Судьба за плечами

Сказание 10. О том, как важно выбрать правильного противника

Достоинство сильных не в мощных руках – в умении сдерживать силу,

Талант полководца не в многих полках,

а в сломанном вражьем крестце.

О. Ладыженский

Цвет крови и форма слез – ах, какое сочетание…

Плод, который назвали, как камень, гранатом, давно перестал быть творением горя Деметры и стал моим символом, неотделимым от двузубца с псами и шлема-хтония.

Почему стал? Как-то повелось.

Алые зерна, скользнувшие между нашими губами – «Я буду твоей женой, Аид Безжалостный»…

Гранаты, в которые влилась кровь уродца-Загрея – потом эту кровь назовут плодом преступной страсти Громовержца к дочери…

Гранаты, которые раскалываются и падают с ветвей в моем царстве – слишком спелые – брызгая в глаза алым соком памяти.

Мне говорили, что Крон, которому донесли о новых деревьях и их плодах, расхохотался и заявил:

– Вот доброе знамение последней битвы! Кровь их войск напитает сегодня землю, а их женщины будут лить слезы над их участью!

И приказал выковать зерна граната на своем щите.

Говорили, что он с воем ярости швырнул этот щит в небо, когда раскололись земные недра и явилась мощь Гекатонхейров.

Холодок проходит по черным водам озера и касается лица. Все уже закончилось и все успокоилось, и сегодня была другая битва – далекое эхо той, и левая обожженная ладонь перестала гореть века назад, но на моем щите, который я отбросил недавно – так и выкованы гранатовые зерна.

Слезы, и кровь, и память, неспешными каплями вытекающая с пальцев в воду.

Наши женщины не думали нас оплакивать.

Они шли на эту битву рядом с мужьями, сыновьями и братьями.

Афродита, смеясь и болтая за плечами сурового Гефеста, вертела в пальцах тонкое золотое копье: «Такое красивое, просто жаль бросать!»

Гера, поджав губы, опоясывалась коротким мечом, проверяя – легко ли вынимается из ножен.

Деметра в ратном доспехе выглядела безумнее Лиссы, и оружия у нее в руках я не увидел – но она могла бы убивать холодным пламенем из глаз. «У меня дочь, – говорило пламя. – А они сегодня полетят в Тартар».

Фемида и Стикс, Артемида и Афина – эти стали давно привычными на поле боя.

В комнатах Олимпа оставалась лишь Гестия – оберегать пламя нашего очага.

Мы, мужчины, троица Кронидов, молча сдвинули чаши, в которых нынче было не вино – гранатовый сок. Терпкий, кислый вкус на секунду сжал горло – глотком вчерашнего зрелища в когда-то цветущей долине.

Потом мы отвернулись: были дела важнее церемоний и прощания, Гермес в моем шлеме вернулся час назад и доложил, что к нашим позициям катится лавина.

Крон наносил свой удар, не дожидаясь, пока мы опомнимся после вчерашнего.

Взвешивая в руке свой новый щит с гранатовыми зернами, я услышал вопрос, которого мы не касались в наших планах и к которому не обращались за все время приготовлений.

– Кто станет во главе войск? Аид?

Персона Посейдона даже не рассматривалась, и брат, кажется, изрядно надулся. Я поймал взгляд младшего и покачал головой.

– В разгар боя оставлять войско без предводителя…

Он понял. У меня нынче цель важнее, чем сокрушать Кроновы рати.

Нужно ведь что-то делать с этим проклятым серпом.

Произошло короткое замешательство. Потупился Арес: не рискнул высовываться, почувствовал что-то дубленой шкурой. Войску серьезно угрожало остаться без предводителя или под руководством Стикс – но тут вперед вылез Прометей, верный своему глупому, благородному обычаю помогать.

– Давайте уж я, – выручил всех.

Гефест прикрыл глаза в мгновенном прозрении: увидел тень, скользнувшую по лицу отца. Ох, ничего хорошего не сулит эта тень новоявленному предводителю!

В будущем – если оно наступит. Пока же Зевс обрадовался, за плечо утащил Прометея к себе и принялся взахлеб обсуждать с ним позиции войск: у Крона на флангах опять великаны… их брать стрелами, отводить на наших лучников, Аполлон и Артемида в помощь… титанов придется вязать основным бойцам, то есть, Аресу, Афине и Посейдону… вести передавать через Гермеса и Ириду, ты ведь знаешь, преемник?

Он знает. Все мы знаем – воюем не первый день.

Только до этого нам никогда не приходилось сражаться под белыми крыльями рожденной Победы.

Ника явилась в зал последней: прискакала в сопровождении братьев, рассматривая новые кожаные сандалики, и слово, которое давно билось в висках у каждого – было произнесено озорным детским голоском, сорвалось с пухлых губ беловолосой девочки:

– Пора?

Пора.

Грохочут молоты циклопов: «Подавай!» – «Окривел?!» – «Эх, поддай, поддай!»

Куются молнии.

Мы готовы заканчивать то, чему, казалось, не будет конца.

За плечами – Олимп, к которому нас прижали за триста лет.

Перед нами – некогда цветущая Фессалия, которая и сейчас цветет: языками пламени, оскаленными ртами чудовищ, блеском копий в руках у великанов… Это река, нет, это морской прилив, надвигающийся на наши позиции, желающий броситься и подмять – всей тяжестью, с первого раза.

Аластор, Никтей, Орфней и Эфон нервно танцуют в упряжи, косятся на сжимающего вожжи хозяина, на мое неподвижное лицо, всхрапывают вопросительно: «А если вдруг… если…»

«Не если, – чуть шевелятся губы. – Прибой всегда разбивается о скалы… прибой всегда…»

И сигнал к началу кровавой круговерти – пролетевшая молния над головой.

Мы начинали эту войну мальчишками, отец. Чем бы она ни закончилась – мы закончим ее богами.

Где-то в этих годах, в твоей стихии, в стычках и затяжных боях мы растеряли крупицы страха и подобрали обыденность и скуку. Мы не кричим больше от гнева – даже Арес и Посейдон воздерживаются от кличей. Мы сшибаемся с твоими слугами в смертном молчании – чтобы ты мог услышать смех Ананки за своей спиной.

