Sugar Mama

ГЛАВА 2 РУКОПИСЬ ПАПЫ ХЭМА[2]

Жарким октябрьским днем в старой Гаване, в том месте, где с Малекона[3] хорошо видна статуя Иисуса, возвышающаяся над пушками крепости Моро, за столиком открытого кафе сидели двое: сухопарый пожилой негр, одетый в черную застиранную футболку, джинсы и поношенные сандалии на босу ногу, и молодая креолка с подобранными вверх светлыми волосами. На креолке была короткая юбка мышиного цвета и белая майка, на которой были вышиты блестками два сердечка. Она пила легкое пиво и курила сигареты с ментолом, в то время как негр предпочитал пиво покрепче и сигареты без фильтра.

Креолка была jenetera[4] и зарабатывала на жизнь, крутя любовь с bolsa bien forrada[5]. Известно, что чем меньше денег оставит наездница в бумажнике туриста, тем выше ее мастерство. Были случаи, когда некоторым туристам приходилось просить денег у соотечественников прямо в аэропорту Хосе Марти, чтобы заплатить двадцать пять песо за вылет с Острова свободы.

Креолку нельзя было назвать ослепительной красавицей, да и вряд ли где на Кубе можно встретить настоящих красоток. Она относилась к тем женщинам, которые недостаточно хороши, чтобы нравиться без исключения всем мужчинам, но мало кто из мужчин не провожал глазами ее милое личико, аппетитную фигурку и соблазнительную походку.

Сухопарый негр был сутенером и выискивал в Гаване богатых иностранцев для своей напарницы – преимущественно пожилых мужчин, желающих купить любовь молодых кубинок в надежде испытать ощущения тех лет, когда у них еще было полно сил и желаний. Негр не был из числа тех сутенеров, что толкают товар на дискотеках, в барах, а чаще всего – прямо на улице. Его работа была намного тоньше, требовала немалой эрудиции и особого чутья на хорошие деньги. Он умел найти подход к людям и без труда завязывал приятельские отношения с туристами. Среди них он вычислял тех, кто не просто падок на женские прелести, но еще и способен потерять разум, разумеется, вместе с деньгами.

Негр и креолка работали вместе больше года, но им не слишком везло до тех пор, пока три месяца назад негр не встретил одного русского. Парень хорошо говорил по-испански, держался открыто и вдобавок ко всему оказался поклонником Хемингуэя. Разнообразие женщин ему быстро наскучило, и он увлекся поиском прижизненных изданий писателя.

– Я же говорил, что этот русский настоящий loco[6], – сказал негр. – Теперь ты мне веришь?

– Он и впрямь ненормальный, – согласилась креолка. – Вчера целый день читал на террасе твою рукопись. Почитает, уставится на море и может так просидеть полчаса, а то и больше. Потом попросит, чтобы я сделала ему стакан мохито, и снова читает.

– Пусть читает, это хорошо. Он проболтался, сколько у него денег на карте?

– Около тридцати тысяч.

– Отлично! Русского мы не упустим, как того канадца, обещаю тебе, Мишель.

– Канадец был гнусный старик, – бросила сигарету креолка Было заметно, что ей неприятно вспоминать эту историю. – Тогда ты тоже говорил, что мы вытянем у него не меньше пяти тысяч.

– Тридцать тысяч! – повторил негр. – Завтра мы оттяпаем от них жирный кусок.

– Не знаю, как ты собираешься это сделать, – мотнула головой Мишель. – За полгода мы смогли заработать только три тысячи, и то благодаря мне. Ты любишь строить безумные планы, а кончается все одинаково – туристы уезжают или уходят к другим наездницам.

– Извини, но в Гаване нет школы сутенеров, – парировал негр.

Мишель грустно усмехнулась:

– Дело не в тебе, Тичер.

– Мне не нравится твое настроение, Мишель, – заметил негр. – Ты влюбилась в русского?

Мишель молчала, постукивая банкой пива по пластмассовому столу.

