Султан и его враги. Том 1

I. Кровавая Невеста

В одной котловине, окруженной грядой низких возвышенностей, а местами — крутыми горами, между городами Мединой и Бедром в Аравии стояло множество больших и маленьких палаток. Вокруг лагеря, который, по-видимому, принадлежал дикому племени, бродили лошади и верблюды и обгладывали последние скудные стебли травы на каменистой, бесплодной почве.

Это не был лагерь мирного кочевого племени, что доказывало не только военное убранство верхушек палаток, увенчанных различными трофеями, отнятыми у побежденных турецких солдат, но и расставленная по окрестным вершинам стража; всадники, похожие на конные статуи, резко выделялись на ясном небе. Лошадь и человек, казалось, так срослись между собой, что оба, сознавая важность их положения и назначения, совершенно не двигались. Стоя на вершине и беззаботно опустив поводья лошади, всадник пристально устремлял взгляд в пространство, которое он должен был охранять. Дальше внизу, между выступами гор и в трещинах, вглядевшись пристальнее, можно было заметить такие же неподвижные фигуры. Белый плащ, закрывавший все тело с головы до ног, подобно белой простыне, выдавал в них арабов. Даже голова их была закрыта частью плаща, нижний конец которого развевался по ветру. Вблизи каждого была лошадь, которую он не находил нужным привязывать; она стояла или бродила вокруг, следуя малейшему знаку своего хозяина.

Солнце уже спускалось за горизонт, покрывая все заревом вечерней зари, тени принимали исполинские формы, и вдали небо и холмы сливались морем фиолетового цвета. На палатках, на склонах гор и на уродливых пальмах лежало то чудесное, то лучезарное освещение, которое придает всему востоку и Индии их своеобразный характер.

Палатки были покрыты сшитыми кусками войлока из козьей шерсти, защищающего от дождя и солнца. Со всех сторон эти палатки были плотно закрыты и почти все имели около двадцати футов длины и десяти футов ширины; только одна из них была значительно больше; по лучшей материи и всему устройству было видно, что она принадлежала шейху или эмиру племени.

Перед этой палаткой сидел на верблюжьей шкуре эмир с длинной белой бородой. Поверх грубой бумажной рубашки на нем был кафтан и вытканный золотом плащ, на ногах — красные башмаки. Голова его была обвита дорогой дамасской шалью. Серьезно, почти мрачно и задумчиво смотрел он вдаль. Вдруг сидевший увидел бедуина, приближавшегося к палаткам. Пригнувшись к шее лошади, мчался он через ущелья гор, как вихрь, к лагерю. В одной руке держал он повод лошади, в другой — ружье. Казалось, будто длинный, укутанный в белый плащ предмет был привязан к лошади, так закрывал плащ фигуру всадника.

Приблизившись к большой палатке эмира, он соскочил с лошади, отпустил ее на волю и вошел к эмиру племени Бени-Кавасов, который возглавлял около двух тысяч ружей[10] против султанских солдат, более четверти которых уже пало в битвах.

Молодой бедуин вошел к эмиру и, преклонясь перед ним, положил правую руку на грудь.

— Я принес тебе важное известие, мудрый Гарун, тебе и твоей храброй дочери Солии! — сказал молодой воин. — Где теперь Кровавая Невеста?

Гарун, эмир, откинул полог палатки, которая была разделена ковром на две половины. В одной половине жил эмир с сыновьями Абу-Фарези и Абу-Варди, другую половину занимала его дочь Солия. Эмир позвал сыновей, чтобы они явились к нему вместе с Солией. Явился только один.

— Абу-Фарези и Солия уехали, — сказал он, — посмотри туда, мне кажется, это они возвращаются!

— Да, это они, сестра твоя и брат, — отвечал старый эмир. — Эль-Омар, обожди с докладом!

Молодой араб, как и старый эмир с сыном, посмотрел в сторону обоих приближающихся всадников. Кто этого не знал, тот ни за что бы не заметил, что один из двух всадников была девушка, которая, вооруженная по-мужски, скакала на лошади. Рядом с братом Абу-Фарези, в белом полосатом плаще и в зеленой головной повязке, сидела она на своем стройном коне, одетая, подобно мужчинам, в шелковый кафтан под развевающимся плащом, на ногах у нее были желтые сапоги, а голова была обвита пестрой шалью. В руке она держала ружье, а за поясом, перехватывавшим ее шелковый кафтан, можно было заметить, когда она спрыгнула у палатки с лошади, воинское украшение, которое оправдывало страшное прозвище «Кровавая Невеста». Кроме пистолета и двух роскошных кинжалов на поясе висела голова турецкого солдата на веревке, которая была продета через голову из одного уха в другое при помощи кинжала.

Вид этого победного трофея был ужасен! Черная, запекшаяся кровь прилипла к шее, к лицу и волосам головы и страшно выделялась на мертвенно бледном лице. Кровью была забрызгана одежда Солии и запятнан дорогой шелковый кафтан — она, по-видимому, гордилась этими пятнами и этим трофеем.

Вглядевшись вблизи в Солию, внимательный наблюдатель сразу бы узнал в ней девушку или же принял ее за безбородого юношу. У нее были правильные, но суровые черты лица, большие темные глаза и сильно развитый стаи. Она презирала одежды и украшения женщин! Ни цветного покрывала на лице, ни серебряных колец в носу и ушах, пи серебряных браслетов на шее и руках не носила она, ее украшениями были оружие и неприятельские головы, одну из которых она теперь положила к ногам отца, причем не дрогнул ни один мускул ее, как бы высеченного из мрамора, лица.

Эль-Омар, молодой араб, почтительно преклонился перед ней, но она не обратила на это никакого внимания.

Эмир глядел на окровавленную голову.

— Мы встретили неприятельского караульного, — сказала Кровавая Невеста, — вот я принесла тебе его голову, отец!

— Солия выстрелила в него с лошади, это был новый башибузук, — прибавил Абу-Фарези, один из братьев Кровавой Невесты, в то время как другой приподнял голову и рассматривал ее, — его лошадь бросилась в сторону и потащила за собой полумертвого врага, мы погнались за ним. Наконец Солии удалось саблей отсечь голову от туловища — голову она взяла себе, а туловище лошадь умчала в неприятельский лагерь!

— Выслушайте известие Эль-Омара, который только что прибыл в лагерь! — призвал эмир Кровавую Невесту и двух ее братьев. Теперь только обратилась Солия с вопросом к молодому арабу.

— Разве мой брат, Абу-Варди, не прислал тебе сегодня утром сотню всадников, чтобы занять большую караванную дорогу?

— Да, храбрая и благородная дочь Гаруна, звезда нашего племени, наш смелый знаменосец, — отвечал молодой араб, — Эль-Омар принес важные известия тебе, мудрому эмиру и твоим мужественным братьям. Я помчался сегодня утром с сотней всадников по той дороге, к полудню мы достигли горы Кора. Я бросился вперед. Едва забрался я на вершину, чтобы произвести дальнейший осмотр, как на незначительном расстоянии от меня, на большой караванной дороге, заметил я длинную колонну войск. Это были турецкие солдаты башибузуки.

— Значит, в числе их был и тот, которого мы встретили, пусть труп его объявит приближающимся сюда борьбу не на жизнь, а на смерть, — сказала Кровавая Невеста, — продолжай дальше!

— Я вернулся к своим всадникам в хорошо укрытое место, так как враги тотчас же послали несколько пуль нам навстречу, и оттуда нам был виден весь отряд!

— Как их много?

— Мы насчитали до пятисот солдат с предводителями! В середине длинного отряда лошади и верблюды с трудом тащили две пушки!

— Они везут с собой две пушки, — сказал старый эмир, — это бесполезный труд, должны же они знать горные ущелья.

— Когда я со своими всадниками достаточно разглядел все и убедился, что это были новые войска, — продолжал молодой араб, — мы помчались назад! Там, за мнимым лагерем, я оставил в засаде своих всадников, а сам поспешил сюда, чтобы донести тебе обо всем! Прикажи мне заманить сегодня ночью башибузуков с их пушками в лагерь, и ты можешь с главными силами твоего войска напасть на них и истребить, прежде чем они успеют начать битву, можешь отобрать их пушки и использовать их для укрепления и обороны твоего лагеря!

— Не все главные силы возьмем мы для истребления этих новых войск, — воскликнула Кровавая Невеста. — Дай мне еще сто человек, — обратилась она к отцу, — я и братья нападем с ними на врагов и победим их!

— Я встретил по ту сторону горы Джарль двух человек из племени алезов, — сообщил Эль-Омар, — они уже знали, что приближаются новые военные силы, и рассказали мне, что придет еще арьергард тоже с двумя пушками! Как велик последний, они не знали! Они узнали только, что каждый из этих отрядов имеет предводителем молодого бея, что оба предводителя в столице падишаха были приговорены к смерти, но потом смертный приговор был заменен ссылкой! Это они идут на нас, они дали священную клятву убить Кровавую Невесту и победить наше племя или пасть на поле битвы!

— Они поклялись в моей смерти? — спросила Солия мрачно. — Я отплачу им тем же! Посмотрим, кто останется победителем!

— Они хотят перебить нас и думают, что, захватив в плен Кровавую Невесту, будут уже у цели, — продолжал молодой араб, — твою же голову падишах оценил в двадцать тысяч пиастров.

— Мою голову? Дорого, однако же, ценит меня султан, — сказала Солия с холодной язвительной улыбкой, — оба новых предводителя хотят, значит, получить эту награду! Я захвачу их в плен, и тогда увидим, какая цена будет выдана мне за их головы, когда я пошлю их султану! Я горю нетерпением начать бой с новым неприятелем! Даешь ли ты нам сотню воинов, отец?

Старый эмир утвердительно кивнул головой.

— Возьми больше, — сказал он.

— Сотню Эль-Омар оставил в засаде, у мнимого лагеря, чтобы заманить башибузуков в долину, сотню мы возьмем теперь с собой, больше нам не надо, отец! Скорей, братья, наступил вечер, созовите сотню воинов и выступим!

— Осмелюсь ли я остаться с тобой, храбрая Солия? — спросил молодой воин Кровавую Невесту.

Она бросила на него почти сострадательный взгляд — она давно уже заметила, что Эль-Омар любит ее — она же нисколько не испытывала к нему взаимного чувства, она служила высшим целям! Она должна была себя и свою жизнь принести в жертву кровавой мести, о возможности испытать любовь еще раз после смерти жениха она и не думала!

К молодому арабу у нее не было и тени чувства!

— Нет, — отвечала она, — лучше, если ты вернешься к своим воинам, Эль-Омар! Замани солдат падишаха в засаду мнимого лагеря, но не вступай с ними в битву до тех пор, пока братья и я не будем близко, только тогда начинай битву, иначе они перебьют всех вас, а потом и нас! Поспеши!

— Ты приказываешь — Эль-Омар повинуется! — сказал молодой араб, поклонился эмиру и Кровавой Невесте и кликнул лошадь. Вскочив на лошадь, он умчался в сумерках быстро наступившего вечера.

Между тем оба сына эмира созвали уже сотню воинов. Все они на лошадях собрались уже на другом конце лагеря. За плечами у них были ружья, в руках — копья, любимое оружие сыновей пустыни.

И Солия, дочь эмира, также надела ружье и приказала прислуживавшей ей молодой аравитянке подать копье. Теперь она была вооружена так же, как и мужчины.

Оба брата пришли и донесли старому эмиру, что сотня воинов уже готова к выступлению. Престарелый эмир простился с детьми и пожелал им воинского счастья. Солия и братья вскочили на лошадей. В конце лагеря их ждал отряд, представлявший странное, даже можно сказать, страшное зрелище в сумерках вечера. Выстроившись в длинные ряды, стояли всадники. Белые бедуинские плащи, совсем закрывавшие их, и покрытые капюшонами головы выглядели на черных лошадях привидениями, и к этому еще добавлялись высоко торчащие в воздухе копья, всеобщее гробовое молчание и почти загадочная остановка лошадей по выраженному легким знаком желанию всадников.

Как облако пыли, быстро оставил весь отряд под предводительством Солии и братьев долину и с невероятной быстротой устремился в ущелье, соединявшее ее с большой караванной дорогой. Под охраной сумерек направились они в ту сторону, где был разбит маленький лагерь, наполовину скрытый между возвышенностями, с целью заманить неприятеля в засаду.

Через несколько часов после отъезда Эль-Омар добрался до мнимого лагеря. Тут он застал своих воинов в сильном волнении. Стражи видели, что предводитель башибузуков отослал половину войска с двумя пушками по боковой дороге, отходящей от главной караванной.

Арабским форпостам удалось захватить в плен одного из солдат султана, отставшего от других, и у него они выпытали, что предводитель этого отряда по имени Сади-бей послал солдат с пушками, чтобы они примкнули к Зора-бею, который по другой дороге шел сюда с тремястами человек и двумя пушками.

Все неприятельские силы состояли, таким образом, из восьмисот солдат и четырех пушек. Сади же стоял во главе отряда численностью около двухсот шестидесяти человек, и арабы горели нетерпением заманить его в мнимый лагерь и там напасть на врагов и вконец истребить их. Он только что прошел по той стороне большой караванной дороги совсем близко от них. Эль-Омар приказал своим воинам сдержать жажду битвы еще на час, до полуночи, ожидая Кровавую Невесту, приближавшуюся во главе еще одной сотни воинов.

Весть эта вызвала между сынами пустыни хотя и не выражаемое громко, но все-таки живое одобрение. Все они сидели на конях, готовые к исполнению приказаний. Выдвинутые вперед стражи стояли в безопасных укрытиях, чтобы видеть всю окружающую обстановку. Мнимый лагерь лежал в долине и так походил на настоящий походный арабский лагерь, что при взгляде на него неприятелю и в голову не приходила мысль об обмане. Около крайних палаток было много верблюдов и лошадей. И между тем весь лагерь был пуст. Ежедневно приезжали туда воины задавать корм и воду лошадям и верблюдам.

Тем временем уже наступила ночь. Бледный свет луны падал на гористую, местами непроходимую местность, где обитало племя Бени-Кавасов, воевавшее теперь с войсками султана. В то время как арабы знали каждое ущелье, каждое укрытие, каждое водохранилище и каждое селение, солдаты султана должны были пользоваться караванной дорогой, где хитрым арабам было легко наблюдать за ними, а в случае надобности — окружить. Преследуя арабов, турки подвергались опасности: они могли быть заманены в засаду или же совершенно отрезаны от прочих отрядов. Кроме того, им попадались такие опасные скалистые места, по которым они были не в состоянии преследовать арабов, в то время как те на своих привыкших к скалистым дорогам конях поспевали повсюду.

Недостаток в воде и опасности этой чужой страны, в которой повсюду встречали они измену и грабежи, ухудшали и без того трудное положение войск султана. И если бы из Константинополя были присланы значительные военные силы, способные внушить страх мятежникам, то удалось бы скорее победить арабов. Теперь же Зора и Сади с трудом собрали около восьмисот солдат, одна часть которых к тому же порядочно упала духом, другая была сильно измучена тяжелым и продолжительным переходом через пустыни и скалистые горы.

Но оба молодых офицера ничуть не падали духом. Напротив, препятствия и затруднения еще больше укрепили в них решимость наказать и победить мятежников. Возрастающие опасности увеличивали их мужество и отвагу.

Сади был настороже, проходя ночью с частью войска по караванной дороге, чтобы на следующий день соединиться с Зорой-беем, следовавшим к месту встречи по другой дороге, которую оба бея считали более опасной. Собственных данных было недостаточно, а сведения, получаемые от арабов, хотя и не принадлежавших вражеским племенам, большей частью никуда не годились. Если бы только обоим офицерам удалось на следующий день соединить все свои силы, то они могли бы тогда подумать и о серьезном нападении.

Сади уже горел нетерпением начать битву, но два происшествия, случившиеся в тот день, когда он отправил половину своего отряда на соединение с Зорой, находившимся, по его мнению, в большей опасности, сделали его осторожнее.

Прежде всего, лошадь одного из его всадников, посланных в разведку, примчалась обратно, таща изуродованного всадника без головы.

Когда те из солдат, которых он набрал в Медине и которые уже второй раз участвовали в походе против арабов, увидели страшно изуродованный труп, они побледнели.

— Это сделала Кровавая Невеста! Это она отрубила голову и взяла ее себе вместо трофея, — воскликнули они. — Кровавая Невеста близко!

— Тем лучше, — отвечал Сади-бей, когда ему донесли об этом, — нам представляется случай помериться силами с ней и с ее воинами!

— Она превосходит нас силами, — пронеслось между солдат.

Едва Сади заметил, что через малодушных страх овладел всеми его воинами, он немедленно бросился между ними и пригрозил собственноручно застрелить того, кто только осмелится произнести хоть одно слово малодушия.

— Или вы боитесь девушки, трусы? — кричал он. — Может ли сила этой женщины увеличиться оттого, что вы считаете ее сверхъестественным существом? В ней та же плоть и кровь, что и в вас! Каждый из вас должен иметь перед собой цель — убить ее! Его величество султан, наш повелитель, назначил двадцать тысяч пиастров за ее голову! Я прибавлю к этому еще и свое жалование и подарю его тому, кто первый отважится подступиться к Кровавой Невесте. Следуйте за мной! Я поведу вас! И если вы останетесь верны, мы победим!

Эти смелые слова Сади воодушевили свежие войска, пришедшие вместе с ним из Константинополя. Все они с радостью присоединились к своему предводителю, дав клятву победить или умереть вместе с ним. Остальные же солдаты роптали на Сади, зачем он послал к Зоре половину отряда с пушками: они боялись, как бы ночью с ними чего не случилось. Страх этот поздно вечером еще больше увеличился благодаря следующему обстоятельству: второй всадник-разведчик исчез и более не возвращался. Арабы захватили его в плен.

Получив это донесение, Сади был уже вполне предупрежден об опасности. Враги караулили его, но он не робел, при нем все еще было двести пятьдесят солдат, из которых, впрочем, он мог положиться только на половину, остальные люди уже упали духом: они давно претерпевали в этой стране только одни лишения, а потому боязливо озирались по сторонам, опасаясь неприятельского нападения.

Сади ехал впереди всех. Наступила уже ночь. При нем находились младшие офицеры, которым он приказал при малейшем подозрительном знаке следовать за ним в атаку и безжалостно закалывать каждого солдата, сделавшего попытку к бегству. Только таким способом надеялся он удержать ненадежных.

К счастью наших воинов, луна рано взошла на небе. Бледный, серебристый свет ее падал на песчаную, лежащую между холмами, широкую караванную дорогу, по которой на песке местами валялись побелевшие от солнца кости лошадей и верблюдов.

Между холмами пролегала бесплодная степь, похожая на пустыню, через которую тоже шла дорога. Кругом не было пи одного дерева. Вскоре возвышенность перешла на правую сторону, ближе к караванной дороге, по которой и продолжали свой путь солдаты Сади, с ружьями в руках на случай нападения. Вдали слышался страшный вой шакала.

Но вот один из всадников подскочил к Сади и донес ему, что при ясном свете лупы он хорошо различил вдали несколько всадников в том месте возвышенности, где, казалось, было ущелье или вход в долину, и когда ему удалось незамеченным взобраться на высоту, он заметил в той долине палатки лагеря.

Сади выслушал доклад спокойно и задумчиво.

— Во всем твоем известии более всего подозрительным мне кажется то обстоятельство, — сказал он строго, — что ты видел неприятельских всадников, а они тебя не заметили!

— Я был осторожен. Если бы они заметили меня, то выстрелили бы! — отвечал солдат.

— У араба острое зрение! То, что они в тебя не выстрелили, еще не доказывает того, что они тебя не видели. Мне кажется, они хотят заманить нас в западню, они готовят нападение и пощадили тебя только для того, чтобы разом захватить всех нас! — пояснил Сади. — Скачи немедленно по дороге, по которой отправились наши солдаты к храброму Зоре-бею, сообщи ему обо всем случившемся, и если ему не грозит опасность, пусть идет сюда, так как нам, по всей вероятности, придется столкнуться с неприятелем. Скачи скорее!

Сади послал туда еще двух курьеров на случай, если первый попадет в руки арабов, затем он разделил своих солдат на два отряда, первый под его личным началом продвигался вперед понизу, другой же, под предводительством тшауша, должен был следовать за ним поверху. Полночь уже миновала, как вдруг несколько пуль просвистели с возвышенности, из засады, и двое солдат Сади уже плавали в крови.

Немедленно велел он объявить наступление и бросился со всем своим отрядом на возвышенность. Тут он увидел целый неприятельский отряд, который при его приближении скрылся в ущелье.

Сади остолбенел. Положение его в этой неприятельской стране показалось ему теперь опасным. Тут к нему подъехал солдат из шедшего поверху отряда и сообщил, что внизу, в долине, за возвышенностью находится походный лагерь и что вверху, с другой стороны гор, неприятели устроили засаду.

Опасения Сади сбылись! Скрывавшиеся от него внизу арабы были там только для того, чтобы заманить его в котловину, а остальные с гор хотели открыть по нему смертельный огонь.

Он должен был принять быстрое решение: между находящимися внизу в ущелье заметно было возрастающее волнение. Он дал команду стрелять, и бой начался. Сади не позволил заманить себя в ущелье, в мнимый лагерь.

Когда арабы увидели это, то, казалось, сильное бешенство овладело ими! План их не удался!

Внезапно, чтобы истребить его маленький отряд, из засады выскочила сотня арабов, подобно вихрю, и с копьями бросилась на Сади и его солдат, которые немедленно составили каре и дали залп по неприятелю. Видно было, как повалилось несколько арабов вместе с лошадьми, остальные же с новой силой устремились на врага.

Новый залп встретил их — снова пали многие — это не устрашило остальных; все с поднятыми копьями бросились на турецких солдат. Начался рукопашный бой, и Сади, бившийся в самой гуще, заметил, к своему большому удовольствию, что воины его бились храбро, хотя многие из них были тяжело ранены неприятельскими копьями. Тут, как бы на его погибель, примчалась Кровавая Невеста с братьями и воинами. Как белое облако, бросился ее отряд с возвышенности на сражающихся.

Между тем тшауш привел своих солдат на помощь товарищам, и вскоре у подножия горы разгорелась отчаянная схватка. Число сражающихся с обеих сторон было теперь почти одинаково, после того как Сади нанес арабам много потерь. Кровавая Невеста билась в середине своих, возле нее сражались братья: пестрые бедуинские плащи выдавали их.

Завязался страшный рукопашный бой, в котором арабы имели преимущество благодаря своим копьям, которыми они умели владеть очень ловко, хотя и башибузуки, в свою очередь, не только ловко владели ружьями, но употребляли в дело и ружейные приклады.

Но вот Сади увидел, что часть его войска ослабела и поколебалась! Не теряя ни минуты, бросился он в их середину.

Кровавая Невеста, тоже заметившая слабую сторону врага, поспешила туда же, и с обеих сторон воины с новым воодушевлением бросились друг на друга.

Произошла страшная схватка; солдаты Сади стали одерживать верх, и Кровавая Невеста, пылая гневом, увидела, что ее воины один за другим валились с лошадей. Но она не хотела отступать! Она билась, как львица, и, казалось, была неуязвима.

Однако и ее геройский пример не смог удержать ее и Эль-Омара разбежавшиеся отряды. С громким победным криком бросились солдаты Сади по следам отступавших, и от двухсот неприятельских воинов едва осталась половина.

Вдруг один из братьев Кровавой Невесты громко и пронзительно крикнул, и крик этот, казалось, был призывным сигналом для всех арабов.

Этот сигнал имел волшебную власть над отступавшими, и Кровавая Невеста, размахивая копьем, быстро помчалась вперед.

Раздался дикий крик, и вслед за тем земля сотряслась от выстрелов. Сади остолбенел.

Одна из двух сторон получила подкрепление. Через минуту он узнал, что старый эмир с большим войском мчится во весь опор на помощь дочери и сыновьям. Он боялся, что им недостаточно будет двухсот воинов, и вел теперь большой отряд на помощь. Эти свежие силы с дикой яростью бросились на башибузуков, и началась страшная резня. Через несколько минут бой был решен. Сади воодушевлял своих воинов к сопротивлению, он все время был впереди всех, но все его геройские попытки были тщетны, солдаты его валились один за другим.

В эту минуту крайней опасности для башибузуков, теснимых страшным превосходством сил противника, Сади был ранен ударом копья и без чувств упал с лошади. Арабы с диким криком торжества бросились на оставшихся без предводителя турецких солдат и преследовали их, отступающих в беспорядочном бегстве.

Как хищные звери, бросились всадники Кровавой Невесты на бегущих неприятелей и без пощады рубили их.

Арабы одержали блистательную победу. Сади, упав с лошади, которая с громким ржанием умчалась прочь, лежал на земле без чувств, залитый кровью.

Солия, предоставив преследование братьям, сама бросилась к побежденному неприятельскому предводителю.

Эль-Омар был около Кровавой Невесты в то время, когда она приблизилась к Сади.

— Привяжи его на твою лошадь! — приказала она ему, указывая на безжизненного Сади. — Я хочу взять его с собой в наш лагерь и воткнуть его голову на верхушку моего шатра.

Молодой араб соскочил с лошади и подошел к Сади.

— Он только без чувств, он еще жив, не отрубить ли мне ему голову?