Моя Судьба нынче не смеется. Мы с ней сосредоточены на том, чтобы разить.

Вторая и третья молнии ударили в гущу схватки, метко, на колени свалился какой-то титан, с диким воем хватаясь за оторванную челюсть. Там, в центре столкновения, уже завязывался черно-красный смерч, оттуда доносились выкрики Ареса и глухие удары трезубцем – Посейдона. Но следить за ходом боя не хватало времени: я на левом фланге, с колесничими, Стикс – на правом – с копейщиками, два олицетворения ужаса, как шутят чересчур смелые сатиры, два черных крыла, которые держат войско…

А над нами плещутся белые крылья Победы.

И летят стрелы, не знающие промаха: Аполлон – на моем, левом фланге со своими стрелками, Артемида помогает Стикс; помощь нужна, потому что там не только великаны – человекопауки, вооруженные секирами, машущие факелами, и каменные волки – отростки гор – ползут между ними на брюхе, чтобы вцепиться в горло лошади или копейщику…

– Держа-а-а-ать! – катится над полем команда, равно подходящая двум войскам.

Войска смешались, два кулака сшиблись и неожиданно сцепились пальцами, переплелись смертельным клубком; слева от меня перевернулась колесница, не рассмотреть – чья, кони, бронза и тела каменных волков слились в единое целое…

Цепь молчания раскололась окончательно с десятой молнией. Донесся воинственный клич Афины, взвился в небеса хриплый рявк нашего временного предводителя – Прометея:

– Арес! Отводи…!

Или там все еще Зевс? Нет, брат молчит. Но никуда и не отлучается, впереди всех, и молнии, подносимые ему одним из Циклопов, мерно расцвечивают небеса. Это только начало боя – звенят молнии, мы начали неплохо, вдруг мы выстоим и так, без того, последнего решения, мы уже боги – не мальчишки, мы…

Кони сминают копытами чудовищ, как сухую траву. Кони танцуют по полю боя, чувствуя, что в руке колесничего не дрожат поводья. Бронзовый взмах! Я никогда не был копейщиком, но промахнуться сложно, неизвестный мне титан захлебывается ревом, хватаясь за горло. Теперь протянуть руку и взять шестое по счету копье из связки на дне колесницы; если бы они увидели это – они спросили бы: «Да кто ж так воюет?!»

Так воюю я.

Ряды великанов расступаются, пропуская пламя, в лицо пышет жаром; встает на дыбы моя четверка; кони остальных давно обезумели от ужаса. Трехголовая бескрылая тварь стелется по земле, глядя немигающими глазами; откуда у них столько драконов?!

Отчаянное, многоголосое пронзительное ржание смешивается с хохотом в рядах войска титанов, среди моих воинов слышны только ругательства, от ужаса не кричит никто, все давно знают: ты смертник, если идешь в бой за Аидом Безжалостным.

Знают, но почему-то – идут.

– Оставить колесницы!

Твердая земля толкается навстречу, ударяет по ступням. «Аластор! – кричу я так, будто обращаюсь к брату или подчиненному. –Назад! Назад!» Но правый коренник слышит и понимает меня лучше, чем подчиненный или брат, меня обдает воздухом – и колесница без возницы уносится в глубокий тыл.

Возница, оставаясь на земле, выхватывает меч. Возница заставляет себя не жалеть, что у него нет нынче шлема; сегодня я – не Аид-невидимка, шлем у того, кому он нужнее, я же пока просто лавагет, держащий левый фланг.

Просто воин, в перерывах между приказами купающий свой меч в крови неприятеля.

Они выскакивают на меня из неразберихи боя, склеивая рваные отрезки времени в единую цепь.

Титий – старый противник, адамантовая секира описывает светящееся полукружье, скользит у виска, торжествующий хохот: «Ждал встречи!» Ждал встречи, шагнуть влево, предугадав движение лабриссы, поймать опасный миг между двумя вдохами. До новой встречи, Титий, твои подколенные сухожилия будут помнить остроту моего клинка, заточенного Гефестом.

Дракон встает на дыбы, заслоняя небо с болтающейся в нем колесницей Гелиоса – бескрылая тварь с желтым брюхом; свист золотой стрелы – и на один глаз у твари меньше; Аполлон все же вспомнил о своих обязанностях; пламя разбивается о воздух, остановленное моим взглядом: я научился приказывать и драться властью, а не телом. Руку со щитом вперед, заслоняясь от ливня ядовитой желчи от второй головы; меч – не просто оружие, но часть божественной сущности. Божественная сущность втыкается в живот взвизгнувшей твари, поворачивается, выпуская кишки, остальное закончат другие…

Дикий кентавр, два меча в руках, перекошенное сладостью битвы лицо, сладость пропадает, когда он понимает, куда забрался и кто перед ним, но клинок уже вошел в сердце, черная кровь пятнает руки, брызжет на лицо…

Свист дыхания – сквозь зубы. Кажется мне – или меня хотели ударить в спину? Кажется – или мелькнули за спиной железные крылья того, кто никогда не должен вмешиваться?

Клонится сзади обезглавленное тело, просто шагнуть и пропустить, оборачиваться некогда. Они лезут на левый фланг, потому что отсюда не бьют молнии, потому что здесь нет Стикс с ее сыновьями, хотя воины уже давно делали ставки: кого из нас больше боятся…

Получалось, что противник боится титаниды, разящей ужасом, а свои – все-таки меня.

Великан. Титан, из плеча которого торчит две стрелы. Разорванная в отчаянной попытке дотянуться до моей глотки пасть каменного волка.

Кажется, опять что-то случилось со временем. Нет больше обрывков, складывающихся в отдельную цепь, есть мгновения, настойчиво лезущие в глаза, разрозненные, и не скажешь, сколько прошло времени…

Сколько прошло времени, если кровь начинает собираться в ручьи, через которые приходится переступать?

Сколько времени – если стою на трупах?

Если семижды менялись те, кто пытается прикрыть мне спину?

Прикрывайте свои!

– Я бог, идиоты!

