Суд присяжных

Глава 4

Теперь для Малыш Луи началась роскошная жизнь.

Такой он ее, по крайней мере, представлял, когда из окна столярной мастерской следил за компанией «марсельцев», которые целые дни проводили за столиками бара, и завидовал их холеным рукам и изящной обуви.

С его рук давно уже сошли мозоли, и не нужно было тереть их пемзой. А не далее как вчера он первый раз в жизни даже сделал себе маникюр в самой фешенебельной парикмахерской на площади Альберта I.

И теперь сквозь полуопущенные густые ресницы он разглядывал свои пальцы, ногти, покрытые розовым лаком, настороженно прислушиваясь к каждому звуку в доме.

Он валялся в постели до полудня не столько от лени, сколько из принципа, как бы беря реванш за те годы, когда должен был вставать с петухами по сверлившему уши звонку будильника.

Газеты лежали рядом. Констанс принесла ему в постель кофе и дала закурить, потом приоткрыла жалюзи, совсем немножко, ровно настолько, чтобы в комнату мог проникнуть и коснуться его постели косой луч света, совсем тоненький, такой, какие можно видеть на картинках с изображением Благовещения.

Луиза занималась уборкой квартиры. Ну и потеха! А потешней всего, что это взбрело в голову самой Констанс.

— Зачем вам ночевать у чужих людей, когда вы можете жить вместе с братом? — сказала она однажды.

Первую ночь обе женщины проспали в одной постели, и утром Луиза Мадзони шепнула Малышу Луи:

— До чего ж от нее воняет! Ума не приложу, как ты это выдерживаешь!

Затем ей поставили в гостиной диван, и вскоре она стала в доме настолько своей, что все даже забыли, когда она приехала, и больше не заговаривали об ее отъезде.

Надо сказать, что Луиза обладала большим терпением и, по словам Констанс, оказалась славной женщиной.

Она могла часами выслушивать истории, которые ей шепотом рассказывала старуха, когда они, сидя у окна, вязали крючком или на спицах. Луиза поддакивала и с серьезным видом одобряла:

— И правильно!

А иногда восклицала:

— Как я вас понимаю!

По утрам Констанс и Луиза, в халатах, повязавшись косынками, убирали комнаты. Затем по очереди шли на Французскую улицу за покупками.

А Малыш Луи, нежась в постели, прислушивался к звукам, доносившимся с улицы, которые по утрам кажутся звонкими и свежими, к звукам в доме, а особенно — за стеной, которых он ждал с нетерпением: голосу Нюты в соседней комнате.

Девушка брала уроки пения. Он узнал об этом от консьержки. И оказалось, что она вовсе не цыганка. Мать ее, известная актриса, жила теперь в Америке, отец, кажется, был русским.

Нюте шел только семнадцатый год, и, чтобы отделаться от девчонки, ее отправили в Ниццу, где каждый месяц она получала в банке положенную ей на содержание сумму.

Малыш Луи был твердо уверен, что Нюта влюбилась в него по уши. Девушка, должно быть, часами поджидала его, потому что всегда открывала дверь как раз в ту минуту, когда он проходил.

И все же, когда Малыш Луи с уверенным видом, сдвинув набок кепку, попытался однажды к ней войти, она убежала к себе и заперлась на ключ.

С тех пор он все чаще думал о ней и по утрам, лежа в постели, слушал ее пение, забывая читать газету, Он был счастлив! Этого нельзя отрицать. И был бы счастлив вдвойне, если бы мог лежать рядом с Нютой, чувствовать, как она пугливо прижимается к нему, прильнуть губами к ее губам так, чтобы дух захватило.

Он даже не сомневался, что рано или поздно это случится. Только не следовало сразу лезть напролом — нельзя же забывать, что она еще совсем девчонка.

И теперь он только улыбался ей, как умел это делать, игривой, ребячливой, обескураживающей улыбкой.

