Сулла

Глава 6 Италия в огне

Приговор всаднического суда Рутилию вызвал всеобщее возмущение. Именно он стал поводом к новой крупномасштабной попытке реформ (Беллей Патеркул. П. 13. 2; Флор. III. 17. 3). Осуществить ее взялся плебейский трибун 91 года Марк Ливии Друз. Он был сыном одноименного плебейского трибуна 122 года, который своими демагогическими выступлениями подрывал авторитет Гая Гракха. Впоследствии этот трибун стал консулом 112 года и цензором 109го, а кроме того, справил триумф над скордисками.[607] Но потомкам он запомнился в первую очередь всетаки как противник Гракха, человек, который впервые попытался перехватить инициативу у реформаторов.

Древние авторы с похвалой отзываются о качествах Друзамладшего. Он был благороден, неподкупен, великодушен, красноречив,[608] исполнен честолюбия.[609] Рассказывают, будто архитектор предложил за пять талантов так спроектировать его дом, чтобы туда не могли заглядывать соседи. Друз отвечал: «Возьми десять и сделай весь мой дом прозрачным, чтобы граждане видели мою каждодневную жизнь!»[610] (Беллей Патеркул. П. 14. 3; Плутарх. Наставления о государственных делах. 800F). Будучи квестором в Азии, «он не хотел пользоваться никакими знаками отличия, дабы ничто не казалось более заметным, чем он сам» (О знаменитых мужах. 66.3). Другие, напротив, упрекали его в высокомерии, а то и в мздоимстве. Уверяли, что он выдал мавретанскому царю Бокху за взятку враждебного тому царька Магульсу, которого потом бросили под ноги слону.[611] Нумидийского царевича Адгербала он тайно принял в свой дом заложником в расчете на выкуп (О знаменитых мужах. 66. 6–7). Передавали, наконец, что после его смерти осталось десять тысяч фунтов серебряной утвари (Плиний Старший. XXXIII. 141).[612] Предка Суллы выгнали в свое время из сената, как мы помним, всего за десять фунтов. Но в эпоху поздней Республики такая строгость была уже анахронизмом.

Марк Ливии придерживался вполне «благонадежных» взглядов: в свое время, будучи еще совсем молодым человеком, выступил с другими нобилями против Сатурнина {Цицерон. За Рабирия. 21). Любопытно, что он предпочел стать плебейским трибуном лишь после эдилитета, хотя обычно происходило наоборот. Видимо, он и не собирался поначалу быть трибуном, однако осуждение Рутилия и нападки на Скавра произвели на него впечатление. Ведь это были люди, не просто уважаемые в среде нобилитета, но и близкие его семье: Рутилий был женат на тетке Друза по отцу, а Скавр вместе с Друзомстаршим исполнял обязанности цензора в 109 году.[613]

Друз, как в свое время Тиберий Гракх, пользовался поддержкой некоторых видных сенаторов, прежде всего влиятельных консуляров Марка Скавра и Луция Красса. То же можно предположить и в отношении еще одного консуляра, Марка Антония, друга и единомышленника Красса, а также городского претора 91 года Квинта Помпея Руфа.[614] Друзьями самого трибуна были молодые нобили, эдилиций (бывший эдил) Гай Юлий Цезарь Страбон Вописк — тот самый, что обвинил Суллу в «покупке» претуры, а также квестории Гай Аврелий Котта и Публий Сульпиций (Цицерон. О своем доме. 50; Об ораторе. I. 24; 97; П. 12; 16; О природе богов. III. 80). Сульпиций станет через три года трибуном и погибнет, а Котте еще удастся в 75 году стать консулом.

Веллей Патеркул так формулирует принцип, которым руководствовался новоиспеченный трибун: «Предложенное Друзом было как бы приманкой, чтобы, соблазнив толпу меньшим, добиться большего» (П. 13. 2). Он выдвинул серию законопроектов — предложил законы: о выведении колоний; о новых хлебных раздачах (или о снижении цен на хлеб); о передаче комиссий присяжных от всадников сенаторам; о введении в сенат 300 всадников. Этим предполагалось удовлетворить и patres, и всадников, и простонародье (Ливии. Периоха 71; Аппиан. ГВ. I. 35. 156–158; О знаменитых мужах. 66.4).

Самый же смелый свой план Друз пока держал при себе. Речь шла о даровании прав римского гражданства италийским союзникам (Ливии. Периоха 71; Аппиан. ГВ. I. 35. 155; Флор. III. 17. 6; О знаменитых мужах. 66.11). Подобное предложение в свое время погубило карьеру Гая Гракха, и Друз не спешил — чтобы выступать с таким проектом, нужно завоевать непререкаемый авторитет. Для этого требовалось время. Самые влиятельные сторонники трибуна, Скавр и Красе, ратовали за передачу судов присяжных сенаторам и потому поддерживали реформатора. Но они вряд ли согласились бы с планами превращения италийцев в cives Romani[615] — всего за четыре года до этого Красе вместе со Сцеволой издал закон о лишении римского гражданства италийцев, получивших его не по праву. И пока Друз вел тайные совещания с италийцами, очевидно, уговаривая их не торопиться.

Земельный закон был задуман с размахом: речь шла, видимо, о раздаче всех оставшихся общественных земель в Италии и на Сицилии. Реформатору приписывают фразу: «Я не дам возможности другим быть щедрыми, если только они не пожелают переделить небосвод и топи болот» (Флор. III. 17. 6; О знаменитых мужах. 66.5). Речь шла, конечно, о новых «смутьянах» вроде Гракхов и Сатурнина, которые не смогли бы теперь приманивать народ земельными раздачами. По мнению Друза, раздача должна быть произведена от имени верхов, что укрепило бы авторитет власти.[616]

Особенно много споров вызвали проекты судебной реформы и пополнения сената. Patres не желали пускать в свою среду стольких всадников, а те не хотели расставаться с всевластием в комиссиях присяжных (Аппиан. ТВ. I. 35. 159–160; О знаменитых мужах. 66.10). Однако Друза это не остановило. Более того, он добавил к судебному законопроекту еще одну клаузулу: именно сенаторы должны производить следствие по делам о взяточничестве.[617] Трибун объединил все проекты в рамках одного, хотя закон Цецилия — Дидия запрещал это, и поставил их на голосование в комициях (Цицерон. О своем доме. 41).

