Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

Глава 1 Когда война стала преступлением

Идея судить нацистских вождей международным трибуналом оформилась в СССР в самые мрачные дни немецкой оккупации. Красная армия остановила немецкое наступление на Москву в январе 1942 года. «Под могучими ударами Красной армии немецкие войска, откатываясь на запад, несут огромные потери в людях и технике», – объявил Сталин в одной речи месяцем позже[31]. Блеснул луч надежды, но реальность была сурова. С начала немецкого вторжения в июне 1941 года военные части вермахта продвинулись вглубь Советского Союза почти на тысячу километров, опустошив его самые промышленно развитые и плодородные области. Москва не была взята, но немцы оккупировали Киев и большую часть Крыма и осадили Ленинград. На самой Москве остались шрамы от немецких бомбардировок. Немецкие войска несли значительные человеческие потери, но жертв с советской стороны было намного, намного больше. За первые восемь месяцев войны в сражениях погибло более двух с половиной миллионов советских солдат, еще три миллиона попали в плен. Каждый убитый немецкий солдат обходился в двадцать жизней советских воинов[32].

В следующие месяцы 1942 года Красная армия наступлениями и контрнаступлениями продвигалась на юг по России и Украине, и солдаты своими глазами видели ущерб, причиненный нацистами. Большинство советских солдат и военных корреспондентов примерно представляли себе, что увидят, – нарком иностранных дел Молотов с ноября 1941 года публиковал свидетельства немецких зверств, – но даже самые закаленные не могли вообразить масштаба разрушений. Целые городские кварталы были обращены в прах и пепел, трупы лежали штабелями. В некоторых городах красноармейцы обнаруживали эшафоты, с которых все еще свисали тела. Один солдат написал домой в феврале 1942 года: что бы ни «писали в газетах» о немецкой оккупации, на самом деле все «гораздо хуже». Беженцы и немногие выжившие рассказывали о пытках, изнасилованиях, изувечениях и массовых убийствах[33].

Молотов продолжал публиковать свидетельства этих преступлений в СССР и за границей, подчеркивая их предумышленность и полное презрение захватчиков к международному праву. В своей «Третьей ноте о немецких зверствах» (апрель 1942 года) он ссылался на документы, захваченные в штабах разбитых немецких частей. Эти документы доказывали, что действия немцев – в том числе сожжения деревень и массовые убийства мирных жителей – являются частью плана, разработанного нацистским правительством. Молотов обещал, что германские вожди и их приспешники не уйдут от наказания[34]. Он решил централизовать сбор документов обо всех без исключения злодеяниях, совершенных на территории СССР в отношении его народов. Нацисты должны были ответить за все[35].

Весной 1942 года не только победа, но и дальнейшее существование СССР еще оставались под вопросом. Но советское правительство уже занялось вопросами военных преступлений, репараций и международного права, принципиально важных для послевоенного будущего. Центральную роль в этом деле играл Андрей Вышинский, в прошлом – обвинитель на Московских процессах 1936–1938 годов, а ныне заместитель наркома иностранных дел Молотова[36]. До недавнего времени Вышинский работал директором Института права Академии наук СССР. Весной 1942 года Молотов поставил его во главе специальной комиссии, которая должна была оценить вопрос компенсации военного ущерба «с международно-правовой точки зрения». Вышинский поручил экспертам по международному праву из Института права изучить, как решался вопрос о репарациях по прежним мирным договорам, в частности по Версальскому договору после Первой мировой войны[37]. Институт взялся за работу. Ею руководил Арон Трайнин, чья карьера и прежде была переплетена с карьерой Вышинского.

Вышинский и Трайнин сообща выработали советский подход к послевоенному правосудию. К 1942 году они хорошо знали друг друга. Оба родились в 1883 году с интервалом в несколько месяцев, обоих увлекли революционные течения того времени. Оба происходили из национальных меньшинств, преследуемых при царском режиме. Оба приняли большевистскую революцию и новую советскую идентичность. Оба оставили свой след в области права – но совершенно по-разному. Их пути сошлись в 1930-х годах.

Вышинский был обязан своей карьерой удаче и почти сверхъестественной чуткостью к веяниям времени. Он родился в Одессе в польской католической семье и вместе с родителями переехал в портовый город Баку. В юности он участвовал в подпольных марксистских кружках и стал известен в связи с убийствами агентов полиции. В 1908 году был арестован за организацию рабочей боевой дружины и провел четыре месяца в переполненной тюремной камере в Баку, где обсуждал теоретические вопросы революции с другим молодым заключенным, Иосифом Сталиным. После освобождения он продолжил образование и в 1913 году окончил юридический факультет Киевского университета. Вышинский и Сталин снова встретились в 1917 году, после Октябрьской революции; тремя годами позже по настоянию Сталина Вышинский вступил в партию большевиков. Он делал карьеру в партии, занимая разные должности, но особенно отличился в роли государственного обвинителя. С 1921 года преподавал право в Московском государственном университете, в 1925-м стал ректором университета и возглавил кампанию по очистке его от «политически ненадежных» преподавателей и студентов[38].

Ил. 3. В. Д. Соколовский (справа) и А. Я. Вышинский (слева) присутствуют при подписании Г. К. Жуковым акта о капитуляции Германии. 8 мая 1945 года. Источник: Bundesarchiv, Bild 183-R83900/Wikimedia Commons, CC-BY-SA 3.0

Сталин восхищался беспощадностью Вышинского и в 1928 году сделал его судьей в первом большом советском показательном процессе. Пятьдесят три инженера из города Шахты в Ростовской области были обвинены в участии в преступной организации, которая якобы занималась в сговоре с иностранцами саботажем в советской угольной промышленности. Шесть недель Вышинский председательствовал в суде в московском Доме Союзов. Его холодная логика впечатляла иностранных журналистов и прочих наблюдателей. Все обвиняемые, кроме четырех, были осуждены; пятеро казнены[39]. Через два года Вышинский председательствовал в суде над Промпартией. Восемь видных экономистов и ученых были обвинены в сговоре с Францией с целью свержения советского правительства; все были осуждены. Вскоре Сталин назначил Вышинского заместителем прокурора СССР и заместителем наркома юстиции РСФСР[40].

Вышинский завоевал уважение Сталина своей способностью устроить показательный процесс и повернуть закон в любом нужном направлении. После прихода Гитлера к власти в 1933 году карьера Вышинского пошла вверх. В середине 1930-х годов в СССР родился интернационализм нового типа: советские вожди искали союзников против растущей нацистской угрозы. В эти годы рухнули карьеры марксистских теоретиков права, таких как Евгений Пашуканис (первый директор Института права), усматривавших в международном праве не более чем прикрытие империалистических устремлений капиталистических государств[41]. Подход Вышинского был более прагматичным: он рассматривал международное право как набор норм, регулирующих отношения между государствами; Советское государство могло бы использовать его для усиления и распространения своей власти[42].

Трайнин родился в еврейской купеческой семье в провинциальном городе Витебске и получил юридическое образование в Московском университете. Студентом он тоже пробовал себя в революционном движении. Подобно Вышинскому он некоторое время провел в тюрьме за свою политическую деятельность. Трайнин окончил юридический факультет Московского университета в 1909 году, а перед Первой мировой войной занимался криминологией и работал мировым судьей, критикуя царский режим и призывая к реформам. В 1910 и 1913 годах он жил в Германии, где изучал сравнительное правоведение[43]. После 1917 года он служил советской власти, но не вступил в ряды большевистской партии. Он был в числе той малой группы криминологов, которые применяли социологические подходы к праву. В 1919 году Трайнин вернулся в Московский университет, где позже и встретил Вышинского. После возвращения в Москву Трайнин занимался разработкой уголовного кодекса. В 1921 году получил профессорское звание, а в 1925 году стал старшим научным сотрудником в новосозданном Государственном институте по изучению преступника и преступности при НКВД[44]. В этом же году Трайнин приехал в Берлин для изучения новшеств в немецком уголовном праве. Вернувшись после этой поездки в СССР, опубликовал работу «Кризис науки уголовного права» о политизации права в веймарской Германии. К началу 1930-х годов он приобрел репутацию острого юридического ума и занял должность в Институте права Академии наук СССР.

Вышинский держал на примете талантливых людей и взял Трайнина под крыло. После вступления СССР в Лигу Наций в 1934 году Трайнин сообща с Вышинским занялся выработкой советского подхода к международному праву. Он стал изучать международно-правовые проекты, разработанные после Первой мировой войны. Его работа 1935 года «Уголовная интервенция» стала первым исследованием в этой сфере. Трайнин утверждал, что движение за унификацию международного права в 1920-х и начале 1930-х годов провалилось потому, что Лига Наций направила все свои усилия на попытки остановить коммунистическую экспансию и игнорировала единственную реальную, по его мнению, проблему: как предотвратить «агрессивную войну». Трайнин критиковал за эту недальновидность нескольких правоведов, в том числе варшавского юриста Рафала Лемкина и его румынского коллегу Веспасиана Пеллу. Трайнин называл «военную агрессию» «огромным, неизмеримым по последствиям злом, грозящим смертью и разорением миллионам трудящихся», и провозглашал, что СССР готов играть активную роль в «борьбе за мир»[45].

Трайнин развил свою критику международного права в работе «Защита мира и уголовный закон», опубликованной в 1937 году (в разгар сталинского Большого террора). Он снова раскритиковал Лигу Наций за то, что она принимала как должное легальность войны. Он признавал, что пакт Бриана – Келлога от 1928 года, амбициозный многосторонний мирный договор, подписанный Советским Союзом и шестьюдесятью одной страной, был важным шагом вперед. Но этого было мало. Подписанты отказались считать войну «инструментом национальной политики», но не дотянули до того, чтобы признать ведение войны наказуемым правонарушением. Трайнин отметил, что в действующем международном праве «порой недозволенная охота за зайцами карается строже, чем организация военного истребления людей». Он призвал создать международный уголовный трибунал для суда над «лицами, нарушающими мир»[46].

Вышинский приложил руку к этой книге в качестве редактора и написал к ней предисловие, где предложил подвести все акты посягательства на мир под действие новой международной уголовно-правовой конвенции[47]. Это смелое предложение было продиктовано растущей угрозой со стороны Германии и Японии, которые только что подписали Антикоминтерновский пакт, открыто направленный против СССР.

Благодаря гитлеровской Германии публикация трудов Трайнина оказалась своевременной, но без влияния Вышинского она бы не состоялась. В 1935 году Вышинский стал прокурором СССР и служил правой рукой Сталина в его кампании против так называемых «врагов народа». В качестве обвинителя на трех Московских процессах (в августе 1936-го, январе 1937-го и марте 1938 года) Вышинский набрасывал обвинительные заключения еще до передачи в суд сфабрикованных уголовных дел. В этих показательных процессах он применял язык международного права, разработанный в том числе и в работах Трайнина, требуя казни подсудимых как «террористов» на службе у враждебных иностранных государств. Сплетая паутину виновности при помощи концепции «соучастия», Вышинский обвинял подсудимых в участии в «заговоре» с целью свержения советского режима. Так сталинская паранойя облеклась в юридическую терминологию.

В январе 1937 года Вышинский стал директором Института права вместо Пашуканиса, который был арестован и расстрелян (как и сотни тысяч других людей) по обвинению в «троцкизме»[48]. На этом посту Вышинский при помощи Трайнина продолжал переписывать советское законодательство, как того требовали сталинские политические интриги. В 1940 году Сталин назначил Вышинского заместителем наркома иностранных дел. В следующем году Трайнин опубликовал «Учение о соучастии», в котором облек покровом правовой легитимности концепцию, использованную Вышинским на Московских процессах[49].

Поэтому неудивительно, что весной 1942 года, столкнувшись с неотложными вопросами о военных преступлениях, международном праве и репарациях, Вышинский обратился к Трайнину. Со своей стороны, Трайнин, который эвакуировался вместе с Институтом права в Ташкент, рад был помочь в своем стремлении сделать все возможное для борьбы с нацистскими захватчиками. Он и другие эксперты по международному праву уже работали консультантами советского правительства над такими важными вопросами, как правовой статус партизан, которые играли ключевую роль в советской борьбе с нацистами на оккупированной территории[50]. Нацисты настолько жестоко обращались с мирными жителями, что явно требовалось полностью пересмотреть нормы закона. Приняв поручение Вышинского, Трайнин обратился к проблеме уголовной ответственности и в конце концов поставил вопросы, далеко выходившие за рамки проблемы репараций. Какие действия государств во время войны следует считать наказуемыми деяниями по международному праву? Что должно сказать международное право о зверствах во время агрессивной войны? Какие санкции можно применить к руководителям «бандитского» государства, которое напало на другие страны и устроило «глумление над принципами и нормами, признанными всем цивилизованным человечеством», преследуя свою «грабительскую цель»?[51] Трайнин сформулировал свои ответы в диалогах с Вышинским как реакцию на сообщения об ужасах нацистской оккупации. Именно они в конечном счете сформировали подход союзных держав к военным преступлениям.

Британцы и американцы весной 1942 года тоже столкнулись с проблемой, как реагировать на немецкие зверства. Депортации и убийства мирных жителей в оккупированной нацистами Европе приняли немыслимые ранее масштабы, а свидетельства о них продолжали поступать благодаря неустанным усилиям европейских правительств в изгнании. В январе в Лондоне состоялась встреча представителей эмигрантских правительств Польши, Чехословакии, Югославии, Греции, Бельгии, Нидерландов, Норвегии, Люксембурга и Национального комитета «Сражающаяся Франция» (правительства Франции в изгнании). Они декларировали намерение наказать нацистов и их союзников при помощи инструментов международного права и попросили другие союзные державы договориться о совместных действиях. Но британцы и американцы пока не стремились судить военных преступников международным трибуналом[52]. Они слишком хорошо помнили провал подобных попыток после Первой мировой войны и не представляли, как мог бы выглядеть такой суд. Как именно можно судить за массовые убийства такого масштаба?

В июне 1942 года – через девять дней после уничтожения нацистами чехословацкой деревни Лидице в ответ на убийство начальника РСХА Рейнхарда Гейдриха – премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль и президент США Франклин Рузвельт встретились в Вашингтоне и обсудили создание комиссии по расследованию преступлений стран Оси. Ни одна из сторон, участвовавших в этих переговорах, не хотела наделять такой орган реальной властью. Гарри Хопкинс, бывший администратор «Нового курса», ставший ближайшим советником Рузвельта (с мая 1940 года он постоянно жил в Белом доме), набросал проект создания следственного органа, который должен был работать независимо от союзнических правительств и играть в основном пропагандистскую роль. Его целью было не определение наказаний за совершение военных преступлений, а предание огласке фактов этих преступлений с целью приобрести поддержку военных усилий союзников. Хопкинс хотел составить эту комиссию из знаменитых людей с безупречной репутацией, таких как советский писатель Алексей Толстой и восьмидесятилетний бывший председатель Верховного суда Чарльз Эванс Хьюз. Эта комиссия должна была распространять информацию о немецких зверствах и отчитываться перед союзными правительствами[53].

Ил. 4. Арон Трайнин. 1945 год. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Джозефом Итоном

Британское Министерство иностранных дел со своей стороны стало набрасывать проект комиссии по военным преступлениям, которая была бы теснее связана с союзными правительствами, но при этом сходным образом служила бы следственным органом, не уполномоченным наказывать преступников. Британский министр иностранных дел Энтони Иден предложил, чтобы каждое союзное государство самостоятельно судило рядовых немцев, совершивших преступления против его граждан. Но Иден признавал, что преступления Гитлера, Германа Геринга и других нацистских вождей слишком велики для любого суда и поэтому наказание за них должно назначаться союзными правительствами во внесудебном порядке. Британское правительство в конце концов внесло предложение, отражавшее точку зрения Идена[54].

Правительства в изгнании публиковали все больше свидетельств происходившего в оккупированной Европе и требовали рейдов возмездия против немецких городов. Этим они все сильнее принуждали американское и британское правительства к активным действиям. Очевидно, что одной пропаганды было недостаточно. В августе 1942 года Иден пригласил представителей правительств в изгнании на частную встречу в Лондоне и поделился с ними британским проектом комиссии по военным преступлениям. Рузвельт изучил этот проект в Вашингтоне и ответил уклончиво. 21 августа Рузвельт публично сообщил, что получил новые свидетельства роста «актов подавления и террора» в оккупированной Европе, способных привести к «уничтожению определенных народов». Он пообещал, что США пустят в ход эти свидетельства и что преступники предстанут перед судами в угнетенных ими странах, где «ответят за свои действия»[55].

Черчилль не любил плестись в хвосте. 8 сентября он объявил, что британское правительство ожидает увидеть преступников «перед судом во всех странах». В конце сентября британцы, разочарованные тем, что Рузвельт тянет с ответом на их проект, решили двигаться дальше, с американцами или без них. 3 октября британское Министерство иностранных дел разослало всем союзникам меморандум о том, что вскоре британское правительство объявит о создании комиссии по расследованию немецких зверств, и пригласило к участию. Американцы поняли, что время поджимает, и вступили в игру. 7 октября Рузвельт и британский лорд-канцлер Джон Саймон публично пообещали учредить комиссию стран-союзников для суда над нацистскими военными преступниками[56].

Эта декларация сблизила британцев с американцами, но вызвала недовольство СССР. Советский Наркомат иностранных дел все еще находился в Куйбышеве (ныне Самара), куда эвакуировался во время наступления немцев на Москву в 1941 году, и получил меморандум британского МИД только 6 октября. Сталин и Молотов пришли в ярость оттого, что британцы не дождались их ответа. Их гнев только усилился, когда они узнали, что британцы обсуждают с американцами детали проекта комиссии сепаратно[57]. Эти чувства подогревались недоверием Сталина к союзникам. Он уже и без этого негодовал, поскольку Черчилль и Рузвельт не сдержали обещания открыть Второй фронт на Западе, и тревожился, как бы Черчилль не заключил с нацистами сепаратный мир. Отказ британского правительства возбудить уголовное дело против гитлеровского заместителя Рудольфа Гесса укреплял его подозрения; Гесс попал в британскую тюрьму за семнадцать месяцев до того, в одиночку бежав из Германии в Великобританию, по его словам, для переговоров о мире между двумя государствами[58].

Теперь советские руководители твердо решили захватить инициативу и сдвинули рамки дискуссии, публично заявив, что следует немедленно разработать план международного процесса над главными военными преступниками – а именно этого британцы и американцы надеялись избежать. Советское руководство оформило это требование как непосредственный ответ на январское предложение правительств в изгнании, решив полностью игнорировать британский меморандум. 14 октября 1942 года посреди ночи в Куйбышеве заместитель наркома иностранных дел Соломон Лозовский вызвал посла Чехословакии и представителя Национального комитета Франции и вручил им заявление Молотова об уголовной ответственности нацистских преступников («гитлеровцев») за зверства в оккупированной Европе. В заявлении утверждалось, что Гитлер, Геринг, Гесс, Иоахим фон Риббентроп и другие нацистские руководители должны предстать перед судом «специального международного трибунала» и получить наказание «по всей строгости уголовного закона». Молотов призывал к сотрудничеству все заинтересованные государства в деле поимки, суда и вынесения приговора нацистским руководителям и настаивал, чтобы те, кто уже находится в руках союзников (то есть Гесс), предстали перед судом безо всякого промедления[59]. На следующий день советское правительство опубликовало этот документ[60]. 19 октября передовица в «Правде» обвинила британское правительство в защите Гесса от наказания и назвала Англию «убежищем для гангстеров»[61].

Москва также быстро взялась за организацию своей собственной комиссии по военным преступлениям – а работа над этим велась с апреля 1942 года, когда Молотов призвал к централизации усилий по разоблачению немецких зверств. Вышинский и Трайнин занимались международно-правовым аспектом проблемы репараций, а советские руководители пререкались по поводу формы и функций этой комиссии. Британско-американское заявление подстегнуло деятельность советского руководства. Между 17 и 20 октября Молотов, Вышинский и Лозовский проработали финальную версию проекта Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков в СССР. В конце октября Сталин одобрил их проект, а 2 ноября советское правительство издало указ о создании комиссии[62].

Чрезвычайная государственная комиссия была совершенно новым учреждением. Она была составлена из государственных служащих и деятелей культуры; последних включили в ее состав в основном благодаря их способности объяснять происходящее на языке, понятном внешнему миру. В комиссию вошли писатели Алексей Толстой и Илья Эренбург, врач Николай Бурденко, руководитель профсоюзов Николай Шверник и митрополит Киевский и Галицкий Николай (епископ Русской православной церкви). Эта комиссия руководила множеством подкомиссий по всему Советскому Союзу, которые вскоре взяли на себя мучительную работу по сбору доказательств и подготовке судебных дел. Она была тесно связана с Наркоматом иностранных дел и аппаратом госбезопасности. Шверник был ее номинальным руководителем, а Вышинский – фактическим; временами последний сотрудничал с органами госбезопасности, оформляя, а иногда даже фабрикуя (как минимум в нескольких случаях) письменные показания и отчеты[63]. Учредив Чрезвычайную государственную комиссию, советское руководство начало свою собственную работу по привлечению нацистов к суду.

Тем временем дипломаты по-прежнему маневрировали, попусту болтали и тянули время. 21 октября в Лондоне Иден пожаловался в палате общин, что британское правительство все еще ждет советского ответа на свой проект союзнической комиссии по военным преступлениям[64]. Британцам пришлось ждать еще две недели: 3 ноября, на следующий день после создания Чрезвычайной государственной комиссии, Молотов послал раздраженную ноту британскому послу сэру Арчибальду Кларку Керру. Момент был выбран не случайно. Молотов жестко раскритиковал британское правительство за то, что оно не проконсультировалось сначала с СССР, и назвал его проект слишком скромным и неспособным удовлетворить народы, катастрофически пострадавшие от немецкой оккупации. Молотов подчеркивал, что любая союзническая комиссия должна быть наделена полномочиями наказывать нацистских вождей. Чрезвычайная государственная комиссия готова была представить доказательства чудовищности их преступлений[65].

Через два дня, 5 ноября, Сталин и Молотов приняли Керра в Кремле. Сталин обвинил британское правительство в лицемерии: оно призывало к расследованию военных преступлений, но при этом укрывало Гесса. Он спросил, и лишь наполовину в шутку, о том, стали бы британцы подобным образом обращаться с Геббельсом. Керр заверил Сталина, что британцы вовсе не собираются ни с кем нянчиться, но усомнился, что имеет смысл судить Гесса или Гитлера международным трибуналом – ведь их преступления слишком велики для любых юридических процедур. Керр выразил надежду, что Сталин, Рузвельт и Черчилль вынесут внесудебное постановление о повешении Гитлера. Сталин возразил на это предложение: если не будет суда, публика решит, что лидеры союзников вершат правосудие победителей[66]. А вешать с тем же успехом можно и после суда.

Правосудие победителей само по себе не смущало советских вождей: Сталин много лет вершил его над своими противниками. Но он хорошо чувствовал, насколько выигрышнее с точки зрения пропаганды будет смотреться международный трибунал, чем казнь по внесудебному декрету. На Московских процессах Вышинский предъявил Льву Каменеву, Николаю Бухарину и другим большевистским лидерам сфабрикованные обвинения в сотрудничестве с нацистами и сговоре с Гитлером ради «установления фашистской диктатуры в России»[67]. Суд над нацистскими вождями порадовал бы измученный войной советский народ, вызвал бы коллективный катарсис, а также заложил бы основу для репараций.

Сталин и Керр воображали себе принципиально разные вещи. Советские руководители считали вину нацистов очевидной; их удовлетворил бы только такой процесс, где обвиняемые сознались бы в своих преступлениях (желательно по подготовленному сценарию), а затем были бы немедленно казнены. Британцы со своей стороны представляли себе суд со всеми его обычными ритуалами и процедурами, с презумпцией невиновности подсудимых и с адвокатами в париках. Они не видели смысла в ином большом процессе – особенно ввиду того, что гораздо проще было бы назначить наказание внесудебным декретом[68]. Советские руководители еще мечтали судить Гитлера, Гесса и других международным трибуналом, а тем временем 12 ноября Молотов ответил компромиссной нотой: он согласился, чтобы союзные правительства совместно решили, как наказать нацистских руководителей; процедуру следовало определить позже. На другой встрече в конце ноября Молотов выразил понимание, когда Керр сослался на желание британских и американских правительств судить пленных нацистских руководителей (в частности, Гесса) только после войны из опасения перед ответными акциями немцев. Затем возникло новое разногласие: следует ли судить рядовых военных преступников национальными судами или международным трибуналом[69].

Пока советские и британцы пререкались о деталях суда над военными преступниками, нацисты терроризировали Европу. 17 декабря 1942 года Великобритания, США, СССР и европейские правительства в изгнании опубликовали совместное заявление, где ссылались на сообщения об убийстве «многих сотен тысяч» невинных еврейских мужчин, женщин и детей, депортированных нацистами в Восточную Европу. (К тому моменту реальное количество еврейских жертв исчислялось уже миллионами.) Подписанты заверяли, что виновные не уйдут от наказания[70]. На следующий день СССР опубликовал свой собственный отчет «Об осуществлении гитлеровскими властями плана истребления еврейского населения Европы». Он вышел в главных советских газетах и в английском переводе распространялся за рубежом. В отчете высказывалась солидарность с европейскими правительствами в изгнании и документировалась «оргия разбоя и убийства» евреев в Украине, Белоруссии, Литве, Латвии, Эстонии и других частях Советского Союза[71]. Наркомат иностранных дел при помощи Чрезвычайной государственной комиссии и НКВД собрал исчерпывающие свидетельства нацистских мер по уничтожению еврейского населения. Это был решающий шаг к тому, чтобы сделать их общеизвестным фактом[72].

В январе 1943 года, в то время как советские войска брали вермахт в кольцо в разбомбленном Сталинграде, советские дипломаты пересмотрели свою позицию по вопросу о рядовых военных преступниках. Теперь они согласились с британским предложением, чтобы каждая страна-союзник судила их собственным судом. Красная армия захватила в плен тысячи немецких офицеров и солдат, так что этот подход неожиданно оказался в интересах Москвы. У советских руководителей также возникло новое желание участвовать в союзнической комиссии по военным преступлениям, но с одним условием: эта комиссия должна была включать только представителей стран, которые активно сражались со странами Оси и «несут на себе тяжесть военных действий и оккупации». Это требование было нелегко исполнить, потому что британцы уже пригласили в комиссию США, СССР, Китай, европейские правительства в изгнании, Индию и британские доминионы – Австралию, Канаду, Новую Зеландию и Южную Африку[73]. Сталин с его тонким чутьем баланса сил полагал, что участие доминионов позволит британцам манипулировать повесткой комиссии.

В последующие месяцы Красная армия наступала через степи и Украину, освобождая ключевые области от немецких войск. В феврале 1943 года она освободила Курск, Ростов и Харьков. Советские солдаты вступали в разрушенные и обезлюдевшие города; жилые дома стояли в руинах, повсюду бродили голодные и оборванные женщины и дети. Жители Харькова рассказывали о депортациях, массовых казнях и публичных повешениях; снег таял и обнажал массовые захоронения. Чрезвычайная государственная комиссия направила фотографов снимать руины. Красная армия удерживала Харьков лишь около месяца. В середине марта она была вынуждена отступить, жители города вновь стали жертвой – на этот раз мести вернувшихся немцев[74].

А вопрос советского участия в союзнической комиссии по военным преступлениям так и оставался нерешенным. Британское правительство развивало свой план организации комиссии, предложив устроить ее штаб-квартиру в Лондоне, а филиалы в Чунцине, Вашингтоне и Москве[75]. Последняя из локаций была предложена в угоду советскому руководству, но Сталин не заинтересовался: он не хотел, чтобы британцы и американцы вмешивались в советское расследование военных преступлений.

У Сталина были причины опасаться западного вмешательства ввиду всплывшего свидетельства об одном советском военном преступлении. В апреле 1943 года по «Радио Берлин» объявили, что немецкие власти обнаружили тела 10 тысяч польских офицеров, захороненных в ямах в Катынском лесу недалеко от Смоленска. Нацисты обвинили в этом преступлении большевиков. Советская сторона назвала это обвинение ложью и заявила, что это сами «немецко-фашистские разбойники» убили поляков, а также советских мирных жителей летом 1941 года после отступления советских войск. Польское правительство в изгнании попросило Международный Красный Крест изучить место захоронения. СССР выступил против этого запроса и разорвал дипломатические отношения с польским правительством в изгнании, обвинив его в измене[76]. Вскоре после этого Международная комиссия по Катыни, созданная при немецкой поддержке и включавшая ученых в основном из стран Оси, произвела раскопки и подтвердила советскую вину в этом преступлении[77].

Катынь поставила американских и британских лидеров в сложное политическое положение. Рузвельт и Черчилль имели на руках донесения западных дипломатов и разведчиков, которые указывали на советскую вину в этом массовом убийстве, – но решили их игнорировать из опасения, что разрыв со Сталиным подорвет альянс против Германии. Черчилль дошел до того, что заверил Сталина, что будет «решительно возражать» против расследования Красного Креста[78]. Советской стороне, конечно, было что скрывать. Весной 1940 года в нескольких местах, включая Катынь, сотрудники НКВД по поручению партии убили около 22 тысяч польских офицеров и представителей польской интеллигенции[79]. Теперь советская сторона начала заметать следы, в том числе фабриковать улики, чтобы вбросить их на месте преступления[80].

Чтобы отвлечь международное внимание от Катыни и вновь привлечь его к преступлениям стран Оси, советские власти провели свой первый публичный суд над нацистскими коллаборационистами, используя улики, собранные Чрезвычайной государственной комиссией. В июле 1943 года в Краснодаре одиннадцать мужчин, русских и украинцев, предстали перед военным трибуналом по обвинению в измене во время немецкой оккупации Северного Кавказа. Почти все подсудимые служили в особом отделе мобильного эскадрона смерти айнзацгруппа D, убившего более 7 тысяч советских граждан, в основном евреев. Эксперты и свидетели представили общие доказательства нацистских зверств в этом регионе. Судья и обвинитель заставили подсудимых рассказать о подробностях их преступлений перед сотнями зрителей, включая представителей иностранной прессы. Все подсудимые были признаны виновными. Трое получили тюремные сроки, а восемь были повешены перед толпой из 30 тысяч зрителей. Операторы засняли это зрелище, и хронику показали во всех кинотеатрах СССР. Сталин назвал этот процесс триумфом[81].

Во время Краснодарского процесса советские руководители отточили свой нарратив о войне и немецкой оккупации. Жертвы описывались во время процесса и в прессе как «мирные советские граждане», упор при этом делался на общие страдания всего советского народа. Это не значило, что советские руководители старались скрыть собранные Чрезвычайной государственной комиссией обильные свидетельства о целенаправленных убийствах евреев. После процесса член комиссии Алексей Толстой опубликовал статью в газете «Красная звезда», где описал меры нацистов по уничтожению еврейских общин на Северном Кавказе: он рассказал, что евреев заставляли носить желтую звезду Давида, не пускали в общественные места, загоняли в поезда и отвозили к местам убийства, где травили газом в специальных фургонах или расстреливали. Советские руководители хотели при помощи этого процесса укрепить единство советского народа, и участь евреев не была для них центральным моментом в этом нарративе. Но все же о ней писали в советской прессе[82].

После Краснодарского процесса советское руководство вновь задумалось об участии в союзнической комиссии по военным преступлениям. Ее организация застопорилась, но не прекратилась. В конце июля 1943 года советские руководители согласились, чтобы штаб-квартирой комиссии стал Лондон, а Британия, США, СССР и Китай имели равный статус в ее руководстве. Они дали добро на создание филиалов в Вашингтоне и Чунцине, но настояли на том, что московский филиал не нужен, потому что Чрезвычайная государственная комиссия уже расследует зверства нацистов в СССР и готова делиться своими материалами. Однако состав комиссии оставался ключевым пунктом разногласий, препятствующим участию СССР. Советские руководители согласились на включение британских доминионов и Индии, но с условием, чтобы в комиссию вошли также Украина, Белоруссия, Молдавия, Литва, Латвия, Эстония и Карело-Финская СС[83]Р. Британцы отвергли это советское предложение на том основании, что оно создаст «непреодолимые трудности»[84]. Красная армия вступила в Латвию, Литву и Эстонию после подписания германо-советского Пакта о ненападении; британское и американское правительства отказались признать советскую аннексию этих стран[85]. Кроме того, британцы доказывали, что международно-правовой статус доминионов и Индии не имеет ничего общего со статусом даже признанных советских республик, зависимых от Москвы во «всех их сношениях с внешним миром»[86]. СССР продолжал идти своим отдельным путем.

Итак, Комиссия Объединенных Наций по военным преступлениям (КОНВП) собралась в Лондоне 26 октября 1943 года без участия СССР. Отсутствие единственной из союзных держав выглядело заметным. Председатель комиссии сэр Сесил Хёрст, британский судья, связанный с МИД, с самого начала пытался ограничить роль КОНВП. Он навязывал узкое определение «военного преступления» как «преступного деяния, нарушающего законы и обычаи войны», установленные Женевской и Гаагской конвенциями до Первой мировой войны[87]. Но делегаты из оккупированной Европы прибыли с куда более амбициозными планами. Чехословацкий юрист Богуслав Эчер, чью страну разорили нацисты, настаивал, что ввиду «методов тотальной войны», заведомо предполагающих убийства мирных жителей, прежние идеи о военных преступлениях устарели. Любая дефиниция военных преступлений должна включать такие действия, как массовые депортации и разрушения деревень. Бельгийский делегат Марсель де Бэр (председатель военного суда Бельгии) соглашался с Эчером и настаивал, чтобы КОНВП направила усилия на привлечение к ответственности преступников, которые могли бы уйти от наказания благодаря пробелам в существующем международном законодательстве, – в частности, виновных в гонениях на евреев Германии. Юристы также разделились во взглядах на то, как связаны военные преступления и что считать «преступлением войны». Эчер и де Бэр доказывали, что «подготовка и развязывание агрессивной войны» само по себе наказуемое преступление, а Хёрст настаивал, что такой взгляд не имеет под собой никакой правовой основы[88].

