Строки судьбы

1.01. Полтава

Мой отец, Осип Маркович Кривошеев, родился в 1870 году в Минске. C молодых лет его влекла наука. В 24 года он успешно завершил обучение на физико-математическом факультете Императорского Санкт-Петербургского университета, а еще через три – на медицинском факультете Императорского Московского университета.

Осип Маркович Кривошеев – выпускник Санкт-Петербургского университета. 1894 г.

—

В 1898-м после окончания ординатуры ему было присвоено звание лекаря. Некоторое время он работал в Тульской губернии в качестве «эпидемического» врача при уездном земстве. А в 1900 году учредил в Москве химико-бактериологический кабинет и занимался частной практикой. Активно сотрудничал в этот период с Московским университетом, получил степень кандидата естественных наук.

Диплом О. М. Кривошеева об окончании Санкт-Петербургского университета. 1894 г.

—

В феврале 1905 года произошло трагическое событие, которое резко изменило жизнь отца. В лаборатории, где он работал, в момент проведения очередного опыта произошел взрыв. Отец получил химический ожог лица и глаз, приведший к значительной, почти полной потере зрения.

В 34 года, в самом начале профессиональной карьеры, он стал инвалидом. О продолжении научной работы в университете не могло быть и речи. В той тяжелейшей ситуации проявился волевой характер отца: он духом не пал, от своего дела не отступил. К счастью, рядом оказались друзья и близкие, которые поддержали его в тяжелый период. Некоторое время он провел у брата в Варшаве и там, конечно, лечился. Меня особенно впечатлял тот факт, что отец, оказавшись практически слепым, вызвался на экзамен, где подтвердил, что может работать врачом, так как свободно писал и мог беседовать с больными.

Фрагмент документа о состоянии здоровья О. М. Кривошеева

—

Через некоторое время друзья помогли отцу перебраться в Полтаву, где он смог вернуться к полноценной работе. В Полтавской больнице его университетский товарищ был тогда главврачом. Он оборудовал специальный кабинет, где отец занимался новым для тех лет направлением – лечением неврологических заболеваний электрическим током. Молва о нем довольно скоро разошлась по всей Полтавщине и за ее пределами. К доктору Кривошееву приезжали, в том числе издалека. Так что практика у него, невзирая на слепоту, была вполне активная.

Вот так: судьба его больно ударила, но не сломила! Мужество и стойкость отца стали для меня впоследствии предметом гордости и очень важной опорой в жизни.

Визитная карточка О. М. Кривошеева

Моя мама, Екатерина Михайловна Богданова, родилась в 1889 году в Калуге. Семья Богдановых была многодетной – шесть сестер, шесть братьев, а корни их рода тянутся из Екатеринослава (с 1926 года – Днепропетровск, с 2016-го – Днепр. – Сост.).

Екатерина Михайловна в детстве. Эта фотография всегда стояла в первом ряду на полке в кабинете М. И. Кривошеева

—

В начале века Богдановы перебрались в Москву, где глава семьи некоторое время служил в Большом театре декоратором-реквизитором. Дети вырастали и разъезжались по стране. Екатерина в 1914 году окончила консерваторию в Санкт-Петербурге.

А встретились мои будущие родители в 1921 году в Полтаве, где Екатерина Богданова отдыхала вместе с сестрой. Там судьба и свела ее с Осипом Кривошеевым. Практически незрячий доктор нанимал помощников, которые нужны были главным образом для чтения специальной медицинской литературы. Отец всегда стремился к новым знаниям, а в тот период ему было особенно важно поддерживать и расширять свою квалификацию.

Осип Маркович и Екатерина Михайловна в день свадьбы

—

Вот он и пригласил ее как чтицу. Ну а дальше – сошлись родственные души: интеллигентные, образованные люди, оба учились в Санкт-Петербурге. Хотя разница в возрасте у них была большая – 19 лет. Да и внешне они сильно отличались: он – невысокого роста, она – крупная, рослая. Но судьба так распорядилась, и в 1922 году я появился на свет.

Марк Кривошеев родился в Полтаве 30 июля 1922 года. Марк, для родителей – Мара, был поздним ребенком, единственным и желанным. В родном городе он провел почти два десятилетия и сохранил об этом периоде своей жизни теплые воспоминания.

В Полтаве семья Кривошеевых проживала на Пушкинской улице в доме №31. В то время этот уютный город с богатой историей и культурными традициями, хранивший память о победных баталиях времен Петра I, постепенно настраивался на мирную жизнь после революционных перемен 1917 года, драматических коллизий Гражданской войны и первых лет военного коммунизма.

Старые фотографии позволяют представить в общих чертах облик Полтавы в первые десятилетия прошлого века. А вот какие краски добавляет к ним коренной полтавчанин Лев Семенович Вайнгорт, который прожил здесь более 80 лет и 30 лет служил главным архитектором Полтавы: «В ней было странное соединение исторически значимого губернского чиновничьего города и глубокого украинского захолустья. Сразу от гордых памятников и строгих ансамблей зданий в стиле русского классицизма начинались кривые немощеные переулки и улицы, застроенные белыми одноэтажными домами, утопавшими в сплошной зелени садов».

Вспоминает Илья Розенфельд, школьный друг Марка Кривошеева

Полтава моего детства – городок маленький, тихий, очень зеленый, и живет в нем всего 90 тысяч человек или даже меньше. Это совсем немного. В Москве и Ленинграде жителей три миллиона. И даже в Харькове – это близко от нас, всего четыре часа езды поездом, – 300 тысяч.

В нашем городе много парков, скверов и бульваров, есть замечательный Городской сад с концертной эстрадой, есть круглый Березовый скверик и Петровский парк, есть Корпусный сад, а вдоль улиц растут каштаны, тополи, акации и дикие маслины.

Жили мы довольно скромно, как и многие наши соседи. Времена были сложные, но я тогда не испытывал каких-либо проблем. Дом, семья, друзья во дворе – что еще надо пацану?

Уже с пяти лет мама доверяла мне утром отводить отца на работу, а вечером – приводить домой. Каждый раз строго наказывала: «Будешь переходить дорогу, попроси какую-нибудь тетю взять тебя за руку». Тогда в Полтаве еще не было машин – только лошади, но движение в центре города было довольно интенсивным.

В кабинете отца все для меня было интересно. Он обычно давал мне несложные задания – какой-то провод подвинтить в его медицинских приборах, что-то для него найти, разложить по местам инструменты. Клещи, гаечные ключи, отвертки я уже в пятилетнем возрасте отличал по названиям и знал, как с ними обращаться.

А когда мне исполнилось шесть лет, отец сказал маме: «Катя, научи Мару читать, и он будет мне помогать». По слогам я уже складывал, а к концу лета научился читать довольно бегло. И вот я стал читать ему медицинскую литературу дважды в день по часу. Это было еще до школы.

Помню, у нас была небольшая скамеечка, я сидел на ней и старательно читал. Отец всякий раз терпеливо поправлял меня, когда я неправильно ставил ударения. Или старался что-то важное объяснить, когда видел, что я не понимаю смысл прочитанного. Это могло быть связано и с медициной, и с электротехникой…

Соседи по дому, особенно мамаши таких же, как и я, пацанов, начали ставить меня в пример: «Вон Марк – отцу помогает, а ты без дела болтаешься…»

Ну а в семь лет с маминой помощью я научился читать по-немецки и помогал отцу штудировать зарубежные журналы и даже книги. Очень этим гордился, а мама меня жалела: «Осип, что ты мучаешь мальчика?» – «Ничего, – отвечал отец. – Это ему в жизни пригодится». И мне действительно это пригодилось.

А еще мама с раннего детства учила меня музыке. К семи годам я уже довольно прилично играл на пианино. Помню, как весело мы делали это в четыре руки… Музыкантом я, конечно, не стал, но научился неплохо подбирать мелодии на разных инструментах. И как бы между делом запоминал классические произведения, которые исполняла мама, и те, что мы вместе слушали на концертах, а потом по радио…

Но 7 мая 1930 года мое безоблачное детство закончилось. Был теплый вечер, мы сели пить чай на балконе. Отец вышел к нам, но вдруг захрипел и повалился прямо на стол. Пятьдесят девять лет. Мгновенная смерть…

Жизнь изменилась. Мы остались вдвоем. В Полтаве у нас не было родственников. Когда мы с мамой шли домой с кладбища, я понял, что мне пора становиться взрослым.

Такая утрата, неожиданная, трагическая. Мне всего-то семь лет. Мы с мамой тогда оба старались поддержать друг друга. Скоро ощутили трудности и в материальном плане. Мама стала преподавать музыку и еще работала в детском саду. Но доходы все равно были небольшие.

Помощь пришла с той стороны, откуда не ждали. В нашем доме жил человек, которому я многим обязан и благодарность которому пронес через десятилетия. Это Иван Затульский. У него была семья, трое детей, а сам он – мастер на все руки. Во дворе нашего дома, среди деревянных сараев, была его мастерская. И я, и другие мальчишки Затульского очень уважали и всегда были рады помочь, если он мастерил что-нибудь во дворе. Вскоре после похорон он подошел к матери и сказал: «Катя, я знаю, вам сейчас трудно. А Марк у тебя рукастый. Пусть он мне помогает, я буду ему платить».

Мать, конечно, взволновалась, но, помня заветы отца, возражать не стала. И я уже на следующий день пошел к Затульскому подручным. Можно считать это началом моей трудовой биографии. Сперва – просто что-то подержать или принести, а потом – отпилить, прикрутить, нарезать резьбу, пробить отверстие… Все это у меня хорошо получалось. Я вставал в шесть утра и шел на работу. Особенно запомнился один наш «объект» – старая церковь, в которой решили оборудовать баню (в те годы к храмам не было никакого почтения). Задание для меня – пробить в толстых каменных стенах отверстия для труб. Работая тяжелым молотком, здорово «выпаривался». В восемь часов бежал домой, умывался, быстро завтракал и шел в школу. А после уроков еще на час – полтора туда же, на «объект».

Очень гордился, что сам зарабатывал и получал деньги. Когда мама покупала мне для школы тетрадки и портфель, то тратила «мои» деньги. А еще хорошо запомнил, как с первого «приличного» заработка привез матери из Харькова туфли и материал на пальто. Мне было тогда 12 лет.

И так подрабатывал до девятого класса. Кроме заработка, который в семье не был лишним, я обретал неплохую физическую форму. Размахивая кувалдой, накручивая трубы, я качался не хуже, чем в современном фитнесе. Такая физическая подготовка мне в жизни много раз помогала.

А еще, что отчетливо стал понимать уже с возрастом, на этой «подработке» я учился реальной жизни, видел взаимоотношения людей в самых разных ситуациях. И, конечно, нужные специальности осваивал: сантехник, электрик. Даже моторы приходилось с мужиками перебирать. Затульский как-то пошутил: «Ты так все делаешь хорошо и быстро, что скоро больше меня станешь зарабатывать». Он был доволен таким помощником, а я – таким наставником.

Все обретенные навыки в жизни не раз пригодились. Я, например, со школьных лет и до восьмидесяти мог нарезать резьбу на стальной трубе дюйм с четвертью. Это большая труба. Все сантехники знают, что такую резьбу нарезать – непростая задача, далеко не у всех сразу получается, приходится делать две-три попытки. А я делал это всегда с первого раза.

Работа, конечно, занимала много времени, но при этом в школе я хорошо учился. Успевал делать уроки. Мать никогда не огорчал. По дому ей помогал. И довольно много читал – одолел, как тогда говорили, всю классику. Очень нужный в жизни «багаж».

Рассказывает Екатерина Марковна Молодцова (Кривошеева)

Папа говорил, что в те годы для семьи без кормильца жизнь была очень тяжкая. Приходилось на всем экономить. Их скромных заработков иногда не хватало даже на самое необходимое. Помощи ждать было неоткуда. Екатерина Михайловна постепенно распродавала вещи и книги из кабинета Осипа Марковича, но это не было серьезным подспорьем.

В стране тогда наступали суровые и голодные времена. На основные продукты ввели карточки, на рынке все очень подорожало. Он видел, как мама часто плакала от безысходности, и уже тогда дал себе слово, что будет работать и учиться, чтобы семья не бедствовала, а мама была счастлива.

Продуктовая карточка. 1933 г.

Илья Розенфельд

…Печально памятный 1933 год. Время от времени в вечерних сумерках мимо нашего дома по неровному булыжнику Сретенской в сторону Кабыщанов худые лошадки неспешно везут на тарахтящих подводах-платформах накрытые брезентом тела умерших. Из-под брезента торчат и дергаются, как живые, желтые ноги.

Лето. Мы с мамой идем на базар. Вдоль Шевченковской под стенами домов на тротуаре сидят старики в лохмотьях со слезящимися глазами, деревенские женщины с худыми бледными детьми или младенцами на руках. Они протягивают к нам руки и жалобно просят милостыню. Я стараюсь на них не смотреть, мне их жалко, но их так много. И подать мне им нечего. Почему-то мне перед ними стыдно, у меня такое чувство, будто я виноват, – ведь они несчастные, бедные и голодные, а я сыт и даже живу хорошо…

Года через три после смерти отца в нашей семье произошла перемена: мама спросила меня, не стану ли возражать, если Петр Михайлович переедет к нам. Я его уже знал, он раньше бывал у нас. Вроде неплохой мужик, хотя с отцом, конечно, не сравнить. Мы стали жить втроем. Но наставником для меня он не стал. Я уже чувствовал себя самостоятельным человеком. Надо отдать должное, к матери Петр Михайлович относился хорошо, имел возможность снабжать нашу семью продуктами, а тогда все было в дефиците.

Ну а я в те годы проводил совсем мало времени дома: кроме школы и работы появилось свое увлечение – радиокружок.

1.02. Радиокружок

В радиокружок я попал тоже с подачи Затульского, который интересовался новинками науки и техники, выписывал журналы. Именно он впервые показал мне журнал «Радиофронт», где была статья про телевизор с механической разверткой: «Знаешь, Марк, уже не только радио есть. Уже можно и картинку передавать на расстояние». Конечно, мне тогда ужасно захотелось посмотреть на это чудо.

А у Затульского, как оказалось, был приятель – Денис Иванович, бывший подводник, который руководил радиокружком в Доме пионеров. Он иногда обращался к моему наставнику по техническим вопросам, и они сообща уже обсуждали, как изготовить диск для такого телевизора. Затульский пообещал приятелю «прислать в помощь пионера». А мне сказал: «Если будешь ходить, ты ему пригодишься, а он тебе пригодится».

Вот так для меня началось Радио и Телевидение. Это было в 1932 году.

Надо сказать, что радиокружок – это прекрасная школа для будущего специалиста. Тебе не только расскажут и покажут, но и научат почти все делать самостоятельно. А мне тогда все было интересно. И я с радостью осваивал полезные навыки: учился паять, наматывать катушки индуктивности и трансформаторы.

Обложка журнала «Радиофронт»

—

Сейчас радиомонтажникам можно позавидовать: в их распоряжении прекрасные миниатюрные паяльники, современные припои – все легко и быстро. А в те годы трудности возникали на каждом этапе, и мы учились их преодолевать.

Первая самостоятельная работа – детекторный приемник. И первый восторг, который подарил мне радиокружок, – услышать сквозь помехи музыку или речь принятой далекой радиостанции. Получилось! А дома у нас радио появилось только через несколько лет.

