Ступени любви

Глава 4

Мессир Амадео тем временем любезно распахнул объятия любимой тётке Роберте, с неподдельной радостью приветствовал дядюшку Дженнаро, и был просто счастлив увидеть свою племянницу Марию. Зашёл он с матерью и в дом городского судьи, женатого на его двоюродной сестре, обнял и расцеловал и одного из членов Совета Девяти, мессира Теобальдо Лангирано дельи Анцано, заседавшего там с незапамятных времён и, похоже, твёрдо решившего умереть на этом почётном посту.

Все эти встречи продолжались до темноты и завершились, когда на городских часах пробило девять. Теперь мессир Амадео заторопился. Майские ночи прохладны, он надел подбитую мехом мантию, вопреки продекларированной Паоло Корсини нелюбви к оружию, подвесил к поясу кинжал, который был незаметен под монашеской университетской мантией, после чего оказался на соседней улице, легко перемахнул через массивную ограду, вышел на северную окраину и направился в рощу, лежащую в низине у каменистой гряды. Тут его глаза различили тень на каменном уступе, рука бездумно нашла рукоять чинкведеа, но мессир Амадео тут же усмехнулся и расслабился. На россыпи каменных глыб в доминиканской рясе восседал друг его детства — Раймондо ди Романо. Он был невысок, за последние годы чуть потолстел, на его округлом лице выделялись сильно молодившие его живые синие глаза, а длинные черные волосы, кои в юности спускались до плеч, теперь были коротко острижены.

— Рико предупредил нас о твоём приезде, Амадео. Тебя ждут, все хотят приветствовать магистра семи свободных искусств. — Амадео и Раймондо сжали друг друга в объятьях.

— Неужто все собрались? — Амадео с ироничной улыбкой оглядывал старого друга.

— Не каждый день видим перед собой воплощение мудрости, — в тон ему насмешливо ответил Романо и указал рукой на вход в подземелье. — Правда, сам я не чаял вырваться — визитатор из Рима на голову нынче свалился.

Эту дорогу Амадео прекрасно знал с детских лет и сейчас шёл, не останавливаясь. Вскоре известняк пещерных сводов сменился ручными следами кирки, они оказались перед лестницей, приведшей их к железной двери. Раймондо повернул ключ в замке, они миновали два лестничных пролёта — и остановились перед резной дубовой дверью старой детской комнаты его сиятельства графа Феличиано Чентурионе.

Дверь распахнулась рукой Раймондо, они вошли — и Амадео невольно вздрогнул. Комната сохраняла ту же мебель, что была здесь много лет назад, правда, сами покои показались мессиру Лангирано совсем не такими большими, как когда-то казалось. На ложе и скамье сидели его друзья — Чино Чентурионе и Рино Ормани, а на ковре перед камином возлежал Рико Крочиато, два же кресла напротив пустовали и явно предназначались для него самого и епископа Раймондо. Все было как и восемь лет назад, когда они встретились в последний раз. Всё?

Нет, совсем нет.

Чино, Феличиано Чентурионе, поднявшийся ему навстречу, был бледней мертвеца. На лице залегли следы многодневной бессонницы. Он попытался улыбнуться Амадео, но улыбка только подчеркнула измождённость кожи и тусклые запавшие глаза. Изумила и походка Феличиано — граф всегда двигался быстро и стремительно, подобно молодому льву, но сейчас ступал боязливо и осторожно, взгляд его был затравленным и больным. А между тем Чентурионе был наделён резкими, но величественными чертами, живыми карими глазами и густыми светлыми локонами, напоминавшими львиную гриву.

Сердце Амадео сжалось.

Рино, Северино Ормани, главный ловчий замка, выглядел лучше, но лицо его, бледное и бесстрастное, лишенное мимики, но привлекательное мужественностью, казалось восковым. Северино был очень силен, всегда казался выкованным из стали, и столь болезненный вид насторожил Лангирано.