— Не смей его трогать! — сказала Кровавая Невеста. — И делай, что тебе приказано! Он мой!

Эль-Омар поднял бесчувственного Сади на свою лошадь и привязал его к седлу. Затем он поймал другую лошадь, потерявшую всадника, и вскочил на нее.

— Ступай! — закричала ему Кровавая Невеста и вслед за тем, сделав знак своему отцу и братьям, со своим новым трофеем помчалась назад в дальний лагерь. Эль-Омар с лошадью, на которой лежал Сади, следовал за ней во весь опор.

Через несколько часов они достигли временного лагеря, где остальные воины, уже готовые к бою, с диким криком торжества встречали и приветствовали их.

Кровавая Невеста была предметом их обожания; они бросились перед ней на землю, целовали ее плащ и прославляли ее как героиню.

Она с триумфом провезла Сади через их ряды до своего шатра. Эль-Омар отвязал с лошади раненого, все еще не пришедшего в чувство. Затем она подошла поглядеть на того, кто находился в ее власти.

Яркий свет луны освещал бледное и безжизненное, но благородное и красивое лицо Сади.

Вид этого молодого бея, по-видимому, произвел на нее удивительное впечатление. Она глядела на него и не поднимала руки, которая должна была убить его.

Эль-Омар стоял в некотором отдалении и с удивлением смотрел на Солию: почему она медлила нанести смертельный удар пленному врагу?

Внезапно она обратилась к молодому воину.

— Эль-Омар, — сказала она глухим голосом, — отнеси раненого туда, в пустой шатер, я хочу подождать отца и братьев, пусть они будут свидетелями его смерти.

Молодой воин исполнил приказание Кровавой Невесты. Он отнес Сади в пустой шатер возле шатра эмира и положил его там. Затем он вернулся и встал на караул у входа в шатер.

— Вернись в свой шатер, — приказала ему Солия, — я сама буду караулить.

Эль-Омар пошел, но пошел он без удовольствия. Внутренний голос говорил ему, что для его любви возникла опасность. Почему рука Солии выпустила эфес сабли после того, как она посмотрела на раненого бея? Такого никогда еще не случалось!

Он вернулся в свой шатер ожидать возвращения остальных воинов, но на душе у него было тревожно.

Как только ушел Эль-Омар, Солия вошла в шатер. Она далеко откинула полог, закрывавший вход. Яркий свет луны падал на безжизненного врага, находившегося в ее власти.

Какую удивительную власть имел он над ней? Что за чувство, какого она еще никогда не испытывала, завладело ее душой? Она встала на колени перед Сади и долго смотрела на него. Прекрасный бледный юноша, чело которого было как бы увенчано смелым геройским духом, вызвал в ее душе не сострадание, не радость, нет, он возбудил любовь, какой не ощущала она прежде даже к своему убитому жениху.

Так стояла она на коленях возле бесчувственного, залитого кровью врага, как вдруг в лагере раздался лошадиный топот и громкие голоса, и по шуму она поняла, что отец и братья вернулись с поля боя. Тогда она вскочила, как бы пробудившись от тяжкого сна, и оставила шатер.

В лагере царило торжество победы — почти весь отряд турецких войск был уничтожен, немногим удалось спастись и сообщить о случившемся Зоре-бею, если только дорогою они не попали в руки врагов или не пали от их пуль.

Эмир с сыновьями вошел в шатер, перед которым ждала их Солия. Лицо ее было строго и мрачно. Она молчала. Ничего не сказала она о пленном, которого привезла с собой.

Старый эмир и его сыновья пошли спать после того, как была расставлена новая смена часовых.

Кровавая Невеста все еще стояла на прежнем месте. Теперь она сознавала, что чувство, которое испытывала она к молодому бею, было любовью. Она не понимала этого чувства, до сих пор ей еще неизвестного, потому-то оно и имело такое могущественное влияние на нее.

Луна скрылась за дальними горами при бледном полумраке наступающего утра.

Солия пристально смотрела вдаль — не волшебство ли было то чувство, которое вызвал у нее этот враг? Любовь, которую она ощущала, была преступлением! Мысль эта заставила ее содрогнуться! Она вспомнила о своей клятве мести, не изменяла ли она ей теперь, щадя своего врага?

Внезапная мысль, казалось, пришла ей в голову — глаза ее снова сверкнули и, по-видимому, она приняла какое-то решение.

Быстрыми шагами прошла она к маленькой площадке, находившейся посреди теперь безмолвного походного лагеря. Здесь стоял маленький, завешанный зеленой материей шатер. У входа стояло свернутое знамя, которое она возила с собой в большие сражения. Она вошла в шатер. В нем на возвышении лежала набальзамированная голова ее жениха, казненного неприятелем.

Она встала перед ней на колени и пристально смотрела в страшно искаженные, неподвижные черты.

— Я поклялась тебе в мести, — говорила Солия дрожащим голосом, — прости мне, что сегодня я в первый раз отложила исполнение своей клятвы! Рука моя медлила убить пленного врага, но ты не скажешь, что Солия нарушила свою клятву! И этот враг тоже примет смерть от моей руки! Пусть никто не упрекнет дочь Гаруна в слабости! Я иду!

Она поднялась. Еще один взгляд бросила она на окруженную сероватыми сумерками голову казненного жениха, которую она с опасностью для жизни похитила у врагов, и ужас охватил ее: ей показалось, будто глаза мертвеца пристально и гневно взглянули на нее — и она не могла отвести от него глаз.

Быстро пошла она к выходу, но глаза ее все еще были прикованы к глазам мертвеца.

Солия вышла из шатра. Решение ее было принято. Сади, пленный враг, должен был умереть. Она хотела собственноручно отрубить ему голову саблей, как это сделали враги с ее женихом.

Святость клятвы и кровавая месть победили в ней то странное чувство, которое возникло в ее сердце при виде молодого бея. Сабля висела еще у нее на поясе. Она направилась мимо отцовского шатра к той палатке, где лежал Сади в луже крови.

Но только успела она проскользнуть мимо отцовского шатра, как при бледном утреннем свете увидела опа перед собой Эль-Омара, который или хотел войти в шатер раненого, или же только что вышел оттуда.

Солия вздрогнула, и глаза ее вспыхнули гневом; ведь этот молодой воин мог заметить ее слабость. Она побледнела.

Эль-Омар увидел Кровавую Невесту и хотел подойти к ней, чтобы сказать ей что-то.

Заметив это, она сделала повелительный жест рукой.

— Ступай в свой шатер, дерзкий, — закричала она дрожащим от гнева голосом, — ступай, или я убью тебя!

Молодой араб остановился на минуту, как будто в душе его происходила борьба, но затем повернулся и ушел.

Солия, проводив его мрачным взглядом, гордо и важно, как будто шла на празднество, направилась к шатру, где лежал раненый, и исчезла внутри него.

II. Чудо

Через несколько дней после той ночи, когда грек и призрак Черного гнома внезапно появились среди дервишей, один из них нашел вблизи руин Сирру, совершенно истощенную от голода и жажды.

Вид этого странного существа тотчас же напомнил старому дервишу призрак Черного гнома, он подумал, что снова видит его перед собой, и, гонимый непреодолимым ужасом, хотел бежать.

В эту минуту к руинам приближался Шейх-уль-Ислам и увидел в страхе убегающего дервиша.

— Что случилось? Что за причина твоего страха и бегства? — спросил он. Дервиш бросился к ногам всемогущего главы всех мусульман и коснулся лбом земли в знак глубочайшей покорности.

— О великий и мудрый шейх над всеми шейхами! — воскликнул он. — Я увидел призрак Черного гнома и испугался, что он вскочит на меня, как на грека два дня тому назад!

— Призрак Черного гнома? — спросил Мансур-эфенди.

— Да, мудрый и могущественный Баба-Мансур, — ответил дервиш и подробно рассказал ему о ночном происшествии как о чем-то сверхъестественном и чудесном, чем вызвал интерес у Шейха-уль-Ислама.

— Ты говоришь, что существо это умерло и было похоронено? — спросил он.

— Точно так, могущественный и мудрый Баба-Мансур: существо это, которое выглядит наполовину человеком, наполовину каким-то странным созданием, воскресло из мертвых! Грек Лаццаро поклялся нам, что Черный гном умерла и что он сам похоронил ее. Ничего подобного никто еще не видел и не слышал. Создание это умерло, было похоронено, а теперь, однако, ходит среди живых!

— Если только грека не обмануло сходство, — заметил Мансур-эфенди задумчиво, — тогда то, о чем ты рассказал, невозможно!

— Это кажется невозможным и немыслимым, мудрейший из мудрецов, и все же это произошло. Я не слишком умен, чтобы дать тебе объяснение; я могу только сказать, что это случилось, больше ничего! — продолжал дервиш. — Грек узнал Черного гнома, которая вскочила ему на спину и хотела задушить его. Он говорит, что это был призрак умершего и похороненного создания! Особенно одна примета убедила его в этом: у Черного гнома в гробу недоставало левой руки, и у призрака ее тоже нет!

— Куда подевалось это создание в ту ночь, когда вместе с греком очутилось среди вас?

— Оно чуть не задушило грека, потом оставило его, как тень проскользнуло мимо нас и исчезло.

— А где ты снова увидел его?

— Здесь, среди старых деревьев, оно лежит в кустарнике и не шевелится!

— Отведи меня туда, — приказал Мансур-эфенди.

— Как, великий и мудрый шейх над шейхами, ты хочешь…

— Я хочу видеть это чудо!

— Останься, исполни мою мольбу, останься здесь, — просил дервиш.

— Не думаешь ли ты, что я боюсь? Я приказываю тебе проводить меня туда, я хочу видеть это загадочное существо!

Дервиш вскочил, ломая руки.

— Я боюсь за тебя, могущественный и мудрый Баба-Мансур, — жалобно воскликнул он.

— Ты боишься скорее за себя, чем за меня. Я это знаю! Но не медли! — приказал Мансур-эфенди.

Дервиш понял, что отговорить шейха было невозможно, а потому, дрожа от страха, — безобразное существо вызывало в нем непреодолимый ужас — медленно пошел вперед. Шейх-уль-Ислам последовал за ним.

Тем временем уже начало смеркаться. Они скоро дошли до того места в чаще, где Сирра, полумертвая от голода и жажды, неподвижно сидела на корточках. Вид ее был так необычен, так страшен и ужасен, что Шейх-уль-Ислам невольно остановился — такого создания он еще никогда не видел. Оно вполне заслуживало прозвища Черный гном. Одетая в черное платье, с лицом, покрытым до самых глаз темным покрывалом, сидела она, сжавшись в комок; фигуру ее едва ли можно было принять за человеческую.

Мансур-эфенди подошел к Сирре и нагнулся к ней. Затем, к невыразимому ужасу своего проводника, он дотронулся до Сирры — она упала.

— Удивительное создание, — пробормотал Мансур, — оно, кажется, мертво, но оно из плоти и крови. Возьми ее на руки и неси вслед за мной в башню Мудрецов, — обратился он к дервишу.

Тот хотел отговориться.

— Делай, что тебе приказано! — повелительно сказал Шейх-уль-Ислам.

Дрожа всем телом от страха и ужаса, дервиш повиновался приказанию своего повелителя.

Он нагнулся к Сирре, упавшей от изнеможения, и поднял ее на руки. Она была так тяжела, что он едва мог нести ее.

Мансур-эфенди пошел к той части развалин, где в каменной стене находились маленькие ворота, которые он и отворил.

Он пропустил вперед дервиша с его пошей и последовал за ним. Из галереи одна дверь вела в зал совета, другая — в смежный покой. Тут Мансур-эфенди велел дервишу положить бесчувственную Сирру на подушку и принести воды, фруктов и хлеба.

Дервиш, обрадовавшись, что наконец освободился от опасной ноши, поспешил уйти и через несколько минут принес, что требовалось. Затем он оставил Шейха-уль-Ислама одного с Черным гномом, и у того было время хорошенько рассмотреть ее. Он спрыснул бесчувственную Сирру водой, и она очнулась.

Она приподнялась и удивленно огляделась по сторонам. В первую минуту она не поняла, где находится, но потом узнала Шейха-уль-Ислама.

Мансур-эфенди дал ей поесть и напиться, что Сирра охотно и сделала.

— Тебя ли зовут Черным гномом? — спросил он ее.

Сирра кивнула головой.

— Да, мудрый эфенди, так зовут меня за мою внешность, но мое имя — Сирра, — отвечала она, и ее звонкий, как серебряный колокольчик, приятный голос, которого никак нельзя было ожидать от нее, поразил Шейха-уль-Ислама.

— Говорят, что ты воскресла из мертвых? — продолжал оп.

— Да, мудрый эфенди, грек Лаццаро похоронил меня, все считали меня умершей, но я не умерла, — сказала Сирра. — Я была жива, только не могла двигаться.

— Ты была похоронена?

— Я была зарыта в землю в гробу. Мне казалось тогда, что я должна была задохнуться и действительно умереть! Что было со мной дальше, я не знаю, мудрый эфенди. Когда я пришла в себя, я чувствовала только боль в остатке руки, которая теперь совсем зажила. Я лежала здесь, в лесу, возле меня стояли вода и пища, и лежала куча останавливающих кровотечение и освежающих листьев!

— А ты не знаешь, Черная Сирра, каким образом очутилась ты снова на земле? — спросил Мансур.

— Нет, мудрый эфенди.

— Чудо! — пробормотал Шейх-уль-Ислам и, по-видимому, в душе его возникло намерение воспользоваться этим воскресшим из мертвых существом для своих целей! С помощью этого чуда он мог достигнуть многого, чего до сих пор не мог достичь другими путями.

— Помоги мне, защити меня, мудрый и великий эфенди, — говорила Сирра, и голос ее звучал так нежно и прекрасно, точно небесная музыка, — я буду служить тебе за это!

— Ты знаешь меня? — спросил Майсур.

— Нет, я вижу только, что ты — знатный и мудрый муж, — ответила Сирра.

— Знаешь ли ты, где находишься?

— Нет, мудрый эфенди, я вижу только, что нахожусь в степах, в здании, которое может дать мне кров.

— Где ты жила раньше?

— У моей матери Кадиджи.

— Кто она такая?

— Толковательница снов в Галате.

— Знает ли она, что ты жива?

— Нет, она, думая, что я умерла, отдала меня греку, чтобы он меня похоронил. Никто не знает, что я жива, кроме тебя и меня! Грек и моя мать Кадиджа, хотя и видели меня потом, но посчитали меня призраком! Они не знают, что я жива!

— Не хочешь ли ты вернуться к своей матери?

— Я лучше умру в лесу от голода и жажды! Смилуйся, мудрый великий эфенди, оставь меня здесь! Я охотно буду служить тебе за пищу, питье и кров! Укрой меня, спрячь меня от матери Кадиджи и грека! Я смогу быть полезной и сделаю все, что тебе будет угодно!

Мансур-эфенди задумался; он начинал понимать цепу этого странного существа. Что если ему спрятать ее и выдавать за чудо? Если переодеть ее, никому не показывать и воспользоваться ею как колдуньей или пророчицей? Султанша-мать была очень суеверна, и тут ему могло удасться приобрести над ней такую власть, что она даже и не подозревала бы этого. Само собой разумеется, она не должна была знать, чьих рук это дело, кто вывел на сцену это чудо и направляет пророчицу. Надо было только тайно и ловко взяться за дело, и тогда можно будет управлять султаншей Валиде с помощью Сирры! Чудеса и знамения оказывали сильное воздействие на султаншу. Теперь Шейх-уль-Ислам имел в руках верное средство! Если бы чудом возвращенная к жизни, руководимая и наставляемая им Сирра приобрела влияние на султаншу-мать, если бы окруженная тайной фигура странной девушки возбудила удивление султанши Валиде, тогда он мог бы надеяться воздействовать на нее через Сирру.

Развалины Кадри не должны были служить местом действия, это вызвало бы подозрение о его участии в этой игре! Также мало подходил для этого и дворец принцессы Рошаны. Надо было выбрать другое место, более подходящее. Никто не должен подозревать, что Шейх-уль-Ислам участвует в этой игре.

Ему, кстати, пришло на ум то обстоятельство, что воскресшая из мертвых, призрак, как называли ее грек и старая Кадиджа, не знала ни его, ни места, где находилась! Таким образом, он надеялся делать с ней, что ему вздумается, и обратить ее в свое орудие.

— Ах, мудрый и благородный эфенди, не прогоняй меня! — продолжала хитрая Сирра. — И хотя я не знаю тебя, но все же умоляю о покровительстве!

— Здесь ты не можешь остаться!

— Нет? О, так ты меня не хочешь прогнать?

— Будь спокойна, я укажу тебе место, где ты сможешь остаться!

— Благодарю тебя за твое милосердие и доброту, мудрый и благородный эфенди, я охотно буду служить тебе. Где то место, в котором я найду себе убежище?

— Я сам отведу тебя туда, Сирра!

— О, твоя доброта так велика! Чем смогу я отблагодарить тебя?

— Молчи обо всем, говори и делай только то, что я прикажу тебе.

— Обещаю тебе это, великий и мудрый эфенди!

— Кроме того, ты должна слепо повиноваться моей воле, никогда ничего не выведывать обо мне, никогда не расспрашивать о моих намерениях, никогда не оставлять то место, куда я отведу тебя, ничего не делать без моего согласия, ничего не говорить обо мне и никогда не желать возвращения к твоей матери, — сказал Шейх-уль-Ислам.

— Никогда, обещаю тебе это!

— Ты начинаешь новую жизнь, новое существование! Мать твоя похоронила тебя, ты же ожила и стала другой!

— Да, мудрый эфенди! Ты говоришь правду, я ожила для новой жизни!

— Настолько ли ты оправилась, чтобы следовать за мной, в состоянии ли ты ходить?

— Так далеко, как ты пожелаешь!

— Я должен завязать тебе глаза!

— Делай со мной все, что найдешь полезным и необходимым, великий и мудрый эфенди!

Шейх-уль-Ислам взял большой темный платок, с необыкновенной тщательностью завязал им глаза Сирры, набросил на ее плечи широкий плащ и помог ей закутаться в него. Она была мала, как карлица, и всегда выглядела уродом, как ни скрывай и ни укутывай ее безобразную фигуру.

— Пойдем, я поведу тебя, ведь ты ничего не видишь! Я отведу тебя в одно место, где, если только беспрекословно будешь повиноваться мне, начнется для тебя беззаботная и прекрасная жизнь, — сказал Шейх-уль-Ислам и взял Сирру за правую руку.

Из башни Мудрецов, где находились Мансур-эфенди и Черный гном, вела постоянно закрытая на замок дверь к выходу из развалин Кадри, которым пользовался только Шейх-уль-Ислам.

Он отворил двери и вошел, ведя Сирру, в темный коридор башни и скоро достиг отверстия в стене, почти совершенно закрытого терновником и другими кустарниками.

Отсюда он вместе с Сиррой вышел на воздух. Между тем уже настал поздний вечер, и везде царствовал мрак.

Шейх-уль-Ислам пошел, погруженный в думы, к карете, стоявшей по другую сторону развалин. Он сел в экипаж рядом с Черным гномом, захлопнул дверцы кареты и только тогда отдал кучеру приказание ехать к Рашиду-эфенди.

Конак этого знатного, но почти обедневшего вследствие склонности к мотовству человека был, очевидно, известен кучеру.

Рашид-эфенди был чиновником министерства внутренних дел и имел одно желание — любым способом как можно скорее стать пашой или визирем, чтобы иметь возможность разом поправить свои дела и начать богатую и роскошную жизнь.

Рашид был слепо предан Шейху-уль-Исламу, которому он был обязан своим положением. Он и теперь вел роскошную жизнь и имел в своем распоряжении маленький дворец, роскошнее и изящнее которого трудно было и желать. Он надеялся уплатить свои долги, как только, сделавшись визирем или муширом, будет располагать большими средствами, а пока брал в долг все новые суммы и всегда находил людей, которые охотно ссужали его деньгами без всякого ограничения. Он принадлежал к тем натурам, которые проводят всю жизнь в развлечениях, и таких людей в Константинополе очень много, так называемые знатные круги переполнены ими.

Скоро карета остановилась перед домом Рашида в Скутари.

Мансур-эфенди приказал Черному гному не выходить из кареты, а ждать его возвращения и хранить глубокое молчание. Затем он вышел из экипажа и вошел в дом.

Рашид недавно вернулся со службы, кончил обедать и курил сигару, прихлебывая горячий черный кофе из своей богато разрисованной чашки.

Когда слуга доложил ему о Шейхе-уль-Исламе, он бросил сигару и поспешил навстречу своему могущественному покровителю, чтобы проводить его в гостиную.

Мансур-эфенди был по обыкновению спокоен и непроницаем. Оставшись наедине с Рашидом, он сел на подушку.

— Ты недавно просил моего покровительства для одного бедного софта[11], — начал он, — сообщи мне некоторые сведения о нем.

— Ты и об этом помнишь, мой высокий и мудрый Мансур-эфенди! — восхвалял его Рашид. — Ты ничего не забываешь, ничто не ускользает из твоей памяти. Дозволь мне удивляться тебе и выражать мое благоговение.

— Кончай свои похвалы, — прервал его Шейх-уль-Ислам, — как зовут софта?

— Его зовут Ибам, могущественный и мудрый Мансур-эфенди! Ибам живет в доме своей матери, недавно умершей. Пока она была жива, он был зажиточен, теперь же, когда он должен хозяйничать сам, он стал беден, так как не знал цену денег и не обращал на них внимания. Оп живет в мире фантазий, и я боюсь за его будущее.

— Чем же бредит этот софт?

— Всем сверхъестественным.

— Сколько ему лет?

— Лет тридцать, но он выглядит пятидесятилетним.

— А где он живет?

— На Садовой улице, рядом с большим минаретом, мой мудрый и могущественный Мансур-эфенди.

— Ты не знаешь, почему он не занимает более высокое положение?

— Он и не стремится к этому! Он просто учится к мечтает.

— Он один живет в доме?

— Совершенно один.

— Велик ли его дом?

— В два этажа: внизу живет Ибам, наверху жила его мать.

— Общается ли он с другими софтами?

— Нет, он вообще избегает общества и живет совершенно уединенно.

— Значит, это именно тот человек, какой мне нужен, — внезапно сказал Шейх-уль-Ислам и встал.

— Смею ли узнать, в чем дело?

— Ибам через несколько дней станет знаменитым человеком, его будут посещать самые знатные лица, — отвечал Мансур-эфенди, — в его доме появится чудо.

— Чудо?

— Конечно! Чудо и знамение!

— Какое оно? Прости мне мое любопытство.

— Это ожившая из мертвых девушка, обладающая даром пророчества, которой являются чудесные видения, так что я мог бы назвать ее пророчицей!

— Пророчицей?

— Она будет находиться в доме Ибама!

— Должно ли это остаться тайной?

— Нет! Чудо могут увидеть все! Расскажи об этом и в серале, если хочешь!

— Султанша Валиде наверняка заинтересуется чудом, может ли мушир Изет донести ей об этом?

— Отчего же нет, ведь пророчицу могут посетить все! Только не упоминай при этом моего имени!

— Признаешь ли ты ее в самом деле пророчицей, мой мудрый и могущественный Мансур-эфенди?

— Пока еще нет, но в скором времени это случится, — закончил Мансур-эфенди разговор и простился с Рашидом, проводившим его до выхода.

Шейх-уль-Ислам снова сел в карету, приказал кучеру ехать на Садовую улицу и остановиться около большого минарета. Карета покатилась и вскоре остановилась у назначенного места.

Мансур-эфенди вышел и приказал кучеру ожидать его здесь, затем вывел Сирру из кареты и исчез с нею среди кустов и деревьев, окружавших минарет. Он довел Сирру, глаза которой все еще были плотно завязаны, до большого, слишком роскошного для предместья Скутари пестро раскрашенного дома, в котором, в большой комнате внизу, софт Ибам сидел с настольной лампой у рабочего стола и прилежно занимался вычислением математических формул. Возле него лежали открытые книги по астрономии, а сбоку стояли реторты, до половины заполненные всевозможными эссенциями, колбы странной формы и многие другие предметы, назначение которых для несведущего было непонятно.

Софт Ибам был так погружен в свое занятие, что был глух и слеп ко всему остальному. Дверь его дома была еще не заперта, хотя уже приближалась полночь. Его бледное лицо с большими беспокойными темными глазами, редкие, местами уже поседевшие волосы, длинная борода — все это подтверждало не только усердие, с которым он занимался своими математическими вычислениями, но и справедливость слов Рашида, недавно намекнувшего, что в будущем ему грозит сумасшествие. Но он был еще в полном рассудке, если не считать его веры в сверхъестественные явления и его беспокойного стремления во что бы то ни стало постичь непостижимое.

Мансур с минуту смотрел с безлюдной улицы в окно на мудрствующего софта, и довольная улыбка скользнула по его мрачному лицу. Этот софт был именно тем человеком, который был нужен для исполнения планов Шейха-уль-Ислама — из него можно было сделать фанатика, готового пожертвовать жизнью ради своего дела.

Мансур-эфенди тихо приказал Черному гному не поднимать шума, и поднял Сирру на руки. Она позволяла делать с собой все.

Он вошел в дом с задней стороны. Комната, в которую он вошел, была освещена маленькой лампой, из нее лестница вела на второй этаж. Мансур тихо поднялся по ней и наверху опустил Сирру.

