Субмарина

Трискайдекафобия[1]

Воскресное утро. Слышу визг телефонного модема, похожий на игру плохого джазиста: это мама соединяется с Интернетом. Я сижу в ванной. Недавно я выяснил, что мама повадилась набирать в поисковике названия несуществующих психических болезней: «синдром подросткового бреда», «гиперактивное воображение», «антидепрессанты натуральные».

Когда набираешь в Yahoo «синдром подросткового бреда», первая страница, которую он выдает — сайт синдрома Котара. Синдром Котара — это разновидность аутизма, при которой людям кажется, что они уже умерли. На сайте есть высказывания больных. Было время, я вворачивал эти фразочки во время затишья в разговоре за обедом, или когда мама спрашивала, как прошел день в школе.

«Мне кажется, вместо тела у меня панцирь».

«Мои внутренние органы словно сделаны из камня».

«Я мертв уже много лет».

Но потом перестал. Чем больше я притворялся трупом, тем сильнее мама скрывала свое желание выяснить, что же со мной не так.

Раньше я предлагал своим предкам заполнить составленные мною анкеты. Хотел узнать их получше. Там были такие вопросы:

«Какие наследственные болезни я могу получить?»

«Сколько денег и недвижимого имущества мне, скорее всего, достанется по наследству?»

«Если бы вы взяли ребенка из приюта, в каком возрасте рассказали бы ему о настоящей матери:

1) 4—8

2) 9—14

3) 15–18?»

Мне скоро пятнадцать.

Родители прочитывали анкеты, но на вопросы не отвечали. Тогда я и начал пользоваться методом «скрытого анализа», чтобы узнать их тайны.

В частности, мне удалось выяснить, что папина борода, кажущаяся издали рыжей, если присмотреться, хитро составлена из черных и золотистых волосков.

Я также догадался, что родители уже два месяца не занимались сексом. Моменты интимности я отслеживаю по положению выключателя лампы в спальне. И точно знаю, что они это делали, если на утро свет приглушен.

Еще я узнал, что отец страдает от периодически обостряющейся депрессии. В плетеной корзинке под прикроватным столиком у него валялась баночка из-под трициклических антидепрессантов. Она так и лежит до сих пор среди моих старых роботов-трансформеров. Депрессия находит на него приливами. Как раунды в боксе: папа в синем углу ринга.

Приходится призывать на помощь всю свою интуицию, чтобы понять, когда у него очередное обострение. Есть два признака: во-первых, я слышу, как он разгружает посудомойку в комнате на чердаке. Во-вторых, он начинает так сильно давить на ручку, когда пишет, что при определенном свете на нашей пластиковой скатерти может увидеть отпечаток написанного им два, а то и три дня назад:

«Ушел на йогу, барашек в холодильнике. Ллойд».

«Ушел в магазин. Ллойд».

«Пожалуйста, запишите программу по 4-му каналу в 21:00. Ллойд».

Папа не смотрит телевизор, он только все записывает.

Есть признаки и того, что обострение кончилось: он начинает тонко острить, передразнивать геев или китайцев. Это хороший знак.

Чтобы распланировать свою жизнь надолго вперед, в моих же интересах с раннего возраста быть в курсе того, какие тараканы у моих предков в голове.

Мамино отклонение я пока не до конца диагностировал. Ей повезло, ведь ее проблемы с психикой можно принять за черты характера: стремление ладить с соседями, обаяние, невозмутимость.

Глядя утренние ток-шоу по Ай-ти-ви, я больше узнал о людях и их природе, чем она за всю свою жизнь. Я все время говорю ей: «Ты не желаешь признать, что твои отношения с индивидами, по сути, вакуум». Но она не слушает.

Есть причина утверждать, что в мамином психическом состоянии виновата ее работа. Она сотрудник юридической помощи населению в городском совете. С ней вместе работают много людей. У них в офисе есть такое правило, что, если у тебя день рождения, ты сам должен принести себе именинный торт.

Я направляюсь к нашей домашней аптечке. Отодвигаю зеркальную дверцу; мое отражение отплывает в сторону, и вместо него появляются черные и белые коробочки с аптечными кремами, пилюли в пачках и бутылочки из коричневого стекла с защитной ваткой под горлышком. Имодиум, канестен, пиритон, бенилин, робитуссин и несколько подозрительных «натуральных» средств: арника, эхинацея, зверобой и сушеные листья алоэ.

Мои предки возомнили, что у меня эмоциональные проблемы. Думаю, именно поэтому им не хочется отягощать меня своими собственными. Только вот они не понимают, что их проблемы автоматически становятся и моими. К примеру, есть вероятность, что я унаследую от матери слабые слезные протоки. Когда она идет на ветру, внешние уголки глаз у нее начинают слезиться и слезы стекают к мочкам ушей.

Я решил, что лучший способ разговорить родителей — создать впечатление, что я эмоционально стабилен. Скажу, что ходил к терапевту, и тот или та сказали, что у меня все в основном в норме, только я чувствую себя немного оторванным от родителей. Поэтому нам надо чаще разговаривать по душам.

Недалеко от нашего дома есть клиника, где всяких врачей пруд пруди: физио-, психотерапевты, а также есть специалист по гигиене труда. Я прикидываю, с каким из них будет меньше всего головной боли. С организмом у меня все в полном порядке, поэтому выбор падает на доктора Эндрю Годдарда, физиотерапевта, бакалавра медицинских наук.

К телефону подходит секретарь-мужчина. Говорю, что мне нужно записаться к Эндрю пораньше, чтобы успеть до школы. Он отвечает, что может записать меня на утро четверга. И спрашивает, был ли я раньше у них в клинике. Нет, говорю. Знаю ли я, где это? Да, рядом с качелями.

С изумлением обнаруживаю, что в «желтых страницах» есть детективные агентства. Настоящие агентства по розыску. Девиз одного из них: «Вы можете бежать, но вам от нас не укрыться». Заворачиваю уголок, чтобы потом было легче найти.

Утро четверга. Обычно я жду, пока мама меня разбудит, но сегодня поставил будильник на семь. Даже из-под одеяла слышно, как он блеет в другом углу комнаты. Я нарочно спрятал его в коробке со сломанными джойстиками, чтобы пришлось встать, пройти через всю комнату, вытянуть его за провод и только потом нажать кнопку «Выкл.». Этот тактический маневр придумало мое второе «я». Оно может быть очень жестоким.

Я слушаю будильник, и он напоминает мне автосигнализацию, которая включается каждый раз, когда мимо проносится тяжелый грузовик. Этот звук похож на вой ребенка-робота.

Машина, у которой срабатывает сигнализация, принадлежит парню из шестнадцатого дома по соседней улице, Гроувлендс-террас. Он пансексуал. Пансексуалы — это люди, испытывающие влечение ко всему. Будь то одушевленный или неодушевленный-предмет, им все равно: это могут быть перчатки, чеснок, Библия. У пансексуала две машины: «фольксваген-поло» на каждый день и желтая спортивная «лотус-элиза» для особых случаев. «Фольксваген» он оставляет у парадного входа, а «лотус» позади дома, то есть получается, на нашей улице. Это единственная желтая машина в округе, и она пищит от малейшего пука.

То и дело вижу, как бедолага-пансексуал выбегает в сад, распахивает калитку и нацеливает связку от машины на дорогу. Вой прекращается. Если сигнализация включается посреди ночи, он оглядывается и смотрит, сколько окон зажглось в домах на улице. Проверяет, не поцарапана ли машина, ласково проводя большой рукой по капоту и крыше.

Как-то ночью сигнализация выла не переставая от полуночи до четырех утра. Наутро миссис Гриффитс должна была дать нам одну из своих контрольных по математике, поэтому мне захотелось втолковать этому парню, что в нашем квартале подобное поведение неприемлемо. Вернувшись домой к обеду (завалив контрольную), я пошел на улицу и сделал так, чтобы меня стошнило на капот «лотуса». В основном это было черничное печенье. Но в тот день пошел сильный дождь, и к полднику мою месть смыло.

Спускаюсь к завтраку, и папа спрашивает, что это я так рано.

— Я записался к терапевту на восемь тридцать. Доктор Годдард Хонс, бакалавр медицинских наук. — Я сообщаю это тоном «как ни в чем не бывало», словно мне ничего не стоило совершить такой ответственный поступок.

Отец замирает, не дорезав банан для мюсли. Банановая шкурка защищает его ладонь от острого края ножа. Он-то знает, что такое ответственность.

— Молодец! Тебе на пользу, Оливер, — говорит он и кивает.

Папа обожает готовить: он ставит мюсли на ночь в холодильник, чтобы они как следует пропитались полу-обезжиренным молоком.

— Подумаешь. Я просто решил, что мне нужно с кем-нибудь обсудить некоторые вещи, — спокойно отвечаю я.

— Очень хорошо, Оливер. Тебе нужны деньги?

— Да.

Отец достает бумажник и протягивает мне двадцатку и десятку. Я точно знаю, какие деньги папины, потому что он сворачивает двадцатки уголком, чтобы те в бумажник влезли. Слепые тоже так делают.

— Значит, в восемь тридцать, — говорит он и смотрит на часы. — Я тебя подвезу.

— Это рядом, на Уолтер-роуд. Пешком дойду.

— Ничего, — говорит папа, — мне нетрудно.

В машине отец начинает разведывать обстановку.

— Я впечатлен твоим поступком, Оливер, — говорит он, проверяя боковое зеркало, включает правый поворотник и выезжает на Уолтер-роуд.

— Да пустяки.

— Но, знаешь, если ты хочешь о чем-то поговорить, у нас с мамой большой опыт, может, мы поможем?

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.

— Ну, знаешь ли… мы не так невинны, как ты думаешь, — произносит он и отводит глаза. Этот взгляд может означать только одно: вечеринки, где обмениваются парами.

— Я не прочь как-нибудь поговорить по душам, пап.

— Было бы здорово.

Я улыбаюсь, потому что хочу, чтобы он поверил: мы с ним как лучшие друзья. Он улыбается, потому что думает: «Какой я хороший отец».

Папа останавливается у клиники и провожает меня взглядом, пока я иду по двору. Машу ему рукой. На его лице смесь чувств: гордость и печаль.

Клиника совсем не похожа на обычную больницу. Напоминает бабушкин дом: сплошные балясины и ковры. На стене — плакат с изображением позвоночника: выгнулся, как гадюка, собравшаяся плеваться ядом. Я следую по указателям в приемную.

На стойке в приемной никого. Жму на звонок, прибитый к столу. Рядом написано: «Вызов персонала». Продолжаю звонить, пока наконец не слышу шаги наверху. Беру из газетницы «Индепендент» и сажусь рядом с кулером. Пить не хочется, но я все равно наливаю стакан воды, чтобы поглазеть на прозрачный пузырь-медузу, с бульканьем всплывающий на поверхность.

Кресла в приемной эргономические, для улучшения осанки. Я выпрямляю спину. И делаю вид, что читаю газету. Как будто еду на работу в электричке.

Чей-то голос произносит, что я, должно быть, мистер Тейт. Поднимаю голову: передо мной стоит мужчина с папкой в руке. У него большие руки. И знакомое лицо.

— Не могли бы вы заполнить эту анкету? Затем можем начать, — говорит он и протягивает мне листок. — Вы же из пятнадцатого дома. Сын Джилл, — добавляет он.

Тут до меня доходит, что передо мной пансексуал с Гроувлендс-террас. Я удивлен: неужели пансексуалам разрешено работать секретарями? Борюсь с желанием дать неправильный адрес.

— Отлично. Теперь следуйте за мной.

Мы входим в комнату, где стоит кушетка, напоминающая носилки, и скелет в углу. В комнате никого, кроме нас, нет. Пансексуал присаживается в кресло врача.

— Извини, забыл: я говорил, как меня зовут? Доктор Годдард, — он протягивает руку, — но можешь звать меня просто Эндрю.

Вблизи его лапы кажутся еще здоровее. Хотя на самом деле это не так — они просто кажутся больше по сравнению с моими.

— Итак, — он бросает взгляд на анкету, — Оливер. Что беспокоит?

— Спина, — отвечаю я. — Спина побаливает.

— Понятно. Раздевайся, пожалуйста, снимай все, кроме трусов. Мы тебя осмотрим. — Под «мы» он подразумевает «я».

Я успокаиваю себя, что в сексуальном плане мне ничто не угрожает. Особого интереса я для него не представляю; с таким же успехом он мог бы подкатывать к принтеру. Я снимаю ботинки, джинсы, но остаюсь в носках. Потом стягиваю одновременно свитер и футболку для экономии времени.

— Боли в спине нередко вызваны нездоровым образом жизни, — он набирает что-то на клавиатуре компьютера. — Ты ведешь сидячий образ жизни?

— В школе я все время сижу, — отвечаю я, — и за столом в своей комнате на чердаке. — Он кивает и смотрит на компьютерный экран. — Оттуда видны все дворики на вашей улице, — добавляю я.

Он что-то читает, прищурившись.

— Угу. — Он жмет и жмет кнопку со стрелочкой «Вниз».

Я жду, когда до него дойдет смысл сказанного. Парень прекращает читать и поворачивается ко мне. Кивает, моргая, тычет пальцем в сторону моих ног.

— Оливер, для своего возраста ты высоковат. У тебя длинные бедренные кости. Это значит, что обычные стулья тебе не подходят. — Я кладу руки на бедра. — Ты слишком сутулишься или, наоборот, отклоняешься назад. — Я невольно распрямляю спину. — Прыгай на кушетку, посмотрим, что можно сделать.

Я усаживаюсь, свесив ноги.

— Вам известно, кто такие пансексуалы? — спрашиваю я, не теряя бдительности.

Он замирает.

— Нет, не думаю. — Он обходит кушетку и оказывается сзади. — Это не те, кто помешан на горшках там и сковородках? — Он шутит. Его пальцы как пауки ползают по моей спине вниз и вверх. — Почему ты спрашиваешь?

— Вы знакомы со своим соседом из пятнадцатого дома? — говорю я.

— С мистером Шериданом?

— Он на живодерне работает. То есть убивает лошадей.

Он ничего не отвечает. Только потирает мне спину в области шестого позвонка.

— Оливер, приляг, пожалуйста. Лицо можно опустить сюда. — Мог бы просто сказать: «Ложись на живот», — сэкономил бы целое предложение.

В изголовье кушетки маленькое отверстие, чем-то напоминающее дырку в унитазе.

— Сюда, Эндрю? — спрашиваю я.

Он кивает. Перевернувшись на живот, я сую нос в дырку.

— Сейчас я опущу кушетку. — Кушетка едет вниз, и на мгновение мне кажется, что подо мной живое существо. Может, он соврал, что не знает, кто такие пансексуалы?

Он массирует участок вокруг восьмого позвонка.

— Я хорошо знаком с мистером Шериданом, Оливер. — Эндрю уже передвинулся к шее. — Он работает маляром-декоратором. — Теперь доктор трет мне спину в районе девятого позвонка.

— Эндрю, у него глаза убийцы, и комбинезон под стать, — замечаю я.

Мама всегда говорит, что, если хочешь запомнить чье-то имя, надо обращаться к этому человеку по имени как минимум дважды за время первого разговора.

Из дырки мне виден лишь кусочек светло-голубого ковра. Может, плюнуть на него? Или попробовать вызвать рвоту?

Эндрю давит на шею чуть сильнее.

— А семейка из тринадцатого дома — зоро… — у меня дыхание перехватывает, когда он принимается разминать спину, — …зороастрийцы. Зороастризм — это доисламская религия в Древней Персии.

Я постанываю, не в силах сдержаться. Надеюсь, он не подумает, что мне приятно.

— Хмм… Оливер, я более чем уверен, что они мусульмане. — Он сильно нажимает мне на шею. Если бы меня подташнивало, то сейчас бы точно вывернуло. — Все ясно, — говорит он. Раздается короткий звук: как будто телевизор выключили. — Я сейчас сделаю тебе ультразвук. — Я не знаю, что такое ультразвук. Обычно я записываю незнакомые слова на руке, но в данном случае приходится откусить кусочек щеки изнутри в качестве напоминания. — Будет холодно, — предупреждает он. И правда — мне на спину точно одно за другим разбивают яйца. Ощущение довольно приятное.

Я думаю о том, что Эндрю сказал о семейке из тринадцатого дома и живодере из пятнадцатого. О том, как он разминал мне спину, о скелете в углу и своих «длинных бедренных костях». Меня хоть сейчас могло бы стошнить.

Он втирает гель в спину и плечи, как будто катая по коже шариковый дезодорант для подмышек. Мне пока рано пользоваться дезодорантом. А мой друг Чипс говорит, что шариковые дезодоранты для гомиков.

— Меня стошнило на вашу машину, — говорю я.

Он продолжает втирать гель.

— Что?

Трудно говорить, когда щеки так сплющены.

— На капот. Но все смыло дождем.

— Тебя стошнило на мою машину? — переспрашивает он.

Ну как маленькому по слогам ему все объяснять, что ли?

— Да, ме-ня стош-ни-ло на ва-шу ма-ши-ну. Желтую такую. У вас сигнализация выла всю ночь, вот я и захотел вас проучить. — Кажется, меня сейчас правда вырвет. Все лицо онемело.

Раздается еще один короткий «бип». Кажется, он выключил прибор. Слышу, как он ходит туда-сюда по комнате. Я чувствую себя очень уязвимым. Время от времени в поле зрения попадают его мокасины. Потом он останавливается. Я жду, пока он что-нибудь скажет, или сделает.

— Можешь садиться, Оливер. Все.

После этого доктор Эндрю был со мной очень мил. Он сказал, что я здоровый мальчик и со спиной у меня все в порядке. И подарил бесплатную подушечку на стул в форме колбасы для поддержки спины — потому что, говорит, хочет, чтобы мы теперь были друзьями.

Прежде чем войти в дом, я спрятал подушечку под рубашку. Мама ждала в прихожей, сидя на второй ступеньке.

— Как все прошло?

— Потрясающе. Я чувствую полное расслабление.

Она не до конца высушила волосы, поэтому на кончиках они кажутся темнее, чем у корней.

— Я рада. Пойдешь еще?

— Нет. Оказывается, у меня только одна малюсенькая детская травма; мы в два счета с ней рассчитались. Доктор сказал, что главная проблема в том, что я чувствую себя отрезанным от родителей. Что мы слишком мало разговариваем по душам.

