Судьба за плечами

Сказание 6. О том, что перемирия не вечны

Мне снился сон. Я был мечом.

Людей судьей и палачом.

В короткой жизни человека

Я был последнею свечой.

О. Ладыженский

«Меня боятся называть по имени».

Века поглотили правду о роли старшего сына Крона в Титаномахии.

Аэды предпоч ли не давиться суровой истиной – и выкинули из песен деяния, оставив эпитеты.

Мрачный, Угрюмый, Неуживчивый.

Безжалостный.

Черным Лавагетом меня прозвали люди Серебряного века, о которых сейчас и песни не слагают: нечего и не о ком слагать. Век умылся водами Леты.

Век пресекла неумолимая рука – чья? Кто там теперь скажет. Этого тоже нет в песнях.

Кому охота разбираться, какими способами Олимп карал отступников. Аэдам хочется того, чем можно усладить слух почтенной публики. Истории о женитьбе Зевса на Фемиде и об их детях. Рассказа о том, как Посейдон похитил дочь Океана Амфитриту на своей колеснице и как стала она его женой. Песни о том, как суровая титанида Стикс изъявила желание помогать Кронидам в их борьбе и привела к трону Зевса своих сыновей. Повести о том, как кроноборец Зевс с помощью титана Прометея сотворил новый век – Медный – и люди этого века были горды и воинственны. Слухов о том, как Посейдон уговорил титана Атланта оставить сторону Крона и поселиться вместе со своими дочерьми Плеядами на краю света…

Кому охота петь о пожарищах деревень, разрушенных городах, уведенных в плен жителях. Кому какое дело до того, было ли лицо и имя у гнева Зевса?

Века не сохранили имени или лица.

Века оставили себе страх.

Волны играют в догонялки – ласково, шутя. Грозят друг другу – «вот, настигну!»

Смывают с песка следы ушедшего – что морю пролетевшие годы?

Море нынче в настроении пошалить. Покатать круглые камешки в водах прибоя. Выбросить на песок что-нибудь этакое – игрушками надо делиться. Море принимает в себя свет Луны-Селены и серебрится в ответ: «А я могу не хуже!»

Занятый этой игрой песок-скрипун неохотно откликается на тяжелую поступь, заглатывает подошвы сандалий. Обвиняющим глазом сощурилась перламутровая ракушка: чего тебя принесло, ночью-то?

А море радуется: тянется лапами прибоя, приглаживая берег, утихомиривая…

«Это же Аид, – шелестят волны. – Спокойно…»

Море в своем простодушии готово принять всех.

– Милый! Ах, как хорошо…

В бухте мы одни: иные нереиды брызнули врассыпную, как только заметили мое приближение. Берег опустел, будто по песочку не спеша прогулялся Убийца со своим неразлучным оружием.

Я редко бывал здесь за годы нашей игры в абсолютную победу – может, и зря. Первые полстолетия не был вовсе: учился быть богом и утверждал себя в роли страха.

Приполз, когда от того, что приходилось творить, самому стало невмоготу. Долго лежал на песке, чувствуя, как морская бирюза вымывает из глаз черное с алым, бездумно вслушиваясь в созвучный морю шепот над ухом: «Тише… тише… видишь, как хорошо? Это все кончится… отмоется… очистится…»

Нереиды впервые не решались появляться, даже среди волн, а звезды с морем сговорились и делали вид, что не подслушивают.

«Тошно. Ата была права, Зевсу нельзя в это лезть. Да и Посейдону».

«Расслабь плечи, милый – вот так…»

«Кто-то уронил это слово – безжалостный. Мне казалось – быть безжалостным просто».

«Жалость – тоже внутренняя свобода. Как любовь и дружба. Это умение отдавать, а отдавая – всегда обретаешь взамен».

«Что можно обрести таким образом?»

«Себя».

Глупый юнец – бросаю я-теперешний в лицо я-прошлому. Быть безжалостным легко, особенно когда находишь в этом не радость, но долг.

Долг – умение забирать.

Мысли путаются, как волосы – текучие серебряные с жесткими черными.

«Тебе хорошо?»

«Меня боятся называть по имени».

Кое-кто, говорят, и на эпитетах заикается – поможет ли это в битве, которая рано или поздно случится?

«Имена – ничто. Я вот не зову тебя по имени – разве ты недоволен?»

Белые зубки блестят между свежих губ. Серебро смеха – серебро волос – серебро ночи…

– Что ты знаешь о Стикс?

Ни морщинки на гладком лбу. Тонкие пальцы рассеянно нанизывают на длинную нить ракушку за ракушкой.

– Она титанида, дочка дядюшки Океана. Я однажды была у нее во дворце – на крайнем западе. Мне не понравилось. Камни, холод, серебряные столбы… струи этой реки, которая потом идет в подземный мир… А ее сын меня хотел ущипнуть, правда, я не разобрала – какой, они как-то все время вместе ходят.

Да уж, Кратос и Зел, Сила и Зависть всегда ходят вместе. И неотвязно таскаются за матерью – в этом нам выпал шанс убедиться.

Она явилась прямиком на Олимп и облюбовала себе комнаты неподалеку от покоев Афродиты – под озадаченное молчание самой богини любви. Статная, высокая, величественная, волосы уложены в подобие шлема, серый хитон серебрился, вышитый сотнями тонких нитей. «С какого боку к ней подойти-то?!» – резонно вопросил Посейдон, углядев такую гостью.

Гостья явилась на поклон к Зевсу сама – вместе с детьми. Двое здоровенных близнецов застыли по обе стороны от матери, сверля ее взглядами, – что-то скажет?

Поклон был коротким, речь – того короче. Прибыла, чтобы быть в союзе с Кронидами и сражаться рядом с ними, когда и как – решать самим Кронидам. Привела сыновей к трону Зевса. Готовы служить кроноборцу.

И никогда не гуляющие по раздельности Сила и Зависть заболтали головами: ага, готовы служить.

– А муж у нее из младших титанов – Паллант. И совсем не грозный, во всем слушается жену. Ну, он все больше во дворце, откуда начинается ее река, почему-то он редко оттуда показывается. Грустный такой, все время вздыхает.

Трудно быть весельчаком с такой-то женой. Деметра, презрительно морща нос, выдала третьего дня: «Вот с нашим неуживчивым была бы парочка!» – когда поняла, что Стикс это слышала – стала олицетворением кротости и сбежала куда-то в сад. Титанида, впрочем, не особенно возражала: скользнула по моему лицу колючим взглядом и приподняла угол рта в надменной улыбке.

– Папа говорил мне, что дядя Океан приказал Стикс вам помогать. И привести с собой сыновей.

Сомневаюсь. Океан недобро посматривает в сторону Олимпа со свадьбы Посейдона – вернее, с того момента, как Жеребец умыкнул Амфитриту на своей колеснице. Внешне-то старый титан смирился с зятем быстро, чертогов ему подводных надарил…

А дела на несколько десятилетий разладились. На фоне полного миролюбия. Так, по мелочам: то шторм не по делу вскипит, то чудище какое-нибудь где не надо вылезет, мели, опять же, какие-то странные образуются. Посейдон чешет затылок, Океан честно пучит глаза и стучит себя кулаком в грудь, а лучше не становится.

Еще больше сомнительно, что Стикс послушалась бы приказа.

Море, не знающее владык, охотно принимающее жильцов и гостей, целует ступни. Осторожно поднимается выше, застенчиво пытается утащить с собой – чтобы было чем играть в лунном свете. Волны подстраиваются под ровный голос Левки, поющей о том, как дороги нереидам случайные грозы, качаются в такт – выше-ниже-выше, потом успокаиваются и продолжают сонно перебирать гальку да перекликаться с луной.

– Стикс сейчас на Олимпе, да? Как ее встретили?

– Афина на шаг не отходит. Все мудрости набирается. Посейдон уже успел сцепиться то ли с Зелом, то ли Кратосом.

– Наверное, с обоими, они же все время вместе…

– Да уж. Рожи вспухли у обоих. Афродита ломает руки и вздыхает, что у нее сплошь суровые соседки.

– Она не любила Фемиду, да?

Фемиду вообще мало кто любил. Трудно любить олицетворение правильности. Одним своим присутствием на Олимпе она выводила из себя всех, кто хоть раз преступил законы совести. А уж их ежедневные схватки с Атой потрясали Олимп до основания – не из-за того ли Зевс принял решение расстаться с женой? Знаю, что младшему тяжело далось это решение. Но знаю еще, что одно он не мог выносить совершенно точно: глаза Фемиды, когда к ней с доверчивой улыбкой подходил Офиотавр.

«Ты это видел, Аид? – гремят морские глубины отзвуками памяти. – По головке его гладит, а сама на меня… Глаза – как два копья. На ложе не затыкается ни на минуту, все о том, что мы ломаем мальчику жизнь».

«Возьмись за вожжи», – хмыкаю в ответ я-прошлый.

«Доведет – возьмусь. Брат, сил моих нет! С утра до вечера по всему миру… то за чудовищами, то стычки с титанами, нынче вот Ата сеет слухи, что Офиотавра видели на крайнем севере, среди вечных льдов. Глаз не смыкаю. Прибываю домой – и хоть ты в Тартар от нее беги. Замучила поучениями».

«Слопай, как Метиду, глядишь – еще толковая дочь появится».

Когда я в следующий раз оказался на Олимпе – Фемиды уже не было. Ушла тихо и незаметно, без боя сдав дворец торжествующей Ате. Кажется, о богине правосудия скучали только ее дочери – три привратницы-Оры. Да еще Офиотавр: барашек все тыкался туда-сюда, повторял: «А тетя Фемида не вернется? А она же будет нас навещать? А почему она говорила мне, что для меня горе – быть среди вас?»

Сына Геи, за столетие повзрослевшего ненамного, успокаивала победоносно ухмыляющаяся Ата-обман.

Море мерцает наивно: какое, мол, такое столетие? У вас там разве – столетие? Странно, мигают звезды. А мы не заметили.

– Ты сегодня тревожнее моря.

Левка отводит руку от узоров, которые я, задумавшись, вывожу на влажном песке. Касается губами запястья.

– Снова перестал спать?

В первый раз я потерял сон перед первым поражением. За век еще было с десяток случаев, последний пришелся на появление Стикс с сыновьями.

Гипнос не знает, почему это происходит. Я пробовал трясти брата Убийцы – поймал как-то за крыло при исполнении… Легкокрылый чуть свою чашу не выронил – все уверял, что он тут ни при чем.