– Ты нервничаешь. Это плохо.

Негр достал из мятой пачки еще одну сигарету.

– Я должен был это предвидеть, – сказал он после короткого раздумья. – Ты осталась той же влюбчивой девчонкой, что и десять лет назад, когда училась у меня в школе.

– Твое время прошло, Тичер, – сказала Мишель.

– По-твоему, я уже не способен любить женщин?

– Почему же? Есть виагра, – усмехнулась девушка.

– Ты говоришь со мной так, будто я старый нигер, который годится лишь на наживку для акул, – раздраженно сказал Тичер.

– Не сердись. Ты не мог сделать для меня больше, чем сделал. И я благодарна, что ты любил меня и был так добр.

Негр не ответил. Он курил, глядя на Малекон, и что-то обдумывал. Наконец его глаза оживились, и он с улыбкой взглянул на Мишель.

– Спасибо, девочка, я совсем не сержусь. – Он нежно погладил ее красивые волосы. – На что мне сердиться? Разве что на время? Иногда я думаю, что жизнь – это большой аэропорт, раза в три больше, чем аэропорт Хосе Марти. В нем все начинается и все заканчивается. Ты садишься в самолет и думаешь: двенадцать часов до Европы! Да за это время можно жениться, развестись, написать книгу и сделать еще массу дел! А прилетаешь и понимаешь, что ничего не успел. Мимо тебя идут на посадку люди. Они полны планов и думают точно так же, как думал ты. Каждый из них знает, что этот перелет когда-то закончится, но никто не подозревает, насколько быстро это случится.

– Ты по-прежнему замечательно рассказываешь, – сказала Мишель. – Знаешь, русский напоминает тебя лет десять назад. Так же интересно рассказывает и такой же нежный и добрый. Жаль, что именно он попался на твой крючок.

– А что, он действительно так нежен? – поинтересовался Тичер.

Глаза Мишель заблестели.

– Да, похоже, ты действительно влюблена. А знаешь, если бы русский был обычный турист, пожалуй, я бы даже порадовался за тебя. В конце концов, сорвать денег да еще по любви – это же здорово! Но бизнес исключает чувства, Мишель. Хотя… – заметил негр, – это даже хорошо, что ты его полюбила. Значит, у русского нет сомнений в том, что ты – внучка Грегорио Фуэнтеса[7]. Но завтра все закончится, ты понимаешь это? – положил он ладонь на руку девушки.

– Понимаю, – ответила она, отводя глаза в сторону.

– Нет! – Негр резко потянул Мишель к себе. – Ты понимаешь, но протестуешь в душе. А этого я не могу допустить. Слушай внимательно, потому что все, что я скажу, имеет прямое отношение к тому, как ты будешь жить дальше.

Мишель повернула лицо к Тичеру.

– Да, наверное, он неплохой парень, этот русский loco, – продолжил негр. – Но мало ли на свете неплохих людей? Мир от этого не становится лучше. Потому что этот мир не для них. Им все обещано там, – он махнул рукой в небо и повернулся лицом к заливу. – Видишь, как широко Иисус распростер руки? Он примет их в свои объятия, даже если они ничего не станут для этого делать. А нам… Нам Христос лишь разводит руками, разве не так?

Негр сделал глоток пива, не отпуская руки Мишель.

– И что же остается делать, спросишь ты? – продолжил он. – Не так уж и много. Просто подбирать деньги за теми, кто их разбрасывает. Разве все эти туристы не сами отдают доллары за твою красоту, которой они наслаждаются?

– Это правда.

– Вот видишь! Выбрось из головы любовь, Мишель. Завтра мы закончим с русским и заживем так, как нам хочется. Какой я, к черту, сутенер! – усмехнулся негр. – Ты ведь знаешь, что всю жизнь я собирал книги.

– Признался все-таки, – улыбнулась креолка.

– Но и ты не лучшая наездница, согласна?

– Нет, нет, нет, – решительно произнесла Мишель.

– Что «нет»? – растерянно спросил Тичер.