Однако планам Друза оказали отчаянное сопротивление его враги во главе с консулом того года Луцием Марцием Филиппом и личным врагом трибуна Квинтом Сервилием Цепионом — тем самым, что пытался помешать хлебному закону Сатурнина в 100 году. Филипп в конце 100х годов сам выступал с аграрным законопроектом, заявив, что в Риме нет и двух тысяч состоятельных людей. Впрочем, он легко отказался от своего проекта, а впоследствии хвастался, что добился всех магистратур, не устраивая для народа никаких развлечений — такой же «щедростью», впрочем, будет похваляться и друг Друза Гай Котта (Цицерон. Об обязанностях. П. 59; 73). Что же касается Цепиона, то он также в свое время дружил с будущим трибуном, но потом поссорился с ним по неясным причинам.[618] Любопытно, что в свое время Цепион привлекал Филиппа к суду, хотя, по всей видимости, неудачно {Флор. III. 17. 5). Теперь они забыли о прежней вражде и выступили вместе против ненавистного трибуна.[619] Античные авторы считают, что Цепион выражал интересы всадников, недовольных проектами Друза (Цицерон. Брут. 223; Флор. III. 17. 4). Ученые XIX–XX веков писали то же самое о Филиппе.[620] Однако невозможно себе представить, чтобы гордые нобили пошли в услужение безродным всадникам. Скорее, речь шла просто о совпадении интересов сторон.[621]

Страсти накалялись. Друз будто бы даже угрожал, что сбросит Цепиона с Тарпейской скалы, а Филиппа велел на какоето время бросить в тюрьму. По дороге консулу так сдавили горло, что у того пошла кровь. Издеваясь над чревоугодием Филиппа, Друз съязвил, что это рассол из маринованных тунцов. В конце концов комиции под давлением сторонников Друза, среди которых было множество италийцев, утвердили законопроект (Ливии. Периоха 71; Валерий Максим. IX. 5. 2; Флор. III. 17. 8–9; О знаменитых мужах. 66. 810). Реформатор достиг такого влияния, каким не мог похвастаться ни один из прежних трибунов.[622]

Друз инициировал и еще одну меру — выпуск серебряных монет с примесью 1/s меди (Плиний Старший. XXXIII. 46). Иногда это объясняют нехваткой средств на реализацию хлебного закона,[623] но денег в казне на тот момент хватало.[624] Вероятно, порчей монеты и связанным с ней падением курса Друз хотел уменьшить реальную стоимость долгов, которыми на тот момент были опутаны крупные землевладельцы, прежде всего сенаторы.[625] Впрочем, вполне вероятно, что эта финансовая мера так и осталась на бумаге.[626]

А вот аграрный закон начал претворяться в жизнь. Как следует из надписей, Друз лично принял участие в выводе колоний (Inscr. It. XIII. 3. 74).[627] Плутарх сообщает, что его отец намеренно отказывался от такой деятельности, когда боролся с Гаем Гракхом — он хотел показать свою личную незаинтересованность, тогда как Гракх сам активно участвовал в реализации своих проектов (Гай Гракх. 10.1). Неизвестно, правда, основали ли хоть одну колонию по инициативе Друзастаршего, так что, возможно, ему и участвовать было не в чем. Но он сформулировал принцип, воплощенный в жизнь другими. Впоследствии Цицерон скажет: заботишься о народе — докажи, что не для себя (Об аграрном законе. П. 22). Если политик заботился о знати, тогда ему свою честность доказывать нобилям, разумеется, не требовалось. Друз же младший показал, что принципы — принципами, а жизнь — жизнью.

Однако Луций Филипп не унимался. Он призывал сенат выступить против законов Друза, которые были приняты с применением насилия и вопреки закону Цецилия — Дидия. Но большинство patres проявляло колебания и нерешительность.[628] В ярости Филипп заявил, что ему придется поискать другой сенат, поскольку с нынешним управлять государством невозможно. 13 сентября Друз созвал patres — видимо, чтобы осудить наглое заявление консула. Единомышленник трибуна Луций Лициний Красе обрушился на Филиппа с упреками — оскорблено достоинство сената! Тот пригрозил ему штрафом. Тогда Красе, один из лучших ораторов своего времени, выступил со страстной речью против Филиппа: «Не имущество мое надо тебе урезать, если хочешь усмирить Красса: язык мой тебе надо для этого отрезать! Но даже будь он вырван, само дыхание мое восславит мою свободу и опровергнет твой произвол!» Говорили, что консул направил к оратору ликтора, чтобы тот утихомирил его, но Красе, отстранив ликтора, бросил в лицо Филиппу: «Ты для меня не консул, раз я для тебя не сенатор!» Однако речь отняла у оратора слишком много сил, что привело к тяжелой болезни (или обострило ее), и через неделю он скончался. Трибунреформатор лишился одного из самых влиятельных союзников (Цицерон. Об ораторе. III. 1–7; Валерий Максим. VI. 2. 2).[629]

Тем временем к Филиппу прибыли этруски и умбры, обеспокоенные аграрным законом Друза, — очевидно, речь шла о крупных землевладельцах, боявшихся пострадать от новых разделов в пользу колонистов.[630] Аппиан без обиняков пишет, что прибывшие из Этрурии и Умбрии явились по вызову консулов[631] якобы для выступления против законов Друза, а на деле — чтобы убить его (ГВ. I. 36. 163). Это, видимо, преувеличение — за убийцами можно было и не посылать так далеко, но ясно, что Филипп готовился к очередной атаке.

Новым козырем стали сведения о связях Друза с италийцами. Диодор приводит клятву, которую они принесли на верность трибуну: союзники клялись Юпитером Капитолийским, Вестой, Марсом и другими богами, что будут иметь общих с Друзом врагов и друзей, не щадить себя для его блага, если же он добьется для них прав римского гражданства, считать величайшим своим благодетелем, а Рим — своим отечеством (XXXVII. 11). Иногда этот документ считают фальшивкой, сочиненной врагами Друза уже позднее.[632] Но тогда клятва звучала бы более антиримски, чтобы придать веса обвинениям в адрес Друза и его единомышленников.[633]

А вот то, что текст клятвы попал в руки Филиппа и что он публично зачитал ее, вполне возможно.[634] Кроме того, еще весной Друз счел нужным предупредить Филиппа о возможном покушении со стороны италийцев во время праздника на Альбанской горе (О знаменитых мужах. 66.12). Эта странная осведомленность явно навлекла на трибуна подозрения в связях с заговорщиками.[635]

Наконец, один из видных италийских деятелей, Попедий Силон, в 91 году приехал в Рим и несколько дней жил в доме Друза. Рассказывали, что Попедий обратился к юным племянникам Друза, Катону Младшему и его брату Цепиону, с просьбой похлопотать перед дядей о правах союзников. Катон отказался, и тогда Попедий, выставив его за окно, стал трясти мальчика и делать вид, будто разожмет сейчас руки, но Катон остался непреклонен (Валерий Максим. III. 1. 2; Плутарх. Катон Младший. 2. 1–5). Если учесть, что будущему борцу за Республику было тогда четыре года, несерьезность всей этой истории становится очевидна.[636] К тому же Друз и так держал сторону италийцев, и в особых хлопотах нужды не было. Но само пребывание Силона в доме плебейского трибуна также вызывало подозрения.[637]

Ко всему прочему Филипп, консул и авгур, мог наблюдать знамения и толковать их не в пользу Друза, как это уже делали в свое время враги Гая Гракха.[638] Уверяли, будто в окрестностях Арреция преломленный хлеб кровоточил, под Сполетием видели огненный шар, затмевавший солнце, в Риме ударила молния в храм Благочестия, еще гдето шел каменный дождь (Обсеквент. 54; Орозий. V. 18. 3–6).

