Судьбы в капкане

Глава 1. ПРИЕМЫШ

Девчонка сидела на почерневшей от дождей скамье в громадном чужом дворе и тихо всхлипывала. Двор окружали пятиэтажки. Но никто в них не приметил Ляну. Она вжалась в скамью серой тенью, слившись с темнотой сумрачной ночи. Жалобный плач понемногу перешел в отчаянное рыданье, девчонку трясло то ли от холода, а может от страха.

Сколько она просидела на этой скамье, дрожа всем телом, никто не знал. А Лянке некуда было идти. Нигде ее не ждали. Да и кому нужен человек, у которого нет ничего кроме горя сдавившего душу…

В домах гасили свет. Люди ложились спать. Завтра наступит новый день, с ним придут свои заботы. И какое кому дело до одинокого человечка, плачущего в ночи. Чтоб не слышать голоса чужой беды, люди закрывали форточки и, зевая, шли в постели.

Ляна ничего не ждала и не рассчитывала ни на кого. В этих домах она никого не знала и забрела во двор случайно. Устала. А чтобы не свалиться средь улицы, пришла во двор, решив передохнуть хотя бы на чужом пороге. К счастью ее никто не прогнал и не поругал за плач, не крикнул ей через форточку грубое слово, хотя вряд ли она услышала бы его.

— Ну чего воешь? Зашлась на ночь глядя! Иди ко мне! — послышалось из окна первого этажа.

Лянка продолжала рыдать.

— Слышь! Девка! Рули сюда! Кончай выть! — донеслось настойчивое. И плач стих. Ляна прислушалась. Она не поняла, ее гонят отсюда или ругают, и вообще, с нею ли говорят?

— Тебе говорю! Иди сюда, ко мне! Хватит реветь! — увидела в освещенном окне фигуру женщины. Та махала рукой, звала к себе.

Девчонка робко пошла на зов и, остановившись в полосе света, спросила неуверенно:

— Вы меня звали?

— Кого же еще? Покуда одна скулишь! Давай, заходи ко мне, — указала на подъезд и закрыла окно.

Девчонка робко позвонила в дверь и услышала в ответ:

— Входи! Открыто!

Лянка переступила порог, вошла, оглядевшись по сторонам. Женщина, позвавшая ее со двора, тяжело переступая, прошла на кухню, жестом позвала за собой и, оглядев девчонку, указала на стул:

— Садись, в ногах правды нет. Ты чья будешь?

— Теперь уже ничья, — полились ручьями слезы.

— Иль хахаль выкинул на ночь глядя? — спросила баба усмехаясь и добавила:

— Все они козлы! Ни один не стоит и единой слезинки бабьей! Вытри мокроту и забудь! Успокойся! Помни, мужики нам на горе рождаются. Ни один радости не подарит! Зато бед от них полные трусы! — села напротив.

— Нет у меня хахаля, — ответила Лянка глухо.

— А чего ревешь?

— Брат мой, Борька повесился! Насовсем, насмерть. Он один был. Я теперь без него сиротой осталась. Никого больше нет. А жена его меня выкинула. Мы втроем жили.

— А с чего он вздернулся?

— Запилила. Борька никак не мог работу себе найти. Она попрекала. Извела его. Каждый день доставала нас. Я уходила, чтоб не слышать ее. А брат не выдержал. Сорвался.

— Чего ж ты никуда не устроилась?

— Не брали нигде. Малолетка. Паспорта нет покуда. Только на будущий год. Но и тогда не возьмут. Образования, специальности нет. Без них нигде не нужна. Потому и братуха никуда не устроился. Мы с ним деревенские. Там институтов нет. Надо в городе учиться. Да как? Ни своего угла, ни денег. Вот и сгубил себя Борька, насовсем про меня позабыл, — снова потекли по щекам слезы.

— А чего в деревню не вернулись, на своем хозяйстве теперь неплохо живут люди!

— Некуда нам стало вертаться, тетенька! Дом молнией спалило еще в прошлом году, одни головешки остались. Мамка с бабкой в нем сгорели. А я в саду спала, проснулась от криков. Да что могла? Пока на речку сбегала, дом уж весь огнем взялся, не подойти. Борька и вовсе на покосе ночевать остался с мужиками. В деревне пяток старух и детвора остались. Кто поможет? Так вот сделались погорельцами.

— А жена у брата из своих?

— Они учились вместе, но она сразу в город переехала. Выучилась на парикмахершу. Комнату купила. Взяла нас с жалости, а вскоре расписались. Она тоже искала Борису работу, да не получилось. Ругаться начали. Она прогоняла обоих. А нам куда деться? Рады б уйти, но нигде ненужными стали. Брат загоревал. Даже плакал. Я в няньки просилась к людям, да никто не взял. Тоже по возрасту, а, может, не поверили пришлым. Я к одной бабульке просилась в домработницы, а она сказала, что я — деревенская, и в ее доме не справлюсь. Хотя чего там у ней было кроме трех кошек и двух собак. А все ж не взяла. Я и к другим просилась, только без документов не взяли. Иные еще потому отказали, что одета плохо. А где лучше найду? Жопа не голая и ладно. Если б было что хорошее надеть, разве просилась бы в домработницы?

— А куда пошла бы? — удивилась баба.

— Нарядные девки в спросе везде. С голоду, как я, не пухнут. Деньги имеют всякий день и своих кормят. А на меня даже не смотрели, отворачивались мужики. За целый год никто не подошел. Побрезговали.

— Выходит, и на панели не повезло? Кто ж тебя надоумил туда, иль брат послал?

— Нет, сама так решила, помочь хотела, да и есть приспичило. Борька, узнай про то, отлупил бы. Только деваться стало некуда…

— Когда ж он повесился?

— Вчера похоронили, — вытерла со щек хлынувшие слезы и добавила:

— Я хотела к ней вернуться, к жене брата, а она, едва отошли от могилы, сказала, чтоб проваливала и не появлялась никогда, — всхлипнула Лянка.

— Давай, иди в ванную, приведи себя в порядок, помойся и причешись, потом подумаем, что с тобою делать…

Едва девчонка скрылась за дверью, Екатерина открыла холодильник, накрыла на стол. Заглянула в комнату сына, тот безмятежно спал, он ничего не слышал и не знал о Лянке. Да и какое дело было ему до чужих невзгод, своих бед хватало.

— Миша, проснись, поговорить надо! — потрясла за плечо. Едва сын проснулся, коротко рассказала о девчонке.

— Ну и что ты хочешь? — не понял Мишка.

— Давай ее у себя оставим. Помогать будет по дому. Сам знаешь, тяжко мне. Может, сживемся? Ну не выставлять же ее средь ночи на улицу!

— Мам, решай сама. Но чужой человек в доме, вряд ли это хорошо. Наговорить можно много, только верить всякому не стоит, сама подумай. Мы больше ее несчастны. Только вот ни на жалобы, ни на слезы сил уже нет. Кто нас услышал? А ты все помогаешь…

— Сынок! А кто поддержит ее теперь кроме нас? Если мы отвернемся, девке хоть в петлю следом за братом. Ан и на нас грех повиснет, — вздохнула женщина.

— Ты неисправима! Поступай, как хочешь! — повернулся на другой бок и вскоре уснул.

Катя вышла на кухню. Вскоре из ванной вышла Лянка. Женщина ахнула, увидев, как преобразилась девчонка. А та благодарила женщину за возможность помыться.

— Садись, поешь! — предложила в ответ скупо и продолжила:

— Поживи пока у меня, там видно будет, может останешься, иль лучшее сыщем.

Лянка обняла женщину:

— Вы оставляете меня? Это правда? Не выгоните на улицу? Я буду очень стараться! Я много умею: готовить, убирать и стирать, меня мама всему учила, — смелела Лянка.

— Вот и посмотрим, что умеешь. Было бы желание, всему научишься, — вздохнула женщина, вспомнив свое.

— А вы одна живете?

— Два сына есть. Только старший редко приходит, вот и сегодня его нет. Опять у друзей застрял. Младший спит. Завтра познакомитесь.

— А хозяин у вас есть?

— Это ты про мужа? Нет его! Ушел, бросил нас козел! Не захотел жить с нами. У него уже другая семья. Иногда приходит. Проведывает, продукты приносит. Я для него никто, вроде живая, но уже покойница.

— Как так? — поперхнулась Ляна.

— Ты ешь. Как-нибудь потом расскажу, — отмахнулась Екатерина и, оглядев девчонку, обронила тихо:

— Обе мы с тобой — брошенки. Меня муж оставил, о тебе брат забыл. Сбежал на тот свет, не оглянувшись, не пристроив тебя. Вот и говорю, все мужики козлы! Другого званья им нет!

— Наш Боря хороший был! — налились глаза слезами. Девчонка отложила ложку.

— Ты ешь, дуреха! На еду не обижайся. Она всем от Бога. Поняла? Давай лопай! Это хорошо, что брата не ругаешь, но погоди, вот повзрослеешь, тогда поговорим о нем, когда твои сопли высохнут. Сейчас пока рано.

— А почему сами не едите?

— Я недавно из-за стола.

Лянка, поев, помыла посуду, убрала со стола. Катя позвала ее в комнату и указала на диван.

— Здесь будешь спать. Простынь и наволочку возьми в шкафу.

Когда Лянка легла, Екатерина выключила свет, стала раздеваться. Девчонка невольно вздрогнула, услышав, как что-то упало с грохотом.

— Тетя Катя, что-то упало?

— Ходули мои! Я ж на протезах. Свои ноги только до колен. Вот и грохнула протезами, когда их отстегнула.

— А почему так? Куда свои ноги делись? — спросила, дрогнув голосом Лянка.

— Потом расскажу при случае. На ночь не стоит.

— Почему?

— Обоссышься. Лучше спи спокойно, — легла Екатерина в постель. Она слышала, что девчонка не спит, ворочается.

— Тебе холодно? — спросила Лянку.

— Нет. Одеяло теплое, у нас в деревне такое было, но сгорело в пожаре, — ответила тихо, всхлипнув.

— По одеялке хнычешь?

— Нет. Мамку жалко и бабку…

— Да, их не поднять, — вздохнула баба сочувственно.

— А с вашими ногами что случилось?

