Судьба на плечах

Сказание 14. О силе слабости и слабости силы

Онемела Персефона от обрушившихся бедствий,

Духом страсти похотливой подземельный мир овит…

Гиви Чрелашвили

Пещера в Аркадии. Берег Коцита. Загрей. Мелиноя.

Имена и названия ложатся зарубками поперек линии памяти. Торжествующим отзвуком аэдов: «Было!» Отчаянным воплем крови и сердца: «Не было!!»

Мнемозина стыдливо прикрывает заалевшие щеки дощечками с воском, стараясь не рассматривать, что там, на дощечках…

Я знаю, что у тебя там, богиня памяти.

Я видел это однажды.

Я слышал ее задыхающийся шепот: «Папа… зачем ты… не надо!», видел разметавшиеся волосы, закушенные губы, пытающиеся изобразить счастливую улыбку: высшее наслаждение – делить ложе с царем царей… Я помню, как она, шатаясь, шла к ручью, чтобы смыть с ног семя Эгидодержца, и след поцелуя клеймом горел на плече. Невидимкой я стоял, глядя на то, как ее слезы мешаются с родниковой водой – никчемный Владыка, сберегший мир и отдавший жену.

Забери ты эту память, Мнемозина. Очень прошу тебя – забери и спрячь.

Это хорошая память: с красочными подробностями, которые так приятно обсасывать у костра, с правильным исходом, и лица в ней знакомы.

А другой кусок, полурасплывчатый и серый, можешь оставить мне – пусть себе плавает в крови. То ли случайный сон, то ли греза, то ли видение, мелькнувшее на треть мига перед глазами, когда коснулся своей нити в доме Мойр.

Выдумка, которой никогда не могло быть.

В ней все неправильно: там сутулый воин стоит напротив яростной молнии, там на воине нет шлема, и ветер треплет жесткие пряди, и смутно проступают по правую руку очертания громадного черного пса, приготовившегося сшибаться… с кем? зачем?

Единственное, что есть правильное и знакомое в этом глупом видении – это лицо одного из противников: светлое, дышащее величием, с искрящимися гневом глазами… Знакомое.

Себя во втором лице я не могу узнать, сколько ни пытаюсь.

Ну вот, ты смеешься, Мнемозина. Да что там, даже воды Амсанкта булькнули вязким смешком изнутри: такого не может быть!

Я знаю, что этого не может быть.

И знаю, в какое из видений хочу верить.

Квадрига фыркала, крутилась и пыталась запугать живность на сотню стадий вокруг. Топотом, ржанием, клацаньем зубов – в ход пошло все.

Кустарник был растерзан и сжеван, колесницу вредные жеребцы волокли по кочкам и только по кочкам. Так, чтобы колеса сильнее грохотали.

А живность пугаться не собиралась. Наглые птицы устраивали хоровое пение над головой. Мелькнула пыльная шкурка лисицы, несущей в зубах мышонка. Да что там, пчелы как гудели, так и гудят.

Потому что – под покровительством. Высшим.

Потому как нельзя же настрой ломать.

Потому что тут, в Аркадии, в зеленой дубовой роще лишь в нескольких стадиях от заросшего щетиной камышей Алфея – сейчас будет свершаться таинство.

Прямо вот тут, немного дальше по течению ручья, стремящегося к речке, – и будет. Где-нибудь в местечке потенистее, а то проклятый Гелиос разжарился со своей колесницей не на шутку – Тартар не приведи, жаркие лучи обожгут державную кожу!

Для любовных утех лучше тень. А уж если отец решил овладеть дочкой, а эта дочка еще замужем за его мрачным братцем – тогда вообще…

Впрочем, что я… Зевсу наплевать – за кем замужем. Наплевать, солнце или нет. Хотел бы – прогулялся бы ко мне в подземный мир и потешил похоть прямо там. Заодно бы в гости ко мне наведался, а то давно не виделись.

Я оставил коней, махнул рукой. Сколько шуму ни производи, Громовержец не выскочит. Да и я не уверен, что хочу, чтобы он выскочил.

Я вообще не понимаю, что я тут делаю.

Зачем к Мойрам мотался. Выслушивал чушь про переписанный свиток, раздвоенную нить, про всего себя.

Зачем оставил свой мир, если все равно не собираюсь выступать против брата.

«Тебе не следовало, невидимка…»

Ага-ага, мне не следовало. Суды, дела, а я тут в Аркадии, невидимкой, под солнышком.