– После боя об этом вспомнишь! – это Эпиметей, брат Прометея, упрям как два Зевса и одна Гера, спорить нет времени…

Земля подскакивает под ногами в мелких судорогах. Оскаленные морды, когтистые лапы подземных демонов, вышедших на свет из лавы или из каменных пропастей, – это все почти родное, близкое, кровное. Кажется, я начинаю забывать, как выглядят лица; уродство становится привычным, привычным становится – что стоишь на чем-то живом и бьющемся, еще дышащим и что-то хрипящем о милосердии…

О чем?

Это слово не осмеливается даже проситься в мысли.

Оно нынче чуждо для обеих сторон, как и «благородство» или «правила»: бьют по ногам, подсылая лазутчиков-карликовых демонов; бьют исподтишка в бок или в спину, сыплют в лицо песок, от которого приходится закрываться щитом, у меня ведь даже голова не покрыта…

И нет передышки на то, чтобы подсчитать павших и вынести раненых с поля боя – только не в этой свалке.

Смертные давно свалились с ног, и те из бессмертных, кто был ранен, – успели уйти, залечить свои раны и вернуться в бой, а мы все топчемся на одном месте, несмотря на то, что силы чудовищно неравны, даже с Циклопами, даже с молниями, которые они уже не успевают ковать…

Оглядываться я не имею права: они давят и давят мой несчастный фланг, но Гермес приносит неутешительные вести. Арес рвется в бой, –говорит он, – несмотря на ожоги и раны: неистового держат вчетвером, чтобы не сбежал. Впервые промахнулась Афина. Не хватает ужаса у Стикс – если на нее сейчас развернут часть войск, правый фланг дрогнет…

– Что Посейдон? – не помню, когда был последний глоток воды, слова выходят солеными и царапают горло. Мы с племянником стоим спина к спине, окруженные шестилапыми уродцами с львиными головами. Меч и копье.

Еще одно зыбкое мгновение этой схватки.

– Удерживаем, как можем, а то он остальных опережает. Деметра на нем висит… и как-то не попадает под удары трезубца.

Гера, Гефест – не спрашиваю, Афродита с Фемидой занялись ранеными… когда? Сколько прошло с начала битвы? Сколько – до нынешнего момента? Остальные в бою.

И молнии Зевса не перестают мелькать. Мы вцепились в оставшийся нам клочок земли с иступленным отчаянием: держать! Не отпускать! Вдруг не придется, чтобы – крайнее средство…

– Сатиры и кентавры с ног падают, приходится отводить в тыл на отдых…

Это значит – не будет подмоги.

– Прометей спрашивал – удержишь?

Дернул плечом, мысленно пообещав расквасить другу Гефеста морду за такие вопросы. При первой же встрече. Меч нервно дрогнул в руке, рассекая очередного демона пополам.

Что держать?! Позиции, усеянные телами стонущих раненых?

Гермес не стал дожидаться ответа – в небесах мелькнули крылышки сандалий.

А музы поют. В бою, орудуя мечами. Они собрали что-то вроде хора из нимф, дриад, ореад и нереид, и теперь над рычанием, звоном оружия, свистом дротиков и звуками разрываемой плоти несется мелодия, сплетенная из тысяч голосов. Когда успели спеться? Слова не доходят, тонут в плотной толще боя, но мелодия стрелой застревает внутри – не вытащишь. Веселенькая такая, под которую – венки плести и танцевать, хотя я-то никогда не понимал ни того, ни другого…

Вспоминаются лица.

Опадает боевой оскал, который словно налип на мое собственное (в последние миги подземные твари просто разбегались, увидев меня. С криками: «Да ну его в Тартар, это Аид!»).

Вывихнутое от частых взмахов левое запястье напоминает о себе болью (оно, оказывается, еще и разрезано чьим-то клинком) – и я перекидываю меч в правую руку.

А в небесах ведет свой бой Гелиос, удерживая колесницу, не давая Нюкте-ночи набросить на небо темное покрывало, благодатное для чудовищ и демонов (и для меня). Эос-заря и Селена-луна – обе здесь же на своих колесницах, сбрасывают на землю тех драконов, что осмеливаются сунуться в небо – чтобы никто не задел белые крылья Победы…

Крылья малышки Ники трепещут устало и, кажется, вот-вот подломятся.

Позже, на пиру, Гелиос бросит, смеясь: «Да у меня за эти девять дней руки онемели – вожжи держать!»

И удивится разноголосым удивленным воплям: «Девять дней?!» – «Сколько?!»

Мне казалось – это длилось девять лет.

Или, может, девять мигов…

К девятому дню мы оказались на Олимпе в осаде.

* * *

Циклопы валились с ног. О воздух в кузнице – смесь жара, гари и пота – можно было сломать меч.

– Гхр, – поприветствовал Стероп от мехов. Арг с грузным выдохом опустил молот еще раз – и новая молния отправилась в кучу недавно выкованных. Лежали небрежно на полу и выедали глаза блеском.

Я швырнул в угол четвертый искалеченный клинок и передал Бронту изрубленный щит – гранатовых зерен на нем не было видно из-за потеков крови. Бронт зацокал языком, закатил единственный глаз.

– Гефест, – зарокотал недовольно. – Учиться еще…

– Ффффх? – с любопытством выдохнули меха.

– Лезут на штурм, – ответил я. – Пока безуспешно.

Арг надсадно хыкнул, опуская молот на очередную заготовку для молнии.

– Дела, – сказал он. – Того… а шанс-то есть?

– Разве что взгромоздят Пелион на Оссу.

Одноглазые кузнецы развеселились и пуще залязгали молотами.

– Молний-то надо, – говорил Бронт, ворочая клещами очередное оружие для Зевса. – Молниями… с высоты… эх, хорошо!

Я промокнул лоб запыленным хламисом и вышел из красного полумрака.

Я не сказал одного: у нас тоже не было шанса.

Гелиос наконец уступил Нюкте, но Луна светила ярко, и одна за другой вырывались из-за стен дворца молнии, озаряя все вокруг. Зевс держался стойко, оттягивая уже неизбежное, давно принятое решение – а может, просто давая нам передышку перед тем, что будет…

Будет. Будет?

Сердце не ответило – устало за время отступления, которое мы прикрывали втроем: молния, трезубец и колесница. Сердцу было пусто, несмотря на то что вокруг была долгожданная тьма. Сердце замерло, потому что знало: отдыха больше не будет.