Чуть позже, в 1933 году, мы уже всем кружком собирали тот самый телевизор из журнала, и я был ответственным за основной элемент – диск Нипкова.

Марк – ученик четвертого класса. Зима 1933/34 г.

В радиокружке нам увлекательно и очень понятно объяснили основные принципы телевидения. Довольно простые для понимания, они оказались совсем непростыми в реализации, в чем мы сами могли убедиться.

Для передачи изображения на любое расстояние его следует разложить на отдельные кадры, как в кино, а каждый кадр – на элементы, которые последовательно необходимо передавать по каналу связи (например, по кабельной линии или радиоканалу). Чем больше элементов разложения и, соответственно, чем меньше каждый элемент, тем лучше качество изображения, которое получают на выходе канала связи.

Разложение исходного изображения на кадры называется кадровой разверткой, а на элементы – разверткой строчной. Это является важнейшей частью любой телевизионной системы и может быть построено на базе механического устройства (диск Нипкова) или с помощью электронно-лучевой трубки (классический пример – иконоскоп Зворыкина). По этому базовому принципу телевидение разделяют на механическое и электронное. Электронную развертку в современных телевизорах обеспечивает полупроводниковая матрица.

В Советском Союзе передающая станция механического телевидения была запущена в 1931 году и работала довольно долго, хотя передавалось всего порядка тридцати строк. То есть четкость изображения была крайне низкая. Но поскольку передачи шли на коротких волнах, принимать их можно было по всей территории страны, что считалось несомненным плюсом. Да и сами приемники были относительно дешевыми: внутри вращался диск с отверстиями, который как бы разворачивал изображение. Но, конечно, фотографической четкости и знакомого уже всем качества кинопленки при такой технологии не получалось. Владелец механического телеприемника, а такие выпускались в СССР до 1939 года, смотрел в щелочку и мог наблюдать паралитически двигающееся изображение, поскольку число передаваемых кадров было слишком малым. Но люди восторгались!

Я сам, когда в 1933 году впервые увидел мигающую телевизионную картинку размером три на четыре сантиметра, испытал незабываемые впечатления – воспринял это событие как настоящее чудо. Неудивительно, что после этого я связал свою жизнь с телевидением.

Статья в журнале «Радиофронт»

—

У диска Нипкова очень хитрая геометрия. Самое важное – правильно разметить все дырочки на металлическом диске. Помучился, но получилось. А потом выяснилось, что обычная технология, когда обозначаешь метчиком будущее отверстие, затем тонким сверлом его проделываешь, не годится, потому что после метчика края каждого отверстия немного загибались, что делало изображение уж совсем нечетким. Я потом придумал, как это делать «огрызком» сверла, и диск получился более ровным, а на экране со спичечный коробок наконец появилось мерцающее телевизионное изображение. Качество картинки было, конечно, очень низким, но все-таки мы могли различать объекты съемки. Такая победа очень вдохновила всех, кто занимался вместе со мной в радиокружке.

Об этом событии даже написали в местной газете: «Первая телевизионная картинка в Полтаве». Была помещена фотография руководителя кружка и нас, его питомцев. К сожалению, эта газета у меня не сохранилась, зато тот номер журнала «Радиофронт», который меня, как я считаю, на всю жизнь связал с телевидением, удалось сберечь. Это моя реликвия.

Иногда слышу мнение, что телевещание с механической разверткой – это был всего лишь технический фокус, а серьезного значения вся эта деятельность не имела. Совершенно с этим не согласен. Я имел возможность на протяжении десятилетий видеть прогресс в улучшении качества телевизионной картинки. И не просто наблюдать со стороны, а активно работать в этом направлении. Участвовал во многих дискуссиях по вопросам качества телевизионного изображения. Какие выводы тогда были сделаны и всеми признаны? В художественных передачах, конечно, важно качество. А вот в информационных программах главное – факт, информация о событии. Такое можно было показать и на 31 строке. И это вызывало большой интерес. Люди где-нибудь в Смоленске или на Алтае могли увидеть у себя дома Любовь Орлову, которая поет. Очень важно, что не в кинотеатре, а именно дома услышать ее голос, посмотреть, как она на барабане танцует.

Человек получает с помощью зрения более 80 процентов информации. То есть визуальная информация для любого человека – самая ценная. И когда люди, находясь далеко от Москвы, получали из нее живое изображение, да еще со звуком, это невероятно всех вдохновляло. Поэтому убежден, что для нашей страны период механического телевидения на разработках своих же специалистов – это первый, необходимый и важный этап освоения технических возможностей и развития технологий телевизионного вещания. В СССР энтузиасты шли по правильному пути.

В радиокружке я с удовольствием освоил азбуку Морзе. В школе с приятелями переписывались записочками с морзянкой. Очень романтично, особенно после того, как прочитал рассказ Конан Дойля «Пляшущие человечки».

В те годы любительская радиосвязь на коротких волнах была очень популярным увлечением по всей стране. И меня самого это увлекало, а радиокружок давал такую возможность.

Особенно запомнил сеанс летом 1935 года. Я тогда держал коротковолновую связь со знаменитым летчиком Сигизмундом Леваневским. Ведь он наш, полтавский летчик, в то время – начальник Всеукраинской летной школы Осоавиахима.

Некоторые мои друзья потом тоже с увлечением занимались радиолюбительством. Нам всегда было интересно это обсуждать и соревноваться в достижениях.

Почтовая марка с портретом С. А. Леваневского

Вспоминает Илья Розенфельд

При Дворце пионеров работает любительская коротковолновая студия с настоящим радиопередатчиком, и как-то мне со старшим товарищем разрешают поработать на нем. На всю ночь мы запираемся в студии, надеваем наушники, выходим в эфир и на ключе непрерывно выстукиваем сигнал «внимание!» (это три точки и тире). И снова, и снова так, много-много раз. Затем многократно выдаем в эфир позывные нашего передатчика и тут же переключаемся на прием. И внимательно вслушиваемся в колышущиеся, накатывающиеся, как морской прибой, волны и шорохи невообразимого, немыслимого пространства. Где-то далеко слышится тонкий перекликающийся писк морзянок, набегают и откатываются волны несущих частот, и кажется, будто вся наша радиорубка бесшумно куда-то плывет, мягко покачиваясь на волнах радиоэфира.

И так до той минуты, пока наш вызов не привлечет внимание какого-нибудь радиолюбителя, как и мы, шарящего в радиоэфире. У него, как и у нас, есть таблицы международного радиокода – это обозначенные тремя латинскими буквами целые стандартные фразы – приветствия и слова вежливости, вопросы: кто вы? ваше имя? из какой вы страны? сколько вам лет? И т. д. Мы задаем вопросы ему, а он нам. Потом мы прощаемся – опять же этим условным кодом, просим подтвердить связь, он подтверждает – и снова шарим в эфире.

А через какое-то время на адрес Дворца пионеров прибывает особая художественная открытка – в обиходе «кюэсэлька» («QSL») – с позывными передатчика нашего ночного собеседника. Мы отправляем ему (через дирекцию Дворца) свою. Стены нашей радиорубки под потолок оклеены десятками разных, в их числе очень красивых «кюэсэлек». Ночь проходит незаметно, спать даже и не хотелось. Мы пережили удивительное чувство единства мира, ощущение власти человека над немыслимым, невообразимым пространством.

Мы в радиокружке регулярно получали журнал «Радиофронт», и я из него узнавал новости о передовых разработках радиотехники. Именно там я впервые прочитал про электронное телевидение, узнал имена Розинга, Зворыкина, Катаева. Наверное, тогда и стал мечтать о времени, когда смогу увидеть высококачественное электронное телевидение.

Борис Львович Розинг

Владимир Козьмич Зворыкин

Семен Исидорович Катаев

А в 1936 году я прочитал заметку о строительстве телецентра в Москве рядом с башней Шухова на улице со странным для меня названием Шаболовка.

Конечно, ни в одном прекрасном сне я не мог представить, что через десять лет буду работать на этом телецентре и что много лет моя семья будет жить рядом с ним в доме на Шаболовке.

Журнал «Радиофронт». 1936. №21

1.03. Школа

Рассказывает Анна Марковна Кривошеева

Так получилось, что папа почти ничего не рассказывал про свою школу. Понятно, что в его долгой и насыщенной жизни было много более важных периодов и драматических событий. А школа, тем не менее, интересная, с историей. Документы и фотографии того времени из папиного архива ярко иллюстрируют предвоенный период.

Илья Розенфельд

В школу ходить я очень люблю. Наша учительница Вера Яковлевна Костецкая – небольшая, худенькая, с мягкой доброй улыбкой, она всегда в белой блузочке с отложным воротничком. Всех нас она знает по именам и сама рассаживает по партам. Те, кто ростом поменьше, сидят поближе к доске. (Уже гораздо позже я узнаю, что она – многолетняя подруга знаменитого педагога А. С. Макаренко.) И здание школы тоже мне нравится – оно массивное, двухэтажное, с угловым полукруглым каменным балконом.

В школе у нас, как и всюду в СССР, «пятидневка» – то есть все работают и учатся только четыре дня, а пятый – выходной. Так что выходных дней у нас много – по числам календаря: 5, 10, 15, 20, 25 и 30-е. О том, что дни имеют названия – понедельник, вторник, среда и еще какие-то, я слышал, но их последовательности тогда не знал…

Школа в моей жизни занимает главное место. Там мои товарищи и приятели, слушать учительницу и узнавать каждый день что-нибудь новое интересно, а мелкие обиды, стычки или даже драки быстро забываются. Постепенно в школе определяются лидеры: кто-то сильнее всех и может побороть любого мальчика не только из нашей, но и из другой группы. Кто-то лучше всех решает задачки по арифметике, кто-то хорошо рисует, а кто-то больше других читал книг и может без конца рассказывать разные истории из Жюля Верна или Майн Рида. Но зато в нашей группе я играю на пианино лучше всех, хотя играть учатся многие.

Анна Кривошеева

В школе папа выделялся среди одноклассников. Он проявлял интерес к учебе, все время был среди первых учеников, получал почетные грамоты. Выделялся и внешне: относительно высокого роста, хорошо сложен физически. При этом начитан, разбирался в технике. Ситуация в семье заставляла его не размениваться на детские шалости, а уже подростком примеривать взрослую жизнь во всех ее проявлениях. Друзьям было с ним интересно. А он умел дружить, с готовностью всем помогал, был надежным парнем во всех отношениях. Да еще, поскольку сам зарабатывал, мог позволить себе красивый жест вроде покупки 12 порций мороженого для одноклассников в день Первомая.

Переводной аттестат Марка

Заметка в городской газете про «первое в Полтаве телевизионное изображение», конечно, не прошла незамеченной в школе. А года через три про Марка еще раз написали в газете, и снова в весьма торжественных тонах.

Вспоминает Марк Иосифович

Был случай очень запомнившийся. В школе после занятий лопнула труба, и вода под большим напором хлестала, заливала коридор, лестницу и уже даже выливалась на улицу. А это март – еще лежал снег, и было довольно холодно, примерно минус пять градусов. Так что улица постепенно превращалась в каток.

Школа стоит прямо напротив нашего дома. Я увидел из окна, как разбегаются ребята, а директор кричит, чтобы скорее нашли завхоза. Быстро смекнув, как можно остановить воду (очень пригодился опыт работы с Затульским), я как был, в маечке, выбежал во двор, открыл колодец, на руках спустился вниз, перекрыл кран. И бегом обратно, чтобы маму не расстраивать.

А на следующий день местная украинская газета написала: «Учень десятої школи Марко Кривошеєв зробив чудо».

Мама научила меня спокойно относиться к этим маленьким победам. Конечно, она очень гордилась сыном и очень радовалась моим успехам, но всякий раз, когда я прибегал домой и меня распирало от желания похвастаться очередным достижением, мама говорила, чтобы я не зазнавался. Помню, когда начали в пятом классе учить немецкий язык, я на уроке с хорошим произношением и правильными интонациями прочитал целую страницу из учебника (не прошли даром мои усердные чтения на скамеечке для отца).

Удивил учителя и ребят, получил оценку «отлично» и зависть в классе, а потом гордо рассказал об этом дома. И тут же получил от мамы урок: «Что-то рано ты начал хвастаться. Языку, как и музыке, можно учиться всю жизнь, и нужно потратить очень много времени, сил и упорства, чтобы достичь совершенства!» На всю жизнь запомнил этот мамин наказ.

Счастливые школьные годы. Интересное время. Ежедневные маленькие открытия на уроках. Книги и фильмы, театральные спектакли и концерты. Мечты о великих делах во имя великой Родины. Ощущение жизни в самой лучшей стране в самое интересное время.

Школьная жизнь – это также друзья и подруги, работа в команде и соперничество, а еще первая влюбленность, первые свидания, первые переживания…

В декабре 1940 года, уже окунувшись с головой во взрослую жизнь, Марк в своем дневнике с теплыми ностальгическими чувствами оглядывается на этот период своей жизни (совершенно наивный и невинный) и шутливо называет его «юношеским донжуанством».

Фрагмент дневника Марка Кривошеева

—

Из дневника Марка Кривошеева

Уже в конце 6 класса я и Славка Лирин начали засматриваться на девочек 6 «А» класса. Мне очень понравилась Ада Скаболанович – высокая, стройная, красивая девочка, за которой, как тогда выражались, «стреляло» много наших мальчиков… Вскоре начались испытания, и я про все забыл… (Окончил 6 класс с похвальной грамотой)…

Гуляя (в 7 классе) с Исаком Маеровичем, мы увидели наших девочек, и среди них новенькую – Лену Тарасюк. Исак всячески ее восхвалял, было видно, что она ему нравится. Лена меня сразу почему-то заинтересовала. Я с ней официально не познакомился, но на черчении, подойдя к ее парте, грубо попросил карандаш. Незаметно для себя я здорово в нее втрескался, но никому, кроме Казана, ни слова не сказал.

Я сидел у окна на четвертой парте, впереди меня сидела Лена. Я не знал, как выразить свои чувства и привлечь ее к себе, и однажды (нахал!) уколол ее пером. На следующий день она со мной не поздоровалась. Я возмутился, стал на путь террора. Старался ее унизить, высмеивал (детские методы). Было принято считать, что мы друг друга здорово не любим.

Помирились мы лишь весной. К балкону после школы подбежали наши девочки и вызвали меня на улицу, на углу стояла Лена, она первая протянула мне руку. На следующий день она голосовала за меня, когда меня избрали старостой класса. Эта должность сохранилась у меня до окончания школы.

Беспечные школьные годы… Но жизнь вокруг была далеко не беспечной.

Илья Розенфельд

Приходит приснопамятный год 1937-й. Я уже в седьмом классе и многое понимаю. В августе минувшего 1936 года в Москве прошел громкий процесс по делу троцкистско-зиновьевского объединенного центра. Всюду по стране идут аресты врагов народа и шпионов, об этом пишут в газете «Известия».

