Sugar Mama

ГЛАВА 7 ОДИНОКИЙ ПАСТУХ

Играл я как-то раз с соседями на даче в преферанс. В том самом поселке на 73-м километре, в котором выросло плодово-выгодное поколение. Играл и невзначай выиграл. Не коньяк выиграл, а должность на радиостанции.

Соседи – люди хорошие: один – торгаш, другой – начальник железнодорожного узла. Торгаш – Евгений Евгеньевич, а железнодорожник – Лев. А фамилия у него – Зайцев. Такие вот бывают в жизни интересные словосочетания.

Строго говоря, я не настолько силен в преферансе, как они подумали. Просто надо быть полным кретином, чтобы за двадцать лет не выучиться играть. Учить меня начали в Азербайджане, на станции Насосная.

– Хочешь, сынок, познакомиться с Родиной? – предложил отец, собираясь в командировку.

– С чего начинается Родина? – спросил я. Начиналась она с военно-воздушной базы на Каспийском море.

Я загорал, купался, трепался от нечего делать с азе-рами и балдел под перекличку реактивных самолетов, на которых летал отец. Вечером в общаге пили аквариум и резались в преферанс. Аквариумом называли настоянный на тархуне спирт. Спирта у техников было в достатке, а тархун в Азербайджане растет как у нас подорожник. Выпить не предлагали, но когда садились играть, всегда брали в компанию. Скоро я различал масти по старшинству, знал игры, научился считать взятки и не брать их на распасах.

И настал день моего крещения. Случилось это в небе. Ангела, который за мной прилетел, звали АН-8. Он был бесконечно добр и разрешил мне пройтись кроссовками по удивительным полям, на которых паслись белые-белые облака. И штурман Саня казался мне пастухом, который царствовал в этих облаках, и каждый мой шаг по стеклянному полу его кабины был шагом бога. А Саня смотрел на фотографию красивой шатенки, прилепленную скотчем к щитку приборов, и напевал хрипловатым голосом: «Ах эти черные глаза…»

– Жена? – спросил я.

Саня взглянул на меня и ответил:

– Жена моя ушла к командиру эскадрильи полковнику Приходько. Слышал такую фамилию?

– Нет.

– И не услышишь, сынок, – поправил Саня фотографию шатенки. – Потому что был он нормальный мужик, и фамилия у него тоже нормальная была, а теперь кирдык ему. Спекся.

– А почему фамилия была? Вроде женщины всегда по мужу фамилию брали?

– Потому что кончается на «а». Был Приходько – стал Приходька, рубишь, сынок? Кто моей женушке под каблучок попадет, тот под каблучком и останется, – счастливо улыбнулся Саня. – А я теперь человек свободный, – лихо подмигнул он красивой шатенке, – кого хочу, того люблю! А товарищу полковнику Приходька желаю, как говорится, счастья в личной жизни. Свобода, сынок, понимаешь?! «Ах эти жгучие глаза…»

– Понимаю, – сказал я и запел вместе с Саней: – «Меня плени-ии-ли!»

– Добре поешь, – кивнул штурман. – А стихи писать можешь?

– Попробую. А кому стихи – ей? – показал я на шатенку.

– Ага. Марусеньке. Красавице моей, – сказал он необычайно нежно.

Сколько я ни старался, в голове вертелась только одна строчка: «Жили у Маруси два веселых гуся».

– Знаешь, не выходит у меня со стихами. Может, еще раз про глаза споем? – сказал я штурману.

– Про глаза каждый может. Я ее глаза как только не называл: и черными, и жгучими, и страстными… Нужно как-то иначе сказать, понимаешь? Женщины не любят, когда однообразно, им нужно, чтобы только у нее так было и больше ни у кого! А у Ляли, например, тоже глаза черные. Она же цыганка по крови. Видишь, что получается? Нехорошо. Ты где работаешь? Или учишься?

– В школе, – покраснел я.

– Да ты сынок еще! – засмеялся Саня. – Рано тебе про глаза сочинять.

– Не рано, – обиделся я. – Фигня все это: черные, жгучие, страстные… Глаза у нее ЧЕРНОСМОРОДИНОВЫЕ, – оторвал я фотку и ткнул Сане в лицо. – Смотри внимательно, штурман!

– Во, бля! – восхищенно сказал Саня. – Быть тебе, сынок, с таким талантищем весь полет счастливым! Все бабы твои будут! – протянул он мне свою сильную мужскую руку.

