Судьба семьи Малу

Глава 9

Ален не подумал о том, что сегодня суббота. Входная дверь была широко открыта, и г-жа Фукре в сабо, в переднике из синего клетчатого полотна, надетого поверх нижней розовой юбки, мыла пол, не жалея воды. Она выпрямилась, захваченная врасплох, смущенная. И сразу же схватилась за свои волосы, накрученные на бигуди.

— Извините меня, господин Ален…

Погода опять переменилась. Утром показалось солнце, а ночью был мороз, и земля стала твердой. Под ногами скрипело. Почему эта женщина смотрела на него так странно? Потому ли, что его длинный силуэт — он стоял против солнца — казался чересчур высоким? Она открыла рот и, как он догадался, чуть было не сказала ему, что он изменился. Он и сам это знал, что-то в нем переменилось, он чувствовал это даже в ритме своей походки, своих движений, но не думал, что это заметно при первом взгляде.

— Входите же. Сейчас очищу вам место. Выжимая над ведром тряпку, она объясняла:

— Фукре поехал на велосипеде в Жамини, за три километра отсюда, ему надо отдать в починку резиновые сапоги. Завтра утром, в лесу Ормо, у них будет охота на кроликов.

Угадала ли она, что на этот раз он пришел не к ее мужу?

— Войдите сначала в дом и выпейте чего-нибудь. Господин Жозеф на рыбалке. Если вы хотите его видеть, то он внизу, на берегу, недалеко от «Трех дубов». Он всегда ловит там.

— Я найду его, — сказал Ален.

— Не хотите стакан вина? Или чего-нибудь горячего? Эго займет всего лишь несколько минут. Я могу приготовить кофе…

В прошлое воскресенье он уступил бы, чтобы доставить ей удовольствие, просто не посмел бы отказаться. Сегодня он отозвался спокойно, серьезно, но очень мягко:

— Благодарю вас. Я, конечно, увижу вашего мужа, когда зайду к вам на обратном пути.

Он не мог похудеть, потому что провел два дня в постели. Он всегда был худым. Он даже не болел по-настоящему. Только немного простудился, и от этого нос у него покраснел и был влажным, а веки припухли.

Как бы сговорившись, они вместе с Мелани играли эту комедию с его болезнью. Когда он проснулся около полудня, она, наверное, услышала внизу, потому что сразу же к нему поднялась.

— Успокойтесь, мой милый мальчик, — объявила она. — Ваша сестра уехала… Покажите мне язык! Боже мой, как вы вспотели!

Простыни были мокрые, подушка и пижама тоже.

— Я так и думала, что вы заболеете. Но за вами будут ухаживать, и вы быстро поправитесь… Ольга, принеси простыни и наволочку!

В общем, чтобы заглушить его боль, она ухаживала за ним, баловала его. То кружку бульона, то пирожное, то горячей воды с лимоном. Но она, как и Ален, прекрасно знала, что он не болен и все это делается для того, чтобы поднять ему настроение.

Однако в это утро он чувствовал еще некоторую слабость. В трамвае, идущем в Женетт, его два-три раза бросало в жар, и оттого, что он шел нетвердым шагом, дорога показалась ему длиннее, чем в прошлое воскресенье.

Он проходил по аллеям между участками, видел издали посреди пруда постамент, который ждал, который всегда будет ждать, чтобы на него поставили бюст отца Алена.

Он без труда нашел «Три дуба», у подножия холма свернул на тропинку, которая зигзагами спускалась к берегу реки. Добравшись до места, он удивился и даже немного растерялся, потому что Жозефа Бурга там не оказалось. Он отошел на несколько шагов налево, откуда берег был виден на довольно большое расстояние, но там тоже не заметил ни одного рыбака.

Он обернулся и только тогда увидел человека, которого искал. Бург сидел на плоском камне возле плакучей ивы, с удочкой в руке, устремив взгляд на маленький красный поплавок, торчавший на поверхности сверкающей воды. Бург не слышал его шагов, но он знал, что Ален здесь. Он был так неподвижен и молчалив, все было так неподвижно и безмолвно вокруг него, что Ален остановился, зачарованный.

