Судьба на плечах

Сказание 6. О танцах и одном повелении

…Ведь юная выходит Персефона

Из недр земных, с улыбкой несказанной,

Неся цветы лугам и грусть певцу.

В. И. Иванов

Нет, это не я.

Отражение в черной воде приграничного озера хмурится и воровски отводит взгляд – нет, просто колыхнул волны ветер. Так я делал только в первый век, когда пытался запретить себе возвращаться к тому мигу – и возвращался, и знал, что буду возвращаться вновь. Я возвращался и упорно пытался, словно стирая пятно грязи с драгоценного камня, удалить из этого мига то, что казалось неловким, невозможным, недостойным…

Себя самого.

«Нет, это не я», – качает головой отражение в привычной попытке самообмана…

Не Аид Безжалостный. Не Владыка подземного мира, имя которого произносят шепотом и с оглядкой, не тот, кого поминают, когда нужно проклясть врага. Не Щедрый Дарами, не щит Тартара, не Правящий Золотыми Вожжами, не Запирающий Двери, не…

Уймись, отражение. Я говорю тебе: все закончилось. Можешь смотреть со мной туда, можешь, наконец, дорожить этим мгновением без опаски.

Слышит меня тот, который в черных водах, или нет? Верно, он занят, вспоминая что-то, отчего смягчается резкость черт и немного – от неизбывной тьмы до угля – светлеют глаза, и губы трогает намек на улыбку. Сидит напротив меня на берегу озера – внезапно помолодевший, словно на миг выступивший из тени, словно поймавший луч из тьмы – и заглядывает вглубь себя так, будто там – самое драгоценное…

Он?

Я?!

Нет, это не я.

Не Аид Безжалостный. Не Владыка подземного мира, имя которого произносят шепотом и с оглядкой. Не тот, кого поминают, когда нужно проклясть врага. Не Щедрый Дарами, не щит Тартара, не Правящий Золотыми Вожжами, не Запирающий Двери, не…

Бог?

Бог повелевает, я же…

Прикажу ногам – они не двинутся: вросли в землю. Не поднимется рука: висят плетью.

И глаза отказываются моргать: они не видят больше мира.

Нет больше мира.

Есть она, танцующая на зеленой лужайке.

Есть я, оглохший, ослепший, как в день, когда впервые полоснуло по глазам непривычным светом. Онемевший и забывший дышать: зачем тратить принадлежащий ей воздух? В один миг лишившийся всего, чего добивался – веками, за что боролся – веками…

Я невидим – хтоний на голове – и меня точно нет больше.

И у меня больше ничего нет. Потому что у меня нет ее.

Ветви лавра, из зарослей которого я смотрю, касаются рук – будто хотят утешить, плеч – словно стремятся удержать от непоправимого. Я знаю твою историю, лавр, она печальна, я понимаю, что ты хочешь помочь…

Но непоправимое свершилось. Я гляжу на дочь Деметры – Деметры! – и чувствую, как золотая стрела, которую никто не спустил с тетивы, которая осталась в саду на Олимпе – как она не спеша отравляет своим ядом все мое существо, и меня больше нет.

Есть – ее взлетающие в воздух в танце кудри, сияющие медью. Зелень взгляда, которым она ласкает пышные травы – кажется, они все-таки менее зеленые, чем ее глаза. Звуки ее смеха: она хохочет, одергивая короткий хитон, когда удается подкрасться к задремавшей подружке-нимфе и удачно набросить той на голову покрывало.

Ее танец, каждое движение которого втискивает золотую стрелу глубже в мое сердце, хотя я и так никогда не смогу ее выдернуть.

Улыбка, из-за которой Гелиос-Солнце держится подальше от этой поляны: ему с его колесницей нечего противопоставить…

Тайна, которая – в каждом движении ее танца, которая обступает со всех сторон, стучится в виски, к которой я подошел слишком близко: протянуть руку, коснуться – и разгадаешь… Это что-то такое простое, вроде песни о том, чтобы стоять и смотреть на нее, забыв обо всем остальном, потому что ее танец, смех, волосы – это важнее… важнее… чего?

Ответ был на подступах, я чувствовал его кожей, ощущая себя легко, как никогда, испытывая почти свободу от всего наносного, каких-то мелочей, которые я придумал сам для себя…

Потом на солнечную полянку пала тень – облачко набежало на Гелиосову колесницу, и в ушах отдался далекий торжествующий рык: «Бежишь!»

Кто бежит? Я? Да нет, я же только стою на поляне в Нисейской долине, любуясь самым прекрасным существом, какое мне доводилось видеть – куда там Афродите с ее томными взглядами и безукоризненной улыбкой! Я никуда не собираюсь, мне и здесь довольно неплохо, и я даже не понимаю, кто бы это мог торжествовать там, в отдалении – какой-то враг? бог?

Мир!

Я встрепенулся, смахивая с себя счастливое наваждение, отмел его, словно ложный сон, насланный Ониром, рванулся обратно, к себе самому, к Аиду Безжалостному, к Запирающему Двери… сжались губы, ссутулились плечи… пальцы стиснули жезл.

Успел. Подхватил.

Смолкает под ногами торжествующий хохот, мир ворчит скорее облегченно, чем с ненавистью – где, мол, пропадал?

Уходил, теперь вернулся. Вы думали, меня и правда больше нет? Обрадовались? Высунуться решили?!

Я удержу.

Только вот почему так давит ноша на плечах – с отвычки, что ли?

