Ступени любви

Глава 19

Почти три недели после похорон Чечилия проводила дни в церковном нефе, где постоянно днём сидел и Феличиано, она пыталась успокоить и утешить брата, но не преуспела. Друзья тоже не знали, что делать с его непреходящим отчаянием. Его не занимали ни пленники, ни допросы, ни вычленение степени вины заключённых. Все разговоры на эту тему он просто не слышал. Между тем Чечилия неожиданно столкнулась на лестнице с Катариной, которая несла Лучии ужин. Кормилица Феличиано направлялась в ту часть замка, где раньше жил граф Амброджо.

— Ты куда, Катарина?

Та вздохнула.

— Девке Реканелли, которой братец твой пользуется, ужин несу.

— Что? — Чечилия обомлела. — Лучия… Господи! Я совсем забыла! Так он…

— Обесчестил девку, — кивнула Катарина, — даже жалко. Запер, никого не велел пускать, измывается, нехристь. Нашёл на ком зло срывать. Если бы не горе его, своими руками отколотила бы сквернавца.

Чечилия растерялась. Господи, Лучия… как же это? Чечилия насколько минут просто не могла осмыслить услышанное. Лучия Реканелли… Вот уж кто была ни в чем не виновата, ведь кроткая, как овча, девица не обидела бы и мухи. Лучия нравилась Чечилии и при мысли, что её брат сломал и загубил жизнь Лучии, Чечилия заледенела.

Перед её глазами замелькали сцены в монастыре: кроткая и тихая Лучия собирает ландыши, вот она при жалком свете лампады читает Псалтирь, вот смеётся её рассказам о замке… Господи… Феличиано, что ты сделал?

— Донна Крочиато, что с вами? — Чечилия сквозь слёзы разглядела мессира Амадео Лангирано. Он поднялся по ступеням лестницы и теперь стоял перед ней.

— Это ужасно. Феличиано обесчестил Лучию Реканелли. — Чечилия была просто убита и не скрывала потрясения. — Это же… разве рыцарь может? Это же… Да, у него горе, но горе не даёт право причинять горе другим. Как он мог?

Амадео тоже побледнел. Он запомнил игравшую с котёнком Лучию ещё в доме Родерико Реканелли, и когда во время разграбления чернью палаццо Реканелли увидел девушку, бросился спасать её от гнева разъярённой толпы. Амадео и помыслить не мог, что то, что не сделала орава мстителей, сотворит его друг Феличиано Чентурионе.

— Может ли это быть, донна Чечилия? Может быть, вы что-то неправильно поняли… — Амадео столкнулся глазами с твёрдым взглядом Чечилии и понял, что эта особа очень немногие вещи может понять неправильно.

— Он уже вытворял нечто подобное, когда умерла Франческа, — зло проронила Чечилия, — но тогда это были селянки, а не аристократки. Я пойду к нему…

— Подождите. — Амадео нахмурился. Какая-то мысль на мгновение проступила из тумана, и снова исчезла. — Я сам поговорю с ним. Я все-таки не верю… Я пойду к нему. Мне он не солжёт. — Лангирано хотел в это верить.

…Феличиано Чентурионе Амадео застал в нефе храма у надгробия Челестино. Расслабленная поза друга невольно сжала сердце Лангирано: Феличиано скорчился у мраморной плиты, рука в судорожном жесте вцепилась в крышку гробницы. Рядом Амадео заметил оплетённую бутыль креплёного вина, и понял, что Чентурионе пьян, причём, пьян до положения риз, до тех запредельных степеней, когда уже перестают различать добро и зло.

«В день скорби моей приклони ко мне ухо Твоё, услышь меня, ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня, сердце моё поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой; от голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей. Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах. Я ем пепел, как хлеб, и питье моё растворяю слезами, ибо Ты вознес меня и низверг меня. Дни мои — как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава…», бормотал он и умолк.

— Амадео… — Граф заметил Лангирано, повернув в его сторону отяжелевшее, небритое лицо. — Что ты?

Лангирано подошёл ближе.

— Это правда, что ты сделал сестру Реканелли своей наложницей?