– Нет! – еще раз повторила Мишель и добавила, расхохотавшись: – Я не стану с тобой спорить.

Негр не удержался и тоже рассмеялся.

– Вот это мне нравится, – сказал он вскоре. – Это та самая Мишель, которую я когда-то любил. Да… А теперь мне приходится продавать твою любовь туристам. Думаешь, мне это нравится? Я, знаешь, тоже хочу писать книги. Думаю, у меня неплохо получится, как считаешь? В этой голове, – погладил негр свою курчавую седую макушку, – столько историй, что хватит на несколько толстых книжек.

– Надеешься, что кто-то станет печатать твои истории? Это же Куба, Тичер! Да здравствует революция, да здравствует Фидель!

– Это сейчас, Мишель, это сейчас… Ты ведь знаешь, что все изменится. Почему я собираю книги? Потому что настанет день, и туристы бросятся скупать то, что сегодня считают макулатурой. А пока книги ищут только романтики. Знаешь, почему я выбрал русского? Я видел, как он рассматривает мои книги, как листает страницы и вдыхает их запах. Я наблюдал, как он гладит пальцами гравюры, и уверяю тебя, так нежно можно гладить только любимую женщину. И тогда я понял, что такой женщины у него нет.

– Да, он самый нежный мужчина, которого я знаю. Поэтому мне жаль, что он попался на твой крючок, – еще раз с сожалением сказала Мишель.

– Наоборот, ему здорово повезло! – возразил негр.

– Вот как?

– Мишель, ты плохо училась в школе. Я твердил вам одну простую вещь: в жизни нельзя расслабляться, потому что вокруг сотни людей, готовых поставить подножку и размазать тебя по земле, как кусок дерьма Они даже не станут вытирать обувь, чтобы все почувствовали, как воняет тот, кого они размазали. И если этот русский парень до сих пор выжил, то только благодаря отчаянному везению. Возможно, скоро он станет смотреть на жизнь иначе.

– А если нет?

– Ну, тогда он последний романтик, – пожал плечами негр, допивая пиво.

Жара медленно отступала из старой Гаваны, уступая место долгожданной прохладе, и на Малеконе уже появлялись первые девочки, еще зевая и почесывая спины чуть выше лениво колышущихся ягодиц, поглядывая по сторонам и прикидывая, где лучше устроиться в ожидании скорого вечера.

– Как поступили бы с ним другие наездницы? – кивнул негр в их сторону. – Так же, как и всегда: крутили бы задницами и трясли с него деньги, пока русский не спустит все, что у него есть. А он будет думать, что жизнь – это веселая штука, которая стоит того, чтобы отдать пять тысяч долларов за пару недель такого веселья. Но если парень поймет, как все обманчиво, есть шанс, что он примет жизнь такой, какая она есть на самом деле. И даже сможет принести обществу пользу, потому что по сути он не прожигатель жизни, а искатель смысла. Но смысл можно постичь только через разочарование.

– Решил прочитать мне урок? – с иронией поинтересовалась креолка.

– По режиссуре, – подмигнул ей Тичер. – Мы ставим спектакль, Мишель. Поверь, он будет роскошным. Все эти шлюхи, которые называют себя наездницами, участвуют в дешевых пьесах, поставленных бездарными режиссерами. Но ты, Мишель, играешь на настоящей сцене. Ты – звезда, ты – прима, ты – Алисия Алонсо![8] И сейчас, когда осталось только забрать деньги, ты способна потерять голову от любви к этому русскому?!

Негр говорил горячо и вдохновенно.

– Он все равно улетит, Мишель. Ты забудешь его, русский забудет все, что с ним приключилось на Кубе, но деньги останутся. Найдешь себе толкового парня, выйдешь замуж, отстроите твой домик в Гуанабо, возьмете лицензию, станете принимать туристов и спокойно жить на берегу океана – в достатке и тишине.

– Ты хотел узнать, сколько у русского денег? Я узнала. Теперь говори, что делать дальше, – сказала Мишель.