В спокойном воздухе поднимался легкий дымок от сигареты, которую бывший каторжник держал в зубах так, что она почти свисала ему на подбородок. Иногда он слегка наклонял голову, конечно, для того, чтобы лучше видеть поплавок и вовремя подсечь рыбу.

Он шевельнулся только тогда, когда Ален уже стоял в нескольких метрах от него, но не встал, а только повернул голову и прошептал:

— Это вы?

— Вы разве со мной не на «ты»?

— Правда… Прости, Ален. Садись. Немного выше есть камень.

В их взаимоотношениях тоже что-то переменилось. Неделю назад это был зрелый человек, почти старик, шедший по дороге с ребенком.

Сегодня это был уже не ребенок. Ален не торопился говорить, задавать вопросы, которые собирался задать. Он тоже неподвижно сидел на камне, обхватив двумя руками свои длинные ноги, и смотрел на поверхность воды, время от времени бросая взгляд на Бурга.

— Я прочитал бумаги отца, — сказал он наконец.

— А-а!

Жозеф Бург ждал, не поворачиваясь к нему, потихоньку вытаскивая удочку, на которой старательно сменил приманку.

— Я видел фото своего деда.

Фото было на цинковой пластинке, вероятно снятое на ярмарке. Черты лица наполовину стерлись. Спутанные волосы, широкие густые брови, глаза маленькие, с почти монгольским разрезом, нос большой и усы, спускавшиеся так, что прятали губы.

Больше всего поражал его нелюдимый взгляд, одновременно спокойный и недоверчивый, каким он смотрел в объектив. Как это удалось подтащить его к аппарату и добиться, чтобы он не двигался? Ему было, конечно, неприятно. Видимо, он согласился сняться, чтобы доставить кому-то удовольствие, но злобно смотрел на черное покрывало, которое, должно быть, набросил себе на голову фотограф.

В бумажнике оказались и другие фотографии. На одной Эжен Малу шестнадцати или семнадцати лет был снят вместе с девчонкой с гладкими волосами, перевязанными лентой на лбу.

— На заднем плане изображен аэроплан, не так ли? — сказал Жозеф Бург. — Тогда я знаю это фото. Мы были вместе на празднике в Обани. Я тоже был с девушкой, но теперь не помню имени ни той, ни другой.

Фото Эжена Малу с группой новобранцев.

— Там меня не было, потому что я на год старше твоего отца.

На другой молодой человек, одетый с иголочки, с гордым взглядом: Малу в Париже.

Двое мужчин не торопились говорить: ни тот, ни другой. На конце удочки затрепетала плотвичка, она выплеснула немного воды из зеленой коробки, куда ее бросил рыбак.

— Скажите, мой отец был бесчестный человек? Наконец он задал этот вопрос, выговорил его мягко, равнодушным голосом. Вокруг него царило безмолвное спокойствие, какое бывает в лесу зимним утром. Порой подгнивший желудь падал с дерева, порой кролик, шурша, пробегал по слою мертвых листьев.

— Слушай внимательно, что я скажу тебе, Ален. Бург сделал паузу, чтобы придать больше значения тому, что собирался сказать.

— Твой отец был просто человеком, а такого, поверь мне, ты сам в этом когда-нибудь убедишься, такого встретить можно гораздо реже, чем честного человека.

Это было не совсем ясно, и все-таки Алену казалось, что он понял.

— Человек, видишь ли… К сожалению, этого нельзя объяснить. Это надо почувствовать.

— Да, — убежденно согласился юноша.

— Кто угодно может быть честным человеком, иногда по воле случая. Есть много честных людей, которые стали ими просто потому, что чего-то боятся, или устали, или просто нездоровы. Есть и другие, те, что родились в семье честных людей, и им в голову не приходило стать нечестными. А я честный человек?

— Думаю, что да.