Ветви лавра лезли в лицо, пытались оцарапать плечи. Попытался отвести – нет, лавр взъярился не на шутку, а мне не хотелось шуметь.

Выдохнул. Вдохнул. Выдохнул.

Поднял глаза – цепляясь за свой мир, как за якорь, чтобы не унесло на опасную грань…

Я не знал, как мне представлять свою Ананку, – теперь знаю.

Кора, дочь Деметры, моя будущая жена, ты еще не знаешь, но ты уже – владычица моего царства, потому что ты властвуешь надо мной. Потому что я – твой, с первой секунды, как увидел тебя, а мне нельзя быть чьим-то, мой мир не потерпит…значит, нужно, чтобы ты стала моей.

– Приказывай, – сказал я сразу же после возвращения на Олимп, глядя в улыбающиеся глаза Громовержца.

* * *

Зевс смеялся.

До слез, до львиной хрипоты в горле.

Волосы рассыпались по покрасневшему лицу – тугие кольца запрыгали по щекам, и в каждом кольце – светлый отблеск…

Громовержец махал руками – мол, как так можно, брат? Уморишь со смеху!

Имел право.

– Вот сразу видно, что в этом ты неопытен, – не сдержался и фыркнул еще пару раз. – Сколько у тебя было с той нереидой? Ну, не хмурься, не хмурься. Но неужели ты думаешь, что осчастливишь Деметру, явившись женихом к ее дочери?!

И головой покрутил: нет ли кого – шуткой поделиться?

Никого не отыскалось: в комнатке мы были одни.

Скорее даже – комнатушке, тесной, с толстыми стенами, убранной дорогими коврами и заваленной подушечками разных размеров – ступить некуда. Всего два светильника – юноша и девушка из меди, простирающие друг к другу руки. Кресло и ложе, больше мебели не было. Зато ложе внушало почтение: оно раскинулось на добрую половину комнаты и было устлано белыми пушистыми шкурами.

Дурманящие ароматы впитались в каждую пядь, оглаживали чуткими лапами тело, расслабляя плечи, прикасались к скулам, заставляя их алеть…

– Здесь не услышат, – коротко бросил Зевс, когда мы с ним убрались с пира. – Гнездышко для утех. В собственном доме прятаться приходится – никогда не знаешь, кто из слуг насплетничает жене! А ты, кстати, не передумаешь?

Тогда я покачал головой – в точности как сделал это сейчас.

– Какое мне дело до Деметры? Ты – отец Коры. Отдаешь мне ее в жены, если я верно расслышал тебя час назад…

– Ты верно расслышал, и память тебе не изменила, – Зевс в любом кресле умудрялся сидеть как на престоле. – Но ты плохо знаешь сестру. Впрочем, это понятно: вы не питали друг к другу приязни, и ты не так часто появлялся на Олимпе…

– Думаешь, она пойдет против твоей воли?

– Думаю? Говорю открыто!

Кратер с нектаром Зевс подозвал из угла – щелчком пальцев, вместе с ним – два простых деревянных кубка. Владыкам не нужны виночерпии при подобных разговорах. Владыки могут посидеть и вдвоем – по-родственному, по-походному…

– Пойми ты, она не как Гера, которая швыряет детей с Олимпа… Деметра – безумная мать. В девочку ушла вся ее жизнь, и отпускать Кору от себя она не собирается. Да она первые два десятилетия вообще никому к ней подойти не давала! Можешь себе вообразить? Бросалась, как волчица на защиту единственного детеныша. Я сам увидел дочь, когда она уже вышла из ребяческого возраста. Потом с ней рядом были разве что Артемида, Афина да нимфы… Конечно, Деметра представила девочку официально… притащила на Олимп один раз, и даже с пира в ее же честь спровадила ее обратно в долину Нисы! А потом не успокоилась, пока не отодвинула Ареса и Аполлона – а ведь они сватались честно!

Пенный нектар золотился в кубке – отливал из глубин медовой глубиной, какую придает только дубовое дерево. На поверхности плавали солнечные зайчики – отзвуки далекой от Олимпа долины, где безмятежно резвится в обществе нимф Кора, дочь Деметры.

Моя будущая жена.

– …что с сестрой сделало это материнство. Слышал бы ты, как она говорит! «А потом мы с дочкой подумали и решили», «а вот мы с дочуркой…», «мы с моей красавицей считаем…». «Мы», «мы» – тошно слушать, словно у нее не осталось «я». Не знаю даже, способна ли Деметра в мыслях разделить себя и дочь – а о том, чтобы расстаться с ней когда-нибудь… Не зря же она подобрала ей в компанию Афину и Артемиду.

– Хочет, чтобы на Олимпе появилась еще богиня-девственница?

– Думаю, рано или поздно она заставит дочь дать этот обет. Посадит ее на вечную привязь возле себя… И если ты заявишься с жениховством – как ты думаешь, что она сделает?

– И что же она сделает, брат, если я явлюсь с твоим «да» за плечами?

Зевс пожал плечами. Задумчиво покачал кубком, в глубине которого плавало отраженное пламя светильника.

– Мне бы знать… Спрячет девочку в небесах, на краю земли или в глубинах какой-нибудь горы. Обратит в цветок или птицу. Потом раздерёт одежды и будет валяться у моих ног и клясться, что понятия не имеет, где ее дочь. В лучшем случае твоя свадьба состоится через столетие – ты готов ждать?

