение.

Казалось, секретарша вот-вот расплачется, но она сдержалась и тихо вышла из кабинета.

— Слушаю вас. — К моему удивлению, он снова сказал это приветливо. — У вас, наверное, есть приказ?

— Есть… то есть нет.

— Не пойму: есть или нет?

Я не знал, как ответить.

— Позвоните управляющему, — нашелся я наконец.

Он набрал номер.

— Николай Николаевич? Ко мне пришел молодой человек, его зовут Виктор Константинович, он говорит… Понятно, понятно, нет приказа, он не принес. Сейчас передам.

Я взял трубку.

— Так ты все же решился, Виктор? Спасибо. А где же приказ?

— Николай Николаевич, я его вчера порвал. — Я увидел острый настороженный взгляд Шалыгина и добавил: — Перебирал бумаги и случайно порвал.

Управляющий рассмеялся:

— Это для Шалыгина? Хорошо, сейчас пришлю новый. Передай ему трубку.

Шалыгин несколько минут внимательно слушал, потом положил трубку и принялся листать какие-то бумаги. Так мы сидели молча. Наконец я не выдержал:

— Ну так как, Александр Митрофанович?

— Что как? — Он удивленно посмотрел на меня.

— Приступать к работе?

— Сейчас привезут приказ. — Он снова уткнулся в бумаги.

…Приказ привезли минут через двадцать. За это время я прочитал свою записную книжку, которую без того знал почти наизусть. Осмотрел кабинет. Моим утешением был плакат. В нем говорилось, что «Новое» управление в течение нескольких лет на столько-то квадратных метров увеличило сдачу жилплощади. Прикинув, я установил, что за пять лет оно построило домов меньше, чем наше управление за один прошлый год.

Шалыгин внимательно прочел приказ, затем поднялся и с улыбкой сказал:

— Ну что ж, приступайте к работе, поздравляю с новым назначением.

Я поехал осматривать стройки.

В маленькой прорабской, наспех сбитой из неошкуренного горбыля, мне навстречу поднялся сухощавый молодой человек с институтским значком. Он не проявил ни удивления, ни особого интереса, когда Чернов, начальник производственного отдела, сопровождавший меня, сказал:

— Знакомься, Анатолий, наш новый главный инженер.

— Анатолий, — буркнул он.

— А дальше? — спросил я.

Прораб не ответил.

— Александрович, — спокойно сказал за него Чернов.

Мы вышли на стройку. Собственно говоря, смотреть было нечего. Сделали полтора этажа кирпичной кладки и остановились. Башенный кран, подготовленный к подъему, лежал на земле.

— Что случилось?

За прораба ответил Чернов:

— Не дают поднимать, рядом жилье.

Внутри корпуса по шатким наклонным щитам, заменявшим лестничные марши, рабочие бегом несли носилки со шлаком.

— Носилки? — удивился я. — Давненько не видал. А наряд хотя бы у бригады есть?

На лице прораба появились красные пятна, и вдруг он истерично закричал:

— Наряд, наряд! Какой черт наряд, когда я не знаю, чем занять бригаду. Издеваетесь вы, что ли, надо мной?! Будет когда-нибудь поднят кран?

— Анатолий, спокойнее, — сказал Чернов.

— Эх, да что с вами разговаривать! — прораб махнул рукой и отошел.

— Здравствуйте, — сказал кто-то позади.

Я оглянулся, передо мною стоял высокий рабочий в синем комбинезоне, перетянутом кожаным ремнем с медной военной пряжкой. Он насмешливо взглянул на меня:

— Раз наряд спрашиваете, значит, начальство.

— Знакомься, Сергей, новый главный инженер, — сказал Чернов. — А это бригадир Корольков.

Корольков оглядел меня.

— Молодой главный инженер. Да, да, конечно, — сощурился он, — дело не в годах. Но до вас тоже молодой главный был. Так что, простите, хотелось бы постарше.

И хотя то, что мне говорили прораб и бригадир, было обидно, я понял их. Кто-то ведь должен отвечать за то, что кран не работает, а люди носилками носят грузы. Но что я мог ответить?

— Так вот знайте, — Корольков взмахнул рукой, на которой не хватало двух пальцев, — пока не пустите в работу кран, моя бригада вас главным инженером не признает.

Вокруг собрались рабочие, подошел прораб. Все выжидательно смотрели на меня. Нужно было ответить.

— Хорошо, — сказал я, — я принимаю ваши условия.

Мы сели в полупустой автобус. Водитель, почти не задерживаясь, гнал машину. Мелькали старые рощи, лесочки московских окраин, хутора с деревянными домиками, массивы новых жилых домов.

Я думал о том, как вел бы себя на моем месте кто-нибудь другой. Он сказал бы, может быть, яркую речь или отделался обыкновенной дружеской шуткой, которая открыла бы сердца этих людей. Я этого сделать не сумел.

— Нам на следующей сходить, — прервал мои мысли Чернов. Он поднялся, и мы направились к выходу.

Поликлиника, к которой мы подошли, имела довольно претенциозный вход с высокими ступенями из гранита. Наверное, авторы проекта надеялись, что больной, любуясь входом, легко одолеет ступени.

Первая лестничная клетка была захламлена остатками сухой штукатурки, шлаком, кусками паркета, бумаги, и вместо ступенек образовался крутой пандус. Лихо бежали вниз какие-то парни, взбираться вверх не решался никто.

На второй лестнице было просто грязно, однако можно было пройти. Мы поднялись сразу на четвертый этаж. Солнечные лучи, падая сквозь высокие окна, безжалостно освещали волнистый потолок. Швы между плитами были неровны и разной глубины, через масляную окраску дверей выступили желтые пятна, а сами двери закрывались неплотно.

— В чем дело, кто тут работал?

Мастер слишком буквально понял вопрос и с готовностью ответил:

— Дунькин и Вехкий. Я сейчас приведу их.

Бригадир маляров Дунькин, толстый, благодушный, очевидно, был рожден дипломатом. Кивая головой и вздыхая, он внимательно выслушал мои замечания, охотно со всем согласился. При этом так мило улыбался, что я сразу ему поверил.

Бригадир штукатуров Вехкий был резок и вспыльчив.

— Ничего поправлять не буду, — заявил он. — Не надо было принимать от завода бракованные плиты. Что же вы думаете, я буду делать сплошную штукатурку?! Не рассчитывайте!

Мы спустились в прорабскую. Соков, начальник участка, сразу начал рыться в шкафу, перекладывая чертежи. Сколько раз потом я к нему ни приходил, он всегда что-то искал. Даже когда поликлинику принимала государственная комиссия и председатель громко сказал: «Ну что с вами поделаешь — примем на троечку», — Соков, не глядя на председателя, упорно искал в шкафу чертеж.

Я изложил ему мои впечатления.

— Дня через два все закончим и обязательно уберем, — заявил он, не прекращая поисков. — Лишних людей отошлю.

Чернов с сомнением покачал головой.

— Будет сделано, — убедительно повторил начальник участка. — И наряды выпишу.

Тут я понял, что о моем приближении прорабы сообщали друг другу, как о неприятеле. В древние времена для этого зажигали костры, а сейчас пользовались телефоном.

Прораб Быков, молодой человек с огромной шапкой растрепанных черных волос, несколько неопрятный, встретил нас открытой улыбкой. Его большие темные глаза выплеснули на меня столько ласки, что я купался в ней, как в теплой ванне.

— Расскажите, как у вас дела, — попросил я, не глядя на него.

Он молча повел нас к котловану. На глубине трех метров закладывались фундаменты. Работала бригада плотников, они сколачивали щиты из досок и устанавливали опалубку; арматурщики тащили железные прутья, несколько рабочих, вооруженных лопатами с длинными ручками, спускали по лоткам в тачки бетон, остальные толкали нагруженные тачки к месту укладки.

Солнце, отдуваясь, наконец выбралось из-за высоких домов и, обрадовавшись участку свободной земли, щедро освещало котлован. Казалось, что работа тут организована хорошо, все было правильно, как в учебниках… изданных в тридцатые годы. Эта стройка могла бы служить наглядным пособием для студентов. И мне вдруг показалось, что рядом со мной стоят мои институтские товарищи, а наш преподаватель Расовин, худенький, маленький, говорит:

— Ну-с, станьте вдоль котлована, не мешайте друг другу. Вот смотрите, как строили раньше, работали все вручную.

Но вот шевельнулся Быков, и исчезло милое видение прошлых студенческих лет, легких, беззаботных и уже подернутых дымкой. Сейчас это моя стройка, и я отвечаю за то, что нет крана, что вместо готовых блоков тут фундаменты делаются на месте, с огромной затратой труда.

И снова я услышал голос преподавателя: «А теперь поедем на передовую стройку, где все сборное».

Нет, мой далекий наставник, я не могу поехать на другую стройку. Я должен остаться тут.

Словно угадывая мои мысли, прораб с тягучей ласковостью сказал:

— Не завозят мне блоки, Виктор Константинович, я понимаю, что все не так, но не могу больше ждать. Вы ведь нам сейчас поможете, да?

…На следующий день мы ездили по остальным участкам. Там ремонтировались клуб, поликлиника, общежитие и даже несколько дач. Снова удивляло непомерно большое количество рабочих.

— Как вы укладываетесь в фонд заработной платы? — спрашивал я на каждом участке.

Прорабы, усмехаясь, разводили руками:

— Стараемся понемножку.

Только прораб на ремонте общежитий, Петр Федорович Луганкин, подтянутый, но уже пожилой человек, прямо сказал:

— Ведь это же ремонт. Составишь дополнительный актик — заказчик подписывает. — И, прямо глядя на меня серыми глазами, добавил: — Что поделаешь, никакой специализации. Нет ни приспособлений, ни механизмов, нагонят людей, а они лишь мешают друг другу.

Он повел меня в маленькую прорабскую, где был строгий порядок, вытащил из аккуратной стопочки дел разграфленный листок.

— Вот посмотрите, когда приступил к работе, все подсчитал: три месяца — двадцать семь рабочих. Вот что требовалось из материального обеспечения, из механизмов. Просил завезти на объект до начала работ. Видите?

Я взял график. Даже с первого взгляда было ясно, что составлен он толково.

— Ну и что ж? В чем же дело?

Прораб взял график, аккуратно свернул его и положил на место, потом вынул красивый серебряный портсигар:

— Разрешите? — Он закурил, несколько Минут молчал, разглядывая меня. Потом сухо ответил: — И после вашей двухдневной поездки по объектам нашего СУ мне нужно объяснять, почему график остался бумажкой?

Я поднялся.

— Нет, объяснять, Петр Федорович, не нужно.

Он тоже поднялся и сказал:

— Ну что ж, тогда действуйте. — И сразу же добавил: — Я ваш помощник.

Шалыгин встретил меня настороженно. Он, очевидно, ожидал, что я начну возмущаться порядками на стройках, но я не дал ему этого козыря.

— Я наметил тут кое-какие неотложные мероприятия, Александр Митрофанович. Хотел с вами их согласовать.

Я протянул ему два сколотых листка. Он не взял их, задумчиво посмотрел на противоположную стенку, потом поправил свои не совсем свежие манжеты и негромко сказал:

— Меня вызывают в райком. У вас все?

Я повернулся, чтобы уйти. Он добавил:

— Сегодня собрание, приходите.

Целый день я мотался по разным организациям, чтобы пустить в работу башенный кран.

Заказчик в ранге замдиректора какого-то института, кругленький человечек, довольный собой и всем на свете, беседовал со мной чрезвычайно ласково, признавал, что институт во всем виноват, больше того, он сам, замдиректора Беленький, провалил все дело.

— Да, да, дорогой, по моей вине не переехали жильцы.

Но, миленький, — сложил он пухленькие ладошки, — через две недели мы переселим жильцов, пожалуйста, добейтесь подъема крана. Знаете, какое большое дело вы сделаете?

Это было утром, я еще мог шутить и сказал, что не знал до сих пор, что кран так важно пустить в работу, и что замдиректора меня убедил.

— Правда?! — вскочил он со стула и хлопнул ладошками. — Нет, вы, наверное, шутите. Как приятно институту иметь дело с таким милым Подрядчиком.

— Сароян, пожалуйста, подними кран, — молил я начальника управления механизации.

— Рад узнать, что ты уже главный, очень рад. Хочу тебе помочь, но у меня запрещение инспектора. Рядом жилые дома.

— Ну, хочешь, бумажку тебе дам, что я за все отвечаю. — И я схватил со стола листок бумаги.

— Виктор, помнишь, как мы с тобой в Черемушках шуровали? — задумчиво сказал он.

— Помню, помню. Сделай, дорогой, вот тебе бумага.

Но он уже очнулся, разве может начальство башенных кранов быть сентиментальным? Он сидел передо мной прямой и официальный.

— Ничего не могу сделать. Поезжай к инспектору. — Но когда я встал со стула, он все же добавил: — Будет разрешение, ночью будем работать, к утру кран пустим.

Еду к инспектору горкома профсоюза. О нем говорят как о непреклонном человеке, и поездка скорей всего будет безрезультатной.

В комнате, где он сидит, отчаянный шум, тут еще отдел выдачи путевок, но инспектор внимательно меня выслушивает.

— Вы хотите, чтобы я отменил свое запрещение и сделал служебный проступок? — спокойно спрашивает он.

— Послушайте, — говорю я. — Я знаю, тут последняя инстанция: если вы против, уже никто не даст разрешения. Так? Но вы государственный человек, подумайте, правильно ли вы поступаете. Кого вы наказываете? Ведь вы отлично знаете, что кран можно поднять.

Он пристально смотрит на меня.

— Когда заказчик переселяет жильцов?

— Через две недели. Он показывал мне разрешение исполкома. — В моем голосе снова звучит надежда.

— Вы ручаетесь?

Я колеблюсь: конечно, очень соблазнительно поручиться за Беленького, но уж очень он ласковый.

— Нет, ручаться не могу. Не хочу, чтобы вы меня потом назвали болтуном.

Он снова садится.

— Вызывайте машину, — показывает он на телефон. — У меня очень мало времени. Поедем посмотрим еще раз.

Я быстро набираю номер. К счастью, Шалыгин на месте. Коротко все объясняю и прошу немедленно выслать машину.

— Алло, алло, вы слышите? Инспектор ждет, — нетерпеливо говорю в трубку.

Шалыгин молчит и наконец холодно спрашивает:

— Не могу понять, почему нужно посылать машину?

— У инспектора нет времени, — сдерживаюсь я. — Если отложить на завтра, мы потеряем сутки, а в это время монтажная бригада может уехать на другую площадку.

Он снова молчит; наверное, задумчиво смотрит на стенку.

— Я просил бы вас впредь не рассчитывать на машину, а сейчас мне нужно уезжать.

Раздаются короткие гудки. Некоторое время от неожиданности я еще держу трубку в руке. Потом медленно кладу ее.

— М-да, — насмешливо протянул инспектор. — Ваш начальник, наверное, тоже не совсем государственный человек. А?

Я молчу.

— Ну-ка, пойдем.

Он идет вперед, высокий, плечистый, и даже ежик у него на затылке выглядит значительно. В конце узкого коридора исчезает за дверью, обитой клеенкой, но быстро возвращается.

— Председателю нужно на совещание, но он отдал свою машину. Сам поедет городским транспортом.

Мы спускаемся по винтовой лестнице. Я забиваюсь в угол машины. Наверное, нужно что-то сказать, но я молчу.

Инспектор тоже молчит. Его молчание так многозначительно! Я вижу, как доволен он, что все именно так сложилось: он наглядно показал разницу между двумя руководителями — моим и его.

Потом насмешливый взгляд его смягчается. Он касается моего плеча и участливо говорит:

— Ну-ну… Не стоит так переживать.

Машина мчится по широкой улице. Вниз под мост, вверх на мост, мимо театров и музеев, правительственных зданий и просто жилых домов, скверов, вестибюлей метро; вдоль тротуаров, залитых солнцем и переполненных толпой людей, бегущих по делам, спокойно разглядывающих витрины, с фотоаппаратами через плечо или с большими пакетами покупок; рядом, фыркая, несутся «Волги», «Москвичи», автобусы, шуршат резиной троллейбусы… Это Москва, деловая и шумная, приветливая и строгая, простая и великая, неповторимая Москва.

…На собрание я приехал уставшим, взвинченным и, может, поэтому так болезненно воспринял доклад Шалыгина.

Было какое-то чудовищное несоответствие между величавым тоном докладчика и плачевными результатами работы строительного управления за полгода: перерасход фонда зарплаты и вместе с тем низкие заработки, убытки, срыв плана.

Шалыгин стоял у квадратного обеденного стола, на котором высился красный фанерный ящик с наклонным верхом. В длинном зале столовой, где шло собрание, стало очень тихо, когда он начал перечислять причины неудач. Оказывается, он, Шалыгин, тут ни при чем, во всем виноват трест — никакой помощи нет.

— Правда, трест прислал нам нового главного инженера. Надеемся, что теперь у нас дело пойдет.

На этом он закончил свое выступление, немного постоял, ожидая реакции собрания. Все молчали.

Председатель собрания кадровик Каратова, женщина средних лет с постным лицом святоши, посмотрела в листок и предоставила слово прорабу Сокову.

Соков вышел, положил на трибуну кипу бумажек и озабоченно начал их перебирать. Поиски затянулись.

— Ну что вы, Николай Семенович? — нетерпеливо подстегнула его Каратова.

В зале раздался смех. Соков торопливо вытащил из кармана еще пачку бумажек, приобщил их к куче и продолжал искать. Очевидно, нужного листка он не нашел, откашлялся, оглядел зал и сказал неуверенно, что он согласен с Александром Митрофановичем. Пообещал скоро закончить поликлинику, если ему не будут мешать. И снова надолго замолчал, запустив руки в бумажки.

Шалыгин досадливо кашлянул. Соков встрепенулся и, виновато глядя в мою сторону, еще раз повторил, что сдаст в срок, если ему не будут мешать.

Но вот все зашевелились, между рядами прошел бригадир Сергей Корольков. Он говорил о своем башенном кране, который уже месяц как лежит собранный на земле; главный инженер пока не сдержал своего слова, не поднял его.

Потом выступил бригадир Дунькин. К моему удивлению, Дунькин, который на стройке со всем соглашался, сейчас намекал, что я придираюсь к нему.

Получалось, что каждый из выступающих говорил обо мне, как будто я тут уже давно работаю. Мне нужно было выступить.

…Когда после собрания я вышел на площадку, было уже темно. Небо пятнили большие звезды, а одна из них, самая большая, зацепилась за стрелу башенного крана и перемещалась вместе с ней.

Я был недоволен собой. Я дал себе слово не выдавать векселей, но выдал их. Послушайте моего совета: делайте, добивайтесь, но никогда на собрании не давайте обещаний.

Следующим утром позвонил прораб Анатолий:

— Подняли кран, Виктор Константинович, наконец-то. Инспектор-то каков, задержался вчера на стройке до восьми. — Он говорил обрадованно и, как я уловил, уважительно.

Но сейчас не было времени предаваться анализу, нужно было заделывать прорехи: любой ценой пустить в работу поднятый кран, доставить железобетонные детали прорабу Быкову и прекратить аврал на строительстве поликлиники.

Я пошел к Митрошину, нашему главному снабженцу. Он сидел за столом и жадно ел большой кусок колбасы. Когда он узнал в моем намерении «выбить железобетон», у него на лице появилось обиженное выражение, как будто я покушался на его колбасу.

— Ничего не выйдет, только время потеряем, — давясь, прохрипел он. Но все же поехал со мной.

В тресте сказали, что ничего сделать не могут: управление опоздало с заявкой. В главке мило поговорили, сказали, что им приятно видеть главного инженера, который беспокоится о снабжении, но помочь могут только недели через две.

Директор завода, куда мы направились, с интересом выслушал меня, примерно так, как слушают лепет ребенка, улыбнулся и защелкал кнопками огромного зеленого коммутатора. Он выяснил, что железобетонные детали, которые нас интересуют, отпускают только по разрешению главка и, если даже такое разрешение и будет сегодня, доставить их нельзя, так как автобаза задержала машины, а главное, на заводе этих деталей нет.

Он проводил нас до дверей кабинета, просил заходить и, улыбаясь, похлопал меня по плечу. Перед моими глазами возник залитый солнцем котлован и рабочие, бегущие с тачками.

— Что же делать, Никита Авдеевич? — взмолился я.

— Ничего, — ответил снабженец, — ничего. — Но когда мы уже садились в «Москвич», неуверенно сказал: — Может, в ихнюю газету, а?

Название «ихней» газеты начиналось со слова «За», причем напечатанного таким крупным шрифтом, будто редакция пуще всего боялась, как бы ее не заподозрили, что она «против».

В редакции сидели молодые энергичные люди. У них даже глаза зажглись: новый главный инженер, отстающее управление, никто не хочет помочь. Да это же готовая статья.

Редактор был постарше и поопытнее. Когда молодые люди привели к нему свою находку, он выслушал меня без особого энтузиазма, кисло улыбнулся, однако тоже пообещал помочь.

На следующий день появилась статья, а через два дня мне позвонил директор завода и, покровительственно посмеиваясь в трубку, сказал, что на стройку к Быкову пошли машины с блоками.

— Смотрите организуйте разгрузку, а то буду жаловаться на вас… в газету.

Я положил трубку. Итак, прорехи заштопаны. Между мной и прорабами протянулись первые нити взаимопонимания. Но я отдавал себе отчет в том, что это немногое сделано случайно и неорганизованно. Ведь второй раз в редакцию за деталями не поедешь, к инспектору горкома профсоюза тоже не обратишься, и не дело главного инженера расставлять за прораба рабочих и выписывать наряды, чем мне тоже пришлось заняться на строительстве поликлиники.

Что же нужно сделать, как по-настоящему наладить работу? Наверное, главному инженеру положено знать, как ответить на этот вопрос, но, признаюсь, я не знал.

Сейчас поздний вечер. В управлении остались только я и дежурный, тонкий, бледный парень — студент-заочник. Он обложил себя книгами, и через полуоткрытую дверь я слышу его вздохи. (Эх, трудна статика сооружений, когда «грызешь» ее в одиночку!)

Только что ушел наш партийный секретарь Петр Федорович Луганкин. Он настоятельно советовал мне ввести в производственную жизнь коллектива систему. Я согласился, сразу поняв его. Да, решено.

— Олег! — кричу я. — Давай-ка твою задачку, помогу.

— А вы еще не забыли, Виктор Константинович? — в голосе Олега звучит сомнение. Совершенно очевидно, что у студентов теоретические знания главных инженеров котируются не очень высоко.

…На следующее утро у меня состоялись две встречи. Первая — с Шалыгиным. Он кисло похвалил меня, но когда я сказал, что собираюсь вводить систему в жизнь управления, промолчал. Я несколько минут ждал, пока он кончит изучать рисунок обоев. Потом он по обыкновению заявил, что спешит на совещание. Я понял, что получил свободу действий, но не одобрение.

Вторая встреча — с моим управляющим. Его седовласая секретарша, как только я вошел, приветливо закивала головой:

— Проходите, ждет.

У Николая Николаевича было угрюмое выражение лица, но, увидев меня, он улыбнулся:

— А, это ты. Ну-ка иди сюда, инженер-толкач, расскажи о своих похождениях. — Он рассмеялся и, как бы угадав мое настроение, добавил: — Шучу, Виктор, шучу. Это только в книгах так бывает, что главный инженер проходит мимо текущих дел. Мы с тобой живые люди, не в хрустальном кабинете работаем. — Он зло усмехнулся: — Вот даже Шалыгин тобой доволен. Ну, что у тебя?

Вместо ответа я вынул из кармана листок бумаги и протянул ему. Управляющий быстро пробежал написанное, встал и подошел к окну.

— Сам додумался? — спросил он, рассматривая улицу.

— Нет.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Хорошо, Виктор, действуй. Действительно, «Новому» управлению нужна система. Но ты забыл…

Телефоны надрывались в истерике. Управляющий не договорил, подошел к столу и с досадой схватился сразу за две трубки, как за рычаги какой-то капризной машины.

Управленческая машина на моих глазах заглатывала его. Мне ничего не оставалось, как уйти.

Строительство держится на трех китах. Каждый из них требует особой системы работы. Например, первый, главный, кит, так сказать, бригадир этой троицы, — Зарплата. Настоятельно рекомендуется до начала работы подсчитать и выдать аккордно-премиальные наряды всем рабочим. Если вы это сделаете, — не пожалеете: будет и план, будут и хорошие заработки у рабочих. У кита Зарплата довольно сварливый характер. Но второй кит — Технология — добродушен. Он, улыбаясь, тихонько подсказывает: «Друзья, сколько ни кричите о технологии, результатов не будет, пока не создадите систему. Разработайте технологические правила. Пусть каждый прораб строго их соблюдает».

Третий — Обеспечение — хитрый и коварный кит. По его принципам следует досконально изучить проект и вовремя дать заявки: месячные, квартальные, годовые. Если вы этого не сделали — пеняйте на себя.