— Ну так вот, твой отец был в сто раз честнее меня! Ты видел фотографию его отца, но не видел фотографии его матери. А воспитала его именно мать. В деревне ее называли безумной. Ты заметил, что в каждой или почти в каждой деревне есть свой юродивый или безумная? Так вот, твоя бабушка исполняла эту роль. Ей было неведомо, что такое кровать. Она спала на полу, на груде одежды, но это не мешало мужчинам приходить к ней, когда они выпивали лишнюю рюмку. Иногда их приходило несколько. Так забавнее, понимаешь? А знаешь ли ты, чем твой дед был знаменит в округе? Да тем, что он ел ворон, ужей и всяких вонючих животных. Он отказывался верить, что ребенок у безумной от него. Лишь гораздо позже он получил доказательство, когда посмотрел на него поближе — Эжену тогда было двенадцать лет. Старик заметил маленькое пятнышко, с булавочную головку, на левом глазу, а у него самого было точно такое же, на том же месте. Вот тогда-то он и взял к себе мальчишку. И этот мальчишка, твой будущий отец, без чьей-либо помощи выбился в люди, завел себе слуг, автомобиль, рабочих, имел прекрасный дом, и множество высокопоставленных людей приходили к его столу.

Он украдкой посмотрел на молодого человека, но было невозможно угадать, о чем думал Ален. В сущности, слова бывшего каторжника совпадали со словами сестры Алена. Это было как песня на два голоса, двойную мелодию которой он слушал хладнокровно, как бы вдумываясь в нее.

Он был доволен, что нашел Жозефа на берегу реки, потому что в доме говорить об этом было бы труднее. И он был благодарен своему собеседнику за то, что тот продолжал удить рыбу. На Бурге была кожаная куртка и фуражка с лакированным козырьком, как у железнодорожников. Шея его была обмотана толстым шарфом. Время от времени он наклонялся и бросал в воду совсем близко от своей удочки комок земли, к которому было примешано конопляное семя.

Ален хорошо обдумал, в каком порядке будет задавать вопросы.

— Правда ли, что он начал с того, что стал заниматься шантажом?

Бург вздрогнул, но не шевельнулся, избегая глядеть на Алена.

— Видишь ли, Ален, мне пятьдесят восемь лет. Один год жизни я провел в тюремной камере, два года на каторге. Я жил в ссылке в Гаване и знал там людей разного сорта. Понятно, что мы с тобой не можем судить о людях и вещах с одной и той же точки зрения.

— Я думаю, что понял бы…

— Есть нечестные люди и люди честные. Но чаще всего, особенно в определенной среде, когда они поднимаются хоть немного по так называемой социальной лестнице, там встречаются главным образом люди фальшивые, на первый взгляд честные, те, кто совершают подлости исподтишка. Когда твой отец зарабатывал на жизнь, сотрудничая в мелкой газетенке, он знал людей такого типа. Его директор, его сослуживцы умели их использовать. Вместо того чтобы возмущаться или закрывать на эти подлости глаза, они платили им за молчание.

На лицо Алена словно упала тень, он на секунду закрыл глаза.

— Не забывай, с чего Эжен начал. Ты еще не знаешь, что такое чувство голода. Ты не оказывался ночью без сантима в кармане, когда нечем уплатить за ночлег и приходится спать на тротуаре. Тебе будут рассказывать трогательные истории на эту тему, но пишут их не те, кто через это прошел. Потому что такие люди живут только одной-единственной мыслью — голос его стал глухим — не падать больше так низко. Ведь если ты окажешься на самом деле внизу, никто не протянет тебе руку. Люди проходят сытые, хорошо одетые, с полными карманами денег, и ни один не подумает нагнуться к тебе.

Он замолчал. Ален тоже молчал. Потом он высморкался. Наконец несколько минут спустя Жозеф снова заговорил спокойным голосом:

— В то время в Париже были люди, которые наживали много денег, столько денег, что не знали, куда их тратить, и гордились тем, что проигрывали миллионы за один вечер в Довиле.

— Общество урбанизма? — спросил Ален, который прочел бумаги из зеленого чемодана.