Она смотрит на меня. На ней ужасная фиолетовая спортивная кофта.

— Что это у тебя под свитером? — спрашивает мама.

Я опускаю взгляд на свою грудь колесом.

— Новая подушка.

— Что?

— Чтобы лучше спать по ночам. Мне плохо спится в последнее время. И все из-за вас.

— Можно посмотреть?

— Нельзя. Я соврал. Там у меня свернутые в трубочку порножурналы.

Она прищурившись смотрит на меня.

— Что у тебя под свитером, Олли?

В такие моменты я рад, что еще не вышел из подросткового возраста. Родители как-то сказали, что я сам могу решать, ругаться или нет, — вот я и ловлю их на слове.

— Отвали! — кричу я и прорываюсь мимо нее по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Хвала Всевышнему за мои «длинные бедренные кости».

Я вбегаю в спальню, сажусь за стол и принимаюсь писать рассказ.

В Солнечной системе девять планет, и самая большая из них — Сатурн. Обитатели Сатурна молчаливы. Им не нужен рот, потому что они связываются друг с другом посредством мыслей, а не речи.

— Я не хочу выходить из своей комнаты, — мысленно обращается молодой сатурнианец к матери.

Она прекрасно его понимает. Значение его мыслей глубоко ясно ей, и ни одно многосложное земное слово не способно передать глубины этого понимания. Она видит, что ему нужно некоторое время побыть с собой наедине и не надо спрашивать, все ли у него в порядке, или раскладывать по дому брошюры срочной психологической помощи.

Я нащупываю языком неровность изнутри щеки. И смотрю в энциклопедии, что такое «ультразвук».

При ультразвуковом обследовании используются высокочастотные звуковые волны, с помощью которых изучают труднодоступные участки тела. Ультразвук был придуман во время Второй мировой войны для обнаружения объектов, скрытых глубоко под водой: бомб, подводных лодок, Атлантиды и так далее.

Помню, как впервые в жизни я украл три фунта сорок пять центов. Они лежали на камине в доме Иена Триста, куда я пришел к нему на день рождения. Я потратил их на суперклей.

Вторая вещь, которую я стырил, — папина «Оксфордская энциклопедия». По этому поводу родители даже слегка повздорили. Папа тогда сказал:

— Я всегда беру ее и потом кладу на одно и то же место! И смотри — ее там нет!

На следующий день он пошел и купил два экземпляра энциклопедии: в черной и синей обложке.

— Вот, теперь у тебя есть своя, — сказал он ей. Я слышал, как книга с грохотом приземлилась на мамин стол.

Через несколько месяцев, когда мама уехала на конференцию, я положил его старую энциклопедию на лестницу у двери своей спальни. Мне хотелось, чтобы он ее нашел. Я раскрыл книгу на страницах 112–113 на определении когнитивного диссонанса.

Понятие — это, грубо говоря, мысль, убеждение или мнение.

Папа прочел это определение и тихо, без лишний замечаний поставил книгу обратно в мой книжный шкаф.

На прошлый день рождения папа купил мне карманный толковый словарик Коллинза. Только вот поместиться книжка могла лишь в специально сшитый для нее карман.

На прошлое Рождество (папе свойственно дарить одно и то же, если он чувствует, что угадал с подарком) он купил мне кроваво-красный толковый словарь Роже, отчего мой рождественский носок стал квадратным. Всегда держу под рукой толковый словарик, разглядывая из окошка соседей по улице.

Живу я в комнате под крышей в доме, отчасти принадлежащем моим родителям и отчасти — банку. Это трехэтажный дом с террасой, на крутом холме — на полпути между подножием и вершиной. Наш район называется Маунт-Плезант. В Викторианскую эпоху улицы прокладывали так, чтобы окна всех домов смотрели в одну сторону — на залив. Родители говорят, что из окошек моей комнаты потрясающий вид, но я как-то равнодушен к панорамам.

Наш город Суонси[2] имеет форму амфитеатра. Ратуша похожа на зрителя в первом ряду, а башня с часами — на его дурацкую шляпу. Из родительской спальни на первом этаже папа любит смотреть, как из-за маяка выплывает паром до Корка и медленно тащится в залив. «Вот и Корки», — говорит он, как ведущий телевикторины, представляющий нового участника.

Мне же нравится смотреть из окна на задние дворы домов на Гроувлендс-террас. По-моему, я прекрасно разбираюсь в характерах людей. Вот, к примеру, семейка из тринадцатого дома — зороастрийцы. А у уродливой старухи из четырнадцатого трискайдекафобия. Она боится числа «13». Дядька из пятнадцатого — живодер, что бы там кто ни говорил. И наконец Эндрю Годдард из дома номер шестнадцать — опытный доктор с пансексуальными наклонностями и маниакальный лжец.

Воскресенье. Мы с папой поехали на свалку. На самом деле это обычная парковка, заставленная вагонетками, дробилками и большими грузовыми контейнерами. Небо серое как бетон. Пахнет пролитым пивом, уксусом и землей. Я кидаю винные бутылки за колючий куст. Свалка похожа на массовое захоронение, а все эти зеленые бутылки — на евреев. Коричневые и прозрачные тоже есть, но их не так много. Отточенными движениями гестаповского офицера я беру еще одну бутылку, из коробки. Скоро их тела раздавят, переработают и пустят на дорожный стройматериал.

— Оливер, мы хотим тебе кое-что сказать, — говорит отец и бросает картонную коробку с садовым мусором в лягушачье-зеленый измельчитель. В отличие от доктора, когда папа говорит «мы», он имеет в виду «мы с мамой», потому что от нее никуда не денешься.

— Кто умер? — спрашиваю я и, прицелившись, швыряю бутылку из-под бургундского.

— Никто не умер.

— Вы разводитесь?

— Оливер!

— Мама беременна?

— Нет, мы…

— Меня усыновили?

— Оливер! Пожалуйста, помолчи!

Не могу поверить, что он это сказал. Я давлюсь от смеха. У папы растрепанный вид, он весь покраснел, сжимая в руках размокшие газеты. Я еще долго смеюсь, хотя уже не смешно. А потом папа говорит такое, что мне сразу становится не до смеха. К этому я был совсем не готов.

— Мы с мамой решили, что нам нужен отпуск. И купили путевку на пасхальные каникулы. Мы едем в Италию, — произносит он.

Деликт

На собрании мистер Чекер провозгласил, что это лучшие годы нашей жизни. Якобы наши самые яркие воспоминания формируются именно в школе.

В конце собрания он показал нам вырезку из «Ивнинг пост». И пояснил:

— Бигль, собака Зоуи Прис, получил звание лучшего на «Крафтсе»[3], победив восемь тысяч конкурентов. — Мистер Чекер заставил Зоуи встать, пока мы хлопали, поздравляли ее и смеялись.

Зоуи не самая жирная девчонка в школе; Мартина Фриман куда толще. Если обозвать Мартину жиртресткой, она прижмет вас к стене и схватит за яйца. Но в этом сезоне самой жирной провозгласили Зоуи. Когда ее называют жиртресткой, она убегает и пишет об этом в своем дневнике. У нее короткие темные волосы и идеальная кожа цвета парного молока. А губы всегда влажные.

Лучший способ издеваться над людьми — ударить по самому больному. Мой друг Чипс как раз любит так поиздеваться.

Общеизвестный факт: последний учебный день всегда праздничный, даже если это конец четверти; в этот день отменяются все правила. Тропинка к пруду на школьном дворе идет через рощицу больных дервьев, заросли крапивы и кладбище сдутых футбольных мячей. Чипс имитирует важную походку собачьего инструктора, ведя Зоуи за собой. Вместо собачьих лакомств он бросает на землю карандаши из ее пенала.

— Хорошая девочка, — хвалит ее Чипс, швыряя через голову маркер. Ему уже удалось хорошо выдрессировать ее.

У него выпуклый, ребристый череп с отчетливыми контурами.

В хвосте иду я, Джордана и Эбби. Мы глазеем на зад Зоуи, когда та наклоняется, чтобы поднять карандаши. На ней брюки.

— Вперед, — подбадривает Чипс и бросает ластик, который отскакивает от земли и оказывается вне пределов досягаемости.

— Хватит! — кричит Зоуи. Жертвам всегда не хватает воображения. На вымощенную камнем дорожку падает транспортир. Рубашка у Зоуи стала прозрачной от пота, и через ткань видна обложка ее дневника.

— Ну все уже, жиртрестка, почти пришли. — Чипс вытряхивает из пенала набор цветных карандашей.

Мы оказываемся у маленького вонючего пруда, заросшего зеленой ряской. Утонувший теннисный мяч, затянутый водорослями, но по-прежнему флюоресцентно-зеленый, сияет под водой, как сгусток слизи. Кромка пруда выложена булыжником; по обеим сторонам разрослись высокие кусты ежевики, так что вдоль бережка уже не прогуляешься. Чипс встает с краю, чуть приоткрыв рот; у него ярко-красный язык. На верхней губе — маленький темный шрам, похожий на почти зажившую царапину. Левой рукой Зоуи прижимает спасенные карандаши к груди, правой — тянется вперед, к Чипсу, который машет пеналом над водой.

— Отдай! — кричит она.

— Хорошая собачка. Перекувыркнись!

Когда дразнишь кого-то, главное — проявлять солидарность. Не знаю, кто первый из нас кладет руку на спину Зоуи — это мог быть кто угодно, — но как только это делает один человек, остальные тут же следуют его примеру. Золотое правило забияк.

Я чувствую ребристый край лямки ее лифчика и тепло, исходящее от кожи, и моя ладонь, — наши ладони — толкают Зоуи. Она падает, но не как обычно падают в воду, пузом вниз, а вытянув одну ногу, точно хочет оттолкнуться от ряски. Потом кроссовка на ее правой ноге упирается в дно пруда, глубина которого всего двадцать сантиметров. На секунду мне кажется, что она так и зависнет, балансируя на одной ноге, — толстозадая балерина. Но она поскальзывается и падает на попу в мелкую жижу. Линейка, ластик, ручки и карандаши плывут и густой трясине. Мы все горды собой. Когда Зоуи начинает плакать, с измазанной зеленой жижей рубашкой, а ее карандашики медленно идут ко дну, мы понимаем, что это и есть одно из тех ярких воспоминаний детства, о которых толковал мистер Чекер на утреннем собрании.

Автаркия

Мама стоит у калитки и говорит с водителем через приспущенное боковое стекло. Объясняет — по-итальянски — почему плохо говорит на итальянском языке. С улыбкой сообщает окну, что из «Галлеса»[4]. Мама обожает, когда у нее интересуются, как проехать туда-то и туда-то.

— Наверное, подумали, что я местная, — вздыхает она и возвращается за каменный столик. Легкий загар подчеркивает маленькие морщинки вокруг глаз и рта. Мы с родителями в окрестностях Барга в Тоскани, на арендованной вилле. Сидим на улице, в патио, выложенном терракотовой плиткой, и смотрим на речку и высохший виноградник в раскинувшейся внизу долине. В Италии тепло, но не слишком. Родители любят ездить в туристические места в несезон. Так им кажется, что они не такие, как все.

В машине по дороге в аэропорт Хитроу они разговорились из-за денег. Мои родители не спорят, а только разговаривают. Меня это доводит просто до белого каления.

Они обсуждали, сколько денег перевести в дорожные чеки. Дорожные чеки — это такой способ сообщить всему миру, что ты заранее ожидаешь ограбления в путешествии. Все равно что перейти на другую сторону улицы, завидев взрослых мальчишек, попыхивающих у газетного киоска.

Они так и не пришли к общему мнению насчет цен в Тоскани. Папе там все казалось дорого, маме — не очень. Дебаты возобновились сегодня в мясной лавке, отец заявил, что баранина дороговата; мама возразила, мол, совершенно нормальная цена. Как бы то ни было, завтра мой пятнадцатый день рождения, поэтому мы едим то, что я люблю: свеклу, йогурт, картофельное пюре с тертым сыром и бараньи отбивные, сколько бы они ни стоили. С кровью.

Я слушаю, как они обсуждают своих друзей и коллег по работе. Пытаюсь дать им понять, что мне скучно, поворачивая голову с нарочитым вниманием от одного к другому, точно мы на заседании в верховном суде. Для большинства коллег у них есть прозвища: Гном, Королева Анна, Свинтус. Свинтус — это мамин начальник.

— Свинтус женится.

— Я думал, уже есть миссис Свинтус…

— Нет, у него было много кандидаток…

— Поросяток.

— Поросяток. Именно. Но на этот раз все серьезно.

— Почему ты так уверена?

— Он сам объявил в конце совещания экзаменационной комиссии.

— Значит, не шуточки?

— Видимо, нет.

— Не хочет поступать с ней по-свински.

— Ллойд, прекрати.

Меня нелегко разозлить. Чтобы разозлиться нужно подзуживать себя, как гончую, бегущую вторым номером. Отец пытается выковырять кусок бараньего жира из отверстия между передними зубами. У нею не получается, и он пытается подцепить его большим и указательным пальцем, сложив их на манер пинцета и помогая языком. Вид его желтых зубов довершает дело: я с воем срываюсь, как собака с цепи:

— Может, поговорим обо мне? — Отец промокает уголки рта носовым платком. Носовой платок — это что-то среднее между бумажной салфеткой и тряпкой. У отца их восемь штук. — Вы только и говорите, что о работе. А как же я? Неужели я вам не интересен? — спрашиваю я.

— Конечно, Оливер. Ну, расскажи нам что-нибудь.

Я гоняю по тарелке ломтики свеклы, и лужица с йогуртом окрашивается в розовый цвет. Мне нравится, что от свеклы моча становится розовато-красной; можно притвориться, что у тебя внутреннее кровотечение.

— Не так все просто — нельзя просто попросить меня что-нибудь рассказать, а потом сделать вид, что вам интересно. Это не очередное совещание, где я — всего лишь еще один пункт списка!

Я говорю очень воодушевленно. Папа делает вид, что записывает что-то на платке.

— Мой сын — не просто еще один пункт списка, — провозглашает он, делая намеренную паузу, и смотрит на меня в ожидании реакции. Он надеется разрядить, обстановку шутками. Гончая внутри меня смеется и задерживает бег. — Если честно, Оливер, я думаю о тебе скорее как о пермакультурном хозяйстве, — продолжает он, используя слово, которого я не знаю. Отец видит мое замешательство. — Пермакультурное хозяйство — это очень деликатная маломасштабная форма самодостаточного сельского хозяйства. Культуры сажают рядом таким образом, чтобы питательные вещества, извлекаемые одним растением из почвы, компенсировались другим. Это как птичка, которая чистит гиппопотаму зубы и одновременно добывает еду: нужен аккуратный баланс раздражителей…

Я смотрю на маму. Та глядит на папу с обычным выражением — смесь отвращения и любви. Так же она смотрит на меня, когда я ковыряю в ухе и потом использую ушную серу в качестве блеска для губ. Я верю в многократное использование всего. Снова поворачиваюсь к папе.

— Я не деликатный, — говорю я. — А вы двое — никакие не раздражители!

— Значит, мы не выполняем определенное твое требование, — с набитым ртом отвечает отец. И смотрит на меня. В бороде у него йогурт.

— Да нет же. Вам просто все равно. — Я ударяю кулаком об стол, но без толку. Стол-то каменный.

Оставив обед недоеденным, я ухожу и спускаюсь по крутому склону в долину. Спутанные виноградные лозы задеревенели, как паучьи лапки, зажатые между страниц тетради. Я пробираюсь сквозь крапиву к берегу реки. Вчера я начал строить дамбу через реку.

Мне очень досадно, что не удается растормошить отдыхающих родителей. Они попивают эспрессо на балкончике и не видят меня за тремя большими соснами, заслоняющими реку. Я на корячках таскаю самые большие камни в центр реки. С каждым вплеском моя запруду простирается все дальше к противоположному берегу.

Помню, родители водили меня на выставку в Национальный ботанический сад Уэльса: картины были расставлены вокруг прудиков, ручьев и прочих водоемов. Выставка называлась «Отхождение»; как я потом узнал, этим же термином называют слизистую пробку, выходящую на ранней стадии родов.

Воображаю себя объектом современного искусства: вот я в утробе. Отходят воды, выплескиваясь на неровные булыжники. Солнце розовато сияет сквозь веки и амниотическую жидкость. Я — глупый комок, вылезающий ногами вперед, словно скатываясь с водной горки. Меня хватают щипцами за пальцы ног. Воды становятся мутными, ног не видно за клубами ила. Я должен плакать; думаю о грустном; представляю, что родители умерли. На истории нам показывали фото концлагеря в Бельзене. Трупы лежали под деревьями. Ими, как яблоками, упавшими с веток, был усеян весь лес. Лица и верхняя часть тел были закрыты одеялами — это мог бы быть кто угодно. Я принимаюсь часто моргать, но глаза остаются сухими.

Самая старая фотография, где мои родители изображены вместе, черно-белая. И не потому, что тогда не было цветной пленки, — они сами так захотели. Уголки снимка закруглены, как у игральной карты. Родители; устроили пикник под деревьями, это было где-то в конце семидесятых. Я представляю, как они установили таймер на фотоаппарате, легли на траву и накрылись одеялом. Они не спят, а умерли.

Моя любимая фотография родителей — цветная. Ее сделали, когда мне исполнилось семь лет, на заднем дворе. Папа — вечный шутник — делает вид, что сейчас опрокинет тарелку с клубничным желе и кусочками клубники маме на голову. Мама сидит на складном стуле, а папа стоит за ее спиной и держит тарелку, слегка накренив ее. Наша няня из Европы Хильда, я и еще четверо моих друзей расселись вокруг них на траве. Все улыбаются, смотрят на папу и надеются, что его рука соскользнет.

У папы на лице притворное беспокойство: губы трубочкой, точно он говорит «ой!». А вот мама по-настоящему напугана: это ее «боевое» лицо. Она кажется такой уродливой. Ее руки на снимке получились нечетко, ведь она взмахнула ими, чтобы уберечь свою красивую прическу. У нее такой вид, будто она только что поняла, спустя многие годы, что ее муж ненавидит ее и, хуже всего, специально подождал дня рождения их сына, чтобы сообщить об этом всем.

