Студент богословия

Последняя беседа

исс Вудвинд разговаривает во сне. Она просыпается на середине фразы — в доме, — студент богословия спит у ее ног. Свернулся клубком в своем тяжелом пальто на другом краю кровати. Она не слышала, как он вошел в комнату, не помнила, как уснула. Его очки погнулись, стекла лежат на лице, словно плиты. Свет с улицы горит на подоконнике, ослепляет, бросаясь в глаза с половиц. Она моргает, голова кружится, рамы и контуры ковра вспыхивают под веками зеленью и пурпуром. Встает и едва не наступает на завернутый в ткань талисман, который студент богословия сделал по ее просьбе. Она повесит его у себя дома: он заставит гостей смежить веки и не открывать глаз до самого ухода. Мисс Вудвинд поднимает талисман, дергает за бечевку, которая его оплетает. Студент богословия сказал, что, если она размотает ее — из любопытства, — магия исчезнет. Фыркнув, мисс Вудвинд бросается из комнаты — в главный коридор. В сумраке яркие всполохи перед глазами превращаются в тени, слепые пятна. Она спускается вниз — рука скользит по перилам, сдирая завитки краски. Вот и входная дверь. Мисс Вудвинд застывает, смотрит на нее пару мгновений. Думает о студенте богословия, спящем наверху. Что он творит? Она решает остаться подольше.

Идет на кухню. Отшатывается, слишком поздно вспомнив, что именно лежит мертвым грузом на столе. Впрочем, тело Ниффруха исчезло, мясник уже избавился от него. Мраморная столешница безупречно чиста, ножи блестят на полке, аккуратные куски мяса краснеют под сверкающим стеклом холодильной витрины — чистые, без единого отпечатка. Мисс Вудвинд поджимает губы и отворачивается. Вот и входная дверь.

Она проходит мимо — в гостиную. Окна, серые от пыли, пропускают лишь тончайшие лучи света, что бьются на облупившихся стенах. Мебель похожа на вязанки хвороста: высокие хрупкие стулья, шаткие столики на тоненьких ножках. Несколько мгновений она сидит, застыв, глядя в пустоту, и в первый раз слышит слабый утробный звук — урчание, источник которого либо наверху, либо глубоко под домом. Оно такое низкое, что ощущается скорей кожей, а не ушами. Не постоянное, но прерывистое — мисс Вудвинд чувствует его, словно течение, струящееся сквозь половицы. Других звуков дом не издает, ни слитных, ни одиночных, ни скрипов, ни шорохов — только этот невесть откуда взявшийся рокот. Пробормотав несколько слов, она встает и возвращается в комнаты. Проходит по ним, не останавливаясь. Ей ясно, что в этом доме все помещения неправильного размера, слишком большие или слишком маленькие, и везде — ветхость и запустение. Она чувствует, как стены смыкаются вокруг, словно раковина, и жаждет ее разбить, вырваться наружу. Кроме мебели, хрупкой, малочисленной и будто бы вросшей в пол, не видно никаких вещей, только те, что они принесли с собой.

Снова входная дверь, но она не уходит.

В следующие дни она остается с ними, посещает кладбища и церковные погосты, держит фонари над сгорбленными спинами и всполохами лопат, стоит на страже, пока они с проклятиями грузят в тележку расползающиеся, тяжелые трупы, пытается читать, когда огоньки пляшут под дверью наверху. Всегда стоит на лестничной клетке, смотрит на дверь и никогда не входит.

Студент богословия меняется. Говорит все меньше и меньше. Мисс Вудвинд видит, что он не погружается в себя, скорее тонет в чем-то внешнем, словно наполовину вышел из тела. Его глаза слезятся, он бледнеет и жалуется на странные боли, едва терпит дневную жару. Он больше не потеет и, чтобы не перегреться, опрыскивает себя формальдегидом из пульверизатора. После Ниффруха и Дрейфика настал черед Элиота, потом — Пенфилда, Миры, Гомеса и Карразена. Он спит с ними в одной комнате — в окружении тускло светящихся, соединенных с перегонным кубом банок. Принимает всех сразу — теперь это не трудно. Она смотрит, как каждый день он уходит: пошатываясь, бредет по улице — куда медленней, чем прежде. Легко и часто отвлекается. Всякий раз приносит банки формальдегида. Она в курсе, что он перестал видеться с Фасвергилем (имя, выхваченное из телефонного разговора) и выходит за городские стены — бродит в пустыне среди варанов. Он узнает, какой труп раздобыть следующим, не советуясь с Фасвергилем или его агентами. У прорицательных машин нет от него секретов. Иногда он вздрагивает и оборачивается, словно его окликнули, бросает странный взгляд на окна дома, смотрит на что-то у нее за плечом.