На общем собрании учеников старших классов наш историк, он же директор школы по прозвищу Сало, косноязычно разъясняет нам смысл этих процессов. Он бывший командир Красной армии, воевал с белополяками в 1920 году и любит подолгу разглагольствовать на эти темы. Сейчас с пеной у рта он извергает проклятия на головы преступников – замаскировавшихся врагов народа. Мы слушаем и верим. Дома я пересказываю его слова, но реакция родителей что-то очень слабая…

Утро. Мама и папа о чем-то шепчутся, лица у них растерянные и бледные. Я с вопросом смотрю на них. Они переглядываются. «Вот что, – говорит папа. – Ты уже большой и все понимаешь. Ночью арестован дядя Ваня Писаревский. Это не секрет, но ни с кем говорить об этом не нужно». Я в недоумении. «За что?! Ведь он герой Гражданской войны? И у него одна нога?» Папа пожимает плечами. «Будем надеяться, – озабоченно говорит он, – что это ошибка и его скоро освободят».

В школе тоже переполох. Ночью арестован наш математик Израиль Ефимович. Неужели он тоже враг, шпион или вредитель? Ведь у него трое детей и старая мать, он всегда бедно и неряшливо одет, но он блестящий учитель, он обожает математику и прививает нам любовь к ней, он нас любит, и мы отвечаем ему тем же. Арестована учительница истории в старших классах, большевик с 1917 года, арестованы и другие учителя и даже заведующий нашей слесарной мастерской. Арестованы отец нашей соученицы Иры, родители некоторых других наших товарищей.

Семью Марка Кривошеева эта беда, к счастью, не затронула. Но в душе юного Марка и памяти его друзей оставила глубокий след, хотя при этом совершенно не подорвала их веру в светлые идеалы социализма и не поколебала преданность делу коммунистической партии.

Рассказывает Марк Иосифович

Пришло время пояснить, как я стал Иосифовичем. В разных документах моего отца можно видеть, что его имя писали по-разному: где-то «Осип», где-то «Iосифъ». Не знаю, как это получилось и что могло тогда означать. Когда я это увидел и осознал, уже не было возможности спросить у самого отца, а мама не смогла мне толком это объяснить – просто сказала, что в сущности это одно и то же имя.

В моем свидетельстве о рождении написано четко: отец – Осип Маркович Кривошеев. Именно с этим документом я и пришел в паспортный стол в Полтаве, чтобы получить свой первый паспорт. Через пару дней мне выдали документ, где в графе «отчество» было написано «Иосифович». Я подумал, что паспортистка ошиблась, и спросил, как можно это исправить. Меня послали к начальнику паспортного стола, который не захотел со мной разбираться и сразу спросил: «А чем ты, собственно, недоволен? В нашей стране для всех один отец – Иосиф Виссарионович Сталин! Возражения есть? Нет? Свободен!» Это было в 1938 году…

* * *

Школьная жизнь идет своим чередом. Юность – пора мечтаний и увлечений. А еще крепкой дружбы. Этой дружбе будет суждено выдержать проверку временем, разлуками, войной. А пока им очень хорошо вместе.

Из дневника

К этому времени (8-й класс) у нас сколотилась своя компания, в состав которой вошли: Лена Тарасюк, Рива Богатырева, Лиля Боярская, Зоя Казаринова, Оля Пейсахович, Лара Попова, Исак Казанович, Маерович, Моська Иоффе, Марк Блиндер, Лева Печерский, Илья Розенфельд и я.

Пейсаховичи приобрели патефон, квартира их находилась в самом центре города, родители были хорошие, понимающие люди (когда приходили ребята, они моментально удалялись), поэтому этот дом стал нашей «штаб-квартирой», где собирались мы в выходные дни и весело проводили время.

Илья Розенфельд

Этой же весной случилось полукомическое происшествие: к одной нашей соученице на весенние каникулы приезжает гость из самого Киева – двоюродный брат. Он наш сверстник, учится, как и мы, в восьмом классе.

Само по себе событие заурядное, но наши девочки его очень ждут, волнуются и шепчутся. От них мы знаем, что он красавец и прекрасный пианист, победитель республиканской шахматной олимпиады среди школьников старших классов, что-то еще в таком же духе. Судя по всему, нам до него далеко. Фамилия его Козлов – это все, что достоверно о нем известно.

И вот нас (пятерых) приглашают в гости – мы понимаем, что нам, жалким провинциалам из захудалого городка, почти деревни, покажут и столичного гостя.

Мы пыжимся, но в душе робеем, ведь мы действительно провинциалы, куда денешься, так оно и есть. Нас знакомят, и первое, что нас поражает: Козлов в отглаженной белой сорочке с голубым, в косую полоску, галстуком, золотистые волосы красиво причесаны на косой пробор, у него смазливое, слегка надменное личико и на губах снисходительная гримаска.

А мы в простых рубашках с распахнутым воротом, причесаны мы аккуратно, но без затей, и галстуков ни у кого из нас вообще еще нет. Мы сидим за столом и пьем чай, а Козлов трещит без умолку. То и дело в его речи мелькает: «У нас на Крещатике… В Киево-Печерской лавре… На Центральном стадионе… В филармонии… В Театре оперетты…» Как бы мельком он небрежно бросает: «Когда это было? Точно не помню, кажется, после концерта Утесова… или Вадима Козина – забыл. Или нет – Изабеллы Юрьевой». Наши девочки не просто слушают – они внимают с открытыми ртами, глаза их восхищенно горят. Ведь у нас нет ни стадиона, ни филармонии, ни Театра оперетты, ничего. И все эти имена – Утесов, Изабелла Юрьева, Вадим Козин – для нас фантастика, мечта, фамилии небожителей.

Потом Козлов снисходительно обращается уже к нам: «А что, в вашем, пардон, местечке уже есть звуковое кино? И что, даже театр? Ха-ха, воображаю!»

Но мы молчим. Пока. Хотя нас он уже задел. И я (на пробу) задаю осторожный вопрос: «А у вас в Киеве „Тангейзер“ идет?» Козлов смотрит на меня с недоумением. «Что? Тан-гейзер? Как это?» И тут мы ехидно и громко хохочем. Он не понимает причины нашего смеха и растерянно смотрит на нас. Пауза, минутная неловкость. И тут наша хозяйка громко возглашает: «Ребята, давайте лучше танцевать!» Мы поднимаемся из-за стола, и Козлов облегченно говорит: «Правильно! Давайте я вам сыграю „Сашу“. Знаете? Это я подобрал дома по слуху, сразу после концерта. Хотите?» – «Хотим!» Сейчас «Саша» – самая модная песенка.

Он подходит к пианино, небрежно, как мэтр, усаживается, нажимает две-три клавиши и брезгливо произносит: «Хм, расстроено!» И играет. Играет он очень бурно и громко, страшно колотит и фальшивит, техника у него слабая и аккомпанемент плохой, приблизительный. Но видно, что старается блеснуть, поучить нас, недоумков из местечка. Ведь он столичная штучка, киевлянин.

Он играет и даже напевает, и мы видим, как наши девочки осторожно переглядываются. Они уже все поняли. Наконец Козлов берет заключительный аккорд и торжествующе смотрит на нас. От усердия он даже вспотел. И теперь ждет кликов восторга. И тут мои товарищи говорят мне: «Ну а теперь давай ты». Значит, теперь нужно постараться и мне. И я стараюсь. Техника у меня хорошая, беглая, я стараюсь подражать самому Симону Кагану, блистательному аккомпаниатору Изабеллы Юрьевой, и я вижу, как недоуменно вытягивается лицо у нашего гостя. Он молчит, он в нокдауне. Немигающе смотрит на меня и спрашивает: «А ты это как?.. По нотам?» И тут уже торжествуем все мы. «Нет, – отвечаю я. – Я тоже по слуху, но только с пластинки». Козлов заметно вянет.

И тут подключается Марк [Кривошеев]. «Ты, говорят, чемпион по шахматам?» Козлов на минуту теряется, но тут же оправляется. «Да, нашего района, а что?» – «Давай сыграем. Покажешь мне пару новых ходов?» – «А ты умеешь играть в шахматы? Это не шашки». – «Ходы я знаю. Так как? Или дрейфишь?» Козлов презрительно смеется. «Я? Дрейфлю? Несите шахматы!» Фигуры расставлены, мы столпились за спинами игроков. Игра начинается. Ровно через десять минут Марк делает ход конем и спокойно говорит: «Тебе мат». – «Где?» – «А вот». Марк смеется. Смеемся и мы. Мы рады. Козлов смотрит на доску, лицо его пунцовеет. «Ладно, – раздраженно говорит он. – Давай еще одну. Я просто зазевался».

Фигуры снова на доске. Сейчас Козлов играет гораздо осмотрительнее. Проходит минут двадцать. «Ну? – спрашивает Марк. – Сдаешься? Или как?» – «Я? Чего ради!» – «Тогда лови мат!» Козлов обескуражен, он в растерянности. «Тогда еще одну!» Еще одна партия, и снова мат. Пауза. Это уже нокаут. Мы торжествуем. Но девочки ставят патефон, приглашают нас, и неловкость ситуации растворяется в шуме, смехе и общих разговорах. Вскоре столичный гость уезжает, а мы еще не раз вспоминаем «чемпиона по шахматам и прекрасного пианиста», смеемся и, шутя, называем нашу Полтаву местечком, где у нас, папуасов, выучившихся играть в шахматы, как ни странно, уже есть звуковое кино и даже свой театр.

Ребята любят свой город. Полтава строится и хорошеет. С 1935 года началась реконструкция города, и до 1941 года в нем было построено 25 многоэтажных домов, сооружена электростанция, расширен водопровод, построена канализация, на улицах появились автобусы, а в домах зазвучало радио. В городе работало 35 библиотек, 11 клубов, четыре музея, два театра и два кинотеатра.

Илья Розенфельд

В эти же дни у меня большое огорчение – почти все мои товарищи готовятся к приему в комсомол, они учат Устав, очень серьезно обсуждают решения каких-то пленумов и съездов, громко и с вызовом, чтобы слышали окружающие, экзаменуют друг друга по каким-то подробностям в речах товарищей Сталина и секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева. Я и еще двое-трое наших ребят в этом не участвуем – в наших семьях есть репрессированные (у меня – в Москве дядя), то есть «враги народа», и, конечно, такие, как мы, быть членами комсомола недостойны. Немного погодя мои товарищи – уже настоящие комсомольцы, теперь у них бывают свои, так называемые «закрытые» собрания, на которых обсуждаются какие-то важные и очень секретные вопросы, о которых нам, «несоюзным» (это почти бранное и слегка презрительное слово), знать ни в коем случае нельзя. Иной раз случается, что в общем разговоре кто-то из них вдруг прижимает палец к губам: «Тс-с-с! Здесь несоюзные!» Они понимающе переглядываются и умолкают. У них есть комсомольские билеты – серенькие книжицы, на первой страничке которых напечатан красными цифрами номер – но это величайшая тайна, этот номер никто не должен знать – враг не дремлет! – и, конечно, никому нельзя дать этот билет в руки даже на минуту. И даже смотреть на него можно только издали. Все это обидно вдвойне еще и потому, что среди этих высокопринципиальных и несгибаемых ленинцев находятся и лучшие мои приятели и товарищи.

Но на самом деле эти «избранные» комсомольцы, конечно, были не такие уж безупречные. Вот один безобидный эпизод.

Из дневника

28-го на первом уроке (он оказался свободным) часть ребят готовилась к предстоящей на втором уроке контрольной по немецкому, другие, в том числе и я, играли в «дурачка». Казан, как группорг, подошел к нам, выхватил колоду и, смотря на класс, громко заявил, что мы больше играть не будем. Мы с Моськой возмутились, отобрали карты и так же громко послали его к черту. Он нам пригрозил, что на перемене о нашем поступке сообщит дирекции. Я, сыграв партию, принялся за немецкий, другие ребята, в том числе и Лена, продолжили игру. Это в дальнейшем было нашим козырем, т. к. она член комитета.

Казан свое слово сдержал, он сообщил нашему секретарю КСМ и завучу школы. Сразу нас вызвали в учительскую, где как следует побеседовали. Однако дело со школьной администрацией я быстро урегулировал, пообещав, что мы смоем с себя это пятно честной работой. Вечером заседал комитет КСМ. Разбирали вопрос об эпизоде в 9 «Б» классе. Много говорили, но у комитета были связаны руки, т. к. сами комитетчики тоже дулись в карты. Это было в наших руках козырем, и нам никакого взыскания не вынесли. Но с этого момента жизни Казану уже не было. Мы подняли против него травлю, называя его при всем классе «подлизой», «доносчиком». Изменилось к нему отношение ребят. Казан ушел из компании.

Илья Розенфельд

Приходит 30 ноября (1939 год). Восемь утра, но радио все еще молчит и только передает марши, песни, марши… Что это значит? Еще минута, и диктор мрачно оповещает о провокациях финской военщины. Конечно, обнаглевших финнов нужно проучить. Все взволнованы и уверены, что маленькая задиристая Финляндия долго сопротивляться нашей могучей Красной армии не сможет.

Впрочем, о том, что назревают какие-то события, мы догадываемся уже около месяца: в очередной раз наша школа превращена в госпиталь, мы учимся на третьей смене до десяти вечера в школе на Подоле. А окна первого этажа нашей 10-й школы закрашены белой краской, во дворе под снегом горой лежат парты. Вскоре привозят первых раненых с Карельского перешейка и линии Маннергейма. В военных сообщениях главного командования воинственные победные реляции первых дней незаметно сменяются очень короткими и вялыми фронтовыми сводками, из которых можно понять лишь то, что наступление наших войск затормозилось и белофинны почему-то еще сопротивляются. И уже повсюду идут шепотки и слухи о финских снайперах-«кукушках», о сотнях обмороженных и убитых.

Из дневника

Новый год я встречал с ужасным настроением. 31 декабря был в школе вечер. В зале стояла елка, вокруг нее веселились ребята. К 12 часам все отправились вниз, в пионерскую комнату, слушать бой курантов, извещающих о Новом годе. После 12 ударов с Красной площади последовал «Интернационал», его подхватили все присутствующие. Закончив пение, начали выкрикивать лозунги, здравицы, поздравили друг друга. Я подошел к Лене, пожал руку и, глядя в глаза, произнес: «Желаю тебе быть счастливой». Она довольно холодно мне ответила, что мне желает того же.

Солнечный январский день 1940 г. Зимние каникулы. Кто-то из мальчишек принес в школу фотоаппарат. Десятиклассники собрались вместе в пионерской комнате, чтобы сфотографироваться на память. Настроение замечательное. Открытые лица. Все молоды и красивы. Несмотря ни на что, у всех грандиозные планы. Впереди – счастливая жизнь…

Из дневника

Последний год школы. 10 класс завершает не только среднее образование того или иного юноши или девушки, он также завершает давно начатые личные дела, интриги. Таким он явился и для меня.

Я все не терял надежду, что добьюсь любви Лены, правда, считал себя уже тем, кого она любит. Я имел много фактов, чтобы так думать. Ко мне она относилась иначе, чем к другим ребятам, за все время она мне не сказала ни одной грубости.

Провожая ее домой 16/II, мимо памятника Петру I, возле горкома у церкви, я спросил, что она мне сделает, если я ее поцелую. Она промолчала. Я остановился, стал против нее, я был значительно выше ростом, обнял ее и крепко поцеловал… в лоб. Счастью моему не было границ! Я буквально опьянел и до того смутился, что не знал, что дальше делать, вдруг попрощался с ней и быстрыми шагами ушел, оставив ее одну.

