Судьбы в капкане

Глава 3. НЕВЕЗУЧИЕ

Как-то совсем незаметно проскочило лето. Катя даже забыла, что Мадина во время своего прихода сняла мерки с ее культей, даже протезы обмерила. И сказала, что попытается заказать ей новые в Германии.

Женщина не восприняла всерьез это обещание. Но вдруг в конце лета перед окном остановилась машина и пожилой человек, ухватив большой, необычный ящик, вошел с ним в подъезд, позвонил в двери Кати.

Дома кроме нее не было никого, и женщина не без труда подошла к двери, открыла ее.

— Вам из Германии дочка протезы передала. Вы меня не узнали. Я Замир, отец Мадины, — прошел на кухню и спросил:

— Где примерять их будем? У меня инструкция и все что полагается!

— Да как это вы примерять их мне станете? — удивилась женщина, добавив:

— Уж как-нибудь сама разберусь.

— Долой условности! Присядьте где вам удобно и все свои комплексы отбросьте вместе со старыми протезами и займемся делом!

Едва Катя устроилась в кресле, Замир достал из ящика протезы. Он долго возился с крепежом, потом подошел к Кате, как-то незаметно, быстро и легко пристегнул, закрепил новые протезы.

— А теперь попробуем встать! Не спеша, осторожно! Давайте мне обе руки. Не бойтесь, я удержу вас! — помог встать. Женщина сделала шаг, еще один, еще, никакой тяжести и боли. Она лишь в комнате у девчат вспомнила, что пришла без костылей и испугалась, а как вернется в свою комнату? Катя стояла посередине комнаты, растерянно озираясь.

— Смелее! Идите ко мне! — раскинул руки Замир. И Катя пошла навстречу ему.

— Не спешите и не бойтесь! К этим протезам вы привыкнете быстро. Они изготовлены по спецзаказу Если потребуется подгонка, проблем не будет. Здесь есть хороший мастер. Я его знаю. Он доведет протезы до идеального.

— Мне к ним привыкнуть нужно. Мои старые много тяжелей и я быстро на них устаю. Эти полегче. Но к тем привыкла, а к этим пока нет доверия, — призналась Катя.

— И с ними подружитесь! — говорил Замир и предложил:

— С неделю попривыкайте. Присмотритесь, походите. Я дня через три позвоню…

Женщина не стала снимать новые протезы, они оказались не только легче, а и удобнее прежних. Через три дня Катя уже увереннее ходила по квартире, а через неделю даже вышла во двор, опираясь на один костыль.

Женщина посидела на лавке, подышала воздухом и позвонила Мишке, что вышла на прогулку самостоятельно. Тот забеспокоился. Но Катя сама вернулась домой. А вскоре пришли и девчата. Они сдали вступительные экзамены, стали студентками мединститута и теперь могли поехать домой на каникулы, чтобы за короткие две недели успеть хоть немного отдохнуть. Но девчонки не спешили. Они решили поговорить с Катей, чтоб та оставила их на квартире, и ждали лишь удобный момент. Но Катя отказала:

— Скоро вернутся мои девчонки. Что им скажу? Ведь они почти три года здесь жили, и я вас предупреждала о том заранее.

— Катя! Нам дают общежитие, но там плохо. Оставьте хотя б до возвращенья девчат, мы с ними договоримся! — просила Маринка.

А через неделю вечером приехала Юлька. Она позвонила в дверь и, еле протиснув чемодан и сумки, громко выдохнула:

— Привет всем! Вот и я нарисовалась, вся как есть со всеми своими потрохами! Кто тут по мне скучал? — подошла к улыбающейся хозяйке, поцеловала в щеки, обняла Мишку:

— Вспоминал хоть иногда? Иль посеял память?

Парень ничего не ответил, лишь спросил:

— Как отдохнула? Ездила на море?

— Ну да! Побывала в Евпатории, там не понравилось. Уехала в Солнечногорск. Это деревуха на пути к Симферополю. А девки наши у себя дома остались, не захотели на юг. И что думаете, они выиграли! Илон-ка и Вика вышли замуж! Вот так они меня обставили! Пока я искала хахаля на юге, эти мужиков откопали в своей деревне! Пока вернулась, Вика уже беременная! А Илонку увезли к родне — в горы. В общем, накрылась их учеба одним неприличным местом. Сорвали девок на лету, не дали получить образование. Ну кто они теперь? Дурки-недоучки! Нет! Я на такое не согласилась бы!

— А для чего хахаля искала? — напомнил Мишка.

— Для веселухи! Ну зачем мне сейчас мужик? Стирай, готовь ему, ублажай в постели, а что себе остается? И еще этот лох будет командовать, учиться мне или нет! Я на такое не согласна!

— Скажи, что желающего не нашлось, — осадил Михаил. И Юлька сразу скисла:

— Не обломился никто. Все верно, — согласилась тихо и тут же рассмеялась:

— Ладно, завтра Анжелка приедет. Мы с ней оторвемся по полной программе.

— О вас все лето спрашивали. И приезжали, и звонили, интересовались, когда приедете, — вспомнила Катя.

— Значит, ждали отморозки, помнили! — обрадовалась Юлька, увидев Дашку с Маринкой, познакомилась, обрадовалась им. А глянув на Лянку, спросила:

— А этот заморыш где валялся?

— О ней ни звука! Она наша головастик. Ее не цепляй! — предупредил Михаил, и Юлька поняла.

В этот вечер она долго рассказывала, как побывала на юге. Закончила она грустно:

— Если душой не кривить, так у нас еще лучше отдохнуть могла бы. И дешевле, и комфортнее. Все понимаешь, когда уже поздно. Вот теперь никогда не поеду в ту грязь и хамство. Цены на жратву улетные, а поел — из туалета не выйдешь, там и пропишешься. Хотя в столовую очереди, как перед концом света. На базар, как в музей ходишь. Все есть, но за один заход все деньги выложи, что на месяц с собой взяла. Тамошний люд совести не имеет вообще! Один отморозок пристал на пляже. Размечтался за мой счет в кабаке покайфовать. Но ни на ту дуру нарвался. Я его мигом раскусила и подналадила подальше. Да еще забрызгала всего. Ишь, «милый друг» выискался. Вздумал за мой счет поживиться. И теперь таких полно. Во, мужики пошли, присоски поганые! — возмущалась Юлька.

Она пила чай со слоеными пирожными, приготовленными Лянкой, и хвалила их:

— Какие вкусные! Настоящее объеденье! Где купили? Это она испекла? Ну и молодчина! С такими руками в девках не засидишься! Возьму тебя на каникулы в свою деревню, там замуж отдам! — хохотала девчонка громко. И бросилась к зазвонившему телефону, заговорила обрадованно:

— Да, это я! Сегодня приехала. Соскучилась по городу. В деревне тоска, вот и сорвалась пораньше. Нет, Анжела завтра возникнет. Других не жди, наглухо прикипелись в деревне, замуж повыходили. Да вот так, учебу бросили, не приедут, не жди больше. Илонка теперь послушная невестка и верная жена. Веселуха кончилась. Она не приедет в город! Да? Ну я рада, что тебе и меня хватит! Я пока свободна. Жду! — положила трубку и, подморгнув девкам, сказала тихо:

— Ждем гостей…

Они вскоре подъехали к самому окну. Мишка чтоб их не видеть ушел в спальню, следом за ним юркнула Лянка и только Катя не поспешила выйти из кухни. Она видела, как Юлька уговаривала Марину с Дашкой познакомиться с гостями, сесть за стол.

Поначалу в комнате было тихо. Едва слышалась музыка. Но вот голоса стали громче, увереннее, слышался раскатистый смех, звон бокалов, музыка теперь была оглушительной, и Мишка не выдержал, распахнул дверь в комнату девчат и онемел…

Маринка голая отплясывала на столе среди тарелок и бокалов. На ней не осталось ни одной тряпки. Девка, подвыпив, забылась и пошла вразнос.

— Заглушите музыку! Сбавьте громкость! Дайте нам отдохнуть, иначе всех во двор выброшу через окно! — возмутился Мишка, но его не услышали.

— Я вам говорю! — подошел ближе. И снова никто не обратил на него внимание.

Мишка сам выключил магнитофон, но Маринка продолжала плясать под хлопанье ладоней.

— Слышь ты, чума голожопая! А ну слезь со стола шустрее! Я для тебя сейчас побольше зрителей соберу! — сдернул девку на пол и поволок к двери. До нее дошло, что ее хотят выбросить во двор, и Маринка ухватилась за ручку двери. К ней на помощь кинулись Дашка с Юлькой. Они уговаривали парня, отнимали у него Маринку.

— Все прочь! Вон отсюда! — кричал Мишка.

— Успокойся! Звука не услышишь больше.

— Прости, хозяин! — просили гости.

— Миш, мы скоро уйдем! Не злись. Не гони девок! Пойми как мужик мужиков, они не только веселуха, а жизни нам продляют. Если б не они, житуха вовсе невыносимой станет.

— Это точно. Я вон дома сорвался в прошлом месяце. Надавал своей по соплям, а она ментам меня сдала. Две недели продержали в «обезьяннике». Вернулся, стал собираться к матери, а дети как облепили. Их пятеро. Как давай голосить. Жалко их стало. Свои. А вот бабе простить не могу. После ментовки к ней не подхожу. Но пар надо выпустить. Иначе сам загнусь. Вот и возник к девчонкам. Все ж пока жив во мне мужик, без них не обойтись, — поделился человек сокровенным.

— А моя баба после операции второй год с койки не встает. Сиделку нанял, куда деваться. Но природа свое требует. Что делать, коль жена совсем прокисла! — обронил другой.

— Ох, Миша! А я свою еще в прошлом месяце из дома выгнал. Насовсем кекелку вышиб. Измучился вконец. Ну ни хрена не умела, ни жрать, ни убрать, ни стирать, всюду сам. Вот и надоело. Троих детей к матери в деревню отвез, чтоб подрастила. Бабе не мог доверить, голодом заморит, вшами обрастут. Теперь сам живу. А на душе черней ночи. Конечно, бабу больше не заведу. Только вот так, для отдушины. Чтоб не забыть, кем на свет родился. Ты уж нас не обессудь. Присядь с нами. Не отворачивайся. Счастливый ты, что не торопишься жениться. И не приводи в дом бабу! Мороки с ней не оберешься, а толку мало. Теперь счастливых женатиков нет. Все с бабьем измаялись. Потому бегаем по девкам. Все просто здесь. Встретились, расстались, никто никому ничем не обязан. И все довольны друг другом…

— Ладно, мужики! Я вас понял, но чтобы без грохота и шума обошлись. Мне утром на работу, отдохнуть хочу. А и матери покой нужен, — попросил Михаил.