– Дальше? Дальше русский сам отдаст тебе свою карточку, назовет ее код, отвезет в банк и даже поможет упаковать деньги.

– Смеешься?

– Не веришь?! Напрасно… Мафия, вкладывая деньги в отель «Националь», тоже не верила, что на Кубе случится революция, однако же случилась.

– Это разные вещи, Тичер, – с сомнением произнесла Мишель. – Одно дело вытягивать деньги из туриста, когда мозги в его голове танцуют сальсу, совсем другое – когда не ясно, в кого он больше влюблен, в тебя или в рукопись.

– Это то, что нам нужно. Русский думает, что любит внучку друга Хемингуэя, а значит, верит, что рукопись подлинная. Он не допустит, чтобы ты ее продала. Нам осталось сыграть последнее действие, и я хочу, чтобы оно было сыграно блестяще. У тебя не должно быть никаких сомнений в успехе. Честно говоря, поначалу я тоже сомневался, что выйдет что-нибудь стоящее, а теперь уверен – мало кто сможет отличить эту рукопись от настоящей. А знаешь, что было самым сложным в этом деле? Мишель покачала головой.

– Бумага, – сказал негр. – Три недели ушло на то, чтобы найти бумагу того же возраста, что та, на которой Хемингуэй писал «Старик и море». Старить листы, когда речь идет о рукописи такого писателя, – бессмысленная затея. Я бы мог замочить их в чае и сушить края над газовой плитой. Но разве они могли сойти за настоящие? Такие листы любой школьник сделает лучше меня. С самого начала я знал, что нужна только настоящая бумага. Я был в Университете, обошел все библиотеки, не пропустил ни одного квартала в Гаване… Даже нашел двух старух, которые работали машинистками в частных компаниях еще до революции. Одна из них, представь, спала с Джейком Лански! Ты знаешь, кто такой был Джейк Лански?

– Лански? – наморщила лобик Мишель.

– Это родной брат самого Мейра Лански, одного из боссов мафии. До революции братья держали на Кубе все гостиницы и казино. Старуха до сих пор помнит, что пенис Джейка был не длиннее его указательного пальца. Она показала мне свой скрюченный палец, и я хохотал на весь квартал! Но бумаги у нее тоже не было… Зато старуха хранила печатную машинку фирмы «Ройяль» модели «Эрроу» № 1205024, на которой она когда-то работала. Точно такая же была у Хемингуэя, и различаются они всего на две последние цифры в номере. На машинке Хемингуэя стояли цифры 1205047. Возможно, их даже сделали в один день. Я был потрясен!

– Почему ты не рассказывал мне этого раньше? – спросила Мишель.

– Видишь ли, – негр достал еще одну сигарету, – я боялся, что если ты будешь знать все с самого начала, то обязательно выдашь себя. Русский все же не мальчик. Общаясь с ним, я понял, что любую, даже самую маленькую фальшь в таком чувстве, как любовь женщины к мужчине, он наверняка заметит. Этот человек способен загореться мгновенно, и чувства притупят его логику, но рано или поздно способность к анализу все равно проявит себя. Это как отложенная память. Идешь по улице и вдруг вспоминаешь, что торговка, у которой несколько дней назад ты покупала на этой же улице копченую свиную ногу, вела себя как-то не так. Ты заметила это боковым зрением, но не придала значения, и только в памяти осталась напряженность ее губ, когда она улыбалась, предлагая тебе товар. На следующий день свиная нога, за которую ты отдала десять долларов, протухла, и ее пришлось выкинуть. Ты чувствовала, что тебя обманывают, но голод притупил твой разум. Любовь притупляет разум намного сильнее, но все же я решил, что тогда тебе было рано знать настоящую историю. Ты ведь поверила, что это копия рукописи Хемингуэя?

– Ни секунды не сомневалась.

– А почему?

– Я знала, что ты давно собираешь старинные книги, и это нормально, что у тебя действительно есть эта копия.