Споры о дефинициях продолжались четыре недели и не давали возможности собравшимся взяться наконец за расследование зверств. К декабрю уставшие от словопрений члены комиссии согласились принять хёрстовское узкое определение военных преступлений как отправную точку. Но даже после этого юристы не представляли в точности, какая задача перед ними стоит. Хёрст утверждал, что единственной задачей комиссии является сбор информации. Эчер считал, что она должна содействовать организации межсоюзнических трибуналов для суда, рассматривающего международные преступления, которые он определял как преступления, «совершенные на территории нескольких союзных государств» или направленные «против самых основ международного сообщества»[89].

Советские юристы в России рассматривали в основном те же вопросы, что и КОНВП, – но гораздо легче приходили к консенсусу. Трайнин, недавно вернувшийся из эвакуации в Москву вместе с Институтом права, играл центральную роль в этой работе. В течение лета он закончил отчет для Вышинского, дал проверить своим коллегам и отослал в Наркоминдел[90]. К началу осени некоторые из ключевых идей Трайнина были опубликованы за границей. По поводу репараций Трайнин утверждал, что Германия, вне всякого сомнения, «материально ответственна» за все свои военные преступления – в том числе планирование и развязывание продолжавшейся ныне войны. Он также полагал, что и этого недостаточно: лица, которые совершали или сговаривались о совершении преступных действий от имени государства, должны быть судимы и наказаны[91].

Неудачная попытка привлечь к ответственности лидеров Германии после Первой мировой войны не давала покоя англичанам и американцам. Уже одного этого хватало, чтобы держаться как можно дальше от идеи международного трибунала. Трайнин возражал: Версаль дал наглядный урок, почему трибунал необходим. Версальский договор призывал к наказанию кайзера Вильгельма II и его соратников за систематическое нарушение законов и обычаев войны. Это не было исполнено, и, по мнению Трайнина, безнаказанность Вильгельма воодушевила Гитлера. Пока КОНВП препиралась о дефиниции «военных преступлений», Трайнин доказывал, что «гитлеровцы» всех рангов несут уголовную ответственность. Он отверг оправдание на основе «исполнения приказов вышестоящих», что до сих пор было стандартным аргументом защиты в международном праве, и заявил, что рядовые солдаты, которые «грабят и убивают по приказам командования», столь же виновны, как те, кто «грабит и убивает по собственной инициативе». Но уголовную ответственность высшей степени должны были понести руководители Германии. Трайнин уделял особое внимание Гитлеру и его министрам, руководству нацистской партии, нацистским властям на оккупированных территориях, высшему командованию вермахта и финансовым и промышленным магнатам Германии, отмечая «вопиющие нарушения» ими «принципов международных отношений и человеческой морали»[92].

Все взгляды обратились к Москве в октябре 1943 года, когда Молотов принял Идена и государственного секретаря США Корделла Халла для обсуждения хода войны и планов на послевоенный период. Одним из результатов встречи было подписание Московской декларации, где США, СССР, Британия и Китай заявили о намерении добиваться безоговорочной капитуляции стран Оси и призвали к созданию международной организации для обеспечения мира и безопасности. Декларация включала раздел «Об ответственности гитлеровцев за совершаемые зверства», в котором Рузвельт, Черчилль и Сталин осуждали немецкие «зверства, убийства и хладнокровные массовые казни» на оккупированных территориях и обещали наказать всех виновных. В этом документе, помимо прочих зверств, упоминалось и убийство польских офицеров, то есть на немцев неявно возлагалась ответственность за Катынь[93]. Сталин безошибочно сделал ставку на то, что Рузвельт и Черчилль не станут возражать.

Согласно Декларации об ответственности гитлеровцев, германские офицеры, солдаты и члены нацистской партии, планировавшие или совершавшие эти убийства, подлежали высылке в страны, где совершались их преступления, и должны были предстать перед национальными судами. Военные преступники, чьи действия затрагивали несколько географических областей, подлежали наказанию согласно коллективному решению правительств стран-союзников. Вопрос о том, будет ли это решение осуществлено по суду или иными средствами, оставался открытым[94].

Тегеранская конференция, проходившая в конце ноября и начале декабря, не внесла ясности в этот вопрос. Рузвельт, Черчилль и Сталин, впервые встретившись лицом к лицу, скоординировали свои военные стратегические планы и договорились о послевоенном сотрудничестве. Британцы и американцы снова пообещали открыть второй фронт, а Сталин согласился вступить в войну с Японией после победы над нацистами. В дискуссии о послевоенной Европе Сталин добился согласия на свои требования пересмотра границ Польши (по так называемой линии Керзона) и поделился своими идеями относительно плана наказания Германии с целью ее перманентного ослабления[95]. Когда участники конференции ужинали в советском посольстве, Сталин предупредил, что, если не предпринять подобные меры, Германия «через пятнадцать – двадцать лет снова поднимется и ввергнет мир в новую войну». Он порекомендовал, в частности, казнить 50–100 тысяч немецких офицеров. Американцы и британцы не понимали, шутит ли он[96]. Но он не шутил: во время Большого террора Сталин втихую провел чистку своего собственного военного командования. Около 35 тысяч офицеров были уволены, около 10 тысяч арестованы, многие из них расстреляны[97].

После Тегеранской конференции советские руководители решили показать миру, что они настроены безотлагательно судить и наказывать военных преступников. 3 декабря, через два дня после окончания конференции, в СССР близ украинского города Кременчуга впервые по приговору военно-полевого трибунала публично повесили немецкого солдата за военные преступления. Через две недели в Харькове, вновь освобожденном Красной армией, перед военным трибуналом предстали три офицера гестапо и украинский коллаборационист, обвиняемые в массовых убийствах мирных жителей. Харьковский процесс был первым в странах-союзниках публичным судом над гражданами Германии, обвиняемыми в военных преступлениях. Он длился четыре дня при большом скоплении сменяющейся публики, включая иностранных корреспондентов. Основную массу доказательств представила Чрезвычайная государственная комиссия. Жертвами были больше 14 тысяч человек, в подавляющем большинстве евреи; их называли «мирными советскими гражданами» (как и в ходе Краснодарского процесса), хотя Эренбург в «Красной звезде» привлек внимание к истреблению харьковских евреев[98].

Главной целью Харьковского процесса было утвердить несостоятельность защиты на основе «исполнения приказов вышестоящих», которую Трайнин по-прежнему критиковал в своих статьях как «спасительный дзот» для военных преступников «в суровый час возмездия»[99]. Когда обвиняемые попытались выставить этот аргумент в свою защиту, трибунал не принял его. Все четверо были признаны виновными и публично повешены: наглядный пример советского правосудия. Как и рассчитывал Сталин, эти казни широко освещались в иностранной прессе. Журнал «Лайф» посвятил им фоторепортаж на две страницы с жуткими фотографиями осужденных, висящих в петлях[100]. Советские кинематографисты сняли об этом процессе полнометражный документальный фильм «Суд идет!». Он вышел на английском языке под названием «Харьковские процессы» и шокировал нью-йоркских и лондонских зрителей ярким изображением нацистских зверств – включая убийство женщин и детей в газовых фургонах. Лондонская «Таймс» в редакционной статье назвала фильм «мрачным и беспощадным»: рассказ о немецкой оккупации в фильме «столь ужасен, что нервы почти не реагируют на него»[101].

Советское правительство оказывало влияние на общий для союзников подход к немецким военным преступлениям, а само тем временем продолжало заниматься масштабной маскировкой катынского расстрела. С октября 1943 года (когда Красная армия освободила район Катыни) по январь 1944 года агенты НКВД и Наркомата государственной безопасности (НКГБ) вскрывали захоронения в Катынском лесу и разбрасывали среди трупов фальшивые улики для последующих эксгумаций; они также угрозами и принуждением добывали ложные свидетельские показания. 10 января НКВД и НКГБ представили совместный отчет, где заключили, что убийства были совершены осенью 1941 года неизвестным немецким военным формированием, занимавшим этот район[102].

В том же месяце советские руководители создали специальную комиссию для «расследования» катынских убийств во главе с членом Чрезвычайной государственной комиссии Николаем Бурденко. В так называемую «комиссию Бурденко» входили Алексей Толстой и митрополит Киевский и Галицкий Николай, а также судмедэксперты и другие известные люди. Она тесно сотрудничала с Вышинским, которому была поручена операция по маскировке. В заседаниях комиссии участвовал заместитель наркома внутренних дел Сергей Круглов, один из авторов отчета НКВД и НКГБ. Круглов ни в коей мере не был незаинтересованной стороной. Он входил в «тройку», ответственную за исполнение плана НКВД по уничтожению поляков в 1940 году. Неудивительно, что отчет комиссии, опубликованный 24 января, подтверждал советскую версию о том, что убийства совершили немцы[103].

Через три дня, 27 января, Красная армия сняла блокаду Ленинграда, длившуюся почти девятьсот дней. Чрезвычайная государственная комиссия немедленно начала опрашивать выживших. Причастность советской стороны к Катынскому делу, кажется, удалось скрыть, но вал свидетельств о преступлениях нацистов нарастал, и советские руководители вновь задумались, участвовать ли в КОНВП. Они зашли так далеко, что внесли поправку в советскую конституцию, наделив союзные республики правом вступать в отношения с иностранными государствами, и тем самым дали им равный статус с британскими доминионами. Но британцы по-прежнему отказывались допустить республики к участию в комиссии, и переговоры снова зашли в тупик[104].

Тем временем КОНВП стала площадкой для жарких дискуссий о правосудии. Когда Сесил Хёрст предложил, чтобы КОНВП занималась исключительно преступлениями против граждан стран-союзников, Богуслав Эчер заявил решительный протест: он воскликнул, что «моральное сознание общества будет потрясено», если союзники сочтут неподсудными убийства немецких евреев. Делегат от США Герберт Пелл, глубоко озабоченный известиями из Европы (и представлявший себе задачи КОНВП гораздо шире, чем представлял их Госдепартамент), согласился с Эчером. Он предложил считать преступления против лиц без гражданства, а также обусловленные религией или расой жертв, военными преступлениями. Пелл утверждал, что борьба с нацизмом требует наказания «преступлений против человечности» – намеренно используя термин, впервые обнародованный во франко-русско-британской декларации 1915 года с осуждением османских убийств армян. Затем Эчер предложил КОНВП расширить понятие военного преступления, включив в него нарушения «базовых прав человека». Когда возник вопрос, считать ли преступлением членство в СС и гестапо, французский представитель Рене Кассен (юрисконсульт Французского национального комитета) отметил, что понятие преступной организации хорошо знакомо уголовным кодексам Франции и Бельгии[105]. Советских представителей все еще не было в КОНВП, но идеям Трайнина об уголовной ответственности нацистских вождей и их организаций вскоре предстояло зазвучать в ее прениях.

В конце весны 1944 года СССР освободил большую часть юга России и Украины, а вермахт отступал по всем фронтам. Тем летом Красная армия предприняла самое масштабное в ходе войны наступление, в ходе которого освободила Белоруссию и вступила в Польшу. После этих побед советская сторона заострила и обнародовала свою аргументацию в пользу международного трибунала над нацистскими вождями. Неудивительно, что главную роль в этом играли Трайнин и Вышинский. В июле 1944 года в Москве вышла книга Трайнина «Уголовная ответственность гитлеровцев»; Вышинский снова выступил ее редактором и написал предисловие.

Трайнин утверждал, что размах военных действий столь грандиозен, а «методы гитлеровцев» столь беспрецедентны, что было бы немыслимо оставить преступников безнаказанными. Свидетельства, собранные Чрезвычайной государственной комиссией и представленные на Краснодарском и Харьковском процессах, открыли, по его словам, «ужасающую картину» организованного массового убийства мирных жителей. По мнению Трайнина, за эти преступления на германское государство следует наложить политические и экономические санкции, а уголовная ответственность должна устанавливаться в индивидуальном порядке.

Трайнин настаивал, что нацистских вождей нужно судить не только за преступления, совершенные в ходе войны, но в первую очередь за развязывание войны как таковой – «преступление против мира». Идея трактовки агрессивной войны как наказуемого уголовного деяния (которую давно отстаивал Трайнин) как раз тогда обсуждалась в КОНВП. Но теперь Трайнин сформулировал термин «преступления против мира» и дал ему дефиницию: акты агрессии; пропаганда агрессии; заключение международных договоров с агрессивными целями; нарушение мирных договоров; провокации с целью разжигания конфликтов между странами; терроризм; поддержка «пятых колонн». Трайнин призывал создать международный трибунал для суда над гитлеровцами и предлагал включить «преступления против мира» в новую конвенцию по международному праву[106].

В этой книге Трайнин также развил свою прежнюю аргументацию в пользу того, что нацистские вожди и их организации должны быть судимы за участие в преступном заговоре. Он посвятил одну главу понятию «соучастия» (опираясь на свою книгу 1940 года на эту тему), определив его как совместное участие лиц в преступлении, при котором каждый участник связан с исходом преступления. По его словам, соучастие нередко предполагает участие в заговоре или преступной организации и, даже если члены группы не знают друг друга, они все равно «ответственны за все преступления», совершаемые группой. Трайнин как бы между делом отметил, что позаимствовал дефиницию соучастия у Вышинского, который сформулировал ее на Московских процессах. Он утверждал, что понятие соучастия, прочно укоренившееся в советском праве, еще важнее для международного права, потому что нарушитель международного права редко действует в одиночку. Трайнин также дополнил свою прежнюю критику защиты на основании «приказов вышестоящих»: он объяснил, что приказ совершить преступление – «это не воинский приказ, это подстрекательство к злодеяниям, за которые и подстрекатели, и исполнители могут и должны нести полную ответственность»[107].

Эти концепции уголовной ответственности, соучастия и преступлений против мира вскоре распространились по Европейскому континенту, а затем дошли до Лондона и Вашингтона. В сентябре и начале октября 1944 года, когда британские и американские войска наступали через Францию в направлении Германии, статьи Трайнина публиковались в «Совьет уор ньюз», «Нью мэссез» и других американских и британских левых изданиях[108]. Реальный прорыв произошел в октябре, когда идеи Трайнина стали обсуждать в КОНВП в Лондоне. Посредником выступил Эчер, который владел русским языком.

6 октября Эчер вновь умолял своих коллег определить подготовку и развязывание текущей войны как преступление, за которое руководители стран Оси подлежат наказанию. Он процитировал французского юриста Кассена, который назвал текущую войну «тотальной войной», проявившей себя в «тотальной преступности». Затем он сослался на довод Трайнина (почерпнутый из публикации в «Совьет уор ньюз»), что наибольшая вина лежит на Гитлере и других немецких вождях. Они не вели войну: они подготовили, организовали и совершили преступление. Советские аргументы о преступности нацистов начали входить в оборот[109]. 10 октября председатель КОНВП Хёрст сообщил о получении трех экземпляров книги Трайнина, присланных на рассмотрение комиссии ее бывшим членом из Люксембурга. Один экземпляр был выдан Эчеру, который попросил взять ее почитать, а потом выступил в комиссии с разбором[110].

В течение октября ведущие деятели КОНВП по-прежнему возражали против того, чтобы возлагать на политических лидеров ответственность за развязывание войны. Они считали, что для этого просто нет правовой базы: пакт Бриана – Келлога 1928 года осуждал войну, но его формулировки по вопросу индивидуальной ответственности были расплывчаты. Югославский делегат Радомир Живкович критиковал своих коллег за излишнюю осторожность. По его словам, ничто в международном законодательстве не мешает правительствам союзников объявить агрессивную войну наказуемым преступлением. Делегатам нужно было решить, желательно ли это с политической точки зрения. Эчер полагал, что если в международном праве есть, как он выразился, «пробелы», то комиссия должна их «заполнить». Он вновь ссылался на то, что советские эксперты по международному и уголовному праву «решительно поддерживают то мнение, что подготовка и развязывание этой войны – военные преступления, влекущие уголовную ответственность». Используя теперь терминологию Трайнина, Эчер заявлял: «Подготовка и развязывание ныне идущей войны должны быть наказаны как преступление против мира»[111].

Трайнинский термин «преступления против мира», оказавший глубокое влияние на послевоенную юстицию и на само восприятие войны, таким образом, вошел в лексикон международного права. 31 октября Эчер представил в КОНВП подробную рецензию на книгу Трайнина. Этот документ ходил по рукам делегатов, и многие посылали его своим правительствам[112]. 11 ноября рецензия Эчера была отослана в Госдепартамент США[113]. Вскоре после того Госдепартамент получил книгу Трайнина в английском переводе и отослал вместе с рецензией Эчера в Белый дом[114].

4 января 1945 года два юриста из Отдела особых проектов Военного министерства США – подполковник Мюррей Бернайс (российский еврей-эмигрант, женатый на племяннице Зигмунда Фрейда) и его коллега Д. У. Браун – послали Рузвельту секретный доклад по вопросу о том, было ли развязывание Второй мировой войны преступлением, за которое можно судить и наказать руководителей стран Оси. Они пришли к положительному ответу. Они признавали, что это мнение полностью противоречит политике США, но события в Европе требуют, чтобы международное право менялось «соответственно росту и развитию общественной морали». Согласно Бернайсу и Брауну и безотносительно прежних точек зрения, «невозможно спорить, что в наше время подавляющее большинство людей считает развязывание агрессивной войны преступлением»[115].

Ранее Бернайс не слишком охотно выступал за суд над нацистскими военными преступниками, опасаясь ответных санкций против американских военнопленных. Ему и другим служащим Военного министерства пришлось всерьез заняться этим предметом в основном в ответ на проект министра финансов США Генри Моргентау – младшего (известный как «план Моргентау»), который в августе 1944 года предложил расчленить после войны нацистскую Германию, использовать немецких военнопленных для восстановления Европы, а главных нацистских вождей после захвата в плен расстрелять без суда[116].

Через две недели, в начале сентября, Бернайс написал меморандум, настаивая, что расстрел нацистских вождей по совету Моргентау будет насмешкой над идеалами, для защиты которых союзники вступили в войну. Взамен он предложил как раз то, к чему давно призывал СССР: международный процесс над нацистскими вождями, основанный на концепции «преступного заговора». Бернайс рекомендовал созвать трибунал для суда над нацистскими вождями и их организациями, включая гестапо и СС, по обвинению в заговоре с целью осуществления террора и убийств мирных жителей в нарушение законов войны. Этот проект стал известен в Военном министерстве и Госдепартаменте как «план Бернайса». Бернайс не упоминал Трайнина и Эчера в своем сентябрьском меморандуме[117]. Но к ноябрю или декабрю он внимательно изучил их аргументы – и в январе 1945 года пространно цитировал трайнинский труд в своем и Брауна докладе Рузвельту о преступности текущей войны[118]. Для этого доклада Бернайс и Браун провели обширные исследования. Они ссылались на прежние международные договоры, включая пакт Бриана – Келлога. Они также отмечали, что на идею преступной или нелегитимной войны ссылаются польско-британский профессор-правовед Герш Лаутерпахт и военный министр США Генри Л. Стимсон. Наконец, они упомянули «советскую точку зрения», состоявшую, по их словам, в том, «что современное международное право считает развязывание агрессивной войны преступлением».

Бернайс и Браун уделили особое внимание трайнинской концепции преступлений против мира. Ввиду этих прецедентов они заключали, что правительства союзников могли бы издать официальную декларацию, объявляющую агрессивную войну преступлением; она опиралась бы «на солидный фундамент» и обрела бы силу «юридически безупречного международного закона»[119].

Идеи Трайнина привлекали внимание и оказывали влияние на дискуссии, шедшие на Западе, а сам он публично критиковал КОНВП за «торможение правосудия»[120]. Среди советских юристов не он один считал, что КОНВП не осознает всего масштаба проблемы. В январе два юриста из Наркомата иностранных дел Сергей Голунский и Семен Базаров в докладе Молотову отметили, что внимание КОНВП полностью обращено к вопросам правовой теории[121]. Тем временем Наркоминдел в ожидании конца войны строил планы перевода и распространения за рубежом отчетов Чрезвычайной государственной комиссии, в которых систематизировалась информация о зверствах нацистов на территории СССР. 5 января 1945 года заместитель наркома иностранных дел Лозовский рекомендовал Молотову опубликовать с фотографиями десять – пятнадцать томов этих отчетов. Лозовский подчеркивал, что эти материалы крайне важно опубликовать до капитуляции Германии, потому что они позволят советскому правительству усилить требования репараций[122].

К середине января 1945 года подход правительства США к послевоенной юстиции стал более активным и инициативным. 22 января в преддверии Ялтинской конференции военный министр Генри Стимсон, новый госсекретарь Эдвард Стеттиниус – младший и генеральный прокурор Фрэнсис Биддл представили Рузвельту свои рекомендации по обращению с военными преступниками стран Оси. Они указали на преступность действия нацистских вождей, установивших «режим систематического и спланированного террора» в Германии и по всей Европе, и заявили о виновности нацистских организаций, таких как СС и гестапо. Раскритиковав бесплодность работы КОНВП, авторы рекомендаций признали, что задача перед ними стоит нелегкая. Преступления нацистов столь огромны и многочисленны, что выявление и привлечение к суду преступников представляет собой проблему, беспрецедентную в истории международного уголовного права. Кроме того, зверства, совершенные внутри Германии до начала войны, не являются военными преступлениями в традиционном смысле. Тем не менее правительства стран-союзников пообещали наказать виновных и за эти преступления – «это должно быть сделано в интересах послевоенной безопасности и необходимой реабилитации немецкого народа, а также ради правосудия»[123].

Стимсон, Стеттиниус и Биддл выступили против идеи наказания нацистских вождей внесудебным декретом. Они указали, что приказ о казни Гитлера и других нацистов высшего ранга достигнет цели, но нарушит «самые фундаментальные принципы правосудия» и вызовет в немецком народе поклонение им как мученикам. Напротив, судебный процесс получит поддержку общественного мнения и «уважение в истории». Авторы рекомендаций предлагали предъявить немецким лидерам и их организациям обвинение в тяжких военных преступлениях и соучастии в преступном заговоре. Последний пункт обвинения охватит зверства, совершенные до войны, в том числе преступления против евреев, а также планирование и развязывание «нелегитимной агрессивной войны». Они также рекомендовали провести двухэтапную юридическую процедуру. Вначале страны-союзники должны будут созвать международный трибунал для суда над некоторыми из высших немецких лидеров – руководителями организаций, обвиняемых в соучастии в преступном заговоре. Затем союзники должны будут выявить других участников заговора; тех либо вышлют для суда в места их преступлений, либо будут судить оккупационные власти союзнических держав[124].

Проект Стимсона – Стеттиниуса – Биддла много позаимствовал из плана Бернайса, но также отражал идеи Трайнина об уголовной ответственности и французские идеи о преступных организациях. Он во многом основывался на идее, выдвинутой Трайниным, Эчером и другими: война с целью завоевания и эксплуатации – все чаще называемая «агрессивной войной» – есть международное преступление. Авторы объясняли, что СССР, по-видимому, готов сотрудничать и уже высказывался за создание международного трибунала. При этом они отмечали, что британцы по-прежнему против суда над высшими нацистскими вождями – и непонятно, можно ли их переубедить[125].

К 4 февраля 1945 года, когда Сталин, Молотов и Вышинский приветствовали Черчилля и Рузвельта в курортном городке Ялте, вопросы будущей организации послевоенного мира вышли на первый план. Прошло уже много времени после начала блокады Ленинграда, когда идеи наказания нацистов носили еще чисто теоретический характер. Красная армия стремительно приближалась к Берлину, и теперь Советский Союз мог говорить с позиции силы. Лидеры собрались за большим круглым столом в бальном зале роскошного Ливадийского дворца в сопровождении переводчиков и советников. Сталин, играя роль гостеприимного хозяина, настоял, чтобы председателем был Рузвельт. Затем советский вождь устроился поудобнее и, по воспоминаниям участников совещания, «тоном простой и не знающей сомнений категоричности» стал знакомить присутствующих со своей программой[126].

Сталин призывал к совместной оккупации побежденной Германии и требовал территориальных уступок и репараций. Три лидера договорились разделить Германию на четыре оккупационные зоны: по одной для каждой из их стран и еще одну для Франции. Они также подтвердили, что репарации будут взиматься с Германии в натуральной форме и отчасти, по выражению из совместной декларации, «посредством использования немецкой рабочей силы». Рузвельт и Черчилль неохотно уступили требованию Сталина признать Польшу (уже оккупированную Красной армией) частью советской сферы влияния в обмен на обещание позволить там свободные выборы. Сталин со своей стороны вновь подтвердил, что СССР вступит в войну с Японией. Лидеры договорились, чтобы весной этого же года представители правительств союзнических государств встретились в Сан-Франциско и учредили международную организацию для поддержания послевоенного мира[127].

11 февраля, в день закрытия Ялтинской конференции, Сталин, Черчилль и Рузвельт пообещали подвергнуть всех военных преступников справедливому наказанию и судить руководителей стран Оси после победы союзников в Европе. Детали не обсуждались; участники встречи договорились, что позже их проработают три министра иностранных дел[128]. Сталин покинул Ялту, удовлетворенный тем, что поговорил лицом к лицу с западными лидерами, что Черчилль и Рузвельт согласились признать советское влияние в Восточной Европе и приняли советскую идею репараций в форме принудительного труда немцев для восстановления Советского Союза. Для Сталина, разумеется, ключевым был последний пункт[129]. Но Сталин не мог предвидеть, что Рузвельт уйдет из жизни в середине апреля и что это полностью расстроит отношения между СССР и США.

Тем временем в Лондоне члены КОНВП задавались вопросом, когда правительства стран-союзников договорятся о деталях послевоенной юстиции (и договорятся ли). В конце марта делегаты отправили своим правительствам предварительный отчет, где призвали к сотрудничеству между КОНВП и Чрезвычайной государственной комиссией и сформулировали ключевой вопрос: намерены ли правительства союзников наказать нацистских вождей (главных военных преступников) внесудебным декретом или по приговору международного уголовного суда?[130]

Этот вопрос по-прежнему вызывал разногласия между британцами и американцами. В начале апреля, незадолго до смерти Рузвельта, британский МИД пригласил в Лондон представителей американского правительства, чтобы приватно обсудить проблему военных преступлений. Рузвельт отправил одного из своих самых доверенных советников, федерального судью Сэмюэла И. Розенмана – своего спичрайтера и автора термина «Новый курс» – на встречу с лорд-канцлером Саймоном и юрисконсультом МИД сэром Уильямом Малкином[131]. Розенман и Саймон охотно подтвердили, что их правительства верны данному в Московской декларации обещанию вернуть рядовых военных преступников в места их преступлений. Споры вызывал вопрос о том, что делать с главными нацистскими вождями и организациями, чьи преступления имели международный размах[132].

Ни британцам, ни американцам не была по душе идея межсоюзнического суда, предложенного некоторыми членами КОНВП, но они соглашались, что необходимо выдвинуть некий «подходящий вариант на замену». Малкин указал на то, что британцы предпочитают военные суды, которые могут принять к рассмотрению любые свидетельства, обладающие доказательной силой[133]. Затем Саймон предложил британский проект суда над Гитлером и другими «архипреступниками», который, по его словам, избегал обеих крайностей – и внесудебной казни, и затянутого процесса с парадом свидетелей защиты. Правительства союзников могут набросать обвинительное заключение и наделить межсоюзнический трибунал особыми полномочиями. Этот трибунал должен будет позволить Гитлеру и другим подсудимым выступить в свою защиту и представить свидетелей за закрытыми дверями. Затем он известит правительства стран-союзников в случае, если какие-либо пункты обвинения будут опровергнуты. После этого правительства назначат наказания. Саймон подчеркивал, что это не будет процесс по обвинению в военных преступлениях, каким его знает современное международное право: не будет учитываться, считаются ли эти деяния преступными на данный момент. Поэтому, как объяснял Саймон, можно будет вменить в вину преступления против немецких евреев и Гитлер не сможет сказать в свою защиту, что «международное право не запрещает правителю угнетать своих собственных подданных». Розенман отправил план Саймона на рассмотрение в Вашингтон[134].

Одним словом, к концу войны в Европе британское, американское и советское правительства все еще по-разному представляли себе модели послевоенной юстиции. Но кое-что изменилось. Советские идеи об уголовной ответственности гитлеровцев проникли на Запад. Последний британский проект – план Саймона – в главном пункте совпадал с советской идеей специального международного трибунала: он тоже предполагал использовать суд для демонстрации вины нацистов, не впутываясь в юридические дебаты. Но в остальном британский и советский подходы сильно различались. Британцы представляли себе закрытое слушание и казнь по внесудебному декрету; советские же представители, напротив, хотели публичного спектакля по образцу Московских процессов и недавнего процесса в Харькове. Стимсон и его коллеги со своей стороны разделяли советское стремление к публичному процессу над нацистскими вождями – но хотели, чтобы этот публичный процесс продемонстрировал миру американское лидерство и власть закона.

12 апреля умер Рузвельт, и разрабатывать американский подход к послевоенной юстиции пришлось президенту Гарри С. Трумэну. Трумэну не понравился британский проект закрытого слушания, который выглядел недемократично. Он одобрил план Стимсона – Стеттиниуса – Биддла, предусматривающий организацию публичного международного процесса над немецкими вождями и их организациями[135]. 13 апреля по поручению Трумэна ближайший советник Рузвельта Джеймс Ф. Бирнс, участник конференции в Ялте, попытался через советского посла Николая Новикова склонить Москву к принятию американского варианта. Бирнс напомнил Новикову, что Московская декларация не определяла конкретного порядка наказания главных военных преступников или членов главных нацистских организаций, таких как СС и гестапо. Ныне, ввиду быстрого наступления союзнических армий на Германию, время пришло. Бирнс отметил, что правительства союзников, вероятно, смогут договориться в вопросе казни «наиболее выдающихся» нацистских военных преступников без суда. Но правительство США считает предпочтительным выработать «некую удобную судебную процедуру»[136].

Бирнс подчеркнул ключевое сходство между американским подходом и советской идеей специального международного трибунала. Он сослался на «маститого советского автора», который недавно доказывал, что преступления нацистов были частью предумышленного плана «агрессивных действий», нацеленных на установление «царства террора» в Германии и во всей Европе. Этот автор утверждал также, что нацистские вожди и все члены главных нацистских организаций несут уголовную ответственность за все эти действия. Бирнс назвал этого автора: Арон Трайнин. Нащупав общую почву, Бирнс представил на рассмотрение советской стороны краткий набросок общих принципов суда над нацистскими вождями и их организациями межсоюзническим военным трибуналом. Бирнс уверял Новикова (используя советскую терминологию), что подобный суд не занимался бы наказаниями рядовых «гитлеровцев» в местах их преступлений. Но, по его словам, этот суд «гарантировал бы наказание» нацистских вождей и членов главных нацистских организаций. Бирнс предложил обсудить это предложение на встрече представителей США, СССР, Великобритании и Франции[137].

К началу апреля 1945 года СССР и США, вопреки глубоким различиям в политических системах двух стран, правовых идеях и масштабах пережитых испытаний в ходе войны, отчасти пришли к общему представлению о суде над главными нацистскими военными преступниками в международном трибунале. Вскоре они разойдутся в вопросах о деталях организации трибунала, о репарациях и о планах будущего устройства Германии и послевоенной Европы. Вскоре они вообще захотят забыть, что когда-то были союзниками. Но до тех пор, пока война против европейских стран Оси еще не была окончательно выиграна, военный альянс оставался крепким. 16 апреля Красная армия начала большое наступление на Берлин. Советские солдаты наступали на город, с запада приближались британские и американские войска; в этой ситуации главным союзническим державам все настоятельнее требовалось договориться о том, что же делать с пленными нацистскими вождями.

Глава 2 Но что есть правосудие?

24 апреля, когда Красная армия замыкала кольцо вокруг Берлина, нарком иностранных дел Молотов находился в Сан-Франциско. Сотни делегатов со всех стран съехались в этот американский город подписать план создания ООН, новой организации, посвященной предотвращению войн в будущем. Прием был пышным: делегатам предлагали бесплатную еду, бесплатные фильмы и даже бесплатные прогулки на дирижаблях. Из Европы шли сообщения о близком разгроме нацистов. Казалось, что мировое сообщество уверенно нацелено на возрождение и перемены[138].

Приехав в Сан-Франциско, Молотов поселился в отеле «Сен-Фрэнсис». Его, как кинозвезду, преследовали охотники за автографами. Перед этим он останавливался в Вашингтоне для встречи с новым президентом Гарри С. Трумэном. Молотов привык общаться с Рузвельтом и ожидал дружеского приема. Но Трумэн отругал его за то, что Сталин не позволил провести в Польше свободные выборы[139]. Агрессивный тон Трумэна заставил Молотова занять оборонительную позицию и пересмотреть свой взгляд на намерения американцев. И теперь, любуясь великолепными видами Сан-Франциско и свыкаясь с ритмом жизни страны, казалось, совсем не затронутой войной, Молотов все еще пребывал в молчаливом напряжении. В частной беседе тем вечером он резко напомнил госсекретарю Эдварду Стеттиниусу – младшему, что СССР – «первостепенная держава и не позволит низвести себя до второстепенной»[140]. Молотов предупредил: если США не будут относиться к СССР как к равному партнеру, то им придется об этом пожалеть.