17-го она меня уже не замечала, а 19-го ушла с последнего урока на семинар секретарей, а я побежал за ней, спрашивая, что случилось. Она мне дала честное слово, что на меня не обижена. Очевидно, она стеснялась меня после 16-го. Вообще такими резкими колебаниями характерны мои отношения с Леной…

…В один из дождливых апрельских вечеров вся группа «морзистов» возвращалась домой. Кроме 10-й, нашей школы на курсы ходили ребята 1-й школы. Ребята были неравнодушны к Лене и все время крутились возле нее. Мы проходили мимо кино «КИМ», кто-то предложил пойти на новый фильм, все согласились. У Лены и еще троих ребят не оказалось денег. У меня было 5 рублей, и мы взяли самые дешевые билеты по 1 руб. На следующий день мои должники «погасили долг», этого добивалась и Лена, намереваясь на перемене всунуть мне в руку рубль, но я решительно отказался, а она не настаивала. Итак, я впервые «угостил» Лену. В дальнейшем мне не представлялся случай проявить свою «галантность»…

Молодые люди увлечены своими непростыми взаимоотношениями. События вокруг, часто непонятные, интересуют их значительно меньше…

Илья Розенфельд

Но вот и февраль 1940-го. Наши войска наконец-то прорывают линию Маннергейма и берут Выборг. Злосчастная трехмесячная Зимняя война кончается поражением крохотной Финляндии. Но даже приведенные в газетах и бесспорно заниженные официальные цифры потерь Красной армии огромны – свыше 70 тысяч убитых и вчетверо больше раненых. Это цена победы нашей 150-миллионной страны над трехмиллионной Финляндией. Ко всему СССР исключают из Лиги Наций. Многие считают, что это вполне заслуженно, но вслух говорить об этом ни в коем случае нельзя. И что наша Красная армия оказалась слабой. А это очень страшно в преддверии войны с Германией, которая, несмотря на этот странный «пакт о дружбе», по мнению папы, неизбежна и близка.

Весна, 1940 год, близятся последние экзамены. А что потом? В мире неспокойно. В напряженной атмосфере окружающей жизни уже ощущается предгрозовое дыхание близкой войны.

Марк Кривошеев – выпускник 10-й школы. Полтава, 1940 г.

Но все выпускники озабочены прежде всего получением достойного аттестата и отличной характеристики. У Марка с этим полный порядок.

Из дневника

17 мая – последний день занятий. Испытания начинались 20-го. Испытания для меня были решающими. У меня были все отличные оценки, кроме украинского языка. Экзамены прошли для меня благополучно. Правда, по украинскому языку я все же схватил «хор».

Лене всегда туго давалась математика, и это сказалось на алгебре во время испытаний. Она никак не могла справиться с одним вопросом, я послал ей шпаргалку, но она ее не подняла, и с горем пополам, благодаря, понятно, «общественному» положению ей экзамен засчитали.

Аттестат Марка Кривошеева

Это копия с оригинала, заверенная у нотариуса. Мы не знаем, где затерялся оригинал. Видимо, Марк Иосифович сдал его в отдел кадров Харьковского института при поступлении в 1941 году. А копия написана от руки тушью на листе ватмана. Делал ли ее сам Марк Иосифович или какой-то полтавский умелец, мы не знаем. Выглядит документ вполне достойно. А ведь в те годы никакой копировальной техники не было. Печатные машинки были большой редкостью. Практически все копии были рукописные и делались на обычной бумаге.

Безусловно, этот Аттестат достоин того, чтобы потрудиться над красивой копией. По всем предметам – ОТЛИЧНО! Да еще и право поступления в высшую школу без вступительных испытаний. Такую привилегию для выпускников-отличников ввели Совнарком СССР и ЦК ВКП (б), выпустив соответствующее постановление в сентябре 1935 года.

Илья Розенфельд

Но вот уже лето 1940 года, август. Мы уже не школьники, но будущее наше темно и неясно. Многое, происходящее вокруг нас в стране и мире, оценить правильно мы еще не можем. Сбивает нас с толку чехарда следующих одно за другим непонятных международных и внутренних событий. В Европе бушует война, немцы бомбят и обстреливают ракетами Лондон, а к СССР неожиданно и как-то очень поспешно присоединяются все три балтийские республики – Литва, Латвия и Эстония. Германия все еще наш друг, но мало-помалу начинает меняться тональность газетных сообщений – исчезли недавние восторги о «вечной дружбе наших народов, скрепленной обоюдно пролитой кровью за общее дело». Это слова Молотова. Но где и когда? – никто не может объяснить. И все чаще слышны тихие и озабоченные разговоры взрослых о неизбежной войне с Германией.

1.04. Служба в армии

Осенью 1940 года Марк, как и многие его одноклассники, был призван в армию.

Некоторые ребята из их компании поступили на учебу в Полтаве, Харькове, Минске. Друзья расставались надолго.

У всех начиналась новая жизнь.

Для всех его одноклассников слова из Конституции о «почетной обязанности советских граждан с оружием в руках защищать социалистическое Отечество и нести воинскую службу в рядах Вооруженных Сил СССР» не были пустым звуком. Хотя, конечно, практически все мечтали о мирных профессиях.

Встреча друзей перед расставанием

Анна Кривошеева

Про свою службу в армии папа почти ничего не рассказывал. Но мы имеем возможность ознакомиться с его армейской жизнью благодаря дневнику, который он начал вести в октябре 1940 года – за несколько дней до отправки в часть.

Он, естественно, волновался перед неизвестностью, тяжело переживал разлуку с матерью и друзьями, а особенно с Леной Тарасюк. Но никаких других вариантов, кроме добросовестной службы в РККА, для себя даже не рассматривал.

Зрение у папы с раннего детства было далеко не идеальным. Он рассказывал, что всегда стеснялся носить очки и, готовясь к призывной комиссии, даже выучил таблицу проверки зрения наизусть.

Эти шпаргалки папа тогда заблаговременно сделал и хорошенько вызубрил, понимая, что без такой «хитрости» медкомиссию он не пройдет. Но опытные военврачи в военкомате его быстро раскусили и направили «нестроевым» в инженерные войска.

Служба проходила в Белоруссии, рядом с небольшим городом Речицей, где был расквартирован 209-й отдельный саперный батальон.

Марка никак нельзя было назвать «неженкой», самостоятельным он был с ранних лет. Но он все же рос с мамой в городской квартире, а в армии ему сразу пришлось столкнуться с суровыми испытаниями.

Надо отдать должное, он не жалуется на «тяготы и лишения воинской службы», а с юмором описывает в дневнике ежедневные армейские казусы.

—

Из дневника

Мы живем возле леса на берегу Днепра. Первую ночь провели в клубе, спали на соломе. Утром повели мыться к реке. Днепр у берегов уже замерз, но мы все же умылись…

После того как мы вымылись в бане, нам тут же выдали форму (БУ – 2 категории): шлем, шинель, брюки, гимнастерку, две пары белья (теплое и нижнее), 4 портянки. Все было бы хорошо, если бы не было проклятых обмоток…

В казарме мы устроились хорошо. В комнате 12 человек. Казарма – это громкое название, оно вовсе не оправдывается в нашем батальоне. Расквартировали часть в двух небольших двухэтажных деревянных домах квартирного типа (ряд отдельных комнат). Общежития наши не благоустроены. Нет электричества, нет радио. Все новости узнаешь с опозданием из газет…

Вечером меня послали мыть пол (это уже второй раз) в кабинет командира школы…

4/XI меня «женили» (чисто армейский термин, которым награждают бойца, получившего винтовку). Аналогия здесь такова: боец должен любить винтовку, как свою жену…

Праздник – день 7 ноября мы, новички, провели довольно своеобразно. На демонстрации мы не были, но зато с утра занимались «праздным» делом – на кухне в дыму чистили картошку. Вечером смотрели кино «Учитель».

8/XI командование решило нас немного познакомить с подрывным делом. Погода была – мало сказать отвратительная. Шел дождь, кругом грязь. Нам показали уничтожение пня взрывом, взрыв устоя моста, перелом дерева. Затем решили показать взрыв тола в воде. Для этого мы направились к небольшой речонке возле наших квартир (вначале я думал, что это Днепр, а это его приток, сам Днепр удален от нас на 600—800 метров). В это время подъехал капитан и предложил использовать взрывные шашки более рационально: показать нам взрыв в воде, с одной стороны, а с другой же – поглушить рыбу. Убить двух зайцев. Его предложение одобрили, и мы пошли к Днепру, отвязали три рыбачьи лодки, тут же вытесали весла.

Глушили таким образом: каждая лодка имела шашку тола с зажигательным шнуром. Бросали тол с зажженным шнуром в воду (шнур горит и в воде, так как внутри имеется струйка пороха, он горит со скоростью 60 см в минуту). Скорей отъезжали по течению. Через 30 секунд раздавался взрыв. Лодка все двигалась по течению, так как всплывает рыба не на месте взрыва, а ниже по течению. Было произведено несколько взрывов, но улов был минимальный. Много рыбы пало на долю здешних опытных рыбаков, которые сразу ушли как можно ниже, а затем, плывя против течения, подбирали добычу.

Это дело продолжалось часа полтора, мы изрядно промокли, и желание возвратиться домой нас, пожалуй, больше увлекало, чем эта ловля…

Эта неделя прошла напряженно. 10-го пять часов подряд мы провели на холоде, занимаясь строевой подготовкой и рукопашным боем…

Мы, курсанты, исполняли подсобную работу. Вместе нам пришлось нести к воде лодку А-3, которая весит в полном снаряжении 350 кг. По наставлению положено нести ее 8 бойцам, нас было 19 человек, но мы, пройдя 5 шагов, останавливались…

В части шла очередная уборка, переменили солому в тюфяках, я мыл ленинскую комнату…

Довольно скоро активный и толковый боец Марк Кривошеев привлек внимание командования батальона и местного партийного секретаря. А также в батальоне у Марка появилось много новых друзей. В дневнике он рассказывает о ребятах. У каждого своя история. Армейская служба сплачивает.

Из дневника

Вечером было комсомольское собрание, доизбрали президиум школы. Я был в счетной комиссии, составленный мною протокол получил полное одобрение…

13/XI было общее собрание школы. Повестка дня: выборы товарищеского красноармейского суда чести. Этот суд пользуется большими правами, его приговор может отменить только комдив. Ребята дали мою кандидатуру. Я пытался снять это предложение, мотивируя тем, что, мол, не смогу быть отличником боевой подготовки. Отвод мой оказался неубедительным, и меня внесли в список для тайного голосования. Я, признаюсь, волновался, что провалюсь, потому и отводил свою кандидатуру. Но мои волнения были напрасны, меня избрали членом суда: 33 – за, 12 – против…

Сегодня по поручению замполита Филиппова проводил второй час политзанятий. Зачитывал сообщения о боевых эпизодах во время Хасановских боев 1938 года. Филиппов намекнул мне, что в скором будущем мне, возможно, присвоят звание замполита (4 треугольника на петлицах и звездочка на рукаве, пользуется правами помкомвзвода)…

Я еще до сих пор точно не решил, хорошо или плохо то, что мне думают присвоить звание замполита. Правда, об этом еще рано писать и даже излишне, т. к. с моим мнением не посчитаются, но все же я поразмышляю…

Как раз в этот период, когда Марк раздумывает, нужна ли ему в жизни карьера военного, тем более политрука, или все-таки надо добиваться реализации своей мечты – учиться на радиофакультете и заниматься любимым делом, судьба резко меняет траекторию службы бойца 209-го ОСБ. Его и еще двоих ребят направляют в Гомель на курсы связистов.

Из дневника

В 7 был в Гомеле. Дал телеграмму маме. Сразу почувствовался большой город – приятно…

Пришли в 165 отдельный батальон связи при 635 пехотном полку – это соединение нашей дивизии – в 8 утра. Нас встретил капитан Абраменко, начальник школы, где мы будем учиться 6 месяцев, а затем уже будем служить сержантами-связистами у себя в 209 ОСБ…

Мы так слабенько были одеты и снаряжены, что нас едва приняли с условием, что наша часть (а мы числимся все еще в ней) пришлет нам обмундирование…

Для нас было полной неожиданностью, когда нам предложили пойти осмотреть город, правда, целой ротой. В 209-м об этом нельзя было думать, здесь же это бывает по воскресеньям. В городе были в фотографии, я сфотографируюсь позже, когда получу более приличное обмундирование…

Вообще казармы 165 ОБС нельзя сравнить с Речицей. Здесь электричество, прекрасный умывальник. Однако есть и недостатки: мы пользуемся столовой 635 полка, она обслуживает до 3000 человек, там здорово грязно, и приходится уже проявлять не саперскую, а связистскую находчивость, чтобы получить ложку или чай. Но со временем, надеюсь, все уладится…

Школьные друзья и подруги его не забывали. Активная переписка не прекращалась.

Сердечные муки терзают 18-летнего Марка. Он с нетерпением ждет писем от Лены Тарасюк из Москвы. Но письма странные, «с холодком». Он резко отвечает, потом казнит себя за это.

На новом месте служба продолжается. Продолжаются и испытания характера молодого бойца. Он снова в числе отличников «боевой и политической подготовки», но настроение уже не то. Марк даже пробует петь, чтобы как-то отвлечься от тяжелых мыслей.

Лена Тарасюк. Москва, декабрь 1940 г.

Из дневника

Четвертого должны были пойти в ДКА на выпускной вечер школы сержантов, но 5 новичков назначили в наряд. Я был дневальным по ротам…

Первые дни я себя чувствовал ужасно. В столовую (300 м) ходили во вьюгу в одних рубахах, на зарядку в нижнем белье – я сильно простудился. У меня был сильный кашель, насморк, болело горло. Кроме того, я не имел ни одного письма до 7/XII. В общем, настроение было паршивое. Затем я привык к этим трудностям и теперь чувствую себя хорошо, и жалею, что сразу написал маме, чтобы она выслала мне свитер и душегрейку…

Нас сразу начали знакомить с телефонными аппаратами УНА-Ф-28, УНА-Н-28. Я материал хорошо усвоил и при опросе ответил блестяще…

Нас всех выстроили, капитан распределил всех по взводам. К моему несчастью, вместо радиовзвода попал в телефонный. Досада!

Последние дни мы усиленно, по 3 часа, занимаемся строевой подготовкой. Проклинаю эту муштру…

16-го было комсомольское собрание школы. Меня выбрали тайным голосованием (по предложению мл. лейтенанта Селютина) в президиум школы, члены которого избрали меня вторым секретарем. Политруком Коноваловым я назначен начальником Ленинской комнаты. Получил ключи – хозяин…

Я записался в хор при ДКА. Один раз был на спевке, сейчас идем опять…

Я все хочу перейти в радиовзвод, об этом знает командование, и, очевидно, мою просьбу удовлетворят. Вчера на занятии по магнетизму, которое проводил капитан Абраменко, присутствовал начальник связи дивизии капитан Дюнкин. Когда ряд курсантов не могли ответить на вопрос Абраменко и он обратился ко мне, то его прервал Дюнкин и сказал, что пусть он спрашивает других, а я, мол, знаю. Очевидно, ему об этом сказали мои очки…

25/XII у нас был лыжный выход с 10 до 5 вечера. Лыжи у меня были не подогнаны, идти было трудно, при этом я до сих пор никогда на лыжах много не ходил. Мы проехали км 25—30! Привалов было лишь 2—3 по 5—10 мин. Ужасно устал…

Вчера получил письмо от Ильи Розенфельда. Парень расхвастался. Пишет, что он и Сорокин (Пушкин) почти не занимаются, а шляются с нашими девочками в театры и кино. Не знаю, стоит ли ему ответить…

Недавно стреляли – из 10 выбил 5…

Настроение хреновое. 18-го пойду к фельдшеру насчет глаз…

В этот трудный для Марка период полковой фельдшер направляет бойца Кривошеева на обследование в глазную клинику, и довольно скоро становится очевидно, что Марку должны предоставить освобождение от воинской службы. А пока судьба продолжает его испытывать.