Когда они видятся вновь, его великолепное пальто кажется ей невыносимо черным и жутким: оно источает тьму, пятнает воздух, словно столб дыма. Даже Дезден, верный друг, поглядывает на него с тревогой, когда он не может сфокусировать взгляд или бьет себя по щеке, пытаясь закончить предложение. Студент богословия запинается на каждой фразе, и мисс Вудвинд с завистью сознает: он не желает произносить тех слов — слов мертвецов наверху.

Она хочет увидеть его записи, но он их прячет. Хочет вернуться к отцу, но не делает этого. Это странно — ее здесь ничто не держит. Она проводит дни за чтением, слушает струящийся под полом поток.

Студент богословия скользит в сумерках под деревьями. Теперь он четче видит оро. Они замерли среди ветвей: одни спят, другие смотрят на дорогу, перекликаясь тихими свистящими голосами. Прохожие — различать их становится все труднее — роятся вокруг, расплывчатые и призрачные. Куда заметнее те, кого он прежде не видел. Не в силах оторваться, он провожает их взглядом. Вокруг не просто фамильяры или души животных — вся улица превратилась в риф, населенный бесплотными тварями. Они крадутся по мостовой, порхают над головами, змеятся между ног, прыгают друг на друга из окон. Тени, похожие на улетевшие зонтики, содрогаясь, плывут над крышами, словно медузы, повсюду мерцают длинные белые пятна и разноцветные тучки с зазубренными краями. Плоская многоногая тварь, выдыхающая голубой дым, пробегает по его левому ботинку. Студент богословия не вздрагивает, ему не противно. За всей этой суматохой он слышит тихий, прерывистый шепот Эклоги, приводящий мир в движение.

Дом вплывает в поле его зрения, точно разбитый корабль, мягко покачиваясь в воздухе. Необитаемая руина — снаружи ни огонька, только тусклый желтоватый свет, болезненный, приглушенный серебром стекол. Студент богословия скользит в высокой траве у забора, едва касаясь земли. Застывает перед крыльцом. В окне трепещет голубое сияние. Комната за ним пуста. Ставни обрамляют мертвое, искаженное криком лицо — черную дыру рта, ввалившиеся щеки, серебряные полумесяцы глаз, капли пота на лбу. Секунда, и оно исчезает, растворяется, тонет в тени. Что-то не так, он видит их постоянно, каждый проклятый день. Призраки. Его охватывает отчаянье: «Что со мной? Беги. Нет, никогда. Я выше этого, у меня есть цель». Он возвращается в дом.

На закате он испытывает свою новейшую прорицательную машину — светописец послеобразов, вдохновленный сделанной ранее записью: «Расположи светильники в темной комнате случайным образом и войди, танцуя. Прочти остаточные изображения на веках. Требует практики и долгих размышлений». Он выключает верхний свет и садится в темноте перед деревянной шкатулкой с единственной шестеренкой на правом боку. Кончиками пальцев ставит зубец на первую отметку и слышит приглушенный щелчок — узкие панели, составляющие фасад шкатулки, поворачиваются, как жалюзи, открывая темные щели всех форм и размеров. Некоторые из них сливаются, образуя неровные борозды и каналы. Студент богословия переводит зубец на вторую отметку, и внутри вспыхивают разноцветные огоньки, вырываются из отверстий, медлят на поверхности случайно образованных линий. Из паза прямо под крышкой с глухим лязгом появляется широкий черный демпфер, каждые несколько секунд он будет скользить вдоль передней стенки. Студент богословия сдвигает зубец еще чуть-чуть.

Демпфер уходит вниз — на дно шкатулки. Огоньки гаснут и загораются: одни движутся, другие высвечивают получившиеся узоры. Демпфер всплывает к крышке и опускается вновь. Студент богословия смотрит, закрывает глаза и видит линии, оставшиеся на обратной стороне век, — послеобразы. Пишет в тетради. Снова немного сдвигает зубец.

Еще один глухой щелчок, и конфигурация панелей меняется, огоньки становятся чуть ярче, вырываются из-под демпфера, он закрывает глаза и продолжает читать — проход за проходом. Через пару минут вновь поворачивает зубец. Быстрее, ярче, некоторые огоньки меняют цвет, панели смыкаются заново, за спиной — забытая тень горит и пляшет в верхнем углу комнаты. Он делает еще несколько записей и опускает зубец.

Хлопья света вскипают у него за спиной, словно метель, но студент богословия продолжает — смотрит на шкатулку до рези в глазах и зажмуривается. Пытается записать увиденное — так быстро, что карандаш рвет страницу. Студент богословия выкручивает зубец, и шкатулка вспыхивает, как спичечный коробок. Разноцветные полосы хлещут по лицу и по стенам, стягивают в узоры пятна, плывущие в воздухе. Еще одно деление, и калейдоскоп превращается в вихрь, шкатулка потрескивает, еще одно, и комнату заливает сияние, вспыхивает у него на щеках, пока за спиной встают тонкие высокие фигуры — их руки висят как плети, худые лица, похожие на треснувшие раковины, сочатся синим светом, рты и глаза распахнуты. Они безмолвно наблюдают за ним.