Ил. 5. Вячеслав Молотов (в центре) в Сан-Франциско. Весна 1945 года. Источник: Российский государственный архив кинофотодокументов, А-6831

2 мая Красная армия захватила рейсхканцелярию, последний оплот нацистского руководства. Защитники Берлина капитулировали. Советские солдаты рыскали по улицам города в поисках эсэсовцев и генералов вермахта – и вопрос о том, что делать с военными преступниками, стал не просто срочным, а безотлагательным[141]. Трумэн воспользовался моментом. В этот же день, без консультаций с советскими и британскими союзниками, он объявил прессе о создании международного военного трибунала. Представлять правительство США в подготовке и обвинении против бывших нацистских вождей должен был судья Верховного суда Роберт Х. Джексон[142].

Публичное заявление Трумэна, прозвучавшее в тот самый момент, когда советские войска торжествовали победу в Берлине, а все министры иностранных дел стран-союзников пребывали на американской земле, ускорило реализацию проекта будущего Нюрнбергского процесса. Быстрота действий Трумэна позволила Вашингтону сформировать повестку и низвести роль СССР до уровня вспомогательной, хотя именно он первым начал призывать к созданию международного трибунала. Молотов твердо вознамерился изменить это положение.

В промежутке между заявлением Трумэна от 2 мая и заключением в августе четырехстороннего соглашения о суде над главными нацистскими военными преступниками постепенно выяснилось, насколько по-разному союзные державы понимают, что такое правосудие и как оно должно вершиться. США, СССР, Великобритания и Франция в конце концов пришли к соглашению о создании международного трибунала, но дистанция между ними сохранялась, отражая разницу в мышлении, сильно влиявшую на сам ход судебного процесса.

Молотов все еще держался настороже, когда 3 мая, на другой день после заявления Трумэна, началась оживленная дискуссия с американцами и британцами о проекте будущего международного трибунала. Федеральный судья Сэмюэл Розенман представил Молотову, Стеттиниусу и британскому министру иностранных дел Энтони Идену американский план, разработанный сообща Стеттиниусом, Генри Стимсоном и Фрэнсисом Биддлом еще при жизни Рузвельта. Всего три недели назад Джеймс Бирнс показал советскому послу Николаю Новикову набросок этого плана и предложил американским, советским, британским и французским представителям встретиться и обсудить детали. Советская сторона еще не успела ответить, а Трумэн уже инициировал обсуждение.

Розенман, конечно, участвовал в прежних дискуссиях о послевоенной юстиции и хорошо знал, что Молотов призывал к публичному процессу над нацистскими вождями, имея в виду в первую очередь репарации. Теперь Розенман познакомил министров иностранных дел с основными пунктами американского плана и объяснил, что судить нацистских вождей и организации (такие, как гестапо и СС) предлагается за «участие в преступном заговоре». После того как организации будут признаны виновными, их члены также «ipso facto (в силу самого этого факта) окажутся виновными» в военных преступлениях. Он добавил, что США не требуют обязательно смертных приговоров, а намерены приговорить осужденных к тяжкому труду – «восстанавливать страны, разоренные немцами». Розенман наверняка знал, что предложение усладит слух Молотова и просигнализирует о согласии американцев с советскими требованиями трудовых репараций. Розенман предложил, чтобы США, Великобритания, СССР и Франция назначили по одному представителю в трибунал и по одному в Следственный комитет, который подготовит уголовные дела и выступит с обвинением[143].

Молотов и Иден ответили быстро и чистосердечно. Иден объяснил, что британцы после самоубийства Гитлера 30 апреля уже не так настойчиво возражают против международного трибунала. Британский военный кабинет все еще с оговорками воспринимает идею суда над «самыми видными нацистами», но если СССР и США намерены их судить, то его правительство, скорее всего, согласится. Молотов заявил, что американский план касается «важнейшего вопроса», но только посмеивался над предположением, что министры иностранных дел могут о чем-то серьезно договориться прямо здесь, в Сан-Франциско. Иден, Молотов и Стеттиниус договорились подключить к обсуждению французского министра иностранных дел Жоржа Бидо; на следующий день ему вручили копию черновика соглашения[144].

По поручению Молотова два советских эксперта из НКИД, сопровождавшие его в Сан-Франциско, – юрист Сергей Голунский и дипломат Амазасп Арутюнян – изучили все двадцать шесть статей американского плана. Они доложили Молотову, что главные пункты обвинения перечислены в статье 6 и включают нарушение законов и обычаев войны, вторжение в другие страны, развязывание агрессивной войны и использование войны как инструмента внешней политики. Статья 8, по их словам, гласила, что организациям можно будет предъявлять обвинения в преступлениях или в соучастии в преступлениях и, если их вина будет доказана, это повлечет за собой суды над членами этих организаций[145]. Голунский также обсудил эти пункты с британскими и французскими юристами-международниками, которые выразили сомнения: не придается ли здесь закону обратная сила? Уильям Малкин, юрисконсульт британского МИД, понадеялся, что суд продекларирует, что агрессивная война уже расценивалась как нелегитимная с точки зрения юридических норм, существовавших на момент, когда нацисты приступили к завоеванию Европы, и это не позволит обвинить суд в предвзятости и превратить подсудимых в мучеников[146]. К 6 мая французские, британские, советские и американские представители в Сан-Франциско в общем и целом поддержали идею международного военного трибунала – но на этом обсуждение застопорилось. Иден должен был отчитаться перед британским правительством, а Молотову необходимо было посоветоваться со Сталиным, прежде чем ставить подпись под каким-либо планом[147]. Сталин в тот момент был поглощен вопросами капитуляции Германии. 7 мая генерал Альфред Йодль подписал безоговорочную капитуляцию германской армии в штаб-квартире союзников во французском Реймсе. Рано утром 9 мая по требованию советской стороны фельдмаршал Вильгельм Кейтель подписал второй документ о капитуляции в присутствии маршала Георгия Жукова в советском штабе в Берлине[148]. Днем 10 мая Молотов покинул красоты Сан-Франциско и сел на самолет в Москву, увозя с собой американский план[149].

В последние дни апреля Джексон в Вашингтоне готовился ускорить реализацию американского плана, который был, на его взгляд, «слишком эмоциональным» и «слишком подробным». Он предупредил Розенмана и Трумэна, что предстоящий процесс не должен создавать впечатление «суда, организованного ради обвинительного приговора». Он также призвал добавить гибкости формулировкам документа ввиду новизны сложившейся ситуации и предостерег: «Трудно поверить, сколько судебной волокиты может повлечь за собой одно-единственное ограничивающее слово»[150].

Пятидесятитрехлетний Джексон обучался праву по большей части самостоятельно. В прошлом практикующий адвокат и многолетний политический союзник Рузвельта, он некоторое время служил генеральным прокурором, а в 1941 году получил назначение в Верховный суд. Один из немногих демократов в традиционно республиканской северной части штата Нью-Йорк, он прославился своей непреклонной независимостью. В его умных глазах часто сверкали озорные искры. Во время службы в Верховном суде он высказал несколько резонансных особых мнений – в частности, раскритиковал американское правительство за интернирование американцев японского происхождения[151]. Джексон был человеком действия и не любил терять время. Он уже занимался сбором доказательств нацистских военных преступлений в Управлении стратегических служб (УСС) – разведывательном агентстве американского правительства, работавшем в военное время, – и в Отделе по военным преступлениям Военно-юридической службы армии США (ВЮС). В своем дневнике он отметил, что эти свидетельства «подтверждают все ужасы», о которых писала пресса, и даже многие сверх того[152].

Джексон был глубоко взволнован информацией, поступавшей из Европы, но его тревожили и планы США в отношении послевоенной Германии. В пятницу 4 мая юрист Военного министерства Мюррей Бернайс рассказал ему о секретном документе Союзной комиссии по репарациям, который между делом ссылался на ялтинскую договоренность о взыскании с Германии трудовых репараций. Похоже, никто не знал, существует ли подписанное соглашение и оговорены ли условия подобных репараций. Как бы то ни было, Джексон воспринял это известие как «бомбу» – оно противоречило всему, за что США боролись в этой войне. Правительство США действительно намерено санкционировать использование принудительного труда? Бернайс признался Джексону, что в Военном министерстве тоже были в шоке от этого документа, якобы написанного министром финансов Моргентау. Тем вечером Джексон предположил в дневниковой записи, что все это было сделано по требованию русских, потому что СССР – единственная союзная страна, которая могла бы использовать «рабский труд в крупных масштабах»[153].

Ил. 6. Роберт Х. Джексон. 1945 год. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Джоном У. Мозенталем

Тем же вечером Джексон поговорил по телефону с Розенманом, который сопровождал Рузвельта в Ялте. Тот заверил, что касательно репараций все пункты соглашения были сформулированы «крайне расплывчато»[154]. (Разумеется, эти слова полностью противоречили тому, что он внушал Молотову днем ранее.) Но 6 мая Джексон получил от Бернайса другой секретный документ, который вновь пробудил его беспокойство. Этот документ был выпущен американским правительственным Неофициальным политическим комитетом по Германии (который координировал планы Госдепартамента, Военного и Финансового министерств для американской зоны оккупации). В нем уточнялось, что с Германии будут взяты «репарации в натуральной форме», отчасти в форме труда, направленного на послевоенную реконструкцию. Далее в документе отмечалось, что будет использован «только труд осужденных военных преступников» или тех, для кого «в надлежащем порядке» установят принадлежность к гестапо (тайной полиции), СС (охранным отрядам) или СА (штурмовым батальонам)[155]. Джексон думал, что это лишь вызывает еще больше вопросов. Что значит «в надлежащем порядке»? Будут ли процессы над членами этих организаций открытыми или закрытыми? Если гестапо, СС и СА уже сочтены виновными, зачем вообще тратить время на суды?

Джонсон из первых уст услышал, что смерть Рузвельта оставила американских политиков в затруднительном положении. Похоже, никто не знал, что конкретно Рузвельт пообещал Сталину в Ялте. В субботу 12 мая Джексон был на завтраке с участием нефтяного магната Эдвина Поли (Трумэн назначил его представителем США в Союзной комиссии по репарациям) и американского посла в СССР Аверелла Гарримана. Оба они были в Ялте. Джексон спросил их о намерениях Рузвельта. Гарриман уверял, что Рузвельт согласился только на формулировку «использование труда немцев», что можно истолковать как оплачиваемый труд. Он также сказал Джексону, что не только СССР хочет использовать труд немцев: он нуждается в пяти миллионах немецких рабочих, да и Франция потребовала два миллиона и англичане сказали, что возьмут «немного на короткое время». Разгневанный Джексон объявил, что не будет участвовать в «судебном спектакле»[156].

Немедленно после завтрака Джексон написал для Поли меморандум с возражениями против записи немцев в трудовые бригады только за то, что они были членами нацистских организаций. Он предупредил, что даже хорошо контролируемая программа трудовых репараций «подорвет моральную позицию Соединенных Штатов». Он предсказывал, что скоро «из России просочатся» рассказы о жестоком обращении с подневольными работниками и в них будет «слишком много правды»[157]. 15 мая Джексон поделился своим мнением с Трумэном. Тот ответил благосклонно, но уклончиво. Затем он поговорил с главой УСС Уильямом Дж. Донованом («Диким Биллом»). Тот согласился, что весь этот проект репараций создаст впечатление, будто судебные процессы имеют целью лишь обеспечить победителей принудительным трудом. Джексон признал Донована (своего бывшего политического соперника в штате Нью-Йорк) ценным союзником и привлек консультантом в свою команду[158].

Он также обсудил с Донованом советский подход к послевоенной юстиции. Они отметили, что советские газеты, ничего не публикующие без одобрения Сталина, недавно критиковали американцев за то, что они не расстреляли Геринга сразу после его сдачи в плен Седьмой армии. Джексон предположил, что советское руководство побаивается поднимать тему «агрессивной войны». Он сказал Доновану, что недавно услышал о существовании «многих свидетельств» тому, что Россия до 1941 года вела масштабную подготовку к войне, и попросил его выведать у Геринга и других заключенных нацистских вождей, что они думают о причинах, побудивших Германию объявить войну России[159].

Джексон не знал, что инициатива судить нацистских вождей за развязывание «агрессивной войны» исходила в основном от СССР. Донован познакомил его с этой темой, дав почитать только что составленный УСС доклад «Советские намерения наказать военных преступников». Этот документ на шестидесяти одной странице объяснял, что в СССР проводят различие между традиционными военными преступлениями и действиями, разрушающими мирные отношения между странами. В докладе отмечалось, что советская сторона ранее предложила определить «агрессивную войну» как международное преступление и объявила о своих намерениях уголовно преследовать за это руководителей Германии, в том числе высших военачальников. Авторы описывали и работу Чрезвычайной государственной комиссии, и Харьковский процесс, отмечая, что СССР – первая среди союзников страна, публично судившая военных преступников. Большая часть работы была посвящена анализу книги Арона Трайнина «Уголовная ответственность гитлеровцев». Авторы писали, что его взгляды заслуживают пристального внимания, потому что редактором книги выступил Андрей Вышинский. Деление военных преступлений на «обычные» и «преступления против мира» (ведение агрессивной войны) у Трайнина, как и его критика защиты, основанной на отсылке к исполнению приказа, по мнению авторов доклада, определяли остальные высказывания советской стороны по этим вопросам[160].

После первого обмена мнениями с Донованом Джексон принялся глубже изучать советский подход к правосудию. 17 мая Джексон и его сотрудники, в числе которых были теперь Бернайс, офицер армейской разведки Джон Харлан Эймен, вашингтонский адвокат Сидни С. Олдерман и другие, посмотрели советский фильм о Харьковском процессе. После просмотра Джексон в шоке открыл для себя советский метод «возложения бремени доказательств защиты на самих подсудимых»[161]. Он также взял себе экземпляр книги Трайнина. И хотя Джексон продолжал относиться к СССР с крайним недоверием, которое в будущем пронес через весь процесс, он усвоил некоторые идеи своего советского коллеги: в его собственные доклады вскоре проникла фразеология Трайнина.

Вопрос о трудовых репарациях оставался незаживающей раной. Для Джексона это был принципиальный момент. 18 мая он встретился с Поли в офисе Моргентау. Последний раздраженно заявил, что Союзная комиссия по репарациям заседала четыре или пять дней и он впервые слышит, чтобы Рузвельт или Трумэн не соглашались с планом «использовать трудовые репарации независимо от приговора суда». Он назвал идею судебного процесса глупой и непрактичной и высказал предположение, что суд над нацистскими организациями затянется слишком надолго и вряд ли обеспечит Европу рабочей силой, необходимой в ближайшие месяцы для посева, сбора урожая и добычи угля. В ответ на протест Джексона, заявившего, что американский народ не потерпит рабского труда, Поли допустил уступку в виде какой-нибудь формы «добровольной мобилизации»: Германия, к примеру, могла бы оплачивать труд в счет репараций[162].

Сведения о разговоре у Моргентау просочились в прессу, и 23 мая колумнист «Вашингтон пост» Дрю Пирсон опубликовал о нем статью. Пирсон писал, что план использовать «каторжный труд немцев для восстановления России и Франции» встретил «секретное возражение» со стороны судьи Верховного суда Джексона, будущего главы американских обвинителей на процессе немецких военных преступников. После этого вопрос «повис в воздухе»[163]. В тот же день ТАСС резко напомнил немцам, что они могут искупить вину за нацизм только «честным трудом» для возмещения материального ущерба, нанесенного ими другим странам[164]. К тому моменту советские власти уже организовали трудовые бригады в своей оккупационной зоне Германии и отправляли их в Россию для восстановления зданий, заводов и железных дорог, разрушенных во время войны[165].

Намерения Джексона и советской стороны вступали в противоречие, но советская сторона этого не понимала, поскольку ничего не знала о вашингтонском скандале, связанном с репарациями. С ее точки зрения, ничего справедливее трудовых репараций не было. Советский Союз был разорен нацистской оккупацией. Трайнин во множестве статей указывал, что немецкие войска систематически производили разрушения, не обусловленные военной необходимостью, и поэтому соучастники этих действий «должны восстановить то, что разрушили». Простой здравый смысл требовал возложить эту работу на эсэсовцев[166]. Джексон, напротив, считал международный трибунал средством продемонстрировать американское моральное лидерство и с отвращением относился к любому принудительному труду.

Планы создания международного трибунала двигались к реализации, несмотря на заложенный фундамент будущих разногласий. 24 мая правительство США разослало ноты советскому, британскому и французскому правительствам. Оно предлагало им отправить представителей в Вашингтон для завершения переговоров[167]. За несколько дней до того Джексон и Донован вылетели в Европу, чтобы приватно побеседовать с европейскими лидерами, в том числе с Бидо, который заверил американцев, что французское правительство готово присоединиться к американскому плану. Джексон и Донован провели несколько дней в Париже и Франкфурте, где офицеры УСС ознакомили их с нацистскими военными преступлениями и политической ситуацией в послевоенной Германии[168]. Джексон быстро понял, что УСС – единственное государственное учреждение США, всерьез занятое расследованием и сбором доказательств военных преступлений нацистов[169].

Джексон и Донован прилетели в Лондон 28 мая. Война оставила в городе свой след. «Целые кварталы разрушены, крыши сметены», – писал в своем дневнике Джексон. Но он признавал, что даже такие разрушения «невелики и едва заметны в сравнении с тотальным уничтожением, которому подверглись немецкие города». В тот же день в небольшом банкетном зале самого старого и роскошного лондонского отеля «Кларидж» Джексон и Донован встретились с британским генеральным прокурором сэром Дэвидом Максуэлл-Файфом, юрисконсультом МИД Патриком Дином и юрисконсультом Казначейства сэром Томасом Барнсом[170]. «Кларидж» был популярным местом для встреч дипломатов, государственных деятелей и аристократов; его не затронули разрушения. Хотя британское правительство все еще скептически относилось к суду над нацистскими вождями, беседа прошла довольно успешно. Собравшиеся в дружеском тоне обсудили несколько предложенных поправок к американскому плану. Одну из них Джексон счел важной. Британцы разделили пункты обвинений в статье 6 на две категории: нарушения законов и обычаев войны, определенных в Гаагской и Женевской конвенциях, и проведение политики, направленной «на доминирование в Европе посредством агрессивной войны». Здесь отразилось предложенное Трайниным деление военных преступлений на две категории: «обычные преступления» и гораздо более серьезные – ведение агрессивной войны[171].

На следующий день Черчилль объявил, что представителем британского правительства в группе обвинителей международного трибунала будет Максуэлл-Файф; его помощниками будут Барнс и Дин. В тот же день Джексон и Донован встретились с Максуэлл-Файфом и обсудили кандидатуры потенциальных подсудимых. Максуэлл-Файф предложил Геринга, Альфреда Розенберга, Йоахима фон Риббентропа и руководителя Германского трудового фронта Роберта Лея. Донован добавил Рудольфа Гесса и бывшего канцлера Германии Франца фон Папена. Когда разговор коснулся организационных форм трибунала, обнаружилось, что Джексон и Максуэлл-Файф исходят из разных предпосылок: Джексон ожидал одного процесса с широким публичным освещением, а Максуэлл-Файф представлял себе множество процессов. В итоге он принял позицию Джексона. Они согласились, что удобнее будет продолжить переговоры в Лондоне, а не в Вашингтоне, как первоначально планировали. Оба понимали, что советская сторона возмутится исключением ее из этих предварительных переговоров, и решили, что каждый из них переговорит с советскими представителями отдельно. Джексон и Максуэлл-Файф сошлись на том, что если советские представители не явятся на следующую встречу, то продолжат и без них, «не тратя времени на визит в Москву»[172].

К тому моменту Джексон крайне неоднозначно воспринимал саму идею сотрудничества с Советским Союзом. В ходе недавних поездок по Европе он наслушался всякого рода скверных историй о поведении советских войск. Командующий американскими войсками во Франкфурте жаловался, что русские «подчистую грабят занятые ими территории», расстреливают интеллектуалов и всех, кто мог бы возглавить сопротивление. Бригадный генерал Эдвард Ч. Беттс с европейского театра военных действий армии США рассказал Джексону, что советские власти устроили в Польше концлагеря и «заполняют их поляками», протестующими против просоветского польского правительства[173]. Британцы как будто меньше возмущались советскими союзниками и не понимали, почему Джексон воспринимает в штыки их требования трудовых репараций. Барнс рассказал Джексону, что принудительный труд военнопленных уже используют в Британии и Франции и программа трудовых репараций «не будет принципиально отличаться»[174]. Всего пару дней назад британское правительство известило американский Неофициальный политический комитет по Германии, что не имеет возражений против трудовых репараций[175].

30 мая дело сдвинулось с места. Британский кабинет официально принял американский план международного трибунала как отправную точку переговоров. В тот же день Джексон позвонил советскому послу в Лондоне Федору Гусеву и выразил надежду, что советское правительство тоже скоро присоединится[176]. Вскоре после того Джексон попросил Госдепартамент направить телеграммы французскому и советскому правительствам с просьбой назначить и «как можно скорее прислать в Лондон» представителей для встречи с ним и Максуэлл-Файфом[177]. Совместно с британцами он решил, что переговоры должны начаться не позже 25 июня.

7 июня Джексон сообщил Трумэну новости о том, как продвигаются переговоры о международном трибунале. Из этого сообщения явно видно знакомство Джексона с идеями Трайнина – даже если он не признавал этого открыто или вообще сам не осознавал. Он говорил о нацистах как о «банде разбойников», захвативших власть в Германии и проводивших политику религиозных, политических и расовых гонений, служивших «подготовкой курса на международную агрессию». Затем он детализировал три главных пункта обвинения, сформулированных теперь в статье 6: военные преступления, как их определяют международные конвенции; гонения, притеснения и убийства расовых и религиозных групп внутри страны (что не считалось в этих конвенциях преступлениями, но нарушало «законы гуманности»); подготовка и развязывание агрессивной войны. Джексон настаивал, что нелегитимность агрессивной войны – общепризнанная доктрина. Он ссылался на правоведа XVII века Гуго Гроция, который отделял оборонительную войну от наступательной, и доказывал, что только в XIX веке юристы признали войну частью международной политики. Согласно Джексону, благодаря «удару по цивилизации», нанесенному Первой мировой войной, возродился «принцип неоправданной войны», кодифицированный затем в пакте Бриана – Келлога 1928 года. Джексон заключал, что к моменту прихода Гитлера к власти «было общепризнано, что развязывание агрессивной войны или вероломная провокация войны не легитимны». Настало время «мобилизовать силу закона на службу миру»[178]. Эта формулировка была всецело в духе идей Трайнина.

Днем 7 июня, в тот самый день, когда Джексон писал Трумэну, Молотов послал Сталину доклад НКИД с оценкой американского плана (еще не зная, что британцы только что его приняли). В этом докладе план оценивался положительно, но высказывались резкие возражения против одного из его главных пунктов: суда над нацистскими организациями, такими как СС и гестапо. Молотов указывал, что Ялтинское соглашение уже уполномочило Союзную контрольную комиссию (временное оккупационное правительство) распускать и запрещать такие организации, поэтому межсоюзнические или национальные трибуналы уже могли судить их отдельных членов. Молотов также рекомендовал в своем докладе некоторые поправки, нацеленные на усиление советского влияния и продвижение советских интересов. Он утверждал, что председатели международного трибунала должны ротироваться, а Следственный комитет должен автоматически принимать доказательства от национальных комиссий по военным преступлениям, таких как собственная советская Чрезвычайная государственная комиссия. Молотов также предложил добавить пункт об экстрадиции, обязывающий подписантов передавать трибуналу лиц, подлежащих уголовному преследованию (например, Гесса)[179].

Сталин утвердил доклад Молотова, и 9 июня НКИД выпустил меморандум с одобрением американского плана как основы для дискуссий, отложив принятие молотовских поправок (они были детализированы в этом документе)[180]. 14 июня в Вашингтоне советский посол Новиков вручил этот меморандум Джексону. Новиков выразил удивление и возмущение, когда узнал от него, что переговоры перенесли в Лондон. Он сказал Джексону, что советское руководство поручило ему завершить переговоры в Вашингтоне[181].

Джексон внимательно изучил советский меморандум и вычеркнул многие предложенные поправки как «слишком мелочные». Некоторые вопросы выглядели более существенными, но, на его взгляд, даже они были результатом непонимания. В частности, он отметил несколько абзацев, где ставилась под вопрос необходимость суда над нацистскими организациями с учетом того, что их решили распустить еще в Ялте. Не вполне понимая значение этого вопроса для СССР, Джексон наивно заключил, что на это возражение можно ответить, заверив, что эти организации больше не существуют легально. Но его встревожило советское требование экстрадиции военных преступников[182]. Он знал, что экстрадиция – спорный вопрос и что некоторые страны настаивают на своем суверенном праве предоставлять убежище[183]. Другие предложенные поправки тоже были важны, но не сразу привлекли его внимание. Советская сторона хотела расширить область применения статьи 14, запретив обвиняемым использовать судебный процесс для пропаганды. Видимо, важнее всего было предложение дополнить статью 21, открыв возможность автоматического приема доказательств, представленных комиссиями по военным преступлениям в союзнических странах, такими как Чрезвычайная государственная комиссия. Тем самым было бы гарантировано рассмотрение по существу советских доказательств, подготовленных к тому времени Вышинским[184].

Джексон сказал Новикову, что американцы после встречи в Сан-Франциско заметно доработали план, считая, что это важный документ «для будущего международного права… и потому требует лучшей компоновки и более точных формулировок». Он пообещал поделиться исправленной редакцией[185]. 16 июня Госдепартамент разослал экземпляры в советское и французское посольства в Лондоне, а также в британское посольство. В тот же день Джексон сказал Трумэну, что Новиков явно удивился изменению места переговоров. Что, если Москва никого не пошлет в Лондон? Они сошлись на том, что, если советские представители не прибудут к началу переговоров 25 июня, Джексон официально отложит их на неделю, чтобы дать им больше времени. Если те не приедут до конца назначенной недели, он начнет работу без них[186].

Самому Джексону как раз больше всего хотелось работать без участия СССР, которое он уже считал ахиллесовой пятой всего проекта четырехстороннего трибунала. От УСС и из других источников он каждый день получал информацию о действиях СССР во время войны. 11 июня на встрече с американскими религиозными лидерами он поделился своими опасениями из-за проблем, которые могут возникнуть в ходе судебного процесса из-за советских вторжений в Польшу и Финляндию в 1939 году[187]. Невозможно было открыто отказать СССР в приглашении или исключить из участников суда над бывшими нацистскими вождями. Молотов первым предложил организовать международный трибунал, а Трайнин выдвинул ключевые доводы в пользу уголовной ответственности нацистов и нелегитимности агрессивной войны. Но Джексон тревожился, что СССР подорвет легитимность трибунала одним своим участием, и начал размышлять над тем, как минимизировать его влияние. Было бы гораздо легче, если бы советские делегаты попросту не приехали.

Но они и не собирались не приезжать. В июне 1945 года советские руководители все еще не до конца понимали, до какой степени их страна пострадала в ходе войны. Потери Советского Союза были почти невообразимы. Погибло около 27 миллионов советских граждан, то есть каждый седьмой. Две трети погибших были мирными жителями. (Для сравнения: военные потери американцев составили около 407 тысяч военнослужащих, жертвы же среди мирных жителей были немногочисленны.) И нацисты в наступлении, и советские войска в обороне практиковали стратегию выжженной земли; в итоге было разрушено 1700 городов, 70 тысяч деревень и 30 тысяч заводов[188]. В остальном мире, кажется, вообще не представляли масштаба советских потерь. Международный трибунал предоставил бы СССР возможность публично выставить счет и поведал бы миру о нацистских преступлениях, что, по мнению советских руководителей, позволило бы Москве претендовать на материальную компенсацию и трудовые репарации. Таким образом, ставки для Советского Союза были предельно высоки. Сталин и Вышинский знали теперь, что американцы и британцы планируют четырехстороннюю конференцию в Лондоне. У них имелись подходящие кандидатуры делегатов: Иона Никитченко и Трайнин[189].

Никитченко, пятидесятилетний заместитель председателя Верховного Суда СССР, стал главой советской делегации, Трайнин – его помощником. Оба были полностью преданы советскому делу, но имели разное социальное происхождение и представляли разные части советской правовой системы. Трайнин был высокообразованным и повидавшим мир ученым. Никитченко происходил из крестьян и не имел формального юридического образования. Он доказал свою верность советской власти на посту председателя военного трибунала во время Гражданской войны и был известен за границей лишь как судья на печально знаменитых Московских процессах и верноподданный исполнитель воли Сталина[190]. Назначение Трайнина отчасти имело целью успокоить западных лидеров и юристов, которые восхищались его книгой о нацистских военных преступлениях[191]. 23 июня Вышинский известил британский МИД, что 25 июня Никитченко и Трайнин прилетят в Лондон и переговоры можно будет начать на следующий день[192]. Пусть и с опозданием, но они собирались приехать, и теперь четыре державы были в общих чертах согласны, что делать дальше. Таков был финал пролога.

Неделей раньше Джексон вернулся в Лондон и в ожидании начала переговоров знакомился с британскими и французскими коллегами. С британцами было легко. В «Кларидже», где жили американцы, Джексон провел один «приятнейший вечер» с Максуэлл-Файфом: они «делились историями, как два сельских адвоката», писал Джексон в дневнике. Он был приятно удивлен компанейством Максуэлл-Файфа и записал, как тот ходит по ресторану «с салфеткой в руке» и «ищет своего любимого официанта, чтобы тот принес нам вина». Британцы водили Джексона и его помощников на собачьи бега и в Гайд-парк – а в промежутках между этими развлечениями они находили время обсудить детали процесса. Джексону также удалось поужинать с французским юристом Робером Фалько – правительство Шарля де Голля недавно назначило его своим представителем на переговорах о международном трибунале. Джексон с удовольствием обнаружил, что Фалько «неплохо говорит по-английски»[193]. Фалько ранее служил судьей Парижского апелляционного суда, но в 1940 году был уволен правительством Виши, поскольку был евреем[194].

Карта 2. Германия под оккупацией четырех держав. 1945 год

Джексон воспользовался паузой, чтобы поискать подходящее место для трибунала. 22 июня он сообщил американским оккупационным властям в Германии, что процесс потребует безопасного размещения около 150 заключенных и свидетелей; потребуются также помещения для слушаний и для прессы. Он предпочел бы место на подконтрольной США территории, а не в советской зоне, где все полностью зависели бы от Москвы в части связи и снабжения. Он спросил у американских чиновников, не подойдет ли Мюнхен; а если нет, то Гейдельберг или Нюрнберг. Вскоре Джексону ответили, что Нюрнберг, расположенный в американской зоне, наиболее желателен с «исторической точки зрения и в плане удобства». Во Дворце юстиции имелся большой зал вместимостью около 200 человек, а рядом тюрьма, рассчитанная на 150 заключенных. Гостей можно было разместить в замке Фаберов на окраине города – фамильной усадьбе знаменитой династии фабрикантов, чьи заводы производили карандаши, – а также в пригороде Фюрт[195].

Трумэн наделил Джексона значительной автономией в плане организации международного трибунала. Больше ни у кого из участников таких полномочий не было. Трумэн явно доверял Джексону и был убежден, что его честность, безупречная репутация и опыт обеспечат суду объективность[196]. В полную противоположность ему советские руководители желали держать Никитченко и Трайнина на как можно более коротком поводке. Перед тем как те сели на самолет до Лондона, Вышинский выдал им строгие директивы. Американцы после Сан-Франциско переделали свой план; Никитченко и Трайнин должны были оценить новый документ под всеми возможными углами зрения и сообщить в Москву свою оценку. Они также должны были настаивать, чтобы в проект включили советские поправки, которые Новиков показал Джексону 14 июня, а также новые предложения НКИД. Советские посланцы должны были жестко требовать экстрадиции военных преступников и гарантировать, чтобы докладам Чрезвычайной государственной комиссии придавался такой же вес, как и другим свидетельствам. Представителям четырех держав следовало составить список обвиняемых, обсудить порядок вызова свидетелей и определить роль адвокатов. Вышинский проинструктировал Никитченко и Трайнина не принимать никаких решений без его прямого одобрения. Если бы любая из делегаций внесла новые предложения, им следовало прислать Вышинскому полный отчет и ждать распоряжений[197]. Словом, Джексон обладал всей полнотой инициативы, а Никитченко и Трайнин были по рукам и ногам связаны приказами.