На всю жизнь я благодарен отцу за то, что мой первый полет, как и многое в той совковой стране, был левым. Летел бы я рядовым рейсом «Аэрофлота», навсегда остался бы обычным гражданином с посадочным талоном. Но я гулял по небесным полям, пас со штурманом Саней белые облака и пел с ним про черносмородиновые глаза красивой шатенки Марусеньки.

Спасибо тебе, папа!

А в карты я тогда проиграл двум майорам ВВС. Какие могут быть карты, когда небо в облаках и глаза в черную смородину?!

Потом были пять лет института и оттачивание мастерства в стенах Alma mater. Играть не стеснялись даже у ректора на материаловедении. Из всего его курса я запомнил «лямбду», именем которой ректор периодически выражался, и свою будущую жену, в которую успел влюбиться, пока партнеры сдавали карты.

В армии я обыгрывал подполковников мобилизационного отдела, при котором состоял на службе, но своему непосредственному командиру, полковнику Сарычеву, добросовестно сдавался. Что делать – в душе мы, конечно, бунтари, но в жизни чаще Молчалины. Перед душой оправдывался тем, что в армейском уставе фамилия рядового Чацкого не значится.

Всякий раз, проигрывая Сарычеву, я думал о том, что все в нашей жизни подчинено определенным законам. «Взять, к примеру, армию, – думал я. – Чем Сарычев лучше меня? Таких, как я и он, в армии тысячи, а в жизни – миллионы. Миллионы судеб – миллионы кораблей. Понятно, что катастрофы не избежать, поэтому и необходим лоцман, неважно, с какой фамилией и под чьим флагом он поведет свои армады. Важно, чтобы всех и всегда – одним фарватером. Если сказано на «север» – значит, точно не на юг, так что извольте! На юг, конечно, тоже можно, но только летом и за свой счет».

Впрочем, куда бы нас ни вели, умирать всегда предлагают в одиночку. Обо всем этом неплохо задуматься, когда садишься за карточный стол пытать судьбу, потому что любая игра – это наша жизнь в миниатюре. Зарисовка. Набросок. Этюд. В этюдах тоже нужна стратегия. Моя стратегия была проста: не ошибайся сам, пусть ошибаются другие.

И было бы с такой стратегией все легко и просто, но только жизнь после армии не заладилась. И лоцманы попадались слеповатые, и жена не радовала, и я ее огорчал. Все чаще вспоминался пастух Саня, все сильнее хотелось черносмородиновых глаз, и рвалась душа в поля небесные побродить по белым-белым облакам.

Набрался однажды сил и сказал жене, что подаюсь в пастухи. Отдал ей квартиру, взял пару сорочек и пошел пасти телочек.

Ах вы, телочки мои, буренушки, звездочки мои ненаглядные! Что ж вы меня доите и по-утренней зорьке и по-вечерней? Пастушок же ваш – не петушок с золотым гребешком. Ему ласка нужна и чтобы в глазах смородина черная. А вам травку давай ямайскую да пирсинг золотой.

Телочки попадались все больше беленькие или мелированные. И Ашот, пастушок приезжий, мне сильно завидовал.

– Опять пародистый телка завел?!

Вот так Ашот говорил. А я ему отвечал:

– На чужой телка не запрягай свой шестерка, Ашот-джан! По-хорошему говорю.

Но Ашот по-хорошему не понимал.

Как-то повез я выгуливать телочку на Выставку достижений народного хозяйства. По павильонам походить, на людей посмотреть, ее показать.

Увидела она достижения турецкого народа и обосралась от радости. Для них, телочек, это дело привычное.

А я с детства говно не люблю. Особенно когда за другими подбирать. Тут Ашот и подсуетился.

– Хочешь, – говорит он моей телочке, – я весь этот палатка тебе подарю? Будешь здесь хозяйка!

Она, даром что телочка, сразу согласилась.

Теперь продавщицей у Ашота работает. Цветами торгует.

Все разбежались…

Остался я без телок, без бабок и без работы. Так – одинокий пастух. Не то что ковбой Мальборо…

Одинокий пастух – голодный пастух. Это еще Гойко Митич мне говорил. Наверное, с голодухи я и обыграл в преферанс Леву с Евгением Евгеньевичем.

– Я карты в руки взял, когда ты туза от дамы не отличал! – сказал Лева, отдавая мне выигрыш. – Сегодня просто день неудачный, с утра голову ломит. Подлечусь пойду. Друзья завтра приезжают. Ты на бильярде играешь? – спросил он.

Скажи я тогда «нет» – в жизни не узнал бы, что такое радиостанция. Так и остался бы невежественным человеком. Но я играл на бильярде.

– Иногда играю, – ответил я.

