Судьба фантастической гипотезы

ВВЕДЕНИЕ В ХРАМ НАУКИ

Альфред Вегенер прожил на свете пятьдесят лет и ещё несколько дней. Сколько именно — никто не знает и, по всей видимости, никогда не сможет узнать. Почему — об этом речь впереди.

Он родился 1 октября 1880 года в Берлине. Его отец Рихард Вегенер был доктором теологии. Однако ни сам Альфред, ни его старший брат Курт ни в детстве, ни в юности не изъявляли желания, как это нередко случалось в семьях немецких теологов, пойти по стопам pater familias. С самых ранних лет братья проявили серьёзный интерес к естественным наукам. Пожалуй, это пристрастие было единственным, в чём проявлялась схожесть Альфреда и Курта. В остальном они, кажется, представляли собой не просто очень разных людей, но как будто даже антиподов, что, впрочем, никогда не приводило к разрыву или напряжённости в их отношениях. Наоборот, Курт в течение всей жизни Альфреда с истинно немецкой сентиментальностью заботился о младшем брате, постоянно старался помочь ему, старался понять его стремления. И всегда в этом преуспевал, но с неизменным опозданием ровно на один этап. Получалось так, что к тому моменту, когда Курт, наконец, принимал всей душой очередной замысел младшего брата, Альфред уже терял к этому замыслу интерес и весь был поглощён чем-то новым. Альфред, словно тень, постоянно ускользал от Курта.

В этом неизменном отставании было нечто фатальное. Между тем Курт обладал множеством несомненных достоинств — всем тем комплексом черт и качеств, которые в совокупности исстари составляли понятие о «немецкой добродетели». И надо сказать прямо: комплекс этот чаще всего не заслуживает тех иронических шпилек и колкостей, которые иногда сыплются по его адресу. Трудолюбие, старательность, честность, скрупулёзная точность к любой работе, сдержанность в чувствах, аккуратность во всём — от костюма до мысли, напористость, последовательность, наконец, вежливость не показная, но истинная, в основе которой уважение к суверенитету личности каждого встречного, от случайного соседа по вагону до самого близкого тебе человека, — весь этот набор обеспечил многие завоевания немецкой промышленности, сельского хозяйства, да и, конечно же, той самой науки, которой братья Вегенеры посвятили жизнь. И Курт, с детства развивавший в себе этот комплекс, имел несомненное право с высоты достигнутого совершенства судить о жизни.

Впрочем, и Альфред Вегенер усвоил примерно тот же набор добродетелей. Лишь одного важного качества, казалось Курту, постоянно не хватает Альфреду — последовательности. Младший брат всю жизнь как бы метался, легко меняя сферы интересов. Достигнув успеха в одном разделе познания, без сожаления оставлял его, переключаясь на другой.

Это не могло не тревожить Курта. Он много раз призывал брата к верности тому делу, за которое взялся. Лишь тогда, когда уже не стало в живых Альфреда, Курт (снова отстав на один этап, но на сей раз этот этап оказался в жизни Альфреда Вегенера последним), понял, что в метаниях младшего брата была своя последовательность, но только более высокого ранга. И тогда совершил пожилой профессор Курт Вегенер поступок, поразивший своим благородством научный мир, поступок, который вроде бы не вязался с представлением о его личности, он был куда более естественным для Альфреда. И сразу стало ясно, что различия между братьями, столь резко бросающиеся в глаза при жизни младшего, куда менее существенны, чем сходство.

А всё же одно разделяло их постоянно: младший брат был много талантливее старшего, обладал более прозорливым умом, более утончённой интуицией. Оттого-то взгляду его открывалось в окружающем мире то, чего не мог увидеть целый сонм его вполне ординарных современников, в числе которых был и Курт Вегенер.

Разницу в уровне таланта — то, что заложено природой, преодолеть человеку не дано. И тут бессильна даже самая горячая братская любовь, которая, как всякая искренняя любовь, способна творить чудеса. Потому-то люди большого таланта — даже если их окружает множество друзей, родных, учеников — столь остро чувствуют иногда своё одиночество: они слишком далеко оторвались в своём духовном развитии от времени, в котором живут.

Некоторые странности, смущавшие Курта, проявились в младшем брате ещё в школьные годы. Из книги Любови Кузнецовой «Куда плывут материки?» мы узнаём, скажем, о таком факте. Как-то Курт Вегенер, постоянно уделявший Альфреду много внимания, рассказал ему об острове Гренландия. Тема всплыла в их разговоре, по всей видимости, случайно, но с первых же фраз Курта Альфред проявил к ней самый горячий интерес и буквально засыпал брата множеством вопросов. Старший и сам был не столь уж большим знатоком предмета, а потому вскоре выдохся, и разговор перекинулся на другое.

Однако оказалось, что случайный этот эпизод имел весьма далеко идущие последствия. Курт скоро заметил, что на столе брата появилась целая стопка книг, содержавших сведения о природе Гренландии. Альфред штудировал их с самым серьёзным видом, забросив куда более нужные ему, по мнению Курта, школьные учебники. А вскоре Альфред повесил над своей кроватью раздобытую где-то карту Гренландии. Приглядевшись к ней внимательно, старший брат заметил, что она отличается от всех известных миру доныне. На тех остров пересекали почти по параллелям два пунктира — один южную его часть, другой — северную. Южный обозначал путь известного норвежского путешественника Фритьофа Нансена, который именно в этом месте прошёл на лыжах в 1888 году. Линия, проведённая по северной части Гренландии, свидетельствовала о совсем свежем событии — то был маршрут американца Роберта Пири, прошедшего по ледяному щиту, покрывающему остров, также от берега до берега в 1892 году.

Так вот, на карте, повешенной Альфредом над кроватью, между этими двумя линиями располагалась третья, она была проведена не типографской краской, но обычным красным карандашом в самом широком месте острова, где расстояние от одного побережья до другого составляет тысячу километров. А над этой линией тем же карандашом было выведено: «Альфред Вегенер 19… год».

Курт спросил брата с естественной для подобных ситу аций иронией старшего, насколько серьёзны его намерения, и услышал в ответ, что дело это решённое. Альфред обязательно пройдёт вычерченным маршрутом, причём откладывать предприятие слишком надолго смысла не имеет: идти надо, пока молод, полон сил, да к тому же, если медлить, кто-нибудь может опередить.

Курт, в отношении которого к брату всегда были мягкость и доброжелательность, спорить не стал, но заметил в неистребимых традициях взрослых, которые почему-то почитают себя обязанными говорить младшим расхожие банальности, что, конечно, и самые смелые замыслы могут быть осуществлены, если только хорошо учиться, соблюдать режим и заниматься спортом.

Теперь ирония явно проскользнула во взгляде тринадцатилетнего Альфреда и неприятно задела Курта. Впрочем, иным способом младший брат своего мнения по поводу нотации старшего не проявил, он вообще даже в юности не был любителем ввязываться в пустые дебаты. Но Курт сам потерял охоту продолжать проповедь, на которые он был мастак, в чём явно сказывалось влияние отца, совершенно не задевшее Альфреда. Во всём облике младшего брата, в тоне, которым он говорил, угадывалась совсем не мальчишеская решительность. О пересечении Гренландии он рассуждал, как взрослый мужчина, всё обдумавший и взвесивший.

Курт не мог знать, что примерно в то время Альфред записал в своём дневнике мысль, которая, как потом выяснилось, была не выражением юношеского максимализма, но глубоким убеждением, младший брат оставался верен ему до последнего часа: «Ни один человек, который хочет совершить в жизни что-нибудь значительное, не должен ждать, пока ему представится возможность это сделать. Для него должно быть законом: я это совершу или умру».

Решительность Альфреда даже напугала тогда Курта, и он счёл своим долгом поделиться опасениями с родителями. Некоторое время семейство доктора теологии жило в тревоге: не натворит ли чего младший сын — возьмёт да и удерёт в свою Гренландию.

Нет, этого не случилось. Вероятно, именно потому, что замысел Альфреда был для такого мальчишеского поступка слишком обдуманным. Он был убеждён, что не должен ждать, пока представится благоприятная возможность, что её следует искать, создавать самому, но это вовсе не значило, что стоит поддаваться первому же эмоциональному порыву. Кроме того, можно не сомневаться, что уже тогда он связывал своё гренландское путешествие не со спортивным рекордом, но с исследовательской работой.

А для этого — что было понятно ему и без нотаций стар шего брата — действительно ещё необходимо было долго учиться.

И Альфред благополучно заканчивает гимназию, а затем — вслед за Куртом — и университет. Правда, на последних курсах, увлёкшись общими проблемами устройства Вселенной, он специализируется в астрономии. Однако уже к 1905 году, когда Альфред Вегенер получает университетский диплом, он твёрдо заявляет старшему брату, что следить за состоянием небосклона с помощью телескопов не намерен. Он убедился — эта «сидячая» наука не для него. Вот если в ближайшие годы будут созданы аппараты, на которых астрономы полетят в космос (Альфред верил в эту перспективу, был убеждён: время космических полётов не за горами), тогда другое дело, а пока…

Что «пока», Альфред в тот момент представлял себе довольно туманно, и Курт, как всегда, охотно пришёл на помощь младшему брату.

Сам Курт Вегенер в то время уже несколько лет был сотрудником Линденбергской аэрологической обсерватории, занимался новой для того времени темой — изучением высоких слоёв атмосферы. Работа исследователя была связана если не с космическими путешествиями, то по крайней мере с не менее опасными в те годы полётами на аэростатах. Словом, по всем статьям получалось, что дело это как раз для Альфреда. Правда, ему придётся сменить специальность — из астронома превратиться в метеоролога. Но о способностях младшего Вегенера не раз лестно отзывались университетские профессора. Да и работать он будет со старшим братом, а значит, полностью может рассчитывать на уже накопленный им немалый багаж познаний.

Курт предложил Альфреду стать сотрудником той же самой Линденбергской обсерватории, и младший брат с готовностью откликнулся на это предложение. В семье Вегенеров решение сыновей тоже было горячо одобрено: братья будут теперь вместе, и старший, более спокойный, уравновешенный, положительный, сможет постоянно приглядывать за младшим. У Курта возникла тайная надежда, что с этого времени они будут работать бок о бок с Альфредом до конца дней.

Но планам этим не суждено было сбыться: Альфред Вегенер состоял в должности сотрудника Линденбергской аэрологической обсерватории всего лишь около полутора лет. Однако за короткий этот срок он успел многое: глубоко изучил основные разделы метеорологии — науки, которой в годы учёбы серьёзного значения не придавал, а потому и не одаривал её особым вниманием. Обрёл и целый ряд навыков, необходимых для практической работы: научился поднимать в воздух различные приборы — на шарах и особых метеорологических змеях, свободно управлял полётом аэростатов, на которых они с Куртом неоднократно поднимались на несколько тысяч метров над землёй.

Кстати, во время одного такого полёта братья Вегенеры, сами того не подозревая, установили мировой рекорд длительности полёта. Их пребывание в воздухе было рассчитано всего на несколько часов, они же, используя благоприятную погоду, решили провести более широкий цикл измерений. И пролетали более двух суток — точнее, пятьдесят два часа, побив прежнее достижение французского графа де ля Во.

Случайный этот рекорд был установлен 5-7 апреля 1906 года, а немного времени спустя Альфред Вегенер осторожно сообщил брату — скоро им предстоит расстаться на долгий срок. И он признался Курту, что вот уже несколько месяцев переписывается с известным датским путешественником Милиусом Эриксеном, который намерен в скором времени отправиться в дальнюю экспедицию. Куда? Ну, конечно, в Гренландию! Эриксен планирует нанести на карту последнюю необследованную часть побережья острова, а заодно выполнить многочисленные метеорологические наблюдения. Поначалу датчанин на просьбу Альфреда взять его в экспедицию отвечал вежливым отказом — видно, его смущал малый опыт претендента. Но Альфред писал ему вновь и вновь, и постепенно тон ответов датчанина становился всё более сочувственным. А вот письмо Эриксена, полученное с последней почтой. Он согласен! В ближайшие дни Альфред должен прибыть в Копенгаген, где уже снаряжается в плавание судно.

Экспедиция 1906–1907 годов, первая в жизни Альфреда Вегенера, будто нарочно сложилась так, чтобы навечно отбить охоту у её участников когда-либо ещё раз отправиться на покрытый толстым, более чем трёхкилометровым ледяным панцирем остров. Долгое время жить приходилось в страшной тесноте. На берегу Датского фиорда, куда высадился Эриксен со спутниками, удалось построить лишь небольшую бревенчатую избу, а в составе экспедиции было двадцать семь человек — спать они могли лишь посменно. Затем, когда наступило полярное лето, исследователи разбились на отряды и в сопровождении проводников-гренландцев отправились по разным направлениям. Им в полной мере пришлось испытать на себе пургу, морозы, нередко их собачьи упряжки не могли двигаться против ветра. Пешие переходы много раз оканчивались падениями в ледяные трещины, из которых чудом удавалось выбраться.

А к осени, когда всем отрядам положено было собраться на базу, в Датский фиорд, не вернулся Эриксен с двумя гренландцами. От него не было вестей в течение всей долгой зимы. Попытки спасательных партий выйти на поиски начальника экспедиции постоянно заканчивались безуспешно — мороз, доходивший до пятидесяти градусов, бураны, глубокий снег не давали возможности далеко отойти от базы. И всю зиму они жили в тревоге за судьбу своего руководителя.

Правда, исследовательские работы не останавливались ни на день. Постоянно фиксировались температура, давление, направление ветра. А как только появлялась малейшая возможность, Вегенер запускал ввысь своих воздушных змеев, поднимал над землёй приборы на привязанных аэростатах. Как это не раз случалось и раньше и позднее, многие измерения, проводившиеся в тех местах земного шара, в которых прежде не бывал ни один исследователь, давали целую лавину новой информации. И в ту экспедицию представление об атмосферных процессах, происходящих над величайшим островом планеты, обретало день ото дня всё большую полноту. А это в свою очередь вело к весьма далеко идущим последствиям — ведь ледяное дыхание Гренландии влияет на состояние погоды всей Европы. Оттого новые знания заставляли усомниться в некоторых истинах, считавшихся уже к тому времени среди метеорологов непреложными.

В тесной избушке на берегу Датского фиорда Вегенеру пришло немало ценных соображений, родились намётки будущих научных работ.

Но избушка была всё же тесна, а за стенами её трещали чудовищные морозы, а мысли о судьбе руководителя экспедиции день ото дня становились всё более мрачными, и каждому обитателю избушки нетрудно было догадаться, что если бы не случайная игра обстоятельств, именно ему, а не опытному, бывалому Эриксену мог выпасть печальный жребий.

Эта простая мысль обрела особенно зловещую силу по весне, когда одна из спасательных партий, прорвавшись, наконец, на север, следуя маршрутом начальника экспедиции, нашла в ледяной пещере труп гренландца Бренлунда — проводника Эриксена, у ног которого лежала записка, сообщавшая о том, что Милиус Эриксен погиб ещё осенью.

Конечно, они давно уже не верили в счастливый исход поисков, а всё же потеря последней надежды стала тяжёлым ударом. И можно не сомневаться, что многие из этих сильных и храбрых мужчин, снова уходивших на собачьих упряжках по заранее разработанным маршрутам, втайне клялись: если судьбе будет угодно вернуть их домой, впредь они посвятят себя изучению не столь суровых уголков планеты.

Такие клятвы произносили в уме не все. Вегенер и его старший товарищ Кох, имевший уже немалый опыт полярных путешествий, с которым Альфред крепко сдружился за долгие месяцы зимовки, как раз в то время обсуждали план новой гренландской экспедиции. Главным должно было стать пересечение острова в самой широкой, центральной его части. Чтобы более определённо представить себе, какие атмосферные процессы господствуют над островом, сведений, полученных в его прибрежных районах — как бы ни были они ценны, — явно не хватало. Необходимость хотя бы на недолгий срок заглянуть в самый центр ледового купола ощущалась учёными всё более ясно.

И намеченный в тесной избушке маршрут похода по острову близко совпадал с той карандашной линией, которую более десяти лет назад провёл на карте Альфред Вегенер….

О следующих годах жизни Вегенера австрийский физик Бенндорф, который впоследствии стал одним из самых близких друзей Альфреда, писал: «После возвращения из Гренландии для Вегенера начался период поразительной продуктивности. За три с половиной года из-под его пера вышло одновременно с публикацией научных трудов Гренландской экспедиции ещё более сорока работ. Я думаю, можно с уверенностью сказать, что всё созданное Вегенером позже, многие его оригинальные идеи зародились именно в эти годы».

Самый объёмный и самый значительный труд того времени назывался «Термодинамика атмосферы». Сохранились свидетельства, что книга эта вызвала восторженную реакцию знаменитого русского климатолога Александра Ивановича Воейкова. Прочитав её, учёный воскликнул: «В метеорологии взошла новая звезда!» Возможно, суждения других коллег были не столь эмоциональны, но в оценках труда Вегенера они проявили единодушие: это было новое слово в познании воздушной оболочки Земли.

Сочинение это сыграло — хотя и косвенно — весьма важную роль в жизни Альфреда Вегенера ещё до выхода в свет. Закончив рукопись, он, как это водится, захотел ещё до публикации апробировать её — показать одному из научных «китов». Ради этого Вегенер предпринял поездку из Марбурга, где преподавал в то время метеорологию, в небольшой городок Гросборстель, предместье Гамбурга, в котором жил, пожалуй, самый авторитетный метеоролог Германии того времени Владимир Кёппен.