Гости ушли уже под утро, ни разу больше не потревожив хозяев.

А через неделю, уже другие мужики устроили драку меж собой. Не поделили девок. В ход пошли кулаки, посуда, трещали стулья. Стоны, угрозы, мат, визги девок, все смешалось в один тугой ком.

Девчата пытались разнять хахалей, но сами отлетали в углы, сбитые с ног в слепой ярости. Вот кто-то пустил в ход нож. Мишка застыл в дверях в ужасе, пришел в себя, когда его грубо оттолкнули в сторону. В квартиру ворвалась милиция.

Всех хахалей вместе с девками сгребли в одну машину, туда же запихнули Мишку. Отпустили его под утро, выругав как мальчишку и предупредив, чтоб не брал больше на квартиру блядешек, иначе самого лишат жилья, не посмотрят, что мать калека.

Парень сел у постели матери, все рассказал ей и попросил:

— Пощади меня! Убери дешевок, откажи им. Иначе я уйду из дома. Не могу больше так жить. Если б слышала, как в милиции обзывали, грозили выкинуть из квартиры.

— Вот им всем, — отмерила баба по локоть и разразилась грязной бранью. Она обещала утопить милицию в жалобах, за то что ее сотрудники врываются в квартиру без зова и сгребают всех подряд.

— Мам! Эти хахали ударили ножом кого-то из своих. Будет ли он жив? Если нет, то и нам отвечать придется.

— А мы причем, пусть меж собой разбираются козлы! — глянула в прихожую, где появились девки.

Им не удалось проскользнуть в комнату незамеченными. И женщина позвала их на кухню:

— Ну что там? Насмерть завалили кого-то?

— Нет. Живой. Только плечо проткнули. Жив.

— Как вас отпустили? Что сказали?

— Отодрали всех нас в дежурной и велели молча сматываться. Не обзывали и не грозили. Сказали, иногда будут возникать с проверками, кого застанут, заметут в отдел. А нас попользуют в очередь, — говорила бледная, растрепанная как курица Юлька.

— Просила я вас завязать с блядством. Обещали, но не смогли. А значит, отвалите отсюда, чтоб духу вашего здесь не было. Нынче переселяйтесь куда угодно! Ни знать, ни видеть вас не хочу

— Поверьте в последний раз, умоляю! Не гоните! Мы будем жить тихо и никогда больше не потревожим вас! — встала перед Катей на колени Анжела и заплакала так горько, что женщина, послушав ее мольбы и клятвы, снова сжалилась.

— Чтоб быстро убрали в комнате и привели себя в порядок! — скомандовала Катя.

Через час ничто не напоминало о случившемся. Девки прибрали в комнате, переоделись, причесались, подкрасились и убежали на занятия, оставив хозяйке за прощенье деньги и золотой перстень, оброненный кем-то из хахалей в драке.

Вечером, когда все вернулись с занятий, а Мишка с работы, дверь квартиры закрыли наглухо на все замки. Решено было не открывать на звонки, не смотреть в глазок, а к телефону станет подходить только Мишка.

Но все было тихо и девчата, включив тусклый свет, собрались в своей комнате. Потихоньку, шепотом переговаривались. Вскоре к ним заглянула Катя, потом Лянка, а там и Мишке надоело сидеть в одиночестве. А девчата говорили о своем, самом больном и горьком:

— Я тоже не думала, что так получится. Он три года со мной встречался. Говорил, что любит, называл единственной. Я верила. Ждала из армии вернее собаки. А едва вернулся, отец ему другую привез, молодую, богатую. И он женился. Уже через неделю. Даже не сказал мне — прости. Его сестра на свадьбу пригласила, ухмылялась довольная. Я отказалась от приглашенья, домой пошла, а землю под ногами не вижу. Взвыла я в сарае, ртутью решила отравиться. А тут дед, как по сигналу в дверях встал. Увидел поломанные градусники, сразу смекнул. И попросил:

— Пошли в дом, поговорить с тобой хочу. Я не хотела разговаривать ни с кем, ни о чем. Тогда дедуня осерчал. Взял за шиворот и силой из сарая вытолкал, но не в дом, в сад повел. Сели мы с ним под яблоней, а он и говорит:

— Всевышний каждому свою судьбу приготовил и если Алим женится на другой, значит, он не твоя судьба! Бог от ошибки уберег, от горестей. Ты не была бы с ним счастливой.

— Откуда ты знаешь? — не поверила тогда.

— А вот и знаю! Он же на подводной лодке служил и весь облучился. Перестал быть мужиком. И отцом никогда не будет.

— С чего взял эту чушь?

— Ты сама знаешь, что служил на флоте. Ну, а до меня дошло, где именно! Теперь глянь на него внимательно. Помнишь, какие густые волосы были у Алима, а теперь стал лысым как коленка. И бледный, будто всю кровь хорьки высосали. От прежнего Алима ничего не осталось. Я сразу понял его беду. И только спросил, как звали лодку, на какой служил. Он и проговорился. Так вот не реви, а радуйся. Недолго он проживет на этом свете. И молодая жена недолго порадуется. Не будет меж ними счастья. Сбежит от Алима. Помяни мое слово…

— Эх-х, деда! Пусть хоть год с ним прожила бы, я его до смерти помнила б, ведь люблю его!

— Юлька моя! Нельзя вернуть уходящего, на нем печать смерти стоит. Выходи хоть за петуха, но пусть он будет мужчиной и отцом…

— Честно говоря, деду тогда не поверила. Думала утешить, успокоить вздумал вот так. Ну и места себе не нахожу. Все что дед говорил, забыла мигом. Ну, а я говорила, что у меня полно родни и кое-кто пошел на свадьбу. А на четвертый день, как мне сказали, невеста за столом сидела зареванная. Никому ничего не шепнула, а люди догадки строить стали, кто во что горазд. В самую точку мой дед попал и сказал, мол Алим за четыре дня не смог жену девственницу сделать бабой. Слабак оказался. Его невеста женой не стала. Не смаячило у Алима. А родня с претензиями — верни приданое. Зачем такой мужик, у какого меж ног кроме лебеды ничего нету. Алимова родня свое несет, мол, девка овцой воняет, вот и не может парень себя преодолеть. У него на запах овцы аллергия. Ну спорили они долго. Всю деревню насмешили. Уже соседские мужики стали Алиму помощь предлагать по мужской части. Мол, у нас нет такой придури как аллергия на девку. Овцой пахнет? Затащи ее в сарай и уделай. А если не справляешься сам, доверь это дело другим, желающие всегда найдутся! — усмехалась Юлька и продолжила:

— Месяц невеста прожила в доме Алима, а потом не выдержала, ушла к своим, так то вот не стала женщиной. Но и Алима опозорила. Теперь все над ним потешаются. Но ни одну девку нынче не уговорят. А уж скольких уламывали, да все отказали.

— К тебе приходил? — спросила Катя.

— Конечно. Возле дедовской пасеки ждал. Ну и давай про любовь трепаться. А кто поверит после всего? Но я его проучила! — расхохоталась Юлька.

— Как? — загорелись глаза Дашки.

— Да очень просто! Сама его завалила в траву, зацеловала, затискала всего. Алим пытается напрячься, а там тихо. Я же все чувствую, измотала всего, а потом встала и сказала ему, что такой он мне не нужен, хоть я и без приданого, но платоническая любовь мне не по кайфу. Слышала, что возили его родственники в Москву лечить. Целых полгода его кололи. Но мужика в человека не вернули. Он с горя запил, опустился, от былого Алима ничего в нем не осталось. И родня языки поприкусила. Несостоявшаяся жена забрала приданое, снова вышла замуж и родила сына. Про Алима и говорить не хочет. Забыла давно. Вот так и закончилась моя первая любовь. Друг Алима сделал меня бабой и долго требовал у него за свою услугу угощенье.

— Сволочь он, тот друг! — возмутилась Катя.

— Ничуть! Он правильно сделал! Ведь предлагал мне замуж, но я отказалась.

— Почему?

— Не любила его. Опустела душа.

— Зачем же отдала честь?

— Зато свою природу уважила. Она потребовала, значит, созрела. А честь, чего она стоит, если на Алимов напарывается. Я ни о чем не жалею. И дед, узнав, не ругал. Сказал, что мне виднее как собой распорядиться.

— Но он живой? — спросила Дашка.

— Все время в больнице лежал. А когда выписали, опять запил. Врачи сказали, что в этом режиме долго не протянет. Но мне уже безразлично, отгорела. А теперь даже смешно, кого любила и за что? После него только флиртую, никого не пускаю в сердце и душу. И семью не хочу заводить. Если решусь, то рожу для себя ребенка и буду растить своей радостью. Мужик мне не нужен. С ним только морока и заботы. А жизнь и без того короткая. Выучусь, вернусь в деревню, буду там работать врачом. С моей родней в нашем доме, хоть троих вырастим. Зато никто их не обидит, и вырастут людьми, получив в приданое чистую душу и хрен такой, чтоб не краснеть перед девками, что мужичьего нет. Не надо богатства. Его с собой не заберешь на тот свет, а вот добрую память о прожитом, пусть сберегут и ничего по пути не растеряют, — умолкла Юлька, глянув в темноту за окно.

— Жаль, досадно, что годы потеряны бездарно. Столько встречались, ждала его, и все мимо.

— Но у меня не лучше твоего получилось, — вздохнула Анжела.

— Да на тебя мужики косяками западают, что могло случиться? — изумилась Дашка.

— Понимаешь, я с детства влюбчивой росла. Вот такая натура. Едва от горшка отошла, а уже в мальчишек влюбляться начала. Сразу троих любила и страдала по каждому. А как ревновала! Если они к другой девчонке подходили, я сразу в драку лезла. Если не могла достать чтоб ударить, то кусалась за все что попало. Одного за задницу так прихватила, с месяц на нее сесть не мог. А я радовалась, зато ни к одной девчонке не подошел и меня, как цепную собаку, обходил. В натуре боялся ровно огня. Иного палкой колотила, чтоб никому кроме меня внимания не уделял. Мальчишки долго не понимали, с чего такая борзая расту А я чем старше, тем свирепее становилась. Оно и понятно, я в семье старшей росла. И как везде, младшим все вниманье уделялось. Им лучший кусок перепадал, больше заботы, ласки, мне лишь крохи, остатки тепла. А порою вовсе забывали даже по голове погладить. Зато все поджопники и оплеухи мне перепадали. Младших редко наказывали. Во всем, как всегда виноват старший. За всякое упущенье и недогляд с меня спрашивали. Потому злою росла и считала себя самой несчастной. Только отец меня не бил. Жалел по своему, понимал.