Из дневника

1 января 1941 г. Новый год! Сегодня первый день нового года. Этот год для меня в самом деле новый. Если раньше новогоднюю ночь я проводил вместе с близкими, то вчера я встретил его за газетой, наедине, с сознанием того, что все наши ребята поднимают бокалы, провозглашают тосты за счастливый новый год. Сегодня даю военную присягу…

Я уж давно не писал. Сказать по правде, настроение у меня в последние дни было неважное. Занятия были напряженные, большинство в поле. Кроме того, в тот выходной был в наряде…

Самым печальным был день 26/XII. Став на пост у машин в 11 вечера, я сразу же угодил правой ногой, примерно по колено, в ледяную воду, вода по голенищу валенка прошла к пятке – было малоприятно. Вот тут-то я почувствовал, что нахожусь в армии. Нога начинала мерзнуть, но я стоял на посту. И лишь тем нарушил устав караульной службы, что поставил возле себя винтовку, желая нагреться бегом возле нее. Вдруг я увидел приближающуюся фигуру, я узнал дежурного по части мл. лейт. Селютина. Я крикнул: «Стой! Кто идет?» – и кинулся за винтовкой, он заметил мой рывок в сторону за оружием. Подошел. Сказал, что ему остается лишь снять меня с поста. Через некоторое время пришла моя смена, дежурный по ротам – разводящий приказал мне идти в штаб. Я при дежурном снял валенок, из него высыпались кусочки льда. Если вначале он мне грозил судом, то после такого открытия, очевидно, решил меня «помиловать» и сказал, что лишь доложит комвзводу Муравьеву. Чтобы убедиться, что дело до суда не дойдет, я, полураздетый, зашел с «убитым» видом в штаб и «ослабевшим» голосом спросил, не грозит ли мне дисциплинарный батальон. Селютин, желая меня успокоить, сказал, что командиру части об этом не доложит.

Днем по путевке от штаба я выдал машину, а затем часа 2 не мог прийти в себя, т. к. думал, что опять нарушил устав, дав машину без разрешения дежурного. Однако позже узнал, что поступил верно, т. к. по разрешению дежурного даются машины лишь при отсутствии путевки. Придя с поста, я все время ждал, что на меня обрушится Муравьев. Но это еще пустяк, весь день и ночью я все время подбирал себе меру наказания: 2-е суток гауптвахты (губы), наряд на 31 декабря, выговор. Однако еще раз повторилась пословица: «Человек полагает, а Бог располагает». Селютин, сохраняя свою благосклонность ко мне, об этом проступке умолчал…

О том, что меня освободят от воинской службы, я узнал еще 23 декабря 1940 года, т. к. в Гомеле был освидетельствован в глазной клинике профессора Брука и подведен под ст. №114 в расписании болезней 184 за 1940 год.

Февраль 1941 г. Фотографию на память в новом обмундировании Марк Кривошеев все-таки сделал

—

3/I прошел гарнизонную комиссию, куда был направлен нашим врачом Годаскиным. Он начертил план гомельских улиц, по которым я должен был пройти, а после комиссии освободил меня от строевых занятий. Дело мое пошло в округ, в Минск. В нашем батальоне служил мл. серж. Бесецкий, он работал в штабе дивизии, отправляя корреспонденцию. От него 4/II—41 г. я узнал, что округ утвердил мое увольнение. 10-го я выехал в Речицу, а 16/II был демобилизован. Поехал в Минск, а 10/III приехал в мою любимую Полтаву.

Рассказывает Марк Иосифович

В то время быть призванным в армию считалось большим почетом и гордостью. Поэтому, когда меня в Минске переосвидетельствовали и сказали: «Такие нам не нужны», я, конечно, переживал. Перед ребятами было очень неудобно. Но, что делать, судьба. Получил «белый билет», и с тех пор меня не призывали. Я с большим позором вернулся в Полтаву. Стал готовиться к поступлению в институт.

Марк Кривошеев. Полтава, март 1941 г.

Вспоминает Илья Розенфельд

1941 год. Я уже студент первого курса нашего строительного института.

Сегодня 22 июня, воскресенье. Встаю я пораньше – завтра последний зачет по геодезии, принимает строгий доцент Томашевский.

Я сижу за столом, за моей спиной на столике радиоприемник. Как обычно, он настроен на воскресную музыкальную передачу из Германии. По утрам это Иоганн Штраус, вальсы, марши и польки. Но что это? Сегодня музыки нет, только какие-то взволнованные, перебивающие друг друга возбужденные немецкие голоса, шум, треск, крики, какой-то непонятный шум. Я слышу лающие выкрики на фоне грохота бомбовых разрывов, сплошной треск автоматной стрельбы, густой рев моторов. Захлебывающийся фальцет кричит сквозь сплошной грохот взрывов: «Русская казарма уже взята… Наступление идет успешно… Русские бегут…» Я взволнованно вращаю ручку приемника, нахожу другие немецкие радиостанции, но и здесь то же…

А вот радио Берлина. Но и тут – марши, воинственные солдатские песни, грохот марширующих кованых сапог, возбужденные лающие голоса и пронзительные короткие команды. Что это?!

А что передает Москва? Только что окончилась «Пионерская зорька», диктор читает последние известия о достижениях передовиков труда. Ничего тревожащего, все как обычно. Но вдруг минутная пауза… и начинается музыка. Песни и марши следуют друг за другом, без пауз и дикторских объявлений. Это очень странно. Ощущается, что должно что-то последовать, мы уже имеем опыт. Такое бывало перед каждым важным сообщением: перед Зимней войной с Финляндией, перед походом в Польшу в сентябре 39-го, перед присоединением Буковины к СССР прошлым летом…

Музыка все длится и длится, ей нет конца. И вдруг она резко обрывается, будто кто-то выдергивает вилку из розетки. В динамике наступает напряженно дышащая пустота. На часах ровно одиннадцать. Динамик молчит, лишь шуршат накатывающиеся, как морской прибой, несущие частоты радиоэфира. Проходит еще минута, две, три… И вдруг в напряженной тишине тревожно вызванивают позывные Москвы. Пауза, и снова позывные. Они повторяются, повторяются, теперь в их привычных звуках уже слышится что-то зловещее. Проходит полчаса, волнение нарастает, а позывные длятся. И внезапно обрываются. И тишина. Снова пауза, кажущаяся вечностью. Взволнованно колотится сердце. В динамике легкий щелчок…

И в напряженной тишине сумрачно гремит бас Левитана, от первых слов которого по спине пробегает озноб: «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Слушайте заявление советского правительства…»

Ровно двенадцать. У микрофона Молотов. Его сухой скрипучий голос заметно дрожит.

Это война.

Прошло меньше недели, город затемнен. На стенах домов расклеены приказы о мобилизации и светомаскировке окон. На оконные стекла приказано клеить перекрестные бумажные ленты – считается, что они защитят от осколков стекла при бомбежке. Во дворах в земле роют бомбоубежища – «щели». Какие-то уполномоченные с красными повязками на рукаве ходят по дворам и измеряют рулеткой ширину и глубину отрытых ям. Предполагается, что в случае бомбежки они будут спасать людей. Всем понятно, что это смехотворно, но говорить об этом нельзя. Если глубина или ширина щели меньше указанных в приказе, составляется протокол и дается краткий срок для исправления. Или взимается штраф.

В нашей квартире четыре окна и еще балконная дверь, замаскировать их нелегко. Все, что есть в доме, идет в ход: одеяла, плащи, старые пальто, разные тряпки, листы бумаги. Я стою на табуретке и прибиваю все это гвоздями, а мама и папа мне подают. Все нервничают и ссорятся. Нужно дождаться темноты и с улицы проверить качество нашей светомаскировки. Ведь после десяти вечера по улицам ходят военные патрули и проверяют затемнение окон. Если где-то у кого-то пробивается лучик, патрули свистят, находят виновных и грозят арестом. А после десяти вечера на улицах у прохожих проверяют ночные пропуска.

Радиоприемники сдавать приказа пока нет, это будет лишь через два дня, 24-го и 25-го, а пока вечерами мы слушаем немецкое радио из Берлина и иногда, если удается, новости Закарпатского радио из Ужгорода. Их читают на языке русинов, он похож на русский, и все понятно. А наши сводки очень скупы, узнать из них, что происходит на фронте, невозможно. В них основная туманная формулировка – «до подхода регулярных войск наши войска отбивают ожесточенные атаки врага, который несет тяжелые потери». И все. Но и в них уже появились пресловутые «направления» – Ровенское, Брестское, Полоцкое… – похоже на то, что наши войска отступают?.. А вот из немецкого радио мы узнаем намного больше, но услышанному верить не хочется. Убеждаем себя, что это пропаганда. Хотя даже симпатизирующие СССР русины сообщают, что Красная армия бежит и десятками тысяч сдается в плен.

Но вот приемники тоже уже сданы, и мы живем в полном информационном вакууме. Хотя даже из наших невразумительных сводок мы научились многое выуживать. Ничего утешительного в них нет. А в наших госпиталях уже появляются первые раненые. От них мы слышим много такого, что отнюдь не вселяет оптимизма. Знакомый врач папы работает в госпитале и по секрету передает рассказы многих раненых – о неорганизованном отступлении, вернее, паническом бегстве, о тучах немецких самолетов и танковых клиньях, о целых наших дивизиях и армиях, попавших в окружение и плен…

Прошли всего неполные три недели, но сводки Верховного командования одна хуже другой. В них называются все новые направления, на которых идут бои, – и все догадываются, что если в сводке названо направление, то город уже сдан. Сданы Минск и Рига, Псков, Бердичев, Житомир… Фронт все ближе и ближе.

Из дневника

19 июля 1941 года. Скоро месяц, как немцы начали с нами войну. Линия фронта проходит на сегодняшний день примерно так: по Финляндии, Латвии, углубился на нашу БССР, недалеко от Смоленска, по Украине. Не считая Западной Украины, наша линия обороны не прорвана.

Сегодня была в Полтаве первая тревога в 5 утра. Впрочем, многие склонны считать, что это подготовительная тревога. В остальном в Полтаве все в порядке. Я дома. Наши ребята почти все на фронте: Горик Венгеров, Исак Казанович, Мурка Уманский, Шурик Окунь и др. Недавно в госпиталь в строительном институте привезли раненого Фиму Зайдеса. Кроме осколка в голове, у него поджата танком нога. Сейчас он находится в тяжелом положении. Не повезло парню! 15 июня окончил Харьковское артиллерийское училище, был направлен во Львов, а уже 24 июня был ранен. Положен в Гомельский госпиталь, а затем, вместе с эвакуирующимся госпиталем, прибыл в Полтаву. От всех остальных ребят нет ни слова, надо полагать, что Горик где-то возле Смоленска, а Исак возле Киева.

Настроение сейчас паршивое. Во-первых, я никак не могу остановиться на институте. Хотя я уже и зачислен в ХЭТИ (Харьковский Электро-Тех), но не уверен, что буду там заниматься…

Марк мечтал учиться в Московском институте инженеров связи, и туда он в первую очередь отправил свой запрос. Но с началом войны был вынужден отказаться от поездки в Москву.

Илья Розенфельд

Теперь ежедневно немцы бомбят наш военный аэродром и район Киевского вокзала. Точно в девять вечера – можно проверять часы! – над городом появляются и как-то лениво плывут в высоте, одно за другим, звенья «Юнкерсов». Летят они спокойно, уверенные в своей безопасности, по-хозяйски и ничего не опасаясь. По ним усердно палят зенитки. Но все зря. Как видно, на нужную высоту снаряды наших зениток не долетают. И почти сразу же слышатся глухие бомбовые разрывы. В течение двух суток небо над городом остается черно-багровым до самого зенита – это горит маслозавод. А наших самолетов мы уже давно не видели…

Все живут с надеждой, ждут избавления от неопределенности, стремительно надвигающегося и пугающего будущего, ищут избавления от страха. Настроение у всех подавленное.

А сводки «Совинформбюро» все хуже и хуже.

В эти дни Марк работает электромонтером в эвакогоспитале №1056. Ждет вызова из Харькова. Настроение тревожное.

Из дневника

Девочки хотят уезжать. Они начитались в газетах, что немцы насилуют девушек, и хотят эвакуироваться…

Вчера получил извещение из ХЭТИ. Мне пишут: «Тов. Кривошеев М. И. Решением Приемной комиссии Вы приняты в число студентов ХЭТИ. О начале занятий сообщим дополнительно. Вам будет предоставлена жилплощадь в комнатах, арендуемых институтом. Постельные принадлежности необходимо иметь при себе. Без нашего вызова в Харьков не выезжайте. Отв. Секрет. Прием. Комиссии ХЭТИ Азаренко. 6/VIII—41 г., №171».

В первом я был уверен, а относительно общежития нечто в этом роде нужно было ожидать, так как все харьковские общежития забраны под госпитали. Что касается начала занятий, то этот вопрос еще долго будет открытым, ибо последние сводки малоутешительны. Вчера Информбюро передавало, что уже несколько дней назад оставили Смоленск, а сегодня сообщили, что идут ожесточенные бои по всему фронту от Ледовитого океана до Черного моря. Наши войска оставили Кировоград и Первомайск…

Сегодня утром мама принесла печальное известие. Детский садик №18, где она работала 10 лет, закрылся, а вчера закончили свою работу ясли ВАУ, остался лишь один сад – 100 рублей.

Это на меня действует убийственно. Досадно!

27 августа 1941 года Марк уезжает из Полтавы в Харьков. Судьба приготовила ему новые испытания…

А что же с 209-м ОСБ? Какова судьба однополчан Марка? Точно мы не знаем, но, видимо, все однополчане Марка Иосифовича погибли в первые недели войны. У нас есть возможность получить краткую информацию о трагическом боевом пути 143-й стрелковой дивизии, в состав которой в июне—июле 1941 года входил 209-й отдельный саперный батальон.

Анна Кривошеева

Судьба уберегла папу от гибели, дала ему шанс не просто выжить, но реализовать свои мечты, совершить другие подвиги: трудовые, научные, гражданские. А его друзья, однополчане трагически погибли.

Папа нес в душе эти переживания всю жизнь. Понимал, что должен отработать этот подарок судьбы.

И он работал всю жизнь за себя и за тех парней, которые заняли его место в строю и не вернулись с войны. Более 75 лет после этих событий он вкалывал день и ночь, в будни и в праздники, в отпуске, в транспорте, на больничной койке. Его голова не переставала работать.

А результаты весьма убедительные.