Кстати, надо заметить, что это сочетание славянского имени с немецкой фамилией случайностью не было. Их обладатель был сыном русского академика П. И. Кёппена, одного из тех немцев, которые, переселившись в Россию, обрели здесь вторую родину. Владимир Кёппен родился в Петербурге, закончил здесь университет, написал первую научную работу. Собирался он и далее, как отец, связать свою жизнь с Россией, и лишь конфликт с директором Петербургской обсерватории, у которого вызывал ярость дерзкий, не терпящий диктата характер молодого сотрудника, заставил Владимира перебраться в фатерланд. Впрочем, покидая Россию, он надеялся вскоре туда вернуться. Но когда обзавёлся семьёй, которая, как водится, год от года стала увеличиваться, планы эти изменились, и Владимир Кёппеп остался в Германии.

Вот к этому профессору и явился однажды весной 1910 года Альфред Вегенер, привезя на апробацию рукопись своей книги. Вероятно, Кёппен был и раньше наслышан о Вегенере, знаком с ним заочно по научным публикациям. А кроме того, проведя юность в России, он усвоил многие чисто русские традиции, и среди них знаменитое русское гостеприимство и хлебосольство.

Всё это вместе привело к тому, что Кёппен очень доброжелательно принял Вегенера в своём тихом маленьком домике в Гросборстеле, охотно согласился прочесть его рукопись и дать отзыв, поставив при этом одно непременное условие: все те дни, пока сам Кёппен будет штудировать «Термодинамику атмосферы», Вегенер будет его гостем.

Даже прозорливый ум профессора, не раз проявивший свою способность заглядывать в будущее, вряд ли смог ему подсказать в тот момент, к сколь далёким последствиям приведёт выполнение его условия, которое, по сути дела, было просто милым капризом научного авторитета.

Случилось же вот что. Долгие вечера, когда Вегенер и Кёппен обсуждали очередные главы научного труда, сблизили обоих учёных, породили в них искреннее желание работать в сотрудничестве, как говорится, рука об руку.

А дневные часы, пока Владимир Кёппен, запершись в своём кабинете, читал «Термодинамику атмосферы», Альфред проводил по большей части в обществе его младшей дочери Эльзы. И уже к концу затянувшегося на несколько дней визита Вегенера в семье Кёппена заметили, что между молодыми людьми возникло не просто взаимное дружеское расположение, но нечто большее.

С тех пор Вегенер стал частым гостем в домике Кёппена. И хотя во время своих наездов большую часть времени проводил в кабинете профессора, однако толика внимания перепадала и на долю Эльзы. И наблюдательные родители не могли не радоваться, что взаимоотношения между их младшей дочерью и «новой звездой метеорологии» обретают всё более определённый характер.

В наш стремительный век, который бешенством своих скоростей явно повлиял и на людские взаимоотношения, можно только удивляться тому, как медленно развивались романы всего семь десятилетий назад. Впрочем, может, это и не было общей, так сказать, тенденцией — тут, как говорится, тема особых исследований. Во всяком случае, конкретная история взаимоотношений Эльзы и Альфреда явно не носила искромётный характер, не походила на мгновенно вспыхнувшую страсть. Предложение руки и сердца последовало от Вегенера через два года после знакомства с младшей дочерью профессора Кёппена — также весной, но уже не десятого, а двенадцатого года.

Причём, как свидетельствует молва, форма его была весьма оригинальной. Хотя в тот раз Альфред Вегенер явился в дом Кёппена именно за тем, чтобы попросить руки Эльзы, однако привычка взяла своё — он буквально с порога проследовал в кабинет профессора, и беседа хозяина и гостя затянулась за полночь.

Когда же оба они вышли в гостиную к позднему ужину и Вегенер увидел, наконец, Эльзу, он пробормотал ей нечто смущённо и невразумительно: мол, приехал специально с ней поговорить, и сам не понимает, как вышло, что не осталось на это времени. Конечно, можно было перенести столь важный разговор на следующий день. Но Альфред обещал ранним утром брату (Курт работал в метеорологической обсерватории здесь же — в Гросборстеле) помочь провести один эксперимент в высоких слоях атмосферы. А сразу же после полёта он должен был спешить на поезд, отправляющийся в Марбург.

Вегенер быстро нашёл выход — Эльза полетит вместе с ним и Куртом на аэростате: она уже несколько раз поднималась с отцом, а им предстоит полёт короткий и нетрудный, там прекрасно можно будет поговорить.

Женская интуиция в таких случаях срабатывает безошибочно, и можно не сомневаться, что благовоспитанная фрейлен Кёппен вполне определённо знала, какова будет тема разговора. Трудно сказать, так ли уж сильно рвалось её сердце к заоблачным высям, но она безропотно согласилась лететь на аэростате.

А между тем полёт был вовсе не прогулочный. И как только летательный аппарат достиг нужной высоты, Курт и Альфред принялись за работу, не оставлявшую ни минуты свободной. Бедная Эльза тихо мёрзла в качающейся корзине, а братья Вегенеры перекидывались короткими репликами, делали пометки в блокнотах.

Лишь перед спуском Альфред, будто только сейчас заметивший присутствие в гондоле девушки, тоном, в котором ещё ощущалась инерция недавних деловых реплик, предложил Эльзе стать его женой. В ответе избранницы он явно не сомневался, ибо ещё до приезда к Кёппенам провёл — с истинной немецкой предусмотрительностью — необходимые приготовления. Во всяком случае услыхав её тихое «да», он тут же извлёк из кармана небольшую коробочку, на которой был оттиснут герб известной ювелирной фирмы. В коробочке, естественно, находились обручальные кольца. Одно из них Альфред надел на безымянный палец Эльзе, другое — на собственный.

Но и дальнейшие события этого романа развивались, словно в замедленной киносъёмке: свадьба Альфреда и Эльзы состоялась лишь полтора года спустя после того полёта на аэростате — осенью 1913 года.

И эти полтора года, которые для Эльзы были временем трепетного ожидания, в жизни Альфреда Вегенера были заполнены событиями громадной важности.

Главное из них то, что заставляет нас со столь пристальным вниманием следить за каждым этапом жизни Вегенера, — 6 января 1912 года он впервые выступил на собрании Немецкого геологического общества во Франкфурте-на-Майне с докладом, в котором была изложена гипотеза дрейфа материков.

По лихости, экстравагантности, что ли, этот доклад можно сравнить разве с помолвкой в гондоле аэростата. Однако сходство и здесь на том кончается. Ибо если предложение, сделанное Эльзе, было хорошо обдуманной акцией, то решение выступить с докладом перед геологами вряд ли отличалось этим качеством. Мы помним признания Вегенера. Всё, чем он располагал к тому времени, были общая идея перемещения материков да ещё случайное знакомство «с рядом справочных сведений» о палеонтологической связи между Бразилией и Африкой. Как говорится, невелик багаж!

Можно легко понять, почему реакция немецких геологов на доклад Вегенера была не просто негативной — они были глубоко возмущены. И недаром: ведь Вегенер не посчитал нужным познакомиться с работами учёных, высказавших прежде него мобилистские взгляды. А собравшиеся во Франкфурте-на-Майне геологи имели об этих работах вполне определённое представление. Правда, вряд ли они штудировали труды Ивана Ертова или Евграфа Быханова, которые никогда и не переводились на европейские языки, вряд ли им было известно о взглядах американца Антуана Снайдера, чей голос прозвучал уже совсем тихо и как будто за пределами Нового Света услышан не был. Но работы соотечественников, сторонников ротационной гипотезы, они, конечно, знали, так же как и суждения гляциолога Фрэнка Тейлора, опубликовавшего свой вариант мобилистских представлений всего за два года до доклада Вегенера.

Вегенер же практически ничего принципиально нового по сравнению с этими работами сообщить в то время не мог. Представьте, как он выглядел в глазах маститых геологов. В мире господствует теория контракции, которую поддерживает абсолютное большинство научных авторитетов. А тут против неё выступает чужак, метеоролог, который заявляет, что разработал принципиально новую концепцию формирования лика планеты, но ничего нового не сообщает. Весь его доклад — это повторение «задов». Да ещё каких низкосортных «задов» — прежних неудачных попыток навязать идею перемещения материков, которые были уже подвергнуты уничтожающей критике. Словом, при всем желании ничего, кроме невежества и апломба, увидеть в том выступлении Вегенера практически было невозможно.

Вообще, надо сказать, что тот доклад в биографии Вегенера — даже когда ныне смотришь на неё ретроспективно, уже зная, что 1912 год вошёл в историю наук о Земле как начало их нового этапа, — остаётся акцией малопонятной.

Пожалуй, за всю свою жизнь так опрометчиво Альфред Вегенер никогда не поступал. И тут волей-неволей закрадывается одно подозрение. Как мы помним, по свидетельству друга Альфреда — Бенндорфа, годы, предшествовавшие этому докладу, были для него звёздным часом: всё давалось легко, статьи одна за другой не то что выходили — вылетали из-под его пера. За какую бы тему он ни брался, успех ему неизменно сопутствует. В 1911 году вышла его «Термодинамика атмосферы», с которой, естественно, не один только Воейков, но и многие специалисты по воздушной оболочке Земли связали появление на горизонте метеорологии новой «звезды». А тут ещё счастливая любовь.

Всё удаётся, всё получается. От такой серии успехов может вскружиться даже самая умная голова. И не исключено: жил в этот момент Альфред Вегенер в счастливой иллюзии, что ему по силам легко и просто справиться с любым делом, за какое возьмётся.

Конечно, этот упрёк — только предположение. Однако без него трудно объяснить, почему Вегенер, которого во всех остальных случаях не оставляла способность критически оценивать результаты своих трудов, на сей раз поддался всплеску эмоций, а не голосу рассудка.

Но урок явно пошёл на пользу. Можно не сомневаться, что «порка», полученная во Франкфурте-на-Майне, запомнилась ему надолго. Книга Вегенера «Возникновение материков и океанов», вышедшая в 1915 году, уже была серьёзным трудом, содержащим многие положения, принципиально отличные от работ прежних мобилистов, и основанным на тончайшем анализе огромного количества сведений из разных наук. Трудом, от которого даже яростным его противникам отмахнуться было непросто.

Самый факт, что первый доклад Вегенера, где излагалась концепция дрейфа, отделяет от выхода книги три года, никак не свидетельствует о том, будто за это время автор провёл титаническую работу. Вегенер был истинным тружеником, «вгрызаясь» в новую тему, он мог двигать её буквально сутками напролёт, забывая обо всём постороннем. Ему удавалось не раз «сплющивать» время, постигать в считанные месяцы то, на что у других уходили многие годы или даже десятилетия. И, думаю, можно с уверенностью сказать, что книга «Возникновение материков и океанов», обладающая всеми теми же достоинствами, могла бы выйти раньше 1915 года, если б жизнь её автора в период, последовавший за 1912 годом, сложилась по-иному.

Но вышло так, что тогда, в 1912 году, он просто физически не имел возможности глубоко заняться разработкой мобилистской концепции.

Летом того года, всего через несколько месяцев после доклада во Франкфурте-на-Майне и уж совсем вскоре после помолвки с Эльзой, Альфред Вегенер снова отправляется в Гренландию, чтобы выполнить свой давний, ещё в детстве намеченный замысел — пересечь ледяной остров в самой широкой его части. Линия, некогда проведённая через ледник красным карандашом, должна повториться на всех существующих в мире картах Гренландии типографской краской.

Возглавляет экспедицию его давний друг, с которым ещё семь лет назад на побережье Датского фиорда он уточнял и корректировал замысел, — Кох. С ними вместе идёт в качестве проводника исландец Фигфус Зигурдсон. Четвёртый участник похода — матрос Ларсен.

В ту экспедицию Вегенер вёл подробный дневник. Вероятно, просила его об этом Эльза, желавшая знать все о тех испытаниях, которые выпали на долю её жениха. Во всяком случае сохранилось свидетельство, что она была первым читателем гренландского дневника Альфреда.

И, думается, если бы даже прежде чувство её было не столь уж сильно, то, прочитав мятую тетрадь, она не смогла бы заново не влюбиться в Вегенера. За каждой строчкой торопливых записей ощущается мощь духа автора, его спокойное мужество. Но мало этого: дневник явно свидетельствует о большой литературной одарённости путешественника. Хотя он пишется на ходу, в минуты коротких привалов, Вегенеру удаётся буквально несколькими скупыми фразами точно нарисовать увиденную картину, передать ощущения и чувства, которые пришлось испытать ему и его товарищам.

Потому не хочется портить его дневник вольным пересказом. Дадим возможность читателю узнать об этой экспедиции непосредственно от Вегенера, соединив отрывки из его записей лишь краткими пояснительными ремарками.

Вот начало пути. Судно высаживает экспедицию на восточном побережье острова, за Полярным кругом, в районе семьдесят шестого градуса северной широты. «Прежде всего нужно было переправить наши двадцать тысяч килограммов багажа к краю материкового льда… Мы разбились на две группы. Кох и Ларсен перевозили львиную часть багажа в глубь фиорда на моторной лодке и пароме, в то время как Фигфус и я перевозили остальную, меньшую, часть багажа во вьюках на лошадях. Они испытали на своём пути сжатие льда, поломку винта, киля и многочисленные аварии мотора, мы же натыкались на отвесные скалы, непроходимые ручьи и другие препятствия.

Бесконечно долго тянулась эта транспортировка нашего огромного багажа…

К несчастью, во время одной рекогносцировки я упал и повредил себе спину. В чём состояло это повреждение, мы не могли установить, а врача ведь у нас не было. Был ли это перелом ребра или растяжение мышц, я не знаю, но целый месяц ходил, опираясь на палку…»

Затем начинается следующий этап: всё ту же груду имущества необходимо втащить на отвесный обрыв, состоящий из материкового льда. «Пологое ущелье в ледяной стене обещало нам более или менее хорошую дорогу на этот недоступный ледяной обрыв… Мы занялись устройством перехода через некоторые трещины. Это было опасное место, прилив и отлив ежедневно разрушали возводимые нами мосты, создавали новые трещины. Стало ясно, что ледник в этом месте каждую минуту готов был образовать один или несколько айсбергов. Но другого подходящего места для подъёма не нашлось во всей окрестности. Поэтому мы изо всех сил занимались устройством дороги, и день за днём проходил в этой напряжённой работе.

Раз ночью мы были разбужены сильным треском. Кох и Фигфус, лежавшие ближе к двери палатки, увидели, как ледяная стена с одной стороны оврага рухнула. Моментально вид на фиорд оказался закрытым. Большой, тёмный, заострённый кверху колосс взгромоздился поперёк оврага и остановился в тридцати метрах от палатки, вздымаясь в холодном ночном небе и угрожая нависшими громадами. Почва под нами зашаталась, палатка наклонилась, охваченные ужасом Фигфус и Кох выбежали из палатки, не одеваясь, босые в одном бельё — при 16 градусах. Я выбежал немного позже, так как вследствие несчастного случая я ещё с трудом передвигался.

Бледный месяц освещал эту великолепную игру природы. Боковые стены нашего оврага исчезли у самой нашей палатки; потом далеко в море вынырнула ледяная стена; шипя и журча, она вздымала свои отмытые водой бока всё выше и выше. Какая-то дикая борьба неизмеримых сил: неприятное гудение, аккомпанировавшее нырянию ледяных колоссов, то утихало, то вновь усиливалось в течение долгих десяти минут. А четыре маленьких человечка находились среди этого опустошения без всякого движения, не испуская ни звука, готовые каждое мгновение исчезнуть.

Когда спокойствие вновь опустилось на это поле разрушения и ночь прошла, мы увидели, что в результате катастрофы образовалось семнадцать айсбергов. Они перевернулись и обратили свои нижние части кверху. Из трёхсот метров, отделявших нас от фиорда, двести пятьдесят метров льда было выброшено в море.

Пострадала даже льдина, на которой находилась наша палатка: наружная половина её была искромсана, огромные ледяные глыбы валялись в трёх метрах от палатки, но сама палатка осталась невредимой. Построенная из ящиков от провианта боковая стена лошадиного стойла провалилась, но лошади остались целы и провиант не пропал. Большая часть нашего багажа опустилась во вновь образовавшиеся трещины, но нам удалось достать его обратно.

Чем ближе мы знакомились с происшествием, тем непонятнее было для нас, как это мы могли уцелеть…»

Итак, первое испытание прошло на удивление удачно. День за днём четверо путешественников создают на краю ледника лагерь, в котором им предстоит провести суровую гренландскую зиму, собирая как можно больше сведений о природе той части побережья Гренландии, которая для науки представляется белым пятном. Но и в этот период — в период осёдлой жизни в стационарном лагере — на них обрушиваются новые испытания. «В начале зимы… Кох упал в расщелину ледника — глубиной в двадцать метров — и сломал себе ногу. До рождества он был прикован к постели. Зато сама зимовка прошла прекрасно в научных и практических занятиях. Не было никакого диссонанса в гармонической общей работе».

С приходом весны путешественники отправляются в дальнюю дорогу через ледяной купол Гренландии. «Когда вернулось солнце, мы бодро приступили к выполнению нашей большой задачи — пересечению материка. Прежде всего нужно было пройти неровную «прибрежную» зону и найти дорогу через горные цепи. Это было тяжёлое, полное приключений, путешествие через изрытый бездорожный лабиринт, глубоко изрезанный образованными таянием потоками вод, путешествие по отвесным ледникам и глубоко занесённым снегом долинам.