Вниз по реке берег превращается в отмель девственной блестящей грязи, гладкой, как китовая кожа. Я иду вниз по течению, с каждым шагом глубже увязая в глине. Ноги хлюпают и хрюкают; грязь приобретает консистенцию желе с кусочками клубники. Я останавливаюсь и позволяю себе увязнуть. Сразу возникают мысли о кусающих и жалящих тварях.

Сегодня утром в одной из папиных тапок обнаружился скорпион. Отец в спешке напялил тапки, не оставив животному ни малейшего шанса. Он вытряхнул его на плиточный пол; скорпион приземлился на спину, распластав обмякшие клешни. Хвост и жало остались целы. Я ткнул его прутиком — ничего. Мой отдыхающий папа приложил скорпиона к уху как серьгу и, на манер Бетти Буп из мультика, кокетливо послал мне воздушный поцелуй.

Я увяз в грязи по колено. Там, где в глине образовались глубокие отпечатки, я вижу копошащихся крошечных червячков, совсем еще личинок. Решаю переставить правую ногу, и левая увязает глубже, по самое бедро, кожа на котором белая как бумага. Замираю словно статуя и делаю глубокий вдох. Я стою в самом центре грязевой кучи, похожей на спину гиппопотама. Рыщу в карманах: один английский фунт и, к моему удивлению, теннисный мяч. Кладу оба предмета в грязь рядом с собой. Ни один не тонет.

Этому я научился из американских сериалов.

В стрессовой ситуации я очень медленно закрываю и открываю глаза. Я в том же месте, проблема никуда не делась, но что-то все же меняется. И когда выхода вроде бы нет, возникает план. Когда, кажется, нет слов, они находятся…

Моим родителям очень важно знать, что иногда я подвергаю себя опасности. Это заставляет их почувствовать, что они живут полной жизнью, что им повезло. Папа на отдыхе — самый подходящий человек, чтобы позвать на помощь. Вилла стоит ровно на полпути к вершине холма. Я зову таким голосом, будто хочу показать ему что-то захватывающее:

— Папа! Отец! Ллойд! — копирую мамин голос. — Па! Пап! — хриплю я, и от этого увязаю сильнее. Грязь просачивается под шорты. — Помогите!

Слышу, как кто-то спускается с холма, — это отец. Когда он бежит, то издает характерные кашляющие звуки. Они становятся все громче. У отца больная спина. Когда-нибудь и я буду кряхтеть при малейшей физической нагрузке.

Папин голый торс появляется над зарослями ежевики и крапивы. Вместо того, чтобы обойти и сделать крюк, он ломится прямо через кусты и притворяется, что ему не больно. Из одежды на нем одни только вельветовые шорты и коричневые кожаные сандалии. Вокруг каждого соска у него растет по меньшей мере дюжина черных волосков.

У папы испуганный вид. Он любит меня. Ничего не может с собой поделать. Он ничего не говорит, не смотрит на теннисный мяч и однофунтовую монету и даже не вступает со мной в визуальный контакт. Его занимает лишь одно: не дать оборваться моей жизни. Поискав, но не обнаружив ветку — герои всегда проявляют инициативу, — он подбирается к краю отмели и останавливается там, где сквозь глину пробивается травка. Он наклоняется вперед; глина под его ногами проминается, как собачьи какашки.

— Нннгх, — кряхтит он, восстанавливая равновесие.

Да, в такие моменты на ум приходят одни согласные.

В моей голове играет инструментальная гитарная музыка, которая звучала в конце пятничной серии «Соседей», закончившейся на самом интересном месте. Доживу ли я до своего пятнадцатилетия?

Согнув колени, папа протягивает мне одну руку. Его руки загорели и стали цвета крем-брюле. Наверное, сейчас неподходящий момент, чтобы сообщить, как согревающе приятна глина в моих шортах. Я протягиваю папе обе руки, но от этого движения увязаю лишь глубже и отодвигаюсь назад. Отец смотрит вправо, влево и, наконец, вверх.

Я единственный человек из всех знакомых мне, у кого пупок не определился, быть ему выпуклым или впуклым. Сейчас этот пупок исчезает в вязкой массе.

Там, где мы разворотили грязь, возникли мазки оранжевой глины — как пятна краски.

Отец отступает к одной из сосен, ставит ногу в ее развилку и карабкается по одной из веток, используя в качестве опоры торчащий толстый сук. Я поражен, как ловко он взбирается. Когда он поднимается выше, я обращаю внимание, что у него почти совсем нет волос в подмышках.

Видимо, он собирается согнуть ветку, чтобы я смог дотянуться до нее, после чего меня как катапультой подбросит в воздух над долиной. Это будет похоже на первую порцию стрел, выпущенную в начале битвы. Я приземлюсь на сетку безопасности в патио, сооруженную мамой из веревок для просушки белья и простыней, и отскочу прямо на свое место за столом.

Грязевая ванна мне уже по ребра.

То, что происходит дальше, очень разочаровывает меня. Отец забирается на дерево совсем высоко, так, что его уже не видно за ветками. Я слышу, как шлепают о сучья его сандалии. Интересно, мама уже позвонила в спасательную службу? Не каждый день выпадает шанс использовать словосочетание «спасательный вертолет» на итальянском. Наконец раздается глухой треск и папин вздох, и с дерева падает длинная толстая ветка.

Спасение моей жизни происходит быстрее, чем я рассчитывал. Я хватаюсь за конец слегка подгнившей ветки; папа держится за другой. Мы тянем-потянем, потом раздается такой звук, будто сосиску вытаскивают из картофельного пюре, — и папа освобождает меня. Ползу на животе к берегу. Ноги в темной грязи цвета булочки с корицей. Я воняю как протухшая еда из холодильника.

— Есть хочется, — сообщаю я.

— Твой обед еще не остыл.

Папа достает из кармана один из своих восьми платков и промокает угол моего глаза. Мы возвращаемся на виллу через пересохший виноградник. Солнце еще высоко; я чувствую, как у меня немеют ноги. Папа не говорит, чтобы в будущем я был осторожнее. Наверное, он рад, что я вообще жив.

Родители пьют кофе и смотрят, как я доедаю обед. Завтра мне исполнится пятнадцать. Засохшая грязь потрескалась и отваливается от меня кусками. Они похожи на осколки драгоценной вазы.

Вуду

Чипс — типичная школьная шпана; он ведет нас на велосипедную стоянку. Вообще-то, она больше похожа на автобусную остановку: здесь только один велик, переднее колесо которого украли, а заднее испинали.

Чипс, Джордана, Эбби и я встаем в кружок (а может, в квадрат). Чипс бросает на землю дневник Зоуи и топчет его ногой. Замочек не поддается.

Чипс украл дневник на спаренном уроке музыки. Мистер Андел, наш учитель, когда-то был знаменитым: оперным басом. У него абсолютный слух. У папы даже есть диск с его именем на вкладыше: Иен Андел. Папа жалеет, что карьера Иена не сложилась.

Мистер Андел был в чулане завхоза, а Зоуи слушала плеер; Чипс тем временем рылся в ее портфеле, закатав один рукав.

У дневника Зоуи оказалась фиолетовая обложка из мягкого фетра и золоченый замочек. Как сигнал для ее врагов: прочтите этот дневник, и вы сделаете мне очень больно.

Чипс снова топчет замок. На этот раз он ломается. Подняв дневник, он листает его и ищет свое имя. Переворачивая страницы, он вырывает их; у наших ног образуется маленькая кучка.

Подхватываю один листик на лету:

Воскресенье. 4+

Показала маме шишки под мышками. Она говорит, что у людей под мышками есть железы, но я еще слишком мала, чтобы заболеть воспалением желез. А у моего двоюродного брата Льюиса оно было, когда он целый месяц не вставал с кровати и не ходил в школу. Теперь мама каждый день проверяет мои подмышки.

Получила имейл от Д. Говорит, что не дождется, когда летом увидит меня в Вест-Гламорган. И считает, что я должна пробоваться на роль Эсмеральды. А я ему сказала, что меня никто не возьмет, потому что я толстая.

Кажется, папе уже надоело поддаваться мне в бадминтон на этой неделе. После игры мы пошли в кафе-мороженое, и он разрешил мне съесть шоколадное с шоколадом.

Ездили к бабушке. Она такая странная без волос, но носить берет, которые ей мама купила, отказывается.

Мы все читаем разные страницы, выкрикивая вслух самую важную информацию: как упражнение «Вы внимательно читали?».

— «Я хочу умереть», — цитирует Эбби. У нее на шее видна граница между тональным кремом и настоящей кожей.

«Ненавижу свою жизнь», — говорит Джордана.

Я подхватываю второй листок.

Вторник. 3-

В школе был ужасный день, вот только по дороге домой нашла пять фунтов. На уроке актерского мастерства делали упражнение на доверие, когда четверо человек встают в круг, а ты должна закрыть глаза и упасть. Когда я падала, Гарет сказал: «Бджжж», а Джемма закричала: «Берегись!» Меня не уронили, хоть я и не надеялась.

На контрольной по математике у миссис Гриффитс была второй из лучших. Тем, кто получил высшие баллы, она раздала контрольные в первую очередь. Лучше всех написала Татьяна Рапацику. А хуже всех — Элиот. Говорят, его отец сбежал с подружкой его старшей сестры. А ей всего восемнадцать. Мама считает, что это отвратительно.

Сегодня пришло письмо от Д. Он вложил в конверт фигурку лего с четырьмя сменными головами и сказал, что ее можно использовать как куклу вуду, представляя на ее месте кого угодно.

— Ага, — Чипс наконец нашел место в дневнике, где появляется он. Он зачитывает писклявым голосом, неубедительно подражая Зоуи: «Джин, которая работает в столовой, меня понимает. Говорит, что я очень зрелая девочка для своего возраста. И что у нее всю жизнь не было талии, и, можно подумать, ей это навредило. Дети могут быть жестоки, говорит она. Я ей призналась, что чуть не разревелась, когда Чипс сказал на географии: „Вот кто накладывает на тарелку целые горы“». — Чипс поднимает голову. — А я и забыл, что говорил это. Он подвешивает дневник за обложку. — Кажется, пора развести костер, — предлагает он, но у Джорданы эта мысль возникла раньше.

Я чувствую запах бензина, вижу огонь. Чипс ждет, пока пламя разгорится, и бросает дневник на землю. Джордана расчесывает руку до красноты.

Наверное, Зоуи думала, что ей станет легче, если она запишет в дневник все те обидные вещи, которые мы ей говорили. Что это напомнит ей о стыде, испытанном в прошлом — как когда выдавливаешь прыщ и не утруждаешь себя вытереть гной с зеркала.

Мы смотрим на догорающий дневник.

— Не вините себя, — говорит Чипс. — Зоуи же лучше: она ничего не вспомнит.

Все покидают место преступления, кроме нас с Джорданой. Мы наблюдаем за кремацией; когда пламя добирается до фетра, то становится зеленым. Дым попадает Джордане в глаза; она смотрит вверх и моргает. Все в ней напоминает мне огонь: у нее на шее раздражение, как ожог, а в качестве протеста она подпалила кончик своего голубого школьного галстука.

Я замечаю, что замочек дневника загорелся. Видимо, он из пластика, а не из золота.

Непентес

Решил написать для Зоуи руководство, как не быть белой вороной. Замучили угрызения совести.

Совершенно очевидно, что родители не способны дать ей толковый совет. На прошлое Рождество мои подарили мне книгу под названием «Семь секретов успешного подростка». Из нее я понял, что самое главное, когда пишешь брошюру из серии «Помоги себе сам», использовать все возможности своего текстового редактора: картинки, текст в рамочке, диаграммы и много подзаголовков.

Кроме того, секрет успешного подростка в том, чтобы выбрать правильный шрифт. Заголовки должны выглядеть особенно непривлекательно.

Я использую шрифт «кентавр». Кентавры — герои древнегреческих мифов, существа с головой, торсом и руками человека, но с лошадиным телом и ногами.

или

• Зоуи, если с тобой происходит что-то плохое, забудь об этом. Не надо говорить об этом.

• Чипс очень умен. Он знает, что ты слаба, потому что за обедом ты разговариваешь с работниками столовой. Он видел, что ты пишешь в дневнике, — и так же, как тебе захотелось бы увидеть рентгеновский снимок, если он сломал бы тебе нос, ему хочется увидеть свое имя увековеченным на бумаге.

Издевательства — вид искусства; этому можно обучиться.

Главное — как ты относишься к жизни. Вот несколько подсказок, как пробудить свою скрытую крутую сущность:

• Научись не показывать шок, боль и стыд.

• Вот два примера:

I. Помнишь, когда Ридиан Берд стянул штаны на детской площадке, чтобы пукнуть? Но когда вместо пука на асфальт вывалилась нездорового вида какашка, он не выглядел смущенным — напротив, зашелся от смеха и стал показывать на нее пальцем! Никто не смог бы дразнить его по этому поводу, потому что он так гордился тем, что сделал.

II. На математике я проделал свой знаменитый трюк, ткнув Пола Готтлида в спину компасом (не раз). Тот не отреагировал, не показал дискомфорта, хотя на его рубашке расцвели красные маки. Его стоицизм напомнил мне о храбрых воинах, павших во Второй мировой войне. С тех пор каждый год в тот день я устраиваю минуту молчания в его честь.

Потренируйся на рулоне бумажных полотенец: сколько слоев сверхвпитывающих полотенец ты сможешь скрутить и порвать? Один — плохо, пять — непосильно.

Школьный психолог Мария — курица.

Эмоциональные проблемы — яйцо.

Что появилось раньше, курица или яйцо.

• Попрактиковавшись немного, ты заметишь, что у каждого, к кому не пристают в школе, есть своя изюминка. Чтобы стать своей среди них, тебе нужно найти ее и в себе.

• Твоим героем должен стать Фо Чу: он толще тебя, не может двух слов связать по-английски и все же пользуется всеобщим уважением, сочетая в себе два таланта:

I. На нем всегда новенькие кроссовки.

II. Он распускает слухи, будто является почитаемым членом китайской мафии.

Непентес — напиток, помогающий забыть о боли и страданиях; типа антидепрессанта.

• Крутые ребята никогда не вспоминают ужасные вещи, которые сделали; они помнят только, как им было весело. И отчасти это объясняется тем, что они не занимаются переписью своих жестокостей. Вот пример дневника, который никогда не будет написан:

Дорогой дневник!

Как же мне стыдно из-за Зоуи — если бы я узнал ее поближе, наверняка бы выяснилось, что она ничего. Иногда я могу быть таким подлым. Я воспринимаю ее как кусок мяса, не имеющий чувств. Что бы я ощущал, если бы меня целыми днями дразнили? Сам ведь не красавец. Зоуи хотя бы делает что-то полезное. Помогает в школьном театральном кружке, раскрашивает декорации и все такое. А я что полезного сделал? Вот именно.

Чипс

Если ты ну прямо не можешь не вести дневник, запомни: ты пишешь не для того, чтобы увековечить свой позор, а чтобы сделать себя счастливой в будущем. Пусть твой дневник станет непентесом.

Сделай запись в дневнике, представив, что пытаешься вызвать зависть у человека постарше. Вот пример, чтобы легче было сдвинуться с места:

Дорогой дневник!

Все утро любовался своей эластичной кожей. Какая ж она упругая!

В беседке в парке я познакомился с девчонкой. Мы делали колесо, стойку на голове, мостик. Обнимались, соприкасаясь идеальными телами.

Я читаю мелкий шрифт не прищуриваясь. Слышу даже еле заметные звуки. И никогда не задаю себе вопрос: счастлив ли я?

Даже та, что происходит в моем воображении, реальнее и ярче, чем повседневная жизнь людей, кому за сорок. Возвращаясь домой из парка, я уничтожил «Звезду смерти»[6], обнаружил межпространственный портал и уменьшил себя до размеров пылевого клеща. И даже ни капли не устал!

Я такой гибкий! Клянусь, я мог бы провести остаток дня, стоя на одной ноге!

Всего хорошего,

Оливер.

• В своем дневнике ты пишешь, что Джин из столовой сказала: «Дети могут быть жестоки». Эту фразу взрослые используют для самообмана, чтобы не испытывать угрызений совести из-за дурных поступков, совершенных в детстве.

• От тебя другого и не ждут. Смело надевай башмаки с железными носами.

При осторожном применении также работает метод «притвориться ненормальным».

Однажды я сплел паутину на пальцах, проткнув подушечки и кожу на суставах иголкой с черной ниткой, пока все пальцы не соединил.

Меня отправили к медсестре, и после этого случая Грэм Нэш больше не называл меня слабаком.

• Ты должна быть готова изменить все грани своей личности, чтобы приспособиться.

• Когда в младших классах меня дразнили буржуем, я изменил акцент, чтобы говорить более по-пролетарски: просто выбросил все гласные, как выбрасывают бирки с одежды.

• Заниматься уроками можно, но только чтобы никто не видел; в классе нужно всегда делать вид, что тебе плевать на учебу.

Посмотри в зеркало. Пусть твое лицо выражает скуку, а сама тем временем прогоняй в уме французские спряжения: je mange, tu manges, il mange, elle mange, nous mangeons, vous mangez, ils mangent, elles mangent.

• Зоуи, я видел, как ты таскаешь в столовой пакетики с майонезом и тайком жуешь булки в классе: развивай в себе этот хулиганский дух. Я знаю, что он в тебе есть. И если тебе когда-нибудь покажется, что ты одна на этом свете, запомни: в современном мире куда больше толстяков, чем голодающих. Если бы меня попросили описать тебя одним словом, я бы использовал прилагательное «пышная», то есть полная и округлая, но в приятном смысле.

Удачи, эндоморф!

Примечание: в соответствии с вышеобозначенными правилами, я не перестану издеваться над тобой до тех пор, пока этого не сделает кто-то другой. Так уж принято.

Компункция

Жиртрестка не являлась в школу с тех пор, как мы кремировали ее дневник. То есть почти две недели. Сидит, наверное, дома и представляет, как весь класс читает вслух о том, что она еще девственница и ни разу не пробовала наркотики.

Я хранил свое руководство в запечатанном коричневом конверте формата А4 на случай, если она появится; конверт уже пообтрепался по краям. Если бы Зоуи знала, как близка она к тому, чтобы ее жизнь переменилась навеки!