– Я давно не юнец. И я научился ждать – в моем мире быстро учишься.

– Понимаю. Но кто может поручиться, что Деметра втихомолку не выдаст Кору замуж – да хоть бы за Аполлона? Мальчик своенравен, знаешь ли. Ему – и я не указ… И уж думаю, Деметра предпочтет как зятя кого угодно, но не тебя.

Я молчал. Отблески мирных светильников в нектаре вытягивались в багровое пламя подземных глубин.

Терпкие благовония начинали отдавать горечью серы.

– И кого ты хочешь насмешить? Мужчины нашего рода никогда не утруждали себя сватовством. Я сказал, что отдаю ее тебе. Бери и владей.

А ведь и впрямь. Метида пыталась скрыться от возжелавшего ее ученика – не скрылась. К Фемиде он действительно заявился «владеть», а рассказ о Гере и кукушке и посейчас еще передается из уст в уста на Олимпе – мол, вот как жену добывать надо. Посейдон умчал свою Амфитриту на колеснице. Гефест получил Афродиту от Зевса.

О любовницах глупо и вспоминать – кто их спрашивать будет.

Знай свое место, женщина и радуйся, что делишь ложе с богом.

– Ладно.

– Хорошо бы, чтобы тебя никто не заметил. Она ведь в обществе нимф, а эти сплетницы…поднимут визг, Деметра обезумеет, кинется на Олимп, а разнимать вас с ней – последнее, чего мне хочется. А так… пройдет два-три месяца... успокоится.

Тень сомнения в голосе Зевс поспешно задавил глотком нектара. Гладкий лоб прорезала упрямая морщина – вечные, мол, проблемы с этим старшим, и одарить-то его как следует не получается.

– Не беспокойся. Сделаю незаметно.

– И брат…

Чуть сдвинулись брови, обозначая новую морщину – вертикальную, будто стилосом по воску черту провели. Наверное, на земле люди сейчас с тревогой посматривают ввысь и жмутся к украденному Прометеем огню.

– Помни, что ты один из нас. Владыка.

Он все еще умеет выдерживать мой взгляд, когда смотрю прямо – а таким немногие могут похвастать.

Владыка – значит, не вор. Это значит – не как на Титаномахии, когда был всего лишь Черным Лавагетом, сыном Крона и братом кроноборца. Это значит: нельзя – чтобы шлем на голову и умыкнуть себе жену, пока никто не видит.

Значит – сделать так, чтобы было, о чем петь рапсодам, ибо каждое наше деяние нынче – песня для смертных…

– Разве я дал тебе повод думать, что я забываю об этом, брат?

Он с удовлетворением кивнул, как бы говоря: ну, об этом все, теперь твое дело – как обставлять похищение. А теперь – поговорим… поговорим, брат!

С мелодичным плеском полился нектар в пустые кубки – пена коснулась краев. Пробились сквозь толстые, задрапированные коврами стены звуки тимпанов и златой кифары Аполлона: пиршество решило еще не раз и не два притопнуть напоследок.

Скоро ли зададутся вопросом, куда пропал Громовержец?

– Приказывай, – повторил я то главное, ради чего мы тут и сидели, он – на кресле, напоминающем трон, я – на подушке, прислонившись к стене.

Так, что все равно смотрел на Зевса снизу вверх.

– Я хотел бы, – здесь выдалась пауза, где могло стоять «просить тебя». Пауза осталась паузой, – чтобы ты посетил Мать-Гею. Она нынче должна быть в скорби по поводу утраты сына…

Неужели все-таки успел заметить – тогда, на берегу?

Силен Громовержец.

Впрочем, Гея не могла не беспокоить его в любом случае.

– После нашей победы я посылал к ней вестников… приглашал на пиры. Слал дары. Она не откликалась и ничего не брала. Потом родила Тифона. А Деметра даже не предупредила!

Он продолжил говорить – ровным тоном военачальника, сообщающего обстановку. Надеялся ли, что я не заметил его оговорки?

Едва ли – отставил чашу с нектаром. Видно, чтобы других отговорок избежать.

Так вот, в чем были обязанности сестры во время Титаномахии… Я был карателем и разведчиком, Посейдон отвечал за боевой дух – а Деметра следила за тем, чтобы Гея-Земля не вступила в битву на стороне детей.

Наверное, это стало ее долгом еще до того как Титаномахия вошла в разгар.

И поначалу сестра справлялась совсем неплохо – да, совсем неплохо! Гея на свадьбе у Зевса и Геры… Гея, не говорящая ни слова после смерти Офиотавра… Гея, не противящаяся мысли о том, чтобы поднять Гекатонхейров из Тартара.

А потом у Деметры появилась дочь, заслонившая для нее не только долг – свет. Титаномахия завершилась, и богиня плодородия оставила свои обязанности: к чему следить за престарелой бабушкой, когда можно проводить время с дочкой?

И когда Тифон поднялся из недр – олимпийцы оказались не готовы. Не предупреждены.

А Громовержец таких промахов не спускает – даже собственной сестре. Тифон повержен, но Деметра, преступившая долг во имя дочери, должна понести кару…

А карателем среди нас всегда был я.

– …хочу, чтобы ты нанес ей визит. Аид, ты понимаешь сам: мы не знаем, чего от нее ждать. Кого она породит в следующий раз – нам на погибель? И едва ли к Гее могу явиться я – убийца ее сына…

«Пошли Деметру», – чуть не сорвалось с языка.