Никитченко и Трайнин прибыли в Лондон вечером 25 июня. Они уже отставали от событий. Той ночью они впервые ознакомились с пересмотренным американским планом; советское посольство в Лондоне не переслало его в Москву[198]. На следующее утро они отправились в Черч-Хаус, приземистое здание рядом с Вестминстерским аббатством, служившее местом заседаний британского парламента с начала немецких авианалетов. Приехав туда, Трайнин, Никитченко и их переводчик Олег Трояновский познакомились с Джексоном, Фалько, Максуэлл-Файфом и их помощниками – все те уже были знакомы друг с другом. Начало не было многообещающим. Никитченко показался Джексону «непроницаемым человеком», «избегающим смотреть в глаза». Он нашел, что Трайнин «человек более гибкий», но «непохоже, чтобы он вел себя дружелюбно»[199]. Максуэлл-Файф отметил «мужественное лицо» и «бойцовский волевой подбородок» Никитченко[200]. Лишь Трояновский, сын бывшего советского посла, недавно окончивший Суортморский колледж, впечатлил американцев своей беглой английской речью с американским акцентом[201].

Ил. 7. Иона Никитченко, Арон Трайнин и Олег Трояновский (в центре, слева направо) во время прений на Лондонской конференции. Июнь 1945 года. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Фотограф: Чарльз Александр. Предоставлено библиотекой Гарри С. Трумэна

Делегаты заняли места за большим квадратным столом в тускло освещенном конференц-зале. В первый день переговоры не особо продвинулись. Советские представители находились не в своей стихии. Трайнин хотя бы жил и учился в Европе, Никитченко же не бывал за границей. Ни тот ни другой не были знакомы с тем, как работает международная дипломатия. Никитченко вежливо похвалил американский план – и немедленно начал требовать определенных поправок. Джексон в ответ предложил ему разослать меморандум с изложением в общих чертах советской позиции. Никитченко согласился, но сказал, что его составление займет пару дней[202].

После обеденного перерыва Джексон познакомил делегатов с пересмотренным американским планом, а Никитченко и Трайнин засыпали его уточняющими вопросами. В чем смысл судебного преследования нацистских организаций, если Сталин, Рузвельт и Черчилль в Ялте уже объявили их вне закона? Джексон ответил, что это лучший способ привлечь к ответственности как можно больше виновных. Как американцы представляют себе обвинительное заключение? Когда Джексон объяснил, что это будет обвинительный акт, не включающий доказательства, Никитченко и Трайнин выразили удивление. В советском праве обвинительное заключение содержало в себе все доказательства в пользу обвинения и могло занимать тысячи страниц[203].

За объяснением Джексона последовала дискуссия о ключевом различии между британско-американской системой общего права и системой континентального права во Франции и СССР – а именно о соотношении ролей обвинителя и судьи. В системе общего права процесс состязательный, а в системе континентального – инквизиционный. В Англии и США обвинитель должен был сначала изложить состав обвинения, а затем доказать его перед судьей в открытом слушании. Во Франции и СССР обвинители и судьи сотрудничали теснее. Следователь (juge d’instruction) вел досудебное следствие, а затем передавал собранные доказательства обвинителю, который регистрировал их в уголовном суде. Судьи затем опрашивали обвиняемого на основе этих доказательств[204]. Все понимали (хотя и не говорили в открытую на этой встрече), что политические процессы в сталинском Советском Союзе имели и свои собственные «нюансы». Показания часто выбивались под пытками или полностью фабриковались, а органы госбезопасности прилагали все усилия, чтобы подсудимые становились сговорчивее[205]. Первая встреча главных архитекторов Международного военного трибунала ясно показала в первую очередь то, что никто из них не осознавал до конца, насколько их одностороннее знакомство – лишь со своими, а не чужими правовыми системами – повлияло на их собственные ожидания, связанные с послевоенной юстицией.

В ночь с 28 на 29 июня Никитченко и Трайнин разослали меморандум с изложением своей позиции[206]. Когда делегаты собрались на следующий день, Никитченко смело заявил, что главные военные преступники «уже признаны виновными» в Московской и Ялтинской декларациях и, таким образом, цель трибунала – продемонстрировать миру их вину и затем наказать. И продолжил: смешно говорить о судье, председательствующем в таком процессе в роли незаинтересованной стороны и незнакомом с предысторией, поскольку это только создаст лишние проволочки. Ощутив после этого взволнованность в зале, Никитченко поспешил добавить, что правила «справедливого судопроизводства, разумеется, должны быть соблюдены». Но он все равно настаивал на том, что, после того как доказательства будут собраны, изучены обвинителями и предъявлены судьям, сам по себе процесс не должен затянуться больше чем на несколько недель[207].

Присутствующие были шокированы перспективами такого юридического сценария. Максуэлл-Файф впоследствии предположил, что Никитченко представлял себе Следственный комитет в виде комитета судебных следователей, исходящих из постулата, что обвиняемые «уже осуждены Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным»[208]. Джексон воспринял речь Никитченко как призыв устроить судебный фарс[209]. Оба были отчасти правы. Джексон немедленно возразил, что Никитченко неверно понимает Московскую и Ялтинскую декларации: в них выдвигались обвинения, а не выносился приговор. Для приговора требовалось «объективное расследование»[210].

На том же заседании Никитченко настаивал, чтобы из плана вычеркнули суд над нацистскими организациями – гестапо, СС и т. п. Он не представлял себе, чтобы какая-либо из них не была сочтена преступной. Джексон, все более раздражаясь, объяснил, что его правительство намерено посредством суда над этими организациями продемонстрировать «во всей полноте стремление нацистов к власти над миром» и запустить процесс денацификации Германии[211].

Джексон решил твердо противостоять советским возражениям против американского плана[212]. На следующее утро он разослал другим делегациям переписанный черновик проекта. Он принял предложение Трайнина разделить документ на два: соглашение об организации трибунала и устав, описывающий его правила и процедуры. Но суть плана осталась неизменной. Предлагался полномасштабный процесс над нацистскими лидерами, организованный в основном по американской модели: обвинение должно представить все свидетельства и доказать свою позицию в ходе открытого слушания. В приложенной записке Джексон высказался примирительно, не требовал полностью принять американскую судебную процедуру и был крайне заинтересован в предложениях со стороны советских, французских и британских коллег. Он добавил, что американцы разделяют мнение Трайнина, что агрессивная война является преступлением. После чего Джексон напомнил остальным, что американский народ не видел нацистских зверств собственными глазами. Доказательства важны. Необходимо документировать преступления нацистов в судебном процессе, который вызвал бы доверие у американского народа[213].

Делегаты собрались в Черч-Хаусе в понедельник 2 июня и снова обратились к вопросу о суде над нацистскими организациями. Джексон объяснил, что в данном случае склоняется к применению концепции «заговора», к тому времени знакомой всем присутствующим. Нацисты, участвовавшие в «совместном плане действий», были бы признаны ответственными за преступления друг друга. Помощник Фалько, парижский профессор международного права Андре Гро, не возражал, поскольку и французское, и советское право признавали концепцию коллективной вины. Никитченко тоже согласился, но добавил, что по советским законам преступников все равно следует судить в индивидуальном порядке. По его мнению, если смотреть с советской точки зрения, трибунал может судить группы лиц (например, некое число эсэсовцев), и таким образом множество людей могут быть судимы одновременно. Он отметил, что при таком подходе суд может признать организацию уголовно ответственной[214].

Джексону не терпелось поставить точку в этом вопросе. Он согласился, что американцы стремятся установить вину каждой организации посредством доказательства вины ее индивидуальных членов: «В точности как вы предлагаете». После установления вины организации трибунал может распространить присущую ей уголовную ответственность на всех ее членов. Конечно, добавил Джексон, каждому члену виновной организации будет дана возможность доказать, что его записали туда принудительно или сочли членом организации по ошибке. Но он не сможет оспаривать саму виновность организации. Джексон покинул совещание в уверенности, что они с Никитченко нашли общий язык[215].

Неудивительно, что местоположение трибунала тоже вызвало споры. Никитченко и Трайнин имели строгий приказ Москвы настаивать на Берлине – находящемся в советской оккупационной зоне городе, где состоялась капитуляция нацистов. Джексон выступал за Нюрнберг на том основании, что он удобнее всего и к тому же был, по его словам, «местом рождения» нацизма. Обе стороны стояли на своем. 4 июля этот спор обострился, и Никитченко предложил выход из тупика. Можно будет провести несколько главных процессов: например, Карла Германа Франка (нацистского губернатора Чешского протектората) можно будет судить международным трибуналом в Чехословакии, а других нацистских вождей – например, в Польше. Ввиду ответственности Геринга за авианалеты на Англию, возможно, британское правительство захочет провести суд над ним у себя. Предложение Никитченко застигло всех врасплох. Барнс возразил: его правительство пришло к убеждению, что всех главных военных преступников нужно судить в Германии[216]. Ближе к обеду Джексон попросил разрешения удалиться, чтобы отпраздновать американский «день вражды с британцами». Впервые за эти дни, согласно дневнику Джексона, Никитченко улыбнулся[217].

Долгие и напряженные дискуссии о правовых и организационных вопросах вымотали всех участников. Иногда советские и западные представители собирались после работы, и это помогало им лучше узнать друг друга. Вечером 6 июля Джексон пригласил советских делегатов на ужин в «Кларидж». Американцы были в смокингах; Никитченко, Трайнин и Трояновский пришли в серых костюмах, а посол Гусев – в темном пиджаке и полосатых брюках. После ужина Джексон произнес тост за генералиссимуса Сталина, а Гусев за президента Трумэна. Американцы произносили речи, и Джексон даже похвалил книгу Трайнина. В ответ на предложение американцев что-нибудь сказать Никитченко (как отметил Джексон, «с явным удовольствием») произнес несколько фраз и стал ждать перевода. По словам Джексона, он говорил «с достоинством и дружественно, а когда речь заходила о страданиях России – довольно красноречиво». Трайнин тоже произнес «очень достойное благодарственное слово». Этим вечером Джексон записал в дневнике, что ужин был «очень успешен в плане налаживания отношений», хотя и отметил, что советские представители «пили очень мало и несколько презрительно смотрели на желтую жидкость, которую нам подали под названием водки»[218].

Пока в Лондоне делегаты союзников пытались преодолеть свои разногласия, главы их правительств планировали встретиться в Германии лицом к лицу. 3 июля Джеймс Ф. Бирнс, которого Трумэн только что назначил госсекретарем, телеграфировал Джексону, что вопрос о военных преступниках, скорее всего, будет обсуждаться на встрече «Большой тройки» в Потсдаме (пригороде Берлина), которая начнется 17 июля. Впервые после смерти Рузвельта британский, американский и советский лидеры должны были встретиться очно. 4 июля Джексон ответил Бирнсу (которого знал по недолгой совместной работе в Верховном суде), что переговоры в Лондоне идут тяжело, в основном потому что советским и американским представителям трудно понять правовые системы друг друга. Хотя некоторые проблемы удалось сгладить, «правовая философия и мировоззрения глубоко различаются», и «даже достигнув согласия, мы обнаруживаем, что вкладываем в слова разный смысл». Джексон объяснил, что он всеми силами старается принять как можно больше советских предложений, чтобы достичь четырехстороннего соглашения, сохранив при этом суть американского плана[219].

Прения в Лондоне вступили в новую и решающую стадию. В течение недели, начиная с 5 июля, редакционная подкомиссия в составе Олдермана, Трайнина, Фалько, Барнса и Дина сопоставляла американский план с предложенными поправками остальных участников и пыталась прийти к согласию. Экстрадиция оказалась больным вопросом. Олдерман и Барнс утверждали, что у них нет полномочий поручить своим правительствам вести переговоры с другими странами о выдаче военных преступников, в частности тех, кому гарантировали убежище или предоставили иммунитет от уголовного преследования. Трайнин допустил, что это может сорвать все договоренности, и дискуссию отложили на неопределенный срок[220].

По некоторым ключевым вопросам удалось достичь консенсуса. Председатели трибунала должны ротироваться от процесса к процессу, и правительства смогут заменять судей по причине болезни. Большинство вопросов должны решаться голосованием судей с решающим голосом у председателя. Но для вынесения вердиктов и приговоров потребуются голоса трех судей из четырех. Делегаты согласились, что ссылка на приказы вышестоящих не будет освобождать от уголовной ответственности, но даст судьям возможность учесть это при вынесении приговора как смягчающее обстоятельство. Согласились также переименовать документ, прежде называвшийся «Статутом», в «Устав»[221]. Главные разногласия сохранялись – например, место для трибунала, – но некоторые второстепенные удалось уладить.

Утром 7 июня Джексон и Донован улетели в Германию, чтобы собрать больше доказательств. Джексон все еще не до конца осознал масштаб нацистских злодеяний. Оба провели первый вечер в штаб-квартире УСС в Висбадене, на действующей фабрике шампанского, чья продукция была «отличного качества», как отметил Джексон в своем дневнике. Из Парижа к ним приехал Джон Харлан Эймен и привез пакет документов, в том числе стенограмму совещания Гитлера с его генералами в рейхсканцелярии 5 ноября 1937 года. На этом совещании Гитлер впервые раскрыл свои планы военного захвата «жизненного пространства» (Lebensraum) для Германии. (Это совещание позже стали называть конференцией Хоссбаха.) Аллен Даллес, начальник базы УСС в Берне, приехал из Швейцарии и привез с собой четырех потенциальных свидетелей-немцев, в том числе бывшего сотрудника МИД Германии[222].

На следующее утро Джексон и Донован выехали во Франкфурт, чтобы обсудить место проведения процесса с генерал-лейтенантом Люциусом Д. Клэем, заместителем главы военной американской зоны оккупации. Клэй незадолго до того вернулся из Берлина и рассказал им, что этот город вполне может служить местом размещения международного трибунала. Поскольку его оккупируют четыре державы, делегация США останется в пределах американской зоны контроля. Но на случай, если у Джексона будет возможность выбора, Клэй настоятельно рекомендовал Нюрнберг. Во Франкфурте Джексон и Донован также посовещались с американским дипломатом Робертом Д. Мерфи, который рассказал им мрачные истории о том, что происходило в Берлине. Советские власти уже отправили тысячи мужчин из своего сектора Берлина на принудительные работы в СССР. По дороге из Франкфурта Джексон ненадолго остановился в Нюрнберге и осмотрел здание суда и тюрьму. Они понравились Джексону, и он решил ближе к концу месяца вернуться сюда с британскими, французскими и советскими коллегами[223].

По возвращении в Лондон Джексон быстро понял, что до соглашения все еще далеко. 13 июля он встретился с Никитченко, Трайниным, Гро и Максуэлл-Файфом и попытался добиться от них согласия по вопросу о временны́х рамках процесса. Максуэлл-Файф предположил, что разработка вердикта займет около месяца, а процесс может начаться примерно через три недели. Никитченко и Гро не хотели назначать дату. Никитченко резонно возразил, что советская сторона не имеет представления о том, «в каком состоянии доказательства». Он добавил, что не знает, будет ли он с Трайниным служить советскими представителями в Следственном комитете; это решит Москва[224].

Затем делегаты обратились к более спорным аспектам плана, в частности к суду над нацистскими организациями. В последней редакции мимоходом заявлялось, что в ходе суда над каждым бывшим нацистским руководителем трибунал может провозгласить его организацию «преступной». Джексон предупредил, что ни один американский судья не согласится с такой формулировкой, не оставляющей организации возможности для защиты. Трибуналу придется заранее объявить, что, например, гестапо и СС обвиняются в преступлениях, чтобы их бывшие члены могли выступить в защиту этих организаций. Никитченко оторопел. Что, если сотни эсэсовцев явятся защищать СС в международном трибунале? Джексон отверг это предположение как надуманное. Максуэлл-Файф согласился с американским коллегой – никто не станет заведомо «совать голову в петлю»[225].

Трайнину и Никитченко предложение Джексона казалось абсурдным. Одно дело – позволить человеку защищаться на том основании, что он вступил в СС или гестапо по принуждению или его ошибочно приняли за другого. Совсем другое – позволить нераскаянным эсэсовцам и гестаповцам публично защищать эти организации. Кроме того, уверял Трайнин, всем и так известно, что творило гестапо. Джексон не согласился: нельзя ожидать от американских судей, что они «все знают о гестапо». Он напомнил, что Америка слишком далеко отстояла от театра военных действий, отметив, что сам «предельно шокирован» информацией, которую получил от УСС и из других источников после приезда в Европу, а ведь он, как высокопоставленный государственный чиновник, был и раньше более-менее в курсе происходившего. Джексон вновь заверил Никитченко и Трайнина, что прежде всего стремится найти вернейший способ подвести под трибунал как можно больше нацистских военных преступников[226].

Советских делегатов явно впечатлили заверения Джексона. Через несколько дней Никитченко, Трайнин, британцы и французы в предварительном порядке приняли американскую поправку: трибунал официально известит о намерении осудить эти организации, и их члены смогут свидетельствовать в их защиту в той форме, какую судьи сочтут справедливой[227]. Советскую сторону удовлетворило объяснение, что это только формальность для успокоения американцев и что ни один бывший эсэсовец или гестаповец не осмелится выступить, рискуя оказаться под арестом.

На следующей неделе все старались достичь компромисса по другим вопросам. Американцы и британцы согласились приложить к обвинительному заключению важнейшие доказательства и представить их трибуналу до заслушивания дела. Французы и советские представители со своей стороны согласились, чтобы эти доказательства заслушивались в ходе открытого процесса и обвинение могло тогда же добавлять новые. Но Джексон и Никитченко по-прежнему расходились в мнениях о том, как помешать подсудимым выдвинуть на суде встречные обвинения против союзных держав. Никитченко настаивал, что этого лучше всего добиться прямым запретом нацистской пропаганды. Джексон призывал к более тонкому подходу. Он предвидел, что защита попытается обвинить правительства союзников в таких действиях, которые вынудили Германию «воевать оборонительно». По его мнению, этого можно избежать, включив в статью 6 дефиницию «агрессивной войны». Джексон следовал советам Отдела по военным преступлениям ВЮС, который предупреждал, что защита попытается оспорить причины войны[228]. Максуэлл-Файф поддержал предложение Джексона. Никитченко и Гро считали, что включать эту дефиницию нет необходимости.

Спор о том, нужно ли давать дефиницию «агрессивной войне», выявил глубокие разногласия. На совещании 19 июля Никитченко и Гро заявили, что действия Германии уже охарактеризованы как «агрессивные» в документах союзников и потому трибуналу не нужно вновь вдаваться в этот вопрос. Джексон возразил, что обвинение должно прямо сейчас определить этот термин, чтобы избежать любых споров о его значении во время самого процесса. Никитченко отмел возражения Джексона: он был уверен, что обвинение сможет парировать любые аргументы защиты и что судьи наверняка будут держать ход процесса под контролем. Кроме того, – как он повторял вновь и вновь, – преступность нацистских вождей уже установлена; трибунал соберется лишь для того, чтобы определить «меру вины» каждого из подсудимых[229]. Он все еще представлял себе будущий суд по образцу советских показательных процессов.

Максуэлл-Файф, как и Джексон, ожидал, что бывшие нацистские вожди будут отчаянно защищаться – ведь они, как известно, еще во время войны занимались оправданием своих действий. Он напомнил остальным о заявлениях Риббентропа, что Германия «не ведет агрессивной политики». Затем он сослался на прогноз британской разведки: подсудимые заявят, что Германия напала на Норвегию для предупреждения агрессии британцев. Он предупредил: «Полагаю, что мы создадим себе проблемы, если не определим понятие агрессии». Джексон согласился с мнением, что подсудимые не преминут обвинить Британию, Францию и СССР в проведении такой внешней политики, которая «заставила их (немцев. – Примеч. ред.) воевать». Он заметил, что, судя по документам, захваченным союзниками в немецком МИД, такая позиция там сложилась давно и непонятно, что смогут ответить на такую линию защиты судьи (выбранные четырьмя державами-обвинителями, по одному от каждой). Гро подвел итог: либо дать дефиницию «агрессии» в статье 6, либо предоставить это судьям. Он предпочитал второй вариант, доказывая, что важно не создавать у мировой публики впечатления, будто «защите заранее заткнули рот»[230].

Этот ключевой вопрос все еще не был решен к пятнице 20 июля, когда советские делегаты пригласили своих западных коллег на обед в отеле «Савой». Планировалось, что на следующий день Никитченко, Джексон, Фалько и Максуэлл-Файф со своими помощниками вылетят в Нюрнберг, чтобы оценить этот выбранный Джексоном город с точки зрения удобств для проведения будущего трибунала. Но за обедом Никитченко объявил («с явной неловкостью», как писали американцы), что он с Трайниным не смогут полететь. Джексон предложил перенести поездку, но Никитченко отказался от подобного предложения. Американцы сделали вывод, что Никитченко выполняет приказ Москвы. Они не ошиблись[231]. Советские руководители понимали, что этот визит привяжет всех к Нюрнбергу, если условия будут найдены приемлемыми.

Ил. 8. Роберт Джексон (четвертый справа), Дэвид Максуэлл-Файф (третий справа) и другие по дороге в Нюрнберг для инспекции города как потенциального места проведения Международного военного трибунала. Июль 1945 года. Источник: Офис Главного советника США. Фотограф: Чарльз Александр. Предоставлено Библиотекой и музеем Гарри С. Трумэна

Ил. 9. Нюрнберг в руинах. Июль 1945 года. Источник: Офис Главного советника США. Фотограф: Чарльз Александр. Предоставлено Библиотекой и музеем Гарри С. Трумэна. Фотография – дар Роберта Джексона

Джексон и другие отправились в Нюрнберг 21 июля без советских представителей. Состояние города произвело сильное впечатление на Максуэлл-Файфа, который впервые после войны посещал Германию. «Старый город внутри крепостных стен был грудой руин», – писал он впоследствии, вспоминая горы щебня вперемешку с разлагающимися трупами[232]. Все согласились, что по практическим и символическим соображениям нюрнбергский Дворец юстиции будет «лучшим местом для трибунала», как писал Джексон[233]. В тот же день Советская военная администрация в Германии направила в Москву секретный рапорт об ухудшении положения в Берлине, отметив рост преступлений против местного населения, совершаемых мужчинами «в форме Красной армии»[234]. Автор рапорта выражался намеренно туманно. На самом деле красноармейцы бесчинствовали в городе после его капитуляции и продолжали грабить и насиловать, невзирая на половинчатые меры советских оккупационных властей по водворению порядка[235]. Советская сторона продолжала настаивать на том, чтобы трибунал заседал в Берлине, но перспектива реально выступить в роли принимающей стороны выглядела все тревожнее.

Когда делегаты вновь собрались в Лондоне, они продолжили спорить о терминологии, используемой в статье 6. Никитченко показал советскую редакцию от 23 июля, согласно которой преступлениями считались нарушения законов и обычаев войны, зверства против мирных жителей, а также планирование и развязывание агрессивной войны конкретно в интересах европейских держав Оси. Никитченко вновь повторил, что он против дефиниции «агрессии», и отметил, что она не приведена даже в Уставе новосозданной Организации Объединенных Наций. «Очевидно, когда говорят об агрессии, все понимают, о чем идет речь, – сказал он, – но, когда пытаются дать ей определение, возникают проблемы, с которыми до сегодняшнего дня никому не удалось справиться»[236].

Джексон не соглашался с презумпцией, что завоевательная война преступна только тогда, когда ведется определенными странами. Такое представление противоречило его глубоко усвоенным понятиям о правосудии. Он утверждал, что преступление есть преступление, независимо от того, кто его совершил. Трайнин пытался убедить Джексона, что тот напрасно тревожится. Возможно, в будущем будет создан постоянный международный суд, но данный трибунал организуется специально для суда над бывшими нацистскими руководителями. На следующий день Джексон внес встречное предложение – указать в преамбуле к статье 6, что под юрисдикцию данного трибунала подпадают только те, кто совершал преступления в интересах европейских стран Оси. Тем самым будет внесено некоторое уточнение, желаемое советской стороной, но его не впишут в дефиниции[237]. Никитченко ответил уклончиво.

Джексон также возразил против французской поправки к пункту обвинения о «преступлениях против мирных жителей» (также в статье 6), но по менее благородным причинам. Он объяснил, что давний принцип внешней политики США – не вмешиваться во внутренние дела других государств, и сослался на «печальные времена в нашей собственной стране, когда с меньшинствами обращались несправедливо». По его словам, притеснение меньшинств в Германии и уничтожение евреев стали «международным делом» и предметом международного права только потому, что эти действия были неотъемлемой частью немецких планов агрессивной войны. Он хотел, чтобы в Уставе эта связь была оговорена явным образом. Гро возразил против призыва Джексона сузить терминологию и указал, что за последний век совершалось немало гуманитарных интервенций для защиты национальных меньшинств от притеснений. По его словам, было бы насмешкой считать, что такие вторжения оправданны лишь в ответ на ведение правительством «агрессивной войны». На сей раз Максуэлл-Файф и Никитченко поддержали Джексона[238].

25 июля Джексон предложил поправку к статье 6, на этот раз описав зверства или «преступления против мирных жителей» как нарушения международного права – в том случае, если они совершались в связи с «агрессивной войной». Гро протестовал: сторона обвинения не уполномочена кодифицировать международное право. Затем он выставил более общий довод – и на этот раз попал в самый нерв проблемы. Американцы, похоже, намеревались оказаться победителями в судебном процессе на том основании, что война «была нелегитимной», тогда как европейцы хотели использовать трибунал для того, чтобы продемонстрировать миру ужасы нацистской оккупации. Джексон ответил, что одно не исключает другое, но, чтобы процесс оказал долгосрочное влияние, страны-обвинители должны настаивать на преступности «агрессивной войны». Советская сторона, конечно, с самого начала выступала именно за это – но теперь обеспокоилась. Гарантирует ли джексоновская поправка к преамбуле, что никто не будет разбирать действия самих стран-союзников?[239]

Никитченко предложил сделать перерыв на несколько дней, чтобы все могли как следует изучить предложенные поправки[240]. Остальные понимали, что это позволит ему проконсультироваться с советским руководством. Линии связи были короче обычного: Сталин, Молотов и Вышинский находились в Потсдаме.

В тот же день Никитченко послал Вышинскому длинную телеграмму, где доложил, что переговоры продвигаются. Оставались два важных пункта разногласий: место проведения трибунала и рамки его юрисдикции. С первым все было ясно. Британцы и американцы хотели Нюрнберг, а Никитченко и Трайнин следовали московским директивам и по-прежнему отстаивали Берлин. Второй пункт был сложнее. Он и Трайнин протестовали против формулировок статьи 6, которые, на их взгляд, «дают возможность признать международным преступлением и военные мероприятия» Советского Союза и других стран-союзников, «проводимые в качестве обороны против агрессии»[241].

Вышинский передал эту телеграмму Молотову, а тот представил полный отчет Сталину. Он доложил, что достигнуто общее согласие в том, что международный трибунал должен расследовать обвинения против главных немецких военных преступников в нарушении законов и обычаев войны, совершении зверств и ведении агрессивной войны. В проект внесли множество поправок, и многие советские предложения были приняты. Затем Молотов перешел к неулаженным разногласиям по поводу местоположения трибунала и формулировки того пункта обвинения, в котором шла речь об «агрессивной войне». Он подчеркнул: НКИД считает принципиально важным переформулировать статью 6 так, чтобы стало ясно, «что речь идет о фашистской агрессии». Молотов отметил, что Никитченко и Трайнин еще не сумели склонить западных представителей к этой позиции[242].

Пока советские руководители знакомились с отчетом Никитченко, Джексон вылетел в Германию для приватной встречи с Бирнсом. Они откровенно поговорили между собой. Джексон не надеялся, что переговоры с советскими делегатами к чему-либо приведут. Бирнс разделял его мнение, что достичь согласия было бы «очень хорошо» – но не ценой справедливого суда. Он был совершенно согласен с Джексоном, что никакая дефиниция военных преступлений «не может ограничиваться» европейскими странами Оси. Это не отвечало бы сути международного права. Бирнс рассказал, что вел подобные же утомительные дискуссии с советским послом Иваном Майским по вопросу репараций. Майский хотел, чтобы США посылали репарации с оккупированных ими стран напрямую в СССР, а не в малые страны Восточной Европы. Между тем советские власти тащили из своей оккупационной зоны в Германии «все, что не было приколочено», включая телефонные коммутаторы, туалеты и лошадей. Бирнс высказал мнение, что было бы глупо поддерживать желание СССР «судить кого угодно за мародерство», учитывая, что делали в Германии советские войска[243].

Перед возвращением в Лондон Джексон посетил Берлин. Он был там в 1935 году и хотел снова увидеть город своими глазами. Он записал в дневнике, что Берлин – это «масса щебня и развалин, под которыми все еще лежат тысячи непогребенных и неопознанных тел». Повсюду были мобилизованные работники, «в основном женщины, и ни одного молодого мужчины». Джексон прошелся по руинам дворцов, оперных театров и рейхсканцелярии. Он обнаружил, что стол Гитлера в его кабинете перевернут, а письма фюрера к Герингу разбросаны по всей комнате. «Если русские вот так же собирают все доказательства, мы немного получим из этого источника», – гласила дневниковая запись Джексона[244].

25 июля Потсдамская конференция ненадолго прервалась: Черчилль вылетел в Лондон в ожидании результатов британских всеобщих выборов. 28 июля, когда конференция возобновилась, проигравшего выборы Черчилля сменил новый британский премьер-министр Клемент Эттли, а Идена – новый министр иностранных дел Эрнест Бевин. До этого перерыва министры иностранных дел медленно вырабатывали соглашение о том, как обращаться с нацистскими военными преступниками. Молотов, Бирнс и Бевин были в курсе лондонских переговоров, и все стремились довести вопрос до успешного разрешения. 30 июля Молотов предложил начать работу международного трибунала с рассмотрения дел главных военных преступников – Геринга, Риббентропа, Гесса, Розенберга, Кейтеля и Круппа. Он также объявил, что СССР готов принять «любой выбор места», что означало заметную смену позиции. При этом Молотов настаивал, чтобы правительства стран-союзников предельно четко выступили за экстрадицию и пообещали любыми доступными способами добиваться выдачи суду военных преступников, в том числе из нейтральных стран-убежищ[245].

К тому времени Потсдамская конференция частично разрешила вопрос о репарациях, чем сняла одно из главных препятствий для МВТ. Главы союзных стран отказались от попыток выработать общий подход к этой проблеме и договорились, чтобы каждая из четырех держав взимала репарации со своей оккупационной зоны так, как сочтет нужным, – чем, собственно, СССР и так уже занимался. Сталин также гарантировал обмен немецких станков и другого капитального оборудования из британской и американской зон на продовольствие, уголь и прочее сырье из советской зоны. Так называемое Потсдамское соглашение не упоминало прямо трудовых репараций, чем устраняло один из источников беспокойства Джексона. Но советские руководители интерпретировали это соглашение как разрешение действовать по-своему[246].

Теперь СССР уже не нуждался в санкции со стороны международного трибунала, позволившей бы требовать репараций с Германии. Но Сталин по-прежнему полагал, что участие в нем очень полезно. Трибунал даст Советскому Союзу возможность занять место среди послевоенных великих держав и показать миру, какие жертвы он понес ради победы. 2 августа, в заключительный день Потсдамской конференции, Сталин, Трумэн и Эттли вновь подтвердили намерение подвергнуть главных военных преступников «скорому и верному суду» и выразили надежду, что лондонские переговоры приведут к заключению договора по этому вопросу. По настоянию Сталина лидеры пообещали опубликовать список главных подсудимых-нацистов до 1 сентября[247].

Сталин в Потсдаме дал ясно понять, что поддерживает проект МВТ, и, когда переговоры в Лондоне возобновились, Никитченко и Трайнин стали гораздо уступчивее. Лейбористское правительство Эттли назначило британским делегатом лорд-канцлера Уильяма Джоуитта на смену черчиллевскому назначенцу Максуэлл-Файфу. Джоуитт умело посредничал между Никитченко и Джексоном, и делегаты достигли консенсуса по основным пунктам разногласий, включая формулировки статьи 6. Американцы и британцы были удовлетворены таким поворотом событий: Джексон злорадствовал в дневнике, что советские представители «заглотили нашу наживку со всеми потрохами»[248].

Истина была сложнее, потому что советская сторона тоже получила большую часть желаемого. Никитченко согласился, чтобы «первые судебные процессы» в рамках международного трибунала прошли в Нюрнберге, но продолжал настаивать на том, что постоянной штаб-квартирой трибунала должен был служить Берлин. В этом случае советские власти пользовались бы престижем, принимая на своей оккупационной территории трибунал, избегая при этом трат на снабжение самих судебных процессов. Никитченко больше не настаивал на поправке, по которой «агрессивная война» считалась бы преступной лишь тогда, когда ее вели европейские страны Оси, – но только потому, что Москва сочла приемлемым четкое ограничение юрисдикции МВТ военными преступлениями этих стран[249]. По мнению советских руководителей, это предотвратило бы превращение суда во всеобщий хаос. Джексон добивался, чтобы вместо термина «агрессия» использовалось «преступление войны», но по предложению Джоуитта и в виде уступки советской стороне его заменили в статье 6 термином «преступления против мира», предложенным ранее Трайниным[250]. Другим спорным вопросом в течение последних двух месяцев была экстрадиция. Делегаты договорились, что они предпримут необходимые шаги для выдачи на суд МВТ главных военных преступников из своих стран и попытаются добиться экстрадиции тех, кто нашел убежище в других государствах[251].