Есть только один человек, который может знать, что случилось с толстухой, — Джин, тетка из столовой, у которой обвислая кожа на руках и скальп просвечивает под волосами, если взглянуть на нее при правильном освещении.

Я встаю в семь и через десять минут уже выхожу из дому, хлопнув входной дверью и сказав родителям, что растущий организм не может существовать на одних лишь хлопьях с изюмом. В половине восьмого я уже в школе. Завтрак в восемь.

Я натыкаюсь на Джин в дальнем углу столовой; втиснувшись меж двумя гигантскими стальными баками, она задумчиво смотрит на футбольное поле. В одной руке у нее сигарета, другая глубоко засунута в карман выцветшего бирюзового форменного платья. При тусклом свете у нее как будто копна волос.

— Доброе утро, — говорю я.

— Рановато ты, — отвечает она.

— А я к вам.

Джин делает длинную затяжку. Не думаю, что она знает, кто я такой.

— Я хочу поговорить с вами о Зоуи, — заявляю я.

Дым сперва выходит у нее из ноздрей.

— А кто это?

— Жиртрестка, — поясняю я. — Кое-кто ее так зовет.

— Ты ее друг? — спрашивает она, подняв голову и выпуская дым.

Может, она хочет меня подловить? Я думаю, переминаясь с ноги на ногу.

— Скорее, поклонник, — наконец отвечаю я.

Она никак не реагирует.

— Я вот просто думаю, ее уже несколько дней в школе не было, с ней все в порядке?

— Она перешла в другую школу, в Каррег-Фор, — спокойно отвечает Джин. — Она ненавидела эту школу.

У школы Каррег-Фор дурная репутация и отличный драмкружок.

— О!

Гигантские чаны на колесиках охлаждают воздух вокруг нас. Пахнет сырными чипсами и банановой кожурой.

— Я хотел ей кое-что передать.

— Тогда ступай в Каррег-Фор и ищи ее там.

Интересно, сколько лет этой Джин? Голос у нее совсем молодой.

— Но меня там побьют, — замечаю я.

Джин равнодушно отряхивается. У нее рыхлая кожа, точно присыпанная сахарной пудрой.

— Неужели вам наплевать, что будет с Зоуи? — умоляюще вопрошаю я.

— Любовная записка? — спрашивает она, облокотившись о чан.

— В это так трудно поверить?

В уголках ее пересохших губ появляется намек на улыбку.

— Ладно, давай, — говорит она, протягивая руку.

— Что давай?

— Давай мне письмо, а я уж найду способ передать ей.

Полоска солнечного света ползет по полю для крикета и заползает на теннисный корт.

Я достаю из рюкзака замусоленный конверт.

— Какая большая записка, — прищурившись, говорит Джин.

Я уже знаю ответ, и на секунду мне становится жаль, что поблизости нет съемочной группы, записывающей на камеру мои будни.

— У меня щедрая душа, — заявляю я.

Она берет конверт и выпускает дым поверх моей макушки.

Солнце ползет снизу вверх по столбикам ворот на поле для крикета и окрашивает их в совсем другой цвет.

Семь часов сорок одна минута. Я в школе.

После обеда на химии смотрю на Джордану, как она поджаривает карандашный ластик на горелке Бунзена. На нас халаты для лабораторных работ.

— От испарений можно заболеть раком, — сообщает проходящая мимо Мэри Пью. На ней защитные очки, надетые поверх обычных: целых шесть глаз.

— Мне запах нравится, — говорит Джордана, обращаясь ко мне. Она вращает карандаш в развевающемся желтом пламени, как волшебную палочку. Мы с Джорданой понимаем, что уважение сверстников важнее глаз, поэтому оставила защитные очки на макушке.

Я делаю вдох. Дым едкий и жгучий. Джордана долго смотрит на меня. В ее зрачках отражается огонь.

— Какую сверхспособность ты выберешь: умение летать или быть невидимкой? — спрашивает она.

— Быть невидимкой, — отвечаю я.

— Что хуже: быть толстым или некрасивым?

— Зависит от того, насколько некрасивым.

— А толстым или непопулярным?

Раздается треск лопающейся от нагревания пробирки.

— Толстым, — отвечаю я.

Джордана выгибает спину.

— Я такая гибкая, — говорит она и смотрит на меня.

Я принимаюсь разглядывать надпись на столе: «Я ЕМ МЯСО».

Джордана водит обугленным ластиком у меня под носом. Я вдыхаю. Маленькую перегородку между носоглоткой и горлом начинает пощипывать. Она выхватывает мою тетрадку.

— У меня новые наблюдения, — говорит она.

— Записывай в свою тетрадь, — отвечаю я.

— Думаю, тебе будет интересно.

Открыв тетрадь в клетку на новой странице, она склоняется над партой и пишет что-то карандашом, после чего протягивает тетрадь мне. Я читаю ее сообщение:

Привет, Опра!

Встретимся после уроков у теннисных кортов.

Хочу показать тебе свои таланты.

Д.

Три теннисных корта расположены за спортивными полями, друг за другом вдоль проволочного забора, огораживающего школьную территорию. В центре — провисшие теннисные сетки.

По другую сторону забора — одноэтажный дом престарелых. Иногда, когда у нас физра, какой-нибудь старичок подойдет к окну, раздвинет жалюзи и давай смотреть, как мы играем парами. Нам наказали не махать им. А я, когда вижу, что они смотрят, нарочно показываю, какой я молодой и бодрый.

Джордана сидит на высоком судейском стуле. Я огибаю столбики на поле для регби и выхожу на теннисный корт, останавливаясь в нескольких метрах от нее, у распределительной коробки. Она сидит нога на ногу. Я жду, пока Джордана заговорит.

— У меня два таланта, — заявляет она. И достает из-под попы ворох бумаги. Я узнаю шрифт и оформление текста в рамочке. Это мое руководство. — Шантаж… — продолжает она. В другой руке у нее зажигалка. Сразу видно, она все продумала перед моим приходом, — и пиромания, — заключает Джордана.

Я поражен, что она знает это слово.

— Понятно, — говорю я.

— Я буду тебя шантажировать, Ол.

Чувствую себя беспомощным. Она-то сидит на троне.

— Ладно, — отвечаю я.

— Если не сделаешь то, что я тебе прикажу, я всем в школе покажу твое маленькое сочинение.

Кожа у нее на ногах очень белая. Чувствую себя ее слугой.

— Хорошо, а что я должен делать? — спрашиваю я.

— Лучше тебе выполнить все, что я скажу…

— Понимаю. Я на все готов.

— Встретимся в Синглтон-парке в субботу. Возьми с собой фотоаппарат и свой дневник.

— Понял. Но я не веду дневник, придется его купить.

— Значит, купи, — настаивает она.

— Ладно.

— Или я размножу эту писанину и все увидят, как ты любишь свою драгоценную Зоуи, — говорит она и машет моим сочинением. — Только представь, что Чипс скажет, когда это увидит.

Чипс наверняка изобразит, как он занимается сексом с Зоуи: задержав дыхание, как водолаз, и плывя через горы жира.

— Это Джин тебе дала?

— Ха-ха! Это уж сам догадайся, — отвечает она.

Если я опоздаю на первые два автобуса до дома, придется ждать следующего полчаса. Один уже ушел.

— О! Ну ладно, тогда увидимся завтра. А то мой автобус уедет, — говорю я.

— Если ты сделаешь все, как я скажу, обещаю, что сожгу эти бумажки, — говорит она. — Все честно.

Через забор вижу, как второй автобус подкатывает к главному входу.

— Мне пора бежать, а то на автобус опоздаю, — беспокоюсь я.

Автобус исчезает за домом престарелых.

— Знаешь что? — говорит Джордана.

— Мне надо идти…

— Ты, верно, догадался. Джин приняла меня за подружку Зоуи. И отдала мне конверт в столовой.

— Извини, но мне пора, — говорю я и поворачиваюсь, чтобы сделать ноги.

— Подожди. Мы могли бы сжечь улики прямо сейчас, — и Джордана поднимает зажигалку.

Будь я слугой — или, скорее, дворецким, — я относился бы к тем, кто почтительно замечает, когда хозяин собирается сделать глупость: «Думаю, лучше сжечь бумаги после того, как условия шантажа выполнены, миледи».

Автобус подкатывает к остановке у подножия холма!

— Да не дергайся ты, и так уже опоздал.

Кажется, она права. Единственный шанс успеть на автобус теперь — это если на остановке уже были люди, и у одного из них не оказалось мелочи, и теперь ему пришлось бежать в газетный киоск и покупать ириску, чтобы разменять пять фунтов.

— Уехал твой автобус.

Придется ехать на третьем.

— Ну что, сожжем сейчас? — спрашивает она у меня за спиной. Я оборачиваюсь. — Давай же, — предлагает она.

Я мог бы заметить, что тот, кто считает шантаж своим талантом, не поступает так. Она смотрит мне в глаза и медленно спускает одну ногу, потом другую, ступая по лестнице. У нее довольно изящная походка. Ее плиссированная юбка развевается на ветру. Я представляю, что ее нисхождение сопровождается игрой джазового оркестра.

На предпоследней ступеньке она спотыкается, пугается и спрыгивает на землю. Ветер задирает юбку до талии. Я вижу кое-что, чего мне видеть не следовало. И уже не чувствую себя таким беспомощным.

— Хорошо, поджигай, — говорю я.

Оскуляция

Мой язык у Джорданы во рту. Я чувствую вкус обезжиренного молока. Вижу внезапную вспышку: это переживание настоящей любви и щелчок фотоаппарата.

Она убирает язык и отступает на шаг. На ней черная кофта с красными рукавами и джинсовая юбка с карманами.

— Надо было закрыть глаза. — Джордана опять включает мыльницу. Звук заряжающейся вспышки похож на рев маленького самолета, идущего на взлет.

Мы стоим в центре каменного круга в Синглтон-парке. По сути, это всего лишь несколько камней неодинакового размера, разбросанных вокруг. Фред, старая овчарка родителей Джорданы, бегает без поводка, нюхает все и метит булыжники.

Загорается зеленый огонек.

— Давай еще раз, и постарайся не целоваться как гомик.

Мы целуемся. У нее теплый и сильный язык. Я провожу языком по ее клыкам. Они кажутся огромными. Я проверяю ее премоляры[7] и нащупываю зубы мудрости. Раздается «клак», и сквозь опущенные веки прорывается вспышка света. Мы разъединяемся.

— Ты вроде говорил, что у тебя есть опыт, — фыркает Джордана, утирая рот рукавом. — Не поцелуй, а прием у зубного.

— У меня такой стиль.

— Целоваться, как бормашина?

Наверное, ждет, что я скажу в ответ что-нибудь остроумное.

— Попробуем без языка, — приказывает она и устанавливает камеру на ближайший каменный уступ. Она смотрит в видоискатель и показывает место на траве. — Садись туда на колени.

Я сажусь. Трава мокрая; коленям становится прохладно.

— Идеально. — Джордана нажимает кнопочку на фотоаппарате и садится на колени передо мной. — Хорошо, — говорит она, — только без языка.

Мы принимаемся целоваться как рыбы. Она кладет руку мне на затылок. Я обнимаю ее за шею. Вокруг разговаривают разные птицы. Одна пищит, как модем. Мои губы распухли. Срабатывает вспышка. Мы продолжаем целоваться. Через некоторое время Джордана отстраняется. Ее губы покраснели, а кожа вокруг, рта, кажется, воспалилась.

— Ладно, этого хватит, — командует она. — Теперь давай свой дневник.

Я купил в газетном киоске ежедневник в твердой обложке на пружинах.

На последней странице — подробная карта железных дорог Великобритании. Я сижу на траве по-турецки, на коленях ежедневник; Джордана усаживается на камень напротив, возвышаясь надо мной. И опять возникает то чувство беспомощности. Наверное, все потому что она сидит как на троне.

— Открой сегодняшнюю дату, пожалуйста, — повелевает она голосом миссис Гриффитс, нашей математички. — Буду диктовать. — Я открываю пятое апреля и застываю с ручкой над страницей. — Дорогой дневник, — диктует Джордана, — я все время думаю о Джордане Биван.

Я киваю и записываю:

Дорогой дневник,

Я все время думаю о Джордане Биван.

Поднимаю голову. Джордана намазывает губы вазелином.

— Я знаю, что она нравится не только мне, — продолжает она, и не так уж это надумано.

Пишу:

Я знаю, что она нравится не только мне.

— Джордана бросила Марка Притчарда, и тому пришлось утешаться с давалкой Джанет Сматс.

Я замираю. Кажется, Джордана увлеклась. И мне как-то неудобно называть Джанет давалкой.

— Я с Джанет на географии сижу, — замечаю я.

Джордана грызет ноготь на большом пальце.

Было время, когда Джанет Сматс с Джорданой были лучшими подругами. А Марк Притчард гулял с Джорданой. Поговаривают, что Марк изменил Джордане с Джанет на дискотеке «Голубой огонек», которую держат полицейские, притворяющиеся, будто они вам друзья. Говорят, Марк стал тискать Джанет во время медленного танца, и с тех пор они вместе.

— Ну так что, Джордана? — спрашиваю я.

Она тянет ноготь, пытаясь отгрызть его одним куском.

— Я бы так не написал, — настаиваю на своем я.

Огрызок ногтя застрял у нее между передними зубами. Она плюется им в меня. Ноготь повисает на моем голубом свитере. Я не пытаюсь его смахнуть.

— Ладно, ладно. Прочитай, что мы успели написать.

— Дорогой дневник, я все время думаю о Джордане Биван и знаю, что она нравится не только мне.

— Неплохо, — замечает она. — Пиши дальше. Я самый счастливый человек на свете, что удостоился ее поцелуя.

— В жизни бы не сказал «поцелуй». Я сказал бы «оскуляция». — Она смотрит на меня таким взглядом, будто спрашивая: откуда ты свалился? — Нормальное слово, — добавляю я.

— Такое слово только в кабинете зубного и услышишь.

— Такой у меня стиль.

Джордана хмурится.

— Ладно, Шекспир. Я буду диктовать, ты — обрабатывать.

— О’кей, — соглашаюсь я.

— Готов?

— Угу.

— Соблазнить Джордану было нелегко, у нее очень высокие моральные принципы, но когда мне наконец посчастливилось ее поцеловать, я понял, что все усилия были приложены не зря.

Перевожу болтовню Джорданы в высокохудоственную речь:

Греясь в лучах постоскуляционного блаженства, я пожинаю плоды долгих месяцев рыцарских ухаживаний.

Я поднимаю глаза.

— Джордана такая… — она трясет головой и смотрит на меня в ожидании подсказки.

— Нежная? — предлагаю я. — Бесстрашная? Совершенная? — Она кивает.

Джордана такая нежная и бесстрашная, она само совершенство.

— Целоваться с ней было так классно, что я решил сделать фото, — продолжает она. — Для наших внуков.

Я сфотографировал нас, поглощенных объятьями. В одинокой старости будет мне отрада, что некогда держал в руках нечто столь прекрасное.

Я переворачиваю тетрадку и подношу к ее глазам, чтобы она могла прочесть.

— Отлично, — говорит она. — И еще надо добавить: «Подумать только, что этот козел Марк Притчард предпочел встречаться с давалкой Джанет, а не с Джорданой, — немыслимо!»

Видно, что она говорит серьезно, потому что начинает рычать, произнося букву «р». Я кладу дневник в сторонку.

— Ты действительно хочешь, чтобы я обозвал Джанет давалкой, да?

— Да.

— И правда думаешь, что Марк козел?

— Да.

Марка Притчарда я уважаю; он уже два года пользуется дезодорантом, носит в школу электробритву, и прическа у него, как у Элвиса.

— Ты говоришь как озлобленная сморщенная пятидесятилетняя старуха, замечаю я.

Джордана сжимает зубы. Раздается скрежещущий звук. Грррр-грррр-грррр. Она держит руку в маленьком переднем кармашке юбки. На запястье пульсирует жилка. Грррр-грррр-грррр.

— Джордана?

Звук прекращается. Она смотрит на меня.

— Накрой ладонью кулак, — приказывает она.

Я подчиняюсь и складываю ладони так, будто удерживаю пойманного мотылька.

— Вот.

Она соскальзывает с камня и садится передо мной, скрестив ноги. Достает из кармана фиолетовую пластмассовую зажигалку и просовывает ее в отверстие между моими большими пальцами.

Джордана нажимает на кнопку; шипит вырывающийся наружу газ.

— Воздух не должен попасть, — говорит она.

— Мы что, делаем бомбу?

— Это тренировка доверия, как в театральном кружке, — сообщает она.

— Мы делаем бомбу и тем самым учимся доверять?

— Готов? — спрашивает она.

— Нет.

— Готов?

— Нет.

— Раз!

Она крутит колесико. Искра обжигает кожу, и я автоматически раскрываю ладони. На мгновение я становлюсь повелителем природных стихий. Я — Рю из «Уличного бойца-2», в моих ладонях маленький желто-голубой огненный шар. Он исчезает в воздухе между нами. Руки даже не почернели. У Джорданы есть талант, и это не шантаж.

— У меня идея, — говорю я.

— Выкладывай, — отвечает она.

Я беру дневник и пишу:

Я спросил Джордану о ее бывшем парне.

Вот что она сказала: «Он очень милый, но между нами не было физического притяжения. Марк Притчард, да благослови его Бог, красив, как Аполлон, но целуется, точно выискивает дыры в зубах».

Тогда я задал ей самый важный вопрос: «Значит, у вас с ним ничего не было?»

Джордана переминается с ноги на ногу и садится рядом со мной на траву, согнув ноги и направив колени на меня. Жалко, что я в свое время не изучал язык жестов.

Я протягиваю ей дневник. По мере того как она читает, ее глаза округляются. Я жду, когда она дочитает и ответит на вопрос.

— Чисто технически, нет, — отвечает она и возвращает мне дневник.

Я киваю и пишу дальше:

«Боже, нет, конечно! — ответила она. — Это же отвратительно!»

«А как же Джанет? — спросил я. — Разве ты не сердишься на нее, ведь она была твоей лучшей подругой».