– Молва наверняка уже разнесла, что я стоял рядом с тобой после твоей победы. И меня видели на праздничном пиру.

– Едва ли ей уже успели об этом донести. А после жребия… понимаешь, брат, некоторые считают, что ты противопоставил себя остальной Семье. Не являешься на Олимп. Не участвуешь в советах. И она может принять тебя, потому что посчитает…

…что я не одобряю и не поддерживаю ваших решений, между тем как мне просто нет до них дела. Да, это может сработать.

– Она примет тебя, – заключил Зевс тихо, и по тому, как дернулись его губы, видно было: Громовержец недоговаривает. – И есть еще причина. Из нас всех только ты… я слышал, в прежние времена ты читал по глазам, без слов. Я хочу, чтобы ты заглянул ей в глаза. И увидел, что она собирается делать.

Сказать «ладно» у меня не повернулся язык. Такое может сказать – брат.

Ты великий Владыка, Зевс. Отменный стратег. Неповторимый дальновидец.

Ты правитель, каким мне не быть никогда.

– Я выполню твое повеление, Эгидодержец, – прозвучал ответ не брата, но подданного.

* * *

Черепаха неспешно волочила тело по траве – похожая на усталого воина, состарившегося в бесконечных боях. Панцирь отколот сбоку, исцарапан ударами невидимых копий, шея – в морщинах, сам чуть ползет, но все-таки куда-то и зачем-то ползет, глядя гноящимися глазками. Земля вокруг содрогается, а маленький коричневый воин все продвигается вперед – и не такое видали!

Когда на землю упала тень, черепаха нырнула в панцирь. Тень приблизилась.

Огромная, грязная и волосатая ступня раздавила черепаху как яйцо.

– Я сказал тебе – уходи прочь! Мать никого не хочет видеть.

Суковатая дубина разодрала вечерний воздух рядом с моим левым виском – не ударил все же, поостерегся.

Как там зовут этого великана – Антей?

Туша нависла, качнулась, обдала острым запахом пота, овчины и прокислого вина. В бороде у стража застряли пучки зелени и куски лепешек – я оторвал его от ужина.

Пальцы сжимали двузубец – тщетно. Нельзя идти на встречу с Геей, перешагивая через труп ее сына.

Особенно после того, как она лишилась Тифона.

Колесница Гелиоса медленно сползала за край горизонта, навстречу ей поднималась томная Эос в вечернем наряде – сегодня она, будто в насмешку, решила вырядиться в огонь и кровь.

– Пусть великая Гея сама откажет мне во встрече. Клянусь, я не посмею ее тревожить.

Хрустнул черепаший панцирь, когда великан затоптался, оставляя вмятины в черной, жирной, плодородной почве – масло можно из нее давить. Антею хотелось обратно, на свой благословенный пост, где догорал костер и остывала, исходя в небо ароматами, туша барашка. У костра лежали три волкодава – здоровые, вислоухие. С каждой минутой волкодавы ухитрялись лежать ближе к барашку, так неровен час и вовсе уволокут, а тут нанесло всяких…

– Глухой, что ль? Сказал: мать никого…

– Ну так сходи и передай ей, что явился Аид. Не изменит ли своего решения?

Наклонил лобастую башку, укусил недоверчивым взглядом гноящихся глазок.

– Чего? Какой Аид? Никаких аидов не знаю. Уходи добром, говорю! А то кликну собак – так от плащика твоего одни шматки останутся!

И негромко свистнул сквозь зубы.

Псы у костра не повели ухом. Они уже успели рассмотреть и учуять гостя, переглянуться между собой и прийти к собачьей договоренности: не лезть.

Со второго свиста палевый вожак начал ожесточенно скрести за ухом – блохи одолели.

С третьего он встал, честно гавкнул в мою сторону, вздыбил шерсть и отхватил клок мяса от ужина хозяина.

– У тебя умные псы, – неспешно сказал я, приподнимая двузубец. – Умнее тебя самого. Следуй их примеру, пока можешь: сиди у костра и ешь свой ужин. Дай мне пройти.

Великан затоптался неуверенно. Сбил палицей праздно пролетавшего мимо дрозда – только пестрые перья брызнули.

– А ты б в другой раз зашел бы… э? Мать-то… ей не до гостей сейчас. Кто там знает, как тебя встретит…

Может, и впрямь – отступить, выждать? Задание Зевса не сбежит от меня, ни к чему являться к Гее сразу после смерти Тифона…

«Бе-е-е-е-еги!» – колокольцем залилась одна из сотен овец, что пасутся на плодородных всхолмьях Этеи. «Бэ-е-е-есполезно!» – насмешливым переливом выдала другая. «Бе-е-е-ездарность!» – с издевкой подтвердил баран.

– Ах ты, орясина! Зад убери! Такого гостя… такого гостя чуть не отвадил!

О Гее никогда нельзя было сказать «Точно явилась из-под земли» – это уж скорее про меня. Она появлялась из земли – выныривала, словно купальщица из благоуханной ванны.

На щеках – легкий румянец, на сухих губах – полуулыбка, волосы убраны цветками по сезону (левкои, дельфиниум, мелкие глазки фиалок). Мозолистые руки раскинуты – во всю ширь долин и полей.

– А я уж думала – неужто совсем времени нет: старушку проведать? Да и то сказать, Владыками ведь стали, все дела, дела… Деметра – и та не появляется, уж и лица ее не помню. А у меня вот – плоды, самые лучшие, самые ранние! Соком брызжут. Ну что ж ты стал – идем, идем… А ты… дурень! Думай, на кого дубиной машешь!