Да, он был счастлив. И при этом — неясное, но почти физическое ощущение страха. Это логично и неизбежно: когда человек счастлив, он всегда боится, что может все потерять…

Он не видел с тех пор ни Жэна, ни его дружков. Не получал от них никаких вестей. Но Луизе пришло из Йера письмо, где говорилось, что хозяйка вынуждена была из-за нее съездить в Марсель, а это наводило на размышления.

Наверху стучала пишущая машинка. Так было ежедневно с девяти утра. Пожилая дама, вдова чиновника, брала работу на дом.

Малыш Луи уже успел навести справки обо всех жильцах. Прежде всего из любопытства. А еще — на всякий случай: мало ли для чего может понадобиться.

Было около одиннадцати, когда раздался звонок в дверь.

Не иначе как посторонний! Ведь люди, заходившие к ним постоянно, например сборщик денег за газ или поставщики, знали, что дверь не заперта, и, войдя, окликали с порога:

— Мадам Констанс!

Не шевелясь, с сигаретой во рту, Малыш Луи навострил уши. Послышался мужской голос, но он не мог понять, что происходит, пока в его комнату с испуганным лицом не влетела Луиза. Она была чем-то расстроена и, приложив палец к губам, шепнула:

— Инспектор полиции.

— Какой?

— Я его не знаю. Он попросил меня выйти.

Тогда Луи встал и босиком, в своей удобной полосатой шелковой пижаме, подошел к двери и прильнул к ней ухом. Луиза тоже стала прислушиваться.

— Садитесь! — услышали они за стенкой голос Констанс. — Извините за беспорядок и мой туалет: по утрам я всегда занимаюсь уборкой…

По утрам у нее всегда были мешки под глазами, а щеки бледные, как луна.

— Мне хотелось бы выяснить — не ваша ли это вещица? — спросил полицейский, протягивая что-то Констанс, но что именно, Малыш Луи разглядеть никак не мог.

— Да, моя. Это еще от моей покойной матери… Но как она у вас очутилась? Кто-нибудь нашел на улице?

— К сожалению, нет. Этот золотой крестик был продан позавчера ювелиру на проспекте Победы. Вор…

Констанс тихо вскрикнула, а Малыш Луи увидел совсем близко от себя нахмуренные брови Луизы.

— Почему вы говорите — вор? — упавшим голосом произнесла Констанс.

— Есть все основания предполагать, что эта драгоценность была у вас украдена.

— А если я сама ее кому-нибудь дала?

— Кому же?

— А если я поручила своему секретарю Луи Берту продать ее?

— И это кольцо вы тоже поручили ему продать?

— Ну да. Мне надоели эти старые побрякушки. Я попросила его избавить меня от них.

Один глаз Малыша Луи закрылся, а нахмуренные брови Луизы стали распрямляться.

— В таком случае, мне нечего сказать. Раз вы сами утверждаете…

— Но…

— Тем не менее мне поручили поставить вас в известность относительно некоторых обстоятельств. Известно ли вам, что этот Луи, которого вы называете своим секретарем, дважды сидел в тюрьме?

— Да, он мне говорил.

— Знаете ли вы, что, весьма вероятно, он рано или поздно будет вызван по делу ограбления почты в Лаванду?

— Ну и что? Разве у вас есть какие-нибудь улики?

Молодчина старуха! Малыш Луи не мог сдержать улыбки и подумал, не открыть ли ему внезапно дверь, чтобы, напустив на себя иронический вид, поздороваться с этим кретином инспектором.

— Дело ваше. Вы поселили его у себя, и это касается только вас, хотя из осторожности… Ладно! Моя обязанность вас предостеречь, а уж там пеняйте на себя, если что случится.

На этот раз Малыш Луи пожал плечами, а потом по-мальчишески изобразил, будто нокаутирует противника.

— А что со мной может случиться?

— Как сказать! Вы уже не очень молоды… Допустим, что ваше имущество могло привлечь мужчину, у которого нет средств к существованию…

— Я попрошу вас!.. — сказала Констанс с достоинством.

— Ладно, не сердитесь! Теперь последний вопрос: говорил ли вам Малыш Луи, что за женщина живет в настоящее время под вашей крышей? Та, с которой я столкнулся, когда вошел?