В конечном счете все четыре делегации сделали уступки. Джексон больше не настаивал на том, чтобы дать дефиницию «агрессии», и, по крайней мере на время, оставил надежду повлиять на международное право Уставом МВТ. Гро согласился на несколько выхолощенную версию «преступлений против мирных жителей», которые по предложению Джексона переименовали в «преступления против человечности» (этот термин предложил в ходе прений КОНВП американский юрист Герберт Пелл, эту же формулировку предпочитал влиятельный польско-британский юрист Герш Лаутерпахт), но ограничили область ее применения преступлениями, «совершенными во исполнение или в связи с другими преступлениями в рамках юрисдикции настоящего Трибунала». На практике это означало, что данное обвинение покрывает лишь преступления, совершенные от имени государства-агрессора в связи с планированием или ведением агрессивной войны[252]. Наконец, британцы отказались от своей идеи приговора по внесудебному указу[253].

8 августа в Черч-Хаусе закрылась Лондонская конференция. В 11 утра перед небольшой группой журналистов и фотографов состоялась церемония подписания Лондонского соглашения и Устава МВТ в Нюрнберге. Объявили, что Никитченко будет главным советским обвинителем, а Гро – заместителем пока еще не назначенного представителя Франции[254]. Этим представителем суждено было стать Франсуа де Ментону, бывшему министру юстиции и тогдашнему генеральному прокурору нового французского правительства – он только что руководил судебными процессами против главных деятелей режима Виши. Публика давно знала, что главным американским обвинителем будет Джексон. Представители Британии еще не были названы, но скоро стало известно, что главным обвинителем будет сэр Хартли Шоукросс, а его заместителем – Максуэлл-Файф.

13 августа Вышинский сообщил Молотову, что Комитет главных обвинителей (бывший Следственный комитет) в течение недели начнет в Лондоне работать над обвинительным заключением, и попросил его подобрать в помощь Никитченко четырех помощников обвинителя, двух машинисток, стенографиста и двух переводчиков с английского и немецкого[255]. Советские руководители также всерьез задумались о том, кого они могли бы включить в список подсудимых Нюрнбергского трибунала. В советских тюрьмах не было заключенных ранга Геринга и Риббентропа – большинство главных нацистов сдались американцам. Вышинский и Молотов обсудили главных немецких военных преступников, находившихся под стражей в СССР, и остановились на списке из пяти имен: фельдмаршал Фердинанд Шёрнер, вице-адмирал Ханс-Эрих Фосс, генерал-лейтенант Райнер Штаэль, бывший немецкий посол в Болгарии Адольф Бекерле и замминистра пропаганды Ханс Фриче (бывший с Гитлером в бункере в его последние дни). 20 августа Вышинский отправил этот список главе НКВД Лаврентию Берии. Тот не отвечал больше недели. Выдать заключенных МВТ означало выпустить их из-под контроля НКВД[256].

В Лондоне Комитет главных обвинителей приступил к составлению окончательного списка подсудимых. На заседании 23 августа обвинители согласились, что 28 августа список нужно будет сообщить прессе, так что к 1 сентября его успеют опубликовать (1 сентября было крайним сроком, на котором Сталин настоял в Потсдаме)[257]. Никитченко все еще не получил известий из Москвы. 27 августа Берия наконец сообщил Молотову, что пять заключенных нацистов могут быть выданы международному трибуналу. Он также составил список из еще девяти военачальников, которые сидели в советских тюрьмах и, по мнению НКВД, могли быть включены в список подсудимых. Среди них были генерал-лейтенант Вилли Мозер, гроссадмирал Эрих Редер и обергруппенфюрер СС Фридрих Йекельн (руководивший массовыми убийствами евреев в Украине и в других частях СССР). Затем Берия выставил условие для включения любых заключенных в состав подсудимых – соответствующий надзор со стороны НКВД. Если советское руководство желало, чтобы этих людей судили за пределами СССР, в этом должен был непосредственно участвовать аппарат госбезопасности. Берия предложил создать специальную комиссию под руководством Вышинского, куда вошли бы представители НКВД, Наркомата обороны, Смерша, Военной прокуратуры и других силовых структур, продемонстрировав мощь советского аппарата безопасности в полной мере[258].

Ил. 10. Подписание Лондонского соглашения и Устава МВТ. 8 августа 1945 года. Сидят за столом слева направо: Арон Трайнин, Иона Никитченко, Уильям Джоуитт, Роберт Джексон и Робер Фалько. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Джозефом Итоном

Сталин одобрил предложение Берии о надзорной комиссии и приказал Никитченко добиться, чтобы в список подсудимых включили новых нацистских руководителей[259]. Никитченко получил инструкции из Москвы уже после того, как Комитет главных обвинителей подписал финальную версию списка. Если учесть дефицит времени, он неплохо справился с задачей: Редер и Фриче были добавлены в список, опубликованный 30 августа. Западные обвинители заверили Никитченко, что остальные подсудимые из советских тюрем предстанут перед судом во втором процессе, который детально обсудят позже[260].

Двадцать четыре подсудимых представляли собой разношерстную публику. Среди них были виднейшие нацистские руководители, такие как Геринг, Гесс, Риббентроп и Кейтель, и ключевые представители крупных организаций и отраслей промышленности, поддерживавших НСДАП, такие как Густав Крупп (чья семья владела промышленным концерном «Крупп АГ») и бывший президент Рейхсбанка Яльмар Шахт. Лондонская «Таймс» отметила с одобрением: «По этому первому списку, куда вошли представители экономических и финансовых структур германской военной машины и высшие офицеры Генерального штаба, видно, насколько широкой и всеохватной была сеть». В этой статье также предсказывалось, что процесс не займет много времени[261]. Теперь советская сторона ускорила подготовку к процессу. Вечером 31 августа Никитченко вылетел из Нюрнберга сначала в Берлин, а потом в Москву. Он представил Вышинскому полный отчет о переговорах в Черч-Хаусе и доложил о намеченных временны́х рамках процесса[262]. 3 сентября Молотов, до того выслушав краткий отчет Вышинского, проинформировал Сталина, что к середине сентября четыре страны-обвинителя должны закончить подготовку обвинительного заключения, а собственно процесс начнется в конце октября. Сталин тем временем без огласки принимал ключевые решения, касающиеся МВТ. Вскоре ему предстояло удивить всех сообщением, что главным советским обвинителем будет не Никитченко, а прокурор Украинской ССР Роман Руденко[263].

Советские газеты позитивно освещали исход лондонских переговоров. Трайнин написал статью в «Известия», где объявил, что четыре делегации объединились в желании нанести «быстрый и меткий удар» по нацистским военным преступникам и потому организовали международный трибунал. Правосудие скоро восторжествует[264]. На первый взгляд, он был прав: советские, американские, французские и британские юристы преодолели значительные правовые и политические разногласия, чтобы прийти к Лондонскому соглашению и Уставу МВТ. Они нашли общую почву и общий язык – хотя, как отмечал Джонсон, сохранявший крайний скептицизм в отношении СССР, разные делегации иногда понимали смысл согласованных терминов совершенно по-разному. Этим разногласиям, например о смысле правосудия и о сути беспристрастного процесса, в последующие месяцы предстояло порождать конфликты между бывшими союзниками. В то же время совершенно разный опыт военных лет – у стран, испытавших и не испытавших нацистскую оккупацию, у сотрудничавших с нацистами и не сотрудничавших – обострял эти конфликты и влиял на все аспекты процессов, начиная с составления основополагающего документа МВТ – Обвинительного заключения.

Глава 3 Обратный отсчет до обвинительного заключения

14 сентября 1945 года Роман Руденко, прокурор Украинской ССР, вылетел из Москвы в Лондон. За девять дней до того Сталин лично выбрал Руденко, которому было всего тридцать восемь лет, на должность главного советского обвинителя в Нюрнбергском трибунале. Это стало главным назначением в его жизни.

Выбор Руденко выглядел вполне логичным. С девятнадцати лет он был преданным членом партии и в 1930-х годах продемонстрировал свое политическое рвение, выступив обвинителем в нескольких советских показательных процессах в Донбассе и отправив десятки невиновных на смерть или в трудовые лагеря[265]. Позже он впечатлил Сталина, выступив главным обвинителем на показательном процессе шестнадцати лидеров польского подпольного государства – сети организаций антинацистского Сопротивления, лояльных лондонскому правительству Польши в изгнании. Этот процесс прошел в Москве в июне 1945 года перед обширной аудиторией, в том числе западными дипломатами и журналистами, и перевернул реальность с ног на голову. Подсудимые – похищенные сотрудниками НКВД и подвергнутые пыткам – признались в сотрудничестве с нацистской Германией. Этот процесс способствовал укреплению советского контроля над Польшей и, с точки зрения Сталина, прошел блестяще[266].

Руденко был талантливым оратором и хорошо разбирался в нюансах работы советской юстиции, но имел лишь неполное среднее образование. После седьмого класса он бросил школу, пошел работать на сахарный завод и вступил в местную партийную организацию. После того как Руденко выступил на донбасских процессах, партия направила его за дипломом на двухгодичные юридические курсы. Во время войны Никита Хрущёв (в то время первый секретарь ЦК Коммунистической партии Украинской ССР) продвинул Руденко на пост республиканского прокурора[267]. Но был ли Руденко готов к роли главного советского обвинителя в международном процессе с высокими политическими ставками? Как и большинство советских функционеров, он не бывал за границей. Он слабо разбирался в международной политике. Более того, Руденко даже не знал границ своего неведения – а он не знал многого, даже о недавней истории его собственной страны. Из-за этого СССР оказался в слабой позиции еще до начала слушаний в Нюрнберге, когда в Лондоне шли переговоры об Обвинительном заключении – документе, задавшем рамки всего процесса.

Назначение Руденко главным советским обвинителем застало западные державы врасплох. Ведь Кремль уже подтвердил, что эту должность займет Иона Никитченко. После того как 31 августа Никитченко уехал из Нюрнберга, советский дипломат в Лондоне Николай Иванов неоднократно повторял, что вскоре тот вернется с помощниками и собранными доказательствами[268]. Лишь накануне приезда Руденко американцы узнали о замене[269]. Роберт Джексон огорчился, узнав, что советская сторона заменила Никитченко «бог знает кем и бог знает почему». Он успел привыкнуть к Никитченко, а теперь нужно было с нуля налаживать отношения с новым человеком[270].

То, что Никитченко не стал главным советским обвинителем, удивило Джексона, но его новая должность – советского судьи – привела в полный шок. Никитченко открыто и недвусмысленно говорил о виновности подсудимых. После такого назначения точно поднимется крик о «правосудии победителей». Для советских руководителей это было вообще не важно; они даже не рассматривали идею, что судья должен быть незаинтересованной стороной, незнакомой с обстоятельствами дела, как еще летом на Лондонской конференции Никитченко ясно дал понять. С советской точки зрения Никитченко, который ранее председательствовал на Московских процессах и знал, чего Сталин ждет от международного трибунала (скорого суда и скорого наказания), идеально подходил на эту должность.

Ил. 11. Роман Руденко, главный советский обвинитель в МВТ. Около 1945–1946 годов. Источник: Государственный архив Российской Федерации. Ф. 10140. Оп. 2. Д. 153. Л. 2. Фотограф: Виктор Тёмин

Сталин держал западные страны в неведении об этой замене, пока Руденко не вылетел в Лондон. Он назначил Руденко и Никитченко на их новые должности 5 сентября – в тот самый день, когда поставил Андрея Вышинского во главе секретной Комиссии по руководству подготовкой обвинительных материалов (КРПОМ; полностью она называлась Комиссией по руководству подготовкой обвинительных материалов и работой советских представителей в Международном военном трибунале в Нюрнберге)[271]. Еще весной 1945 года американский федеральный судья Сэмюэл Розенман в беседе с Джексоном предположил, что советская сторона может выбрать главным обвинителем Вышинского, учитывая его общеизвестные успехи в роли обвинителя на «знаменитых советских процессах»[272]. Вышинский официально не участвовал в работе МВТ, но его закулисное влияние на работу советских участников проявлялось и в большом, и в малом.

Сталин создал КРПОМ в ответ на предложение главы НКВД Берии о том, чтобы органы госбезопасности надзирали за подсудимыми и свидетелями, отправляемыми из СССР в Германию. Вышинский немедленно начал расширять роль этой комиссии. Она должна была помогать в составлении уголовного дела против бывших нацистских вождей: проверять доказательства, проводить свои собственные расследования и допрашивать свидетелей. Также она должна была следить за советскими сотрудниками за рубежом. Но в первую очередь – делать все возможное для защиты советских интересов и охраны советских тайн.

В соответствии с пожеланиями Берии в состав комиссии вошел самый цвет высшего руководства органов госбезопасности: Богдан Кобулов, заместитель главы НКГБ, Виктор Абакумов, руководитель Смерша, и Сергей Круглов, заместитель главы НКВД. Другие члены были выбраны Вышинским как специалисты по международному праву или лица, знакомые с доказательствами нацистских преступлений: прокурор СССР Константин Горшенин, Арон Трайнин, члены Чрезвычайной государственной комиссии Дмитрий Кудрявцев и Павел Богоявленский и председатель Верховного Суда СССР Иван Голяков. Комиссия отчитывалась непосредственно перед Берией, Молотовым, Георгием Маленковым и Анастасом Микояном – «четверкой Политбюро». (Политбюро, высший властный орган партии, включало около дюжины членов; эти четверо входили в сталинский ближний круг.) Сталин, разумеется, имел решающий голос во всех вопросах[273]. У других союзнических держав тоже были комитеты и комиссии, занимавшиеся разными аспектами Нюрнбергского процесса, – и помимо них УСС также активно участвовало в сборе доказательств для американского обвинения, – но такая степень централизации и контроля существовала только в Советском Союзе.

Телфорд Тейлор, один из американских помощников обвинителя, впоследствии вспоминал, как Руденко появился в понедельник 17 сентября в коричневой униформе дипломатической службы с погонами генерал-лейтенанта. Невысокий, коренастый и бледный, Руденко казался смущенным и на первый взгляд не производил внушительного впечатления[274]. Его сопровождали заместитель главного обвинителя Юрий Покровский, Николай Иванов и их переводчица из НКИД Елена Дмитриева. Сорокатрехлетний Покровский сражался в царской армии, во время Гражданской войны принял сторону большевиков, затем служил в Красной армии военным прокурором. Он приятно удивил Дэвида Максуэлл-Файфа своим старосветским шармом и любезностью[275]. Руденко же, напротив, показался ему жестким и неприятным.

Западные обвинители ждали советских коллег с нетерпением. Они были готовы приступить к обсуждению формы Обвинительного заключения. Еще в августе, до подписания Лондонского соглашения и Устава МВТ, Джексон, Никитченко, Максуэлл-Файф и Фалько поделили между собой работу по подготовке этого документа. Они договорились, что британцы возглавят комитет, который напишет пункт обвинения о «преступлениях против мира» (предполагалось, что это будет Раздел I). Советские и французские представители должны были руководить работой над пунктами обвинения, касающимися «военных преступлений» и «преступлений против человечности» (Разделы II и III), привлекая доказательства соответственно с Восточного и Западного фронтов. Американцы должны были в общих чертах набросать раздел, посвященный нацистским организациям, и выработать общую терминологию Обвинительного заключения в части, посвященной общему нацистскому заговору. В то время Билл Уитни, оперативник УСС и один из помощников Джексона в Лондоне, рапортовал в Вашингтон, что русские в отношении этого плана «готовы сотрудничать в высшей степени»[276]. После этого первоначального обсуждения американцы и британцы совместными усилиями написали черновую редакцию раздела о «преступлениях против мира», расширив ее за счет детального рассказа о нацистском заговоре с целью ведения агрессивной войны против Европы[277].

Теперь, когда наконец к работе подключился советский главный обвинитель, Комитет главных обвинителей приступил к изучению англо-американского черновика. Руденко нужно было многое наверстать. Тейлор позже писал, что первое заседание «прошло негладко»: Руденко и французский главный обвинитель Франсуа де Ментон не участвовали в долгих обсуждениях, на которых вырабатывались Лондонское соглашение и Нюрнбергский устав. Де Ментон высказал возражения, относящиеся к обвинению в агрессивной войне, а Руденко принес на заседание гору отчетов Чрезвычайной государственной комиссии, все на русском, – но ему сказали, что советской делегации придется перевести все материалы на немецкий, чтобы их можно было включить в Обвинительное заключение. Он сразу понял, что это невозможно. Руденко покинул совещание в глубоком потрясении: советской делегации остро не хватало людей, особенно переводчиков. Вечером он телеграфировал Вышинскому, запрашивая больше доказательных материалов, а также прося срочно прислать помощников, переводчиков, стенографистов и машинисток[278].

На другой день, 18 сентября, переговоры пошли гораздо быстрее. После их завершения вечером Руденко рапортовал Вышинскому, что британские, американские и советские обвинители прочли англо-американский черновик Раздела I и «одобрительно» отозвались о возможности принять его как отправную точку работы над окончательной редакцией. Он добавил, что не стал возражать, потому что текст более или менее соответствует советским пожеланиям[279]. Руденко продемонстрировал поразительную политическую наивность. Он не прочел этот документ, поскольку тот не был переведен с английского, а английского он не знал. Руденко не привык обладать каким-либо реальным авторитетом; его захватило течение беседы, и он рассудил, что поправки всегда можно будет внести потом.

Руденко послал Вышинскому английский оригинал (десятки страниц) и объяснил, что перевести его на русский, по его словам, не удалось «по техническим причинам». Он снова запросил больше доказательств, в том числе данные об убийствах советских мирных жителей. Он также предостерег Вышинского, что требования трибунала к доказательствам будут гораздо строже, чем ожидает советское руководство в Москве. Нужны документы-первоисточники о военных преступлениях, сокращенные пересказы и газетные статьи с рассказами о зверствах не подойдут. Руденко добавил, что этот вопрос не терпит отлагательств, потому что вскоре подгруппа обвинителей начнет отбирать доказательства немецких зверств, совершенных на территории СССР[280].

У Вышинского и его комиссии в Москве появилось немного времени, чтобы ознакомиться с материалами, присланными Руденко из Лондона. Комитет главных обвинителей сделал перерыв как минимум на неделю, потому что американцам надо было слетать в Нюрнберг, а французам в Париж[281]. Тейлор впоследствии вспоминал, что в тот момент американцам не терпелось переместиться в Нюрнберг – Джексон уже занимался организацией там комнаты документов для хранения и систематизации доказательств. Джексон вылетел в Нюрнберг в тот самый день, когда Руденко прибыл в Лондон, поэтому они не встретились друг с другом. Сидни Олдерман, заместитель американского главного обвинителя, тоже вылетел в Нюрнберг 20 сентября с большей частью американского персонала. В Лондоне остались только Тейлор и его помощники. Максуэлл-Файф и де Ментон тоже вскоре направились в Нюрнберг. Только что приехавший Руденко сказал своим западным коллегам, что пробудет в Лондоне еще как минимум две недели[282]. Он и Покровский еще не получили из Москвы разрешения выехать в Германию, ждали указаний и тем временем изучали все доказательства, что имелись у них на руках в Лондоне.

Руденко и Покровский попали в неловкое положение, хотя и не по своей вине. Москву давно предупредили, что работа в Нюрнберге скоро начнется. За неделю до прилета Руденко в Лондон Иванов предупредил советское руководство, что приезд сотрудников в Англию и Германию больше нельзя откладывать. Он докладывал, что подготовка началась всерьез и поэтому советским представителям необходимо засесть за работу над Обвинительным заключением в Лондоне и в то же время изучить доказательства, собранные американцами в Нюрнберге. Американцы продвигались в работе уверенно. Они уже организовали в Нюрнберге команду для перевода важнейших документов с немецкого на английский и сообщили Иванову, что. если советскому обвинению нужны русские переводы, Москве придется срочно направить в Нюрнберг «не менее десяти человек, знающих немецкий и английский языки»[283].

Проблема перевода застала всех врасплох. Устав Нюрнбергского трибунала требовал, чтобы все официальные документы предоставлялись «на русском, английском и французском языках и на языке подсудимого». Выглядело вполне резонно – но оказалось невыполнимым. У Джексона было на тот момент около дюжины сотрудников, переводивших для него документы, но ему все равно катастрофически не хватало времени разобраться с нарастающей лавиной доказательств. Он отмечал в дневнике, что «значительное накопление» непереведенных материалов приводит к «нагромождению»[284]. Это было слабо сказано. Приходилось сражаться с миллионами страниц документов.

На прежних переговорах в Лондоне стороны не определили, кого назначить ответственным за переводы. Никто не ожидал, что доказательных материалов будет так много. Лишь недавно Военное министерство США известило Джексона, что Госдепартамент не смог набрать достаточного числа квалифицированных переводчиков со знанием русского, французского и немецкого и что другим странам-союзникам придется прислать больше своих сотрудников для восполнения дефицита[285]. Теперь советские представители начали понимать, что им самим придется полностью переводить свои собственные документы на немецкий, французский и английский, а документы других стран – на русский. В самом начале партийное руководство утвердило командировку за границу лишь двум устным переводчикам, полагая, что они смогут заодно переводить и документы[286].

Вышинский осознал всю серьезность ситуации лишь 18 сентября, когда Руденко сообщил, что не может получить русского перевода первой части Обвинительного заключения. Он немедленно проинформировал партийных руководителей, что в Лондоне срочно необходимы как минимум восемь переводчиков со знанием английского, французского и немецкого, а в ходе процесса в Нюрнберге понадобятся как минимум шесть[287]. В СССР было непросто найти квалифицированных специалистов, владеющих иностранными языками, особенно после антинемецкой кампании военного времени – когда человека могли арестовать и расстрелять просто из-за того, что кто-нибудь подслушал, как тот говорит по-немецки. Еще труднее было уговорить НКВД выпустить людей со знанием иностранных языков за границу. Способность таких людей общаться с внешним миром – именно то, что требовалось для работы на международной арене, – делала их в то же самое время крайне подозрительными в глазах советского аппарата госбезопасности.

21 сентября Вышинский послал Руденко небольшую порцию захваченных немецких документов в русском переводе, в том числе важные меморандумы Альфреда Розенберга (бывшего рейхсминистра восточных оккупированных территорий) о колонизации Кавказа и подробный доклад нацистской полиции безопасности (зипо) об уничтожении евреев на территории Белоруссии, Латвии, Литвы, Эстонии и Ленинградской области с октября 1941 по январь 1942 года[288]. Эти документы, разоблачавшие нацистский план захвата «жизненного пространства» и описывавшие массовые убийства мирных жителей, были захвачены Красной армией. Вышинский пообещал присылать и другие доказательные материалы по мере их перевода на русский. Они создадут неопровержимую картину преступлений нацистов. Руденко, со своей стороны, послал Вышинскому черновик разделов Обвинительного заключения, касающихся военных преступлений и преступлений против человечности: двадцать три страницы, лишь частично переведенные на русский[289].

Политика Обвинительного заключения была политикой истории. Четыре страны-союзника понимали, что, составляя обвинения против нацистской элиты и организаций, обвинители в то же время формируют свою версию событий для будущих поколений. Советские руководители хорошо поднаторели в способности формировать свою версию истории посредством судебных процессов – но теперь в режиссерской роли выступали не они. Лишь изучив англо-американский текст раздела о «преступлениях против мира», присланный Руденко, они впервые осознали, что в Обвинительном заключении могут фигурировать ссылки на международные соглашения конца 1930-х годов – уже в виде части нарратива о возвышении нацистов и о начале войны. Именно этого всячески стремились избежать Сталин и Молотов. Что начнется в Нюрнберге, если германо-советский Пакт о ненападении 1939 года – пакт Молотова – Риббентропа – станет предметом анализа и диспутов? Все знали, что сталинское обещание нейтралитета развязало руки Гитлеру для нападения на Польшу.

Разумеется, не только СССР подписывал договоры с Гитлером. В сентябре 1938 года Франция и Британия подписали Мюнхенское соглашение, отвернувшись от Чехословакии и сдав нацистам Судетскую область с целью предотвращения войны. Но здесь имелись важные различия. В отличие от СССР Британией и Францией управляли новые лидеры, не связанные с политикой своих предшественников: Клемент Эттли и Шарль де Голль были решительными противниками политики умиротворения. Кроме того, в пакте Молотова – Риббентропа имелась солидная, скрытая от публики часть. Пакт включал в себя секретные протоколы, в соответствии с которыми Сталин и Гитлер договорились разделить между собой Восточную Европу. В 1939–1940 годах СССР захватил восточную часть Польши, балтийские государства (Латвию, Литву и Эстонию), часть Финляндии и Бессарабию. Секретные протоколы продемонстрировали бы, что это делалось с благословения Гитлера.

С учетом этих соображений первые критические замечания Москвы на раздел о преступлениях против мира, сделанные Правовым отделом НКИД, были на удивление мягкими. 20 сентября Правовой отдел известил Руденко, что в тексте есть «фактические ошибки», например позитивная характеристика Мюнхенского соглашения, якобы направленного на предотвращение войны, и утверждение, что международные обязательства царской России связывают и Советский Союз. Правовой отдел также критиковал утверждение, что осуществление нацистским руководством «тотального контроля» над экономикой Германии доказывает его злонамеренный заговор с целью установления в Германии системы тотальной власти[290]. Ведь в этом можно было усмотреть завуалированную критику СССР, где экономика тоже контролировалась государством.

Карта 3. Раздел Польши между Германией и СССР. Август – сентябрь 1939 года

Через три дня Вышинский и его комиссия, завершив анализ, послали Руденко гораздо более суровую оценку и призвали серьезно переработать текст. Вышинский требовал внести не менее пятнадцати поправок в раздел о «преступлениях против мира», в основном по части интерпретаций истории. Комиссия требовала удалить все места, где упоминалось, что Гитлер и его клика «заставили» Германию секретно перевооружиться и спланировать войны против других стран, потому что так создается впечатление, будто германское правительство не ответственно за преступления нацистов. Еще больше возражений встретило описание нацистского заговора для ведения агрессивной войны, где германо-советский Пакт о ненападении характеризовался как косвенная причина нацистского вторжения в Польшу. Вышинский приказал Руденко настаивать на переделке этих фрагментов в таком духе, чтобы Пакт ни в коем случае не интерпретировался как «трамплин для нападения на Польшу», по его выражению. Он также распорядился, чтобы Руденко прислал «окончательную редакцию этого пункта… на предварительное согласование», прежде чем подписываться под ним[291].

Эти поправки были существенны, но они не шли в сравнение с радикальной переделкой, которой Вышинский требовал подвергнуть разделы о военных преступлениях и преступлениях против человечности на Восточном фронте – советская делегация ранее составила их черновые варианты при некотором участии Тейлора. Комиссия сочла, что «вся эта часть» документа неудовлетворительна, и решила следующим самолетом отправить в Лондон новую русскую версию для перевода на английский. Этот новый текст содержал множество заимствований из отчетов Чрезвычайной государственной комиссии; в нем перечислялись многочисленные зверства нацистов в отношении мирных жителей и военнопленных во время германской оккупации СССР. В списке упоминались депортации советских граждан в Германию на принудительные работы и убийство «немцами» 925 польских офицеров в Катынском лесу под Смоленском[292].

Добавить Катынь в Обвинительное заключение было со стороны СССР смелым и, возможно, опрометчивым ходом. С самого открытия массовых захоронений в апреле 1943 года советская и немецкая стороны публично обвиняли друг друга в этом массовом убийстве. В январе 1944 года советские руководители организовали экскурсию в Катынский лес для восемнадцати западных корреспондентов и Кэтлин Гарриман (двадцатипятилетней дочери американского посла), чтобы ознакомить публику с результатами работы комиссии Бурденко[293]. После поездки в вагоне-люкс с обилием кушаний, вина, водки и сигарет корреспонденты посетили массовые захоронения и изучили предметы, якобы извлеченные из могил. Они встретились с Николаем Бурденко, Алексеем Толстым, митрополитом Николаем, советскими судмедэкспертами и некоторыми людьми, представленными как свидетели. Освещение поездки в иностранной прессе было благосклонно к Москве и вполне оправдало ее ожидания. На следующем этапе Сталин и Вышинский собирались провести процесс по Катынскому делу в контролируемой СССР Польской Республике[294]. Но теперь они решили вместо этого использовать шанс, предоставленный МВТ, и свалить это преступление на немцев, используя одну из самых публичных на тот момент сцен мира. Хотя Германия и СССР два года использовали одну цифру – 10 тысяч убитых, КРПОМ решила остановиться на более консервативной оценке в 925 тел – именно столько их значилось в отчете Бурденко[295].

Вышинский привык к советским показательным процессам и не представлял, насколько опасную игру он ведет. Он действовал, будучи уверен, что судьи из стран-союзников в Нюрнберге займутся исключительно преступлениями европейских стран Оси, и полагал, что свидетельства Чрезвычайной государственной комиссии и других официальных комиссий по военным преступлениям будут считаться неоспоримыми, а потому не станут подвергаться сомнениям. Вышинский приказал Руденко немедленно сообщать о реакции других главных обвинителей на предложенные поправки[296].

Джексон тоже остался недоволен текстом Обвинительного заключения. Пока Руденко вынужденно пребывал в Лондоне, Джексон общался в Нюрнберге с Максуэлл-Файфом и де Ментоном. 22 сентября, непосредственно перед тем, как Максуэлл-Файф на несколько дней вернулся в Лондон, Джексон вручил ему версию, радикально отличающуюся от обсуждавшейся ранее.

Без ведома других обвинителей Джексон в свои редкие свободные минуты занимался тем, что переписывал первую половину англо-американского черновика. В приливе вдохновения он вынес обвинение в заговоре в особый раздел под номером I и выстроил вокруг него вообще все дело. В новой редакции Раздела I подсудимые обвинялись в том, что они участвовали в составлении или исполнении общего плана или заговора «с целью совершения преступлений против мира, военных преступлений и преступлений против человечности, как их определяет Устав Нюрнбергского трибунала». Их объявляли «лично ответственными за их собственные действия и за все действия, совершенные любыми лицами в рамках осуществления этого плана или заговора». Согласно новой идее Джексона, преступления нацистов против мира, военные преступления и преступления против человечности (теперь вынесенные в Разделы II, III и IV) коренились в более общем заговоре. И кто бы ни представлял суду Раздел I – а Джексон намеревался взять эту роль на себя, – он также имел бы теперь возможность ссылаться на все остальные разделы[297].

Джексон внес эти изменения, как он признался в личной беседе своему помощнику Роберту Стори, с явной целью «удержать контроль над основной частью уголовного дела в американских руках». Джексон рассчитывал выстроить такой сценарий, при котором британцы, французы и советские представители документировали бы свидетельства о конкретных нацистских преступлениях (нарушениях договоров, зверствах и т. д.), а американское обвинение задавало бы общие рамки процесса[298]. Он все еще верил, что МВТ может сыграть основополагающую роль в будущем развитии международного права. Джексон признавал символическое значение суда четырех держав, но не желал доверять другим сторонам принципиальные аргументы обвинения.

Максуэлл-Файф был ошеломлен маневром Джексона, который сдвинул «преступления против мира» в Раздел II и сузил его рамки. Патрик Дин, юрисконсульт британского МИД, приехал в Нюрнберг встретиться с Джексоном. Тот настаивал, что особый раздел о заговоре принципиально важен для полной демонстрации масштаба и глубины нацистской криминальности. Британцы снова уступили американским требованиям. Максуэлл-Файф, вернувшись в Нюрнберг 27 сентября, согласился на новую структуру разделов[299].

Все это происходило, пока советские руководители в Москве изучали и комментировали те разделы Обвинительного заключения, которые Руденко послал им 18 и 21 сентября. Он лишь через несколько дней узнал о новой редакции Раздела I.

Советское руководство на удивление мало сделало для подготовки Руденко и Покровского к их заграничной командировке. Оно исходило из того, что КРПОМ сможет направлять из Москвы каждое их движение. Этого не получилось. Иванов, служивший дипломатом в советском посольстве в Берлине в 1938 и 1939 годах и знавший историю советско-германских отношений значительно лучше Руденко, был сперва удивлен, а потом встревожен его невежеством[300]. Теперь Иванов воспользовался перерывом в лондонских переговорах и послал в Москву предупреждение: пробелы в знаниях Руденко о советско-германских отношениях могут опасно ослабить советские позиции на процессе. Как он сможет противостоять тому, с чем не знаком? Иванов просил советских руководителей ознакомить Руденко с историей дипломатических интриг 1930-х годов в Европе и просветить его в отношении причин войны. Иванов предлагал снабдить Руденко «конкретными материалами из германских источников (речи Гитлера, Геббельса, Риббентропа и др. и т. д.), вскрывающими основные причины и цели нападения Германии на СССР в 1941 г.». Также следовало указать Руденко, «какой позиции придерживаться и что отвечать по вопросам, касающимся заключения пакта о ненападении и т. д. между Германией и СССР в 1939 г.». Это «и т. д.» было завуалированной ссылкой на секретные протоколы. Иванов предупреждал: если советское руководство не предпримет этих шагов, то Руденко и его помощник окажутся «беззащитными» в случае, если обвиняемые или даже британцы с американцами попытаются «фальсифицировать те или иные исторические факты»[301].

Раскрытие истины о пакте Молотова – Риббентропа особенно угрожало СССР. Ни Руденко, ни Покровский не знали о существовании секретных протоколов к пакту. Это ставило их в проигрышную позицию, потому что один из подсудимых, бывший министр иностранных дел Германии Риббентроп, был их непосредственным соавтором. Иванов советовал советским руководителям послать в Нюрнберг специалистов по истории Германии и по международным отношениям, чтобы Руденко имел на руках факты, необходимые для допроса подсудимых и оценки свидетельств. Он также рекомендовал им назначить советником Руденко в Нюрнберге опытного дипломата[302].