– Так ведь – и хотел бы, – пестиком взмахнул, – да некого! Понимаешь ли, я тебя в эти ночи просто не вижу.

И Ананка отпирается – говорит, понятия не имеет, что должно случиться. Говорит, свиток свой разворачивала – нет пока что ничего важного.

Кто там ее знает – может, и врет.

– Красиво, – Левка заинтересованно склоняет голову на бок, проводит пальчиками над моими рисунками на песке. – Это дома, да? А вот это пещеры, – непонятно, как она читает это – среди невнятных точек, линий, завитушек. – А здесь ворота, на западе… Что это?

– Мое завтра.

– Ну, тогда я спокойна. В конце концов, до завтра еще далеко.

Холодная ладошка на лбу. Ластится к ногам наигравшееся с луной море. Мерцающее покрывало Нюкты дышит сверху вечностью. И можно урвать время между горячими поцелуями – обмануть себя. Поверить, что не было прошедшего века и темных от гнева глаз Фемиды: «Вы подумали, чем ваш обман может кончиться для бедного мальчика?! Что еще вы готовы положить на алтарь вашей проклятой войны?» Не было черно-красного в глазах, меня не боятся называть по имени…

Плещет море.

До завтра еще далеко.

* * *

Рубка шла нешуточная.

Пятьсот на восемьсот.

Серебро против меди.

И люди Серебряного века – неразумные и потому перешедшие на сторону титанов – ухмылялись из-под украшенных перьями шлемов, взмахивая блестящими мечами, вздымая тяжелые копья, обрушивая на головы противника палицы…

Потому что их было – восемь сотен, а противников – пять.

Нет, уже четыре: левый фланг потерялся где-то у высокой гряды камней, канул словно в тартарскую бездну – и битва велась двое на одного.

И люди нового, Медного века огрызались как могли: медными секирами, дротиками, когда придется, и стрелами. Резали воздух и плоть лабриссы. Медной яростью скалились шлемы и загорелые лица.

Старый век воевал с новым. Старый век насмехался над новым: куда ж вы, торопыги? Да, ваша кровь горяча: вы быстрее, и увертливее, и яростнее, и думать умеете лучше и скорее. Но самый высокий из ваших не достанет коротышке из наших до груди. Да, вы быстрее рождаетесь и быстрее взрослеете, а мы покидаем свои дома лишь через сто лет после рождения – что с того? Зато копье, которое у нас перышком вращает едва научившийся ходить мальчишка, вы едва ли сдвинете с места вдвоем.

Гляньте, как разлетаются ваши шлемы под нашими ударами! Вместе с черепами. Вы бьетесь из последних сил, словно ждете какой-то подмоги – ее не будет, подмоги, скоро мозг нового века зальет это ущелье… Где там ваш лавагет, крысюки медные?

Вот смех! Лавагет расселся прямиком на скалах, над битвой. Сам в битву не лезет. Даже меча не достает. И доспех – неправдоподобно легкий: кожаный нагрудник да бронзовый, круглый с насечками шлем. Щита – и того нет.

Хитон – не поймешь, какого цвета: заношен вконец. Хламис – то ли черный, то ли серый – от пыли не рассмотреть.

Вот уж дурацкий лавагет: юнец юнцом, ему… сколько там… двадцать пять? Это если по счету медных. Сто-то хотя бы есть? Это если по правильному, серебряному счету.

Нет, наверное, ста – вон, борода совсем короткая. Лицо остроскулое, загорелое – словно со скалами здешними хочет этим лицом слиться. Брови как волосы – чернее черного, словно не выгорают на солнце.

А взгляда не видно, и почему-то кажется: хорошо, что не видно. В бою не присмотришься: палицей и мечом нужно махать, – а только кажется: вот хорошо, что не видно у него взгляда. Не хочется такой взгляд в грудь или в затылок получить – вместо стрелы.

Сидит лавагет на скалах, наблюдает. Кривится. Под нос себе что-то бормочет чудное: «Убийца, не запаздывай…» или «Убрать Авдотия из десятников», или «Копья – хорошо… лучники мажут». А, да ну его вообще – пусть сидит на своих скалах до самой победы, а мы сейчас этих… медных… куда ты полез, червяк в доспехах? Сейчас мы их тут положим, а потом и его со скал стянем и пойдет потеха…

А в бою нужно копьем махать и мечом. Эх, сииила! Эх!

Медные наконец дрогнули. Попятились, сбитые с толку последним, яростным кличем серебряных: «Во славу Крона!» – втянули шеи, сдвинули щиты, начиная тесниться к узкому концу ущелья, а серебряные грянули еще громче: «Крон – во веки времен!» – и удвоили натиск, медленно и тупо смеясь – они вообще все делали медленно и тупо. Кое-кто вскинул голову – поглядеть на изменившееся лицо дурацкого лавагета…

На скалах никого не было. Только пронзительный, разбойничий свист, взявшись непонятно откуда, отражался от камней.

Да конское яростное ржание неслось вдогонку свисту, настигая его… ближе… ближе…

Колесница влетела в войско серебряных из ниоткуда – черная, бронзовая, и черным казался воин на ней. Воин правил одной рукой, без усилий удерживая четверку чудовищного нрава коней.

Во второй руке у возницы был длинный – длиннее обычного – меч.

Меч, который разил, не прикасаясь – словно у него было другое, невидимое лезвие, имя которому: приказ.

Смех еще не замолк в глотках у серебряных, когда их начали убивать. Не сражаться с ними – истреблять, словно просто пришел час. Булавы, копья и мечи не успевали за колесницей, вскипел и опал сплошной вихрь из человеческих смертей, аспидно-черные кони ржали – словно хохотали над недоумением на лицах недавних победителей…

– Кх-рылья? – прохрипел, падая, тот воин, что еще недавно смеялся над дурацким лавагетом на скалах: когда ветер раздул плащ за плечами страшного возницы, воину померещилось: это железные крылья.

– Крылья, – согласилось что-то из пустоты. Что-то звякнуло чем-то за плечами. Потом свистнуло – тоже чем-то, только острым, и дальше воин Серебряного века мог наблюдать битву только как тень.

Осознание пришло поздно: серебряных погубила медлительность. Ужас, подкравшийся и напавший так внезапно, сдавил горло, и не сразу осмелились выкрикнуть в воздух имя этого ужаса:

– Аид!

…и все равно их это не спасло.

– Это Аид!!!

Мне начинает нравиться, как они кричат это. Звучит будто «Это конец!».

Или, может, даже страшнее.

Я смахнул с лица кровавые брызги. Смертная кровь всем нехороша: и пахнет мерзко, и на вкус – не отплюешься, и пачкается как зараза: после боя не отмоешься.

Нетерпеливо цыкнул на квадригу, которая стала столбом: видно, хотела, чтобы я полюбовался на дело их копыт и своего меча. Что там смотреть… живых нет. Есть те, кому перерезали нити, а Танат еще не успел к ним со своим клинком: в последнее время он не может за мной угнаться…

Впрочем, могу поставить мою колесницу: все равно ведь скажет, что я бездарно дрался. С тех пор, как я худо-бедно овладел умением сражаться при помощи божественной сущности – я от Убийцы иного не слышал.

Снял шлем: тот неприятно стискивал виски. Опять тельхины будут руками разводить: ведь должен же сидеть! Если бы я мог – я дрался бы с непокрытой головой, но поймать в лоб случайную палицу – это ведь и богу неприятно.

Остатки моего отряда – двести с лишним человек – угрюмо посверкивали глазами на фоне медных доспехов и оружия. Явно считали, что я потянул с вмешательством, но оспаривать не пытались: наслышаны были, чем такое может кончиться.

– Трофеи на телеги и к Олимпу.

Простояли при преимуществе противника… будем считать, в три раза, если не в четыре… с полчаса. Недурно.

Потренировать стрелков, а так можно в элиту войск писать, прошлое поколение людей этого века в таком положении десяти минут бы не выдержало.

Задвигались. Трофеев наберут изрядно, в этом скалистом лабиринте люди серебряного века целый город пещерный устроили. Еще и набегами на окрестные селения занялись. Сто лет пора было взять это место…

Вокруг кипело движение. Кто-то колол копьем противника, не испустившего дух – никак, ранили раньше, чем я вмешался. Из дальней пещеры слышался рев ребенка, разбавлявшийся женскими мольбами. И то и другое звучало странно замедленно – все у них неторопливо, у этих серебряных…

И тупо.

К чему, например, выскакивать из пещер всем сразу, когда можно организовать оборону? Места здесь – отменные для крепости, только пару рвов да ловушек в нужных местах – а потом мы бы их из пещер три века выковыривали.

Голос ребенка оборвался, а мать надрывно взвыла – и тоже умолкла, подтверждая отданный заранее приказ: пленных не брать.

Серебряный век умирал под медным ножом.

– Эвклей!

Да где ж он, этот… если нырнул в чье-нибудь жилье за трофеями – клянусь, я его… вон как раз подходящая булава валяется.

Недолюбливаю говорить. А уж когда приходится кричать…

– Эвклей!

– Чего тебе?

Он со всеми держится так – коренастый, вечно заляпанный с ног до лысины едой и на ходу что-то жрущий. Даже когда полвека назад я вытаскивал его из кроновой временной ловушки – он умудрялся жевать и хамить. Благодарность в его устах звучала так:

– Ну, и на кой ты меня выволок?

В ответ я двинул ему в зубы – сразу стало не жаль потраченного времени – развернулся и пошел к колеснице. Он догнал меня почти сразу.

– Плащ у тебя обтрепался, – сказал недовольно. – Бог, а ходишь в рванине. Надо бы получше раздобыть…

С тех пор и прилип как муха к меду – не стряхнуть. Сам себя объявил моим снабженцем и распорядителем, и пусть на Олимпе пока так и не поняли, кто он такой – бог, демон, даймон[1], еще какая-то загадочная сущность – дело свое он знает. Правда, начальства не признает, вот и сейчас:

– Чего надо? – красная, поросшая волосами ручища сжимает туго свернутую лепешку, узкие глазки недовольно щурятся. – Хитон ты опять во что превратил?

– Присмотри за этими, – мотнул головой в сторону войска. – Чтобы не перепились и не передрались из-за добычи.

– Сделаю.

Солдаты, оживленно грузившие на телеги трофеи, приуныли – видно было издалека. Если их пугал лавагет, то перед снабженцем лавагета они трепетали больше чем перед Зевсом-кроноборцем.