— Ох, не бередь душу, девонька! У каждого в этой жизни своя молния случается и бьет без промаха. Иных враз наповал завалит, других изувечит так, что смерть подарком покажется. Уж лучше б сразу пришибло б. Так нет, жить оставила калекой. А зачем? Для мучений? Эх, Лянка! Давно ли я перестала смерть для себя у Бога клянчить, но он не услышал и заставил жить. Думала рехнусь, не выдержу испытания. Но и это минуло. Разве думала, что со мною такое случится? — не улежала в постели женщина и, сев в постели, заговорила:

— У тебя хоть мамка с бабкой и брат имелись, а у меня никого. В детдоме выросла. Родителей не помнила, впрочем, нас там много было. Одних сдали в приют, других забрали у родителей, иных из подвалов, с чердаков сняли, забрали из милиций, понятно, что не от жира в детдоме оказались. Оно и нынче вся земля детскими слезами полита. И плачет детвора, как ты сегодня, по всем кустам да подворотням. Нет счета горю. Ну, а в детдоме голодными и голыми не оставались. Была крыша над головой, нас учили. Я даже педучилище закончила. Другие тоже не остались без дела. С пути никто не сбился, не потерялся в потемках. Мы все дружили меж собой даже после детдома. Знаешь, родными считали друг друга и помогали, поддерживали каждого. Но после окончания училища нас распределили на работу, кого в деревню, в поселки, по разным городам. Тогда всех после учебы распределяли по заявкам. Вот так и меня направили сюда в Нальчик. Я о нем понятия не имела тогда. А это Кабардино-Балкария. Не Русь. Красивое место, сказочное, город чистый, ухоженный, весь как в ладони гор. В парках и скверах голубые ели и платаны, а бульвары в розах. Красота такая, что глаз не оторвать. И меня сюда послали работать воспитательницей в детский сад. Тут же дали место в общежитии, а вскоре я познакомилась с Хасаном. Красивым парнем он был. Девчонки говорили, что мы с ним очень похожи, называли двойняшками, — рассмеялась женщина тихо и спросила:

— Лян, ты спишь?

— И не думаю! Я слушаю, — отозвалась девчонка, сбросила с себя жаркое одеяло.

— Так вот, Хасан верной собачкой ходил за мной по пятам. Называл розой, королевой, красавицей. А вскоре позвал в жены. Уж чего только ни обещал! Сулил золотые горы. Мне не хотелось насовсем оставаться в Нальчике, мечтала вернуться к себе, как только отработаю диплом. Думала, что три года пройдут незаметно. Да и нравились мне наши березки, соловьи и реки, наши леса и люди, скучала по ним. Но, сама не заметила, как полюбила Хасана. Он стал самым главным в моей жизни. Хотя, что ты в этом понимаешь! — хотела прерваться и услышала:

— А что дальше было?

— Почти год я встречалась с ним, все изучала, присматривалась и все ж насмелилась, согласилась выйти за него замуж. Он меня к своей родне привез, в дом. Там человек двадцать ютились в трех комнатухах. Я так и не поняла, а где мы жить станем? Ведь не то спать, ступить некуда. Либо старик иль ребенок откуда-нибудь вывернутся. И все орут, нормально говорить не умеют. Короче, ночью Хасан уволок меня в какой-то угол и там под шумок обабил. На том вся любовь закончилась, я должна была подчиниться их обычаям. Мыть ноги свекру и свекрови, готовить на всех еду, убирать в доме, нянчить и присматривать за детьми, лечить стариков, не перечить мужчинам, слушаться всех старших и если что-то не так, молча переносить брань от Хасана, к тому ж работать в детсаде и не приведись пожаловаться, как мне плохо в семье.

— А чего не сбежали?

— Куда? Я даже в туалет одна не выходила, к тому ж забеременела вскоре. Родила. Тут уж полегче стало, меня уже не загружали, как кобылу, давали иногда отдохнуть. Но жила, как в зверинце, и все мечтала вернуться в свой город, на родину. А уж как кляла себя за согласие на замужество, только мне известно. Самое обидное было в том, что поделиться ни с кем не могла. Старшие невестки по-русски почти не говорили и не понимали меня. Да и говорить им некогда, они целыми днями вязали свитеры и кофты из серебрянки, а старухи продавали их на базаре. Тем и кормились.

— А ваш муж работал? — перебила Лянка.

— Ну да! Как иначе? Его семья имела своих овец, и мужчины пропадали в горах на пастбищах. Одни меняли других. Работы хватало всем. Даже дети умели вязать. Никто не сидел без дела. Правда, нужды не знали. На столе всегда всего полно. Меня не только одели и обули, а и нарядили, как новогоднюю елку, всю осыпали золотом, бриллиантами. И я смирилась, стала привыкать к этой семье. К тому ж Хасан почти не бил меня, не то что старшие невестки от своих получали почти каждый день.

— А за что?

— За язык! Сказала мужу слово поперек, тут же получила. Коль родителей ослушалась, шкуру до пяток снимали. Никого не обделяли плетью. Защитить иль вступиться некому. Родители тех баб жили в соседстве, но никогда дочерей не выгораживали. Не принято у них такое. И меня, как только пришла, перестали звать Катей, по-своему нарекли — Каражан. Это ихнее имя, и я согласилась. Куда было деваться. Пришлось повязать голову платком, чтоб быть как все их бабы и не выделяться. Так велел Хасан. А там против мужа не попрешь. Их мужики не то что наши. Не возьмут у бабы тяжеленные сумки, не понесут домой с базара. Это удел баб. Неси, хоть сдохни, их мужики идут впереди налегке, даже не оглядываясь, зато жены хуже вьючных трусят следом, хоть ей через час рожать, едино муж не поможет, не положено ему, осмеют иначе. А у меня как прорвало, едва первый — Аслан, встал на ноги, я снова забеременела. И опять мальчишку родила. Мишаньку. Он у меня хороший. Ты еще не спишь? — спросила девчонку.

— Ни в одном глазу! А что с ногами случилось? — напомнила Лянка.

— Вот я к этому и подбираюсь, — невесело усмехнулась Катя и, укутавшись в одеяло, продолжила:

— Когда я родила Мишку, подошла наша очередь на получение квартиры. Жить у родителей стало невмоготу. Старшие невестки рожали каждый год, и домишко уже не вмещал всех жильцов. Я взмолилась у начальства, попросила хоть какое-то жилье. Меня все просили подождать еще немного. Но прошли еще четыре года, Аслан уже пошел в школу, Мишка подрастал. В тот день я как всегда взяла младшего за руку, повела в детсад, где работала. Я даже не предполагала, что это мой последний рабочий день. Слышь, Ляна?

— Конечно!

— День уже подходил к концу. Детвора, поужинав, высыпала во двор. Все ждали своих родителей. Уже половину ребятишек забрали, когда пришел за своею внучкой Мадиной старик Юсуф. Он долго одевал и обувал внучку, та капризничала. И пока они собирались, из всей группы остались только двое детей. Последним был мальчонка, его родители всегда забирали сына позже всех. И я выглянула за калитку, чтоб увидеть их. Но тут же заметила страшное. Неподалеку от детсада проходила железная дорога, потому мы целыми днями держали калитку на замке. Здесь же она была открытой. Дед Юсуф забылся в разговоре со своим однополчанином, а Мадинка — его внучка, уже забралась на рельсы и играла мячом на шпалах. Она увлеклась как всегда и не видела, что из-за поворота мчит на громадной скорости пассажирский поезд. Никто в его сторону не оглянулся. Времени было в обрез. Мне стало страшно, что будет с Мадинкой, а ведь она самая смышленая в группе, быстрее всех запоминала стихи и песни, ласковая, теплая девчонка, я больше других детей любила ее. А тут, сама не знаю, меня словно ветром понесло. Я жутко испугалась за Мадинку и побежала к ней с одною мыслью, только б успеть… Помню, как схватила Мадинку, столкнула с рельсов на насыпь, она покатилась кувырком вниз с криком, воплем, о себе не подумала, некогда было. Ведь девчонку растили ее бабка с дедом. Хорошие люди.

— А без ног как остались? — напомнила Лянка.

— Мадинку я спасла. А вот сама не успела от поезда убежать. Споткнулась о рельсу, упала, машинист не успел затормозить. Переехал мои ноги. Я и не поняла. Потеряла сознанье от боли, когда пришла в себя, уже в больничной палате, — вздохнула Катя и умолкла.

— Вам хоть помогли?

— Ага! Держи карман шире! Кто и чем помог? Я когда очнулась и поняла, что случилось, онемела с горя. Хотела руки на себя наложить, да нянечка ни на шаг не отходила, все успокаивала, уговаривала, что мне нужно жить для детей, что все образуется. Да я понимала, что вместе с ногами потеряла все. Кому нужна калека? И не ошиблась. Хасан пришел на третий день вместе с отцом, навестить вздумали, и спрашивают:

— Ты что, совсем дура? Зачем бросилась спасать чужого ребенка, а своих забыла! Как станешь их растить? Кто за тобой ухаживать будет? На что рассчитывала идиотка сумасшедшая?

— Если ты думаешь, что я у тебя в няньках присохну, то напрасно мечтаешь! Мне нужна здоровая жена, а не безногая колода! — сказал Хасан.

— Ну и козел! — возмутилась Лянка.

— Так не только он, многие это же самое говорили мне в глаза и добавляли:

— Уж лучше б ты не выжила, пусть бы там и кончилась под поездом, чем теперь мучиться до самой смерти. Жалели вот так. Да разве я думала о себе? Так судьба обошлась! Она слепая и за доброе наказывает злом.

— Как же вы жили? Муж и вправду ушел от вас? — дрогнула Лянка.

— Пока лежала в больнице, он успел развод оформить и выписал из дома. Асланчика к себе взял, а Мишанька со мной остался. Не уговорили. Ну, а я, вот черт, еще в больнице узнала, что мне дали квартиру. Вот эту! Со всеми удобствами, просторную и магазины сбоку. Я даже хлеб из окна покупаю прямо из машины, горячий. И продуктовый с другой стороны. Мне ордер на нее прямо в палату принесли. И пенсию оформили. Не все вокруг сволочи. Хотя пенсия, честно говоря, копеечная. На нее не только жить, подыхать страшно. На поминки не хватит, — чертыхнулась баба зло. И продолжила:

— Так ведь у меня ребенок. Но тогда не до подсчетов было. Когда меня из больницы привезли сюда — в эту квартиру, я растерялась, думала, что здесь голые стены и пустота. Но ошиблась. На первый случай тут было все. Работницы моего детсада, соседи, исполком, старики Мадины, все сбросились и помогли нам с Мишкой. Пусть скромно, но обставили квартиру. Все предусмотрели. Осталось главное, вернуться в жизнь, это стало самым трудным. Ну что тогда мог мой малыш? А ведь нужно добраться до туалета, умыться, искупаться, приготовить еду, убрать в квартире, постирать, но как управиться, если я не могла ходить. Ох, и наревелась тогда. Сколько раз хотела наложить на себя руки. Но знаешь что спасло? Злость! Она не дала, удержала от глупости, чтобы не порадовался Хасан со своей родней моей смерти. И начала осваивать протезы. А на них без помощи не встать. Ходить и подавно невозможно одной. Сколько падала, разбивая руки и культяшки. Порой долгими часами валялась на полу, потому что не могла встать. Помочь было некому. Но самое страшное оказалось впереди, когда нам с сыном пришлось жить на пенсию. Ее не хватало на неделю. Но ведь нужно было еще платить за квартиру, за свет, газ, телефон. Где было их взять? Мишанька, бывало, плакал, так есть хотел. Случалось, просил, мол, мам дай на хлеб, так кушать хочется. А где возьму? Взвою в голос от горя, Мишка в страхе умолкает. Я в собес звоню, прошу помощи в исполкоме, там отвечают, что лимит мой выбран, надо учиться жить по средствам, — скульнула Катерина.