Вечный шутник Рико Крочиато, управляющий и казначей замка, сегодня был не расположен шутить, он тоже казался утомлённым и надломленным, но всё же стиснул плечи Амадео железными объятьями. Амадео никогда не мог сказать, красив Энрико или уродлив: его живое, смуглое лицо с забавной мимикой, с широко расставленными огромными карими глазами и горбатым носом, было колеблющимся, как отражение на воде. Волосы Энрико были светлыми и густыми, они странно контрастировали с его смуглой кожей цвета осеннего мёда. Однако все девицы в замке и его окрестностях уже десятилетие находили, что кривляка, коему ещё в отрочестве дали кличку Котяра, одарён обаянием, стоящей красоты Эндимиона. Энрико пользовался необычайным вниманием дам и славился даром рассказчика и музыканта.

Сколь это ни странно, в их компании, вопреки присутствию человека, ныне носящего графский титул, и другого, облечённого епископским саном, мессир Лангирано дельи Анцано всегда считался первым — первым по тонкости ума и благородству духа. И это первенство за ним признавали беспрекословно. Когда-то в романтичные годы юности они пятеро, спаянные дружбой, хотели дать слово сохранить эту дружбу навсегда. Именно он, Амадео, сказал тогда, что людские клятвы даются, чтобы быть нарушенными. Просто нужно помнить: пока с ними любовь друг к другу — с ними Бог.

В итоге граф, чья родословная уходила в туманные времена древности, выходец из торгашеской Флоренции Энрико и трое патрициев Северино, Амадео и Раймондо в течение уже десятилетия делали всё, чтобы помочь друг другу. Граф Феличиано продвинул Раймондо, отличавшегося фанатичной тягой к знаниям и истовой верой, на городскую епископскую кафедру, Северино Ормани помог с покупкой земли Энрико Крочиато, а сам Северино при поддержке графа вошёл в Совет Девяти. При этом любой из них в любой час был готов дать стол и кров Амадео Лангирано — но тот ни в чём не нуждался.

— Ну а теперь — поднимем-ка бокалы за встречу, — на пороге появился Раймондо с бутылями, и взгляд Амадео утратил напряжённость, рассмотрев друга при свете. Раймондо был старше их всех, ему шёл тридцать третий год, но его преосвященство выглядел прекрасно: его синие глаза лучились, на щеках светился розовый румянец, губы расплывались в улыбке. Он двигался плавно и вальяжно, как кот Амадео Кармелит. Лик Раймондо ди Романо ничуть не походил на призрачный, но сиял чистой радостью встречи: он деятельно суетился у накрытого стола, мурлыкал гимн «Тe, Deum» и был безоблачно спокоен.

Амадео понимал, что глупо выражать удивление тем, что светская половина его друзей походит на мертвецов, зато клирик явно благоденствует. Причины для желающего что-то понять рано или поздно проступают, а мессир Лангирано был умён и терпелив. Все осушили по бокалу, вино чуть оживило лица, и Амадео задал вполне уместный вопрос о том, каково положение дел в городе, что в замке, что в домах у каждого?

Ответил Феличиано.

— Я вторично овдовел и похоронил отца, — по лицу его прошла судорога, но тут же и исчезла. — Ни Северино, ни Энрико так и не женились. Наш клирик живёт, как птица небесная. Какие же новости?

Все кивнули, соглашаясь. Амадео улыбнулся. За минувшие три месяца трое из четверых, сидящих в этой комнате, трижды — и в тайне друг от друга — торопили его приезд. И лишь потому, что скучали? Эта мысль льстила бы тщеславию мессира Лангирано, но он справедливо считал тщеславие грехом и старался избавиться от любых его проявлений. Думать, что ты что-то значишь в этом мире, глупо. Мы теряем сотни людей в одном сражении — и умудряемся обойтись без них уже на следующий день. Стало быть, его хотели видеть потому, что он был нужен, — но нужен каждому в отдельности. Потому-то с таким отрешённым лицом сидит кривляка Энрико, потому-то делает вид, что не посылал ему никакого письма Северино, потому-то молчит и епископ Раймондо — хоть и мог бы объясниться с ним ещё у входа. Что же, пусть будет так. Дружба не исключает личных и тайных дел, она — дар небес, но он сохраняется таковым только, когда ты признаешь право друга не раздеваться перед тобой догола, и помнишь, что твоё грязное бельё друг тоже стирать не обязан. Личная встреча с каждым ещё предстояла.

Теперь же мессир Лангирано сел в кресло и попросил тишины. На него смотрели четверо — напряжённо и внимательно.