Это было еще не все. Иванов сообщал, что у советской делегации есть еще одна слабость: ее представители не имеют опыта работы с международными организациями. Руденко и Покровский не умели ни задавать повестки совещаний, ни ставить вопросы на обсуждение и, кажется, не понимали даже самых основ тактики переговоров, не говоря уж о тонкостях. Из-за этого они были малоспособны продвигать советские интересы[303]. Нехватка устных и письменных переводчиков обостряла эти проблемы. Переговоры в Лондоне шли на английском, и поэтому Руденко зависел от своих помощников. Елена Дмитриева плохо знала английский и немецкий и не справлялась с переводом даже малой толики материалов, выданных обвинителям западными правительствами. Иванов предупреждал: если эту проблему не решить, советское обвинение будет блуждать впотьмах в течение всего процесса; оно не сможет предвидеть и парировать ввод в оборот таких доказательств, которые могли бы увести процесс «в нежелательном направлении». Он добавлял, что некомпетентность Дмитриевой уже выставила советскую делегацию в дурном свете, потому что она часто переводила слова Руденко неправильно[304].

Иванов не преувеличивал. Американцы с трудом понимали Дмитриеву и находили ее переводческие потуги «нередко комичными». Позже Тейлор отмечал, что Дмитриева, «хотя лично довольно приятная», «совершенно не справлялась» с переводом юридических понятий. Олдерман говорил, что общаться с Руденко – все равно что говорить «через двойной матрас»[305]. Иванов умолял Вышинского немедленно послать в Лондон и Нюрнберг квалифицированных переводчиков со знанием английского, французского и немецкого. Время уходило. Пока Руденко и Покровский что-то бубнили в Лондоне, американцы отправили в Нюрнберг большую часть своих доказательных материалов, а британцы и французы послали свои делегации, чтобы присоединиться к американцам[306].

Слабости советской делегации – нехватка переводчиков, невежество Руденко и трудности в решении обеих этих проблем – проистекали из самой природы сталинской системы. Отчасти они были прямым следствием подозрительности и страха, посеянных в годы Большого террора. В 1937–1939 годах НКВД провел безжалостные чистки в Наркомате иностранных дел; около трети его сотрудников были арестованы и расстреляны, и многие должности остались вакантны[307]. Опасно было изучать иностранные языки, особенно немецкий, ведь можно было получить обвинение в работе на врага. Мало кому из советских граждан было позволено выезжать за границу до того, как война заставила Красную армию наступать на запад. Словом, очень не хватало специалистов по чужим странам и просто людей, имевших опыт пребывания за рубежом.

Сталинская паранойя и конспиративная природа советского режима тоже способствовали политике секретности. Невежество Руденко и Покровского в области советско-германских отношений было прямым следствием сталинской политики выдачи информации только в минимально необходимых дозах. Иванов, дипломат, служивший в Германии, имел уровень допуска выше, чем Руденко и Покровский, но не мог поделиться с ними своими знаниями без соответствующего разрешения. Вероятно, Сталину и Вышинскому не пришло в голову посвятить Руденко в подробности советско-германского сотрудничества. В конце концов, советские руководители привыкли использовать судебные процессы для выстраивания любых угодных им нарративов; они не ожидали, что в Обвинительном заключении будут рассматриваться события 1930-х годов. А может, они сознательно решили держать Руденко в неведении.

Предупреждения Иванова вызвали немедленную реакцию. Вышинский тут же назначил в помощь советскому обвинению в Нюрнберге Трайнина и другого специалиста по международному праву, Бориса Маньковского, а также дипломата Владимира Семёнова (который служил в Германии в 1940 и 1941 годах). Семёнов и Маньковский уже находились в Берлине и служили в Советской военной администрации в Германии (СВАГ). Но быстро набрать устных и письменных переводчиков не получилось. НКВД отказался упростить необходимую для выезда за границу процедуру проверки служащих на политическую благонадежность. Тогда Вышинский и Горшенин стали искать переводчиков, уже прошедших проверку в НКВД. Они послали запрос в СВАГ, а также попросили руководителя Смерша Абакумова выделить им немецкоговорящих сотрудников, два года назад работавших на Харьковском процессе[308].

Тем временем в Нюрнберге проблема перевода приняла острейший характер. В субботу 29 сентября Джексон письмом предупредил Руденко, что нехватка переводчиков «повлечет серьезные неудобства» для всех стран-обвинителей. По словам Джексона, более 600 документов на немецком, сочтенных принципиально важными для обвинения, переведены на английский, но не на французский и не на русский, а еще 2 тысячи таких документов вообще не переведены. Американские и британские делегации стараются перевести эти материалы на английский, но не могут перевести их еще и на русский, и на французский. Джексон сослался на требование Устава МВТ, по которому все свидетельства следовало представить на английском, русском, французском и немецком, и предупредил, что если советская и французская делегации не восполнят дефицит, то большую часть собранных к тому времени свидетельств придется выкинуть[309].

На следующий день Руденко передал эту информацию Вышинскому и добавил, что советской стороне придется прислать в Нюрнберг не шесть, а двенадцать переводчиков. Он также попросил Вышинского немедленно отправить Никитченко в Лондон, а оттуда в Берлин, где должна состояться первая публичная сессия Трибунала. Он упомянул, что американский судья Фрэнсис Биддл уже вылетел в Берлин, и подчеркнул, что уложиться в сроки принципиально важно. Американцы и британцы хотят, чтобы главные обвинители и судьи собрались в Берлине не позже 8 или 10 октября. Руденко заверил Вышинского, что строго следует его приказам: он послал советские поправки западным обвинителям, и в ближайшие дни их обсудят наряду с предложениями других делегаций – как только Джексон вернется в Лондон на следующее плановое совещание Комитета главных обвинителей[310].

На тот момент Руденко все еще не знал, что Джексон полностью переписал первую часть черновика Обвинительного заключения. Не знал он и того, что Джексон решил остаться в Нюрнберге, а в Лондон вместо себя послал Олдермана. Руденко узнал о нюрнбергской дискуссии только днем 30 сентября, когда Дин привез в Лондон новые Разделы I и II[311]. Руденко был совершенно ошеломлен, когда узнал, сколько событий произошло без него. Дин сказал ему, что британская и американская делегации намерены представить новую черновую версию Разделов I и II на рассмотрение Комитета главных обвинителей. Он выдал ее советским обвинителям, чтобы у тех было время перевести ее и изучить[312]. На следующий день приехал Олдерман и привез черновик новых пунктов обвинения против нацистских организаций[313].

Сталин назначил Руденко главным обвинителем за его красноречие, а не за умение разбираться в нюансах международных отношений. Выстраивание структуры Обвинительного заключения стало борьбой за контроль над всем судом против нацистов – но Руденко не чувствовал нюансов ситуации. Он не понимал, что Джексон собирается при помощи обвинения в заговоре захватить контроль над всем процессом. Он даже не потрудился послать новые Разделы I и II в Москву. В Лондоне у Руденко все еще не было переводчиков, способных перевести на русский новые англоязычные материалы, выданные Дином (несколько десятков страниц). Скорее всего, он лишь бегло проглядел их при помощи Дмитриевой.

Поэтому Руденко оказался в слабой позиции, когда во вторник 2 октября обвинители собрались в Лондоне для окончательного утверждения текста Обвинительного заключения. Несколько дней Олдерман, Руденко, британский главный обвинитель сэр Хартли Шоукросс и заместитель французского главного обвинителя Шарль Дюбост изучали все четыре раздела. Обсуждение проходило в основном в духе согласия, несмотря на споры о некоторых поправках, предложенных советской и американской сторонами. В список обвиняемых организаций входили Имперский кабинет министров, Руководящий состав НСДАП, СА, СС, гестапо и СД (Служба безопасности). СД (функционировавшая как разведка СС и НСДАП) и гестапо фигурировали как одна организация. Американские обвинители намеревались включить в этот список Генеральный штаб и Верховное командование вермахта, а также добавить еще несколько индивидуальных подсудимых – прежде всего промышленников и генералов, содержавшихся под стражей у американцев. Олдерман добился успеха в первом (Генеральный штаб и Верховное командование были добавлены в список организаций), но потерпел неудачу во втором: список индивидуальных подсудимых не был расширен. У других делегаций имелись свои списки пожеланий, и они не хотели поддерживать требования США, если не будут учтены их собственные[314].

Кроме того, именно в ходе этих совещаний обвинители договорились применять в разделе Обвинительного заключения о военных преступлениях термин «геноцид» в смысле систематического уничтожения «национальных, расовых или религиозных групп»[315]. Рафал Лемкин, юрист из Военного министерства США и польско-еврейский беженец, ввел этот термин в своей книге 1944 года «Правление государств Оси в оккупированной Европе» и добивался, чтобы Джексон применял его к преступлениям нацистов. Лемкин составил это слово из древнегреческого γένος («народ», «племя») и латинского caedo («убиваю»). Он доказывал, что геноцид отличается от убийства тем, что нацелен на уничтожение группы «как целого»[316]. Десятилетием ранее Трайнин критиковал Лемкина, Веспасиана Пеллу и других специалистов по международному праву за отказ рассматривать проблему «военной агрессии». Эта проблема больше не была теоретической. Нацисты убили сорок девять членов семьи Лемкина. После войны он стал одержим введением новых законов для защиты человечества. До сих пор советская сторона не обращала внимания на новый термин Лемкина. Только после Нюрнбергского процесса, когда зашла речь о правах человека и об организации постоянного международного уголовного суда, Москва увидела в этой концепции политическое оружие, которое могло потенциально угрожать и Советскому Союзу[317].

Многие советские поправки к Обвинительному заключению были приняты без особых споров. Формулировки о принуждении нацистами граждан Германии к действию были исключены, добавлены подробности о преступлениях нацистов против советских мирных жителей, в том числе раздел о депортациях и рабском труде. Однако западные обвинители выступили против двух советских поправок. Во-первых, советские представители хотели добавить раздел, где в числе прочего упоминались Латвия, Эстония и Литва как части Советского Союза. Американские и британские обвинители отвергли это с порога: их правительства не признавали советскую аннексию этих государств. Руденко заявил, что для изменения формулировки ему придется лететь в Москву и консультироваться со Сталиным, а это займет две недели. «Мысль о задержке заставила наших британских братьев нервничать», – отметил Джексон в дневнике. Он проконсультировался с Госдепартаментом, и тот заверил, что подписание Обвинительного заключения не будет означать, «что мы признали присоединение этих территорий к России»[318].

Второй спорной поправкой было включение катынских убийств в список нацистских военных преступлений. Джексон, Максуэлл-Файф и де Ментон (и весь остальной мир) несколько лет наблюдали, как советская и немецкая стороны обвиняют друг друга в этих убийствах. Они просили Руденко исключить Катынь из обвинения по правовым и прагматическим соображениям. Джексон утверждал, что ни один свидетель «не отвечает высоким требованиям уголовного процесса по части достоверности показаний»[319]. Все западные обвинители тревожились: какова бы ни была истина, включение Катыни в Обвинительное заключение позволит немецкой защите переложить вину на СССР, обвинив в военном преступлении одну из стран-обвинителей[320]. Руденко отказался уступать. Он имел приказ из Москвы; его руки были связаны.

5 октября Кремль наконец отправил в Нюрнберг небольшую группу следователей. Ее возглавлял Георгий Николаевич Александров, специалист по сталинской технологии фабрикации уголовных дел, сделавший карьеру в Прокуратуре СССР в Москве. Джексон, который до того неделями жаловался, что другие главные обвинители до сих пор не укомплектовали свои штаты в Нюрнберге, отметил в дневнике, что русские по приезде «были поражены количеством документальных доказательств». Александров и его сотрудники рассчитывали в первый же вечер просмотреть все необходимые документы, а наутро допросить подсудимых в нюрнбергской тюрьме. Их ждала комната, загроможденная огромными стопками документов. Их обилие, а также американские ограничения доступа к заключенным не дали осуществиться планам[321].

Следующие несколько дней Александров и его сотрудники занимались сортировкой документов и в то же время писали запросы на разрешение начать работу в нюрнбергской тюрьме[322]. Вскоре они вышли на связь с Москвой и вновь напомнили, что им срочно необходимы сотрудники, владеющие немецким, и пожаловались, что люди Джексона не дают им допрашивать подсудимых и свидетелей, а требуют подавать вопросы через одного из американских следователей и ждать письменных ответов[323].

Ил. 12. Комната документов в Нюрнберге с ее шаткими стопками документальных свидетельств. Ноябрь 1945 года. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Фотограф: Чарльз Александр. Предоставлено Национальной администрацией архивов и записей, Колледж-Парк

Вышинский в ответ на жалобу Александрова снова попросил СВАГ помочь советским следователям в Нюрнберге и одолжить им устного переводчика. Он также пытался наладить надежные линии связи на местах: попросил СВАГ договориться с американцами о беспрепятственном проезде советских курьеров между Берлином и Нюрнбергом (через американскую зону) и поинтересовался, можно ли будет провести прямую телефонную линию между Нюрнбергом и Москвой. Вышинский также попросил СВАГ заняться проблемой жилья. Американцы выделили советской группе жилой дом на окраине города (на Айхендорфштрассе), где могла разместиться большая часть из примерно двенадцати сотрудников. Но советские руководители в Москве начали понимать, насколько трудоемким будет судопроизводство – и насколько непохожим на привычные им процессы с быстрыми и заранее предрешенными обвинительными приговорами. Требовалось больше юристов и вспомогательного персонала. Теперь нужно было искать жилье для примерно ста человек[324].

Хотя Сталин и согласился с американским выбором Нюрнберга как места для МВТ, Берлин оставался в советском воображении важным символом победы. Там разыгралась последняя битва войны, там немцы сдались войскам маршала Георгия Жукова. Это была бывшая столица Третьего рейха. Теперь, находясь под оккупацией четырех держав, но физически внутри советской зоны, Берлин был местоположением штаб-квартиры Союзнического контрольного совета (оккупационного правительства Германии, учрежденного в августе) и СВАГ.

Первая сессия МВТ должна была состояться в Берлине – там должны были вручить судьям Обвинительное заключение. Обвинители договорились в преддверии этой сессии встретиться 6 октября в бывшем Народном дворце юстиции в Берлине и поставить подписи под этим важнейшим документом. Эту дату назначили еще до того, как Джексон всех удивил его переделкой. За неделю напряженных дискуссий в Лондоне родился шестидесятипятистраничный документ, с которым более или менее согласились все обвинители. Но Руденко все еще не мог тщательно изучить новый Раздел I и полный текст как единое целое, не говоря уже о том, чтобы отослать актуальную редакцию в Москву, а его сотрудники не закончили перевод документа на русский.

Ил. 13. Аэрофотография Дворца юстиции (в центре) и нюрнбергской тюрьмы с четырьмя крыльями (непосредственно за ним). Ноябрь 1945 года. Подсудимые размещались в крайнем правом крыле, свидетели – в левом, остальные заключенные – в двух центральных. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Национальной администрацией архивов и записей, Колледж-Парк

Не очень понятно, что конкретно делал Руденко в Берлине, – в основном потому, что впоследствии он старался скрыть от Москвы свои ошибки. Он явился на запланированную встречу 6 октября, но внезапно заявил, что отпечатанный экземпляр Обвинительного заключения содержит ошибки и их нужно исправить, прежде чем подавать в Трибунал. От Руденко потребовали объяснений, но он отказался их дать[325]. Это была увертка с целью задержать ход процесса. Руденко имел все основания желать отсрочки. Он не должен был ничего подписывать без эксплицитного разрешения Москвы – а эта редакция Обвинительного заключения сильно отличалась от той, что изучали советские руководители несколько недель назад. КРПОМ даже не знала о существовании новой редакции Раздела I.

Западные обвинители надавили на Руденко, чтобы он подписал англоязычную версию документа. Как писал в мемуарах Максуэлл-Файф, они говорили «дружелюбно, приветливо и рассудительно»[326]. Они заверили Руденко, что поправки можно будет внести потом и что его подпись можно будет аннулировать, если окажется, что английский и русский тексты значительно различаются. Они также предупредили, что, если он не согласится, Советский Союз будет нести ответственность за задержку начала Нюрнбергского процесса[327].

Руденко знал, что выбора у него нет. Ему не хватало времени объяснить ситуацию Москве и ждать инструкций. И что скажет Вышинский, когда узнает, что Руденко беспечно забыл выслать в Москву исправленную редакцию? У Сталина людей расстреливали и за меньшие проступки. В тот день Руденко положился на удачу и вместе с западными коллегами подписал англоязычный документ с оговоркой, что в нем «возможны исправления незначительных ошибок» и «согласование» со все еще незавершенными переводами на французский и русский[328]. Обвинители запланировали на следующей неделе представить Обвинительное заключение в Трибунал и опубликовать в прессе.

Руденко действовал без разрешения Москвы – и немедленно запаниковал. Тем же вечером он вылетел из Берлина в Лондон, не назначив никого заместителем. Тейлор позже вспоминал, что этот отъезд без предупреждения всех застал врасплох и «во многом послужил причиной задержек и неразберихи в следующие десять дней»[329]. Поздно ночью Руденко послал Вышинскому телеграмму из Лондона, где пообещал прислать русский перевод новой редакции Обвинительного заключения в понедельник 8 октября и сообщил, что подписание документа состоится в Берлине. Руденко ни словом не упомянул, что уже подписал этот документ[330]. Затем он замолчал и ничего не писал в Москву до 10 октября. Чем он занимался в это время в Лондоне – загадка. Гулял по улицам и взвешивал варианты действий? Изыскивал способы получить полный перевод Обвинительного заключения на русский? Или заперся в номере отеля, парализованный страхом?

Пока Руденко был недоступен, британские и американские обвинители пытались двигаться дальше. Они добивались встречи в Берлине с судьями, чтобы выработать положения о порядке подачи Обвинительного заключения в Трибунал. 7 октября британские официальные лица сообщили советскому правительству, что британские и американские судьи утром этого дня прибыли в Берлин, и просили, чтобы советские судьи приехали 9 октября. Они также выразили надежду, что в этот же день советская сторона отправит в Нюрнберг подсудимых Эриха Редера и Ханса Фриче, которые содержались в берлинской тюрьме[331].

События развивались гораздо быстрее, чем ожидали советские руководители. До получения записки Руденко они планировали послать Никитченко в Берлин 19 октября. Но они слабо влияли на ситуацию. Несомненно, именно в это время Вышинский узнал, что Руденко в Берлине подписал Обвинительное заключение. Советское руководство немедленно отправило в Берлин для оценки ситуации Никитченко, Трайнина и судью-заместителя Александра Волчкова. Волчков во время войны служил военным юристом, а до того – советским дипломатом в Лондоне и потому прилично знал английский[332].

В это время и Джексон, и Вышинский задавались одним и тем же вопросом: где Руденко? Джексон отметил в дневнике 9 октября, что всю середину дня он «пытался узнать, что случилось с русской делегацией»[333]. Вышинский впоследствии писал в отчете, что несколько дней подряд «никаких сообщений от т. Руденко не поступало»[334]. 10 октября Руденко наконец послал из Лондона в Москву телеграмму и известил НКИД, что Обвинительное заключение было подписано в Берлине 10 октября и будет опубликовано в международной прессе в пятницу 12 октября. Он добавил, что его подадут в Трибунал в пятницу 19 октября (хотя явно знал, что американцы и британцы собираются сделать это раньше)[335].

В тот же день, 10 октября, судьи собрались в Берлине на закрытое совещание. У Никитченко спросили, что случилось с Руденко. Он сказал коллегам, что не знает, когда появится главный советский обвинитель[336]. Тем временем западные обвинители настойчиво добивались созыва первой публичной сессии Трибунала. Никитченко протестовал: такое мероприятие не может состояться без Руденко[337]. Тем вечером Никитченко и Трайнин предупредили Вышинского, что в Берлине все может начаться и без участия советской стороны. Британцы и американцы при поддержке французов снова и снова поднимали вопрос о том, чтобы представить Обвинительное заключение в Трибунал. Несмотря на советские возражения, на следующий день назначили встречу обвинителей и подписание русского и французского переводов и второй английской копии этого документа[338]. Русский перевод все еще не был готов[339].

Никитченко и Трайнин также сообщили Вышинскому, что только что говорили по телефону с Руденко, который находился в Лондоне, и настоятельно просили его как можно скорее приехать в Берлин. Руденко заверил их, что скоро приедет, и пообещал тем же вечером выслать самолетом из Лондона в Москву русский перевод Обвинительного заключения. Никитченко и Трайнин явно сомневались: они сообщили Вышинскому, что тоже пошлют ему английский оригинал и русский перевод. Они предупредили, что их перевод может оказаться «не вполне удовлетворительным», потому что времени хватило только быстро пробежаться по тексту, и в конце письма снова попросили Москву прислать в Германию переводчиков[340].

К тому моменту, похоже, Руденко ждали все в Берлине. Тейлор назвал четверг 11 октября «Днем Ожидания Руденко». Узнав из Лондона, что Руденко прилетит в середине дня, Максуэлл-Файф и один из помощников Джексона отправились в аэропорт встретить его и добиться от него согласия на немедленное собрание Комитета главных обвинителей. В полчетвертого Руденко наконец появился. Обвинители собрались вечером того же дня. Руденко горячо согласился с остальными, что нужно как можно быстрее представить Обвинительное заключение в Трибунал, и объявил, что проверка русского перевода и его сверка с английским оригиналом займет еще два дня[341].

Неизвестно, что конкретно Никитченко и Трайнин сказали Руденко по телефону. Но ясно, что они составили план: с этого момента действиями Руденко руководила вся советская делегация. Изрядно поворчав, остальные союзные обвинители согласились назначить понедельник 15 октября окончательным крайним сроком для подачи Обвинительного заключения[342].

Вечером 11 октября советский дипломат Семёнов сообщил Вышинскому, что Руденко уговорил остальных обвинителей на отсрочку и что в дальнейшем ничего не будет делаться без одобрения Москвы[343]. Но на следующее утро Руденко послал Вышинскому телеграмму, из которой следовало, что все по-прежнему идет своим чередом. Обвинители решили подать Обвинительное заключение в Трибунал утром 15 октября и опубликовать тем же вечером[344].

Днем 12 октября Вышинский наконец получил копию Обвинительного заключения, присланную Никитченко и Трайниным из Берлина. Копия, которую обещал Руденко, так и не пришла[345]. Позже в тот же день Вышинский телеграммой проинформировал Руденко, что КРПОМ пришлет ему ряд серьезных поправок. Он постарается прислать все поправки к воскресенью 14 октября, но они могут запоздать. Руденко ни при каких обстоятельствах не должен подписывать окончательный документ, пока не получит одобрение Москвы[346].

Жизнь в Берлине не остановилась, пока все ждали Руденко. Судьи принимали решения, которые должны были повлиять на организацию процесса. Например, 10 сентября они подняли вопрос о форме одежды. Французский судья Анри Доннедье де Вабр, шестидесятипятилетний профессор уголовного права из Сорбонны, настаивал на черных мантиях, соответствующих достоинству Трибунала. Никитченко возразил, назвав такое облачение «средневековым». В духе компромисса сошлись на том, чтобы каждый судья одевался так, как сочтет нужным. Это позволило советским судьям носить их военную форму[347].

Другие вопросы вызывали больше споров. 11 октября трое судей, представлявших западные страны-союзники, согласились, несмотря на возражения Никитченко, что председатель Трибунала не будет ротироваться в ходе процессов в Нюрнберге. Через несколько дней судьи выбрали председателем Трибунала британского судью сэра Джеффри Лоуренса. Лоуренс, судья Высокого суда, был известен своей невозмутимостью и прямолинейностью. Этой должности домогался Биддл, который еще в январе 1945 года выступил соавтором оригинального американского проекта международного трибунала. Джексон уговорил Биддла поддержать Лоуренса, потому что иначе бы создалось впечатление, что американцы, которые играли роль хозяев и доставили в суд большинство подсудимых, верховодят всем. Джексон объяснил свою мысль в письме президенту Трумэну: если американский судья будет возглавлять Трибунал и что-нибудь не заладится, «вся ненависть и все обвинения обрушатся на Соединенные Штаты»[348]. Никитченко также согласился с кандидатурой Лоуренса, в основном потому что его самого выбрали председателем Трибунала на время публичных сессий в Берлине[349].

Тем временем в Москве Вышинский сосредоточил внимание на Обвинительном заключении, хорошо понимая, что надвигается крайний срок 15 октября. Утром в субботу 13 октября он разослал русскоязычные экземпляры (основанные на небрежном переводе, который прислали ему Никитченко и Трайнин) Горшенину, Кобулову и другим членам КРПОМ. Он объяснил, что перевод закончили только вчера, и попросил коллег прислать свои замечания к середине дня[350].

Ситуацию для советской стороны осложняло еще и то, что 9 октября Сталин уехал из Москвы на свою дачу в Сочи. Это был первый отпуск Сталина за девять лет. Он был заметно утомлен, и ходили слухи, что он серьезно болен. В «Чикаго трибюн», «Ньюсуик» и других изданиях сообщалось (без надежных подтверждений), что несколько месяцев назад во время Потсдамской конференции Сталин перенес два сердечных приступа[351]. Молотов и Берия держали Сталина в курсе международных событий и получали от него указания, но линии связи между советскими руководителями работали хуже обычного[352].

Замечания к Обвинительному заключению поступили днем 13 октября. Многие из них были незначительны – времени для детального разбора не хватало. Богоявленский и Кудрявцев (из Чрезвычайной государственной комиссии) написали, что, поскольку «сейчас нецелесообразно вносить конструктивные изменения», они посылают «небольшие замечания». В большинстве их основное внимание уделялось интерпретации исторических событий. Например, авторы хотели ясного указания на то, что еврейское гетто во Львове (а эта часть Польши побывала и под советской, и под немецкой оккупацией) было «создано немцами». Но одна из поправок была весьма существенной. Богоявленский и Кудрявцев переписали фрагмент о Катыни, указав, что немцы расстреляли 11 тысяч польских офицеров. Эта цифра была гораздо ближе к той, на которую ссылались все[353].

Многие замечания Горшенина были нацелены на выстраивание прямолинейного сюжета о причинах и ходе войны. Он хотел, чтобы в Обвинительном заключении эксплицитно говорилось о принудительном присоединении Австрии к Германии – вопреки заявлениям немцев, что аншлюс был актом национального самоопределения. Он также хотел пояснить, что евреи были истреблены на «значительной части» Европы, а не на всем континенте, потому что Советский Союз – «часть Европы», а еврейское население территорий, не попавших под немецкую оккупацию, выжило. Горшенин повторил главные положения, высказанные ранее НКИД и КРПОМ, и пояснил, что необходимо описать, как изменила судьбу Чехословакии встреча между британским премьер-министром Невиллом Чемберленом, французским премьер-министром Эдуаром Даладье и Гитлером в Мюнхене в 1938 году. Описание советско-германского Пакта о ненападении, по его мнению, недостаточно подчеркивало предательство немцев. Он хотел, чтобы в документе было прописано, что немецкие руководители заключили этот пакт с явным намерением спланировать под его прикрытием внезапное нападение[354].

Горшенин предлагал и другие правки, нацеленные на подстройку этого документа под советские ценности. Например, он критиковал один абзац в написанном американцами разделе о заговоре, где нацисты осуждались за попытку покончить с влиянием церкви на немецкий народ. СССР и сам был атеистическим государством, и только во время войны Сталин улучшил отношения с Русской православной церковью, чтобы мобилизовать весь советский народ на защиту родной страны. Горшенин переписал этот абзац, подчеркнув, что нацистские вожди уничтожали религиозные организации с явной целью заменить их фашистскими институтами и фашистской доктриной[355].

Горшенин особенно критиковал текст Обвинительного заключения за то, что в нем преуменьшалось участие СССР в войне и недооценивались его потери. Он знал, что это непосредственно повлияет и на взыскание репараций, и на историческую память. Почему лишь частично учтен материальный ущерб, который нацисты нанесли земельным угодьям, предприятиям и организациям СССР? Почему приведен лишь сокращенный список мест, где немецкие захватчики совершали массовые зверства? Горшенин хотел, чтобы в документе явно указывалось, что нацисты планировали массовое уничтожение не только «евреев, поляков и цыган» Советского Союза, но также и русских. Горшенин также просил Вышинского проверить все численные данные – в особенности касательно Катыни[356].

Тем вечером Вышинский изучил рекомендованные поправки и утвердил их все, за одним небольшим исключением. В списке народов, которые нацисты планировали уничтожить, он зачеркнул «русские» и вписал «славяне», к которым относятся также украинцы и белорусы. Он также утвердил поправку о Катыни. Затем он отослал Обвинительное заключение с поправками «четверке Политбюро»[357].

Молотов и Маленков ответили, добавив еще несколько поправок. Вышинский внес их на следующий день, 14 октября, всего за день до крайнего срока. Две их поправки были особенно примечательны. Во-первых, оба руководителя не согласились с горшенинской характеристикой советско-германского Пакта о ненападении. Они хотели, чтобы в Обвинительном заключении указывалось, что «вопреки» заключению пакта в августе 1939 года нацистские вожди начали подготовку к вторжению в СССР уже в конце 1940 года. Тем самым обвинение немцев в вероломстве смягчалось: уже не утверждалось, что нацистские вожди подписали пакт с намерением напасть врасплох. Тем самым Сталин и Молотов уже не выглядели одураченными Гитлером. Во-вторых, Молотов и Маленков посоветовали удалить прилагательное «тоталитарный», которым американцы в Разделе I определяли нацистскую политику. К тому моменту американские и британские политики использовали этот термин в международной печати, предупреждая об угрозе коммунизма и социализма[358]. Вышинский внес поправки и вернул документ Молотову на утверждение[359].

Никитченко и Руденко ждали финальных директив из Кремля. Когда стало казаться, что ответа не будет, они прибегли к тактике проволочек. Днем 14 октября Никитченко сообщил другим судьям, что ему якобы только что сказали, что Обвинительное заключение не готово для оглашения. Возможно, первое публичное заседание Трибунала в Берлине придется отложить[360]. Затем в тот же день Руденко, который уже знал (вероятно, от Горшенина) о некоторых московских поправках, сказал другим обвинителям, что обнаружил множество ошибок в англоязычных текстах разделов о «военных преступлениях» и «преступлениях против человечности», когда сравнил их с русским переводом. Он тоже требовал отложить заседание[361].

Джексон, который к тому времени вернулся в Нюрнберг, в тот же день узнал от одного из своих помощников Фрэнсиса Ши, что Руденко требует внести новую серию поправок, прежде чем обвинители передадут судьям Обвинительное заключение, и что русский текст будет закончен только к четвергу. Это была последняя капля. Джексон вышел из себя и приказал Ши «ускорить дело»: согласятся ли британцы и французы обнародовать Обвинительное заключение без участия советской стороны? Джексон отмел как «тривиальные» поправки, о которых говорил Руденко: по его мнению, они в основном касались тонкостей перевода или уточняли количество людей, убитых в разных местах[362]. Но, как впоследствии вспоминал Тейлор, поправка с упоминанием «убийств в Катынском лесу, уже тогда вызывавших споры», была не так уж и тривиальна[363].

Тем вечером судьи вызвали обвинителей на частную встречу. Руденко сказал, что, «к его великому сожалению», русский текст Обвинительного заключения «очень плохо составлен» и открытие Трибунала необходимо отложить. Он добавил, что его помощники обнаружили несколько серьезных ошибок в английском оригинале. Его попросили привести конкретный пример, и Руденко указал на катынский эпизод: «весь мир» знает, что там убили 11 тысяч человек, а не 925. По его словам, потребуется «два или три дня», чтобы его коллеги в Лондоне и Москве проверили еще несколько цифр, за это время также удастся окончательно отредактировать русский текст и сверить его с английским оригиналом. Отбившись от многочисленных вопросов западных судей, Руденко понял, что они не хотят откладывать открытие Трибунала, и резко напомнил всем, что он может при желании аннулировать свою подпись под английским текстом. Руденко заверил коллег, что не склонен к такому решению. Но выбора у него нет. Если Трибунал откроется в назначенное время, ему придется публично отказаться представить русский перевод Обвинительного заключения. «Иного выхода у меня не будет», – заявил он[364].

Судьи посовещались и попросили обвинителей выйти, но не покидать здание – возможно, они опасались, как бы Руденко опять не исчез. Лоуренс предложил провести первую публичную сессию Трибунала завтра, по плану, и позволить Руденко вставить правильные цифры в английский текст, а русский перевод принять позже. Биддл согласился и указал, что любая задержка «глубоко потрясет всех, кто рассчитывает на скорый суд» и будет негативно освещена в прессе. Тогда Никитченко выступил с эмоциональной речью. Продолжение работы без полного русского текста «нарушит интересы» Советского Союза, страны, «больше всех пострадавшей от войны с Германией». Но мало того: обнародование советских возражений против Обвинительного заключения дискредитирует Трибунал в целом[365]. Это был явный шантаж – и он сработал. Западные судьи попросили Никитченко и Волчкова выйти и, посовещавшись приватно, в конце концов договорились отложить первую публичную сессию Трибунала на три дня – на четверг 18 октября. Около полуночи обвинители узнали, что судьи согласились на отсрочку[366].

Все знали, что Руденко и Никитченко действуют по прямым указаниям из Москвы. Тейлор впоследствии рассуждал, что главной проблемой было, по его выражению, «нежелание» Кремля проводить первую публичную сессию Трибунала, не подав полный русский текст Обвинительного заключения наряду с французским и английским[367]. Но для Москвы был важен не только перевод. КРПОМ все еще составляла окончательный список поправок к этому документу.