– Видишь… – Негр развел руками. – Поэтому я и подумал, что сначала русский должен полюбить внучку рыбака, с которого Хемингуэй написал своего Сантьяго, и тогда нет сомнений, что он поверит и в подлинность копии.

– Он открывает ее, как Библию, и радуется каждой строчке будто ребенок, – сказала Мишель.

– Ничего удивительного, – согласился негр. – Когда мне наконец-то удалось найти бумагу, я еще и танцевал на письменном столе в библиотеке Тринидада.

– Ты нашел ее в Тринидаде? – удивилась Мишель. – Это же так далеко от Гаваны!

– Мне повезло – вот и все. Один парень оттуда принес мне партию книг, и я спросил его, может ли он найти листы печатной бумаги годов пятидесятых или что-нибудь вроде этого.

«Такая сгодится?» – показал он бумагу, в которую был завернут его гамбургер.

Я осмотрел засаленный лист и разглядел, что этой бумаге уже порядочно лет. В тот же день мы уехали в Тринидад. Ты не представляешь, что со мной было, когда я раскрыл пачку бумаги, которую уже и не думал найти! Внутри оказалась вложенная этикетка, на которой по-английски было напечатано: «Crane&Со, 1956 год» и указаны формат, вес и количество листов в пачке.

Точно не знаю, на чем писал Хемингуэй, но Crane&Со – старейшая американская компания. Думаю, папа Хэм остался бы доволен моим выбором. Потом я взял у той самой старухи печатную машинку, договорился с машинисткой, и три дня, не выходя из комнаты, мы печатали с ней под двойную копирку. Я просил девчонку не торопиться, потому что навряд ли Хемингуэй, сочиняя повесть, мог печатать так же быстро, как это умеет делать она.

Листы копировальной бумаги я протер ватой, чтобы убрать слишком свежий слой краски. Пока машинистка печатала, я побывал на сайте библиотеки Кеннеди, в которой хранятся подлинные рукописи книги «Старик и море». Их оказалось две. В одной – ровно сто страниц, в другой – на шестнадцать больше. Когда мы закончили печатать, у нас вышло ровно сто страниц. «Значит, – решил я, – у нас вышла копия первой рукописи». Рассматривая фотографии на сайте, я обнаружил, что во времена Хемингуэя издательства платили авторам за количество слов.

– И сколько же Хемингуэю платили за слово? – поинтересовалась Мишель.

– Понятия не имею.

– Так как же ты догадался?

– На каждом листе рукописи, в правом нижнем углу, были проставлены карандашом подсчитанные слова. «Зачем же еще Хему нужно было подсчитывать слова?» – решил я.

– И в копии ты сделал то же самое, – поцокала языком Мишель.

Тичер сдержанно улыбнулся, разводя руками.

– Потом целый день я подбирал его почерк, пробуя написать от руки название книги. Чтобы «The Old Man and The Sea» выглядело натурально, пришлось открыть учебник химии и вспомнить, как состарить чернила. Наконец, осталось только скрепить рукопись. И тут я чуть было не ошибся. В рукописи Хемингуэя сорок первая и сорок вторая страницы вложены отдельно. Думаю, он переписывал их уже после того, как рукопись была скреплена. Беседуя с русским, я понял, что он тоже может об этом знать. Русский на память называл суммы, за которые были проданы прижизненные издания Хемингуэя, названия издательств, которые их печатали, годы издания и многое другое. Я видел перед собой человека, который поставил себе цель найти в Гаване прижизненную книжку Хемингуэя. Что ж, его можно понять… В городе, где стойка каждого бара пропитана любимыми коктейлями папы Хема, его книги приобретают особую ценность. Но русский не знал, что в Гаване этих книг давно уже нет. И я тянул время, обещая достать ему «Старик и море»… Дальше, моя маленькая Мишель, ты отлично сделала свою часть работы. Теперь в спектакле наступает последнее действие. Жаль, что нас никто не пригласит на поклоны и не наградит аплодисментами. Но, может быть, это и к лучшему… Молодым актрисам вредно внимание публики. Оно им льстит и вызывает тщеславие. Я полагаю, талант актера заключается в том, чтобы уйти со сцены после первого поклона. Это поможет уберечь от зависти стоящих рядом партнеров, которым его успех – как сахарный тростник в заднице. А режиссеру, на мой взгляд, вообще не следует появляться на сцене. Ему не нужна вся эта шумиха, ажиотаж, выкрики «браво», цветы и признания красоток. Режиссер – это творец, вершащий судьбы зрителей игрой актеров. Он – бог, а богу положено скрывать свой облик.