— Он тоже старшим рос? — спросила Юлька

— Ему еще хуже досталось. Единственным рос. На него все заботы свалили. А пожалеть и понять его вовсе некому было. Один рос.

— А почему так?

— Да кто их разберет, моя бабка, не рожала больше. Так вот только отец понимал меня. Сам рос, добра не видя, и я в дефиците тепла жила. Когда на меня жаловались соседи за своих пацанов, папка их успокаивал:

— Пусть сами дети разберутся. Мы им только помешаем. И наша израстется, все пройдет и наладится. Они сто раз помирятся, а мы в дураках останемся. Нам за них не жить…

— Конечно, мальчишкам дома запрещали со мною дружить. Ну, как бы не так! Я с тем не соглашалась. Стоило какому-то пацану пройти мимо, не заметив меня, я стреляла в него из рогатки, кидала камни и обзывала по-всякому, — вспоминала Анжелка.

— Ну и стерва! — передернул плечами Мишка и, подвинувшись, дал место Лянке, не глядя, автоматически положил ей руку на плечо. Девчонка замерла от счастья.

— Росла я диковатой, непохожей на своих ровесниц. Те уже наряжались как куклы, а я в материнских обносках ходила. Да и где было взять на всех? Деревенские заработки известны каждому. Ну а кто из мальчишек обратит внимание на замухрышку? Конечно, смотрели на нарядных и красивых. Я к ним не относилась. Вот так до пятого класса росла, а потом закатила истерику дома, почему обо мне не заботятся и не считают за девчонку? Все дело в том, что тогда мне очень понравился один мальчишка. Мы с ним за одной партой сидели, и он даже не поворачивался ко мне. Смотрел на ту, какая впереди сидела. То за косы ее дернет, то за плечо схватит. Как я люто ей завидовала! Уж как ни пыталась переключить его внимание на себя, ничего не получалось, он не обращал внимание. А дома, после истерики, что-то поняли и стали одевать меня. Я уже приходила в школу прилично одетой и перестала приставать к мальчишкам, зная, что теперь они меня сами заметят. Так оно и случилось. Пусть не сразу, но все ж стала замечать на себе взгляды ребят постарше. Ох, и радовало это. Значит, не уродина, чего-то стою. В седьмом классе стала получать записки. Нарочно раскладывала их на парте и открыто читала, чтобы и мой сосед Арсен видел. Но тот не замечал. Я толкала его, придиралась по всяким пустякам, но бесполезно. Какое зло меня разбирало. Он даже не хотел читать записки, какие получала от ребят. Ох, и бесило его равнодушие, места себе не находила. И только в девятом классе заметил меня. Устал терпеть, да как врезал мне по башке парой учебников, я и отключилась, сознание потеряла. Все перепугались, Арсен больше других. А что если насмерть? Он от страха заплакал, склонился надо мной так близко и просит:

— Анжелка! Умоляю, не умирай. Я никогда больше пальцем тебя не трону, ну открой глаза, скажи хоть слово, пожалуйста!

— Я уже услышала его голос. Мне так хорошо и тепло стало, захотелось послушать, что он еще мне скажет? И я почувствовала на своей щеке его слезу. Не выдержала, открыла глаза. Арсен от радости, что я жива, поцеловал меня. Я с неделю словно на крыльях летала и все ждала, когда ж он снова стукнет по башке учебниками, а потом снова поцелует. Но этого уже не случилось, — вздохнула девчонка.

— Я тенью ходила за ним, хотя за мною уже увивалась ребячья свора. Арсен стал моей мечтой и сказкой.

— Да все от неразделенности, потому что не хотел тебя и был недоступен. Крутись он возле тебя, ты его и не заметила б! — вставил Мишка.

— Нет! Я любила его! — не согласилась Анжела.

— Дура вовсе! Он ей по башке дербалызнул, она мечтала еще раз это получить? Ты наверно свихнулась. Случись такое со мной, яйцы откусила б паскуде! — взвилась Маринка.

— Ты не любила!

— Ну и где он теперь?

Анжела опустила голову, сказала вздохнув:

— На другой женился. Уже ребенок есть.

— Ты так и не сказала ему ничего? — не выдержал Мишка.

— Призналась. За месяц до отъезда в Нальчик. Думала, открою ему глаза. А он и вниманья не обратил. Увидела его в баре, пришла чашку кофе выпить, позвала за свой стол. Ну, спросила, как живет, что планирует на будущее. Он рассказал. А я и говорю ему:

— Арсен! Неужели за все годы ты так и не понял ничего. Ведь мы за одной партой столько лет просидели! Я любила тебя! И теперь…Он чуть не подавился от удивленья. Глянул, будто впервые увидел и ответил:

— Никогда бы не подумал. Я тебя и за девчонку не считал. Прости, Анжелка, но не могу ответить взаимностью. Другую люблю. Не обижайся. Да и тебе лишь показалось. В детстве мы все кого-то любили, но это быстро проходило. Становились взрослыми. Это не значит, что поумнели иль посерьезнили, просто на жизнь смотрим иначе, и каждый хочет устроить свою судьбу потеплее и поуютнее. Я с детства присмотрел свою половину. Помнишь, ту, какая впереди меня сидела? Скоро у нас с нею свадьба! Я тебя заранее приглашаю. Приходи! И не обижайся. Жизнь не школьная парта, не со всякой судьбу разделишь, не каждую потерпишь рядом…

— Я не пошла к Арсену на свадьбу. В эти каникулы увидела его уже с ребенком. В коляске его прогуливал, пока жена в парикмахерской сидела. Поговорили. Сказал, что не жалеет о женитьбе, что счастлив и доволен всем. Ну, а мне хвалиться нечем. Он знал, что я учусь, видел, что одна до сих пор и пожалел, что из множества ребят так и не нашла для себя друга. Но ничего не поделаешь. Я и теперь люблю его.

— Психоватая! Как можно любить ничто? — пожала плечами Марина.

— Ой, о чем спорим? Иль сами того не знали. Или вас не допекали своими Любовями постылые и ненавистные хахали? Ведь тоже не всякому могли ответить взаимностью и отшивали без жалости! — сказала Дарья.

— Что верно, то правильно. Любовь не гондон, на каждый хер не натянешь, — вздохнула Маринка посерьезнев.

— А что такое гондон? — спросила Лянка.

— Ишь, головастик сопливый! Что такое хер она знает, а про гондон не слышала! — пырснула смехом Юлька.

Мишка вытащил Лянку с дивана:

— Брысь спать! Живо! — прикрикнул на девчонку, та бегом бросилась в спальню.

— Мишка! А тебе Заремка не звонила?

— Нет.

— Уехала она в Москву или «на пугу» взяла?

— Да кто знает. Но я ей в ноги кланяться не стану. Бабу только повадь, потом из-под каблука до смерти не выпустит. Я себе такой беды не хочу.

— Но ведь сердце болит? — не отставала Юлька.

— Ничего. Самого себя переломаю.

— А может, глянул бы на деревенскую невесту? Как знать, может и неплохая она?

— Зачем человеку голову морочить, если в душе холод? Не смогу полюбить и жениться. Все внутри отгорело. Не стало веры…

— Вот так и дед мой говорит, что бабе сначала поверить нужно, уж потом полюбить. Он у нас не без наворотов! Его бабка с войны ждала. А он ее все равно к каждому барану ревновал. Хотя сам не промах. В деревне со всеми бабами перемаргивался. А с бабки какой спрос? Она все время при доме, по хозяйству крутится. Всегда лоб в поту, а жопа в мыле. Чего ее ревновать. Но стоит ей надеть новый фартук или тапки, дед уже за дверь выглядывает. Не ждет ли какой лысый перец нашу бабку за сараем.

— По себе судит! — усмехнулась Катя.

— А тебя отец ревновал? — спросил Мишка мать.

— Еще как! Даже когда ты родился, все равно к каждому столбу! Не смей прикасаться! Вот таким он был с самой молодости. Когда ухаживал за мной, все круги вокруг нарезал. Придет бывало на танцы, ни с кем другим не смей даже поговорить. Охраной моей был. Помню, Коленьку Сергеева увидела, мальчишку из нашего детдома. Мы обнялись с ним, разговариваем, Хасан стоит рядом, с лица почернел. Глаза, как у волка, зелеными огнями горят. Целую неделю на меня злился, как посмела с чужим человеком так тепло и долго говорить! А когда к нему в дом приехали, меня за калитку месяцами не выпускали, хотя повода не было. Не к кому было ревновать. Даже с работы приходил встречать, чтоб не приведись в какого-нибудь родителя не влюбилась. Дико мне это казалось, особо поначалу. А женщины, что в садике работали, завидовали жутко и говорили:

— Счастливая ты, Каражан! Вон как тебя Хасан любит!

— Только ненадолго хватило его любви. Когда беда со мною случилась, не только разлюбил, предал, а и опаскудел все прожитое, втоптал в грязь, и бросил нас с сыном. Еще в больнице сказал мне, что не заберет к себе домой, что не нужна ему жена-калека. И добавил:

— Уж лучше б сразу насмерть переехал бы поезд. Глядишь, детям нормальную пенсию за тебя платили.

Мишка, услышав такое, выскочил из кухни, побледнев, взял сигарету, вышел во двор покурить на скамейке в темноте и одиночестве. Но посидеть одному долго не довелось.

Сторож хлебного магазина подошел вскоре. Сел рядом, попросил закурить. Его одиночество припекло, а тут можно словом перекинуться, поговорить по душам:

— Чего с дому выскочил? Как свой цветник без догляду бросил? Иль места на куренье не дали шалашовки?

— Стал бы их спрашивать? Просто на свежий воздух вышел подышать. А и они не шалашовки. Все как одна студентки. Будущие медики. Учатся. У них в будущем году уже практика. В больницах станут работать, таких как ты лечить.

— А меня нынче единая могила выправит. Чего хочешь, уже семь десятков стукнуло. Троих своих старух схоронил. Пора и мне к им собираться. Не то зажился вовсе. Нынче оно и неплохо, а ноги уже подводят. Ходить так резво как раньше, уж не могу. И в руках сил не стало. Это славно, что нынче у меня квартира с удобствами, да еще на первом этаже. Подниматься высоко не надо. Ногу поставил на ступеньку и уже дома. Чуть спина прихватила, я к батарее притулюсь, а через полчаса как огурчик, зеленый и весь в прыщах. А ты знаешь, Мишка, благоустроенная квартира— целое сокровище. Ко мне, не гляди, что старый, еще бабы просятся. Ей-ей, ни бабки, а бабы, много младше меня! — хохотнул дед.