Тут, наверху, в коридоре, широком и длинном, находилось много дверей. Мансур отворил одну из них.

Она вела в большой женский покой, выходивший во двор дома. Он был снабжен хорошо сохранившимися диванами и столом, на полу был дорогой ковер, другой ковер разделял покой на две части. В этот покой ввел Мансур Черного гнома, снял с нее повязку и тихо отдал ей какие-то приказания. Затем он оставил комнату и неслышно спустился по лестнице.

Не будучи никем замечен, он вышел из дома и вернулся к своей карете, поджидавшей его на другой стороне улицы у минарета. Приказав кучеру подъехать к дому софта Ибама и остановиться там, он сел в экипаж и доехал до дверей дома, в котором только что был. Тут он вышел из кареты и велел кучеру дожидаться. Войдя в дом, он направился к дверям той комнаты внизу, где занимался софт, и постучал.

Дверь тотчас была отворена. Бледный софт Ибам, одетый в широкий рваный кафтан, стоял перед Мансуром-эфенди. Он пристально смотрел на гостя своими большими черными глазами.

— Знаешь ли ты меня? — спросил Мансур, входя к нему в комнату.

Ибам, по-видимому, сильно испугался.

— Ты — Шейх-уль-Ислам, мудрый и великий Баба-Мансур, — произнес он глубоким, глухим голосом. — Какая милость и честь пали на долю простого софта?

— Ты посылал за мной, софт, — сказал Мансур все еще изумленному Ибаму.

— Я?! Мудрый и могущественный Баба-Мансур! Как мог я дерзнуть на это?

— Нарочный, посланный от тебя час назад, явился ко мне!

— Нарочный? — спросил Ибам, дрожа и побледнев еще больше. — Он приходил к тебе?

— Он принес мне известие, что в твоем доме случилось чудо!

— Чудо в моем доме?

— Так сообщил мне нарочный!

— Велик Аллах, мудрый и могущественный Баба-Мансур, — воскликнул софт, — дух, которого я вызываю, повиновался! Вот победа моего учения! Но не к тебе вызывал я его, а к себе! Прости мне мой дерзкий поступок! Это и есть чудо, о котором ты говоришь!

— Ошибаешься, софт! Твой нарочный сказал мне, будто чудо находится в одном из верхних покоев твоего дома, и мне хотелось бы взглянуть на него!

Ибам снова устремил на Мансура-эфенди свой страшный, как у мертвеца, взгляд.

— Чудо наверху, в моем доме? Пойдем же посмотрим и убедимся, действительно ли постигла меня подобная награда, — сказал он и схватил лампу.

— Иди впереди, я пойду за тобой, — приказал Мансур.

С торжественной важностью, бормоча вполголоса странно звучащие слова, поднялся софт Ибам с лампою в руке по лестнице, между тем как Мансур-эфенди, не спуская с него глаз, следовал за ним.

Вверху Ибам открыл сначала одну дверь — покой был пуст. Затем он подошел к другой и отворил ее — там на ковре сидело на корточках, как страшный призрак, существо, какого софт еще никогда не видел.

При виде его он содрогнулся. Затем сверхъестественная радость преобразила его мертвенно-бледное лицо! Заклинание духов удалось ему! Вот перед ним сидело странное, необыкновенное существо, и таинственный вестник сообщил, что в его доме случилось чудо!

Он опустился на колени и пробормотал несколько невнятных слов.

— Кто ты? — закричал Мансур-эфенди Черному гному.

— Меня зовут Сирра, — зазвучал нежный ангельский голос, который вызвал блаженную улыбку на преобразившемся лице софта. — Я — мертвая и погребенная дочь Кадиджи, толковательницы снов из Галаты!

— Ты была похоронена?

— Да! Но я восстала из могилы!

— Как это случилось?

— Не знаю! Когда я пришла в себя, я оказалась не в могиле, куда похоронил меня грек Лаццаро!

— Чудо и знамение! — воскликнул софт, и его бледное лицо при ярком свете стоявшей перед ним на ковре лампы блаженно улыбалось. — Чудо в моем доме! Какая награда! Какая милость!

— Я не знаю, где я, — продолжала Сирра, — но я вижу много людей, приходящих ко мне с разными вопросами, с просьбами предсказать их будущее и поведать о далеких странах — я узнаю среди них и знатных, и богатых, и мать Кадиджу тоже! Защити меня от нее и от грека — я не хочу уходить отсюда! Я хочу остаться здесь!

— Да, ты должна остаться здесь! — воскликнул софт.

— Я допрошу толковательницу снов Кадиджу и грека Лаццаро, — сказал Мансур-эфенди, — только после их показаний можно объяснить этот странный случай! До тех пор держи это существо в своем доме.

— Торжество! Награда! — восклицал между тем Ибам.

— Уйди и оставь воскресшую из мертвых одну! — приказал Мансур-эфенди. — Я хочу узнать обо всем, что имеет связь с необъяснимыми показаниями странного существа! Я хочу выслушать не только грека и толковательницу снов, но и муэдзина на кладбище, вырывшего могилу! Необходимо разобраться с этим таинственным случаем! Закрой и охраняй дверь!

Мансур-эфенди вышли с софтом из покоя, где Черный гном осталась снова одна.

Софт в невыразимо гордом и торжественном расположении духа остался караулить у двери, а Мансур-эфенди спустился с лестницы и вернулся к своему экипажу, который тотчас же быстро умчался с ним по тихой и пустынной Садовой улице.

III. Новое украшение гарема

Праздник Байрама уже наступил, начался восточный пост. Безмолвие царило на улицах Константинополя, лишь изредка встречались старые и молодые мужчины с четками в руках, прогуливающиеся по улицам и ничего не произносящие, кроме хвалы Аллаху и его великому пророку. Никто не смел работать, никто днем не смел ни есть, ни курить[12] — все это было строго запрещено. Чтобы как-нибудь убить время поста, народ гуляет по базару или стоит во дворе мечети, или внизу на берегу ожидает пушечных выстрелов, возвещающих закат солнца. Как только прозвучит сигнал, начинается бурная жизнь, которая под гнетом закона замерла на день. Все едят, пьют, курят и с истинным восторгом бросаются в вихрь запрещенных днем удовольствий.

«По извилистым улицам гремят трубы, — так описывает праздник Швейгер-Леркенфелд в своем сочинении, — под полумесяцем глухо звучат тамбурины в руках смуглых детей арнаутов, и когда ночное покрывало спустится на освещенный Стамбул, тут и там слышится нежная игра на флейте, исполняемая за затейливыми проволочными окнами того или другого гарема. С первыми лучами утренней зари за горами Скутари пушечные выстрелы возвещают наступление дня, и каждый мусульманин снова на день воздерживается от пищи, питья, курения и употребления благовонных эссенций.

Величие всего праздника составляет таинство святой ночи. Страх овладевает исламитами с наступлением этой ночи. С ней связано необъяснимое, таинственное представление о сверхъестественных влияниях на весь видимый мир; все существа одушевленной и неодушевленной природы в эти часы приводятся в движение волшебными силами, которые сильнее проявляют в них чувство бытия. Это исламитское таинство нашло свое проявление в обычае, который состоит в так называемой брачной ночи падишаха.

После большой церемонии в одной из мечетей султан отправляется верхом в свой мраморный дворец Долма-Бахче, где с танцами и музыкой повелителя всех правоверных ждет еще нетронутый цветок гарема, новая жена, которая долгое время перед тем тщательно воспитывалась под присмотром султанши Валиде, чтобы быть достойным образом подготовленной к этому часу.

Свидание происходит посреди празднества. Между тем как в великолепном зале под отливающим рубинами стеклянным куполом прогуливаются взад и вперед разодетые красавицы, и невидимый оркестр разносит по огромному покою тихие, приятно ласкающие слух мелодии, султан прислушивается к ним из-за бархатного занавеса своего ложа. Цветные огоньки перебегают с пуговицы на пуговицу — по вот зашумел пурпурный занавес, и Тала, единственное мужское существо, которое смеет находиться в течение этого праздника в императорских покоях, просит у султана разрешения сделать ему обычный туалет.

Все покои пусты, все двери заперты, зеркала завешены, и на большой террасе, выходящей на Босфор, стоят хорошо вооруженные бостанджи, чтобы немедленно застрелить всякого злодея, дерзнувшего в эту святейшую из ночей приблизиться к султанскому святилищу.

В прелестном, сверкающем мозаичными, алебастровыми и янтарными украшениями брачном покое молодая, по мнению мусульман счастливейшая под солнцем Аллаха, девушка ожидает той минуты, когда снова зашумит пурпурный занавес и появится султан, чтобы принять новую красу своего гарема.

На улице сотня пушечных выстрелов возвещает народу минуту свидания. Огромная толпа на улице с любопытством ждет того момента, когда султан на молочно-белой кобыле Недидере отправится верхом в одну из императорских мечетей, чтобы показаться народу во всем величии восточных государей.

Через два часа после захода солнца падишах отправляется в мечеть для молитвы.

Молитвенные галереи сверкают в блеске разноцветных огоньков и цветных лампад, которые блестящими цепями перебегают на красивые карнизы. Наверху, на голубом куполе, блестит золотой полумесяц, между тем как первые появившиеся на небе созвездия бросают свои серебряные нити на эту волшебную картину.

Султан приближается на лошади. Шталмейстеры в развевающихся плащах открывают шествие; их замыкает гвардия. Далее следует султан в роскошном мундире, окруженный блестящей свитой, в сопровождении длинной пестрой толпы придворных и кавассов. Во время церковной церемонии гвардия охраняет все входы в храм, офицеры занимают лестницы и стоят во внутреннем покое — и еще раз ярко сверкает полузабытый восточный блеск, расточительная роскошь Османидов, баснословное великолепие востока…»

Наконец-то султанша Валиде праздновала торжество и победу своего влияния.

Шейх-уль-Ислам уже считал ее низвергнутой или, по крайней мере, отстраненной. Последний выпад султанши, как мы уже видели, совершенно не удался — как вдруг «святая ночь» снова подняла ее до прежнего, а может быть, и еще большего влияния! Она надеялась на это! Императрица-мать знала могущество своего средства и сумела им воспользоваться! Теперь она была сильнее и могущественнее, чем когда-нибудь, и смотрела с торжествующим презрением на своего противника Шейха-уль-Ислама, который с притворной преданностью безмолвно и сосредоточенно перенес эту перемену.

Султан Абдул-Азис был в таком восторге от новой красавицы гарема, молодой, прекрасной черкешенки, избранной для него и представленной ему султаншей Валиде, что после церемонии в мечети он еще раз посетил свою мать, чтобы засвидетельствовать ей свою признательность.

Этот случай явно показал всем, что султанша Валиде находится снова на высоте своего могущества. Султан был в прекраснейшем расположении духа, и давно не видели его таким милостивым и веселым, как в брачную ночь.

Однако императрица-мать стала осторожнее и на всякий случай обеспечила себя еще одной союзницей или, лучше сказать, орудием, которое при случае могло быть важным и могущественным. Она так воспитала и так опутала своим влиянием новую красавицу гарема, что в любом случае могла с помощью прекрасной черкешенки достигнуть своего могущества, если бы султан снова изменил к ней свое отношение. Султан и без того уже сожалел о разрыве с султаншей Валиде; для него заметно было ее отсутствие, он не мог обходиться без ее советов и влияния. Императрица-мать сумела почти совсем уничтожить в нем самостоятельность.

В последний день Байрама принцы могли являться к султану с уверениями в своей преданности, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. В прежние годы султан не хотел беспокоить себя их приемом, в этот же раз они, к своему удивлению, были введены гофмаршалами в гостиную султана.

Абдул-Азис принял их в мундире с орденскими звездами на груди. Он сидел, а принцы должны были стоять.

После того как они засвидетельствовали султану свою покорность и преданность, султан напомнил им в нескольких словах, что его милости обязаны они своей жизнью и всем, что имеют. Затем он приказал им прочесть древние хроники и припомнить родовые законы. В одной из этих хроник говорится слово в слово следующее:

«После свержения с престола нашего повелителя султана Мустафы в 1618 году (по турецкому исчислению в 1024) царствовал наш повелитель султан Осман. Перед началом своего победоносного похода против врагов государства позвал он к себе брата своего Магомета, чтобы приказать его убить. Когда принц вошел в покои, султан сидел на софе и читал книгу.

Принц обратился к нему с такими словами!

— Умоляю тебя именем Аллаха, не пятнай себя моей кровью и не делай меня твоим обвинителем в страшный день всеобщего воскрешения мертвых! Я ничего не желаю от тебя, кроме сухого хлеба ежедневно!

Султан отвечал на это приказанием удушить принца, которое и было исполнено в присутствии султана посредством окрашенного в красный цвет шнурка. При казни у принца из носа брызнула кровь так высоко, что обагрила чалму нашего повелителя султана.

Это произошло в Джемади[13] 1030 года (по нашему исчислению 1621 год).

Но не прошло и года, — так говорится в хронике дальше, — как с нашим повелителем султаном Османом случилось то же, что сделал он со своим братом: он был задушен, и оправдалось справедливое изречение: «Каким судом судишь, таким и сам будешь судим!»

После прочтения этих древних хроник султан отпустил испуганных принцев, которые были рады возможности вернуться к своим женам во дворцы, где они вели жизнь заключенных, а потому искали развлечений в тех удовольствиях, какие могли доставить себе в своих покоях.

Через несколько дней после того султанша Валиде явилась к султану во дворец Беглербег. В сильном волнении вошла она в покои сына, который по ее просьбе отослал свою свиту.

— Что случилось, султанша, что привело тебя в такое волнение? — спросил Абдул-Азис.

— Твоя великая милость и доброта, султан, которую ты оказал принцам, не останется без последствий, — отвечала строго императрица-.мать. — Если бы ты только послушался моего совета! Теперь я не сомневаюсь больше, что они находятся в тайной связи с Шейхом-уль-Исламом!

— Из чего ты заключила это? — спросил султан.

— Конечно, из того, что Мансур-эфенди все еще ничего не делает для изменения порядка престолонаследия, хотя он и обещал это! Приверженцы этой идеи многочисленны, султан, и я говорю тебе, что новый закон не встретит ни малейших препятствий.

— Я подожду, что сделает Мансур!

— Ты ждешь напрасно, султан! Не доверяй ему!

— Неужели снова должно начаться старое соперничество? — спросил султан с мрачным видом.

— Никакого соперничества быть не может! Мансур слишком ничтожен, чтобы быть моим соперником, — отвечала султанша Валиде с явным презрением. — Только для того, чтобы предостеречь и охранить твое величество, я говорю это! Но слушай, в нескольких словах я приведу тебе надежное доказательство, которое убедит тебя и предоставит случай обличить виновных.

— Каким образом ты достала это доказательство?

— С помощью верного средства, султан! — сказала султанша Валиде торжествующим тоном. — Столица твоя со времени Байрама скрывает в своих стенах чудо!

— Чудо? Что случилось?

— Я знаю твое отвращение ко всем вещам, которые кажутся тебе невероятными, но я другого мнения, султан, я верю в чудеса и знамения!

— Сначала я должен узнать, что это за чудо.

— С Байрама, с самой святой ночи, как говорят, явилось это чудо!

— А кто сообщил тебе это?

— Мушир Изет! Я доверяю ему во всем!

— Скажи же мне, что это такое?

— В доме одного бедного софта, который занимается магией, внезапно появилось чудо; никто не знает, каким образом и откуда.

— Как зовут этого софта?

— Ибам! Дом его стоит возле большого минарета на Садовой улице! Изет был у него! Неожиданно в верхнем покое его дома ночью нашли существо, ожившее из мертвых!

Султан махнул рукой.

— Басни! — сказал он.

— Я знала, что ты не поверишь этому. Я, может быть, и сама не поверила, если бы мне не представился случай самой видеть это теперь живое существо, — горячо продолжала султанша Валиде. — Но поверишь ли ты моим глазам! Мой раб при мне поднял мертвое, безжизненное, истекающее кровью существо на улице, когда я проезжала мимо! Он отнес его по моему приказанию в дом, где оно жило!

— А что это за создание?

— Дочь гадалки Кадиджи из Галаты, несчастное создание при жизни, обиженное природой и изуродованное; но, кажется, она вознаграждена за свои несчастья! Она была похоронена! Допросили свидетелей, отрыли могилу и нашли гроб пустым! Весь Стамбул только и говорит, что об этом чуде! Никто не знает, никто не может понять, каким образом она ожила из мертвых. Народ толпами стекается туда посмотреть на чудо! Даже толковательница снов, по донесению мушира Рашида, была в доме софта и узнала ожившую. «Да, да, это Сирра, это моя умершая дочь!» — воскликнула она.

— Знает ли Шейх-уль-Ислам об этом происшествии?

— Пусть он опровергнет его, если может, чудо нельзя отрицать! — продолжала султанша Валиде. — Как пророчица она дает объяснения неизъяснимым предметам, подает советы и помощь! Она видит больше, чем могут видеть человеческие глаза, и голос ее звучит, как ангельский! Дом софта не бывает теперь пуст, и бедность его превратилась в богатство, так как каждый спешит принести в его дом какой-нибудь дар!

— Твой рассказ подтверждает твою веру в этот странный случай, — сказал султан, — но я не могу решиться серьезно поверить в него! О таких происшествиях рассказывали неоднократно!

— Но никогда еще ни о чем подобном! — возразила султанша Валиде горячо и с воодушевлением.

— Ты была уже в доме софта?

— Нет еще, но я решила посетить его не для себя лично, не для своих дел, а единственно для того, чтобы наконец получить объяснение планов Мансура, — сказала султанша Валиде и встала с места. — Нужно же наконец решить, основательны ли мои сомнения или твое доверие к нему справедливо!

— Я ничего против этого не имею, но сообщи мне о результате своего посещения, — закончил султан разговор. — Из твоего рассказа о том, что ты сама видела и слышала, я лучше всего смогу узнать, что это за чудо! Но будь осторожна, не выдай своего намерения относительно Мансура, чтобы невольно не содействовать обману! Да хранит тебя Аллах!

IV. Глас пустыни

Там, где по дороге, ведущей из Каира в Суэц, извивается караванный путь в Акабу по пустыне Эль-Тей, где Синай в конце пустыни гордо поднимает свою священную вершину, а Красное море с обеих сторон гонит свои волны до Суэца и Акабы, по одинокой пустыне шел человек, один, без всякого провожатого.

Это редко, почти невозможно, чтобы один человек блуждал по песчаному морю. Никто не рискует один идти навстречу опасностям пустыни, а к тому же без лошади или верблюда. Путешественники всегда объединяются в караваны. Человек этот в оборванном кафтане отваживался на чрезвычайное! Спокойно, мерным шагом, сгорбившись, шел он по песку пустыни, между тем как после жаркого дня наступил уже вечер.

Одинокий путешественник опирался на пилигримский посох. Зеленая арабская головная повязка, концы которой развевались по обе стороны, закрывая наполовину очень бледное лицо, обвивала его голову, а под ней при ярких огненных лучах вечерней зари сверкала узкая золотая маска. Рваный желтовато-серый плащ походил на полинялую орденскую мантию. На ногах одинокого путешественника были кожаные сандалии, которые укреплялись широкими ремнями выше лодыжки. Длинная седая борода спускалась на грудь, но почти ничто не выдавало глубокой старости этого человека: походка его была тверда и уверенна, фигура отнюдь не старого человека, и весь его вид среди пустыни был полон таинственности. Кругом, насколько мог объять глаз, не было видно ни одного живого существа. Далеко вокруг, до самого горизонта ничего, кроме песка, облитого красноватым светом вечерней зари! Ни одной тропинки нигде, ничто не предоставляло места для отдыха, ничто не указывало направления!

Как море, эта необозримая водная пустыня, через которую направляет мореход свой корабль, окружало песчаное море путника в оборванном плаще. Но все же был след, обозначавший большую, ведущую через пустыню дорогу: большие меккские караваны оставили следы на своем пути! Тут лежали полусгнившие остатки овцы, там — сандалия, в другом месте — оборванный мех для воды, посох, остатки головной повязки и другие вещи, обозначая место, где караван отдыхал и откуда уже продолжал свой дальнейший путь.

Ни деревца, ни кустарника, ни былинки — насколько может объять взор, ничего, кроме страшной пустыни смерти! Ни пения птицы, ни жужжания жука, ни плеска воды — всюду могильная тишина! Пагубна эта тишина, мучительна, страшна эта пустынность, и смертельный страх овладевает всяким, кто в первый раз отважится пуститься в это песчаное море!

Но путник в оборванном кафтане не чувствовал, по-видимому, ни страха, ни ужаса. Он, казалось, привык к ужасам и опасностям пустыни.

Когда же вечерняя заря мало-помалу погасла, а горизонт оделся сначала в пурпурно-красный, а затем в фиолетовый цвет, когда в туманной дали песок пустыни, казалось, слился с небом, и наступил час молитвы, тогда одинокий путник опустился на колени и, обернувшись лицом к Мекке, тихо произнес молитву.

Едва на далеком западе зашло солнце, как на востоке уже взошла луна и тихо поднялась по небу, проливая свой свет на необозримую пустыню.

Фигура в лохмотьях встала. Теперь, при бледном лунном свете, со своею длинною тенью выглядела она еще призрачнее в уединенной, безлюдной пустыне.

Только хотел он продолжить свой путь, как заметил перед собой вдали полузакрытое туманом, по очень заметное явление пустыни — Фата-Моргану, которая зовется караваном духов.

Точно так же, как это бывает вблизи некоторых берегов, кажется, будто в этом песчаном море или над ним несется длинный-предлинный ряд молчаливо двигающихся фигур, навьюченных верблюдов, с трудом передвигающих ноги лошадей, одним словом, целый караван!

Путешественникам пустыни хорошо знакомо это странное явление, разновидность миража, которое совершенно естественным образом переносит и приближает к удивленным глазам созерцателя то, что удалено на несколько миль. При виде такого каравана духов каждого невольно охватывает тайный ужас.

Одинокий путник, глядя на призрачный караван, узнал в нем богомольцев, которых глава Египта, подобно султану, обязан ежегодно отправлять в Мекку. Он посылает постоянно два драгоценных ковра в Мекку и Медину, один из них, называемый Кисвей-эль-Торбей, зеленого цвета и украшен изречениями из Корана. Им следует накрыть гроб пророка в Медине. Другой — из черного штофа с зеленой бахромой, называемый Кисвей-эль-Неббен, предназначен для украшения кровли Каабы в Мекке.

Верблюд в роскошной сбруе везет эти дары в дорогой палатке на своей спине.

Кавассы окружают верблюда, и отряд кавалерии сопровождает караван через пустыню для защиты его от хищнических набегов арабов.

Перед глазами одинокого путника прошел этот караван с богомольцами и всадниками, с чиновниками и дервишами и с необходимой принадлежностью каждого каравана — безумными богомольцами, которые на востоке, как состоящие под особым покровительством Аллаха, причисляются к святым. Они составляют самостоятельную часть каравана и почти каждый год посещают Мекку. Между ними можно было увидеть таких, все тело которых, смуглое и худое, блестит от жира, которым они мажутся каждый день, между тем как с головы свисают длинные, заплетенные или всклокоченные волосы; другие же гладко стригут волосы и обвешиваются старыми горшками, сковородками и котлами; третьи, почти совсем голые, носят на теле вериги или железные кольца на шее, четвертые увешиваются пестрыми лохмотьями и трубят в рога антилоп.

При виде этого длинного каравана человек в рваном кафтане остановился, и, сложив руки на груди ждал до тех пор, пока воздушная картина снова не обратилась в ничто, из чего она и возникла. Затем он продолжил свой путь и свернул в сторону с караванной дороги. Вскоре вдали на горизонте выплыла едва видимая черная точка. К этой-то точке и направился одинокий путник; последняя становилась все больше, по мере того как он к ней приближался. Скоро показалась темная, громадных размеров пирамида. Из песка пустыни, из бесконечно гладкой равнины выдавалось эго мощное, воздвигнутое из больших плит строение, которое стоит здесь тысячелетия как огромный символ давно минувшего времени, как исторический памятник старины, который никакая сила не в состоянии разрушить, который устоял и против разрушительного действия времени.

Это была одна из тех пирамид, встречающихся чаще в Египте, которые служат надгробными памятниками властителем, жившим тысячелетия назад, и здесь в пустыне она возвышалась, производя удивительное впечатление своим видом. Огромное строение среди песков пустыни заключало в себе нечто строгое, нечто мощное, и его громадность внушала уважение. Освещенное луной, оно выглядело еще таинственнее. Как немой исполинский сторож, как сверхчеловеческое произведение и все же воздвигнутое человеческими руками, как необыкновенный колосс, внутри которого, глубоко скрытая в каменной массе, заключена мумия того властелина, в царствование и по приказанию которого было воздвигнуто это исполинское произведение, — так представлялось оно в своей величественной прочности, в своем мощном размере глазам одинокого путника, который в сравнении с ним казался карликом.

Он направился к той из четырех сторон пирамиды, на которой находились иероглифические знаки, теперь уже давно разгаданные. Пирамида была сложена из огромных камней, но ничего не выдавало двери, входа или отверстия.

Итак, одинокий путник в оборванном кафтане подошел к пирамиде с той стороны, на которой находился удивительный иероглиф давно минувшего времени.