Феличиано несколько мгновений, казалось, вообще не мог понять, о чём идёт речь, но потом, сообразив, вяло отмахнулся от вопроса, как от паскудной мухи.

— Что за пустяки…

Лангирано напрягся.

— Я хотел спасти девушку. В городе не было более безопасного места, чем твой замок, и ты… Как ты мог? Это низость. Только не оправдывайся, Бога ради, смертью брата. Это не повод для подлости.

На Чентурионе эти слова произвели не больше впечатления, чем на быка — жужжание надоедливого слепня.

— Полно тебе, вздор это. Безопасное место. Она и сидит в безопасности, — в глазах Феличиано Чентурионе промелькнуло что-то, чего Амадео не понял.

Лангирано внимательно всмотрелся в это всё ещё величественно красивое лицо и ужаснулся: Чентурионе не лгал, ему и в самом деле не было дела до обесчещенной им девицы, его губы искривила пренебрежительная усмешка, потом растаяла, сменившись утомлённым безразличием. Перед ним сидел откровенный выродок. Тот, кого он знал с детских лет, теперь исчез. Лишь одна сделанная подлость способна неузнаваемо перекосить человека. И если его нельзя вразумить — надо уходить, ибо дурные сообщества развращают добрые нравы.

Лангирано вздохнул. Он терял того, кому был предан и кем восхищался, кто столько раз согревал сердце. Но быть рядом с ним теперь не мог.

— Прости, но я не могу отныне называть тебя своим другом, Феличиано. Это мне чести не сделает, — Амадео чувствовал комок в горле, но проговорил эти слова отчетливо. Феличиано поднял на него тяжёлые глаза с набрякшими веками, а Амадео, повернувшись, пошёл к дверям. Ему было горько и больно, это был болезненный, по живому, обрыв связей с дорогим и любимым человеком, но простив такое, он сам станет подлецом. Лангирано любил друга, но Бог был Амедео дороже Феличиано Чентурионе, и он уходил. Уходил, словно ступая босыми ногами по иглам и битому стеклу, но уходил.

Тихий голос Феличиано настиг его у самой двери, когда рука Амадео уже легла на скобы замка.

— Амадео… Вернись.

Лангирано замер, потом не снимая руки с холодящей пальцы замковой скобы, медленно обернулся. Он корил себя за эту слабость, но ничего поделать с собой не мог. Он любил этого человека и мучительно не хотел терять. Он понимал, что Чентурионе нечего сказать в оправдание совершенной мерзости, но всё равно обернулся.

Феличиано Чентурионе теперь стоял у гробницы, чуть пошатываясь, но взгляд его чуть прояснился. Он, медленно ступая по храмовым плитам, сам приблизился к Лангирано.

— Не сердись, я виноват…

Амадео внимательно всмотрелся в лицо Феличиано и вздрогнул. Слова покаянные, упавшие с уст Чентурионе, едва достигли сознания Лангирано, и не они заморозили Амадео. В глазах Феличиано промелькнуло и растаяло раскаяние, сменившись чёрной пустотой. Пустотой такой бездонной бездны, что сердце Амадео замерло.

— Зачем ты это сделал? Смерть Челестино — горе, но горе потери брата не даёт тебе право творить низости, — как ни странно, эти слова Амадео проговорил безотчётно, думал он о другом.

— Я нагрешил, — вяло согласился Феличиано, потом тихо проговорил, эхом повторив слова Амадео, — горе потери брата. Да. Ты прав, горе… не даёт права… не даёт права… — Лангирано видел, что Чентурионе снова пьянел, хмель сызнова сомкнул на нём свои пьяные объятия, почти смежил его веки, Феличиано едва ворочал языком, — но если бы ты знал… что… я потерял… — Феличиано сгорбился и пошёл к гробнице, сел в изножии, и уперся неосмысленным взглядом в прожилки на мраморном надгробии, водя по ним бледными пальцами.

Амадео на миг замер. Перед его мысленным взором вдруг закружились путаные образы, мелькнули лица матери и Энрико, потом проступили слова самого Феличиано, заклинавшего в случае его смерти не оставлять Челестино… Его непонятная просьба о понимании, потом всплыли странные слова… Те самые, что обессиленный и не помнивший себя Феличиано бормотал в бреду. Понимание ртутной молнией ударило по глазам Амадео Лангирано. Но… как же… Нет. Не может быть.