— Стала я безжалостно экономить на себе. Чтоб Мишке побольше перепадало еды. Но, начала терять сознание, падала в голодный обморок. О протезах говорить нечего, не было сил сдвинуть их. Брать в долг у соседей боялась, знала, что вернуть не смогу. Короче, загнала судьбина в угол и нож к горлу подставила, — выдохнула Екатерина колючий ком.

— А как выжили? Кто от голодухи спас?

— Ой и не говори! Вспоминать горько, — ерзнула баба в постели так, что пружины взвыли, и продолжила:

— Вот так-то днем позвонили мне в дверь. Едва доползла, открыла, на пороге свора девок топчется. И все в один голос просят:

— Тетенька! Возьми на квартиру к себе. Мы поступили в медучилище, а в общежитии нет мест. Все переполнено. Не бойтесь нас, мы из деревни, убирать будем, платить, еще и продукты из дома привезем себе и вам. Как к матери относиться будем…

— Ну, медучилище у нас через дорогу, совсем близко. Я и спросила, кто их ко мне послал? Они сказали, что обошли все наши дома, но никто на постой не взял. Бабы испугались, что молодые девки мужиков умыкнут, а мне бояться нечего, некого уводить. Украсть тоже нечего. Впустила девчонок, им понравилось здесь. Они по двое на раскладушке расположились поначалу. Потом койки привезли, а уж харчей приволокли целую кухню загрузили. Уж чего только не притащили! Все сразу появилось. Девки сами готовили, убирали, стирали, еще и деньги дали. Мы с сыном вмиг ожили. Вот так и послал Господь спасенье, поддержал в беде.

— А много их было? — спросила Лянка.

— Поначалу четверо, потом еще двое уговорили меня, набилось их тут, как селедки в бочке, но порядок держали отменный, я не обижалась, и прибирали не только в своей комнате, а во всей квартире. Ни пылинки не оставляли. Меня досматривали. Кормили, мыли, даже помогли протезы освоить. Водили по комнатам. И лекарства приносили, уколы делали. Так-то вот с год прожили. А потом девки мои освоились, стали ребят приводить. Поначалу все пристойно было, посидят, поговорят, музыку послушают, чайку попьют и расходятся тихо. А потом выпивать начали. Где попойка, там порядка нет. Музыку включали так, что подо мной койка подпрыгивала. Ну я им в стенку стучала, по первости считались, убавляли громкость. Потом перестали обращать на меня внимание и до утра шумели. Тут уж соседи начали ругаться, грозить милицией. Я, понятное дело, к своим девкам подошла. Сказала, чтоб искали себе другую квартиру, мол, больше не хочу их держать, с соседями скандалить, какие меня бандершей назвали и попрекали, что притон держу. Сказали, коль сами не выметутся, вызовут ментов. Ну девки не ожидали такого крутого виража. Прощенья запросили, уговаривать стали, чтоб не выкидывала их, обещались не шуметь и никого не беспокоить. Ну, поверила, все ж и сама к ним привыкла, боялась остаться одна как раньше. А девки и впрямь хвосты поприжали, утихли, присмирели, но ненадолго. Через месяц опять все заново: и музыка, и пляски, и драки, и крик до утра.

— А чего вы тем козлам ничего не говорили и не выбрасывали из дома? — удивилась Лянка.

— Они снаружи на мою дверь шпингалет поставили и закрывали, чтоб никто из их гостей ненароком не ввалился по ошибке. На самом деле запирали, чтоб я не вышла и не разогнала их кодлу. Но однажды не выдержала шума, давление подскочило, разозлилась и надавила на дверь плечом. Сорвала шпингалет, вошла в комнату. А там голые девки с мужиками прямо на полу валяются. Все вдрызг пьяные, ничего не слышат и не соображают. На столе выпивка, закуска и магнитофон железной глоткой надрывается. Выключила его, враз какой-то хмырь очухался, покатил на меня бочку, мол, чего тут престарелая делает? Иль не видишь сколько здесь молодых… Я, понятное дело, взбеленилась, сказала, что хозяйка. Этот мужик врубился мигом. Достал пачку денег, сунул мне в карман и сказал:

— Мамка, не скрипи, не бухти на нас! Сейчас все в ажуре будет. Ты хай не открывай. Мы скоро свалим. Бабы у тебя кайфовые! Ну, малость порезвились, прости нас…

— Я как получила кучу денег, так и онемела. Куда там брехаться с мужиком, мигом про соседей забыла. А разве они помнили о нас с Мишкой, когда мы с ним неделями голодали? Зато тихо было! Ну, эти деньги я в заначник спрятала, молча ушла к себе. А тот мужик поведал девкам, как меня успокоил. Те когда привели себя в порядок, тоже деньжат подбросили. И до вечера отдыхали. Ночью снова гости к ним появились. Днем опять мне деньжат подкинули. Я их на черный день складывала. Так и повелось.

— А соседи молчали?

— Какой там? Вызывали ментов сколько раз! Ну, вломятся, как увидят накрытый стол и девок, забывают, кто они и зачем тут появились. Напьются до визга, да так что не могут отличить, где у девки голова, а где жопа. Бесились, как и все. И на соседей вместе с их жалобами забили. Кому они сдались? Жизнь короткая, дорожи каждым мигом. Это все знают. Ну, а тут Мишка в школу пошел. Незадолго перед тем Хасан объявился. Решил сына к школе подготовить, одеть его и обуть. Думал, что в нужде вконец задохнулись. Да как бы не так! У сына американский джинсовый костюм, фирменный спортивный, кроссовки импортные и туфли, куртка супер, короче, все что надо. Ну, Хасан челюсть уронил. Мол, откуда взяла? Да что я стану ему отчитываться! Сказала, мол, подала заявление на гараж в нашем дворе, как инвалид имею право на него. Хотим с Мишей машину купить. Хасан чуть не подавился.

— А где деньги возьмешь? — спросил меня.

— Не ссы, у тебя не попрошу! Я теперь не только машину, а и тебя с потрохами смогла бы купить. Да только не нужен ты мне!

— Он не поверил. Но когда заглянул в холодильник, ко мне в комнату, мигом умолк. Показала ему, как подготовила Мишку к школе, Хасан чуть не спятил от удивленья. Он думал, пропадаем, дохнем от голодухи, просим милостыню, ан просчитался козел. Но едва вышел за дверь, соседи подвалили, напели в уши, мол, в исполком будем жалобу подавать о выселении из дома меня и Мишки. Хасан обратно вернулся, брехаться начал, мне по морде дал.

— А за что?

— Да за то, что выжили. Я милицию вызвала. Забрали его в отделение, увезли, видно хорошо мозги просифонили, только к Новому году объявился, подарок сыну принес. И пошел проверить, кто же во второй комнате живет? А там уже другие девки. Те, первые, закончили училище и разъехались по домам с дипломами. А мой адрес другим дали. Те, новые, еще не освоились и сидели в комнате тихо, каждая за учебником. От всех еще пахло деревней, сеновалом, хлевом. Хасан едва глянул, тут же двери закрыл. Перестал соседей слушать. И перед нами с Мишкой извинялся долго. Мол, зря поверил дурак.

— А чего теперь не держите девок? — полюбопытствовала Лянка.

— Тайм-аут взяла.

— Это чего такое?

— Во, тундра! То значит перерыв, короткая передышка от всех! Отдохнуть хочу сама, и соседи пусть успокоются. Заколебали кляузами. Требовали выселения и все тут. Костью в горле им встала. На всех этажах гудели, что я ментов споила, исполком с прокуратурой купила с потрохами.

— А эти тоже к вам приходили? — укутала Лянка плечи Кати одеялом, поправила подушку, присела рядом.

— То как же? Все отметились. Я им пенсионную книжку в нюх сунула и спросила, можно ли вдвоем на такие крохи прожить? Напомнила, где ноги потеряла. Замолчали, покраснели. Я и сказала, что, не с жиру сбесившись, взяла квартиранток, а с жестокой нужды. О сыне думаю, его вырастить и в люди вывести должна. И в том никто не помогает мне. Чего не пришли, когда мы с голоду пухли? Завидовать было нечему? Это вам стыдиться надо, что меня бросили. В другой любой стране разве так мы жили бы? Обозвала их, обругала по всякому, а чего мне бояться, чего терять? Меня калеку ни в какую зону не возьмут, зачем там дармоеды? А и судить не станут. Коль накормить не смогут, зубы не вышибают. Ну, поговорили с ними. Посетовали на глупую власть, какая на моем примере у всех отшибла желание помочь ближнему. И мой Мишка еще до школы знал, что молиться надо Богу и верить только Ему, а с властями лучше никаких дел не иметь, если хочешь жить.

— Так и мой папка всегда говорил, — тихо подтвердила Лянка.

— Он живой у тебя?

— Теперь не знаю. Судили его за то, что в колхозном курятнике десяток курей поворовал. Тоже жрать стало нечего. Он башки отвернул половине, других за избу выпустил. А птичница приметила и заявила. Папке целых пять лет дали. И курей забрали. Живых и тех, что в чугуне варились. Отца сразу в город увезли. У нас вскоре пожар приключился. Теперь Борьки не стало. Папка, когда выйдет, даже жить ему станет негде, вовсе бездомным сделался.

— Ну его я не возьму сюда! — замахала руками хозяйка.

— А он не придет жить в город. Папка деревенский. Что станет здесь делать. Всю жизнь на земле работал. Да и живой ли теперь? Говорят, в тюрьме людей вовсе плохо кормят, хлеба вдоволь не дают, — всхлипнула Лянка.

— Чего зашлась? Где нынче сладко дышат. Я с сыном на воле, да тоже сколько голодали. Хотя не по бухой без ног осталась, а кто про нас вспомнил, хоть бы корку хлеба принес. В этом подъезде, кроме меня, сплошное начальство живет, до самого пятого этажа никто не бедствует. Но у них средь зимы сосульку не выпросишь. Оно всегда так, чем богаче, тем прижимистей. Вон рядом врач гинеколог живет. Профессорша. Сложные роды и операции только сама принимает и делает. Шоколадными конфетами срет, но никогда ни одной не дала Мишке. Жадная стерва! А вот мужик ее — директор фабрики мороженого. Тот совсем другой человек. Но бабы своей боится больше чем милиции. Она чуть что, с горячим утюгом на него кидается. От того лысым стал на все места.

— А за что дерется?