— Бейлер-беги![14] — воскликнул он громким голосом.

— Кто зовет меня? — раздалось глухо, как из могилы.

— Твой вестник из Стамбула! — отвечал путник.

— Какую весть принес ты мне? — спросил как бы выходящий из глубины пирамиды голос.

— Семеро бегов шлют тебе со мной поклон и пожелания всякого благополучия! — воскликнул одинокий путник. — Шейху-уль-Исламу не удалось еще открыть ни малейшего следа! Все его стремление, как и прежде, направлено на то, чтобы захватить в свои руки верховную власть!

— Неужели он или его соперница пользуются еще властью? Это несчастье! Близок день, в который род Османов рухнет!

— Грек Лаццаро доставил принца Саладина и Рецию в руки Кадри, они находятся в развалинах.

— И маленький принц тоже? Он погибнет в неволе!

— Кадри содержат его хорошо, так как Шейх-уль-Ислам питает надежду с его помощью влиять на принца Мурада, за которого, равно как и за принца Гамида, он ходатайствовал перед султаном!

— Судьба должна свершиться! — продолжал голос пустыни пророческим тоном. — Никакая власть и хитрость не смогут удержать течение событий! Всякая вина будет отомщена на земле.

— Дочь толковательницы снов возвращена к жизни, — продолжал одинокий путник. — Сирра полна благородных намерений и чувств! Она с большой хитростью н умом служит добру, и все ее планы и действия направлены только на то, чтобы помешать намерениям Кадри и грека!

— Это грек Лаццаро заколол Абдаллаха?

— Да, по приказанию Кадри! Грек был только орудием воли Мансура.

— Горе вере, имеющей такого защитника, который прибегает к подобным средствам, — прозвучал голос пустыни. — Аллах есть любовь! Все люди братья! Вера должна не разделять их, а приводить к снисхождению, к справедливости, к согласию! Этой цели служим мы!

— Аллах есть любовь! Все люди братья! — повторил стоящий снаружи торжественно и преклонился, сложив руки на груди.

— Продолжай! — приказал голос.

— Мансур-эфенди выдал Сирру за чудо, за пророчицу.

— Вот моя воля и приказание, которые ты должен сообщить всем: пусть братья помогают Сирре и руководят ею сейчас и впредь! Пусть ни одна капля ее крови не прольется безнаказанно!

— Беги из Стамбула спрашивают, пришел ли последний час толковательнице снов и греку?

— Мой голос уведомит братьев, когда придет этот час!

— Сади-бей и Зора-бей не убиты, смертная казнь заменена ссылкой, — продолжал одинокий путник, — они здесь для борьбы с Солией и эмиром!

— Сади-бей подвергается тяжкой смертельной опас «ности в этой стране, — отвечал голос пустыни, — но он на должен погибнуть! Сообщи ближайшему бегу, чтобы ему были предоставлены помощь и защита! Он далеко от Зоры-бея; курьеры, которых оп к нему посылает, не достигают цели! Бег должен известить Зору-бея и привести его, иначе оба они погибли!

— Приказание твое будет исполнено! Мое поручение закончилось! Смиренно жду я дальнейших твоих рас* поряжений!

— Сообщи братьям, близким и далеким, что я бодрствую и знаю все! Сообщи бегам, что я доволен их усердием! Еще не настал час, когда мы все встретимся в Стамбуле, но он приближается! Великое лежит в лоне будущего! Уже подымается первый признак бури! Мансур-эфенди выбрал Салоники для того, чтобы дать первый сигнал к борьбе! Око мое все видит! Пройдет несколько месяцев, и прольется первая кровь! Вы все остерегайтесь! Пусть каждый исполняет свою обязанность! Когда пламя вспыхнет, наше дело будет потушить и уничтожить его! Аллах есть любовь! Все люди братья! Да победит любовь! Да будет везде согласие и благодать!

— Аллах есть любовь, все люди братья! Вера но должна разлучать, она должна вносить согласие! — повторял стоящий у пирамиды.

— Да будет твоим путеводителем Аллах! Иди с миром! — прозвучал голос пустыни.

Человек в рваном кафтане склонился, сложив на груди руки, перед пирамидой, как перед повелителем, и хотя никого вокруг не было, он выражал глубокую почтительность разговаривавшему с ним.

— Да будет надо мной твое благословение, Бейлер-беги! — сказал он и снова поднял свою укутанную голову. Месяц осветил золотую маску у него на лбу, она ярко блеснула при лунном свете. Одинокий путник повернул от пирамиды в сторону и снова вернулся на большую караванную дорогу, по которой и исчез в полумгле наступающей ночи.

Ветер замел следы его шагов на песке, ни одно живое существо не слышало ни его слов, ни голоса пустыни.

V. Атака Зоры

Вернемся теперь к Солии, дочери пустыни, направлявшейся к палатке, где лежал раненый Сади без чувств.

Борьба ее была решена! Перед мертвой головой своего жениха она снова призвала на память долг кровавой мести, и, гневными словами отослав Эль-Омара, пошла к палатке. Полог ее не был откинут. Ничто не указывало на то, чтобы кто-то был в палатке.

Кровавая Невеста вынула из ножен широкий блестящий ханджар[15] и держала его в своей сильной руке, чтобы немедленно выполнить долг мести над лежащим без чувств врагом.

Она откинула полог палатки и вошла в нее — она не хотела еще раз смотреть в лицо раненого, не хотела больше видеть его черты, чтобы не поддаться искушению.

Но когда она вошла в палатку и окинула ее взглядом, ею овладел ужас — палатка была пуста! Не грезилось ли ей? Нет! Неподвижно стояла она и глядела на то место, где недавно лежал Сади, — оно было пусто!

Ужас Кровавой Невесты был невыразим! Что случилось? Куда девался раненый враг? Кто похитил его у нее? Она откинула полог у входа, чтобы лунный свет мог лучше проникнуть внутрь палатки, — она искала его с отчаянной торопливостью.

Раненый исчез, палатка была пуста. Ничего, кроме кровавой лужи на полу, не обозначало того места, где лежал Сади. Тогда в уме Солии мелькнула мысль, что никто другой кроме Эль-Омара не мог похитить раненого врага. Она застала его у палатки! Он наблюдал за ней и, может быть, заметил ее нерешительность, а потому взял у нее врага, чтобы убить его. Солия содрогнулась — ее душил этот позор. Что если Эль-Омар сообщил всему племени, что Кровавая Невеста не решилась убить врага и что он взял его, чтобы она не смогла его пощадить.

Этого не могла вынести Солия! Мысль эта сводила ее с ума, страшно волновалась кровь в ее жилах!

Кто другой, как не он, мог сделать это? Она поместила раненого в пустую палатку, посреди лагеря, рядом с шатром эмира.

Отряд солдат раненого бея был разбит, уничтожен, ни один враг не мог отважиться проникнуть в лагерь, который со всех сторон тщательно охранялся стражей.

Как фурия, как лишенная жертвы тигрица, металась Солия в напрасных поисках. Исполненная неукротимого гнева, выскочила она, все еще с блестящей саблей в правой руке, из шатра. Кругом ничего не было видно — лагерь был безмолвен и пуст!

Кровавая Невеста схватила свой сигнальный рожок, висевший у нее на поясе, и в ту же минуту раздался ужасно неприятный звук, извлеченный из рожка. Это был звук, потрясающий окрестность, трепетавший в воздухе, наполнявший всю долину; это был сигнал, известный всему племени, который очень часто ночью созывал воинов к битве. Страшно звучал он в тишине ночи.

Удивительно было действие этого рожка. В несколько секунд весь лагерь, в это время тихий и безмолвный, как будто вымерший, мигом пришел в движение, воины вскочили и ловили своих коней, зазвенело оружие, раздались приказания, и все, в одну минуту забыв сон, были уже готовы к бою.

Братья Кровавой Невесты также вышли из шатра, а старый эмир явился узнать, что случилось и почему раздался призыв к наступлению.

— Слушайте! — вскричала Солия громовым голосом, неукротимое бешенство делало из нее гиену. — Идите все сюда! Случилось неслыханное дело! Ни на что не похожий, бесчестный поступок! Раненый враг, которого я хотела принести в жертву мести, похищен у меня из палатки, куда он был отнесен!

— Бей исчез? — воскликнул Абу-Фарези, один из братьев Кровавой Невесты. — Сам он не мог убежать!

— Он был без чувств, — отвечала Солия.

— Кто же похитил его у тебя? — спросил Абу-Варди, другой брат Солии. — Враг не мог проникнуть в наш лагерь.

— Этот враг должен быть внутри лагеря, — воскликнула Кровавая Невеста, — я видела Эль-Омара, бродившего около палатки. Я требую ответа у Эль-Омара!

— Эль-Омар! Эль-Омар! — прозвучало по рядам палаток.

Молодой араб спокойно и гордо подошел к Солии и ее братьям.

— В чем меня обвиняют? — спросил он.

— В измене! — воскликнула Кровавая Невеста в страшном гневе. — Никто другой, кроме тебя, не мог похитить у меня раненого врага!

— Ты думаешь, что так как ты пощадила его и чувствуешь к нему любовь, то я исполнил за тебя твою клятву мести и убил бесчувственного бея, — отвечал Эль-Омар, — по я не сделал этого, я не нарушил твоего права.

Слова молодого араба были мгновенно прерваны. Солия в неукротимом бешенстве пустила в него копьем. Позор, который нанес Эль-Омар Кровавой Невесте своими словами, возмутил и старого эмира, и его сыновей. Копье Солии ранило молодого араба, но он пошатнулся только на минуту, и, хотя кровь струилась из его раненого плеча, он преодолел боль и бурю своих чувств и стоял, холодно улыбаясь и вполне владея собой.

— И ты смеешь, презренный, поносить меня? — воскликнула Солия. — Если бы я не заботилась о том, чтобы ты сознался, куда девал раненого врага, я бы немедленно убила тебя!

— Чтобы заставить меня замолчать, ты хочешь допустить несправедливость! В первый раз ты пощадила врага, я видел это! Ты хотела остаться незамеченной, но я был свидетелем! Ты стояла на коленях перед врагом и с восторгом смотрела ему в лицо вместо того, чтобы убить его.

— Замолчи, дерзкий! — воскликнул Абу-Фарези, — Знаешь ли ты, на кого бросают подозрения твои злобные слова? Солия стоит выше подобного позора! Твоя злоба не попадет в нее! Но оправдайся и отведи от себя подозрение в похищении раненого врага, сделанного для того, чтобы досадить Солии и бросить на нее подозрение.

— Да, отведи от себя этот тяжкий грех, Эль-Омар! — согласился Абу-Варди со своим братом. — Что скажет мой мудрый и высокий отец?

— Никого, кроме тебя, не было на месте! Отведи от себя подозрение! — сказал старый эмир.

— Я не знаю, где у Кровавой Невесты раненый враг! — отвечал Эль-Омар. — Спросите не у меня, а у нее, где он спрятан, ибо когда я вошел в палатку, прежде чем Солия вернулась в нее, раненого там уже не было, а Солия грозила мне смертью, если я только подойду к палатке! Говори, будешь ли ты отрицать это?

— Ты должен сознаться, презренная собака, куда ты подевал врага! — воскликнула Солия, бледная и дрожащая от страшного гнева. — Ты должен сознаться, куда ты его дел, чтобы предъявить мне это дерзкое обвинение.

— Мне не в чем признаваться, я уже сказал все, что знал, — отвечал Эль-Омар, также смертельно бледный от волнения. — Ты можешь убить меня, можешь меня замучить, но все окружающие воины знают истину!

— Смерть нечестивцу! — воскликнула Кровавая Невеста и ударила своим копьем молодого араба так, что он упал. — Признавайся, неверная собака, куда ты спрятал врага?

Братья бросились к упавшему.

— Я умираю из-за тебя, — сказал он задыхающимся голосом, — я ничего не знаю о враге, которого ты пощадила, — прошептал он все более и более слабеющим голосом.

В эту минуту в конце лагеря раздался дикий шум, поднялась невыразимая суматоха.

Прежде чем рассказывать, что произошло дальше в лагере эмира, мы должны узнать, что было в это время с Зорой и что случилось с ним тогда, когда Сади был побежден впятеро превосходящей его силой. Отряд, которым командовал Зора-бей, шел по дороге, которая была почти на четыре мили в стороне от караванной дороги и была обязана своим происхождением кочующим бедуинам.

Эта часть населения менее опасна и хищна, чем та, которая живет в селениях. А потому на Зору не было сделано ни одного нападения, и он не потерял даже ни одного из своих разведчиков.

Тем более удивился он, когда с наступлением ночи к его 330 солдатам пристали еще 250 человек и две пушки от Сади, так что при том осталось только 250 человек. Может быть, думал Зора, Сади разведал, что ему грозят впереди большие опасности. Потому Зора и присоединил новый отряд к своему, так что теперь он имел в своем распоряжении около шестисот солдат и четыре пушки, и когда совсем уже настала ночь, приказал принять все меры предосторожности, чтобы в темноте не подвергнуться опасности.

На склоне одной из гор Зора велел сделать привал, так как люди его утомились от долгого путешествия, а лошади и верблюды тоже нуждались в коротком отдыхе. Ночное время — лучшее для путешествия по пустыням, поэтому отдых не мог продолжаться долго. Зора сел на камень, между тем как его солдаты бросились на песок, и задумчиво смотрел на стоящих на постах часовых. Зора думал о прекрасной англичанке, которая имела для него такую притягательную силу, что он чувствовал невыразимую тоску по ней.

Хотя он и знал, что она была в связях со знатными лицами Англии и имела в обществе известный вес, а также и то, что она состояла в высших должностях и преследовала тайные планы, но все же ее истинного назначения он разгадать не мог. В ней и ее прошлом было что-то таинственное, для Зоры же все в ней имело свою прелесть, и его охватывало страстное желание поскорее увидеть прекрасную иностранку.

Зора сидел немного в отдалении от своих воинов и их бивуака. Когда спустя некоторое время он поднял глаза, то заметил перед собой полускрытую в ночной темноте фигуру в лохмотьях, которая шла прямо на него.

«Странно! Стражи, казалось, вовсе не окликнули ее, по крайней мере, я не слышал никакого звука, как же мог этот человек незамеченным проникнуть в лагерь? Очевидно, он не из солдат», — подумал Зора.

Фигура подошла ближе, и тут при лунном свете Зора смог ясно увидеть блестящую золотую маску под головной повязкой.

— Золотая Маска! — пробормотал Зора. — И мне является это таинственное видение? Это предостережение о предстоящем несчастье! Он идет ближе!..

— Зора-бей! — прозвучал глухой замогильный голос, и молодой офицер невольно поднялся с места.

— Зачем ты зовешь меня, таинственный человек? — спросил он.

— Я пришел к тебе, чтобы отвести тебя к Сади-бею, — прозвучал глухой голос, — следуй за мной с твоими людьми, я отведу тебя к врагу, который напал на Сади и победил его!..

— Значит, Сади в опасности?

Золотая Маска не отвечал ничего больше, он только махнул рукой в знак того, что Зора со своими солдатами должен следовать за ним. Зора велел немедленно бить тревогу. Надо было, не теряя ни минуты, поспешить на помощь другу, которому угрожала опасность! Каким образом проник Золотая Маска в лагерь? Зора допросил стражей — никто не видел, как он прошел, теперь же солдаты видели сгорбленную, призрачную фигуру и преклонились перед пей. Зора вскочил на лошадь, верблюдов погнали дальше, и весь отряд поспешно двинулся снова в путь. Солдаты не знали цели этого поспешного выступления, они думали, что появление Золотой Маски было предостережением и что поэтому-то немедленно и продолжился дальнейший поход.

Зора ехал впереди, солдаты торопливо следовали за ним.

Перед ними, наполовину утопая в полумраке и тумане, как тень, колебалась фигура Золотой Маски, по называя направление, в котором должен был двигаться весь отряд.

Вдруг с другой стороны показалось несколько фигур, и люди Зоры скоро узнали в бегущих солдат Сади.

Беглецы были приведены к Зоре и донесли ему о битве, которая происходила всего за одну милю от того места, где они теперь находились, об истреблении почти всего отряда и о бегстве остальных людей Сади.

— А где же сам Сади-бей? — спросил Зора с беспокойством.

— Я видел, как он, тяжело раненный, упал с лошади и Кровавая Невеста взяла его с собой в лагерь, — отвечал солдат.

— Вперед! — скомандовал Зора. — Нужно отомстить коварным арабам за смерть павших! Они напали на наших товарищей и убили их! Нападем же на них и тоже истребим их!

Громким криком одобрения были встречены эти слова предводителя и, следуя за далекой, темной тенью, весь отряд двинулся так быстро, как только мог, по непроходимой ужасной пустыне. Он доверился Золотой Маске. Но что если таинственное видение манило их в бесконечную даль? Что если призрачная фигура, как блуждающий огонь, увлекала войско Зоры в опасность?

Сади был в руках исполненной кровожадности и жажды мести девушки, которая убивала всех врагов без пощады! Если бы Зора не поспешил, помощь его пришла бы поздно, раненый друг стал бы трупом, прежде чем Зора смог за него отомстить и спасти его!

Наконец, когда уже утро должно было сменить ночь и луна скрылась, темная призрачная фигура Золотой Маски перед глазами Зоры исчезла вдали за холмом, когда же он со своими солдатами приблизился к этому холму, она внезапно вынырнула снова по другую сторону холма, и пристально всматривающемуся Зоре показалось, что фигура протянула руку в том направлении, куда он должен был идти. Он последовал в этом направлении и достиг ущелья, которое лежало между двумя крутыми холмами.

Разосланные вперед разведчики скоро вернулись к Зоре с важной и радостной вестью, что в ближайшей котловине находится вражеский лагерь.

Зора приказал расставить пушки, чтобы на всякий случай иметь возможность обстреливать лагерь, и продвинулся вперед со своей кавалерией и пехотой. Но так как ущелье было очень узко, то он мог только постепенно пробираться вперед и, достигнув лагеря, только с частью войск мог начать атаку. Он устремился вперед и достиг места, с которого при бледном утреннем свете увидел перед собой лежащий в долине лагерь. Он мог даже заметить, что там что-то происходило.

В эту минуту арабский часовой увидел наступающих неприятелей.

Зора повел своих солдат на приступ, и первые ряды отряда уже выступили из ущелья.

Перед лагерем произошла дикая схватка. Застигнутые врасплох неожиданным нападением арабы, не знавшие, что за неприятели и сколько их так неожиданно напали на их лагерь, в следующую минуту с достойной удивления отвагой и присутствием духа были уже готовы отразить врагов. Эту тревогу и дикий шум, внезапно возникшие в конце лагеря, и услышала Кровавая Невеста, когда она в слепой ярости убила молодого воина, который перед всеми осмелился обвинить ее в любви к врагу и обратить ее краткое колебание в позор.

Весть о битве с быстротою молнии достигла эмира и его приближенных, и почти в ту же минуту прозвучал боевой сигнал.

Вооруженные арабы устремились на маленькую кучку врагов, проникшую в ущелье, и здесь вспыхнула отчаянная, ужасная борьба. Поспешно выступали из ущелья солдаты Зоры по следам своего смелого командира и поражали арабов, которые не могли отступить, так как задние теснили передних. Около тысячи воинов эмира обороняли лагерь. Зора же имел в своем распоряжении не более половины этого числа, и если бы он еще мог всех разом повести в атаку! А то пока он с небольшим числом солдат сражался впереди, остальные находились еще в ущелье, не имея возможности нанести удар по врагам, и, следовательно, не могли помочь ему. А потому Зора терпел страшный урон, на который не рассчитывал сначала. Между тем как вся толпа арабов бросилась на него и его воинов и превосходством сил должна была подавить их, стоявшие позади солдаты Зоры сильно теснили свой передний отряд и приводили его в еще большее замешательство. Он не мог двинуться ни взад, ни вперед. Если бы он пал со своим передним отрядом, то арабам оставалось только снова впустить остальных его солдат в долину и изрубить их там.

Зора понял эту страшную опасность.

Он крикнул своим солдатам несколько слов воодушевления, и ему удалось отбросить арабов немного назад. Тогда передние ряды сейчас же подались вперед, а остальная часть, бывшая в ущелье, взобравшись вверх по склонам, принялась стрелять по арабам. Это вдохновило остальных, и Зора начал шаг за шагом продвигаться вперед со своими мужественно бившимися солдатами, неодолимо тесня неприятеля к лагерю и неудержимо пробиваясь вперед по трупам павших.

В эту минуту страшной для арабов опасности Кровавая Невеста бросилась с развевающимся зеленым знаменем между сражающимися, трубя в рог и извлекая из него страшные звуки, производившие невыразимое действие на ее воинов.

С громким криком бросились они снова на слабеющих врагов, и удар их был так силен, что воины Зоры поколебались. Зора отчаянно сражался, и его мужество стоило многим арабам жизни, но даже и его пример не имел успеха, так как враги, столпившись вокруг Кровавой Невесты и ее братьев, стояли твердой, непроницаемой стеной.

В ту минуту, когда Зора увидел, что его храбрецы падают один за другим, Кровавая Невеста со страшным хохотом отрубила голову одному раненому и надела ее на острие копья. Когда братья этой ужасной девушки уже издавали победные возгласы и воины с диким криком бросились в рукопашный бой, вдруг с вершины горы дошел до лагеря глухой шум, и вслед за тем внизу раздался страшный грохот, как будто бы произошло землетрясение.

Пушечное ядро было пущено в лагерь сверху и снесло несколько палаток.

Потом земля еще раз сотряслась от взрыва, который походил на гром, эхо несколько раз повторило его. На этот раз ядро второй пушки, направленное уже вернее, попало прямо в середину арабского войска.

Страшное замешательство, внезапный ужас охватили воинов Кровавой Невесты. Они увидели себя с обеих сторон окруженными неприятелем. Как попали туда пушки? Не новый ли отряд турецкого войска приближался с другой стороны?

Едва Зора отметил действие пушек, едва увидел, что враги смешались, когда ядро попало в их лагерь, как он с удивительной ловкостью воспользовался этим.

Лошадь под ним была убита, он сражался пешим и с диким криком повел своих воинов против озабоченно смотревших на вершину горы арабов. Этот вовремя начатый штурм удался. Отчаяние и нерешительность овладели воинами Кровавой Невесты, и даже ее знамя не могло более воодушевить и привлечь к активной защите упавших духом арабов.

Большинство вскочило на лошадей, и когда третье ядро снова было пущено в их стан и опять снесло часть его, ничто уже не могло удержать их и помешать их дикому бегству.

Правда, небольшая кучка еще сражалась вместе с эмиром, его сыновьями и Кровавой Невестой, но и они были смяты врывавшимися в долину, как поток, солдатами Зоры.

Увидав наконец, что держаться больше уже невозможно и что земля покрыта трупами их товарищей, остальные арабы также предпочли спастись бегством.

Зора со своей кавалерией преследовал их и разбил наголову, так что эмир сохранил не более половины своих воинов.

Но и турки понесли тяжелые потери, и победа дорого обошлась им! Но зато они взяли приступом и завладели неприятельским лагерем, нашли в нем богатую добычу: ковры, лошадей и съестные припасы, последним они были особенно рады и немедленно разделили их между собой.

Главной целью Зоры было напасть на след Сади, но все его старания были тщетны, оставалось предположить, что он был убит. Хотя Зора страшно отомстил за его смерть, но все-таки он не мог вернуть своего друга! Вокруг не нашлось никакого следа Сади, а пленные и раненые арабы охотнее умирали, чем давали хоть малейшие показания.

VI. Безумный софт

В башне Мудрецов сидели рядом на диване Шейх-уль-Ислам и его помощник Гамид-кади, совещаясь друг с другом.

— Гяуры[16] сами дадут нам повод к тому, чтобы истребить их огнем и мечом, — сказал Мансур-эфенди, — новые сведения, дошедшие до меня, подтверждают, что возмущение неизбежно! Тогда полумесяц накажет ненавистных и поступит с ними так, как они того заслуживают!

— А какие известия получил ты сегодня из Салоник? — спросил Гамид-кади.

— Еще несколько недель тому назад я говорил тебе, что в Салониках также должны произойти события, которые дадут повод к вспышкам религиозного фанатизма! Одна болгарская девушка по имени Варда хочет выйти замуж за приверженца нашего пророка. Он требует от христианки перехода в ислам. Родители ее против этого, а население города разделилось на две группировки. Пустые причины часто имеют важные последствия! Задачей муфтия и местного правителя будет разжечь волнение. Настал час оказать услугу делу пашей веры и упрочить ее величие.

— Не слишком ли много гяуров поднимется, мой мудрый брат? — спросил Гамид-кади. — Я знаю, что ты действуешь крайне осмотрительно, но позволь напомнить тебе, что восстанут все вассальные государства и своею численностью легко могут превзойти наши военные силы!

— Все это уже взвешено мною, брат мой, — отвечал Мансур-эфенди, — мы должны воспользоваться случаем доказать наше влияние и показать всем, что в любом деле не обойтись без нашей помощи.

— Это необходимо!

— В случае, если вспыхнувший мятеж достигнет такой силы и размаха, что имеющееся у нас в наличии войско окажется недостаточным, наше дело в минуту опасности доказать, что стоит нам произнести слово — и каждый мусульманин с оружием в руках выступит на священную борьбу за веру, — продолжал Шейх-уль-Ислам. — Мы поднимем софтов, заставим проповедовать дервишей, разожжем фанатизм, и то, что не удалось султану и его визирям, совершит одно наше слово!