– Я к Прометею – он не шлет гонцов. И нужно найти сотню с левого фланга.

– Угу.

За спиной вспорхнули еще несколько женских воплей. Улетели в небо, потревожив Гелиоса. Второй учитель свесился с колесницы, покачал головой укоризненно. За полтора века, что мы играли с Кроном в пророчество и абсолютную победу, отношения с Гелиосом совсем разладились. У меня: Посейдон-то в конюшни на краю земли заглядывает, да и с Зевсом Гелиос, кажется, на короткой ноге…

Но вот с тьмой ему нельзя.

С Прометеем мы столкнулись лоб в лоб: выскочили друг на друга на одном из ущелий, которое здесь заменяло улицы. Обменялись кивками.

– Что у тебя?

– Я посылал гонца, – сын вещего титана Япета, сам, по некоторым слухам, вещий, устало потирал лоб. – Не дошел?

Ну, значит, не дошел. Или не туда послал.

– Повсюду ловушки Крона… более двух сотен потерял я в петле времен. Оттого бой и был тяжелым, – вздохнул. – Погибли, увы, многие из лучших, а всего потерь – не менее полутысячи…

У Прометея под рукой была тысяча воинов. Я взял себе меньше да лучше: пять сотен проверенных, закаленных в боях. Титану, к тому же, предстояло отвлекать на себя внимание, рассредоточив войска по нескольким ущельям, где они бы заняли исключительно плохие для боя позиции.

Впрочем, стратег он хороший, это признает даже Афина. С тех пор как Прометей вместе с братом присоединился к войскам Зевса, они с Совоокой отлично спелись.

Со мной у него – взаимное раздражение: я его раздражаю молчаливостью и жестокостью, он меня – говорливостью и жалостливостью.

– Пленных опять в живых пооставлял?

Выглядит он старше меня и уж точно мощнее, а вспыхивает смешно – как мальчишка.

– А какой прок убивать беззащитных детей и женщин?! Зачем лить кровь? Какой вред они могут причинить, пусть даже и уведенными в рабство? Или и ты думаешь, что детей нужно убивать, пока они не выросли?

Когда я останавливаюсь и смотрю на него – в голубые глаза, полные жалости ко всему живому – он начинает заслоняться рукой. Будто там, за моей спиной видит кого-то… нет, что-то. Не Ананку.

– Да. Детей нужно убивать. Пока они не выросли.

Отец на одном таком споткнулся…

Дальше идем молча: отчитываться Прометею не хочется. Он молчит о том, что я – чудовище (довольно распространенное мнение). Я молчу о том, что он – дурак.

Он же не знает, добренький. К нему в шатер не шагал его единственный друг, задевая железными крыльями полотняный порог. Друг не бросал ему в лицо:

– Пленные, которых вы берете, зовут меня. Хватит, невидимка.

Он же не видел, что творят с этими пленными люди Медного века, которые известны своим кровожадным нравом – вот уж сотворил братец-Зевс, так сотворил! Что они делают с медленно вырастающими детьми, которые в десять лет не могут даже позвать Таната, ибо говорить осознанно начинают к двадцати…

Интересно, видел он обратное: что женщины Серебряного века делают с детьми века Медного, как они отдают их в качестве игрушек своим отпрыскам?

Делали. Отдавали.

Серебряный век нынче умылся кровью – это было последнее крупное селение, с остальными легко справятся отряды Посейдона.

– Стоп, – шепчет Прометей.

На ловушки Крона у него прямо-таки нюх. Указывает на знак на скале: все верно, змея с увлечением лопает свой хвост.

За знаком – пыль, кости и груды позеленевших доспехов: все, что осталось от сотни с моего левого фланга. Висит скелет на скалах – подтянувшись, в отчаянном рывке.

– Век минул для него за миг, – бормочет Прометей, оглядывая окрестности. – А после время застыло.

Теперь будет стоять еще век – упущенное наверстывать.

Границы ловушки определялись на глаз легко. Двести шагов на триста: ущелье в этом месте как назло было широким.

– Я ее сам уберу, – высунулся Прометей. – Тут ничего сложного, я сам, а ты посмотри дальше…

Не хочешь в обществе Кронида Мрачного по скалам шастать – так и скажи. Путей в каменном лабиринте хватает.

Вторая ловушка открылась шагов через сто – не стеснялся отец, лепил направо-налево в надежде, что хоть кто-нибудь на штурм полезет. Эта – не такая простая, но тоже знакомая: «Время стоит, но оно идет». На замедление противника.

Остатки моего левого фланга умудрились угодить в ловушку вместе с солдатами прометеева войска и не особенно горевали. Делились выпивкой, у кого была – закуской. Кто-то травил похабные истории – между прочим, о драматическом расставании Зевса и Фемиды.

Расставания никто не видел, а потому оно успело обрасти историями.

– А потом она, стало быть, говорит: «Да глаза б тебя не видели!» – бдыщ, и ослепила сама себя!

– Да просто платок вокруг глаз завязала, да и все…

– Не-е-е-е, я слышал, что обет дала еще!

– От кого слышал-то? От лавагета вашего? Безжалостный поделился, э?

Меня они не замечали: я казался им сгустком пробегающих мимо секунд. Для них время стояло – и все же шло. Сними я ловушку через сто лет – они их и не заметят, так и будут байки травить и удивляться тому, что вино в мехах кончилось…

Знак на скалах – змея занята трапезой из собственного хвоста. Четыре луча. Купол ловушки шагов на двадцать выше головы… повозимся, нужно только увидеть…

– Этот поделится, как же. Все больше взглядом.

– Что вы за ним таскаетесь? От него на Олимпе хуже чем от Крона…

– Ваш-то Прометей лучше, что ли?

– Сравнил! Что ты за скотина такая неблагодарная? За жизнь свою кого благодарить должен?

– Папу с мамой.

– А папа с мамой кого? Кроноборца и Прометея! Если б они твоих предков из меди не сделали…

– Хо, это нашего-то Пирра предков? Чем хотите поклянусь: у всех из меди, а у него…

Потасовка вспыхивает лесным пожаром. Люди медного века падки на драки: поведешь в поход – половина перережет своим же глотки в междоусобицах. Прометей сетовал: нужно, мол, было как материал не медь брать, а бронзу. Зевс махнул рукой – куда уж теперь переделывать…

Полминуты – а потом мои солдаты разнимают драчунов и пресекают попытки остальных лезть в драку.

– П-пустите! – хрипит краснорожий, усатый зачинщик. – Жалко, что ли?

– Извини, – хладнокровно ответствует Атрей, мой сотник. – Привычка. Лавагет отучил со своими сцепляться. Он за такое знаешь, что творит? У-у-у…

Свиваются, переплетаются нити времени. Кольцуются в ловушку. Время покорно своему Повелителю: взял мускулистой рукой, загнал в узкие рамки – изволь лежать. Времени больно: оно хочет течь как обычно.

Мои воины цинично, со смаком расписывают способы борьбы с междоусобицами, которые я же и практикую. Приукрашивают малость, а так вполне…

Солдаты Прометея серее окрестных скал. К закускам не приглядываются – ну их…

– Ну и фантазия у вашего.

– В подземном мире за своего, вот и фантазия.

– Правду говорят, что он оттуда почти не вылезает?

– Врут, собаки. Кабы не вылезал – мы б с ним не таскались по всей Элладе. В прошлый год только четыре похода… Но вот с Жестокосердным на короткой ноге. Еще с братцем его – Гипносом.

– Этот хоть нормальный.

– Кому нормальный, а кому сон на посту… а-а-а-а, и сейчас охота спать…

– Да у тебя без всякого Гипноса глаза слипаются!

Обнаженное время подрагивает под пальцами, покусывает подушечки. Распустить узел в куполе – и снимутся нити ловушки, только увидеть, за что тянуть…

Посейдон снимает отцовские ловушки легко: лупит со всей дури тем, что под руку попадется. Распыляет всех, кто в этот момент находится в ловушке – зато и думать не надо.

– Гипнос-то… не сказал бы, что наш к нему хорошо. В прошлом месяце было дело, когда с великанами Волчьей Долины разбирались. Часовых выставили, сами уже ко сну готовимся. И тут из палатки лавагета вылетает этот – во всем белом и с чашкой, значит. Как от пинка. А вслед ему голос нашего: «Отстань, дрянь липучая!»

– И что?

– Что-что… Гипнос крылья расправил, засмеялся, говорит: «Какой он миленький, когда в хорошем настроении», – и как брызнет из своей чашки! Чуть к рассвету глаза продрали…

Братец Таната любит пошалить. Или явиться невовремя с большим желанием поболтать. Холодный прием его не смущает: «А ты еще не забыл, что ты мне должен? Ничего-ничего, во мне дружелюбия – на двоих хватит!»

На сорок тысяч у него дружелюбия хватит, когда уже отвяжется, зараза белокрылая…

– Маленький Кронид…

Рука дрогнула, не по делу задев какую-то временную нить. Голос Ананки я узнаю из тысячи.

– Пришло наконец, – буркнул под нос, разумея недавнюю бессонницу и предчувствие, не год и не два висевшее в воздухе.

Тон у нее был покаянным – проглядела…

– Пришло.

– Откуда?

– Как всегда, мой мальчик. Откуда не ждали.

– Давно?

– Ты был в битве. Мне незачем было подавать голос.

Основной узел ловушки наконец поддался. Солдаты закрутили головами, повскакали с мест, увидев меня, Атрей докладывать кинулся… Я поднял руку.

– Бой закончен. Грузите трофеи вместе с остальными.

Кажется, он еще что-то хотел говорить: по поводу того, что они тут наболтали. Сдержался. Атрей у меня сотником уже пять лет, привык: лавагет молчит – и ладно. Нужно было бы – уже казнил бы.

Сильно подозреваю, что в мои войска он рвался как раз за эту видимую простоту.

Черная змея на серой скале за спиной настойчиво трапезничала своим хвостом.

Небо ослепительной синевой соревновалось с сапфирами.

Легкая пыль вздымалась из-под сандалий – я опередил свою сотню, я спешил назад, к войскам, словно там меня мог ждать вестник того, что произошло…

– Ты догадлив, невидимка.

Эвклей, жующий на сей раз куриную ногу, выскочил откуда-то слева, с дикими глазами. Буркнул:

– Иди… Там тебя… искал. Еще бог называется. Где, говорит, а то я тебе кишки вырву…

Посланец? Бог?