Ответ Джорданы был так великодушен:

«Я понимаю, что должна бы сердиться, но, если честно, я желаю Джанет всего самого хорошего. Она очень милая девушка. В прошлом ей не очень-то везло с парнями, скажем прямо — совсем не везло. Помню, даже пришлось научить ее делать засосы. Но, как знать, может, они даже поженятся и навсегда останутся вместе».

У Джорданы просто потрясающее отношение к жизни.

Джордана подсаживается ближе и кладет подбородок мне на плечо. Ветер треплет ее волосы, и они лезут мне в нос. Они пахнут жженым сахаром. Я пишу дальше.

У Джорданы очень сексуальный талант. Она такое умеет проделывать с зажигалкой, поверить невозможно.

Ее рука скользит по моей спине и обнимает за талию. Я продолжаю:

У нее потрясающее тело: полностью сформировавшаяся грудь, тонкая шея, ноги как у манекена из «Топ Шоп».

Она прижимается грудью к моему плечу, и я чувствую ее объем, вес и тепло.

Спасибо тебе, Бог, спасибо, Джанет, и спасибо, Марк Притчард!

Она кусает меня за шею и чуть всасывает кожу.

Искренне ваш,

Олли Т.

Джордана с причмокиванием отсасывается.

— Это просто идеально, — ликует она, тянется к дневнику и вырывает страницу. — Ты так все описал, будто мне плевать на них!

— И что ты собираешься с этим делать? — спрашиваю я.

— Показать всем.

— Как?

— С помощью Чипса.

Где-то рядом овчарка Джорданы лает на другую собаку.

— Ты скажешь ему, что это все подстроено?

— Нет.

— О!

— А тебе-то что жаловаться? — спрашивает она, берет мои пальцы и целует тыльную сторону ладони, точно я принцесса из сказки. — У тебя появилось убедительное доказательство, что ты целовался с девчонкой.

28.4.97

Слово дня: пропаганда. Я Гитлер. Она Геббельс.

Дорогой дневник!

Ты стал знаменитостью.

«Утечка» со стороны Джорданы имела двойные последствия.

Во-первых, все окончательно убедились в том, что я гетеросексуал; прежде на этот счет имелись некоторые сомнения.

Во-вторых (и это противоречит моей репутации сердцееда), меня теперь все считают одним из тех парней, кто описывает свои чувства в дневнике и использует слова типа «оскуляция».

Все это привело к тому, что надо мной теперь издеваются тремя разными способами:

1) Эй, Адриан[8], где твой дневник?

2) (На мотив мюзикла) Оливер, Оливер, я никогда и не думал, что ты голубой.

3) Тейти, Тейти, у вас с ней уже все случилось?

Когда к твоей фамилии прибавляют окончание «и», это считается знаком уважения.

Итак, передо мной встала отчетливая дилемма — как раз та проблема, для которой и придумали дневники. Нужно ли мне и дальше допускать эти «утечки» информации из моего дневника, чтобы создать более мужественный имидж? Или подсчитать убытки, сжечь его прямо сейчас и довольствоваться репутацией внимательного поклонника?

Хмм,

Оливер.

Цугцванг

Я решил не вести дневник. Не подвергать опасности свою репутацию. У меня будет бортовой журнал, Выдержанный в строгом стиле: никаких описаний эмоций, смайликов — он будет испещрен нумерованными списками, как крылья люфтваффе пулями после изобретения автомата «Виккерс К».

Я зачеркиваю слово «дневник» на обложке; теперь там стоит просто «хорошего дня». Затем замазываю лишние буквы и остается просто «ХРОН». Внутри обложки пишу свое имя.

Вот буду дряхлым стариком и смогу пролистать свой журнал и явственно вспомнить вкус губ пятнадцатилетней девочки.

12.5.97

Слово дня: деликт — преступное действие, вызвавшее нанесение ущерба.

Дорогой журнал!

Список людей, которых я поцеловал (в последнее время):

• Арвен Слейд. Она носит пластинки и совершенно некрасива. Я поцеловал ее в автобусе на пути в снежные пещеры Дан-ир-Огоф[9]. Она только что съела целую упаковку мини-вафель. Ее слюна на вкус была как монеты. Арвен гордится своими пломбами: у нее их по одной на каждый год жизни.

Сюзи, лучшая подруга Арвен, сказала, что Арвен думает, что по шкале от одного до десяти (десять — высший балл) мой поцелуй можно оценить на десять. И спросила, как бы я оценил поцелуй Арвен. Я ответил — десять, чтобы пощадить чувства Арвен, но, сказать по правде, не дал бы и три-четыре.

• Риан Уэлд. С Риан Уэлд все было просто. Мне хотелось ей помочь. Дело было после школьной дискотеки. Я сказал, что, если мы хотим это сделать, надо спрятаться за высокими баками на кухне. Шел снег, а у меня плохое кровообращение. Помню, она закрыла глаза, высунула язык и стала ждать, что я сделаю дальше. Язык у нее был синий от черносмородинового сока. Он дымился на холоде. Я зажал его губами — худший леденец в мире.

• Том Джонс — не певец, конечно. А мой друг, который переехал в Брайтон в прошлом году. Я поцеловал его на свадьбе со ртом, полным волованов[10]. Он очень убедительно умел изображать девчонку.

• Джордана Биван. Она шантажировала меня, и это было приятно. На вкус она была как молоко. Мальчишки в школе зовут ее Банановый Рай.

Плюсы Джорданы: она никогда не говорит о себе. Получается, она может быть кем угодно. Например, членом Фабианского общества. То есть социалисткой, выступающей за постепенные реформы. У нее очень симпатичные маленькие груди, которые я пока не трогал. Она относительно непопулярна, и это многое упрощает. Она девочка, и если нас будут видеть вместе, это сделает меня более нормальным в глазах сверстников. Она не знакома с моими родителями. Мои родители не знакомы с ней.

Минусы Джорданы: когда она передразнивает свою бывшую подругу Джанет, голос у нее становится прямо как у моей матери. Не то чтобы это плохо, но, когда я целовал ее и смотрел ей на грудь, мне от этого было как-то неловко. Она не член Фабианского общества. А жаль. Ей пятнадцать лет, и она наверняка даже не слыхала о социализме. Я слишком молод, чтобы связать себя с одной девчонкой. Не нагулялся.

Другие факты:

• Мама Джорданы работает охранником, следит за безопасностью в художественной галерее.

• Мне иногда говорят, что я выпендриваюсь, потому, что говорю «мама» вместо «ма-а-а» и «бабушка» вместо «ба-а-а». Я не признаюсь, что моя мама из Англии.

• Если бы мой почерк изучил специалист по почеркам, он бы заметил, что я творческая, чувствительная личность, которая непременно добьется успеха, хоть в малом.

• Рыбий жир полезен для суставов. Принимайте рыбий жир каждый день, и в старости сохраните гибкость. Я принимаю две капсулы до завтрака и одну перед полдником. Они цвета мочи. Кстати, о моче: если принимать витамины «Берокка» в виде пилюль или растворимых таблеток, моча становится флюоресцентной, как жилеты дорожных рабочих.

• Я пишу зашифрованные ключи к кроссвордам на тыльной стороне ладони и решаю их на математике или истории религий. Если временный учитель задает нам найти значение слова, я специально нахожу такие слова, которые нам не задавали. Зиксжоан — барабан племени маори.

• Я родился в клинике, при родах присутствовали оба родителя. Моим первым словом было «есть», форма глагола «быть».

• Иногда в обеденный перерыв я помогаю студенту, заменяющему у нас учителя, строить из спичек замок эпохи Тюдоров для исторической выставки в одиннадцатом классе. Мы даже смастерили спичечную горничную, выливающую экскременты на улицу из окна верхнего этажа. И назвали ее Этель.

• Суперклей липнет к рукам, но его потом можно отделить, как змеиную кожу. На засохшей пластине останутся отпечатки пальцев.

• Это не дневник.

До скорого,

О.

Мы с Джорданой качаемся на качелях. Среда, время обеда. Она говорит:

— Спорим, я раскачаюсь сильнее тебя?

Это ее способ флиртовать. Кажется, она хочет со мной переспать. Мы раскачиваемся до тошноты, а потом ложимся под лесенку на деревянные опилки. Они к пахнут дождем.

— Помнишь, Арвен сказала, что ты целуешься на десять из десяти? — кокетливо спрашивает Джордана.

— Угу, — отвечаю я.

— Не на десять. — Вот опять эти постельные разговоры. — Я бы поставила тебе шесть с половиной, — говорит она.

Я переворачиваюсь и кладу ладонь ей на живот.

— Убери! — кричит она и хватает меня за руку. Иногда Джордана ведет себя так глупо. — Оливер? — говорит она.

— Да.

Она сейчас красивая по-взрослому. Ее бедренные косточки торчат, и мне хочется опереться о них и встать на руки. Она пахнет молоком и эстрогеном.

— Закат или рассвет? — Джордана вечно задает такие задачки: нож, вилка или ложка? Жирное или обезжиренное? Деньги или внешность?

Вилка, жирное, деньги.

— И то и другое — отстой, но если бы пришлось выбирать, то выбрал бы закат — менее претенциозно. — Иногда я думаю, не подарить ли Джордане толковый словарь на Рождество.

У меня дома мы едим одно шоколадное печенье на двоих. Джордана спрашивает, можно ли посмотреть мою комнату, пока я буду в туалете. А я в туалете иногда сижу по пять минут, а то и больше. Надо работать над собой.

14.5.97

Слово дня: эхолалия — бессмысленное повторение чужих слов.

Дорогой журнал!

Мне кажется, дневники плохи тем, что заставляют тебя помнить вещи, которые лучше бы не помнить. Я лучше буду записывать в дневнике, когда мне удалось отгадать слово в телевикторине быстрее участников:

протекция — 14.01.96,

катамаран — 4.04.96.

Факты:

• Джордана носит в рюкзаке пакетики с молоком. Ей нравится вкус молока, и еще она говорит, что хочет иметь здоровые кости, когда станет постарше. Она никогда ничего не ломала.

• Когда мне было четыре года, я часто забирался на подоконник, если родители устраивали званый ужин. Я спускал штанишки и сверкал гениталиями. Впоследствии, проведя исследования, я выяснил, что подобное поведение вполне нормально для пятилетнего мальчика. Поэтому, когда мои родители вспоминают эту историю, я спешу напомнить, что даже тогда опережал своих сверстников в развитии.

• На занятиях по половому воспитанию нам показывают фотографии всех венерических болезней. Думаю, они добиваются, чтобы секс начал вызывать у нас отвращение.

• Больше всего мне понравился мужик с бородавками в заднице, которые были похожи на упаковочную пленку с пузырьками. У другого парня был грибок; его конец был как будто в горошек или как дурацкая шапка, которую никто не хочет носить.

• Когда я займусь с кем-нибудь сексом, то буду думать о нелепо большом количестве синонимов для обозначения слова «соитие»: близость, сношение, половой акт, коитус, совокупление, случка, спаривание, блудодеяние, копуляция… Я мог бы продолжить.

• Чипс говорит, что секс — та же мастурбация, только пачкотни больше.

Вечер четверга.

Иногда очень полезно прогулять школу после обеда. Мы слиняли с валлийского и математики. Наши одноклассники заметят, что нас нет, и зауважают. Учитель по валлийскому считает себя продвинутым и сообщает нам, что по-валлийски «прогуливать» будет «митчио-ин-и-дре».

Мы лежим на спине на засыпанной опилками детской площадке, под лесенкой для лазания. Джордана показывает мне фотки, где мы целуемся на фоне камней. Говорит, что хочет анонимно отправить их Джанет.

— Ты меня используешь? — интересуюсь я. Джордана просматривает фотографии и смеется. На одном снимке кажется, что я ем ее лицо.

— Какая у тебя большая голова, — говорит она. Я, как обычно, думаю, что она пытается залезть ко мне в штаны.

— Я спросил: ты меня используешь? — У Джорданы бывают проблемы со слухом.

Она кладет фотографии в сторону, переворачивается на живот и облокачивается.

— Тебе хочется, чтобы я тебя использовала? — говорит она и улыбается.

— Раз у нас свидание, это вовсе не значит, что меня можно принимать как должное, — заявляю я.

Джордана встает и карабкается по красной лесенке в форме арки. Оказавшись на самом верху, она аккуратно опускается, держась за две верхние перекладины, и, зацепившись ногами, повисает головой вниз. Она как паук в центре паутины. Длинные темные волосы почти касаются моего носа. Они пахнут жвачкой.

— Банановый Рай. Правда, что меня так называют? — Ее грудные железы под таким углом кажутся больше, чем на самом деле. — Ты целовался с Риан Уэлд, — продолжает она и начинает раскачиваться. Наверное, Риан ей проболталась, хоть они и не дружат. Я боялся, что так и выйдет. — И с Томом Джонсом. Ты чмокался с Томом Джонсом!

Я набираю в руку опилок и кидаю в нее.

— Это вряд ли, — говорю я. Но мои слова звучат как вранье.

Перекатываюсь на живот и начинаю изучать почву под деревянной стружкой. В земле извивается полураздавленный червяк. Червяки почти не понимают разницу между вибрациями, производимыми дождем и ритмичным топотом человеческих ног. Червь вылезает на поверхность, лишь чтобы обнаружить, что на дворе прекрасный солнечный денек. Я поднимаю червяка и снова повернувшись на спину, бросаю его Джордане в волосы. Наверное, червяку, с его малюсеньким мозгом это кажется совершенно непостижимым. Я чувствую себя молодым.

— Я прочла твой дневник, Оливер. Когда ты был в туалете.

— Какой еще дневник?

— Врун из тебя никудышный, Адриан.

— Никакой я не Адриан.

— Адриан.

— Это не дневник, а бортовой журнал.

— Адриан.

В школе мы как-то читали отрывок из «Адриана Моула». Чипс тогда сказал: «Когда уже мы дочитаем до того места, где Адриан понимает, что он голубой?»

Лицо Джорданы наливается краской — это кровь приливает к черепу. А может, она краснеет? Нервозность от мыслей о сексе вполне способна вызвать такую реакцию. Она поворачивает голову и смотрит на меня. При этом между нашими лицами образуется что-то вроде тоннеля из ее волос. Меж волосков ее правой брови притаился прыщик.

— Открой рот, — просит она.

Я открываю рот широко, как будто кричу. Джордана концентрируется. Выпячивает губки. То она строит из себя недотрогу, то совсем наоборот. Не знаю, что она задумала. Потом медленно, тихо Джордана выпускает изо рта ниточку слюны. Она зависает в нескольких дюймах от моего лица. Потом ниточка обрывается, и я чувствую, как тяжелая капля падает мне в самое горло. Я пытаюсь не закашляться. И не блевануть.

Джордана забирается обратно на лесенку. Волосы у нее так распушились, будто мы только что занимались бурным сексом. Я сглатываю. Она спускается вниз и ложится рядом. Лицо красное, как клубника.

— Оливер, — говорит она, глядя в небо, или на лесенку.

— Угу.

Чувствую себя как после секса.

— Тебе надо больше писать обо мне в своем дневнике.

15.5.97

Слово дня: педераст — педофил (американский вариант).

Дорогой журнал (и Джордана)!

• Новые минусы Джорданы: ее слюна гуще моей. А неравные отношения мне не по вкусу.

• Новые плюсы: она очень меткая.

• Спаренный урок химии был посвящен калию. Элиота Шекспира все боятся: он срывает уроки ради смеха.

• На географии расшифровал очередной ключ: «делать ритмичные движения, играя в древнюю китайскую игру». Пять букв. Я сразу подумал про танец, но потом решил, что это слишком легко. И пока мисс Броу объясняла про старинные озера, разгадал головоломку до конца. Танец и древняя китайская игра Го. Получается тан-го.

• Сэм Портал ходит в англиканскую церковь. Я ему говорю, что Библия — вымысел, художественная литература. И спрашиваю, почему он предпочитает другим религиям христианство. Я пишу ему записки якобы от Бога на стикерах и подсовываю в учебник по физике. Нужно вести учет своих хороших поступков. Вот пример:

Дорогой Сэм!

Не слушай своего друга Оливера Тейта. Я послал его на Землю специально, чтобы сбивать тебя с толку. Только никому не говори.

С любовью,

Тот, кто подписывается крестом.

X.

• Пришел домой, а мама лимонный бисквит испекла: сердцевинка у него слишком поднялась и изверглась, как вулкан или прыщ.

• По субботам, а теперь и по средам я воображаю, какие бы лотерейные номера выбрал, если бы по возрасту мне разрешалось играть в азартные игры. Записываю эти номера на листочке бумаги. На прошлой неделе выбрал 43,26,17,8,9 и 33. Ни один номер не выпал. Я накопил целый фунт.

Веди себя хорошо.

С любовью, Оливер.

Педераст

Я передумал. Буду опять писать настоящий дневник, а никакой не бортовой журнал. Мы с Джорданой договорились, что ей можно будет читать мой дневник при условии, что в будущем она не станет показывать его нашим одноклассникам.

Я немного расчувствовался.

У нас с мамой был разговор. Ей, видите ли, захотелось «поболтать». Мама знает, что у меня есть подружка, но я пока не говорил ей, что это Джордана Биван. Когда я иду встречаться с Джорданой, то родителям обычно говорю, что пошел в кондитерскую. А они, небось, подумали, что «кондитерская» — кодовое название для героина. У мамы на лице выражение, понятное во всех странах мира: «Ты ничего не хочешь мне рассказать?»

17.5.97

Слово дня: терзания — сильный дискомфорт, вызванный чувством вины.

Здравствуй, дневник!

Здравствуй, Джордана!

Новости:

• Я обнаружил, что мастурбировать в темном шкафу потрясающе. Особенно нравится тот момент, когда, спотыкаясь, выходишь обратно на яркий дневной свет, точно новорожденный. Как будто попадаешь в Нарнию[11].

• В последнее время родители постепенно свыкаются с мыслью, что со мной можно говорить о чем угодно. Я был очень аккуратен и продолжал для видимости поддерживать режим «хорошо приспособленного к социуму молодого человека». Вел бортовой журнал, а не дневник. Завел девушку — кто бы мог подумать.

Но все мои старания пошли прахом сегодня днем. Мама сидела за столом в гостиной с бокалом слабоалкогольного коктейля, светящегося зеленым, как криптонит[12]. Она сказала, что разговаривала с моим терапевтом. Мол, наткнулась на него на нашей улице, когда у него в машине сработала сигнализация.