— Кобель он у нее. Не смотри, что на седьмой десяток перевалило, ни одной бабы не пропустит мимо, не ощупав сверху и до низа. Он у моих девок тоже отметился паскудник. Все просил меня не выдавать его жене. Да зачем нужно, я даже радовалась, что хоть так отплачу ей за ее язык. Она громче всех орет на меня, чаще других кляузы строчит и требует, чтоб выкинули из этого дома. Житья не дает. Всю меня своим говном забрызгала, обзывала хуже некуда. Погоди, посмотрим, какая ее дочь вырастет. За меня ее сам Господь накажет. Я ни одну девку не испортила, не совала под мужиков. Я брала на квартиру, а не в бардак, как соседка брехала. Уж какими они стали, моей вины в том не имелось. Коль суждено им было сучками быть, они и в деревне скурвились бы. Но… Шалишь Зинка! Мои девки уехали домой с дипломами, работают акушерками, фельдшерами и все за год замуж повыходили. Никто в одиночках не застрял. И все живут путево. Ко мне в гости приезжают по старой памяти! Гостинцы везут, спасибо говорят поныне. Если б дерьмом была б, давно забыли бы!

— А осенью снова возьмете девок на квартиру?

— Не знаю! До того еще есть время. Но тебя что чешет? Ты со мной в комнате жить будешь.

— А ваш сын?

— Он в этом году в институт будет поступать. Коли не повезет, пойдет служить в армию. Ты Мишки не бойся. Он — хороший, добрый парень, умница, самостоятельный, хотя и без отца рос. Не то, что Аслан! Уже вторую судимость имеет. Вот и вырос у отца, а толку не получилось, проглядели мальчишку, упустили. Он и скатился. С Мишкой ничего общего. Да и о чем говорить? Они даже виделись редко и меж собой не дружили. Встречались, как чужие, когда Хасан старшего приводил. Он в отцовскую породу удался. Хитрожопый и жадный. Нет тепла в его душе. Если с кем дружит, то только из выгоды. У него вместо сердца внутри кизяк лежит. И Мишка его не любит.

— А он к вам не просился жить?

— Нет! Его отец балует, да и родня любит.

— За что ж в тюрьму попал?

— За драку с поножовщиной пять лет получил. Через три года вышел. Хасан его на работу устроил. А он к наркоте присосался. Ну отец приметил и вломил. Аслан из дома ушел. Связался с рэкетом. Его через время милиция отловила, уже руки по локоть в крови. Получил «на всю катушку». Прокурор-обвинитель в суде «вышку» попросил для него. Расстрел! Ну, тут я на весь зал заседаний взвыла. Хасан меня специально в суд привез. Я и запричитала во всю глотку. А судья — женщина. Глянула на меня и заплакала. Нет, не Аслана, мое убожество увидела и сжалилась. Десять лет дала. Все — кто сидели в зале заседаний, онемели от удивления. Я ж готова была ноги ей целовать. Какой ни на есть, он — сын мой. Хасан — паскудный гад, пришел после суда к нам и говорит:

— Хоть раз твое убожество на доброе дело сработало. Судьиха Аслана не приговорила к расстрелу. Минималку дала. Сын даже не ожидал такого счастья. И сказал, мол, мамкины культи от смерти спасли. Будь она на ногах, не избежал бы «вышки».

Лянка, услышав такое, съежилась в комок:

— Ну и сволочи они у вас! — сказала хрипло.

— Я иного не ждала, — опустила голову Катя.

— Но ведь он любил вас! Куда все делось?

— Ляна, у него давно другая семья имеется. Через месяц после того, что со мной случилось, он привел в дом новую жену. Мы с Мишей в это время жестоко голодали. Веришь, умей я добраться до угла дома, села бы перед магазином просить милостыню. Не для себя, ради сына. Но он и не пустил. Ходил по скверам, паркам и улицам, собирал бутылки, мыл их и сдавал. На эти деньги покупал хлеб и кой какую еду. Не всегда везло. Бывало, возвращался домой пустой и избитый. В городе всегда хватало алкашей, они отнимали, когда не отдавал, били. Так оно всегда случается. Это только в сказках добро побеждает зло. На самом деле все наоборот. А, потеряв ту сказку, люди перестают любить жизнь и не держатся за нее, потому теперь умирает больше, чем рождается. Не стало радости на земле, а рожать на горе мало кто отчаивается.

— Мне мама и бабушка говорили, что раньше наша деревня была большой. Людей было много. А теперь в домах пусто. Идешь по улице, как по кладбищу. В окнах темно, даже страшно. На всю деревню только я ребенком была. Моложе не водилось. А почему?

— Да потому что, не успев родиться, в стариков превращаетесь. Нет у вас радости, нет детства. Нужда всех заела и беды. Они валятся на головы каждого, не разбирая возраста. И сыпят вместо смеха слезы.

— Наверно не все так маются. Вот девчонки какие у вас жили, небось не плакали? — спросила Лянка.

— И у них случались горести. Только эти как-то умели приспособиться, перешагнуть. Иначе не выжили б. Они на меня смотрели и, помогая нам с сыном, сами многому учились. К себе домой они вернулись уже совсем другими.

Лянка, слушая женщину, стала понемногу дремать. И Катя, заметив это, предложила ей:

— Иди спать, а то заболтались мы с тобой, а на дворе скоро утро. Отдохнуть нужно. Ступай на свою койку. У нас с тобой времени хватает. Наговоримся досыта…

Девчонка вскоре уснула, а Катя до самого утра не могла сомкнуть глаз и все ворочалась на своей койке с боку на бок. Уж что только ни думала, все ей вспомнилось. И лились на подушку стылые слезы сожаления, о прошлых ошибках жалела, да что нынче исправишь из пережитого, оно ушло. Забыть бы его, да как? Память не заживает, сверлит разум и душу ржавым гвоздем, попробуй выдерни его, только вместе с жизнью уйдет все и забудется…

— Чего это я с нею разболталась, с совсем чужой. Ну, кто она мне? Вовсе не знаю девку, а вывернулась наизнанку. Старая дура из ума выжила! — выругала себя женщина.

— Хотя, что поделаешь, одна частенько остаюсь, словом не с кем перекинуться. А ведь живая покуда. Хочется общенья. Где ж его взять, если Мишка с самого утра и до ночи у друзей ошивается, со мною ему тошно. Молодой еще, многого не понимает. Когда дойдет, будет поздно. А и поймет ли? Вон Аслан так и остался в дураках, совсем холодная у него душа. И не только ко мне, ко всем. Весь в Хасана пошел.

Вспомнила, как приходил к ней изредка старший сын. Забегал ненадолго проведать ее, никогда ничего не принес, только у нее клянчил деньги. Ему всегда что-то было нужно, а денег не хватало. Едва получив от матери сколько просил, тут же исчезал. Все обещал вернуть, но забывал. Катя не напоминала и Аслан через несколько месяцев появлялся снова.

— Хоть бы раз принес какой-нибудь гостинец или подарок к празднику иль на день рожденья. Нет, у него отшибло память. Поговорить с ним тоже было не о чем. Аслан всегда упрекал мать за случившееся:

— Ну скажи, на кой черт ты бросилась спасать чужую девчонку? Понятно, если бы она была родной! А тут… Дед стоял неподалеку, пусть бы и подставился. Чего ты выскочила под поезд? Думала, орден получишь? Но даже им ноги не заменишь. Ты перестала быть нужной!

— Дурак ты, Аслан! Большим стал, а ума как не было, так и нет!

— Ладно меня дурачить. Ну, скажи, что поимела от стариков Мадинки? Понятно, если б деньгами засыпали, так нет, ни копейки не дали. Кроме спасибо ничего не получила. А благодарностью сыт не будешь. Небось сама уже не раз пожалела обо всем, да не вернешь. Только в глупости своей признаваться не хочешь, — ухмылялся Аслан.

— Ни разу не жалела, что спасла Мадинку, — вытерла набежавшую слезу Катя.

— Значит, отец прав! Ты — чокнутая! Как можно забыть своих детей ради чужого? Нормальный человек на такое не согласится никогда!

— Это у вас мозги набекрень. На деньгах помешались, за них души продадите. И все что еще есть. Да разве можно такое деньгами мерить? Неужели жалости у вас нет? Ведь девчонка погибнуть могла!

— И что с того? Чужой ребенок! Мало их гибнет по городу, умирают каждый день. Моей души не хватит болеть за всех!

— Для тебя если я сдохну, перешагнешь спокойно и пойдешь, не оглянувшись, дальше. Что уж о других с тобою толковать.

— Неправда! Ты, какая ни на есть моя мать. И уж поверь, среди дороги не бросил бы. А на чужих, конечно не оглянулся бы. Я — не ты… Моя голова за чужую жопу не заболит.

— Потому и тебе, случись что, не помогут. В жизни не всегда сумеешь сам выкрутиться. Друзья понадобятся, без них никак…

— Ой, мать, ты все в пещерных живешь. Теперь не то, что в ваше время. Сейчас ни друзья, а деньги все решают. Коли их имеешь, королем дышишь!

— Асланчик, сынок! Часто богатые хуже нищих живут. Нет для них друзей и родни, потому что даже себе не верят, едят украдкой в своих домах, чтоб кто-то не увидел, не позавидовал и не попросил. Короток и беспокоен их сон. Детей и тех рожать не хотят. Расходов на них боятся. А бедным людям терять нечего. У них кроме души отнять нечего. А и ту зачастую прикрыть нечем. Зато живут открыто и спокойно, ни врагов не имеют и смерти не боятся. Вот и помысли, кто из них счастливее и богаче.

— Чудная ты! По твоему все люди дураки. Зачем они копят деньги? Почему на всем экономят? Воруют и обманывают к чему? Иль все глупые? — усмехался сын.

— Копят, покуда не поняли, что их затея — пустая и никчемная. Сколько людей собирали деньги, хорошие вклады имели, а умирали, оставляя все государству. От своих зубов отрывали зачем? Голодали и болели, а ночами ложились на подушку, в какой две иль три сберкнижки прятали. Скажи, это разумно? — спрашивала Катя сына.

— Я копить не умею. Никак не получается. Потому не спорю, что лучше. Живу, как могу. А когда совсем не получается, бегу к тебе, — признавался Аслан тихо.

Совсем другим был младший сын. Мишка никогда не упрекал мать случившимся. Часто приносил домой хромых и слепых собак, кошек, птиц, лечил, кормил, жалел. Сам убирал в квартире, стирал и готовил, заботился о матери. Никогда не уходил из дома, не покормив ее. Вернувшись от друзей даже поздним вечером, подолгу разговаривал с Катей, делился всем. Он никогда не грубил и не обижал ее. Мишка спал в одной спальне с матерью, и нередко они общались допоздна. Отца он сторонился и не ходил к нему в гости даже по праздникам. Он никогда не забывал о днях рожденья Кати и всегда приносил ей подарки. Копил деньги, какие Катя давала ему на школьные обеды. Он был счастлив, видя, как радуется мать каждому знаку внимания. Младший сын даже лицом был похож на мать. Он хорошо учился, и преподаватели хвалили его. Мишка резко отличался от своих сверстников. У него не было друзей в классе, во дворе. Он дружил со взрослыми ребятами, какие уже отслужили в армии, работали, даже имели семьи. Некоторые учились в институтах. Они иногда заходили к сыну. Посидят недолго, о чем-то поговорят и тихо уходят, не потревожив Катю.