Итак, киты эти требуют прежде всего системы, четких графиков и точных расчетов. Кажется, просто, но в том-то и дело, что многие строители не любят считать. Не некоторые, не большинство, а именно многие.

Вызовите прораба и скажите: «Александр Семенович, выручай, такое дело, нужно работать и вторую смену». Если вы это скажете уважительно, прораб останется работать еще одну смену. Попросите — будет работать три смены подряд. Поворчит, но будет работать целые сутки. Но каким бы вы уважением ни пользовались, нельзя заставить прораба подсчитать объемы, затраты труда, сделать график. Битва между начальством и прорабами за графики продолжалась долго и закончилась полным поражением начальства.

Тогда начальство пошло обходным путем и придумало оргстрои, специальные тресты, которые думают и считают за прорабов. Появились кипы бумаг с точными расчетами. Однако прорабы с презрением отбрасывали расчеты и говорили, что составители ничего не понимают в строительстве.

Прораб Анатолий по своим убеждениям относился к партии несчитающих прорабов.

— Ерунда все это, — твердо заявил он мне на стройке. — Дайте детали — и я построю дом без аккордных нарядов, без технологических правил и графиков.

— Но, Анатолий Александрович, — опешил я, — ведь вы вчера на совещании голосовали за систему.

— Голосовал не голосовал — это не имеет значения. У меня нет времени заниматься чепухой.

— Но, позвольте, вот вы сейчас монтируете плиты, не сделав перегородок, ведь потом перекрытие не даст использовать краны, придется всю начинку этажей делать вручную.

У Анатолия на впалых щеках появились красные пятна.

— Это мое дело, мне надо выполнять план! — уже закричал он.

— Какой ценой?

— Знаете что, Виктор Константинович, — перебил он меня. — Вы подняли нам кран, за это спасибо. Признаться, я думал, что вы и дальше будете нам помогать, а вы пристаете с какой-то ерундой. Не будет этого.

Каюсь, я совершил ошибку — я приказал Анатолию. Он презрительно посмотрел на меня, вытянулся и щелкнул каблуками:

— Есть, товарищ главный инженер, — повернулся ко мне спиной и пошел в корпус.

С прорабом Соковым разговор сложился по-другому.

— С нового объекта начнем все, Виктор Константинович, хорошо?

— Нет, не хорошо, ведь вы обещали. Может, вы не согласны?

Мы стояли посредине стройплощадки. Соков оглянулся, ища глазами бумаги и чертежи, свою непременную опору при разговоре, и, не найдя их, продолжал молчать.

Быков встретил меня радостно, но потускнел, как только речь зашла о системе. «Эх, Виктор Константинович, Виктор Константинович, как хорошо вы начали, и симпатичны вы мне, но сорветесь на этой затее», — говорил его взгляд.

— Вечером принесите в контору график, — как можно строже сказал я, желая избежать споров.

Но Быков и не думал спорить. Вечером графика он не принес.

В конторе смеялись. Чернов, снабженец Никита Авдеевич, бухгалтер Задвижкин, молодой человек спортивного типа, прямо заявляли, что от всех нововведений толку не будет. Даже нормировщица Нина, когда я заводил разговор о переходе всех работающих на аккордную оплату, неодобрительно и упорно молчала.

Через несколько дней после моего разговора с прорабами на производственном совещании выступил Сергей Корольков. Он высмеял меня с трибуны. Ему долго аплодировали. Теперь, так сказать, официально открылась кампания против системы.

У нас было еще много и собраний и длинных совещаний, стыдливо называемых «пятиминутками». И на каждом из них Корольков критиковал новую организацию работы. Говорил он так остроумно, что даже я, мишень его острот, порой смеялся вместе со всеми.

Наконец я не выдержал. Черт с ней, с этой системой: что мне, в конце концов, больше других нужно? Я пошел к Петру Федоровичу Луганкину, только не на стройку, а вечером в комнату партийного бюро. Тут было тихо, хотя на столе стоял телефон. Оказывается, телефоны не всегда звонят. Луганкин выслушал меня и, глядя через очки строгими серыми глазами, спросил:

— Вы хотите, Виктор Константинович, чтобы я дал вам отпущение грехов и согласился, чтобы все пошло по-старому — вкривь и вкось?

Я молчал.

Уже не катились, а, спотыкаясь, плелись дни.

Результаты работы первого месяца после введения системы не оправдали надежд. Петр Федорович Луганкин назначил открытое партийное собрание.

Тот же длинный зал столовой, в котором месяц назад докладывал Шалыгин. Сейчас доклад делал я.

— Я мог бы значительно перевыполнить план, — сразу выступил прораб Анатолий, — если бы не эти дурацкие технологические правила, которые ввел главный инженер. Посудите сами! — пронзительно кричал он. — Он требует закончить всё на этаже и уже тогда продолжать монтаж. Да я бы сейчас был уже на пятом этаже…

Нормировщица в своем выступлении сказала, что выдача аккордных нарядов на все работы забирает много времени и мало что дает. А средняя зарплата рабочих в управлении осталась Прежняя.

Выступлений было много, но смысл их сводился к одному — введение в работу управления жесткой системы не оправдало себя.

Молчал только Быков, жалостливо-ласково поглядывая на меня с первой скамейки.

И вот между рядами опять пробирается Сергей Корольков. Вот он уже на трибуне, начал говорить, и сразу крепкие нити протянулись от него к собранию.

Но я не слушаю Королькова. «Что же это такое, что же это такое? — стучит молоточком мысль. — Неужели никто не видит, что система необходима?!»

Мои раздумья прерывают аплодисменты, которыми собрание награждает речь Королькова, но когда он, заканчивая выступление, предлагает осудить деятельность главного инженера, в зале становится тихо.

— Вы будете отвечать? — спокойно спрашивает меня Луганкин.

Я медленно поднимаюсь, говорю коротко. Система должна дать результаты, я прошу у собрания еще месяц.

Шалыгин недоуменно качает головой:

— Зачем, товарищи, ведь и так видно, что результатов не будет.

Луганкин молчит. Молчит и собрание.

— Дать, — поднявшись, вдруг говорит Вехкий. — Что же это у нас получается! Послушал я тут речь Сережки Королькова. Интересно наблюдать, как человека из болота тащат, а он брыкается. Ты против чего, Сергей? — Вехкий идет к президиуму. — Против аккордных нарядов? — А я — за, — стукает он кулаком по столу президиума. — И все, кто хочет работать, за. Мы хотим наперед знать, что заработаем, и не надо нам милостей. А ты, Анатолий Александрович, против чего? Хочешь погнать коробку, перевыполнить план, а потом чтобы месяц без механизмов рабочие на пузе тащили шлак, двери, шлакоблоки… Эх вы, — укоризненно обращается Вехкий к президиуму, — человек старается, а вы его поносите. Эх вы… — Он поворачивается к собранию: — Дадим инженеру еще месяц?

— Я думаю, что надо подумать, — мирно с места говорит Дунькин. — Итак…

— Не финти, — обрывает его Вехкий. — Говори прямо.

— Дать месяц, — вздыхая, говорит Дунькин, но, посмотрев на недовольное лицо Шалыгина, поправляется: — Или, может быть, недельки три? А?

— Дать, — подымает руку Каратова. Она поджимает губы и пристально смотрит на Шалыгина. (Вот тебе и святоша!)

— Хватит, — бросает Корольков. — Мы сыты, прошу голосовать мое предложение.

— Эх ты… — снова поворачивается к нему Вехкий.

Тогда поднимается Луганкин.

— Поступило предложение, — говорит он властно, — продолжить работу по внедрению системы в работу управления. Через месяц снова заслушать главного инженера. Кто за это предложение?

Дать месяц — решило собрание.

…Домой я шел с Луганкиным. Мы молчали. Как хороша Москва в этот предвечерний час. Солнце, прощаясь с городом, освещает яркий и шумный поток людей.

Поток захватил нас, и вот мы уже маленькая частичка его.

Монолитный фронт противников новой организации дал первую трещину. Примерно через неделю после собрания мне позвонил Анатолий.

— Я ввел третью смену, не возражаете? — спросил он.

— Не возражаю, — ответил я.

— Этаж заканчиваем часов в двенадцать вечера. Будем действовать по «Новому завету»? — иронически спросил он. — Вы что, ночью приедете его принимать?

«Черт бы тебя побрал, — мысленно выругался я, — и выспаться не успею». Но вслух я кротко сказал:

— Хорошо, я приеду, Анатолий Александрович.

Я приехал на стройку в одиннадцать. Меня встретил мастер Олег, и мы прошли по этажу. Нет, первый месяц не пропал даром. Этаж был полностью закончен. Теперь не придется вручную таскать материалы.

— Хорошо, Олег, монтируй плиты.

В двенадцать, когда я уже собрался уходить, приехал Анатолий. Он хмуро поздоровался и прошел в корпус. Я не стал его ждать, но он догнал меня и пошел рядом.

Я думаю, почему с такими недоделками устроен мир. Ведь видит сейчас Анатолий, что он был неправ, ну, сказал бы это, и делу конец. Так нет, духу не хватает, молчит…

— Виктор Константинович, — вдруг начал он.

— Ну что, Виктор Константинович?! — сорвался я. — Снова будете говорить, что таскать на себе перегородочные блоки лучше? Конечно, лучше, да? Будете говорить, что я занимаюсь ерундой, да? Эх, простите, надоели вы мне все! — уже отбросив всякую дипломатию, крикнул я.

— Да подождите, чего вы расшумелись, — с досадой сказал Анатолий, — не буду этого говорить, сдаюсь я. Не верите, вот смотрите, — он поднял вверх руки.

Нет, очевидно, недоделок не так уж много и государственная комиссия приняла мир не меньше чем на «хорошо». Наверное, можно было бы даже поставить «отлично», если бы у меня под носом не ушел последний троллейбус.

Среда — мой приемный день по личным вопросам. Какие бы события в мире ни происходили, в шестнадцать ноль-ноль я на месте.

Так меня научили на прежней работе, где я твердо усвоил одну истину: принимать каждый день — это не принимать вообще. У всех время дорого, и рабочий должен знать, что он вас застанет наверняка.

В эту среду у меня побывало много людей, и, когда ушел последний посетитель, я облегченно вздохнул. Открыл дверь. И вдруг увидел Королькова. Он сидел, низко опустив голову.

— Сергей Васильевич, вы что тут? — искренне удивился я.

— Хочу к вам, можно?

— Конечно.

Мы сели. Он помолчал и потом неуверенно спросил:

— Виктор Константинович… Вы получили письмо из милиции?

Я порылся в папке и вытащил зеленую бумажку.

— Почему вы ей не дали ход? — хрипло спросил Корольков.

— Хотел вначале с вами поговорить.

Я видел, как неприятен был ему этот разговор, да и мне он не очень нравился. Я протянул Королькову письмо.

— Вот возьмите. У вас все?

Но Корольков не уходил.

— Это больше не повторится, Виктор Константинович, вы верите мне?

— Конечно.

— Странно как-то… Скажите, вы получили это письмо до собрания?

— Я посмотрел на дату.

— Да, а какое это имеет значение?

Он хотел что-то сказать, но не решился. Потом вдруг попросил:

— Знаете что, отпустите меня в другое управление, а? Ведь так будет лучше.

Признаться, на миг я заколебался. Насколько легче было бы мне, если бы Корольков ушел. Но я сразу же взял себя в руки.

— Нет, Сергей Васильевич, на перевод согласия не даю.

— Смотрите, все будет по-старому.

— Хорошо.

Мчались дни. Как короток месяц, когда хочешь, чтобы он был подлиннее!

…Балансовая комиссия впервые за много времени признала работу «Нового» управления удовлетворительной.

— Спасибо, Виктор, — сказал управляющий, когда мы остались одни. — Ты выполнил свою задачу.

Он устало поднялся.

— Но не это главное. Перестроить работу в «Новом» управлении мог бы любой другой энергичный инженер. Может быть, даже скорее, чем ты. Понял?

Признаться, я ничего не понимал. Два месяца я бился с этой проклятой системой, и вот…

— Виктор, как ты думаешь, каким был бы результат нашей работы, если бы считали, понимаешь, с карандашом в руках? Все считали бы. Отработали твою систему до мелочей, а?

— Если б это удалось, Николай Николаевич, мы, наверное, выполняли бы план намного больше.

— Ну, а скажи, если б перед тобой поставили задачу достичь этого в твоем управлении?

— Не знаю, Николай Николаевич, — нерешительно сказал я. — Может быть, если б все помогли…

— Ага, помогли. Да еще все, — насмешливо протянул он. — Главк, да? Трест, заводы? Все бы работали на твое управление и тащили бы его, а остальные стройки что бы делали? Нет, не так. Это нужно сделать не в тепличных условиях. — Он помолчал. — Это очень важно, Виктор. Сделаешь?

Я посмотрел на него. Он выглядел очень усталым.

Это было очень трудно, можно было сорваться, но я не мог ему отказать.

— Сделаю все, что могу, Николай Николаевич.

Глава третья Три закона

Вот уже три месяца ежедневно я веду с собой такой разговор.

— Обещал управляющему отработать систему до мелочей? — резко спрашиваю я.

— Обещал, — покорно отвечаю я.

— Сказал, черт тебя бери, что за счет этого будешь строить больше?

— Сказал. Только не ругайся, пожалуйста.

— Ага, не ругайся, а чего же ты ждешь? Ведь совершенно точно установлено, что чудес не бывает, само все не сделается.

На этом мои два «я» — и грозно вопрошающее, и дающее смиренные ответы — сливались в одно. Я вдруг вспоминал, что нет бетона, и хватался за телефонную трубку — звонить на завод.

Не качайте укоризненно головой. Я не ленился, просто я не знал, с чего начинать. Ведь сколько выпущено книг по организации строительства, во всех подробно описывается, что нужно сделать, но никто из авторов не брался ответить на вопрос: «Как сделать?»

И хотя я точно знал, что мой управляющий Николай Николаевич вот-вот вызовет меня, я ничего не предпринимал. На худой конец я мысленно готовил целую оправдательную речь.

— Николай Николаевич, — я постараюсь говорить твердо, а главное — быстро, чтобы не сбиться. — Я понял, чтобы стать настоящим главным инженером, мало приказа о назначении. Нужно выполнить по крайней мере три условия: думать, заботиться о своем коллективе и ставить его интересы даже выше своих личных. Полтора года тому назад вы сказали, что я это сделал. Вы сказали, что я выполнил и второе условие, когда взялся за отстающий коллектив, навел в нем порядок, внедрил систему в его работу. А потом… Потом я имел неосторожность пообещать вам «дожать систему», то есть отработать ее до мелочей — в зарплате, технологии, и за счет этого добиться больших результатов. Я этого не сумел сделать, Николай Николаевич (это тоже твердо, ни в коем случае не жалобно). Я ведь обыкновенный человек, а не герой романа, — ну, не получается. Как их ввести в систему, все мелочи? Каким законам они подчиняются?..

И все же я еще надеялся, что этот разговор не состоится, что какой-нибудь случай поможет мне.

И случилось чудо. Вдруг на оперативке прораб Соков — столп и оплот неорганизованности нашего управления — заявил, что вот, получая новый объект, он будет строить его «по науке».

— Да, по науке, — не совсем уверенно повторил он, как всегда роясь в каких-то чертежах, которые держал на коленях.

Все рассмеялись.

— Да не может этого быть, — громче всех хохотал начальник производственного отдела Чернов. — Не может быть — наверное, землетрясение случится или затмение солнца.

Соков на миг, перестал перебирать чертежи, недоуменно обвел всех выцветшими голубыми глазами, что-то хотел сказать, но не нашелся и с надеждой посмотрел в угол, где сидел Петр Федорович Луганкин.

И по тому, как заговорщически подмигнул ему Луганкин, я понял, что к чуду приложил свою руку наш партийный секретарь.

В комнате было полно людей. На стульях у стены сидели прорабы, еще не остывшие от трудного прорабского дня. Они пришли с площадок, где собираются дома, где, собственно говоря, и видна работа всех: и главка, и треста, и моя — главного инженера строительного управления.

У маленького столика расположился снабженец Митрошин, по мнению прорабов — основной виновник всех неприятностей на стройке. Он сердито забаррикадировался конторскими книгами, где отмечался завоз материалов на объекты. В любую минуту он готов был доказать, что прорабы не дали заявок, что их заявки неправильны и что он, Митрошин, все по заявкам завез.

На клеенчатом черном диване сидел наш механик, пожилой, страшно медлительный человек. Все в мире движется с давно установленной скоростью, — казалось, говорили его узкие благодушные глаза. Как ни бейся, механизмы скорее не получишь и работать они скорее не будут.

У окна, досадливо отмахиваясь от облаков папиросного дыма, стояла тоненькая нормировщица Нина.

На совещание пришли и два бригадира — вроде так, для интереса, но как потом выяснилось — по просьбе прорабов, — чтобы помочь вытрясти нужные детали.

— А что значит «по науке»? — вдруг, устало усмехнувшись, спросил прораб Анатолий.

Смех утих, и все с любопытством уставились на Сокова. Но тот, очевидно, считал свою миссию законченной и спокойно рылся в чертежах.

— Что значит «по науке», Николай Семенович? — раздраженно повторил Анатолий. — Да бросьте вы наконец рыться в своих бумагах! — От волнения на его впалых щеках появились красные пятна.

Соков молчал. Я понимал, что нужно немедленно вмешаться и поддержать Сокова: чудо — вещь недолговечная и скоропортящаяся, но Анатолий опередил меня.

— Не понимаю, Виктор Константинович, — резко сказал он. — Уж кажется, мы все стали такие паиньки: и технологические правилу соблюдаем, и графики, черт бы их побрал, бесконечно чертим. Чего вы еще хотите от нас?

От негодования он задохнулся.

— Даю вам слово, Анатолий Александрович, — успокоительно сказал я, — я тут ни при чем. Это инициатива Сокова.

— Так почему же он молчит?

— Это скромность, Анатолий, — пришел на помощь Быков, улыбаясь одновременно и Сокову, и мне, и Анатолию. — Только скромность, правда, Соков?

Соков, видно, наконец нашел нужную синьку и вытащил ее. Я с надеждой посмотрел на него, но он как ни в чем не бывало принялся разглядывать чертеж. Молчал и Петр Федорович Луганкин, нетерпеливо поглядывая на меня строгими серыми глазами. Это, конечно, его дело. Я понял, что, пока я предавался различным переживаниям, он незаметно сагитировал Сокова. «Ну что же ты, чего медлишь, — говорил его взгляд, — воспользуйся почином Сокова, доказывай и поднимай всех на новое дело».

— Честно говоря, Анатолий Александрович, я не знаю, как ответить на ваш вопрос…

Анатолий удивленно, недоверчиво посмотрел на меня.

— Очень уж неточная штука эта наука об организации строительства. Но я знаю, вернее, мне подсказали, что нужно сделать у нас в управлении. Я дал слово Николаю Николаевичу, что мы дожмем систему, по которой сейчас работаем. Это, конечно, имел в виду Соков, когда говорил о науке.

Хорошо бы тут сказать, что все единодушно меня поддержали, но, видно, говорил я сухо и неубедительно, потому что ответом мне было общее молчание.

— Вы, наверное, поспешили, Виктор Константинович, — наконец сказал Анатолий. — Поспешили дать слово. Я его не могу дать. Я «за», — он поднял руку. — Голосую, как говорят, за мероприятие, но пока посмотрю, что получится у Сокова.

И это все. Никто меня не поддержал.

— Будем кончать, Виктор Константинович, — сказала нормировщица Нина. — Мне в кино, — добавила она. — Фу, накурили как, дышать нечем.

Это было моим поражением. Хорошо еще, что я нашел в себе силы криво улыбнуться и сказать:

— Да, уже поздно. Подумайте, товарищи, обсудим в следующий раз… Все!

Но я не один думал о судьбе нашего управления. Когда я вышел во двор, на скамейке сидел наш партийный секретарь.

— Идите сюда, Виктор Константинович. Отдохните, — насмешливо сказал он. И вдруг отбросил далеко папиросу, повернулся ко мне и резко, с досадой добавил: — Эх, зелены вы еще…

Я виновато молчал.

— Ну ладно. — Луганкин закурил новую папиросу. — Соков начинает дожимать твою систему с заработной платы. Побывай у него и не забудь о Гнате.

Весь день я спешу. В метро я бегу вниз по эскалатору, задевая людей, портфели, чемоданы, подскакиваю к вагону и стараюсь проскочить в узкую щель закрывающихся дверей.

Иногда это заканчивается благополучно, но часто двери хватают меня в клещи и не выпускают. Тогда кто-нибудь из пассажиров старается оттянуть дверь, а дежурная, ругаясь, запихивает меня внутрь вагона.

К автобусу я тоже бегу. Почему-то я всегда добегаю, когда водитель уже закрыл двери. Я стучу по красному блестящему боку машины, делаю умоляющее лицо. Почти всегда заветная дверь открывается, и я забираюсь в автобус, мысленно прославляя московских водителей.

Я бегу к троллейбусам, трамваям, вверх и вниз по переходам. За день нужно побывать на нескольких строительных площадках, на заводе, в проектной мастерской. И все это зачастую в разных концах Москвы.

Порой в моей голове мелькает кощунственная мысль: почему так много говорят о производительности труда рабочих и совершенно не думают о полноценном использовании рабочего времени начальников, главных инженеров — всех тех, кого называют руководством? Наоборот, как будто специально делается все, чтобы их время использовалось похуже.

Кто-то бездумно решил забрать у строительных управлений легковые машины и, наверное, гордится достигнутой экономией. Зато теперь инженеры треть своего времени проводят в переездах, опаздывают, многого недоделывают.

Ежегодно сокращается так называемый административный персонал, и вот создан этакий гибрид — секретарь-машинистка-делопроизводитель, все в одном лице, о стенографистке и думать запрещено. Скрипят перьями инженеры, тратятся драгоценные часы на писание разных бумаг.

Хочется обратиться к тем, кто вводит подобные сокращения: полноте, товарищи. Тут нет никакой экономии, а один вред, да еще в государственном масштабе.

Сегодня уже к семи тридцати я приехал на площадку к Сокову. Не знаю, почему считается, что природа существует только за городом, правда, на улицах деревьев маловато, но, право, как хорошо московское летнее утро.

Вот на стройку начинают приходить рабочие, сначала поодиночке, потом к раздевалке спешат целые группы; крановщица в синем комбинезоне, поправляя на ходу локоны, взбирается по вертикальной лесенке в кабину башенного крана; захлебываясь, затарахтел бульдозер; во двор влетает тяжелая машина, из нее выскакивает коренастый водитель и сразу начинает кричать: «Долго я тут буду стоять?»; в прорабской, захлебываясь, зазвонили телефоны. Начался новый день!

Здравствуй, новый строительный день!

Ты будешь, наверное, трудным, как всегда. Но когда ты закончишься, дома обязательно станут выше.

В маленьком окошке прорабской показалось испуганное лицо Сокова и сразу исчезло. Когда я вошел, он стоял у полки и озабоченно рылся в чертежах.

За столом, недовольно хмуря брови, сидела нормировщица Нина. Увидев меня, она еще больше нахмурилась.

— Ну, как у вас тут? — бодро спросил я, предчувствуя грозу.

— Посмотрите, Виктор Константинович, сколько нарядов выписал Соков за один день. — Нина протянула мне кипу бумажек. — Ерунда какая-то, вот посмотрите: плотнику Фадееву, чтобы поставить ограждение, нужно работать всего два часа. А ему выдается аккордный наряд. Это на два часа! — Нина с негодованием посмотрела на меня, как будто я выписал эти наряды.

Я повернулся к Сокову.

— Действительно, для чего это?

В это время зазвонил телефон, и Соков с облегчением схватил трубку. Однако как ни старался прораб растянуть разговор, он все же закончился.

Так и не ответив мне, Соков взял со стола пачку нарядов и по привычке начал машинально перебирать их.

— Николай Семенович! — от негодования лицо Нины стало пунцовым. — Да это же не чертежи.

Соков очнулся и тихо сказал:

— Мы тут с Петром Федоровичем Луганкиным… То есть я… решили: чтобы «дожать», как вы выразились, аккордную оплату, нужно выписывать наряды на все работы… любые работы… — Он снова замолчал, потом виновато добавил: — Конечно, Нине Сергеевне много забот. Но без этого, Луганкин говорит… то есть я говорю, без этого нет системы.

Соков положил наряды на краешек стола, подальше от восемнадцатилетней Нины Сергеевны, и со смесью опаски и надежды посмотрел на меня.

Значит, тут побывал Петр Федорович Луганкин, я начал кое-что понимать.

— Пойдемте, Николай Семенович, — сказал я Сокову. — Посмотрим, как все это выглядит на стройке.

Мы вышли. Как я ни заставлял Сокова идти рядом, он все время держался «уступом влево».