Выдернуть меч из груды оружия, подхватить щит – и на стены, где выбивается из сил Посейдон, где Афина, Арес и Прометей скидывают раз за разом вниз жадные черные рати штурмующих, где…

– Они громоздят Оссу на Пелион!!!

Ты что, подслушивала меня, Ананка? А потом шепнула это кому-то из отцовского войска?!

Неужели ты решила быть для нас – такой?

Две горы закачались – одна на другой, под одобрительный рев титанов и великанов, поднявших эту тяжесть. Крепость, воздвигшаяся в опасной близости от нашей – и по склонам новоявленной горы снизу вверх уже ползет плесенью Кроново войско. Заполняет собой трещины, стелется по хребтам, скалясь в нашу сторону, только вот что-то медленно продвигается…

Посейдон – голова перемотана легкомысленным куском зеленого с золотом пеплоса – замер рядом, стискивая трезубец.

– Чего они ждут-то? – выплюнул негромко.

Не ждут. Опасаются.

– Молний, – шепнул я.

А под покрывалом Нюкты царила странная тишь, и молний не было. Они лежали грудой в кузнице Циклопов. Они лежали там, откуда еще час назад ими разил наступавших младший сын Крона.

Они лежали, вместо того, чтобы озарять небо – и бархат измученной долгим ожиданием ночи разбавлялся только светом луны да звезд…

Черная громоздкая масса – наша Ананка – ползла на нас безмолвно и недоумевая. Конечности двигались вяло, словно уже осознавая истину, пришедшую к нам.

Они ползли, чтобы покончить с нами, а мы за стенами готовили потрепанные войска. К наступательному бою.

Всем все было ясно.

Тишину нарушил только наивный вопрос Афродиты:

– А он там с этой Кампе… справится?

И горький смех в ответ, будто смеялась сама гора Олимп, а может, стены нашей временной крепости.

Ближе. Скрежещут камни, качаются во мраке две горы – одна на другой, каменное крошево пачкает облака.

Ближе. Видны огненные отсветы, перебегающие по чешуйчатым спинам. Заросшие грубой шерстью лица. Оскалы – то ли торжествующие, то ли неуверенные.

Ближе. Во рту – словно раскаленная медь, вся моя сущность медленно перетекает в меч, которому не суждено опуститься в ножны еще очень долго.

Ближе. Наконец-то очнулось сердце – бухнуло лениво и мерно в груди, отозвалось стоном в висках, вибрацией – под ногами, далеким гулом – из глубин…

Ближе…

Земля раскололась внезапно и страшно – с визгом разрываемых недр, с сотрясением от мощи, которая прорывалась из них. Косматая туча – нет, две! три! – вырвались на свободу из плена, из пропасти. Рев Гекантохейров заставил посыпаться осаждавших вспять, мы открыли ворота – и шагнули в новый бой, в воздух, напоенный необузданной мощью.

Они теснили нас девять дней – чтобы загнать на Олимп.

Мы отбросили их к Офрису за сутки.

Это был не бой – иступленная, сумасшедшая гонка. Войско титанов дрогнуло сразу, как появились Сторукие, рвануло на перегруппировку, надеясь отступить, перестроиться… куда! Поздно.

Это – крайнее средство. Это – край… край.

Вкатывали на гору камень. С мукой, пыхтя и обливаясь потом. А проклятый валун возьми да и вывернись из рук – подтолкнула его Ананка-Судьба, покатился вспять, увлекая за собой камешки помельче, прорезая со свистом воздух – вниз, к подножию, вниз!

К Офрису! Через то, что осталось от плодородной Фессалии – через сожженную, пропитанную кровью и потом скалистую пустошь, через пересохшие русла рек, выводки драконов, чудовищные цветы, выросшие на крови и трупах. Аэды после поперхнутся несокрушимостью истины: нельзя добраться от Олимпа до Офриса за сутки, нельзя за ночь и день пересечь то, что было Фессалией… И тогда аэды прибегнут к испытанному средству.

«То, что за гранью для смертных – легко для бессмертных, – сложат они. И будет вздыхать кифара: – К Офрису вихрем неслись солнцеликие боги. Теми путями, что следуют ветры и громы…»

Будет лгать кифара – не стыдясь своей лжи.

Мы сами были ветрами и громами. Нет – единым вихрем, поднятым Гекатонхейрами, мы не оборачивались на упавших союзников и отставших смертных, мы…

Время, напуганное, бежало, прикрывая уши, чтобы не слышать нашей поступи. Время вздрогнуло, увидев Сторуких, увидев нас, спустившихся с осажденного Олимпа – и понеслось, стараясь укрыться за пазухой господина, но – поздно!

Мы шли быстрее времени.

Миги являются полусном, полуявью: было? не было? лжет ли мне память?

Зевс стоит на воздухе вровень с плечами Гекатонхейров, и молнии хлыстами ложатся вокруг него.

Малышка Ника с упрямо поджатыми губами прыгает со скалы – и распахивает крылья над нашим войском. Недетские, широкие крылья.

Гудит, раскаляясь, бронза меча – превращает его в алую полосу.

Огонь кровавыми каплями течет с неба…

– А-а-а-а! – ревет битва единым голосом, топча то, что было Фессалией. – К Офрису!

Сливаются воедино столетия боев и перемирий, каждый день, каждая ночь – обвиваются друг вокруг друга, ложатся между двумя войсками, подставляясь под удар, и вот – выковалось главное:

– К Офрису!

Протягиваются к небу триста бешено вращающихся рук. Уран жмурится, испуганный – не дотянулись бы до него те, кого он заточил в Тартар! – но рукам нет до него дела, руки щедро сеют, горстями расплескивают вокруг себя силу… силу, которая захлестывает, подавляет мысли – бездумная, яростная мощь, и в ее вспышке тает, растворяется сначала тело, потом рассудок… команды? Распоряжения? Стратегия? Где?!

Мы просто идем побеждать – поднявшейся выше неба волной славы, в едином кличе.

– К Офрису!

Нет предводителей, и лавагетов, и солдат, есть только единая воля; нет мыслей – волна захлестнула с головой; нет боя – они не решаются встретиться с нами в бою, мы просто идем… мы идем…

Когда мы очнулись, впереди возвышался Офрис, а в небесах бешено плясала колесница Гелиоса, и под ноги нам падали обгоревшие птицы.