— Твой план хорош, брат мой, но мы можем двумя различными путями доказать, как необходима наша помощь! Один из них ты только что назвал, я же укажу тебе другой. Государственная сокровищница пуста, казна растрачена! Те небольшие суммы, которыми еще могут располагать министры, скоро истощатся, если мятеж примет большие размеры. Ты не хуже меня знаешь, надолго ли хватает даже огромных сумм, если к ним жадно тянутся тысячи тысяч рук! Мой совет — избрать второй путь! Когда совершенно истощится казна, помощь должна прийти от нас. Большие суммы, находящиеся в нашем распоряжении, окажут необходимую помощь, которой никто не ожидает в серале.

— Наш разговор навел меня на мысль о недавно прочитанных мною рукописях, принадлежавших старому толкователю Корана Альманзору, который выдает себя за потомка калифов из дома Абассидов, — сказал Мансур-эфенди.

— Документы доказывают справедливость его притязаний, — возразил Гамид-кади, — я рассмотрел бумаги, они подтверждают это.

— Я с этой целью и отдал их тебе, — продолжал Мансур-эфенди, — я прочел и другие рукописи и наткнулся на один удивительный древний документ, написанный неразборчивым почерком. Я постарался, однако, разобрать его и узнал, что последний из калифов перед своим бегством спрятал в безопасное место все громадные сокровища дома Абассидов; но место, где калиф спрятал богатства своего дома, указано неясно, к тому же эти указания отчасти стерты. Мне удалось только разобрать, что сокровища огромны и что они спрятаны в безопасном месте, под камнями. Вы с ученым Али-шейхом возьмите документ, подробно разберите его, — продолжал Мансур-эфенди, — и постарайтесь узнать, на какое место указывает составитель этого документа. Если мы отыщем его, то сможем приступить к делу, поместив эти сокровища в нашу казну.

— Мы с Али-шейхом сейчас же изучим документ, как только ты передашь его нам, — сказал Гамид-кади.

В эту минуту в зал совета вошел молодой дервиш и низко поклонился обоим могущественным сановникам.

— Ходжа Неджиб! — доложил он.

— Приведи его сюда! — приказал великий муфтий.

— Не этому ли ходже ты поручил надзор за софтом? — спросил Г амид-кади.

— Да, Неджиб стережет дом софта Ибама.

Молодой дервиш открыл двери и впустил в зал совета высокого, худощавого, одетого во все черное мужчину. Ходжа Неджиб со всеми знаками раболепия бросился на колени перед муфтием.

— Зачем ты пришел? — спросил Шейх-уль-Ислам.

— Не гневайся на меня, великий и мудрый Баба-Мансур, за то, что я оставил свой пост в доме, где находится чудо, — отвечал ходжа Неджиб, — это было необходимо! Я не смел мешкать! Софт Ибам сошел с ума!

— С каких пор ты это заметил?

— С прошлой ночи.

— И ты только теперь пришел сюда доложить об этом?

— Я думал, это пройдет! Сначала мне казалось, что софт шутит, и я уговаривал его оставить эти неуместные шутки. Теперь же безумие его усиливается.

— Что он делает?

— Он громко хохочет и кричит, что чудо — не что иное, как обман, что люди позволяют морочить себя и что все это — одно плутовство!

Мансур-эфенди и Гамид-кади обменялись быстрыми взглядами.

— Где теперь безумный софт? — спросил первый.

— Я запер его наверху в комнате.

— А где чудо?

— В другом покое. Я запер дом на замок.

— Слышали ли люди слова сумасшедшего?

— Да, мудрый Баба-Мансур. Они кричали, что софт не безумный, а говорит правду. Это очень радовало Ибама, он обнимал мужчин и кричал, что есть еще на земле люди, которые в состоянии понять его. Он добивался сверхъестественного, ломал над ним голову, исследовал его, но чудо отнюдь не было его произведением, плодом его трудов. Оно было низким обманом — и снова начинал насмехаться над людьми, собравшимися в его доме. Не зная, что делать, что отвечать на его безумные слова, одни вопросительно глядели друг на друга, пожимали плечами, шептались, другие вторили его смеху и уходили впрочь. Во всем виноват софт, и если, мудрый Баба-Мансур, ты в эту же ночь не прикажешь увезти его, он принесет несчастье своим безумием.

— Вернись как можно скорее в дом софта. Не далее как сегодня ночью я сам приеду туда.

— Приезжай, мудрый Баба-Мансур, и посмотри сам, правду ли сказал твой раб Неджиб!

— А до тех пор ты отвечаешь мне головой за то, что в продолжение этого времени софт не устроит никакого бесчинства и что ни одна душа не будет к нему допущена, — сказал Шейх-уль-Ислам. — Если Ибам сумасшедший, его здесь у нас вылечат. Если же это притворство и им руководит злой умысел, тогда он понесет наказание. Ступай!

Ходжа Неджиб встал, низко поклонился и оставил зал совета.

— Этот софт кажется мне опасным, — сказал Гамид-кади, — подобные натуры с независимыми идеями и средствами к исследованию их могут наделать много вреда, а потому их следует делать безвредными.

— Я согласен с тобой, брат мой! Если софт не безумный, а только притворяется им, мы найдем средство убедить его в своей вине, наказать и положить конец его козням, — отвечал Шейх-уль-Ислам. — Сегодня же ночью я приму надлежащие меры, разузнаю обо всем и, в случае нужды, он будет обезврежен.

При этих словах Мансур-эфенди позвонил.

Молодой привратник с поклоном вошел в комнату.

— Передай приказание, чтобы три дервиша ждали меня внизу, у кареты, — сказал Шейх-уль-Ислам, — пусть шейх выберет трех самых сильных дервишей и снабдит их веревками и платками.

Привратник удалился.

— Прежде чем отправиться к софту, — обратился Мансур к Гамиду-кади, — я хочу передать тебе, брат мой, тот документ, в котором упомянуто о сокровище калифов, чтобы вы вместе с Али-шейхом разобрали рукопись.

— Я не выпущу ее из рук и буду беречь, как зеницу ока, брат мой! — отвечал Гамид-кади и вместе с Мансуром поднялся с места.

Они подошли к двери, которая вела в смежную комнату башни Мудрецов.

Тут помещалось несколько шкафов, встроенных в углубления стены со сводами, хорошо укрепленных и запертых на замки. В них содержались важнейшие документы. В этом и днем и ночью охраняемом месте они были в безопасности.

Гамид-кади взял со стола канделябр с зажженными свечами и вместе с Мансуром подошел к среднему шкафу.

Шейх-уль-Ислам вынул несколько маленьких ключиков. Одним из них он отворил маленькую железную дверцу. Гамид-кади светил ему.

Вдруг Мансур отскочил, охваченный внезапным ужасом. Бледный, как полотно, он смотрел на пустую полку шкафа.

— Что с тобой, брат мой? — спросил Гамид-кади.

— Документов нет! — вскричал Мансур.

— Пропали документы? Не может быть!

Шейх-уль-Ислам торопливо обыскал прочие полки — все остальные бумаги были нетронуты, не было только тех, которые он искал.

— Все тут, все остальные документы налицо, — сказал он глухим голосом, — нет только тех, которые мы отняли у толкователя Корана Альманзора и нашли в его доме! Это непостижимо! Никто не может проникнуть в этот покой! Никто не может добраться до шкафов! Однако ж документов нет!

— Я ровно ничего не понимаю, — сказал Гамид-кади.

— Документы похищены! — повторил Шейх-уль-Ислам. Но вдруг, казалось, ему пришла в голову мысль, пролившая свет на этот непостижимый случай.

— Золотая Маска! — прошептал он, побледнев и задыхаясь от волнения. — Перед ее появлением в руинах документы были еще в шкафу! Теперь их там нет!

Но он скоро оправился от своего волнения и с гордой улыбкой обратился к совершенно растерявшемуся от испуга Гамиду-кади.

— Не все еще пропало, брат мой, — сказал он, — я был настолько предусмотрителен, что снял точную копию с документа. Хотя неразборчивые места еще менее ясны в копии, все же не совсем пропала надежда объяснить их, я точь-в-точь скопировал все буквы.

— Какая счастливая мысль, мой мудрый брат, — воскликнул Гамид-кади, с облегчением переведя дух. — Где эта копия?

— Не здесь, она в моем архиве в городе! Завтра я вручу ее тебе, и ты сможешь вместе с Али-шейхом приняться за работу, — сказал Шейх-уль-Ислам и снова запер шкаф.

Затем оба вернулись в зал совета, и там Мансур-эфенди простился с Гамидом-кади.

Последний остался еще в развалинах окончить свои дела, а Мансур-эфенди отправился к ожидавшей его карете.

Возле кареты стояли трое дервишей. Мансур приказал им сесть в карету и, вполголоса отдав приказание кучеру, последовал за ними. Карета быстро покатилась по направлению к Садовой улице и остановилась перед домом Ибама возле большого минарета.

Двери дома были заперты, окна завешаны. Толпа, вечно осаждавшая дом софта, мало-помалу разошлась, осталось только несколько нищих и калек.

Шейх-уль-Ислам вместе со своими провожатыми вышел из кареты и постучал в дверь.

В одну минуту ходжа Неджиб открыл дверь и впустил Мансура и трех дервишей.

— Где софт? — спросил его Шейх-уль-Ислам.

— Разве ты не слышишь его голос, мудрый Баба-Мансур? — сказал Неджиб, указывая наверх, откуда раздавался звонкий хохот, прерываемый криками, которых, однако, нельзя было разобрать.

— А где Сирра?

— Она ни во что не вмешивается, кротка и покорна, я думаю, она теперь спит.

— Проводи нас наверх к софту! — приказал Мансур-эфенди.

Неджиб взял лампу и пошел впереди, освещая путь. Шейх-уль-Ислам последовал за ним в сопровождении трех дервишей.

Ибам утих на минуту, но, услышав приближающиеся шаги, он опять завопил:

— Новые гости! — кричал он. — Все впадают в обман!

Мансур велел дервишам ожидать его дальнейших приказаний, а сам вместе с Неджибом вошел в комнату, где находился безумный софт.

Едва только свет проник в комнату, как Ибам принялся бросать на пол все лежавшие на столе деньги и вещи, которые люди, веря в чудо, принесли в его дом, и в бешенстве топал ногами.

— Это грехом нажитые деньги! — кричал он. — Прочь! Все это обман, гнусный обман! И я еще должен ему содействовать! Ни за что на свете! Ха-ха-ха! — хохотал он с диким сарказмом. — Люди ничего не понимают! Чудо — это дело не моих рук, это твое создание, великий муфтий! — кричал он, вытянув руку и указывая дрожащим пальцем на Шейха-уль-Ислама, мрачно смотревшего на него. — Это твоих рук дело, и я не желаю, чтобы мой дом был использован для такой низкой цели! Завтра я созову сюда всех софтов! Пусть только они придут, я расскажу им все! Пусть они рассудят.

— Узнаешь ли ты меня, Ибам? — спросил Мансур-эфенди.

— Как мне не узнать тебя, ты — великий муфтий, ты — Баба-Мансур! Хорошо ты сделал, что пришел! Я не хочу иметь никакого дела с чудом и не желаю, чтобы оно оставалось в моем доме. Сними с моих плеч эту обузу и девай ее, куда хочешь! Возьми от меня и эти деньги, они внушают мне отвращение и гнетут мою душу! Я не хочу принимать в этом никакого участия!

— Не чувствуешь ли ты себя больным, Ибам? — спросил Мансур-эфенди.

В ответ на эти слова софт разразился резким хохотом, и язвительная усмешка исказила его бледное лицо.

— Ага, вот как, понимаю! — воскликнул он. — Не болен ли я? Да, кажется, я сумасшедший! Ха-ха-ха, тебе это угодно! Я безумный! Сумасшедший!

— Ибам, ты даешь слишком разумные ответы для того, чтобы уверить нас, что ты впал в безумие!

— Слишком разумные! В таком случае я ровно ничего не понимаю.

— Я объясню тебе все. Ты притворяешься безумным, ты намерен совершить постыдный обман с какой-то непонятной мне целью! — вскричал Шейх-уль-Ислам, измерив софта презрительным взглядом. — Ты, конечно, принадлежишь к тем вольнодумцам, которые считают гордостью противиться мне. Но вы все погибнете от моей руки!

— Хотя бы твоя рука и погубила меня, я все-таки скажу, что путь твой неправый. Наказание непременно постигнет тебя! Меня ты устранишь за то, что я говорю правду, но можешь ли ты устранить всех, кто проникает в твои замыслы? Прочие софты низвергнут тебя, ибо все, что ты делаешь, приносит вере отцов больше вреда, чем пользы!

— Довольно, придержи свой язык! — вскричал Шейх-уль-Ислам, бледный от гнева, при этих неожиданных словах, открывших ему, что в некоторых кругах его подчиненных распространились опасные для него идеи. — Ты достаточно доказал мне, что ты в здравом рассудке, что одна злоба, неверие и плутовство побуждают тебя играть роль сумасшедшего! Позвать сюда дервишей!

Ходжа поспешил выполнить приказание Мансура.

При виде вошедших дервишей лицо Ибама страшно изменилось, теперь только начинал он сознавать всю угрожавшую ему опасность.

— Схватить софта Ибама! — приказал Мансур-эфенди.

— Насилие, насилие! — кричал Ибам, в ужасе отступая назад. — Помогите! Меня хотят убить за то, что я сказал правду. Помогите, помогите!

Но скоро голос его смолк: один из дервишей набросил ему на голову шерстяной платок, а остальные связали ему руки и ноги веревками.

В несколько минут он был побежден и связан. Слабо доносились его крики через толстую ткань. Софт Ибам был бессилен в руках трех дервишей, тихо и безмолвно исполнявших каждое приказание, малейший знак Шейха-уль-Ислама.

— Отнесите его в карету и отвезите в развалины, — приказал Мансур-эфенди строгим тоном, — а там передайте его Тагиру, пусть он отведет его в тюрьму. Если же софт начнет буйствовать и продолжать притворяться помешанным, пусть тогда наденут на него смирительную рубашку. Ступайте и в точности исполните мое приказание!

Дервиши вынесли неспособного ни к какому сопротивлению Ибама из комнаты и спустились с лестницы.

Мансур-эфенди стоял наверху, Неджиб же светил дервишам.

Внизу дервиши усадили софта в карету и повезли его в развалины Кадри.

Там они развязали его и сняли с головы платок.

— Куда вы меня ведете? — кричал он, пристально озираясь кругом, когда дервиши втащили его в длинный темный, ужасный коридор, который вел в Чертоги Смерти.

Тут явился глухонемой старик с фонарем в руках.

Теперь Ибам знал, где он находится.

— Я погиб, все кончено! Аллах, спаси меня, Алла…

Крики несчастного замирали в толстых стенах ужасного дворца.

Дервиши привели его наверх, и старый Тагир, не слышавший ничего, запер нового арестанта в одну из камер, где его крики наконец смолкли.

VII. Могущество Кадри

Как мы уже знаем, Сирра, от изнеможения и голода лишившись чувств около развалин, была взята Шейхом-уль-Исламом, который воспользовался ею для своих целей. Но еще до этого события Сирра через старую Ганнифу разузнала, что Сади-бея нет в Константинополе, но что у него есть два друга и что один из них находится в Беглербеге. Она знала даже, что его зовут Гассаном.

Черный гном размышляла о том, должна ли она сама отправиться в летний дворец султана.

— Предоставь это мне, — говорила старая Ганнифа. — Ты права, Сирра, если кто и может спасти нашу бедную Рецию, так это тот знатный молодой офицер! Его ходатайство что-нибудь да значит! Ах, Аллах, Аллах! — горевала бывшая служанка. — Что будет с домом благородного и мудрого Альманзора? Он умер, его сын, его гордость, убит, его дочь, его радость, невинно томится в тюрьме. И всему этому виной не кто иной, как ужасная, мстительная Кадиджа! Она одна!

— Замолчи! — перебила Сирра своим нежным голосом старую Ганпифу. — Лучше посоветуемся, как нам освободить бедную Рецию теперь, когда ее Сади далеко отсюда! Я перепробовала все средства, но глухонемой сторож бдителен. Ночью пробовала я взять у него ключи и действовала ловко и осторожно: двумя пальцами своей единственной руки тронула я связку ключей, которую он придерживал рукой, но он тотчас же проснулся, и я должна была бежать!

— Поверь мне, будет лучше, если знатный господин, друг благородного Сади, вступится за бедную Рецию! Гассан-бей в Беглербеге, я это точно знаю!

— Постой! Лучше всего сделаем так! — воскликнула Сирра. — Я напишу несколько строк, а ты отнесешь записку во дворец и отдашь прислуге, это менее всего бросится в глаза!

— Ты всегда умеешь так умно придумать, — согласилась старая Ганнифа, очень довольная тем, что ей не надо было лично говорить с Гассаном.

Живо достала она у соседей перо и чернила и, качая головой, дивилась искусству, которое Сирра обнаруживала в письме. Старая Ганнифа, как и большинство турецкого народа, не умела написать ни одной буквы.

— Вот! — сказала Сирра, проворно написав несколько строк. — Прежде выходило лучше, когда у меня были еще обе руки, но Гассан-бей прочтет и это! Возьми и отнеси ему в Беглербег.

Старая Ганнифа в тот же вечер отправилась во дворец. Караульные внизу у ворот не хотели пропускать ее. К счастью, подошел камердинер принца Юссуфа и спросил, что ей надо. Только ему доверила она цель своего посещения.

Он сказал ей, что сейчас же передаст записку адъютанту принца, но, несмотря на это, в продолжение нескольких минут должен был выслушивать убедительные просьбы, увещевания и мольбы старухи. Наконец ему удалось отделаться от нее, и он поспешил с письмом во дворец. Ганнифа же отправилась обратно в Скутари.

Гассан-бей разговаривал с принцем в то время, когда камердинер на серебряном подносе подал ему письмо.

Вот что было в письме:

«Благородный Гассан-бей, друг храброго Сади-бея! Беспомощная Реция оставлена на произвол судьбы! Спаси жену твоего друга, Аллах наградит тебя за это! Она томится в заключении в развалинах Кадри. Избавь же ее от незаслуженных мук!»

— Что ты получил? — спросил его принц.

— Известие о бесследно исчезнувшей Реции, о которой я рассказывал вашему высочеству! — отвечал Гассан.

— Не можешь ли ты показать мне записку?

Гассан молча подал письмо принцу.

— Ты ведь говорил, что друг твой Сади-бей, избрал ее себе в жены? Бедняжка страдает? Она в заключении? Это скверно, Гассан, мы должны освободить ее, должны помочь ей, ведь Сади-бея нет здесь, и за нее некому вступиться!

— Участие вашего высочества весьма милостиво.

— Мы должны приложить все силы, чтобы освободить ее! Кто ненавидит и преследует жену твоего друга? Она заключена в развалинах Кадри? Я думал, там одни только дервиши!

— Я никогда не бывал там, принц! Знаю только, что там всегда Шейх-уль-Ислам держит совет с Гамидом-кади.

— Недавно сюда подъехала карета Гамида-кади, и я видел, как он вышел и отправился в кабинет моего отца.

— Если ваше высочество позволит мне, я воспользуюсь этим благоприятным случаем, чтобы хорошенько разузнать, действительно ли Реция, дочь Альманзора, находится в заключении.

— Не только позволяю тебе, но даже прошу сделать это в моем присутствии! — отвечал принц Юссуф, который, по-видимому, принимал близко к сердцу дело Реции и Сади, так как последний был другом Гассана. Он позвонил.

Вошел слуга.

— Просить Гамида-кади ко мне! — сказал Юссуф.

— Если бы это только имело хорошие последствия, принц!

— Чего же ты опасаешься?

— Надо быть осторожным, принц! Гамид-кади пользуется большим влиянием и, как слышно, он в тесной дружбе с Шейхом-уль-Исламом.

— Мне хочется только, чтобы ты узнал про Рецию! — отвечал принц.

— Боюсь, как бы ваше высочество не повредили себе этим, — сказал Гассан, — этот кади пользуется большим влиянием, и влияние это очень важно при исполнении тех планов, которые ваше высочество готовитесь претворить в будущем.

— Не думаешь ли ты, Гассан, что из-за этого я откажусь от своего желания вступиться за невинно страждущую? Ты никогда еще не говорил так со мною.

— Прошу прощения! Я думал только о будущем вашего высочества! Слова вашего высочества напомнили мне о другом — о моих обязательствах к другу! Но сюда идут!

— Посмотри, кто это?

— Гамид-кади! — сказал Гассан, отдергивая портьеру и видя перед собой знакомого нам старого седобородого советника Шейха-уль-Ислама. С почтительным поклоном он пропустил его в комнату.

— Ты звал меня, принц, — сказал кади почтительным, но не раболепным топом, обращаясь к Юссуфу. — Гамид-кади стоит перед тобой!

Принц Юссуф недоверчивым взглядом измерил сановника.

— Мой благородный Гассан-бей, — обратился он после небольшого молчания к своему адъютанту, — ты знаешь, что я хотел спросить, обратись же от моего имени к кади.

Хотя султан очень редко сам разговаривал с удостоенными аудиенции сановниками, а большей частью поручал присутствующему визирю вести разговор, сам же был только наблюдателем и слушателем, однако попытка принца поступить таким же образом, казалось, произвела неприятное впечатление на Гамида-кади. Он счел себя оскорбленным, даже изменился в лице, однако овладел собой. Глаза Гассана следили за всем. Он жалел о такой опрометчивости принца, но это продолжалось только одну минуту! При первых же словах кади сожаление уступило место крайнему негодованию.

— Так меня призвали сюда для того, чтобы отвечать на вопросы офицера, принц? — не мог удержаться, чтобы не сказать, Гамид-кади.

— Да, для того, чтобы отвечать на вопросы, мудрый кади, — начал Гассан, — однако не забывай, что вопросы часто бывают большой важности! Мы получили известие, что в развалинах Кадри томится в заключении девушка, дочь толкователя Корана Альманзора, так ли это?

— Хоть я и не обязан, да и не вправе давать объяснения в подобных обстоятельствах, все же я отвечу в форме вопроса! Разве ваше высочество намерены уже обзавестись гаремом, что отыскиваете одалисок?

— Вопрос этот заставляет меня переменить тон, — сказал Гассан холодно и выразительно, — мне дано поручение требовать ответа на мой вопрос о дочери Альманзора, в противном случае я вынужден буду подать жалобу его величество султану!

— Это должно оставаться тайной для всех! Дела Кадри не подлежат общественному суду, — отвечал Гамид-кади с виду учтиво, но надменным тоном. — Что делается там, скрыто и часто непостижимо для остального мира!

— Так ты оставляешь без ответа вопрос о заключенной? — спросил Гассан.

— Ты упомянул недавно о его величестве султане! Только в крайних случаях уполномочен я давать объяснения!

— Скажи кади, что он должен дать объяснения и непременно даст их! — сказал принц своему адъютанту. — Затем сейчас же отправляйся в покои моего светлейшего отца и доложи флигель-адъютанту, что ты должен от моего имени просить аудиенции у его величества.

С этими словами принц отвернулся от кади и в сильном неудовольствии вышел из комнаты.

Гамид был бледен и дрожал от волнения, когда оставлял покои принца. Между Юссуфом и партией Мансура-эфенди и Гамида-кади произошел разрыв, и Гассан имел основания опасаться последствий этого разговора для принца.

Из флигеля принца Гамид отправился в ту часть дворца, где заседали статс-секретари султана и где министры обыкновенно собирались для совещаний. Там ему надо было вместе с секретарями закончить одно важное государственное дело. Бледность его поразила всех, но Гамид объяснил ее нездоровьем.

В ту минуту, когда кади собирался уже уйти, в кабинет торопливо вошел камергер султана. Он был так взволнован, что не заметил Гамида и несколько раз подряд спросил о нем.

Один из статс-секретарей указал ему на кади.

Камергер поспешно обратился к тому и объявил, что ему поручено немедленно проводить кади к великому визирю, который от имени султана и по его приказанию должен переговорить с ним об одном важном деле.

Гамид молча последовал за камергером в покои султана. Он знал уже, в чем дело.

Султан сидел на диване в то время, когда Гамид-кади вошел в его кабинет и с почтением поклонился ему. Возле Абдула-Азиса стоял великий визирь.

— Сделан донос, — начал тот, — что в руинах Кадри томится в тяжкой неволе одна девушка и совершенно невинно! Спрашиваю тебя, Гамид-кади, имеет ли основание этот донос или не можешь ли ты его опровергнуть?

— Он имеет основание! — отвечал Гамид.

— Чем можешь ты объяснить подобное насилие?

— По-видимому, на меня возвели тяжкое обвинение, — сказал советник Мансура слегка дрожащим голосом, — и я непременно пал бы под его гнетом, если бы сознание исполненного долга не внушало мне мужества и силы! Кадри стремятся к одной цели — всячески упрочить и возвысить могущество вашего величества. Цель эта — двигатель всего, что там происходит. Из нее вытекает и начало возведенного на меня обвинения.

— Говори яснее, Гамид-кади! — сказал великий визирь.