У компрессора, похожего на большой металлический сундук (конструкторы почему-то всегда забывают о внешнем виде машин), нас окликнул Гнат, первый лодырь и грубиян в нашем управлении.

Кто только не брался за него. Прораб Быков подходил к нему с лаской. Из больших черных глаз Быкова лилась на Гната гипнотическая волна нежности. Но Гнат не обращал на него внимания. С начала рабочего дня он еще кое-что делал, но после обеда засыпал на куче песка у растворного узла. Будил его бульдозер, который в три часа приходил и таскал песок. Гнат обижался и всем говорил, что бульдозеристы — хамы.

Прораб Анатолий был к нему строг. «Я ему не размазня Быков, я его быстро скручу», — грозился Анатолий. Гната определили в комплексную бригаду, установили ему строгий регламент работы.

На этой площадке песка не было, но Гнат дремал, облокотившись на подоконник.

— Слушай, лодырь, — как-то не выдержал Анатолий, — не пойдешь ли ты, знаешь куда…

— В отдел кадров? — сквозь дремоту спросил Гнат.

— Вот, вот, это я и думал, — обрадовался прораб.

Наконец его вызвал к себе начальник управления Шалыгин, а минут через десять секретарша вела Гната ко мне, передав приказ Шалыгина заняться его воспитанием.

Гнат — молодой широкоплечий парень со светлым ежиком волос — развалился в кресле и пренебрежительно сказал:

— Тронутый наш начальничек, что ли? Я требую, чтобы мне создали условия, а он смотрит на меня и молчит… Так ты что, агитировать меня будешь?

Я действительно попробовал агитировать, призвав на помощь и книги, и фильмы, и весь свой жизненный опыт.

Мне казалось, что я говорил убедительно о человеческом достоинстве, о любви к профессии, о коллективе.

Гнат слушал меня не перебивая, а когда я закончил, лениво поднялся:

— Интересно, инженер, говоришь. Я бы рад послушать еще, да вот уже рабочее время кончилось. Если хочешь, вызови с утречка завтра…

Я опешил, не зная, что ответить. Гнат усмехнулся и, уходя, приветственно поднял руку:

— Адью, инженер.

Но что это с ним случилось сегодня?

— Видишь, инженер, вкалываю. А почему? Думаешь, твоя беседа повлияла? Как бы не так. Николай Семенович нарядик аккордный выписал. Вчера десятку заработал, — он похлопал меня по плечу. — Соображаешь, инженер, невыгодно прохлаждаться… Чего молчишь? Опять недоволен?

Я думал: сколько было разговоров о простоях компрессора, сколько увещеваний — и все впустую. А вот сейчас лентяй Гнат «вкалывает».

— Нет, Гнат, я доволен, я рад за тебя.

Только миг его лицо отразило растерянность. Он нагнулся к молотку и включил его. Молоток затарахтел, подпрыгивая от нетерпения.

Пройдет много времени, будут и разочарования, пока портрет Гната, лучшего ударника, вывесят на Доске почета района, но это утро было началом и крепко запомнилось мне.

— Эх, инженер, — закричал он, — как бы мне так ходить, как ты, и благодарить ишаков… а? — Он легко поднял одной рукой отбойный молоток. — А скажи, при коммунизме тоже будет эта трясучка? Ух, всю душу вытрясла!

— Ладно, чего зря болтаешь, — вдруг строго сказал Соков.

Это было странно, но больше всего меня удивило поведение Гната. На другого прораба посыпался бы град слов-ударов, а тут Гнат вытянулся, шутливо приложил руку к голове:

— Есть, Николай Семенович! — Потом опять покровительственно обратился ко мне: — Адью, инженер, приятно с тобой поговорить, да, видишь, нет времени.

Он подмигнул своему напарнику, черноволосому крепышу, который даже рот открыл от восхищения, наблюдая, как Гнат ведет дипломатические переговоры с начальством.

Еще через полчаса я установил, что аккордные наряды были у всех рабочих: у бригады Степана Гуреева, у звена арматурщиков, у отдельных рабочих.

Когда я уже собрался уходить, ко мне подошел плотник Фадеев, худой высокий старик. Время уже побелило его волосы и клинообразную бородку, но Фадеев назло ему упорно не шел на пенсию.

— Виктор Константинович, — сказал он хмуро, протягивая мне наряды, — зачем прораб сует мне эти бумажки? Всю жизнь работал, а в конце месяца выводили зарплату. Чего хочет от меня Николай Семенович? Не пойму.

— Это так нужно? — повернулся я к Сокову.

— Да, если аккордный наряд хорош, то он хорош для всех и для Николая Пантелеймоновича…

— Ну смотри, Николай Семенович, — хмурое лицо Фадеева вдруг разгладилось. — Беру твои наряды, но смотри… — Он вдруг тонко рассмеялся. — Разорю.

Так у нас партийным секретарем Луганкиным и прорабом Соковым был открыт первый закон: «Внедряя систему, не делай исключений».

Вполне возможно, что где-то этот закон уже давно известен, или, наоборот, в каком-то научном труде он полностью отрицается. Мы не претендуем на первооткрытие и не навязываем его другим, мы открыли этот закон для себя.

На очередной оперативке я коротко рассказал об опыте Сокова и потребовал (это слово я, кажется, употребляю впервые), чтобы все прорабы приняли к исполнению соковский закон.

— А может быть, не так строго? — иронически протянул прораб Анатолий.

— Срок три дня, — твердо сказал я.

Большинство промолчало: мол, начальство придумает и забудет. Только Кочергин, пряча усмешку в узких щелках глаз, прикидываясь простачком, почтительно спросил:

— Понимаю, Виктор Константинович, для нашего управления и для рабочих польза от аккорда ясна. А скажите, какая мне, прорабу Кочергину, будет от этого польза? Что-то не пойму.

Все рассмеялись, нигде на совещаниях не принято задавать такие вопросы. Позже я вспомнил замечание Кочергина. В самом деле, какая польза от этого прорабу?

Целых три дня я благодушествовал и был с собой чуть ли не на «вы». Мне казалось, что дальше все пойдет как по маслу. Однако, проехав на четвертый день по площадкам, я убедился, что никто и не думал следовать примеру Сокова.

Я обозлился и долго отчитывал прораба Кочергина. Сначала он улыбнулся в ответ на мои наскоки, но потом тоже рассердился, отбросил напускную почтительность и резко сказал:

— Ладно, вы хотите, чтобы я всех рабочих перевел на аккордно-премиальную оплату? Переведу. Только вот что: за фонд зарплаты не отвечаю.

— А при чем тут фонд зарплаты? — озадаченно спросил я.

Кочергин вынул из кармана пиджака пачку папирос.

— Курите?.. Ах, нет, — он не спеша закурил, спокойно оглядел меня. — Вот сейчас вы перевели ко мне много людей, а я выполняю только подготовительные работы. Вы это знаете. Заработки будут большие, а стоимость выполненных работ малая. Ясно? Ведь фонд зарплаты вы планируете мне в процентах к выполнению.

Я молчал.

— Вот видите, — сказал он. — Сразу пасуете. Выходит, грош цена этому соковскому закону.

Деваться мне было некуда.

— Хорошо, за фонд зарплаты вы не отвечаете, но смотрите, все наряды проверю лично.

Он усмехнулся:

— Это ясно.

Когда мы прощались, он задержал мою руку и многозначительно сказал:

— Придется за нарядами сидеть вечером… А мой сосед Викторов, прораб из другого СУ, вон, видите, его дом, будет уходить вовремя. Зарплата у нас одинаковая.

Я опустил глаза, а он снисходительно улыбнулся. Мы оба хорошо знали, что, хотя я носил звание «главного» и мне ежегодно доверяли пять миллионов рублей, я ни одного рубля не мог истратить на поощрение служащих, что бы от этого ни зависело.

Скрепя сердце прорабы взялись за бумагу. Многострадальное это слово «бумага», сколько ему, бедному, пришлось испытать насмешек. Поколения фельетонистов оттачивали свои перья, «выводя на чистую воду» всяких бумажных руководителей.

Но пора поднять голос в защиту бумаги умной и деловой. Наряды, подробная заявка на материалы, график, план — все эти бумаги очень нужны.

Я видел, как помрачнели лица наших лихих витязей-прорабов, когда их оторвали от телефонов, от перебранки с водителями и снабженцами и заставили (о ужас!) думать, считать и писать — то есть заниматься «бумажным» делом.

Артачился только один прораб Анатолий, и то по привычке.

— Хватит, — шумел он. — Выписала Нина аккордный наряд бригаде Королькова, чего вы еще хотите?

Мы стояли на девятом этаже институтского корпуса, на горе. Далеко вперед на десятки километров просматривался город. По привычке я считаю башенные краны. Кажется, что они работают без людей. Но нет, это время еще не пришло: у каждого крана был свой непокорный прораб, своя бригада и своя крановая судьба.

Один кран работает, другой часами стоит, печально задрав к небу стрелу. Но даже краны, которые хорошо работают, обязательно простаивают.

Я завидую вам, заводские инженеры: у вас ритмичный конвейер, отработанная технология, строгая регламентация. Строителям нужно научиться работать по-заводски.

Я вздыхаю: труден путь, с этой регламентацией я опротивел всем и, кажется, даже себе.

Может быть, эта мысль пришла и Анатолию.

— Знаете что, — вдруг примирительно сказал он, — давайте спросим у бригадира. — И громко крикнул: — Сергей!

Сергей Корольков стряхнул с комбинезона пыль, поправил старый офицерский ремень с большой медной звездой и подошел к нам:

— Все спорите?

— Да, спорим. Слушай, Сергей, будешь судьей? — Анатолий повернулся ко мне. — Ну что, Виктор Константинович, возьмем Сергея в судьи? По рукам?

Мне известно, что по всем литературным канонам я должен быть твердым, как бетон марки «400». Я должен быть очень серьезным и не идти ни на какие компромиссы. Прошу меня извинить, читатель, но я рискнул.

— Согласен.

— Так слушай, Сергей, — начал Анатолий. — Вот у тебя бригада пятьдесят два человека. Они разделены на звенья и работают в три смены. Так? Виктор Константинович говорит, что аккордного наряда мало; он требует учитывать работу каждого звена, а зарплату делить в зависимости от того, что сделало звено. Он не верит тебе как бригадиру, он утверждает, что у рабочих в большой бригаде нет стимула. Ну, скажи, скажи ты, бригадир, что он не прав. Скажи ему… — Анатолий нервничал. — Ну что же ты! — нетерпеливо воскликнул он.

— Виктор Константинович прав, — тихо сказал Корольков. — Я сам об этом думаю.

Николай Николаевич заболел. В тресте стало скучно. Меня вызвал заместитель управляющего Моргунов, который, как утверждали некоторые сотрудники треста, любит «разносить» и сам при этом любуется своей свирепой решительностью.

Когда я зашел в кабинет Моргунова, он, не ответив на приветствие, недовольно спросил:

— Слушай, начнешь ли ты наконец заниматься делом? На тебя жалуются, что ты там мудришь с какой-то системой, на аккордные наряды всех перевел!

Нетерпеливо поглаживая черные, коротко остриженные волосы, он невнимательно выслушал меня.

— Это все ерунда! — срываясь, закричал он. — Нужно сдавать корпус раньше срока. Вкалывать! А остальное приложится.

— Что толку, если я буду «вкалывать»? — сдерживаясь, ответил я. — Я руками не работаю, я должен думать. И не кричите, пожалуйста, это ни к чему.

Моргунов удивленно выпучил глаза.

— Лезешь в бутылку? Ну что ж, приструним. — Он снял телефонную трубку. — Александр Михайлович, зайди-ка… брось, иди сейчас, говорю.

Через минуту в кабинет влетел наш трестовский начальник отдела труда Ротонов, мужчина уже в летах, но неуемной энергии, напоминавший кипящий чайник, который вместо пара выбрасывает фонтан слов. Все об этом знали, и, когда Ротонов появлялся в конце длинного трестовского коридора, сотрудники, бросая недокуренные папиросы, исчезали в своих комнатах.

Ротонов взъерошил длинные серые волосы и сразу разразился тирадой о необходимости курсов нормировщиков.

— Постой, — морщась, как от зубной боли, сказал Моргунов. — Чего ты мелешь. При чем тут курсы нормировщиков?

Ротонов, нимало не смущаясь, переключился на другую тему и с той же энергией высказался о текучести рабочей силы.

Моргунов даже позеленел. Несколько раз он пытался прервать Ротонова, но тот бегал по кабинету и непрерывно говорил, перескакивая с одной темы на другую. Наконец он заметил меня и начал доказывать мне, как правильно я применяю наряды.

Я скромно молчал, но Ротонов набрасывался на меня, словно я ему возражал. Разделавшись со мной, он сел и нетерпеливо спросил Моргунова о причине вызова, добавив, что он очень спешит.

На Моргунова было страшно смотреть. Он помолчал, очевидно собирая крохи своего растерзанного самообладания, и очень тихо сказал:

— Сделаешь у него ревизию… всех нарядов. Подготовь приказ о всех нарушениях. Если будет в конце месяца перерасход фонда зарплаты, снимем его с работы. Иди…

Ротонов открыл было рот, но Моргунов дико закричал:

— Иди, я говорю!

Несколько минут он тяжело дышал, вытирая платком лицо, потом глухо процедил:

— Вы тоже можете идти.

Вчера над моим столом появилась скромная табличка, закрепленная тремя кнопками и одним гвоздиком; сначала я не понял, для чего она, но сегодня утверждаю, что это одно из самых гениальных изобретений нашего века.

Слева в таблице перечислены все бригады нашего управления, звенья и рабочие, которые получают отдельные наряды. Справа… О, справа главное — правая половина разделена по вертикали на дни месяца, а через них, от бригад и рабочих, протянуты тонкие горизонтальные линии. Эти линии означают аккордные наряды. Теперь я знаю, до какого числа обеспечена бригада нарядами; мне не нужно специально ездить на стройку. Я просто снимаю трубку и говорю:

— Анатолий Александрович, здравствуйте…

— Здравствуйте, здравствуйте, — нетерпеливо перебивает меня прораб Анатолий. — Наряды всем выписаны…

— Да я не об этом! Все ли у вас есть?

— Все, все…

Тогда я, глядя на таблицу, говорю невинно:

— Ну что ж, хорошо, если все есть. А нарядик номер двадцать семь арматурщика Волкова вчера закончился.

— Да не может быть, — кричит в трубку Анатолий. — Подождите… — Несколько минут молчания; наверное, он роется в папке нарядов. Потом слышу его озадаченный голос: — Да, правильно, а откуда вы знаете?

Некоторое время прорабы удивлялись, пытались спорить, что-то доказывать, но, увидев таблицу, изобретенную Ниной, сдались, объявив безоговорочную капитуляцию. Так у нас в управлении был введен второй закон (уже давно открытый): проверка исполнения, возведенная в систему.

Как ни странно, и законы открыты и система «дожата», а работать стало труднее. Наряды выписывались и раньше, но они почти ничего не значили. Существовал молчаливый секретный договор прораба с бригадиром. Стороны обязывались: бригадир — не шуметь, когда случались простои из-за отсутствия деталей, из-за плохой подготовки работы, а главное — из-за того, что прораб не хотел думать; прораб — в конце месяца выписывать дополнительные фиктивные наряды, которые, несмотря на простои, выравнивали зарплату до какого-то приемлемого уровня.

Сейчас аккордный наряд брался на учет по Нининой таблице, и в конце месяца уже ничего нельзя было «дописать». Таким образом, все «секретные договоры» аннулировались. Исчезла раковая опухоль различных приписок, восстановились нормальные отношения деловитой требовательности сверху вниз и снизу вверх.

Ох и досталось всем в конторе от этого «снизу вверх»!

— Что вы сделали с прорабами и бригадирами, Виктор Константинович? — кричал снабженец Митрошин. — Перебесились они, что ли? Раньше случись задержка с бетоном или деталью — молчат, ожидают. А сейчас сумасшедший дом!

Я все выслушивал молча. Это великое дело — дать человеку выговориться. Когда снабженец замолкал, я спокойно отвечал:

— Никита Авдеевич, я скажу прорабам и бригадирам, чтобы они кричали потише.

Митрошин, подымаясь с кресла, еще прятал улыбку, но на середине — комнаты не выдержал и, громко смеясь, воскликнул:

— Потише кричали… а, чтоб вас!

Он был, в сущности, милейший человек, наш грозный снабженец.

Вертушкой кружились дни: трудные понедельники, когда обязательно что-нибудь не ладилось; безличные вторники; длинные, с оперативными совещаниями, среды; четверги, пятницы и, наконец, милые субботы, когда впереди маячит заманчивое воскресенье. Несколько поворотов — и вот уже второе число нового месяца — «судный день» главного инженера.

Второго числа — никаких эмоций — все занимаются арифметикой; прорабы на листках бумаги множат количество выполненных конструкций на расценки, а если эти листки освящены подписью заказчика, они называются «процентовками».

Чернов, наш главный маг, постучит костяшками счетов, и вот уже на листках — «выполнение плана». Затем маг шесть раз покрутит ручку арифмометра в одну сторону, два — в обратную, и получает новое качество: «фонд заработной платы». Не дай бог, чтобы фактическая зарплата была больше фонда, тогда появляется «перерасход»…

Вечером второго числа я не вызывал к себе никого, но все собрались. Все было почти так же, как это описывалось в начале записок. У стены сидели прорабы, бригадиры, в углу — Луганкин, у столика — Митрошин, на клеенчатом диване — медлительный механик, все еще корпел над расчетами Чернов. Вот только у окна, рядом с Ниной, появился трестовский нормировщик Ротонов.

— Ну, хватит вам колдовать, Чернов, — нетерпеливо тормошит начальника производственного отдела прораб Анатолий. — Что там у вас получилось?

Чернов что-то дописал и поднялся.

— План — сто двенадцать… — громко произносит он.

— А всё кричат! — с размаху хлопает книжкой по столу Митрошин. — Материалов им мало… — И гневно смотрит на своих извечных противников — прорабов.

— …Производительность труда сто тридцать девять процентов, зарплата выросла на двадцать процентов.

— Здорово!

— Убытков нет, есть прибыль. Сколько, пока не знаю. — Тут Чернов делает паузу и, сбившись с официального тона, тихо произносит: — Перерасход фонда зарплаты, товарищи, восемнадцать процентов.

Верно говорят, что в беде полнее всего открывается человек.

— Я же предупреждал вас, Виктор Константинович, — громко говорит Кочергин.

— Да, вы предупреждали.

— Не… не понимаю, у меня перерасхода нет, — тихо пролепетал Соков.

— Да, у вас перерасхода нет.

«Ну, кто еще в кусты», — безучастно думаю я. И если говорить честно, мне в этот момент даже хочется остаться этаким одиноким трагическим героем.

Но этого не случилось.

— Чего это вы все раскисли? — насмешливо сказал Анатолий. Он поднялся и подсел к маленькому столику, напротив Митрошина. — Подвиньтесь с вашими книгами, Митрошин. Стащу я у вас их когда-нибудь, пропадете тогда.

Не обращая внимание на негодование Митрошина, Анатолий очистил себе место.

— Ну-ка давайте посмотрим, откуда он, перерасход.

Он взял у меня со стола пачку нарядов.

— Скажите, Ротонов, вы проверяли их? Есть тут какая-нибудь липа?

Ротонов по привычке вскочил и начал распространяться о видах нарядов, фонде зарплаты, но Анатолий перебил его:

— Слушайте, можете вы хоть раз в жизни по-человечески ответить, а? Ну, мы все просим.

И вот, это уже было настоящее чудо, Ротонов улыбнулся и вдруг ясно, коротко сказал:

— Отвечаю. За двадцать лет своей работы я не видел таких правильных нарядов. Проверял их с пристрастием… Но вы должны знать: Моргунов тверд — трест перерасхода не подпишет, а ваш главный будет снят с работы.

Тогда Анатолий взялся за Кочергина.

— Ну, теперь ты скажи, дорогой, как накашлял столько зарплаты? Ведь только у тебя перерасход!

— Накашлял! — возмутился Кочергин. — Вы вот все чистенькие, рабочих сократили, когда на аккорд перешли. А куда они делись? К Кочергину, осваивать новую площадку.

Кочергин встал и, загибая толстые пальцы, начал перечислять:

— Зачистил котлован — раз, поставил опалубку — два, арматуру — три. Короче, все подготовил, а от заказчика шиш получил…

— Так в чем же дело, Виктор Константинович? — перебил его Анатолий. — Значит, все в порядке. В следующем месяце у Кочергина будет большое выполнение, он отдаст перерасход.

— А как же выплатить зарплату? — спросил за меня Чернов.

— Зарплату? Придется часть нарядов изъять и оплатить в следующем месяце. Как?

Луганкин искоса посмотрел на меня и подтвердил.

— Иначе выхода нет, объясним коллективу, поймут.

До сих пор совещанием командовал Анатолий. Сейчас я очнулся. Я представил себе разочарование людей: ведь в этой пачке нарядов — итог их работы, их благополучие. Если наряды не оплатить — это конец системе, аккорду. Веры больше не будет.

— Нет, этого делать нельзя. Берите наряды, — сказал я Чернову. — Начисляйте наряды полностью…

Все молчали. Тогда я сказал:

— Все, товарищи, отдыхайте: завтра поеду в банк.

Неожиданно, даже без телефонного звонка, пришла осень. Падает желтый лист, а чтобы в этом не было сомнения, на трамвайных путях повесили таблички с надписью: «Листопад».

Странно ведет себя ветер: через окно трамвая мне видно, как он сначала собирает листья в кучу, полюбуется проделанной работой, потом в мгновенье снова рассыпает их по тротуарам и мостовым.

Директор банка был не в духе.

— Вы поосторожнее, он только что съел двух посетителей, — сказали мне тихо в приемной. Может быть поэтому, когда я вошел в кабинет, мне показалось даже, что директор облизнулся. Во всяком случае, он провел кончиком языка по губам, это я видел ясно.

Директор подождал, пока я устроился в глубоком кожаном кресле, почему-то напомнившем мне капкан, и спросил:

— Ну-с, что просим?

Из-под клочковатых бровей смотрели на меня умные, насмешливые глаза. «Я тебя знаю, — говорили они, — я вас всех знаю. Хозяйничать не умеете, финансов не знаете, потому все и побираетесь».

Я сказал:

— Пришел с вами посоветоваться.

— Посоветоваться? — удивился директор. — Впервые ко мне приходят за советом. Ну-с, выкладывайте.

Пока я рассказывал, директор покачивал головой.

— Понимаю, это очень интересно. Но только выплатить вам перерасхода зарплаты не могу. Это будет нарушение.

И видя, что я продолжаю сидеть, сухо добавил:

— Все! До свидания, меня ждут.

Если б он сказал это сочувственно, я наверное бы вздохнул и ушел. Но тут я сорвался. Все напряжение месяца: капризы прорабов, недружелюбие Моргунова, перерасход зарплаты, — все это сплелось в большой клубок, который подкатил к горлу.

— Я ухожу, товарищ директор, — воскликнул я. — Но хочу вам сказать, что я думаю о вас. Зачем вы тут сидите? Ведь для того, чтобы выдать нам зарплату строго по фонду, не нужен человек. Поставьте вместо себя автомат и уходите. Я показал вам расчет, из него видно, что по трудоемкости работ мы сделали больше, чем нужно. Но мы произвели много подготовительных работ, они мало стоят. Кончится ли когда-нибудь эта проклятая система, когда только дорогие конструкции дают фонд зарплаты?.. Неужели вы не можете нам помочь, ведь погибнет большое дело!

Он молчал. Я рассказал ему о лентяе Гнате, который начал работать по-настоящему, о старике Фадееве, о прорабе Сокове, о двух законах, которые мы открыли.

Я направился к двери и, взявшись за ручку, обернулся:

— Жалко, что у нас в Союзе только один Стройбанк. Я бы ушел от вас.

Он усмехнулся:

— Подождите. Давайте еще раз посмотрим ваши бумаги.

…Когда, держа в руках заветное разрешение, я смущенно благодарил его, директор перебил:

— Не стоит. Раньше я вам перерасход, конечно, не оплатил бы. Но сейчас необходимо поглубже заглядывать в экономику. А потом, — он лукаво посмотрел на меня, — я ведь могу потерять клиента. Не так ли?

И хотя мы оба знали, что это шутка, что мы прочно «привязаны» друг к другу, я серьезно ответил:

— Нет, я остаюсь у вас.

— Спасибо. — Он наклонил седеющую голову. — Только вот что, вы ошиблись. Инженеры всегда плохо считают. Вы открыли не два закона, а три.

Я удивленно посмотрел на него. В это время в дверь робко протиснулся новый посетитель, он умоляюще прижимал к огромному животу соломенную шляпу.

Не обращая на него внимания, директор протянул мне руку.

— Больше ничего не скажу вам.

Когда кончается день, у главного инженера две дороги. Первая ведет домой, — в самом деле, почему бы ему не поехать домой? Он работает уже десять часов без перерыва, не обедал, измучен разными неприятностями.