Один из них подошел к ней, внимательно осмотрел протез, нещадно натиравший культю, сел с протезом на кухне, что-то подпиливал, шлифовал, а через час вернул, попросил примерить. Протез уже не давил, не причинял боль. Катя прошла на нем до кухни, радуясь, что боль исчезла. А парень, убедившись, что помог матери друга, даже не слушал благодарностей, говорил с Мишкой о своей работе. Он был протезистом в стоматологии, и все уговаривал сына поступить в мединститут, а тот отказывался. Вздумал пойти в финансово-экономический, но не повезло, срезался на экзаменах и Мишку вскоре забрали в армию. Не посмотрели на мать-калеку, не обратили внимания в военкомате, что Катя нуждается в уходе, а сын — единственный человек, кто мог бы позаботиться о ней. Старший Аслан в то время отбывал срок в зоне далеко за Уралом.

— Мам! Ну что делать? Придется снова взять кого-то на квартиру, чужих людей. На родню надежды вовсе нет. Они не помогут. Другого выхода не вижу. Может, в этот раз попадутся путевые девки. Как-то продержись эти два года. Вернусь, мы снова будем вместе, как всегда! Договорились? — смотрел сын на нее, а в глазах дрожали слезы. Он очень боялся оставлять мать одну.

— Ты пиши мне почаще, — просила Катя.

— Само собой, — обещал Михаил и слово свое сдержал. Женщина каждую неделю получала весточки от Мишки. Он писал ей обо всем. Она ему сообщила, что снова взяла на квартиру студенток.

— Сынок! Береги себя, умоляю! Ради меня не рискуй собой. Сам знаешь, ты у меня один на всей земле, больше нет никого. Знай, что нам уже строят гараж. Из кирпича кладку ведут. Обещают к осени полностью закончить. Там смотровая яма будет, и покроют крышу железом. Сделают полки, стеллажи. Все как ты заказал. А когда вернешься, купим машину.

— Да, знай, в городе открылись два новых института, кредитный и юридический. А сколько разных курсов работают! На компьютерщиков, на водителей учат. Короче, жизнь забурлила. И еще знай, твои друзья меня часто навещают. Привозят харчи со своих дач. Помидорами, огурцами и картошкой засыпали. Молоко и сыр, сметана и яички всегда свежие. Ни в чем нужды нет. И квартиранток взяла. За квартирой следят. Не обижаюсь, — умолчала Катя о главном, сколько неприятностей пришлось пережить из-за этих девок. Они уже через месяц будто сбесились. Стали водить мужиков, пить с ними и шуметь на весь дом. Девок вместе с хахалями не раз сгребала милиция по звонкам возмущенных соседей. Конечно ругали и Катю, грозили судом, называли держательницей притона и обещали выселить в барак на окраину города. Показывали кучу заявлений, написанных на нее соседями.

Катя ругала девок, обещала выкинуть всех до единой, но те падали на колени со слезами, обещали жить тихо, но через месяц все повторялось снова.

Катя не раз гоняла костылями разношерстную мужичью свору. Но однажды ударил ее бутылкой по голове перебравший мужик, и баба упала без сознанья. В это время к ней в квартиру ворвались разъяренные соседи.

— Вот и хозяйка, сама бандерша валяется. Набухалась сволочь. Не смотри что калека, пьет не меньше мужиков — до упада. Потому муж ее прогнал, не выдержал больше алкоголичку. А с пьяной бабы какой спрос. Оно завсегда так: пьяная баба — чужая жена, — брызгала слюной старая, злобная баба, указывая на бутылку под столом.

— Не пила она. Ударили ее по голове. Лежит без сознания. А стукнули мужики бутылкой, чтоб не ругалась на нас! — вступилась за Катю одна из девок.

— Защищаешь старую потаскуху! — взъелась старуха, требуя чтоб милиция забрала Катю в отдел и подольше продержала б в камере.

— Куда ж мы возьмем калеку? Она же на протезах. Нет у нас для нее условий содержания, — сконфузился молодой сержант.

— Тогда она всех нас инвалидами сделает. Вон что отмочила в приличном доме, бардак завела, а вы на нее управу не можете найти. Тоже мне — стражи порядка! Тогда зачем приехали? — выскочила вперед директор ресторана.

— Можно подумать, что в вашем заведении тишина! По пять вызовов за вечер. То драка, то поножовщина, то ворюги шабаш учинят, то новые русские перегреются и сикух не могут поделить. Уж кто бы возмущался! — не выдержал сержант.

В это время зашевелилась Катя. Девки мигом помогли ей встать, обложили голову холодными компрессами, принесли воды и быстро выдавили из квартиры мужиков, тут же убрали со стола, открыли форточку, организовали чай на всех. Катя понемногу приходила в себя:

— Кто ж это меня так дербалызнул по башке? — спросила девок хмуро.

— Не знаю…

— Не видела!

— Не приметили, — пожимали плечами.

— Ты когда своих шлюх разгонишь? Доколе нам терпеть ваши загулы? — опомнились соседки.

— Какие загулы? Отмечали девчонки чей-то день рождения. Ну засиделись, не глянули на время. Больше не потревожат вас! — вступилась Катя за квартиранток.

— У них что, каждый день рождения?

— Не цепляйся, не болтай лишнее, тихо жили, никому не мешали. Ну сегодня повеселились, так вы сразу милицию вызвали. А когда сами деретесь у себя наверху, орете, как заполошные, я к вам не лезу. Хотя в другой раз обязательно позову ментов, пусть с вами разберутся, с порядочными. Почему у вас из окон стекла по двору летят. Иль только вам можно? — нахмурилась Катя.

— Женщина чужого ребенка спасла, сама еле жива осталась, а какую пенсию дали ей в благодарность? Смехотворную! Мы за квартиру платим, так хоть питаться стала по-человечески! А ведь Кате были обязаны назначить няньку! Да где там? Следят всякие, не перепал ли ей навар пожирнее! Тоже мне — соседи! Сплошь зверюги! У нас в деревне народ много сердечней и теплее! — вступились за хозяйку девчонки.

— Мы за порядком проживания следим, а пенсиями занимаются собесы, к ним и обращайтесь! — огрызнулся сержант и, повернувшись к Кате, сказал раздраженно:

— Сколько раз я просил вас удалить из квартиры постояльцев? Море жалоб поступает от жильцов дома. Вы сами вынуждаете нас обратиться в органы опеки, чтобы вас определили в стардом.

— Не выйдет! Не пойду отсюда никуда! Сын из армии куда вернется? Это его квартира! Ишь, губы развесили на мой угол! Мало я помучилась, чтоб теперь последнее отдать? Размечтались твари! А ну, брысь отсюда все! — ухватилась за костыль, стала вставать и упала, расплакалась от беспомощности, заголосила.

Сержант и оперуполномоченный помогли бабе встать, усадили на стул:

— Никто не собирается отбирать квартиру. Но и нас поймите правильно! Завалили милицию жалобами жильцы дома. Посмотрите, что сделали из подъезда ваши гости, общественный туалет. Под вашими окнами десятки разбитых бутылок, люди боятся детей во двор отпускать. Белье на просушку не вывешивают. Пугаются мимо ваших окон проходить. Разве это допустимо? — говорил оперативник.

— Пускай не подглядывают в мои окна! Вон вчера сели мы чаю попить с девчонками, а в окне уже чье-то мурло торчит! — вспомнила Катя.

— Ваши гости! Кто ж еще? — ехидно заметила ядовитая соседская старуха.

— Бабка это была! Может и ты! Разберись в темноте! Я ее матом накрыла, тут же сгинула стерва облезлая. Надо было ее отловить да нашим гостям под горячую лапу сунуть. Пусть бы молодость напомнили старой шалаве! — оглядела соседку, та голову в плечи вобрала, испуганно икнув, шмыгнула в двери.

— А ты чего возникла? Иль не твой внучек Арсен обшаривает наших гостей, упавших в подъезде. До копейки забирает. Часы и перстни снимает, сама видела!

— Брешешь, дешевка! Мой внук чужую муху не прогонит! Он — не вор, никто о нем плохого слова не сказал. И ты не базарь пустое! Не то дам по морде, не гляну, что калека, будешь знать, как порядочных людей позорить, — хотела подскочить соседка к Кате, но сержант притормозил.

— Идите домой, мы без вас разберемся! — открыли дверь бабе.

— Кать! Ну неужель нельзя потише! Нас среди ночи к тебе срывают. Соседи твои сбесились. Требуют немедленного выселения. Уже не только к нам жалобы приходят, а и повыше. Пока в мои руки их футболят для принятия мер, но терпенье может лопнуть, пойми правильно, не все захотят вникнуть в твое положение и начнут рубить сплеча. Что тогда?

— Когда они лезут в окна, шмонают наших гостей, им можно. А мои ни к кому не пристают, кутят за свои. Уж как могут. Мне мужиков не одолеть. Много раз выкидывала их, но не могу запретить девчонкам любить, встречаться с друзьями. На то она и молодость. Короткая и самая памятная пора в жизни. Повзрослеют и остепенятся, разве я неправа? Глядишь, и меня добрым словом вспомнят, — улыбнулась женщина.

— Оно все так, но придержи разгул! Давай по-хорошему, — оглянулся оперативник на девку, обнявшую его за плечи и шепнувшую на ухо:

— Пошли к нам. Кончай Кате шею пудрить. Забейте на соседей. Когда они бухают, у нас стены шатаются, как с будуна. Чего ж мы не жалуемся? Вон эта, что над нами приморилась, сына младшего женила, целый месяц дом гудел. Никто ей слова не вякнул.

— Свадьба дело особое! — заметил опер.

— Ага! Уже третья по счету только при нас. Да еще сюда мылился козел. Ну да мы его подналадили. Зеленый покуда. Что с ним делать? Другое дело с тобой покувыркаться, — заглянула в глаза, и человек не устоял.

Сержанта вторая девка приголубила. Облепила всего губами, руками, ногами. Голову парня в грудь воткнула так, что не продохнуть. И чешет за ухом у него, приговаривая:

— Зайка мой лопоухий, на что тебе соседки сдались? На них старых ни у кого не стоит, вот и сохнут от зависти. А нам плевать на кикимор. Пошли, оторвемся по полной программе и пусть сдохнут от злости все, забывшие про любовь! Она тоже короткая, как улыбка! — уволокла сержанта в другую комнату

Скоро там стало темно и тихо.

Когда ушли эти ребята, Катя уже не видела. Девки, заглянув к ней в комнату, хихикали:

— Ну, отвалили! С месяц не нарисуются, отходняк у них будет. Обслужили классно! Они не то что жалобы читать не смогут, на родных баб долго смотреть не станут. Чуть ни на карачках уползли! — посмеивались меж собой.