— Не веришь? А зря! — вытер слезящиеся глаза и, хрипло откашлявшись, продолжил:

— Вчерась одна заявилась. Из себя ладная. Сама нарядная и давай ко мне в бабы, в хозяйки проситься. Мол и стирать, и стряпать, и убирать буду, только возьми меня. Опекуншей иль в жены прими, не пожалеешь. Я и спроси ее, кто ты и откуда на мою голову свалилась? Она и рассказала. Но много умолчала про себя. А я про ее историю знал доподлинно. Эта баба вышла взамуж, а потом мужика в тюрьму законопатила. Но не знала, что у того сын имелся от первого брака — прямой наследник. Выкинул он енту сучару, сам стал жить. А когда отец возвернулся, сын опять ушел к матери, а та баба все ищет нового лопуха. Но со мной ей не подвезло.

— Сегодняшние женщины — не прежние, — вздохнул Мишка с сожаленьем. И вдруг внезапно вспомнилось усталые глаза, бледное лицо женщины, работавшей напротив уже почти год. Он не знал ее имени, никогда не общался с нею. Знал, что она его коллега — ревизор и больше ничего. Он даже не взглянул в ее сторону ни разу. Она его не интересовала. Понятно, что женщина была старше Мишки. О чем с нею говорить, что могло быть общего? Но вот вспомнил, что когда он зверски уставал и белый лист бумаги казался черным, падала ручка из руки, а глаза ничего не видели, перед ним появлялась чашка кофе. Кто его сделал и поставил перед ним, парень не задумывался. Он пил его, смакуя, мелкими глотками и отдыхал, приходил в себя. А уже через полчаса снова брался за работу. Усталость как рукой сняло. Так было и вчера, и сегодня.

Он даже спасибо ей ни разу не сказал. Видимо, она и не ждала благодарность. Но как вовремя и кстати выручала его. А почему, за что? Вряд ли бы они узнали друг друга, столкнувшись на улице нос к носу. Она была неразговорчивой, ее никогда не звали к телефону, Мишка даже не слышал ее голос. Она раньше всех приходила на работу и уходила последней.

— Выходит, она одинока. Только тем спешить некуда, а возвращаться в пустоту нет желания. У нее случилась какая-то трагедия. Только такие, пережившие тяжкое горе, нелюдимы, недоверчивы и молчаливы. О ней никто ничего не знал и не рассказывал, все потому, что ни с кем не дружила и не общалась. Среди людей оставалась одна и продолжала жить в своей раковине молчания и недоверия.

— Но меня она как-то выделила изо всех, — подумал парень.

— Надо завтра прихватить на работу кофе и сахар. Поставлю перед нею. Заодно и коробку конфет возьму, чтоб не считала жлобом. Глядишь, и познакомимся, — улыбнулся Мишка. И услышал:

— Оно нонче всем тяжко, хочь мужикам иль бабам. Спробуй проживи на пензию? Никто не смогет. Вот и приходится на кусок хлеба, почти по пояс в могиле, а идтить на работу, чтоб с голодухи серед дороги не завалиться. На детей надежи нет. Сами бедствуют нещадно. Вона хочь и мои двое. Навроде не дурные вовсе. При образовании. А получки ихней, коль всурьез разобраться, на неделю семье не хватит. Хочь и детей немного. У каждого всего по двое. Глядишь, я в энтот месяц старшему пензию отдам. Хоть чуть подмогну, — говорил дед неведомо кому, уставясь в темноту подслеповатыми глазами.

— Слышь, Миша! А твой отец вам подсобляет?

— Я сам работаю. Нам с матерью хватает.

— Ой, детка! Кому теперь хватает и чего? Вон твоя мамка как приехала сюда в халате в горошек, по сей день в ем ходит. Вот тебе и хватает! А и Хасан не зажирел с новой бабой. Все в тех же портках ходит. И обувка старая, с ног сваливается. Трудная эта жисть. Неможно в ей подличать. А ен шибко виноватый, вот и наказал Господь. Живет Хасан без радостев. Всюду лишний, всем чужой. Помрет и помянуть станет некому. А уж пожалеть и оплакать навовсе никого не сыщется. Холодно будет ему на том свете и горько. Никого он под сердцем не согрел. Я на что старый пень, а и то об своем думаю. Квартиру старшему внуку отписал. А все что на счету — младшему. Чтоб похоронили без мороки. И помянули по-родственному, не ругая, что про завтрашний день забыл.

— Дед, никто без могилы не останется. Всех хоронят. Какая разница мертвому, что о нем живые скажут? Всем не угодишь…

— Оно так Мишанька! Но пока жив человек, думать надо об добре, не сеять зло в нынешнем, не забижать никого, оставить теплую память про себя, чтоб завтра вслед гробу никто не плюнул и не таил обиду на ушедшего.

— Да кто теперь о том думает? — отмахнулся Мишка.

— Ой, детка! С каждого спросится по делам его. С верующего и неверующего. Жаль что и нынче многие живут со слепым сердцем, — встал старик кряхтя, держась за спину, и пошел не оглядываясь на свой пост.

Когда Мишка вернулся, все девчата уже спали. И только Лянка сидела на кухне за учебниками и о чем-то думала Катя, глядя в беспросветную темень за окном. Увидев Мишку, позвала и сказала тихо:

— Хасан звонил. О чем-то хотел поговорить с тобой.

— Опять о женитьбе! Ох и надоел! Все никак не поймет, что жизнь у человека всего одна. Он и ее единственную хочет мне изувечить, — поморщился парень.

— Не знаю, говорил как-то странно. Не орал как всегда, даже о моем здоровье справился, впервые за столько лет. Спросил, можно ли ему навестить нас завтра вечером.

— Зачем? — опешил Мишка.

— Да кто его знает? Голос, как у побитого. Будто ему горло вывернули, и язык обрезали наполовину. Чуть ли не плача разговаривал. С чего бы это? — недоумевала Катя.

— Ты разрешила ему прийти?

— А как могу запретить? Он твой отец! Общаться имеет право. Ты уже взрослый, сынок. И никто не сможет навязать тебе свою волю. Ни я, ни отец. По-моему у него что-то случилось. Может, неприятность какая-то. Он никогда не спрашивал, можно ли ему прийти, а тут, словно подменили человека.

— Пожалей его! Он навешает лапшу на уши! — решил Мишка задержаться на работе подольше, чтоб избежать встречи с Хасаном.

Парень уже собирался лечь в постель, как приметил, что Лянка вовсе не занимается, а тихо плачет, прикрыв лицо ладонями.

— Ты чего тут сопли распустила, что с тобой? — взял девчонку за плечо, повернул к себе.

— Вот, посмотри, какую записку мне подбросили в сумку, — достала исписанный лист бумаги. Мишка прочел:

— Не выделывайся, облезлое чмо. Мы знаем о тебе все. Ты дышишь в притоне. А сама — бомжонок. Тебя отовсюду выгнали. Даже из деревни. Ты ничья, как цыганский выкидыш. Говорю тебе, клейся к нам, задышишь классно. Пока предлагаю, цепляйся за шанс! Жаль тебя убогую. Ведь вот и оттянуться не с кем, а ведь старой становишься. Скоро вовсе никому не будешь нужна для кайфа. Приходи к нам на веселуху. Хоть будешь знать, для чего живешь! — стояла внизу неразборчивая подпись.

— У вас в группе есть мальчишки? — спросил Мишка Лянку.

— Двое, — вытерла зареванное лицо.

— Чего плачешь? Тебя кто-то из них приметил. Короче, понравилась отморозку. Но по человечески не смог подойти и сказать. Потому написал вот так. Теперь такой подход в моде. Выходит, ты производишь хорошее впечатление. Нравишься кому-то. И в том, что этот шизофреник написал вот так, твоей вины нет. Он иначе не умеет выразить свои мысли. Не реви, успокойся. Ложись спать. Не обращай внимание на всяких козлов. Их слишком много, на каждого слез не хватит. Этот даже не понял бы, что обидел. Ведь у него нет мозгов. Из-за кого расстроилась?

— А может, девчонки написали? — спросила Лянка.

— Нет. Это кто-то из козлов. Тут явные намеки, какие не сделают девки. Ты завтра понаблюдай, сама убедишься.

— Мы завтра на хлебопекарню идем с утра. Там ни до кого. Всех по цехам раскидают, — шмыгнула носом Лянка.

— Давай я за тобой подъеду туда и заберу домой. Оттуда тяжко добираться, — предложил Мишка и, вспомнив о визите Хасана, добавил:

— Мороженого поедим в баре! Самому неловко, все вокруг оглядываются, как на психа. А с тобой за компанию никто внимания не обратит. А я люблю мороженое! — признался Мишка и, потрепав Лянку по плечу, лег в постель.

Девчонка вскоре тоже успокоилась. Уж кому другому, а Мишке она верила.

На следующий день парень прихватил с собой на работу кофе и сахар, купил по пути коробку конфет и, высадив Лянку у хлебозавода, поехал без оглядки на службу.

Уже вечером он позвонил матери и узнал, что Хасан недавно пришел, но о свадьбе не говорит, сказал, ему с самой Катей хочется пообщаться. Женщину это рассмешило:

— С чего это ты вздумал со мной говорить? Да и о чем, столько лет прошло, — удивлялась баба.

Хасан сидел понурившись у стола и вдруг заметил, что Катя ходит по квартире без костылей. Не держится за стены, не охает и не морщится. Сама сварила кофе, налила в чашки, устроилась в кресле поудобнее.

— Я смотрю, ты освоилась с протезами?

— Ко всему привыкла, куда мне деваться? — отмахнулась Катя, не желая продолжать тему. Ждала, когда Хасан заговорит о причине прихода.

— Знаешь, а у меня мать умерла. Похоронили три дня назад. А на душе так горько и пусто стало, будто она мою душу с собой взяла. Вроде все остальные живы. Но не стало матери, и дом опустел, — пожаловался человек.

— Стареешь. Сам боишься одиночества и смерти. От того и трясет тебя. Глянь, как руки дрожат. То ли перепил, или недоспал. А стоит ли вот так убиваться? Мамаша уже в хорошем возрасте была. До ее лет немногие доживают. Во всяком случае, невестки точно не дотянут и вряд ли вспомнят свекруху добрым словом, — вспомнилось бабе свое.