В конце концов мы достигли нунатаков (выступов гор над поверхностью ледяного купола. — И. Д.) и стояли у порога обетованного материка, покрытого безбрежной снежной пустыней. Более двух месяцев продолжался путь через снежную пустыню. Наш след отмечен пятью трупами лошадей. В течение всего этого времени мы находились на высоте от двух до трёх тысяч метров над уровнем моря. Наибольшая возвышенность, расположенная немного западнее центра, была несколько выше трёх тысяч метров».

Май сменяется июнем. Однако в глубине полярного острова смена эта почти не ощущается, она не приносит путешественникам долгожданного облегчения.

«Даже лето холодное, как лёд. В полдень температура около –25° градусов Цельсия, ночью же в июне месяце было –35° градусов… Но хуже всего было с ветром. За исключением самой внутренней части, где господствовал штиль, повсюду были сильные штормы, направленные из центра к краю материкового льда, которые превращали движение против ветра в мучение, а часто делали его просто невозможным.

Этот ветер, подхватывая снег и неутомимо угоняя его к периферии, как будто бы специально предназначен для того, чтобы беспощадно пресечь всякие попытки человека проникнуть в эту снежную пустыню.

Но именно сознание того, что речь идёт о жизни или смерти, заставляет человека пробиваться во что бы то ни стало. Конечно, в западной половине, где этот ветер дул нам в спину, он как раз облегчал наше движение, так как мы могли натянуть паруса. Несмотря на это, нам всё же не удалось спасти последнюю лучшую лошадь, чего мы так страстно желали. Незадолго до достижения западного края материкового льда мы вынуждены были отдать пустыне её последнюю жертву».

Путешествие чуть было не обретает трагический финал, когда от желанного берега их отделяют уже считанные километры.

«Суровое испытание предстояло ещё нам прежде, чем мы достигли расположенной на берегу колонии Превен… Мы были застигнуты в горах плохой погодой. Туман лишил нас возможности ориентироваться, а свежий снег затруднял подъём в горы. Без спальных мешков и палатки мы очутились во власти непогоды, а так как провиант вышел, то наши силы стали быстро убывать.

Случайное судно, которое мы застали в фиорде, подобрало нас и доставило в колонию. Достигли ли бы мы своей цели самостоятельно, я не осмелюсь утверждать…»

Но как бы там ни было — цель достигнута! Линия, проведённая Альфредом Вегенером в 1893 году на карте Гренландии, двадцать лет спустя обозначается на картах, публикуемых во всём мире. Вся разница в том, что она не столь пряма, как та, нарисованная в юности, несколько уклоняется с северо-востока на юго-запад. Главное же, что собрано громадное количество сведений о природе центральных областей Гренландии: об их рельефе, состоянии льда, господствующих здесь атмосферных процессах.

Мир узнает об одном из тех событий, которые в двадцатом веке чрезвычайно редки: четверо путешественников прошли тысячу километров по тому району планеты, где прежде не ступала нога человека. Метеорологи на всех континентах с нетерпением ждут публикаций научных результатов экспедиции.

Для всего учёного мира Альфред Вегенер теперь не только «звезда метеорологии», но и мужественный исследователь одного из труднейших районов планеты. Даже геологи легко прощают ему конфуз с прошлогодним докладом во Франкфурте-на-Майне.

Поздней осенью 1913 года Вегенер возвращается на родину. А вскоре происходит весьма оттянувшееся по разным причинам событие — свадьба Альфреда и Эльзы. И опять нарушена традиция — молодожёны отказываются от свадебного путешествия. Вегенер и так по горло сыт странствиями, ему хочется тишины и покоя. И Альфред в полной мере получает то, чего желал, — они отправляются с Эльзой в тихую деревушку.

Ах, как соблазнительно было бы нарисовать здесь буколическую картинку в духе немецких романтиков! Сельская идиллия, несколько крестьянских домиков среди невысоких холмов, поросших лесом. И как бы сама собою вписывается в этот фон супружеская пара, которая, забыв обо всем на свете, наслаждается счастьем и любовью.

Но не было идиллии. И даже в тихой деревне Альфред Вегенер не мог уделять Эльзе много времени. Он привёз с собой материалы экспедиции, которые требовали неотложной обработки. Он желал поскорее с ними покончить, ибо за время путешествия по Гренландии ему пришло несколько весьма существенных соображений, значительно подкрепляющих идею дрейфа материков, которые сами собой рвались на бумагу.

Ни одной из этих работ не суждено было ему в то время завершить. Не прошло года после его возвращения из Гренландии, как пусть не в идиллический, но всё же в спокойный рабочий ритм жизни Вегенера ворвались совершенно чуждые ему звуки — звуки бравурных маршей. Наступило лето 1914 года. Германия развязала войну, которая вскоре превратилась в мировую. Для далёкого от политики Альфреда Вегенера событие это было полной неожиданностью. Всегда увлечённый наукой, он попросту не воспринимал всерьёз вопли иных соотечественников о «Великой Германии», а их речи, в которых постоянно твердилось одно и то же: «Дойчланд юбер аллее», казались ему просто глупостью, не способной влиять на людей. Словом, дух великогерманского шовинизма, которому в то время поддались многие выдающиеся умы немецкой науки, не затронул Вегенера и краем.

И он был очень удивлён, когда вдруг увидел, что набор глупостей, превратившийся в государственную политику, вершит судьбами миллионов соотечественников. В том числе и его судьбой. Ибо в тот момент, когда была объявлена война, в оценке — с государственных позиций — тридцатичетырёхлетнего гражданина Германии Альфреда Лотара Вегенера перестало иметь значение, что он «звезда» метеорологии, исследователь величайшего заполярного острова и прочее, но важным стало лишь одно: этот гражданин — военнообязанный, капитан запаса и, значит, в трудный для фатерланда момент должен встать в строй и чеканить шаг под эти самые бравурные марши.

И вот малый кусок бумаги — повестка — заставляет Альфреда Вегенера, о котором Бенндорф позднее писал: «Вегенер видел смысл жизни в том, чтобы двигать вперёд всё человечество. Он был совершенно освобождён от ограниченности национализма, взращенного до жутких пределов войны», — надеть капитанскую форму и отправиться на фронт, чтобы заниматься делом, которое сам он глубоко презирает, ненавидит, считает постыдным: командовать солдатами, валяться в окопах и, наконец, самое отвратительное — стрелять в людей, к которым он не испытывает ни вражды, ни ненависти.

Теперь всем: его временем, местом нахождения, действиями, стилем речи, даже самой жизнью — распоряжается вермахт. И только одно не под силу всесильной военной машине, даже она не может подчинить себе мозг капитана Вегенера, не может заставить его думать лишь «о насущных задачах момента». В перерывах между боями, на коротких отходах с передовой позиции в тыл Вегенер продолжает размышлять о дрейфе материков, подыскивает всё новые и новые аргументы в пользу этой концепции.

Конец странному раздвоенному состоянию Альфреда Вегенера приносит пуля, выпущенная из винтовки неведомым ему русским солдатом, — капитан тяжело ранен. После лечения в госпитале ему даётся длительный отпуск, во время которого офицер по предписанию начальства должен быть занят одним — поправкой здоровья, чтобы как можно быстрее получить возможность снова встать в строй.

Вегенер, верный себе, использует отпуск совсем по-иному. Воспроизведём теперь полностью его высказывание о том, как разрабатывалась идея дрейфа, начало которого приводилось в предыдущей главе. «В 1910 году мне впервые пришла в голову мысль о перемещении материков — когда, изучая карту мира, я поразился сходством очертания берегов по обе стороны Атлантического океана. Но тогда я не придал этому значения, так как не считал такое перемещение возможным. Осенью 1911 года я познакомился (благодаря ряду справочных сведений, случайно оказавшихся в моём распоряжении) с палеонтологическими данными о прошлой сухопутной связи между Бразилией и Африкой, о которой я раньше ничего не знал. Это побудило меня проанализировать результаты геологических и палеонтологических исследований, которые имеют отношение к этому вопросу. Изучив эти данные, я убедился в принципиальной верности своей идеи. После этого — участие в гренландской экспедиции под руководством Коха в 1912–1913 годах и позднее служба в армии — помешали дальнейшей работе над теорией. Однако в 1915 году мне удалось использовать длительный отпуск по болезни для подробной разработки теории» (кстати, заметим: думается, не случайно Вегенер оговаривается «отпуск по болезни»: о ранении в серьёзном научном труде ему неловко и поминать).

Итак, несколько месяцев 1915 года ещё слабый от большой потери крови Вегенер работает над концепцией дрейфа материков. Он знает: отпуск не бесконечен, а потому просиживает в своём кабинете с раннего утра до позднего вечера. Ведь война ещё предстоит долгая, неизвестно, вернёшься ли с неё, потому особенно важно успеть довести дело до конца, собрать воедино все новые соображения, которыми он уже к тому времени располагал.

И он успел. За время отпуска им написана книга «Возникновение материков и океанов».

Потом была очередная медицинская комиссия. Врачи признали капитана Вегенера «ограниченно годным». Он получает направление на сей раз не на фронт, но в полевую метеорологию, и ещё три года — до самого конца войны, до полного поражения «Великой Германии» — тянет постылую ему армейскую лямку. А в это время его книга, увидевшая свет в том же 1915 году, свободно шагает сквозь линии фронтов, сквозь океаны и моря. Учёные всего мира широко обсуждают её. И на этот раз реакция на идею дрейфа совсем иная, чем после доклада во Франкфурте-на-Майне. Мнения научных авторитетов разделяются: наряду с прежней хулой раздаются многочисленные голоса поддержки и одобрения. Причём буквально от месяца к месяцу ряды сторонников мобилизма растут. Во всяком случае попытки отбросить мобилизм с порога редки, идея Вегенера вызывает в среде специалистов горячие дискуссии.

И вот опять перед нами возникает вопрос, который на сей раз требует достаточно ясного и подробного ответа: чем же привлекла учёный мир книга Вегенера, что отличало её от многочисленных трудов предшественников учёного, в том или ином варианте пытавшихся развивать идею мобилизма?

Попробуем разобраться в этом.

В наши дни трудно найти книгу, так или иначе касающуюся формирования лика Земли, в которой бы не сообщалось о гипотезе Вегенера. Мне довелось читать, пожалуй, не менее двух десятков различных изложений вегенеровских идей: и кратких, сжатых до размера энциклопедической справки, и развёрнутых, занимающих многие страницы.

Те, кто писал о Вегенере, различались по всем критериям: среди них были сторонники и противники идеи дрейфа, были люди, стоящие на разных общемировоззренческих платформах, представители учёного мира разных стран: немцы, англичане, американцы, японцы, наши соотечественники.

И тем не менее каждое из этих изложений получилось, на мой взгляд, по-своему удачным, они верно и точно передавали суть дела. А всё же представить по ним последовательность логики Вегенера, ход его мысли мне никак не удавалось. Чувствовалось, что даже в самых развёрнутых пересказах нечто важное остаётся за бортом. И это было верное ощущение, в чём я вполне убедился, когда принялся штудировать первоисточник — саму вегенеровскую работу. Я понял: о ней действительно крайне трудно писать, ибо она вовсе не похожа на традиционные бесстрастные научные сочинения, где автор нарочито скрывает себя за общепринятыми формулировками, штампами, выкладками.

Работа Вегенера — это очень личная книга. Написать её именно так, как она написана, никто иной просто не смог бы. По своему стилю она напоминает более всего открытую, непринуждённую беседу с читателем. Автор делится не только обдуманными мыслями, но и своими сомнениями, прямо говорит о неясных, незаконченных частях концепции, намечая в ходе рассуждений путь к их разработке, зачастую удивительно прозорливо. По своей откровенности, раскованности книга напоминает, скорее, не научное сочинение, а произведение литературное, да не всякое, но то, что тяготеет к жанру «исповедальной прозы».

Однако, пожалуй, самое удивительное, что этот вроде бы вовсе не подходящий для учёного труда тон нисколько не снижает его чисто научного значения: Вегенер очень убедительно обосновывает все те положения концепции, какие в его время можно было обосновать.

И ещё: все столь разные пласты повествования умещаются на поразительно малой площади. Объём книги всего неполных полторы сотни страниц, то есть она ненамного больше современной кандидатской диссертации. И этой площади вполне хватило, чтобы, приводя во множестве разнообразные факты, добытые наукой к тому времени, с разных сторон подкрепить гипотезу дрейфа материков, дать представление о том, как она сложилась в сознании автора, мастерски (но в то же время в высшей степени корректно и сдержанно) ответить на возражения оппонентов.

Мне очень хочется, чтобы читатель познакомился не только с основными идеями Вегенера, но и ощутил дух его книги, почувствовал биение мысли автора. Потому мы пойдём за Вегенером, будем знакомиться с его гипотезой в той последовательности, в какой он сам счёл нужным её записать.

Должен, правда, оговориться: я не смогу рассказать читателю о первом издании книги, появившемся в 1915 году, ибо не владею немецким. На русский же было переведено третье издание «Возникновения материков и океанов». Оно вышло в Германии в 1922 году, а перевод его был опубликован у нас в стране в 1925 году в серии «Современные проблемы естествознания», редколлегия которой состояла из крупнейших учёных того времени. Да и соседи по серии весьма достойные: в ней публиковались работы Макса Планка, Нильса Бора, Николая Вавилова. Нетрудно догадаться: замысел составителей — познакомить читателя со всеми крупнейшими достижениями естественных наук своего времени. И книга Вегенера по праву заняла своё место в столь почётном ряду.

В том же, что речь пойдёт о более позднем её варианте, есть и свои преимущества: мы познакомимся с концепцией автора, обрётшей за семь лет, прошедших после первого издания книги, более зрелый, более отточенный вид. Это отмечает и сам Вегенер в своём предисловии:

Заметим по ходу дела, что подключение тестя (мы ведь помним: Вегенер в 1913 году женился на младшей дочери Владимира Кёппена — Эльзе) к работе над проблемами дрейфа материков было крупной победой Альфреда не только на семейном фронте. Ибо поначалу пожилой профессор, точно так же, как и брат Курт, вовсе без энтузиазма отнёсся к отходу Вегенера от чисто метеорологической тематики, чему сохранилось вполне конкретное письменное свидетельство. Профессор Кёппен предостерегал зятя: «Работать над проблемами, лежащими вне пределов традиционно очерченных границ науки, значит рисковать вызвать к себе естественное недоверие со стороны части, если не всех, заинтересованных лиц и попасть в положение изгоя. Вопрос о смещении континентов входит в круг компетенции геодезистов, геофизиков, геологов, палеонтологов, зоологов и ботаников, палеоклиматологов и географов и может быть решён, лишь если человек приложит максимум усилий, чтобы учесть выводы всех этих разнообразных отраслей науки».

И раз Кёппен позднее стал помогать Альфреду Вегенеру в разработке теории дрейфа, значит, зять сумел убедить профессора, что столь многотрудная задача ему по плечу. Впрочем, знакомство с книгой Вегенера «Возникновение материков и океанов» способно убедить в том любого беспристрастного читателя.

Сразу же после краткого — полустраничного — вступления Вегенер берёт «быка за рога». Первая часть его книги называется «Сущность теории перемещения». Она состоит из двух глав — «Теория перемещения» и «Отношение к теории сжатия, учение о постоянстве материков».

Свою идею Вегенер излагает с помощью трёх карт мира, на которых показано соотношение континентов и океанов в различные геологические эпохи. Ныне три эти карты стали как бы хрестоматийными — они часто приводятся не только на страницах множества книг, посвящённых формированию лика планеты, но и на их обложках.

Вегенер утверждал, что в конце каменноугольного периода (то есть примерно двести тридцать миллионов лет назад) материки не были разбросаны по планете, как в наши дни, а составляли единый монолит, который он назвал Пангея. Первая из карт изображает этот монолит. Он протянулся от нынешнего Северного полюса и примерно до Южного полярного круга. Гигант Пангея имеет довольно плавную линию берега: глубоких заливов нет, лишь в его юго-восточной части море вклинивается в материк острым языком. На месте нынешней Северной Атлантики существует узкое озеро, похожее на головастика. Привычных нам абрисов материков мы не найдём на этой карте. Только западный берег Пангеи отдалённо напоминает очертания западного побережья обеих Америк.

Следующая карта показывает расположение суши примерно пятьдесят миллионов лет назад, когда, по мнению Вегенера, материки уже отъехали друг от друга на изрядное расстояние. Озеро-головастик превратилось в Северную Атлантику, а южнее, между отколовшимися друг от друга Африкой и Америкой, — узкая полоса воды. Но главные изменения произошли в юго-восточной части материка. На месте остроязычного залива — водный простор. Он отрезал от юга той части Пангеи, которая должна стать Азией, большой ломоть земли. И этот ломоть утратил связь со всеми частями Пангеи, кроме той, что потом станет Южной Америкой. Широкий залив, отрезавший этот ломоть, — будущий Индийский океан — уже соединён с югом Атлантики. Африка же отделилась, окружена водой не только с запада, но и с востока. Здесь в материк врезан узкий водный клин, за которым лежит остроносый полуостров, вытянутый на юг примерно до широты нынешнего Мадагаскара. С трудом, но всё же можно догадаться, что это предок нынешнего Индостана.

Третья карта относится к началу четвертичного периода (всего один-два миллиона лет назад). Здесь уже много привычного для нашего глаза. В основном похожа на себя Атлантика, но Чёрного и Средиземного морей ещё не существует, на их месте лишь небольшие озёра. Есть Австралия (лимон со странным наростом), нет Океании, а отъехавшая почти до своего нынешнего места Антарктида ещё связана узкой полоской суши с Южной Америкой.