— Одно плохо, что на халяву ублажали!

— Да будет ныть! Зато целый месяц срывай навары, и никто тебя за хвост не тормознет, не сгребет в бухарник.

— Смотрите, чтоб тихо у вас было! Без шума! Поняли? — оборвала хозяйка девок, те переглянулись:

— Так всех хахалей менты выкинули. Нынче никто не возникнет. Может, завтра нарисуются! — сказала самая бойкая Юлька. Но не успела закрыть рот, как в дверь позвонили.

Катя услышала, как ожила девчоночья стайка. Хохот, шутки сыпались словно из ведра.

— Да проходи шустрей!

— Чего топчешься как не родной?

— А что вкусненького приволок? Выгружайся, самосвальчик наш! Сюда рули, на кухню прямиком! — командовали мужику. Тот вытаскивал из пакетов кульки, свертки, бутылки. Едва успел выгрести, в двери снова позвонили. Еще один засветился на горизонте. И этого встретили радостным смехом. А вытряхнув из карманов, ввели в свою комнату, предварительно наглухо задернув занавески.

Едва сели к столу, снова звонок. Кто-то приехал на машине. Из багажника что-то в ящиках и в мешках понесли на кухню.

Вскоре Юлька принесла Кате помидоры и сыр, большую кружку домашней сметаны и свежий, еще теплый, хлеб.

— Ешь! — поставила миски перед бабой, обняла, поцеловала в висок:

— Мой козел всплыл. Целый месяц не возникал. Говорит, что в командировке был. Но чую, брешет паскудник, глаза прячет не случайно, — поделилась тихо и добавила:

— Меда приволок целую флягу. Видно на своей пасеке ошивался в Кызбуруне. А признаваться не хочет. Там у него жена и дети все лето живут. Вот и он пригрелся, про меня забыл, — вздохнула Юлька и добавила:

— А ты ешь! Я еще чаю с медом принесу, чтоб ночью сладкие сны снились, из девичества. Как жаль, что оно коротким было. Не успели оглянуться, бабами стали. А от девичества, как от любви, одни лямки остались. Будто все приснилось, — погрустнела Юлька.

— О чем жалеешь? О своей глухой деревухе, о лачуге из кизяка и немытом пастухе? Смотри, как ты сегодня живешь! Одета, что королева, шифоньер и чемоданы трещат от нарядов. Их на десяток жизней. Вся в золоте, будто новогодняя елка. Уже студентка. «Бабки» имеешь неплохие, что еще нужно?

— Эх, Катя! Все что имею, отдала б без жалости за один день из девичества в своем захолустье. Только уж не вернуть и минутки из того времени, а как жаль, — соскочила слезинка со щеки и, упав на пышную грудь, исчезла бесследно.

— Не грусти. У тебя все наладится. Станешь женой, матерью и снова будешь счастлива! — погладила девку по плечу и напомнила:

— Иди к гостям. Слышишь, зовут тебя…

Юлька мигом подскочила, а Катя ела не спеша.

Составила пустые миски на столик и перешла к окну. Сев в кресло, наблюдала за прохожими на улице. Они куда-то спешили. Вот один остановился у цветочного киоска, стоявшего напротив Катиного окна, долго, придирчиво разглядывал розы, отобрав несколько из них, понюхал и, заплатив, заторопился по улице чуть ли ни бегом.

— Кто-то ждет его, — подумала Катя вслед человеку. И увидела, как к киоску подошла хрупкая девушка. Купила несколько гвоздик, оглянулась, увидела Катю, приветливо махнула ей рукой. Женщина не узнала бывшую воспитанницу. Та, повзрослев, резко изменилась, выросла, похорошела. Из драчливой, горластой девчонки стала красивой девушкой. Но и через годы вспомнила свою воспитательницу. Она была самой доброй и знала много сказок. Каждой девчонке подарила по богатырю, всякому мальчишке по принцессе. Себе ничего не оставила…

Катя слышит, что квартирантки опять включили магнитофон. Вон уже и танцуют, подпевают, слышен топот ног. А по трубе опять стучит верхняя соседка, требует уменьшить громкость, напоминает о времени.

— Да хватит барабанить! Помешали ей! — трудно встает женщина, идет к девкам.

— Сбавьте громкость. А то наверху уже башкой в пол колотятся. Не злите кобру. Не то опять ментов притащит полный дом. Выкинут всех в исподнем и меня вместе с вами, — попросила девок. Те, не просто уменьшили, а и совсем выключили музыку. Через час все гости разошлись, а квартирантки, убрав в комнате, проветрили ее и собрались на кухне попить чаю. Привели и Катю. Усадили в кресло поудобнее. Поставили перед нею мед. Настроение у всех было подпорчено.

— Эх-х, как все надоело и опаскудело, — вздохнула Илона, самая миниатюрная, красивая девчонка. Равных ей не было во всем городе.

— Тебе то чего сетовать? — удивилась маленькая худая Вика, подвижная, самая веселая девчонка, похожая на подростка. Никто из окружения не верил, что ей двадцать лет. Все считали ее малолеткой, несовершеннолетней, а гости побаивались к ней приставать, особо будучи в трезвом состоянии. Именно потому девчонке приходилось самой проявлять активность, доказывая, что она вовсе не ребенок.

— Викулька! Надоело мне кривляться перед отморозками. Рисоваться в дуру опротивело. Ведь все эти хахали считают нас дешевками, каких можно иметь и трахать где попало и сколько угодно, — ответила Илона.

— А зачем вам сдались эти козлы? Иль без них дышать не сможете? — вмешалась Катя.

Мы бы с радостью, да как? Надо закончить колледж. К тому ж одеться и обуться, чтобы не выглядеть хуже других. Да и жрать, платить за квартиру, своим в деревне помочь. А как, где еще сорвать? Найти другую работу, где хорошо платят, сегодня нереально, желающих много, а предложений нет. Вон Илонка пыталась домработницей наняться. Хозяин в первый же день начал приставать к ней. Хозяйка, приметив это, враз Илонку из коттеджа выперла. Да еще и базарила, обзывала на весь двор так, что все соседи слышали ее вопли. Я пыталась медсестрой устроиться. Но как услышала о заработке, мигом раздумала. Пыль, а не получка. Я за одну ночь впятеро больше получаю. И голова не болит ни о чем. Один «бабки» даст, другой жратвы целый багажник, иной золотую цепку иль перстень отвалит. Короче, не бедствуем. Думаете, мы не пытались устроиться иначе? Еще как?

Весь город перетряхнули, а толку, нигде не нужны. И не только нам не повезло. Теперь даже замужние бабы побочным сексом подрабатывают, чтоб семья не голодала. А что делать? Некоторые мужики знают, чем занимаются их жены, но молчат, потому как сами не в силах продержать семью.

— А родители не могут помочь? — спросила Катя.

— Мои старики сами едва сводят концы с концами. В семье кроме меня детей, как мошкары. Всех нужно одеть и обуть, накормить. Вот только на что? Денег нет совсем. Старая корова всего ведро молока за день дает. Его не то что продать, самим не хватает. Десяток кур, у них яйца из задницы рвут малыши в драку меж собой. Поросят не держим, не выгодно, слишком много жрут. Были овцы, каких поели, других волки порвали, пасти их некому. Отец из сил выбился. Ему за полсотню лет, а здоровья нет вовсе. Раньше в колхозе работал. Теперь хозяйство вконец разорилось. Все прахом пошло. Мать дояркой была. Нынче доить некого. Каждый смотрит к кому бы присосаться, чтоб выжить. Люди голодают. Вот и мои родители уже четыре года о другой молодой корове мечтают, а наша одними бычками телится. К осени скоплю деньжат на новую корову и отвезу в деревню, может хоть чуть мои на ноги встанут. Я им в прошлый раз привезла деньжат, продуктов, кое-какие обновки, так отец от радости чуть не плакал. Он уже из сил выбился. Рубашку ему купила, а отец примерил и тут же снял, в шкаф положил, и сказал, мол, когда умру, хоть одна приличная вещь на погребенье будет. Мне аж холодно сделалось, не на жизнь, на смерть готовится. А ведь не старый и дети еще малые. Самый младший в школу идти должен. Да в чем? На учебники где взять? А и одеть не во что. Школа в пяти километрах, босиком по снегу не отправишь.

— А свой огород имеют?

— Без него вообще не выжили б! С него живут. И сад тоже есть. Но все равно не хватает. Родни полно, да только и те живут нище. Средний брат тоже хочет в город уехать, чтоб свой заработок иметь. Но где приткнется без образования и специальности. Сгребут его в армию по осени, может там чему-нибудь научится. Но пока никакого просвета, — вздохнула Илона и поспешила закурить. Руки дрожали, не могли вытащить сигарету.

— Меня отец все спрашивал, где я деньги взяла. Работой интересовался. Переживает, чтоб с пути не сбилась как иные, мол, пуще жизни береги честь свою. Как сберечь ее, когда вокруг бесчестье и беспредел. А на кону жизни младших. Вот и подумай, что дороже? У отца с задницы единственные штаны скоро сползут от ветхости. А он мне про честь! Не спорю с ним. Но на душе горько. Разве я с жиру сбесилась? Нужда толкнула, но кто поверит, коль сам того не пережил. И не расскажешь каждому, не поделишься, — глянула с обидой на Катю.

— Ты зря на меня осерчала. Сколько я голодала, тебе и в страшном сне не снилось. Ладно сама, тут же рядом со мной ребенок мучился, живым укором. Он совсем ни при чем. Но и ему родной отец далеко не всегда кусок хлеба приносил. Бывало сидели с ним по нескольку дней не евши. Ни Хасан, ни соседи, ни собес про нас не вспомнили. Разве не обидно? Вот так однажды открыла окно и, увидев людей, попросила:

— Дайте на хлеб, ради Бога! Пожалейте моего сына! Он еще малыш! — вытерла Катя слезы, побежавшие по щекам, и продолжила:

— Мимо баба шла. Нарядная, толстая. Не из бедных. Две тяжеленные сумки несла. Оглянулась на меня и сказала:

— Иди работай, нечего попрошайничать! Ишь приспособилась побираться прямо из окна. С твоей мордой хоть в грузчики! Сумела родить, сумей кормить! Много вас вот таких развелось нынче по городу!

— Я после этого долго к окну не подходила. Не хотелось на людей смотреть. Возненавидела всех. Но как-то днем прибежал Мишка из магазина, я его за кефиром посылала. А он такой счастливый, показывает, какой кошелек в магазине нашел, в нем деньги. И рассказал, что наступил на него возле кассы. Мы те деньги на несколько месяцев растянули. Но и они не бесконечные. Потом снова голодали. И все ж Бог сжалился, увидел нас и послал квартиранток. Все они были хорошими девками, но ни одна не минула вашей участи. И тоже не с добра, — отхлебнула Катя чай.