Великан поскреб бороду, отыскал в ней кусок лепешки и закинул в рот, бормоча: «А на кого машу?»

Вход в подземные чертоги Матери-Земли открылся в высоком холме, торчавшем в небо, будто грудь молодой кормилицы из-под хитона. Распахнулись ворота, украшенные клевером, свежие травы поползли по ступеням, уводящим вниз… но неглубоко – не ко мне.

Пахло листвой и еще не родившимися цветами.

В стенах, помимо камней, причудливыми узорами сплелись песок и глина – красная, бурая, черная, белая – чернозем лежал неровными вкраплениями, изображая замысловатый орнамент. У потолка косицами свивались корни растений.

Прихотливой формы обломки базальта вырастали прямо из стен и служили подставок для плошек с горящим маслом, свечей и факелов. Пол не чувствовался: мы ступали по траве, настолько густой, что она не желала приминаться.

Растения не хотели склоняться, гордые осознанием того, что живут рядом с Геей.

– Не чертоги, эх, не чертоги… Ну, а что сделаешь, я-то по простому, я привыкла, без роскоши. Роскошь – это тем, у кого власть, а у меня какая власть? Вот и я говорю – зачем… Устал с дорожки-то? Так и омовение, и ложе для отдыха – все-все есть, ты только скажи…

Она шла, и улыбалась, и щебетала, и куталась в зеленый диплакс[1] – точь-в-точь приветливая деревенская бабулька – а я, помнящий ее другой, вглядывался в лицо, стараясь отыскать знакомые черты.

– Сколько ж я тебя не видела? Ну, какой стал… в расцвет вошел, а? Ты дай-ка посмотреть, дай-ка… ой, старая порода! Не бывать сейчас таким сыновьям. Отцов нет. Антея видал? Горе ведь одно с ним! Ты кушай, кушай, смотри, какой виноград – как сладкое молоко!

Столом служило причудливо искривленное дерево, обеденным ложем – плотно переплетенные ветви виноградной лозы, покрытые тканями. Чаши и блюда – старое, потемневшее серебро не пойми чьей ковки, может, даже циклопской.

– Вода вот, – придвинула Гея чашу. – Виноград есть. Зеленый есть, черный есть – ты только кушай. А орехи какие! Фиги, фиги достать забыла, да что ж такое!

И убежала доставать фиги. Не призывать – вручную доставать, как смертная. Потом за оливками побежала, за яблоками, опомнилась, что вот, конечно, как это я финики могу не попробовать…

Зеленый платок мельтешил перед глазами, и уследить за Матерью-Землей было трудно.

– Антей, – выговорил я, набирая в горсть орешков. – А кто отец-то?

– Посейдон, – задорно отозвалась Гея, пробегая мимо с гранатами. Подвинула, подумала, отставила подальше. – Эх, на молодых меня потянуло… а про него ведь говорят – он Земли Колебатель. Знаешь? Так и решила – чего там, пущай поколеблет. А вышло – вот. Горе.

Ну, Жеребец сам по себе тот еще подарочек…

Странно – она словно помолодела. На берегу во время гибели Тифона выглядела старше… или показалось?

– …да ну, какой из него Жеребец! Разве что нимфочку какую своей прытью испугает, – топ-топ-топ, чем бы еще накормить гостя. Может, медком? Да, точно, мед же есть… – Вот Уран был – мужик! А сейчас… мало что отцы перевелись – так и сама старею. Вон попыталась из самой себя родить… знаешь, небось, что с Тифоном получилось?

Мать-Гея, что за игру ты ведешь?! Откуда суетливость, легкость тона, улыбка?

Безмятежность в глазах… нет, опять утопала, теперь за оливками.

– Правильно Громовержец-то его. Жалко, а правильно. Уж очень необузданный сын… а я ж не знала. Думала – утешение будет, а он – хочу, мол, всеми править. И что за мучение с этой властью… А куда его Зевс-то?

– В Тартар.

– Тартар… - остановилась. Попробовала слово на вкус, и взгляд на секунду переменился – разверзлась пропасть задумчивости в плодородности нивы. И будто тень – то ли мысли, то ли воспоминания. –Тартар, значит… А ты кушай, дорогой, что не кушаешь?

Кушаю.

Вернее, отчаянно давлюсь душистым белым виноградом под взглядом матери-Геи.

Ласковым. Вбирающим в себя, словно поле – долгожданную влагу.

С легкой искрой безуминки на дне…

– А ты бы у меня тут… на два, три дня? Погостить, а? Совсем никак? Ага, дела, дела… и ко мне, значит, по делу явился – ну, у детей всегда так, это понятно. Что за дело-то?

Родниковая вода холодная, будто только что из колодца, и пьянит почему-то крепче нектара или вина.

– Мать-Гея. Я хотел просить тебя о помощи.

Промелькнула и исчезла безуминка в глазах, и глубокие морщины на лбу чуть разгладились – от изумления.

– Меня? О помощи?! Это о чем же?

– Мне нужно, чтобы ты вырастила цветок. Для моей жены. Будущей жены.

– Цветок? – хлопнула в ладоши. – А почему не к Деметре… а, Деметра же тебя недолюбливает, как и эти все. Так ты жениться решил? А цветок тебе как – в дар или как приманка на похищение?