Вторая дорога ведет в контору управления: нужно закончить день и подготовить завтрашний.

Недавно я читал книгу одного начальника крупного строительства. Он пишет о том, что не любил сидеть в конторе и часто уходил на объекты. Я знаю многих начальников, которые тоже целый день разъезжают по своим стройкам, расположенным в разных концах города.

Позвонишь ему в управление: «Где Миткин?» Секретарь отвечает: «На объектах». Позвонишь второй раз: «Простите, приехал уже Миткин?» Снова секретарь с гордостью отвечает: «Нет, товарищ Миткин на объектах».

Ищут товарища Миткина смежные организации, вышестоящие организации, снизу и сверху, а товарищ Миткин бегает.

Считается хорошим стилем не бывать в конторе. Про такого говорят: «Вот это производственник, все время на производстве, в контору даже не заходит».

Хороший производственник! А знают ли товарищи, которые так говорят, что значит не заглянуть вечером в контору, не поработать хотя бы час над организацией завтрашнего дня?

Вечером начальник производственного отдела и главный механик планируют выезды своих работников. Нужно посоветовать им, проверить их, спросить с них. К концу рабочего дня съезжаются и в трест работники — можно по телефону решить с ними ряд вопросов. Наконец, вечером в контору звонят прорабы — у них срочные дела. Утром машина уже закручена и решать можно только аварийные вопросы.

И вот бегает такой «хороший производственник» целый день по стройкам. На следующий день снова бегает. И невдомек ему, что работа не планируется, идет самотеком и он мало влияет на ход строительства. Нет, нужно в контору.

В дверях конторы управления я встречаю главного механика и Чернова. Они с кислыми улыбками объясняют, что вот ждали, ждали и решили уйти домой, что вот как хорошо — главный инженер все же приехал.

— Это хорошо, что вы ждали, — говорю я.

Мы садимся и подробно разбираем, что нужно сделать завтра. Потом они прощаются и уезжают.

Уже поздний вечер, троллейбус везет меня домой. Сейчас улицы, освещенные белым светом фонарей, пустынны и кажутся загадочными.

Нет ни людей, ни машин. Только манекены в витринах все так же любезно приглашают вас зайти.

Кончив вторую смену, куда-то исчез ветер; вдали, за грядами зданий, торопливо, словно опаздывая на работу, выскочила луна. Отдыхает город, отдыхают люди.

Наверное, сейчас вздыхает за алгеброй бригадир Сергей Корольков (трудно учиться в сорок, да еще заочно); вышел на прогулку с догом прораб Анатолий; надев очки в золотой оправе, читает военные мемуары Петр Федорович Луганкин; а снабженец Митрошин, назло всем врачам, с аппетитом уничтожает обильный ужин! Милый чудак Соков, наверное, уже спит. Отдыхает мой коллектив. Я еду домой.

Выключены светофоры, и троллейбус мчит без опаски. Одно за другим темнеют окна домов.

Мои мысли все еще на стройке… Прав, конечно, мой управляющий: если ввести в систему, организовать как следует все «мелочи», как это сделано у нас с зарплатой, можно многого добиться.

Но почему же это не делается?

Это трудно. Но может быть, это и есть он, третий закон, на который намекал директор банка. Умение преодолевать трудности, точнее — умение и желание.

Завтра я навещу Николая Николаевича в больнице. Я знаю, что он мне скажет.

«Ну что ж, Виктор, зарплату «дожали», это неплохо. А новая техника? Какой же главный инженер без нее!»

Я буду молчать. Тогда он по привычке погладит свои белые волосы и с деланным негодованием произнесет: «Сейчас хныкать и торговаться будешь?..»

Я улыбаюсь воображаемому разговору. Нет, торговаться не буду. Я знаю теперь три закона, которые помогут решить и этот вопрос…

Глава четвертая Невидимка новая техника

Конечно, кончилось все так, как я предполагал, когда ехал к Николаю Николаевичу в больницу. Он принял бутылку виноградного сока и, хитро сощурившись, сказал:

— Дожил, а, Виктор!. Ни разу в жизни соки не пил… А инструкцию, как их потреблять, не привез?

Я смутился:

— Мне сказали, Николай Николаевич, что, кроме соков и фруктов, вам ничего нельзя.

— Сказали!.. Ну ладно, чего вскочил? Уже поздно.

Мы вышли в холл. Николай Николаевич усадил меня в кресло и заставил подробно рассказать о делах.

Мой доклад получился не очень гладким. Все время я боролся с халатом, выданным мне в раздевалке. Он был подозрительно серого цвета, а главное — очень мал. Я всеми силами старался втиснуться в него, но потом сдался и живописно накинул его на одно плечо.

Николай Николаевич дослушал до конца, слегка похвалил меня и, словно угадывая мои мысли, добавил:

— Ты хотел меня о чем-то спросить?

— Н-нет.

Это была неправда. Конечно, я хотел спросить. Мне мучительно хотелось узнать, стал ли я наконец в его глазах настоящим главным инженером. Но вопрос я задать не решился.

…В конце коридора показалась стройная женщина в белом халате. На лице Николая Николаевича мелькнула растерянность. Он вскочил:

— Врач!

На голове у врача возвышалась модная прическа, похожая на высотный дом, только вместо шпиля прицепился белый докторский колпачок.

— Процедура! — строго сказала она Николаю Николаевичу и на ходу смерила меня ледяным взглядом. — Халат, — бросила она мне, обдавая волной тончайших духов.

— Сию минуту, — готовно ответил Николай Николаевич.

Я почему-то вскочил, но металлические каблучки врача уже отбивали дробь далеко на лестничной клетке.

— Опасная женщина, — прошептал управляющий, — лечит мне сердце.

Он опустился в кресло.

— Фу, — даже сердцебиение началось. Одна надежда, Виктор, на скорую выписку, дома отдышусь… А ты чего вытянулся? А, тоже испугался! — обрадовался он. — Да садись, она не скоро придет.

Его глаза уже молодо смеялись.

— Слушай, рыцарь. Ты отважно сразился со страшным чудовищем Сабантуем-Штурмовщиной, поедающим целые стройки, и в открытом бою победил его; ты умилостивил трёх волшебников — Зарплату, Обеспечение и Технологию.

— Китов, Николай Николаевич.

— Китов? Ладно, пускай китов. И они помогли поставить на ноги твое стройуправление. Наконец, ты посадил в клетку, подчинил системе Мелочи и начал перевыполнять план.

— Выполнять, Николай Николаевич.

— Как, почему? — удивился управляющий.

— Как только в тресте ваш заместитель узнал о перевыполнении плана, он сразу увеличил нам план, сняв с другого управления.

Николай Николаевич рассмеялся.

— Это у нас бывает, но ты не огорчайся, рыцарь должен быть великодушным. — Потом он притворно вздохнул: — Сейчас торговаться мой рыцарь будет. Будешь?.. Теперь нужно взять в плен Новую Технику. Скажу по секрету — трудное дело. Новая Техника — невидимка, всюду о ней пишут, Виктор, но никто на стройке ее толком не видел. Разве только на монтаже.

Он положил мне руку на плечо и уже серьезно сказал:

— Система в работе, порядок — все это хорошо. Но ведь порядок может быть и с носилками… Не качай головой, носилки — это тоже технология. За тобой Новая Техника, Виктор.

Вдали снова послышался стук металлических каблучков. Мы оба вскочили и испуганно переглянулись. Я заторопился, безуспешно натягивая на себя халат.

— Что же это мы? Посиди еще, — неуверенно сказал Николай Николаевич. — Куда спешишь?

— Мне срочно в контору, — соврал я.

Стук приближался. Я наскоро попрощался, пообещав заняться Новой Техникой, и пошел по коридору.

Быстро сбежав по лестнице, в раздевалку, я кинул на стойку халат и уже свободным человеком выскочил на улицу.

Мчались машины, толпой шли люди. Всюду были надписи, что можно делать, чего нельзя: «Идите» — «Стойте», «Переход» — «Нет перехода». Вдоль тротуаров на сотни метров тянулись железные ограждения, столь хитро рассчитанные, что преодолеть их нельзя было ни сверху, ни снизу. На торцах многоэтажных домов висели огромные плакаты, которые уже в стихотворной форме предупреждали: «Красный свет — движения нет», а на перекрестках улиц всю эту систему уличного «Можно — Нельзя» дополнял заботливый, но строгий, вежливый, но настойчивый вездесущий московский милиционер.

И все же я вздохнул полной грудью: «Хорошо!»

Когда октябрьское солнце, багровое и недовольное, словно сердитое начальство, покидает стройку и, отдуваясь, садится на крышу соседнего здания, когда крановщик, как цирковой артист, закончивший на высоте трудный номер, ловко спускается по лесенке (честное слово, он тоже заслужил аплодисменты), когда водители, самый нервный народ на свете, отметив путевки, степенно судачат на скамеечке, а вконец охрипший диспетчер вдруг замечает, что кроме машин с бетоном существуют люди, деревья и вообще Вселенная, — тогда наверняка можно сказать: кончился трудный строительный день.

Правда, есть еще вторая и третья смены, столь поощряемые высоким начальством, но, какие там приказы ни пиши, первая смена на стройке и есть первая, главная и основная.

Вот из раздевалок дружно высыпали девушки. Скорей домой! Домой в Москве — это значит в вечернюю школу или техникум, в парк, на водную станцию или в кино; в читальню — это тоже домой.

Потом выходят женщины постарше. Они спешат в детский сад, магазины. Ух, какая масса дел! Порой они ругают свой город, где — сколько ни открывай магазинов — после работы очереди, где троллейбусы, автобусы, трамваи и даже метро переполнены; ругают свой нелегкий строительный труд, но Москву любят, а стройкой гордятся.

Выходят пожилые рабочие, и, наконец, я вижу, из крайней раздевалки появляются молодые люди в элегантных костюмах, стройные и подтянутые — это монтажники, строительная аристократия. Маркизы, бароны и виконты стройки идут, полные достоинства, помахивая чемоданчиками.

Ты можешь иметь диплом инженера, ты знаешь, как рассчитать сложную раму, и командуешь большим хозяйством, но скажи, пройдешь ли ты на высоте тридцатого этажа по балке шириной в двадцать сантиметров? Ах, нет…

Мне приказано в семнадцать тридцать быть в комнате совещаний. У меня в запасе всего пятнадцать минут, и у одного из виконтов — худощавого черноволосого молодого человека — я спрашиваю, где эта комната.

— Галямов, бригадир, — представляется он вдруг. — А вы главный инженер СУ, куда нас передают?

Главк произвел очередную хирургическою операцию — разрезал какое-то стройуправление на три куска. Один кусок, самый большой — строительство высотного дома, собираются передать нашему СУ. Сегодня тут это должно окончательно решиться. Наверное, обсудят и кому остаться из руководителей.

— Да. Простите, я очень спешу, начальство ждет.

— Вот так всегда, — холодновато и спокойно говорит он. — Начальство для начальства. А мы — число. О нас вспоминают, когда нужно увеличить число.

Он застегивает узкий серый пиджак, — кого-то копируя, спрашивает:

— Сколько у вас на объекте рабочих. Тридцать? Мало, добавьте еще пятнадцать. Так? — Черные глаза у него сузились совсем в щелочку, и от этого кажется, что его взгляд приобретает особую остроту. — Имена, фамилии значения не имеют, нужно пятнадцать единиц, правда?.. Ну, а когда эти «единицы» хотят вдруг поговорить с главным инженером, у него нет времени.

Мне нужно идти, могут быть неприятности, но кто разъяснит, как можно уйти, не ответив на это замечание и не выслушав бригаду?

— Хорошо, товарищ Галямов, пусть начальство подождет. Если меня сильно будут ругать, заступитесь?

— Заступлюсь, — серьезно говорит он.

— Тогда говорите, только побыстрее, чего не хватает. Но впредь уговор — сразу всего не обещаю… Краны есть?

— Есть.

— Металлические конструкции, плиты, арматура? — быстро перечисляю я.

— На площадке.

— На площадке? — искренне удивляюсь я. — Тогда, может, с проектом не в порядке?

— Нет, и с проектом порядок, — уже улыбаясь, говорит Галямов.

Монтажники с интересом прислушиваются к нашему разговору. На дороге показывается уборочная машина; быстро приближаясь, она весело разбрасывает в стороны сильные струи воды.

— Вот даже есть уборочная машина, — Галямов тянет меня за руку, и мы сходим с дороги.

— Так чего же все-таки нет? — недоумеваю я.

— Толку нет, — говорит один из монтажников.

У него приятное округлое лицо почти шоколадного цвета. Ни единой морщинки, даже когда он смеется, довольный своей собственной остротой.

Я тоже улыбаюсь:

— Ну, отсутствие толка не самое страшное. Толк не изготовляется на заводе, и автомашины для его перевозки тоже не нужны.

Я снова тороплю Галямова. Тот мрачнеет.

— Все есть, а монтажники простаивают. Вы спешите, так вот коротко: монтаж этажа мы выполняем за четыре дня, а бетонируется он за семь. Конструктор не разрешает продолжать монтаж без обетонировки. И получается у нас простой. Ясно?

Сто лет назад, — продолжает Галямов, — изобрели подъемник, тачку еще раньше, и сегодня у нас та же техника. Знаете, сколько раз нужно сгонять тачку, чтобы забетонировать этаж? Десять тысяч раз… Инженеры! Не совестно? Кричим: новая техника, новая техника!.. Эх! — он досадливо машет рукой. — Пошли, ребята.

Монтажники молча зашагали к выходу, помахивая чемоданчиками.

Я опоздал на пятнадцать минут. Комната совещаний отнюдь не соответствовала табличке, прибитой на дверях: «Красный уголок». Уголок имел размер не менее сорока метров, а стены были выкрашены в синий цвет.

— Ну вот, я же вам докладывал, — раздраженно сказал заместитель управляющего трестом Моргунов. — Недисциплинирован…

За длинным столом сидело разное начальство, большое, среднее и малое. Я в нерешительности остановился у порога.

— Ладно, Моргунов, расстрелять его успеем, — сказал начальник главка Сергеев.

Я видел его прежде только в президиумах собраний. У него широкое лицо со странным косым разрезом глаз, стареющая шея в складках, но глаза смотрят остро и живо.

— Здравствуйте, — неуверенно произнес я.

Никто не ответил.

— Здравствуй, — сказал Сергеев. — Наверное, дела задержали, а? — Он едва заметно усмехнулся и, не дав мне ответить, спросил у собравшихся: — Ну, вот он тут, какие будут предложения?

— Он для этой стройки не годится, — убежденно сказал Моргунов. — Тут нужно дело делать, а не фитюльками заниматься. Тут зубр нужен.

— Не торопитесь, Николай Митрофанович, с зубрами, — тихо сказал сидящий около меня длинноносый, с зеркальной лысиной заместитель Сергеева. — Тут уже зубры сидели, и, как видите, пришлось остановить стройку… Сколько дней, как прекратили монтаж, Морозов? — обратился он к молодому человеку с загорелым квадратным лицом.

Морозов привстал, чтобы ответить.

— Так какие будут предложения? — снова спокойно спросил начальник главка, перечеркивая разговор, начатый его заместителем.

Тот покорно замолчал. Морозов снова сел.

— Предложений нет, значит, доверяется решать мне, — усмехнулся Сергеев. — Ну, а вы, Шалыгин, что скажете? Хотя вы уже уходите, вам все равно.

Шалыгин невозмутимо поправил свои манжеты.

— Нет, чего ж, я могу.

— Интересно. Слушаю…

Что хорошего может сказать обо мне начальник нашего управления Шалыгин? Весь год нашей совместной работы он недружелюбно следил за моей деятельностью, потихоньку мешал и ждал, пока я сорвусь. А последнее время, поджимая пепельные губы, выслушивал мои доклады и молчал.

Но я ошибся.

— Он неплохо работал в моем управлении, — важно произнес Шалыгин. — Полагаю, справится и с этим делом.

Тут была целая гамма намеков: мое управление; главный инженер, который работал у меня, справится; тем более справился бы я, Шалыгин, но меня почему-то переводят.

Начальник главка насмешливо улыбнулся и посмотрел на часы.

— Ого… мне через пятнадцать минут нужно ехать. — Он погасил усмешку и обратился ко мне: — Ну, а что скажешь ты? Возьмешься?

Я не стану описывать свои колебания. Наверное, и вам, читатель, хоть раз в жизни задавали такой вопрос. Вспомните, как трудно было сразу ответить.

— Я боюсь, что…

— Вот видите, они боятся, — перебил меня Моргунов. Его лицо стало багровым. — Главный инженер, главный!.. И — «боюсь».

— Я берусь за это строительство, — резко сказал я. Моя выдержка тоже кончилась.

Начальник главка снова взглянул на часы.

— С чего начнешь?

— С бетона, — ответил я. — Посмотрю, как на других высотных стройках.

Он поднялся. Встали и остальные.

— Ну, что же, если других предложений не будет, оставим его главным инженером. Осматривай стройку, но только поскорее. Через две недели войти в график.

Мы вышли. Уже садясь в машину, он подозвал меня и тихо сказал:

— Был в больнице у твоего управляющего Николая Николаевича. Он тебя рекомендует. Просил передать, чтобы ты не забывал о новой технике.

Двухнедельный срок, отпущенный мне начальством, истекал. Я объехал большинство высотных строек, но они были не в лучшем положении.

Начальники, главные инженеры, прорабы зло усмехались:

— Бетон? Бетон укладываем по старинке (некоторые говорили: «Как сто лет назад»). Как с монтажом? Отрегулировали! — Тут они поминали механизаторов и, в зависимости от склада характера, употребляли более или менее энергичные выражения.

Я извинился и просил уточнить слово «отрегулировали».

— Маленький вы, что ли? Ну, не спешим с монтажом… Опять непонятно? Фу, черт! Только из института, наверное… Монтаж каркаса ведем с перерывами, пока не подгоним бетон, — это вам наконец понятно? — И они со злостью хватались за телефонные трубки.

Я уходил. Запомните, пожалуйста: если какое-либо начальство, большое или малое — не важно, хватается за телефонную трубку, — разговор закончен.

Механизаторы встретили меня прохладно. Да, им известно о простоях на монтаже, но их это не касается. Они снисходительно подсчитали мне, сколько лет нужно, чтобы спроектировать и изготовить новый механизм. С этим вопросом я могу к ним прийти лет через пять.

Формально они были правы. Но кроме этого разговора между нами шла другая, подспудная, неслышная беседа.

«Слушай, парень, — говорили их взгляды, — чего ты лезешь к нам с бетоном, ты разве не знаешь, что мы в основном занимаемся крупными механизмами? Наше дело — краны для монтажа каркаса…»

«Но позвольте, — тоже взглядом отвечал я, — ведь вес бетона не меньше веса каркаса. Кто же будет механизировать бетонирование?»

«Иди, иди, парень, — отвечали они. — У нас нет времени. Поднимешь как-нибудь».

Невеселый я возвращался на стройку.

На перегонах водитель так разгонял автобус, что дома превращались в сплошную стену, на остановках он резко тормозил. Пассажиры, набившиеся в автобус, после такого тренажа могли бы смело садиться в космический корабль. Но они терпеливо все сносили, большинство даже умудрялось, повиснув на штанге, читать газеты.

У меня мысли не отрывались от стройки.

Итак, ясно, что те, кому положено вовремя решать вопросы комплексной механизации высотного строительства, не сделали этого. Что же это — ошибка, равнодушие? Или просто всех захлестнули мелочи?

Я думаю о стиле работы. Одни говорят: внимание к мелочам, из них составляется главное. Другие — не распыляйтесь по мелочам, беритесь за узловые вопросы.

Много раз потом я буду искать правильное решение. Но пока мне ясно: где-то нужно иметь «порог» от текущих дел… В главке, а может быть, даже в тресте, главный инженер должен систематически и настойчиво работать на «завтра».

Должно быть, это будет выглядеть так: прибегает в эту инстанцию какой-то запыхавшийся работник: «Караул, срывается!..»

«Чего вы кричите, Павел Иванович? — спокойно спросит главный инженер. — Вы что, не видите — я думаю, анализирую предложения институтов?»

«Срывается сдача жилья, караууул!..»

«Идите, Павел Иванович, идите, я как раз и думаю над тем, чтобы эта самая сдача перестала срываться раз и навсегда».

И как было бы хорошо, если б секретарь высокого парткома, куда прибежит Павел Иванович с жалобой, тоже сказал бы: «Он прав. Пусть думает. Это его обязанность — думать».

Водитель автобуса снова резко тормозит. Мои мысли сбиваются. Я перестаю размышлять об инстанциях и вспоминаю свой бетон.

Оставалось всего два дня до срока, когда мне полагалось войти в график. Я поехал на высотную стройку дома министерств. Меня встретил старший прораб, худой, с черными усиками, похожий, как мне показалось на д’Артаньяна. Сходство с прославленным мушкетером дополнялось его готовностью вступать по любому поводу в бой. При этом он испускал воинственный клич: «Нет, почему?!»

Когда я сказал, что не решена проблема механизации бетонирования каркаса, он быстро ответил:

— Нет, почему?! Решена.

— Вот здорово! — обрадовался я. — Наконец-то нашел хоть одну стройку…

— Нет, почему одну?

— Ладно, — примирительно сказал я, — хорошо, что у вас в порядке бетонирование.

— Нет, почему, как раз в беспорядке.

Он совсем меня запутал. Но когда я сдался и замолчал, д’Артаньян смилостивился. Он сильно стукнул кулаком в перегородку и крикнул:

— Маша, позови изобретателя.

— Ага, — ответила Маша, или, может быть, это скрипнула фанерная перегородка.

Через несколько минут в комнату вошел крепкий, широколицый человек, одетый в непромокаемый плащ серого, сиротского, цвета. Края рукавов на плаще обтрепались и побелели. Он доброжелательно кивнул мне и спросил прораба:

— Звали?

— Нет, почему звал, пригласил… — Прораб сделал паузу, но изобретатель молчал. Тогда д’Артаньян с тяжелым вздохом сказал мне: — Степан Петрович Мурышкин — изобретатель пневмонасоса для подачи бетона. Только насос этот плохо работает.

Изобретатель усмехнулся. Задержав мою руку, он обстоятельно рассказал о насосе. Степан Петрович был полон оптимизма. Он готов вот сейчас, пожалуйста, подать бетон без каких-либо особых подъемных механизмов на двадцатый этаж, тридцатый — хоть к самому господу богу. Его насос применяют в Сибири, при строительстве элеваторов на Кубани…

Но все это выглядело как-то не очень солидно. Изобретатель был уж очень прост. Он походил на кустаря-одиночку. Ну, конечно, очки в золотой оправе и элегантный костюм не обязательны, но этот сиротский плащ! Да и машина его была какая-то странная: в обыкновенный растворонасос вставляли насадку, подключали обыкновенный компрессор и — пожалуйста. Особенно странным казалось, что никуда не нужно было бежать, просить, требовать, — за все брался сам изобретатель.

Все эти сомнения, видимо, отразились на моем лице, потому что изобретатель, выпустив наконец мою руку, успокоительно сказал:

— Все будет хорошо.

— А… почему насос плохо работает здесь? — неуверенно спросил я.

— Совсем не работает, — невозмутимо поправил изобретатель.

Прораб, с явным огорчением следивший за спокойно протекавшим разговором, обрадовался. Выпустив серию «нет, почему?», он бросился в атаку на Мурышкина, одновременно доказывая, что насос работает и что насос вообще не может работать.

У меня не было выхода; оставалось два дня, я обязан использовать любые возможности, даже идти на риск.

— До свидания, Степан Петрович. Завтра утром приезжайте к нам, попробуем. — И подал изобретателю руку. — Всего хорошего, — опасливо, но все же поуверенней сказал я прорабу. (Мне казалось, что уж тут-то он никак не сможет спорить.)

— Нет, почему — хорошего? Что у нас может быть хорошего? — донеслось до меня, когда я уже закрывал дверь.

Сегодня у меня ЧП — чрезвычайное происшествие: утром ко мне зашел Шалыгин.

«И это все?» — спросит человек, не знающий нашего начальника управления.

Отвечаю: все. Ибо за год совместной работы я ни разу не видел Шалыгина не за его столом. Одно время мне даже казалось, что Шалыгин — современная модификация кентавра: тот был человек-лошадь, а этот человек-стол.

Увидев Шалыгина, я от неожиданности вскочил.

Он остановился посреди комнаты, строго осмотрел стены и величественно, не глядя на меня, сказал:

— Ухожу из моего управления.

Я не нашелся что ответить. Шалыгин подошел к окну.

— Жалко? — наконец спросил я.

Он постоял немного и двинулся к двери, но, взявшись за ручку, помедлил и вдруг глухо произнес:

— Да, жалко… Съест тут вас всех Моргунов без меня. Вот вы стали приличным работником, а все — моя помощь.