По соседству с братом, который собирается соблазнить мою жену. И знаю ведь, что сделает, раз собрался, так чего приперся?!

Не знаю, своими глазами увидеть, наверное.

Так, в сторонке постоять. Чтобы если уж плевок в лицо – то до конца. Если лакать желчь из чаши – то еще и дно вылизать.

Лгун, – шепчут искусанные губы (не мои, конечно). Ученик Аты. Ты знаешь, зачем ты здесь. Знаешь ответ на вопрос. Ты знал его с самого начала.

Верно. Я здесь для того, чего никогда не сделаю – ибо жребий превыше всего.

А потому пройти мне по следам державного брата, взглянуть в лицо Коре – и, невыходя из тени… Владыкой становиться. Благодарить себя, великого, за то, что, подобно настоящему царю, умею отличить важное от неважного.

А вот и оно – неважное, за зелеными холмами притаилось.

Открытая пасть просторного и наполненного светом (ненавистным!) грота, прозрачный ручей шуршит совсем рядом с входом. Песок хранит тяжелый извилистый след – неужто змеей, братик, вспомнил старые времена? Мне говорили, к Деметре ты явился золотым змеем – почему-то посчитав эту форму привлекательной.

Змей-искуситель, что может быть нелепее?

Нет, на этот раз он предпочел густую рубиновую окраску. И кожа его светилась, как спелые зерна граната. Персефона безвольно вытянулась на ворохе трав, откинув голову, прикрыв глаза и прикусив губу – издалека это могло бы сойти за чувственную гримаску, но я-то знал это выражение лица, оно говорило: перетерпеть и забыть…

Крупная морда с золотыми бусинками глаз покачивалась у ее лица, кольца любовно обвивали тело, слегка пульсировали, сжимались в предвкушении того, что будет…

Будет. Будет.

Закрыть глаза. Проглотить великую честь, которая посетила мой дом мимоходом. Аид-насильник вполне может быть и Аидом-рогоносцем, тем более – почетно. Если ребенок будет – еще почетнее, от Самого ведь, раз уж я не могу иметь детей.

Хтоний хваткой здравого смысла вцепился в волосы, не хотел сниматься – куда? Ты же Аид-невидимка! Ты же – в тени! Что на ней – свет клином сошелся?!

Да. Те крупицы света, которые каким-то невероятным образом попали в мою жизнь через своды моего мира – сошлись на ней. Пришлись на нее.

Будет. Будет ли, Громовержец?!

Я сдернул хтоний, оцарапав щеку.

Я вышел из тени.

– Радуйся, брат.

Муж вернулся после долгой отлучки. Отражением той сценки с Минтой, когда после долгой отлучки вернулась жена. Наверное, это будет хорошей темой для застольных песен и скабрезных рассказиков, в которых жена будет прятать любовника в пифос, или под ложе, или Тартар знает, куда.

Только вот здесь нет пифоса и ложа, и в светлом гроте некуда прятаться, и я узнал тебя с первого взгляда, младший брат, у меня не было даже тени соблазна – сделать вид, что мою жену посетил кто-то другой.

– Гера не в настроении или нимфы закончились?

Младшие боги шепчутся, что Аид Мрачный редко когда промолвит слово, но уж если промолвит – может им камни расколоть и кожу содрать до костей. Хотя нет, про кожу до костей – это о взгляде.

И точно, моим взглядом можно сейчас свежевать, в нем – отблески Кронова Серпа, который когда-то сжигал меня изнутри, а каждым словом я хлещу, как кнутом, наотмашь, потому что нельзя иначе.

Не тот собеседник, чтобы иначе.

Персефона смотрела потрясенно, хватая ртом воздух, – страшен? Вздор, она меня каким только не видела, взять хоть утро после брачной ночи…

Хорошо, таким она меня и правда не видела.

Хотя, может быть, она просто слишком верила в мой здравый смысл.

Золотистая дымка пала на алую тварь, рассеялась – и в мой взгляд уперлись две молнии из глаз Громовержца.

– Ты осмелился говорить со мной в таком тоне?

Конечно. Властителя смертных и бессмертных поймал у своей жены незадачливый муж, который должен бы на коленях за такое благо хвалы возносить. Дий-Отец оказался вором, между тем как он может быть только правым – и он принял облик Величия, которое не может быть вором. Чувство собственной униженности – застали как сатира с нимфой в кустах – требовалось растоптать. Попрать его гордостью и оскорбленным тоном. Задавить божественным гневом.

И выместить на мне.

Я сделал несколько шагов назад, позволяя ему выйти из грота, не спуская с него тяжелого взгляда.