— Я с тобой, как с человеком, горем поделился. А у тебя даже на сочувствие слова не осталось.

— Врать так и не научилась. Остальное, вспоминать не хочу. Когда я в больнице лежала, никто из твоих не навестил. Ты появился, но уж лучше бы не приходил. Я и без лишних слов поняла бы все! Так чего мне ее жалеть? Она того не стоит!

— Мать под кончину все поняла. Много раз хотела прийти к тебе.

— Зачем? — удивилась Катя.

— Навестить, поговорить по бабьи.

— С нею мне не о чем разговаривать. Мы так и остались чужими.

— Она прощенья попросить хотела. Уж и не знаю, в чем провинилась, ведь к тебе относилась лучше, чем к другим.

— Да не смеши, Хасан! Не ври. Она ни к кому не умела относиться по-доброму, кроме себя никого не любила. Мне ли не знать, что ты хотел взять обоих наших детей к себе в дом, но мать запретила. Сказала, что и одного не хочет. Мол, его тоже кормить и одевать надо, а это расходы…

— Откуда знаешь? — изумился мужик неподдельно.

— Ты сам проговорился однажды. Выпивши был. Вот и ляпнул. Давно, но я помнила.

— Доброе небось забыла?

— А его не было! Что помнить? Когда Мишкой забеременела, знаешь, что она сказала:

— Опять забрюхатела, как крольчиха! И на кого надеешься и рассчитываешь? Знай, нянчиться с ним никто не будет. На тебя эта обуза ляжет…

— Как будто на нее кто надеялся! Зато когда сама заболеет, всех достанет.

— Чего теперь старые обиды вспоминать. Нет человека. Плохая или хорошая, она ушла. А вот мы остались жить и мучиться.

— С чего бы так? По-моему, тебе грех жаловаться. Работаешь, жену взял из богатой семьи с хорошим приданым. Она не рожает, руки детьми не вяжет, вкалывает и дома, и на работе, света не видит. Все ею помыкают, а ты даже колотишь ее.

— Ну, совсем горемычная! Можно подумать, что на цепи держим. Да хоть сегодня пусть уходит вместе со своим приданым. Кой толк от него? Попросил у нее для Аслана, чтоб снять мальчишку с зоны пораньше, так не дала. Отказала, змея. Понятное дело, что он для нее чужой. И сколько лет ни живи под одной крышей, своим он ей не станет.

— А другие невестки, что ж не помогли?

— У них свои дети. Кто знает, как завтра их жизнь сложится? Да я и не просил. Свою хотел расколоть, да не получилось. Вот и решил вернуть ее родителям. Зачем она мне? Мамаша тоже согласилась, когда сказал ей про задумку.

— Ну, значит новую нашел, не иначе! — рассмеялась женщина.

— Ага! Нашел! К тебе вернуться хочу! — глянул на Катю вприщур.

— С чего бы это? — испугалась баба, съежилась, будто ее холодной водой окатили.

— Потому что ты лучше! Выжила сама! И не пропала. Встала на ноги, не опустилась. Сумела вырастить сына. И никогда не просила помощи. Вдвоем с Мишкой свое лихо пережила, и только на свои силы рассчитывала, не глянула на чужое приданое. Кстати, ту девчонку я вернул отцу. Предлагал ей дождаться Аслана, она отказалась даже слушать о нем.

— А на что ты рассчитывал? Девчонка знает себе цену. И никогда не пойдет замуж за судимого. Она не последняя…

— Но ведь Аслан тоже наш сын, — напомнил Хасан.

— Иль я не помню своего первенца? Он мой. Но кривить душой не смогу.

— Вот за это люблю тебя, что не врала как все другие, — подвинулся ближе к Кате. Та отпрянула:

— Скажи честно, чего ты хочешь? Только любовную шелуху не сыпь. Сам знаешь, не поверю. А будешь зудеть про нее — выгоню вон!

— Кать, да я не брешу. Все годы к тебе тянуло. Все ж дети у нас с тобой. Уже взрослые оба. Самим лет немало. Пора бы образумиться. Жить одной семьей. Как раньше…

— Поняла! Тебя после смерти матери стали из дома выдавливать старшие братья. А тебе деваться некуда. Вот и решил ко мне прибиться, зарулить в прошлое. Да только зря надеешься. Не нужен ты нам. Поздно опомнился. Я слишком много пережила и никогда не смогу простить тебя! Ты опоздал на целую жизнь!

— Катя, Каражан моя! Никогда не говори последнее слово. Отказать всегда успеешь. Лучше вспомни, сколько лет нам обоим. Уже много. А впереди старость. В ней нет ничего хуже одиночества. На сынов не полагайся. Склеют свои семьи и закрутятся в заботах про кусок хлеба. Думаешь, вспомнят о нас? Ну, в гости придут на праздник. А в будни не дождешься никого. Я это по старшим братьям вижу. Их дети уже по разным городам живут. Куда там приехать, не пишут и не звонят. Это же и нас ждет. От чего старики умирают? От тоски и одиночества. Когда мы вместе жить будем, скучать не придется, — взял в свои ладони руку Кати, та, задумавшись о своем, и не заметила.

— Прости ты меня. Я измучился в этой жизни. Растерялся и заблудился в своей судьбе. Все слушался родителей и попал в капкан собственных ошибок. Я так и не выбрался из них, живя советами. Но, все, решил навсегда избавиться от них, уйти и жить заново. Ну сколько нам осталось? Зато по человечьи пройдут годы. Никто больше не помешает. Помнишь, как мы любили друг друга? Это была наша весна!

Катя отдернула руку. Ей вспомнилось свое.

Мишке даже одеться было не во что. А на дворе зима и мороз под двадцать. В доме ни корки хлеба, ни копейки денег, ни единого человека, кто помог бы семье выжить.

Мишка влез босыми ногами в рваные калоши и бегом бросился к контейнерам с мусором. Увидел, как соседка выбросила туда бутылки из-под кефира. Мальчишка принес, отмыл их и счастливый побежал в магазин. Там сдал их, купил хлеба. Но так везло не часто. А потому, каждую буханку делили на три дня. Мишка часто простывал. Но на лекарства денег не было. Сколько пережила она, ей никогда не забыть.

— Господи! Убери ты меня со свету! За что так терзаешь? Умру, ребенка в приют возьмут. Там он не умрет с голоду. Ну как могу его накормить, если с места не умею сдвинуться. Чем так мучить, развяжи этот узел! — просила в ночи и услышала плач сына:

— Я не хочу в приют. Лучше с тобой помру.

— Тебя отец возьмет, его заставят.

— Не пойду к нему! — закричал пронзительно.

— Лучше на твоей могиле замерзну вовсе!

А через два дня к ним пришли проситься на квартиру.

Кого услышал Бог, чья молитва дошла до него в минуту отчаянного голода?

Катя была уверена, что Господь увидел Мишку и сжалился над малышом.

Мальчишка верил, что Бог услышал молитву матери и сжалился, помог.

Как они боялись, чтоб те квартирантки не ушли от них, не сыскали другую квартиру.

Катя вспомнила, что и сегодня, через столько лет, Мишка никогда не выбросил в ведро даже маленькую корку хлеба. Эта больная память о голодном детстве шла с ним через все годы плечом к плечу.

Даже старые рубашки, из каких давно вырос, он не спешил отдавать на тряпки. Сначала срезал все пуговицы, складывал их в коробку и только тогда отдавал рубашки на мытье окон и полов.

— У меня есть деньги на счету. Будем жить безбедно. Я все свои халтурные деньги прятал в заначник, а потом относил на книжку, — говорил Хасан.

— От кого ж прятал? От жены?

— От всех. А как иначе, если я попросил для Аслана, а мне никто не дал. До того хотел дом построить и отделиться. Тоже отказали помочь. Вздумал квартиру купить Аслану, у самого тогда не хватало, тоже никто не дал. Даже мать оговорила. Я что, дурней всех жить нараспашку? Вот и заимел подкожные для себя на всякий случай. Деньги всегда нужны и лишними не бывают.

— Вот из-за них ты и от меня с сыном отказался. Чего ж тогда про нас не вспомнил? Тратиться не хотел. Деньги дороже нас стали. Могли мы помереть тогда. Да Господь не дал. Спас обоих и на ноги поставил. Показал цену всем. Я этого никогда не забуду. И не прощу! Иди, Хасан, к своим. Ступай домой. И не пугай одиночеством. Мне оно хорошо знакомо. Но я его перенесла.

— Когда? — усмехнулся криво.

— Когда Мишка пошел в школу, а я не могла встать с постели. Слишком грубыми и тяжелыми были протезы. Я падала на пол со всего маху, а встать не могла. Хотелось пить, но кто даст хоть глоток. Даже до туалета ползком добиралась. Сколько провалялась на полу беспомощно, где ты был тогда? Я не могла подтянуться к крану и ждала, когда придет хоть кто-нибудь и сжалится, напоит. Теперь у меня хорошие протезы и я даже во двор хожу без костылей. Сама покупаю хлеб. И даже хожу за продуктами. Не потому, что некому, просто мне самой хочется. Я так давно не была среди людей. Я соскучилась по ним, и радуюсь, что ожила, мне так не хватало движенья!

— Кто тебе виноват?

— А я никого не виню. Знаю одно: если бы не спасла Мадинку, случилось бы худшее. Я или сдвинулась бы, увидев, как погиб ребенок, или что-то другое произошло. Но наказания от судьбы не миновала б…

— Несешь чепуху! Всяк о себе должен думать прежде всего. Ну да чего теперь спорим, уже столько лет прошло. Все равно ничего не вернуть и не исправить, кроме семьи, ее нам нужно создать заново, — уверенно говорил Хасан.

— С чего взял? Столько лет жили врозь, и вдруг снова предлагаешь сойтись. Я тебе не игрушка, какую можно крутить во все стороны. С чего это ты решил, что я согласна на примиренье с тобой? Слишком хорошо изучила тебя, чтоб снова кинуться за тобой очертя голову. Я ее еще не потеряла и знаю почему пришел. Ты сам проговорился. Не семья нужна, а деньги, чтоб вытащить из зоны Аслана. Свою заначку тратить не хочешь.

— Но он и твой сын!

— Само собой. Но не надо из меня лепить дуру. Я на Аслана отдай все, а Мишка оставайся как хочешь. Ты ему не поможешь никогда и не снимешь ради него. А разве ты помогал мне учить сына? Ни копейкой не поддержал. Ты воспитывал старшего и не усмотрел, а мы с Мишкой при чем? — возмутилась Катя.