— А у меня одна бабка в деревне осталась. Я у нее за всю родню. Деда еще лет двадцать назад похоронила. Так к ней со всей деревни старики косяками поперлись. Кто в хахали, другие в мужики набиваются. Короче, бьют клины к моей бабульке, как к первой невесте во всей деревне. Она всех похоронила. Сначала моего отца. У него рак объявился. И откуда это проклятье на голову свалилось, мне тогда третий год пошел. И конечно, своего родителя не помню. Мать через год от пневмонии умерла, а через полгода старшего брата не стало. Утонул в озере. Так-то и остались вдвоем с бабкой. Она после всех этих похорон чуть не сдвинулась, вовсе загоревала, но тут я, еще совсем зеленая. Поняла старая, коль уйдет на погост, мне места в жизни не останется, хоть живьем в могилу с собой бери. Никого вокруг нет, кто б меня взял. Вот и стала снова в хозяйство втягиваться. Деваться некуда. На ту пору у нее хороший сад был. Клубнику, черешню, смородину, малину все лето на базар возила, а деньги — в кубышку. Потом продала туристам свои серебряные, старинные украшения, посчитав, что неразумно уносить их с собою на тот свет, пусть для жизни послужат. Так вот купила корову, кур, индюшат и гусят. Меня учила, как за ними ухаживать. А гусята с индюшатами, едва подросли, исщипали всю. Как-то дошло, что мне они не по кайфу. Но бабка знать ничего не хотела, схватит за косы и в сарай запихнет. Косить учила, рубить дрова, готовить и стирать, убирать в доме. Чуть что не так, по заднице надает. Но не сильно, зато бранила до ночи. Мне пришлось привыкать к хозяйству, как к постылому хахалю, не по любви, а вынуждено, через силу, ломая себя через колено. Знала, нельзя иначе. Жить-то нужно. Да и результаты убеждали. Бабка часто баловала, покупала наряды, конфеты, все ж ребенок, девчонка. И она для меня не скупилась.

— Так зачем ты от нее сорвалась? Чем тебе плохо было с бабкой? — удивленно глянула на девку Катя.

— А образование? В деревне его не получишь! Бабка быстро поняла, что деревня не для меня. Я любила наряды. А в огород старая выгоняла палкой иль скрученным полотенцем. Но и тогда забьюсь в кусты, спрячусь от бабки и ничего не делаю. Вот тут-то и нашла меня бабка с соседским мальчишкой, тот постарше на два года. Быстро все сообразил. Застукали нас вскоре, и пошла молва, что я сученкой расту. И уже порченая. В деревне друг от друга не спрячешься, все на виду. Ровесники мне проходу не давали. Обзывали, дразнили грязно. Никто не хотел дружить, как чумной сторонились. А пересуды и слухи не оборвать. Чем старше становилась, тем грязнее сплетни. И в конце концов поверила, что я и вправду хуже всех. Решила вздернуться в сарае. Только голову в петлю сунула, бабка пришла доить корову. Увидела, все поняла. Долго мы с нею говорили в ту ночь. Я этот разговор никогда не забуду, — призналась тихо.

— Внученька моя, жизнь тебе — дар от Бога, и ты не можешь сама ей распорядиться. Твои родители от болезней ушли, так на небесах распорядились. Ты у меня единственная, а значит, жить должна. Кто ребенка осмеял, сам глупей его. Ты не с похоти, с глупости дурное сотворила. А кто тебя осудил, на каждом шагу грешит. Только глянь, вся деревня меж собой перероднилась. И хотя в нужде маются, дети у всех родятся, правда, что неведомо от кого. От соседей и друзей, от знакомых и чужих, на иного глянешь, совсем рыжий, а в роду все черные, как смоль. Но родила баба при муже, значит, дите законное, а кто его отец на самом деле, того кроме нее никто не знает. Сколько таких подкидышей по деревне растут, одни бабы знают, но и перед смертью не сознаются. А каждая такая сучка хочет выглядеть чище других. Им только повод дай, в говне утопят. Неважно кого, ребенка иль старуху. Вон попросила я мужиков сено в стог сметать, так по всей деревне слух пошел, что я с обоими в постели рассчиталась. Срамно эдакое на старого человека плести, да рты деревне не заткнешь и кизяком не замажешь. Тут годы нужны, чтоб забылось. А потому, закончишь школу и поезжай учиться в город. Когда воротишься, про твое детство позабудут. Да и вернешься ли к нам, тоже неведомо никому. Но я не хочу, чтоб из-за всякой нечисти моя единственная внучка в петлю лезла. Пошли их всех в ишачью сраку, чтоб подавились говном, а сплетни мимо ушей пропускай, знай, порядочные люди их не распускают и не слушают. А на дураков и сволочей не оглядывайся. Их судьба нищетой и бедами метит. Вот они завидуют нам, почему? Что лучше их живем! Пусть и они не языками молотят, а у себя на хозяйстве поработают. У нас с тобой времени не хватает, они же целыми днями на лавках тарахтят. Вот и сообрази, кто Богу угоднее? Давай договоримся, заканчивай школу и в город поезжай, на самую большую начальницу выучись. Я для такого дела ничего не пожалею… — допила свой чай Юлька.

— Классная бабка у тебя, — обронила Анжела и умолкла, задумалась о своем.

— Вот бы мне такую бабулю, — размечталась Вика.

— Она собирала меня в город две зимы. Всего впрок набрала, даже домашние тапки не забыла. А уж кофты, свитеры, носки и варежки вязала, не поднимая головы. Ну, а я решила в мединститут поступить, да срезалась на химии. И пока не опоздала — мигом в техникум. Уж так не хотела в деревню возвращаться с неудачей. Там меня и вовсе заплевали б. Зато когда приехала на каникулы, на деревенских не смотрела. Только со стариками здоровалась, других не замечала. Город уже подшлифовал. Хотя времени прошло немного. Я уже могла послать сплетников так, что они немели от удивленья. Когда узнали, что учусь на фельдшера-акушера, и вовсе заглохли. У нас в деревне фельдшер — это большая фигура, врачи к нам не едут, не хотят в нашей глухомани работать. И фельдшер в деревне — подарок судьбы. Теперь моя бабка на всех свысока смотрит. Ведь я у нее в люди вышла. А уж она старалась, всякую неделю деньги присылала Но поскольку… Это бабка может ходить в простых чулках или вообще без них. Попробуй я прийти на занятия без колготок. Если они не импортные, меня осмеют. Все эти вязаные вещи оказались лишними. Такое никто не носит. Это немодно. Мое деревенское пальто с норковым воротником тоже безнадежно устарело и мне пришлось срочно покупать современную куртку. Уж я не говорю, что в деревенских валенках в городе на улицу не выйти. Бабуля этого знать не могла. И когда приезжала на каникулы, одетая по городскому, она все время жалела меня:

— Ты ж внучонка ноги отморозишь от самой задницы. Зачем так заголилась и спереди, и сзади. Все деревенские, увидев тебя в такой одеже, онемели. Бабка Ася протезом чуть не подавилась. Навела шороху на деревенскую стародежь. Бабки, завидев твою куцую юбку, так и не поняли, как в ней по городу ходишь, и неужели все тамошние девки так погано и срамно одеваются? Куда ж их родители смотрят. Я им ответила, что городские бабки еще короче юбки носят. Наши старухи рот до пояса уронили и спрашивают, мол, в чем же тогда старики ходят? Я и ответила, что в шортах. Рассказала, какие они из себя. Долго старухи плевались, — прервал Юльку звонок в двери. К девкам снова пришли в гости хахали.

Девки тут же оживились. На лицах засветились улыбки, настроение поднялось, все забыли о горестях, неприятностях. А один из мужиков, добродушный толстяк Ахмет, рассказывал громко:

— Мы с мужиками к вам в подъезд уже сворачивали. Глядь, на скамейке кто-то зашевелился и гнусавит:

— Чего вас черти в такую пору носят, добрым людям покою не даете!

— Я и спроси, сама то, что тут делаешь, на ночь глядя? Иль старик на заработки из дома выгнал. Вот и клеишься ко всем прохожим. Ох и развонялась старая! Обозвала паскудно. Я и ответил, что меня она не закадрит, опоздала лет на пятьдесят. Пусть домой ползет плесень, пока дед не привел в дом молодую бабу. Теперь старики раскомплексованные. Чуть старуха за дверь, дед соседскую бабу уже в постель заволок и тешится с нею старый козел! Наверстывает упущенное. Бабка тоже не теряется. По соседским дедам в гости ходит. Угощаются пока живы.

— Старые прохвосты! — поморщилась Катя.

— Это ты о ком? Обо мне? — оглянулся Ахмет.

— На соседей ругаюсь. Вчера бабка лестничную площадку испоганила, возвращаясь из гостей ночью. А утром все жильцы про меня базарили. Вроде я заблевала все и мои гости. Покуда я не открыла двери, сказала кто виноват и обложила всех матом. Тогда успокоились и площадку прибрали тихо, молча.

— Ментов твои лахудры не вызывали на этот раз?

— Куда там! Я им пригрозила милицией! Так враз хвосты поджали. Мои девки чистюли! Вон какой порядок держат в квартире, не то, что у соседей, ногу поставить негде. А сами на кого похожи? Выходят на скамейку во двор, а рожи не мыты, сами не причесаны, халаты грязные в жирных пятнах, они об них руки вытирают. Тапки дырявые. Недаром ихние таскаются по чужим бабам! На своих смотреть стало тошно. От них бездомные псы убегают, не подходят. Вон одна в прошлом месяце померла. Так его мужики соседские до сих пор поздравляют, что наконец-то отмучился. Он не то год, трех дней траура не выдержал, к моим девчонкам возник, как мартовский кот! И уволок на всю ночь. Через месяц даже имя покойной жены забыл! Выходит, она и этого не стоила! Как и все они, что над головою моей живут! — негодовала баба.

Ахмет присел рядом с Катей, заговорил тихо:

— Думаешь, мы сюда с добра возникаем? У меня тоже семья имеется. Пятеро детей! Старшая дочка пединститут заканчивает. Младший в пятом классе. На детей не обижаюсь, но жена, не приведись никому такую. Пожрать приготовить не умеет. К плите станет, хоть бы платком подвязалась. Потому у меня суп с волосами. А я их в жратве не терплю. Уж и просил ее, и бил, не помогло. Я в своем обеде не то муравьев, а и тараканов нахожу. Потому, харчусь по кабакам.

— А почему бабу не сменишь на другую?

— Я с ней уже двадцать пять лет мучаюсь. Сколько раз хотел выгнать из дома, но все не получалось. То мамаша умерла. Ее похоронил, ну, думаю, выкину бабу, а она заболела. Потом сын в армию собрался, я подождал. А тут средняя дочь в восемнадцать лет замуж собралась. На свадьбе как без матери? Опять ждал. Потом отец умер вскорости. Там внук родился, не отпускает судьба от бабы, ну хоть тресни.