– Я мог бы найти для тебя другой тон, Кроноборец, – процедил, – явись ты к другой женщине.

Нахмурилось небо над головой – запузырилось свинцовыми тучами, прикрывшими колесницу Гелиоса. Зря, братец. Так я чувствую себя гораздо лучше, у меня ведь там темно, знаешь?

– Не играй роль Мома-насмешника, Аид, все знают, что ты мало ценишь жену. Ты давно искал предлога, не так ли? Предлога выйти против меня?

Обожгло пощечиной. Изящно, младший. Вот уже я и бунтарь, который жадно ищет причину накинуться на Зевса-Справедливого. Сейчас он помянет мой жребий, и порочный круг замкнется: я окажусь неправым.

– Ты мечтал об этом со дня жребия!

Ему не нужна была молния: он весь пылал праведным негодованием, выжигая глаза своим блеском. Из грота долетел полузадушенный стон Персефоны: она смотрела на нас, кусая пальцы, она слышала последние слова, она знала, что они обозначают: не один на один. Одиннадцать и один. Одиннадцать против одного…

– Кто из нас здесь Мом, Зевс? А ты давно ли мечтал посягнуть на мое ложе?

Сверкнуло в небесах: то ли Гелиос попытался выглянуть и узнать, что происходит, то ли молния летела к своему хозяину.

– Бросаешь мне вызов, Аид?

Небо словно снизилось, кипя тучами, как котел с кровяной похлебкой, небо стало почти ночным, напоминая свод родного мира, и смертные, должно быть, бросились приносить жертвы Зевсу-Вседержителю – чтобы не гневался, чтобы уберег от участи сойти в царство мрачного Аида.

Молния появилась в его кулаке – такая же, как когда-то – на отца…

Я стиснул побелевшими пальцами явившийся на зов двузубец.

Столкнулись взгляды – молния ударила в неизбывную тьму.

Зря, брат.

Знаешь, ты, конечно, кроноборец, но не всемогущий. На заре времен я болтал с тем, что сильнее тебя, ты ее не слышишь, но она у тебя за плечами сейчас… всегда. Ты думаешь, что у тебя нет твоей Ананки?

Ну, так я могу побыть за нее – слышишь, младший?

Он не слышал.

И за плечами у него косматой горой вставала мощь.

Распахнутые дымчатые крылья орла – тяжкие тучи, и яростные молнии, дожди и грозы, облака и туманы, и власть повелевать всем живым и бессмертным.

И мой мир шагнул, густея за спиной, обнимая за плечи. Припал на передние лапы, оскалив клыки, глядя горящими глазами. Стикс и Флегетон, Ахерон и Лета, Танат и Геката, чудовища и тени, и власть повелевать всем умершим.

Жизнь и смерть сошлись ради ничтожной причины.

Нет. Причина была бы ничтожной, если бы схватились муж и обольститель, в такой же борьбе невольно растут ставки. Что ты ставишь, брат?

Власть, которая мне не нужна? Твое величие?

Моя любовь? Нет, это я не готов поставить, это слишком дорого против власти…

Мысль мелькнула – и нырнула в Лету, та как раз была за плечами. Смерть стояла против жизни – выпроставшейся, сияющей, обжигающей гневом. Во всем своем ужасе и во всем бессилии, мне не выиграть эту битву…

– Бросаешь мне вызов, Аид? А чем будешь бить?

Младший против старшего, младший над старшим, чем мне бить, чем можно бить, что для него Стикс и Флегетон, что весь мой мир, вздыбивший шерсть рядом со мной, какое оружие…

«Чем будешь бить, невидимка?!» – полузадушенный выкрик Ананки за плечами сквозь века.

Брось, Аид, негромко и вкрадчиво сказало что-то. Ты знаешь ответ. Ты догадался еще когда подслушивал разговор жены с Гекатой, просто струсил, потому что это – последний шаг, крайнее средство, как выпустить Гекатонхейров…

Да. Как выпустить Гекатонхейров.

Прости, брат. Вечно мне на ум приходят крайние средства. Наверное, это мой характер.

Но ты же, наверное, знал, с кем связывался.

– А кто тебе сказал, что я буду бить сам?

– Кто же, если не ты? Двинешь на Олимп армии чудовищ?

Он почти смеялся надо мной, а мне почти жаль было прерывать этот смех.

– Зачем? У меня под рукой более действенное средство. Пропасть глубже аида. Армия, страшнее чудовищ.