С помощью этих карт Вегенер показывал, что более двухсот миллионов лет назад гигант Пангея начал разделяться. Перемещение обломков суши сопровождалось множеством сложных процессов, которые приводили к формированию гор, целых островных цепей и других привычных для нас примет географической карты Земли.

Вторая глава этой части целиком посвящена «выяснению отношений» с господствующими в то время концепциями.

Исходным в их оценке Вегенер считает представление о постоянстве материков. Он утверждает: «Современные материковые глыбы… за ничтожными исключениями, никогда в течение истории Земли не были дном океанических впадин, а, наоборот, всегда, как и теперь, представляли материковый выступ и были материковыми глыбами».

Изучение осадочных пород, проведённое геологами в самых разных районах суши, отмечает Вегенер, показывает, что участки нынешних континентов в течение геологической истории покрывались лишь мелководными морями. Столь же постоянно и ложе океана, которое никогда не было материком.

Естественно, этот вывод прямо противоречит контракционной концепции, согласно которой все изменения лика Земли так или иначе связаны в основном с вертикальными перемещениями частей литосферы, в результате которой материки превращались в ложе океана, а океанское дно становилось континентом. Вегенер считает такие метаморфозы совершенно фантастическими, ибо они противоречат учению об изостазии (динамическом равновесии), выводы из которого вполне определённо убеждают, что земная кора под океанами тонкая, а под материками — куда более мощная. Впрочем, к этой теме мы, следуя за автором, ещё вернёмся: учение об изостазии и представления о двух совершенно отличных типах земной коры — материковом и океаническом — одна из главных опор всей идеи Вегенера. Он обращается к ним при изложении разных аспектов концепции.

Среди целого ряда аргументов, направленных против теории мостов (или «промежуточных материков»), приведённых Вегенером, отметим один, пожалуй, наиболее свежий и изящный. Вегенер замечает: чтобы обойти многие трудности, связанные с этими представлениями, «мы должны принять… вполне не обоснованное, а потому невероятное положение, что общая масса воды на земной поверхности увеличивается совершенно параллельно опусканию промежуточных материков».

Однако отношение автора к идее «промежуточных материков» пока более лояльное, чем к представлению о Земле — «сохнущем яблоке». Вегенер пишет об этом вполне определённо: «В то время как контракционную теорию мы совершенно отклоняем, теорию промежуточных материков и теорию постоянства материков и океанов мы принимаем лишь постольку, поскольку ей соответствуют приведённые доказательства. Обе эти теории, противоречащие как будто друг другу, при содействии теории перемещения примиряются. Теперь это гласит так: «Связь суши происходила не через опустившиеся позднее промежуточные материки, а непосредственно соприкосновением. Постоянны не отдельные океаны и материки как таковые, а постоянны площади океанических впадин и площади материков в целом».

Наш рассказ об этой части книги Вегенера, как отметит внимательный читатель, не слишком-то изобилует аргументами, утверждения автора выглядят недостаточно обоснованными. Однако и в этом мы идём за Вегенером: основные аргументы он приводит далее.

Вторая часть книги, где они собраны, так и называется «Доказательства». Она самая большая по объёму. В неё входят пять глав, в каждой из которых излагается набор фактов одной из наук, свидетельствующих в пользу авторской концепции.

Начинается эта часть главой «Геофизические доказательства».

С самых первых её строк Вегенер делает упор как раз на то, о чём мы уже поминали, — на отличия двух типов земной коры — океанической и материковой.

Остановимся на этом несколько поподробнее.

Вегенер впервые увидел в различии двух типов коры нечто принципиально важное. Он попытался доказать, что речь идёт о совершенно несхожих образованиях, которые никак не могут переходить одно в другое. Проведя — на основе закона Гаусса — сопоставление высот материков и глубин океанов, он пришёл к выводу, что здесь «имеются два нерушимых исходных положения». Развивая эту мысль, он далее утверждает: «Ход кривых приводит к неизбежному заключению, что на материках, с одной стороны, и на дне океанических впадин — с другой, мы имеем дело с двумя различными оболочками земной коры, которые, выражаясь образно, ведут себя, как вода между льдинами. Такой ход кривых кажется таким естественным и понятным, что уже ближайшее поколение будет удивляться тому, что мы потратили столько времени, чтобы его установить».

Алексей Максимович Горький, однажды прочитав в рассказе молодого литератора фразу: «Брёвна плыли, как спины китов», заметил, что такое сравнение бессмысленно, ибо сравнивать надо неизвестное с известным, лишь в этом случае сравнение обретает образность, наглядность, глубину. Можно с уверенностью утверждать, что Вегенер этой удивительно точной и глубокой мысли Горького не знал (впрочем, кажется, и высказана она была позднее двадцать второго года), однако в полной мере ей следовал. Мы же помним, что в Гренландии — в 1912 году — Альфреду Вегенеру пришлось быть свидетелем образования айсбергов, и это вполне обычное для ледового острова явление чуть не стало причиной гибели экспедиции, которая намеревалась пересечь Гренландию в самом широком её месте. Как видим, когда шла работа над созданием концепции дрейфа материков, картина, должно быть, навсегда оставшаяся в памяти, очень удачно «пошла в дело».

И суть не только в том, что она придала мысли Вегенера наглядность. Глубокое представление об одном природном процессе позволило и в другом — невидимом — обнаружить сходные черты.

Уподобив материки айсбергам, плавающим в воде, Вегенер следом уточняет свою мысль: «Правда, необходимо быть осторожным и сейчас же предостеречь от преувеличения значения этих новых воззрений в деле познания природы дна океанических впадин. Продолжая такое сравнение с айсбергами столовой формы, следует допустить, что поверхность моря между ними тоже может покрываться льдом и что в то же время от айсбергов могут как сверху, так и снизу отламываться куски, которые, всплывая, могут в большей или меньшей степени покрыть поверхность моря. Аналогичные явления могут встречаться местами на дне океанических впадин. Острова представляют собой большие обломки материков, которые, как показывают измерения силы тяжести, уходят основаниями на 50—70 километров ниже океанических впадин. Их, следовательно, нельзя сравнивать с имеющими столовый характер айсбергами».

Словом, образ в данном случае прямо помогает научному познанию — позволяет дать объяснение сложной мозаике природных процессов. Однако же подобные уточнения, по мнению Вегенера, никак не могут размыть суть главного его утверждения: материковая и океаническая кора — различные, изначально различные, образования. Приведённые в пользу этого аргументы, основанные на законе Гаусса, он именует «доказательством двух максимумов частоты распространения земной поверхности».

Это же различие двух типов земной коры подтверждается, пишет Вегенер, и данными сейсмологов о разной скорости распространения волн во время землетрясений под материками и океанами. Добытые ими факты вполне определённо говорят о том, что «дно океана состоит из более плотного материала», чем материковая кора.

Читая сегодня дальнейшие рассуждения Вегенера, невольно испытываешь двойное чувство. От всей души сочувствуешь автору (даже, можно сказать, сострадаешь): как же ему не хватало множества фактических данных, сравнительно легко добываемых в наше время любой научной экспедицией! Но вместе с тем удивляешься могуществу человеческой мысли, способной, крутясь буквально на «пятачке» тех немногих фактов, что были установлены в начале века, так смело строить свои конструкции, столь далеко продвигаться вперёд в познании природы планеты.

Вегенер пишет: «Сейчас же является мысль, нельзя ли достать какие-либо образцы глубинных пород непосредственно со дна океанических впадин. Однако ещё долго будет невозможно при помощи дражных сетей или какого-либо другого способа достать с этих глубин интересующие нас породы».

Но сам Вегенер на судьбу не сетует. Ведь кое-какие образцы с океанического дна уже удалось всё-таки поднять. Значит, надо извлечь всё возможное из этих скупых данных! Это и делает Вегенер на страницах своей книги. Он пишет: «Согласно Крюммелю, главная масса добытых при драгировке рыхлых пород — вулканического происхождения. Вулканические породы отличаются большим удельным весом и большим содержанием железа и рассматриваются всеми как образования глубинного происхождения. Зюсс назвал всю эту основную группу пород, главным представителем которой является базальт, Sima — по первым двум буквам составляющих частей: кремний (Silicium) и магний (Magnesium) — в противоположность другой более богатой кремниевой кислотной группе Sal (Silicium — Alluminium). Основные представители этой группы гнейс и граниты составляют основу земных материков. Чтобы избежать смешения с латинским названием соли Sal, я, следуя письменному указанию Пфеффера, предлагаю писать Sial… Базальт обладает всеми свойствами, необходимыми для пород, слагающих дно океанических впадин. Особенно хорошо согласуется его удельный вес с вычисленной иным способом толщиной материковых глыб».

Далее представление о принципиальном отличии двух видов земной коры обретает ещё одну грань. Вегенер сравнивает имеющиеся в его распоряжении данные о высотах поверхности материков с промерами глубин в различных частях океанов. Эти вполне надёжные цифры (правда, в отношении океанов ещё малочисленные) позволяют автору сделать очень смелый вывод: дно океанов заметно отличается по рельефу от поверхности материков: в общем плане можно утверждать, что оно имеет более равнинный характер по сравнению с сушей. Отсюда же, по мнению Вегенера, вытекает чрезвычайно важное следствие: «В этой большой равнинности проявляется большая пластичность, большая подвижность дна океанических впадин».

Перечень фактов, свидетельствующих в пользу концепции дрейфа материков, почерпнутых из геофизики, автор заканчивает весьма оптимистическим заявлением: «Приведённые в этой главе доказательства о природе дна океанических впадин говорят очень определённо и убедительно. Поэтому эта часть наших представлений встретила до последнего времени меньше возражений и большинство геофизиков с ними даже согласились».

Однако надежды Вегенера на прочность мира между концепцией перемещения материков и геофизикой были иллюзорны. Многие его идеи долгое время не принимались представителями этой науки. И кое в чём последующие мобилисты вынуждены были с геофизиками согласиться. Скажем, сегодня не вызывает сомнения, что в образовании островов проявляется не единый механизм, который видел здесь Вегенер (острова — обломки айсбергов-материков). Иные из них появились на свет и другим путём. Да и представление о равнинности океанского дна не выдержало критики с точки зрения вновь добытых в последующие десятилетия фактов. Изучение ложа океана в дальнейшем совсем с иной стороны дало поддержку идее дрейфа.

Следующая глава «Геологические доказательства» возвращает нас к вступлению, уже неоднократно цитированному, в котором речь шла о том, как Вегенер начал разработку концепции дрейфа: «В 1910 году мне впервые пришла в голову мысль о перемещении материков… когда, изучая карту мира, я поразился сходством очертаний берегов по обе стороны Атлантического океана».

Свой экскурс в геологию Альфред Вегенер в основном посвящает Атлантике, перечню доказательств прежнего единства её берегов.

Исходное положение сформулировано автором в начале главы: «Наше предположение о том, что Атлантический океан представляет собою необыкновенно расширившуюся трещину, края которой раньше примыкали друг к другу, можно точно проверить сравнением геологических структур обоих краёв. Мы вправе ожидать, что складка или другой структурный элемент, которые возникли до разделения, переходят с одной стороны на другую и должны располагаться своими концами так, чтобы при реконструкции они являлись бы непосредственным продолжением друг друга. Ввиду того что подобная реконструкция основывается на ясно очерченных контурах материковых глыб, она не даёт возможности произвольно подгонять данные друг к другу; поэтому она является чрезвычайно важным критерием при оценке теории перемещения материков».

Далее Вегенер, мысленно двигаясь с юга на север, обнаруживает шесть крупных структур на противоположных берегах океана, по поводу которых есть серьёзные основания утверждать, что это разорванные части прежнего монолита.

Говоря о самом южном районе, где ширина Атлантики наибольшая — свыше шести тысяч километров, Вегенер опирается на суждение геолога Кейделя, который писал: «В Сьеррах провинции Буэнос-Айреса, преимущественно в южных цепях, находим мы последовательность слоёв, очень похожую на Южную Африку». Вегенер видит в этом совпадении свидетельство того, «что здесь располагается вытянутая в длину древняя складка, которая проходит через южную оконечность Африки и вместе с тем пересекает Южную Америку южнее Буэнос-Айреса».

Он отмечает столь же близкое сходство между двумя гнейсовыми плато: одно расположено опять же в Южной Африке, другое — в Бразилии. Былое их единство доказывают не только общие признаки, но и тождество слагающих их пород, а также одинаковое простирание древних складок. Кроме того, на обоих берегах Атлантики здесь открыты месторождения алмазов, причём форма их залегания однородная.

Продолжая мысленное движение к северу, Вегенер постоянно обнаруживает столь же явные приметы сходства: по обоим берегам, словно разорванные, — россыпи полезных ископаемых, различные элементы геологических структур, поразительно соответствующие друг другу.

Важный аргумент в пользу своей идеи обнаруживает Вегенер в северной части океана, где расположен столь хорошо знакомый ему величайший ледяной остров планеты. Здесь «атлантическая трещина раздваивается, идёт по обе стороны Гренландии и становится намного уже». А черты сходства побережий и в этом районе столь же поразительны, как и в южных: «Мы находим отдельные куски пространного базальтового покрова по северному краю Ирландии, Шотландии, на Гебридах, Фарерских островах. Далее он проходит через Исландию к гренландской стороне этого острова… Также и на западном берегу Гренландии находятся базальтовые покровы. Во всех этих местах между покровами базальтовой лавы встречаются угли, содержащие одинаковые наземные растения, на основе чего выводится заключение, что когда-то это был один материк».

Собранные факты позволяют, по мнению Вегенера, сделать вполне определённый вывод: «Все до сих пор приведённые примеры одинакового строения атлантических берегов… образуют в своей совокупности веское доказательство того, что Атлантический океан есть расширенная трещина… Это та же картина, какая получается при прикладывании друг к другу до совпадения строчек двух разорванных частей газеты. Если строчки действительно совпадут, то ясно, что больше ничего не остаётся, как предположить, что эти куски действительно составляли одно целое. Даже проверку на примере одной строки можно считать удовлетворительной… Если же мы имеем n-е число строчек, то и вероятность увеличивается в n раз. Примем, что мы лишь на основании нашей первой строки — складчатости Капских гор (Южной Африки. — И. Д.) и сьерр Буэнос-Айреса — имеем десять шансов против одного, что теория перемещения материков правильна. Но так как мы располагаем шестью такими не связанными друг с другом примерами, шансы наши увеличиваются в миллион раз против одного. Эти числа можно ещё увеличить; поэтому при окончательном выводе надо принять во внимание, какое громадное значение будет иметь увеличение результатов подобного положительного контроля».

Таким образом, Вегенер считает свой вариант происхождения Атлантического океана с точки зрения геологии вполне обоснованным. Естественно, он полон желания показать, что такой механизм универсален. Однако для этого уже вовсе не хватает фактов, в чём автор книги признается: «Гораздо меньше в геологическом отношении, чем об атлантической трещине, можно сказать об остальных… материковых массах».

Следующая глава, она называется «Палеонтологические и биологические доказательства», завоевала Вегенеру множество сторонников. Можно с большой долей вероятности утверждать: по этому показателю она поставила своеобразный рекорд.

Дело в том, что контракционная концепция, как мы уже отмечали, совершенно не устраивала специалистов по древней флоре и фауне, а также биогеографов. Собранные ими надёжные данные находились в явном противоречии с представлениями о планете — «сохнущем яблоке». Исходя из него, нельзя было объяснить, например, почему древняя фауна и флора разных континентов имеют общие черты.

Собственно, как раз возражения биологов были самой важной причиной рождения на свет идеи «мостов суши», или «промежуточных материков». Но и эта гипотеза далеко не всегда предоставляла в распоряжение специалистов по флоре и фауне «Землю, с которой они могли работать».

Однако, исповедуя в отношении науки те же принципы, что и профессор Кёппен, а потому не желая вторгаться в чужую сферу, дабы «не попасть в положение изгоя», биологи или палеонтологи не решались предложить собственную гипотезу формирования лика планеты, основанную на собранных их науками фактах. Лишь один палеонтолог — американец Говард Бейкер — предпринял такого рода попытку, но его идея была основана на множестве совершенно невероятных событий, а потому учёный мир её не воспринял. Другие же палеонтологи и зоогеографы покорно ждали новых представлений от геологов и геофизиков. А поскольку те ничего более подходящего, чем идея мостов, не высказали, то биологи мирились с нею, хотя и постоянно сетовали, что это мирное сосуществование заставляет некоторые разделы их наук топтаться на месте, не идти дальше сбора фактов, связь между которыми (по вине наук о Земле) устанавливается туго. Предшественники же Вегенера, раньше него высказывавшие мобилистские идеи, либо вовсе не касались биологических проблем (опять же чужая наука), либо вели о них речь бегло, походя.

И вот, наконец, появилась книга, в которой с исчерпывающей убедительностью была показана непригодность гипотезы мостов для палеонтологов и биологов. Одновременно книга давала специалистам этих отраслей идею, которая открывала перед ними широчайшие перспективы.

Начинает эту главу Вегенер не слишком обнадёживающе. «Палеонтологические и биологические данные, свидетельствующие о былой связи материков, исключительно многочисленны, так что нет возможности дать о них представления в рамках настоящей книги». Тем не менее фактов такого рода приводится большое количество.

Начинает Вегенер опять же с Атлантики. По обоим берегам океана встречаются садовые улитки древнего вида Helix pomerta. Причём распространены эти улитки лишь в двух районах — в Западной Европе и на востоке Северной Америки, а больше ни в одном уголке Земли. При том невозможно изобрести способ, с помощью которого знаменитые тихоходы (помните пословицу: «Улита едет, когда-то будет». — И. Д.) смогли преодолеть Атлантический океан или — если исходить из гипотезы «мостов суши» — продвинуться по земле на многие тысячи километров.