И перед нами был резерв Крона – элита, отборные войска из титанов и тварей подземного мира, которых пестовали специально к этой битве…

Волна хлынула навстречу войне. Сила – к силе.

Протянулись руки первенцов Земли к недрам матери – к скалам. Взлетело крошево, взвизгнули камни – складки на теле Геи – и взвились в небо легче бабочек.

Титанам и их подручным на головы.

Еще и еще.

А там уперлись не на шутку: мол, Сторукие или нет, а мы – тоже дети Геи и чего-то стоим.

Ну, Сторукие. Ну, мы в ужасе.

Ну, дальше-то что?

Сила – на силу. Осколки земли – в небесах. Небеса вот-вот осколками падут на землю.

– Ламп! Брооооойт! – стонет с неба Гелиос. – Стоя-а-а-ать, заразы!

А лошади всхрапывают и бьются в упряжи: вот-вот понесут колесницу, перевернут, разобьют о летящие в небо камни…

– Не на-а-а-адо! Не на-а-а-адо! – в тон Гелиосу кричит Земля, когда из нее вырывают очередной кусок.

Молнии и стрелы дождем с нового неба – вперемешку. Размахивает молотом Гефест, на лице – радость несусветная, похоже, Хромец решил, что он нынче в кузнице. «Поддай огонька! Аха!»

Натянутая тетива в груди: Ананка, что ж ты молчишь за моими плечами?! Или ты тоже закрыла глаза и заткнула уши, обратилась в бегство, предоставив нам решать самим?

Не вынесла мелодии этой битвы – такая, небось, не снилась Аполлону!

Обезумевшими кифарами орут стрелы, протыкая живую плоть. Ритм – в ударах Гекатонхейров. Золотыми и серебряными струнами расплескиваются молнии из рук Зевса, который и сам-то уже – живая молния…

Копья Ареса и Афины – тяжелые тимпаны.

Не расстающаяся с мечом Гера – свирель.

Пан, козлоногий сын Гермеса, неподалеку яростно топчет противника – ага, как же, мирный. Хорошо, если хоть и впрямь противника топчет. «Кхерееее…» – хрипит противник, и песнь боя послушно принимает его взнос, вплетает в себя.

Треск и взвизг дракона – голос подал трезубец Посейдона.

Меч у меня в руках не замолкает, изо всех сил подпевая брату – то ли рогом решил заделаться, то ли тоже под тимпан. Крики противника, тяжкий рокот из недр, сотрясающий все живое, стоны земли, не могущей выдержать ярость Перворожденных – все сливается в единую песнь, и я невольно спрашиваю себя: неужели это – песнь победы? Или – Песнь Небытия?

И голос за моими плечами оживает и отвечает едва различимым шепотом (который тоже вплетается в музыку хаоса над боем):

– Это – песнь края…

Край… край! Сила – на силу.

Молнии – упрямо ссутуленные плечи кроновой гвардии. Неистовство Сторуких – голод демонов. Скалы – щиты и копья. Боги – титаны…

Словно натянутый канат, слишком туго сплетенная мойрами нить: упадет маленький камушек – порвется равновесие в клочья…

Не камушек – стрела. Откуда уж взялась – непонятно, говорили потом: титан какой-то послал… А может, Аполлон. Кто там в неразберихе боя разберет.

Появилась стрела. Свистнула в воздухе воплощенной Ананкой. Воздух прочертила лениво, словно выбирая: кого бы мне вот сейчас, чтобы уж – надежно? Афину, может? Гермеса? Аида?

Помедлила и воткнулась Пану в волосатую ягодицу.

Такого звука Уран не слышал со дня своего рождения.

Гекатонхейры – и те вздрогнули и начали горы себе под ноги ронять.

Титаны и боги оружие побросали.

Кто был смертный – вообще попадали и головы позакрывали.

А Пан все вопил.

Визгливо, яростно, на одной ноте, леденя сердца чудовищ.

Может быть, конечно, и соратников.

Дрогнуло небо от крика – опять. Содрогнулось войско титанов от ужасающего звука. Попятилось. Обратилось в бегство, не слушая призывов вождей. Понеслось без оглядки, топча и сминая своих же…

Паника как она есть, словом.

– За ними! – грохнуло по рядам радостно, на секунду заглушив вопль Пана.

И – по рядам, от края до края, явившейся истиной: «Это конец! Конец!»

Это для них – конец.

Для нас – начало.

– Рассеивать и добивать! – приказ от Прометея, совсем не нужный в этой битвенной мешанине, каждый и так знал, что делать… рассеивать и добивать.

И смотреть, чтобы тебя случайно не добили – в последние часы боя.

Потому что земля так и грохочет под поступью Гекантохейров, а воздух все еще наполнен огнем и грохотом, и только белые крылья в этом воздухе виднеются ясно – крепкие, крепче самого небесного свода.

Малютка-Ника – нынче не дитя, а богиня. Великая богиня. Великая победа.

– Рассеивать! Добивать!

Голос Гермеса дунул в ухо: «Пора!» (голос Ананки повторил то же самое) – и дрогнувшие от нетерпения руки приняли родной, нагретый металл шлема.

Горячие нащечники скользнули по потным щекам, сузился мир до двух прорезей – и меня вычеркнули из битвы.

Я – Аид-невидимка. Хватит воевать.

Давайте побеждать как боги.

* * *

Под ногами выгибались в агонии тысячелетние камни. Плавилось небо от ярости Гекатонхейров. В воздух летели глыбы, и дышать в этой каше огня и осколков было трудно даже Гефесту, привыкшему к своей кузнице.

В ушах стучали молоты Циклопов, когда я подходил к шатру отца по содрогающейся, искалеченной земле – Гея, не пошлешь ли ты нам свое проклятие после этого боя?

Войско демонов и чудовищ рассеивалось, большая часть его сейчас жалась к подножию Офриса, где дрались остальные… он же – смотрел с высоты.

На войско. На летящие в небо горы. Он стоял неподалеку от пропасти, на широкой ладони Офриса, где был расположен его последний оплот, – и смотрел на то, что кипело внизу, сверху.