Насмешки в глазах Зевса как не бывало. Выпад отражать нечем, кроноборец? Так посмотрим, как тебе завершение этого выпада.

– Я открою Тартар. И тогда сомневаюсь, что Сторукие удержат то, что внутри, – тоном ниже, глухое шипение, – удержат всё, что внутри…

Донеслось ли до него неверное эхо, жуткое «рано или поздно», прошедшее сквозь века? Может быть, этого было и не нужно: орел опустил распростертые крылья, в глазах Громовержца явилось эхо колебания.

– Ты не пойдешь на это.

И сам не верил в то, что сказал. Я умел быть убедительным.

А уж моя слава была еще убедительнее меня.

– Так ударь меня, – заключительной оплеухой, – брат.

У него был яркий ум – яркий, как его оружие. Он понял, что для величия не время, как и для оскорбленного тона. Он видел, что осталось только – выйти из боя и присоединиться к остальным десяти…

Несколько мгновений – мы, Крониды, умеем длить мгновения вечностями – смотрел мне в глаза. Потом поднял ладонь, разжал – и с нее испарилась молния.

– Радуйся, брат, – промолвил с добродушной усмешкой. – Все слухи были ложными. Я дал Персефоне лучшего из мужей. Я ухожу со спокойным сердцем.

Мастер лжи – Ата могла бы позавидовать. Он опять в своем праве: это было испытание, Владыка испытывал своего брата, брат все выдержал с честью, Владыка может уходить…

Ушел.

Шагнул назад, окутался темным облаком, тучей, оторвавшейся от тех, которые висели над головой, – и исчез. Вознесся.

Не оставив после себя чувства радости.

Воздух остро пах свежестью, а может, растворенной в нем молнией.

Я передернул плечами. Махнул рукой – мир, бестолочь, так и рычал рядом со мной, готовился еще кого-то терзать, сжался пружиной рядом… Иди, у тебя есть свои дела. Боя не будет.

Сегодня не будет.

В десятке шагов от грота берег ручья выгибался соблазнительным холмом. Я зачерпнул воды шлемом (да, его еще и так можно использовать), жадно сделал несколько глотков. Почему-то саднило горло, хотя с Зевсом разговаривал на грани шепота.

Уселся на холм, спустил ноги в сандалиях в воду.

Поговорили.

Ощущение сделанного накатывало волнами тошноты, пришлось опять запивать водой. Учудил, Владыка Аид. Нет больше Двенадцати, есть – Одиннадцать против одного, не знаю, что наговорит им Зевс, как и когда…

Знаю, что они ему поверят. Моя слава. Мой жребий. Моя вечная неправота…

Великому Зевсу, Зевсу Вседержителю сегодня преградили дорогу. Бросили вызов, да такой – Грайи, небось, и те бы рассмотрели одним глазом на троих. И плевать ему, почему вызов был брошен: с годами в венах брата все более властно играет проклятие Кронида, он опасается тех, кто сильнее его.

Прометей висит на скале, и орел терзает его печень: ждет – авось, заговорит титан, сообщит, кто же сможет свергнуть великого. Предсказание еще это… брат сам не свой после того, как узнал, только и ищет: кто? кто посмеет? кто сможет?

И я дал ему повод подумать, что уже пришел час сбываться пророчеству. Поднял голос. Показал силу. Преградил дорогу.

Ты ушел, мой мир? Правильно сделал. Еще не знаешь, что сегодня я обратил тебя в руины.

Заныли зубы: я стиснул их, делая очередной глоток из древнего хтония. Кажется, чей-то когтистый палец изо всех сил дергал мою нить судьбы: как она – крепкая? А если подковырнуть?

Жена подошла робко и почти неслышно. Места на холме было достаточно для двоих.

– Ты не должен был этого делать.

– Да.

– Я видела его взгляд, когда он уходил. Он не простит тебе никогда.

Я ему тоже вряд ли когда прощу, хотя кого это волнует…

– Ты никогда бы не пошел на то, чем грозил.

Я кивнул: не пошел бы. Ключник, приставленный к Тартару, держащий его на плечах – я не мог бы нарушить долг, не смог бы откинуть жребий, отогнать судьбу, которую сам когда-то выбрал. Я поклялся, что удержу, – я никогда не отойду от клятвы, пусть даже рушится мой мир.

Только вот остальные Одиннадцать не знают об истинной сути моего жребия.