– Тичер, ей-богу, сегодня твой самый лучший урок! – не удержалась от похвалы Мишель. – Если бы с самого начала я знала, сколько сил ты отдал этому делу…

– Вот видишь, – улыбнулся негр. – Стоит все-таки иметь дело с таким партнером, как я?! Не волнуйся, девочка, осталось совсем немного, и жизнь улыбнется тебе. Главное, не давай волю чувствам. Русский доставил тебе удовольствие, пусть завтра тебе доставят удовольствие его деньги. А вот и наши мальчики! – неожиданно воскликнул негр, махнув кому-то рукой в сторону набережной.

– Ты еще кого-то взял в дело? – спросила Мишель.

– У режиссера должна быть труппа, – заметил Тичер. – Видишь вон ту парочку?

– Мулат и белый?

– Точно. Белого парня зовут Тони – король улицы и твой брат, между прочим. Второго зовут Мигель – ходит у твоего братца в шестерках. Страшный бабник, держись от него подальше.

Мишель совсем не удивилась новоиспеченному родственнику.

– Начинается последнее действие? – поправила она заколку в волосах.

– Начинается, девочка, – подтвердил негр, – начинается.

Скоро к их столику действительно подошли двое мужчин и, заказав пиво, присоединились к разговору. В основном беседовали Тичер и Тони, Мигель все больше разглядывал Мишель и изредка кивал головой. Креолка внимательно слушала, не обращая на мулата внимания.

– Вот что, Тони, – сказал Тичер. – Если хочешь получить свою долю, ты должен достать десять тысяч долларов до завтрашнего утра.

– Это нереально, – покачал головой Тони. – Ты тянул до последнего момента, а теперь хочешь, чтобы я за один день нашел такие деньги? При всем уважении к тебе, Тичер, должен сказать, что ты спятил.

– Я не знал, сколько у русского денег. Мишель удалось выяснить это только вчера. Их могло оказаться меньше или больше, какая разница? Я предлагаю тебе десять процентов. Это две тысячи долларов за час работы. И ты говоришь мне, что я спятил? Если кто-то из нас двоих спятил, то точно не я. Кто еще предложит тебе такие деньги?

– Согласен, это отличные деньги за такую несложную работу. Но достать десять тысяч долларов до завтра я не смогу. Может быть, ты хочешь, чтобы я обратился в банк? Они скажут: «Мы так рады тебе, дорогой Антонио! Команданте Фидель просил передать десять тысяч долларов, чтобы ты обул русского loco. Вот, возьми деньги, Антонио! Может быть, тебе нужна машина, чтобы отвезти их домой?»

– Перестань! Сколько ты принес?

– Пять тысяч.

– Уменьшаю вашу долю до пяти процентов.

– Пошел ты к черту! – неожиданно вмешался Мигель. – Тони, чего ты тратишь время на этого старого идиота! Тичер пропах своими книгами, как школьная библиотека. Так ведь, Тичер?! С тебя можно писать инструкцию по жадности!

– Мигель прав, – заметил Тони. – Или десять процентов, как договаривались, или adios.

– Ладно, не кипятитесь, – неожиданно быстро сдался Тичер. – Вы правы, в таком деле не стоит недооценивать своих друзей. Все будет, как мы условились. Не стоит сердиться, Мигель, – повторил он, обращаясь к мулату. – Я знаю, ты хороший парень и не станешь злиться на старика. Когда в дело вложены общие деньги, каждому из нас дышится спокойнее, но когда деньги вложил лишь один, именно он и рискует получить астму, разве не так?