И улыбался.

Я видел его только со спины, потому что это была моя часть: не отвлекать, не бить – обезоруживать. Я не крался, я шел мимо него, как тот, которому просто нужно сделать дело, но я чувствовал эту улыбку раскаленной от пламени боя кожей. Эта старая скотина улыбалась, глядя на Гекатонхейров, улыбалась улыбкой мудреца, и отдались внутри слова, которые он произнес за секунду до того, как я нырнул в шатер.

– Рано или поздно…

Рано или поздно, отец, пора уступать дорогу молодым.

Голос Посейдона внизу проревел точно эту же фразу. Средний старался вовсю, распекая папу такими словами, какие я слышал разве что от Циклопов. Почему-то представилось, как он машет своим трезубцем и орет:

– Сразись со мной! Я покажу тебе мрак Эреба!

Потому что отец засмеялся смехом безумца.

Он не верил, что подобная козявка может его свергнуть. Даже если у козявки есть дети, и они сейчас бьются с армией титанов. Даже если козявка привлекла на свою сторону циклопов и Гекатонхейров.

Одного он не учел, мой мудрый папаша: у этой козявки еще и братики есть.

Он не стал призывать свой серп – зачем, когда перед ним всего лишь юнец с глупым трезубцем в руках? От его ударов можно отмахнуться ладонью или скалой, повелеть времени замедлиться для юнца – и тогда можно будет легко его прихлопнуть, отправить во мрак Тартара или проглотить – что покажется лучше…

– Уран! Твое предсказание никогда не сбудется! – зарокотал он с торжеством, ему было невдомек, что Ананка уже стала за плечами и, наверное, смеется своим смехом, напоминающим молнии: да-а, да-а, никогда… уж тебе бы, Повелителю Времени знать, что «никогда» бывает очень редко.

От трупного тлена и пыли воздух в палатке казался зеленоватым – наверное, так пахнет время. Исполинское ложе Повелителя Времени было устлано волчьими шкурами, вокруг валялись кубки, лежала набедренная повязка, небрежно отброшенный наруч с затейливой резьбой, явно трофейный…

А с низкого деревянного алтаря, устланного белой тканью, приветственно улыбалась яростная, пахнущая смертью полоса адамантия – смерть, которой не нужны ножны.

Здравствуй, старый знакомец. Сто лет не виделись.

Невидимость его не обманывала: серп щерился единственным клыком, оставшимся в черном рту старика, выедал глаза могуществом: хоть сейчас готов лишать Урана плодородной силы. Или Кронидов – голов. Или кого угодно – чего угодно.

Невидимые пальцы нависли над стертой рукоятью: это я к тебе, твой противник…

Серп Крона, плод ненависти Геи, чистая смерть, скалился в глаза насмешливее своего хозяина – Повелителя Времени. Противник? Да какой противник? И что ты со мной сделаешь, мокрица?

Пальцы упали вниз – брошенным жребием. Сомкнулись: невидимые, но сильные. Я держал Серп Крона, будто это был обычный меч, он и весил не больше обычного меча. И Крон, увлекшийся попыткой прихлопнуть Посейдона, не заметил пропажи. Серп мог разить временем, мог подчиняться воле хозяина, но не был с ним единым целым, не рождался с ним, как меч Таната…

Покинуть палатку, нырнуть обратно в горячечный воздух, было тоже проще простого.

«Только бы он не успел его позвать», – выстукивали молоты в голове. Я перелетал через камни, вилял между пещер, опаленных кустов, обогнул несколько подыхающих солдат Кроновой армии, я остерегался переноситься в другое место, потому что «другое место» могло оказаться перед разящей холодом ужаса Стикс или между схватившимися не на шутку Эгеоном и Прометеем…

Или перед Аресом, а он в запале боя не особенно различает чужих и своих.

Валун в десять обхватов просвистел мимо, едва не улучшив форму моего черепа. Подземная тварь шарахнулась, торопливо пряча клыки: ужас шлема проник под змеиную броню. Громыхнуло позади: это отец устал забавляться с наглым сынишкой и ударил вполсилы, земля дрогнула и вздыбилась подо мной, и блеснул смешок Ананки…

Нет, это была молния Зевса, которого Крон, занятый бахвальством среднего брата, не заметил.

Она ударила, разорвав красный полумрак битвы, – лучшее произведение Циклопов, и земля заколебалась вторично, теперь от гневного рева.

Он наконец услышал ту, которая стояла у него за плечами. Он узнал сына, который швырнул молнию.

Он испугался.

Он потянул к себе свое оружие, чтобы разить им.

И верный серп, непобедимый серп, меч времени – послушно устремился к своему хозяину, закипая радостью битвы.

Но чья-то рука упала на рукоять, стиснула ее и придавила к земле, и земля дрогнула – словно на нее легли не меч и рука, а дерзость этого поступка и, заскрежетало древнее лезвие: «Кто?!»

Кто посмел? Кто нашелся? Кто держит?

…я?!

Серп Крона, сказал отец, не дано удержать никому, кроме того, для кого он был выплавлен Геей-Матерью. Его можно украсть, можно унести, но удержать…

Миг растянулся в бесконечность ослепительной боли. Вместо молотов зарокотали в ушах вулканы: свалиться, закрыть уши руками – нельзя! Ты, червяк, который смеешь удерживать меня – ярче молнии пламенем в глаза, нужно зажмурить их, нет, закрыть глаза руками, – нельзя! Огонь влился в левую ладонь и побежал по жилам, огонь выжигал мое существо изнутри… огонь… агония… каждая часть бесконечного мига – новая порция отравы, убери руку, ничтожество, не мешай мне… нельзя!

Мир умирал, или это я умирал, лишенный точки опоры, только рукоять под моей рукой – казалось, она извивается, как ядовитый гад, рвется туда, к своему повелителю, разить временем, она уже – часть времени, время – адамантовое лезвие, которое выжигает мне глаза, и я удерживаю его за хвост, за эту рукоять, и, медленно выпаливая крупицы меня изнутри, мелькает перед глазами мир… миры… времена…

Разящая Афина: копье занесено наотмашь. Светлые крылья Ники реют над красно-черным полем, и поймешь, что где – небо? Земля? Все одного цвета. Взлетают камни.