— Миша уже устроен. Он на ногах. Работает, у него все в порядке. Аслану нужна помощь.

— Вот и поддержи. Ты ж только что обещал безбедную жизнь, говорил про сберкнижку. Возьми с нее.

— Мне не хватает. Запросили очень много.

— Сколько ему осталось до выхода?

— Полтора года. А если заплачу, завтра выйдет.

— Ты что? Из-за полутора лет столько отдать? Да Аслану этих денег до конца жизни хватит. А ведь ему и после зоны на что-то нужно жить. Да и нет у меня столько. Даже половины не наскребу. Откуда возьму? Ведь те, что платят нам, мы на них питаемся, одеваемся. Остаются гроши. Думаешь, у нас счета трещат? Ошибаешься! Вот глянь! — показала Хасану одну из пяти сберкнижек. На ней и впрямь было смехотворно мало. Хасан, убедившись, не стал ждать сына, оборвал разговор о воссоединении семьи и вскоре ушел домой, решив не спешить с разводом со второй женой.

Михаил сегодня не спешил домой. Придя на работу, выгрузил на стол кофе и сахар, положил перед коллегой коробку конфет.

— За что? — удивилась она.

— Презент! Или предлог к знакомству, как вам удобнее, так и воспримете, — ответил Мишка краснея.

— Фатимой меня зовут. А ваше имя знаю. Хотите кофе? — спросила тихо.

— Чуть позже, — вглядывался в лицо женщины усталое, изможденное, забывшее смех.

— А у вас сегодняшний вечер свободен? — спросил, решившись обойтись без обиняков.

— Теперь да…

— Может, сходим куда-нибудь?

— Я никуда не хожу. Отвыкла от общений.

— Это поправимо. Предложите сами, куда можем пойти.

— Я слишком одичала. Предпочитаю быть дома и нигде не появляться.

— А можно мне напроситься к вам в гости? — спросил Мишка. И услышал:

— Хорошо. Я приглашаю…

— Можно сразу после работы?

— Само собою, — ответила еле слышно.

В этот день они как всегда работали, не поднимая головы от бумаг. Лишь к вечеру Фатима подала Михаилу чашку кофе, тот выпил, поблагодарив. А вскоре услышал:

— Через час уходим. Вы не передумали?

— Нет-нет! — спешно просматривал отчеты. И через час, глянув на Фатиму, спросил:

— Пойдемте? Рабочий день закончился! — встал из-за стола.

Они шли рядом, негромко переговариваясь.

— Вот в этом доме я живу, на первом этаже. Мама была старенькой, ей трудно было подниматься выше, — открыла дверь квартиры и, пропустив парня вперед, вошла следом в полутемную прихожую, включила свет.

— Проходите, Михаил, — пригласила человека за собою.

Парень огляделся по сторонам. Однокомнатная квартира была похожа на рай нищего. Допотопный диван накрыт дешевым покрывалом, железная койка, старый, облупленный стол и два скрипучих стула, шкаф с дешевой посудой, стеклянная люстра над головой, вот и все убранство квартиры.

— Давно вы здесь живете? — полюбопытствовал Мишка.

— Почти тридцать лет. Мама получила, когда работала в поликлинике, я уже здесь родилась. Отец был летчиком. Военным пилотом. Он разбился вместе с самолетом в Приэльбрусье. Внезапно испортилась погода, не рассчитали вираж на посадку и врезались в скалу, — поникла Фатима и, помолчав, продолжила:

— Мама еле пережила его смерть. Я родилась очень некстати, слабой, никто не надеялся что выживу. Оно и немудро. Мать подкосило горе. А выжить заставила я… У мамы появилось много болезней. А и я до четырех лет почти не выходила из больницы.

— Грустно все это, — посочувствовал парень.

— Короче, лишь к пятнадцати годам я выровнялась и зажила нормально. Мама тоже стала приходить в себя. Мы были очень дружны с нею, никогда не ссорились, помогали друг другу. Хотя жили очень скудно, умели радоваться. Даже елку ставили на Новый год. И всегда пекли пирог с яблочным повидлом. Ох и вкусным он мне казался! В магазине такой не купишь. И мы весь праздник пили чай с этим пирогом. А недавно мама умерла. Как вышла на пенсию, заскучала. Она работала рентгенологом. И главврач не оставил ее даже медсестрой. Сказал, что молодым нужно вовремя уступать дорогу. А она без работы впала в депрессию и стала таять с каждым днем. Это был уже необратимый процесс. Я пыталась отвлечь, купила дачу с крошечным участком, но маму не порадовала покупка. Ее тянуло к людям. А они все были заняты своими проблемами. Мать поняла, что стала лишней, а старость далеко не лучшая пора в жизни.

— Вам надо было родить ребенка. Дети лучше всего заставляют стариков встряхнуться. Это от своих друзей постоянно слышу! Уж они своих родителей засыпали детьми, тем о старости вспомнить некогда.

— А у самого дети есть?

— У меня даже жены нет, откуда детям взяться? Никто не берет, никому не нужен лежалый товар, — невесело шутил парень.

— А если всерьез, почему не женился?

Мишка рассказал о трагедии семьи:

— Понимаешь, я давно мог бы жениться. Но какая согласится взвалить на себя все и притом ухаживать за матерью. Она не просто больная, а калека, к какой очень жестоко отнеслись люди. И даже родня предала по-подлому. Я хоть мальчишкой был тогда, а помню все. Нас долго не признавали. Отворачивались, проходя мимо окон. А другие откровенно высмеивали, мол, мечтала баба орден получить, а ее нищенской сумой наградили. Обидно, но молчали. Вот и приведи жену. А она что скажет? Не могу рисковать мамкой. Одна она у меня на целом свете. Ее любое обидное слово убить может. А как один останусь без нее? Жен сколько хочешь менять можно, только мать одна. Ее никакая другая женщина не заменит.

— Это верно, Миша, — тихим эхом отозвалась Фатима. И поставив перед парнем чай, завела тихую музыку.

— Ну а ты почему одна? — спросил Мишка.

— Маму берегла. Знаешь, как в семьях случается, супруги ругаются, мирятся, а старики переживают и долго не живут. Честно говоря, и не стремилась к замужеству. Все некогда было. То учеба, потом работа, я никогда никуда не ходила. Уж не говорю в кино,

последних друзей растеряла. Они не пришли на похороны, и я им не простила. Одна осталась. Оно, может и лучше, чем таких друзей иметь, — отвернулась Фатима.

— Так никого не было у тебя?

— Нет, парней не имела. Не сумела или не успела полюбить. Как-то не задумывалась над этим. О любви думают, когда все остальное в порядке. А если вокруг одни неудачи, шальное в голову не лезет. Не до него, выбраться бы из прорухи.

— Так это смотря как глянуть на жизнь! Если через защитные очки, конечно, сплошной дождь увидишь. А ты снимай их с глаз почаще, глядишь, в судьбе рассвет появится, — улыбнулся Мишка и попросил:

— Заведи музыку погромче!

— Нельзя. Соседи уже спят. Не стоит их беспокоить. Не обижайся, у них маленький ребенок, беспокойный и болезненный, часто хнычет. Сейчас спит. Давай не будем мешать.

— Давай, — выключил Мишка яркий верхний свет, включил настольную лампу, хотел потанцевать с Фатимой, но та сказала, что не умеет. Михаилу стало нестерпимо скучно. Он уже стал искать предлог как поскорее уйти отсюда. Фатима это приметила. И сменила тему разговора:

— Знаешь, Миш, как я свою мамку из хандры вытаскивала? Мы с нею брали самые дешевые путевки и уезжали куда-нибудь отдыхать.

— Отсюда? Из Нальчика? Да тут столько туристов и отдыхающих приезжают, зачем же ехать куда-то?

— Именно подальше от дома, где мы никого и нас никто не знает! Так интереснее! Мы загорали на диких пляжах, жили в палатке, общались с разными людьми. Отдыхали, что называется от души. Мы не копили деньги, и пусть хоть один месяц в году, радовались! Моя мамка даже шорты носила на отдыхе, хотя была очень консервативной женщиной и к нынешней моде относилась скептически. А тут из старухи в озорную девчонку превращалась. Я тоже, даже хуже ее была, как сорви-голова, на ушах ходила!

— Что-то трудно верится. Слишком ты закомплексованная и серьезная. Живинки, огонька нет, не обижайся, но очень правильные люди всегда неприятны. Зачем без времени себя в старухи списывать, отказываться от любви и продолжать жить горестной памятью? Никто из нас не вечен. Главное, чтоб и на том свете было что вспомнить и, раздавив с чертом по пузырю, сходить с ним по бабам, чтоб кровь не прокисала! Иль гульнуть в кабаке, ведь имеются они там, иначе, отчего все черти веселые? Нет, хоть и тяжко нам с мамкой приходилось, от земных радостей не отказываемся и в монастырь уходить не хотим, — смеялся Мишка.

— Хорошая у тебя мать, — тихо вздохнула Фатима.

— Мы с нею не просто родные люди, мамка мой первый, самый лучший и надежный друг. Я не только люблю, не могу жить и дышать без нее.

— Вы никогда не ссорились?

— Бывало, спорили. Но никогда не ругались. Не было поводов к тому. Она всегда умела убедить без крика и давленья. С детства не унижала и не обзывала, не била. Как-то отец меня избил. А вечером, когда мы с Асланом легли спать, я слышал, как мать на кухне сказала отцу, что если он еще раз хоть пальцем тронет кого-то из нас, она от него уйдет навсегда. Он поверил, зная ее, и больше никогда не наказывал даже подзатыльником.

— Сильная женщина! — восторгалась Фатима.

— Конечно, я против квартиранток. Но… Они помогают нам выживать. Получается еще одна моя зарплата. Конечно, есть свои неудобства, но коль хочешь жить, умей смириться. Нужда прошлая научила терпению и меня, и мать…

— А почему у тебя своей семьи нет? — спросила Фатима.

— Я не хочу рушить наш уклад жизни. Чужой человек в семье — это всегда непонимание, раздор, ссоры и споры. Такое выбивает из привычного русла. А я дорожу каждым прожитым днем, не хочу чтоб его омрачали.

— Может, ты и прав. Но и твоя мать не вечная. Когда-то уйдет, и ты останешься один. Жизнь покажется невыносимой.

— Но ведь ты живешь совсем одна. И ничего!

— Я женщина! Мы покрепче мужчин в плане одиночества. Тяжело его переносим, но не впадаем в крайности. Вон у соседа умерла жена, он через год совсем спился. А ведь и специалист, и человек прекрасный. Жаль его, но кто поможет? Слабый стержень оказался. Сам себя в руках не удержал.