— Давая взятки муниципальным советникам, лицам еще более высокопоставленным, жульничая на продажах с торгов по решению суда, они добились того, что им было поручено строительство не нескольких домов, а целых кварталов за счет муниципалитета Парижа. Я был тогда в Гаване. Не знаю, каким образом у твоего отца оказались в руках некоторые документы. Шумиха в прессе ничего бы не дала, или, вернее, ни одна газета не согласилась бы ее поднять. Ни один депутат не посмел бы пойти на скандал в палате. Потому что десятки из них получали… Спокойно, с бумагой в кармане, твой отец пошел просить в этом обществе место начальника рекламы. Не будь у него этой бумаги, ему расхохотались бы в лицо. Но бумага у него была. Он небрежно положил копию на письменный стол. Его поняли, и он получил это место. Так он в первый раз заработал деньги, которые помогли ему организовать дело в Бордо.

— Понимаю.

— Другие, которые начинали, как он, поднялись гораздо выше. Первый муж твоей матери уже занимал пост министра и, вероятно, будет им еще раз.

— Разве вы не были анархистами?

— Как ни странно может показаться то, что я скажу тебе сейчас, но это правда: я и поныне анархист, а твой отец всегда оставался им. Только я не могу это объяснить. Это что-то такое, что существует внутри нас и не может измениться. Над нами легко смеяться, легко сказать: «Как только у них будет полное брюхо и счет в банке, они станут такими же, как буржуа, а то и хуже». Но это не так, Ален. И доказательством служит то, что твой отец мертв и в понедельник продадут с аукциона его дом и мебель, в то время как граф д'Эстье продолжает обогащаться.

В ушах Алена по-прежнему слышались два голоса. Голос Корины, резкий, порывистый, то дышащий страстью, то прерываемый взрывами ненависти, и голос Бурга, монотонный и спокойный, словно вода в реке.

Кроме того, были письма, и одно из них от Общества урбанизма, которое Ален знал наизусть и которое все еще заставляло его краснеть.

Был ли это пинок в зад, о котором говорила Корина? Нанес ли его Эжену Малу автор этого письма?

— Есть люди, которые просто любят деньги, и есть другие: они любят деньги не ради них самих, — медленно продолжал Бург. — Эжен настолько мало любил их, что выбрасывал из окон и из дверей, отдавал первому встречному — иногда это было даже смешно. Спроси у Франсуа Фукре, спроси у дочери почтовой служащей, которую он посылал в Швейцарию в течение четырех лет…

Вспомнив, что говорила Корина, Ален чуть не спросил: «Она была его любовницей?»

Такая реплика здесь не подошла бы. На берегу реки, где трепетал маленький красный поплавок, те же слова, в устах Корины такие грязные и унизительные, становились чистыми.

— Можно найти сотню других, которые обязаны ему тем же, потому что он неспособен был отказать человеку в просьбе помочь ему, если это было в его возможностях. Он хотел, чтобы все были счастливы, кроме негодяев, подлецов…

Одним словом, других! Да, Ален начинал понимать, обводить этих «других» более точными контурами.

— Он больше не хотел быть бедным. Он не хотел вести растительное существование среди посредственных людей. Ведь он вышел из слишком низкой среды, а правда может быть в том, что, чем ниже ты начинаешь, тем выше обязан подняться. Во что бы то ни стало. Послушай, я думаю, что жизнь своего отца, хижину у края карьера и жареных ворон он предпочел бы существованию твоего брата Эдгара. Ему нужно было все или ничего именно потому, что он был Эжен Малу. Ему нужен был Малувиль и поставленная там в честь него статуя. Ему нужно было, чтобы за его столом сидели люди, которых обслуживал бы его метрдотель, которые никогда бы не подумали, что человек, равный им, мог быть сыном юродивой. Ему нужно было изо всех сил подниматься выше и выше. В конечном счете он делал усилие ради самого усилия. Вот почему я сказал тебе, что Эжен был человек. Даже если бы ему предсказали, что он закончит жизнь таким жалким образом, он старался бы не меньше, потому что для него это было необходимостью. Он был совсем один. Он верил только в себя и никогда не мог ни на кого опереться. Ни на кого. Он тащил на себе весь ваш дом. Каждый день нужно было добывать деньги для твоей матери, для сестры, для слуг. Эти деньги он добывал в течение долгих лет, он, этот маленький Малу, у которого даже не было метрики. Никто не давал ему денег даром, не правда ли? Деньги нелегко выходят из карманов, еще труднее из сейфов тех, у кого их много. Таким надо обещать еще больше. А Эжен умел обещать. Из нас двоих ему удавалось продать больше «Индийского чая», и я видел, как он продал шесть пачек старому священнику, болевшему геморроем, что не помешало Эжену всучить чай и его служанке, страдавшей сенной лихорадкой.