Он отработал…

1.05. Мама

Строчка в автобиографии Марка Иосифовича удручающе лаконична: «Мать убита фашистами в Полтаве в 1941 году…» Никаких документальных свидетельств в его архиве нет. Эта трагедия никогда им не обсуждалась подробно – ни в интервью, ни в семейном кругу. Для Марка Иосифовича это вечная боль, которая сопровождала его всю жизнь. Однажды он сказал дочерям: «Это мой грех». За что он так корил себя? Была ли реальная возможность спасти маму? По всей видимости, нет. Теперь мы можем только гадать, что ему пришлось пережить. Сколько его писем осталось без ответа? Что рассказали ему выжившие соседи, когда он приехал в Полтаву после войны? Сколько его друзей и одноклассников погибло? Не рассказывал ничего. Все мужественно переживал сам.

Из дневника

16/IX—41 г. Ст. Перещепино (!) Днепропетровской обл., село Семеновка.

И куда только судьба не закидывает человека! 27 августа уехал из Полтавы в Харьков в ХЭТИ. Я на все смотрел через розовые очки и лелеял мечту – учиться. Уезжал утром. Меня провожала моя дорогая мама. Я только сейчас чувствую, как горячо я люблю ее. Прощаясь, целовались, на ее лице была грусть, кожа лица мне казалась холодной. У меня было какое-то досадное, горестное ощущение, я почему-то считал, что вижу ее в последний раз (неужели это правда?!). Гудок, и поезд тронулся, она несколько шагов пробежала по перрону, и… все. По сей день от нее не имел ни одной весточки.

Когда уезжал, то в Полтаве уже проводилась эвакуация, но мама и я почему-то смотрели на это через пальцы. Мама любит Полтаву, и не знаю, решится ли теперь двигаться в путь. Полтаву уже давно усиленно бомбят.

…Приехал в Харьков, все будто бы устроилось хорошо. Я прописался и жил у Левы Гуревича. Квартира у него прекрасная. Был в институте. Но война! Будь она проклята! Я чувствую, что она исковеркает мою жизнь, не даст возможности исполниться моим заветным мечтам. Немцы продвигаются вперед. Весь Харьков мобилизовали на рытье укреплений вокруг города. Пришел 30 августа в институт. На собрании новичков нам сказали довольно холодно, но ясно: 31-го в 10.00 мы должны явиться с теплым бельем и продовольствием и отправиться в неизвестном направлении. Наш отъезд 31-го отложили. 1-го сентября, в тот долгожданный день, когда я думал впервые с кафедры услышать седовласого профессора, я шел по Харькову с лопатой в руках и котомкой за спиной!

Выехали вечером. На следующий день утром приехали на станцию Перещепино. Я сразу познакомился с ребятами… У нас организовалась компания, которая впоследствии стала бригадой землекопов. Вечером мы прошли 15 км до Семеновки. Расквартировались. А на следующий день вышли рыть траншеи…

Екатерина Михайловна оставалась в Полтаве. Мы не знаем, пыталась ли она уехать из города. Мы только знаем, благодаря свидетельствам Ильи Розенфельда, что уехать в сентябре было уже практически невозможно.

Вспоминает Илья Розенфельд

В один из дней нас, группу студентов, по распоряжению райкома комсомола направляют на Южный вокзал в распоряжение его начальника. Что будем там делать – скажут на месте. На вокзал мы отправляемся пешком и уже на мосту через Ворсклу слышим доносящийся со стороны вокзала странный глухой шум. Что это? Приблизившись, застываем в недоумении. Перед нами воистину сюрреалистическая картина: на огромной привокзальной площади от моста и до вокзального здания, по всей ее ширине на земле, на разостланных одеялах, просто на камнях и на асфальте шевелится и шумит многотысячная человеческая масса. Тысячи людей с детьми, с каким-то скарбом – узлами, мешками, корзинами и чемоданами – тесно заполняют всю площадь, лежат и сидят на вытоптанной траве и на проезжей части, в сквере на цветочных клумбах.

Над всей площадью – сплошной гудящий говор тысяч голосов, слышатся отдельные выкрики, детский плач. Впереди у водонапорной башни тройным кольцом вьется многосотенная очередь к водопроводному крану. С чайниками, кастрюлями, банками и разнообразной посудой молча и покорно стоят бледные женщины, старики и дети. Дверь единственного вокзального туалета крест-накрест забита толстыми досками, оттуда волнами исходит тяжелая едкая вонь разложившейся мочи и гниющих экскрементов. Вонью экскрементов несет отовсюду – ведь на площади тысячи людей, а никаких туалетов нет.

Мы с трудом пробираемся до вокзального здания. Гудящий зал тоже сплошь забит. Чтобы пройти к кабинету начальника вокзала, приходится переступать через мешки, чемоданы, узлы, прямо через лежащих на полу людей. Они сидят и тесно лежат на грязном полу, всюду вонь, заходится в вопле младенец, кричат и переругиваются женщины, плачут дети.

Бледный, с измученным серым лицом начальник вокзала в измятой синей фуражке делит нас на тройки, выдает красные повязки и поручает: сегодня же, до конца дня, составить списки женщин с детьми в возрасте только до десяти лет! Только! Для них в депо готовится состав из старых товарных вагонов. Вагоны, правда, старые, давно списанные, но сейчас их кое-как приводят в порядок. «Куда отправят этот состав? И когда?» – спрашиваем мы. Ведь эти вопросы будут задавать и нам. Начальник хмуро смотрит на нас. «На Харьков, – говорит он. – До Харькова, надеюсь, вагоны эти дотянут. А там пусть начальство решает, что делать дальше. – Он угрюмо молчит. – Завтра утром этот состав мы отправим. Много случаев дизентерии, и много вшивых, а воды нет. Да и еды ведь тоже нет никакой, а тут дети…»

До вечера мы ходим среди этой шумящей, рыдающей, шевелящейся, растерянной людской массы и составляем списки. Слух о том, что эвакуации подлежат женщины с детьми только до десяти лет, мгновенно облетает всех.

Рыдания, истерики, вопли, плачут дети – ведь здесь немало семей, в которых двое-трое детей, и некоторым из них больше десяти лет. Их что – нужно оставлять? А что с ними будет? Мы стоим в окружении отчаявшихся, кричащих и рыдающих женщин с измученными худыми лицами, у всех в руках какие-то бумаги, метрики, все они одновременно вопят и протягивают нам документы. Большинство из них – семьи военных из западных округов, у многих больные маленькие дети, но старшие тоже нуждаются в лечении, оставлять их нельзя никак… Мы в растерянности. И, конечно, вносим в списки всех детей.

Пусть решает начальство! Видя это, женщины немного успокаиваются – им кажется, что все уладилось и завтра они уедут всей семьей. Куда? На Харьков. А потом что? Мы разводим руками – этого мы сами не знаем. Наше дело – выдать регистрационные номера, которые им понадобятся завтра, при посадке в вагоны…

Через два дня узнаем, что списки наши оказались бесполезными. Состав, поданный из депо под посадку, штурмом взят озверевшей толпой. В вагоны проникли только самые сильные и ловкие.

Согласно данным Всесоюзной переписи населения 1939 года, население Полтавы составляло 130 тысяч человек, из них 12 860 евреев – в основном работники здравоохранения, просвещения, сферы обслуживания. Многие из этих людей были уверены, что в случае оккупации немцы не станут их трогать. Считалось, что немцы – цивилизованная нация.

Илья Розенфельд

Жизнь изменила окраску. Теперь все происходит на одном, основном, единственном фоне – тревожном фоне войны. И самое главное сейчас – это сводки Совинформбюро, трижды в день, утренние, дневные и вечерние. Из которых понять, что происходит на фронте, невозможно. Хотя ясно, что дела идут очень плохо.

Город еще живет по инерции привычной мирной жизни, но из подсознания людей уже ни на миг не уходит тревожное ощущение беды, близящейся и неотвратимой. Все боятся даже думать, что Левобережную Украину, а значит, и Полтаву нашим войскам не удержать. И тогда здесь будут немцы?! Как? Этого не может быть! Теперь все зависит от обороны Киева. Его не сдадут! Это последняя – непрочная, неуверенная и единственная – надежда на то, что немцам дальше не продвинуться. В газетах Киев гордо называют «твердыней на Днепре» – ведь его обороной командует сам маршал Буденный, который на городском митинге (его транслируют по радио) кричит и клянется, что Киев «был и останется советским!». Мы ему верим – из школьной программы и кинофильмов мы знаем, что он герой Гражданской войны, его конница успешно громила белополяков и золотопогонников Деникина. Мы и не подозреваем, что полководческие таланты и знания Буденного – это позавчерашний день военной науки…

А тем временем в сводках Совинформбюро печатаются неясные сообщения о тяжелых оборонительных боях Красной армии и огромных потерях немцев. Судя по ним, немцы уже вот-вот останутся без единого солдата, без танков и самолетов…

И при всем этом – полное молчание властей, ни единого слова предупреждения населению, остающемуся на оккупированной территории. Хотя уже есть трагический опыт поверженных Польши, Франции и других стран Европы, – это гестапо, концлагеря, массовые расстрелы евреев, лагеря военнопленных, неизбежный голод. И при этом никаких мер содействия и помощи желающим уехать, никаких поездов для эвакуации. Даже раздобыть в горисполкоме спасительные «эваколисты» людям удается с трудом.

Мрачные, тревожные дни и беспросветные черные ночи. Опустевший город, темные, будто нежилые дома и пустынные ночные улицы, частые воздушные тревоги и завывание сирен, тревожно шарящие по черному небу бледные лучи прожекторов, оглушительная пальба зениток и колючие бело-красные звезды зенитных разрывов в небе, гул самолетов и гулкое эхо шагов военных патрулей на безлюдных улицах.

Дни, наполненные пугающей неизвестностью, уже осознанное понимание близящегося слома всей жизни – ведь нужно все бросить, просто выйти и захлопнуть за собою дверь. И уйти. Просто уйти. Дверь можно не запирать. Все равно вслед за тобой в дом торопливо войдут какие-то люди. Они жадно будут рыться, отыщут и поспешно унесут все, что только смогут найти и ухватить, все, что, опережая других, им удастся высмотреть и поскорее взять или отнять у других, тоже рыщущих, увезти нашу, не бог весть какую роскошную, мебель, мое пианино, мои ноты и мои записи, наши книги и граммофонные пластинки, мою коллекцию марок, вещи, посуду и белье, картины на стенах и люстры.

Кто-то испуганно рассказывает, что иной раз западный ветер уже доносит глухой отдаленный гул артиллерийской канонады. Мы верим и не верим – ведь бои идут за Киев, а это от нас далеко… Но где сейчас в действительности фронт – не знает никто.

Илье Розенфельду повезло. 12 сентября он смог уехать из Полтавы вместе с институтом в эвакуацию.

Из дневника

В сводке от Информбюро 14/IX сообщается, что немцами занят Кременчуг. Это ужасно. Ведь рядом Полтава.

Боюсь, что я разлучусь с мамой. Черт возьми! Как тяжело «оторваться от маминой юбки», уйти на широкую, извилистую дорогу самостоятельной, полной трудностей и борьбы жизни. И вот сейчас у меня оказывается еще такое впечатление, что волна отбросила меня от благополучия и теплоты домашней жизни и бросила в сторону, – бросила на путь борьбы за существование. Теперь многое зависит от меня, от моей силы и находчивости, от моего ума, от моих знаний. Самое главное – не терять власти над собой. Ничего! Мне 19 лет. Я чувствую себя здоровым и полным сил. Если не считать некоторых горьких ноток, которые язвят мою душу! Зрение! Ну, ничего! Я кончаю сегодняшнюю запись почти оптимистически!

17 сентября все студенты ХЭТИ были собраны у командира нашего батальона. Нам объявили, что наша дивизия выступает в далекий путь. Мы находились примерно в 60 км от Днепропетровска. Шли целый день. Идти было трудно. Люди бросали последние вещи…

В пути пришлось преодолеть много трудностей. Мы проходили мимо Краснограда, за который в эти дни уже шли бои, невдалеке от нас взрывался железнодорожный состав с боеприпасами.

Мы прошли более 100 км пешком и вечером 20-го были в Семеновке…

На станции стоял состав, который через полчаса после нашего прихода отъезжал под рев сирены, извещавшей о тревоге. За день до этого немцы бомбили ст. Лихачево, где погибло много студентов медицинского и машиностроительного вузов…

Когда уезжал из Семеновки, на пути к разъезду меня нагнал Виктор Кононов и передал мне открытку от мамы за 4/IX—41 г. Неописуема была моя радость. Это было первое письмо после моего отъезда из Полтавы 27/VIII.

Марк Иосифович хранил эту открытку всю жизнь

4 – IX – 41 г.

Дорогой Мара!

Только что получила от тебя 3 открытки за 30, 31 и 1 сентября.

Ты себе не представляешь, как я волновалась. О твоем отъезде меня приблизительно Люба ознакомила. Ну, что же, будь молодцом. У нас все благополучно. Будницкий завтра уезжает к семье.

У бабушки поселились семьи из Кременчуга. Маруся уехала, и 2 дня мы о ней здорово поволновались, т. к. те люди, которых оставила Маруся, тоже выехали.

В общем, все благополучно. Пиши ежедневно, если можно, а пока целую тебя крепко-крепко.

П.М. кланяется.

От Нади получила письмо.

Люба в Свердловске.

Из дневника

21-го сентября мы после двадцатидневного отсутствия были в Харькове. За эти дни в Харькове на привокзальной площади выстроили барак для эвакуированных с запада. Площадь превратилась буквально в муравейник. Чувствовалось, что фронт уже у самого Харькова. На автобусах привозили раненых прямо с поля боя. Приехавшие на отдых части рассказывали, что взяты Полтава, Красноград и др.

Что я застал в Харькове? Придя на Чайковского, 19, к Леве, я застал запертую квартиру. У рядом стоящего мальчика узнал, что Лева и Ламма еще вчера, 20-го, уехали в эшелоне. Через несколько минут пришел квартирант Левы, некий Дожур. Он мне сказал, что нужно немедленно уезжать, ибо фронт у Харькова.

Попрощавшись с ним, я пошел бродить по Харькову, который за эти дни был изрыт и обложен мешками с песком, ощетинился закопанными под углом к земле рельсами и березами, «украшен» железными козлами. У площади Тевелева на Павловской у моста стоял броневик и разбитые танкетки, которые зарывались в землю, и из бойниц должны были выглянуть пулеметы и пушки. Словом, Харьков чувствовал: день, два – и он должен будет обороняться.

Все столовые были переполнены. Я с трудом уговорил кассиршу «Общедоступной столовой» на Пушкинской продать мне талон на перловую кашу. Хлебной карточки я еще не получил и жил этот день без хлеба.

Придя домой, застал земляков, они меня угостили хлебом, супом, чаем. Мы вместе провели вечер. На завтра утром мы должны были ехать на Балашевский вокзал, где еще должен был стоять эшелон Левы.

Немецкие танки входят в город. Сентябрь 1941 г.

—

Полтава была занята немцами 18 сентября 1941 года.

К этому времени десятки тысяч полтавчан уехали из города.

Большинство еврейского населения также успело эвакуироваться. За два года оккупации гитлеровцы уничтожили 18 тысяч полтавчан, в том числе более 5 тысяч детей. Более 21 тысячи жителей Полтавы были угнаны в Германию на принудительные работы.

На Полтавщине, как и в других районах Украины и Белоруссии, фашисты с большим размахом проводили свою бесчеловечную политику так называемого «окончательного решения еврейского вопроса».