— Воля его величества — для меня закон! — продолжал Гамид-кади. — Невозможно, чтобы установленные на то власти видели и проникали во все опасности, которые угрожают и вредят трону вашего величества! Я далек от того, чтобы обвинять кого-нибудь, напротив, но что совершается тайно, часто ускользает от их взоров. Это очень естественно. Наблюдению за этими тайными кознями против правления и трона вашего величества и посвящены все наши заботы, все наше внимание!

— Какое отношение имеет это предисловие к заключенной девушке? — спросил великий визирь.

— Состоялся заговор потомков дома Абассидов, — отвечал Гамид, нарочно возвысив голос, и с удовольствием заметил, что известие это не осталось без воздействия на опасавшегося за свой трон Абдула-Азиса. — Только в развалинах Кадри знали об этом заговоре, никто больше и не подозревал о нем.

Султан строго и с упреком посмотрел на великого визиря.

— В Скутари жил один старый толкователь Корана по имени Альманзор, — с достоинством продолжал Гамид, — этот Альманзор был потомком Абассидов. Вокруг него собралась толпа бунтовщиков, задавшихся отважной и преступной идеей. Воля и приказание вашего величества заставили меня говорить, да всемилостивейше простит мне ваше величество, если мои слова вам неприятны. Толкователь Корана Альманзор умер или без вести пропал в дороге, сын его был убит в стычке на базаре, а дочь его вместе с документами заключена в тюрьму, чтобы можно было произвести расследование. Вот и весь ход дела. Дочь Альманзора и теперь еще находится в заключении!

Рассказ о происках враждебной ему партии внушил султану страх, а бдительность, о которой говорил Гамид, была принята им одобрительно. Теперь он не желал никакой перемены в принятых мерах. Он дал понять великому визирю свою волю.

— Его величество довольны твоим оправданием, Гамид-кади! — сказал визирь. — Тебе и твоим товарищам предоставляется действовать в том же духе, чтобы всегда иметь бдительное око везде, где только есть опасность для султана и его трона. Его величество милостиво отпускает тебя!

Гамид-кади поклонился султану и великому визирю и в полном сознании своей победы гордо оставил покои султана.

Из дворца он немедленно отправился в развалины Кадри известить Шейха-уль-Ислама о блестящих результатах своих поступков.

В это время в мрачных Чертогах Смерти, в которые не смела проникать никакая власть, совершалась жуткая казнь. Гамид-кади застал еще это новое доказательство ужасного могущества Кадри и злоупотреблений, которые из него проистекали.

Прежде чем стать свидетелями всех этих ужасов, безнаказанно происходивших в Чертогах Смерти, вернемся к Реции и посмотрим, что произошло с ней со времени той страшной ночи, когда грек Лаццаро отвез ее во дворец принцессы, чтобы показать ей, что Сади лежал у ног другой женщины.

Негодяй имел полный успех.

Разбитая душой и телом и до глубины души оскорбленная, она лишилась чувств, убедившись, что грек ее не обманывал, что действительно он, ее Сади, стоял на коленях перед другой женщиной и своими устами касался ее одежды.

Она не могла разглядеть соперницу, покрывало скрывало ее черты. Она знала только, что это была богатая и знатная дама, но все это она припомнила уже у себя в темнице, где она снова очутилась, сама не зная как.

Случилось то, что она считала невозможным, так как до сих пор ни разу еще жало сомнения не прокрадывалось в ее душу, теперь же она своими глазами увидела невероятное.

Покинутая любимым человеком, оставленная всеми, она считала ссбя погибшей. Всю любовь свою сосредоточила она на Сади. Она обожала его, с ним вместе она, не задумавшись, умерла бы: смерть не казалась страшной в его объятиях… А теперь не иллюзией ли оказались все ее надежды?

— Нет, это невозможно! Сади не мог покинуть ее! Она всему поверила бы, только не этому! Неужели же глаза обманули ее? Нет, зорким оком любви она смотрела на своего Сади!

— Но, может быть, какие-нибудь другие, неизвестные ей, отношения существовали между ним и той, перед которой он стоял на коленях? Быть может, он и не нарушал своей клятвы верности? — так говорило сердце благородной женщины, и эта мысль чудесным образом укрепила ее больную, измученную душу.

— Нет, нет, это невозможно! — повторяла она. — Это неправда! Скорее погибнут земля и небо, чем мой Сади бросит меня! Как могла я обмануться этим зрелищем! Не Лаццаро ли устроил все это, чтобы мучить меня и убить в моем сердце любовь к Сади? Но ты ошибся в своем расчете! Ты не знаешь истинной любви! Хотя ты и показал мне картину, которая заставила меня содрогнуться, которая лишила меня сознания, все же любовь победила сомнение. Не мое дело знать, что происходило между Сади и той знатной госпожой. Мое сердце говорит мне, что Сади всецело принадлежит мне, одной мне, что он никогда не оставит меня и не променяет на другую! Пусть все обвиняют его, пусть все говорит против моего возлюбленного мужа, я ни за что не откажусь от него и не хочу оскорблять его своими подозрениями! — воскликнула Реция с прояснившимся лицом. — Он непременно явится освободить меня, как только узнает от Сирры, где меня найти! Прочь, черные подозрения, прочь, мрачные мысли и сомнения! Верь в своего возлюбленного! Надейся на его верность, ожидай свидания с ним и разгони недостойные сомнения, которые тревожат твою душу! Я твоя, мой Сади! О, если бы ты мог слышать мой призыв любви! Я твоя навеки! С радостью готова я безропотно перенести все, чтобы только снова увидеть тебя, чтобы только опять принадлежать тебе, одному тебе!

Благородство ее непорочной души одержало победу над всеми сомнениями, над всеми дьявольскими ухищрениями Лаццаро.

Но проходили дни за днями, а Сади все не было. Да и Сирра больше не приходила к ней!

Маленького принца от нее взяли. Теперь она была совершенно одна, всеми покинутая!

Но вот однажды вечером она услыхала раздирающий душу крик о помощи, неизвестно откуда доносившийся в ее камеру. Часто и днем, и ночью раздавались стоны и крики закованных в цепи страдальцев, но такого ужасного крика Реция никогда еше не слышала.

Откуда же неслись эти ужасные звуки? Бедная Реция дрожала всем телом, волосы становились у нее дыбом. Что такое происходило там, на дворе? Неужели никто не мог явиться на помощь несчастным, неужели никто не мог помешать и наказать дервишей Кадри и их начальников за насилие? Неужели не было над ними судьи, который бы осмотрел эти места страданий и ужаса? Долго ли будут эти люди совершать злодейства и поступать по своему произволу, не будучи никем привлечены к ответственности? Разве могущество их так велико, что никто не осмеливается раскрыть их поступки и потребовать у них отчета?

В темницах томились жертвы религиозной злобы и фанатизма, в оковах, исхудавшие, как скелеты, обреченные на голодную смерть! В других тюрьмах страдали несчастные, словом или делом возбудившие подозрение и ненависть Шейха-уль-Ислама, валяясь на соломе в, лишенных света, ужасных камерах. Из других камер слышались крики и стоны. Трупы выносились ночью из Чертогов Смерти и зарывались где-нибудь на дворе. В подвалах гнили умиравшие от грязи, червей и всевозможных лишений жертвы, которые, несмотря на все поиски, бесследно исчезали для всех.

Но что означал этот страшный крик о помощи, этот вопль ужаса? Реция ясно слышала, что он доносился со двора.

Уже стемнело. Красноватый мерцающий свет падал на потолок той камеры, где находилась Реция.

Что совершалось на дворе под прикрытием ночи? Она должна была узнать, в чем дело! Ужасные звуки отогнали от нее сон!

Она приставила к окну стул из смежной комнаты, где так долго находился принц Саладин, и влезла на него. Теперь она доставала до окна и могла видеть, что происходило на дворе. Ее взорам представилось такое страшное зрелище, что она в ужасе отпрянула назад.

На дворе совершался суд над каким-то несчастным. Это он испускал пронзительные крики о помощи.

Восемь дервишей с зажженными факелами составляли круг. Трое остальных сорвали с. софта Ибама, а это был он, одежду до самого пояса. Затем веревками привязали его руки, ноги и шею к деревянному столбу так крепко, что он совершенно не мог шевельнуться. Он был привязан лицом к столбу, так что казалось, будто несчастный обнимал столб.

Затем трое дервишей схватили палки, и через три удара кровь показалась на спине софта.

Ибам должен был сознаться, что он только играл роль сумасшедшего и что все его слова были сказаны им из коварства, злобы и религиозной вражды. Но он не хотел этого сделать, и за это ему вынесли ужасный приговор, который гласил: «За измену и обман подвергнуть бичеванию». Кровь текла по спине несчастного страдальца, куски кожи и мяса висели клочьями, но удары все сыпались и сыпались, так что палки окрашивались кровью.

Бледное лицо софта было обращено к небу, словно он взывал о помощи и защите.

Но казалось, что вид обнаженного, окровавленного тела только возбуждал в палачах злобу и бешенство. При новых криках софта они схватили его длинную бороду и волосы и связали их веревкой, которую прикрепили к столбу и так крепко стянули, что чуть было не вырвали всю бороду несчастному, который не мог уже больше открыть рот.

Крики его поневоле смолкли. Палачи снова принялись за дело, кровь рекой лилась из израненного тела жертвы.

Реция в ужасе закрыла глаза.

Несчастный софт не шевелился больше, не было слышно и его стонов. Голова, лишенная всякой поддержки, упала в сторону, как у мертвеца, и висела только на веревке, которой были связаны его волосы.

Дервиши довершали казнь уже над мертвым!

Софт Ибам уже отошел к праотцам! Когда его наконец отвязали от позорного столба, он безжизненной, окровавленной массой рухнул на землю.

Дервиши наклонились над ним и, убедившись в его смерти, дали знать шейху, что софт был подвергнут наказанию, но не смог пережить его. Шейх же доложил Баба-Мансуру и его советнику, что софт умер и вместе с ним смолкли и его смелые речи.

VIII. Лжепророчица

Перед домом софта Ибама, обвиненного в ереси, которого, как говорили в народе, взяли для того, чтобы привлечь к ответственности, ежедневно собиралась масса народа: одни желали видеть чудо, другие передавали друг другу свои мнения о восставшей из мертвых.

Со всех концов города стекались к пророчице люди и спрашивали ее советов в разных делах. Собравшиеся перед домом рассказывали, что она слово в слово знает все суры[17] и обычно ссылается на них в своих советах. Часто она дает совершенно неясные, непонятные ответы, а иногда предсказывает удивительнейшие вещи.

Весть о воскресшей из мертвых девушке скоро разнеслась повсюду и дошла до ушей слуги принцессы.

Грек остолбенел при этом известии, и он невольно вспомнил о призраке Черного гнома.

Вечером он выбрал время, чтобы отправиться к дому возле большого минарета. Перед домом он застал огромную толпу. По большей части это были старики, причем из беднейших классов.

— Скажи-ка мне, — обратился Лаццаро к одному старому носильщику, стоявшему в стороне с несколькими приятелями, — здесь ли находится чудо — восставшая из мертвых?

— Да, здесь, ты найдешь ее наверху! Ступай и подивись чуду!

— Кто она такая? Как ее зовут?

— Этого я не знаю! Да и что нам в ее имени? Она пророчица, этого достаточно, — отвечал старик.

— Можно ли ее видеть сейчас?

— Да, там наверху еще много народа! Когда она говорит, кажется, будто звучит голос с неба, — продолжал старик, снова обращаясь к своим знакомым.

Лаццаро вошел в дом. Там была страшная давка. Каждый хотел видеть чудо, многие желали обратиться с вопросом к пророчице. Большинство же было привлечено любопытством. Кое-как добрался он до лестницы. Там, сверху донизу, стеной стояла толпа. Никто не мог двинуться ни взад, ни вперед.

Удивительно еще, как деревянная лестница могла выдержать такую тяжесть.

Лаццаро был всегда находчив в подобных обстоятельствах. Работая локтями, он именем светлейшей принцессы приказывал дать ему дорогу. Многие, следуя атому приказанию, сторонились перед ним, остальных же он бесцеремонно толкал в сторону и таким способом благополучно пробрался через толпу наверх. В передней тоже было тесно, но все же не так, как на лестнице, и пройти здесь не стоило греку ни малейшего труда.

Дверь комнаты, где помещалось чудо, была открыта, она, кажется, даже была снята, так что не только можно было беспрепятственно входить и выходить, но даже со двора можно было видеть комнату.

Лаццаро пробрался к дверям.

В комнате на ковре стояло на коленях около десятка женщин и мужчин. По обе стороны пророчицы, но в отдалении от нее, стояли две свечи, так что, благодаря темному ковру, спускавшемуся сзади нее с потолка и, по-видимому, делившему комнату на две части, да еще из-за царившего в покое мрака нельзя было хорошо рассмотреть пророчицу.

По обе стороны около свечей стояло по ходже или слуге имама: они наблюдали за порядком и были здесь сторожами. Они курили фимиам, и вся комната была пропитана этим запахом.

Перед спускавшимся ковром на чем-то высоком сидело или стояло чудо или пророчица. Видна была только ее голова, все же остальное тело было закутано в плащ с богатым золотым шитьем. Он был очень широк и длинен. Густыми складками облегал он всю ее фигуру и закрывал даже тот предмет, на котором она сидела или стояла.

На голове у нее была зеленая косынка. Все лицо, за исключением глаз, было закрыто покрывалом. Люди, глядя на пророчицу, видели одни только глаза: лицо, ру* ки, шею, туловище — все скрывала одежда.

В ту минуту, когда Лаццаро подошел к двери и пристально смотрел на таинственно укутанную пророчицу, как раз раздался ее голос. Время от времени принималась она говорить после того, как что-то шевелилось позади нее, что не могло ускользнуть от взоров внимательного наблюдателя. Голос ее был чрезвычайно благозвучен и производил неотразимое действие на всех, кто, стоя на коленях, с благоговением внимали ее речам.

«Зачем желать другого судьи, кроме Аллаха? Он дал вам Коран для отличия добра от зла! А потому не принадлежите к числу тех, которые сомневаются в нем. Слово Аллаха совершенно по своей правде и беспристрастию! Слова его не может изменить никто, ибо он всеведущий и всемогущий!»[18].

Пророчица снова смолкла, но все еще слышался ее голос, словно серебристый звон колокольчика.

У ног ее Лаццаро увидел разные дары, которые оба ходжи время от времени уносили в сторону.

По голосу грек тотчас же узнал Сирру, в свою очередь, и она не могла не видеть грека, но ни одно движение ее глаз не выдало этого.

Так это ей удивлялись все, это к ней стекался народ! Она теперь имела если не власть, то, по крайней мере, сильное влияние на толпу, и он чувствовал, что влияние ее должно принять огромные размеры, если она продолжит обращать свои слова к той части народа, в которой легко разжечь фанатизм. Влияние ее могло сделаться громадным, это очень хорошо понимал хитрый грек.

Но какая опасность предстояла теперь ему, когда считавшаяся мертвой была спасена из могилы и возвращена к жизни! Он имел все основания бояться ее мести. Он сознавал, что не было человека, которого Сирра ненавидела бы так глубоко, как его, и что она знала кое-какие вещи, которые могли дорого обойтись ему, если он только не найдет себе могущественного защитника.

Он не мог объяснить себе, что произошло после того, как он сам положил ее в черный ящик и оставался на кладбище до тех пор, пока она не была засыпана землей. Он знал только одно, что она былр жива. Но как вышла она из могилы, это оставалось Для него непостижимым.

Но вот снова раздался удивительно прекрасный голос.

«Вы, правоверные, не водите дружбы с теми, кто не одной с вами веры. Они не преминут соблазнить вас и ищут только вашей гибели! Ненависть свою к вам произнесли уже их уста, но гораздо худшее еще скрыто в груди их!»

В эту самую минуту слова Сирры были прерваны чьим-то криком. У входа показалась старая толковательница снов Кадиджа, сложив свои худощавые руки на груди. Она узнала по голосу свою умершую и похороненную дочь!

— Да, да! — закричала старуха и бросилась на ковер среди коленопреклоненных мужчин и женщин. — Это она, воскресшая из мертвых! Это она, моя дочь Сирра! Потеря за потерей! Зачем не вернулась ты в мой дом? Зачем пошла ты в чужое место! — продолжала она, жадными взглядами пожирая принесенные дары. — Здесь нахожу я тебя вновь! Чудо! Да, это чудо, и никогда еще не было ему подобного! Ты — Сирра, дочь моя Сирра, умершая и похороненная!

Трудно описать впечатление, произведенное этой сценой на присутствующих! Все теснились ко входу посмотреть на старую Кадиджу и послушать ее! Более убедительного доказательства справедливости известия о чуде дать было невозможно, и Мансур-эфенди, за занавеской наблюдавший за успехом своего плана, не мог и желать более благоприятной для себя сцены.

Но вот один из слуг-дервишей пробрался сквозь толпу к одному из сторожей, шепнул ему что-то и удалился. Сторож подошел к самой портьере и сказал несколько слов довольно тихо, так что они были слышны только находившемуся за портьерой.

Вслед за тем внизу и на лестнице раздался шум. Ясно слышались громкие голоса и удары. Это кавассы очищали дом от любопытной толпы, так как султанша Валиде желала посетить пророчицу. В несколько минут удалось им пробиться сквозь толпу и прогнать народ с лестницы, затем они прошли наверх и также бесцеремонно выгнали оттуда всех коленопреклоненных перед чудом, в том числе грека и старую Кадиджу, громкие возражения и убеждения которой не привели ни к чему. Во всем доме не должно было остаться ни души, кроме Сирры и двух сторожей у свечей, всех остальных прогнали. Вся улица тоже была очищена от народа кавассами.

Вслед за тем подъехала закрытая карета без форейтора и без той особой пышности, которая бы указывала на высокое положение ее владелицы. Карета эта была пропущена кавассами и остановилась перед домом софта.

Из нее вышла султанша Валиде и вошла в освещенный дом, где уже все было приготовлено к ее посещению. Она нашла постоянно осаждаемый публикой дом пустым, как она этого и желала, и поднялась по лестнице в мрачный покой, где находилось чудо. Войдя туда, она повелительным жестом приказала удалиться обоим низко склонившимся перед ней слугам.

Оставшись одна с Сиррой, она близко подошла к ней.

— Я узнаю тебя, — сказала она своим решительным, как у мужчины, голосом, — сбрось покрывало со своего лица, я хочу убедиться, ты ли та, которую я видела мертвой!

Из-за портьеры послышалось тихое приказание, и Сирра исполнила желание султанши.

— Да, это ты, я узнаю тебя! — воскликнула она, в удивлении и почти в ужасе отступая назад. — Скажи, как ты воскресла из гроба?

— Я этого не знаю, — отвечала Сирра своим нежным голосом, который произвел невыразимое впечатление на султаншу.

— Знаешь ли ты, что была в могиле? — спросила она наконец.

— Я знаю, что была похоронена, но не знаю, каким образом вышла из могилы.

— Чудо! — прошептала султанша Валиде, с возрастающим удивлением прислушиваясь к голосу Сирры. — Я пришла сюда, — продолжала она, — узнать, можешь ли ты ответить мне на несколько вопросов, больше ли тебе доступно видеть, чем другим людям? Говори, я хочу знать, будет ли мой внук, принц Юссуф, на престоле?

За портьерой раздался тихий шепот, которого не могла слышать императрица-мать: этому мешало ее покрывало, но он, по-видимому, руководил ответами Сирры.

— Ты спрашиваешь, вступит ли на престол принц Юссуф? Да, только при том условии, — прозвучал снова голос Сирры, — если ты получишь свою прежнюю власть и влияние!

— Так отвечай же мне, получу ли я их? — продолжала спрашивать султанша Валиде.

— Это возможно, но только при одном условии, о котором ты и не подозреваешь!

— Какое же это условие?

— Желание твое будет исполнено, и ты получишь свою прежнюю власть, если доверишься тому, кто первый встретится тебе завтра на твоем пути! — отвечала Сирра.

— Куда же поведет этот путь?

— Во дворец Беглербег!

— Беглербег? Не думаю! Я вовсе не намерена отправляться завтра рано утром в Беглербег!

— Ты поедешь туда склонить султана тайно отправиться сюда!

Султанша Валиде остолбенела, мысль эта до сих пор не приходила ей самой в голову.

— Еще один вопрос, — сказала она после короткого молчания. — Какие средства должна употребить я, чтобы достигнуть названных сейчас целей?

— Средства эти еще неясны! Ты узнаешь их во время следующего прихода. Султан придет сюда перед тобой.

Слова эти и вся таинственность, которой облечено было чудо, укрепили суеверие султанши и окончательно расположили ее в пользу Сирры! Она удивлялась ей и верила в нее!

— Я приду сюда еще кое о чем расспросить тебя, — сказала она, положила у входа небольшой кожаный кошелек с золотыми монетами в дар пророчице и в сильном волнении оставила дом софта.

Всю дорогу мысли ее всецело были заняты всем виденным и слышанным. Даже в то время, как она в Скутари пересела из экипажа в свою лодку, которая должна была перевезти ее в увеселительный дворец на берегу Босфора, в ушах ее все еще звучали слова чуда: «Султан придет сюда перед тобой!» И в связи с этим пророчица сказала: «Средства еще неясны. Ты узнаешь их во время следующего прихода!»

Так для этих средств необходимо было появление султана у пророчицы? Без сомнения!

И вот султанша Валиде решила уговорить своего могущественного сына посетить чудо! Чем скорее это будет, тем лучше!

Но в ту самую минуту, как она приняла намерение на следующее утро отправиться к султану и убедить его съездить к пророчице, ей вспомнились слова Сирры: «Желание твое будет исполнено, если ты доверишься тому, кто первый встретится тебе на твоем пути во дворец Беглербег!» Так это была правда! Ведь она хотела же отправиться завтра утром во дворец. Кого-то встретит она по дороге? Невыразимое любопытство и томительное ожидание овладели императрицей-матерью. Почти всю ночь она провела без сна, не находя себе места среди своих шелковых подушек. Раньше, чем когда-либо, позвала она горничных и гораздо раньше того часа, в который она это обыкновенно делала, уже отдавала приказания своему гофмаршалу.

Султанша Валиде была в сильном беспокойстве, причина которого была никому неизвестна. Нетерпение и ожидание томили ее. Беспрестанно вспоминались ей слова пророчицы, объявившей ей, что для достижения своих целей должна она вступить в союз с тем, кого первого в этот день встретит она на пути к султану.

Давно желанный час наконец настал, она могла ехать на своей любимой яхте к султану.

Султанша поспешно сошла вниз. С этой минуты начался уже ее путь в Беглербег. Никогда еще не обращала она такого внимания на встречавшихся ей, как в этот день.

Она вошла в яхту. По воде взад и вперед обычно передвигалось много лодок и пароходов, на которых было полно народа! Ну, а если она увидит нескольких сразу, что тогда? Что, если ей встретятся лица, вовсе незнакомые? Как сбудутся тогда слова пророчицы? Тысячи вопросов и предположений занимали султаншу всю дорогу.

Но беспокойство о встрече с несколькими лицами оказалось неосновательным, и слова пророчицы приобретали все большее и большее значение. Когда яхта султанши переезжала Босфор, ни одной лодки, ни одного каика, ни одного парохода не попалось ей навстречу, тогда как незадолго до нее и вслед за ней бесчисленное множество их сновало взад и вперед!

Будто все они, следуя тайному приказанию, должны были держаться вдали от нее.

Итак, только на берегу, по дороге к террасе дворца или на ней мог встретиться тот, с кем должна была она соединиться, кому должна была довериться, чтобы достигнуть своих целей и желаний. Слова пророчицы ясно гласили: «На пути во дворец». Как скоро она войдет во дворец, как скоро она переступит порог его, так все будет кончено.

Между тем яхта уже пристала к берегу. Султанша вышла из нее, окруженная своей прислугой. Четыре черных невольника держали носилки, чтобы перенести ее во дворец. Сев в носилки, султанша откинула тяжелые шелковые занавески, чтобы иметь возможность увидеть того, кто попадется ей навстречу.

Ни одного человека, даже часового, не было видно на пути.

Негры по обыкновению спустили носилки у широкого крыльца, которое вело к террасе дворца, императрица-мать предпочитала сама подниматься по его ступеням.

Она вышла из носилок. На большом широком крыльце никого не было. Но вот, когда волнуемая ожиданиями султанша дошла уже до последних ступеней, сверху навстречу ей показался Шейх-уль-Ислам.

Султанша словно остолбенела от удивления при виде этого человека, которого она менее всего ожидала! Она встретила Мансура-эфенди, своего ненавистного соперника, он был тем, на кого указала пророчица.

Шейх-уль-Ислам, отойдя немного в сторону, остановился, узнав императрицу-мать, и с почтительным поклоном пропустил ее. Она же, едва будучи в состоянии ответить на его поклон, прошла мимо и направилась к главному входу дворца.

IX. Встреча

После своей блестящей победы над бедуинами Зора занял их лагерь, чтобы дать своим людям давно желанный отдых после всех трудов и лишений. Везде были расставлены часовые, так как Зора был уверен, что разбитый враг соберется с духом и будет продолжать борьбу.

Зора сильно беспокоился о Сади и не мог понять, куда он девался. На другой день он велел похоронить убитых, и при этом приказал тщательно поискать среди них своего товарища, но Сади не нашли.