Но это было лишь «довеском». На первом месте стояли обвинения Друза в связях с италийцами. Уравниваться с ними в правах не хотели не только многие сенаторы, но и всадники и даже городская чернь, гордившаяся своим исключительным положением. Не меньшую роль, вероятно, играли опасения олигархии, что в случае реализации собственных планов Друз обретет огромную власть.[639] И это при том, что и теперь его влияние было беспрецедентным. Очевидно, этим и воспользовался Филипп, выложивший весь компромат на Друза, какой только смог добыть или сфабриковать. «Обвинения были столь тяжелыми, впечатление в сенате — столь сильным, отсутствие самого смелого защитника [Красса] столь пагубным, что можно было ожидать не более и не менее как senatusconsultum ultimum, то есть объявления Друза врагом и вручения консулам чрезвычайных полномочий для расправы с ним».[640] До этого, правда, не дошло, но законы Друза сенат объявил недействительными — они, как уже говорилось, противоречили закону Цецилия — Дидия, запрещавшему объединять разнонаправленные проекты в рамках одного. Друз не стал применять трибунское вето против этого решения, но заметил, что в будущем сенат ждет возмездие, ибо с прочими он отменяет и закон о передаче судов присяжных в руки patres, призванный служить благу нобилитета (Диодор. XXXVII. 10. 3; Цицерон. О законах. П. 31; О своем доме. 41).

Все, чего с таким трудом добился Друз, в одночасье рухнуло. Почему он не стал налагать вето на решение сената? Пример Гракхов и Сатурнина уже показал всю бесполезность этого. К тому же одно дело давить на комиции, а другое — на сенат, ради которого он и боролся за судебный закон. В конце концов, если patres не видят дальше собственного носа и считают, что главное — личный покой, то пусть наслаждаются им. Но когда они поймут, что вечно прятать голову под крыло невозможно, может быть уже поздно.

Нетрудно представить себе настроение италийских соратников Друза. Конечно, им было безразлично, в чьих руках окажутся в Риме суды присяжных и по какой цене будут продавать хлеб римской бедноте. Однако они, похоже, понимали, что после афронта, постигшего Друза, и речи не может идти о даровании им прав гражданства. Сами собой их руки ложились на мечи. Но главный удар ждал впереди.

Друз, как пишет Аппиан, почти не выходил на улицу и работал дома. Однажды он отпускал от себя посетителей и вдруг вскрикнул: «Я ранен!» (По другой версии, он в это время возвращался домой с форума.) Кто нанес удар, неизвестно. Через несколько часов трибун умер. Перед смертью, как говорили, он обратился к присутствовавшим с горделивыми словами: «Будет ли у республики гражданин, подобный мне?» (Аппиан. ТВ. I. 36. 164; Ливии. Периоха 71; Беллей Патеркул. П. 14. 2; Ампелий. 19.6; 26.4; О знаменитых мужах. 66.12; Орозий. V. 18. 7).[641] Виновниками случившегося считали и Луция Филиппа, и Квинта Цепиона, и трибуна следующего года Квинта Бария, о котором еще пойдет речь {Цицерон. О природе богов. III. 81; Ампелий. 19.6; 26.4; О знаменитых мужах. 66.13).

Однако эта версия, хотя и является общепринятой, представляется маловероятной. Странно, что Друза убили в собственном доме, да еще в присутствии немалого числа людей, но при этом исполнители ушли незамеченными. Выходит, «работали» профессионалы высшего класса. Но почему же их не задействовали раньше, когда Друз представлял куда большую опасность? Эти вопросы снимаются, если предподожить, что трибун умер естественной смертью, как о том прямо пишет Флор (III. 17. 9). Анонимный автор рассказывает, как однажды Друз упал во время собрания то ли в припадке эпилепсии, то ли потому, что глотнул козлиной крови. Плиний Старший пишет, что он поступил так, чтобы обвинить в отравлении своего недруга Цепиона. Италийцы приносили обеты о выздоровлении трибуна (XXVIII. 148; см. также: Светоний. О знаменитых мужах. 66. 11–12).

Поскольку автор трактата «О знаменитых мужах», рассказывающий эту историю, не связывает ее с убийством реформатора, которое описывает отдельно, может возникнуть впечатление, что эти события произошли в разное время.[642] Посему возможна такая трактовка. Друз действительно упал посреди собрания — дала о себе знать болезнь, возникшая на почве нервного перенапряжения последних месяцев и вообще слабого здоровья. Аппиан, как уже говорилось, пишет, что трибун почти не выходил из дому — очевидно, изза болезни.[643] У италийцев было время узнать об этом и начать приносить обеты богам за его выздоровление. Что же касается эпизода с мнимым убийством, то тут, очевидно, уже началась агония, сопровождавшаяся сильным кровотечением — кровь Друза обрызгала стены дома и лицо его матери Корнелии (Риторика для Геренния. IV. 31). Это, разумеется, истолковали как результат ранения. Что же касается крика трибуна о том, будто он ранен, то подобным образом могли истолковать любой его возглас, вызванный резким приступом боли.

Ходил также слух, будто Друз покончил с собой (Сенека. О краткости жизни. 6.2). Однако всерьез его никто не воспринял. Почти никто не сомневался, что произошло убийство: все трибуныреформаторы — братья Гракхи, Сатурнин — погибали насильственной смертью. Не могло же здесь произойти иначе! Младший современник Друза Цицерон уверенно говорил о его умерщвлении (О природе богов. III. 81). С такой же уверенностью, не подкрепленной никакими фактами, многие до сих пор пишут об отравлении Александра Невского в ханской ставке или о самоубийстве Николая I.

Сенат не назначил следствия в связи со смертью Друза — другого в тех условиях ожидать не приходилось.[644] Повторялась ситуация со Сципионом Эмилианом, также скончавшимся при не вполне ясных обстоятельствах в 129 году; сенат тогда также не стал расследовать случившееся (Цицерон. За Милона. 16; Дион Кассий. XXXVIII. 27. 3).

Какой бы смертью ни умер Друз, ясно одно: очередная попытка реформирования Республики потерпела крах. Впереди ее ждали десять лет кровавой смуты.

Как же все это затронуло Суллу? Прямо о его позиции в тех событиях нигде не говорится. Известно, однако, о его дружбе с Марком Порцием Катоном, женатым на сестре Друза Ливии (Плутарх. Катон Младший. 2.2; 3.3). Этот Катон (между прочим, отец знаменитого недруга Цезаря Катона Утического) был единомышленником трибуна, а посему не исключено, что и будущий диктатор придерживался сходных взглядов. Впоследствии он, однако, долгое время выступал против претензий италийцев на римское гражданство, из чего можно сделать вывод, что он перешел на сторону недругов Друза.[645]

Но равным образом допустим и иной ход мысли. Дружба с кемлибо не подразумевала политического единомыслия — достаточно вспомнить Аттика, который поддерживал прекрасные отношения и с Цезарем, и с Цицероном, и с Катоном.[646] К тому же Сулла мог разделять идею передачи судов присяжных сенаторам и пополнения сената наиболее «благонадежными» из числа всадников, но отнюдь не приветствовать дарование civitas Romana италийским союзникам.

В том же году произошло еще одно любопытное событие. «Желая польстить римскому народу и в то же время угодить Сулле, Бокх поставил на Капитолии статуи Победы с трофеями в руках, а подле них золотое изображение Югурты, которого Бокх передает Сулле. Когда рассерженный Марий собрался было уничтожить эти изваяния, а сторонники Суллы готовились встать на его защиту и раздор между приверженцами того и другого едва не вверг в пламя весь город, тогдато разразилась, сдержав на этот раз распрю, давно уже угрожавшая Риму Союзническая война» (Плутарх. Сулла. 6. 1–3; О знаменитых мужах. 75.6).