Я тем временем был на кухне и делал себе «необитаемый остров».

Знаменитый рецепт «необитаемого острова» от Олли Т.

Ингредиенты:

тростниковая хижина, 1 шт. (шоколадный кекс);

песчаный пляж, 1 шт. (яичный крем);

инвентарь: микроволновка, миска, ложка.

Мама сказала:

— Я беспокоюсь о тебе.

— Приятно слышать, — ответил я.

— Я говорила с доктором Годдардом, который живет напротив, по поводу вашей с ним консультации.

— Угу.

— Очень мило с его стороны было подарить тебе ту подушечку для поясницы.

Умный ход: она сообщила мне, что мой секрет раскрыт, но вроде как не придала этому особого значения, тем самым на сотую долю миллисекунды заставив меня поверить, что у нас открытые, доверительные отношения.

— Послушай, мам, мне надо сказать тебе кое-что очень важное.

Я решил, что в данной ситуации лучшее, что я могу сделать — раскрыть ей какой-нибудь огромный секрет. Я знал, что в глубине души она надеется, что тут есть страшная тайна и что со мной произошло ужасное; случившееся повлияло на формирование моей натуры, и теперь выяснится, почему я такой странный. Потом, если она почувствует мою откровенность, то наверняка выложит все о семейных скелетах в шкафу.

Подобно великим ораторам, я поднялся и, произнося свою речь, ходил кругами вокруг обеденного стола. Вот что я рассказал:

— Помнишь, мам, когда Кейрон в последний раз приходил в гости? Мне тогда было одиннадцать, а ему семь. У него верхний зуб торчал, так что губа постоянно приподнималась, как у Элвиса. Вы с его мамой пили кофе в гостиной, а мы сидели в комнате, где пианино.

Мы с ним играли в игру «холодно — горячо». Только вот я так и не придумал, что именно я хочу, чтобы Кейрон искал. Я заставил его открыть папин футляр со скрипкой. Поднять крышку пианино. Обыскать шкаф, где мы хранили настольные игры, и сунуть руку в мешочек с фишками для скрэббла[13]. Залезть в банку с костями, домино и мячиками для гольфа. А потом я лег на ковер, расставив руки и ноги, как морская звезда. И каждый раз, когда Кейрон приближался ко мне, говорил «теплее», пока наконец он не сел передо мной на колени и не положил руки мне на грудь. «Тепло», — объявил я. Он пошарил у меня в волосах. «Заморозки», — сказал я. Он снова коснулся моей груди. «Оттепель». Положил руку на живот. «Пригрело». Тогда он опустился к правой ноге. «Холодно». К левой. «Льдышка». Пока ему уже некуда было двигаться. Тогда он зажал бугорок в моих штанах обеими ладонями. «Магма», — произнес я. Когда он положил пальцы на молнию, я сказал: «Тепловой удар». Когда расстегнул молнию — «жерло вулкана». Он, посмотрел на меня: вид у него был немного неуверенный. А потом сунул вспотевшую руку мне в штаны и достал член. «Горячо», — сказал он.

Пожалуйста, не сердись, мам. Я кончил на наш турецкий ковер. Кейрон спросил: «Что это?» «Это клей. Вроде суперклея». «Люблю суперклей, сказал он и намазал себе руки. — Он отклеивается, как шкурка».

После мне не хотелось ничего, только смотреть на розетку на потолке. Кейрон сел мне на грудь и стал скармливать мне мою же сперму с пальцев, смеяться и говорить: «Сейчас у тебя горлышко-то склеится!»

Джордана, если ты это читаешь, правда в том, что я даже не знаю, какая сперма на вкус. И матери я ничего такого не рассказывал. Я просто придумал этот монолог. Дневники так доверчивы.

На самом деле наш с мамой разговор длился намного дольше. Кажется, мы разговаривали несколько часов, и я пил сладкий чай. Она хотела знать, все ли со мной в порядке, поговорить о моих эмоциях. Мама спросила, не тревожит ли меня что. Я ответил, что меня тревожат многие вещи: глобальное потепление, выпускные экзамены и девчонки. Она, кажется, купилась. Обняла меня, поплакала и сказала, что любит, а еще назвала карапузиком.

Ну, я пошел,

О.

Инсинуатор

Воскресенье. Родители уехали в Гоуэр[14] погулять. Меня не позвали. Даже не сказали: «Вот увидишь, тебе там понравится».

Джордана лежит на животе на большом турецком ковре и читает последнюю запись в дневнике. Прочла примерно треть. Я сижу на табурете для игры на пианино, наблюдаю за тем, как она читает, и думаю об относительных преимуществах обладать талантом убедительного лжеца. Может показаться, что в жизни такое умение пригодится, однако есть и недостатки. Если хочешь, чтобы твои слова звучали правдиво, в некотором смысле нужно верить в то, что говоришь. А это влечет за собой разнообразные проблемы.

Вчера мы с Джорданой сели на поезд и поехали в Кардифф. Это было даже немного романтично. Мы не могли встретиться друг у друга дома, потому что я не хотел знакомить ее со своими родителями, а она меня — со своими, а в городе или в парке то и дело нарываешься на кого-то из школы. Вот мы и поехали в Кардифф.

Мы задумали обмануть кондуктора, спрятавшись в туалете, но начали целоваться, обниматься и слишком увлеклись. Не слышали, как с шипением открылись двери, — и вот он уже просит нас предъявить билетики. Я придумал басню, как утром нас обокрали на Хай-стрит. Якобы грабители взяли мой бумажник, где были оба наши билета. И добавил, что у Джорданы сегодня день рождения и в качестве подарка я везу ее в Кардифф. Джордана все время хлопала меня по колену, точно хотела сказать: «Не утруждайся, он все равно никогда тебе не поверит». Но я продолжал гнуть свое и рассказывал о том, как мы пошли в полицейский участок, чтобы сообщить об ограблении. В участке была женщина-полицейский, которая подтвердила, что в последнее время наблюдается всплеск уличных нападений. Я использовал слово «всплеск». Джордана щипнула меня за бок, словно говоря: «Хватит». Она уже была готова раскошелиться на билеты, когда я расплакался — мужскими слезами — и, всхлипывая, стал вспоминать, как один из грабителей ударил меня в шею. Не куда-нибудь, а в шею! А другой пригрозил пырнуть Джордану ножом. В ее-то день рождения! Они говорили с ирландским акцентом. Вот так на ходу все и придумал. И при этом действительно чувствовал себя обиженным.

И хотя я сэкономил нам десять фунтов, Джордана до конца дня со мной почти не разговаривала.

— Яичный крем мне гной напоминает. Не знаю, почему. — Она читает мой рецепт. — Наверное, из него и сделаны нарывы, — добавляет Джордана.

Что-то мне нехорошо.

В дневнике пишу, что эпизод со вспотевшей ладонью Кейрона — всего лишь очередная моя нелепая выдумка. Но в действительности это вроде как двойной блеф. Все случилось на самом деле, только я не произносил этих умных слов. Семилетки не знают, что так «магма».

Когда учитель приходит в новый класс, он дает детям задание, чтобы разрядить обстановку: расскажите о себе правду и выдумку, И я всегда завидовал тем, кто сделал в жизни нечто настолько примечательное, что кажется, будто это неправда. Эбби Кинг заняла второе место в конкурсе «Юный шеф-повар». Факт. Татьяна Рапацику выступала в русском цирке. Факт. Но не могу же я признаться, что состоял в сексуальных отношениях с семилетним мальчиком. А то меня отправят к Марии, школьному психологу.

Джордана читает, водя по строчкам указательным пальцем. Сейчас уже дойдет до моего признания. У меня загораются щеки. Заставить Кейрона расстегнут мне штаны — худшее, что я сделал в жизни (пока).

В последнее время я все больше думаю о теории когнитивного диссонанса Леона Фестингера. В моем представлении я довольно хороший человек. Но при этом в инциденте с Кейроном я вел себя как плохой человек, как яйцо с кровавым сгустком в желтке. Мой мозг устроен так, что я легко все забываю или делаю вид, что мне это приснилось, если мне так удобно. Наверное, было бы проще притвориться, что этого происшествия и не было никогда.

Я вспоминаю, как Чипса отстранили от занятий за то, что он затопил туалеты и написал фекалиями слово «ДЕРЬМО» вдоль четырех зеркал. На следующий же день мать отправила его в школу с запиской: там говорилось, что она своего сына знает и он никогда не стал бы делать ничего подобного.

Джордана переворачивает страницу. Она дочитала почти до конца моего признания.

— Оливер, не знала, что ты педофил, — спокойно говорит она. Ей кажется, что она шутит.

Когда я был дома у отца Чипса — Чипс живет с отцом на неделе и приезжает к матери через выходные, — мы смотрели программу об американском убийце и насильнике Керли Эберле. В передаче рассказывалось о его самом известном преступлении — на автобусной остановке он изнасиловал и убил девятнадцатилетнюю девушку, а потом позвонил матери жертвы, чтобы рассказать ей об этом. В суде улик было хоть отбавляй: его отпечатки на мобильнике девушки, сперма везде, где полагается, ее кровь на его одежде. Показания водителя машины, который проезжал мимо, но струсил и не остановился. У них каким-то образом даже оказалась запись того телефонного звонка.

А еще они показывали запись из зала суда. Хотя, может, то была постановка с актерами. Проигрывая запись звонка, они навели камеру на лицо Керли Эберле. Он слушал. Слушал самого себя, как он описывал выражение лица той девушки, изображал для ее матери, какой у нее был голос, нарочно говорил пискляво. И все время мать девушки на том конце линии выла от страха, взвизгивала, причитала, издавала какие-то животные звуки.

Его спросили: «Мистер Эберле, вы узнаете этот телефонный разговор?». «Нет», — ответил он. Керли и так знал, что его упекут за решетку до самой смерти. Улик более чем достаточно. Вердикт все равно не изменится. «Это ваш голос?» — «Нет, не мой».

Было задумано показать, что это делает его еще хуже, чем он есть, но мне тогда подумалось: надо отдать ему должное, он просто поступает прагматично. Сериал назывался «Самые зловещие убийцы Америки», а Керли, может, думает о себе как о нормальном парне в общем и целом, ну разве что оступился пару раз. А тут его просят признаться в том, что он сущий дьявол, а когда соглашаешься на такое, вся твоя самооценка летит в тартарары.

— Ха! — Джордана качает головой, уставившись в последнюю страницу. — Да у тебя не все дома.

Как знать, может, женщина упала в обморок в поезде — был самый жаркий день в году, — а Керли подхватил ее под руки. Она весила тонну. С помощью другого пассажира он вынес ее на платформу. Женщина пришла в себя, и Керли поделился с ней водой из бутылки. Она поблагодарила его, сказала, что с ней все в порядке, Керли сел в следующую электричку и отправился по своим делам.

Но если он признает себя «самым зловещим убийцей Америки», все его воспоминания, даже самые солнечные, будут испорчены. Он начнет вспоминать, как чуть не прихватил ее пальцами за грудь, когда выносил из вагона. И что ему понравилось, как по пути ее рубашка и юбка чуть задрались. Он вспомнит, как надеялся, что ей понадобится искусственное дыхание рот в рот. Более того, он вспомнит, что единственное, что удерживало его от того, чтобы немедленно разорвать на ней колготки и проделать с ней нечто страшное, — толпа, собравшаяся на платформе в ожидании поезда. И каждое воспоминание подвергнется такому пересмотру. Он всю свою жизнь перепишет. Пририсует маленькие рожки на каждой детской фотографии.

— Ну и ну, — бормочет Джордана. Она почти дочитала до конца.

Я не хочу обманывать себя, как Керли Эберле. Я хочу иметь реалистичное представление о себе. Правда в том, что Кейрон пришел ко мне в гости и мы стали играть в «холодно — горячо»; и не помню почему — наверное, мне показалось, что это будет смешно, — я заставил его расстегнуть мне штаны. Это худший поступок, который я совершил в жизни, и я никогда о нем не забуду и не стану притворяться, что его не было.

Сейчас Кейрону одиннадцать, и в следующем году он будет ходить в ту же школу, что и я. Так и вижу, как он стоит в актовом зале и рассказывает всем. Потом полиция приедет и посветит ультрафиолетом на турецкий ковер, который никогда не чистили, потому что он слишком ценный.

— Странно как-то, — говорит она, захлопывает дневник и кладет его в сторону. — Не верю. Магма, Жерло. Откуда семилетнему ребенку знать эти слова?

— Именно, — отвечаю я. — Чушь полная.

Иногда, когда мой мозг пытается убедить меня в том, что тот случай мне приснился или я все придумал, я нащупываю на ковре маленький участок засохшего жесткого ворса.

Джордана переворачивается на спину и раскидывает руки и ноги, как морская звезда. Она начинает извиваться.

— Теплее, теплее, — говорит она манерным тоном, наверное, изображая меня. В ее представлении у меня голос, как у гомосексуалиста. — Магма! Магма! — смеется она и лягает воздух ногами и руками, как опрокинутая божья коровка. Вдобавок ко всему, на ней красная юбка в горошек. Коленки у нее расцарапаны.

— Ну? В чем дело? — говорит она и тянется ко мне руками и ногами. — Не можешь же ты бросить меня так.

Я вижу ее трусы, ясно как день. Белые хлопковые трусы, смявшиеся в промежности. И ничего не чувствую. Никакого сексуального влечения. Я холоден.

— Педерастия — очень серьезное обвинение, — говорю я ей.

— Шуток не понимаешь, — говорит она и садится по-турецки.

Я встаю на четвереньки и принимаюсь ощупывать ковер, выискивая пятно засохшей спермы.

— Линза выпала? — спрашивает она. Я поворачиваюсь спиной и продолжаю искать. — Простите, сэр, — канючит она голосом сиротки Викторианской эпохи, — подайте на пропитание.

Я смотрю через плечо. Она держит руку у моей промежности ладонью вверх. Все знают, что у Фреда, овчарки Джорданы, очень теплые яйца. Она улыбается. Как будто сегодня счастливейший день в ее жизни.

— Эй, да что с тобой сегодня, дерьма объелся, что ли? — Ругаться Джордана умеет.

Мое лицо раскраснелось. Я горю от стыда.

— Джордана, я должен тебе кое-что рассказать.

Поворачиваюсь и сажусь рядом с ней на ковер. Делаю серьезный вид.

— Ты меня любишь? — спрашивает она.

— Нет, не это.

— Ты купил мне мопед?

— Нет.

— Ты любишь меня.

— Это насчет Кейрона.

— Что насчет Кейрона?

— Эта история — все правда. Я соврал, что я соврал.

— У тебя все лицо красное, — говорит она.

— Я должен был признаться кому-то.

— Ты сейчас опять будешь плакать?

— Нельзя понять, кто такой Оливер Тейт, не зная его постыдной тайны.

— Ха!

— Ты не воспринимаешь меня всерьез. Его зовут Кейрон. Он друг нашей семьи.

— А мне кажется, ты просто думаешь: это так круто — иметь постыдную тайну.

Я провожу языком по нижним зубам.

— У меня моральная травма, — говорю я.

— Ты хорошо умеешь врать.

— Я не вру.

— Докажи.

— Доказательство перед тобой.

— Что это значит?

— На ковре.

Джордана хмурится и отодвигается в сторону.

Я провожу рукой по волоскам в том месте, где она сидела. Что-то царапает мне руку. Я открываю глаза.

— Потрогай вот здесь, — говорю я ей.

Она проводит правой рукой по одному участку на ковре, потирая его указательным пальцем. Ворс издает сухой звук.

— И что это доказывает? — Она приподнимает бровь.

— Это засохшая сперма. Ты наверняка поняла. У Эбби Кинг вечно рукава в ней перемазаны.

— Так значит, он на самом деле тебе отдрочил?

Я склоняю голову.

— Да.

— Разве может семилетний мальчик знать столько умных слов?

— Я соврал про слова — я только говорил «холодно» и «горячо».

— И он что, правда тебе отдрочил?

— Кейрон начал, но у него так неловко получалось, что в конце концов я сам сделал всю работу.

— Значит, ничего не было.

— Было, в моральном смысле.

Она берет меня за подбородок и поднимает мою голову. Джордана улыбается.

— Ты кому-нибудь еще рассказывал? — спрашивает она.

— Нет, только тебе.

— Значит, ты правда меня любишь.

Она берет меня за руку.

— Да, — отвечаю я.

— Ха! Так что ты в действительности сказал матери?

— Она думает, что я обеспокоен таянием льдов.

— Все в порядке, Ол. Не чувствовать себя таким виноватым. — Я разглядываю розетку в потолке. Думаю о родителях. — Ничего страшного, — успокаивает меня Джордана, — он даже не закончил то, что начал. — Она берет меня рукой за шею и тихонько целует в подбородок.

Я повторяю за ней:

— Ничего страшного. Теперь ты знаешь мой единственный секрет.

— Это не секрет, а ерунда какая-то, — отмахивается она.

Джордана берет меня за обе руки и падает на спину на турецкий ковер, затаскивая меня наверх. Я ложусь между ее ног. Она резко присасывается ко мне. Ее волосы разметались по ковру лучами во все стороны. Она раздвигает ноги, чтобы я мог потереться ширинкой о ее трусики.

У меня снова эрекция, ткань джинсов натянулась. Чувство вины постепенно испаряется. Она заставляет меня сесть на колени и кладет мою руку себе на промежность, поверх трусиков. Мне хочется сказать: «Горячее».

— Горячее, — говорит она.

Джордана отодвигает трусики в сторону, как шторку. Я впервые вижу промежность во плоти. Это не слишком привлекательно. Напоминаю себе, что мне нравится вкус моллюсков.

Другой рукой она берет указательный палец моей правой руки и принимается двигать им по губам, словно намазывая вазелином. Она издает стоны. Я закрываю глаза. Она проводит мой палец внутрь, туда, где мокро и тепло. Я преодолеваю давление, и она начинает прерывисто дышать. Поначалу она мне помогает, накрыв мою ладонь своею, пока я не начинаю понимать, что к чему, — это все равно что научиться отпирать сложные замки на входной двери.

Джордана отпускает трусики и кладет руки ладонями вверх на ковер; резинка трусов трется о тыльную часть моей ладони. Я терплю неудобство. Она чуть-чуть извивается, выгибает спину, трется затылком о ковер. Рот раскрыт: я вижу ее верхние зубы с внутренней стороны.