Неужели обратившиеся в бегство враги взяли его с собой? Это было немыслимо! Не убили ли они его? Но тогда остался бы от него хоть какой-нибудь след.

Зора по всем направлениям разослал разведчиков, приказав им не только разыскивать Сади и следить за действиями врага, но и отыскать тех солдат Сади, которые спаслись бегством в ночь битвы. Сделав эти распоряжения, он тем не менее сам решил приняться за поиски. Он все еще не верил в смерть своего друга, все еще не терял надежды найти его в живых. Он узнал, что тяжело раненный Сади попал в руки врагов, надо было только узнать, взяли ли они его с собой.

Прежде чем оставить лагерь, к Зоре явился один из разведчиков и доложил, что враги снова объединились и заняли прежний лагерь, лежащий в четырех милях от того, где расположился Зора, в котловине около карасиной дороги. Кроме того, разведчик узнал, что Кровавая Невеста вместе с братьями и несколькими всадниками отправились к другому племени просить у него помощи.

Это было важное известие! Если бы врагам удалось найти себе союзников, то мятеж разросся бы, и тогда вряд ли Зора и Сади, если тот еще был жив, смогли бы успешно противостоять этому выступлению, так как находившиеся в их распоряжении силы были слишком незначительны.

В этом положении Зора должен был пока довольствоваться тем, что разослал повсюду разведчиков. Главной задачей для него в эту минуту было узнать об участи Сади. Ему хотелось также добыть сведения о численности врагов, их новом положении и, если возможно, немедленным нападением истребить все это племя.

Всего этого он мог достичь только в том случае, если бы разведчику удалось пробраться в неприятельский лагерь. Но дело это было сопряжено с такими опасностями и выполнить его было так трудно, что он не хотел поручать его даже самому опытному из своих воинов, а решил сам, не говоря ни слова, привести этот смелый план в исполнение, дав предварительно необходимые инструкции на время своего отсутствия.

В сумерках он выехал из лагеря, захватив с собой бурнус и копье одного из убитых арабов. Он хорошо знал, в каком направлении находится неприятельский лагерь, разведчики объяснили ему и путь, который был ближе и безопаснее большой караванной дороги, где всюду были засады бедуинов.

Проехав лагерь, Зора завернулся в бурнус и с копьем в руках вполне походил на сына пустыни, так что издали его смело можно было принять за бедуина.

Подъехав к месту, где, по его расчету, должен был находиться лагерь арабов, он очутился в узкой, далеко простиравшейся между холмами, долине, и скоро, несмотря на темноту ночи, на скалистом выступе холма заметил неприятельский караул.

Зора только для виду держал в руке копье, в другой же у него было ружье, чтобы воспользоваться им при случае.

Но часовой, казалось, не думал о возможности переодевания и принял его за своего воина, возвращавшегося в лагерь.

Единственное, что подвергало опасности Зору, это то обстоятельство, что он не знал дороги в лагерь. Часовому должно было броситься в глаза, как этот возвращающийся в лагерь воин блуждает, не находя палаток.

Но счастье благоприятствовало Зоре. Он случайно попал в боковую долину и там вдали увидел неприятельские палатки.

Теперь он находился в логове врага! Непредвиденный случай, окрик часового могли выдать его и стоить ему жизни!

Но он не струсил и, не медля ни минуты, спокойно поехал к палаткам.

В лагере царило уже ночное безмолвие. По краям его стояли и лежали лошади. У палаток тут и там сидели бедуины, молча покуривая свои трубки. Никто, по-видимому, не интересовался возвращающимся так поздно в лагерь воином.

Было уже довольно темно, когда Зора спрыгнул с лошади и хотел поставить ее вместе с другими. Но опасаясь, что лошади узнают чужую и тем выдадут его, он сделал вид, что хочет осмотреть животное, и отвел его в такое место, где не видно было ни души.

Здесь он поставил в стороне своего коня и, завернувшись в бурнус, осторожно прошел между палатками, чтобы по величине лагеря иметь хотя бы приблизительное представление о численности врагов. Посреди лагеря он увидел большую палатку и едва успел подумать, что, должно быть, она принадлежит эмиру, как услышал приближающиеся сбоку шаги.

Он спрятался за одну из палаток и отсюда увидел, что бедуин быстрыми шагами подошел к большой палатке.

Зора тихонько приблизился к большому шатру и услышал, что бедуин произносит имя эмира.

Вслед за этим эмир вышел из палатки. Вблизи не было ни одного воина, никто не видел Зору, стоявшего за палаткой эмира, да если бы кто и видел его, то ни за что бы не узнал в нем своего врага — офицера падишаха.

— Я принес тебе ответ от молодого эмира из племени Бенн-Шемтаров, — докладывал воин старцу, — молодой эмир знает уже, что неприятель нанес нам тяжкий ущерб и что из всего твоего войска у тебя осталось не более пятисот воинов. Эмир Бени-Шемтаров хитер. Он боится ничего не выиграть в союзе с нами!

— Так он отказывается от него? — спросил эмир.

— Он хочет держать совет!

— Знаю я этот совет! Хорошо, что сыновья мои избрали другой путь! — сказал эмир. — Напал ли ты на след врагов?

— Одного разведчика башибузуков я встретил на горе Катан, он выстрелил в меня из ружья, я проткнул его копьем, он лежит теперь у подошвы Катана, лошадь его я привел с собой.

Зора не проронил ни единого слова. Неукротимое бешенство овладело им при последних словах араба. Разведчики были крайне важны, и вот снова один из них поплатился жизнью за свою опасную попытку.

Между тем молодой воин удалился. Зора недаром потерял время, он, по крайней мере, узнал, что все племя состояло из пятисот воинов и что эмир, чувствуя свою слабость, искал союзников. Оставалось еще узнать, не был ли Сади пленником в лагере.

Зора знал обычаи бедуинов: знатных или важных пленников они держали под строгим караулом в шатре эмира или поблизости от него. Но ни у палатки эмира, ни у одной из ближайших к ней не было часовых.

Оставалось предположить одно: может быть, Сади попал в руки врагов уже мертвым. Но как он мог разузнать это?

Зора заметил, что шатер эмира имел два входа, и после того, как через один из них старик вернулся в палатку, Зора решил узнать назначение другого.

Палатка, по-видимому, состояла из нескольких отделений.

Тихо и осторожно подошел он к пологу и немного приподнял его. Слабый свет звезд слегка проникал внутрь палатки.

Зоре хотелось узнать, спал ли кто-нибудь в палатке. Он побольше откинул полог и увидел посреди шатра возвышение, на котором лежало что-то, показавшееся ему человеческой головой. На заднем плане увидел он постель, которая, по-видимому, была пуста.

Тогда Зора решил войти в шатер, не опустив полога. У входа стояло свернутое зеленое знамя Кровавой Невесты, так как эта часть палатки эмира принадлежала ей. Самой ее не было в лагере. Чья же это была голова, лежавшая на возвышении посреди шатра? Зора вздрогнул при мысли, что это могла быть голова Сади.

Но рассмотрев голову вблизи, он убедился, что она принадлежала не Сади. Хотя бальзамирование и изменило ее, но он все-таки мог узнать, что голова эта не была головой его друга. Мы уже знаем, что это была голова жениха Солии. Кровавая Невеста успела захватить ее с собой во время своего бегства из прежнего лагеря.

Теперь Зора уже больше не надеялся найти Сади живым или мертвым в руках врагов. Мстительная Кровавая Невеста непременно оставила бы его у себя.

Тогда он решил взять ее знамя, но только хотел протянуть к нему руку, как вдруг услыхал чьи-то шаги.

У входа показалась чья-то голова: должно быть, это был ночной патруль.

Зора успел забиться в глубину шатра и там неподвижно стоял, затаив дыхание.

— Разве благородная и храбрая дочь Гаруна в шатре, что открыт его полог? — спросил начальник патруля.

Гробовое молчание царило в палатке.

— Ты в шатре, храбрая Солия? — повторил воин уже громче, но не шел дальше: было бы неслыханное дело, если бы он вошел в палатку женщины, хотя бы и Кровавой Невесты, которая походила скорее на мужчину, чем на женщину, и носила мужскую одежду.

Должно быть, старый эмир из смежной части палатки, только толстым ковром отделявшейся от той, где был Зора, услыхал слова воина, так как его голос отвечал!

— Солия сегодня утром вместе с братьями отправилась в Бедр!

Голова воина тотчас же исчезла, и рука его задернула полог.

Зора не трогался с места. Страшная опасность миновала. Ощупью отыскал он знамя и тихо и осторожно сорвал зеленую полуизорванную материю с древка. Затем разостлал его на полу и, пройдя по нему, вышел из палатки.

Но едва он сделал несколько шагов, как тот же высокий, широкоплечий воин, который делал ночной дозор, вышел из-за ближайшей палатки и быстро направился к Зоре. По всей вероятности, не удовольствовавшись коротким ответом эмира, он спрятался поблизости и следил оттуда. Он догадывался, что кто-то да был в шатре Кровавой Невесты, и теперь его догадка подтвердилась: из палатки вышел воин.

Зора сейчас же понял страшную опасность, грозившую ему. Хотя он и знал по-арабски, но все-таки ответ его сейчас же выдал бы в нем иностранца.

— Стой! — закричал ему воин.

Зора поспешно схватился за рукоятку висевшего у него под бурнусом кинжала, чтобы на всякий случай иметь его наготове.

Не отвечая ничего, он хотел идти дальше.

— Что тебе надо было в шатре Кровавой Невесты? Кто ты? — продолжал воин, быстрыми шагами направляясь к Зоре.

Только мгновенная реакция могла спасти его, минуту спустя было бы уже поздно.

Вместо ответа Зора вытащил кинжал, и, прежде чем враг его мог отступить или закричать, он с такой силой вонзил в него оружие, что тот не успел ни оказать сопротивления, ни позвать на помощь. Как сноп, повалился он на землю, истекая кровью. Острое лезвие кинжала вонзилось ему в горло; слышалось только его страшное хрипенье. Как бешеный, бился он об землю, судорожно сжимавшиеся пальцы острыми ногтями впивались в тело.

Зора не дождался смерти врага, которого он, ради своего спасения, должен был убить. Торопливо прошел он между палатками к тому месту, где стояла его лошадь. Он счастливо отделался от опасности. Если бы не присутствие духа и не ловкость, с какой он убил бедуина, то его погибель была бы несомненна. Минута колебания, промах — и он поплатился бы жизнью.

Через несколько минут Зора свободно добрался до своей лошади, проворно вскочил на нее и тем же путем выехал из лагеря.

Было уже далеко за полночь, когда Зора снова мчался по узкой долине. Он достиг своей цели и должен был радоваться, что вышел цел и невредим из такого опасного дела.

Посмеиваясь втихомолку, скакал он дальше, отыскивая глазами часового, которого он видел, когда ехал в лагерь, но никак не мог найти его.

Но вот, когда он проехал еще порядочное расстояние, дорога показалась ему совсем другой, а долина слишком длинной. Внимательно стал он присматриваться к местности и тут только, к удивлению своему, заметил, что сбился с пути. Вернуться назад он не мог, вероятно, уже почти на милю отъехал он от лагеря и надеялся или выбраться на верную дорогу, или выехать на большую караванную.

Немного спустя въехал он в глубокие пески пустыни и тут на минуту остановил лошадь, не отваживаясь пуститься в это страшное песчаное море.

Зора хорошо знал лошадиный инстинкт и довольно часто полагался на него в подобных случаях. И на этот раз он решил предоставить животному выбор направления и опустил поводья. Почувствовав свободу, умное животное, казалось, поняло намерение своего хозяина, ласково трепавшего его по шее. Сначала лошадь высоко подняла голову, по всем направлениям нюхая воздух, затем нагнулась к земле и стала обнюхивать ее.

По мнению Зоры, надо было ехать вправо, чтобы вернуться в свой лагерь. Лошадь же повернула влево.

— Я доверяю твоему выбору! — прошептал он. — Но мне кажется, что ты ошибаешься.

Лошадь оставила в стороне пустыню, а поскакала по холмам, где под ногами была твердая, а местами даже каменистая почва.

Скоро наш одинокий всадник заметил, что находится как будто на проезжей дороге: тут и там на мягком грунте виднелись следы лошадиных подков. Но дорога эта была незнакома Зоре.

Около получаса, если не больше, ехал он в этом направлении, как вдруг невольно вздрогнул.

Он ясно расслышал треск взведенного курка ружья или пистолета.

В ту же минуту раздался выстрел, пуля просвистела как раз между головой Зоры и шеей лошади, и та, чтобы избежать опасности, сделала скачок вперед и хотела помчаться дальше.

Но Зора был другого мнения. Он хоть и не знал, один или много врагов находилось поблизости, и не мог быть уверен, что в следующую минуту не раздадутся новые выстрелы, но все-таки он решил мужественно встретить нападение и рванул свою лошадь в сторону.

Но вот прогремел второй выстрел и указал Зоре место, где находился враг. В ту же минуту он полетел туда, держа наготове ружье.

Подскакав ближе, он увидел перед собой человека, с трудом поднимавшегося с места, почти в ту же минуту, прежде чем выстрелить, он заметил, что человек этот не был похож на бедуина. Тут только он вспомнил о своем бурнусе и увидел, что выстреливший в него был в турецком мундире.

Проворно соскочил он с лошади, и радостная надежда вспыхнула в нем, но он все еще не верил в возможность ее осуществления.

— Эй! — закричал он. — Ты из чьего отряда: Сади-бея или Зоры-бея?

— Какое тебе дело? Защищайся! — отвечал тот.

— Сади! Ты ли это? Отвечай же! — воскликнул Зора-бей, раскрывая объятия.

— Но кто ты такой? — вскричал турок.

— Я — Зора!

— Зора! Какое счастье! — вскричал тот, в свою очередь раскрывая объятия. — Действительно, я — Сади!

Приняв тебя за врага, я чуть было собственноручно не застрелил своего лучшего друга.

— Вот где пришлось мне отыскать тебя, — сказал Зора, тронутый этой нечаянной радостью, и заключил в свои объятия Сади, который казался очень слабым, шея и плечо у него были на перевязи. — Хвала Аллаху! Ты жив!

— Да, я жив! Только со вчерашнего дня я знаю это, — сказал Сади после первых приветствий, — но, кажется, жизнь моя была на волоске!

— Ты тяжело ранен, Сади?

— В шею неприятельским ятаганом в рукопашном бою и в плечо выстрелом.

— И здесь на голове что-то!

— Это, друг мой, пустяки, удар, который только оглушил меня и от которого не было никаких последствий!

— Ты был во власти Кровавой Невесты, так донесли мне твои солдаты.

— Прежде всего, где мои солдаты?

— Немногие из них уцелели!

— Я так и думал! — сказал как бы про себя Сади. — Клянусь бородой пророка, они храбро бились, но они погибли! Так только немногие уцелели? Где же они?

— Они присоединились ко мне. Я отомстил за них и за тебя, Сади, враги разбиты и выгнаны из своего лагеря, который я и занял теперь со своим отрядом!

— Отлично! — воскликнул Сади, и его глаза засветились восторгом. — Я не находил покоя в Бедре!

— В Бедре? Разве ты был в Бедре? — спросил Зора.

— Да, вот эта дорога ведет в Бедр.

— Так, значит, я давеча не ошибался в направлении! Да и Тибур мой, мое верное животное, тоже не совсем был неправ: он чуял ближайшую дорогу и пошел по ней! Но прежде всего скажи, как попал ты в Бедр? Как вырвался ты из рук Кровавой Невесты, которая не щадит ни одного врага?

— Эти вопросы задавал себе и я, но никак не могу на них ответить, мой храбрый Зора, — отвечал Сади-бей, очень слабый от боли и потери крови, что хорошо видел Зора.

— Ты не можешь ехать дальше, ты измучен, Сади, отдохнем несколько часов, а потом продолжим наш путь в лагерь, — сказал он. — Пока мы сделали достаточно, снова соединившись вместе, все остальное легко! Благо, ты жив! Мы вернемся к нашим объединенным отрядам; еще одна битва с обессиленным врагом, и мы станем властелинами этой земли мятежников, если…

— Если что? — спросил Сади.

— Если Кровавой Невесте и ее братьям не удастся склонить родственное им племя к союзу. Но пойдем же, отыщем где-нибудь поблизости местечко, где нам можно будет укрепить сном свои силы! — сказал Зора и повел своего друга к ближайшей отвесной скале. Обе лошади следовали за ними.

— Ты видишь, что мне нужен покой, — сознался, наконец, Сади. — Я должен признаться, что я еще слаб, но все же я не мог больше оставаться там, я должен был вернуться к вам! Вот уже четыре часа я в дороге, и от езды мои раны снова заныли!

— Что это такое? — воскликнул Зора, указывая на отверстие между огромными каменными глыбами. — Кажется, мы нашли здесь нечто вроде пещеры, которая может служить нам отличным укрытием на ночь!

— Осторожнее, друг мой! — сказал Сади. — Мы должны входить туда с предосторожностью.

— Мой Тибур пойдет вперед и укажет нам дорогу, а у меня есть при себе свеча и огниво, — отвечал Зора, зажигая вынутую им из кармана свечу. Лошадь его, нагнув морду и широко раздутыми ноздрями обнюхивая землю, первой вошла внутрь, по-видимому, очень обширной, далеко простиравшейся в глубь скалы пещеры, вход в которую был очень широким и высоким. За ней следовал Зора с горящей свечой в руке, Сади замыкал шествие, ведя за узду своего кочя.

— Здесь чудесная прохлада, — сказал Зора, и его голос как-то странно зазвучал в пустом пространстве, — знаешь, что я сейчас заметил?

— Что такое? — спросил Сади, входя в пещеру.

— Что это убежище открыто не нами первыми.

— Охотно верю этому, к тому же и пещера эта не очень скрыта, — сказал Сади, — посмотри-ка! Вон там остатки обеда, вот лежат обуглившиеся кусочки дерева — следы того, что здесь жгли костер. В той половине на выступе скалы валяется сено, должно быть, служившее постелью прежним посетителям пещеры. Превосходно, Зора, пробудем здесь несколько часов, уснем сами да и лошадям нашим дадим отдых, им здесь просторно. Сено будет нам постелью. Хвала Аллаху, что я возвращаюсь снова к своему отряду!

Оба товарища легли на сено неподалеку от своих лошадей. Свеча Зоры все еще освещала пещеру, которая внизу была очень широкой, наверху же сходилась в в виде остроконечного свода. Самого верха вовсе не было видно. В сравнении с величиной внутреннего помещения вход казался узким и низким.

— Поболтаем-ка немного перед сном, — предложил Зора, загасив свечу, — я все еще не знаю, что было с тобой и как попал ты в Бедр, ты ведь был в руках Кровавой Невесты. Хотя ты и сказал, что сам не понимаешь, как все это случилось, но все-таки расскажи, по крайней мере, то, что знаешь!

— Те две раны я получил еще до удара в голову, и потеря крови, конечно, сильно способствовала тому, что удар в голову совершенно лишил меня чувств. Что было потом со мной, право, не знаю! Когда я наконец совершенно пришел в себя — должно быть, я долго пробыл в бесчувственном состоянии — и удивленно осмотрелся кругом, я лежал на постели в чужом доме, около меня сидел старик, житель Бедра. На мой вопрос, как я попал к нему в дом, он ответил, что нашел меня утром у своих дверей, как я попал туда, он сам не знал; к этому он добавил только, что раны мои тщательно перевязаны.

— Однако ты сам не мог добрести до Бедра, — задумчиво заметил Зора, — невозможно же предположить, чтобы тебя туда доставили бедуины.

— К чему все вопросы и рассуждения, это напрасный труд, мой благородный Зора-бей, — сказал Сади, и голос его выдавал усталость и потребность во сне после сильного напряжения. — Довольно того, — продолжал он, — что я пришел в себя; мне и теперь смутно помнится, что еще перед тем я приходил однажды в сознание. Кажется, я находился в темном помещении и ощущал качку, но вслед за тем я опять лишился чувств, а когда снова очнулся, был, как ты уже знаешь, в доме старого жителя Бедра, который не хотел даже принять никакой награды за оказанную мне помощь и попечение.

— Как зовут этого благородного старика?

— Мутталеб! Я быстро оправился и сегодня вечером решил вернуться к своим солдатам! Добрый старик уговаривал меня остаться. Но я не мог оставаться больше а постели. Раны мои зажили. Я ответил ему, что я воин и не могу выносить долгого бездействия. Наконец он уступил моим уговорам и отпустил меня, предварительно смазав освежающим и целительным бальзамом мои раны и сделав новую перевязку. Тогда появилась другая забота: лошади моей не было, осталась ли она на поле битвы или умчалась оттуда при моем падении, неизвестно, одним словом, ее не было.

— Так у тебя новая лошадь? А я и не заметил, — сказал Зора, приятно потягиваясь на мягком сене.

— Мне дали другую лошадь, и тогда все пошло как по маслу! Я простился с добрым стариком, поблагодарил его за все его хлопоты и с наступлением сумерек отправился в путь. Я намерен был ехать не по караванной дороге, а окольной дорогой пробраться к тебе. Там я тебя, конечно, не застал бы, чего я, разумеется, не мог знать! Зато я был так счастлив, что встретил тебя здесь. Однако спокойной ночи, друг мой Зора. С восходом солнца мы должны снова двинуться в путь.

— Доброй ночи, Сади! — отвечал Зора, затем все стихло в пещере. Лошади давно успокоились, слышно было только мерное дыхание спящих, глубокая тишина царила кругом. Слабый свет проникал в пещеру, не будучи в состоянии разогнать господствовавшего в ней мрака. Вой голодных гиен и шакалов доносился сюда из пустыни.

Но не одни алчные звери под прикрытием ночи совершали свои набеги, разрывая могилы и пожирая трупы. Хищные бедуины тоже рыскали по пустыне, подстерегая добычу. Как вихрь, мчались они на своих быстрых конях по песчаному морю, белые бурнусы развевались по ветру. Нагнувшись к шее лошади так, что видно было только мчавшегося во весь опор коня да развевающуюся белую ткань, пронеслись они мимо.

Вот показались еще всадники, целая толпа: человек десять или двенадцать. Трое ехали впереди, остальные позади. Это были воины из племени Бени-Кавасов: Кровавая Невеста с двумя своими братьями в сопровождении свиты. Они возвращались от соседнего бедуинского племени, которое она приглашала к союзу.

Поездка была неудачной. Между племенами быстро разнеслась весть, что Бени-Кавасы потерпели сильное поражение. К тому же эмиры получили приказ остерегаться всяких связей с мятежниками, ибо султан без пощады накажет и истребит всех бунтовщиков.

При таких обстоятельствах дела Бени-Кавасов были плохи, они увидели, что никто из других эмиров не хочет примкнуть к ним, а у них было всего пятьсот воинов. В мрачном настроении возвращалась Солия со своей неудачной попытки приобрести союзников. Оба брата ее были также взбешены отказом, и кому же? Им, гордым сыновьям эмира, союза с которым еще недавно все добивались, как величайшей для себя чести.

Война с падишахом сократила их племя с трех тысяч до пятисот воинов, и теперь, если им не поможет счастливый случай, гибель их неминуема.

Солия ехала, погруженная в эти мрачные мысли. По бокам ее ехали братья, девять всадников следовали за ними.

— Мы едем мимо пещеры Эль-Нуриб, — сказала Кровавая Невеста — прежде, чем ехать дальше, отдохнем тут немного!

— Я согласен с тобой! — отвечал один из братьев.

— Я тоже, — сказал и другой, — ты, Солия, можешь лечь в пещере, мы же с лошадьми расположимся около нее.

И всадники поскакали к пещере Эль-Нуриб, уже занятой двумя офицерами падишаха.

Была поздняя ночь, когда они добрались туда. Проворно соскочили они с коней. Двое были поставлены часовыми, остальные улеглись у входа в пещеру, а Солия вошла внутрь. Глаза ее, еще не привыкшие к глубокому мраку, господствовавшему в пещере, ничего не видели. Осторожно пробиралась она ощупью вперед. Вдруг рука Солии ухватилась за голову лошади. Она испугалась, затем убедилась, что пещера была уже занята! Рука ее ясно ощупала двух лошадей.

Тихо и осторожно вернулась Солия к братьям.

— У кого есть с собой свеча? — тихо спросила она. — В пещере — две лошади, а где кони, там и всадники!

Один из воинов принес сухой сук, у другого было с собой огниво. В несколько секунд сук был зажжен. Солия запретила воинам следовать за ней, велела остаться и братьям, а сама, держа в одной руке свой маленький факел, а другой прикрывая его, снова пошла в глубь пещеры.

Не обращая внимания на угрожавшую ей опасность, она неустрашимо направилась к входу, воины же остались снаружи, держа наготове ружья. Свет ее факела слабо освещал пещеру. Сделав несколько шагов, она увидела и узнала двух крепко спавших неприятельских офицеров.

Солия вздрогнула от радостного испуга при этом неожиданном зрелище. Оба предводителя войск султана попались ей в руки! Это могло теперь снова дать войне неожиданный поворот, благоприятный для ее сильно стесненного племени.

Словно очарованная, остановилась она на минуту.

Что если офицеры проснутся?

— В любом случае они погибли, — говорила она себе с торжествующей улыбкой. — Живыми или мертвыми должны они будут отдаться в мои руки. Убежать они не смогут! Из пещеры только один выход, но и он занят солдатами.