— Ерунда! Просто рядом с ним добрых людей не оказалось! — отмахнулся Мишка и продолжил:

— Вот я захожу иногда к своим друзьям-женатикам. Ну, что у них за жизнь? Сядет он за стол, жена поставит перед ним обед, а его не только человек, собака нюхать боится, чтоб шерсть не облезла. Попробует мужик это хлебово и все свои восторги, зажав в кулак, вломит в ухо, а тарелки на голову натянет в благодарность. Жена в долгу не остается и кричит в ответ:

— Какую получку приносишь, то и жрешь!

— И прицельно швыряет в мужика все, что под руку попадет. Вазы и фужеры, кастрюли и чайники с плиты. Это у них такой семейный диалог. Вроде объяснения в любви. А уж как они притом друг друга поливают, лучше не слушать, всю изнанку вывернут. Кажется, после таких объяснений только на развод подавать. Но нет, смотришь, на второй день идут вместе, как ни в чем не бывало. Я себе такой жизни не пожелаю.

— Ну не все так мучаются, — не согласилась Фатима робко.

— Большинство! А я не хочу рисковать.

— Может, ты и прав…

— А чем обычно занимаешься вечерами? — неожиданно изменил тему разговора парень.

— Чаще всего вяжу. Для себя, конечно. Иногда читаю. Бывает, просто слушаю музыку, когда на работе очень устаю. Тогда валюсь на диван и отдыхаю. Слушаю, как ругаются мои соседи, заглушают мой магнитофон. У меня наверху бабка с дедом живут. Так она его все годы за курево пилит, не позволяет курить в комнате, выгоняет на балкон:

— Иван Лукич! Ты всю моль отравил своею вонью! Теперь меня со свету сживаешь? Пшел на балкон, козел!

— И вот так они полвека прожили. Недавно золотую свадьбу справили. Одних внуков семеро, четверо правнуков пришли. А старики даже на свадьбе обзывали друг друга. Но как-то живут. Ругачка для них тоже форма общенья.

— Фатим, а тебе не скучно?

— Что изменю? Уже привыкла! — опустила голову и спросила:

— Поесть хочешь?

— Нет. Давай вина выпьем! — предложил неожиданно.

Как Фатима оказалась на коленях, Мишка не помнил. Вино согрело обоих. Проснувшись ранним утром, он позвонил матери, попросил не волноваться, сказал, что у него все в порядке.

Лянке в тот день впервые назначил свиданье однокашник. Подошел на перемене и спросил, глянув в глаза:

— Нарисуйся вечером во двор, на скамейку, я буду ждать тебя! В восемь, договорились?

— Нет, не смогу. У меня дел много.

— Ну а поздней?

— Не получится! А потом я боюсь. Что мои скажут, если с тобой увидят? Мишка и вовсе по шее надает. Не будет долго говорить.

— Я сам ему вмажу!

— Кому? Мишке? Да ладно, не смеши! Ты против него огрызок. Не хочу с тобой встречаться! Ко мне не приходи! — повернулась резко и ушла не оглянувшись.

К концу занятий она забыла о приглашении на свидание. И не заметила, как помрачнел мальчишка, получивший отказ.

Лянка, прибежав домой, рассказывала Кате, чем занималась она сегодня, а женщина поделилась тем, что сегодня сумела просидеть во дворе на скамейке целых три часа. И не просто отдыхала, а вязала. Все вспомнила.

— Мам! Скажи, а это правда, что любить только взрослые могут?

— А тебе уже кто-то понравился? — погрустнела Катя.

— Я и сама пока не знаю. Этот человек — старший мастер в цехе. Его все любят. Там у него в цехе одни женщины, торты выпускают. Вокруг него кружат. Он ни на одну не смотрит, но и не обижает никого. Веселый человек, добрый, но и строгий. Его жена в том цехе тоже вкалывает. Говорят, что у них трое детей!

— Ты четвертой хочешь стать? Дурочка моя! Выбрось из головы глупость. Женатые не для тебя! Запомни это! Не позорься!

— А разве можно себе приказать? — удивилась Лянка и оглянулась на звонок в дверь. Это девки вернулись с занятий и привели с собой незнакомую девчонку, назвавшуюся Сюзаной.

— Можно она с нами будет жить? — подошла Юлька к Кате, сострив умильную рожицу.

— Понимаете, у нее облом получился. Хозяйка, у какой жила, умерла месяц назад. А старший сын продал квартиру и потребовал, чтоб Сюзи выметалась. Новым хозяевам квартирантка не нужна. Сами хотят жить и вещи девчонки выставили на лестничную площадку. Ну, что ей делать? Не будешь же ночевать на улице. В общаге тоже мест нет. Так и осталась кучей говна в луже. Не бросать же ее в беде!

— А где она поместится? В комнате ступить негде самим! — уперлась Катя.

— Ничего! Подвинемся поплотнее, поужмемся. Стол вплотную к стене придвинем. Лишь бы вы согласились, а мы утрамбуемся, — пообещала Юлька и хотела увести Сюзану в комнату, но Катя остановила:

— Не спеши! Куда уводишь? Я еще ничего не сказала. Пусть сюда зайдет, поговорю с нею! — потребовала хозяйка.

Сюзана вошла уверенно. Села напротив Кати, та оглядела. Хороша девчонка, ничего не скажешь. Белокурые локоны легли на плечи светлыми волнами, пронзительно синие глаза смотрят кротко, губы алым бантиком слегка приоткрыты. Сама как выточенная статуэтка без малейшего изъяна.

— Вот кто хахалей будет менять чаще, чем нижнее белье, — подумала женщина, а вслух спросила:

— Кто ты и откуда здесь взялась? Местная или приезжая?

— Своя! Только из Прохладного! Родители мои там живут. Сектанты они. Заставляли меня за единоверца замуж выйти. Отказалась. Надоело по их законам жить. Все запрещали. Мясо есть нельзя. Изредка курятину. И то по большим праздникам. Колбасу нельзя, сало тоже. Это они трупоедством считают. Только растительное и мед можно. Веселиться не моги, в кино иль дискотеку, в библиотеку, не смей думать. Целыми днями работай на участке и молись. Даже общаться нельзя с соседями, какие не в секте.

— А что за секта? Баптисты или пятидесятники? — спросила хозяйка.

— Евангелисты-реформисты седьмого дня. Раньше нас КГБ душило за то, что мы говорили правду о властях. А теперь никто нами не интересуется и не душит. Живите как хотите, базарьте сколько угодно, лишь бы не воровали и не убивали никого! И Америка перестала нам помогать. Пришлось всем искать работу, чтоб как-то жить. А у многих ни специальности, ни образования. Вот и сели голой задницей на ежа! И жаловаться некому. Сами виноваты во всем. Ну, ладно наши мужики! Многие на стройку пошли, навыки имели. Другие на железную дорогу устроились. Иные просто дороги и улицы ремонтируют, кто-то грузчиком, таксистами стали. Как-то зарабатывают. А женщинам куда деваться? Как услышат из какой секты, на работу не берут. Вот и моей матери в пяти местах отказали. С трудом воткнулась в почтальонки, но на втором месяце ее собака покусала за ноги. Ее даже в больницу положили. Месяц уколы делали. Теперь взяли посудомойщицей в ресторан. Там повар к ней пристает. Уйти бы, а жить на что? Вот и терпит. Когда в зубы, а то и в морду врежет. Я то старшая. После меня еще пятеро растут. Их кормить надо.

— Куда ж так много нарожала мамка? — ахнула Катя.

— Нам нельзя делать аборты. Это грех! Потому, сколько Бог дает, ни одного не погубили. Все живут и растут.

— А ты у себя нигде не приткнулась?

— У меня все не так. Хотела ученицей повара в столовую устроиться, там за обученье деньги потребовали. А где их возьму? В швейной мастерской мне отказали, потому что у них субботы рабочие, а мы в этот день только молимся. Короче, послали меня подальше от ворот, чтоб людям не мешала. В девяти местах отказ получила, и тогда родители решили отдать меня замуж, сбыть с рук поскорее, — навернулись слезы на глазах девчонки.

— Он сектант. Из своих. Но если бы вы его видели, Поняли б меня. Он много старше. Две или три жены пережил. Его старшая дочь взрослее меня на два года. А младший сын в первый класс пошел.

— Тебя за вдовца? В чем так провинилась? Иль на парней секта оскудела?

— Нет. Есть холостые. Но не хотят из бедной семьи брать, за границей ищут невест, чтоб и нашей веры, и богачкой была. Некоторые сыскали себе по Интернету женщин. Один в Австралию уехал, хорошо устроился. Даже родителей к себе вызвал. Двое в Штаты укатили. Один в Канаде прижился, еще двое — в Германии и в Англии. Да что там, выбора вовсе не стало. Только этот старый пень. У него свой дом, хозяйство, сад и большой огород, где надорвались и умерли прежние жены. Сам им не помогал. А у баб сил немного. Вот и сломались, он не горевал особо. Ну а меня к нему выталкивали, потому что он богатый. Все у него имелось, и выбор из десятка девок. Любая за него соглашалась с радостью. Это ж дома работать, а не на дядю мантулить почти дарма. Вот и приперся он к нам, предложенье мне сделал. И сказал, как высрался:

— Я хоть и старше, но не старый. На все гожусь. Мужик хоть куда, не обидишься. В любовях тебе объясняться не стану. Двоим о ней базарил, а они не оценили. На тебя уже слов не осталось. И ни к чему это пустое занятие. Я не для любови беру, хозяйка в доме надобна. Чтоб всюду поспевала. Давай не мешкая собирайся! Разумею, что осчастливил тебя. Потому не спрашиваю, согласна ты иль нет. Одно знай, на свадьбу не потрачусь. Своим кругом посидим вечер, на том и все. В доме делов по горло, тебе с ними справляться. Так что не мешкай. Чтоб к вечеру объявилась новой хозяйкой в моем доме.

— А ведь года не прошло еще, как ваша вторая жена умерла! Как же зовете меня, не отбыв траур? — спросила его.

— Я не мальчик, а и заботы не терпят. Неможно боле ждать. Иль не рада?