Потом я увидел летящую в меня молнию, слабеющей рукой сумел отразить ее – она почему-то очень болела, левая, недоуменно глянул в руку – где меч? оружие? – меча не было, непобедимый меч, великий меч, держал кто-то… кто мог… как мог?

Никак. Ничем, вернее, нечем: сил не стало, как только я притронулся к гладкой, стертой рукояти, теперь только огонь и крик, я так и не научился выражать свои чувства вслух, отец, я кричу с закрытым ртом и без слов, я кричу всем своим телом и всем существом и, о, Хаос Животворящий, кажется, я кричу: «Хоть бы это кончилось!»

Я кричу, а эта зараза, почти такая же, как ты, рвется из рук, и если я отпущу, если перестану висеть на рукояти мертвым грузом – война закончится в ту же секунду, только не так, а эта война должна закончиться именно так… ты видел, отец, что с нами Победа? Не протягивай ладонь, отец.

Даже если бы Ника была на вашей стороне. Даже если бы было еще больнее, хотя не бывает еще больнее…

Я удержу.

Длящееся без конца мгновение порвалось, когда он понял, что серп держат, что крайнего средства уже нет, что нужно уходить, как тогда, в первый раз, на Олимпе, когда он увидел свою Судьбу в лицо – отступать, бежать, а потом, рано или поздно…

Второе мгновение было отмечено трезубцем Посейдона, который вонзился Крону в живот – в ту самую утробу, в которой мы так долго сидели. Нарочно метил, братец?

Крон усмехнулся – тварь под моей ладонью дрыгнулась, она все еще рвалась к хозяину, и я чувствовал его усмешку – своими губами. Я чувствовал, что она посвящена мне – вся ненависть, которая в нее вложена, прощальные слова, которые прогрохотали громче гор, взлетевших в небо…

– Рано или поздно.

А может, в ней было и сожаление – о том, что он понял с таким опозданием. Что недооценил и положился на серп. Пусть бы щенок держал его, нужно было уходить, затаиться и ждать, пока у него кончался силы, понял слишком поздно, не хватило времени…

Великому Крону, Повелителю Времени, не хватило того, чем он повелевает. То, чем он повелевает, для него внезапно истекло.

И все кончилось.

«Я мертв», – подумалось нелепо для бессмертного, когда прекратилась боль и перестали мелькать миры внутри. Рядом ударилась о скалу каменная глыба: когда я положил руку на рукоять серпа, глыба была в воздухе…

Мгновенье? Два?

Пальцы не хотели сползать с рукояти. Они скрючились на ней, вцепились мертвой хваткой и не слушали моих приказов. Или я ничего не приказывал? Или уже и не могу, потому что за плечами у меня – мой друг Танат, который собирается взять прядь моих волос. Сказать ему, что бессмертный, а он плечами пожмет…

«Живые дышат», – скажет.

Я открыл рот и силой запихнул в грудь немного воздуха – раскаленного, с пылью и запахом дикой крови чудовищ. Тут же закашлялся почти до рвоты и понял – жив, бессмертен, как раньше. Тогда велел разжаться пальцам, и они медленно, с неохотой подчинились.

Ладонь была черной – угольно, ожог, каких мне не приходилось видеть; с виду – словно просто испачкался, а саднит так, будто рука лежит на раскаленной лаве, и невнятной болью, стоном последствия отзывается ей то, что внутри меня – любая мысль, любое ощущение, любой вздох, и сама тень корчится за спиной, переживая заново то, что было…

Забудь – приказал я тени. И ты тоже забудь – это себе самому. Значение имеет одно. Ты удержал.

Серп лежал там, где его положили, и выглядел просто оружием – привлекательным, цельным, острым, теперь его могущество стало очевидным. Всем своим видом приглашал – возьми! Ну, чего ты?

– Тварь, – прохрипел я и улегся рядом с ним. Лежал долго, чувствуя, как перестают плясать гефестовы наковальни в висках, видя, как в небо все реже и реже взлетают огромные утесы, вырванные из земли, как рассеивается кровавый чад – весть о падении Крона окончательно решила исход битвы, огрызаться не было смысла, оставалось бежать или надеяться на милость победителей…

А для меня возвращалось время. Трогало мягкими пальцами горящий лоб, вливалось в грудь с дыханием, разгонялось по сосудам с ударами сердца – так-так… это – миги… а вот минута... а вот еще одна, и они не стоят, они текут от прошлого к будущему, от рано – к поздно…

Рано или поздно…

Я оторвался от скалы, которую почти не чувствовал спиной, взял серп Крона – он повис в руках все с той же невинностью – и пошел к той площадке, где стоял отцов шатер. Идти пришлось на удивление долго, огибая трупы и залетевшие метательные снаряды Гекатонхейров, обходя кусты, которые раньше я перелетал в прыжке: как же я несся, Хаос предвечный, а мог остаться на месте, просто положить руку на рукоять… нет, не надо больше об этом.

Словно расходилась свежая рана, только-только взявшаяся корочкой.

Я успел к окончанию того, что было начато Зевсом и Посейдоном. Вокруг тела отца стояли остальные, само тело лежало на пропитанной ихором земле уже кусками – разделанная туша. Я шагнул на площадку, как раз когда мелькнула лабрисса Зевса – и голова отца распалась на две части. Остановившиеся, широко раскрытые глаза, косили: один – на младшего, второй – в пустоту.

А рот – обе половинки – как будто ухмылялся мне. «Рано или поздно», – словно клеймом отпечаталось внутри.

– …в Тартар, – договорил Зевс, утирая брызнувший на него прозрачный ихор. – Больше некуда, обговорено ведь уже. Рубите мельче.

– Остальных тоже в Тартар? – Арес, рисуясь, с удовольствием отсек ступню. Афина поморщилась. Она свое дело делала мрачно, без удовольствия, но как нужное.

Деметра зеленела где-то в сторонке, Артемида и Аполлон вооружились для такого случая: она – коротким мечом, он – лабриссой, как отец. Смачно хакал Гефест, врубаясь топором, не пугаясь брызг ихора. Посейдон единственный пользовался божественной сутью в полной мере: указывал трезубцем, куда нужно, – и куски отрубались сами собой.