Артур Кивни задается вопросом: с чего это вдруг Бокх решил продемонстрировать свою приязнь к старому другу, да еще в столь острый момент? По его мнению, Сулла хотел укрепить этим актом единство сената после того раскола, который внесла в него деятельность Друза, и сделать это, разумеется, к своей выгоде. Он не сомневается в том, что Марий и впрямь собирался разрушить установленную Бокхом скульптурную группу.[647] Не возражают и другие историки.

Разумеется, Марий имел основания для недовольства этой «лживой и нескромной рекламой», призванной приписать славу пленения Югурты не ему, а его бывшему квестору.[648] Но все остальное — вымысел Плутарха или, точнее, тех, у кого он черпал информацию. Сам на подобное безобразие Марий не решился бы, а еще одного Сатурнина, который взял бы на себя подобную грязную работу, у него не было.

Мы уже видели, что Сулла в воспоминаниях неустанно подчеркивал свою вражду с Марием еще со времен Югуртинской войны — тотде был неспособен делиться славой и потому не выносил слишком яркого и талантливого Суллу. Очевидно, и на этот раз именно мемуары диктатора послужили источником для Плутарха. В его рассказе случившееся показано через призму последующих событий.[649] В нем уже все готово для гражданской войны: у Мария — свои сторонники, у Суллы — свои. Виновник едва не разразившейся смуты, естественно, Марий. Однако будущий диктатор был тогда не столь крупной фигурой, чтобы на равных тягаться даже с утратившим былое влияние победителем кимвров, — в конце концов, и сам Сулла, всего лишь преторий, оставался пока аутсайдером.

Все это, правда, не снимает вопроса о причинах пропагандистской акции Бокха, совершенной, несомненно, с подачи видных римских политиков.[650] Вряд ли авторитета Суллы хватило бы, чтобы протащить подобное решение без дополнительной поддержки. Очевидно, постарались недоброжелатели Мария, которые были рады сделать ему очередной «подарок», а увеличения авторитета Суллы они не боялись — никто не мог и представить, что всего через три года он добьется консулата, а через девять лет станет владыкой Рима. И памятников побед Мария не пощадит.

Но это будет чуть позже. А сейчас Италию и Рим ожидала кровавая драма Союзнической войны.

Италийцы, возлагавшие столько надежд на Друза, были в ярости. Римляне не только не желают даровать союзникам гражданство, чего те давно заслужили, но и убили их заступника! Ну что ж, если они не хотят уступить добром, придется брать свое силой. Тайные организации италийцев пришли в действие: разрабатывались планы выступления, договаривались о взаимодействии, для верности производили обмен заложниками. Диодор рассказывает (XXXVII. 1. 3), будто десять тысяч заговорщиков загодя двинулись в Рим, пряча под одеждой оружие, чтобы заставить сенат дать союзникам права римского гражданства, а в случае отказа предать город огню и мечу, но Гней Домиций Агенобарб уговорил их вернуться назад и не угрожать сенату, а договориться с ним похорошему.[651] Однако после смерти Друза на такое рассчитывать не приходилось.

Сенат, чувствуя приближение грозы, разослал своих эмиссаров по Италии, чтобы выяснить обстановку на местах. В пиценский город Ас кул прибыли претор Квинт Сервилий[652] и его легат Фонтей, которым сообщили об обмене заложниками между заговорщиками. Сервилий явился на справлявшееся тогда городское празднество и обрушился на аскуланцев с речами, полными угроз. Те, видя, что их замыслы открыты, решили более не таиться и убили Сервилия и Фонтея. Затем они расправились и с остальными римлянами, находившимися в городе, а их имущество разграбили (Аппиан. ГВ. I. 38. 171–173; Диодор. XXXVII. 13. 2; Ливии. Периоха 72; Беллей Патеркул. П. 15. 2; Флор. III. 18. 9; Орозий. V. 18. 8).

Теперь уже взялись за оружие и марсы, и марруцины, и пицентины, и пелигны, и вестины, и самниты, и луканы, и япиги — почти все народы Центральной и Южной Италии. Они предложили сенату даровать им права римского гражданства — ведь во многом именно потом и кровью союзников создано могущество Рима. Сенат ответил, что если италийцы сожалеют об аскуланском инциденте, то пусть тогда пришлют посольство — очевидно, из глав своих общин. Подобное предложение союзники принять не могли, и война стала неизбежной (Аппиан. ГВ. I. 39. 176–177; Беллей Патеркул. П. 15. 2; Флор. III. 18. 3).

Столицей восставших стал главный город небольшого племени пелигнов Корфиний, который инсургенты назвали Италией[653] или Италикой (Беллей Патеркул. П. 16. 4; Страбон. V. 4. 2). Корфиний «по самому своему положению не был и не мог быть городом, который стал бы мозгом или сердцем нации, как Париж или Лондон» — даже в годы расцвета он не превышал в окружности 2600 метров. Решение повстанцев избрать своим центром столь небольшой пункт было не случайным — италийцы хотели видеть не Италию увеличенной в размерах столицей, будь то Рим или Корфиний, но столицу — маленькой Италией.[654] Было, правда, и еще одно соображение: этот город стоял в конце Валериевой дороги, которая пересекала Италию и вела в края марсов — самых активных участников восстания (Диодор. XXXVII. 2. 4; Страбон. V. 3. 11). Да и вообще Корфиний стоял на стыке путей, соединявших Пицен с повстанческими районами на юге Апеннинского полуострова.[655]

В Корфиний заседал италийский сенат, состоявший, в отличие от римского, из 500 человек (Диодор. XXXVII. 2. 5). Если в Риме этот орган включал отбывших свой срок магистратов, то здесь, очевидно, речь шла о представителях, избранных общинами — участницами восстания.[656] Текущими делами ведали два консула — марс Квинт Попедий Силон и самнит Гай Папий Мутил, а также 12 преторов[657] (против шести у римлян) — Тит Лафрений, Гай Понтилий, Марий Эгнаций, Марк Лампоний, Гай Видацилий, Герий Азиний, Веттий Скатон и др. Повстанцы чеканили монеты, символизировавшие победу над Римом, — на одних италийский бык попирал римскую волчицу, на других была изображена увенчанная лаврами Италия, на третьих — Виктория с лавровой ветвью.[658]

Верность Риму сохранили латины, италийские греки и, разумеется, римские колонии на территории Италии. Этруски и умбры также не присоединились к восставшим, однако в их рядах не было единства — крупные землевладельцы тяготели к Риму, но они представляли лишь часть местного общества.[659]

Между тем в Риме решили «разобраться» с потерпевшими поражение реформаторами. Плебейский трибун Квинт Варий Север Гибрида провел закон об оскорблении величия римского народа, по которому подлежали суду те, кто словом или делом подталкивал союзников к восстанию (Асконий. 22 и 79С; Валерий Максим. VIII. 6. 4; Аппиан. ТВ. I. 37. 165).[660] Конечно, понимать такую формулировку можно было поразному — одни в бунте италийцев винили тех, кто шел им на уступки, другие возлагали ответственность на «твердолобых». Но сейчас верх взяли сторонники «жесткой» линии и речь шла о сенаторах, сочувствовавших Друзу.[661] Под суд попал сам принцепс сената Эмилий Скавр — ему, впрочем, было не привыкать, он судился всю жизнь, выступая то как истец, то как ответчик.[662] Такой крепкий орешек оказался не по зубам обвинителю. «Варий из Сукрона утверждает, что Эмилий Скавр призывал к оружию союзников, а Скавр это отрицает. Кому вы больше поверите?» (О знаменитых мужах. 72.И).[663] Удар был не в бровь, а в глаз: Скавр напоминал о происхождении Бария из Сукрона — города в Испании. Трибун, хотя и принадлежал к числу римских граждан, не то что для Рима, но даже для Италии был чужаком. И как смеет этот наглец, давал понять подсудимый, нападать на самого принцепса сената? Скавр был оправдан.[664]