Для оказавшихся под оккупацией евреев были введены многочисленные ограничения, в том числе обязательное ношение отличительного знака. Екатерина Михайловна с русской фамилией Кривошеева, возможно, могла избежать этой участи. Но нашлись «доброжелатели», которые проследили, чтобы у нее появился этот унизительный знак.

В октябре 1941 года фашистами был расстрелян 341 еврей, в ноябре – все оставшееся еврейское население Полтавы – 1538 человек.

Имена многих погибших до сих пор неизвестны. Но была ли среди них Екатерина Михайловна? Нам удалось найти свидетельства ее гибели.

Вот небольшой фрагмент кажущегося бесконечным списка погибших полтавчан из Книги Памяти и Скорби проекта «История Полтавы» Бориса Тристанова.

Читаем: «Кривошеева, г. Полтава, еврейка, воспитательница детского сада. Расстреляна. Похоронена: с. Пушкаревка, Гришков лес».

В Центральной базе данных с именами жертв Холокоста найдено еще одно свидетельство. Оно записано в 2006 году со слов Евгении Наумовны Прутковой, которая в детстве жила по соседству с Е. М. Кривошеевой и стала свидетелем трагических событий осени 1941 года.

В упомянутой базе данных есть два свидетельства от Е. Н. Прутковой с тем же адресом (Полтава, Пушкина, 31) в отношении еще двух женщин. Это соседки Екатерины Михайловны: Мария Абрамовна Заславская и Софья Григорьевна Тарловская. Очевидно, они погибли вместе.

Лист свидетельских показаний о Кривошеевой Е. М.

В листе свидетельских показаний Е. Н. Прутковой указан приблизительный возраст погибшей – 80 лет. А ведь Екатерине Михайловне в 1941 году было всего 52 года.

Вот последняя совместная фотография: осень 1940-го, Марк скоро уедет в армию…

Екатерина Михайловна никогда не прятала свою седину. Поэтому неудивительно, что маленькая соседская девочка, когда через 65 лет вспоминала трагические события в ее родном городе, «добавила» пару десятков лет седой несчастной женщине.

В 1970 году в Полтаве, на месте массовых расстрелов, установлен памятник «Скорбящая мать».

Число жертв фашизма, захороненных в этой братской могиле, не может быть названо точно. В изданном в 1962 году путеводителе по Полтаве сказано, что там лежит прах более 10 тысяч человек.

Авторы памятника – архитекторы П. С. Гумич и Л. С. Вайнгорт. Скульптор – А. М. Чернецкий, ленинградец. К моменту установки монумента в 1970 году это печальное, когда-то удаленное место оказалось практически в центральном ядре города, возле электромеханического завода. Памятник и сквер около него явились продолжением ранее созданного мемориала Солдатской Славы на большом воинском захоронении.

История создания памятника «Скорбящая мать» заслуживает особого внимания. Вот как ее рассказывал один из авторов Лев Семенович Вайнгорт.

Лев Вайнгорт

Возник памятник «Скорбящая мать» без какого-либо специального постановления и делался как бы заодно с монументом Солдатской Славы.

Установлен на земляном холме. Скорбный памятник на скорбном месте.

Этот монумент ждала странная судьба. Довольно долго он был и как бы его не было. Суть дела заключалась в одной фразе, сказанной мне одним из крупных руководителей города (не стану его называть): «Почему у скорбящей женщины на памятнике еврейское лицо? На памятнике написано, что он поставлен в память погибших мирных жителей, а построили памятник евреям…»

Необходимо сразу сказать, что никакого «злого умысла» сделать памятник с двойным дном у авторов не было. Глупо искать в обобщенных формах женского лица еврейские черты.

Так же, как глупо делать вид, что он не увековечил память многих тысяч погибших здесь евреев.

Когда я работал над памятником и когда теперь иногда попадаю к нему, то не могу отрешиться от мысли, что только по стечению обстоятельств и везению не лежу под этим холмом. И что не лежит там моя мать, сестры, жена-украинка, вышедшая замуж за еврея, и наш сын, которому в 41-м было три года. Там же могла лежать моя дочь, родившаяся в теплушке по дороге в эвакуацию в конце сентября 41-го…

Разве я мог или могу забыть, что под тем холмом много моих друзей, знакомых, сослуживцев, убитых только потому, что были евреями? Лежат там и знакомые мне люди, украинцы, русские, вышедшие замуж или женившиеся на евреях и не захотевшие оставить близких в их последнем скорбном пути. Лежат их дети. Лежат знакомые, волей судьбы оставшиеся в оккупации, но не склонившие головы, вставшие на путь открытой борьбы с захватчиками.

Вся наша авторская бригада создавала памятник безвинным жертвам взбесившегося национализма и политической ожесточенности. Таким он есть и будет.

Потому что какая разница: евреи, не евреи и сколько кого… Там лежат мученики. Наши сограждане. Память о них должна быть священна и навсегда лишена каких-либо политических спекуляций.

XXI век на дворе. Интернет дает всем возможность совершить виртуальное путешествие, посмотреть на достопримечательности, стать свидетелем событий, происходящих «за тридевять земель». Можно получить радостные впечатления, но можно ощутить и глубокое разочарование, и печаль, и стыд, и презрение…

Если вы станете искать в сети фотографии монумента «Скорбящая мать» в Полтаве, то приготовьтесь увидеть, как «нелюди» из современных зондеркоманд украинских нацистов, желая надругаться над памятью невинных жертв, многократно осквернили его.

1.06. В эвакуации

Из дневника Марка Кривошеева

12/XI—41 г. Ст. Князе-Петровск, Ю.-Уральской ж. д.

Итак, я в вагоне на второй полке у окна. Еду в эшелоне 135 авиационного завода, к которому прицеплены 3 вагона Харьковского авиационного института, студентом которого я являюсь (как это ни странно)…

Этот период биографии Марка Иосифовича лишь очень лаконично представлен в его интервью. К сожалению, с середины октября 1941-го до декабря 1943-го он практически не делал записей в дневнике, а если и делал, то очень кратко. Так что полностью восстановить цепочку событий мы возможности не имеем, некоторые моменты и факты так и останутся загадками.

В своей автобиографии Марк Иосифович совсем не упоминает Харьковский электротехнический институт (ХЭТИ), а только авиационный (ХАИ). Видимо, к занятиям в ХЭТИ он так и не приступил. Каким образом он перевелся в ХАИ, мы не знаем. Возможная версия – институту было поручено содействовать эвакуации Харьковского авиационного завода, для чего требовались крепкие толковые парни. Марк вполне подходил для такой важной миссии. Видимо, в нужный момент он не растерялся и принял предложение. Судьба давала ему шанс. Выехал он 10 октября, а 24 октября 1941 года началась немецкая оккупация Харькова.

Харьков, август 1941 г.

Эвакуация. 1941 г.

Марк Иосифович зарисовал в дневнике маршрут своей поездки в эвакуацию.

Дочерям и внукам он рассказывал, что эта поездка была бесконечно долгая и очень тяжелая. Было голодно и холодно. Эшелон двигался очень медленно. Часто и подолгу стоял на станциях и перегонах, пропуская эшелоны для фронта. Или ожидая, пока ремонтные бригады железнодорожников восстановят разрушенные при бомбежке пути.

На одной такой стоянке Марк познакомился с сотрудниками 135-го завода, которые сопровождали заводское оборудование. На протяжении всего пути они пытались подготовить оборудование, спешно и беспорядочно загруженное в Харькове в вагоны, к быстрому развертыванию на новом месте. Марк вызвался им помогать, к нему присоединились другие студенты. Несколько недель пути они были заняты этой нужной работой, за что им перепадали кое-какие продукты и небольшие суммы денег.

Из интервью М. И. Кривошеева

Когда приехали в Казань, уже была зима. Нас разместили в Казанском авиационном институте. Для суровой зимы 41—42 гг. я был одет, прямо скажем, самым никудышным образом. Но мне повезло. Я попал в бригаду, которую мобилизовали на разгрузку оборудования эвакуированных заводов. Несколько барж с оборудованием замерзли недалеко от города в водах Волги. Нужны были здоровые ребята, которые бы эти станки и оборудование быстро разгрузили, чтобы в Казани заработал оборонный завод. Я был здоровый, меня позвали на это дело. К моей большой радости, мне дали все теплое, так что дальше морозы мне уже были не страшны.

Нас будили в шесть часов, кормили гороховым супом из концентратов и на машине отвозили на Волгу. Никаких подъемных механизмов в нашем распоряжении не было. Я теперь не представляю, как мы станки эти кидали на машину. А тогда дружно справлялись. К семи вечера нас привозили обратно, мы опять ели гороховый суп и как полумертвые валились спать. Но я понимал, что сессия будет и надо к ней готовиться. Поэтому после этой ежедневной «процедуры» еще до часу ночи сидел и учил все, что требовалось. И так я провел почти всю зиму.

Марк серьезно относился к учебе, хотя был вынужден (в ущерб лекциям) все время работать. Помощи ему ждать было неоткуда.

В это время обстановка на фронтах очень напряженная. Сообщения Совинформбюро по-прежнему тревожные. Никаких вестей из оккупированной Полтавы нет. Писем от друзей он тоже почти не получает.

Невзирая на тревоги и трудности, на пропуски занятий, Марк успешно сдает первую сессию в институте.

Есть надежда на перелом в войне, на победу, на встречу с мамой. И есть мечта: выучиться и заниматься интересным делом.

Из дневника

Казань. 10/VI – 1942 г. Дневник я забросил. Даже не написал свой казанский адрес. Живу я возле института: ул. К. Маркса, д. 6, кв. 4, у Чижевских.

С первого февраля начались занятия в ХАИ. В первом семестре получил по: математике – доц. Бантан – 5, химии – Кузьменко – 5, начертательной геометрии – Атамаюк/Костюк – 5, военное дело – Райнберг – 5…

Вчера вывесили приказ: мне присвоено звание отличника и стипендия…

Лилька Б. [Боярская] вышла замуж. «Первая птичка отправилась в полет», – пишет Илья Розенфельд из Уральска…

С 5/V – поступил работать на табачную фабрику…

31/VIII – 42 г. Деревня Борисоглебск. Торфо-участок.

Член бригады Ишкова. Работаем с 5.20 до 11.30, затем с 13.30 до 18.30. Живем скучновато…

Вспоминает Марк Иосифович

Я вполне успешно окончил первый курс самолетного факультета. Хотя на лекции практически не ходил, но экзамены все сдал. Летом, чтобы как-то существовать в чужом городе, нужно было обязательно работать. Я все время искал возможность устроиться на более выгодную работу, поэтому часто ходил по городу и обращался в различные организации. И таким образом случайно «наткнулся» на представителя Московского института связи, то есть именно того института, в котором я мечтал учиться, еще когда ходил в радиокружок. Опять удачный случай в моей жизни! Этот человек вербовал студентов для учебы в институте, который в тот момент находился в Ташкенте в эвакуации. Я сразу согласился.

Нужно было ехать в Ташкент, билеты покупать. Хотя мне удалось немного подзаработать и кое-какие деньги у меня были, я решил, что в Ташкент не поеду с зимними вещами. Я их продал, получилась вполне удачная коммерческая акция. В сентябре 1942 года поехал в Ташкент опять налегке.

К сожалению, мы не знаем подробностей этой поездки. Ясно только, что она была совсем не простая, не быстрая, не безопасная и уж точно не развлекательная. Расстояние между Казанью и Ташкентом по железной дороге – 3695 километров. Среднее время в пути в наши дни для современных поездов – более трех суток. Ясно, что Марк имел на руках какой-то проездной документ, иначе в условиях строгих режимных требований военного времени его поездка завершилась бы очень быстро. Понятно, что маршрут был сложным, с многочисленными пересадками. Но описать в деталях, что он повидал в этом долгом пути, какой горький опыт пополнил его жизненный багаж, не можем: Марк Иосифович никогда не рассказывал об этих тяжелых впечатлениях.

Из дневника

26/X – 42 г. Ташкент. 1 октября приехал в Ташкент из Казани. Много можно было бы написать об этой поездке, но нет никакого желания…

Рассказывает Марк Иосифович

Я был принят на второй курс. Там, в Ташкенте, тоже много приходилось работать. Мы, студенты, помогали строить радиовещательную станцию, а ночью я еще где-нибудь работал, в основном дежурным на фабриках, где можно было подкормиться.

В Ташкенте Марк наконец-то начинает учиться именно тому делу, о котором мечтал. На первых порах ему очень нелегко. Снова постоянная борьба с голодом. По-прежнему никаких вестей от мамы. Все еще тревожные сводки с фронта.

У Марка много новых друзей, а еще он встречает в Ташкенте знакомых полтавчан. И в том числе, совсем уж неожиданно, Лену Тарасюк. Но никакой большой радости они оба не испытали. Вот как! Столько было страданий, надежд, переживаний. И все… Любовь прошла.

Из дневника

Сейчас работаю в Узконсервплодоовощ на складе грузчиком. Объедаюсь яблоками «Симиренко», «Розмарин». За эти дни подзаработал около тысячи…

Встретил Лену. Не узнаю себя. Охладел до…

7/XI—42 г. Ташкент. Вот уже третий праздник я встречаю не в праздничном настроении. Сижу у Венгеровых с Софьей Ефимовной. Настроение неважное. Чувствую одиночество. Теперь целиком все возложено на одного меня. У меня есть желание учиться, но об этом думать я могу лишь при условии подходящей работы. Вообще сейчас подыскиваешь себе работу в пищевой промышленности. Главное – не быть голодным. После расчета на складе я побывал на мясокомбинате на Биш-Огаче, на кондитерской фабрике. И везде один ответ – работы нет.

Сейчас положение у меня ниже среднего. Что касается института, то, как ни странно, поиски работы забивают мысль о нем. К счастью, сейчас нет занятий, все на хлопке. Меня долго гнали на хлопок, но я все изворачиваюсь. Иду на все…

1-го ноября должен был менять пропуск и получить по продолженному пропуску хлебную карточку. Но если бы я пошел к декану, то мое пребывание в городе его возмутило бы, и понятно… Меня спас комендант Алехин – ст. 4-го курса, выдав мне пропуск до 10/XI. Что будет потом, и вообще с институтом, не знаю!

С деньгами тоже тяжело, в день уходит более 100 руб., и то голодно. Вчера взял целую сотню из НЗ 1800 руб.

Сейчас иду на базар, продам немного яблок.

Постепенно жизнь Марка в Ташкенте налаживается. Наконец-то ему удалось устроиться на хорошую работу. Можно было сосредоточиться на учебе.

Марк познакомился с заведующим кафедрой телевидения Семеном Исидоровичем Катаевым, слушал его лекции, посещал семинары и даже сумел заинтересовать его своими познаниями и опытом изготовления телевизора с механической разверткой в Полтавском радиокружке.

Из интервью М. И. Кривошеева

Катаев проводил семинары. Мы подробно обсуждали фототелеграфы и телевизоры с механической разверткой. Оказалось, что из всех студентов только я один имел представление о таком телевизоре. Я ему тогда сказал, что диск Нипкова не так крепится. Рассказал, как я его сверлил и крепил в Полтаве. Он на меня обратил внимание. Потом, уже в Москве, он очень много с нашей группой занимался и теорией электронного телевидения, и практикой в лаборатории. Ну а главное – мою судьбу Катаев решил тем, что определил меня в лабораторию к знаменитому Расплетину.