– Давно ты держишь его? – вдруг спросила она. Я пожал плечами: не считал. Со жребия, а когда он был, тот жребий…

– Значит, поэтому… – пальцы легко коснулись ссутуленных, окаменевших плеч. – Аид, Зевс будет мстить тебе до конца. Он поднимет против тебя остальную Семью, он не успокоится, пока…

Пока я не составлю компанию отцу. Она не решилась выговорить этого, я знал и так…

– Сумасшедший, – сказала горько. – Никто из богов не отважился бы. Они бы расстелили ложе и ушли дуться в угол…

Я молчал. Родниковая вода становилась на губах полынью от ее слов. Она выдержала паузу, бездумно гоняя босой ногой в воде стайку любопытных рыбок.

– Никто и никогда, – речь зазвучала тверже, – не заступит дорогу Вседержителю. Разве осмелился бы его брат на такое? Он не узнал или узнал и закрыл глаза, не выходя из тени, он же Аид-невидимка… И Зевс обольстил Персефону в виде змея, как когда-то ее мать.

Я шевельнулся. Повернул к ней голову. Зеленые глаза потемнели – листва олив в пасмурный день, губы на бледном лице казались особенно алыми.

– Ты ведь знаешь, что такое молва. Они придумают все позы, в которых я была с ним. Они услышат каждый мой крик. В тот раз я отрицала – теперь я ничего не стану отрицать, я буду только краснеть и отводить взгляд, это так распаляет их воображение… Никто никогда не становился на пути у Громовержца – в это ведь так легко поверить, правда?

В это гораздо легче поверить, чем в то, что владыка подземного мира смог совершить такую несусветную глупость.

Она сглотнула – губы покривились, словно у комка был мерзкий привкус.

– Они не смогут оспорить, потому что я рожу ему… кого? Кого-нибудь… он тоже не будет спорить: это ведь все равно что признаться в том, что он отступил. Тебе только нужно будет проявить слабость… показать, что твой мир полон раздоров, что ты не следишь там за всем… ты придумаешь… и войны не будет. Он опасается только сильных. Муж, который не сумел отстоять жену, для него не соперник.

Я молчал, глядя, как из перевернутого шлема вытекает вода.

Да, я знаю силу молвы – какая она мстительная, оказывается, ведь возвращается сошедшим с ума метательным диском, бьет за то, что прибег к ней однажды.

Я знаю силу славы, которая заставит Зевса поверить в то, что победителем вышел он и что никто никогда не становился у него на пути.

Эта вера будет преследовать его вместе с ненавистью ко мне, он все равно настроит Семью против… кого? Я никогда не был там особенно своим.

Немного ослабить путы на мире, выпустив пару теней, дав обмануть себя, – и брат убедится в моей слабости, в том, что я не намерен бороться за власть, а раз так – какой интерес со мной воевать?

От слабых он удара не ждет: слишком велик сам, слишком воин… Он не знает, какой опасной и изворотливой бывает слабость.

– Почему ты спасаешь меня? – спросил я, глядя на разноцветную гальку на дне ручейка.

Два мига. Три – и ответ.

– Ты мой муж.

…не тот, который я хотел услышать.

Плечи у нее мелко подрагивали, хотя тучи на небе разошлись, и Гелиос рассиялся не на шутку. Наверное, специально снизил лет своей колесницы – посмотреть, что там было.

Не нужно, чтобы меня видели. Вообще, я задержался.

Она смотрела, как я медленно вытряхиваю последние капли из хтония и приподнимаю его, готовясь надеть.

– Ты не останешься?

– Нет. Дела.

Взгляд – как будто я, тварь, черствее Тифона, забыл о чем-то невероятно важном. Она сглотнула еще раз, теперь уже явно задрожала.

– Колесница?

Я кивнул туда, где разоряла кустарник прожорливая четверка скакунов. Рука жены мягко легла на мою, опуская шлем.

– Аид… поедем вместе. К тебе. Я… не хочу быть здесь.

Дернулся угол рта. Ты бы встретился с Мнемозиной, что ли, владыка умерших. Ты свою жену-то спросил, каково ей после того, что чуть не случилось, что случилось и перед тем, что должно случиться дальше? Или решил твердосердием с Танатом померяться?

Хотя если опросить богов – пожалуй, я Таната опережу.

Я все же надел шлем: Гелиосу незачем видеть нас. Обнял ее, делая тоже невидимой.

– А твоя мать опять убьет землю.

– Я попрошу у нее, – шепот обжёг плечо. – Только на день или два. Я буду убедительной, она отпустит…

Скорее скует по рукам и ногам, наплетя при этом тысячу небылиц о том, как Персефона нужна природе и матери. Стоит Деметре услышать мое имя – и Лисса-безумие начинает обильно приправлять ее природную стервозность своими дарами.