– Брат!

С каких пор Посейдон заделался посланцем у нашего младшего?

– Что? Что там?!

Здоровый румянец с лица Черногривого сполз, копна волос стоит дыбом, вид – дичайший, будто он только что вынырнул с морской глубины, да и дышит так же тяжко.

– Офиотавр…

Прометей появился вовремя – словно с небес свалился. Есть у него это качество: когда все бегут подальше, предчувствуя скорую бурю, он, наоборот, несется туда, где кипят страсти.

– Прими войско, ухожу, – бросил я, вскакивая на колесницу. Ударили вожжи – как в щит копьем по звуку. Черногривый едва успел вскочить следом.

– Почему колесницей-то? – перекричал шум в ушах. – Можно же просто шагнуть!

Шагнуть, перенестись, вознестись – это у меня получалось через раз. Если бить, повелевая, худо-бедно выходило, то ходить путями богов, исчезая в одном месте и почти мгновенно возникая в другом, я умел отвратно на редкость.

Впрочем, Зевс говорит, что богам уметь и не нужно: нужно – желать, приказывать…

Ну, так значит – я не желал.

Но сейчас, нещадно истязая коней под истошные вопли младшего брата («Не трогай лошадей, кому сказал, а то я тебя этими вожжами!») – мимолетно сожалел об этом.

Квадрига уловила чутко: за промедление шкуру спущу. Земля под копытами бешеных скакунов сливалась в сплошную буро-зеленую ленту.

– Рассказывай.

– Сам мало что знаю. Прилетает Ирида-вестница, ломает руки, мол, Зевс в гневе, слал за тобой, а она без понятия, куда ты со своими отрядами нырнул. Ну, это отговорка, просто она к тебе лететь боится. Сказала только: с Офиотавром неладно. Так я подхватился – и к тебе…

– Насколько неладно?

– Да видно – совсем. Ты б ее лицо видел. По всему – младший ее перепугал чуть ли не до потери бессмертия.

– Но неладно?

– Да, сам понимаешь…

Понимаю. Это не колесница подпрыгивает по кочкам Фессалийской равнины: квадрига несет так, что колеса едва касаются земли. Но сама земля вздрагивает, будто грудь женщины, пытающейся сдержать рыдания.

Потаенная дрожь у склонов Олимпа: всего лишь один сын из многих, только один из многих, я, Мать-Гея, не буду плакать, я не буду плакать, я не бу…

– Доигрались, – просвистел сквозь зубы Зевс, встречая нас во внутреннем дворе и втаскивая в гинекей[2].

С сыном Матери-Геи Офиотавром было совсем неладно.

Его тень как раз в это время, наверное, любовалась искусно кованным мостом через черные воды Стикса.

Истерзанное тело вытянулось на ложе в одной из комнат прислуги: светлые волосы слиплись одним большим колтуном, глаза-колокольцы раскрыты в немом удивлении, алый рот приоткрыт в последнем усилии – задать вопрос…

«Почему вы так со мной?»

Сына Геи мучили долго и со вкусом – видно по раздавленным пальцам, порезам и ожогам на юношеском теле…

Самый страшный след наискось пересекал грудь, открывая разрубленное сердце.

Фальшиво донельзя завывала над сыном Геи Ата: «А какой был краси-и-и-ивый»… Впрочем, в воплях богини обмана слышалась и истинная тоска – по прерванной искусной игре.

У изножия ложа стояла усталая, но спокойная Афина.

– Железносердный был у него совсем недавно, – негромко сказала она, легким поклоном отмечая наше появление. – Мальчик умер быстро.

Сердце невинного сына Геи удивленно выглядывало из страшной раны, какие наносят только адамантовые секиры. Кровь была алого цвета, но не густой – словно бы фруктовый сок запятнал разрезанный хитон, веселой влагой окропил ложе…

– Как? – спросил я наконец, взглядом приказывая Ате умолкнуть.

Зевс дернул щекой.

– Он в последнее столетие рвался на волю, – голос у младшего выходил глухо. – Все спрашивал, почему ему нельзя выйти, даже если война… ну, ты знаешь. Я приказал присматривать за ним Аргусу Стоокому – не объяснял, конечно, зачем.

– Знаю.

– А он поспорил с Аргусом, что тот не сумеет одновременно продержать все свои глаза закрытыми, пока из разбитого пифоса вытекает вода. Аргус – из рода титанов. Он простодушен.

Из угла, где сидела Ата, больше не доносилось ни звука. Ну конечно, Офиотавр ведь не сам придумал этот спор… Ладно, все после.

– Дальше.

Зевс тер лоб ладонью, к которой пристали следы застывшей меди – наверное, сюда принесся прямо от тигля, в котором выделывал очередное поколение людей нового века.

– Дальше… сбежал. Еще Фетиду повстречал – попросил прокатить, а она и согласилась. Она же не знала…

Никто не знал. Просто белокурый юноша, кучерявый жертвенный барашек решил праздно прогуляться по военной Фессалии. И гулял, восхищаясь красотами гор и рек, приветствуя мелких божков и нимф, погружаясь в цветы, – пока на его дороге не встретился…

– Кто?

– Титий…

Посейдон сплюнул сквозь зубы, пробормотал что-то изощренное.

Родной противник, можно сказать. Один из тысячников Крона, известный лживостью и вероломством. Не раз сталкивались с ним во время военных стычек, и плоды этих столкновений – мои разбитые мечи, расколотые щиты, тела солдат, а иногда и раны – у меня или Посейдона.

Кажется, в день того, первого проигрыша Черногривый получил копьем в бок именно от него.

– Непонятно, как он на него наткнулся. Судьба какая-то, что тут скажешь… Титий, видно, понял не сразу. Сначала просто хотел повеселиться. Может, развлечься с красивым мальчиком. Вот только…

Вот только мы так и не научили красивого, простодушного мальчика быть не мальчиком. То есть, молчать.

А Титий, несмотря на то, что он титан, не настолько простодушен, чтобы пропустить мимо ушей знакомое до боли имя – Офиотавр…

Резануло под веками мимолетным прозрением. Титан – щербатый, грузный, недоверчиво ухмыляется, поигрывая секирой.

– Это какой Офиотавр? Сын Геи, что ли?

И распахиваются в радостном недоумении глаза-колокольчики безобидного барашка:

– Да, моя мама – Гея-Земля… а откуда вы знаете?

– Я опомнился… – младший ронял слова, понурив голову. – Прибыл туда, когда Титий собирался отправляться на Офрис к Крону. Схватка была короткой: он отступил, я забрал мальчика. Но было поздно. Титий выпытал из Офиотавра все – от момента его рождения до… все.

С хриплым криком распростерлась у ног нашего маленького идола Ата – решила, что игра сильнее страха.

Нет, она играет и страх тоже. Вон – воет о том, что гореть деревням и вдоветь женщинам…

– Крон знает о нашем обмане. Он начнет войну.

Мудрым считают не того, кто первым понимает – того, кто первым произносит вслух. Афина успела за века снискать себе славу мудрой, Метиду с ней даже в сравнение не ставят.

Посейдон перенес вес с одной ноги на другую, но ничего не сказал.

Крон знает о нашем обмане. Потому что если мы держали рядом с собой Офиотавра и не воспользовались шансом – значит, шанса и не было.

Он начнет войну – к которой мы едва ли готовы.

Надсадно, на одной ноте скорбела богиня обмана на полу: драла свой пеплос[3], расшитый лживыми улыбками. Когда заканчивается такая игра – можно дать себе волю и поскорбеть.

– Встань и утихни, – велел я, и Ата умолкла с недовольным видом. – Твоя игра не закончилась.

– Так ведь если Крон… – начал Жеребец удивленно.

– Крон знает – но не союзники.

Побледнела Афина, переводя серые глаза с истерзанного тела сына Геи на своего дядю, Черного Лавагета. Что ты хочешь спросить, мудрая дочь Зевса? Верна ли твоя догадка о том, что я собираюсь заканчивать начатое? И после того как жизнь юного Офиотавра оборвалась?

Еще как собираюсь. Мудрой быть недостаточно, дочь Зевса. Хочешь воевать – учись быть еще и безжалостной.

Ата поднималась, деловито оправляя на себе пеплос. Недовольно осматривала фибулу, оторванную в пылу притворных стенаний.

Глаза богини обмана алчно поблескивали.

– Вы хотите создать какую-то историю, Неумолимый?

Я перевел взгляд на Зевса. Тот кивнул.

– Да. Хотим создать историю.

* * *

Пламя было живым. То заходилось в буйном танце, дрыгалось, как хмельное, распускало по ветру оранжевые и алые косы, то вдруг наливалось лиловым и начинало раскачиваться медленно и угрожающе, как копейщик, готовящийся к броску. Пламя слизывало благовонное масло с сосновых поленьев – смаковало по капельке, каждой новой искрой подтверждая: угощение удалось на славу.

«А Зевс послал своего вестника – орла, ему ведь и птицы покорны! Титий уже и огонь жертвенный развел, и все приготовил – вот тут-то орел у него тело Офиотавра и выкрал… из-под носа, можно сказать!»

«О-о, слава кроноборцу! От чего избавил…»

Ата знает свое дело. Зевса славят не только союзники – и те, кто колебался ранее. Пламя безумствовало, опьяненное ароматом масел и сухой сосны. Язычки метало, словно море – брызги в час прибоя. Огонь настойчиво хотел подарить каждому свою частицу: плясал, отражаясь, в кольцах зевсовых кудрей, брызгал искрами на гиматий Посейдона…

Обегал меня – на панцире черной бронзы не очень-то отразишься.

Тело Офиотавра не желало гореть – хранило спокойствие и неподвижность внутри диковинного живого цветка. Тело хотело к матери-Земле, назад, туда, откуда вышло, и даже невыносимый жар костра не мог стереть с лица юного мертвеца вопрос.

«Почему вы так со мной?»

Боги не отвечали. Боги молчали.

Боги хоронили смертного.

«А потом, значит, они сами совершили сожжение. Но только окружили жертвенник своей силой… Почему? Что почему? Вас, дурных, уберечь хотели! Кто там знает, что бы началось, если бы они вдруг – к такой-то мощи…»

«О-о, хвала кроноборцу! О нас радеет…»

Пламя плясало в глазах – серых и карих. Тонуло в черных. Связывало троих хуже клятвы над бурей – одним преступлением.