Привлекали к суду и другого видного человека — Марка Антония, консула 99го и цензора 97 года, триумфатора, одного из лучших ораторов того времени (Цицерон. Тускуланские беседы. П. 57). Но и он, повидимому, избежал опасности — вновь обвинители не рассчитали свои силы. Удалось оправдаться, судя по всему, и претору 91 года Квинту Помпею Руфу (Цицерон. Брут. 304).[665] Другим подсудимым повезло куда меньше. В изгнание пришлось уйти Гаю Аврелию Котте, Луцию Меммию, Муммию Ахейскому,[666] Луцию Кальпурнию Бестии[667] — видимо, тому самому, что уже однажды был несправедливо осужден во время Югуртинской войны.[668] Вообще суды до окончания войны рассматривали только дела по закону Бария, с какогото момента отложив все прочие иски (Annum. ГВ. I. 37; Цицерон. Об ораторе. III. 11; Брут. 205; 303–304).[669] В ожидании грядущих бедствий рассказывали о недобрых знамениях: домашние собаки бродили с воем, точно волки; скот покинул стойла и пастбища и разбегался по лесам и горам; в Кумах статуя Аполлона источала пот (Обсеквент. 54; Орозий. V. 18. 9).[670]

Стороны приготовились к схватке. Италийцы мобилизовали порядка ста тысяч человек.[671] Примерно такими же были и силы римлян,[672] хотя, как добавляет Аппиан, они частично состояли из италийцев, продолжавших сохранять верность Риму (ГВ. I. 39. 177). В целом, конечно, потенциал Рима превосходил возможности союзников,[673] но успеет ли он реализовать свой перевес? И что, если те из италийских общин, которые пока сохраняли лояльность, перейдут на сторону инсургентов? Об этом в сенате старались не думать. Воистину, «никогда со времен войн с самнитами и Пирром, даже в самые черные дни после Канн, римское господство над Италией не подвергалось столь тяжелым испытаниям»![674]

На войну выступили оба консула 90 года — Луций Юлий Цезарь[675] и Публий Рутилий Луп. Первому достался, выражаясь современным языком, южный фронт, второму — северный. Легатами обоих стало немало прославленных военачальников. Под командованием Цезаря служили консул 97 года Публий Лициний Красе, справивший триумф над лузитанами (отец триумвира Марка Красса); консул 98 года Тит Дидий, отпраздновавший триумфы над скордисками и кельтиберами; герой битвы при Аквах Секстиевых Марк Клавдий Марцелл; знатный, но ничем не зарекомендовавший себя Публий Корнелий Лентул;[676] а также Луций Корнелий Сулла. Под началом Рутилия оказались сам Гай Марий; участник боев с фракийцами будущий консул и триумфатор Гней Помпеи Страбон (отец Помпея Великого); а также двое нобилей, не прославивших себя громкими подвигами, — Гай Перперна и Валерий Мессала. В качестве проконсулов приняли командование консул 91 года Секст Юлий Цезарь и злейший враг Друза Квинт Сервилий Цепион, в ранге пропретора — Луций Порций Катон.[677]

«Стратегия повстанцев, которую они, разумеется, планировали заранее, состояла в том, чтобы вести наступление на всех фронтах; ее главной задачей являлся захват латинских колоний и в целом римских анклавов внутри зоны, контролируемой ими самими».[678] В соответствии с этими принципами италийцы и начали действовать.

Начало войны оказалось неудачным для римлян. Веттий Скатон разбил Луция Цезаря под Эзернией; сама Эзерния, старинная латинская колония, была осаждена. Сулла, по словам Орозия, прибыл с 24 когортами под Эзернию и нанес врагам тяжелые потери. Фронтин же рассказывает, что Сулла, застигнутый среди теснин неприятелем, завел переговоры с италийским командиром Дуилием. Воспользовавшись ослаблением бдительности повстанцев, он сумел увести войско у них изпод носа с помощью нехитрого трюка — трубач создавал «эффект присутствия», тогда как прочие воины улизнули из лагеря с обозом и боевыми машинами. Повидимому, смысл этой не вполне ясной операции таков: Сулла прорвал кольцо блокады и подвез продовольствие осажденным, что позволило им еще какоето время продолжать оборону.[679] Если же это была попытка снятия осады, то она не удалась.[680] Вскоре Эзерния пала, сломленная голодом (Аппиан. ТВ. I. 41. 182; Фронтин. Стратегемы. I. 5. 17; Орозий. V. 18. 16).[681]

Изза наступления италийцев армия Публия Красса была отрезана в Лукании,[682] Марк Лампоний разбил ее и отбросил к Грументу. Марк Эгнаций овладел Венафром, Папий Мутил — Нолой,[683] Стабиями, Саперном, Гай Видацилий — Канузием, Венузией и, видимо, Салапией. Однако вскоре Цезарю удалось разбить Папия под Ацеррами — первый серьезный успех римлян в ходе Союзнической войны.[684] Ацерры были важным стратегическим пунктом, обеспечивавшим связь между Капуей и крупной латинской колонией Беневент. В итоге «на этом фронте сложилась патовая ситуация, которая продемонстрировала, что наступление повстанцев в Кампании, несмотря на первоначальные успехи, выдохлось».[685] Войска провозгласили Цезаря императором, а сенат еще и повелел гражданам снять сагумы — военные плащи, в которые они облачились с началом войны в знак особой опасности, — и вновь надеть тоги (Аппиан. ТВ. I. 41–42; Ливии. Периоха 73; Орозий. V. 18. 11 и 14–15).

На северном фронте дела также шли с переменным успехом; от повстанческих отрядов Публия Пресентия потерпел поражение Гай Перперна; Рутилий Луп отстранил незадачливого военачальника от командования и слил остатки его войска с корпусом Мария. Но и сам консул вскоре показал, что он воюет не лучше Перперны. Не послушав Мария, который советовал не спешить с битвой и для начала обучить войска, Рутилий двинулся на врага.[686] При переправе через Толен[687] он попал в засаду, подстроенную Веттием Скатоном, потерпел полное поражение и погиб. Скорбь по погибшим в Риме была столь велика, что сенат велел впредь хоронить павших там, где они погибли, чтобы не производить дурного впечатления на горожан. Правда, Марию удалось спасти часть войска и нанести ответный удар Скатону, но это был лишь частичный успех. Вскоре катастрофа постигла и армию проконсула Цепиона. Недавно он сумел прорваться из окружения, в которое его взяли повстанцы, и ему вручили равную с Марием власть. Однако вскоре стало ясно, сколь неуместным был этот укол самолюбию Мария. Попедий Силон заманил войско Цепиона в ловушку и учинил ему разгром. Остатки его армии перешли под командование Мария, который фактически стал командующим северным фронтом (Аппиан. ГВ. I. 43–44; Овидий. Фасты. VI. 563; Дион Кассий. XXIX. 98. 1–2; Обсеквент. 55; Евтропий. V. 3. 2; Орозий. V. 18. 11–14).[688]