А цветок мне твой вовсе и не нужен, Мать-Гея. Но не мог же Аид Угрюмый приволочься без предлога. Сроду праздно по гостям не ходил.

– Как приманка. На похищение.

Весело мерцают светляки на оплетенной зеленью стене – маленькая карта звездного неба. «Видал, как врет? – мигает один. «Ой, видали!» – отмигиваются остальные толпой.

Гея все суетится, бегает: ну, чем бы еще гостенька порадовать? Только мимоходом касается – то плеча, то руки. Ласково.

– Верно рассудил, ай, верно! Раз – и в жены, а то придумали тут… сватовство. Да еще девки привередничать вздумали! Меня-то Уран даже и похищать не думал – пришел, взял, чего медлить-то? А невеста кто? Ой, что ж я, карга любопытная, может, ты и говорить не хочешь, дети – вы такие, неразговорчивые…

– Кора.

– Это Деметры девочка? Рыжая такая? – вот опять тронула за плечо – бережно, на ходу. Почти как Ананка. – Знаю. Хрупковатая малость. Ну, может, потом соком напитается, в расцвет войдет, как первенца народит-то…

Виноград встал поперек горла. Я закашлялся, и Мать-Земля, лучась от избытка доброты, треснула меня по спине.

– Осторожно кушай, торопыга! Ишь, быстрый какой. Воевать быстрый, жениться быстрый… не всё спешку любит! Ты жену свою хоть разглядел? Что у нее там спереди, что сзади…

А я думал, что за века Титаномахии основательно разучился краснеть. Но слова Геи напомнили – танец на зеленой лужайке, звонкий смех, коротенький хитон, – и дышать стало трудно, а кровь волной бросилась в лицо.

Может быть, уже завтра…

– Разглядел.

– Значит, видел раз и влюбился за танец, – засмеялась Гея. Перестала бегать, зато нежно взлохматила мне волосы. – Вот ведь вечно ты…

Все-таки опустилась в кресло из могучих, переплетенных корней. Подперла руку кулаком, посмотрела, ласково покачивая головой. И вдруг спросила:

– А Рею-то давно видел?

Сладкое видение снесло шальным ветром за горизонт, нити дымного тумана перед глазами свились в фигуру, с диким криком простирающую руки к звездам с утеса: «Проооочь! Прооочь! Молчи! Не надо!»

– Да.

– Забыл, значит, – кивнула мать Звездоглазой (какая мать? Между ними же ни малейшего сходства!). – И правда, тебе-то теперь какой с нее прок. Говорят, она умом совсем завяла. Я вот тоже не вспоминаю: без толку… Корни у нее подрублены, засохла. А надо, чтобы – жизнь. Чтобы – свадьбы, так?

Киваю – так-так. Окончательно себя чувствую мальчиком (такого с последнего визита к Нюкте не помню). Неприятное чувство.

Хуже только глаза Геи – ее неповторимо ласковые глаза и то, что Мать Всего Сущего все пытается погладить мой локоть. И подталкивает ко мне новое блюдо – ты кушай, кушай…

И безуминка на дне взгляда – легкая-легкая, как горчинка в хорошем вине…

– А ты зачем ко мне-то? А-а, цветок. Это я тебе хоть сейчас, хоть поляну цветов, хоть две… А какой тебе цветок надо?

Смешался, развел руками. Что я понимаю в цветах? В подземелье сплошные асфодели. В Стигийских болотах одну ночь в году зацветают кувшинки – цвета сырого мяса, ядовитые, как гадюки. Геката в своем саду какие-то ночные травы выращивает – так зачем мне их знать?

– Розочки ей? Ай, захочет еще потрогать, ручки поранит, надо осторожно. Маргаритки? Дельфиниум? Это там все растет, какая из этого приманка… А вот есть гиацинт. Это из крови аполлонова любовника я вырастила.

Сухая ладонь плывет над земляным полом, и из пола робко поднимает головку красный цветок. Разворачивает звездочки-соцветия, будто навстречу солнцу.

– Красивый был мальчик – Гиацинт. Мусагет – он ему голову диском разбил. То ли от ревности, то ли просто нечаянно. Очень плакал потом. А я вот вырастила. Самое лучшее получается на крови: лавр… тростник тот же. А вот еще…

Второй цветок появляется, горбясь. Стебель – нерушимо прямой, но бутон склонён будто бы с почтением, а лепестки разворачивает надменно, будто модница – обновку, которую еще не знает, надевать ли.

Белые лепестки открывают золотую серединку, чуть оранжевую по краям. Запах – юный, сладкий, сильный, веет дурманящими поцелуями, спелой встречей в тени деревьев, горьковатой вечностью, которая пришла и не сбылась…

– На крови? – спросил я, вглядываясь в нежный и печальный золотистый глазок.

– На смерти, – кивнула Гея. – Нарцисс это. Который дары Афродиты отверг. Нимфу какую-то отогнал. Мешала она ему. А говорят – что и саму Афродиту погнал: всё хотел единственную встретить. Так Афродита и влюбила парня в его отражение. Всё сидел, склонялся к воде, любовался – так и усох от голода и страсти около родника. А из тела вот, цветок получился. Слышишь, пахнет как? Смерти это цветок, вот как оно выходит…

– Значит, пусть будет он. Ты поможешь мне? Вырастишь его для моей жены?