Наконец вспыхнуло, победоносно взревело и рванулось к небесам, унося пепел единственного сына Геи, который никогда и ни в чем не был виноват.

После мягкий пепел осядет на землю – и она еще раз содрогнется, напоследок, и утром выступит слишком обильная роса…

– Вот ты мне, Аид, скажи, – хрипло вымолвил Посейдон, когда костер во внутреннем дворе дворца на Олимпе отгорел, – есть у меня еще время допиться до розовых кентавров перед последней битвой?

За спиной хмыкнул Зевс.

– Время найдется, – ответил он за меня. – А хмель тебя возьмет?

Кроноборец имел в виду последние новости о размерах и мощи армии отца.

Все, чего мы достигли за сто пятьдесят лет, выглядело ничтожными потугами. Укрепления – башенками, которые строил мальчишка в песке. Войска союзников, готовые прийти на помощь, – стадами блеющих овечек, рассеянными по долинам.

Впрочем, наши разведчики не всегда добирались до нужных рубежей, так что рассчитывать приходилось на молву да на богов ветров – сыновей Эола. Но эти легкомысленные мерзавцы никогда не бывали щедры на верные сведения.

И, однако, все сходились на одном: если Крон отбросит в сторону неуверенность и все же решит наступать – Олимп он слопает с хрустом, как хорошо приготовленный кус баранины.

– Так ведь тем более нужно пить, – с достоинством ответил Посейдон. В карих глазах Черногривого читалось твердое желание: опрокинуть сначала с десяток чаш нектара, потом вдвое больше – вина, а потом пойти на берег и долго орать песни в компании морских нереид, вызывая ревность у тихой и обиженной Амфитриты…

Когда у Жеребца бывало такое выражение лица – остановить его не смогли бы и все армии Крона.

Правда, напиться ему все равно не дали. Ата явилась в сопровождении брата – сухонького, желчного Мома-насмешника, прозванного Правдивым Ложью за великое почитание искусства давать мудрые советы, которые потом приводят к страшным последствиям. Не раз и не два этот божок пытался напроситься в союзники, а вот теперь явился вестником и речь расплескал диким медом, с самого приветствия:

– Радуйтесь, о могучие сыны Звездоглазой Реи и Крона Повелителя Времени! К твоим стопам припадаю, о великий Зевс, многократно опетый аэдами. Кланяюсь тебе, Посейдон, Земли Колебатель, чья слава вздымается выше гор! И тебе мой поклон, о Аид Беспощадный, ужас несущий врагам!

– Радуйся и ты, сын Ночи, – в голосе Зевса прозвучала неприкрытая ирония. – Что тебе нужно?

Желтоватое, со странно вывернутыми губами лицо Мома лучилось поддельным восторгом. В отличие от своей сестрицы Аты, он даже не пытался играть, находя особенную прелесть в том, чтобы выглядеть фальшиво.

– Моя мать, жена Эреба, Нюкта, приглашает посетить ее в ее дворце.

Всколыхнулось безмятежное небо внезапной чернотой – видно, пепел Офиотавра не желал опускаться вниз к матери-Гее. Желал полетать среди стад Нефелы, посмаковать свободу…

А казалось – на синь набросили темное покрывало.

«Скажи мне, малыш… когда я позову – ты откликнешься?»

– Когда она приглашает нас?

– Нынче днем, – Мом обнажил остренькие зубки. – В иное время вы можете ее не застать.

И тут же сменил тон – засюсюкал униженно:

– Но она понимает, да, она понимает, что великие сыновья Крона очень заняты. Война со Временем – это ведь так непросто! Великие сыновья Крона могут и не выкроить минутку – навестить старую богиню в ее уединении все втроем. Что ж, тогда – это мне мама сама передала! – тогда пусть у нее погостит хотя бы один. Тот, который хорошо знаком с ее сыновьями, –почтительный, но злобный смешок. – Тот, кого она когда-то познакомила со своей дочкой…

Ата кокетливо хихикнула, теребя выбившийся из высокой прически локон.

«…если я позову…»

– Передай почтенной Нюкте, что звать так громко было необязательно, – тяжело выговорил я. – Я иду.

Брат и сестра – Обман и Злословие – смотрели с неприличным предвкушением. Мом пощелкивал узловатыми пальцами, словно уже кого-то тащил за плечи под землю.

Как торговец едой, у которого досужий покупатель понадкусывал все лепешки с медом, а потом попытался удрать: «Куды?! А платить?»

Куда это ты собрался на войну, Кронид? А расплатиться за ценный совет, который дал вам полтора века передышки?

Пальцы Ананки больно сжали плечо – опасность!

Нет, это пальцы Зевса. Младший сверлит глазами Мома из-под насупленных бровей, а в голосе у него столько меда, что посланцу Нюкты захлебнуться впору. От зависти.

– Мой брат хотел сказать – мы идем. Разве могут любые дела удержать нас от такого визита…

– Да мы уж сколько веков хотели наведаться, – с голоса Посейдона можно было масло сцеживать.

Прошло целых десять тяжелых ударов сердца («Будет! Будет!!»), прежде чем Мом Правдивый Ложью смог опять расплыться в улыбке.

* * *

– Во местечко. И какой ненормальный тут будет жи… да хватит уже пихаться!

Жеребец засопел и поотстал от Зевса: мало ли, вдруг опять локтем в бок прилетит. А Мом-насмешник, сын Ночи, всем затылком выразил, что нет-нет-нет, он ничего не слышал. И вообще, ему не до того: тут торжественная встреча, гостей дорогих провести надо…

Знать бы еще, почему этот гаденыш выбрал путь через Стигийские болота!

Зыбкие тропинки: того и гляди, в трясину нырнут, так и ходят под ногами.

Змеи из-под ног – на каждом шагу. Серые, изумрудные, черные.

Болотные огни – и то непонятно. Может, огни, а может, глаза.

Туман, испарения…

Еще и жильцы сползлись со всех концов: посмотреть на Кронидов. Выстроились вдоль пути и скалят клыки, шуршат хвостами, машут когтями… радуются, заразы.

Не каждый век можно повидать в подземном царстве: Восторг и Ярость!

Восторг – в белом хитоне, синем гиматии, грудь колесом, в волосах – солнце, которого здешние подземелья века не видели. Губы – пурпуром, глаза – звездами: идет, не касаясь болотистой дряни, не пачкая сандалий, вскинув голову. И молчит. Или безошибочно называет местность: вон там еще изгиб Стикса, а вон в той стороне Ахерон, там вон была бы Лета, если бы свернуть, а там вот Коцит… да еще изредка приложит локтем брата – Ярость.

А то мало ли что этой Ярости в голову взбредет. То гидру какую-нибудь пуганет, то змею пнет так, что змея аж под свод взлетит, то в болото ногой провалится – легко провалиться, если так топать! Про Ехидну вот заявил: «Ого, какая образина!» – шепотом, да, но таким громким, что по всем болотам прошло. Идет Ярость: панцирь искусной ковки тельхинов, гиматий морской волной отливает, на руках браслеты звякают… И – во всю глотку:

– Нет, ты подумай… А мог бы спокойно напиваться!!!

В ответ – тихий голос то ли из самого болота, то ли из полутьмы:

– Я с собой вас не звал.

– Зевс, слышишь? Надо было этого бешеного вообще наверху оставить. Связать и в кладовку запереть. Мы б и без него не заблудились.

– Нюкта удивилась бы. Звала одного – приперлись двое других...

Черными разломами тянут руки близлежащие скалы. Каждый звук трясина сначала всасывает в себя, потом отплевывает – многократно искаженным.

– Ага, как же, он не звал. Потом тебя из темниц Эреба вытаскивать? Или из речки этой горящей? Вообще, кто там знает, что им в голову взбред... Ах, теперь ты пихаешься?!

– Мое дело – что бы ни взбрело.

Чудовища шеи скрутили: с кем это разговор ведется, откуда голос? А, вот, идет какой-то: мало того что весь в темном – так еще и голову капюшоном прикрыл. Позади держится: слуга? стражник? как его по имени-то?

– Аид Сварливый, хо! Деметра все бурчит, что от тебя слова не допросишься, а я так скажу: лучше б ты правда рта не раскрывал. Может тебе того… по нимфам лишний раз пробежаться, авось полегчает?

– Спасибо за совет, братец. По бабам – это у нас ты, я – по делам, а то у нас тут война намечается.

– Заткнитесь оба, – звучит твердый глас Восторга. – Что с тобой такое, Аид? То правда слова не допросишься, а то… сказано вместе – значит, вместе! – и понизив голос: – Долго нам еще?

Мом-насмешник тут же оказывается рядом. В глаза заглядывает преданной собакой. Ах-ах, он нас ведет самой лучшей дорогой, но что уж тут поделаешь, такой мир, вот сейчас свернем, сейчас выйдем из болот…

Зевс улыбается Мому, каким-то слизким тварям и дворцу Гекаты в отдалении – разом. А смотрит все равно на меня.

– Как выйдет.

Если прицепится эта тварь белокрылая с чашкой и пестикой – близнец смерти, тоже мне… дорога покажется длинною в вечность. И до дворца Нюкты доберемся с гудящей головой, будто правда пили до розовых кентавров.

Свернули все-таки на асфоделевые поля. Гипноса не видать, только высокая фигура Убийцы пригрезилась в серо-алой мгле – и тут же сгинула, а Мом задергался, зачастил, что ничего, уже близко, зато как нас встречают!

Да уж, и тут от торжественности никуда не делись. Сонмища теней стянулись со всего подземного мира, в глазах – пустота и отрава Леты; мрачные боги столпились с оружием в руках; Геката – богиня колдовства с неподвижными вуалями на трех лицах. Провожает пронзительным взглядом костяной остов в длинном хитоне – Харон. Вот сейчас проскрипит в лицо: «А ты что тут забыл?» – мне как-то проскрипел…

– Ну… дела, – выдыхает Посейдон. – Тут всегда так?

– Нет.

Сколько я тут бывал за прошедший век? Десять раз? Двенадцать? Все больше из праздного любопытства – посидеть у Белой Скалы, понаблюдать, как бездумно бредут к ней тени мертвецов, как наклоняются они над водами Леты словно и после смерти тоже можно чувствовать жажду, припадают бесплотными губами – и идут дальше уже без страдания, в дурмане полученного забвения. Бродил по скалистым кручам Ахерона и как-то столкнулся с титаном этой реки – простодушным, нещадно лупящим жену. Привыкал к асфоделевым лугам – после пятого или шестого раза уже мог лечь лицом в заросли бледно-желтых цветов без того, чтобы погрузиться в «вечное утешение». Пару раз гостил у Убийцы, в поражающем своей пустотой дворце на западной окраине Эреба…

Мир неуклонно бывал разным каждый раз.