— Уповаю, что неданное нами когда то слово по-прежнему роднит нас и мы соединены самым светлым из людских чувств, лишённым себялюбия и корысти, гордыни и зависти, что мы по-прежнему преданы друг другу и нас не пятеро, но шестеро, и среди нас — Христос. — Все молчали, взгляды друзей отражали лишь лёгкое удивление возвышенностью его речи, — если я ошибся, — эта ошибка может стоить мне жизни.

Феличиано улыбнулся одними губами, и Амадео почти зримо ощутил беду. Черты Феличиано — глаза льва и твёрдый подбородок Цезаря — отражали нрав графа: благородную гордость, смелость, великодушие, но сейчас это лицо было словно покрыто серой паутиной, обезличено и стёрто.

— Амадео… что ты говоришь? — даже голос Феличиано звучал безжизненно и тускло.

— Твоё непонимание, Чино, погоды не делает. Важно, чтобы меня расслышали остальные. Подробности не нужны. Имена ненавистны. Суть драматична. Близкому мне человек было донесено, что некие господа весьма недовольны тем, что не могут по-прежнему быть первыми лицами в этом городе и заправлять в нём, как в былые времена. Причину своих неурядиц они видят не в том образе правления, что позволил другим оттеснить их, а в конкретном лице, само существование которого им ненавистно. Это были бы вульгарные разборки между кланами, на которые можно было наплевать, если бы по несчастному стечению обстоятельств ненавистное этим господам лицо не было нашим дружком Феличиано. Его решено отравить. Впрочем, я полагаю, что подлинно достоверным является намерение вышеупомянутых господ просто уничтожить Чентурионе. Методы могут быть любыми.

Граф отозвался быстро и бестрепетно.

— Северино! Энрико! Вы — мои душеприказчики. В случае моей смерти вы — все четверо — до совершеннолетия моего брата и соправителя Челестино назначаетесь его опекунами. — В этом распоряжении ненадолго мелькнул прежний Феличиано, живой, властный, деятельный, но всё быстро исчезло, он снова сгорбился и побледнел. — Моё завещание у Раймондо.

Амадео поморщился.

— Всё это мило, Феличиано, но возможность похоронить тебя с почестями, как невинно убиенного, и возвыситься по положения влиятельных регентов при малолетнем правителе, не прельщает нас, и мы намерены постараться не дать мерзавцам убить тебя. Кто предупреждён, тот вооружён. Не все имена засекречены. Реканелли вступили в переговоры с Тодерини и пришли к пониманию. Их поддержали — хоть и весьма вяло — из Пармы, но клан Паллавичини ничем себя не связал — им нужны здесь распри, а не усиление одного клана, который рано или поздно может бросить вызов им самим.

Отец Раймондо отнёсся к сообщению практически.

— А что за яд, известно?

— Мышьяк.

— Ну, это не безвкусно. Антидот — молоко. По счастью, наш друг ест по-монашески, сиречь, слишком большая доза исключена. Но где его собираются отравить? Он же никуда не выходит.

— Мудрость глаголет устами твоими, Раймондо, к тому я и клоню. Во-первых, в замок могут постараться приткнуть своего человека. Могут купить повара, кравчего… или… одного из вас.

В комнате повисла тишина, разорванная толстой весенней мухой, начавшей вдруг кружить по комнате и противно жужжать. И без того нервный граф застонал, а ломака Энрико, изворотливо взмахнув коротким плащом, сбросил нахальную летунью на пол и тут же ловко раздавил её сапогом. Амадео и Северино зааплодировали, Энрико раскланялся, но епископ вернул всех к обсуждаемой теме.

— Купят не одного из нас, но только Энрико или Северино. Мы с Феличиано никогда не афишировали своих отношений, хоть в городе знают, что я — креатура Чентурионе, но об Энрико и Северино знают все.

— Интересно, во сколько же меня оценят? — зло ухмыльнулся Северино. — Сколько я стою?

— Ты горделив, Северино, — насмешливо пробормотал Рико, — Господа нашего Иисуса Христа оценили в тридцать сребреников, не мнишь ли ты, что стоишь дороже?

— Так ты, стало быть, готов за двадцать девять дукатов продать друга? — в тон ему вопросил Северино.

— О, Боже, не торгуйтесь из-за меня, — саркастично пробормотал граф, — берите, сколько предложат. Это не ваша цена, а моя.