— Это его сестра.

Тут уж было не до смеха. Ошеломленный Малыш Луи слушал, затаив дыхание, а Луиза вздохнула:

— Ну, что я говорила!

Инспектор продолжал дальше, довольный тем, что ему удалось взять верх:

— Мне не хочется причинять вам огорчение, мадам, но мой долг поставить вас также в известность, что женщина, о которой идет речь, Луиза Мадзони, тысяча девятьсот двенадцатого года рождения, уроженка Авиньона, с тысяча девятьсот тридцать второго года находится под наблюдением полиции. Она приехала к вам десять дней назад из дома терпимости в Йере, куда ее поместил Малыш Луи, живший за ее счет. Вот и все. Так что если у вас возникнут неприятности или вы захотите получить какие-нибудь дополнительные сведения, мы всегда к вашим услугам. Достаточно будет обратиться в уголовную полицию и спросить меня.

Тишина. Тишина тем более зловещая, что никак не угадаешь, что делается в соседней комнате. Потом внезапно хлопнула дверь, послышались шаги по лестнице.

Малыш Луи и Луиза растерянно глядели друг на друга. Через минуту Малыш Луи расхрабрился, почесал затылок и скорчил гримасу.

— Что же нам делать? — прошептала Луиза.

Прежде всего он бесшумно подошел к зеркалу и причесался. Потом закурил сигарету и еще несколько мгновений прислушивался. Ему показалось, что за стеной слышатся прерывистые рыдания; вздохнув, он повернул ручку двери и вошел в спальню.

Малыш Луи не сразу заметил Констанс, лежащую на неприбранной кровати так, что виден был только отороченный пухом край пеньюара.

Она прямо-таки растворилась, иначе не скажешь: живот погрузился в перину, лицо скрылось в простынях и одеяле, и вся эта масса колыхалась в медленном ритме, время от времени резко вздрагивая:

— У-у-у… У-у-у…

Она испускала звуки таким пронзительным голосом, что трудно было поверить, что он принадлежит толстой пятидесятилетней женщине. А Малыш Луи бесшумно ходил вокруг кровати, как человек, не умеющий ухаживать за больным, не зная, с какой стороны к нему подойти.

— У-у-у… У-у-у…

Догадывалась ли она, что он здесь? Слышала ли, как вошел? Констанс продолжала плакать в том же безнадежно размеренном ритме, и, как будто нарочно, то немногое, что мог видеть Малыш Луи, было у нее самым некрасивым: мертвенно-бледные, белые ноги, иссеченные синими венами.

— У-у-у… У-у-у…

Оба настежь распахнутых окна были на одном уровне с окнами дома напротив, и возле одного из этих окон старый паралитик курил трубку и смотрел в спальню Констанс таким неподвижным взглядом, словно был восковой фигурой.

— У-у-у…

Малыш Луи хотел что-то сказать, но так и не произнес ни звука. Воздух, вливавшийся в окна с улицы, отгонял к постели табачный дым, который не могла не почувствовать Констанс. И вдруг вместо «у-у-у…» она тем же голосом, словно жалуясь кому-то, пролепетала:

— Злой мальчишка!

И еще сильней зарыдала, как будто слова, которые она только что произнесла, довели ее до изнеможения.

Тогда Малыш Луи присел на край постели. То, что она на него не смотрела, облегчало задачу: ему не нужно было следить за выражением своего лица. Он тихонько Положил руку на плечо Констанс. Потом, откашлявшись и обдумывая каждое слово, сказал:

— Я все слышал. Я был за дверью. Я так и знал, что это рано или поздно случится.

Молчание. Констанс продолжала плакать, но теперь бесшумно, чтобы не пропустить ни слова.

— Во-первых, я вправду отсидел два раза в тюрьме, но никогда не делал ничего бесчестного. Такое с каждым может случиться — вмазать кому-нибудь в драке или лягнуть постового в бедро, когда он размахивает у тебя под носом дубинкой.

Он прекрасно знал, что ее интересует не это, но начал издалека, чтобы выиграть время и завестись.