Улыбнулся ли Ален? Его лицо было спокойным. Он переменил позу, сел поудобнее. Как ребенок, которому рассказывают интересную историю, ему хотелось сказать: «Рассказывайте дальше!»

Они были очень далеко от всякого жилья, не в четырех стенах, как во время разговора с Кориной. Они были рядом с рекой и камышами, с огромными деревьями, которым зима придала более резкие очертания, а рядом прыгали птицы по замершим листьям, рыжеватым слоем покрывавшим землю.

— Я прочел проспект…

Бург повернулся к откосу за их спинами, где прятался Малувиль с его светлыми домами.

— Есть такие, которые смеялись и смеются до сих пор. Эжена считали шарлатаном. Однако же, держу пари, что через несколько лет Малувиль будет процветать. Конечно, один из сыновей графа д'Эстье будет в нем мэром или кто-нибудь другой из тех, кто сегодня требует распродажи. Потому что нужны такие, как твой отец, личности с широким кругозором, чтобы расшевелить этих людей. Они так дрожат за свои су, что, если им не пообещать в десять раз больше, они ни за что не станут рисковать. Я тоже не сразу понял это, но Эжен помог мне понять.

Видишь ли, нужны люди, как он, с неукротимой энергией, чтобы произошло что-то новое. Им некоторое время позволяют действовать, в случае надобности помогают. До того момента, пока не создается впечатление, что можно обойтись без них и не делиться с ними пирогом. Разве ты не спрашивал меня, честный ли человек был твой отец?

И он бросил еще один шарик земли с конопляным семенем возле своей удочки, на которую тут же клюнул голавль.

Некоторые слова остались у него в голове, словно подчеркнутые красными чернилами: «Твой отец всегда был одинок…»

Он один тащил на своих плечах весь дом. И это была правда. Он мог бы это засвидетельствовать. Он вспоминал, как в иные вечера его отец возвращался усталый, с голосом, охрипшим от бесконечных споров. Он видел вновь, как отец опускается в кресло.

И Ален внезапно понял, что в такие минуты Эжен Малу хотел бы, чтобы все они собирались вокруг него, любящие и предупредительные. Если бы, например, Корина встала на колени, чтобы снять с него башмаки и надеть ему домашние туфли?.. Если бы жена спросила, обняв его за плечи: «Ты не слишком устал?»

Алену было стыдно, стыдно за себя, за свою семью. Сам он, большей частью без причины, может быть, из застенчивости, может быть, из скромности или потому, что не думал об этом, потому что серьезно относился к своим занятиям, торопился запереться в своей комнате с книгой или с тетрадью.

Сколько раз отец следил за ним взглядом, когда он покидал его.

— Ты уже уходишь?

— Пойду делать уроки.

Поцелуй в лоб, довольно сухой, потому что с таким человеком, как Эжен Малу, никто не смел вести себя слишком фамильярно.

— Иди, сынок…

Корине нужны были деньги на развлечения. Их матери нужны были деньги для нее самой, для дома, для портного, для ее сестры Жанны, Бог знает еще для кого.

И Эжен вынимал свой пухлый бумажник и вытаскивал из него ассигнации. Он обещал:

— Завтра ты получишь остальные.

Потому что завтра тоже был день, тоже борьба, а пока случалось, что он засыпал в кресле, с полуоткрытым ртом, раздавленный усталостью.

Когда он просыпался в кресле перед тем, как перейти лечь в постель, возле него уже не было никого.