То он прихорашивался ядовитыми парами, то угрожал выплесками подземного огня, то стонал и прикидывался бессильным, и асфодели тряпками стелились под сандалии…

Сегодня он был отражением глаз Аты и Мома – сыновей Нюкты и Эреба.

В мире проглядывало нехорошее предвкушение. Мир пытался запугать: вязкий страх поднимался из белесых завихрений тумана, стонов Коцита, выплавлялся из огоньков Флегетона – памяти недавнего костра… Полз по пятам, но пока отступал перед черным гиматием.

Чувствовал, что под ним скрывается родственник.

Темные Области, потом мимо дворца, сиротливо зыркающего пустыми окнами, потом через мост над Флегетоном, потом по скалистой пустоши, до зева Тартара…

У приветственного оскала Великой Бездны Зевс постоял немного, задумчиво вперив взгляд во тьму. Потом присоединился ко мне и Посейдону.

– Да, – задумчиво молвил он, – давно стоило тут побывать.

Посейдон за его плечом состроил гримасу, говорящую: «Ну, тебе, может, и стоило».

– Радуйтесь, великие сыновья Крона!

Нюкта встретила возле входа в Тартар… какая Нюкта?! Вот эта, юная, с синими лентами в волосах, с искристой улыбкой и звонким голосом – Нюкта?! А покрывало, тьма веков в глазах, прохладный и вкрадчивый шепот – где?

Вот это – озаренный огнями, разукрашенный ночными цветами – ее дворец?! Этот вот, где коридоры полны слуг и звучат музыкой, где звенят трелями соловьи, шелестят крылья, раздаются приветствия и здравницы Кронидам? А где тишина, и мрак, и холод по ногам, и ледяной блеск самоцветов с потолка мегарона?!

– О, славнейшие, храбрейшие и достойнейшие, я и помыслить не могла, что мне выпадет такая честь: принимать вас у себя! Не побрезгуйте же отдохнуть и потрапезовать в моем скромном жилище: сегодня у меня пир в вашу честь!

Зевс лучится: ну как же, красотка какая! Посейдон уже всех служанок взглядами перещупал, подмигивает: мол, а что, не так уж тут страшно, и вообще, пир…

Какой пир?!

А самый настоящий.

С полными кубками вина, с нектаром, амброзией, плодами земли, жареной дичью. С аэдами, воспевающими доблесть Кронидов. С танцовщицами – гибче Стигийских змей.

С Момом-насмешником, отпускающим злорадные шуточки в адрес глупости Кроновых войск.

И с заботливой хозяйкой: Нюкта-Ночь разрумянилась, вовсю смеется над шутками сына, восхищается подвигами Зевса, сама подносит вина Посейдону…

А я дурак. Сижу как обворованный: почему на меня не взглянули? Что я-то не так сделал? Почему со мной она была другой? Ведь звала-то она меня?

Или же просто знала, что за мной в подземный мир спустятся братья.

Вино отчаянно отдает желчью – признак поражения…

«Еще нет, маленький Кронид, еще нет…»

Зевс улучил миг посреди рассказа Посейдона о схватке с каким-то великаном.

– Разожми пальцы, – прошептал на ухо. – Ты кубок смял.

И подмигнул совершенно трезвым глазом.

А ведь и правда – смял. Стыдобина… а еще у Аты учился.

Такое ощущение, правда, что и братья брали уроки у богини обмана: после пира, когда Нюкта пригласила нас совершить омовение и отдохнуть, Зевс с таким жаром кинулся расписывать, как нам дорог каждый час, что Крон наступает, и мы непременно, но только вот в следующий раз…

Посейдон вообще слезу пустил от избытка чувств.

А Нюкта замахала руками с пониманием: ох, конечно, славным Кронидам нечего делать в ее скромном обиталище, у них ведь столько забот, кто их будет удерживать?! Ей уже хватило радости нас лицезреть. Может быть, мы бы обрадовали еще ее мужа на прощание, а потом…

Конечно – кивнул Зевс. Как не обрадовать. Ведите.

Мой тревожный взгляд он поймал на лету и слегка пожал плечами: а что делать? Не зря же сюда шли. По дороге чуть ли не все царство подземное осчастливили своим видом – так давайте еще и Эреба за компанию обрадуем.

Пока нас вели к незнакомым узорчатым дверям – в памяти плавало то сонное хрипение (что-то не слышал я его в этот раз во дворце), то ощущение невидимой громады за стеной, то удивление Гипноса: «Он заговорил с тобой, Чернокрыл?!» И вопрос – острее драконьих зубов: зачем Первомраку снисходить к нам троим, зачем, зач…

Перед тем, как шагнуть в раскрытые двери за братьями, я оглянулся.

Нюкта смотрела на меня. Наконец-то – только на меня.

С торжеством.

А за спиной матери замер Убийца, пальцы правой руки скрючены: не пустить, удержать… нет, не успеть, некого удерживать.

Все, шагнул невидимка.

Теплая волна хлынула в лицо – будто море, нагретое за день солнцем, плеснуло. Или кровь.

Оттенки приходили медленно, тягуче, неохотно: мелькнули волосы Зевса, панцирь Посейдона…

И косматое, черное, огромное – над ними, вокруг них. Распирающее стены и потолок, многолапое, стучащее огромным сердцем…

«Клетка», – мелькнула внутри нежданная мысль. Заперт… почему заперт? Заперты – это скорее мы здесь, а он-то…

«Мальчик мой, слушай меня… Прижмись к стене, вот так. Будь незаметным. И не сопротивляйся».

Хотел еще спросить: чему, кому… и тут хлынул мрак. Отовсюду, ласковым ядом, туманом, дурманом асфоделей, проникающим сквозь кожу, обволакивающим в насмешливый взгляд: что, поборешься?

Но вместо того, чтобы бороться, я впустил его в себя. Призвал науку Аты и солгал, что мы – единое целое. Сладкие щупальца поползли дальше, накатила томная волна: «Да! Ты – это я!» – и отхлынула от крошечной скалы, единственного островка внутри: «Я – Аид-невидимка».

Голос извне – тяжелый, глухой, нутряной и древний…

«Боитесь?»

– Нет! – это два голоса, Посейдона и Зевса, и крик долетает слабо, как шепот.

Я молчу. Нет, не молчу: мои губы шевелятся, повторяя слова Эреба:

«Зря. Вы вмешались то, чего не понимаете. Ничтожные букашки перед мощью своего отца, вы впутались в дела мироздания, о которых не имеете представления. Вам не победить сына Урана…»

«… победить… сына Урана», – шепчу я, но незаметно, просто немного тверже обрисовать губами, просто проглотить «не»…

Глаза закрыты. Почему-то вижу искаженные лица братьев. Посейдон весь в испарине, руку поднял, будто его что-то давит, у Зевса вздулись вены на шее…

Улыбаюсь.

«…без помощи. Я предлагаю сделку».

– Какую?

Нет, это не я. Это тот, другой, предвечный – моими губами. Тот, который знает, что этот вопрос – уже согласие.

Потому что у глупых мальчиков больше нет выбора. Потому что им нужно наконец играть как боги – дадим им этот шанс, ладно уж. Еще посмотрим, осмелятся ли, но сначала… сначала…

«Открыто вступать с вами в союз этот мир не будет. Мы не вмешаемся. Но если вы поклянетесь, что в случае победы в подземном мире воцарится Кронид – я укажу вам, где средство этой победы».

Вспыхивает изумление на одном юном лице, на втором… Клятву – чтобы получить в дар подземный мир? Получить что-то, а не отдать?! Клятву – что только после победы? Не сейчас, а после?!

Может быть, мальчишки хотя бы подумают… хотя куда им думать.

– Клянусь, – слышится голос Зевса… два? Или три? Даже если бы поклялся один кроноборец – хватило бы за них всех, в подземном мире сядет Кронид…

Великая мощь теснится в грудной клетке: выпростаться, сделать вдох, захохотать радостно: нельзя, разорвет на части, заперт…

Улыбка полна яда. Смотреть на два бледных лица кронидиков забавно. Ожидают. Ответ ловят всеми ушами. Ну, и будет вам ответ.

«Ваша победа у вас под ногами. Осмелитесь поднять эти силы – и она родится от подземной воды, заплещет белыми крыльями. Не осмелитесь – сами окажетесь под ногами у Крона».

Смех царапает глотку, его хочется отплюнуть поскорее: чужой! У Посейдона лицо вытянулось в недоумении. Лицо Зевса светится страшной бледностью.

«Благодарю, о Предвечный. Я понял».

Была ли безнадежность в его голосе – или послышалось?

«Помните вашу клятву, Крониды…»

Кончилось, отступило.

Нюкта так руками и всплеснула, когда увидела нас: ой, как это она забыла предупредить? Беседовать с Эребом – это ж надо с навыком, а мы без привычки, но это ничего, вот у нее есть хороший укрепляющий настой, Геката варила, – мигом в себя придем…

Бледный до синевы Зевс молча потянулся за кубком. Жеребец ежился и тряс головой, будто пытался отогнать стаю летучих мышей.

Я стоял рядом и смотрел на братьев с недоумением. Поймал цепкий взгляд Нюкты, тоже сгорбился, схватился за кубок…

Отвернулся, чтобы выпить – и тут же попался в захват к Танату.

Убийца сжимал железными пальцами за плечи и ввинчивался в глаза взглядом, так, чтобы – до донышка, с отчаянием рудокопа, который идет к золотоносной жиле на глубине…

– Ты чего? – буркнул я вполголоса.

Убийца моргнул.

«Невидимка?»

«Не, Афродита бородой обросла и в черный гиматий оделась. А ты кого ждал?»

Разжал пальцы. Косой взгляд на мать – та сверлит взглядом.

«Никого».

«Совсем никого?»

«Или кого-нибудь. Всякое бывало».

– Сюда кто-нибудь когда-нибудь входил? – спросил я тихо.

Нюкта теперь хлопотала возле Жеребца: твердила, что он озяб, бедняжка, ванну предлагала…

– Входили… многие. Титаны и боги. Последним был Перс, отец Гекаты, он у нас правил потом, хоть и недолго.

– Входили – и…?