Ещё более интересные сведения «подбрасывают» дождевые черви. По обе стороны Атлантики на одних и тех же широтах встречаются черви родственных видов. Причём «родственники» с южных побережий — представители более древних видов, с северных — более молодых.

Опять же, подчёркивает Вегенер, «промежуточные материки» для объяснения этого факта слишком громоздкая и неубедительная конструкция.

К тому же выводу приходит он, рассматривая нынешние границы обитания небольшого зверька лемура — обезьянки, несколько похожей на лису. Лемур водится в наши дни в Индии, на острове Шри-Ланка (Цейлоне), в Юго-Восточной Азии, на Мадагаскаре, в некоторых районах Африки. Собственно, лишь ради того, чтобы объяснить столь рваный его ареал, сторонники концепции «мостов» изобрели целый промежуточный материк Лемурию, который якобы сто пятьдесят миллионов лет назад соединял Индостан с Африкой. Можно согласиться с доводами Вегенера, что для одного маленького зверька — это слишком большая честь.

Однако суждения такого рода — лишь «уколы». Они, конечно, убеждают лишний раз в том, что «мосты суши» — громоздкая умозрительная конструкция, но всё же не уничтожают её. Вегенер это прекрасно понимает. Потому особое внимание уделяет тем фактам, которые, с точки зрения концепции «промежуточных материков», лишь в том случае поддаются объяснению, если все океаны планеты изрисовать сплошными мостами. Оказывается, многие растения и животные могут потребовать той же чести, какой удостоился лемур, — каждому подавай свой материк! Но это явно доводит идею «мостов» до абсурда.

«Остров Хуан-Фернандес, — отмечает Вегенер, — в этом отношении особенно интересен. Согласно Скотсбергу, в ботаническом отношении он не обнаруживает никакого родства к близ расположенному побережью Чили и, наоборот, имеет общие формы с Огненной Землёй, Антарктидой и островами Тихого океана. Это превосходно согласуется с нашими представлениями, что Южная Америка, перемещаясь в западном направлении, приблизилась к островам только в новейшее время, что и является причиной такого резкого различия во флоре. Теория опустившихся промежуточных материков тут ничего не может объяснить». Ведь и верно: в этом случае надо бы нарисовать мост суши, который протянется от Антарктиды через Огненную Землю вдоль Южной Америки, однако не примыкая к побережью этого континента. Но такая конструкция явно из области фантастики.

Следующий пример ещё более убедительный: «Флора Гавайских островов… родственна флоре Старого Света, а не флоре Северной Америки, несмотря на то, что Северная Америка расположена к островам сравнительно ближе и связана с ними в настоящее время воздушными и морскими течениями. И это станет понятно, если исходить из нашего положения, что данная флора появилась на Гавайских островах в плиоцене (то есть 1,8–5,0 миллионов лет назад. — И. Д.), когда Северный полюс находился в Беринговом море, то есть в зоне господствующих западных ветров, дующих из Японии и Китая, и что, кроме того, американское побережье было удалено от них значительно дальше, чем в настоящее время».

Но, пожалуй, самые интересные аргументы в пользу своей концепции добыл Вегенер в истории животного мира Австралии.

Замечательный английский естествоиспытатель Альфред Рассел Уоллес, основоположник зоогеографии, ставший навсегда для научного мира эталоном этики учёного (несколько раньше Чарлза Дарвина он опубликовал работу, в которой на материале Малайского архипелага пришёл к идее естественного отбора, однако от приоритета отказался, сочтя «Происхождение видов» более глубоким и серьёзным трудом), приложил много усилий к изучению австралийской фауны. Им выделено три древних элемента в животном мире этого материка.

Виды животных, появившиеся в наиболее удалённую от нас эпоху, имеют «близких родственников» в Индостане, на островах Шри-Ланка и Мадагаскар, в Южной Африке. Размышляя над этим феноменом, Вегенер отмечает: «Среди обнаруживших сродство форм здесь представлены любящие тепло животные, а также дождевые черви, не выносящие мёрзлой среды. Это сродство ведёт своё начало от тех времён, когда Австралия с Индостаном составляли одно целое… Связь прекратилась в начале юрского периода (то есть около ста восьмидесяти миллионов лет назад. — И. Д.)».

Несколько моложе второй элемент древней фауны. На Австралийском континенте он представлен сумчатыми и клоачными животными. Исследования зоогеографов и палеонтологов показывают, что родственники этих австралийских видов не жили никогда в Азии. Зато сумчатые жили и живут в Южной Америке, а один вид (опоссум) распространён и в северной половине континента. Родство жителей разных материков сомнения не вызывает — даже паразиты у них одинаковые. Вегенер легко находит объяснение этому факту: «Второй элемент австралийской фауны ведёт своё начало с тех времён, когда Австралия была связана через Антарктиду с Южной Америкой, с промежутками времени между началом юрского периода — время намечания очертаний Индостана — и эоценом (сорок — шестьдесят миллионов лет назад. — И. Д.) — время намечания очертаний Австралии и Антарктиды».

Наконец, виды третьего из выделенных Уоллесом элементов австралийской фауны имеют родственников на Зондском архипелаге и Новой Гвинее. Иные из входящих в него животных — дикая собака динго, грызуны, летучие мыши — появились в Австралии уже в послеледниковое время.

«Такое разделение фауны Австралии на три группы, — пишет Вегенер, — замечательно хорошо согласуется с теорией перемещения материков. Эти соотношения доказывают как раз чисто биологические преимущества теории перемещения материков над теорией промежуточных материков. Расстояние ближних друг к другу точек Южной Америки и Австралии определяются по большому кругу в 80°, то есть так же велико, как расстояние между Германией и Японией. Средняя Аргентина так же далека от Средней Австралии, как от Аляски или как Южная Америка от Северного полюса. Неужели можно думать, что простая материковая связь достаточна для того, чтобы установить несомненный обмен форм?.. Никто не может отрицать, что наши предположения, которые отдалённость Австралии от Южной Америки сводят лишь к разлому и, с другой стороны, к разделению Австралии от Зондских островов широкой впадиной глубокого моря, разрешают вопрос о происхождении австралийского животного мира».

Да, с этими суждениями Вегенера трудно не согласиться. Гипотетические «мосты суши» явно не выдерживают бомбардировки аргументами — взрываются, не оставляя в отличии от реальных мостов даже обломков. Автор книги убедительно доказывает, что для успешного развития палеонтологии и биогеографии им необходимо взять на вооружение идею дрейфа континентов.

Столь же необходима опора на представления о дрейфе, утверждает Вегенер в следующей главе «Палеоклиматические доказательства», и учёным, пытающимся реконструировать древние климаты различных районов планеты.

Несмотря на оговорки Вегенера (суть их в том, что «данная тема» — предмет особого исследования, которое он лишь намерен осуществить совместно с профессором Кёппеном в будущем), эта глава одна из самых интересных, убедительных и глубоких в книге. И здесь, конечно, ничего удивительного — ведь круг климатологических проблем Вегенеру-метеорологу профессионально наиболее близок и понятен.

Мы не станем касаться приведённых автором во множестве фактов, позволяющих вполне определённо утверждать, что в древности климат многих уголков планеты был совсем иным, чем в наши дни: на Шпицбергене, к примеру, близким к тропическому, в то время как Центральная Африка была погребена под материковым льдом. Наблюдений над такого рода феноменами в науке ко времени Вегенера действительно набралось изрядное количество. Объяснению же они поддавались крайне тяжело.

Чаще всего учёные прибегали в этих случаях к гипотезе перемещения полюсов. Эта гипотеза возражений у Вегенера не вызывала. Данные, собранные в разных уголках планеты, не только позволяли с большой долей вероятности утверждать, что в течение геологической истории местонахождение полюсов Земли значительно менялось, но даже проследить, каким маршрутом передвигались полюса.

Однако Вегенер считал, что только перемещения полюсов недостаточно для того, чтобы объяснить зафиксированные учёными перемены климата. «Все эти попытки, — пишет Вегенер, — дают для новейших времён один и тот же результат, а именно — положение полюса в начале третичного периода в непосредственной близости от Алеутских островов и последующее его перемещение в сторону Гренландии, куда он попадает в четвертичном периоде (то есть не позднее, чем миллион лет назад. — И. Д.). Для этих времён не получается никаких внутренних больших несогласий. Иначе обстоит дело по отношению к периодам, предшествующим меловому (то есть к эпохе, удалённой от нас не менее чем на сто тридцать миллионов лет. — И. Д.). Тут… все реконструкции, вследствие неприменения теории перемещения материков приводят к безнадёжным противоречиям, к противоречиям такого рода, которые для каждого мыслимого положения полюса представляют абсолютное препятствие».

Вегенер находит самое уязвимое место во всех этих построениях. Хуже всего обстоит дело с объяснением того, почему столь причудливо расположились на разных континентах пермско-карбонные ледниковые отложения. Следы этого древнего оледенения, происшедшего около трёхсот миллионов лет назад, геологи обнаружили в Южной Африке, а также в Конго, в Бразилии, Аргентине, на Фолклендских островах, на полуострове Индостан, в Западной, Средней и Южной Австралии.

Вегенер утверждает: если исходить из идеи перемещения полюсов, считая, однако, при этом, что материки со времён пермско-карбонового оледенения и до наших дней не меняли своих координат, то мозаика следов оледенения окажется совершенно непонятной. «Предположим, — пишет он, — что мы поместим Южный полюс в наиболее благоприятное место (около 50° южной широты и 45° восточной долготы) в самой середине этих следов оледенения, и то все места, несущие следы оледенения, как то: Бразилия, Индостан, Восточная Австралия — окажутся примерно на 10° южной широты (то есть в тропиках. — И. Д.). Следовательно, чуть не половина земного шара должна быть погребена под материковым льдом и обладать необходимым для этого полярным климатом. В то же время в другом полушарии (Северном. — И. Д.), где каменноугольные и пермские отложения сравнительно хорошо известны, мы не только не находим никаких указаний на оледенение, но, наоборот, во многих местах встречаем остатки тропической растительности. Эти выводы, очевидно, бессмысленны… Загадка пермско-карбонового оледенения в теории перемещения материков находит чрезвычайно простое разрешение: как раз те части земной поверхности, которые несут следы оледенения, сходятся все к Южной Африке, так что вся область, покрытая льдом (в Южном полушарии. — И. Д.), равнялась приблизительно области Северного полушария, покрытой следами четвертичного оледенения».

Разбирая другие свидетельства палеоклиматологии, Вегенер столь же убедительно доказывает, что смысл они обретают лишь в том случае, если принять на вооружение концепцию дрейфа материков: «Чем полнее и совершеннее мы знакомимся со всеми свидетельствами о климатах того или иного периода, тем яснее становится, что они при современном положении материков никак не согласуются с расположением полюса и климатических поясов. Мы не преувеличим, если скажем, что это видимое внутреннее противоречие в наблюдениях парализовало развитие палеоклиматологии».

Здесь же стоит отметить ещё один момент, на котором сам Вегенер внимания не заостряет. Две главы, о которых шла речь, показывают, что в общем-то близкие науки палеонтология и палеоклиматология (тем более близкие, что древние климаты нередко удаётся реконструировать по остаткам растений и животных) для обобщения собранных данных использовали чаще всего две совершенно разные гипотезы.

Первая пытается опираться на «промежуточные континенты», вторая — на перемещение полюсов. То есть выходит, что в одной сфере познания «проигрывается» один вариант истории планеты, а в соседней — другой. Но речь-то ведётся в обоих случаях об одной и той же Земле! И столь произвольное отсеивание фактов, отбор из них лишь тех, какие более удобны специалистам данной отрасли, для того чтобы хоть как-то связать имеющиеся в их распоряжении данные, никак не идёт на пользу истине.

Гипотеза Вегенера в этом случае имела то явное преимущество перед другими и для палеонтологов и для палеоклиматологов, что она подводила под обе науки единый фундамент. Эффект же получался двойной: с одной стороны, сами эти сферы познания поставляли мобилизму важные доказательства его надёжности, с другой — мобилизм выводил эти науки из состояния застоя, «передавая им Землю такой, с какой они могли работать»…

Последняя глава раздела «Доказательства» стоит несколько особняком: и по своей сути, и по стилю аргументов она явно проигрывает четырём предыдущим. Однако, как мы позднее увидим, приведённые в ней рассуждения оказали в дальнейшем влияние не только на судьбу гипотезы дрейфа, но и на судьбу самого Альфреда Вегенера.

Глава эта называется «Геодезические доказательства». Вегенер начинает её с рассуждения о принципиальном отличии идеи дрейфа от других концепций формирования лика нашей планеты. Отличие это состоит в возможности установить перемещение континентов с помощью очень точного определения координат различных участков суши. «Если перемещение материков действительно происходило в течение продолжительного времени, — пишет Вегенер, — то необходимо без дальнейших доказательств признать, что они продолжаются и в настоящее время; является только вопрос, достаточно ли быстро совершается движение, чтобы при помощи наших астрономических измерений в сравнительно небольшой промежуток времени оно могло обнаружиться».

Однако автор настроен оптимистически. Он считает, что нынешнее несовершенство определения координат места — помеха преодолимая. Особенно если выбрать для измерения такие части суши, где можно ожидать весьма заметных перемещений, где материковая глыба, по всей видимости, дрейфует в одном направлении, по траектории, близкой к прямой линии, не поворачиваясь при этом.

Вегенер считает, что наиболее перспективны для такого рода измерений два района. Первый из них — Мадагаскар, который, по его мнению, «отплывает» от Африки. Второй — любимая его Гренландия, удаляющаяся от Европы.

Гренландский вариант представляется Вегенеру самым удачным: «Наибольших изменений во взаимном положении можно ожидать между Гренландией и Европой. Перемещение здесь происходит в восточно-западном направлении, и потому астрономические определения мест могут дать разницу в долготах, но не в широтах. На такое увеличение разницы в долготах между Гренландией и Европой уже было обращено внимание. Кох в шестом томе результатов датской экспедиции… на протяжении 16 страниц произвёл сравнение долгот, вычисленных Сабином (1823), Бергеном и Капеландом (1870) и Кохом (1907), и нашёл разницу, размер которой постоянно возрастает».

Вегенер считает, что столь определённо выраженная в цифрах тенденция не может возникнуть из-за неточности измерений, из-за разницы в координатах между пунктами гренландского побережья, в которых измерения проводились. И всё же он не вполне убеждён, что на эти данные можно полагаться. Чтобы получить столь важный аргумент в пользу дрейфа, необходимо провести новые определения координат только что разработанным в то время методом — по скорости прохождения радиоволн, или, как писали более шести десятилетий назад, «при помощи беспроволочного телеграфа»…

Третий раздел книги Вегенера «Объяснения и выводы» нет смысла пересказывать столь подробно, как два первых. Ибо он напоминает собою нечто вроде «склада запасных частей». Шесть небольших его главок рассказывают о различного рода дополнительных соображениях в пользу возможности дрейфа. Здесь же предпринимается попытка более конкретно представить механизм перемещения материков. Многие сюжеты, которых касается в этом разделе Вегенер, могли быть с тем же основанием изложены либо в начале книги, где объяснялась суть идеи дрейфа, либо в главах, где приводятся геофизические и геологические данные, служащие подтверждением авторской концепции.

Сам Вегенер, обосновывая именно такую конструкцию книги, пишет: «После того как в предыдущих главах мы привели главнейшие доказательства в защиту теории перемещения материков, предположим теперь, что она верна, и коснёмся, основываясь на этом допущении, ряда проблем, которые так тесно связаны с представлениями, вытекающими из теории перемещения, что объяснение их при её помощи кажется весьма желательным. Старые проблемы получают совершенно новое освещение, в связи с чем приходят на ум соображения, которые служат дальнейшим подтверждением теории, если даже не имеют того доказательного значения, как уже приведённые».

Время явно поколебало «иерархическую лестницу» доказательств. Иные из них, приведённые в прежних главах, сегодня вовсе не кажутся столь вескими, как шесть десятилетий назад. Значение же других, казавшихся лишь приблизительными, неизмеримо возросло. А полная свобода в изложении всякого рода «соображений, приходящих на ум», невольно ведёт к неровности всего раздела. Мы находим здесь и весьма глубокие суждения, которым выпала на долю долгая жизнь в науке, и умозрительные догадки, созданные с помощью лишь игры воображения, чья несостоятельность бросалась в глаза не только противникам автора, но и его единомышленникам.

Словом, говоря об этом разделе, мы попытаемся выстроить наиболее ценные соображения Вегенера в единую линию, отмечая лишь походя его неудачи в попытках представить более конкретно тот или иной процесс формирования лика Земли. Чаще всего эти неудачи постигали автора в тех случаях, когда количество фактов, касающихся различных геологических процессов, которыми он располагал, было уже вовсе ничтожно мало.

Вегенер начинает раздел с попытки разрешить вопрос о том, что же собой представляют недра Земли, вернее, тот их слой, который непосредственно находится под твёрдой корой, то есть мантия. Этот экскурс в глубины совершается ради того, чтобы показать, как строятся взаимоотношения между двумя оболочками планеты.

В наше время наука имеет по этому поводу однозначное суждение. В советском энциклопедическом словаре мы читаем: «Изостазия (от греческого isostatios — равный по весу) (изостазическое равновесие) — равновесное состояние земной коры и мантии, вызванное действием гравитационных сил, при котором земная кора как бы плавает на более плотном и пластичном подкоровом слое».