— Мать чуть ни в ноги ему упала, мол, не серчай на неразумную. Вечером к тебе приведем, — а сама на меня косится, чтоб я тоже счастью радовалась. Но едва жених ушел, кинулась я родителям в ноги и стала умолять, чтоб не отдавали меня за лысого козла:

— Папка! Как ты будешь называть его сыном, если он старше тебя? Зачем мне желаешь лиха? Или с рожденья меня проклял? Ему не жена, кобыла нужна! Неужели не жаль меня. Чем за него идти, лучше удавлюсь! — взвыла на весь дом. А отец за ремень схватился. Выпорол и закрыл в сарае до вечера, ждал, пока поумнею. Но мать не выдержала. Пришла, принесла документы, немного денег, кой-какие тряпки на сменку — в сумке, немного жратвы и сказала:

— Уезжай, убегай куда глаза глядят. И поскорее. Иначе, убьет отец. Года три не объявляйся в доме, если жить хочешь, — и выпустила из сарая. Я бегом на станцию. Куда поеду, к кому, сама не знала. Так вот и оказалась в Нальчике. Меня на вокзале уборщица увидела. Взяла к себе. Я в медколледж поступила и убирала на вокзале вечером, помогала хозяйке. Одевалась в старуху, чтоб никто не узнал даже по случайности. Ну да не в том вся беда, голодали мы с бабкой отчаянно. А тут она еще заболела, — осеклась Сюзана.

— Все болеем, — вздохнула Катя.

— А у нас не только на лекарства, на хлеб не было. Тут какой-то брюхатый клоп ко мне клеится. То ущипнет, то погладит, проходя мимо. Я и скажи ему, мол, че лезешь, еще к девственнице! У него глаза закатились под лоб. Он достал баксы и предложил поехать с ним в гостиницу. Согласилась, куда было деваться? А брюхатый, когда меня пробил, рассчитался деревянными. Да еще пригрозил, дескать, линяй, покуда ментам не сдал. Те и деревянные отнимут, еще и в очередь оттянут на халяву. Что поделаешь, вернулась к бабке с лекарствами, а они ей уже не нужны. Умерла она от пневмонии. А я как назло живая осталась, — покатилась слеза по щеке.

— А домашних своих не навещала?

— Нет. Трех лет не прошло. Только два с половиной года. Через полгода я заканчиваю колледж. Хочется вернуться в Прохладный уже фельдшером, но боюсь отца. Он и мертвый не простит ослушания.

— Так ты тоже на полгода?

— Конечно. В институт и не думаю. У меня столько «бабок» нет.

— А ты работаешь? — спросила Катя.

Сюзана покраснела, но быстро взяла себя в руки и ответила:

— За квартиру буду платить вовремя. Это обещаю!

Хозяйка все поняла и не удивилась. Лишь молча

кивнула головой. Сюзана вошла в комнату, где девки уже отвели ей место.

А вечером, когда Мишка ушел в спальню, девки собрались на кухне вокруг Кати.

— Где Марина с Дашкой? Уже два дня их нет. По домам разъехались? — спросила остальных.

— Куда там по домам? Замуж их отдали! — рассмеялась Юлька.

— Замуж? А чего ж они мне ничего не сказали? Я на их место других возьму!

— Не спешите, они на время! Скоро вернутся!

— Как это?

— Они в аренде!

— Жены на час! Обслуживают на дому своих клиентов. В этот раз их в деревню увезли на неделю. Обещают кучеряво отбашлять девкам.

— Ну да! Транду сотрут до лысины, зато денег по мешку-привезут! Так пообещали им хахали! — заливалась смехом Юлька. И рассказала:

— Ты ж сама запретила хахалей домой притаскивать. Соседи загоношились, подняли шухер на всю лягашку. Ну, а менты кайфовые попались и подсказали работать по вызову. Теперь нам звонят и заказывают. Вот если б был у нас диспетчер, мы б ему отслюнивали кучеряво, — глянули на Катю.

— А что нужно делать? — спросила тихо, чтоб не услышал Мишка.

Девки быстро объяснили обязанности бандерши.

— Сколько приплачивать станете? — поинтересовалась живо. Ей сказали. Женщина, немного подумав, согласилась и с тех пор не расставалась с сотовым телефоном.

— Слушайте, а как же с занятиями в колледже? Вас за пропуски не отчислят?

— Там все в ажуре! — ответила за всех Анжела.

— Многие девки смываются с занятий, тем более, что скоро у нас практика. Рассуют всех по больницам. Уже не сорвешься. Хошь иль нет, отсиди свое дежурство. А после него куда годишься, только до койки доползти. Не до хахалей, — приуныла Юлька.

— Девки, а что будем делать в своих заброшенках? Зарплаты крошечные, медпункт убогий, в деревне одни старики. А мы — фельдшеры-акушеры! Беременных ждем, чтоб роды принять! Не смех? Да у нас в селе из трех десятков баб, самой молодой на седьмой десяток перевалило. А ее деду уже за восемьдесят! Он уже давно забыл, для чего у него под боком бабка завалялась, что ей там понадобилось? — усмехалась Юлька невесело.

— А может, попробовать зацепиться где-нибудь в городе? — простонала Юлька, добавив:

— Как неохота обратно. В последние каникулы уже невмоготу было. Никакой развлекашки кроме телика и компьютера. Раньше столько лохов, отморозков было, а теперь только старая плесень. Даже закадрить не с кем, пофлиртовать! И для чего мы там нужны? Старухам клизьмы ставить? Они тюбаш делают.

— Ой, девчата! У нас тоже раньше было много людей. А теперь обезлюдело. Молодые уезжают, старые помирают, — отмахнулась Анжела и вдруг рассмеялась:

— Раньше в каждом доме по десятку детей рождалось. Вот где было забот у фельдшеров! До ночи всех не обойти. Детей тьма. Зато нынче на улицах пусто. Ни одного ребенка, сплошные собаки и коты под ногами шмыгают.

— Да ладно вам ныть! Вон у нас в Прохладном много народу. Полный интернационал, а мне туда лучше не показываться. Свой отец прикончит, за ослушание пришибет. А спросить бы его, для чего он меня на свет выпустил? Что видела я у них? Вечные молитвы да посты! Не верю, что это нужно Богу! А попробуй, скажи о том вслух? Ну разве Господу надо, чтоб я за старого мужика замуж пошла? — возмущалась Сюзана.

Именно она вскоре стала пользоваться самым большим спросом у мужиков города. Ее увозили среди ночи на дорогих иномарках и возвращали домой, загруженную подарками, гостинцами, цветами. В ее сумочке никогда не переводились деньги. На ней были самые дорогие и красивые украшения. Ей целовали руки у подъезда дома, девку умоляли о следующей встрече. Она больше всех приносила в дом и щедро расплачивалась с Катей. Сюзана одевалась так, что ни одна другая женщина города не могла и помечтать о таком. Она хорошела с каждым днем. И девки, глядя на нее, вздыхали не без зависти. Ей некогда было отдыхать. Ее брали нарасхват, едва она успевала освободиться. Отбив многих хахалей у девок, Сюзана посмеивалась и говорила, что стала суперзвездой секса в городе. Ее знали все, у кого в карманах водились деньги. Девка и впрямь была хороша. Ей жгуче завидовали все бабы подъезда и дома. Их мужья — солидные мужики, завидев Сюзану, останавливались, оторопело смотрели ей вслед и, воровато оглядевшись по сторонам, бежали за нею, даже не оглянувшись на жен, наблюдавших за ними из окон. Девка будто магнитом притягивала к себе мужчин. Она не смотрела на их внешность и возраст. Главное, чтобы хахали могли достойно с нею рассчитаться. Остальное не волновало.

Клиенты Сюзаны были нетерпеливыми и часто нарушали запрет Кати появляться в ее квартире. Они врывались даже среди ночи. Случалось, подъехав к дому, подолгу сигналили под окном и тогда на балконы выскакивали разъяренные соседи. Они ругали хахалей так, что стекла в окнах дрожали. Грозили облить машины бензином и поджечь, обещали вызвать милицию. На иных угрозы действовали. Они уезжали, но на их место вскоре появлялись другие.

Катя при всем желании не смогла бы сдержать этот поток мужиков, желавших Сюзану. Ее хотели все. А Кате девка платила так, что та не могла открыть рот, робела, не хотела лишаться своего навара.

Михаил теперь редко ночевал дома. Чаще проводил время у Фатимы. Его не интересовали квартирантки. Он был рад тому, что мать не требовала с него денег и парень как хотел распоряжался зарплатой.

И только Лянку не интересовали ни клиенты, ни хахали. Ей иногда перепадали обноски от девок. Лянкины успехи и неудачи никого не интересовали, к ней охладели и девчонка жила серой, неприметной мышкой, никого не беспокоя, не надоедая, ни к кому не лезла на глаза. Она видела, как Катя по ночам пересчитывает деньги, складывает их в коробки и прячет в антресоли, потом довольно улыбаясь крестится и ложится спать.

— Зачем ей столько денег? — думала Лянка и тяжело вздыхала, вспоминая, что у нее совсем порвались сапоги и ей скоро не в чем будет выйти на улицу.

А через несколько дней взялась Юлька убирать в прихожей, наткнулась на Лянкины сапоги, показала их Кате. Та позвала девчонку из кухни, дала ей денег и сказала, поджав губы:

— Уже самой пора зарабатывать. Совсем большая стала, а все на моей шее сидишь. Глянь, как девки вкалывают. И себя обеспечивают, и мне помогают, а ты все в мои руки заглядываешь. Пора самостоятельно учиться жить!

Лянку будто кипятком ошпарили. Она сунула деньги обратно в руки Кате, вышла на кухню. Баба, пожав плечами, сунула деньги под подушку, обругав про себя Лянку за гонор и плохой характер. Она так и не поняла, за что обиделась та, ведь ей сказала правду.

Ляна раньше всех заметила, как стала меняться Катя. Чем больше она получала денег, тем жаднее становилась.

Все девки платили ей с каждого клиента свою долю. Ведь она дала хахалей. Катю кормили, ее купали, стирали и гладили, убирали в квартире, все бесплатно. И Катя привыкла к такой жизни. Она растолстела, вконец обнаглела и вела себя как заправская бандерша, не считаясь ни с кем.

А как-то ночью, уже устроившись в постели, сказала Мишке, внезапно решившему заночевать дома:

— Ты когда вспомнишь обо мне, совсем забросил. На продукты не даешь, даже за квартплату забыл совсем. А свет, газ, воду и телефон кто проплатит?

— Мам, я дома почти не живу. Ты даже не приметила. Один раз в неделю тебя навещаю. Ведь не без копейки живешь, чего попрекаешь. Совсем выдавишь из дома! Уйду!

— Не велика потеря! — услышал в ответ.

— Вот так?! — удивился Мишка, встал, оделся и, никому ничего не сказав, вышел в ночь, плотно закрыв за собою дверь.