— Дело в Лаванду — об этом не спорю. Но ведь мы обворовали только правительство, а лично никому не причинили вреда. Пускай получше берегут деньги налогоплательщиков!

Она пошевелилась, должно быть, с нетерпением ожидая, что он скажет дальше.

— Теперь про Луизу. Те, кто так говорит про женщин, лучше бы спросили, откуда берутся такие женщины и что их до этого доводит. У Луизиной матери было семеро ребят, ее все хорошо знали в Авиньоне. Она таскалась там с кем попало за гроши.

Он на мгновение отвлекся, услышав голос Нюты.

Девушка начала «Колыбельную» Шопена, которую пела почти каждый день, быть может, именно для него. Эта песня волновала Луи, как романс.

— Когда я сошелся с Луизой, она уже работала в публичном доме в Марселе. Я попробовал вытащить ее оттуда, но она была в руках у некоего Жэна, и все, что я мог сделать…

Он вдруг заметил, что на него смотрит глаз, только один, но уже без слез.

— Я устроил так, чтобы она перешла в такой же дом в Йере, а потом, когда с твоей помощью у меня завелась монета, я съездил за ней…

Констанс все глядела на него одним глазом, и это мешало сосредоточиться. Приходилось менять выражение лица. А на третьем этаже в доме напротив все так же торчало деревянное лицо паралитика.

— Когда я представил ее как свою сестру, то почти не соврал. Ведь мы и в самом деле с Луизой все равно что брат и сестра.

И тут Констанс заговорила, или, вернее, из аморфной массы, состоявшей из тела и белья, донесся разобиженный голос:

— И вы не были имеете?

— Случалось. Но только вначале, года три назад, когда я захаживал как клиент в то самое марсельское заведение, где она жила. Потом мало-помалу это почти сошло на нет…

— Почти?

— Слишком уж хорошо мы друг друга знали, чтобы…

И снова раздался голос, более ясный, более подозрительный:

— А здесь, у меня, вы никогда не…

— Никогда!

— А по утрам, когда я уходила за покупками?

Она зашевелилась. Из бесформенной массы показалась голова, потом обозначилось тело, она села на кровати, с опухшим лицом, растрепанными волосами, мокрой щекой.

— И ты мог так со мной поступить?

— Нет! Клянусь тебе, что с тех пор, как мы здесь, мы с Луизой ни разу не переспали.

— И даже не целовались?

Она произнесла это трагическим голосом, и Малыш Луи еле удержался, чтобы не прыснуть в кулак.

— В губы — нет!

— И вы не ласкали друг друга?

— Да я же говорю тебе — нет, глупая ты толстуха!

Ничего не поделаешь! Ему остается только это. Он наклонился, обнял ее, прижался щекой к ее мокрой щеке и теперь, когда она смотрела на него, говорил, говорил своим низким, слегка надтреснутым голосом, зная, как звук его волнует женщин:

— Я, сама понимаешь, не святой, но такого никогда бы не сделал… И уж лучше мне быть таким, как я есть, чем заниматься ремеслом того господина, который сейчас приходил сюда. Легко судить других, когда в жизни тебе отказу не бывало. А я… Когда я был мальчишкой, меня все называли беженцем. «Не выбрасывай старые штаны, — говорили они. — Оставь их для маленького беженца…» И меня одевали в обноски со всех мальчишек в Ле-Фарле…

А моя мать делала всю черную работу у старика Дютто и так уставала, что и на женщину стала не похожа.

— Замолчи! — прошептала Констанс.

Но он не хотел молчать. Он чувствовал, что задел ее слабую струну. Слыша музыку Шопена и голос Нюты за стеной, он совсем расчувствовался. Он мог бы вот так же прижаться к ней, плакать, толковать ей, что они оба всего лишь бедные ребятишки, и, целуясь сквозь слезы, жаловаться на судьбу.