– Входили и выходили. Разными, – молчание. – Иногда.

Так и не понял: выходили иногда разными или просто иногда выходили, а иногда… А подробнее объяснять Убийца не захотел: качнул головой: «Не могу, не спрашивай», – всплеснул крыльями и исчез – как не было.

Нюкта опять проводила до Тартара, посетовала на дела, рассыпалась в благодарностях за такой визит. Посматривала недоуменно, но о чем мы там с ее мужем болтали – не спрашивала.

От Мома-насмешника удалось отвязаться на половине обратного пути: Посейдон только обмолвился, что вот, злой он чего-то кости бы кому переломать… а Мома уже как не бывало.

Шли и молчали.

Асфодели – хитрые глазки на бесконечных полях. Косятся-провожают. Дорога под сандалиями мелькает все быстрее.

– Жуть какая-то, – выговорил Посейдон. – Меня как льдом изнутри до костей… да придавило – до сих пор колотит. Ну, я сначала растерялся, а потом зубы сжал, поднапрягся – держался… Зевс, а ты?

Младший хмуро кивнул. Он ступал твердо, но зато на нем лица не было.

– Да, только меня жаром. Пришлось побороться. Аид?

Буркнул что-то невнятное – а что скажешь? «А я не заметил»? «А мне понравилось»?!

– Не впустую ли мы клялись? Эреб с его загадками…

– Это не загадки, – огрызнулся младший. – Тут все ясно.

– И?

– Что – и?! Что – и, я тебя спрашиваю?!

– О чем он говорил? Какое средство предлагал?

– Не все ли равно?

Торчит у дороги кипарис – одинокий и будто недоумевающий, что забыл здесь, когда собратья – по берегам Леты. Проходит мимо еще одна тень – знакомая с лица, может, из моих воинов, а может, встречались в бою.

В глазах у тени – стылое равнодушие.

– Как это – все равно? Да ведь если там – средство для победы, то нам бы в самый раз… Если это выход…

– Не выход, – отрезал Зевс. – Забудьте. Забудь, – это уже только мне. – Забудь и думать не смей, ясно?! Думать не смей!

Яростно подскочил, в прыжке облекся в перья, плеснули крылья, взлетел под своды подземного мира орлиный клекот, и тень огромной птицы растаяла впереди.

Значит, младший и впрямь догадался. Только вот разгадка оказалась не очень-то...

Посейдон посмотрел туда, где таял росчерк орлиных крыльев.

– Во как, – сказал со значением. – Ну так… того… пить будем у меня или с нимфами все-таки?

Да шел бы ты, брат… к нимфам своим. Отмахнулся. Слова Эреба и поведение Зевса – ладно, понятно… Взгляд Убийцы – вот что…

– Я вот все не понимаю – зачем он взял с нас эту клятву? – вдруг спросил Посейдон. – На что им Кронид на троне? Своих, что ли, у них там нет?

Вот что не так. Открытое предупреждение в глазах. И невозможность сказать подробнее – даже глазами.

– Кто знает – может, и нет. Меня больше волнует – почему Зевс так легко дал эту клятву….

Что ты смотришь на меня, брат, будто у меня за спиной белые крылья полощутся?!

Черногривый и правда смотрел. Странно искривил губы – будто хохотать хотел, да потом раздумал.

– Аид, тебе выспаться надо, что ли. Если уж я понял… Он поклялся, потому что клятва не имела никакого смысла. Крон собрал свои рати. Отбиться у нас не выйдет. А это, что Эреб сказал… додумался там Зевс, о чем речь, или нет, а только – тоже не выход. Понимаешь? Не сядет Кронид в мире этом подземном. И нигде не сядет. Вот дойдут они до Олимпа… а потом уже никто нигде не сядет. Ну так того… вино-то будешь?

* * *

– Считаться!

– Не буду считаться, у тебя считалка уродская!

– Сам урод!

– А вот и не урод! Сказал – я за Кронидов!

– Еще чего. Ты на свою рожу посмотри – тебя только в Тартар…

– В зубы сейчас дам!

– Подземный! Подземный! Иди играй за Крона!

– Ну и буду за Крона, значит!

– Ну и предатель!

– Сам предатель! А я за Кронидов. Мой папка за Кронидов и я за…

– А ну, брысь!

Чумазые лица поднялись на голос. Ватага мальчишек разноголосо ойкнула и кинулась по двору подальше.

От черной тени – на солнце. От черной славы – поближе к тетеньке Гестии с подружкой. А оттуда можно и язык показать – этому, как его, про которого все шепчутся, а по имени – непонятно как…

Откуда на Олимпе соплячни успело наплодиться? Главное, непонятно, чьи, все на разные лица, а наглости – будто Хаоса дети.

Деметра жалуется, что у нее в саду на каждом дереве штук по восемь таких висит, сгонять не успевает.

Смоквы, камни, самодельные копья (одно и настоящее – стащили у кого-то, втроем поднимают) – мелькают в воздухе. Кулаки, волосы разных цветов, смуглые спины, гримаски…

Не нужно было вообще выходить. Мне бы к себе уползти – в тишину и темноту, может, мысли перестали бы мельтешить, как крылья Гипноса. Только где ж там уползешь: припрется не просыхающий в последние дни Посейдон, будет петь и предлагать выпить. В коридорах – ошалевшие лавагеты, Эвклей, Прометей, Ирида с новостями сразу отовсюду… В конюшне – и то не скрыться: там Фемида. Что в конюшне делает Фемида, спрашивается, если я считал ее покинувшей Олимп?! Стоит, смотрит с укоризной, из глаз – что-то про Офиотавра…

Взять колесницу, забрать свои отряды… зачем? Страх больше не нужен. Страх нынче бессилен. Страх скоро поползет к Олимпу кроновыми ратями – в войну поиграть.

– Не показывай дяденьке язык, – это озабоченный голос Гестии. Плечистый мальчишка с глазами Посейдона только нос морщит, но тут подает голос подружка сестры:

– А то останешься без языка.

Стикс. Это если по голосу. А по виду – так совсем не подземная титанида. Волосы расплела, сама без черных доспехов (и без близнецов за плечами), лицо задумчивое и пополневшее будто.

Мальчишка вздрогнул. Воробышком нырнул в стаю остальных, с воинственным воплем: «Я – за Кронидов!!»

Дурак. Был бы умнее – не стал бы играть за Кронидов.

Я бы точно, наверное, не стал.

Кронидам скоро придется довольно-таки плохо: Кронидов скоро не будет… Крониды решили поиграть в абсолютную победу не с тем.

И Крон послушно играл. Метался по всему миру. В страстном безумии старался добраться до Офиотавра – от одного конца света до другого.

А что он войско попутно набирает и под шумок покоряет новые народы – так просто случай подвернулся. Эй! Ну и что, что у меня рати разрослись многократно! Я, может, об этом и не знаю, я за Офиотавром гоняюсь…

У Стикс глаза на висках, наверное. Я от них с Гестией шагов за тридцать сижу, устроился под колоннами, опершись спиной на белый мрамор – так все равно нашла взглядом и ухмыляется.

В последнее время только и делает, что ухмыляется.

– Ваш страх невесел, – читаю я по губам. – Ему бы в каком-нибудь селении поразмяться, а он застрял в четырех стенах.

Гестия молчит и не смотрит. Глаза заплаканы – из-за Офиотавра, небось.

Кто там знает – может, и из-за меня.

– Нечестно!

– Честно!

– А так в войну не играют!

– Маме своей такое скажи!

– Да ну вас совсем! Это у вас и не война даже, а… а я даже не знаю!

Стикс ухмыляется. Я сижу в тени белой колонны, закрыв глаза и соединив ладони, – а знаю, что ухмыляется.

Да. Это у нас не война. А даже не знаю, что за дрянь получается.

Влезли мальчишки в дела мироздания. Величия набрались – за щеками не умещается. Положили войско в первом же бою – и сунулись побеждать Крона Криводушного на его поле: обмана и интриги. И опять…

Я бездарно дерусь, Танат, первый учитель. Я зря сказал, что нам нужно воевать как мальчишкам, мы, кажется, увлеклись этим слишком сильно, а Крон совсем не против, чтобы мы никогда не начали играть как взрослые…

Через двор медленно брел Посейдон, размахивая амфорой. Игра. Сунься сейчас к Черногривому враг – такого огребет, что на краю света только отдышится. Ничего, что Жеребец и шатается старательно, и поет, хихикая под нос, и во, растянулся, амфору расколотил. Ага, правильно, брат, дальше можно и на четвереньках. Это уже без разницы. Кронид не сядет в подземном мире. Нигде не сядет.

Если, конечно, я не пойму, о чем говорил Эреб.

Пальцы подрагивают – будто прясть собрался, на мече не дрожат никогда. Если видеть во тьме, легко, а обманывать себя – наука из сложных, то вот видеть правду во тьме собственного разума…

Не складываются оттенки. Сплошь белые пятна мельтешат вопросами: с чего брату мне угрожать? А угрожал ведь: «Думать не смей!» Не просто же он так.

Посейдон отгоняет детей, которые вздумали на нем верхом покататься: «Я Жеребец… но… ик, не настолько!» Во двор выбегает Афина: легкая поступь сандалий, ветер со свистом разбивается о боевой шлем: «Дядя! Дя…»

И молчание, ага, это она Посейдона увидела. Теперь схорониться бы за колонной, пока отомрет… поздно. Заметила.

– Аид, – племянница зовет меня по имени, «дядя» – только от сильного волнения. – Вернулись разведчики. От Офриса.

– И?

– Живые. Двое остались в живых. Они говорят: Крон отпустил их. Сказал, что не будет сейчас выступать, потому что хочет, чтобы подтянулись все…

Зря к племяннице никто не сватается. «Зануда», «строгая сильно», «мужик» – это поняли. А раз бы посмотрели бы на нее в предбитвенном волнении: раскрасневшуюся, с горящими глазами, со спадающей на лоб вечной непослушной прядью…

Наверное, тут любой бы пропал.

– Аид, он назвал даже сроки. Десять дней – а потом его войско сдвинется с места. Он мог лгать, но эта… Ата… говорит, что не услышала лжи, а она разбирается. Я начинаю думать, что он просто безумен.