Из дневника

1/VIII—43 г. Ташкент. Жалею, что давно не писал. Да, в то время, когда я писал последний раз, положение у меня было тяжелейшее, но наконец 19 декабря я поступил на работу в пекарню №6.

Откровенно признаюсь, что если бы не эта пекарня, то вряд ли я был бы сейчас студентом. Работал охранником и занимался в институте. На этой работе я многому (!) научился и много познал. Правда, зимнюю сессию я растянул, но все же без отпуска на работе сдал всю.

Эта страничка – самая первая в дневнике Марка Кривошеева. Здесь его бухгалтерские записи, в основном зашифрованные азбукой Морзе. Самая грустная запись от 15 декабря 1942 года: «Ни гроша!»

Хорошо, что рядом, на смежной странице есть оптимистичная и жизнеутверждающая дарственная надпись: «Друг! Только не унывать никогда! Все в жизни устроится, и устроится к лучшему». Это очень помогало Марку в трудную минуту.

Из дневника

Вторую сессию я сдал почти всю на 5 и, после двух месяцев перерыва, снова работаю.

Мой день рождения 30/VII провели на даче нашего экспедитора Абдусамата Шармалова, там были Изя Гутиман, Лена Крутикова, Вера (ее подруга), Ляля, Женя Овчинникова, Толя Алехин. Время провели изумительно. Все было организовано в узбекском стиле.

И вот наконец настал день 23 сентября 1943 года, когда Марк в оперативной сводке Совинформбюро услышал весть, которую с нетерпением ждал два года.

1.07. Институт связи

В сентябре 1943 года поступила команда о возвращении МИИС из Ташкента в Москву. После двух лет пребывания в эвакуации институт начал поэтапную реэвакуацию. Была поставлена задача в очень короткие сроки восстановить в Москве специализированное учебное заведение, которое обеспечивало бы нужды обороны. Был установлен и срок начала занятий – 1 января 1944 года.

Марк Иосифович рассказывал об этом приезде в Москву с юмором: «Приехали мы в декабре, я в маечке». Конечно, это шутка, но очевидно, что после жаркого Узбекистана его летний костюм и неподходящая московской зиме обувь поставили перед ним задачу, решать которую надо было безотлагательно.

Анна Кривошеева

В первую очередь в Москве папа навестил свою тетю – Полину Михайловну, которая жила недалеко от Кремля на улице Полянке с дочерью Надей и внуками, Мишей и Ирой. Встретили его очень радушно, приютили на первое время, помогли раздобыть теплую одежду, сориентировали в «чужом» для него городе. Впервые за несколько лет папа в семейном кругу встречал Новый год.

Полина Михайловна и Надя (фото 20-х гг.)

Марк пока ничего не знает о судьбе мамы. Почта – единственное средство связи для всех. Он пишет письма в освобожденную Полтаву: маме, соседям, друзьям. Еще теплится надежда…

Скоро Марк узнал страшную правду.

Десятки, сотни людей вокруг него тоже потеряли своих близких. У каждого – своя боль. Марку помогало то, что рядом были друзья, Полина Михайловна, Надя…

Он с головой окунулся в учебу, в работу, в новую жизнь в незнакомой и пока еще напряженной Москве.

В МИИС в начале 1944 года работа кипела. Важнейшей задачей стало восстановление учебных и научных лабораторий. Марк активно включился в эту деятельность. А на кафедре телевидения требовалось еще создавать новые стенды для лабораторных работ по электронному телевидению. Вот где пригодились не только его навыки электрика, слесаря и радиомонтажника, но потребовались настойчивость и смекалка, ведь радиодеталей и материалов не хватало.

Весной 1944 года на кафедру в качестве ее руководителя был приглашен Павел Васильевич Шмаков. Он работал в Москве около года, затем вернулся в родной институт в Ленинграде.

Павел Васильевич Шмаков

Из интервью М. И. Кривошеева

Я с Павлом Васильевичем познакомился в 44-м году. Он читал нам общую лекцию о прогрессе телевидения – от самых первых опытов Розинга до будущего цветного телевидения. В 30-х годах, когда был начальником отдела в Электротехническом институте, он вел как идеолог механическое телевидение. У него работал Вячеслав Архангельский, который все это сделал. Павел Васильевич творческий человек и очень мужественный. Когда стало ясно, что с механическим далеко не пойдешь и надо переходить на электронное телевидение, то он очень серьезно этим занялся, закрыл старое направление и сделал супериконоскоп. А ведь некоторые еще долго спорили и настаивали, что надо развивать механические системы телевидения. И вот за это я его зауважал: он нам на лекции сказал, что да, мы занимались механическим телевидением, но вы сейчас переходите на электронное.

Я, конечно, после лекции к нему подошел, рассказал о своих достижениях с диском Нипкова в Полтаве. Он с интересом беседовал со мной. Это знакомство с ним прошло через всю мою жизнь. Мы с ним потом много раз встречались в Ленинграде и Москве.

Там же, на кафедре телевидения, состоялась еще одна судьбоносная для Марка встреча – с Сергеем Васильевичем Новаковским, который в то время был главным инженером Московского телецентра и одновременно аспирантом МИИС.

Cергей Васильевич Новаковский

Рассказывает Марк Иосифович

С Новаковским я познакомился в начале 1944 года в лаборатории на кафедре телевидения МИИС. В то время, еще студентом, я работал в этой лаборатории – восстанавливал оборудование после реэвакуации из Ташкента и монтировал новые лабораторные стенды. Важно отметить, что я выполнял эти работы по просьбе и благодаря высокому доверию Семена Исидоровича Катаева, который был у Новаковского научным руководителем. И они между собой обсуждали, что для восстановления Московского телецентра, оборудование которого также возвращали из эвакуации, нужны помощники, так как специалистов не хватало. Да плюс ко всему нужны были именно крепкие ребята, которые могли бы «ворочать» это громоздкое и тяжелое оборудование. Мужиков же не было в это время – еще шла война. Я вполне соответствовал этому «главному» критерию, так что меня сразу пригласили на МТЦ для монтажа стоек. А уж потом, в процессе работ по восстановлению, я не только на своей спине перетаскивал наверх большую часть оборудования, но имел возможность показать Сергею Васильевичу и его сотрудникам свои инженерные знания. А заодно – навыки электрика, радиомонтажника и даже сантехника.

Вспоминает Марк Иосифович

Мне, я считаю, очень повезло. Я же много лет мечтал попасть на телецентр. И вот такая возможность! И не просто посмотреть, а все перебрать своими руками, всему научиться не в лаборатории, а в самых реальных условиях. Я тогда был молодым, настырным человеком. Это было очень кстати, и мой энтузиазм быстро оценили. Ведь людей, которые работали раньше на телецентре, очень много пропало во время войны. А других отозвали с фронта и перевели на работы в новом направлении – радиолокации.

Считаю важным подчеркнуть выдающийся вклад Новаковского в восстановление в сжатые сроки Московского телецентра. Он был не только инициатором, но и творческим лидером этой большой работы. После реэвакуации было много проблем. Первая – где документация? Значительная часть схем и описаний потерялась при переездах. Пришлось все восстанавливать. Следующая «беда» – ламповое оборудование американское, большинства запасных ламп уже не было. Сергей Васильевич лично изучал каждый случай замены ламп на отечественные аналоги и всегда давал четкие конкретные указания по переделке каскадов. Особенно строго он подходил к восстановлению единственного синхрогенератора, что было доверено мне.

Безгранично благодарен Сергею Васильевичу за то, что он привлек меня к этой работе по восстановлению аппаратной МТЦ. Я очень многому научился, познакомился с замечательными людьми, стал частью телецентровского коллектива. А еще мне посчастливилось принять участие в первой послевоенной передаче.

К весне 1945 года значительная часть телецентра была уже работоспособной. И вот 7 мая, за два дня до официального завершения войны в Европе и в день 50-летия изобретения А. С. Поповым радио, состоялась историческая, первая в послевоенной Европе ТВ-передача МТЦ по стандарту 343 строки. Верховный главнокомандующий в этот день приказал зажечь огни на Шуховской башне в первый раз за все годы войны. Как москвичи были рады, когда увидели, что Шуховская башня вся светится. Все уже понимали, что война вот-вот кончится.

Вы представляете, какая была ответственность у технарей, которые работали на еще не собранном до конца оборудовании в этот день, когда главнокомандующий смотрел эту передачу на даче в Кунцево! Такая напряженка, что всем нам было не до того, что показывают на экране, – лишь бы не сорвалась трансляция. В аппаратной были времянки всюду, и я в руках держал кабель, потому что разъемы были очень старые, без моей поддержки в телевизионном тракте возникали помехи, картинка «шумела» или вообще сигнал пропадал. Но передача пошла в эфир, и это уже История: СССР первым в Европе восстановил телевизионное вещание. Я этот день запомнил навсегда, конечно. Повезло, что я в это время был в самой гуще событий. Можно считать, что это был старт моей работы в телевизионном вещании, мое «боевое крещение».

Эту передачу готовили такие замечательные люди, как главный инженер МТЦ Новаковский и заместитель народного комиссара связи Александр Дмитриевич Фортушенко. Он потом был руководителем НИИ Радио.

А еще в тот же вечер по инициативе Фортушенко в Большом театре было проведено торжественное собрание, посвященное 50-летию изобретения радио. Фортушенко добился у председателя Совета народных комиссаров поддержки, чтобы со всех фронтов обеспечили приезд в Москву ведущих радистов. Можно себе представить эти радостные встречи фронтовых связистов накануне Победы.

На собрании было принято решение сделать День радио ежегодным праздником, и было создано Научно-техническое общество имени А. С. Попова. Это великое дело, что такое внимание уделили радио, а Общество Попова с тех пор – ведущая и лидирующая организация, которая консолидирует всю радиообщественность в нашей стране. Я стал членом этого общества 7 февраля 1947 года и много лет активно участвовал в его работе.

А уже через сутки было 9 мая 1945 года, когда объявили о капитуляции немцев и наступил долгожданный радостный День Победы! Марк Иосифович в своих интервью не рассказывал подробно об этом дне, хотя, конечно, был в то время на улицах Москвы и радовался вместе со всеми.

Вот каким запомнила этот день коренная москвичка Рита Агроскина, которой было тогда 15 лет.

Вспоминает Рита Агроскина

О, какое было ликование! Народ высыпал на улицы, все обнимаются, целуются, плачут, танцуют. День был очень ясный, солнечный, теплый. Повсюду из репродукторов, еще недавно сообщавших о воздушной тревоге, теперь звучала победная музыка, песни. Дикторы передавали подробности процедуры капитуляции.

Мама сказала: «Девочки, идите на улицу!» И мы пошли, побежали! Петровка, Столешников переулок, вся улица Горького и, наконец, Красная площадь – все было заполнено людьми. Мы радовались, смеялись и плясали вместе со всеми. Такое не забывается!

А вечером в честь победы состоялся праздничный салют из тысячи орудий и фейерверк.

Если не ошибаюсь, кажется, было 60 залпов. В это время мы уже были на площади у Большого театра. Кругом развеваются флаги, все освещено прожекторами, атмосфера праздничная, очень много народу. И надо всем этим скоплением людей на большой высоте на стратостатах растянут большой стяг с красочным портретом Сталина. Портрет был освещен прожекторами. Выглядело это необычайно красиво и очень величественно.

Три года учебы в Московском институте инженеров связи были для Марка Кривошеева очень насыщенными. Учился он с интересом. Сложные предметы радиофакультета давались ему легко. Зачеты и экзамены сдавал вовремя и успешно. И при этом все время работал, так как помощи ни от кого не ждал, а стипендия в то трудное время была совсем небольшой. К счастью, работа в эти годы находилась по специальности: монтажник лаборатории кафедры телевидения МИИС (1944), радиомонтажник на Московском телецентре, радиотехник в Главпочтамте (1945), а потом была работа в НИИ-108 в лаборатории знаменитого Расплетина.

Жизнь в большом городе нравилась Марку. У него появились новые друзья и подруги. Наиболее тесный контакт, который перерос в многолетнюю дружбу, был с соседом по комнате в общежитии Александром Варбанским.

Анна Кривошеева

Папа вспоминал, что с дядей Сашей они сразу после знакомства подружились. Оба были с Украины. Обоим в Москве не на кого было опереться.

Еще папа рассказывал, как непросто им жилось в институтском общежитии в войну и сразу после нее. Постоянной заботой были поиски пропитания. Главный праздник – получение посылки от Сашиной мамы с дорогими сердцу украинскими гостинцами. В такие дни они устраивали в общежитии вечеринку, папа жарил картошку с салом и чесноком. В нашей семье это тоже было любимым блюдом.

Для нас отношения с семьей дяди Саши и тети Нины Варбанских были совершенно родственными. Мы много лет жили в соседнем с ними доме, часто вместе отмечали праздники. Катя дружила с их дочкой Леной, а я бывала в пионерском лагере с их сыном Сережей.

12 октября 1945 года Совет Министров СССР принимает постановление «О мероприятиях по развитию телевидения». Стране требуются специалисты-телевизионщики, и Московский институт инженеров связи откликается на это Приказом №799 от 11 декабря 1945 года. Речь в нем о создании группы РТ-91, специализирующейся на телевизионной технике. Для этой группы утверждают специально разработанный план с дополнительными занятиями по телевизионной тематике. В группу включены 15 студентов, выпускников следующего 1946 года, в том числе Александр Варбанский и Марк Кривошеев.

Эту фотографию Александр Варбанский подарил своему другу Марку Кривошееву на пятом курсе института. На обороте мы видим дружескую надпись: «Премьеру» от «Министра». У ребят были хорошее чувство юмора и немалые амбиции, которые оба смогли вполне удачно реализовать.

В конце 1945 года в биографии Марка начинается важный этап – с подачи Семена Исидоровича Катаева он попадает в НИИ-108 в лабораторию телевизионных систем, где судьба сводит его с Александром Андреевичем Расплетиным.

Александр Андреевич Расплетин

Рассказывает Марк Иосифович

В 1945 году в МИИС была сформирована группа будущих специалистов по телевизионной технике. Заведующий кафедрой телевидения профессор Катаев для прохождения преддипломной практики и подготовки дипломного проекта направил меня в НИИ-108. Этот институт располагался на Басманной улице, директором НИИ был академик А. И. Берг. Там же находился комитет по радиолокации ГКО, созданный во время войны, председателем этого комитета был Г. М. Маленков.

Сначала со мной беседовал главный инженер института А. М. Кугушев, он задал вопрос, чем бы я хотел заниматься. Ответ был однозначным – современными проблемами телевидения и, если возможно, у Расплетина. Это его удивило, и он спросил, почему именно так. Я рассказал про радиокружок в Полтаве, про телевизор с диском Нипкова, про статьи А. А. Расплетина, в которых описаны разработки довоенных отечественных телевизоров. Кроме того, это рекомендовал мне заведующий кафедрой профессор Катаев. Такое однозначное желание впечатлило Кугушева, и он попросил А. А. Расплетина зайти к нему в кабинет. Так состоялось наше знакомство с Александром Андреевичем, и до конца 1946 года я имел счастье, любое другое слово не подходит, работать и писать диплом под его руководством в лаборатории №13 в НИИ-108. Он был не только моим учителем, но и первым человеком, который открыл мне путь в науку и практику телевидения, указал вектор развития. И уже после защиты диплома, насколько это позволяло время, многие годы оставался моим мудрым и добрым наставником.