– Незачем, – буркнул я. – Гипноса позову, день-два он обеспечит.

Я навсегда запомню ее поцелуй в тот день – короткий, горячий, родниково-чистый, благодарный и… для меня – единственный.

* * *

В ночь она не сомкнула глаз – и ни на миг не отрывала их от моего лица, как будто хотела убедиться, что с ней действительно я и не собираюсь исчезать. Я не собирался. Я – Аид-невидимка, но ведь не полная же свинья.

А после ее хватки на моих плечах – держащих Тартар – остались темные пятна.

Еще она потом долго не могла заснуть – боролась с усталостью, приподнимала клонящуюся мне на плечо голову, пока я не разогнал молчание спальни.

– Спи. Морфей знает: один твой кошмар – напою из Амелета.

Бессмертия не лишит, но кто сказал, что будет приятно…

Она слегка улыбнулась – беззащитнее смертной в этот момент, и я хорошо помню ее заострившееся лицо в рамке растрепавшихся медных локонов.

– А ты?

А что я? Гипнос мой подданный, а эти понимают меня без слов. Когда их царь в таком состоянии – ко мне не суется никто, вот бог сна тоже не осмеливается…

Утро принесло с собой чувство опустошенности и скуки. Персефона отправилась к Гекате пробовать на вкус первую порцию своей лжи. Я, сидя на троне и изрекая суждения о тенях, думал, что в одиночку устроить хаос в подземном мире будет непросто, да и выглядит подозрительно. Кто из подданных способен провернуть все, что угодно, без вопросов? Гелло и Танат, на остальных надежды никакой.

Что может заставить Зевса считать, что моя власть ослабла? Выпустить из мира пару чудовищ… еще решит, что посягаю на его удел, и без того придется Ламии и Эмпусе влепить очередной выговор: или пусть будут незаметными – или… у меня большое воображение по части казней.

Отпустить кого-нибудь… нет, отпускает лишь сильный. Дать сбежать, в открытую нарушив мои законы. Позволить обвести себя вокруг пальца, и миляга Дионис со своей матушкой – здесь не пример, он-то действовал через Персефону и выспросил дозвол у Зевса.

А здесь должен опростоволоситься я, причем, попасться на крючок не простого смертного, но кого-то, кто имел отношение к богам, лучше – кто уже прогневал меня…

Железные крылья Таната мелькнули раньше, чем я успел об Убийце подумать. Можно было испросить любого из посыльных или Кер, или Гелло, но при манере Убийцы ничего не забывать – уверен, он приглядывает за тем, кто его когда-то сковал.

«Что сейчас Сизиф?»

Нижняя челюсть бога смерти чуть выпятилась вперед – надо же, Жестокосердный, да ты мстителен! Чего еще я о тебе не знаю?

«Ошивается у берегов Леты».

«Беспамятной тенью?»

«Нет. Он не пил, и его никто не заставлял. Во-первых, помнили твое распоряжение. Во-вторых, его тело не погребли».

А он ведь, между прочим, царь. Неужто Меропа тайно ненавидела своего мужа до того, что желала ему вечно мыкаться не до конца погребенным в моем царстве? Или надеялась, что я его – на огненное колесо?

Или от горя позабыла, что смертных нужно погребать после кончины?

«Смущает остальных?»

Убийца чуть пожал плечами.

«Бьет себя в грудь и вопит, что желает только забвения, чтобы быть как остальные. Просил предстать перед твоим троном».

«Пошли Гелло, пусть приведет его».

Глаза бога смерти чуть сузились, расправились за плечами широкие крылья.

«Решил сыграть с ним что-то?»

«Можно сказать и так. Не тревожься, скоро навестишь его вновь. А потом… впрочем, увидишь».

Танат исчез – сверкнули железом перья – и почти без перерывов в зал вступила Геката. Рядом шла потерянная Персефона. Я взмахом руки отослал безутешные тени, предчувствуя недобрый разговор.

Геката, по своему обыкновению, ограничилась лживым поклоном и приветствием, полным такого же неправдоподобного почтения. Два ее призрачных тела усмехались, пока она кланялась.

– Припадаю к стопам твоим, великий Владыка, и прошу позволения спрашивать… – нотка презрительной насмешки почти незаметна, и гневаться на дерзкую не за что. Я кивнул – спрашивай.