Он медленно приблизился к Чентурионе.

— Оmnes conatus nulli utilitati fuere… И не по воле богов от иного посев плодотворный… in collibus sterilibus…..он никогда от любезных детей не услышал имя отца… laterem lavimus… и, скорбя, обагряют обильной кровью они алтари и дарами святилища полнят… — тихо сказал он, садясь рядом с другом. — Это Лукреций… Как же я не догадался… Я, правда, подумал, но…

Феличиано вздрогнул всем телом и обратил на Амадео воспалённые глаза.

— Что? Что ты сказал? Что ты сейчас сказал? — он въявь протрезвел.

— Это не я. Это ты говорил в бреду после смерти Челестино. Лукреций… Вот это…

Вот что ты цитировал…

Чентурионе смертельно побледнел, потёр лоб и виски, потом бросил внимательный и болезненный взгляд на Амадео. С него соскочил весь хмель. Быстро и напряжённо спросил.

— Там был ещё кто-то? Энрико, Северино? Раймондо понимает латынь… Энрико тоже.

— Да, там были все, но я не думаю, что кто-то из твоих друзей расслышал это, а Раймондо читал литанию. Я и сам только сейчас догадался. Но… ты уверен?

Феличиано смерил его высокомерным взглядом, в котором, однако, Амадео заметил затаившийся испуг и почти непереносимую муку. Потом граф опустил голову и тихо спросил, стараясь, чтобы голос звучал размеренно.

— Уверен… в чём?

Амадео опустил глаза, всей душой ощущая боль друга. Феличиано всё ещё не хотел открывать ему сердце, и теперь Амадео понимал его.

— Мать говорила, что ни одна из жён не родила тебе… Но…

Чентурионе застонал, и от этого тихого стона Амадео содрогнулся. Но Феличиано уже опомнился. Несколько минут длилось глухое молчание, потом Чентурионе всё-таки заговорил.

— Это проклятие. Франческа хотела наследника и требовала детей, говорила, что все её сестры плодовиты. Я сказал, чтобы он сходила к знахарке, но она заявила, что у неё перебывали они все… И одна… процитировала ей Лукреция. Она обвиняла меня, но я не верил. Я мужчина, это вздор… На моё счастье на празднике урожая она простудилась и весной умерла. Но слова её… слова её жгли меня. Я велел привести из селения пять молодых девок, правда, в одном случае кто-то опередил меня. — Феличиано говорил, уставившись в одну точку, и ничего перед собой не видя. — Я хотел только одного, чтобы хоть одна понесла… Поселил их в верхних покоях, и никогда я так не усердствовал. Прошло полгода. Ничего. Девок я отдал в село с хорошим приданым, — Феличиано отчаянно махнул рукой, — отец тогда решил снова женить меня, подумал, что я схожу с ума без жены, возражать я не мог, объяснить тоже ничего мог, покорился, отец нашёл Анжелину… Ещё через полгода я узнал, что четверо из пяти девок, что я отдал в село, уже тяжелы. Эта чёртова свадьба… Я почти не чувствовал в себе мужественности, а она тоже всё время требовала наследника. И отец… эти вопросы…

— Когда Анжелина погибла, ты сказал отцу, что бесплоден?

— Да, он хотел привести мне третью жену из Рима, я… я уже не мог выносить этого… Мои слова убили его.

— Господи, но…

— Молчи. Что мне оставалось? Челестино… Я надеялся, что он… Я видел в своём бесплодии наказание за грехи молодости, я куда как не был безупречен. Но Челестино… Я держал его в ежовых рукавицах, он был чист, как агнец. Я берёг его как сокровище, берёг даже от искушений, не то что от греха! Я сделал его соправителем и мечтал женить. Он продолжил бы наш род… А что теперь? Мерзавцы Реканелли, — зарычал он вдруг, как разъярённый медведь. — Негодяи… Что толку, что их нет, что пользы, что мой народ поддержал меня, что за смысл во всем, если род мой кончится на мне? Зачем мне жить?

— Но сестра…

Феличиано отмахнулся.