Десять дней, да пока еще дойдут – это ничего, это есть время подумать, если бы только не было визжащей малышни, пьяных песен брата и дотошной племянницы…

– Это знак Ананки! – грудь у Афины под панцирем ходит ходуном. – Мы можем обернуть козни Крона против него самого, подготовиться, выстроить укрепления, ловушки – и встретить их так…

О, Прометей еще. Но этот не во дворе – так, мнется где-то у выхода, взволнованным дыханием морщит и без того усталый воздух. Как же – войска начали собираться! Оттуда тысяча, оттуда пять сотен, а вон там на севере недавно Черный Лавагет прошел – так вообще две с половиной тысячи прислали и еще несколько обозов на откуп. И медные люди в бой рвутся – воинственный народ, им только скажи, куда…

– …куда? У нас прибавилось союзников среди водных и морских божеств. Эта долина, где Пеней принимает в себя воды Энипея[4], думаю, будет мудрым выбо…

– На Полынное Поле. И дело с концом.

Там и лагеря есть, куда поставить, и стервятники с давних пор прикормленные. Курганы, правда, воздвиглись – ну, и это не помеха.

В серых глазах – гроза. Не детская обида, а мрак настоящего гнева.

Красиво.

– Что с тобой? Что с вами?! – кивок в сторону упорно ползущего куда-то Посейдона. – Разве вам все равно? Ведь близится война, ведь…

– Нет, – просто встревает Стикс.

Кивнул, не раскрывая глаз – короткая благодарность подземной титаниде, что подошла и вмешалась. Не хочется говорить.

– Что, мудрая дочь Зевса – разве тебе не сказали, какова армия у Крона? Разве ты не сопоставила ее с тем, что соберете вы? Спроси у вещего Прометея – вон он стоит. Это не война – это идет истребление. Воин собирается истреблять играющих детей.

– Но я не…

– Пойдем, девочка. Вы должны делать то, что можете: собирать войска, определять, где встретятся армии, вооружать их, распоряжаться обозами… И ты делаешь это хорошо.

– Но если…

– Делай это и дальше. А его не тревожь, у него теперь свое. Придумывает, как сделать так, чтобы началась война. Настоящая.

И не понять, что она там знает, а что не знает, эта подземная.

Мыслей все равно нет – а может, были, но пропали. Не понимаю. Что за силы можно поднять. Почему – под ногами. Почему так опасно. Почему молчит Ананка и ни звука – от Аты…

– Вот и отец тоже совсем… – бросает Афина, уходя вслед за Стикс. То ли с обвинением, то ли с печалью.

А что отец тоже и совсем? Отец пропадает на своей любимой площадке. Бури лицом встречает. Ждет, пока доиграем. Или он предпринять решил что-нибудь?

– А я Крон, а ты меня ничем не убьешь!

– А… а у меня волшебное копье! Тельхины ковали!

– А мне, может, плевать на тельхинов, да!

– Ты чего плюешься, ты в меня попал!

Глаза – синие, зеленые, серые, карие; волосы – белые, золотые, русые, каштановые; хитоны, пряжки, набедренные повязки... уже одного цвета: перемазаны вконец.

– У-у-у! Я дракон! Сейчас пламенем дохну!

– Вали его! Хитон в глотку!

– Я тебе сейчас башку срублю!

– А у меня три башки! Нет, девять! И одну срубишь, а две еще вырастают!

– Дурак, так не бывает…

– А я за Кронидов, я тебя все равно не боюсь. Я вообще ничего не боюсь!

Зевс вот боится – чего? Того, что может быть хуже победы Крона. Что? Тупик. Виски разнылись, спать опять перестал, ну, оно и понятно, тут такое грядет, что вовек Ананка со своим свитком не расхлебается. Интересно, отец нас – опять в брюхо или в темницу понадежнее?

– А я тебя цепями закую!

– Не по правилам! Бога нельзя – цепями…

– Цепи же волшебные!

– Все равно не по правилам.

– А давайте в Крона, как он детей отрыгивал, играть? Буэ-э…

– Фу!!!

Гестия не окрикивает детей, не успокаивает. Тихонько играет с огоньком на ладошке. Не буду подходить. Иначе опять увижу это проклятое: «Почему ты так со мной?» – только уже из других глаз. Рассказывали ли сестре, чем я стал за это время? Наверняка же Деметра ничего не пропустила.

Вроде бы я – Страх, а не понимаю, чего боится Зевс. И к чему Эреб говорил о «силах». Не о силе. И почему победа должна родиться от подземных вод. И ведь это же просто, я понимаю, что это просто – а не могу…

Ладно, посмотрим, что Зевс будет делать. Может, хоть это как-то натолкнет на мысль. Не вечно же ему торчать на той площадке и бури в лицо принимать.

Точно, не вечно.

Что, спрашивается, будет делать предводитель, пока один брат пьет, а второй вот-вот с первым глушить начнет – от невозможности добраться до истины?

…женится!

Наверное, младшему это казалось хорошей приметой: новый виток войны – новая жена. А может, просто решил – напоследок-то… Но все-таки решил – в третий раз, и, кто бы мог подумать – на Гере.

На свадьбу я не пошел. Во-первых – нашли, когда. Войска Крона прихлынули к Офрису, ползут в нашу сторону – медленно, не торопясь, чтобы мы успели собрать всех, чтобы не пришлось наносить второго удара. Союзники опять начинают разбегаться – что им ужас перед Черным Лавагетом, вот Крон с его войсками – это да…

Самое время для свадебных пиров.

Во-вторых…

Новость мне принес Гипнос: не отстал все-таки и на Олимпе с желанием побалагурить. Вообще-то, на Олимп его, как и старшего, не приглашали, но кто ему, сыну Ночи, законы пишет? Брызнет настоем из чашечки – брякнешься мордой в кубок амброзии.

Он подловил меня в час трапезы, хихикая, подлетел к столу и вывалил все как есть: Зевс и Гера, свадьба, торжество.

В ответ я поперхнулся и окатил его нектаром. Еще несколько мгновений пытался осознать…

Потом впервые в жизни захохотал.

По-настоящему. Так, что из глаз брызнули слезы, заболело в груди, а вокруг затряслись стены. От чистого сердца – без всякого злорадства, просто было очень, очень смешно…

Мне потом говорили, что титаны на земле поежились от этого звука, видимо, посчитав его великим знамением.

Гипнос с забрызганной нектаром физиономией молча пялился на меня. Что я-то? – говорили его глаза. За что мне-то? Я новость принес, а он… Аид Громкоржущий, понимаете ли.

– Зевс и Гера… – я опять не удержался от хихиканья. Эта новость била в голову лучше хмеля. – Уж лучше бы Деметра или Гестия. Что это он к ней так воспылал.

Легкокрылый хихикнул за компанию. Бесцеремонно шлепнулся в кресло.

– А у него с ней пару веков уже. Если не больше. Фетида говорит – превратился он, стало быть, в пташку, чтобы Геру охмурить. И петь начал, печально так: «Ку… ку… ку-ку…»

А я ему говорил, что он не той головой думает? Надо было спрашивать: он вообще думает?

Кругом война – а он в птичку, понимаете ли.

– В общем, она умилилась, к груди ее прижала, а он ее… ну… гм…

Гера умилилась. Не могу сказать, чтобы мы долго там вместе просидели, в батюшкином животе, но я успел уяснить: если она кого-то прижмет к груди – то чтобы задушить.

– Ну и куковали бы себе, – в сердцах сказал я. – К чему церемонии разводить. Или она еще и в тягости?

Гипнос плечами пожал – кто там знает? Налил нектара поровну – мне и себе.

– Он сам настаивает, – сказал сын Ночи вдруг без малейшего отзвука улыбки. – Она самая красивая из сестер. А ты – старший из братьев.

– Ну и что?

– А то, что он боялся, что ты его опередишь…

Тут я окатил его во второй раз. И смех у меня стал окончательно ненормальным. Он, что же, думал, что я и Гера… что мы с Герой…

Клянусь серпом Крона – да я лучше на Гекате женюсь! Видел два раза издалека… страшна!

А лучше на ней.

Когда я отфыркался в очередной раз, Гипнос смотрел на меня странно.

– Скверный характер, говорите, – пробормотал, не обращаясь ни к кому особенно. – Ну-ну. А торжества как же?

– Будут им и торжества, и подарок, – покладисто согласился я, все еще слегка задыхаясь. – Хочешь – можешь сам слетать. Сообщить, что я не явлюсь.

– Ты лучше Чернокрыла попроси. Чтобы он, значит, вестником.

Ну, если Танат заявится моим вестником, – тогда, конечно, поймут. Такой отказ прозвучит не просто внушительно…

Смертельно, как это у Убийцы в заводе. Только ведь – кто поверит, что он с добрыми намерениями. Раз на лицо взглянуть…

– Просто скажи им, что мне не по душе свет и ликование. В общем, меня там не будет. Это сам по себе подарок.

Но я, конечно, не стал портить отношения с младшеньким уж настолько. Свадебные дары отослал через Эвклея. Ему – трофейный щит, доставшийся мне в последнем сражении – крепкий, гулкий, скованный еще циклопами из небесной меди – как намеки на будущие сражения…

Ей – расшитое золотыми цветами покрывало, которое мои вояки прихватили в каком-то сундуке при последнем штурме.

Правда, моими дарами остались зверски недовольны: на щите красовался Крон, заглатывающий младенцев, и все сочли это нехорошим намеком. А на покрывале, как выяснилось, дикие тюльпаны – асфодели, и Деметра сообщила об этом общественности в самый подходящий момент, приправив смачным: «Какая ж он все-таки скотина!» Видимо, это тоже сочли чем-то таким…

Словом, мнение о моем характере укрепилось в очередной раз, а самым блестящим из свадебных подарков стала яблоня, которую подарила молодым бабушка. Золотые яблоки, позволяющие оставаться вечно юными – из недр своих специально вырастила, для «милой Герочки», значит.

А я сидел у себя в чертогах, потягивал нектар, с содроганием представлял лицо «милой Герочки», и мне почему-то казалось, что мы еще наплачемся из-за этих яблок.

Еще мне почему-то казалось, что сегодня братец-Зевс благодаря своему желанию утвердиться обрел свой личный Тартар.

Тартар. Тартар… если подумать, ведь это же…

Очень хорошая мысль…

[1] Даймон – дух-защитник.

[2] Гинекей - женская половина дома

[3] Пеплос – разновидность хитона с отворотом, прикрывающим плечи.

[4] Пеней – главная река Фессалии. Энипей – один из основных ее притоков. Место слияния Энипея и Пенея находится приблизительно между Олимпом и Офрисом.