Вместе с тем советские руководители пытались установить, что произошло в Берлине ранее в этот месяц. 16 октября Руденко послал Молотову телеграмму со своей версией событий. Он сознался, что подписал Обвинительное заключение 6 октября, но объяснил, что сделал это только благодаря заверениям британцев, что он сможет потом внести поправки или при необходимости аннулировать свою подпись. Он ничего не сказал о том, зачем уехал из Берлина и чего пытался добиться в Лондоне[368].

Неизвестно, поверили ли советские руководители объяснению Руденко, но необходимую отсрочку для подготовки поправок они получили. Однако было непохоже, что западные обвинители согласятся на существенные изменения в тексте, когда все уже зашло так далеко. 15 октября Вышинский, Молотов и Маленков составили для Руденко стратегию ведения переговоров с другими главными обвинителями и послали этот документ на согласование Берии и Микояну. План был таков: Руденко предложит настоящие советские поправки наряду с фальшивыми поправками, которые послужат ему разменной монетой в торге. Эти фальшивые поправки не имели значения для советской стороны; например, одна из них требовала привести больше фактов нападений немцев на британских мирных жителей[369].

Советские руководители в своем меморандуме сформулировали три настоящие поправки. Две из них отражали их озабоченность формулировками, связанными с Мюнхенским сговором и советско-германским Пактом о ненападении. Согласно меморандуму, вопрос о франко-британской политике умиротворения был обойден в Обвинительном заключении следующим образом: утверждалось, будто Германия вынудила Чехословакию вручить «свою судьбу и судьбу своего народа» в руки «фюрера и рейхсканцлера», не попытавшись разрешить «диспут» между ними мирным путем. Руденко должен был настаивать на более точном историческом экскурсе, где было бы ясно указано, что Германия захватила сначала Судетскую область, а затем всю Чехословакию силой без причины или провокации[370].

Далее в меморандуме говорилось, что Пакт о ненападении описан в Обвинительном заключении со множеством ошибок. Советские руководители полностью переписали этот фрагмент, перенеся упор с факта подписания пакта в 1939 году на его нарушение нацистами и вторжение в СССР два года спустя. В исправленной редакции подчеркивался заранее спланированный характер нацистского нападения и порабощения советского народа; упоминалось «физическое истребление взрослого населения, женщин, стариков и детей, особенно русских, белорусов, украинцев и повсеместное истребление евреев». Утверждалось, что немецкие войска совершали эти преступления по прямым приказам нацистского правительства и Верховного командования армии. В меморандуме подчеркивалось, что эта поправка «имеет для нас наиболее важное значение» и что Руденко откажется подписать Обвинительное заключение, если другие обвинители ее отвергнут[371].

Третья настоящая советская поправка касалась внутренней политики Германии – по крайней мере, с виду. Она относилась к тому фрагменту нового Раздела I, где создание однопартийного режима описывалось как преступление. Здесь опять-таки обвинение целило слишком близко: Советский Союз тоже был однопартийным государством. В меморандуме призывали вычеркнуть этот фрагмент или переформулировать так, чтобы подчеркнуть криминальную, а не политическую сущность НСДАП. Наконец, в меморандуме перечислялись мелкие поправки к русскому переводу документа. Большинство их касались выбора слов – например, слово «вождь» применительно к Гитлеру требовалось заменить на «фюрер». Вождем по-русски обычно называли Сталина[372].

В середине дня 16 октября «четверка Политбюро» наконец отослала Сталину полный текст Обвинительного заключения и черновик своего меморандума для Руденко. Сталин в Сочи в тот же день изучил эти материалы. Он решил перенести основное внимание советских представителей на самую важную поправку: переписывание абзаца о Пакте о ненападении. Сталин не тронул фальшивые поправки, но прошелся карандашом по остальной части меморандума. Он зачеркнул поправку об однопартийном государстве и изменил инструкции для Руденко касательно поправки о Мюнхенском сговоре. Теперь Руденко должен был уступить в случае, если встретит «серьезное сопротивление» советским поправкам. В конечном счете не подлежал уступкам только пункт о Пакте о ненападении. Но и здесь Сталин смягчил инструкции для Руденко. Ни при каких обстоятельствах тот не должен был отказываться подписывать документ. Если другие обвинители станут возражать против советских поправок, Руденко должен будет затянуть время и немедленно проконсультироваться с Москвой[373]. Сталин преследовал две главные цели. Он хотел, чтобы пакт, подписанный им с Гитлером, был освещен под нужным советскому вождю углом. И он хотел, чтобы Нюрнбергский процесс продолжался с участием Советского Союза.

Получив одобрение Сталина, «четверка Политбюро» той же ночью переслала эти директивы Руденко и поручила представить советские поправки западным обвинителям на следующий день, 17 октября. Ему послали также секретную телеграмму, где подчеркнули то, что должно было быть для него очевидным: единственной «реальной» поправкой была та, что касалась Пакта о ненападении[374]. После всех событий последних недель советские руководители не хотели рисковать малейшей возможностью недопонимания. Они явно не верили в способность Руденко читать между строк.

На следующее утро, следуя указаниям, Руденко представил советские поправки. Тейлор позже вспоминал, что тот нехарактерным образом «вышел из области своих первоочередных интересов» и предложил британцам расширить их пункты обвинения, добавив больше немецких военных преступлений, например бомбардировки Англии. Эту поправку не приняли. Британские обвинители видели в окно изрытые воронками улицы и сровненные с землей здания Берлина и понимали, что им нелегко будет настаивать на незаконности воздушных бомбардировок[375]. Советские руководители не имели ничего против отклонения этой и других разменных поправок. Их план сработал великолепно. Руденко успешно продавил поправку о советско-германском Пакте о ненападении. Советская формулировка была принята почти дословно. (Опубликованная версия только в одном, но примечательном пункте отличалась от предложенной Сталиным: в ней говорилось об «уничтожении белорусов и украинцев и истреблении евреев», но было исключено специальное упоминание русских[376].)

С другой стороны, советская версия раздела о Мюнхенском сговоре была отвергнута. Пришли к компромиссу: в окончательной версии документа проводилась связь между Мюнхенским сговором и захватом нацистами Чехословакии, но вина с западных держав снималась ссылкой на то, что нацисты действовали вопреки договоренностям[377]. В конце концов обвинители предпочли осторожный подход к проблеме «политики умиротворения».

Советская сторона предпочла бы и более радикальные поправки, но ее переговорная позиция не была сильна. Ее ослабляли англо-американский альянс (крепкий как никогда при Трумэне), различные ошибки Руденко и нехватка переводчиков. Американцы назначили даты, навязали остальным обвинителям свой темп и оформили Обвинительное заключение таким образом, что застигли врасплох остальных представителей – особенно советских. В окончательной редакции сохранились многие американские риторические обороты, в частности обвинение нацистских руководителей в том, что они добивались и добились «тоталитарного контроля» над Германией. Важнее всего было то, что новая редакция Раздела I дала Джексону и его сотрудникам инструмент для оказания значительного влияния на весь ход процесса. Преступления нацистов против мира, военные преступления и преступления против человечности, по утверждению Джексона, коренились в нацистском заговоре[378].

Учитывая все противостоящие силы, миссия Руденко оказалась относительно успешной. Советская сторона добилась наиболее желанных ей поправок, и не только тех, что касались советско-германского Пакта о ненападении. В окончательную редакцию Обвинительного заключения вошли важнейшие для СССР поправки – упоминания Латвийской, Литовской и Эстонской советских республик и обвинение немцев в убийстве 11 тысяч поляков в Катыни[379]. Западные обвинители присоединились к советской лжи – даже если еще не понимали этого.

Утром 18 октября МВТ наконец собрался на свою первую публичную сессию в огромном роскошном зале бывшего Народного дворца юстиции в Берлине. Никитченко председательствовал; представители четырех стран-обвинителей выступили с краткими речами и представили Трибуналу свои экземпляры Обвинительного заключения[380]. Вся церемония заняла меньше часа. Позже в тот же день советские власти вручили Обвинительное заключение двоим подсудимым, находившимся у них под стражей в Берлине, – Редеру и Фриче. Затем Никитченко и другие судьи, а с ними и многие из обвинителей вылетели в Нюрнберг. 19 октября судьи провели в Нюрнберге неофициальное заседание, а британский майор Эри Нив вручил Обвинительное заключение двадцати подсудимым, которые уже сидели в нюрнбергской тюрьме. Эта роль подходила Ниву, который ранее прославился рискованным побегом из замка Кольдиц – лагеря для военнопленных в Саксонии[381].

Недолго посовещавшись, судьи назначили открытие Нюрнбергского процесса на 20 ноября. Затем они договорились вновь собраться в Нюрнберге 29 октября, чтобы обсудить ходатайства защиты и правила Трибунала, и разъехались[382]. Советские руководители в Москве подводили итог произошедшему в последние месяцы и обсуждали свои следующие шаги. Октябрьский обратный отсчет оказался лишь предзнаменованием того, что ожидало советскую сторону. В последующие четыре недели развернется бешеная гонка… к стартовой черте.

Глава 4 Готовы ли?

Нюрнбергский процесс должен был начаться 20 ноября, и теперь Никитченко окончательно понял, что задача перед советской делегацией стоит непосильная. За эти четыре недели нужно было сделать гораздо больше, чем позволяли ее возможности. И это была не единственная проблема. Никитченко понял и то, что западные судьи представляют себе будущий процесс совершенно не таким, к каким он привык. В советской судебной системе обвинительный приговор обычно был гарантирован; обвинители, судьи, следователи и адвокаты нередко совместно работали на общую и заранее обговоренную цель. В Нюрнберге все было совершенно иначе.

Никитченко посетил Нюрнберг вместе с западными судьями 18 и 19 октября, и эта поездка только усилила его тревогу. 22 октября, вскоре после возвращения в Берлин, он в телеграмме поделился своими мыслями с Вышинским, сообщив, что американцы планируют держать всех подсудимых под своей собственной, и больше ничьей, охраной в нюрнбергской тюрьме. Это означало, что двое подсудимых, доставленных в Нюрнберг советской стороной, – Редер и Фриче – будут находиться во власти американцев. В то же время американцы ожидают, что все страны-обвинители сами обеспечат себя письменными и устными переводчиками. Это было непросто для советских властей, которые расстреляли по подозрению в шпионаже многих своих немецкоязычных подданных. Недавно советская сторона командировала в Нюрнберг несколько переводчиков, но мало кто из них мог правильно переводить с устного английского, французского или немецкого языка на русский или наоборот. Если Москва не решит эту проблему – и как можно быстрее, – то советская делегация столкнется с серьезными затруднениями. Телеграмма Никитченко была передана вверх по инстанциям Сталину[383].

Ил. 14. Четверо судей и их заместители ненадолго встретились в Нюрнберге 19 октября 1945 года. Слева направо: британский судья-заместитель Норман Биркетт, британский судья (и председатель Трибунала) Джеффри Лоуренс, советский судья-заместитель Александр Волчков, советский судья Иона Никитченко, американский судья-заместитель Джон Паркер, американский судья Фрэнсис Биддл, французский судья-заместитель Робер Фалько, французский судья Анри Доннедье де Вабр. Никитченко и Фалько участвовали в прениях Лондонской конференции до того, как пересели в судейские кресла. Источник: Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 10140. Оп. 2. Д. 152. Л. 1. Фотограф: Виктор Тёмин

Советское руководство уже знало от Вышинского, что требуются переводчики, и завершало отбор персонала всех категорий для командировки в Нюрнберг. 20 октября Сталин лично утвердил список из двадцати четырех корреспондентов для освещения процесса. В список вошли писатели и художники, поднимавшие дух советского народа во время войны, – в частности, прозаик и журналист Илья Эренбург, драматург Всеволод Вишневский и политический карикатурист Борис Ефимов. Вошли в список и специальные корреспонденты ТАСС, такие как фотограф Евгений Халдей, который прошел с Красной армией до самой Германии и документировал битву за Берлин[384]. Они были не просто писателями и художниками; они были совестью Советского Союза.

Несмотря на прямое участие Сталина, на процесс формирования советской делегации повлияли распри внутри советского правительства. Журналистский корпус не стал исключением. ТАСС не был единственным советским агентством новостей; заместитель наркома иностранных дел Соломон Лозовский рассчитывал, что освещением МВТ будет заниматься и Советское информбюро, которое он курировал и которое вело международную информационную кампанию СССР во время войны. 22 октября он попросил руководителей партии утвердить командировку в Нюрнберг как минимум пяти корреспондентам Совинформбюро для написания статей и размещения советских материалов в иностранной прессе. Были утверждены только два кандидата (писатель Михаил Долгополов и фотограф Виктор Кинеловский), после чего Лозовский обратился к Молотову, апеллируя к советской гордости[385]. Согласно британской профессиональной газете «Уорлд пресс ньюс», американские власти выделили Советскому Союзу гораздо меньше позиций в пресс-корпусе в Нюрнберге, чем другим странам-обвинителям: США получили возможность командировать около ста корреспондентов, Британия пятьдесят, Франция около сорока пяти, а СССР от двадцати пяти до тридцати. Лозовский заявил, что эти цифры оскорбительны. Далее он отметил, что почти все советские корреспонденты, отобранные к тому времени, – сотрудники главных газет Москвы и Ленинграда, тогда как по справедливости следовало бы послать корреспондентов из всех советских республик, переживших немецкую оккупацию. Он убеждал Молотова поговорить с американцами, чтобы советским журналистам выделили пятьдесят мест. На самом деле Сталин сам не хотел посылать слишком много корреспондентов в американскую зону, за пределы сферы прямого контроля партии; СССР запрашивал только 25–30 позиций. Молотов пока отклонил просьбу Лозовского[386].

Лозовский думал о советском престиже, но Сталина в тот момент заботил в первую очередь контроль. В Нюрнберг следовало командировать лишь самых лояльных сотрудников, и даже к ним следовало приставить агентов советской госбезопасности. Советские руководители намеревались все контролировать дистанционно. В частности, советские обвинители и судьи должны были регулярно согласовывать действия с Москвой и получать добро на все свои решения, важные и неважные. Странное поведение Руденко в связи с подписанием Обвинительного заключения по необходимости вынуждало прибегать к именно такому подходу. Теоретически такой уровень слежки и контроля должен был обеспечить СССР влияние на ход судебных процессов. На практике он привел к тому, что советская делегация потеряла гибкость, а советское влияние снизилось. В ходе гонки к старту другие союзники принимали решения, определяющие будущий ход суда, тогда как советские представители слали отчеты в Москву и ожидали ответов. Серьезная работа по завершению подготовки к МВТ иногда оборачивалась фарсом.

Пока советские руководители занимались тщательным отбором кадров для Нюрнберга, некоторые их планы на МВТ уже разваливались по причинам, ни от кого не зависевшим. 24 октября Джексон протелеграфировал Руденко, что промышленник Густав Крупп парализован инсультом и дело против него, скорее всего, будет прекращено. Крупп и его фирма финансировали Гитлера, а впоследствии хорошо нажились на эксплуатации рабского труда заключенных концлагерей. Советские руководители планировали на примере Круппа продемонстрировать роль капитала в преступлениях Германии и возложить коллективную вину на немецких промышленников, тем самым создав прецедент для будущих процессов. Теперь эти планы оказались под вопросом. Сталин и Молотов узнали о таком повороте событий от советского посла в Лондоне Федора Гусева: перед тем как отправиться к Руденко в Германию, телеграмма прошла через его руки[387].

Через несколько часов Руденко, только что прибывший в Нюрнберг, передал Вышинскому ту же информацию, но с добавлением. Джексон предложил вместо Круппа-отца отдать под суд его сына Альфрида и еще двух-трех промышленников. Альфрид Крупп еще до войны унаследовал семейный бизнес и поддерживал связи с Гитлером. Руденко подсказал Вышинскому, что было бы разумно потребовать медицинского подтверждения болезни Густава Круппа. Он добавил, что обвинители ранее поднимали вопрос о том, можно ли требовать врачебного освидетельствования некоторых подсудимых, в частности чтобы опровергнуть слухи о невменяемости Гесса, заявившего, что страдает амнезией. Руденко отметил, что вскоре главные обвинители будут обсуждать этот вопрос, и просил указаний. Вышинский велел ему протестовать против любых предложений отменить суд над Густавом: если обвиняемый слишком болен, чтобы везти его в Нюрнберг, его можно судить отдельно[388].

Советские руководители решили, что лучшим способом передачи информации из Нюрнберга в Берлин, а затем в Москву и обратно будут телефонограммы. Зашифрованные сообщения можно будет быстро пересылать фрагментами по телефонным линиям. Вскоре эти телефонные линии стали весьма загружены. После совещания Комитета главных обвинителей в Нюрнберге 26 октября Руденко сообщил Вышинскому, что обвинители согласились потребовать освидетельствования Густава Круппа медиками четырех держав, и попросил его прислать в Нюрнберг какого-нибудь видного советского врача. Он также передал предложение Джексона добавить к Обвинительному заключению Альфрида Круппа и других промышленников. Никитченко (который читал сообщения Руденко в Берлине перед их отправкой в Москву) добавил от себя, что расширение списка подсудимых задержит начало процессов почти на две недели. Руденко также доложил, что обвинители обсуждают создание комиссии психиатров из четырех союзных держав для освидетельствования Гесса, Геринга, Роберта Лея и любых других подсудимых с признаками психических заболеваний[389]. (В ночь перед тем Лей совершил самоубийство, повесившись у себя в камере на петле из полотенца[390].)

Вышинский проинструктировал Руденко не ставить под вопрос психическое здоровье кого-либо из подсудимых. Если другие обвинители будут настаивать на психиатрической комиссии, он должен будет предложить участие советского психиатра, чье имя назовет позже. Но главное – Руденко должен возражать против включения Альфрида Круппа и других промышленников, поскольку это вызовет отсрочку процессов, а это, по словам Вышинского, «нежелательно»[391].

Тем временем советская сторона все еще не могла решить проблему перевода. В тот же вечер дипломат Владимир Семёнов послал из Берлина отдельную телеграмму Вышинскому. Он умолял советское руководство немедленно откомандировать в Берлин в помощь Руденко какого-нибудь сотрудника НКИД с первоклассным знанием немецкого. Американцы предоставили советским обвинителям доступ к документам из архива МИД Германии и архива бывшего рейхсминистра восточных оккупированных территорий Альфреда Розенберга. Он подчеркивал, что никто из НКИД прежде не видел этих документов[392]. Семёнов не сообщил о причине, побудившей его отправить это послание: раздраженный Джексон грозил лишить советских и французских представителей доступа к этим материалам, пока они не решат свои проблемы с переводом. Кроме того, Джексон предупреждал, что если советская сторона не сможет перевести свои русскоязычные документы на немецкий, то суд снимет с рассмотрения всю советскую часть обвинений[393].

Максуэлл-Файф считал, что Джексон ведет себя некорректно. 27 октября, когда вновь собрался Комитет главных обвинителей, оказалось, что он за спиной Джексона предложил советским и французским представителям помочь с переводом. Руденко и Шарль Дюбост демонстративно выразили благодарность Максуэлл-Файфу и объявили, что «благодаря британцам» переводы на немецкий скоро будут готовы[394]. Попытка Джексона жестко надавить обернулась против него.

Демонстрируя дух товарищества, Руденко, Дюбост и Максуэлл-Файф на совещании 27 октября совместно проголосовали против джексоновского предложения включить Альфрида Круппа в список обвиняемых – на том основании, что это задержит начало процесса. Затем альянсы поменялись. Дюбост предложил организовать второй суд специально над немецкими промышленниками, помогавшими Гитлеру. Руденко поддержал Дюбоста, но Максуэлл-Файф и Джексон, не желая привязывать свои правительства к чему-либо кроме Нюрнберга, выступили против. Четверо обвинителей все-таки договорились потребовать психиатрического освидетельствования Гесса, и поэтому советское правительство решило подготовить к командировке трех специалистов: психиатра, невролога и терапевта по внутренним болезням[395].

Никитченко приехал в Нюрнберг 28 октября. Первое неформальное совещание Трибунала прошло в небольшой комнате во Дворце юстиции. Четверо судей и их заместители сидели за столом, накрытым американским армейским одеялом, и старались не обращать внимания на стук молотков и визг пил в зале суда, где шел капитальный ремонт. Они обсуждали отбор адвокатов защиты. Эри Нив, который вручил Обвинительное заключение большинству подсудимых, а теперь отвечал за обеспечение их судебной защиты, просил у судей указаний. Некоторые подсудимые, в том числе Геринг, просили, чтобы их адвокатами были бывшие члены НСДАП, и Нив не знал, что на это ответить[396].

Ил. 15. В стене зала суда проделывают окна для радиокомментаторов, фотографов и кинооператоров. Сентябрь 1945 года. Подготовка зала суда длилась большую часть осени. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Национальной администрацией архивов и записей, Колледж-Парк

Судьи высказали свои мнения – и Никитченко с советским судьей-заместителем Волчковым категорически не согласились со своими западными коллегами. По словам Биддла, в Уставе Нюрнбергского трибунала «недвусмысленно говорится», что подсудимые имеют право выбрать себе защитника. Председатель Трибунала Лоуренс согласился, что им может стать любой обладатель немецкой адвокатской лицензии. Советские судьи высказали крайнее удивление тем, что бывшим нацистам позволят выступать в роли адвокатов защиты. Никитченко заявил, что такие люди должны сами сидеть «на скамье подсудимых», а не играть официальную процессуальную роль. Нив впоследствии вспоминал, что этот спор продолжался допоздна при тусклом свете армейской лампы. В конце концов советские судьи потерпели поражение. Почти половина подсудимых избрали своими адвокатами бывших нацистов[397].

Ил. 16. Американский набросок плана первого этажа зала суда в Нюрнберге. 7 ноября 1945 года. На плане показаны места для прессы, но не галерея для зрителей, которая располагалась на втором этаже. Источник: Американский мемориальный музей Холокоста. Предоставлено Рэнди Коулом

На неделе судьи еще несколько раз собирались на закрытые совещания. Они удовлетворили ходатайство обвинителей о назначении объединенной медицинской комиссии для освидетельствования Густава Круппа, разобрались с некоторыми организационными вопросами, такими как выплата гонораров адвокатам, и перешли к процедурным правилам Трибунала. Советские судьи снова были шокированы тем, какие вольности позволяются подсудимым. Никитченко был особенно недоволен правилом № 4, разрешавшим подсудимым вызывать любых свидетелей, которые могли бы поддержать их защиту. Он безуспешно добивался, чтобы обвинителей наделили правом вето[398]. Судьи также обсуждали синхронный перевод на базе системы, разработанной в IBM и введенной в Лиге Наций в 1931 году. Перевод в Лиге Наций происходил последовательно: речи переводились заблаговременно, а затем читались одновременно на множестве языков. По новой системе – которая должна была применяться в Нюрнберге впервые – переводчики с четырех языков Трибунала (английского, русского, французского и немецкого) при помощи микрофонов и наушников должны были непосредственно переводить произносимые речи и передавать их по отдельным каналам.

Судьи относились к этой инновационной технологии со смесью энтузиазма и скепсиса. Будет ли она реально работать? (Никто не говорил о том, что IBM, как и Круппы, с выгодой для себя сотрудничала с Гитлером[399].) Вечером 31 октября Никитченко проинформировал Вышинского, что Трибунал планирует испытать систему IBM в ближайшие недели, для чего необходимо, чтобы в Нюрнберге и на своих постах находилась группа опытных советских переводчиков[400].

Джексон все сильнее стремился сосредоточить как можно больше контроля над судебным процессом в американских руках. Он разозлился из-за того, что Максуэлл-Файф намеренно помог французам и советским представителям, которых он по-прежнему воспринимал с раздражением, а иногда и с явным презрением. Происходившее в Европе убедило его, что ни Франция, ни СССР не разделяют американской чуткости к принципам справедливого правосудия. В письме президенту Трумэну он жаловался, что французский суд над Пьером Лавалем (премьер-министром коллаборационистского режима Виши) вызвал «скандал на всю Европу», а советские процессы в Венгрии и на Балканах «не имеют ничего общего с судом в нашем понимании». У Джексона вызывало негодование то, что СССР и Франция «иногда творят то же самое, в чем мы обвиняем немцев». СССР «не основывает свой суверенитет над балтийскими государствами ни на чем, кроме завоевания», в то же время французы настолько вопиюще нарушают Женевскую конвенцию, что американское командование «забирает у них назад пленных»[401].

Пока судьи спорили о правилах Трибунала, Джексон жаловался на то, что ему вообще приходится сотрудничать с советской стороной. Его особенно тревожила Катынь: это дело могло подорвать позиции союзников. У него были на то серьезные причины. 20 октября Донован (прибывший в Нюрнберг в начале октября после того, как президент Трумэн расформировал УСС) вручил Джексону совершенно секретный доклад, только что им полученный. В докладе утверждалось, что убийства совершила советская сторона[402].

Согласно докладу, Фабиан фон Шлабрендорф, в прошлом немецкий солдат, участвовавший в 1943 году в подготовке покушения на Гитлера, рассказал УСС, что в Обвинительном заключении бросается в глаза одна неточность: Катынь – не нацистское преступление. Шлабрендорф утверждал, что присутствовал при обнаружении этого захоронения, и убежден, что в этом массовом убийстве виновен СССР. Далее он заявлял, что этот «неоспоримый факт» известен огромному количеству немецких солдат и офицеров, а также иностранным врачам, польским священникам и британским офицерам. Шлабрендорф советовал заменить этот пункт Обвинительного заключения на какое-нибудь реальное немецкое преступление, например расстрел пленных советских комиссаров[403].

Эта информация запоздала: два дня назад Обвинительное заключение было подано в Трибунал и уже опубликовано. Джексон мог разве что убеждать Руденко воздержаться от предъявления доказательств по катынскому обвинению и тем самым спустить вопрос на тормозах[404]. Джексон знал, что это вряд ли у него получится. С тех пор как Джексон получил доклад Донована, он злился на себя, что уступил советской стороне в вопросе Катыни и, возможно, подпортил этим все дело. Ближе к 1 ноября он поделился с Максуэлл-Файфом своими опасениями, что «с Катынью возникнут проблемы»[405].

Затем Джексону сообщили о деталях советско-германского сотрудничества накануне войны. Он изучил секретный доклад американской военной разведки о допросе бывшего немецкого дипломата Густава Хильгера, служившего переводчиком на переговорах Сталина и Молотова с Риббентропом в Москве в августе 1939 года. Хильгер рассказал американским допросчикам, как именно руководители Германии и СССР сговорились о разделе Восточной Европы. Риббентроп «размашисто провел рукой по карте», подтвердив, что Германии безразлична судьба Латвии, Эстонии и Финляндии. Он и Сталин вначале договорились, что Литва останется в так называемой «зоне влияния» Германии, что СССР может присоединить Бессарабию, а Польша будет поделена по реке Висле. Хильгер засвидетельствовал, что после немецкого и советского вторжений в Польшу окончательные границы были уточнены во втором соглашении[406]. Один из следователей – сотрудников Джексона известил его 5 октября, что Хильгер хочет выступить свидетелем обвинения, но предупредил, что это может привести к «осложнениям»[407]. Теперь стало понятно, что эти осложнения были связаны с СССР.

К началу ноября Джексон познакомился с детальной информацией, касавшейся расстрелов в Катыни и секретных протоколов к Пакту Молотова – Риббентропа, – и американская разведка считала источники этой информации абсолютно надежными. Но он даже не подозревал, что теперь знает обо всем этом больше Руденко и Покровского.

Джексона терзали проблемы, связанные с СССР, а советские руководители не понимали, почему Руденко и Никитченко делают такие уступки другим странам-обвинителям. Эти двое добились принятия ключевых советских поправок к Обвинительному заключению – в том числе о Катыни, – но затем по многим другим вопросам оказались в меньшинстве при голосовании или проиграли тактически. Недавно принятые правила Трибунала, позволяющие подсудимым брать себе защитников-нацистов или вызывать свидетелей по своему выбору, усилили тревогу Москвы.

Молотов также беспокоился из-за плана процесса, который Вышинский направил ему на рассмотрение. Американские обвинители выступили бы первыми с изложением дела о нацистском заговоре, затем должны были выступить британцы – о преступлениях против мира, затем французские и затем советские обвинители – о военных преступлениях и преступлениях против человечности (причем французы должны были говорить в основном о Западной Европе, а советские представители – о Восточной Европе и СССР). В своей записке, адресованной Молотову, Вышинский подчеркнул важность раздела о военных преступлениях[408]. Молотов остался при своем мнении. Он по-прежнему считал пункт обвинения в преступлениях против мира центральным и хотел, чтобы его представил советский обвинитель.

Вечером 1 ноября Вышинский послал Руденко экстренное указание: вернуться к обсуждению распределения тем выступлений с другими обвинителями. Руденко должен был уговорить британцев, которые оказались благосклоннее американцев, уступить ему речь о преступлениях против мира. Он не должен был подписываться под планом процесса, пока не получит добро из Москвы[409]. Проблема была в том, что Руденко уже подписался под планом процесса. Кроме того, западные обвинители, кажется, полагали, что Никитченко подписался под текущим планом дележа выступлений еще в августе, когда был членом Комитета главных обвинителей. (Сам же Никитченко был убежден в том, что подписался только под планом распределения работы по составлению Обвинительного заключения.) Уменьшал шансы на успех и тот факт, что британцы уже соперничали с американцами, которые сами хотели заполучить эту часть. Разделы I и II во многом пересекались (заговор с целью ведения агрессивной войны был по определению преступлением против мира), так что и Максуэлл-Файф, и Джексон хотели представить суду самые сенсационные документы[410].

5 ноября Вышинский вызвал Руденко и Никитченко в Москву для доклада перед КРПОМ. Это был самый неподходящий момент для отъезда из Нюрнберга. На совещании 7 ноября, в отсутствие Руденко, Джексон и Максуэлл-Файф договорились поделить между собой доказательный материал к Разделам I и II. Американские обвинители расскажут о нацистском заговоре с целью ведения агрессивной войны вплоть до вторжения в Польшу в сентябре 1939 года. Британские обвинители закончат рассказ о Польше и осветят захват нацистами Южной и Северной Европы. Затем снова американские обвинители будут доказывать захватнический характер нападения на СССР. Теперь Джексон и Максуэлл-Файф выступали заодно, а Руденко не мог вмешаться. Полоса советских неудач в тот день продолжалась: медицинская комиссия четырех держав представила Трибуналу свое заключение, согласно которому Густав Крупп по состоянию здоровья не мог предстать перед судом[411].

День 7 ноября выдался трудным для советских делегатов в Нюрнберге, но все-таки они подготовили праздник. Тем вечером советский следователь Георгий Александров устроил в советском представительстве на Айхендорфштрассе праздничный ужин в честь двадцать восьмой годовщины Октябрьской революции, куда пригласил всех обвинителей и их сотрудников. Максуэлл-Файф, Дюбост, Донован и Покровский произносили тосты за Красную армию и русский народ и пили коньяк из больших бокалов. Подавали черную икру и другие закуски; кто-то из советской делегации играл на пианино. Джексон отказался участвовать в торжестве, хотя Александров проехал тридцать километров до резиденции на Линденштрассе, чтобы привезти его. Максуэлл-Файф написал жене об этом инциденте, отметив, что «поведение Джексона ужаснуло» остальных союзников, и раскритиковал его «недостаток хороших манер». Он писал, что Джексон был «смешон, если считать такие вещи смешными… я бы даже сказал, нелепо смешон»[412].

Руденко и Никитченко все это пропустили. Они были в Москве, и их разносили за ошибки. Вышинский начал заседание КРПОМ 9 ноября с того, что напомнил Руденко о его «безответственных действиях» и «нарушениях его обязанностей» в Лондоне и Берлине, и в том числе о неоднократном неисполнении указаний Москвы. Он досадовал, что из-за безрассудства Руденко СССР потерял ценные возможности для торга. Затем он упрекнул Никитченко за неучастие в работе советского обвинения в Лондоне и Германии, а также за то, что в октябре тот согласился выбрать Лоуренса председателем Трибунала. «Ведь мы не давали таких указаний!»[413] Никто не слушал протестов и оправданий Руденко и Никитченко. Обоим велели представить объяснительные записки и в дальнейшем подчиняться партийной дисциплине[414].

Как следует отчитав Руденко и Никитченко, Комиссия в их присутствии обсудила черновик вводной речи советского обвинителя и ожидаемые решения Трибунала в отношении Круппа и Гесса[415]. Прошлой ночью Волчков, который замещал Никитченко в Нюрнберге, проинформировал Вышинского, что Трибунал учреждает психиатрическую комиссию для освидетельствования Гесса, а о своем решении относительно Густава Круппа объявит на заседании 13 ноября[416]. Комиссия признала, что с Круппом, скорее всего, ничего не выйдет, и поручила Руденко и Никитченко усиленно настаивать на том, что Гесс психически здоров. Комиссия также утвердила текст присяги для свидетелей, недавно присланный Волчковым из Нюрнберга, и всего лишь заменила в нем «абсолютную истину» на «истину»[417].