Вегенеру же именно всё это и требовалось доказать: и то, что под корой находится плотное и пластичное вещество (он писал: «вязкожидкое»), и то, что отношения коры и мантии строятся по законам изостазии. Ибо, как он вполне справедливо замечает: «Горизонтальные перемещения материков могут быть мыслимы только при признании вязкожидкого состояния Земли» (впрочем, Вегенер мог бы сформулировать это условие и более точно: не всех оболочек Земли, но лишь ближней к коре — мантии).

Начинает Вегенер с фактов, уже не вызывавших в то время сомнений у представителей наук о Земле: в период последнего оледенения Скандинавский полуостров и Северная Америка значительно опустились под грузом покрывшего их материкового льда, а вот уже двенадцать тысяч лет — с тех пор как ледовые щиты на них растаяли, — оба эти участка суши постепенно поднимаются над уровнем океана. Этот процесс удалось выразить в цифрах: было установлено, что Скандинавия во время оледенения погрузилась в глубины на двести пятьдесят — двести восемьдесят метров. Северная Америка — на более чем полкилометра. Скорость их постепенного подъёма равна примерно метру в столетие.

Вегенер обращает внимание на то, что ни при опускании суши, ни при её подъёме не происходило эластичных деформаций. А это возможно лишь в том случае, если и Скандинавия и Северная Америка, опускаясь, вдавливались в вязкожидкий субстрат. Ибо, окажись лежащий под корой слой твёрдым, без значительных деформаций дело не могло бы обойтись.

На этом доводе Вегенер не останавливается. Используя редкий случай, когда в его распоряжении оказались хоть какие-то цифры, он ищет возможность придать своим аргументам количественное выражение. Логика его проста: можно вычислить, какое усилие необходимо, чтобы погрузить материковую глыбу в вязкожидкие недра, и какое потребно на то, чтобы вжать её в твёрдую оболочку. Естественно, в первом случае сила требуется меньшая. Вегенер установил, что погрузить Скандинавию в вязкожидкую мантию мог ледниковый щит толщиной в девятьсот тридцать три метра. Для Северной Америки цифра, естественно, больше — одна тысяча шестьсот шестьдесят семь метров. То, что в период оледенения ледовые панцири были примерно такой толщины, особых сомнений не вызывает.

А вот если бы льду пришлось «вжимать» участки суши в твёрдую оболочку, это оказалось бы ему по силам лишь в том случае, если бы толщина панциря составляла шесть-семь километров. Однако такое допущение выглядит явно нереальным. На столь мощные ледяные щиты ушла бы заметная часть всех вод планеты.

Да и тот факт, что участки суши после освобождения от льда начинают подниматься, тоже свидетельствует в пользу вязкожидкого состояния мантии. Погружённые в такой субстрат части коры, потеряв в весе, обязательно должны всплывать. Если же они были бы вдавлены льдом в твёрдую оболочку, то трудно объяснить, что заставляет их после таяния ледников подниматься из глубин. Ведь свая, вбитая в грунт, не вылезает на поверхность после того, как по ней перестал ударять механический молот.

Далее Вегенер видит важный аргумент в пользу того, что земную кору подстилает вязкожидкий субстрат, в перемещении полюсов, признанном многими специалистами наук о Земле его времени. Он ссылается на исследования геолога Скиапарелли, который проанализировал возможность перемещения полюсов при различных вариантах состояния земных недр: твёрдом, жидком и вязкожидком.

В первом случае полюса оставались бы всегда неподвижны. Это положение обосновал ещё Лаплас, доказавший, что в твёрдом теле ось вращения перемещаться не может.

Если бы недра Земли были жидкими, то полюса буквально ни мгновения не стояли бы на месте, а сама планета с каждым их движением постоянно бы уплощалась.

«При третьем предположении, — пишет Вегенер, — Земля станет вести себя как твёрдое тело до тех пор, пока силы, вызывающие перемещение полюсов, не перейдут известного предела… Но как только этот предел окажется превзойдённым (то есть как только радиус кривой возмущения перейдёт критическую границу), то полюс сейчас же начнёт менять своё положение… Ввиду того что именно о таких перемещениях говорит нам история, следует сделать заключение, что Земля ведёт себя как вязкожидкое тело».

Наконец, ещё один приведённый Вегенером аргумент состоит в том, что Земля представляет собой не шар, а сфероид неправильной формы. Её экваториальный радиус на двадцать один километр больше полярного. А такая деформация в результате вращения может происходить опять же лишь в том лучае, если земные недра представляют собой жидковязкий субстрат…

В этом месте мы не можем удержаться от ещё одного выражения сочувствия Вегенеру. Ему отчаянно не хватало не только фактов, добытых к тому времени науками о Земле, но и знания природных закономерностей, открытых к нашему времени представителями других отраслей науки — в первую очередь физиками. Современные мобилисты своё представление о состоянии мантии, которое Вегенер именовал «вязкожидким», обосновывают и увереннее, и в то же время проще. Канадские геофизики Д. Джекобс, Р. Рассел, Д. Уилсон в своей книге «Физика и геология», увидевшей свет в конце пятидесятых годов, по этому поводу писали: «Такие термины, как «жёсткий» и «жидкий», имеют смысл только в том случае, если определяется интервал времени, в течение которого прикладывались напряжения. Реологическое (реология — наука, изучающая пластические свойства материалов. — И. Д.) поведение Земли может быть различным при напряжениях, прикладываемых в течение различного интервала времени… Существует проблема реологического поведения вещества земной коры и оболочки при напряжениях большой продолжительности. «Большая продолжительность» означает нижний предел 15 тысяч лет при типичной продолжительности 100 миллионов лет. В этом диапазоне текучесть — основная черта при постоянном напряжении».

Вот как уверенно и коротко — всего в нескольких фразах — формулируется ныне представление о «вязкожидком» состоянии мантии, которое столь важно было обосновать Вегенеру!

Однако как же можно представить себе поведение двух типов земной коры (материковый и океанический), если под ними некое «вязкожидкое» или плотное текучее вещество?

Для того чтобы читателю этот важный момент мобилистских воззрений стал более понятным, воспользуемся образом, удивительпо наглядно объясняющим суть дела. На сей раз он пришёл в голову не самому Вегенеру, но его последователям, когда они пытались в популярной форме изложить взгляды основателя мобилизма.

Так вот, японские геофизики X. Такеучи, С. Уеда, X. Канамори в книге «Движутся ли материки?» для соотношения твёрдой коры и плотной текучей мантии изобрели такую аналогию.

Нам хорошо известно, что существует жидкий (в обычных земных условиях) металл ртуть. По удельному весу он тяжелее, скажем, твёрдой меди. И потому медные бруски плавают на поверхности ртути, погружаясь ровно до половины своей высоты. И значит, если бросить в ртуть несколько брусков меди разной высоты, то самый высокий больше всего погрузится в жидкость и в то же время более всего станет возвышаться над её поверхностью. А самый плоский меньше всего погрузится в ртуть и будет менее всего возвышаться над её поверхностью. Само это явление никаких тайн в себе не содержит. Ведь во взаимоотношении медных брусков и ртути проявляется тот самый закон Архимеда, который известен уже более двух тысяч лет.

Если представить себе, что мантия «вязкожидкая», то поведение океанической и материковой коры можно объяснить тем же законом Архимеда. Материк ведёт себя точно так же, как высокий медный брусок в ртути, — погружается в мантию на большую глубину и на большую высоту возвышается над её поверхностью. Океаническая кора, как плоский брусок, менее всего погружена в мантию и менее всего возвышается над ней.

При дальнейшем изложении нам придётся расстаться с образом, предложенным японскими геофизиками. Если для изображения сути взаимоотношений разных типов земной коры с плотным и текучим веществом мантии он годится, то для выяснения взаимоотношений между самыми этими типами коры (материковой и океанической) сравнение их с брусками меди разной высоты уже никак не подходит. Ибо, как нетрудно догадаться, при дрейфе континентов, когда, скажем, участок материковой коры наползает на океаническую, оба участника этого взаимодействия ведут себя вовсе не как бруски меди в обычных наших условиях.

Но как же тогда происходит этот процесс? Вегенер в своей книге старается представить его по возможности более детально.

Рассуждая о судьбе Индостана, он утверждает, например, что, когда этот нынешний полуостров выделился из монолита Пангеи, место его соединения с будущей Азией было покрыто мелководным морем. В дальнейшем Индостан двинулся на северо-восток, сминая недавнее морское дно в складчатые горы до тех пор, пока они не образовали несколько величайших горных систем Южной Азии, в том числе и Гималаи.

Такой способ образования гор Вегенер считал не исключением, а правилом. Он доказывал, что передний край движущегося материка должен был обычно сминаться в горные цепи из-за того, что дно океана оказывало сопротивление его движению. Именно этот процесс привёл, по мнению Вегенера, к образованию горных цепей Кордильеры — Анды на западном побережье Северной и Южной Америк. На переднем крае немало поблуждавшей Австралии создались горы, которые сейчас поднимаются над отделившимися потом от этого материка островами Новая Гвинея и Новая Зеландия. А на участках суши, попавших между континентами, двигавшимися в сторону экватора, на участках, сжатых с двух сторон материковыми глыбами, поднялись так называемые третичные складчатые горы Атлас в Африке, а в Европе — Альпы.

Итак, движение «носовой части» плывущего материка приводит к образованию горных цепей. А что же остаётся за его «кормой»? Вегенер ответил на этот вопрос. По его мнению, в «кильватере» материковой глыбы остаются цепочки островов. Это куски суши, «не поспевшие» за основным массивом. Именно таково происхождение Больших и Малых Антильских островов, которые отстали во время дрейфа от Центральной Америки, Японии и Филиппин, отставших от Азии.

Если же связь «кормы» с основной частью материка крепкая и куски суши не отстают от массива, то движение сказывается на их форме. Концы материка либо сужены (например, южное побережье Гренландии), либо загибаются в сторону, противоположную движению, — этим обусловлена форма Южной Америки.

А судьба Новой Зеландии объясняется сочетанием явлений, связанных с движением «носа» и «кормы». Вначале Австралия, частью которой была Новая Зеландия, двигалась на восток и на её «носу» образовались складчатые горы. Затем Австралия двинулась в противоположную сторону, оставив в своём «кильватере» огромный двойной остров.

Однако наряду с этими положениями, играющими, как мы позднее убедимся, важную роль в современных вариантах мобилистских концепций, Вегенер приводит в третьем разделе книги и весьма торопливые суждения из тех, что «пришли в голову» лишь благодаря склонности автора к свободной игре воображения.

Так, размышляя в главе «Дно океанических впадин» о происхождении глубоководных желобов, или «океанских рытвин», Вегенер рисует картину такую: «Идущая на 100 километров в глубину глыба острова выпахивает симу, позади перемещающегося острова остаётся рытвина, которую сима стремится, но ещё не успела заполнить». Однако, по нынешним представлениям, наибольшая толщина материковой коры порядка семидесяти километров. Да и столь толста она лишь под величайшими горными системами. На островах же, где нет таких высоких вершин, как, скажем, в Гималаях или на Памире, толщина коры вряд ли может очень превышать средний показатель — тридцать пять километров. Так что «плуг», выпахивающий дно океана, раза в три меньше, чем представлялся Вегенеру. Сама же океаническая кора имеет толщину шесть—восемь километров. Причём она, состоящая из вещества, близкого к базальтам, весьма плотна. И трудно поверить, что сравнительно небольшая глыба острова способна столь существенно её деформировать. Но, пожалуй, самое главное, что многие океанские желоба, открытые в последние десятилетия, располагаются не столь уж близко от архипелагов, по своей конфигурации не совпадают ни с какой мыслимой траекторией перемещения островов, мало того, зачастую они оказываются не в тылу движущегося архипелага, а перед ним.

В распоряжении учёных наших дней есть немало данных, говорящих о том, что рождение океанских желобов вызвано совсем другими причинами.

Здесь же Вегенер определённо утверждает, что все острова должны иметь гранитную оболочку, хотя позднее было установлено, что наличие этого слоя в земной коре под островами — скорее, исключение, чем правило.

Подобные огрехи совершенно неизбежны, когда та или иная гипотеза создаётся, базируясь на столь бедном фактическом материале. Конечно, если бы только ими исчерпывались недостатки вегенеровской концепции, беда была бы совсем невелика. Но дело обстояло иначе. По мнению и сторонников, и противников мобилизма, современников Вегенера и учёных нашего времени, главная слабость в его построениях — представление о «моторе», приводящем в движение гигантские глыбы суши.

Этой проблеме посвящена последння глава его книги — «Силы, вызывающие перемещения», тринадцатая по счёту. Вот уж воистину чёртова дюжина!

Вегенер отмечает: «Несмотря на то, что перемещение материков представляет на первый взгляд пёструю картину различного рода явлений, всё-таки можно подметить большую закономерность: материковые глыбы перемещаются в экваториальном и западном направлении». Однако на сей раз эта «большая закономерность» не вызывает желания радостно выкрикнуть: «Эврика!» Она лишь утяжеляет задачу, вставшую перед автором: ведь ему надо объяснить, какие явления природы определяли дрейф материков и в одном направлении и в другом.

Вегенер отдаёт себе отчёт, что он столкнулся с проблемой слишком сложной: «На вопрос о том, какие же силы вызывали перемещения… ответ не может быть дан в настоящее время. Сейчас можно только ответить на вопрос о современном положении имеющих отношение к этому вопросу исследований».

Но следующие далее страницы убеждают, что и на этот вопрос ответить, по сути дела, автору нечего. Ибо практически такого рода исследований никто не проводил, да и не мог провести. Потому дальнейшее сражение Вегенера с проблемой «мотора», его попытки найти хоть какое-то подобие ответов говорят лишь о мужестве автора, никак не желающего признать, что пока ещё здесь и рассуждать не о чем.

В ход идут любые соображения. Скажем, одно из них — о силах, вызывающих движение материков к экватору, — подбросил Вегенеру тесть. Профессор Кёппен заметил, что, вероятно, из-за элипсоидальной формы Земли материковые глыбы должны стремиться к экватору.

О причинах западного дрейфа, видимо, и профессор Кёппен ничего не сказал. Во всяком случае Вегенер признаёт, что в этом вопросе дело обстоит ещё хуже, чем с дрейфом экваториальным. Ему остаётся уповать только на то, что материки могли двигать приливные силы, так или иначе влияющие не только на Мировой океан, но и на всю поверхность земного шара, а возможно, и на его глубины. Правда, среди учёных считается общепринятым, что космические силы, порождающие приливы и отливы, в земной коре вызывают лишь упругие деформации. Но Вегенеру это положение представляется не вполне строго доказанным. Если же тут упругими деформациями дело не исчерпывается, то тогда бы могли возникать под действием приливных сил некие «вздутия», заставляющие материки скользить по мантии даже под действием весьма незначительных сил.

Разбирая далее ещё несколько не более убедительных попыток найти причины дрейфа континентов, Вегенер о последней из них пишет: «Так получается запутанное взаимоотношение, общее значение которого ещё не поддаётся изучению».

Этой фразой и заканчивается книга «Возникновение материков и океанов».

О возможности обнаружить силы, вызывающие дрейф континентов, эта фраза ничего доброго не говорит, зато об авторе книги — многое.

Ведь мог же Вегеиер, чтобы смягчить «негативный эффект» последней главы, приписать в самом конце своего труда нечто вроде заключения или там выводов, или на английский манер summary, где вновь помянул бы свои козыри. И вышло бы нечто похожее на возлюбленные современными авторами оптимистические финалы трагедий. Однако Вегенер далёк от таких ухищрений. Точку он ставит там, где закончилось изложение тех суждений, которыми считал нужным поделиться с читателем. И — никаких внешних эффектов.

В 1915 году капитан Вегенер, признанный, несмотря на длительный отпуск по ранению, «ограниченно годным», получает направление в полевую метеорологическую часть, которая дислоцировалась в Эстонии, в городе Дерпте, ныне Тарту.

Война для него практически кончилась, но он ещё носит мундир и занят не наукой, а сугубо практическим её приложением к нуждам вермахта, то есть, по мнению самого капитана Вегенера, тратит время понапрасну. Это тем более обидно, что здесь же, в Дерпте, находится университет — знаменитый, один из древнейших в Европе.

И капитан решается на рискованный шаг — пишет рапорт начальству с просьбой разрешить ему преподавать в Дерптском университете. По «здравой» военной логике допустить такое совершенно немыслимо. Тем паче, что среди студентов много не только эстонцев, но и русских, а близкий контакт офицера вермахта с представителями одной из главных враждебных наций, естественно, нежелателен.

Вегенер всё это отлично понимает и сам не очень верит в успех. Однако на сей раз «железная логика» военного ведомства даёт сбой (в чём всё же, видимо, повинна мировая научная известность данного капитана). Так или иначе, но на рапорт наложена положительная резолюция.

Жизнь становится более или менее сносной: студенты, частые встречи с коллегами, которые, как и все специалисты по наукам о Земле в мире, бурно обсуждают труд Вегенера, — всё это хоть на время освобождает от душной обстановки армейской рутины.

Наконец наступает 1918 год. Вторая мировая война кончается полным поражением Германии. Вегенер к унижению чести «фатерлапда» относится спокойно. Ему важно, что бессмысленная бойня уже позади, что люди больше не гибнут за чуждые им интересы. Сам же он с нетерпением ждёт возвращения домой, к семье, к любимым книгам, к незавершённым трудам.