Леве это понравилось. Наверное, решил вернуть деньги.

– В русском бильярде главное – плотный удар. Знаешь, сколько лет я его ставил?! Теперь, только вышел: шлеп, шлеп и партия! – сообщил он.

– Да, Лева! И на рыбалку ты с электроудочкой ходишь, и на бильярде ты крут, и вообще – человек! – сказал Евгений Евгеньевич.

– Правильно, – согласился Зайцев. – Зачем идиотом на пруду сидеть? Пришел, разрядом тюкнул – и собирай улов.

– А в чем кайф? – спросил я.

– Червей копать не нужно! – подметил Зайцев. – Ты, Костик, если хочешь на бильярде поиграть, приходи завтра. Только с Фернанделем не играй. Лучше уж я тебя сам, по-соседски сделаю.

– Фернандель так крут?

– Запомни, – предупредил Зайцев, – зовут его Фернандо. Директор радиостанции, серьезный бизнесмен и все такое. После пятой рюмки на Фернанделя обычно не обижаются, но переходить с ним на фамильярность не рекомендую, договорились?

– А что за станция?

– Откуда я помню! Для меня лишь одна станция святая, – сказал он, – где табличка привинчена «Начальник Лев Зайцев». А рок там, шмок всякий и прочую попсу – в этом я плохо разбираюсь. Хотя песни люблю.

Понятно, что приглашение я получил лишь в отместку за выигрыш. Ни в каком другом случае в святая святых меня бы не допустили. У Левы позиция типичного чиновника: со всеми дружить, близко никого не подпускать. В доме у Зайцева есть канализация, горячая вода, сауна, бильярдный зал и мощный электрический котел. Когда Лева его включает, мой телевизор показывает бледную закорючку, похожую на логотип Nike. Весной Лева командирует на дачу служебный уазик и завозит семью: тестя, которого называет «деда», тещу, которую предпочитает никак не называть, сына Левушку, жену Леночку и дочку Сашеньку. Сам начальник станции наезжает по выходным на шашлыки, пострелять с Левушкой из пневматического ружья по воронам, порыбачить элетроудочкой, в картишки поиграть и покатать шарики на бильярде. Дача оформлена на тестя, джип – на жену, за Левой числится лишь служебное кресло. Как выяснилось, этого ему вполне хватает.

На следующий день я ел у Зайцева шашлыки и пил ахашени. Из обещанных гостей была только одна пара: красивая девушка Маша и Фернандель. Маша сидела напротив, и я все время ловил себя на мысли, что смотрю на нее. Встречаются женщины, от которых нельзя оторвать взгляд. Наверное, это и есть те самые роковые женщины, из-за которых случается столько несчастий. В глазах у Маши играло шампанское брют. Выпьешь бокал – и пропал. А выпил я не меньше бутылки. Время от времени ее взгляд рассеянно блуждал по столу и становился серьезен и вдумчив. Но большей частью она смеялась, и нельзя было не любоваться ее светлыми волосами, брошенными хулиганской рукой модного стилиста на открытые плечи, изящной высокой шеей, матовой кожей, без малейшего намека на загар, и длинными чувственными пальцами. Маша держалась непринужденно, легко поддерживала беседу и не выражала никакой робости от оказываемого ей внимания, хотя видно было, что она здесь впервые.

Фернандель не произвел серьезного впечатления. Мужик как мужик – пузатый, усатый, залупоглазый.

Чем-то они все неуловимо похожи, эти Евгении Евгеньевичи, Марки Рудольфовичи и Фернандели. То, что Маша его любовница, стало понятно сразу. Вместе смотрелись они чудовищно: красивая стройная Маша и короткошеий быкастый Фернандель. Я представил, как он, пузатый и потный, заваливается на Машу, вставляет ей свой сальный член и трясет жирной задницей. Он и вправду похож на быка – добротный откормленный бык, в которого когда-то вложили деньги.

– Ну что же, бильярд? – протрубил Лева. – Как директор железнодорожной станции прошу директора радиостанции показать юноше, что значит игра на бильярде.

– А не надерут? – усмехнулся Фернандель.

– Что ставишь, сосед? – спросил меня Лева. – У нас ведь на интерес не играют. Представляете, вчера этот юноша раздел меня в преферанс на двести баксов!

– Да что ты? Нехорошо, – примерился ко мне Фернандель, выкатив глазищи, точно краб. Покрутил, повертел ими и снова спрятал под лохматыми бровями.

– Играем американку, партия – двадцатка, – объявил Лева.

– Без разгона? – спросил я.

– Разогреешься, Фернандель? – предложил Лева.