– Ай, что ты спрашиваешь, мальчик. Когда я вам, глупым, отказывала. Ты только шепни – где, а я и услышу, и выращу… такой цветок – глаз оторвать не сможет! – И опять этот взгляд – пристальный, ласкающий. – Ну, куда ж ты уже подниматься полез? Виноград не доел. Орешки вот… или опять дела?!

– Трудно оставить твой дом, о Плодоносная Мать. Но мое царство ждет меня.

– Царство? Тартар?

И вдруг повела плечами, наклонила голову, задумавшись, блеснув золотой монетой безумия, случайно оброненной в почву взгляда…

Обиженная Ананка не подавала голоса, и это подвело меня, не хватало отрезвляющего «маленький Кронид…» за спиной.

О, тьма Бездны, это же было просто, я должен был понять еще когда она впервые посмотрела на меня этим обволакивающим взглядом, а уж когда она заговорила о Рее – тут только дурак бы не догадался!

«Вот ведь вечно ты…», «Деметра-то тебя недолюбливает, как и эти все…», «Когда я вам, глупым, отказывала», поглаживания по плечу, как будто мы знакомы вечность, она ни разу не назвала меня по имени, а все потому, что она путает нас, она принимает меня за…

Разошлась черной болью ладонь, годы назад обожженная его серпом. Серпом того, на кого я так непоправимо похож, что та – ну, Рея – та заслонялась ладонью и кричала, когда я нашел ее на краю света. Только вот ей мой облик причинял боль, а Гее…

Зевс знал, кого посылать к Матери-Земле. Знал, кого она во мне увидит.

Брат, ты неповторимый дальновидец. Мне таким не быть никогда.

– А-а, – сказала Гея, плотнее укутываясь в платок. – Я вот все спросить хотела: как там Герочка? Кушает яблочки, которые я ей на свадьбу подарила? А Деметры что-то совсем не видно, раньше приходила, теперь почему не ходит? Ты ей передай – пусть ходит, да. А, у нее же дочь, у Деметрочки. Ну, вот выдаст за тебя дочку – тогда пусть заходит, а ты передай, и если кому-то цветы еще нужны – на похищение или так – то тоже передай, пусть приходят. И сам приходи.

Она провожала меня к выходу, держась за мой гиматий – сухонькая, по грудь мне, не выше. Семенила рядом и пискляво негодовала, что «сначала виноград не доел, а теперь бежит! Куда бежишь, торопыга?»

Я бежал от нее. От безумного сравнения, от ласковых глаз. Но, вспомнив науку Аты, пробормотал: «Жениться».

И она поверила, затараторила, что да, жениться – это нужно. Жениться, детей рожать, цветы растить, жалко, что смертные не всегда об этом помнят, им бы только воевать и землю палить…

А уже потом, когда мы вышли в тихую ночь, в которой пение соловьев перемешалось с храпом великана Антея, добавила задумчиво:

– Жаль, мне теперь ни замуж, ни детей рожать… Может, только цветы растить – понять бы, где и когда… эх, жаль, что самое лучшее – оно медленно вызревает!

И хихикнула, и больше всего меня в нашем разговоре встревожил этот смешок.

* * *

– Зачем ты вытащил меня сюда?

Проклятый остров был олицетворением всего, что я ненавижу.

Он будто был создан как ловушка для солнечных лучей, и они стягивались отовсюду, послушно неслись от колесницы Гелиоса, обваривали горные хребты, в изобилии проливались на холмы, желтили траву и устраивали пляски в кронах горных дубов и барбарисов.

Под ногами бурчало, стонало и клокотало. То успокаивалось, то опять начинало ворочаться.

Потом вершина горы над головой – самая высокая вершина острова – яростно чихнула в небо пеплом. Запахло серой, и танец солнечных лучей поблек. С неба медленно полетели черные хлопья: в северных странах, у гипербореев, такие тоже летят, только белые и холодные. Снегом называются.

– Везде так, – ответил Зевс, словно не слушая. – Видишь? Гефест жалуется, что в его кузницах неспокойно. Горны пылают слишком сильно, ковка портится. А вулканы будто сговорились – они плюются огнем, и их тошнит лавой. Везде…

Мы стояли на одном из утесов гористого плато, глядя на одинокую вершину. Вслед за тучей горячего пепла край кратера лизнули багровые языки. Под ногами заворчало, зарокотало…

– Тифон еще не освоился со своей темницей. Вот и буянит.

– Ты слишком спокойно говоришь об этом, брат.

Я пожал ссутуленными плечами. Титаны первое время тоже ломились на поверхность, а потом поняли, что просто так ворота не отомкнешь, что Гекатонхейры на страже, что Бездна не выпустит, что я держу… теперь вот колотятся время от времени. Больше от безысходности и ненависти, чем еще от чего.

Двери стояли незыблемо – я проверял, сразу как вернулся к себе от Геи. Сторукие тоже не тревожились. А что узник ворочается и дымит – так подымит и перестанет.

– Красиво все-таки, – сказал Громовержец, когда в котле кратера вскипело огненное варево, перелилось через края – и вот уже ало-золотая змея поползла прокладывать себе дорогу по черному камню.

– У меня внизу этого добра хватает. Насмотрелся.

Тон Зевса раздражал. Громовержец говорил слишком знакомо, будто что-то вспомнил и решил вернуться к себе прежнему, до Титаномахии. И неприятно было стоять на горном уступе с ним рядом, чувствовать солнечный ветер в лицо, хотя вот гарью повеяло – легче стало…

– Совсем забыл, – отозвался брат, наблюдая, как раскаленная гадина извивается меж камней. Таится, скрывается за горными кряжами, будто к птичьему гнезду подбирается.