— Что мне в ней? Она не может родить Чентурионе. Я проклят. Мерзавцы… — он резко всколыхнулся, зарычав, — а ты ещё… с этой девкой… Её стоило зарезать на могиле моего брата — в жертву за грех её родни, вот чего она заслуживала!

Амадео царапнули гневные нотки в голосе друга. Тот ненавидел Лучию Реканелли. Заметив тень, пробежавшую по лицу Лангирано, Чентурионе оттаял и чуть улыбнулся. Его рука накрыла руку Амадео, лицо смягчилось.

— После начала зимней охоты я выпровожу её из замка. Я поселю ее где-нибудь в захолустье, ведь в Парме или Пьяченце женщина без мужчин почти всегда станет блудницей, а лучше, внесу за неё залог монастырю, где она выросла. Но пока — пусть будет здесь.

— Ты… бываешь у неё? — спросил Лангирано, пряча глаза.

— Мне… мне по ночам плохо одному. К зиме я чуть приду в себя. Не сердись и не кори меня. — Феличиано помолчал. — И никому ни слова о том, что услышал от меня.

Амадео, по-прежнему пряча глаза, кивнул.

Сам Чентурионе, придя к себе в спальню, рухнул на ложе. Он, хоть и сожалел, что его горестная тайна стала известна Амадео, всё же испытывал и некоторое облегчение при мысли, что его скорбь разделяет друг, на кристальную честь которого он мог положиться. Феличиано задумался. Он не лгал Лангирано: Лучия Реканелли вызывала в нём отвращение, была живым свидетельством его низости. Сейчас, когда он чуть пришёл в себя, он опомнился, но сделанного было не вернуть. Ненависть и месть помрачили его голову, он не соображал, что делал. Сейчас он не совершил бы подобного.

Было и ещё одно дурацкое обстоятельство, о коем он старался не думать. Отец рано женил его, и Феличиано привык ощущать рядом мягкую женскую плоть. Семейная жизнь не радовала, Франческа была неумна и назойлива, и порядком досаждала, а, овдовев вторично, вдоволь униженный Анжелиной, он не хотел вступать в новый бессмысленный брак, несмотря на настойчивые уговоры отца. Ему казалось, он свыкся с одиночеством, но теперь ощутил, как истосковался по женщине. Лучия, безропотная и кроткая, не осмеливавшаяся даже заговорить с ним, была неприятна, но телесно согревала его. Наступал ещё один пустой вечер — и Чентурионе шёл в башню к девке Реканелли, он видел в этом слабость и скоро к своей досаде заметил, что девка даже сугубо возбуждает его.

Как-то, дождавшись, чтобы она уснула, он даже зажёг свечу и, отбросив одеяло, внимательно воззрился на ту, что стала его наложницей. Девица была хорошо сложена, у неё были красивые коленки, ножки с маленькими изящными стопами, округлые гладкие бедра, прелестная грудь. Но мало ли у него было женщин прекрасного сложения? Ему нравился цвет её волос — оттенком похожих на золотящуюся на солнце гриву гнедой кобылы, но завивающихся, как акантовые листья. Ну и что? Ведь она манила его в темноте. Может, запах? Да, от девки шёл странный аромат чего-то неопределяемого, но благовонного… Шафран? Нет? Ладан? Тоже непохоже. А впрочем, всё это был вздор, понял он.

Плоть его вздымалась не её запахом, но ненавистью. Он не любил женщин как таковых — кроме первых страстных лет бурной юности, когда плоть жгла до воспаления, все остальные годы предпочитал развлечения охоты и общество умных мужчин. Он не понимал Северино Ормани с его заворожённой любовью, не понимал и Энрико, восторгавшегося женщинами. Феличиано Чентурионе умел быть галантным, но ценить женщин не умел. Он был рождён повелевать, и женщины, в его понимании, созданы были умножать род, другой цели их существования на земле он не видел.

Когда он осознал собственное бесплодие — очерствел, потом заметил, что испытывает всё меньшую нужду в женщине. Но молодое тело рядом пробуждало желание. Бесплодное, пустое, похотливое, но пробуждало…

Минутами Чентурионе ненавидел себя.