Фернандель разбил удачно – положил в лузы семь шаров подряд, и, лишь играя последний шар, он ошибся и отдал мне удар.

– Ну-с?!

– Впечатляюще, – признался я.

Играть было нечего. Разве тот же шар, что не сумел осилить Фернандель? Я поймал угол резки, но слишком низко выполнил оттяжку. Фернандель ловко выцепил из общей кучи пару шаров и закончил партию.

– Ну что? – спросил Лева. – Это вам не где?

– Согласен, – развел я руками.

В бильярдную зашли Лена и Маша.

– Хотите drink, мальчики?

На публике Лева и Фернандель раздухарились. Лева отдал разбивку гостю, из чего следовало, что Фернандель более сильный игрок. Он опять разбил удачно, но в этот раз его серия прервалась на четвертом шаре. Лева, как и обещал, лупил со всей дури. Пара коротких прямых, плотный дальний и отличный дуплет[26] в центральную лузу.

Пока они играли, я наблюдал за Машей. Под светлыми летними брючками легко угадывались стройные ноги. Брюки были кокетливо подвернуты, а пальчики в босоножках заигрывали блестящим пурпуром.

– Можно что-нибудь выпить? – подошел я к ней.

– Пожалуйста, – улыбнулась Маша. – Вино или джин?

– Джин с тоником.

Фернандель все-таки выиграл у Левы.

– Ауры нет, – объяснил Зайцев причину поражения. – Вертинский мне нужен.

– Почему Вертинский? – спросил я.

– Проверено! – показал Лева растопыренную пятерню. – У меня только на Вертинского аура поднимается.

– Аура не поднимается, – поправил я Леву. – Она либо есть, либо нет. А поднимается у тебя, Лева, другое.

– Ты о чем, Костик? – хихикнула Лена. – Что там у Левушки поднимается?

– Настроение у него поднимается, когда Вертинского слушает, – улыбнулся я и заметил, как Маша тоже улыбнулась.

– Это неважно, – сказал Зайцев, вставляя диск в проигрыватель. – По мне, так аура – поднимается. А все ваши умные шуточки – фигня! Ты Фернанделя сначала попробуй обыграть, а после посмотрим, что ты сможешь против моей ауры, – предупредил меня Лева.

В бильярдной запел Вертинский:

– Фора? – подмигнул Фернандель. – На счет или шарами?

– Давайте шарами.

– Шарами не интересно, даю фору до десяти, устроит?

В этот раз он разбил неудачно. «Так, – сказал я себе, – сейчас не выпендривайся, сыграй аккуратно, но как бы на грани глупостей. Придет время – покажешь им, что умеешь. Вот, например, прямая пара в левую лузу. Отлично!»

– Ты смотри, какой шустрый! – удивился Фернандель. – Пять шаров сыграл, а еще фору просил.

– Я не просил, я согласился.

– У него все шары – подставы, – заметил Лева.

Я слегка перетолщил при ударе, рассчитав, что у противника не будет выгодной позиции. Так и вышло. Фернандель не сыграл пару в угол, а я доиграл ее и еще накатил шар по борту. Оставалось положить последний. Наклевывался абриколь[28], но шар стоял слишком далеко от лузы. При хорошей подкрутке все-таки можно было рискнуть. И тут я заметил, что Маша, до этого почти не обращавшая на меня внимания, с интересом наблюдает за игрой. Черт! Разве можно не доставить ей удовольствие увидеть красивый шар? Что скажете, Александр Вертинский?

– Двенадцатый карамболем[29] в среднюю, – объявил я, – ставлю двадцатку.

– Хо-хо! – закудахтал Фернандель. – А ты азартен! Лева, ты кого мне в пару поставил? Это же Билли Хьюз какой-то! Отвечаю двадцаткой, валяй!

Шар после моего удара отскочил от восьмерки и подтолкнул двенадцатого точно в лузу.

– Поздравляю! – подняла бокал Маша.

Больше она ничего не сказала. Когда губы молчат, разговаривают глаза.

– Мне понятны ваши чувства, но мы не настолько знакомы, чтобы что-то вам обещать, – сказали ее глаза.

– Вы же не откажете мне совсем?

– Я не люблю глупый флирт, мне интересны серьезные мужчины.

– Я вполне серьезен!

– Ни к чему все это. Лучше развлеките меня красивой игрой.

– Ваше решение окончательно?

– Пока не знаю.

– К столу! – потребовал Лева. – Сейчас устроим тебе харакири.