Черт бы побрал мою мягкотелость. Хотя сказал он неправду, никогда он мне не помогал, я расчувствовался; подошел к нему и, слегка коснувшись рукой плеча, сказал несколько теплых слов.

Шалыгин повернулся ко мне. Видно, одна из пружинок, поддерживающая черты его лица в неподвижном состоянии, ослабла, и оно вдруг смягчилось. Он подал мне руку.

— Вот так, — пробормотал он. — Вот так, — и быстро вышел.

…В три часа приехал Моргунов. Кричать он начал еще на лестнице, а когда вошел в свой новый кабинет — уже гремел. Звонок за звонком раздавались у секретаря, свежеиспеченный начальник вызывал для накачки сотрудников. Последним он вызвал меня.

— Ну? Снова чудишь? — насмешливо спросил он.

— Не понимаю.

— Ах, не понимаешь? Ты что, думаешь этой чихалкой, насосом этого недоноска изобретателя, обойтись?

— А вы что предлагаете? — сдерживаясь, спросил я.

— Поставьте побольше рабочих! — Моргунов начал вскипать.

— Понятно, организовать стройные колонны рабочих и носить ковши с бетоном на тридцатый этаж. Так?

Он побагровел и дико посмотрел на меня.

— Ты шуточки брось, — задыхаясь сказал он. — Я сейчас назначен начальником этого управления, и ты, миленький, будешь делать все, что я тебе скажу. Понятно?

Плохо ссориться с начальством. Поругался, и сразу появляется неуверенность в работе, оглядка: вот поступлю я так, а нельзя ли будет ко мне придраться? Это только иногда в романах появляются этакие твердокаменные инженеры, которых ничто не берет, и они остаются неколебимо принципиальными.

Я смотрел на багровое лицо Моргунова. Черт с ним, в конце концов, куда и зачем я рвусь? Но ведь если я ему уступлю, тысячи человеко-дней, как говорят на стройке, будут затрачены впустую. Есть черта, которую инженер, если он честен, не имеет права переступить: это — прямые интересы дела.

Как же мне ему ответить? Ну а что, если… ведь говорят, что шумливые люди не всегда самые смелые.

— Хорошо, Николай Митрофанович, пусть будет по-вашему, я прекращу пробу насоса. Но объяснять начальству, почему мы не вошли в график, будете вы.

Я не скажу, что был очень доволен собой: голос у меня от волнения противно дрожал, но эффект превзошел мои ожидания…

Моргунов недоуменно выпучил на меня глаза и вдруг громко рассмеялся:

— А ты, я вижу, не такой уж птенец, каким кажешься…

Лицо его вдруг стало простецким и даже добродушным, я подумал, что, наверное, Моргунов, пока его не испортила власть, был неплохим человеком. Потом ему вбили в голову или сам он это придумал, что сильная личность никогда не отступает от принятого решения… а кто не хочет быть сильным?!

— Нет, братец, ты брался, ты и отвечай. Осталось два дня. Я подожду. А чтоб ты не мог сказать, что тебе мешали, пожалуйста, играйся со своим насосом сколько угодно.

— Хорошо. — Я пошел к двери, весьма довольный: диверсия удалась.

— Постой! — Он поднялся со стула и, тяжело ступая, подошел ко мне. — Ты знаешь, чем это все для тебя пахнет? Тебя выгонят… но если ты бросишь заниматься фитюльками и будешь слушаться, я все возьму на себя.

— Невозможно, Николай Митрофанович, — как можно мягче сказал я. — Сколько ни поставь рабочих, все равно на этом доме без специальной техники не обойтись.

— Ну, смотри, я тебя предупредил… мальчишка! — Он толкнул дверь и раздраженно крикнул секретарше: — Морозова!

Стемнело. Высоко в небе зажглись звезды. Мосэнерго еще не установило счетчики звездного света. Наверное, — поэтому, в порядке компенсации, стоимость земного освещения весьма высока, и наш главный бухгалтер вчера долго меня пилил.

Я, как умел, отбивался и наконец заявил, что у каждого человека есть свои слабости. У меня они выражаются в любви к хорошему освещению площадки.

Слабая улыбка прошла по лицу моего собеседника.

— А не слишком ли дорого обходится ваша… слабость? — спросил он. И уже откровенно рассмеялся: — Ладно, жгите, только не разбрасывайте прожекторы по всей площадке… соединяйте их в большие группы, как на стадионе.

Мы выполнили рекомендацию главного бухгалтера, и сейчас строительная площадка освещена сильным ровным светом.

У новой установки для подачи бетона много людей, представителей, так сказать, разных ведомств. Бетонщики во главе с моим старым знакомым Гнатом, в недавнем прошлом главным лодырем нашего управления, а сейчас одним из лучших бригадиров; от монтажников — бригадир Галямов; тут и молодой прораб Аничкин. У него веснушчатое, невыразимой привлекательности лицо. Вот уже восемь лет он грызет гранит науки, сначала в школе рабочей молодежи, потом в техникуме, а теперь — в институте. Встречаясь со мной, он почему-то всегда смущенно улыбается, показывая полоску белых, ровных зубов (гранит, видно, не так уж крепок).

Мир науки и техники представлен изобретателем в неизменном плаще и нашим главным механиком, пожилым крепким человеком со столь замедленными движениями, что кажется, вот-вот он совсем замрет. Посмотришь на него, и хочется бежать к телефону, вызывать «скорую помощь» или, может быть, аварийку.

Насосу нездоровилось, он чихал, кашлял и, как всякий больной, капризничал.

— Черт бы его побрал, — возмущался Гнат. — Инженер! — заорал он, увидев меня. — Долго мы еще тут будем мучиться?

Я поздоровался. Изобретатель улыбаясь подержал мою руку и негромко, успокаивающе сказал:

— Все дело в воздухе. Гнат Александрович пока не научился регулировать его подачу.

Гната, наверное, впервые в жизни назвали по отчеству. От удивления он замолчал, но сразу опомнился и принялся длинно доказывать, что установка не может и не будет работать.

Изобретатель доброжелательно улыбнулся Гнату, потом снял плащ, рукава которого еще больше обтрепались, аккуратно повесил его на ограждение и полез в нутро компрессора.

Насос удовлетворенно и ритмично зачавкал.

— Э-го!.. — закричал кто-то сверху. — Э-го, пошел… бетон пошел! Давай людей на вибраторы. Гна-а-ат!

— Чего орешь! — сердито заорал Гнат. — Иди, Мишка, — сказал Гнат одному из бетонщиков. — Кио… фокусы-мокусы… Вот увидишь, инженер, уйдет изобретатель, снова все станет.

— Конечно, станет, — презрительно сказал Галямов. — Это, мой друг, не лопата, а механизм. Думать надо, а не шуметь без толку.

Гнат промолчал.

Мы поднялись на двадцатый этаж.

Наверху дул сильный ветер, было холодно и неуютно. В одном месте не было ограждений, Галямов подошел к самому краю и заглянул вниз.

— А это что? — удивленно сказал он, как бы приглашая нас последовать его примеру.

Но подойти к нему не решился никто.

— Чего же ты, Гнат? — сказал Галямов. — Такой внизу боевой, а тут… уж не боишься ли?

Гнат молчал, но только ли к нему обратился Галямов? Почему усмехаясь смотрит он на меня? Я пересилил себя и шагнул вперед. Тревожно манила и притягивала земля, мягко колыхались и мигали огни вечерней Москвы. Еще шаг…

— Назад! — вдруг резко скомандовал механик. Он схватил меня за руку и потянул к себе. — И ты уходи оттуда, — повелительно сказал он Галямову. — Слышал, герой? Технику безопасности нарушаешь.

Галямов помедлил и усмехаясь присоединился к нам.

— Кто-то ведь должен посмотреть, что случилось, где ограждение, — сказал он.

— А вот кому положено, тот и посмотрит, — главный механик спокойно подошел к краю здания. — Ого, ограждение упало на козырек. Нужно срочно восстановить.

Он снял трубку телефона, который висел на краю колонны.

— Машенька, дай дежурного слесаря… а вы идите все к бетону, я тут сам. — И, словно угадывая мои мысли, закрыл трубку ладонью и добавил: — Не беспокойтесь, Виктор Константинович, я с высотой лажу. Идите, идите.

Уходить не хотелось. Было очень неловко: человек, над чьей медлительностью я иронизировал, в трудную минуту оказался энергичным и смелым.

Эх, сколько еще после института нужно учиться! И почему в вузах нет такого предмета — «Наука о жизни». Улыбаетесь? Нет, право, как хорошо было бы, если б опытные и интересные люди производства рассказали студентам, о чем не пишут в учебниках: о сложностях жизни, об управлении людьми. А может, и впрямь, это можно постичь только на практике, ценою ошибок?

Бетон — сложный материал, он боится солнца, не любит мороза, но он спорит со Временем, перед которым все бессильны, — с годами он делается крепче. И вот, чтобы изучить бетон, созданы специальные научно-исследовательские институты. Сталь крепка, но капризна — веками ученые исследуют способы ее защиты. Есть институты, изучающие поведение машин, уличное движение, рак картофеля и сотни, тысячи других материалов, продуктов, явлений.

Но я не знаю ни одного научного учреждения, которое занималось бы отношениями людей на производстве, проблемами управления людьми, если хотите, их психологией, — словом, тем, что неизмеримо сложнее всех материалов и машин вместе взятых.

И вот приходит молодой инженер на стройку, ему дают под команду рабочих. Он обучен тысячам вещей, кроме главного — он понятия не имеет, как управлять этими людьми.

…Подошел старший прораб Морозов. Он предупредительно быстро выполнил мое указание, привел монтажников в помощь главному механику, но почему-то виновато отводил в сторону глаза.

Бетон от новой установки непрерывно поступал по шлангу, заполняя опалубку стен. Вся бригада бетонщиков бросила тачки и с интересом следила за двумя рабочими, которые с трудом удерживали шланг-бетонопровод.

Гнат, который снова обрел земную уверенность, грубовато сказал:

— Что вы кадриль танцуете? Ну-ка, дайте мне.

Широко расставив ноги, он ухватил наконечник. Покоренный шланг притих.

— Ну что? — самодовольно спросил Гнат.

— Здорово, я же говорил, что ты молодец. — Галямов на всякий случай отошел.

— То-то.-.. Инженер! — закричал Гнат, хотя я стоял рядом. Он всегда, видя меня, кричал. — Инженер! Тачки, черт бы их побрал, сбрасываю вниз. Молодец, Кио! Этак мы за вторую смену весь этаж кончим. А?

Да, это было бы здорово. Завтра мы бы начали монтаж. Но ведь покуда бетон укладывали только небольшими порциями, в опытном порядке, в присутствии изобретателя. А без него на одной стройке, я знал, бетон расслоился…

Я вопросительно посмотрел на изобретателя.

— К сожалению, я в двадцать ноль-ноль улетаю на Кубань. Элеваторы там пробуют, — доброжелательно сказал он.

— Может быть, дождаться вас? Вы надолго?

— На две недели.

«Нет, две недели мы не можем ждать. Как же быть? Нужно рискнуть, все равно мы не освоим установку, пока сами не поработаем хотя бы смену», — уговаривал я себя.

— Сейчас нам уже ясно, как регулировать установку. Давайте бетонировать, Виктор Константинович, — сказал прораб Аничкин. И улыбнулся, показывая белую полоску зубов.

— Где Морозов? — спросил я. Но его нигде не было.

…Уходя домой, я заглянул в свой кабинет. На столе лежал рапорт Морозова. Он заявлял, что снимает с себя ответственность за качество бетона.

Выпал первый снег. Снег лег на тысячи железобетонных плит, колонн, балок, сложенных высокими штабелями, на выкрашенные красным суриком металлические конструкции, на кучи керамзита, на стеллажи со стальными трубами для водопровода, отопления и других инженерных устройств; он ласково укрыл натруженные строительные дороги — площадка преобразилась и для постороннего глаза стала даже красивой.

Ранним утром первыми на большой скорости, не останавливаясь у диспетчерской, на площадку влетают самосвалы с раствором — серой кашицей, налитой вровень с бортами; вслед за ними спешат машины с бетоном, длинные прицепы с пакетами красного кирпича, бортовые грузовики со строительной всякой всячиной; и, наконец, грозно завывая для устрашения всего живого, пуская струи ядовитого газа, появляются «МАЗы».

К восьми утра снег, легкий и нежный, уже превратился на дорогах в черные лужи. Придет время — люди научатся управлять погодой. Тогда, наверное, первый снег будет отпускаться только по заявкам — на поля, леса, стадионы. На стройки его не дадут.

Все гуще становится поток автомашин. Кажется, нет силы, способной обуздать это скопище транспорта. Но вот над дорогами, над башенными кранами, которые сегодня, цепляясь за каркас здания, переползают вверх, над людьми, над всей строительной площадкой, усиленный громкоговорителем, гремит грозный голос диспетчера Семы:

— Крап номер два! Агашкин!.. Безобразие, долго будут стоять машины?.. Кран номер три, давайте скорее!.. Ну!

Еще десять — двадцать минут, и разгруженные машины одна за другой пробками вылетают с площадки.

…В восемь тридцать я позвонил Морозову:

— Как дела?

— Вчера закончили бетонирование двадцатого этажа Начался монтаж каркаса, — коротко ответил он.

В девять ноль-ноль заместитель начальника главка Левшин открыл совещание. Собралось много народу — представители разных управлений, служб и заводов, но рангом ниже, чем в прошлый раз. Вместо начальников и директоров — заместители и главные инженеры.

Левшин вел совещание холодно, мрачно. От этого было неуютно и тоскливо. (Откуда на наши заседания пришел этот «гробовой» стиль, который считается верхом деловитости?)

Совещание катилось гладко, каждый поднимался, докладывал, как выполнено решение предыдущего совещания, получал свою порцию вежливых зуботычин. Так пришла моя очередь. Левшин отложил протокол и посмотрел на меня.

— Ну, а теперь доложите вы.

Мне хотелось многое рассказать.

— На стройке с помощью изобретателя Степана Петровича Мурышкина удалось пустить новую установку…

— Пожалуйста, покороче, — оборвал меня председатель. — Без лирики. Две недели прошло, выполнили вы указание, начали монтаж?

Если бы его взгляд можно определить по градусной шкале, то он смотрел на меня с температурой примерно минус 273 градуса — самой низкой, достигнутой на земле.

Наверное, не меньше минуты я молчал — никак не мог собраться с мыслями. Взгляды присутствующих с любопытством скрестились на мне.

В это время в комнату вошли старший прораб Морозов, Гнат и Галямов — оба в спецовках. Морозов склонился к Моргунову, что-то зашептал ему на ухо. Гнат бесцеремонно оглядел всех, не спеша выбрал себе стул и плотно уселся. Галямов остался стоять.

Левшин неодобрительно покосился на них, стукнул карандашом по стеклу, лежащему на столе:

— Подождите, Моргунов, не мешайте своему главному инженеру.

Я наконец пришел в себя.

— Да, указание выполнено. Бетонирование закончено; монтаж начался.

Взгляд председателя потеплел градусов на двести.

— Вот видите, — назидательно сказал он, — оказывается, о выполнении указания можно докладывать коротко… Вы что-то хотите сказать, Моргунов?

Моргунов провел рукой по коротко остриженным, очень черным волосам, поднялся и внушительно сказал:

— Только что старший прораб Морозов сообщил мне: после распалубки оказалось, что бетон имеет глубокие прослойки песка. Главный конструктор предписал, — Моргунов поднял вверх листок бумаги, — остановить монтаж до исправления бетона; главный конструктор запретил пользование установкой…

От неожиданности я вскочил.

— Этого не может быть! Почему же Морозов мне ничего не сказал?

— Какое это имеет значение, — перебил меня Моргунов. — Сказал — не сказал. Важен факт… Я предупреждал, — он холодно и строго оглядел всех. — Его, — Моргунов показал на меня толстым волосатым пальцем, — нужно отсюда убрать, а фитюльку — бетонную эту установку — вывезти в утиль. Все.

Несколько минут все молчали, плавный ход совещания сбился. Левшин поднялся и прошелся по комнате.

— Как же ты допустил? — укоризненно и участливо спросил он Морозова.

Тот встал, но за него ответил Моргунов:

— Морозов заранее подал рапорт главному инженеру. Он отказался работать на этой установке.

— Так? — обратился ко мне Левшин.

— Да.

— Инженер тут ни при чем, — вдруг сказал Гнат. — Я бетонировал, меня и ругайте. — Гнат откинулся на спинку стула и насмешливо оглядел присутствующих.

— До сих пор я считал, — сказал Левшин, — что могу обойтись без вашего мнения.

Гнат очень одобрительно принял это замечание, широко улыбнулся и начал:

— Вот вы все тут умные, инженеры с дипломами…

Но его перебил Галямов:

— Постой, Гнат. Я бригадир монтажников, фамилия Галямов. Разрешите, товарищ начальник, несколько слов. — Он сказал это, как обычно, вежливо, но настойчиво.

Левшин снова прошелся по комнате.

— Тоже будешь защищать?

— Да, товарищ начальник.

Левшин покачал головой.

— Скажите, — обратился он ко мне, — вы были уверены, что бетон получится хорошим? Только честно.

— Нет, я не был уверен.

— Вот видите, Галямов, он не был уверен. То, что вы выручаете главного инженера, делает вам честь. Я рад, что у нас такие бригадиры. Но на этот раз нам придется послушать Моргунова.

Левшин вернулся к столу, постоял минуту, о чем-то думая, потом строго сказал:

— Все, товарищи.

Утром следующего дня секретарша тихо постучалась в мою дверь. Она протянула мне приказ главка о снятии меня с работы.

Я долго и безучастно смотрел на приказ. «Ну что ж, — мелькнула в голове сонная мысль, — сейчас я совершенно точно могу ответить на вопрос, как стать главным инженером: нужно плыть по течению и не ссориться с начальством…»

— Вас просит Моргунов, — снова приоткрыла дверь секретарша.

Я помедлил и нехотя поднялся. Сейчас куражиться, наверное, будет: «Вот видишь, предупреждал тебя».

— Читал приказ главка? — добродушно спросил Моргунов, поглаживая голову.

— Да.

— Вот видишь, браток! Я тебе сколько раз говорил, что занимаешься не своим делом. Есть разные НИИ, есть механизаторы, которые должны разрабатывать новую технику, и куда ты суешься? Я приказал Морозову прекратить работу на этой установке.

Я молчал.

— Чего молчишь?

— Это меня уже не касается.

— А все же? — он хитро улыбнулся.

Я поднялся:

— У вас ко мне все?

— Нет, не все. Садись… садись, я сказал. Слушай, ты слыхал, что сказало начальство. Но приказ можно и переиграть. Все зависит от меня. — Моргунов со своего кресла переместился на стул рядом со мной. — Второй раз предлагаю: брось фитюльки и останешься главным инженером.

— Послушайте, — не выдержал я. — Ведь вы сами видели, что новая установка при правильной регулировке дает хороший бетон. Нужна еще неделя, и бетон пойдет… Э, да что говорить, правильно — не правильно, вы все равно будете стоять на своем. — Я поднялся. — А на дело, на дело вам наплевать.

Моргунов молчал. Это было так странно, что выходя я оглянулся.

Моргунов думал.

Я ушел с работы и несколько часов бродил по Москве: по тротуарам, через подземные переходы, где люди шли так густо, что казалось, это движется какая-то организованная колонна; постоял даже в какой-то длинной очереди, но, так и не выяснив, за чем она, пошел дальше.

Больше всего я досадовал на себя, что не мог на совещании отстоять бетонную установку. Эх, повторить бы совещание! Как убедительно я бы сейчас выступил! «Товарищ Левшин, — решительно сказал бы я. — Был ли риск? Был. Но эту установку можно по-настоящему проверить, если поработать не меньше смены»… Нет, не так. Лучше просто сказать о праве инженера на риск…

Улица вовлекла меня в свою жизнь. Вот останавливает меня какой-то человек в пальто с меховым воротником, без шапки. У него потное растерянное лицо. Он хочет знать, как побыстрее пройти на Красную площадь. Очевидно, он уже об этом спрашивал у других, потому что тут же затевает со мной спор.

…Улыбается девушка, мне или своим мыслям?

Я пришел в конце концов к очень простому выводу: ничего страшного, собственно говоря, не случилось. Чего это я трагедии развожу? Не тут, так на другой стройке, но установку «дожму».

С этими мыслями к концу рабочего дня я снова попал на стройку.

— Виктор Константинович, Моргунов вас уже три раза спрашивал, — встретила меня секретарша.

Я зашел к Моргунову.

— Где ты ходишь в рабочее время? — недовольно спросил он. — Да садись, ей-богу, эта твоя вежливость на нервы мне действует.

Я сел.

— Я в тресте еще не сдал дела новому заместителю управляющего. Дня три тут покомандуй за меня, — Моргунов пристально посмотрел мне в глаза.

— Но позвольте, а приказ главка?

— Задержим на несколько дней.

Я стараюсь сообразить, что это значит, в чем тут подвох. Но Моргунов спешит.

— Действуй, — коротко говорит он на прощание.

Никогда я не думал, что освоение нового механизма — такая сложная и тягостная задача. Эх, сюда бы всех тех, кто легкомысленно сюсюкает о внедрении новой техники, выступает, пишет, не представляя себе всего этого мучительного процесса, во сто крат более трудного, чем само строительство…

Три дня, отпущенные мне Моргуновым, прошли. Начались морозы, — новая установка все так же упорно отказывалась работать.

Гнат выходил из себя.

— Инженер! — кричал он на всю площадку. — Где этот фокусник Кио, сто чертей ему в бок? Подкинул насос, а сам улетел на юг греться. Все! Больше с этим подкидышем мучиться не буду.

Отныне с легкой Гнатовой руки новую установку начали звать не иначе, как «подкидыш». Гнат снова поднял на двадцать первый этаж все тачки.

С «подкидышем» продолжали возиться главный механик, Галямов и я. Через каждые час-полтора сверху спускался Гнат и, очевидно, чтобы подогреть наш энтузиазм, на чем свет ругал изобретателя, а также инженеров, которые ходят с дипломами.

К концу дня неожиданно явился изобретатель. Несмотря на мороз, он был в том же самом сером плаще.

Изобретатель, улыбаясь, поздоровался.

— Как дела, Гнат Александрович? — спросил он.

Гнат, открывший было рот, чтобы излить на изобретателя весь свой гнев, остановился.

Этим воспользовался изобретатель, он снял плащ и, оставшись в засаленной меховой безрукавке, принялся регулировать воздух.

Но на этот раз насос не послушался.

— Зимой насос еще не работал, — наконец озабоченно сказал изобретатель. — Надо его приспосабливать, как, — пока не знаю.

Мы с главным механиком молчали. Гнат не сдержался, выругался. Только Галямов спокойно сказал:

— Ну что ж, Степан Петрович, будем приспосабливать.

…В конторе меня ждал Моргунов.

— Ну, — строго сказал он, — три дня прошло, работает чихалка?

Я отрицательно покачал головой. Признаться, мне даже хотелось, чтобы он закричал на меня и вообще сказал, что приказ об увольнении вступил в силу, тогда можно было б бросить этот проклятый «подкидыш». Я просто от всего этого очень устал.

Но Моргунов только с досадой спросил:

— Сколько дней еще нужно?

— Не знаю, — ответил я и вдруг, неожиданно для самого себя, добавил: — Установка, может, и вовсе работать не будет.

К моему удивлению, Моргунов и тут не стал кричать.

— Эти разговорчики оставь, — только строго сказал он. — Взялся — дожимай. Что у вас, молодых, как трудности, так кишка тонка? Даю тебе еще три дня.

Установка заработала только к концу второй недели. Один раз во время проб я увидел Моргунова: он стоял неподалеку и пристально смотрел, как мы возились с «подкидышем». Другой раз, в сильный мороз, он пришел и коротко приказал «бросить возню» и идти греться.

Все же наши ряды понесли некоторый урон. Галямов и я отморозили себе носы, главный механик получил обострение радикулита и в меховых унтах и в ватном костюме стал похож на хоккейного вратаря, Гнат от непрерывного крика сорвал голос. Один только изобретатель оставался по-прежнему спокоен, мороз на него не действовал, хотя он ничем не заменил свой плащ.

Когда Гнат перестал на меня кричать, а изобретателя стал звать по имени и отчеству, я понял, что установка освоена.

Я отправился к Моргунову. Наклонив голову, он что-то быстро писал. Я поздоровался.

— Чего тебе, только поскорее? — сердито сказал он.

— Установка заработала.

— Знаю, ну и что же?

— Теперь можно пустить в ход приказ о моем увольнении, — сказал я.

Моргунов отложил ручку, усмехнулся.

— Не хочется уходить, скажи?

— Знаете, Николай Митрофанович, с одной стороны… Моргунов досадливо поморщился.

— А если прямо, без дипломатии?

— Если прямо, то не хочется.

— То-то же, — назидательно протянул он. — Садись, чего стоишь?