Времени на заметки не остается, он ускоряет шкатулку — она жужжит, стучит, подпрыгивает на столе. Широко раскрытые зеленые глаза, пристальные и прозрачные, пытаются впитать все узоры, фигуры вокруг гнутся и искажаются, меняют форму и цвет, синие растрескавшиеся лица идут рябью, содрогаясь, как те, что выглядывают из окон сумасшедшего дома, вонзают мертвые взоры ему в затылок, омут пятен пенится у его лица. Тяжело дыша, студент богословия сжимает шестеренку изо всех сил. Костяшки белеют, зубец немного сдвигается, он лихорадочно смотрит, пытаясь пробиться сквозь свет, демпфер скользит так быстро, что превращается в размытую серую нить между ним и огнями. Внезапно студент богословия выключает машину и, зажмурившись, падает назад. Под прощальный скрежет двигателя, тонет в черном океане — среди звезд и всполохов молнии. На улице Фасвергиль обращает мрачное — в отсветах — лицо к дому. Складывает руки на груди. Огни над его головой исчезают — созвездия рвутся, ветер рыщет в траве у ног, за спиной разевают пасти пустые дома, выплевывают из водостоков мертвые листья. С каждым шагом здание клонится к нему, словно хочет погрести под собой, но тревога Фасвергиля сильнее сомнений. Одетый в черное, с потрескавшимся ремнем, в туфлях домушника на креповых подошвах, он крадется на крыльцо и ударяет в дверь крупными, обтянутыми сухой кожей костяшками.

К его удивлению, открывает женщина. Мисс Вудвинд пристально его изучает, склоняется прямо к его лицу, вглядывается, словно запоминая черты. Он понимает: ей хочется, чтобы он ушел. Она смотрит на него с презрением.

— Меня зовут отец Фасвергиль. Я здесь, чтобы поговорить со студентом богословия. Нам нужно обменяться парой слов, — он чуть улыбается, терпеливо, как истинный пастырь.

Мисс Вудвинд нервничает все сильнее. Внутри темно, он едва ее различает, но понимает, что губы ее безмолвно движутся. Она что-то шепчет. Подумав пару секунд, женщина отворачивается и, с грацией куклы, уходит в глубины дома, оставив его закрывать дверь. В прямоугольнике света, выпавшем из проема ближайшей комнаты, она смотрит на него и резким жестом указывает на одну из лестниц. Теперь он видит ее лучше. Бледная, изможденная, она тихо разговаривает сама с собой.

— Он наверху, — тихий, но звучный голос, усталый вздох. Наверно, она больна. Мрачно поблагодарив, Фасвергиль проплывает мимо, скользит по ступенькам.

Немного прищурившись, мисс Вудвинд смотрит, как он исчезает в тени перил, оставляя за собой хорошо знакомые запахи нафталина и библиотечной пыли.

Фасвергиль стучит в дверь. Ждет. Стучит снова. Ждет целую вечность. Наконец дверь бесшумно открывается. Тихо, как вор, он входит в комнату и оказывается перед студентом богословия.

— Ты не отчитывался передо мной. Пропустил несколько встреч.

Он окидывает взглядом банки, поблескивающие в шкафах, на столах и на полках:

— Тем не менее, твои исследования продолжаются.

Студент богословия молчит. Растрепанный, с восковым, бледным, почти прозрачным лицом, он стоит в центре комнаты, словно подвешенная к потолку марионетка, немного покачиваясь.

— Из этого я могу заключить, что ты решил действовать сам по себе, утаивая открытия.

Студент богословия подступает к столу — одним широким шагом. Несмотря на болезненный вид, его движения удивительно точны. Он хватает несколько листов и швыряет их в лицо Фасвергилю.

— Уходите.

— Этот дом принадлежит Семинарии. Если ты скрываешь от нас информацию, мы будем вынуждены тебя отлучить.

— Уходите, — повторяет он.

Фасвергиль открывает рот, чтобы сказать еще что-то, но студент богословия уже рядом, хватает священника за шею, дышит в иссохшее лицо.

Волна формальдегидной мглы срывается с его губ, вскипая сотнями кричащих синих лиц, безмолвных внимательных тварей и других, копошащихся по краям потока — мертвой пустоты, расползающейся за стенами, струящейся сквозь половицы, мерцающей у него внутри. Фасвергиль потрясен. Этот дом принадлежит студенту богословия — не ему.

Ледяная рука падает с его загривка, студент богословия отступает в тень. Фасвергиль медлит во власти нового чувства. Пытается заговорить с ним, но слова теснятся в горле, давят друг друга, тонут в смятении.

Студент богословия оборачивается — впивается в него глазами яркими и холодными, словно звезды. Фасвергиль видит выступающее из тьмы лицо и отшатывается, не найдя в нем ничего человеческого. Вываливается на лестничную клетку, дрожа, не в силах отвернуться. Студент богословия смотрит на него из дальнего угла комнаты. Дверь захлопывается.