Разбил я неважно. И тогда, удивительно точно попадая в ритм Вертинского, плотными прямыми ударами, Лева начал «поднимать» свою ауру:

В последнем такте припева Лева промазал.

Потянувшись за мелком, я повернулся к столу спиной и быстро взглянул на Машу. Она с интересом ожидала продолжения.

– Круазе[30] в середину, пятерка! – объявил я. – Ставлю пятьдесят баксов.

– Ты обнаглел, Костик?! Ты что, ауру мою не видишь?! – возмутился Лева. – Здесь партия сделана, а ты какой-то круазе откопал!

– Давай! – вышел к столу Фернандель. – Я ставлю полтинник.

– Вот еще один француз! – ухмыльнулся Лева. – Бодайтесь, если вам приспичило, а я партию и так возьму.

– Мальчики, а что такое круазе? – поинтересовалась Лена.

– Этот хам собирается долбануть шар у борта, откуда, правда, хрен его знает, и отправить в середину.

– Лева, зачем ты ругаешься?

– Пардон, пардон! – извинился Зайцев. – Костя парень свой, не обижается, правда ведь?

– Правда, Лева, правда.

Я почувствовал фарт. Удары шли. После джина с тоником рука приобрела легкость и раскованность. Удар получился, и пятерка красиво вошла в лузу.

– Браво! – зааплодировали девушки.

Фернандель с кислой рожей достал из пачки сигарету.

– А ты, однако, непрост! – заметил Лева. – Часто играешь?

– Я одинокий пастух. Ни работы, ни денег… На что играть, Лева?

– Ну да! Ты ведь у нас скромный…

– Очень скромный, – подтвердил я.

И тогда случилось то, чего никто не ожидал.

– Предлагаю контракт! – сказал мне Фернандель, протирая кий фланелевой салфеткой. – Есть две позиции на радиостанции. Первая – водитель, он же мой денщик. Вторая – пиар-директор. Выигрываешь – будешь директором, проигрываешь – денщиком. Ну как?

– Так просто?

– Не придуривайся, – сказал он. – В твоем роду денщиками не служат, так ведь?

– Ну да. Мы все больше телочек пасем, – ответил я.

– Это у нас наследственное.

– Ну так что, – настаивал он, – играем?

Я не оставил Фернанделю никаких шансов. Мощным ударом в центр пирамида была разбита так, что партия была сыграна мной с кия[31].

Фернандель сослался на дела, оставил Машу у Зайцевых, сел в машину и укатил. Он газанул так, будто собирался взлететь над Великим каньоном. Крупные люди своеобразно водят машину. Такое ощущение, что они хотят выжать все, на что способно бедное железо. Фернандель вцепился в баранку так, как рвут штурвал пилоты, идущие на таран. Я подумал, что завтра для Фернанделя уже никогда не наступит.

Но завтра наступило. Я стал пиар-директором.

А с Машей ничего не было. После той выигранной партии я снова поймал ее глаза:

– Я выиграл ради тебя. Теперь ты моя?

– усмехнулись глаза Маши.

Никогда нельзя любезничать с женщиной в присутствии соперника. Нас сталкивают лбами, чтобы получить удовольствие от петушиных криков и летящих перьев. Подозреваю, что Клеопатра удовлетворяла себя скорее не любовью, а готовностью безумцев расстаться с жизнью ради ее любви. Однако очередь к ее телу была по меньшей мере странной. Слукавил Александр Сергеевич, уложив в постель Клеопатры сначала Флавия, затем младого мудреца Эпикура и только потом красавца, не передавшего векам своего имени. По всем законам жизни этот красавец и должен был первым попасть в царскую койку. Хоть и младой, но все же мудрец, а тем более – поседевший в римских легионах воин сразу бы смекнули, что за стерва эта самая Клеопатра. Многое в наших поступках зависит от инстинктов, но кое-что и от разума. Напрасно я просил Машу подарить мне хотя бы надежду. Маша просто играла. Такова женская натура.

Уже вечером я забрел на Великие озера. Присел на плотине. Закурил. Сигаретный дым плыл над дымкой воды. Smoke on the water. Сильно ударила где-то рыба, быть может, та, что ушла когда-то от Гойко Митича. «How do you feel, fish? – he asked aloud. – 1 feel good and my left hand is better and I have food for a night and a day. Pull the boat, fish»[33], – вспомнил я строчку Хемингуэя. Скользили по воде две водомерки. Разбегутся в разные стороны, потом бросятся друг к дружке и кружатся вместе, точно фигуристы. Деревья им аплодируют и бросают на воду букеты листьев. Скоро осень. Золотая осень. Зосенька. А я все один.