– А Громовержец-то на своих ушел после братской встречи, или на колеснице увозили?

Каменное выражение лица и взгляд мимолетом на жену – что это, мол, твоя подруга блажит.

– Она ничего не говорит, – усмехнулась Геката. – Только отворачивается и краснеет, и для сплетников с Олимпа это более чем правдоподобно. Но я-то знаю, какой ты бешеный. Насмотрелась.

Персефона беспомощно развела руками – мол, хочешь, сам разубеждай. Геката принялась неспешно расхаживать перед моим троном, два тела следовали за третьим, и концы дымчатого пеплоса подметали пол.

– Он послал Гермеса к Прометею, – сказала вдруг. – Еще вчера, верно, сразу после возвращения.

– Откуда знаешь?

– Я была там. Собирала цветы. Из крови Дарителя Огня чего только не вырастает, – и мечтательная, сладкая усмешка. Не хочу знать, что там вырастает из крови Прометея. – У меня нет хтония, Владыка, но я умею хорошо колдовать. Почти так же, как слушать.

Я не шевельнулся на троне. Если уж Трехтелая начала – значит, будет договаривать.

– Твое имя не было произнесено – о, нет, но Вестник настоятельно допытывался: кто же сможет победить Сильнейшего, из пророчества?

– Карами грозил, – утвердительно сказал я.

– Кроме всего прочего. А еще он от имени Зевса обещал титану помилование, если только тот скажет: в каком родстве с Громовержцем его будущий победитель. Хотя бы – из какого тот поколения богов или титанов.

– Прометей…?

– Крепче скалы, на которой он висит, и клиньев, которыми пробита его грудь. Не обронил ни слова.

Значит, Зевс почти уверен, что это я. Тьма Эреба… Хоть ты сам отправляйся на поклон к упрямому титану и проси его дать младшему ответ, чтобы это пророчество перестало жрать Громовержца изнутри, чтобы отвратило его взгляд от моих подземелий…

А вдруг там – и правда я?!

Прислушался: Ананка молчала. Наверное, пребывала в печали по поводу каши, которую я заварил.

– Славное варево, яд страшнее моих, – в тон моим мыслям отозвалась Геката. – Ты хорошо постарался, Владыка. Что будешь делать теперь? Учинишь беспорядок в собственном мире? Позволишь пробраться сюда паре-тройке героев, разрешишь какому-нибудь полубожественному оболтусу увести Цербера?

Я чуть опустил ресницы, как бы говоря: «Тебе-то что?»

– Игра в бессилие не хуже прочих, Кронид, – прошелестело в тронном зале. – Одно плохо – нужно, чтобы она была убедительна. А как быть с доказательствами? С ребенком, который докажет, что ты так же рогат, как сатир?

– Зевс не признает этого ребенка.

– Признает, - тихо сказала Персефона. – Он поверит, что я забеременела от одного его прикосновения, потому что…

Ну да, конечно, он же велик. Хотя и не всезнающ. Тьма Тартара, если он раскроет обман – он, конечно, будет молчать, но возненавидит меня страшнее отца.

– Это должен быть ребенок Зевса, – проглотив что-то, заговорил я. – Вседержитель должен узнать собственную кровь…

Геката наградила меня кровавой улыбочкой.

– В мире очень много неродившихся сыновей Зевса: нимфы, нереиды, смертные – можно выбрать. А у меня всегда под рукой нужные снадобья: чего только не растет на Стигийских болотах…

Я еще немного посидел, глядя в шесть ее истекающих таинственным туманом глаз. Все равно мы не смогли бы сделать это только вдвоем, даже чтобы играть в бессилие, нужны союзники…

– Я вознагражу тебя, – упало с губ.

Она окатила улыбкой, в которой презрения было гораздо больше, чем преклонения с благодарностью.

– Владыка велик. Я делаю это ради верности, а не ради награды.

Как же ты все-таки умна, Трехтелая… Ведь не уточнила же, ради верности – кому.

Чему. Я и так знаю. Опасность нависла над миром, за который ты сражалась, опасность такая, что ты готова заключить союз с тираном этого мира – тем более что жена этого тирана тоже в опасности, а она твоя подруга…

Трехтелая выплыла из зала неслышно. Зная ее, опасаться нечего. Персефона некоторое время колебалась, не пойти ли за подругой, потом опустилась на свой престол по правую мою руку.