От пронзительно синеющего вдали моря доносился глухой ропот. Морю не нравилось, что земля бурчит и изрыгает пепел. Пепел испортит бирюзовые гиматии волн, испачкает белоснежные пенные кудряшки.

Зевс не торопился заговаривать, оглядывая остров глазами господина – будто знал, что я хочу побыстрее закончить этот разговор. Потому что во дворце уже готовят покои для моей царицы (Эвклей проникся важностью задания), и мир бурлит в ожидании: наш-то, кажется, жениться вздумал? Ой, что будет…

– Ты был у Геи, – наконец неспешно выговорил брат. – Как она тебя встретила?

Вот как, даже без притворства? Мог бы хоть для виду порасспрашивать: «Что она сказала?» или «О чем ты догадался?»

– Хорошо.

– Хорошо?

– Очень хорошо. Приглашала погостить. Накормила виноградом. С женитьбой помочь обещала.

Зевс поморщился и поднял ладонь, будто заслоняясь от порыва ветра, бросившего пепел в лицо.

– Значит, он ей все еще дорог, – обронил тихо.

– Они, – поправил я. – Они ей все еще дороги.

Громовержец повернулся. Уперся в меня пристальным взглядом – метнул знаменитую серую молнию.

Молния потонула в тартарской черноте – не надо на меня так смотреть, брат, мой взгляд светлее со временем не становится.

– Насколько она безумна?

Тифону в Тартаре, видно, крошек под бок напихали: вон с каким остервенением заворочался, из кратера в небо полетели ошметки лавы, Гелиосова колесница скрылась за дымом, и земля закачалась под ногами палубой корабля в шторм. Но двое Владык остались стоять незыблемо – на то они и Владыки.

– Спросила меня о Рее. Давно ли видел.

– Ясно.

Безумна настолько, что перепутала отца и сына, не разобрала, кому Звездоглазая мать, а кому – жена… о чем теперь думаешь, Зевс? Что надо бы и Мать-Гею – как когда-то Урана?

Только вот мы же сами расплавили серп, которым когда-то был оскоплен муж Плодоносной, так что теперь делать? С молниями выйдешь на безумную бабку, внучек?

– Еще говорила что-нибудь полезное?

– Сказала, что не будет мстить за Тифона.

Зевс хмыкнул и отвернулся, разрывая цепь наших взглядов. Взглянул туда, где из катера вслед за первой поползли новые огненные змеи – вот одна как раз добралась до горного дуба и заглотнула легко, как птенца, только пылающие ветки испуганно махнули крыльями.

– Солгать не могла?

– Безумие всегда истинно. Она не пойдет против нас. Пока что.

Кажется, теперь я знаю, от кого отец унаследовал это свое «рано или поздно». И понимаю, что именно таилось в прощальном смешке Геи-Земли.

– Пока что, значит, не пойдет – а потом?

– А потом – не знаю.

Зевс огорченно вздохнул. По-старому, по-мальчишески взлохматил себе шевелюру. Зачем-то подергал бороду, будто хотел оторвать – и здравствуй, утраченная юность.

– Хорошо. Я сделаю так, чтобы за ней присматривали. Может, с годами она смирится…

«…а может, я придумаю, как раз и навсегда избавить нас от забот», – это он проглотил. Расправил и без того расправленные плечи, еще раз свысока оглядел остров – горы, лагуны, томные изгибы холмов…

– А знаешь, зачем я тебя сюда вытащил? – вдруг спросил Громовержец. – Я вот думаю этот остров Коре подарить. К вашей свадьбе. Ну как, по-твоему, ничего?

И негромко рассмеялся, глядя на мое лицо.

– Да что ты в самом деле… или думал, что я отступлюсь от своего? Я же сказал – бери! Бери и владей! И не церемонься там: поплачет и свыкнется. Хотя… кого я учу.

Ну конечно, Черного-то Лавагета скорее нужно учить церемониться. А то вот за века как-то не пришлось постигнуть важную науку.

– А что с Деметрой?

– С Деметрой? Как хочешь. Она же не всегда бывает в той долине. Ну так что – ты уже решил, как… или подсказать?

Он опять смотрел на меня – с высоты, потому что я стоял ниже, да еще и сутулость эта вечная… Я заглядывал в добродушное лицо Владыки.

Готового одарить брата прекрасной женой – дочери для такого дела не жаль. Еще и подсказать неуклюжему женишку, как надо действовать (можно быком обратиться, можно жеребцом, кукушкой не надо – это уже с Герой было…). Чуть ли не подтолкнуть к великому подарку – ну, а что подарок станет карой для промахнувшейся сестры, так ведь всякое бывает. И в конце-то концов, каратель среди Кронидов один…

Может быть, я швырнул бы тебе в лицо этот твой подарок, мой щедрый брат, – если бы он только не был так нужен мне самому.

Грохот извержения и далекий гул моря скрывали иные звуки, но прислушайся – и это заливается ржанием четверка черных коней в золотой колеснице. К чему мне придумывать что-то, брат, когда можно взять чужое. Например, вспомнить свадьбу Посейдона.

Я ведь тоже колесничий. И я ведь вор – это все еще с Титаномахии знают.

– Да, брат мой. Я решил.

[1] Диплакс – теплый двойной платок.