Ободренные успехом повстанцы нанесли поражение Луцию Цезарю близ реки Вольтурн[689] и преследовали его до Теана. Наступая на северозапад, они столкнулись с Марием. Аппиан пишет, что совместно с ним действовал и Сулла, который будто бы сыграл решающую роль в битве.[690] Сражение произошло в местности, покрытой виноградниками, — как предполагают, к югу от Фуцинского озера.[691] Погибло до шести тысяч марсов, семь тысяч попало в плен. Возможно, именно в этом сражении пал военачальник марруцинов Герий Азиний, о чьей гибели сообщает Ливии (Периоха 73; см. также: Аппиан. ГВ. I. 46. 201–202; Плутарх. 33.3).[692]

Некоторые ученые подозревают, что Аппиан ошибся и вместо Сулльг речь должна идти о легатах Валерии Мессале[693] или Сервии Сульпиции,[694] действовавшем в северных районах Италии, тогда как Сулла воевал на юге. Другие источники о Сулле вовсе не упоминают и честь победы приписывают одному Марию (см.: Ливии. Периоха 73; Плутарх. Марий. 33.3; Орозий. V. 18. 15).[695] Окончательно разрешить эти противоречия невозможно.[696] Но вот что интересно: если Аппиан ошибся, то Сулла не совершал никаких подвигов в 90 году; если же он прав, то вряд ли верны разглагольствования диктатора о давней вражде с Марием — со своими недругами он не сотрудничал. Впрочем, этот сюжет восходит к просулланским источникам[697] и ход их рассуждений очевиден: хотя Марий и ненавидел Суллу, последний все же ради общего дела пошел на сотрудничество с ним и разгромил италийцев, причем именно его войска сыграли главную роль в сражении.[698]

Впоследствии диктатор рассказывал, что видел под Лаверной, в землях пелигнов, как изпод разверзшейся земли вырвался язык пламени и уперся в небо. Прорицатели якобы заявили, что это предрекает приход к власти в государстве мужа с прекрасной и необычной внешностью, который прекратит смуты. Сулла будто бы уже тогда решил, что речь идет о нем[699] — рыжеватые волосы отличают его от других людей, а доблесть свою он доказал многими подвигами (Плутарх. Сулла. 6. 11–13; Орозий. V. 18. 5). Правда, первый год Союзнической войны не принес ему особой славы.[700] Но и горечи поражения тоже.

Не слишком гладко шли дела у италийцев и на другом участке северного фронта — в Пицене. В сражении у Фалернской горы объединенные силы Видацилия, Лафрения и Веттия разбили войско Помпея Страбона и заперли его в латинской колонии Фирме. Однако осаду города повели отряды одного Лафрения — его сотоварищи, очевидно, решили, что он справится с Помпеем один. Эта ошибка дорого обошлась союзникам. Пополнив армию новобранцами, римский военачальник дождался подхода корпуса Сервия Сульпиция и вырвался навстречу ему. Италийцы потерпели серьезное поражение. Развивая успех, Помпеи взял в кольцо стратегически важный город Аскул, а затем разгромил войско пицентинов, в честь чего сенаторы облачились в парадные одежды (Аппиан. ТВ. I. 47; Ливии. Периоха 75; Орозий. V. 18. 17). Под влиянием этих успехов Помпеи добился победы на консульских выборах на 89 год. Его коллегой стал другой отличившийся в боях командир — Луций Порций Катон.[701]

Почему же этой чести не удостоился Марий? Плутарх, озвучивая враждебную полководцу версию, пишет: «Эта война с ее бедствиями и превратностями судьбы настолько же увеличила славу Суллы, насколько отняла ее у Мария. Он стал медлителен в наступлении, всегда был полон робости и колебаний, то ли потому, что старость угасила в нем прежний пыл и решительность (ему уже было больше шестидесяти пяти лет), то ли потому, что, страдая болезнью нервов и ослабев телом, он, по собственному признанию, лишь из боязни позора нес непосильное для него бремя войны… В конце концов по причине телесной немощи и болезни он сложил с себя обязанности полководца» (Марий. 33. 1–2 и 6).

Однако эти рассуждения выглядят по меньшей мере странно. Если говорить о славе Суллы, то она еще была впереди — в 90 году его успехи оставались весьма скромными. Добровольно сложить командование Марий не мог — ему его просто не продлили.[702] И уж тем более не приходится всерьез воспринимать разглагольствования о робости и вялости полководца. Конечно, ему приходилось проявлять осторожность, но враг был силен, а его собственные воины не имели выучки и опыта. Зато успехи Мария говорили сами за себя, особенно в сравнении с катастрофами, постигшими Рутилия Лупа и Сервилия Цепиона.[703] Все объяснялось очень просто — сенат не желал нового возвышения победителя кимвров. Новые консулы, видимо, не горели желанием заполучить такого легата — Катон был его врагом, а Помпеи просто не нуждался в нем. Иметь подобного подчиненного означало рисковать собственной славой.[704] Поэтому сенат избавился от Мария при первом же удобном случае,[705] то есть по истечении срока легатских полномочий. А что до болезни, то это могло быть откровенным издевательством со стороны его врагов — мало ли кого отправляли в отставку «по состоянию здоровья»…

Все это, однако, не снимает еще одного вопроса — почему Марий не попытался добиться еще одного консулата и вновь сыграть роль спасителя государства? Плутарх не сообщает о его участии в выборах на 89 год, хотя выше рассказывает о таком куда менее значимом сюжете, как провал на выборах в эдилы (Марий. 5. 1–3). Посему можно не сомневаться, что победитель германцев и не пробовал попытать счастья. Почему? Очевидно, изза отсутствия шансов на успех. Нового возвышения Мария нобилитет не желал — арпинат и так уже был консулом шесть раз, тогда как после Сципиона Эмилиана этой чести и дваждыто больше никто не удостаивался. В 98 году он благоразумно отказался от участия в цензорских выборах, то же самое сделал и теперь, чтобы не терпеть унизительного провала.

Хотя римляне отразили первый натиск союзников и даже добились в ряде случаев серьезных успехов, общее положение оставалось тяжелым; одно дело остановить и потеснить врага, другое — выиграть войну. Росли трудности с комплектованием армии. Подкрепления приходили отовсюду — из Испании, Цизальпинской Галлии, с Сицилии, даже из Нумидии.[706] В войско приходилось зачислять даже вольноотпущенников (Ливии. Периоха 74; Annum. ГВ. I. 49. 212; Макробий. Сатурналии. I. 11. 32).[707]

Положение еще более осложнилось осенью, когда стало известно, что к движению готовы примкнуть прежде лояльные этруски и умбры.[708] И в октябре 90 года[709] консул Луций Цезарь издал закон, согласно которому те из повстанцев, кто сохранял верность Риму, получали права римского гражданства (Цицерон. За Бальба. 21; Annum. ГВ. I. 49. 212–213; Авл Геллий. IV. 4. 3). Это стало первой серьезной уступкой италийцам.[710] Она повлияла на настроения в Этрурии, общины которой предпочли в большинстве своем сохранить верность (Аппиан. ГВ. I. 49. 213). Те же, кто восстал, были разбиты Катоном. Взбунтовавшимся было умбрам нанес поражение легат Авл Плотий (Ливии. Периоха 74; Орозий. V. 18. 17).