— Денег…

Они у них будут, надо, чтобы они у них были. Он должен был нести их, как курица яйца. Он должен был знать, куда за ними идти. Он должен был изыскать новый способ, чтобы они попали в его карман, а оттуда — в их карманы.

— Ты понимаешь, Ален?

И Жозеф Бург заботливо осведомился:

— А ты не простудишься?

Ни разу он не спросил Алена, что тот собирается делать. Однако же, наверное, он был в курсе происходящего. В Малувиле знали все. Он тоже, конечно, слышал об истории с Кориной.

— Кто-то приходил ко мне, справлялся о тебе. Бывший каторжник сказал это в конце разговора, перед тем как сложить свои удочки, когда солнце уже поднялось высоко.

— Ты, может быть, его не знаешь, но наверняка видел его. Это Рандон, счетовод.

— Я слышал, как отец говорил о нем.

— Рандон служил у него пятнадцать лет. У него фальшивые глаза и опущенные вниз усы. Можно подумать, что он косит, но это оттого, что он всегда поворачивается в профиль. Рандон — он меня знает и в курсе всего — пришел спросить, можно ли с тобой иметь дело. Он накопил денег. Ему здесь принадлежат два или три дома, и, вероятно, у него есть и другие дома, в городе. Хитрая бестия. Он был нужен твоему отцу, потому что лучше чем кто-либо знает кодекс, особенно то, что касается акционерных обществ. Среди бумаг, оставленных твоим отцом, есть такие, которые он очень хотел бы иметь. Он хотел бы в некотором роде продолжить дело отца, понимаешь? Если он возьмется за это, то, возможно, дело и пойдет. Он специально ездил в Париж, чтобы повидаться с твоей матерью, и она ему сказала, что зеленый чемодан у тебя. Он понимал, что иметь дело с молодыми людьми означает либо все, либо ничего, и так как он тебя немного знает, не слишком близко, то перед тем, как говорить с тобой, пришел справиться ко мне. Я подождал, пока он выложит то, что у него на уме.

Ты увидишь его, если захочешь. Он предлагает два варианта. Либо он покупает у тебя все бумаги, и я думаю, он даст за них хорошую цену, либо вы заключаете контракт и будете действовать вместе. Он возьмет на себя работу, а доходы вы будете делить с ним…

— А что мой отец думал о нем? — спросил Ален не без тревоги в голосе.

— Он считал его самым отвратительным из пресмыкающихся.

— Я тоже.

И Бург повторил за ним:

— И я тоже.

Они посмотрели друг на друга и сразу повеселели.

— Прежде чем вернуться к Фукре, я должен еще сообщить тебе новость. Думаю, сейчас как раз подходящий момент, хотя твой отец не уточнял, при каких обстоятельствах я должен тебе рассказать…

Это было проявлением доверия со стороны Бурга, как будто Ален успешно сдал свой последний экзамен.

— Накануне того дня, когда должны были опечатать комнаты в доме, твой отец снял со стены три небольших полотна. Он, вероятно, не был знатоком живописи. Просто покупал, чтобы доставить удовольствие художникам и чтобы все стены в доме были украшены картинами. Для себя лично он, конечно, предпочитал бы олеографии. Однажды, когда он показал свои картины экспертам, потому что хотел одолжить под них денег, он узнал, что только три из его картин представляют реальную ценность. Он снял их на прошлой неделе, свернул и принес мне. Они лежат у меня под кроватью.

«Никто не знает, что может случиться, — сказал он мне. — Остальные в семье всегда найдут выход. Некоторые даже уже приняли меры предосторожности».

«Моя мать», — подумал Ален.

«Ален еще очень молод, — продолжал он. — Я подозреваю, что у него в голове больше всяких идей, чем он это хочет показать. Может быть, определенная сумма поможет ему поставить ногу в стремя! Ты знаешь, что я имею в виду. Чтобы он не начинал с самого низа. Если он продаст эти полотна в Париже, то может получить за них несколько сотен тысяч франков…»

Ален молчал, а Бург не стал уточнять.

— Во всяком случае, они в твоем распоряжении, — заключил он. — А теперь нам надо подняться наверх, потому что, хотя тетушка Фукре и славная женщина, она не любит, чтобы за стол садились с опозданием.