Я сел.

Он пристально посмотрел на меня.

— Ну что ж, оставайся. Приказ отменим.

— Спасибо.

Моргунов несколько раз провел рукой по волосам и строго сказал:

— Но смотри! Признаю, эта твоя установка для подачи бетона неплохая штука. И, если хочешь, мне даже понравилась твоя настойчивость. Но… — Он взял ручку и стукнул концом ее по столу. — Это не наше дело. Пусть каждый делает то, что ему положено, нам нужно строить, дома сдавать… Понял?

— Николай Митрофанович, но ведь мы в первую очередь от этого выиграли…

— Я не меньше тебя понимаю роль новой техники, — перебил он меня. — Я тебе уже говорил — пусть институты осваивают новые механизмы и передают их нам. Рано или поздно сорвешься ты на этих штуках… Понял? И еще запомни: то, что я сказал, — это тебе закон.

Тяжелая уверенность, — с которой он произносил эти слова, подавляла меня. Я молчал.

— А теперь иди, — властно сказал он. — Подумай. Завтра вечером дашь мне ответ.

Когда в конторах машинистки, улыбаясь ласковому солнцу, начинают печатать строгие приказы о наступлении талых вод, обвалах и прочих бедах, ожидающих строителей; когда монтажники, забывая о прогрессивке, с головокружительной высоты мечтательно разглядывают улицу; когда на площадке из-под снега вдруг к удивлению прорабов появляются утерянные железобетонные детали, — это значит, пришла весна.

Сегодня первый весенний день. На открытых створках моего окна стайка воробьев устроила какое-то совещание. Они громко кричали, перебивая друг друга, точь-в-точь как на наших оперативках. Наблюдая их, я думал над своим ответом Моргунову.

Что же, я могу ему сказать: «Да, я отказываюсь от всего, что мы за последний год ввели на наших стройках». Я буду бегать по объектам, кричать: «Давай-давай, вкалывайте!» Но ведь это значит в угоду Моргунову поступиться интересами коллектива.

Не согласиться с ним… Тогда Моргунов подпишет приказ о моем увольнении. Но я не могу уйти. Я люблю свою стройку… А может, схитрить, согласиться, а дальше гнуть свою линию? Нет, это тоже невозможно, его не проведешь.

— Извините, пожалуйста…

В комнате стоял молодой, очень элегантно одетый человек с огромным желтым портфелем.

— Как вы здесь оказались? Невидимка вы, что ли? — удивился я.

Молодой человек мягко улыбнулся.

— Извините, вы о чем-то задумались. Я не посмел прервать ваши мысли, — учтиво сказал он.

Я был очарован поведением посетителя. Впервые за мою деловую жизнь ко мне обращались так почтительно.

Молодой человек поставил портфель на стул прямо передо мной. Портфель представлял собой весьма сложное сооружение — помесь сундука и гармони. Два ремня с мощными пряжками опоясывали его. На стуле портфель развалил свое брюхо, удовлетворенно вздохнул и строго уставился замками-глазницами.

Своей несуразностью он притягивал к себе, у меня появилось странное ощущение, будто в комнате был не один, а два посетителя.

Посетитель — Сергей Петрович Светиков, старший сотрудник НИИ, — оказался деловым парнем.

— Я слышал о ваших работах и хотел их изучить, — серьезно, глядя мне в глаза, сказал он.

— О каких работах вы говорите? — удивился я. — Разве то, что делается у нас на стройках по организации труда, называется «работами»? Это же давно известные вещи!

— Да, это работы. Они важны тем, что внедрены на стройке, — мягко, но с небольшим оттенком покровительства сказал Светиков.

Тут мы оба почему-то посмотрели на портфель, и мне показалось, что его замки-глаза насмешливо заблестели.

— А для чего вам нужно изучать мои «работы»? — «Смеются они вдвоем надо мной?» — подумал я.

Светиков вздохнул и привычным ласковым жестом поправил портфель. Портфель тоже, в тон ему, мощно вздохнул.

— Я пишу диссертацию. Хочу в нее включить ваши работы. Конечно, я их, так сказать, облагорожу…

Я встал и подошел к окну. Собственно говоря, какое мне дело. Пусть изучает, «облагораживает», пусть пишет диссертацию. Ведь его приход только доказывает, как не прав Моргунов.

Я вернулся к столу. Светиков и портфель смотрели на меня ожидающе.

И вдруг неожиданно для себя я сказал:

— Ну, а если я сам захочу, как вы говорите, «облагородить» наши работы и напишу статью?

У Светикова в уголках рта легли вертикальные морщинки.

— Вы не сможете, — убедительно и твердо сказал он, — у вас не хватит времени. Вам нужно строить.

— Нужно вкалывать, как говорит мой начальник. Правда?

Молодой человек задумчиво и оценивающе посмотрел на меня.

— Я сам работал на стройке. Это, конечно, грубое слово «вкалывать», но оно, если хотите, верно характеризует жизнь строителя. Я вообще удивляюсь тому, что вы смогли ввести систему, кое-что сделать по новой технике… — Сейчас он уже доказывал правоту Моргунова.

Я вздохнул.

— Ладно, облагораживайте. Пишите свою диссертацию.

Светиков поднялся, его губы сложились в любезную улыбку.

— Я очень рад был с вами познакомиться. Начну работать завтра в десять… И не обижайтесь, пожалуйста, это в порядке вещей. — Он взял портфель со стула и, почтительно поклонившись, вышел.

Я остался сидеть. Что же мне все-таки ответить Моргунову?

Сколько я ни уговаривал Анатолия отремонтировать прорабскую, он упрямо возражал:

— Слушайте, Виктор Константинович, не приставайте. На стройке у меня чисто?

— Чисто.

— Ну вот и хорошо, а в прорабскую, пожалуйста, не суйтесь.

— Но ведь…

Анатолий вскакивал и нервно бегал по комнате, на щеках у него появлялись красные пятна.

— Слушайте, христом-богом прошу, не лезьте мне в душу!

В конце концов сдался я, прорабская так и осталась темной, грязноватой.

Когда я зашел, Анатолий беспокойно посмотрел на меня.

— Что-нибудь случилось? — вместо приветствия спросил он.

— Здравствуйте, Анатолий Александрович.

— Здравствуйте, здравствуйте, — нетерпеливо ответил он. — Все воспитываете!.. Чего приехали?

— Просто так, посидеть у вас. — Я взял табуретку.

Анатолий недоверчиво посмотрел на меня.

— Ну сидите, только, пожалуйста, молчите, хорошо?

В перерыв мы вышли на площадку. Я вспомнил об утреннем визите Светикова и рассказал о нем Анатолию.

К моему удивлению, Анатолий обрадовался:

— Вот, вот… я так и думал, что вы с вашими идиллиями останетесь в дураках. Мы ишачим, а сейчас какой-то пижон с бачками все использует и станет кандидатом.

— У него нет бачков, и он не выглядит пижоном.

— Все равно. Как хотите, а я его на стройку не пущу, — Анатолий начал раздражаться.

Наш спор прервал громкоговоритель диспетчерской связи:

— Хр…р…авного инже… хр-р-р…осят… елефону.

Я вопросительно посмотрел на Анатолия.

— Что он сказал?

— Да вот, никак не наладим, — с досадой сказал Анатолий, — вас просят к телефону.

Седая чопорная дежурная, излучавшая столько холодной вежливости, что даже водители в ее присутствии казались дипломатическими работниками, сказала, что я опоздал.

— Звонили из автомата, но вас не дождались. У Сокова какая-то крупная авария.

— Что! Что там случилось?

— Не знаю. Телефон у него не работает, — сухо ответила она.

Несколько секунд я стою в каком-то оцепенении, а потом бегу к выходу.

…И вот я на площадке. На стене здания лежит башенный кран. Металлическая башня его, кажущаяся всегда такой мощной, сейчас расплющилась и погнулась. Кажется странным, что раньше она держала большие грузы. Тут уже копошится ремонтная бригада.

— Пострадал кто?

В ответ мне хмурое молчание.

Я не выдерживаю:

— Да черт вас всех побери! Может кто по-человечески ответить?

Один из них поворачивается, смотрит на меня и вдруг примирительно говорит:

— Никто не пострадал. Идите в прорабскую и поскорее, а то как бы вашего Петьку не прибили.

…Петька Манаенков пришел ко мне из тюрьмы. Помню, как он усмехаясь сказал:

— Прибыл, начальник, к вам на работу. — И тихо добавил. — Из заключения, возьмете?

Был он мал ростом, черняв, быстр и отчаянно молод.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать. Будете сейчас расспрашивать, почему попал в тюрьму, да? — Он взял со стола справочник, повертел его в руках и положил на место.

— Буду.

— А потом скажете, что я еще молод, не имею специальности, сидел в тюрьме и что вы не хотите со мною возиться?

— Возможно, так и будет.

Он не упрашивал меня. Легко поднялся со стула и пошел к двери. Я посмотрел на его худую спину с сиротливо торчащими лопатками и вернул его.

— Но, смотри! — как можно солиднее сказал я.

Небрежно помахивая запиской в отдел кадров, он сказал:

— Не пожалеете, что взяли, гражданин начальник. За помощью буду заходить.

Через неделю он попросил у меня денег, но в первую получку отдал. Потом взял привычку постоянно занимать небольшие суммы. Не помню, как получилось, что я ему отказал. Он недоуменно посмотрел на меня и, не сказав ни слова, вышел.

Позже я узнал, что он хвастался бригаде: «Главный знаете как мне доверяет! Вот зайду, попрошу любую сумму взаймы, он даст». Очевидно, несмотря на свой беззаботный вид, он тяжело переживал прошлое. Может быть, мое доверие поддерживало его. Я вызвал Петьку и предложил денег в долг. Он усмехнулся, взял со стола линейку, повертел ее.

— Нет, главный, может не беспокоиться, денег мне не нужно.

Скоро Петька стал неплохим сварщиком.

В этот день он поспорил с дружками. В обеденный перерыв залез на башенный кран и пустил его, в ход. Пари он выиграл, но остановить кран не смог…

В прорабской много людей. За столом, молодцевато выпрямившись, сидит Сарайкин, инспектор по технике безопасности. Он нетерпеливо постукивает тонкими пальцами по стеклу.

На скамейке заплаканная Машенька-крановщица, а рядом начальник управления механизации Богаткин, большой, грозного вида мужчина. Прораб Соков, как всегда, ищет у полки какой-то чертеж. У стены Петькина бригада — пришли выручать.

Шум прекращается — все смотрят на меня.

Я молчу. Сарайкин смотрит в угол и строго произносит:

— Ну?

В углу на табуретке, опустив голову, сидит Петька. Только раз, когда я вошел, он посмотрел на меня. Чего только не было в этом взгляде: испуг, просьба, надежда…

— Да что с ним разговаривать! — закричал Богаткин. — Это же бандит! Недаром сидел. Ух, дали бы мне волю, я бы поговорил с ним… я бы его быстро всему научил. Пишите акт, Сарайкин, по всей статье пишите, к уголовной ответственности его.

Все заспорили. Я посмотрел на Петьку: пропадет парень, снова посадят, и это уж его доконает.

— Ладно, — сказал я Сарайкину, — разберемся сами, давайте на этом кончать.

— А отвечать кто будет? — набросился на меня Богаткин.

Петька еще ниже опускает голову:

— Я буду отвечать…

В прорабской стало тихо.

— Хорошо. Подумаем, — говорит Сарайкин и поднимается.

Когда я выхожу из прорабской, меня робко трогает за руку Петька.

— А мне как? — тихо спрашивает он.

— Николай Семенович! — зову я прораба Сокова. — Какая у вас на стройке есть самая неприятная работа?

— Не… понимаю… — растерянно говорит Соков. — Ах, да… нужно вручную копать траншею. — Он робко смотрит на меня, потом добавляет: — Там вода.

— Хорошо, поставьте его на эту работу, а когда она кончится, подыщите еще что-нибудь. Так — целый месяц.

Петька шевелит губами, ничего, не говорит, потом поворачивается и идет к воротам.

Мы еще долго стоим у крана и решаем с Соковым прорабские нужды. Давно уже ушли рабочие первой смены. Подул ветерок, и на стену дома село на перекур солнце. Кончился день.

Нужно ехать к Моргунову. Эх, вдвойне неприятно из-за того, что упал кран.

С Моргуновым я столкнулся у входа в контору.

— Ну, что, угробили кран? Доигрался! — сказал он зло. — Счастье еще, что никого не покалечили. Знаешь, сколько сейчас придется заплатить за ремонт?.. За людьми нужно смотреть! Но у тебя же нет времени. — Он брезгливо поморщился. — Сейчас, надеюсь, ясно, что нужно оставить фантазии?

В течение дня я мысленно готовил свой ответ. Мне казалось, я буду говорить убедительно и Моргунов снимет свое требование. Но этот случай с краном спутал все, сейчас я только виновато ответил:

— Нет, Николай Митрофанович! Не могу.

Его лицо отвердело.

— Пошли ко мне.

В кабинете он грузно сел за стол, придвинул к себе микрофон и коротко приказал секретарю:

— Приказ принесите.

— Николай Митрофанович, все-таки чего вы от меня хотите? — тихо сказал я. — Разве можно сейчас новые дома строить без новых механизмов? Это же просто технически невозможно…

Вошла секретарша. Она протянула Моргунову листок бумаги.

Моргунов молча подписал приказ и сказал мне:

— Распишитесь в получении.

Я расписался.

Он взял приказ, положил в папку:

— Все.

Я встал. У дверей остановился:

— До свидания.

— Прощайте, — буркнул он.

Я вышел из конторы. Всё та же стройка. Вверх по фасаду здания ползет красная коробочка строительного лифта. Я знаю, что она застынет на тридцатом этаже. Дальше до тридцать четвертого нужно подниматься по лестнице.

Нехорошо это, но сейчас уже никто не будет попрекать меня. Я ухожу — это не моя стройка.

Маленький кран, не видный снизу, медленно тянет контейнер с кирпичом. Я смотрю вверх, так оно и есть — снова на восемнадцатом сняли ограждение. Опасно. Надо отчитать Морозова. Я позвоню сейчас, чтобы восстановили ограждение, но выговаривать не буду.

Через главные ворота выезжает трайлер, на его платформе в качестве пассажира важно восседает экскаватор. Все же Комков сдержал свое слово: хорошо. А почему, собственно, хорошо? Мне-то какое дело?

Я иду по площадке. Сотни мелочей фиксируются мною. Это сделали… А тут, эх, забыли! Нужно все записать, чтобы не забыть. Зачем?

Вприпрыжку несется строительный день: громко сигналят водители — разгружай, разгружай; сошел со своей легковушки экскаватор и уже закидывает ковш; стучит сваебойный агрегат, и чистый почти осязаемый звук металла разливается по стройке, заполняя каждый ее уголок.

Всё та же стройка. Та же, но чужая.

Я вышел на улицу. Что мне сейчас делать? Все решено, но я еще колеблюсь. Правильно ли я поступил?

Читатель, кто ты? Молодой или уже много повидавший на своем веку человек? Решительный, твердый или мягкий? Злой, добрый? Но кто бы ты ни был, не спеши осудить меня за колебания, вспомни, ведь и у тебя они в жизни были. Конечно, я мог не делиться с тобой; представиться бы этакой твердокаменной личностью: решил, и все. Но мне хочется рассказать тебе всю правду.

Я сажусь на скамейку и мучительно думаю. Рядом бегает девочка, неловко подбрасывая мяч. Молодая женщина, отложив книжку, улыбаясь наблюдает за ней. Какая-то жизнь течет рядом, тихая и спокойная.

И вот я еду снова к начальнику управления Моргунову.

«Ну, что там у вас, мы же с вами все решили?» — досадливо спросит он. Я выжду несколько минут, потом отвечу: «Николай Митрофанович, я подумал и все же решил принять ваши условия». Что он скажет? Наверное, загремит, что вот я кручу ему голову, что главный инженер должен быть еще ко всему и решительным. И все же я знаю точно: он будет доволен.

Но это только в мыслях. Я поднимаюсь. Нужно ехать в трест за документами.

Многое изменилось в тресте. Даже седовласую внимательную секретаршу заменила девушка, которая, как мне показалось, разговаривала чуть громче, чем полагалось, и волосы у нее были длиннее, а юбка короче, чем этого требовала самая последняя мода.

Она скользнула взглядом и равнодушно ответила:

— Управляющий есть. Заходите.

Исполняющий обязанности управляющего, сравнительно молодой, с большой лысиной, которая, однако, не бросалась в глаза и как-то шла к его облику, встретил меня сухо.

— Мне звонил Николай Митрофанович, — коротко сказал он, окидывая меня оценивающим взглядом.

Я ждал, что он еще скажет. Может быть… нет, приказа он не отменит.

Управляющий не спеша набрал номер телефона и тихо сказал:

— У меня тут главный инженер Моргунова. Выдайте ему документы.

Я неловко начал прощаться. Управляющий вежливо и отчужденно смотрел на меня.

Я вышел из треста. Раньше, где бы я ни был — в театре, кино, в вагоне метро, — я думал о своей стройке. Если шел дождь, я беспокоился — закрыты ли ящики с цементом; когда была жара — увлажняют ли бетон, не пересохнет ли он; если дул сильный ветер — как с кранами, закрепили ли их на рельсах. А когда не было дождя и не дул ветер, я все равно думал о своей стройке.

Сейчас — все, легко и пусто, со стройкой покончено.

…В автобусе напротив меня сидит молодая женщина с ребенком на руках. Он премило таращит на меня круглые голубые глазки. Женщина что-то рассказывает соседке, и столько радости в ее голосе, что я невольно прислушиваюсь.

— Понимаете, ездила смотреть свою будущую квартиру. Ой, какое это счастье! — женщина почти поет. — А какие они молодцы, строители, за три месяца дом построили.

Я усмехнулся.

— Не усмехайтесь, — говорит женщина, — правда, правда, молодцы. Вы не согласны?

Я не отвечаю. Конечно, я согласен. Но сейчас для меня это уже не имеет значения.

Глава пятая Последний экзамен

Мне остается только рассказать, как я устроился на новую работу.

Я вспомнил, как в прошлом году на нашу стройку приехал председатель Госстроя. После внедрения системы, мы начали выполнять план, бойко полезли вверх разные показатели. От этого у нас в то время возникли трудности довольно странного характера.

В начале месяца ко мне регулярно заходил главный бухгалтер. Он садился в мягкое кресло и лениво брал со столика журнал. Я как мог дольше затягивал разговор с посетителями, но Никандр Петрович спокойно листал страницы.

Наконец я сдавался и жалобно спрашивал:

— Что у вас, Никандр Петрович?

Главный бухгалтер молчал. Со вздохом я выпроваживал последнего посетителя.

Тогда он откладывал журнал.

— Ну, как будем прятать?

— Что, Никандр Петрович, что прятать?

— Как будто не знаете?.. Прибыли, выполнение — куда прятать? Ведь просто неловко такое показывать.

На наши стройки начали приезжать гости. Они что-то черкали в своих блокнотах, просили книгу отзывов. На стройках таких книг не бывает, там не до них, и экскурсантам подсовывали журналы авторского надзора. Но это никого не смущало: рядом с грозным приказом конструктора: «Опалубка не годится, бетонирование прекратить», следовала запись: «Мы, группа экскурсантов из г. Калуги, отмечаем очень хорошую…»

Ко мне стали приходить представители многочисленных учреждений, а однажды утром, когда строительный день только начинался, появился председатель комитета.

Он зашел ко мне в кабинет, поклонился и сел в стороне.

Звонили телефоны, на доске коммутатора зловеще подмигивали два красных глаза. Посреди комнаты стоял посиневший от крика водитель. Инспектор башенных кранов со вздувшейся от зубной боли щекой требовал наказания всех без исключения прорабов и по меньшей мере четвертования механика. Неизвестно откуда взявшийся преподаватель, пожилой человек с мальчишеской прической, недоуменно глядя на меня, восклицал: «Не может быть, они должны быть у вас!.. Не может быть!..»

И вдруг посетитель рассмеялся. Это было так странно, что я прервал начатый телефонный разговор, а инспектор и водитель замолчали.

— И это у вас так всегда, Виктор Константинович? А я приехал к вам поучиться, — весело сказал посетитель.

Он встал и подошел к окну.

— Иди сюда, друг, — подозвал он водителя. — Смотри, это твоя машина пустая стоит, а за ней целый хвост?

— Ах, черт! — Водитель выскочил из комнаты.

Вышел и инспектор, взяв с меня совершенно невыполнимую клятву — исправить в течение дня пути всех кранов.

Только преподаватель еще минут десять теребил меня.

— Пропали, понимаете, двенадцать студентов, — жаловался он, очень четко выговаривая каждое слово и показывая подозрительно белые, ровные зубы…

Посетитель представился. Мы долго ходили по стройке. Я рассказал ему о первых своих шагах, о том, как на строительстве кинотеатра чуть не развалил свой коллектив, о системе в работе и законах главного инженера.

— Мы с вами единомышленники, — сказал председатель. — Трудное дело строительное, правда? — задумчиво добавил он. — Неприятностей уйма, радостей мало. Нужно очень любить стройку, чтобы тут работать.

На прощание Юрий Александрович просил заглядывать в комитет.

— Чем черт не шутит, может быть, пригожусь, — улыбаясь сказал он.

Сейчас, когда нужно было устроиться, я вспомнил о нем и поехал в комитет.

Еще долго после визита к председателю меня не покидало чувство мучительной неловкости.

Нет, внешне все было в порядке. Он, правда, не встал и не пошел мне навстречу, как это обычно показывают в фильмах, но добродушно улыбнулся:

— А, Виктор Константинович, рад вас видеть. Рассказывайте, как у вас дела?

Наверное, изобретатели кожаных кресел предполагали, что посетители будут сидеть свободно откинувшись назад и: вести непринужденную беседу. У нас беседа не получилась, и сидел я на краешке, мне было очень неудобно.

По мере моего рассказа добродушное выражение исчезало с лица председателя.

— Да, — задумчиво произнес он, — сложная ситуация. Принципиальность — это, конечно, хорошая вещь. Но не кажется ли вам, что работа иногда требует взаимных уступок? Ведь Моргунов дал вам возможность довести до конца испытание бетонной установки, хотя он был против нее. Ну, а что сделали вы? Хлопнули дверью, ушли!

Я молчал.

Председатель закурил папиросу, помедлил и снял телефонную трубку.

— Иван Степанович, здравствуй. Помнишь, мы с тобой говорили, что следовало бы омолодить наши кадры… Да, да, есть кандидатура, он к тебе зайдет.

Он положил трубку.

— Зайдите в отдел кадров, там с вами подробно поговорят.

Я почувствовал, что той доверительности единомышленников, которая возникла у нас на стройке, уже не было.

Председатель встал.

— Желаю успеха, — вежливо сказал он…

Потом, уже на улице, я мысленно затеял спор с самим собой: «Ну чего же ты молчал? Почему ничего ему не ответил? Чего молчал, черт тебя побери! Ведь ты уверен, что поступил правильно. Ты ушел потому, что принципиально не мог согласиться с Моргуновым. Ведь так? Ты сделал это в ущерб себе… Постой! Что такое сказал председатель о Моргунове… Да, крути не крути, Моргунов мне уступил, когда внедряли бетонную установку. А я? Председатель сказал, что я хлопнул дверью… Хорошо, что он не знал об аварии крана. Что бы он тогда сказал?»

Тут на остановке я увидел свой автобус, и притом, что бывает крайне редко, полупустым. Машинально я ускорил шаг, но сесть не успел. Автобус сорвался с места, что-то грозно зарычал и промчался мимо.

Я пошел дальше. Нужно было все осмыслить. Неприятно это, читатель, быть в роли человека, с которого стаскивают геройскую тогу.

— Вот ваш стол, — сказал мне Чирков, заведующий отделом. У него был чрезвычайно озабоченный вид. Потом я убедился, что озабоченность была основной чертой его характера.

Он постоял около стола, похлопал его загоревшей мускулистой рукой и ушел.

Мой стол! У меня было много столов, в прорабских, в кабинете главного инженера, но никогда, знакомя меня с новой работой, мне не говорили о столе.

Насколько я помню, ни в одном произведении стол не описывался, и я позволю себе это сделать, хотя бы для того, чтобы восполнить пробел в литературе.

Верхний левый ящик его был плоским, высотой всего пять сантиметров. Здесь лежали карандаши, очень остро отточенные, готовые к делу. Мне даже показалось, что шевельни я пальцем, и нужный карандаш сам выскочит из ящика. В нижних ящиках лежали тощие картонные папки. Они встретили меня радостно. Еще бы! Какой папке приятно, что она даже не имеет названия, одни многоточия: «Дело №… Объект… Начато…» Справа стол имел открытые полки, здесь стояли справочники, толстые, солидные, готовые в любую минуту прийти на помощь владельцу стола. Крышка стола палевого цвета была покрыта лаком. В целом стол имел солидный, мужественный вид.