— А как же среднюю дочь отдал замуж раньше старшей?

— Ждать не могли. Она уже беременной была, — покраснел Ахмет и добавил:

— Хорошо, что у тебя девчонки эти живут. Нашей отдушиной и радостью стали. С ними себя человеками чувствуем, мужиками. Дома о таком не помечтать.

— Так тут за деньги! Это не любовь! — заметила Катя.

— А дома не так? Попробуй я не отдать своей бабе деньги! Знаешь, что будет? Жизни не обрадуюсь! Обзовет последними словами, да такими, что и козел не выдержит, на рога возьмет. Вот и посуди, чем жена лучше. И не только у меня, все вот так страдают, но молча пока терпят. Хотя у тебя, верней у твоих девчат, уже весь мужичий город отметился. Думаешь все они кобели? Нет, Кать! Все как один в семье несчастны. В дом лишь к утру возвращаются, когда там уже спят. И, переодевшись, убегают на работу, пока никто не проснулся.

— Зачем же так жить?

— По-разному бывает. Одних дети держат, других старые родители, либо больную жену оставить стыдно. У всех своя беда за хвост держит. А копни душу каждого мужика, там такое увидишь… Тепла всем не хватает, пониманья и ласки. Доброе слово многие не слышат. Зато брани и упреков полные карманы. Самое ласковое слово — барбос облезлый, дальше лучше не вспоминать. На работу с воем убегаешь. Возвращаться неохота. И я не один такой. Только когда деньги отдаешь, замолкает на минуту, боясь, что передумаю, отберу.

— Я у Хасана никогда не просила деньги. Свою получку его матери отдавала до копейки, — вспомнила Катя.

— Знаем. Он это часто вспоминает. Новая его жена совсем другая. Даже у стариков пенсии отбирает. На всех орет. Хасан уже много раз пожалел, что на ней

женился.

— Кто ему виноват? — отвернулась Катя к окну.

— А если он вернется к тебе, примешь его?

— Нет, Ахмет, не возьму обратно. Слишком много времени прошло. Отвыкла от него. И не смогу простить ему всего, что пережили мы с сыном. Он не только меня, Михаила предал. Такое не забыть. Да и к чему он мне теперь? Все прошло и отгорело. Это поначалу выла в голос, руки на себя хотела наложить. Да сын остановил, не дал умереть, хотя очень тяжко нам приходилось.

— А теперь разве легче?

— Чего сравнивать? Сейчас мы про нужду забыли. Квартирантки от голода выручили. Смотри, все стены и полы в коврах. А тогда под себя подстелить было нечего. Поесть не имели ничего. Теперь посмотри, оба холодильника забиты до отказа. Мясо не переводится, фруктов полно. У меня есть во что одеться. Портниха на дом приходит. Девчонки даже парикмахершу мне приводили. Сами меня купают, не брезгуют. Грех на них жаловаться. Сердечные, добрые они у меня, хотя вовсе чужие, а куда как лучше родни Хасана, что за все годы не навестили ни разу.

— Он и сам от них воет. И в своей новой семье счастья не нашел. Сын уже теперь грубит ему. С женой каждый день ругаются. Она грозит, что уйдет к родителям. Он только этого и ждет. Допоздна на работе пропадает, иногда ночует там. Хотя до дома десяток минут пешком, а не тянет.

— Он приходил Мишу навестить. Сын только ушел в институт на занятия, так и не увиделись. Обещал потом наведаться, но пока не появился. Видно не до нас…

— Стыдно ему. Сама понимаешь, как к нему в городе относятся после случившегося. Путние мужики не здороваются. Бывшие друзья и те отвернулись. Уж хоть бы помог тебе на ноги встать, чтоб не пропали вы с сыном от голода, а уж потом заводил бы бабу на стороне. Он же, как последний отморозок, облажался. И хотя я тоже не подарок, но так позориться не стал бы никогда. Ладно, Катюша, пойду к девчонкам, повеселюсь с ними. Завтра снова впрягаться в хомут на всю неделю, — встал Ахмет и скрылся за дверью.

Катя легла на подушки, закрыла глаза, но сон не шел. И зачем Ахмет разбудил воспоминания, напомнил о Хасане…

Вот и стоит он теперь перед глазами как приведение. Тянет руки к Кате, что-то невнятно шепчет. О чем хочет сказать человек? Что рвет его душу?

— Катя! Солнышко мое! Утренняя роза, ласточка, небушко ясное, единственная любовь моя, мечта и сказка до конца дней. Нет лучше тебя, девочка моя ненаглядная! — вспоминает женщина слова любви, сказанные ей Хасаном в юности.

Каким красивым он казался ей. Самым умным, смелым и веселым, у него были лучистые, серые глаза, сильные руки, горячие губы. Он никогда не смотрел на других девчонок и видел только ее одну. Хасан был очень нежен и ласков, пока они встречались, он ни разу не обидел Катю и никому не позволял подойти к ней.

— Звездочка небесная, единственная радость моя, ради тебя живу и дышу на этой земле.

— Интересно, что он говорит другой жене? Наверно то же самое. И она верит, потому что все бабы любят ушами. Хотя ничего нового не говорят мужики, лишь имена меняют, а потом смеются над простодушной доверчивостью. Так и я попалась. Заслушалась и поверила. Зато совсем скоро стала обезьяной и пугалом, облезлой овцой и дурой. А за что? Ведь ничего не изменилось. Просто мы стали мужем и женой, — вздыхает Катя, и невольные слезы катятся из глаз на подушку.

— Он никогда меня не любил. Он только на словах нес любовную чепуху, а сердцем не горел, оно оставалось стылым сугробом. Если б любил, не бросил бы. Но тогда зачем женился? Ведь я не висла на его шее. Почему опротивела и надоела ему? Нет, скорее всего, он с самого начала вешал мне лапшу на уши. Хотя не только он, с самого детства мне врали. Еще с детдома. Воспитательница детям брехала, что одного в капусте нашли, другого аисты принесли, а меня в цветах сыскали, я там с бабочками играла. Лишь перед самым отъездом правду сказали, что на Рождество Христово нашли меня у ворот детского дома. Нянька шла с работы и наткнулась на небольшой сверток. Я уже и не кричала, умирала молча от дикого холода. Мамашка даже на одеялку поскупилась. Завернула в мешковину. Ни рубашки, ни пеленки не дала. Наверное, из многодетной семьи. А может, нагуляла. Не хотела позора, убить не смогла, рука не поднялась. Вот и подкинула в приют даже без записки. Эх-х, сиротская доля только с бедами дружит. И за что такая судьба у меня? — думает женщина, прислушиваясь к каждому звуку, доносившемуся до нее.

Девки вместе с гостями сидят тихо, даже музыку не включают. В их комнате горит тусклый свет. Дверь закрыта.

— Понятно, чем заняты, — усмехнулась Катя. И тут же услышала легкие шаги на лестничной площадке, это Миша идет, — приподнялась женщина на локте, увидела сына.

— Там опять гости? — нахмурился парень и продолжил недовольно:

— Ну сколько можно тебя просить? Убери из дома девок! Домой возвращаться неохота. Самый настоящий притон устроила!

— Мишанька! Чего шумишь? Пошли к нам! — выглянула из дверей Юлька и, схватив парня за руку, хотела втащить в комнату, но тот уперся, отказался наотрез:

— Не пойду. Надоела ваша грязь! Уходите в общагу. Иначе сам всех повыкидываю! — пригрозил девке. Та, ничуть не оробев, обняла за шею и, поцеловав так, что у Мишки голова пошла кругом, сказала тихо:

— Погоди десяток минут. Все разойдутся. Тогда поговорим. Хорошо! — чмокнула в щеку и скрылась за дверью.

— Мишанька, иди ко мне! — позвала мать.

Парень вошел в спальню.

— Знаешь, я сегодня диплом получил. Красный, с отличием. Мне уже работу предложили, — улыбался довольный.

— Молодец, сынок! Видишь какая радость! А ты бурчишь, ругаешься.

— Мам! Надоели дешевки! Хотел вдвоем с тобой побыть, порадоваться, отдохнуть.

— Они через неделю уезжают на каникулы. Все по своим деревням. На целых три месяца. Вот и отдохнем. Поживем сами. А за лето еще скучать будем по ним.

— Я что, похож на сумасшедшего?

— А разве ни одна не нравится?

— Ну ты мам меня за лоха не держи. Я нормальный и обращать внимание на путан не собираюсь. Еще не свихнулся.

— Ладно тебе кипеть. Не заводись на ночь глядя. Иди поешь, да поболтаем, куда тебя зовут работать, — встала Катя с постели. Мишка помог ей пристегнуть протезы, дойти до кухни.

Он уже поел, когда из комнаты девок вышли мужики. Они быстро обулись и, пожелав хозяевам спокойной ночи, быстро вышли на площадку. Вскоре и девки появились. Хохоча подошли к Кате, отдали ей деньги:

— Это твоя доля, — спешили убрать в своей комнате, открыли настежь окно.

— Ты с них долю берешь за блядство? — изумился Мишка.

— А ты как думаешь? Я не мешаю им и гостям. За это они платят мне. Иль считаешь, мы за одну квартплату на ноги встали? Да ее только и хватило бы на питание нам с тобой, о другом и не мечтай. Ни обуться, ни одеться было б не на что. Не говорю больше ни о чем.

— Слишком дорого платим за все! — вскипел сын.

— Ты это о чем? О какой плате лопочешь? — встала Катя из кресла во весь рост.

— Имя, честь свою продали, опозорили фамилию! — вскипел Мишка.

— Или ты в детстве не нажился в чести, когда у нас с тобой кроме нее и корки хлеба не было. Зато теперь дом — полная чаша, новая «Волга» в гараже. Сбереженья имеешь. Ты знаешь обо всем, чего ж не спросил, откуда взялось? Да потому что знал. Сам по магазинам ходишь, всему цену знаешь. Тебе повыеживаться захотелось?

— Я и не думал, что ты в доле!

— Молчать, сопляк! — цыкнула Катя на сына.

— Ты дождешься, что я уйду из дома.

— Поумнеешь, вернешься! Ишь, хвост поднял. Иль мне машина с гаражом нужны? Или для себя деньги коплю? Чего тебе не хватает золотая рыбка? В нужде и голоде ты куда послушнее и умнее был. Что сегодня на тебя наехало? Какая блоха укусила? А ну, иди ко мне! — сделала шаг навстречу, и Мишка обнял мать:

— Устал я от них. Так отдохнуть хочется.

— Неделю потерпи. До осени их не будет. А мне каково самой, вовсе изведусь одна.

— Я же с тобой!

— А приготовить, постирать, меня помыть, в квартире убрать, кто это сделает? Ты сам не справишься ни с чем, измучаешься. А если на работу пойдешь, я не знаю, как жить будем сами. Трудно будет нам. Ох и тяжко…