Ален начинал понимать очень многое, ему стало ясно, откуда появилось ощущение легкости, которое он почувствовал в прошлое воскресенье, во время прогулки с Бургом.

Бывший каторжник говорил не только от своего имени. Он был посланником, которого отец постарался оставить возле сына, когда его самого уже не будет на свете.

Разве Бург не сказал во время их разговора утром:

«Он был чист, как ребенок…»

И это он говорил об его отце, об Эжене Малу, которого Корина, как и многие другие, считали авантюристом и шантажистом.

Разве не из робости, когда они бывали вдвоем, отец никогда не брал его за плечи, чтобы поговорить с ним откровенно?

Он сотни раз подходил к сыну — Ален теперь отдавал себе в этом отчет — в надежде понять, что думает этот взрослый парень, о котором он не знал почти ничего.

И он поручил другому после его смерти сблизиться с этим подрос! ком, и если будет нужно, помочь ему.

Лохматый дедушка, который питался воронами и напоминал пещерного человека, жил на краю деревни в хижине, построенной около карьера.

Эжен Малу, низкорослый и коренастый, с не правильными чертами лица, глазами навыкате, хриплым голосом, оставался существом непонятным; ему смотрели вслед даже тогда, когда он, одетый у лучших портных, выходил из своего лимузина.

Ален, принадлежащий к третьему поколению этого рода, мог учиться в самом богатом коллеже, не привлекая ничьего внимания. И, например, рядом с сыном графа д'Эстье именно Ален со своим продолговатым лицом и спокойными глазами выглядел аристократом.

И даже сам отец не смел заговорить с ним!

Конечно, из страха перед возможными вопросами, целым рядом вопросов, из страха перед одной из тех улыбочек, на которые была щедра Корина и которые напоминали Эжену Малу хижину деда, из страха перед гневным, осуждающим взглядом.

Над другим, старшим, Эдгаром, он смеялся открыто иногда недоброжелательно, как над кем-то чужим, кто предал его род — глупый блеющий баран, случайно родившийся в стае волков.

Ален представлял собой тайну. Ален — это было третье звено, это было будущее, о котором отец ничего не знал, это был незнакомец, на которого он бросал украдкой опасливые взгляды.

Ален был продолжением истории. Первые главы ее написал Эжен и конца ее никогда не узнает.

Они шли рядом, вестник отца и подросток. Ален предложил нести ведерко с рыбой, и его спутник не возражал — молодой человек был ему за это благодарен.

Стало очень светло. Сияло веселое солнце. На хрупких пленках льда, покрывавших землю и тусклую траву, сверкали капельки воды.

— Запомни только, это был человек…

Бург хотел было еще что-то добавить, но промолчал, он тоже был застенчив, а его спутник подумал: «Это был настоящий человек, и он тебя очень любил».

В общем, он любил только Алена, потому что только этот сын не предал его.

Значит, это-то и нужно было понять?

И Ален в течение нескольких лет не замечал этого, жил особняком в доме, чьи тайны предпочитал не знать. Он жил как чужой рядом с этим человеком, который с тоской наблюдал за ним.

— Мне неудобно беспокоить Фукре.

— Они огорчатся, если ты не придешь к ним обедать. Этих людей твой отец тоже любил.

А впрочем, Корина не лгала. Все, что она говорила, была правда, своего рода правда. Оба пути все время переплетались, но теперь Алена это почти не волновало.

Франсуа Фукре, сидя возле дома, примерял резиновые сапоги, на которые утром наклеили заплатки. Они были ему выше колен.

— Добро пожаловать, господин Ален… Я знал, что вы придете к нам. Жена будет довольна…

Вкусные запахи, тепло дома, где все блестело, огонь в печке, зажженный, чтобы внести в дом жизнь и радость.

Двое мужчин, Бург и Фукре, обменялись вопросительными взглядами.

Как южанин Бург, конечно, добавил бы, если бы был наедине с бывшим подрядчиком: «Он славный парень…»

А быть славным на его языке означало быть человеком.