Я осмотрелся. Здесь было много столов. За высоким черным столом сидел старик в куртке из полотна. У него были длинные, зачесанные назад седые волосы и худое загорелое лицо. Он пристально и сосредоточенно смотрел в окно. Звали его Алексеем Романовичем. У двух вертикально поставленных досок работали молодая женщина с приятным лицом, но черты его были расплывчаты и не запоминались, — Каля и крепкий, энергичный на вид, совершенно лысый человек — Петр Семенович. Их рейсшины двигались так согласно, что напоминали мне движение смычков скрипачей, играющих одну пьесу.

Столы у них были пустяковые, с одной тумбой, хиленькие. Но зато стол Чиркова, низкий и широкий, покрытый зеленым сукном, имел официальный и озабоченный вид.

По комнате ходил длинный нескладный молодой человек. Он представился Семеном и начал скучно рассказывать о своей поездке на Урал. Слушал я его невнимательно, стараясь определить, за каким столом он сидит. Да, конечно, вон за тем легкомысленным полукруглым столом, что стоит у дверей.

Позже это чувство прошло, но в первый день мне казалось, что главным в комнате были столы и будто они, по своему вкусу, выбирали себе работников. Я даже испытывал некоторую неловкость перед своим столом, таким солидным и основательным, — не ошибся ли он, выбрав меня. Поэтому я обрадовался, когда в среднем ящике обнаружил коробочки от различных лекарств, программку футбольного матча и несколько оберток от конфет — выходит, у моего стола был работник с обыкновенными человеческими слабостями.

Я очистил ящик, успешно закончив на этом свою первую работу. Ко мне снова подошел Чирков. Хмуря густые черные брови, он разъяснил мне мои обязанности.

Они выглядели довольно странно. Я должен был в рабочее время читать газеты, журналы, новые брошюры. И это называлось «работой».

Чирков познакомил меня с соседом Лобовым, внушительным мужчиной с лицом отставного трагика и пышной шевелюрой серых волос. Он попросил Лобова помогать мне на первых порах.

Лобов только кашлянул, не отрывая взгляда от газеты. Я удивился, почему он не ответил. Только через несколько дней я понял, что покашливание заменяет моему величественному соседу речь. А через неделю я уже настолько к нему привык, что смог расшифровать ответ Лобова при нашем знакомстве. «Странно, товарищ Чирков, что вы отрываете меня от чтения. У меня нет охоты возиться с новичком… Но, так и быть, помогу, ведь молодежь сейчас ничего не умеет делать», — так гласил его ответ.

В час дня раздался резкий звонок. Каля и Петр Семенович сразу перестали чертить. Они вытащили из плетеной корзины кастрюльки, баночки, тарелочки и, тихо переговариваясь, принялись за еду. Лобов тоже принялся величественно жевать огромный бутерброд.

От всей этой домовитости, от баночек, аккуратно закрытых калькой и перевязанных коричневым шнурком, от степенности и неторопливости работающих в этой комнате меня охватила тоска.

Долго тянулся первый, самый трудный день.

Назавтра я начал писать предложение по организации труда. Мне казалось, что это не трудно: написать о том, что плохо, — это может каждый строитель, и как должно быть — тоже всем известно. Вот претворить в жизнь — это посложнее. Я со злорадством представил себе Калю и Петра Семеновича с их баночками и кастрюльками в роли прорабов. Или моего сверстника Семена, болтливого и неторопливого, в роли главного инженера.

К концу дня я закончил записку, вынул одну из папок, вложил в нее листки. Она сразу приобрела солидный вид. Папку я небрежно положил на стол Алексею Романовичу.

— Что у вас? — недовольно спросил он, отрываясь от созерцания соседней крыши.

— Чирков просил, чтобы я показал вам эти предложения. — Я непринужденно сел на стул. — Вроде я тут все предусмотрел.

Он пробежал глазами несколько листков, закрыл папку, пододвинул ее мне.

— Ну как? — бодро спросил я.

— Детский лепет.

Я опешил:

— Что же нужно сделать?

— Работать. Вы совершенно не умеете формулировать свои мысли. Да, признаться, и особой глубины я в них не обнаружил. — Он впервые посмотрел на меня. — Мысли так, на уровне рядового прораба. — В черных глазах у него зажглись искорки: — Мы, производственники, — пуп земли, правда?.. Семен!

Семен быстро подошел к нам. Он уже собрался рассказать очередную историю, но осекся, как только Алексей Романович посмотрел на него.

— Семен, помоги товарищу. У него не получается.

…Целых две недели (за это время можно было возвести три этажа крупноблочного дома!) Семен подбирал материал. Когда дело подошло к составлению записки, он отложил в сторону мою папку, взял чистый лист бумаги и, старательно выводя буквы, начал писать.

Мне было неловко — до сих пор за меня никто не работал, и, чтобы сделать ему приятное, я начал расспрашивать его о поездках на стройки.

К моему удивлению, Семен отвечал нехотя и односложно, а один раз округлил глаза и сказал:

— Ладно, Виктор Константинович, это после. Давайте работать.

Хотя с моей точки зрения записку Семен составил очень хорошо, Алексей Романович снова остался недоволен.

— Оставьте, я исправлю, — коротко сказал он.

Я начал постигать стиль работы этого учреждения. Здесь писались указания для тысяч строителей. И работники отдела стремились достичь предельной точности и лаконичности стиля. Честное слово, это было умнейшее учреждение. Только поработав тут месяц, я понял, как создаются хорошие инструкции.

Но с каждым днем моя тоска по стройке усиливалась. Она переполняла меня так, что я испытывал почти физическую боль. Мне снились сны, фантастические своей реальностью: я работал на стройке, росли мои здания. Я посылал телефонограммы, проводил оперативки, критиковал, хвалил.

Просыпаясь утром, я придирчиво проверял свои сны — все было правильно, как наяву. А когда я во сне совершал ошибки, то потом весь день думал, как их исправить.

Мне снились производственные совещания. Выступает Гнат и кричит, что раз я инженер и получил диплом, то обязан сделать подъемник до тридцать четвертого этажа. Я пытаюсь ему объяснить, что нет еще таких подъемников, а строитель не может проектировать механизмы. И снова, как наяву, я думаю о страшной мести: помочь Гнату поступить в строительный институт, а когда Гнат его закончит, потребовать, чтобы он спроектировал какую-нибудь сложную машину.

Я вижу лица, они странно ярко освещены. Невозмутимое лицо Моргунова. По тому, как медленно он поглаживает черный ежик своих волос, я знаю, что ему выступление Гната приятно; сердитое, в красных пятнах лицо прораба Анатолия, вот сейчас с места он досадливо скажет:

«Ну зачем ты болтаешь, Гнат? При чем тут Виктор Константинович?»

«Как при чем? — громко, но уже не так уверенно произнесет Гнат. — Зачем же учат на инженеров и дипломы дают?»

«Глуп ты, Гнат, с твоими дипломами», — категорически заявит прораб Анатолий.

Гнат, снисходительно улыбаясь, вернется на свое место.

Я вижу довольное лицо его дружка Чувикова. «Вот какой это парень Гнат! Смотри, как он говорит с начальством!» — написано на нем. А рядом, вытягивая тонкую детскую шею, испуганно смотрит Петька.

Только один раз сон был не реален. Мне приснилось, будто Гнат пришел с повинной и громко сказал:

«Ладно, инженер, больше не буду на тебя кричать, возвращайся на стройку».

Утром я ехал на работу и все время улыбался — да, во сне была промашка. Гнат не мог признать свою неправоту.

Меня вызвал к себе председатель комитета. Поднимаясь к нему, я вспомнил, как обидно-вежливо принял он меня в первый раз, и решил держаться холодно и неприступно.

Если он будет спрашивать, как мне работается, скажу: «нормально» — и ни слова больше. А хорошо, если бы он обратился ко мне с какой-нибудь просьбой, любой. Как бы она ни была сложна, я бы вежливо и коротко согласился.

Юрий Александрович и, вправду первым долгом спросил, как мне работается.

— Хорошо, — коротко ответил я, пристально глядя в окно.

— Так уж и хорошо? — насмешливо и вместе с тем участливо переспросил он.

— Хорошо, — повторил я. Пока я держался.

Он улыбнулся.

— Читал ваши предложения. Неплохо. И изложено культурно.

— Это Алексей Романович исправил. У меня было совсем плохо, — угрюмо сказал я. Черт его побери, чего он так участливо со мной разговаривает? Еще немного, и от моей сдержанности ничего не останется.

— Ну это вы, наверное, скромничаете. — Он взял со стола листок: — Тут к нам обращаются с просьбой…

Я свободно откинулся на спинку кресла. Ага, вот сейчас он меня попросит. Держись: холодно согласись и сразу прощайся.

— Просят помочь ускорить изготовление стальных колонн для каркаса.

— Кто просит? — без особого интереса спросил я.

— Моргунов просит, ваш бывший начальник, — председатель пристально смотрел на меня. — И я хочу, чтобы вы выехали на завод и помогли ему.

Я вскочил, забыв свое намерение быть сдержанным.

— Разве никого другого нельзя послать? Почему меня?

Я еще что-то говорил. Он не перебивал меня. Когда я кончил, он тихо спросил:

— Скучаете?

— Очень… очень скучаю.

— Понимаю. — Он рассказал мне о себе, как его перевели в комитет со строительства, как трудно ему было привыкнуть.

Мы снова стали единомышленниками. Мне было хорошо, и я рассказал ему даже о своих снах.

Задание, которое мне дал председатель, заключалось в следующем: выехать в Воронеж на завод, которому комитет поручил изготовить каркас, оглушить руководителей завода важностью заказа или, сообразуясь с обстановкой, очаровать их, но добиться подписания графика изготовления каркаса.

Я летел два часа в герметической коробке, именуемой ИЛ-24, в которой было так душно, что хотелось, как в трамвае, открыть окно или повернуть рукоятку для внеочередной остановки. Это был мой первый выезд из Москвы за долгие годы.

Я наклонился к окошку: интересно как! Несмотря на высоту, хорошо просматривались города — дымились трубы заводов, на стройках работали краны; поля перерезали белые рубцы дорог, а по дорогам двигались автомашины; на сотни километров зеленой тенью замерли леса. И это сочетание городов, возделанных полей и нетронутой природы создавало неповторимую картину.

Вернусь в Москву, решил я, обязательно позвоню в агентство аэрофлота, пусть в рекламах рядом со словами «Быстро, удобно, выгодно» добавят — «интересно».

Осложнения начались сразу по прибытии в Воронеж. Поздно вечером состоялась встреча. Завод выставил главные силы в лице директора и главного инженера при поддержке начальников цехов.

Я даже оробел, когда вошел в большой директорский кабинет. Мои улыбки и мандат комитета на воронежцев не произвели ровным счетом никакого впечатления.

Когда я по простоте душевной попробовал рассказать о строительстве Москвы, директор Степан Федорович, небольшого роста, похожий на старого мастерового, перебил меня и строго сказал, что он в Москве был позавчера и удивляется комитету — почему такие простые конструкции нужно передавать в Воронеж.

Он посмотрел на своих сотрудников, и они согласно закивали головами. Я пробовал возражать, но скоро утратил наступательный пыл.

На следующий день меня знакомили с производством. В цехах рядами стояли станки высотой в двухэтажный дом. Они легко поворачивали балки, строгали, пилили, резали их.

На заводском дворе рабочие производили контрольную сборку длинного моста для какой-то сибирской реки.

Я почти не слушал объяснения сопровождающего… Вот конторка мастера цеха. Он не бегает, как на стройке, не суетится, не звонит по опостылевшему телефону, требуя панели, а спокойно сидит за столиком и что-то считает. У станков ящики, куда сбрасываются отходы. Вот доска показателей, свежий плакатик: «Вчера сварщик А. Никонов выполнил 127 % нормы».

Во мне просыпается давнишняя зависть к заводским инженерам за отработанную технологию, постоянные условия работы.

Потом я думаю о коллективе завода: как это интересно — работать в большом коллективе, переживать вместе с ним удачи и невзгоды!

В Москве на площади Пушкина стоит старое здание со скромным барельефом — мускулистый полуобнаженный человек вращает большое колесо. Внизу надпись: «Вся наша надежда покоится на тех людях, которые сами себя кормят». Я случайно заметил этот барельеф, не знаю, чьи это слова, но мне кажется, что они исполнены глубокого смысла.

Меня по очереди обрабатывали начальники служб: главный технолог — высокая костлявая женщина — холодно объясняла, что чертежи каркаса нетехнологичны, их надо переработать; симпатичный начальник производства доверительно и по большому секрету сообщил мне, что от моего заказа план завода полетит вверх тормашками, а главный диспетчер все водил и водил меня по заводу.

Днем меня снова принял директор. Он спокойно выслушал мои комплименты порядкам на заводе, но когда я чистосердечно признался, что действительно наш заказ не подходит заводу, тень улыбки пробежала по его лицу. Я добавил, что считал бы для себя за честь работать на таком заводе. Мы попрощались — Степан Федорович уезжал в отпуск.

Вечером главный инженер без каких-либо изменений подписал график изготовления каркаса. Когда я выразил свое удивление, он рассмеялся:

— Вы очень умело повели себя, Виктор Константинович.

Только значительно позже я узнал, что Степан Федорович, уезжая, сказал главному инженеру:

— Ты помоги парню, а то ходит он по заводу, хлопает ушами, все ему нравится. А наши зубры вбили ему в голову, что он должен забрать свой заказ. Боровой из него котлету сделает. Да и стройка-то его действительно важная.

Уезжал я вечером. Предварительно меня накормили воронежской окрошкой, поданной в такой глубокой тарелке, что опорожнить ее никак не удалось.

На вокзал меня провожал главный диспетчер. Прощаясь, он сказал, что директор уже звонил из Сочи и спрашивал, не обидели ли меня.

— Какой он у вас заботливый!

— Степан Федорович? — удивленно переспросил диспетчер. — Он человек, настоящий человек, понимаете!

И еще одну мысль я вынес из поездки в Воронеж: большое это счастье — заслужить такой отзыв.

Дождь, дождь. Струи воды хлещут так, будто неосторожный экскаваторщик порвал главную небесную магистраль.

По улицам бегут люди, защищаясь от дождя чем кто может: кусками целлофана, папками, газетами.

Я вижу стройку. Вода заливает котлованы, она проникает через перекрытия недостроенных домов и портит штукатурку, застряли машины с деталями, истерично звонят телефоны…

А тут тихо и неторопливо разворачивается служебный день. Изредка солидно звонит телефон, и так же солидно покашливает Лобов.

Я изучаю проект инструкции о складировании. Справа на столе лежит стопка папок, раздобревших и довольных.

И вдруг из-за полуоткрытой двери раздается громкий голос:

— Где тут у вас инженер сидит?

— Инженер, какой? — переспрашивает кто-то. — Тут все инженеры.

— Здорово! И все с дипломами?

Только один человек мог так спросить, но как он сюда попал? Ведь совершенно точно установлено, что чудес не бывает.

Я вскочил со стула.

И вот Гнат у моего стола. Он в черном плаще, с которого на паркет стекают капли воды.

Я совсем растерялся. Схватил его за руку и бормочу:

— Рад… Ах, как я вам рад…

— Ну, инженер, компания тут у вас собралась, никто ничего не знает. Ну-ка покажись… Похудал, бледный какой стал. Наверное, обижают тут тебя… Обижаете? — спрашивает он присутствующих.

— Нет, — отвечает Семен, с любопытством рассматривая гостя, — мы его не обижаем.

— То-то же! — Гнат подходит к нему и представляется: — Гнат.

— Очень рад познакомиться, — вскакивает Семен. — Знаете, когда я был на строительстве гидроузла в Братске, там был один мастер, очень похожий на вас. Эта стройка по своим масштабам…

— Ладно, ладно, — снисходительно говорит Гнат. — Потом расскажете. Я специально приеду к вам. Попросите только моего прораба Анатолия Александровича, чтобы он отпустил меня в рабочее время.

Потом Гнат подошел к Кале.

— Чертите? Вот бы нам вычертить новый подъемник до тридцать четвертого этажа. А то с тридцатого приходится пешком подниматься, а наш инженер не… — Но тут Гнат спохватывается: нельзя своего инженера ругать перед чужими людьми.

Чирков, озабоченно хмуря густые черные брови, спросил Гната, из какого он учреждения.

— Я к своему инженеру, — ответил Гнат.

Чирков пожал руку Гната, снова уселся с представителем завода и низко склонился над чертежами.

Гнат огляделся. У окна, как всегда не обращая ни на кого внимания, пристально разглядывая небо, сидел Алексей Романович. Впервые я заметил, что Гнат заколебался. Он оценивающе посмотрел на Алексея Романовича, потом усмехнулся, покачал головой и снова подошел ко мне.

— Хорошо тут у вас, инженер, — сказал он громко. — Можно в окошко смотреть, а у нас знаешь что делается!

Гнат уселся на стул.

— Забыл ты нас совсем, инженер, — укоризненно сказал он.

Лобов, читавший газету, коротко и резко кашлянул, что означало: «Слушайте, вы, бесцеремонный человек, разве вы не видите, что я, Лобов, читаю? Вы мне мешаете».

Гнат, кажется, понял Лобова и в ответ тоже громко кашлянул: «Знаешь что, друг, не путайся ты в наш с инженером разговор. Ты бы лучше газеты в рабочее время не читал».

Гнат рассказал мне, что прораб Анатолий задумал ускорить монтаж, но пока ничего не получается; что приезжал изобретатель, очень удивился моему уходу; что на стройке появился новый диспетчер Люба. В конце концов он посоветовал мне вернуться на стройку, пока не поздно.

— А то вот так, инженер, и будешь до конца жизни газеты читать, — кивнул он головой в сторону Лобова.

Он поднялся, подошел к каждому, кроме Лобова, и попрощался.

Я проводил Гната. В вестибюле мы еще раз попрощались. Гнат задержал мою руку и строго сказал:

— Я поручился, инженер, что ты придешь назад, на стройку. Смотри не подводи меня.

Как долго потом тянулся день! Наконец раздался звонок. Я быстро сложил свои папки, закрыл стол, но почему-то остался сидеть.

Мне казалось, что я забыл что-то сделать. Комната опустела, остался только Алексей Романович.

— Интересный парень, — вдруг сказал он. — Если у вас там много таких, то, наверное, жалко было оставить коллектив.

Я промолчал.

…Впервые этой ночью мне не снилась моя стройка.

Когда утром следующего дня я зашел в отдел, меня ждал Семен. Увидав меня, он облегченно вздохнул.

— Наконец-то, пойдемте. Чирков просил вас присутствовать.

…За длинным столом, покрытым старым зеленым сукном, сидят сотрудники отдела и много незнакомых мне людей.

У торца стола стоит Чирков.

— Рассматривается проект завода, представленный институтом, — коротко говорит он. Потом садится и что-то пишет, двигая мускулистой рукой так резко, будто гребет веслом.

— Пожалуйста, — озабоченно добавляет он.

Представитель института, высокий, с круглым, гладким лицом, прежде всего выражает свое большое удовлетворение тем, что экспертиза поручена отделу уважаемого товарища Чиркова. Он говорит не долго, минут двадцать, но так убедительно, что все полностью им покорены. Он улыбается — улыбаемся мы. Мы во всем с ним согласны, и нам представляется, что во всем Советском Союзе нет более авторитетного, квалифицированного и приятного инженера. Ну конечно, нужно немедленно утвердить проект.

Он садится. От его обворожительной улыбки кажется, что даже стрелка на большом барометре, который висит в зале, показывает самую ясную погоду.

— Алексей Романович! — приподнимая голову, коротко произносит Чирков.

Какой он маленький и невзрачный, наш рецензент. Что он может возразить представителю института? Узкой смуглой рукой он берет чертеж. Он тоже начинает с комплиментов институту. Потом вдруг резко говорит докладчику:

— Проект, Михаил Семенович, вам придется основательно переделать: вы очень высоко посадили здания. Посмотрите вот этот чертеж. Здесь Петр Семенович доказал, что, если изменить посадку, можно значительно уменьшить объем здания. — Он делает паузу, потом строго добавляет: — Экономия тогда составит двести десять тысяч рублей.

Алексей Романович подробно разбирает проект.

Чирков заключает:

— Предлагается зафиксировать: проект переработать, смету сократить на указанную экспертизой сумму. — Он несколько минут выжидает. Все молчат. — Все, товарищи, благодарю вас.

…В раздумье я иду по коридору. Только что на анализе проекта сотрудники отдела сохранили государству больше, чем мой бывший коллектив экономил за целый год.

На улице меня догоняет Семен. Мы останавливаемся. Толпа, недовольно урча, обтекает нас. Не то что мы ей мешаем — просто два человека, спокойно беседующие на перекрестке, нарушают ее стиль.

— Это что, — говорит Семен, — вот когда мы делали экспертизу проекта Новосибирского завода… — Тут он неосторожно делает шаг в сторону. Толпа подхватывает его, бросает, как щепку, и начинает засасывать в подземный переход. Семен поднимает руку, что-то кричит… Секунда, и его уже нет. А поток людей течет и течет.

Пожалуйста, читатель, не пожимайте в недоумении плечами, если я скажу, что вот сейчас мой старый знакомый автобус везет меня к Моргунову.

Вчера я устроил сам с собой экстренное совещание. Была единогласно принята резолюция: немедля возвращаться.

«Как же так? — спросит мой критик. — Вы ведь ушли по принципиальным соображениям?»

«Да…»

«Но это непоследовательно!»

«Я скучаю по стройке. Кроме того, вспомните, как оценил мой уход председатель комитета. Я решил вернуться».

…Моргунов встретил меня неприветливо. Голова и лицо у него были забинтованы так, что торчал только крупный нос и блестели черные глаза.

— Тебе чего? — вместо приветствия хмуро спросил он.

— Что с вами, Николай Митрофанович?

— Приболел я тут — старые военные дела. Ты удрал, а мне за двух пришлось тянуть… Дали мне главного инженера. Да я его прогнал, тихоня такой, испугался, со всем соглашается… противно даже. — Моргунов усмехнулся. — Я, может быть, ждал, что ты одумаешься. Разве не скучал?

— Скучал, Николай Митрофанович. Очень скучал, — тихо сказал я.

Он недоверчиво блеснул глазами из-под бинтов. Что-то хотел сказать, по промолчал.

Да, конечно, начинать этот трудный разговор нужно мне.

— Николай Митрофанович, я хочу вернуться… Я принимаю ваши условия, как говорят военные — безоговорочно капитулирую. — Ух, как все это неприятно говорить, и шутка довольно плоская. — Я не буду заниматься фантазиями…

Он тяжело встал, по привычке провел рукой по голове, но недовольно отдернул руку, когда она коснулась бинтов, подошел к окну и стал смотреть.

— Так ты, значит, решил вернуться? — сказал он глухо. — Безоговорочная капитуляция, говоришь…

— Да.

— Ты, парень, всегда хочешь быть чистеньким…

Зазвонил телефон. Моргунов подошел к столу, уселся и снял трубку. Послушал и сразу начал кого-то отчитывать.

Мне казалось, что ругает он меня.

Потом он положил трубку и, насмешливо глядя на меня, сказал:

— Не выйдет так, Виктор Константинович. Ты когда уходил, наверное, любовался собой — вот я какой принципиальный! Конечно, если говорить прямо, я тогда перегнул маленько, но ведь ты не знаешь, сколько мне неприятностей твоя чихалка доставила. А теперь ты снова как герой приходишь.

— Какой там герой, Николай Митрофанович! — недоуменно сказал я. — Я капитулирую, а вы — герой…

— Вот в этом все и дело. Ты и сейчас геройствуешь. Видите, какой я. Как я люблю свой коллектив, даже пренебрегаю гордостью. А надо быть попроще: хочу работать, и все… Не выйдет так! — Он стукнул карандашом по столу.

Я поднялся, растерянно спросил:

— Значит как же?

Он тоже поднялся.

— Иди работай. Просто так, без капитуляций. Твой кабинет свободен… Ладно, черт с тобой, фантазируй. Заразил ты всех тут своими фантазиями. Тут Смирнов что-то такое придумал, в Наполеоны прет. Разберись.

Уже когда я взялся за ручку двери, он добавил:

— Постой! Кажется, в таких случаях нужно сказать, что я рад твоему возвращению. Так? — Он рассмеялся. — Видишь, твои уроки вежливости не пропали даром.

Председатель комитета выслушал меня, улыбнулся и взялся за телефонную трубку.

— Иван Степанович, здравствуй. Не получается ничего с омоложением наших кадров. Вот пришел ко мне Виктор Константинович из отдела Чиркова… Да… да… месяц тому назад мы его взяли… Хочет на стройку вернуться. Что будем делать?.. Да, каюсь, моя протекция… Виноват, виноват, Иван Степанович… Но ты его отпусти.

Председатель протянул мне руку:

— Я рад за вас.