Шкаф с настольными играми открыт. Я вижу игры: «Риск», «Детектив», «Руммикуб», «Монополия». Закрываю глаза. У меня устало запястье, я сбавляю темп.

— Черт, — говорит она.

Я двигаюсь быстрее.

— Черт, — слышу снова.

Тут я вспоминаю слова Чипса. Один палец — оскорбление, два — любезность, три — удовольствие, четыре — задачка не из простых. Я увеличиваю число пальцев до двух.

— Черччч, — произносит Джордана. Я заставил ее забыть обычные слова. — Фхпххх.

Эволюция — пустой звук.

— Пхх… стоп, стоп, стоп, — она хватает меня за запястье.

Я открываю глаза. У нее испуганный вид. Она как будто стоит над обрывом и смотрит в темноту. Мы сделаем этот шаг вместе. Не сейчас. Но скоро: на следующей неделе начинаются каникулы. Я хочу, чтобы ее первый сексуальный опыт был идеальным. Хочу, чтобы ее первый сексуальный опыт случился прежде, чем мне исполнится шестнадцать.

Шадуф

Я слышал, как мои родители занимались любовью.

Я даже слышал, как мать смеется во время секса: чтобы мой отец ни делал, надеюсь, это не наследственное.

Когда родители по нескольку дней не видятся, отец готовит на гриле тигровые креветки в маринаде из йогурта и лайма в качестве афродизиака. До того как я родился, папа с мамой ездили в Гоа и там ели это блюдо.

— Помнишь, как они срывали лаймы прямо с деревьев? — спрашивает отец, зная, что мама помнит. — А запах моря и гниющих лаймов?

В моем воображении запах, как в «Боди шопе».

— Креветки были свежие, выловлены тем же утром, — говорит мне отец.

— Мы не могли понять, почему они серые, — мама поворачивается ко мне. — Сырые креветки серого цвета, — поясняет она.

Приворотное зелье — напиток, стимулирующий сексуальную активность.

Мой отец наливает маме красного вина, и она не говорит «хватит», а только улыбается. В таких случаях они и мне наливают маленький бокал вина. Алкоголь также действует как снотворное.

Я слышу их через тонкий пол. Поначалу мои родители просто смеются и разговаривают. Проходит семь минут — в основном в тишине, но изредка слышится голос отца, похожий на бурчание радиатора. Это прелюдия.

У отца Джорданы приличное собрание порнухи. Сама она никогда не слышала, чтобы ее родители занимались сексом. Ее отец хранит фильмы в мусорном мешке на верхней полке шкафа в спальне. У моих родителей есть Камасутра Ватсьяяны, но там даже картинок нет; книга лежит в книжном шкафу в гостиной. На той же полке можно найти такие книги, как «Как прожить в Праге на $10 в день» и «Я вам не мешаю? Мемуары аккомпаниатора».

Дальше следует короткий переход между прелюдией и проникновением. В этот момент я слышу происходящую наверху возню: каркас кровати стонет, вздыхает матрас.

Камасутру перевел некто Ричард Бертон[15]. В разделе «Мужчины, добивающиеся успеха у женщин» говорится, что все женщины достаются мужчинам, которые знают свои слабости. У меня две слабости: во-первых, патрульные полицейские и, во-вторых, мне нравится подбивать Джордану что-нибудь поджечь. Она уже подпалила мне волосы на ноге, сожгла «Ивнинг пост» и старую высохшую рождественскую елку, которая вспыхнула как реактивный мотор.

Другие типы мужчин, пользующихся успехом у женщин: «мужчины, которые любят пикники и приятные вечеринки». Терпеть не могу пикники. А также «мужчины, хорошо сведущие в науке любви». А любовь это действительно наука.

Коитус. Он длится десять минут. Во время секса моя мать издает такие звуки, будто ей интенсивно массируют мышцы. Испытывает ли она оргазм? Отец не знает — в этом я уверен. Когда все заканчивается, он, само собой разумеется, вздыхает с облегчением. Он на две минуты превзошел среднестатистический национальный показатель. И будет спать крепко.

Я провел кое-какие исследования на tantra.com. Оказывается, с помощью тантры сексуальные переживания переносятся из уровня действия в уровень бытия. Секс может длиться до пятнадцати часов.

Сегодня приходит Джордана. Готовлю ей ужин. Я даже рассказал родителям о своих планах. На столь ранней стадии наших отношений я стараюсь минимизировать контакты между ними и Джорданой. Мама сказала, что это «очень мило» и пообещала уйти с папой куда-нибудь.

До сих пор они видели Джордану лишь мельком в дверях и еще разок, когда она согласилась выпить чаю. Я всегда слежу, чтобы они не разговорились. Трех папиных шуток будет достаточно, чтобы между мной и Джорданой пробежал холодок.

Родители идут на спектакль «Ричард III» в Гранд-театре. Папа сказал, что в этой пьесе есть сцена, где Ричард, отталкивающий персонаж, соблазняет недавно овдовевшую жену брата, которого Ричард сам и убил; при этом покойник находится в комнате.

— Вот это я понимаю, соблазнение, — сказал отец.

Мне хочется сделать особенным тот вечер, когда мы с Джорданой лишимся нашей девственности. Я не партенолог[16], но подозреваю, что ее невинность все еще не тронута. Ее познания в анатомии минимальны. Она думает, что промежность — это что-то, связанное с геологией.

В школе ходят слухи, будто Джанет Сматс и Марк Притчард уже сделали это или, по крайней мере, близки к тому. Есть также еще три парочки, которые стремительно проходят стадии близости, желая прославиться. Думаю, пора предпринять какие-то шаги, иначе потом все решат, будто мы просто их копируем.

Ужин настроит на нужную волну. Джордана расслабится и уверится в моем сексуальном мастерстве, потому что кулинария и секс — навыки взаимозаменяемые, в чем нам сегодня и предстоит убедиться.

В течение многих недель, планируя этот вечер, я составлял список продуктов, которые ей не нравятся. Иногда я прихожу в школу пораньше, чтобы встретиться с Джорданой за завтраком, который подают с семи тридцати до восьми сорока пяти. Ее родители никогда не завтракают. Я открываю дневник и пишу напоминание о кулинарных предпочтениях Джорданы:

Кулинарные предпочтения Джорданы

• Никаких белков. (Правда, я сказал ей, что белок содержится в шоколадном торте и блинчиках, но она ответила, что ей все равно.) Она любит только желтки.

• Сосиски должны быть хорошо проварены. Она внимательно проверяет шкурку на предмет прозрачности.

• Ей не нравится «выпендрежная» еда. По ее мнению, таковой является: паштет, венские сосиски, овсянка, грибы, мидии, морские гребешки, моллюски, осьминоги, кровяная колбаса, хек, камбала, рататуй.

• Она любит только очень мягкий сыр. Перезрелый бри и камамбер годятся, но надо срезать корочку. Я спросил, будет ли она есть твердый сыр, расплавленный в духовке. Оказалось, нет. Потом я поинтересовался, какой сыр она считает твердым, а какой мягким, чтобы я знал, чем руководствоваться при выборе. Она ничего не ответила.

Я вырвал эту страницу и прикрепил список магнитом к дверце холодильника.

Поскольку Джордана не любит самый традиционный афродизиак морепродукты, — я остановился на более простом и безопасном блюде: домашние бургеры. Котлета без булочки, с идеально круглым желтком без капли белка: пусть знает, что я внимательно ее слушаю.

Однако этот ужин все же должен быть с претензией. У нас в холодильнике куча свежайшей спаржи: я приготовлю ее на гриле. Сделаю также картофельное пюре со сливками, во-первых, потому что Джордана делает себе дома порошковое пюре, и во-вторых — картофель легче переварить, чем довести до идеальной готовности.

— Тебе что-нибудь нужно в магазине, пока мы не ушли? — спрашивает мама.

— Спасибо, у меня все под контролем, — говорю я.

— А в аптеке? — встревает отец.

— Ллойд, не надо. — Мама открывает входную дверь и тащит его за рукав на улицу.

Я купил упаковку сверхчувствительных, продлевающих удовольствие презервативов «Троянцы»: американские презервативы номер один. Их запах не наводит на мысли о позитивном первом сексуальном опыте Я попробовал примерить один. Осталось одиннадцать штук.

Как и многое другое в жизни, хорошая еда зависит от подготовки. Первым делом я мою восемь маленьких картофелин, улепленных комочками земли. Мама говорит, что этой картошки вкуснее нет; она покупает ее на ферме, хозяйка которой всегда ходит в резиновых сапогах. Я разрезаю каждую картофелину на четвертинки.

Мелко нарезая половину луковицы, я надеюсь прослезиться, но этого не происходит — то же самое было у дяди Марка на похоронах. Кладу лук в миску с червячками мясного фарша. Тренируюсь делать из фарша котлетки размером с женскую грудь — я почти уверен, что в конце концов это пойдет Джордане на пользу. Разбиваю яйцо и при помощи половинок скорлупы отделяю желток. Прозрачный белок стекает в раковину. Он не хочет просачиваться в слив, поэтому я помогаю ему пальцем, пока он не растворяется. Это все тоже на благо Джорданы.

Я стягиваю с пучка спаржи резинку — опять же, тренировка — и раскладываю стебли на разделочной доске, Наконец, включаю на полную электрогриль, зная, что он будет долго разогреваться. Если бы сейчас здесь был Чипс, он бы сказал, что общего у женщины и духовки.

Теперь осталось подождать Джордану. Когда она придет, мне надо будет всего-то поставить картошку разогреваться, подождать восемь минут; положить котлеты на гриль, подождать четыре минуты; разложить спаржу под решеткой и перевернуть котлеты, подождать еще две минуты; вылить желток на красный кружок в центре сковороды и разбить яйцо для себя; слить воду и раздавить картофель, достать котлеты и спаржу и подать все к столу: вуаля.

Единственная двуспальная кровать в нашем доме находится в комнате родителей на первом этаже в передней половине дома. В их спальне с видом на море два больших окна в деревянных рамах. Из них можно разглядеть изгиб залива Суонси, высвеченный фонарями на берегу, со светящимся пирсом и маяком в узкой его части. Паром до Корка в заливе может показаться признаком цивилизации, однако на нем наверняка есть хоть один человек, которого рвет.

Между двумя окнами стоит туалетный столик из черного дерева. Он выглядит старше Джорданы и меня, вместе взятых. Джорданы и меня вместе.

Королевская кровать с деревянным каркасом застелена темно-оранжевым покрывалом, на ней лежат подушки того же цвета. На прикроватных столиках по обе стороны одинаковый набор предметов: три книги, лампа и футляр для очков. Интересно, это сделано для того, чтобы родители могли ночью меняться местами?

Я включаю лампу, и комната становится похожа на сексуальную библиотеку.

В камине у стены не дрова, а сосновые шишки. На каминной полке — фотография шестилетнего меня в берете и полосатой матроске. Я переворачиваю ее лицом вниз.

Все готово.

Есть еще одна вещь, которая меня немало волнует: что говорить во время секса. Миссис Профит, преподавательница по половому воспитанию, на занятиях так и не коснулась этого сложного вопроса. Некоторые слова звучат совсем несерьезно: «пиписька», «сосиска», «крантик». «Пенис» и «вагина» — нормальные существительные, — но при их произнесении мне на ум приходят пятна от кофе на зубах миссис Профит.

Мы спросили нашего молодого учителя по валлийскому, мистера Ллевелина, научить нас валлийским сексуальным словам. Секс по-валлийски будет рхив. Похоже на харканье. Мистер Ллевелин сказал, что обычно валлийцы используют для этого английские слова. Мы надавили на него, и он привел пару примеров, почему они так делают. Например, ллавес гох означает «красный рукав». Коэс фах — маленькая нога. В итоге фраза звучит так: «Положи свою маленькую ногу в мой красный рукав».

Употребление некоторых эвфемизмов делает вас похожим на Мартина Клоува, мальчика, который по психологическим причинам не моется после регби в общей душевой. Когда мы спрашиваем Мартина, что не так с его членом, он обижается и называет его Мартином-младшим. Это значит, что он рассматривает свой пенис как нечто отдельное от себя, хотя и испытывает к нему дружественные чувства.

В Камасутре пенис называется лингамом, а вагина — йони. Эти слова, подобно приглушенному освещению, придают определенное мистическое звучание соитию. Соитие — так в древности называли секс.

По словам Чипса, «анальный секс — для эстетов». Он однажды услышал, что я употребляю слово «эстет», и оно ему понравилось. Теперь он каждый день его вворачивает.

В порножурналах, которые читает Чипс, встречаются словечки, достойные более широкого употребления. В журнале «Оргия» есть раздел с весьма откровенными письмами читателей, рассказывающих о своих сексуальных эскападах. Нередко по мере того как страсти разгораются, описания становятся все более метафоричными. Например, «погрузись в мою шахту»: какая глубина и насколько меткое сравнение с добычей угля. «Мой твердокаменный член». «Пульсирующий раскаленный прут». Гордый обладатель «неистового любовного стержня» просто обязан быть хорош в постели. Еще одно весьма полезное в пылу страсти слово: скала. Звучит очень внушительно.

Говорить о вагине не легче, а подчас и проблематичнее. Я пытался придумать собственные слова. И докатился до «нижних губ». Докатился до нижних губ. Докатился до нижних губ… Сомнительно звучит эта фраза.

Звонок в дверь. Она пришла рано, ей не терпится. Открываю дверь.

— Привет, — говорит Джордана.

Она не накрашена. Наверное, у нас современные отношения. На ней черная юбка, немного помятая и, как вся ее одежда, в чешуйках омертвевшей кожи. Красный топ на молнии на левой груди украшен желтой эмблемой в виде серпа и молота.

В семидесятые была такая русская штангистка Ивана Светлова. Ее настолько напичкали мужскими гормонами и стероидами, что у нее выросли внутренние яички. Джордана использует стероидный крем — гидрокортизон — в качестве средства от экземы.

— Ты опять плачешь, — замечает она.

— Это от лука, — отвечаю я и моргаю.

Иногда процесс оплакивания любимого длится годы.

— Ты все еще плачешь, — она указывает мне на нос. На ней квадратный зеленый браслет.

Гостиная похожа на комнату, вполне подходящую для зарождения нормальных стабильных отношений. На каминной доске — ваза со свежими хризантемами, которые я купил в доме на Тэвисток-террас.

На их крылечке еще продавались розы и рододендроны в горшочках, а с дверной ручки свисал лунник в кашпо. Я взял хризантемы, потому что они меньше всего похожи на цветы, которые дарят в качестве оправдания.

Большой обеденный стол накрыт голубой скатертью. Я достал самые тяжелые столовые приборы и две пробковых подставки под тарелки и сделал места рядом, а не напротив друг друга, как делают мои родители. К радости Джорданы, в полумраке ее кожа выглядит более гладкой — я зажег пять свечей.

— Круто, — говорит она.

— Я приготовил ужин.

— Надеюсь, не камбалу.

Она неправильно сделала ударение в слове «камбала». Я не поправляю.

Джордана обходит стол кругом, оглядывая его, и напевает мимо нот. Я вспоминаю, что забыл романтическую музыку.

— Можешь выбрать музыку, — говорю я ей. — Стереосистема в комнате, где пианино.

— Нет, я лучше почитаю твой дневник, — говорит она и идет наверх в мою спальню.

Из чайника наливаю в кастрюлю только что вскипяченной воды и аккуратно опускаю картофель. В рецепте говорится «бросьте», но мне это кажется безответственным. Ставлю кастрюлю на конфорку.

Еда готова и разложена по тарелкам, а Джордана еще не спустилась. Спаржа выглядит идеально: поджаристая, с коричневой корочкой по краям. Котлеты хоть и вышли суховатыми, зато не развалились. Пюре густое, как гель для волос. Раскладываю тарелки в гостиной и сажусь. Джордана читает медленно, поэтому я решил начать есть.

Слышу, как она спускается по лестнице; ее потная ладонь издает неприятный звук, когда хватается за перила. Джордана останавливается в дверях, как ковбой у входа в салун.

— Почему ты не написал про то, как трогал меня на ковре? — интересуется она.

— Хм. Это потому, что я слишком тебя уважаю.

У меня бы хорошо получилось имитировать оргазм.

— Ну уж нет. Ты же должен писать о важных моментах в твоей жизни.

— Как только мы расстанемся, обязательно об этом напишу.

Она упирается рукой в бедро, смотрит на меня, прищурившись, будто я бессмыслицу несу, и делает обиженный вид. Ей хочется романтики.

Я отрезаю белок со своей яичницы, подцепляю его вилкой, отделяю кусочек котлеты, тоже насаживаю его, затем отсекаю головку у стебля спаржи и, уложив ее поверх яйца и котлеты, окунаю все это сооружение в пюре. Отправляя вилку в рот, я смотрю Джордане в глаза.

— Боже, — фыркает она, усаживается за стол и смотрит на тарелку с едой.

— Не нравится? — спрашиваю я с набитым ртом.

Она берет вилку левой рукой и перекладывает ее в правую. Нож не трогает.

— Оливер, — произносит она, протыкая желток — он растекается по краям котлеты и капает на тарелку, — зачем ты все это сделал?

Мой нож замирает в воздухе, я продолжаю жевать. Проглотить все это сразу тяжеловато.

— Потому что сегодня у нас будет секс, — отвечаю я.

Джордана опускает вилку и кладет мне ладонь на запястье, как медсестра старушке в доме престарелых.

— Нет, Олли, не будет.

— Где мы будем этим заниматься? — не унимаюсь я.

— Оливер. — Джордана смотрит мне в глаза с серьезным видом. — Нет.

Она подносит левую руку к свече и медленно проводит указательным пальцем сквозь пламя. Пламя моргает и трепещет. Мне кажется, она лжет.

— Мы могли бы сделать это на кофейном столике, — предлагаю я.

Подушечка ее пальца почернела.

— Может, в шкафу для белья? — продолжаю я. — Могли бы укрыться пляжными полотенцами.

Джордана берет руками слегка поникший стебелек спаржи.

— Под яблоней в саду, как Адам и Ева?