Моего появления никто не заметил.

– И остальных… – Зевс посторонился, когда мимо него рухнула часть руки. – Кто с ним был. Гекатонхейры и Циклопы помогут. Гермес с ними вернется – и отправимся.

– Чего спешить-то? – как в бочку прогудел Гефест.

– А чего нет-то? – резонно осведомился Посейдон. – Никто не знает его силы. Запихнем его туда – еще и стражу ставить придется…

– И ворота бы покрепче, – заметила Афина.

– И стражу, и ворота, – веско обронил Зевс. – Есть у меня одна мысль…

Он топнул ногой, посмотрел на месиво кусков и пробормотал:

– Где же Аид?

– А ты его не знаешь? – фыркнула Деметра (она была под цвет чахлой зелени в округе, но позиции не сдавала). – Лазает со своими чудовищами где-нибудь в окрестностях, небось, есть, что им показать и кого себе в свиту набрать…

Проклятие моей дурости. Забыл снять шлем по дороге, да и просто забыл. Я потянул его с головы, шагая из пустоты в середину компании с серпом Крона в руках.

Встреча вышла радостной.

– Подслушиваешь? – прошипела издалека Деметра, остальные молча согласились.

– Умолкни, женщина, – бросил я сорванным голосом (а ведь и не кричал!). – Теперь у тебя есть время, чтобы вспомнить свое место.

Деметра окончательно сливалась цветом с любимыми растениями. Неловкое молчание звенело на поляне спущенной тетивой.

Свистела секира Гефеста – он единственный продолжал разделывать тушу Крона.

– Брат, – наконец неубедительно сказал Посейдон. – А мы тебя ждали. Во, – и повел рукой, показывая на усеянную кусками плоти, пропитанную ихором площадку.

Зевс, как всегда, оказался быстрее, а может, проницательнее. С самого начала он смотрел не на мое лицо, а на меч в моих руках.

– Так это ты, – пробормотал как бы про себя. И вслух: – Вот, значит, каков Серп Крона.

Взгляды теперь скрестились на полном невинности и очарования адамантовом лезвии. Свистела секира. Гефест работал с мужеством отчаяния.

– Трудно было? Ну, из шатра его вытащить и остальное? – Посейдон рассматривал оружие, кривясь. Я пожал плечами. Такие описания по силам разве что Аполлону, мне же, неразговорчивому, не набрать на это слов.

Серп, лишивший Урана плодородной силы и жизней – не одну тысячу наших союзников, невозмутимо покачивался в руках. Рукоять ласкалась к обожженным пальцам, которые она же недавно палила огнем.

– Что сделаем с ним?

Арес заинтересовался: шагнул поближе. Вытянули шеи Аполлон и Артемида: ого, какое оружие! Не хуже, чем молния!

Отвернулась, поведя плечами, Деметра, судорожно сглотнула Гера.

– А может…

Из чьей груди вырвалось – вкрадчивым шепотом? Посейдон, Арес, Артемида? Или шептало само лезвие, соблазнительно подставляясь под взгляды богов?

Даже секира Гефеста перестала свистеть: все смотрели на Серп Времени.

Кроме Зевса: он теперь не сводил глаз с моего лица.

– С концами, – сказал брат наконец. – Только не в Тартар. Расплавить эту дрянь. И все.

Сказано было так, что никто не посмел возразить.

Мы оставили их кромсать тело Крона. Отыскали втроем еще площадку – недалеко. Недавно эта площадка – гладкая, словно зависшая между двумя отрогами – служила местом развлечений для титанов и их подручных. Ветер разносил по ней женские волосы – вырванные, со следами крови. Лежали тут и там обрывки пеплосов и богатых, вышитых золотом поясов.

Еще дымилось кострище, и не хотелось думать, какая картина может поджидать то ли в одной из трех грубых пещер, то ли за теми валунами…

– Я сравняю эту гору с землей, – тихо пообещал Зевс, когда мы становились вокруг меча Крона. Глаза младшего казались слишком светлыми: то ли от гнева, то ли просто на фоне копоти, покрывавшей лицо. – Не останется следа.

– Позовешь – помогу, – угрюмо откликнулся Жеребец, занимая свое место.

Где-то под нами гасли отчаянные крики проигравших. Сгоняли в группки пленных. Преследовали и добивали тех, кого не было смысла брать в плен – не один вид чудовищ нынче подвергнется полному истреблению.

Пыль по-прежнему ела горло, но в небе за огненным багрянцем и клубами дыма начала робко проступать, щемиться в просветы синева.

Последние судороги скал под ногами говорили, что Гекатонхейры успокаиваются.

– Давайте, братья.

Мы переглянулись – и соединили руки над щербатовым адамантовым лезвием. Не молнию, трезубец и шлем – руки. Сущности. Власть, данную нам от рождения.

Соединили, свели в единый приказ, ударили…

Дрогнуло опять под ногами – не из-за Гекатонхейров. Это извивалась ядовитая гадина на земле между троими Кронидами, шипела, бросалась – укусить бы напоследок! хватануть пастью времени! А мы, стиснув зубы, проваливаясь в грозное молчание, давили ее – медленно, по крошечному шажочку – не уйдешь, тварь! Твой хозяин нынче в прошлом – отправляйся за ним!

Время обойдется без Повелителя – и без его оружия.

Адамантовое лезвие, послушное нашему приказу, медленно плавилось, растекалось по грубо обтесанной площадке, где недавно веселились соратники Крона. Меняла свою форму стертая рукоять – корчилась придавленным червем, как еще недавно корчился я.

Саднила, отдавая в сердце, левая ладонь, через которую теперь уже я выливал огонь ярости на серп, выплавленный Геей. От меня к нему – обратно…

Мы стояли, всей властью нашей приказывая ему отойти в небытие.

Наверное, власть была велика: он отошел.

Расплавился, оставшись ничтожным пятном на камнях.

Тогда Посейдон вздохнул с облегчением.

– Вот все и кончилось, – сказал он, глядя на пятно – след от раздавленной ядовитой твари.

– Почти, – тихо уточнил Зевс, глядя туда, где все еще настойчиво посвистывала секира Гефеста.

Я потирал обожженную ладонь и ничего не ответил.