Я захожу в отдел. Несколько минут стою у своего стола. Прощайте папки, карандаши и толстые справочники, прощай Стол. Простите, конечно, что так быстро вас покидаю.

Я подхожу к Семену. Он вскакивает и, стараясь выпрямиться, говорит:

— Уже, Виктор Константинович, как грустно! Вы знаете, когда от нас уходят на пенсию… — Он хочет на прощание сказать что-то очень значительное, округляет глаза, но в это время его прерывает Каля.

— Семен, — улыбаясь говорит она, — Виктор Константинович уходит не на пенсию.

— Ах… да. — Семен энергично трясет мне руку. — Извините, я по привычке.

Он обнимает меня за плечи. Я подхожу к начальнику отдела Чиркову. Тот встает и озабоченно поднимает брови.

— У вас на стройке все в порядке? Ну желаю… Если что… — Он улыбается.

Потом прощаюсь со всеми сотрудниками. У дверей оглядываюсь и снова говорю:

— До свидания.

— Счастливо… до свидания, — хором отвечают они. Алексей Романович поднимает вверх руку. Лобов кашляет.

Я иду по длинному коридору, потом медленно спускаюсь по мраморной лестнице. Мне становится грустно, кажется, без причины.

Наша стройка у Москвы-реки. Вокруг площадки стоит высокий деревянный забор. Проходя через ворота, я вижу большую доску с надписью: «Родители, не пускайте детей на стройку!» Я невольно улыбаюсь. Такие призывы висят на всех стройках Москвы, но никогда я не видел родителей, которые стояли бы у строительной площадки и ловили своих любознательных отпрысков.

По площадке тяжело ползал экскаватор, на стреле у него болтался брелок в виде шара весом полтонны. Экскаватор остановился около деревянного дома, покосившегося от старости, и точным ударом шара разрушил его.

Другой экскаватор, кряхтя и лязгая цепью, тащил из котлована ковш с грунтом, поднимал его и сбрасывал грунт в самосвалы, «МАЗы» отъезжали, натужно воя. Рядом гудели два бульдозера, растаскивая большую кучу земли. Деловито чавкал копер, забивая длинные железобетонные сваи. Вдали у начатых домов двигались стрелы каких-то диковинных кранов.

От непрерывного движения машин, от сносимых старых домов над площадкой висела туча пыли, а солнце, как будто тоже задетое экскаватором, раскаленной массой стекало на площадку, безжалостно накаляя машины и землю.

У малинового автомата с газировкой выстроились нетерпеливые водители, тут же, невзирая на все запреты, солидно стояли несколько пареньков.

Здравствуй, здравствуй, милая стройка. Сколько строителей уходило от тебя в учреждения, проектные конторы. Уходили и снова покаянно возвращались. Только тут, у тебя, им хорошо…

Когда я вошел в прорабскую, где собрались все старшие прорабы, они встали. Это было для меня так неожиданно, что я обернулся: нет, за мной никого не было. Впервые в жизни меня так приветствовали. Я видел, как в таких случаях старший начальник в армии небрежно махал рукой: «Садитесь, садитесь», но что делает отставной главный инженер, я не знал и смешался.

Прораб Анатолий, с подозрительным румянцем на впалых щеках, первый поздоровался со мной и, задержав мою руку, пытливо посмотрел на меня.

— Ну как вы там? — мягко спросил Быков. — Как вы живете? — Быков, как всегда, был несколько неряшлив, а его густые черные волосы, казалось, уже давно не расчесывались.

— Хорошо, — машинально ответил я.

Кочергин, когда поздоровался со мной, хитро сощурился.

— Что и говорить, Виктор Константинович, рад вас видеть. — Он долго тряс мою руку и вдруг добавил: — Но, не обижайтесь, без вас как-то спокойнее было.

Прораб Соков стоял в углу и по своему обычаю что-то искал. Он кивнул мне головой, несмелая улыбка появилась у него на губах. Я тоже ему улыбнулся.

Только один прораб Морозов не выразил никакого отношения к моему приходу. Его загоревшее лицо с крупными грубоватыми чертами осталось неподвижным. Он пояснил, что товарищ (так он и сказал «товарищ») Моргунов приказал ему явиться сюда.

Я поздоровался еще с нормировщицей Ниной, почему-то покрасневшей при виде меня, главным механиком и целым выводком каких-то молодых людей.

Наверное, я должен был что-то сказать всем. Ведь есть же много безликих фраз, которые гасят неловкость первой встречи. Но я был слишком взволнован и молчал…

Вдруг мне показалось, что я никуда отсюда не уходил, и сразу пришла легкость.

— Сели, друзья, — непринужденно сказал я. — Мне тоже без вас, Кочергин, было спокойнее, и все же я тут.

Мы разместились за письменным столом. В дни молодости он, очевидно, был покрыт клеенкой, сейчас от нее остались только рыжие лоскутки. Поверхность стола вкривь и вкось исписана номерами телефонов. Несколько раз я раньше предлагал Анатолию сменить стол, но он каждый раз отбивался, утверждая, что без него не сможет работать.

Все мне было любо тут: и графики завоза деталей, развешанные на стенке, и полки с чертежами, и зеленый коммутатор связи с двумя сердитыми красными глазками. Через открытое окно слышался шум стройки.

— Как живете, друзья? Расскажите, — попросил я.

— Может быть, сделаем так, Виктор Константинович, — резковато заметил прораб Анатолий, — сначала потолкуем о деле, а потом, если останется время, будем расспрашивать друг друга о жизни. А?

Я вздохнул:

— Да, конечно, о деле.

Несколько минут Анатолий безуспешно боролся со своим столом, пытаясь вытащить ящик. Наконец, когда Анатолий уже начал чертыхаться, ящик с душераздирающим визгом выдвинулся. Анатолий вытащил папку с обтрепанными краями и одной сиротливо болтавшейся завязкой и протянул мне.

— Нечего улыбаться, — сказал он сердито, — читайте!

Я взял папку…

— Ну что? — спросил Анатолий, когда я ознакомился с материалами. — Выйдет что-нибудь?

Я молчал.

— Ну да, так я и знал! — У Анатолия на худых щеках ярче обозначились красные пятна. — Я так и знал, — повторил он. — И они молчат, — показал он на прорабов, — все молчат… Только Моргунов кричит. — Анатолий схватил папку и снова сунул ее в ящик. — Ладно… надоело все!

— Постойте, ну чего вы кипятитесь? — сказал Быков. — Ну хорошо, не будем молчать. Эх! — Он укоризненно покачал головой, потом обратился ко мне: — Вы уже прочли, Виктор Константинович, нужно пояснить… Хорошо. Вот сей муж, — показал он на Анатолия, — решил прогреметь… Не буду, не буду, Анатолий Александрович… Он предложил на восьми новых корпусах вести монтаж этажа за сутки. Анатолий собирается применить новые краны, которые недавно выпустили, поставить их по два на каждый корпус. Фантазия? — Быков посерьезнел. — Вот этого я не могу сказать. Во всяком случае, полчуда произошло. Главк дал шестнадцать кранов… Попробовали — не получается. Что вы скажете?

Я молчал. Что я мог ответить? Все это вызывало сомнение. Почему нужно эксперимент проводить сразу на восьми домах? Почему нужно ставить такую трудную задачу: этаж в сутки? Расчеты Анатолия, которые я просмотрел, вроде правильны, но вот сразу сорвался монтаж…

Кочергин хитренько сощурил глаза.

— Не пойму, зачем мне спешить? — спрашивает он. Огрубевшими пальцами он пытается разгладить завиток клеенки на столе. — Что мне, зарплату добавят? А?

— Ну, а вы, Соков? — раздраженно спросил Анатолий. Соков мнется, он не знает, что ответить. Он выглядит совсем стареньким, поседел, сгорбился.

— Я как все, — наконец говорит он. В его глазах я вижу тревогу.

— Ладно, Анатолий Александрович, разберемся, — говорю я.

Мы выходим из прорабской, и сразу на нас набрасывается злющее июльское солнце.

Анатолий провожает меня к воротам. Он молчит, досадливо морщится. Чтобы прервать паузу, я говорю:

— Какие все же хорошие, скромные люди у нас.

— Почему скромные? — вдруг набрасывается на меня Анатолий. — Скажите, откуда взялся этот стандарт — если работник хороший, то он обязательно должен быть «скромным»? А ведь на самом деле наши прорабы обыкновенные люди с человеческими слабостями. Им хочется, чтобы их хвалили, если есть за что. — Он остановился, ожидая от меня ответа.

— Да что вы, Анатолий Александрович! Разве я сказал — «скромные». Вам, наверное, послышалось — пробую я отшутиться.

Он усмехнулся. Мы снова медленно пошли по дороге.

— И еще заметьте, — сказал Анатолий, — почти во всех книгах работник, который мечтает о выдвижении, преподносится как отрицательный персонаж. А вот герою произведения все равно, кем работать: рядовым инженером или главным, мастером или начальником строительства. Он ведь «скромный»! Чепуха это! Ведь каждый нормальный человек думает о своем продвижении по службе. Что тут плохого? Скажите?

— Почему вы об этом вдруг заговорили? — уклонился я от ответа.

Мы дошли до ворот.

— Почему я заговорил? — медленно сказал Анатолий. — Вы это хотите знать? — он пристально посмотрел на меня. — Ну что же, не буду скрывать. Как, по-вашему, имею я право думать о должности главного инженера?

— Безусловно.

— Ну вот, я о ней думал, она мне нравится. Мне сделали предложение… но я отказался.

— Почему?

Он усмехнулся:

— А вот этого я вам не скажу… До свидания.

Мне хочется скорее поделиться новостью: Николай Николаевич вышел на работу и позвонил мне по телефону. Несколько минут, кажется, не очень членораздельно, я выражал свою радость. Он рассмеялся и спросил, не загордился ли я, работая в столь достопочтенном учреждении, и не могу ли я уделить ему немного времени.

— Конечно, Николай Николаевич! — закричал я в трубку.

Он просил меня приехать к нему.

…Николай Николаевич встал и протянул мне руку. Я крепко пожал ее.

— Как хорошо, что вы наконец выздоровели, Николай Николаевич!

— Постой, постой, Виктор, руку оторвешь. — Как прежде, он назвал меня по имени. Ему, очевидно, была приятна моя радость. — Ты забыл, что я из больницы.

Потом мой управляющий (так я привык его называть) заговорил об экспериментальной стройке.

— Виктор, я был на стройке Анатолия, там пока не все получается. Первые этажи монтируются за три дня, а обещали за сутки. Может, попробуешь?

Он пристально посмотрел на меня, потом встал, тронул за локоть, и мы подошли к окну.

— Я хочу быть откровенным: тебе не выгодно впутываться в это дело. Поможешь осуществить Анатолию его предложение — все лавры ему, сорвется — все неприятности тебе. Ты меня понял?

— Да, Николай Николаевич.

— Когда ты внедрял бетонную установку, тебе было трудно, но это было твое предложение, твое. Сейчас вроде у тебя нет никакого стимула…

— Я попробую, Николай Николаевич. Анатолий талантливый прораб, сделаем это на одном его доме.

— Что значит на одном доме? И что значит талантливый прораб? — медленно и укоризненно сказал мой управляющий. — Неужели ты думаешь, что мы собираемся создавать тепличную стройку. Пошумим, а потом на массовом Строительстве с обычными прорабами… Нет, Виктор, этого я делать не буду.

Он стоял, опираясь на палку, совсем седой, еще не оправившийся от болезни. В углах его рта появились две скорбные морщины. Я не мог ему отказать.

— Хорошо, Николай Николаевич: восемь домов и четыре обыкновенных прораба.

Он улыбнулся, положил руку мне на плечо.

— Ты уже много сделал. Сейчас задача — сокращение сроков строительства. Время — вот главное. Это твой последний экзамен, Виктор.

Человечество изобрело часы, календарь, и ему кажется, что оно знает Время, что течет Время плавно: тик-так — качнулся маятник, прошла секунда, потом минута, час, сутки, и все сначала.

Но это не так. Замечали ли вы, как иногда медленно и мрачно плетется время, а бывает — мчатся дни…

И хотя по радио каждый прошедший час стали отмечать жалобными сигналами, а в шесть утра диктор объявляет, что наступил день, и сообщает дату, — все равно обуздать время не удалось.

Вот и у меня в комитете дни тянулись медленно, долго, а с возвращением на стройку время вновь заторопилось.

Контора управления разместилась в старом одноэтажном доме, чудом избежавшем сноса. Моя рабочая комната четыре метра высотой; левый угол занимает монументальная кафельная печь, которая почему-то навевает на меня грусть и будит раздумья о бренности существования. Окна и двери таких размеров, будто в доме раньше жили не обыкновенные люди, а семейка циклопов.

Эти дни я много работаю. Сегодня уже с утра ко мне бегут прорабы с жалобами на различные неполадки.

Капризничали башенные краны. Все, казалось, испытывали крепость моих нервов. Анатолий кричал, что срывается монтаж; начальник управления механизации Левков по телефону укорял меня за то, что мы приняли очень сжатые сроки монтажа:

— Бог мой… не перебивай меня… Ну, смонтируете этаж не за сутки, а за двое или трое суток… не перебивай, говорю… что, от этого мировая революция пострадает?

Кочергин, хитренько усмехаясь, говорил, что главк подсунул нам бракованные краны, и только Морозов многозначительно и торжественно молчал, и, как ни странно, это особенно донимало меня.

Приехала стройконтролер Анна Ивановна Ивашкина, высокая полная женщина с лицом цвета клюквенного киселя. Она ходила по всем корпусам и, показывая пухлым пальцем, каждый раз спрашивала: «Это что?»

— Где? Ничего не вижу.

Ответ злил ее. Она подходила к колонне, показывала на сварной шов:

— Это что?

— Это сварка.

Анна Ивановна укоризненно качала головой и величественно шла дальше, повторяя:

— Это что?

Через два часа она отбыла.

Некоторое время я молча стоял на перекрытии, но, увидев Гната, неожиданно для себя спросил, указывая на плиту:

— Это что?

— Плита, — удивленно ответил Гнат.

— Это что?

— Ящик… Да что это с тобой, инженер?

Я очнулся:

— Прости, Гнат, контролерша меня совсем закрутила.

К вечеру на стройку перестал поступать раствор.

Анатолий привел ко мне нашего нового диспетчера Любу, очень юное и хрупкое существо в синих брючках.

— Вот, посмотрите на нее, — закричал Анатолий, — забыла заказать раствор. Ну что с ней сейчас делать? — Он нервно забегал по комнате.

— Это правда? — как можно строже спросил я.

Она кивнула головой и стала озабоченно оттирать на пальце чернильное пятно.

Я позвонил снабженцу. Митрошин призвал на наши головы все громы небесные и потребовал немедленно четвертовать Любу.

Я смиренно молчал. Накричавшись вдоволь, Митрошин наконец смилостивился и сказал, что займется раствором.

Я повесил трубку.

— Но виноваты и вы, Анатолий Александрович, — надо проверять.

Мы заспорили, забыв о Любе, и вдруг она странно тонко заплакала.

— Вы чего? — недоуменно спросил прораб Анатолий.

— Ви-ви-ктор Константинович меня не руга-ет… — Люба плача выбежала из комнаты.

Мы смущенно посмотрели друг на друга.

— Пойду успокою, — сказал Анатолий, поднимаясь.

На стройку приехала черная «Волга». Строители знают, что на такой машине ездит большое начальство. Поэтому ко мне экстренно отрядили Петьку.

У «Волги» стоял заместитель начальника главка Левшин. Лицо у него словно застыло.

Мне никогда не удавалось скрыть свои чувства, и люди, которые внешне не реагируют на события, кажутся мне загадочными. Я невольно перед ними робею. Я рассказываю Левшину о ходе строительства, сбиваюсь и умолкаю.

— Ну? — произносит он.

— Все, — виновато говорю я.

— Не слишком подробно. — Он опускает веки. — Так что же вы все-таки собираетесь делать, чтобы войти в график?

Работа в комитете все же кое-чему научила меня. Раньше я ответил бы сразу, теперь сказал:

— Я подумаю и сообщу вам.

— Это единственно разумные слова, которые я услышал от вас за четверть часа, — сказал Левшин и недовольно спросил: — Не совершили ли мы ошибку, поручив вам такое сложное дело?

Я ответил, что ошибки не совершили.

Но Левшин не принял шутки.

— Я позвоню вашему управляющему, пусть поговорит с вами.

— …Ничего, ничего, Виктор, работай! — через два часа говорил мне приехавший на стройку Николай Николаевич. Он выглядел совсем плохо. — Ничего, держись. — Он ободряюще положил мне руку на плечо. — Рядом с новым всегда возникают трудности. Не суетись, не бегай, думай, и трудности отступят. — Он уже улыбался.

Я принял трудное решение — на время прекратить монтаж. На стройке оно было встречено гробовым молчанием.

Даже Гнат не шумел, только при встрече странно тихо сказал:

— Смотри, инженер, влипнешь.

Но зато сверху гремели раскаты грома. Из главка требовали объяснения.

Позвонил Николай Николаевич.

— Это так нужно? — коротко спросил он.

— Да, Николай Николаевич, следует сначала подготовиться.

— Хорошо.

На стройку прибыли представители завода башенных кранов. Выяснилось, что наши крановщики полностью не освоили механизмы. Инженеры завода, их было трое, приступили к обучению наших механизаторов.

Мы заказали новую оснастку.

Даже в троллейбусе, по пути на работу, я снова продумывал технологическую цепочку. Вроде все предусмотрено, вот освоим краны, придет новая оснастка. Остаются только мелочи… Мелочи… А вдруг дело в них?

На работе я позвонил прорабу Анатолию.

— Через час начните монтаж на одном корпусе, — приказал я.

— Почему? Ведь еще не все готово.

— Скажите нормировщице, чтобы она приготовилась к хронометражу.

Анатолий что-то проворчал. Я повесил трубку.

Целый день я провел на монтаже. Сюда секретарь Лида, недовольно хмуря широкие брови, и приносила на подпись бумажки.

— Может, мне перенести сюда стол и машинку? — ядовито спросила она.

В шесть часов вечера, когда у меня, как обычно, собрались прорабы и бригадиры, я предложил в монтажном звене сократить монтажника и добавить одного сварщика.

— Ерунда все это! — вспыхнул прораб Анатолий. — Пусть краны работают бесперебойно, и все пойдет.

— Обойдемся, инженер, — закричал Гнат, — что же чужих приглашать?

Впервые я резко оборвал Гната. Я положил на стол карту хронометража.

— Смотрите — двадцать два процента кранового времени теряется из-за задержки в сварке…

Монтаж был возобновлен через пять дней.

Мне позвонили из диспетчерской.

— Виктор Константинович, — раздался тонкий голосок Любы, — вас срочно требуют на первый корпус.

— Что случилось? — встревоженно спросил я.

— Не знаю.

…На перекрытии третьего этажа на узкой скамейке сидели прорабы.

Кочергин поднялся, зашел в будку мастера, вынес стул и поставил его напротив скамейки.

— Садитесь, — коротко сказал он.

Я сел.

— Виктор Константинович, — осторожно начал Кочергин. — Мы тут собрались и приняли решение. Извините, конечно, что без вас. Но вы бы нам мешали. — Он усмехнулся. — Не дали бы нам свободно порассуждать…

— Не тяните резину, Кочергин! — резко сказал прораб Анатолий. — Говорите сразу.

— Сейчас, сейчас… Понимаешь, Анатолий, не люблю говорить начальству неприятные вещи… Виктор Константинович, — снова обратился он ко мне, — как видите, мы смонтировали только пол-этажа. И краны работали бесперебойно, и сварщиков по вашей рекомендации добавили, и оснастка новая, а не получается. Сколько же можно трепать себе и другим нервы? Мы решили прекратить этот экспери… эспери… черт его знает, даже не выговоришь.

— Эксперимент, — сказал Быков.

— Не понимаю, — медленно сказал я. — Почему вдруг? Анатолий Александрович, что это значит?

Анатолий сидел на краю скамейки, опустив голову.

— Это значит, — помедлив, ответил он, — что мои расчеты — это теория, а жизнь есть жизнь. Это значит, что я втравил вас всех в авантюру. — Он поднял голову. — И не смотрите на меня так осуждающе. И так тошно!

Быков встал, обошел скамейку и положил руку на плечо Анатолию.

— Не нервничай, Анатолий… Все в порядке, Виктор Константинович, — мягко сказал он. — Монтаж ведь ускорен, а быстрее все равно не получится.

— Но почему еще не поработать? — спросил я.

— А сколько можно волынку тянуть? — вдруг резко спросил Морозов. — Сколько? — он приподнялся. — Никому вся эта шумиха не нужна. Нужна ритмичная работа, а не рекорды. Я сыт по горло от всех этих затей. Завтра перехожу на нормальный график. — Его всегда невозмутимое лицо злобно искривилось.

Вот когда он наконец заговорил. Мне даже стало легче, но я понял, что должен принять его вызов. И, наверное, от результатов моего спора с Морозовым зависит судьба всей стройки.

Я посмотрел на Сокова, сидевшего напротив меня. Он несмело поднял на меня глаза.

— Объясните, Виктор Константинович, — тихо попросил он, — для чего нужно продолжать опыт?

Из лестничной клетки появился Гнат. Увидев меня, он сразу закричал:

— Инженер!..

— Помолчи, балаболка! — оборвал его прораб Анатолий.

Гнат ничуть не смутился, подошел к нам и тоже сел на скамейку.

— Ладно, и я тут посижу в рабочее время, — усмехаясь сказал он.

Наконец я собрался с мыслями.

— Это не рекорд, Морозов, — сказал я. — Дело не в рекорде. На заводах есть такое понятие — «проектная мощность». Ее, эту мощность, рассчитывают проектировщики, и потом все ИТР на заводе считают делом своей чести ее достичь. У нас на стройке нет такого понятия. Правда?

Прорабы молчали.

— Такого понятия нет, — весело сказал Гнат.

— Анатолий Александрович правильно рассчитал. Теоретически этаж можно смонтировать за сутки — это наша «проектная мощность». Мы должны ее достичь. Выжать все из кранов. Снова пересмотреть состав бригад, может быть, применить другие кондукторы…

Прорабы молчали.

— Что касается ритма, — продолжал я, — то ведь ритм, Морозов, бывает разный. Можно ритмично возводить дом год, можно полгода, а Анатолий предлагает за двадцать дней.

— А я говорю, что все это никому не нужная шумиха, — упорствовал Морозов, поблескивая черными узкими глазами. — Ну скажите, кому это нужно?

— Наверное, все же нужно… Нашему управлению, всем остальным стройкам, — тихо сказал Соков. — Людям нужно…

— Мне нужно, — весело и громко заявил Гнат.

— И мне! — раздался за моей спиной голос бригадира Сергея Королькова. — Еще никогда наша бригада так здорово не работала.

— Вот, вот… профсоюзное собрание устроим, — перебил его Морозов.

— Нет, профсоюзного не будет, — выйдя вперед, ответил Корольков. — Вы уж извините, товарищ Морозов, мне нужно начинать монтаж.

…Остались только Анатолий и я. Он по-прежнему сидел, опустив голову.

— Я этого не забуду, Виктор Константинович, — тихо сказал он.

Я не ответил. У меня вдруг возникла мысль, что впервые с тех пор, как Николай Николаевич назначил меня главным инженером, я не выполнил своего обещания, подвел его. Эксперимент с монтажом не получился.

Снова бежит ко мне Петька:

— Черная «Волга»… Черная «Волга».

Эх!.. Я медленно выхожу на площадку. У машины стоят Левшин, Николай Николаевич и Морозов. Я здороваюсь.

— Ну что, так и не вошли в график? — строго спрашивает Левшин.

— Нет.

— Вот тут Морозов на вас жалуется, что вы заставляете его продолжать эксперимент. Это что, ваше твердое решение? Приказ?

— Да.

Левшин усмехается и разводит руками:

— Тут я ничего не могу сделать, Морозов. Приказ есть приказ.

Когда Морозов уходит, я говорю:

— Николай Николаевич, я не сдержал своего обещания. Не получилось. Я не выдержал последний экзамен.

— Инженер! — вдруг издали закричал Гнат. — Когда же наконец…

— Подойди сюда, — позвал его Николай Николаевич. И когда Гнат подошел, он сказал: — Слушай, Гнат, почему ты всегда называешь Виктора Константиновича инженером? А? Ведь он главный инженер…

К читателю

И вот приходит время, читатель, когда нам нужно расстаться. Мне немного грустно. В поздние вечера, когда после работы я писал эти страницы, я думал о тебе. Знаешь ли ты теперь, как стать главным инженером, полюбил ли ты моего управляющего Николая Николаевича, веселого и бесцеремонного Гната, прораба Анатолия и бригадира Сергея Королькова, — полюбил ли ты стройку? А может быть, ты придешь к нам? Приходи, мы будем тебя ждать.

Главный инженер

Виктор Константинович