Однако возвращение то оказывается не столь уж радостным. В Марбурге, где до войны Вегенер преподавал в университете метеорологию, место его давно уже занято было более удачливым специалистом, который сумел избежать призыва в армию. А других вакансий, несмотря на хлопоты друзей и единомышленников, университетское начальство сыскать не смогло. Волей-неволей пришлось воспользоваться гостеприимством профессора Кёппена — поселиться в его домике в Гросборстеле. Здесь же, на метеорологической станции Германской морской обсерватории, нашлось для Вегенера и место. Название повой должности звучало внушительно: заведующий метеорологической службой. Но это была вовсе не та работа, о которой мечтал Вегенер. С заведованием был связан целый ворох разного рода административных обязанностей, всякие хозяйственные хлопоты. Вегенер исполняет всё, что ему положено, аккуратно и тщательно, а сам тайно вздыхает по тихому месту университетского профессора, дававшему столь богатые возможности для занятий наукой.

Правда, будучи человеком деятельным, он с новой ролью смог освоиться. Да, кроме того, сумел внедриться в Гамбургский университет в качестве экстраординарного (то есть сверхштатного, или, по-современному, внештатного) профессора. Это Вегенер считал большой удачей, ибо без студентов, без лекций жизни своей не мыслил.

При университете Вегенер с Кёппеном организовали геофизический коллоквиум. Вскоре на его заседаниях стали бывать не только студенты, но и преподаватели, затем к ним присоединились сотрудники обсерватории. А немного позже, когда слава о здешних научных беседах (коллоквиум в переводе с латыни и значит — разговор, беседа) широко распространилась в учёном мире, начали наезжать коллеги со всей Германии, потом и зарубежные специалисты. Заседания бывали многолюдными, дискуссии затягивались допоздна, и, чтобы не затруднять университет этими странными сборищами, всё дальше уходившими от учебных целей, Вегенер и Кёппен нередко проводили коллоквиум в обсерватории, а то и вовсе у себя дома.

Один из участников этих бесед позднее вспоминал: «…Коллоквиум стал духовным центром учёных, центром, в котором рождалось обилие мыслей… Я не могу не упомянуть о доме № 7 по Виоластр в Гросборстеле, об этом тихом, окружённом густой зеленью приюте учёных. Вегенер и его тесть Кёппен превратили этот дом в центр мыслящего содружества».

На заседаниях коллоквиума появляются крупнейшие фигуры европейской науки. Здесь выступает с докладами норвежец Вильгельм Бьеркнес, один из основателей синоптики, разработавший единую математическую модель физических процессов в океане и атмосфере. Делится своими наблюдениями нидерландский геолог Беммелен, долгое время изучавший острова Индонезии, весьма специфический район планеты, много давший для представления об аномалиях силы тяжести и связях их с рельефом.

Со временем сюда же, в домик профессора Кёппена, начинают наезжать разные специалисты, особенно зоогеографы. Друг Вегенера Иоганнес Георги заметил в связи с этим, что в начале двадцатых годов Гросборстель стал «Меккой геофизиков и биологов, занимающихся проблемой переселения животных».

Вскоре перебирается в Гросборстель Курт Вегенер, хотя ему приходится оставить ради переезда интересную работу. Но он, как и прежде, полон желания быть рядом с младшим братом, помогать ему во всех его замыслах. К тому времени Курт уже простил Альфреду его измену метеорологии. Дискуссии, которые ведутся в крупнейших научных центрах по поводу идеи дрейфа материков, вполне определённо убедили его, что младший брат занят делом серьёзным, а возможно, совершил настоящий переворот в науке. Но Курт видит, что книга Альфреда «Возникновение материков и океанов» вызвала вовсе не однозначную реакцию в учёном мире. У младшего брата появилось не только много последователей, но и много влиятельных недоброжелателей. В такой момент ему особенно важно дружеское участие и постоянная поддержка старшего.

Правда, в самом скором времени Курт не мог не убедиться, что жертва его напрасна. Альфред в Гросборстеле никак не испытывает одиночества. Та роль, которую хотел взять на себя старший брат, давно уже исполняется профессором Кёппеном. Причём вышло это ненатужно, само собой. Просто так уж получилось, что Альфред Вегенер и Владимир Кёппен оказались удивительно близкими людьми. Они не были родственниками по крови, но их объединяло куда более крепкая связь — духовное родство.

Однако, думается, Курт Вегенер вряд ли когда-нибудь пожалел о своём шаге. В Гросборстеле он попал в удивительную атмосферу высокого потенциала мысли, о которой мечтает всякий творческий человек. Такие точки на планете — всегда редкость. А в Германии тех лет дефицит их ощущался особенно остро. Время-то было трудное. После жестокого поражения в мировой войне страна пережила мощный революционный подъём. Но выступление рабочих, главной силы в свержении мопархии, было жестоко подавлено новым социал-демократическим правительством. Экономика Германии зияла сплошными брешами, промышленность и сельское хозяйство находились в упадке, царила инфляция, остро ощущалась нехватка того, что именуется предметами первой необходимости. Словом, было голодно и холодно. И, как обычно случается, в такие моменты истории большинство людей целиком сосредоточиваются на заботах о нуждах земных, отодвигая до лучших времён экскурсы в горние выси духа.

И маленький домик в Гросборстеле был островком в море обывательского своекорыстия, здесь не очень-то обращали внимание на прорехи в бюджете, на скудное меню завтраков, обедов, ужинов, для обитателей дома главным оставалось, как и в эпоху достатка и процветания, служение науке. И конечно же, для Курта было большой радостью прибиться к этому островку, постоянно ощущать на себе благотворное влияние здешнего творческого потенциала.

Впрочем, счастливый этот период в истории идеи континентального дрейфа отнюдь не был идиллическим. Убеждённые сторонники контрактации отстаивали своё «сохнущее яблоко» всеми доступными приёмами. Нередко Альфред Вегенер сталкивался и во время учёных диспутов, и в печатных выступлениях контракционистов не только с научными аргументами, но и вовсе с ненаучной бранью. На подобные наскоки приходилось отвечать, держать оборону по всем правилам стратегии и тактики. Недаром иные друзья Вегенера говорили, что, вернувшись из Дерпта в Гросборстель, он сразу же попал с одной войны на другую.

Очевидцы вспоминают, что во всех своих полемических выступлениях Альфред Вегенер был безупречно корректен. Раздражённый тон иных своих оппонентов он, казалось, просто не замечал. Отвечал лишь по существу, демонстрируя полное владение материалом.

Друзья иной раз подшучивали над Вегенером: мол, его темперамент заморозила Гренландия. И, наверное, лишь одна Эльза вполне представляла, как мало правды в этой дружеской подначке. Она знала, сколь непросто даётся Альфреду его «дистиллированный» тон, какого гигантского самообладания требует от него эта самая знаменитая корректность.

Зато как радостно становилось в доме номер семь по Виоластр, когда сюда приезжали единомышленники Альфреда, когда почта приносила журналы со статьями тех, кто признал верность идеи дрейфа. Тут уж можно было отбросить сдержанность, в полной мере дать волю чувству.

А таких радостей выпало на долю обитателей немало. Книга Вегенера будила мысль, порождала отклик. И многие из тех, кто согласился с её основными положениями, спешили сообщить автору об этом.

Так поступали не все, и, думается, Альфред Вегенер до конца дней так и не узнал о многих сторонниках своей идеи, появившихся в разных странах мира.

Мы же, обладая сегодня благодаря трудам историков науки большим количеством сведений о том времени, можем вполне определённо утверждать, что двадцатые годы нашего столетия стали временем быстрого шествия идеи мобилизма по странам и континентам.

В 1922 году значительная работа по проблемам дрейфа материков была опубликована в России, стране, которую ещё недавно отделяла от родины Вегенера непреодолимая линия фронта. Её автор — Алексей Алексеевич Борисяк, в то время уже известный учёный, автор многих трудов по геологии и палеонтологии, ставший позднее академиком, основателем и первым директором Палеонтологического института Академии наук СССР, лауреатом Государственной премии.

«Эта маленькая жёлтая тетрадочка, — писал Борисяк о книге Вегенера, — кажется крупнейшим явлением среди геологической литературы».

Русский учёный признал правомерность одного из «краеугольных камней» вегенеровской концепции: если надёжно зафиксированы вертикальные перемещения земной коры, то можно считать, что ниже коры лежит вязкожидкий слой. А коли так, то вполне естественно предположить не только вертикальные, но и горизонтальные движения участков коры по этому субстрату.

Борисяк попытался дорисовать картину образования материков и океанов, предложенную Вегенером. Ведь мы помним, сам Альфред Вегенер на первой из своих карт изображает праматерик Пангея, который ещё двести сорок миллионов лет назад представлял собой единый монолит. Более древней истории Земли он не касался. Это как раз и стремился представить Борисяк. По его мнению, на ранних этапах формирования планеты литосфера покрывала ровным слоем всю Землю, однако над нею был и не слишком толстый слой воды — всемирное море. Затем кора была разорвана, по всей вероятности, внутренними силами планеты. Борисяк считал, что разрыв скорее всего прошёл по меридиану. Литосфера стала собираться в складки и утолщаться. Таков был механизм образования материков. А в разрывах, лишённых сиали, из пород симы сформировалось дно океанических впадин. При этом варианте материки действительно напоминают столовые айсберги, перемещающиеся по вязкому подстилающему слою с востока на запад и от полюсов к экватору. Движение это приводило к формированию на континентах новых складок — геосинклиналей, которых не может быть на океанском дне.

Борисяк активно поддержал также идею о постоянстве материков и океанов. По его мнению, приведённый Вегенером по этому поводу аргумент — отсутствие на континентах глубоководных осадков — в высшей степени убедителен. Алексей Алексеевич отметил: положение контракционной гипотезы о том, что океаны могли образоваться на месте материков, а материки — на океанском ложе, давно уже вызывало недоверие у многих специалистов. И оно прежде не было отброшено наукой лишь потому, что связь между ныне разорванными материками не получила сколько-нибудь серьёзного обоснования. Теперь же представление о дрейфе континентальных масс всё ставит на свои места.

Далее Борисяк писал, что идея дрейфа даёт основательное — и особенно важно — единое объяснение целому ряду геологических процессов. В связи с этим он призывал произвести пересмотр всех собранных геологией данных под углом зрения новой концепции. Такая ревизия, по его мнению, либо окончательно убедит в верности мобилизма, либо приведёт к его полному крушению.

Швейцарский учёный Э. Арган принял идею перемещения материков почти без оговорок. В докладе на Брюссельском международном геологическом конгрессе Арган в 1922 году попытался более детально, чем Вегенер, исследовать, как можно объяснить дрейфом формирование горных цепей. Он высказал мысль о том, что европейские горные цепи альпийского типа образовались в результате перемещения Африки на север, во время которого этот континент изрядно «помял» Европу. А Средиземное море, по его мнению, появилось на свет, когда Африка двинулась в обратный путь на юг.

Другие учёные, выступившие в двадцатые годы с работами, где развивались идеи дрейфа, основное внимание сосредоточили на таких проблемах, как изучение различного рода аномалий силы тяжести, и особенно на том вопросе, который, так сам Вегенер понимал, в его книге разработан наиболее слабо, — на представлении о силах, способных привести в движение материки.

В 1927 году знаменитый норвежский полярный исследователь Фритьоф Нансен высказал мысль о том, что «мотором», вызывающим дрейф, могут быть подкоровые течения, возникающие в вязкожидкой мантии. Эту же идею попытался обосновать и швейцарский геолог Р. Штауб, считавший, однако, что вместе с конвективными течениями мантии здесь играли роль и силы вращения Земли.

Правда, Штауб не был последовательным мобилистом. И хотя горизонтальные перемещения участков коры, на его взгляд, были преобладающими, но и вертикальные играли лишь чуть меньшую роль. Во всяком случае, он отвергал представление Вегенера об образовании Атлантики путём раздвига континентов, считая, что этот океан был создан в результате обрушения земной коры.

Попытку примирить мобилизм и контракцию предпринял в конце двадцатых годов китайский учёный Ли Сыгуан, считавший, что лик Земли формировался в результате двух процессов: сжатия и уплотнения земной коры, а также горизонтальных перемещений её участков. Оба они, по мнению Ли Сыгуана, вызваны тем, что скорость вращения Земли стала в близкие к нам геологические эпохи большей, чем в момент рождения планеты.

Тогда же, в конце двадцатых годов, появилась работа английского геолога Артура Холмса, которой американские океанологи, авторы уже не раз поминавшейся книги «Океан сам по себе и для нас», дают с позиций сегодняшнего дня высокую оценку: «Она явилась известным шагом вперёд и, в общем, близка к современным представлениям». Холмс, так же, как и некоторые другие геологи, рассуждавшие об идее дрейфа, считал, что «мотором», двигающим континенты, могут быть скорее всего конвективные течения в мантии. Но, мало того, он попытался представить, как этот «мотор» работает. Тут надо заметить, что Холмс к мобилистским идеям относился весьма сдержанно. Он был сторонником горячего происхождения Земли, позднее остывавшей и сокращавшейся в объёме. То есть, по сути дела, принимал все основные положения контракционистов. Однако Холмс считал, что само охлаждение недр планеты могло происходить через конвекционные токи вещества, поднимавшиеся из глубин к поверхности. Токи эти должны существовать и в более близкие к нам геологические эпохи, и даже сегодня, ибо радиоактивный разогрев глубин происходит постоянно.

Единое течение вещества, достигнув земной коры, ударяется об неё и разбивается на два потока, направленных по горизонтали в противоположные стороны. Вот эти-то потоки и растаскивают континентальную кору, создают горы и океанические впадины, сминают кору в складки — геосинклинали, приводят к образованию гирлянд островов и разного рода поднятий.

Как мы позднее увидим, идея Холмса стала значительным вкладом в современное представление о движениях вещества в плотном и пластичном подкоровом слое, на котором базируются мобилистские концепции наших дней. Однако, для того чтобы выполнить эту роль, ей предстояло значительно обогатиться, расшириться, обрасти множеством важных аргументов, которые дало изучение прежде всего океанского дна в течение последующих десятилетий.

Впрочем, с точки зрения психологической весьма любопытно, что сам Артур Холмс ни в какое время не считал себя сторонником мобилизма. Через четверть века после публикации его первой статьи о конвективных потоках в подкоровом слое — в 1953 году — он высказался по этому поводу вполне определённо: «Должен признаться, что, несмотря на все доводы «за», мне никогда не удавалось полностью освободиться от смутного предубеждения против гипотезы дрейфа континентов. Так сказать, всем геологическим нутром я чувствовал, что она фантастична. Но это не наука. При таком множестве сбивающих с толку противоречивых высказываний лучше всего следовать мудрому совету… что «не следует отвергать априори ни дрейф континентов, ни погружение широких мостов суши».

Однако Альфреду Вегенеру не было дано узнать этого парадоксального высказывания одного из тех, чья деятельность обеспечила дальнейшее развитие его идей. Да, по всей видимости, не знал он и о первой статье Холмса, посвящённой конвективным потокам в подкоровом слое: она вышла совсем незадолго до гибели Вегенера. А, впрочем, если б и прочитал он эту статью, вряд ли бы что-то могло измениться. Ведь работа Холмса отличалась той же особенностью, что и другие труды, так или иначе связанные с мобилизмом, появившиеся на свет не только в двадцатые, но и в тридцатые—сороковые годы. Все они так или иначе состояли почти сплошь из умозрительных суждений.

Можно провести такой мысленный опыт — попытаться создать единую «книгу мобилизма» на основе работ учёных, трудившихся в течение всей первой половины нашего века, взяв при этом за основу структуру книги Вегенера. Так вот, при этом выйдет, что практически все труды его последователей, выполненные в те десятилетия, придётся поместить в третьем её разделе, там, где, как мы помним, вольно излагались «соображения, приходящие на ум» в случае, если признать верной теорию перемещения, причём сам Вегенер понимает, что решающего «доказательного значения» все эти соображения не имеют. А вот главный раздел — «Доказательства» — вряд ли можно будет пополнить с помощью всех этих трудов хотя бы несколькими абзацами.

В столь невесёлой ситуации никоим образом не повинны мобилисты, писавшие свои работы шестьдесят, пятьдесят, сорок лет назад. Ибо всё, что можно было извлечь из различных наук для раздела «Доказательства», извлёк уже сам Альфред Вегенер. Чтобы появились для него серьёзные дополнения, познание должно было обогатиться новыми фактами, а это практически не происходило в течение нескольких десятилетий. И тем учёным, чьё «геологическое (или зоогеографическое, или палеонтологическое и т. д.) нутро» приняло концепцию дрейфа, оставалось лишь одно — вслед за Вегенером перебирать, раскладывать и переосмысливать имеющуюся в их распоряжении информацию, пытаясь представить, как именно происходили те или иные процессы, ведущие к формированию нынешнего лика Земли. Естественно, таким путём только и могли рождаться на свет умозрительные идеи.

Понимал ли это сам Вегенер? Должно быть, понимал. Во всяком случае после 1922 года он лишь один ещё раз переиздает свою книгу, по всей видимости, потому, что было мало материала для её дополнений.

Тут, правда, может возникнуть и другое объяснение. С середины двадцатых годов неуёмный Альфред Вегенер заинтересовался проблемой, примерно одинаково далёкой и от метеорологии, и от перемещения континентов, — историей формирования кратеров на поверхности Луны.