Комиссия также разобрала самые острые кадровые вопросы. Вышинский объявил, что советское правительство командирует в Нюрнберг вдвое больше корреспондентов, чем ранее предполагалось. В расширенный список корреспондентов вошли режиссер Роман Кармен и журналисты из нескольких советских республик. Партия в конце концов последовала совету Лозовского. Вышинского больше тревожило, что переводчиков все еще не хватает. Наркомат иностранных дел только что командировал в Нюрнберг несколько новых переводчиков, в числе которых был выпускник Суортморского колледжа Олег Трояновский (служивший переводчиком Никитченко и Трайнину в Лондоне). Всесоюзное общество культурной связи с заграницей согласилось выделить шесть переводчиков, уже проверенных НКВД. Виктор Абакумов, глава Смерша, предложил привлечь к работе на процессе переводчика с немецкого, уже отправленного в Нюрнберг с Редером[418].

Наконец Вышинский перешел к вопросу о свидетелях. Ранее Комиссия предварительно одобрила список из восемнадцати советских свидетелей обвинения, и Вышинский предложил отобрать еще семьдесят про запас. Для этого дела Комиссия организовала подкомиссию, куда вошли члены Чрезвычайной государственной комиссии Богоявленский и Кудрявцев[419]. Вышинский поручил им разыскивать свидетелей конкретных типов – в частности, мирных жителей, видевших убийства детей, и красноармейцев, которые освобождали от немецких оккупантов города, деревни и лагеря смерти. Он поручил Руденко и Никитченко разузнать, твердо ли намерены западные обвинители вызывать свидетелей, и если намерены, то сколько и когда[420].

Сразу после заседания Вышинский попросил партийное руководство подготовить для Руденко и Никитченко многоразовые визы, отметив, что их будут периодически вызывать в Москву для новых инструктажей[421]. В этот раз Никитченко и Руденко должны были задержаться в Москве для работы над советскими документами. Вышинский сказал Волчкову ждать Никитченко с переводчиками в Нюрнберге около 15 ноября. Он поручил Волчкову обеспечить, чтобы Трибунал переназначил проверку переводческого оборудования IBM на такое время, чтобы уложиться в этот график[422].

Тем временем в Нюрнберге Джексон старался удерживать процесс в намеченной колее. Его сотрудники, которые допрашивали подсудимых в нюрнбергской тюрьме, ранее предупредили его, что немецкая защита планирует использовать суд для разоблачения возможных советских, французских и британских военных преступлений и других нарушений международного права. Затем 6 ноября (за день до празднования у Александрова) Донован поделился с ним данными разведки, согласно которым защита искала свидетелей для доказательства советской вины в Катыни[423].

9 ноября – в тот самый день, когда в Москве «воспитывали» Руденко и Никитченко, – Джексон предупредил Максуэлл-Файфа, Дюбоста и Покровского, что впереди проблемы. На совещании Комитета главных обвинителей он объявил, что защита планирует во время процесса устроить «политическую атаку» на страны-обвинители. Он поделился полученной информацией, согласно которой обвиняемые и их адвокаты, вероятно, сосредоточат внимание на действиях Англии, России и Франции в связи с обвинением в агрессивной войне. В этом аспекте, конечно, особенно уязвим был СССР с его секретными протоколами и последующими вторжениями в Латвию, Литву, Эстонию, Финляндию и Польшу. Джексон указал, что США, «которые вступили в войну поздно и вдалеке от этого театра военных действий», неуязвимы для атаки с этой стороны, а потому легче всех смогут парировать доводы защиты. Он предложил каждому обвинителю в конфиденциальном меморандуме перечислить те мероприятия их правительств времен войны, которые защита могла бы использовать для встречных обвинений[424]. По сути, Джексон просил своих коллег признать военные преступления их стран.

У советских представителей было мало причин доверять Джексону и его мотивам. СССР и США были одновременно союзниками и соперниками: суд над бывшими нацистскими вождями был их общей целью, но к осени 1945 года стало ясно, что они представляют себе будущее Европы совершенно по-разному. Американские и британские лидеры все тревожнее следили за действиями СССР в Восточной Европе. К тому моменту СССР привел к власти в Польше марионеточное правительство и проводил по всей Восточной Европе массовые аресты и депортации политических оппонентов (а также нацистских коллаборационистов). Самих же советских руководителей беспокоил послевоенный англо-американский альянс[425].

На многих уровнях сотрудничество сопровождалось недоверием. США и СССР сообща выдвигали обвинения против нацистских вождей и организаций. Но власти американской оккупационной зоны в Германии отказывались репатриировать советских граждан (в том числе некоторые группы украинцев), которых советское руководство обвиняло в активном сотрудничестве с нацистами[426]. Кроме того, сама личность Джексона, конечно, не вызывала доверия. Он часто бывал нетерпелив с советской делегацией и игнорировал советские интересы. Он не раз одергивал советских представителей, угрожал им и бранил за неподготовленность. Он постоянно назначал сроки, в которые трудно было уложиться советской стороне, и выражал нетерпение, когда та не успевала.

Сроки эти поджимали, а советская сторона все медлила. 12 ноября Волчков сообщил Никитченко (который все еще находился в Москве с Руденко), что на следующий день, как и планировалось, Трибунал проверит работу системы синхронного перевода от IBM, не дожидаясь советских переводчиков. Волчков также доложил, что Джексон все еще добивается включения Альфрида Круппа в список подсудимых, несмотря на возражения остальных обвинителей. Он добавил, что судьи решили рассмотреть этот вопрос полным составом Трибунала – с участием четверых судей и их заместителей. Волчков также известил Никитченко о новых вопросах, поднятых защитой. В частности, адвокат Юлиуса Штрайхера Ханс Маркс просил отложить начало процесса на две-три недели. Маркс, тоже бывший член НСДАП, поздно получил дело на руки и просил дать ему больше времени на подготовку защиты. Вышинский вмешался в эту переписку и ответил Волчкову: «Ваше мнение не возражать против отсрочки процесса и замены Г. Круппа А. Круппом»[427].

Это полностью противоречило прежним инструкциям Вышинского. Он наконец понял, насколько не готовы советские обвинители к началу процесса, до которого оставалось немногим больше недели. Ранее в тот же день Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) прислало Вышинскому резкие критические замечания к проекту вступительной речи советского обвинителя, указывая, в частности, что «речь местами неряшливо составлена, содержит штампованные фразы, повторения, фактические неточности». Некоторые ошибки были вопиющими. В речи говорилось, что немецкая армия повела наступление против Франции и Англии в сентябре 1939 года, тогда как на самом деле вторжение во Францию началось в мае 1940 года. Красная армия прославлялась за «срыв» нацистских планов, но нигде не описывалась ее роль в разгроме гитлеровских сил и освобождении народов Европы[428]. Речь нужно было переписать.

Указание согласиться на отсрочку, переданное Волчкову Вышинским, исходило из сталинского ближнего круга. Казалось уже, что остался последний шанс выиграть время, чтобы перегруппироваться и наверстать упущенное: использовать казус Круппов как предлог для отсрочки открытия процесса. Рано утром в среду 14 ноября Руденко позвонил из Москвы Джексону и Дюбосту и сказал, что поддержит ходатайство о включении Альфрида Круппа в список обвиняемых[429]. Так начался очередной раунд советской тактики затягивания. 14 ноября Трибунал провел в Нюрнберге свое первое публичное слушание – опять без Никитченко. Судьи и обвинители собрались в перестроенном зале суда. Не было ни фанфар, ни ажиотажа репортеров: большинство корреспондентов еще не приехали. Присутствовали все западные судьи и их заместители, но СССР представлял лишь один Волчков.

Главной темой дискуссии были Круппы. Защитник Круппов Теодор Клефиш, адвокат по уголовным делам из Кельна, внес ходатайство о прекращении дела против Густава на том основании, что он слишком болен и не в состоянии предстать перед судом. Клефиш также опротестовал предложение судить Альфрида, сославшись на то, что обвинять сына вместо отца несправедливо. Когда пришел черед выступать обвинителям, Покровский демонстративно уступил очередь Дюбосту и Джексону. Те согласились, что Густав не может предстать перед судом, но требовали включить в список обвиняемых Альфрида. Дюбост заявил, что французское правительство намерено привлечь промышленников к суду. Британский главный обвинитель Хартли Шоукросс (недавно приехавший в Нюрнберг) выступил против и призвал судить не Альфрида, а Густава in absentia (в отсутствие). «Это суд, а не спортивная игра, где можно заменить игрока, если кто-нибудь из команды заболеет», – заявил он[430].

В середине того дня Трибунал собрался на закрытое заседание и единогласно проголосовал за то, чтобы исключить Густава из уголовного дела. Но из всех судей один Волчков поддержал идею судить Альфрида вместо него[431]. После полуночи Руденко послал Волчкову и Покровскому известие из Москвы, что утром Никитченко вылетит в Германию. Руденко оптимистично предсказывал, что вопрос об отсрочке процесса решится «положительно и именно в таком плане, как мы ставим» (Волчков еще не рассказал ему о закрытом совещании судей). Утром Руденко послал Покровскому еще одну телеграмму, подчеркнув, что Москва не хочет, чтобы предложение об отсрочке исходило от советской делегации[432].

15 ноября Трибунал собрался на второе открытое слушание в Нюрнберге. Волчков опять замещал Никитченко. Судьи объявили свое решение касательно Густава Круппа и ответили на вопросы адвокатов защиты. Трибунал собирался удовлетворить просьбу Маркса отложить процесс, но сам Маркс отозвал свое заявление, когда Лоуренс заверил защиту, что та сможет продолжать работу над делами клиентов и после открытия процесса. Однако Маркс поднял вопрос о психическом здоровье Штрайхера. Он попросил Трибунал назначить его клиенту психиатрическое освидетельствование, но отказался подать официальное ходатайство, потому что Штрайхер настаивал на своей «полной психической нормальности». Когда Лоуренс объяснил, что подать такое ходатайство необходимо, Покровский увидел в этом новый повод для отсрочки и сам предложил написать такое ходатайство, отметив, что психическое здоровье Штрайхера вызывает сомнения и у него[433].

Никитченко прибыл в Берлин вечером 15 ноября, и Волчков по телефону рассказал ему о событиях того дня. После полуночи Никитченко сообщил Вышинскому неприятную новость о том, что западные судьи выступили против включения Альфрида Круппа в список подсудимых, и пересказал прения судей в кратком изложении Волчкова. Британские судьи решительно возражали против суда над Альфридом. Французские судьи хотели его судить, но утверждали, что для этого потребуется отдельное Обвинительное заключение: если добавить еще одно имя к существующему документу, придется заново выдавать его обвиняемым, и это задержит процесс на месяц. Американские судьи указали на то, что у обвинителей есть право добавлять отдельные обвинительные заключения к основному документу и что адвокату Круппа хватит двух недель для подготовки, – но отметили, что такой график нарушит регламент, согласно которому Обвинительное заключение необходимо выдать на руки обвиняемым за тридцать дней до начала процесса (которое все еще было назначено на 20 ноября)[434].

Затем Никитченко заверил Вышинского, что Волчков подготовил план. В ходе неформального обмена мнениями между судьями Волчков умело кинул фразу, что первоначально обвинители предложили дать тридцать дней на ознакомление, потому что полный текст Обвинительного заключения – «объемистый документ», а на изучение обвинений против одного человека потребуется меньше времени. Никитченко сообщил, что американским и французским судьям «эти соображения… понравились». Затем Волчков договорился с Покровским, что тот внесет в Комитет главных обвинителей предложение изменить регламент, дав обвиняемому две недели на ознакомление с Обвинительным заключением до открытия процесса, и тем самым передвинуть дату открытия на 2 декабря. Затем Покровский мог бы совместно с сотрудниками Джексона заняться составлением Обвинительного заключения против Альфрида Круппа[435].

Часы шли, и 16 ноября Вышинский созвал в Москве очередное заседание КРПОМ. Он поделился своими сомнениями: вряд ли советская сторона успеет подготовиться даже к 2 декабря. Вышинский доложил, что у Руденко все еще нет плана действий на суде и советским обвинителям позарез необходимы еще несколько недель на изучение материалов и подготовку выступлений. Затем он поделился последними новостями от Никитченко о Круппах и отметил, что исход дела пока не решен. Затем взял слово Богдан Кобулов, заместитель наркома госбезопасности, он озвучил тревожные сообщения разведки из Нюрнберга: Геринг, Вильгельм Кейтель, Альфред Йодль и другие подсудимые пользуются досудебными допросами, чтобы выдвигать обвинения против СССР. Редер даже сказал под запись британским следователям, что у русских давал показания под угрозой пыток. Вышинский согласился, что это возмутительно. Он выразил надежду, что отсрочка позволит Комиссии командировать одного из своих членов в Нюрнберг наблюдателем[436].

Вышинский надеялся на отсрочку, но продолжал готовиться к открытию процесса в срок. В середине того же дня он поручил Главному штабу Красной армии отправить в Нюрнберг еще больше шифровальщиков и раций. Он также попросил Чрезвычайную государственную комиссию командировать в Нюрнберг одного-двух специалистов, чтобы те помогали советским обвинителям в работе с доказательными материалами[437]. Около 8 вечера Вышинский получил сообщение Семёнова, что Покровский добился своего: Комитет главных обвинителей проголосовал тремя голосами против одного за то, чтобы ходатайствовать перед Трибуналом о предании суду Альфрида Круппа и об изменении регламента согласно предложению Покровского (Шоукросс голосовал против). Теперь судьи рассматривали ходатайство на закрытом совещании. Семёнов также сообщил, что прибыли американские, британские и французские солдаты почетного караула, и просил, чтобы Советская военная администрация в Германии (СВАГ) также прислала из Берлина около двадцати пяти солдат. (Советские власти, очевидно, не планировали этого заранее.) Семёнов подчеркивал, что это необходимо сделать до 19 ноября, «чтобы не дать возможность спекулировать на стремлении представителей СССР затянуть начало судебного процесса»[438].

Через два часа стратегия отсрочек рухнула. Покровский сообщил Руденко плохую новость: западные судьи отвергли ходатайство обвинителей о включении Альфрида Круппа в список подсудимых. Они решили оставить в Обвинительном заключении имя Густава Круппа на случай, если он выздоровеет до начала процессов. Итак, МВТ откроется в назначенный срок – 20 ноября. Покровский добавил, что все еще есть слабая надежда на отсрочку. Судьи назначили психиатрическое освидетельствование Штрайхера, и Джексон доверительно сказал Покровскому, что американский врач приедет не раньше 19 ноября. Трибунал также должен рассмотреть вопрос о предании суду Мартина Бормана, личного секретаря Гитлера, in absentia, а это дает еще один шанс на отсрочку[439]. (На самом деле Борман погиб в Берлине 2 мая, но это подтвердилось только через двадцать семь лет.)

Покровский отметил, что Никитченко тем вечером наконец прибыл в Нюрнберг, и спросил Руденко, когда тот собирается приехать. Затем Покровский буднично добавил, что в ответ на такие же вопросы западных обвинителей он распустил слух, будто Руденко заболел с симптомами малярии. Он просил Руденко сообщить, позволит ли ему здоровье приехать в Нюрнберг 20 ноября, или же «врачи» потребуют от него пробыть в Москве еще несколько дней до полного выздоровления[440].

Покровский весьма умно выбрал малярию в качестве воображаемой болезни Руденко. Условия военного времени привели к распространению этого заболевания в Украине и в других частях СССР. Малярия развивается в человеческом организме месяцами и атакует циклами перемежающихся приступов и ремиссий; благодаря своей непредсказуемости она могла служить прикрытием для советской стороны[441]. Гамбит Покровского вдохновил последнюю советскую попытку отсрочить открытие МВТ. Перед самой полночью с 15 на 16 ноября Вышинский поручил Покровскому подать в Трибунал записку с объяснением, что советский главный обвинитель болен и ему требуется две недели для поправки. Если пойдут разговоры о том, чтобы начать до возвращения Руденко, Покровский должен будет заявить, что он недостаточно знаком с делом и потому не сможет заместить Руденко и что Руденко категорически против того, чтобы слушание началось без него. Покровский должен был безотлагательно выполнить это поручение и доложить о результатах в Москву[442]. «Малярия» Руденко начала обретать реальность.

Утром 17 ноября Покровский сообщил западным обвинителям, что был прав в своих догадках о болезни Руденко. Он заверил их, что состояние здоровья Руденко не настолько серьезно, чтобы ставить вопрос о его замене другим советским обвинителем. Покровский напомнил коллегам, что согласно Уставу МВТ лишь главный обвинитель может исполнять некоторые обязанности, и попросил их совместно проинформировать судей, что «непредвиденные обстоятельства» не позволят процессу начаться 20 ноября. Он подчеркнул, что советское правительство ранее не утвердило никакой замены Руденко: никто из его помощников не имел полномочий представлять на суде советское обвинение[443].

Малярия Руденко стала в Нюрнберге предметом пересудов. Тем утром Трибунал провел свое третье публичное слушание, теперь перед небольшой группой корреспондентов. Максуэлл-Файф и Покровский выступили за то, чтобы судить Бормана in absentia. Судьи согласились[444]. В середине дня Трибунал ушел на закрытое совещание, и Никитченко вновь безуспешно попытался поднять вопрос об Альфриде Круппе. Он изложил несколько оснований для отсрочки процесса: четыре страны-обвинителя еще не согласовали своих вступительных речей; психиатрическая комиссия еще не вынесла заключения о Гессе; адвокат Бормана еще не назначен, и ему потребуется время на подготовку; Руденко нужно время на выздоровление. Чуть не в последний момент он успел добавить, что отсрочка даст время на подготовку адвокату Альфрида Круппа. Западные судьи были непоколебимы. Процесс должен был начаться через три дня[445].

Незадолго до полуночи с 16 на 17 ноября Никитченко сообщил Вышинскому, что утром Трибунал официально рассмотрит ходатайство Покровского об отсрочке. Никитченко ожидал отказа и предположил: возможно, ему придется объявить, что в отсутствие Руденко советская сторона не сможет участвовать в открытии процессов 20 ноября. Вышинский немедленно ответил, что Никитченко не следует такого говорить. Он должен быстро сообщить в Москву решение Трибунала и ждать дальнейших указаний[446].

Пока Никитченко интриговал, добиваясь отсрочки, в Москву поступали новые дурные известия о ситуации в Нюрнберге. Они исходили от Секретного отдела ТАСС – подразделения новостного агентства, занимавшегося разведкой для партии. 12 ноября советские руководители командировали в Нюрнберг для проверки готовности советской делегации юриста Аркадия Полторака, фотографа Халдея и еще несколько корреспондентов ТАСС. Эти корреспонденты подготовили отчет, который затем Секретный отдел ТАСС переслал Сталину, «четверке Политбюро», Вышинскому и другим руководителям[447].

Из этого отчета советские руководители впервые узнали, что реально происходит на месте событий в Нюрнберге. Корреспонденты ТАСС сообщали, что американские власти в Нюрнберге приняли их «любезно, однако сдержанно»; их обеспечили продовольствием и жильем, но предостерегли, чтобы не ходили по городу без сопровождения. Судя по увиденному, почти все было готово к открытию МВТ. Дворец юстиции отремонтировали, и там уже работали 450 человек американского персонала. Пресс-лагерь разместили на окраине города в замке Фаберов; там же располагалось и небольшое здание для советских корреспондентов. Американские власти изумлялись тому, что Москва не занимается организационной и снабженческой подготовкой к процессу. Из стран-обвинителей только СССР ничем не снабжал пресс-лагерь, и потому в его читальне нельзя было найти газет и журналов на русском языке. Аналогично, в библиотеке, устроенной во Дворце юстиции, не было книг по советскому праву[448].

Насколько корреспонденты ТАСС смогли познакомиться с доказательными материалами, те в равной степени впечатлили и встревожили их. Американцы захватили три немецких архива (Министерства иностранных дел, Верховного командования армии и Рейхсминистерства оккупированных восточных территорий). Их содержимое было распределено по разделам Обвинительного заключения. Среди этих материалов были документы с подробным изложением подготовки Германии к вторжению в СССР и меморандумы, уличающие Германию, Финляндию и Румынию в тайном сговоре для этого нападения. Были и документы, доказывающие, что нацистские вожди отдавали прямые приказы убивать советских мирных жителей и что немецкие солдаты под предлогом «войны с русскими партизанами» расстреливали всех, кого хотели. Эти и другие документы в ходе процесса потрясут мировое общественное мнение. Но большинство документов на немецком языке, советские обвинители плохо в них разбираются, и это повод для озабоченности[449].

Корреспонденты ТАСС также сообщили тревожные сведения о допросах подсудимых и свидетелей в нюрнбергской тюрьме – иллюстрация того, насколько выиграли американцы от решения проводить процесс в американской зоне оккупации. Еще до прибытия советских обвинителей в Нюрнберг британцы и французы согласились поручить все допросы американским следователям; другие делегации должны были подавать свои вопросы в письменном виде через американских обвинителей. После долгих переговоров советским следователям было разрешено проводить собственные допросы, но только в присутствии американского наблюдателя с его стенографистом.

Тем временем сами американцы допросили всех подсудимых и около 200 свидетелей, в том числе несколько фельдмаршалов и генералов. Корреспонденты отметили, что этим допросам не хватало жесткости; большинство подсудимых полностью отрицали вину или настаивали, что были вынуждены исполнять приказы Гитлера. Допросчики не пытались опровергнуть эти заявления подсудимых. По словам корреспондентов ТАСС, некоторые подсудимые и свидетели даже заверяли на этих допросах, что война Германии против СССР была «превентивной» (то же сообщал и Кобулов). Свидетели генерал Вальтер Варлимонт и фельдмаршал Вальтер фон Браухич, два заключенных военачальника высшего ранга, заняли эту позицию и утверждали, что видели доказательства существования советских планов нападения на Германию. Корреспонденты добавляли, что, судя по протоколам допросов, американские и британские следователи «охотно и беспрепятственно» допускали «многословные выступления» на эту тему[450].

За эту неделю в Нюрнберге корреспонденты ТАСС убедились, что защита попытается использовать суд для организации антисоветской пропагандистской кампании. Они также предсказывали, что обвиняемые и их защитники попытаются оправдать немецкие зверства против советских военнопленных и мирных жителей, утверждая, что с немцами в советском плену обращались не лучше. Непонятно было, как американцы и британцы отреагируют на такие попытки. Корреспонденты особенно опасались британцев и предполагали, что те не хотят привлекать к суду промышленников вроде Альфрида Круппа из-за экономической заинтересованности в крупных предприятиях Германии[451]. Словом, доклад ТАСС укрепил Москву в ее страхе перед неготовностью советской делегации – и перед двойной угрозой со стороны защиты и англо-американского альянса. Отсрочка процессов стала еще желаннее.

Пока доклад ТАСС ходил по рукам в Москве, западные обвинители советовались со своими правительствами по поводу болезни главного советского обвинителя. Они были вполне уверены, что Покровский лжет или что, по словам одного британского чиновника, малярия Руденко – «дипломатическая болезнь»[452]. Но все равно надо было как-то реагировать.

18 ноября британские, французские и американские почетные караулы в полной униформе упражнялись перед Дворцом юстиции. За этим представлением наблюдали съехавшиеся со всего мира журналисты и фотографы и гадали, начнутся ли процессы в назначенный срок[453]. Внутри Дворца юстиции тоже кипела суета. Группа французских, британских и советских психиатров, не дождавшись американских коллег, освидетельствовала Штрайхера. Они сочли его психически здоровым (хотя и страдавшим, по их словам, «невротической одержимостью» евреями), и Трибунал утвердил заключение врачей. Трибунал также поручил Ниву найти защитника Борману[454].

Тем утром Покровский сообщил Руденко, что на его ходатайство об отсрочке поступили ответы французского и британского обвинителей, но не американского. Дюбост сказал, что хочет поддержать советскую позицию, но не будет выражать поддержку в письменной форме. Британцы и слышать не хотели об отсрочке. Они заверили Покровского, что Руденко не будет нужен в Нюрнберге еще почти месяц: вступительные речи Джексона, Шоукросса и Франсуа де Ментона займут в совокупности три-четыре недели. Покровский спросил Руденко, объявить ли ему, что советская делегация не сможет участвовать в открытии Нюрнбергского процесса в случае, если отсрочку не дадут. Он попросил ответить побыстрее, отметив, что планирует созвать совещание Комитета главных обвинителей на следующее утро[455].

Опять вмешался Вышинский. Он указал Покровскому «никаких заявлений до того, как будет нам сообщено решение Трибунала, не делать». Вышинский также поручил ему точно установить, сколько времени собираются потратить главные обвинители на свои вступительные речи. Казалось нелепым, что речи американцев, британцев и французов затянутся на три-четыре недели. Ранее говорилось, что каждая займет пару часов. Может, Покровский чего-то не понял? Каждая вступительная речь действительно продлится несколько дней?[456]

Тем вечером Покровский сообщил Вышинскому больше информации. Да, вначале Комитет главных обвинителей решил, что вступительная речь каждого главного обвинителя займет два-три часа. Но дня четыре назад обвинители сочли, что времени потребуется гораздо больше. Покровский заявил, что уже известил Руденко о новом графике, который будет таков: сначала Джексон расскажет об «общем плане заговора», что займет два-три дня. Затем его помощники представят документы, на которые он ссылался. Следом Шоукросс выступит с речью о преступлениях против мира, которая займет целый день; затем британцы представят свои документы. Французы выступят третьими. Руденко будет последним, через три-четыре недели[457].

Покровский добавил, что вступительные речи будут опираться на документальные свидетельства, и разъяснил, что Джексон планирует выбирать утверждения из одного-двух абзацев Обвинительного заключения и подкреплять их «бесспорными документами». Он предложил аналогично детализировать вступительную речь Руденко, и порекомендовал включить в нее исторические сведения – например, факты нарушения Германией международных договоров. Покровский добавил, что западные обвинители считают целесообразным собрать небольшое количество свидетелей где-нибудь недалеко от Нюрнберга, например в Берлине или Париже; этих свидетелей можно будет быстро доставить в суд, если защита попытается оспорить достоверность каких-либо документов[458].

Наконец, Покровский попытался умерить страх Москвы перед тем, что подсудимые превратят Нюрнберг в площадку для нацистской пропаганды. Он отметил, что все обвинители хотят отнять у подсудимых возможность вовлекать суд в споры о действиях правительств союзников. Он объяснил, что именно поэтому обвинители сочли желательным поделиться друг с другом «списком вопросов, которые не должны обсуждаться на суде». Затем Покровский сообщил Вышинскому факт, по его мнению, доказывавший, что обвинители хотят в рамках этого процесса заниматься только делами подсудимых. Розенберг ходатайствовал о вызове свидетелей советских депортаций населения из Латвии, Литвы и Эстонии, но Комитет главных обвинителей ему отказал на том основании, что МВТ созван только для суда над европейскими странами Оси[459]. Покровский не принял во внимание, что судьи могут иметь иное мнение.

Эти новые сведения не очень убедили Вышинского в том, что советская сторона готова к процессу. Теперь выяснилось, что Руденко предстоит еще больше поработать над вступительной речью. Кроме того, КРПОМ должна была решить, как ответить на просьбу Джексона составить список запретных тем. Получив отчет Покровского, Вышинский менее чем через тридцать минут отослал ответ. Он поручил Покровскому продолжать настаивать на отсрочке. Если большинство обвинителей проголосует против советского ходатайства об отсрочке, Покровский должен будет объявить, что ему не разрешено участвовать в процессе без Руденко и что он обязан сообщить в Москву об отказе принять его предложение. Затем, на случай если Покровский не уловит намека, Вышинский открытым текстом проговорил: Покровский должен будет пригрозить отказом участвовать в открытии процесса, но не отказываться. Вышинский добавил, что Никитченко должен следовать той же инструкции[460].

Утром 19 ноября, всего за двадцать четыре часа до начала слушаний, Комитет главных обвинителей собрался по просьбе Покровского и Дюбоста. Помощник американского обвинителя Тейлор впоследствии вспоминал, что это совещание было особенно «напряженным и конфликтным». Дюбост отказался удалять Круппа из уголовного дела. Он представил отдельное Обвинительное заключение против Альфрида Круппа и попросил других обвинителей вместе с ним подать этот документ в Трибунал. Он также предложил подать ходатайство, чтобы дело Альфрида объединили с делом остальных обвиняемых и судили всех одновременно. Покровский поднял вопрос о болезни советского главного обвинителя и указал на то, что включение Альфрида в список подсудимых не вызовет задержки сверх той, что потребуется для выздоровления Руденко. Шоукросс выступил против любой отсрочки; но чтобы потрафить французам, он предложил публично объявить, что британцы планируют выдвинуть обвинение против Альфрида и других промышленников и судить их вторым международным трибуналом[461]. Джексон отверг и предложение Дюбоста, и просьбу Покровского дождаться Руденко. Он заявил, что американский народ «крайне отрицательно» отреагирует на отсрочку в последнюю минуту и обвинит обвинителей и судей в организационной немощи[462].

В середине дня Трибунал вызвал обвинителей на закрытое совещание. Когда из комнаты удалили всех, кроме судей, обвинителей и переводчиков, Лоуренс поставил на обсуждение вопрос о болезни Руденко. Никитченко высказался за отсрочку, а затем слово взяли обвинители. Дюбост (который все еще надеялся выждать удобный момент, чтобы включить Альфрида в список подсудимых) заявил, что будет несправедливо продолжать без Руденко. Если русские не смогут участвовать в открытии слушаний, то не будут участвовать и французы. Шоукросс объявил, что его правительство все еще выступает против отсрочки процесса, но он не станет протестовать против советского предложения, если оно будет обнародовано и если советское правительство возьмет на себя полную ответственность за эту задержку[463].

Покровский, который подозрительно отсутствовал в начале совещания, ворвался в комнату посреди этой дискуссии. Он объявил, что только что разговаривал по телефону с Москвой и узнал, что будет достаточно пятидневной отсрочки. Благодаря некоему «новому изумительному целебному средству» Руденко идет на поправку. Ему нужно только три дня отлежаться, и через пять дней он будет в Нюрнберге. (Джексон написал в дневнике, что Покровский сообщил эти новости «без малейшей улыбки»[464].) Покровский повторил, что Руденко не назначил никого на замену себе и просит всех дождаться его возвращения. Джексон был по-прежнему непримирим. Он пообещал публично выступить против советской просьбы об отсрочке и заметил, что в этой ситуации не может взять на себя обязанность «представлять или защищать русские интересы». Трое западных судей – Лоуренс, Биддл и французский судья де Вабр – высказались против советского ходатайства. Лоуренс раздраженно спросил Покровского, почему бы советскому правительству просто не назначить того на замену Руденко. Покровский пообещал еще раз созвониться с Москвой[465].

Тейлор впоследствии рассуждал в мемуарах, что либо Руденко был действительно болен и хотел присутствовать на открытии слушаний, либо советская делегация «сговорилась с Дюбостом устроить задержку как предлог» для включения Альфрида Круппа в список подсудимых. Он считал невероятным, чтобы нехватка времени действительно хоть в какой-то степени была причиной советских попыток оттянуть процесс[466]. Однако Тейлор ошибался. Именно нехватка времени была главной причиной: никто и вообразить не мог, что советская делегация настолько отстала от других. Для подготовки одной только вступительной речи советского обвинителя предстояло выполнить гигантский объем работы. Французам тоже многое нужно было сделать, но их не тормозила бюрократия в советском стиле. В сравнении с ними американцы и британцы были вполне готовы.

Вернувшись с закрытого совещания Трибунала, Покровский и Никитченко быстро известили Вышинского о событиях дня. Покровский пересказал подробности споров обвинителей и высказал мнение, что подписывать второпях подготовленное обвинение против Круппа будет не в интересах Советского Союза. Никитченко согласился: он пересказал Вышинскому приватные разговоры членов Трибунала и заключил, что попытка отсрочить процесс провалена[467].

Ко второй половине дня 19 ноября стало ясно, что Нюрнбергский процесс начнется в назначенный срок – с советским участием или без него. Советские руководители призвали своих представителей в Нюрнберге отказаться от тактики проволочек. В конце дня Покровский известил Трибунал, что ему доверены полномочия представлять советское обвинение, пока не приедет Руденко. Итак, он больше не будет протестовать против открытия слушаний 20 ноября, если только будут соблюдены определенные условия. Главное из них: подсудимых не должны допрашивать в суде, а их защитники не должны выступать, пока не приедет Руденко. Судьи согласились[468]. Вечером 19 ноября Семёнов доложил Вышинскому, что согласие СССР начать процесс на следующий день было воспринято всеми «с большим удовлетворением»[469]. Вышинский передал это известие вверх по командной цепочке. Начали строить планы командировки Руденко и других советских сотрудников из Москвы в Германию. А Вышинскому было над чем подумать и помимо неготовности советской делегации. Джексон запросил список табуированных тем, и Вышинскому приходилось гадать, что конкретно знали западные обвинители и судьи о советско-германском сотрудничестве. Он и другие члены КРПОМ также должны были решить, какой информацией поделиться не только с Джексоном, но и с Руденко и другими членами советской делегации. Это были непростые вопросы.

Перед самым началом Нюрнбергского процесса ситуация для СССР была острой. Советский Союз вышел из войны великой державой, но его важнейшие представители почти не имели опыта в международных делах, и это было заметно. Сначала в Лондоне, потом в Берлине и далее в Нюрнберге их действия иногда выливались в комедию ошибок с переводчиками-дилетантами, исчезновением и фальшивой болезнью. Западные делегации отлично видели все проблемы советских коллег. Увидит ли их и защита? Можно ли рассчитывать, что судьи удержат слушания в рамках суда над преступлениями европейских стран Оси? Все обвинители – советские, американские, британские и французские – напряглись в ожидании.