– Хорошо, – ответил Тони за приятеля. – Похоже, Мигель не сердится на тебя. Знаешь, если Мигель сердится, ничего хорошего не выйдет, но если молчит – считай, дело сделано. У Мигеля только два состояния: либо сердится, либо молчит.

– Даже когда трахается? – съязвила Мишель.

– Господь поторопился, когда дал язык женщине, – заметил Тичер. – Если кубинка шутит, лучше сразу вызвать роту пожарных.

– Зачем же роту? – усмехнулась Мишель. – Можно и одного, лишь бы его огнетушитель был в полном порядке.

Скривив губы, негр заметил:

– Похоже, у русского огнетушитель именно той модели, что тебе нравится?

– Ладно тебе, Тичер, – рассмеялась Мишель, – больше не буду. Просто кое-кому хорошо бы подумать о деле, а не пялить на меня глаза.

– Я все вижу. Ты ведь пришел сюда говорить о делах, Мигель? – спросил Тичер мулата.

Мигель промолчал.

– Будем считать, что именно так, – объяснил его молчание негр. – Вернемся к делу. Деньги с тобой? – спросил он у Тони.

Тони кивнул на пакет, лежавший у него на коленях.

– Хорошо, – сказал негр. – Вчера я заложил свою библиотеку за пятнадцать тысяч долларов. Да, да, – подтвердил он, когда три пары глаз одновременно уставились на него. – Что делать, друзья, что делать… Половину своей жизни я собирал книги… Не знаю, может быть, я и пропах ими, как школьная библиотека, но думаю, теперь ни у кого нет сомнений относительно серьезности наших планов?

Все согласно кивнули.

– Тогда, предлагаю выпить. Brindis рог salud, amor у dinero![9]

– За здоровье, любовь и деньги! – подняли свое пиво Мигель, Тони и Мишель.

– Сейчас заедем ко мне, сложим все деньги, и Мигель отвезет тебя к русскому, – сказал негр, обращаясь к Мишель. – Когда привезешь ее на место, – кивнул он Мигелю, – немного покрутишься, чтобы русский тебя запомнил, и быстро уедешь.

Тичер говорил тихо и уверенно. Всем стало понятно, что каждая деталь была им тщательно продумана и, что бы ни случилось, старый негр все предусмотрел наперед. Через полчаса компания покинула кафе на машине Мигеля.

– Если ты не против, я подожду Мигеля где-нибудь недалеко от туннеля, – обратилась Мишель к негру, когда машина немного проехала вдоль Малекона в сторону поворота на Ведадо. – Русский просил купить ром. Будет плохо, если вернусь к нему с пустыми руками.

– Ты права, – согласился негр. – Пусть русский выпьет как следует. И не надо, чтобы лишний раз мои соседи видели нас вместе. Где ты будешь ждать?

– У памятника Максимо Гомешу.

– Хорошо. До Репарто-Плайя мы доедем за двадцать минут, значит, через час Мигель подберет тебя у памятника.

Выйдя из машины, Мишель перешла Малекон и, пройдя несколько улиц, зашла в кафе El Torro. Заказав мальту, она спросила у бармена телефон. Спустя четверть часа в кафе зашел мужчина и присел за ее столик. Разговаривали они тихо, и все, что удалось услышать бармену, который принес мужчине банку пива, было лишь название порта Bahia de Matanzas. Мужчина о чем-то спрашивал Мишель, и она или утвердительно кивала, или, прикрыв глаза, отрицательно качала головой. Скоро она встала и вышла из кафе, показав бармену, что мужчина расплатится за мальту. По дороге обратно, к Малеко-ну, Мишель купила бутылку трехлетнего рома Havana Club и направилась к памятнику Максимо Гомешу, за которым почти сразу же начинается знаменитый гаванский туннель.