— Оливер, да заткнись ты. — Ей так идет, когда она ругается. Окунув кончик спаржи в желток, она делает движения, как при оральном сексе. Потом откусывает кусочек и улыбается. — Никуда не уходи, — командует она, и, когда открывает рот, я вижу пленку желтка на ее зубах. Джордана со скрипом отодвигает стул, встает и выходит из комнаты.

Она возвращается с моим дневником и ручкой.

— Надо хорошо описать самое начало, — решает Джордана.

Я не могу ответить, так как только что положил в рот большую порцию желеобразного пюре; у меня такой вид, будто мне по лицу заехали.

Джордана отталкивает мою тарелку и кладет передо мной раскрытый на чистой странице дневник.

— Пиши завтрашнюю дату, — требует она и сует мне ручку.

Глотая пюре, я пишу дату в правом верхнем углу.

— Дальше, — говорит она, стоя надо мной.

— Что дальше? — смотрю на нее я.

— Представь, что сегодня первый день после того как ты потерял девственность, — заявляет она.

Я пишу:

Слово дня: партенолог — специалист по изучению девственников и девственности.

Дорогой дневник!

Чипс лишился девственности в общественном туалете бильярдного клуба «Райлиз».

— Это вычеркни, — приказывает Джордана. — Ты должен писать про меня.

Я зачеркиваю.

— Сейчас подскажу, что писать, — начинает придумывать она. — Джордана очень… — Она замолкает.

Джордана очень…

— Продолжай, — подбадривает она.

…очень симметричная. Теперь я могу это подтвердить.

— Еще чего! — Возмущается она. — Давай, у тебя еще один шанс.

Вырываю страницу и бросаю ее в плетеную корзинку у комода. Комок бумаги сразу попадает в цель. Думаю, это хороший знак.

Я читал, что женщины иногда считают сексуальным, если мужчина проявляет эмоции.

20.5.97

Слово дня: Джордана.

О дневник!

Я люблю ее. Я люблю ее. Я так ее люблю! Джордана — самый удивительный человек, которого я знал в жизни!

Я мог бы ее съесть. Выпить ее кровь. Она — единственная, кому я позволил бы уменьшиться до микроскопического размера и исследовать мое тело в маленькой подводной лодке. Она чудесна, прекрасна, чувствительна, смешна и сексуальна. Она слишком хороша для меня и для кого угодно на свете!

Прекращаю писать на минутку, ожидая, что она остановит меня и скажет, что лесть слишком уж грубая. Но она молча стоит и смотрит. Я продолжаю:

Я мог лишь признаться ей: «Я люблю тебя больше, чем можно выразить словами. А ведь я могу выразить словами что угодно». Это было банально, но я обнаружил, что, влюбившись в Джордану, стал часто говорить банальности. Я сказал: «Я с радостью готов ждать тебя вечно». (Признаюсь, мне на секунду пришло в голову, что вечное ожидание будет довольно бессмысленной растратой наших юных и крепких тел, тем не менее я готов был потерпеть.) Но мне безумно, интергалактически повезло, и она ответила, что готова сейчас. Мы занимались любовью, и это было идеально, безупречно. Мы потеряли нашу девственность, но не испытали чувства потери.

— Так, хватит. Здесь остановись.

Я смотрю на Джордану. Она моргает. Проходит секунда, в течение которой я думаю, о чем думает она, а она — о чем думаю я.

— Ладно, — говорит она, медленно поднимает палец и показывает на потолок. — В комнате твоих родителей.

Джордана рыщет в маленьком ящичке комода в комнате моих родителей.

Я пробую не думать о том, что ужин, который я приготовил, остывает, и в особенности о подернутом пленкой яичном желтке. Уговариваю себя, что если секс действительно так хорош, как говорят, то еда — не говоря уж о дыхании, разговорах, сне и так далее, — покажется не более чем скучной интерлюдией между занятиями им.

Джордана нашла пару маминых сережек, которые та хранит в коробочке на черном фетре. Они из бирюзы. Джордана подносит одну к уху и хлопает ресницами. Я готов как никогда.

Будильник на прикроватном столике показывает восемь часов четыре минуты. Комнату освещает лампа на ночном столике с маминой стороны кровати. Шторы не задернуты, но нас никто не увидит, разве что мы решим заняться сексом прямо у окна.

Я встаю рядом с Джорданой у комода. Мы отражаемся в овальном зеркале. Я хочу поцеловать ее, но она целует меня первой. Сейчас у нее вкус не молока, а яичного желтка. Спустя некоторое время я перестаю замечать запах или просто привыкаю к нему: это называется синтез. Наши зубы ударяются друг о друга.

Мои руки опускаются ей на талию, а она кладет свои руки мне на шею. Страстное объятие. Ее глаза закрыты, мои — нет. Когда смотришь в зеркало, кажется, что она любит меня больше, чем я ее.

Мы садимся на кровать и долго целуемся; мои губы, кажется, уже опухли, как будто я помидоров наелся. Она задирает мою футболку и кладет руку мне на живот, который скрутился четырьмя валиками, как шея толстой тетки. Она гладит меня по груди, задевая соски. У меня почти нет волос под мышками, а грудь вообще гладкая; зато у меня эрекция. Такое со мной уже было. Я целую ее в шею, отвечая на ласку. Ее рука лежит на внутренней стороне моего бедра. Рядом с ней, под голубыми джинсами и черными трусами живет мой пенис.

Закрытая банка клубничного варенья.

Она обеими руками задирает мою футболку. Я поднимаю руки и чувствую себя шестилетним карапузом, когда она стягивает с меня футболку через голову.

Придерживая одной рукой ее красную кофточку за воротник, другой я расстегиваю молнию. Она поводит плечами, и кофточка падает вниз со спины и рук, точно она проделывала это уже много-много раз. Ее плечи в веснушках; мне хочется взять ее за ключицы, как за ручки в автобусе.

Запеченные фаршированные красные и желтые перцы.

Она прижимается ко мне, и мы падаем на кровать. Она тут же поднимается на колени, сев на меня верхом и стягивает майку. Черный лифчик с рюшками напоминает тюлевые занавески, которые висят на окнах в доме номер тринадцать. Она заводит руки за спину, точно хочет спросить: «В какой руке сюрприз?» Сюрпризов целых два — лифчик падает прямо на меня.

У меня по-прежнему эрекция. На животе у Джорданы три растяжки. Я видел их раньше. Она говорит, эти полосы появляются от частого использования гидрокортизона. Такие же следы бывают на поросячьей ножке, когда ее перевязывают нитью и отправляют жариться в духовку.

Я касаюсь ее левой груди, потом правой. Она ложится на меня; у нее теплая грудь.

Ивана Светлова.

Джордана расстегивает пуговицы и молнию моих штанов. Меня удивляет, что она не заметила мою эрекцию. Она смотрит на меня, как мне кажется, с восхищением.

— Приподнимись, — говорит она, показывая на мои штаны, которые держит за петельки для ремня. Я поднимаю зад, и она стягивает штаны до колен. — Снимай, — командует она, и я, махая ногами, освобождаюсь от джинсов. Хорошо хоть носки на мне.

Она расстегивает юбку сбоку и швыряет ее в сторону, как матадор.

Отшелушивающий скраб

с абрикосовыми косточками.

Ее трусики зеленого цвета. Из-под хлопковой ткани выглядывают черные волосики, похожие на паучьи лапки. Все знают, что каждый человек за год во сне съедает шесть пауков. У меня по-прежнему стояк; ее руки мнут мой член через ткань трусов.

Я кладу обе руки ей на грудь, точнее, на ее буфера. Глажу их таким движением, каким роются в рождественском мешке с подарками. Она издает звук, который может означать только одно: возбуждение.

Ее правая рука отправляется мне между ног. Надеюсь, она знает, что делает? Пытаюсь расслабиться: очень важно сохранять эмоциональную вовлеченность. Ее руки ныряют мне в трусы, Джордана поглаживает мой лингам. Она проскакивает целые главы, предписанные сексуальным этикетом, но я ее прощаю.

Баранья голяшка.

У меня рука начинает болеть от того, что я держу ее у Джорданы между ног. Я чувствую жар ее йони, но она еще не намокла. Словечки из «Оргии»: намокла, потекла, дала сок. К Джордане ни одно из этих определений пока не применимо.

На прикроватном столике вижу книгу «Йога на каждый день». Джордана думает, что я растерялся, и смеется.

— Что ты делаешь? — Она смотрит на мою руку, зажатую между ее бедер. Джордана спрашивает о чем-то, не объясняя, что именно имеет в виду. Она падает на кровать рядом со мной, все еще немного смеясь, и стягивает трусики. Ее лобковые волосы оказываются длиннее, чем я представлял, и шелковистее. — Давай, — говорит она и тащит с меня трусы. Я снимаю их, извиваясь как червяк и болтая ногами. Теперь на мне только спортивные носки с эмблемой «Уилсон». Мои лобковые волосы, редкие и сухие, похожи на бородку. Она улыбается, точно хочет сказать: «Вот это да!».

— А носки? — спрашивает она.

Я сгибаю колени и снимаю один носок за другим. Мы голые и лежим рядом. Повторяю золотое правило Чипса: один палец — оскорбление, два — любезность, три — удовольствие, четыре — задачка не из простых.

Моя рука скользит по ее груди вниз. Джордана немного раздвинула ноги. Я касаюсь ее йони; она липкая как клей. Я легко нахожу ее клитор и понимаю это по тому, как Джордана напрягается и отводит взгляд.

Она берет мою руку и делает ею круговые движения, потом снова откидывается назад. У моего отца гораздо больше ботинок, чем я думал. Восемь пар на полке для обуви в углу. Паром до Корка отправляется, а не пристает; теперь я это вижу. Это также означает, что прошло некоторое время. Есть быть точным, семь минут.

Джордана чешет руку. Мои пальцы немного размякли, а член чуть дергается.

Карманный словарик английского языка.

— У тебя презервативы есть? — спрашивает Джордана. Я замечаю на ее губах остатки желтка.

— Целых одиннадцать штук, — отвечаю я. — Они в моей комнате, под игровой приставкой.

Она приподнимает меня.

— Тогда вперед.

Пока меня нет, с ней все будет хорошо. Пошатываясь, спускаюсь по лестнице и захожу в свою комнату. В моем положении очень трудно искать что-либо под кроватью. Эрекция иногда делает тебя почти инвалидом.

Возвращаюсь в комнату по-прежнему с твердокаменным членом. Джордана лежит на боку спиной ко мне, положив руку на бедро. Ее грудь вздымается и опускается. Она словно рыдает. Я вижу пятна экземы на ее коленях, как будто кто-то ее побил. Поначалу она не замечает меня, зарывается лицом в одеяло и постанывает.

Я разрываю упаковку презерватива. Пахнет тоскливо. Отодвигаю крайнюю плоть — ее у меня много, как оборочки крема на торте-мороженом, — и помещаю презерватив на кончик. Затем накатываю его на свой стержень. Одетый в презерватив, мой пенис похож на грабителя банка с чулком на голове.

Джордана поворачивается ко мне лицом. У нее такой вид, будто кто-то поведал ей замечательный секрет. Она прикрывает ладонями свою йони… нет, свою киску. Возможно, ее смущает мое присутствие.

— Готов? — спрашивает она.

Она затаскивает меня на себя. Я касаюсь точно ее клитора: она вдруг вся намокла. Джордана привлекает меня к себе, и мой раскаленный прут касается ее вагины. На часах тринадцать минут девятого. Среднестатистический половой акт длится восемь минут. Показатель моего отца — десять. Я слежу за тем, как она медленно направляет мой член внутрь, точно вставляет в кофейный автомат скомканную банкноту.

В «Мэри Клер» была статья о том, как научить мужчину быть лучше в постели. Там говорилось, что один из эффективных способов отсрочить эякуляцию — думать о чем-нибудь странном и несексуальном:

Старческая пигментация — темные пятна на коже у престарелых.

Джордана издает тот же звук, как когда расчесывала свои спутанные волосы после плавания. Мне нравится, Она держит меня за талию, время от времени впиваясь ногтями в бока. Я не слышу ничего напоминающего хлопок при открытии банки. Значит, Чипс все наврал.

Салмагунди — блюдо из рубленого мяса, анчоусов, яиц и специй.

Часы показывают восемь двадцать два. Значит, половой акт длится уже девять минут. Я мужик. Я мужик, и у меня есть раскаленный прут. Со мной женщина. Ее киска намокла. Надо запомнить этот момент — потом напишу письмо в «Оргию». Тут мы начинаем трахаться по-взрослому, и мой внутренний голос меняет тон. Мой раскаленный прут, мой стержень, мой каменный член накачивает ее, полирует ее. Смешно видеть ее лицо. Она совсем не понимает, что делает. Я собираюсь кончить прямо в нее. Разбрызгать по ней свою сперму. Она извивается, и мы оба знаем: неважно, что мы так и остались в миссионерской позе. В следующий раз, когда я ее трахну, буду крутить ее вокруг своей оси, как колесо; в Камасутре эта позиция называется «волчок».

Когда Чипс изображал девчонку во время секса, он демонстрировал совсем не те звуки, которые издает сейчас Джордана.

Чувствую себя воздушным шариком, который наполняют водой из-под крана. По очереди представляю легкие курильщика, личинки насекомых и эндоскоп, но шарик по-прежнему раздувается, как живот у беременной, и вот я уже пытаюсь визуализировать шадуф, египетское приспособление для орошения в виде ведра на шестке, или гидру, многоголовую змею, но вода вдруг выплескивается фонтаном, и я перестаю думать.

В презервативе сгустки крови, по консистенции похожей на слизь. Я стаскиваю его со своего стержня, который по-прежнему похож на стержень, и бросаю на пол в комнате родителей. Ложусь на спину.

Джордана рядом. Она выглядит ужасно.

— Сколько у тебя было оргазмов? — спрашиваю я.

Она смотрит в потолок, чешет руку, и чешуйки кожи отлетают, как дым от сигареты, которую выкуривают после секса.

— Сколько? — повторяю я, но, кажется, в какой-то момент она перестала считать.

Эпистолярий

20. 5.97 Слово дня: евгеника.

Да, дневник. Да.

Не зря я тренировался: отжимания от плинтуса на кончиках пальцев, сжимание и разжимание мышц тазового дна во время поездок в автобусе (спасибо «Мэри Клер»), многочасовое изучение Камасутры и Интернета.

Я благодарен Чипсу, моему персональному тренеру, за то, что он подготовил меня, посадив на строгую диету из эротических продуктов: моллюски, кебабы, мокрый салат. Не понадобилось даже залезать под одеяло.

Как и предсказано в «Мэри Клер», мы исследовали тела друг друга. Я словно открыл новый вид. Я подавал ей пульсирующие сигналы. Вибрировал, как взбиватель пенки для капучино.

Помню, перед самым концом я подумал: «Черт!» и одновременно: «Боже!» — а потом вдруг наступило ничто, бессловесное, только нечленораздельное бульканье в горле, напоминающее что-то, сказанное на валлийском. Я уверен, что однажды звук, изданный мною в тот момент, когда я кончил в презерватив, находящийся внутри Джорданы, станет означать «победитель» на далеком языке будущего. Джордана тоже издавала звуки, которые я ожидал услышать. Что-то вроде «ооох». Только с меньшим числом гласных. Скорее просто «ох». Но чаще всего это было похоже на «нххх».

Так как у нас был секс, да и еще с такими результатами, я невольно вынужден задать вопрос: сделаем ли мы это снова? Есть ли в этом смысл? Сможем ли мы сделать это лучше?

От меня теперь так пахнет, что я никогда больше не буду мыться. Кончики пальцев стерлись и стали похожи на наконечники фломастеров.

На этой ноте тебя покидаю,

О.

P.S.: После я страшно проголодался. Вычистил свою тарелку и принялся за Джорданину.

Когда к нашему дому подъехала родительская «мазда», я читал «Новую мифологическую энциклопедию». Книга размером с телефонный справочник. Она лежит у меня на коленях. Пытаюсь сосредоточиться на следующем предложении: «Однажды утром Тор пробудился и обнаружил, что его молот исчез».

— Есть кто? — зовет мама с крылечка. У нее такой голос, будто она собирается зайти в дом с привидениями.

Я сижу в плетеном кресле в передней, у книжного шкафа. Когда родители входят, поднимаю на них глаза и захлопываю книгу.

— Как прошел вечер? — как ни в чем не бывало спрашиваю я.

Они оба в пальто: папа в темно-синем тренче, мама в апельсиновом плаще.

— Великолепно, — отвечает папа. — Хорошая постановка, да?

— Твоей бабушке бы понравилось. — Мама переходит на шепот. — Куча голых.

Моя бабуля получает брошюры Эдинбургского театрального фестиваля и обводит кружочком все пьесы где есть предупреждение «обнаженная натура». Говорит, что ей нравится человеческое тело.

Мама оглядывает комнату и ищет какой-нибудь беспорядок, который можно было бы убрать.

— А где девушка? — спрашивает отец.

— Джордана ушла домой.

Мама выключает телевизор, нажав кнопку.

— Все время она спешит. Совсем ненадолго зашла, — говорит он. Если бы папа знал. — Надеюсь, ты проводил ее домой? — спрашивает отец.

Я пожимаю плечами.

— Посадил в такси.

Мама расправляет покрывало на подлокотниках дивана. Папа улыбается. Он положил руку на верх открытой двери и облокотился на нее.

— Надеюсь, ей денег хватит, — говорит папа, глядя маме в затылок. Та берет пульт и кладет его на телевизор.

— Я дал ей три фунта.

— Молодец. Как прошел ваш романтический ужин? — Папа улыбается шире и ждет, что мама на него взглянет. Она не смотрит.

— Нормально. Ей понравилась спаржа.

Родители даже не подозревают, что их кровать стала соучастником преступления. Джордана на два месяца старше меня, и потому ее можно считать зачинщиком.

Я поднимаюсь наверх. Писаю впервые после начала сексуальной жизни криво, мертвой петлей, как на американских горках. Моча воняет кислотой, помойкой и бомжами. И я уже начал думать, не сделал ли я что-нибудь действительно ужасное, в наказание за что мои внутренности сгниют, но потом вспомнил: на ужин была спаржа.

Наконец удаляюсь в спальню и пишу письмо в «Оргию». Помимо всего прочего в нем метафора: «Я раскрыл ее ноги, как центральный разворот порножурнала».