Такая смена интересов была неожиданностью для его близких, притом неожиданностью не из приятных. Альфреду вновь пришлось выслушать осуждающие тирады Курта, призывавшего брата, как и много лет назад, к целеустремлённости. На этот раз, по всей видимости, того же мнения придерживался и Кёппен. Во всяком случае он не последовал за зятем в космические дали, не стал его верным помощником и советчиком, как это случилось в то время, когда Альфред Вегенер принялся за разработку идеи дрейфа материков.

Вегенер над новой темой работал в полном одиночестве. Упрямо таскал он в свой кабинет мешки с цементом, рассыпал цемент по ящикам, а затем бросал в них камешки различной формы и размера. Он пытался доказать, что кратеры возникли на Луне в результате бомбардировки метеоритами. Цемент, по его представлениям, должен был служить надёжной моделью Луны, её поверхности: ведь по одной из гипотез она представляла толстый слой пыли. А камешки как раз исполняли роль метеоритов. Вулканическое происхождение лунных кратеров Вегенер отрицал полностью — он и к земным вулканам относился весьма прохладно, не верил в отличие от своих предшественников, что эти огнедышащие горы способны существенно изменять рельеф планеты. А лунный вулканизм казался ему совершенно нелепым.

Ради того чтобы увидеть деятельность метеоритов в натуре, совершил Вегенер поездку на эстонский остров Сааремаа. Ибо расположенное на нём озеро Каалиярв, по мнению некоторых специалистов, покоилось в воронке, образовавшейся в результате падения метеорита.

Всё это может навести на мысль, что сам Альфред Вегенер охладел со временем к идее дрейфа материков. Однако, приняв такое соображение, мы пойдём вслед за Куртом Вегенером, даже, более того, подменим одного брата другим. Ибо мы, подобно Курту, дети своего века, века разделения дел, служб, наук на всё более узкие сферы, когда переход из одной клеточки в другую (а тем более попытки сочетать работу в двух сферах сразу) кажется чем-то противоестественным. Альфред Вегенер был человеком иной породы. Универсализм, более естественный (по нашему мнению), когда идёт речь о деятелях далёких эпох, был ему в высшей степени свойствен. И для него вовсе не представлялось чем-то необычным работа одновременно в различных и даже не очень близких друг другу сферах познания.

Во всяком случае и в период метеоритного увлечения он продолжает выступать с докладами и лекциями по проблемам дрейфа материков, ищет новые аргументы в пользу своей концепции. И если не находит, то в том — опять же — не вина его, а беда. Разделы наук, которые могли ему помочь, развивались по своим труднопостижимым законам. И двадцатые годы нашего века отнюдь не были периодом их бурного подъёма.

Однако столь многоплановой творческой работе Альфреда Вегенера с годами всё больше начинают мешать обязанности заведующего метеорологической службой, хозяйственные хлопоты крадут необходимые для науки часы. И он всё активнее ведёт поиск места в университете. Наконец, Вегенер узнаёт, что Франкфуртскому университету требуется профессор географии, и предпринимает усилия, чтобы получить эту должность. Но в последний момент дело срывается: во Франкфурте собрались специалисты, отвергающие идею дрейфа, и они приложили максимум стараний, чтобы уберечь родной университет от пагубного влияния «главного мобилиста».

Шесть лет пришлось тянуть Вегенеру административную лямку. Лишь в 1924 году он получает приглашение стать профессором геофизики, но не у себя на родине, а в Австрии, в тихом провинциальном университете города Граца. Он немедленно даёт согласие. И уже весной того года переезжает в Австрию. К осени в Грац перебирается его значительно выросшая семья: к тому времени Эльза родила ему трёх дочерей.

Сорокачетырёхлетний профессор впервые в жизни обзаводится собственным домом. Да и вообще в Граце он обретает всё, о чём давно мечтал: кафедра с хорошо оборудованными лабораториями, студенты, не избалованные общением с научными «звёздами» первой величины, кружок друзей и единомышленников, который, как и повсюду, быстро возникает вокруг Вегенера. Наконец, главное — ощущение внутренней свободы, полная возможность работать над своими многочисленными замыслами.

Словом, в Граце ему живётся хорошо, так как хотелось, недаром же, когда спустя несколько лет руководители немецкой науки, спохватившись, что переезд Альфреда Вегенера за кордон — это «утечка умов» из фатерланда, предложили ему кафедру Берлинского университета, Вегенер от столь почётной должности не раздумывая отказался. Тихий Грац ему был более по душе, чем столица Германии.

И, должно быть, долгие годы прожил бы ещё Альфред Вегенер у подножия могучих Альп, кабы не визит в его уютный домик, нанесённый весной 1928 года профессором Мейнардусом. Уважаемый коллега специально предпринял путешествие из Гёттингена в Австрию, чтобы выполнить весьма щепетильное, как считали те, кто его послал, и даже в некотором смысле дипломатическое поручение Общества содействия немецкой науке. Суть его состояла в том, что Общество решило в следующем, двадцать девятом, году провести германскую экспедицию в Гренландию. И вот миссия профессора Мейнардуса состояла в том, чтобы убедить Альфреда Вегенера, который, как предполагали руководители немецкой науки, весьма серьёзно обижен на соотечественников, возглавить эту экспедицию.

Почитая себя чем-то вроде парламентёра, профессор заготовил длинную речь, где были и лестные слова о разносторонней научной деятельности Вегенера, и призывы послужить чести родной страны, и развёрнутые выкладки о том, как важно для всей европейской науки знание природы Гренландии. Он был готов к тому, что не получит сразу положительного ответа и счёл бы свою поездку успешной даже в том случае, если бы его предложение не было с порога отвергнуто, но хозяин маленького домика в Граце пообещал бы обдумать идею, взвесить все обстоятельства и так далее.

«Домашняя заготовка» не пригодилась. Как только из витиеватой речи Мейнардуса стало возможно понять суть предложения, Альфред Вегенер ответил полным и решительным согласием.

Бурный протест вызвала у него лишь весьма скромная программа экспедиции и краткость её предполагаемого пребывания на острове. Он тут же предложил свой план комплексного исследования природы Гренландии. Его многочисленные пункты рождались буквально на глазах удивлённого Мейнардуса, словно из воздуха. И каждый из них был столь глубоко обоснован, что невольно создавалось впечатление, будто Вегенер уже многие годы готовился к этой экспедиции.

О периоде, наступившем сразу же вслед за визитом профессора Мейнардуса, Эльза Вегенер позднее писала: «Спокойной жизни в Граце пришёл конец». Бенндорф в своих воспоминаниях конкретизирует эту оценку: «Вегенер ездил в Берлин, Копенгаген, Мюнхен. Ездил на один-два дня, спал в поездах, а в промежутках читал лекции. И при этом был спокоен и доброжелателен. Поистине у него были стальные нервы».

Поначалу смысл в его метаниях был один — совершенно изменить характер и направление работ будущей экспедиции. Задача, которую ставило перед ней Общество содействия немецкой науке, была предельно скромной: провести метеорологические наблюдения, необходимые для того, чтобы над островом могли летать самолёты. Речь шла о проекте «воздушного моста» между Германией и Соединёнными Штатами, один из «пролётов» которого должен был «подняться» над Гренландией.

Вегенер в первую очередь убедил руководителей Общества, что и эта цель не будет достигнута, если ограничиться исследованием в течение нескольких летних месяцев в одном из прибрежных районов. Чтобы получить достаточно надёжную и полную картину процессов, происходящих в воздушном пространстве над Гренландией, необходим годичный цикл наблюдений по крайней мере на трёх стационарах: один должен располагаться на западном побережье, другой — на восточном, третий — в центре ледового щита.

Когда это соображение было принято, Вегенер перешёл к главной части своего замысла. Раз уж три группы учёных будут целый год жить на острове, было бы крайне обидно сузить программу их деятельности до одних лишь атмосферных процессов. Им вполне по силам и добавка в виде большого геофизического цикла, который в полном соответствии с идеей Общества принесёт славу и честь отечественной науке. Главные направления предложенных Вегенером исследований были таковы: измерение толщины ледяного купола от берега до берега, а также гравитационные измерения. С их помощью предполагалось составить представление о том, каков рельеф каменной основы острова, схороненной подо льдом, а кроме того, внести некоторую ясность во взаимоотношения земной коры в этом месте с подстилающим её слоем, в частности, более определённо установить: действительно ли нижележащий субстрат обладает высокой пластичностью. Как мы помним, для теории дрейфа материков это было одно из важнейших положений.

Наконец, последний пункт программы Вегенера касался геодезии. По его замыслу, экспедиция должна провести максимально точные измерения координат Гренландии, особенно долготы в нескольких её точках с помощью беспроволочного телеграфа, то есть осуществить тот самый план, который он излагал в книге «Возникновение материков и океанов».

В конце концов были приняты и эти соображения. Однако у Общества не хватало средств на обеспечение столь широкой программы. Кризис, терзавший в то время весь капиталистический мир, по Германии ударил особенно крепко, и ассигнования на науку постоянно сокращались. Вегенер понял, что экспедиция состоится лишь в том случае, если деньги на неё он раздобудет сам, многие из его поездок преследовали именно эту цель. Однако толстосумы, к которым он обращался, не спешили открывать кошельки. И это доводило Вегенера до отчаяния. Он понимал, что откладывать экспедицию нельзя. Даже будучи далёким от политики, Вегенер чувствовал, что времена становятся год от года всё более суровыми. А ждать счастливых перемен он не мог — ему уже скоро пятьдесят, это и так предельный возраст для тяжёлой полярной экспедиции. Ещё несколько лет — и дело явно окажется не по силам.

Однако постепенно настроение промышленных и финансовых воротил стало меняться. В принципе они никогда не были против истратить тысячу-другую марок, чтобы лишний раз подчеркнуть свою любовь к фатерланду, а ведь экспедиция должна подкрепить честь страны, показать, на что способны немецкие парни. Да и руководит ею человек известный, к тому же деловой: само его имя — надёжный вексель, деньги не будут пущены на ветер.

Впрочем, и такого рода настроения овладевали не всеми умами потенциальных меценатов. Средства собирались медленно, нехватка их постоянно заставляла урезать буквально каждую статью расхода. Лишь на одном, считал Вегенер, никак нельзя экономить: экспедиция должна иметь возможность быстро передвигаться по гренландскому щиту. Потому, кроме собачьих упряжек, ей надо иметь несколько аэросаней. На этот новый вид арктического транспорта он возлагал большие надежды.

Весной 1929 года Вегенер, его давний друг метеоролог Иоганнес Георги, гляциолог Фриц Леве и ещё один метеоролог Эрнст Зорге, так сказать «мозговой трест» будущей экспедиции, совершили рекогносцировочный выезд в район предстоящих работ. Они высадились на западном побережье неподалёку от Уманака. Задача их состояла в том, чтобы найти участок берега, наиболее пригодный для подхода судна с экспедиционным снаряжением, а также наметить место, где можно будет поднять грузы на ледниковый щит. Для Вегенера это был третий «визит» на ледяной остров.

В ходе рекогносцировки планы уточнились окончательно. Было решено, что западная станция поднимется на Камаруюкском леднике, неподалёку от нунатака Шейдек. Здесь расположится главная база экспедиции. Отсюда пойдёт несколько партий на аэросанях, которые доставят необходимые грузы в центр ледникового щита, где предстоит создать станцию Айсмитте. На ней будут работать всю долгую гренландскую зиму Георги и Зорге.

После возвращения на родину работа по подготовке экспедиции пошла ещё более быстрыми темпами. 1 апреля 1930 года зафрахтованное Вегенером судно выходит из Копенгагена и берёт курс к гренландским берегам.

Неприятности, мгновенно рушившие тщательно продуманные Вегенером планы, начались буквально с подхода к Гренландии. Год выдался очень сложным по ледовой обстановке. Высадка на берег затянулась более чем на месяц. Подъём на ледник десятков тонн груза оказался для учёных, не привычных к физическому труду, делом тяжёлым. Работа двигалась много медленнее, чем предполагал Вегенер.

В результате первая санная партия отправилась из Шейдека к Айсмитте лишь 15 июля. Она взяла семьсот пятьдесят килограммов груза. Через пятнадцать дней партия благополучно достигла цели. В центре ледникового щита остался начальник станции Иоганнес Георги.

Вегенер в это время торопил механиков, собиравших аэросани. Главная надежда была по-прежнему на них. Иным путём представлялось невозможным перебросить на расстояние в четыреста километров ещё три с половиной тонны груза, необходимого для того, чтобы обеспечить жизнь двух зимовщиков Айсмитте.

18 августа станции достигла вторая санная партия, 13 сентября — третья, с которой прибыл Эрнст Зорге. Провожая товарищей в обратный путь, Георги и Зорге передали письмо Вегенеру, в котором был список самых важных для зимовки грузов. Они уже готовы были отказаться от многого, в том числе от тяжёлого зимнего дома, лишь бы доставили керосин — его пока было совсем мало — и радиостанцию. Зимовщики писали, что, если до 20 октября новому отряду не удастся добраться до станции, они вынуждены будут покинуть Айсмитте — выйдут пешком к Шейдеку с ручными санями.

В дни, когда третий отряд двинулся назад в сторону Шейдека, Вегенер, наконец, отправил на Айсмитте аэросани, которые везли всё необходимое зимовщикам. Однако с полпути аэросани вернулись. Уже началась гренландская зима, и водитель убедился, что его транспорт не может передвигаться по рыхлому свежевыпавшему снегу. Это было началом катастрофы.

22 сентября Вегенер собрал новый отряд из пятнадцати собачьих упряжек и сам повёл его к Айсмитте, с ним шёл гляциолог Фриц Леве и тринадцать гренландцев.

28 сентября на шестьдесят втором километре пути, когда температура опустилась до тридцати градусов мороза, когда метель и встречный ветер не давали двигаться вперёд, девять гренландцев отказались идти дальше. Часть грузов пришлось закопать в снег на этом месте. Теперь к Айсмитте пробирался совсем маленький отряд — шесть человек на шести собачьих упряжках. 7 октября Вегенер вынужден был отправить назад ещё трёх гренландцев. Весь багаж ещё раньше был снят с саней. Вегенера заботило только одно: он не мог допустить, чтобы Георги и Зорге ушли со станции пешком. Он хорошо понимал, что в условиях гренландской зимы четырёхсот километров пешком не пройти. Такое путешествие кончилось бы гибелью.

Со сто пятьдесят первого километра снежной трассы Вегенера и Леве сопровождал только один гренландец — двадцатидвухлетний Расмус Виллусен, который вызвался до конца оставаться с учёными. Последние двести пятьдесят километров они смогли одолеть за три недели. 30 октября, когда термометр уже опустился ниже пятидесяти градусов, три путника, наконец, добрались до Айсмитте. Здесь Вегенера встретили Георги и Зорге. Они сообщили начальнику экспедиции, что решили не оставлять станцию, потому что понимали, как важны для экспедиции их наблюдения. Устроившись в ледяной пещере, зимовщики всё это время вели исследования, экономно расходуя небогатый запас продовольствия и керосина. Вегенер оставил на станции Леве, который во время нечеловечески трудного похода обморозил ноги, а сам с Расмусом решил возвращаться в Шейдек: для пятерых запас продуктов был слишком мал, да и на основной станции его с тревогой ждали участники экспедиции. 1 ноября 1930 года в ледяной пещере пятеро полярников отметили день рождения Вегенера. Ему исполнилось ровно пятьдесят лет. В тот же день Вегенер и Расмус на двух упряжках измученных собак двинулись в обратную дорогу. Они прошли немногим более половины пути…

Весной 1931 года поисковая экспедиция обнаружила на сто восемьдесят девятом километре трассы Шейдек — Айсмитте труп Вегенера. Он был похоронен по обычаям гренландцев. Над его ледяной могилой торчали лыжи и сломанная палка. Удалось установить, что причиной смерти был не мороз. По всей вероятности, он погиб на одном из привалов, когда прилёг отдохнуть в палатке. Не выдержало сердце. Тело Расмуса, который похоронил начальника экспедиции по обычаям своего народа, найти не удалось. Забрав дневник Вегенера и его изогнутую трубку, он пытался прорваться к Шейдеку, но в одиночку смог преодолеть ещё тридцать четыре километра — об этом свидетельствовали остатки его бивуаков на ледовой трассе, а затем, видимо, сбился с дороги…

Итак, Альфред Вегенер, учёный, с именем которого связано введение в науку идеи дрейфа материков, погиб в один из ноябрьских дней 1930 года. Ледяной щит Гренландии, исследованию которого он посвятил многие годы жизни, стал гигантской плитой на его могиле.

В те весенние дни 1931 года, когда весть о его смерти дошла до Германии, в Общество содействия немецкой науке пришёл пожилой профессор Курт Вегенер. Он просил направить его в Гренландию — Курт хотел заменить младшего брата, довести до конца работу, на которую Альфред возлагал большие надежды.

Просьбу его удовлетворили. Экспедиция завершилась уже под руководством старшего из братьев Вегенеров. Однако тех результатов, которые ожидал получить Альфред, она не принесла. Во всяком случае какие-либо определённые факты в пользу перемещения континентов добыты не были.

Не приносили их и труды других сторонников мобилизма. Но, пожалуй, главное — не родилось в то время убедительного представления о механизме дрейфа. Оттого ряды тех, кто поначалу сочувственно воспринял мобилизм, постепенно стали редеть. Многим начинает казаться: концепция Вегенера ненадолго переживёт се создателя. Одни учёные с грустью, другие с радостью приходили к мысли, что на том, видимо, и будет перевёрнута эта страница истории — истории познания, представляющая собой не только перечень открытий, но и перечень заблуждений человеческого разума…