— А Дютто даже не стеснялся, — продолжал он. — Когда ему хотелось, просто звал мою мать к себе в комнату, запирая у меня перед носом дверь. Он такой уродливый. Это итальянец и, хотя он живет во Франции вот уже сорок лет, так и не научился по-французски. Он ни с кем не разговаривает, всех ненавидит, всех презирает, уверен, что ему завидуют из-за денег. Однажды я застал его, когда он учил разным мерзостям мою сестру, а той было четырнадцать. Я сказал про это матери. А вышло так, что он ее же и поколотил… Разве это детство?

— Тс-с!.. Перестань думать об этом.

— Да разве это была жизнь? Гнешь хребет, когда столько парней, которые тебе и в подметки не годятся, по целым дням ничего не делают? Вот она, правда-то… Ну, я и не захотел оставаться в дураках…

Теперь она сама немного отстранила лицо Малыша Луи, чтобы посмотреть на него. И вдруг в порыве нежности бросилась к нему на шею, повторяя:

— Злой! Злой!

— Послушайте, Луиза…

— Да, мадам.

Луиза никогда не называла Констанс по имени, хотя та много раз просила об этом.

— Я все знаю.

— Да, мадам.

И Луиза, не такая ловкая, как Малыш Луи, слишком виновато опустила голову — с видом служанки, которую рассчитывают.

— Я знаю вашу жизнь и жизнь Малыша Луи. Знаю, что вы были любовниками, а теперь любите друг друга как брат и сестра.

Вокруг нее плыл запах недавних объятий, и на влажной постели была глубокая вмятина.

Констанс успела попудриться и подмазать губы. Она отнюдь не огорчилась, что Луиза видит ее томность и догадывается о причинах таковой.

— Не допущу, чтобы эти дряни из полиции торжествовали. Они хотели навредить вам обоим.

Видимо, в глубине души она была даже довольна, что может теперь относиться к ним немного свысока и принимать вид благодетельницы. Она попросила Малыша Луи выйти, и он бродил теперь вокруг соседней квартиры, как никогда терзаемый желанием сжать в своих объятиях Нюту.

— Между нами ничего не изменится, нет!.. Не возражайте! Так я решила… Если вы уйдете, это будет равносильно признанию, что вы насмехались надо мною за моей спиной. А я, напротив, уверена, что вы не посмеете злоупотребить моим доверием. Только сегодня я разрешаю вам обоим переночевать в отеле, потому что я должна принять своего друга-дипломата. Или нет. Вы пойдете одна. Малыш Луи останется здесь.

Этажом выше стрекотала пишущая машинка. У старика напротив, должно быть, давно потухла трубка в зубах, потому что он ни разу не шевельнулся. В клетке, слева от него, прыгала канарейка.

— А теперь помогите мне немного убраться. Мы пойдем завтракать в ресторан. Мой друг приедет только в три, и мы до этого времени успеем поесть на берегу. моря, в Жюан-ле-Пен. Возьмем такси.

— А мне можно войти? — спросил Малыш Луи, который так и не повидал соседку.

— Входи, негодник! Да собирайся побыстрее!.. Надень выходной костюм. Мы сейчас поедем на такси завтракать в Жюан-ле-Пен.

Малыш Луи переглянулся с Луизой и направился к себе.

— Не надо, — остановила его Констанс. — Теперь, когда я знаю, что Луиза тебе все равно как сестра, она может одеваться и при тебе. Не так ли, Луиза?

— Да, мадам.

— Вот и хорошо. Снимай пеньюар.

Малыш Луи отвернулся, подавил улыбку и подумал, уж не страдает ли Констанс неким пороком.

Часом позже они все трое появились на освещенной солнцем улице, разряженные во все новое, да так, что шофер такси сам остановился, почуяв, что имеет дело с выгодными клиентами.

— В Жюан-ле-Пен… Не слишком быстро… И нельзя ли поднять верх у машины?

Несмотря ни на что, Констанс уселась между ними.

Три различных запаха духов смешивались и мало-помалу улетучивались от движения воздуха.

Впервые в жизни Малыш Луи надел соломенную шляпу, купленную накануне, которая, как ему казалось, была, словно пропитана солнцем.