10 декабря 90 года вступили в должность новые плебейские трибуны. Среди них были Марк Плавтий Сильван и Гай Папирий Карбон. В начале 89 года они предложили еще один закон, получивший их имя. Он предполагал дарование civitas Romana представителям союзных общин в течение двух месяцев — подразумевалось, что те, кто оказывает римлянам сопротивление, также может воспользоваться этой милостью, если сложит оружие (Цицерон. За Архия. 7). Правда, римляне и здесь сжульничали — новые граждане не вливались в состав 35 старых триб, что могло обеспечить им численный перевес, а образовывали восемь (позднее десять) дополнительных. Как бы они ни голосовали, повлиять на решение 35 остальных триб они не могли. Это в недалеком будущем вновь посеяло семена раздора (Беллей Патеркул. П. 20. 2; Аппиан. ГВ. I. 49. 214–215; 53. 231).

Плавтий провел и еще один закон — о комплектовании чрезвычайных судебных комиссий, рассматривавших дела по закону Бария. Теперь присяжные назначались не из одних только всадников, а свободно избирались по трибам (Асконий. 79С). В результате такой перемены в комиссии попали люди, придерживавшиеся иных взглядов, чем судьи предшествующего состава. Неудивительно, что вскоре Квинт Барий был осужден[711] на основании собственного закона (Цицерон. О природе богов. III. 81; Брут. 305).[712] Привлекался к суду и его коллега по трибунату Гней Помпоний,[713] но ему, видимо, удалось оправдаться (Асконий. 79С).[714]

Война продолжалась. Зимой 90/89 года у римлян стояло под оружием не менее 15 легионов.[715] Помпеи Страбон, действовавший на севере, пошел на переговоры с Веттием Скатоном, но они завершились ничем (Цицерон. Филиппики. XII. 27). Его войска продолжали осаду Аскула. Он разбил шедших на подмогу городу марсов, а затем разгромил корпус повстанцев, который направлялся в Этрурию, чтобы поддержать угасавшее там восстание (Ливии. Периоха 74; Аппиан. ГВ. I. 50. 216; Орозий. V. 18. 18).

Консул Порций Катон повел наступление на марсов, но после первых успехов погиб в сражении при Фуцинском озере. Лживые языки уверяли, будто его убил сын Мария, ибо Катон похвалялся, что добился побед, каких и Марию не одержать (Ливии. Периоха 75; Аппиан. ГВ. I. 50. 217; Орозий. V. 18. 24). Погиб и другой римский военачальник, консуляр и триумфатор Тит Дидий, незадолго до этого взявший Геркуланум (Овидий. Фасты. VI. 567–568).

Суллу же сия чаша миновала. Однако год начался для него неприятным инцидентом, также связанным с гибелью римского военачальника, но не от рук врагов. Легионы Суллы предприняли осаду Помпеи, в которой участвовали и силы флота во главе с легатом Авлом Постумием Альбином,[716] которого воины вскоре забросали камнями. Многие офицеры, очевидно, настаивали на жестоком наказании виновных,[717] но «Сулла оставил столь тяжкий проступок безнаказанным и даже гордился этим, не без хвастовства говоря, что благодаря этому его люди, дескать, станут еще воинственнее, искупая храбростью свою вину» (Плутарх. Сулла. 6.16; Полиен. VIII. 9. 1). По словам Орозия, он заявил, что кровь согражданина можно искупить лишь кровью врага (V. 18. 23).

По странной иронии судьбы, за три века до этого, в 414 году, воины убили представителя того же рода — жестокого военного трибуна с консульской властью Марка Постумия Регилльского. Но тогда нескольких обвиненных в случившемся казнили или принудили покончить с собой (Ливии. IV. 50. 5; 51. 3). Правда, речь теперь шла только о легате, но и его умерщвление было делом чрезвычайным и требовавшим самого сурового наказания.

В этой истории много неясного. Ливии и Валерий Максим пишут, что воины заподозрили Постумия в измене,[718] а Орозий говорит о его высокомерии, что более вероятно, — какникак представитель одной из знатнейших фамилий Рима! Причем, если Валерий Максим и Орозий не ошибаются, он был консуляром.[719] Но вот вопрос: Орозий называет Постумия легатом Суллы. Так ли это? Плутарх пишет, что Альбина убили воины именно Суллы. Но у Ливия говорится о том, что он начальствовал над флотом и принял смерть от рук своих воинов. В рассказе о гибели легата о Сулле Ливии и Валерий Максим вообще не упоминают (Ливий. Периоха 75; Валерий Максим. IX. 8. 3; Плутарх. Сулла. 6.16; Орозий. V. 16. 22).[720]

На основании всего этого можно предположить следующее. Постумий не был легатом Суллы,[721] а лишь взаимодействовал с ним.[722] Воины же, убившие его, названы подчиненными Суллы потому, что он принял над ними командование после гибели Альбина.[723] Но в любом случае такое поведение Суллы являлось беспрецедентным. Разумеется, дело было не только в том, что он хотел укрепить боевой дух солдат. Будущий диктатор начал «воспитывать» лично ему преданную армию, готовую идти за него в огонь и в воду.[724] И, как покажет недалекое будущее, не без успеха.

Однако совсем безнаказанными убийцы Постумия, возможно, всетаки не остались. Мы уже приводили слова Суллы о том, что солдаты, совершившие столь неслыханный проступок, будут лучше сражаться во искупление вины. Очевидно, такую возможность он им немедленно предоставил, и многие ли уцелели после боя? Это, кстати, позволяло ему сказать тем, кто требовал расправы над убийцами Постумия, что наказать их нельзя, ибо они погибли.

А пока Сулла начал наступление в Кампании и в конце апреля захватил Стабии (Плиний Старший. III. 70). Под Помпеями[725] у него произошло столкновение с повстанческим командиром Луцием Клуенцием, чей лагерь находился всего в трех стадиях (0,6 километра) от него. Один из римских отрядов потерпел поражение и бежал, но затем Сулла взял реванш. После некоторых перемещений он дал решающий бой Клуенцию, который начался с поединка галла огромного роста с низкорослым мавретанцем из войска Суллы.[726] Как обычно, Давид победил Голиафа, а корпус Клуенция был разгромлен. Побежденные бежали в Нолу, но их пускали только в одни ворота, чтобы с бегущими не проникли и римляне. Это увеличило потери италийцев. Всего погибло будто бы 50 тысяч человек — несомненно, очередные «охотничьи рассказы» из мемуаров Суллы.[727] Сам Клуенций также погиб в бою (см.: Аппиан. ТВ. I. 50. 217–221; Евтропий. V. 3. 3).

Но даже если полководец и преувеличил потери повстанцев, успех был действительно серьезным. Очевидно, именно за эту победу войско увенчало его почетным венком, corona graminea.[728] Польщенный Сулла приказал изобразить торжественную сцену награждения в росписи на своей тускуланской вилле, которая впоследствии принадлежала Цицерону (Плиний Старший. XXII. 12). Будущий диктатор намекал, что он — преемник славы древнего героя Публия Деция Муса, которого войско удостоило той же награды в 343 году, когда он спас окруженное теми же самнитами войско и организовал успешный удар по ним (Ливии. VII. 37. 2).[729] Можно не сомневаться, что тогда же армия удостоила Суллу почетного титула императора, полагавшегося победоносным полководцам.