– Я пыталась, – пробормотала она. – Но она только расхохоталась и заявила, что все ужимки я могу оставить для Гебы и Афродиты. И сказала, что все они поверят. Боги – потому что не смирятся с мыслью, что они никогда не осмелились бы на твой поступок. Богини – потому что иначе им придется иссохнуть от зависти, сравнивая тебя с их мужьями и любовниками…

Голос задрожал ослабшей струной кифары, словно она хотела прибавить еще что-то – и не смогла.

Смутно роптали тени за стенами дворца – мир понимал, что намечаются перемены, но не понимал, какие…

Великие перемены.

Будем играть в бессилие!

– Хорошо, что ты здесь, – выговорил я. – Гелло приведет Сизифа…

– Что мне делать?

– Что всегда. Просить за обиженного.

Впрочем, обиженный-то в этом случае – Танат, но жена поняла верно.

Этому очень способствовало то, что просить за Убийцу – заведомая нелепость.

Сизиф выглядел все так же – удивительный случай, когда бесплотность не отменяет благообразности. Он был полон героической покорности, которая доступна лишь смертным – да, смиряюсь, но смиряюсь лишь перед Владыками. В глазах – проницательная теплая грусть, на которую покупались боги…

Нужно будет у Аты узнать – не ее ученик?

– Подойди, – тень подплыла поближе, склоняя голову. – Можешь смотреть. Твоя жена не погребла твоего тела. Мы не получаем причитающихся жертв. Или пастбища Эфиры опустели, а богатства твоего дворца превратились в пыль?

Тень стояла, будто громом пораженная известием. Подергивалось лицо – страх, гнев, великолепная игра, которую и за игру-то признать сложно.

– В-владыка… Прости, Владыка... Я думал, что терплю кару от тебя за совершенное мной в прошлой жизни. Эол, отец мой, покарай эту дочь Ехидны… – поднял сжатые кулаки, но тут же опомнился и вновь опустил голову, избегая встречаться со мной взглядом. – Ей было мало моих мучений в мире людей – и она обрекла меня на муки в подземном мире! О, если бы я только мог…

И замер, не решаясь, выказать просьбу, весь в своем горе и гневе. В другое время меня бы это развлекло – уж больно красиво притворство: обезумевший от предательства муж, в прошлом – царь, перед престолами богов…

– Говори.

– О, взглянуть бы ей в глаза, покарать неверную! – прорвалось у него из груди с рыданием. – Вечными муками готов я расплатиться за час своего возвращения к жизни. Порождение похотливых сатиров, презренное семя коварных титанов, кого она привела на мое ложе? С кем тешится, пока мое тело гниет непогребенным?! Она смеется надо мной! Сколько гекатомб я принес бы вам, владыки подземного мира…

Осекся. Вспомнил, что владыки подземного мира сидят и слушают. Поежился: не перестарался ли про семя титанов? А то тут некоторые – того же семени.

Тень затряслась и бухнулась на четвереньки.

– Смертным не выйти из моего царства, – тяжело уронил я. – Даже будь они сыновьями богов – здесь есть лишь вход.

– Владыка подземного мира справедлив, - вплелся в наступившую тишину мелодичный, холодный голос Персефоны. – Никому не позволено выйти отсюда, чтобы прожить еще одну жизнь. Однако Владыка может позволить смертному вернуться на несколько часов: покарать неверную жену, заставить ее принести жертвы – и вновь спуститься в аид, дабы продолжить путь как должно.

Я поджал губы, а тень Сизифа тряпкой распласталась перед Персефоной: все ведь знают, как редко царь подземного мира отказывает своей жене в ее маленьких просьбах…

О, Тартар, я и впрямь мягкотел. Аид Неодолимый – под пятой у собственной жены, которую он же и похитил, подумать только!

Впрочем, сейчас это ко времени: могут решить, что я опасаюсь перечить избраннице Зевса.

– Иди, – велел я. – Даю три дня. Узнай, почему жена не выполнила обряды. Накажи ее. Принеси жертвы. И возвращайся.

Слушать его благодарности было еще и познавательно: вот у кого бы научиться говорить. Впрочем, я глядел скучно и нетерпеливо: слово сказано, убирайся.

– Гелло проведет тебя мимо Цербера, – Гелло, таившийся, как обычно, за троном, стал рядом с тенью, наклонил голову. Или лучше было Таната в проводники, чтобы Сизиф еще помучился? Нет, уж больно странно: Смерть ведет своего тюремщика навстречу жизни… – Плоть обретешь, вступив на свет у Амсанкта. Иди.

Хитрец хитрецов, обманывающий богов, ты обманул меня, но ты зря сказал, что готов это оплатить вечностью мук.