Именно перед сражением под Нолой случилась история, о которой потом много говорили: перед сражением римский командующий приносил жертвы, и изпод алтаря выползла змея. Гаруспик Гай Постумий, предсказывая успех, стал призывать Суллу атаковать самнитов, что тот и сделал. В итоге он не только разбил неприятеля, но и захватил его лагерь, а по Цицерону, служившему тогда под его началом, — даже два (О дивинации. I. 72; см. также: Валерий Максим. I. 6. 4). Если случай с огненным столбом под Лаверной можно было толковать как угодно, то здесь не возникало никаких сомнений: Сулла — любимец богов, умеющий к тому же понимать их волю.

Затем победоносный полководец подступил к гирпинскому городу Эклану. Его жители как будто ожидали шедших на выручку луканов. Сулла, догадываясь об этом, дал им на размышление всего час, а тем временем обложил деревянную стену Эклана хворостом и через час поджег ее. Жители сдались, но римский военачальник все равно отдал город на разграбление — ведь жители сдались не по доброй воле, а под давлением обстоятельств (Аппиан. ТВ. I. 51. 222–223). Не менее вероятно, что он хотел также дать солдатам поживиться.

Веллей Патеркул рассказывает, что вместе с Суллой сражался его прадед, кампанец Минаций Магий. Он набрал среди гирпинов легион, во главе которого и воевал против повстанцев. Во главе этого войска Минаций еще под руководством Дидия участвовал во взятии Геркуланума, а под началом Суллы — в осаде Помпеи и взятии Компсы (П. 16. 2). Вероятно, именно с ним связан дошедший до нас отрывок из мемуаров Суллы.[730] Он гласит: «Если случится, что вы теперь поразмыслите обо мне, то вы поймете: лучше мне быть вашим согражданином, чем врагом, и лучше мне сражаться за вас, чем против вас, и причиной тому будут как мои заслуги, так и заслуги моих предков» (Авл Геллий. XX. 6. 3)*. Возможно, эта витиеватая речь принадлежит Минацию и обращена к Сулле, который понял намеки кампанца и даровал ему права римского гражданства, а сыновья последнего стали впоследствии преторами (Веллей Патеркул. П. 16. З).[731]

После взятия Эклана Сулла стал покорять и другие города гирпинов. Многие из них сдались и избежали участи Эклана. Упомянутую же Компсу, повидимому, взяли с боем — иначе зачем было бы Веллею Патеркулу специально оговаривать участие своего прадеда в ее покорении? Так или иначе, вскоре все племя гирпинов было покорено, что явилось тяжелым ударом для дела восставших (Аппиан. ТВ. I. 51. 223; Ливии. Периоха 75).[732]

После этих успехов Сулла вторгся в Самний. Поскольку он нанес удар там, где его не ожидали,[733] то добился полного успеха. Самниты понесли большие потери, а их военачальник Папий Мутил получил ранение и бежал в Эзернию — ту самую, которую в прошлом году пытался спасти Сулла. Тот захватил лагерь Мутила и атаковал один из главных городов Самния — Бовиан, куда перебрался италийский сенат изза наступления римлян на Корфиний.[734] В Бовиане находилось три цитадели. Сулла отправил в обход один из отрядов, поручив ему захватить одну из этих цитаделей и дать знать об успехе дымовым сигналом, а сам выстроил войска перед основными силами неприятеля. Когда его отряд взял первую цитадель, командующий двинул армию на самнитов и после ожесточенного трехчасового боя овладел Бовианом. Столица восставших была перенесена в Эзернию.[735] Вскоре Сулле сдалось еще несколько мелких племен. Правда, в Кампании оставалась непокоренной Нола, под стенами которой будущий диктатор одержал столь блестящую победу, но она, казалось, вотвот падет (Аппиан. ТВ. I. 51. 223–225; Ливии. Периоха 75; Флор. III. 18. З).[736]

Конечно, говорить о покорении самнитов, как то делают Ливии и Флор, нельзя — они еще покажут себя. Но после таких успехов Сулла доносил о их полном разгроме, и те, кто хотел верить ему, величали его победителем самнитов. Именно их предки в свое время заставили римскую армию сдаться в Кавдинском ущелье в 321 году и провели ее под ярмом. И хотя римляне уже не раз и не два жестоко отомстили за унижение, им было приятно еще раз насытиться кровью и слезами старинных врагов. Бесспорно, это делало Суллу главным героем кампаний того года.[737] Теперь он мог подумать и о консульстве, о котором его отец, дед, прадед и мечтать не могли. А потому не приходится всерьез воспринимать слова Плутарха о том, будто Сулла невысоко ставил консульство по сравнению с тем, что готовил для себя в будущем (Сулла. 7.1).[738] Плутарх, как обычно, забегает вперед: он знал о начавшейся вскоре гражданской войне, а Сулла — нет. Ливии же замечает по поводу надежд полководца на высшую магистратуру: «Редко притязал в Риме на консульскую должность ктото другой, еще до консулата совершив столько подвигов» (Периоха 75).

Союзническая война заканчивалась. Гай Косконий захватил Салапию, Канны, Венузию и разбил самнитского вождя Требация на реке Ауфид;[739] Апулия почти полностью была им покорена. (Его преемник Цецилий Метелл Пий, будущий шурин Суллы, победит в сражении самого Попедия Силона, который тогда же и погибнет — это, правда, произойдет уже в 88 году.) Помпеи Страбон покорил марруцинов, вестинов, пелигнов, марсов. Осенью 89 года он после почти годовой осады взял твердыню мятежного Пицена — Аскул.[740] Вообще этот полководец не уступал славой своих подвигов Сулле. Но примечателен он не только победами. За заслуги в осаде Аскула Помпеи Страбон наградил римским гражданством целую турму испанских всадников — около 30 человек (ILS. 8888). Конечно, Марий в свое время пожаловал то же самое двум когортам камерийцев, то есть почти тысяче воинов, но это были всетаки италийцы, а теперь речь шла о провинциалах.[741] Кроме того, Помпеи провел закон о даровании прав латинского гражданства общинам по ту сторону реки Пад (Плиний Старший. III. 138; Асконий. 9С). Он очень уютно чувствовал себя на севере Италии и явно не собирался расставаться с положением некоронованного властителя тех краев.

Римляне и выиграли, и проиграли Союзническую войну. В чисто военном отношении, конечно, они одолели мятежных италийцев, но вряд ли их победа стала бы возможной без политических уступок, применения старинного принципа «разделяй и властвуй». Верные союзники Рима и менее стойкие повстанцы получили civitas Romana, тогда как самые упорные борцы, самниты и луканы, своей кровью оплатили их гражданские права.

Но Рим не только вынужден был отчасти поступиться монополией на господствующее положение. Побеждая италийцев, он побеждал самого себя, ибо уничтожал тех, чьими руками вчера еще завоевывал мир. «Римляне предпочли, обессилев сами, дать права гражданства побежденным и надломленным, чем сделать то же самое, пока были сильны обе стороны», — писал Беллей Патеркул (П. 17. 1). По его словам, война унесла 300 тысяч жизней (П. 15. 3). И хотя эта округленная цифра изрядно преувеличена,[742] ясно, что военной мощи Римской державы был нанесен тяжелый удар.

Задумывался ли обо всем этом Сулла? Вряд ли. Последствия войны скажутся намного позднее, а сейчас он радовался своим победам и славе и собирался пожинать их плоды. Впереди его ждал консулат.