С дикой усмешкой на смуглом лице смотрела она на спящих врагов, ее радовало сознание, что ей удалось захватить эту неожиданную добычу.

Рука ее схватила уже висевший у нее на поясе ятаган: ей хотелось убить врагов одного за другим, когда они спали. Но в ту же минуту она переменила намерение! Неприятельские предводители должны были попасть в ее руки живыми. Все воины должны были видеть пленных врагов! И затем уже легко было разбить, победить, истребить лишенных предводителей и упавших духом солдат падишаха!

Упоенная этими мыслями, Солия повернулась, чтобы пойти и рассказать братьям о своей важной добыче и объявить воинам, что теперь все кончено. В эту самую минуту Сади проснулся. Он быстро вскочил с места и пристально смотрел на Солию. Все это показалось ему плодом расстроенного воображения. При мрачном свете дымного факела Солия выглядела настоящим привидением. Тихо направилась она к выходу. Тут только узнал Сади Кровавую Невесту и понял всю опасность! Мгновенным движением руки разбудил он Зору.

— Что случилось? — спросил тот, просыпаясь.

Кровавая Невеста увидела, что оба офицера вскочили с места и схватились за оружие.

— Сюда! — закричала она, вернувшись к своим. — Оба неприятельских предводителя в пещере! Следуйте за мной! Мы должны захватить их!

Весть эта вызвала неописуемое волнение среди арабов, и прежде чем Солия могла сказать еще одно слово, все уже собрались у пещеры.

Зора и Сади сразу поняли весь ужас угрожавшей им опасности.

Моментально схватились они за свои ятаганы и встали у входа.

— Смерть каждому, кто осмелится войти в пещеру! — кричал Зора, размахивая своей саблей.

Но два араба уже проникли в пещеру. Раздались два удара сабель Сади и Зоры, оба бедуина замертво повалились на землю. Бешеный крик, последовавший за этим, подтвердил, что бедуины видели внезапную смерть своих товарищей и, горя мщением, готовы были растерзать врагов.

Когда еще один воин, сраженный ударами обоих офицеров, пал на трупы двух первых, тогда остальные отступили. Положение Сади и Зоры было очень опасное, хотя они с успехом отбили первое нападение врагов. В глубине пещеры они были, правда, в безопасности, каждый, желавший проникнуть в нее через узкий вход, должен был пасть под ударами их ятаганов, но, несмотря на это, они все-таки были пленниками! Они были в пещере, имевшей только один выход, занятый и охраняемый врагами. Выйти из нее они не могли, так что на счастливый исход вряд ли можно было рассчитывать! Им следовало опасаться быть зарубленными при выходе, как они сделали это с врагами при входе их в пещеру.

— Что нам теперь делать? — тихо спросил Сади, когда перед пещерой воцарилась тишина.

— Положение наше прескверное! — так же тихо сознался Зора. — Нам преподнесли плохой сюрприз.

— Мы должны попытаться вырваться отсюда!

— Это, наверное, будет стоить нам жизни!

— Наша погибель неизбежна и здесь, в пещере, если нас будут осаждать и голодом принуждать к сдаче!

— Обсудим спокойно наше положение, — сказал Зора, — надо обдумать все, Сади. Мы не знаем, сколько там врагов, не знаем, какие меры примут они в отношении нас, ясно только одно: они непременно будут осаждать нас здесь!

— Пустим лошадей вперед, и когда арабы бросятся на них и будут стрелять по ним, мы тем временем попытаемся вырваться на свободу, — сказал Сади.

— Уж лучше нам поступить так, как Одиссей со слепым циклопом: прицепимся к брюху лошади и таким манером удерем отсюда, — сказал Зора полушутя, полусерьезно.

— Предложение это стоит принять к сведению! — согласился Сади. — Я думаю, что таким образом нам удастся уйти от врагов.

— Смотри-ка, что это? — воскликнул вдруг Зора, указывая по направлению к выходу.

— Огонь, огонь! — вырвалось у Сади.

— Клянусь вечным спасением, это дьявольская уловка, чтобы умертвить нас или принудить к сдаче! Они хотят задушить нас дымом, смотри, они разводят огонь!

Огненное море загородило выход, бежать было невозможно… До ушей несчастных офицеров доносился демонический крик торжества врагов. Арабы по приказанию Кровавой Невесты натащили сухой травы, хвороста и свалили все это в кучу перед входом в пещеру, и Солия бросила туда свой факел.

Трава мгновенно вспыхнула, и вместе с густым черным дымом взметнулось пламя. Воины сновали взад и вперед, беспрестанно таскали сухие сучья и траву, доставляя новую пищу пламени.

Удушливый дым густым облаком проникал в пещеру, красноватое пламя врывалось внутрь.

В короткое время вся она, не имея доступа свежего воздуха, должна была наполниться дымом, и тогда оба офицера погибли бы.

Торжествующие арабы, выучившиеся этому маневру от французов в Алжире или, по крайней мере, слышавшие о нем, теперь применили его на деле. Они все глубже толкали в проход дымящиеся головни. Все сопротивление Зоры и Сади, которые, чтобы преградить доступ дыму, закладывали проход трупами врагов, не могло спасти их от неминуемой смерти.

В отчаянии взялись они за ружья, в густом черном дыму не видя, куда и удачно ли они попадают. Один из врагов, смертельно раненный, пал, сраженный их выстрелом. Остальные же, поощряемые одобрительными криками Кровавой Невесты, неутомимо продолжали заниматься поддержанием огня.

Долго ли могли выдержать оба пленника этот ужасный приступ?

Они попытались было вырваться из пещеры, но ширина и сила пламени были слишком велики! Теперь они погибли. Им суждено было задохнуться.

Кровавая Невеста заранее торжествовала: победа уже улыбалась ее племени!

X. Попытка освобождения

— Все напрасно, мой благородный Гассан-бей! — воскликнул принц Юссуф. — Нам нечего и надеяться на освобождение заключенной.

— Хоть бы поскорее вернулся Сади-бей!

— Неужели мы будем ждать столько времени, допуская, чтобы бедная девушка томилась в заключении? — горячо возразил принц. — На моего державного отца рассчитывать больше нельзя!

— Я это знаю, принц!

— Но мы должны сами попытаться помочь ей!

— Это благородное намерение, принц, но мне не хотелось бы, чтобы ты подвергал себя опасности.

— Я знаю тебя, Гассан, и уверен, что с той самой минуты, как оказалось невозможным надеяться на содействие султана, ты уже принял решение освободить или, по крайней мере, хоть чем-нибудь помочь бедной заключенной! Уж не станешь ли ты отрицать это?

— Реция — возлюбленная жена моего друга, принц, подобное намерение с моей стороны было бы нисколько не удивительно!..

— Не обязанность ли каждого разделять эти честные мысли, мой благородный Гассан?

— Как могу я отрицательно отвечать на твой вопрос!

Но подобное великодушие не должно заводить нас слишком далеко! И для тебя, принц, прекрасно обнаруживать его, но ты не должен приводить его в исполнение сам!

— Почему же, Гассан? — быстро спросил Юссуф. — Не потому ли, что я принц? А я думал, что это-то прежде всего и побуждает меня к великодушным поступкам!

— Ты должен быть осмотрительным, принц!

— Ты напоминаешь мне о повиновении моему державному отцу, ты прав! Но наш владыка и повелитель не налагал никакого запрета на личность заключенной. Мы же знаем, что она страдает невинно. Ты хочешь заняться ее освобождением, дозволь же и мне участвовать в этом, — просил принц своего адъютанта, — не отвергай меня из-за того, что я принц! Не принц Юссуф, а простой смертный Юссуф примет участие в твоем деле! Не откажи ему, Гассан!

— Этого нельзя, принц!

— Почему же нельзя? Это пустые отговорки с твоей стороны!

— Подумай только о гневе его величества!

— Подумаем лучше о страданиях заключенной, законный защитник которой далеко отсюда. Как будет тебе благодарен твой друг, когда, вернувшись, узнает, что бедняжка спасена тобой! А как прекрасно сознание совершения подобного подвига!

— Ты отгадал, принц, я сегодня же вечером хотел бы сделать попытку освободить ее!

— Я был уверен в этом! Я знаю тебя, друг мой! — воскликнул Юссуф, подавая руку своему адъютанту. — Не откажи мне в согласии принять участие в этом деле!

— Я не смею допустить этого, принц!

— Гассан, я должен поступить так! В этот раз только уступи моей воле! Я сам не знаю, какая непреодолимая сила влечет меня; в других случаях, ты знаешь, твой совет и твоя воля — для меня закон, только в этот раз сделай по-моему!

— Пусть вся ответственность за это падет на тебя, принц!

— Ты берешь меня с собой, ты исполняешь мою просьбу! Спасибо тебе, Гассан. Я знаю, что ты любишь меня, мог ли я иначе всей душой привязаться к тебе. Я горю нетерпением поскорее выйти с тобой из дворца! Заключенная должна находиться в развалинах Кадри, где это? Знаешь ли ты эти развалины? — спросил Юссуф.

— Хотя я и знаю их снаружи, но не знаю той части, где находится заключенная! — отвечал Гассан.

— Кто принес тебе записку, Гассан?

— Какая-то старуха.

— Нельзя ли разыскать ее? Через нее, может быть, мы могли бы подробнее разузнать все.

— Я сделал все, чтобы найти ее, но это мне не удалось.

— Что ты намерен теперь делать?

Гассан промолчал с минуту.

— Осмотрел ли ты броненосец, прибывший из Англии, принц? — спросил он.

— Ты хочешь отвлечь меня, ты хочешь попытаться еще раз отговорить меня от моего намерения, но это не удастся тебе, Гассан, даю слово! — в благородном негодовании воскликнул принц. — Еще раз спрашиваю тебя: придумал ли ты уже какой-нибудь план? Может, ты не хочешь пробраться в развалины, которые, как я, помнится, слышал, населены дервишами, так что посторонние не имеют права входа туда.

— Я хочу испытать довольно странное средство получить подробные сведения!

— Пожалуйста, скажи мне, что это за средство!

— Ты принимаешь такое живое участие во всем, пусть будет по-твоему, принц! Ты, вероятно, слышал уже о пророчице в доме софта?

— Да. Так ты хочешь пойти к ней?

— Я хочу спросить ее, где Реция, пусть она подробно опишет мне ее местопребывание! Если она пророчица, она должна знать и это!

— Так ты веришь в ее таинственную силу?

— В нее более, чем во все другое! Знаешь ли ты, что это и есть чудо, о котором все столько говорят!

— Я пойду с тобой к пророчице!

— Она — воскресшая из мертвых девушка!

— Когда мы поедем, Гассан?

— Сегодня же вечером, не позже, чем через час!

— Никто не должен знать, куда мы едем. Сегодня прекрасный вечер, скажем, что едем кататься.

— Еще одно условие, принц, пока мы еще не уехали, — сказал Гассан Юссуфу, — предоставь мне говорить и действовать, ты же должен исполнить мою просьбу и не подвергать себя опасности каким-нибудь опрометчивым словом или необдуманным поступком!

— Хорошо, я обещаю исполнить твое желание!

— А теперь отправимся в путь, принц! Завернись в серую военную шинель, я сделаю то же, наши мундиры не должны быть видны.

Юссуф во всем следовал совету своего адъютанта. Оба накинули поверх мундиров серые шинели и отправились на берег, где принца уже ждала его прелестная маленькая лодка, на которой он часто катался по Босфору.

Принц в сопровождении Гассана вошел в лодку. Отъехав на некоторое расстояние от берега, Гассан отдал гребцам приказание ехать в Скутари.

Уже стемнело, когда они приехали туда и остановились у пристани.

— Знаешь ли ты дом софта? — спросил принц своего адъютанта, выйдя с ним на берег.

— Рашид-эфенди описал мне его, пойдем, принц!

С этими словами они отправились на Садовую улицу.

Войдя в дом софта возле большого минарета, они застали там еще много народа. Один из сторожей подошел к адъютанту, и когда тот назвал себя, то всех любопытных поспешили выгнать из дома, после чего сторож нашел еще время известить о неожиданном посещении того, кто, скрываясь за портьерой, руководил ответами пророчицы.

Принц и Гассан торопливо поднялись наверх.

Принц испытал весьма странное чувство, когда вошел в таинственное помещение пророчицы, где царили полумрак и приятный запах. Даже Гассан, родом черкес, прошлое которого было полно всевозможных приключений, и тот почувствовал себя как-то странно вблизи этого удивительного существа, которое он увидел перед собой при неясном свете двух восковых свечей.

Сирра, как обычно, неподвижно сидела на возвышении, с ног до головы укутанная в длинную, широкую одежду.

Но вот неожиданно раздался ее голос, словно звон серебряного колокольчика.

— Говорите, зачем вы явились сюда? — воскликнула пророчица.

— Мы пришли за твоим советом и помощью, — начал Гассан, — открой нам местопребывание одной заключенной девушки!

— Как ее зовут и чья она дочь?

— Реция, дочь Альманзора!

Тут только узнала Сирра Гассана.

Но она не должна была обнаружить этого, не смела подать и вида, что имя Реции было близко ее сердцу. Она не имела права сказать ни одного слова от себя, она должна была только повторять все то, что подсказывал ей стоявший за портьерой.

— Что желаете вы знать? — спросила она.

— Мы пришли узнать у тебя, где содержится в заключении Реция, и нельзя ли освободить ее?

— Через час, с наступлением ночи, отправляйтесь в развалины Кадри! — прозвучал снова ангельский голос пророчицы. — Там с одной стороны увидите вы длинный, открытый, мрачный коридор, войдите в него.

— Доберемся ли мы этим путем до тюрьмы Реции?

— Вы дойдете до лестницы, поднимитесь по ней и войдете в первый боковой коридор направо от главного.

— Там найдем мы Рецию?

— В конце коридора увидите вы камеру — она там. Своей цели достигнет лишь тот, кто презирает опасности. Строго следуйте моим указаниям и отправляйтесь туда не раньше и не позже того, как я сказала!

— Благодарим тебя за сообщенные нам сведения, — сказал Гассан, — они помогут нам совершить доброе дело!

С этими словами он вместе с Юссуфом вышел от пророчицы, и оба оставили дом софта.

Вскоре после них и Мансур-эфенди вышел из дома и отправился к своему экипажу, ожидавшему его около кустарников, окружавших минарет.

Оба сторожа также ушли и оставили Сирру одну.

Невыразимый страх и беспокойство терзали ее. Она не могла предостеречь Гассана, друга Сади и Реции. Скрепя сердце, должна она была повторить слова Мансура. Она знала, что Гассан и товарищ его погибли, если последуют ее словам, а внутренний голос говорил ей, что они это непременно сделают.

Что ей было теперь делать? Она должна была спасти их. Но как она могла совершить это? Она сама, словно заключенная, содержалась под стражей. Через час Гассан отправится в развалины; если бы ей теперь удалось вырваться из дома, то она могла бы еще догнать его, могла бы предостеречь его, так что он и не узнал бы в ней ту, которая, повинуясь чужой воле, заманила его в ловушку.

Но как ей было уйти? Ворота были уже, наверное, заперты, да и сторожа внизу непременно задержали бы ее. Медлить больше было нельзя, время шло, и час быстро подходил к концу.

Сирра взглянула на окно, оно, как во всех гаремах, было заделано решеткой. Отсюда убежать было невозможно. Но были еще комнаты, окна которых не были заделаны решетками и выходили на безмолвную и пустынную Садовую улицу.

Очень часто и прежде случалось Черному гному совершать путешествия через окно, когда ее стерегли, а ей хотелось уйти. Теперь, правда, у Сирры была всего одна рука, но она и не думала об опасности, не знала страха. С непреодолимой силой влекла ее мысль, что она должна предотвратить беду и загладить свою вину, совершенную по воле другого. Она обязана была предостеречь Гассана. В эту ночь освобождение Реции не могло ему удаться. Скорее всего, ему угрожала опасность самому попасть в число заключенных. Сирра хорошо знала Мансура и его планы. Противодействовать ему и уничтожить его замыслы было ее единственной целью.

Сторожа были внизу и, конечно, уже спали. Она была одна наверху, никто не наблюдал за ней.

Она сбросила с себя длинный плащ и осталась в своем прежнем черном платье.

Тихонько прошла она в одну из передних комнат. Хотя они были и не слишком высоко от земли, но все-таки спуститься вниз через окно было нелегко.

Сирра взяла одеяло, зубами разорвала его пополам и связала оба конца вместе. Затем один из них она прикрепила к окну и отворила его.

Она осторожно выглянула на улицу и внимательно прислушивалась к малейшему шуму, но все было тихо и безлюдно.

С ловкостью кошки вскочила она на окно, схватила рукой свернутое в трубку одеяло и начала спускаться.

Наконец она была на свободе, но уже час, назначенный адъютанту принца, должен был скоро пройти, а до развалин оставалось еще достаточно далеко.

Если бы кто-нибудь в ее отсутствие прошел мимо дома софта и увидел свисающее из окна одеяло, то побег ее был бы открыт. Но все эти мысли исчезали перед необходимостью предостеречь Гассана и его спутника, которого сразу узнал бы Мансур-эфенди, но которого Сирра еще никогда не видела.

В смертельном страхе оставила она дом: она боялась прийти слишком поздно. Торопливо пошла она ближайшей дорогой по улице, которая вела ко дворцу Беглер-бегу. Затем она свернула влево на дорогу, ведущую в развалины.

Туда же стремились в это время и Гассан с принцем. Нетерпение их было так велико, что они на четверть часа раньше срока пришли в развалины. Сирра опоздала. Когда Гассан и Юссуф дошли до развалин, она была еще далеко.

Они строго следовали указаниям пророчицы, и оба были твердо уверены в возможности найти и освободить Рецию.

Следуя описанию Сирры, они искали в указанной им стороне развалин открытый, длинный, мрачный коридор и скоро действительно нашли его. Это был коридор, ведущий в Чертоги Смерти, тот самый, через который Реция и Саладин были отведены в темницу.

Гассан шел впереди, за ним ощупью следовал принц. Было так темно, что невозможно было увидеть даже своей руки.

Ни один луч света не проникал в этот длинный со сводами коридор, и странно отдавались в нем их шаги.

Отважный Гассан не думал о себе, но за принца он очень боялся в этом совершенно незнакомом для него месте. Принцы в Турции, как уже неоднократно было замечено, и без того часто подвергаются опасности.

Но он успокаивал себя той мыслью, что никто не мог ничего знать о присутствии Юссуфа в развалинах.

Наконец они почувствовали под ногами довольно крутую витую лестницу, которая вела в верхние помещения. Слабый свет проникал теперь сверху.

— Не лучше ли тебе здесь внизу подождать меня, принц? — тихо спросил он своего юного спутника.

— Нет, мой благородный Гассан, где ты, там и я! — отвечал принц. — Не теряй напрасно слов, я пойду за гобой наверх.

— Мне страшно за тебя, принц, весь этот дом кажется мне тюрьмой!

— Что бы ни было, Гассан, я иду с тобой!

После такого решительного ответа Юссуфа Гассану ничего не оставалось делать, как отказаться от своих попыток удержать принца.

Молча поднялся он по ступеням лестницы. Принц тихо следовал за ним.

На верху лестницы он заметил еще один длинный высокий коридор, в конце которого горел фонарь.

Свет был ему необходим. Он попросил принца остаться на лестнице, а сам отправился по пустому коридору к фонарю. До него доносились страшные стоны и крики томившихся в тюрьме заключенных.

Дрожь пробежала по телу принца. Первый раз в жизни находился он в таком месте, в первый раз слышал он стоны и мольбы несчастных.

Между тем Гассан снял со стены фонарь и вернулся с ним к Юссуфу, бросая подозрительные взгляды во все стороны на многочисленные мрачные боковые коридоры; но, к своему удивлению, он не видел никого. Не потому ли назначила им пророчица этот час, что сторожей в это время не было поблизости?

Они должны были идти по первому боковому коридору, вправо от главного, в конце которого, по словам пророчицы, находилась темница Реции, цель их стремлений.

Каждый боковой коридор отделялся от главного большой тюремной дверью. Только некоторые из них были заперты, большинство же стояло настежь, в том числе и та, что вела к первому коридору направо.

Коридор этот был довольно длинный. Гассан с фонарем в руках шел впереди, Юссуф следовал за ним, держа правую руку под серой шинелью у пояса, на котором висели его шпага и кинжал.

Но вот, когда они дошли до конца коридора и при слабом свете фонаря могли уже видеть дверь указанной им камеры, позади них вдруг раздался глухой шум. В первую минуту ни тот, ни другой не могли понять, в чем дело. Удивленно озирались они вокруг, но свет фонаря не доходил до начала коридора.

В ту же минуту шум окончился слабым треском, как это обыкновенно бывает, когда захлопывают двери.

— Клянусь бородой пророка — это что-нибудь да значит! — пробормотал Гассан.

— Кажется, сквозняк захлопнул дверь коридора, — отвечал Юссуф.

Оба на минуту остановились, затем Гассан, высоко держа в руке фонарь, вернулся к началу коридора, чтобы узнать, в чем дело.

За ним последовал и Юссуф.

— Дверь заперта! — тихо сказал Гассан.

— Ее можно будет потом отворить! Прежде всего отыщем в конце коридора ту комнату, которую указала нам пророчица, — посоветовал Юссуф.

Гассан толкнул широкую, тяжелую дверь, она не поддалась. Дверь была заперта, в этом не было сомнения, и отворить ее было невозможно с той стороны, где находились принц со своим адъютантом.

Лицо Гассана омрачилось. Был ли это только несчастный случай? Действительно ли сквозняк захлопнул тяжелые деревянные двери? Это было немыслимо! Гораздо вернее и правдоподобнее было то, что дверь запер сторож.

Принц, между тем, спешил в конец коридора к находившейся там камере, не поняв всей угрожавшей им опасности. Гассан, напротив, хорошо понял ее, это выдавали его мрачные взгляды. Несмотря на это, он следовал за принцем до дверей камеры. Она была заперта, в замке не было ключа.

Гассан постучал.

— Здесь ли ты, дочь Альманзора, супруга Сади-бея? — тихо спросил он.

Ответа не было.

Гассан постучал еще громче.

В камере все было по-прежнему тихо.

Юссуф толкнул дверь и попробовал отворить ее, но она не поддавалась его усилиям.

— Что это значит? — сказал он, бледнея.

— Боюсь, что мы попали в ловушку, — прошептал Гассан.

Но принц спешил назад по коридору, теперь он убедился, что в нем не было ни одного окна, везде только крепко запертые двери.

— Будь осторожен, принц! — тихо сказал Гассан ему вслед. — Я должен напомнить тебе о твоем обещании.

— Мы должны попытаться найти какой-нибудь выход!

— Который не найдется! — прибавил Гассан.

— Что же ты думаешь о нашем положении?

— Что оно очень опасно, принц!

— Мы — заключенные?

— Мне самому кажется, что так! Я предостерегал тебя, принц.

— Не думаешь ли ты, что я раскаиваюсь, что пошел с тобой? Нет, нет! Мы должны добиться успеха.

— Здесь нет и следов Реции! — объявил немного спустя Гассан, постучавшись и в остальные двери и нигде не получив ответа. — Пророчица, у которой мы были, обманщица!

Принц подошел к высокой тяжелой двери, которая, как нам известно, была заперта, и громко постучал. По-прежнему все было тихо, никто не являлся. Точно все вокруг вымерло.

— Выходит так, как я сказал, мы — заключенные, — объявил Гассан, — в этих старинных заброшенных стенах. Мы можем умереть от голода и жажды, если только нам не поможет случай, а бедная Реция по-прежнему останется в заточении.

— Мы должны уйти отсюда! — вскричал принц, все еще пытаясь найти выход.

Вдруг он остолбенел от удивления.

— Тут я сейчас слышал голос, — тихо сказал он Гассану, указывая на дверь, которая, казалось, вела в камеру, а на самом деле — в один из боковых коридоров.

Гассан подошел к принцу.

— Ты слышишь? — спросил тот.

За дверью раздался тихий, совсем тихий голос.

— Гассан-бей, — шепнул он совсем тихо.

— Я здесь! — тихо отвечал Гассан.

— Хвала Аллаху, что я нашла тебя! Ты один?

— Нет, вдвоем со своим спутником! Но кто ты?

— Не спрашивай меня! Я хочу освободить тебя и привести к Реции, — прозвучал нежный, приятный голос, которым заслушались принц и Гассан.

— Что это, узнаешь ли ты этот чудный голос? — тихо спросил принца Гассан.

— Мне кажется, что я слышу голос пророчицы, — отвечал Юссуф.

— Пойдем! — прозвучал снова тот же голос, дверь отворилась, и глазам молодых людей предстала безобразная, едва похожая на человека Сирра.

Появление ее в этих страшных местах производило ужасное впечатление! Фигура этого маленького урода, насмешка над всеми человеческими формами, ее внезапное появление в этих страшных коридорах, ее закрытое покрывалом лицо и черная одежда — все это делало ее такой страшной, что принц Юссуф невольно отшатнулся от нее.

— Человек ли ты? — вскричал Гассан.

— Я проведу тебя, Гассан-бей, и твоего спутника к Реции, довольно с тебя этого! — отвечала Сирра своим нежным ангельским голосом, и контраст его с фигурой произвел сильное впечатление на принца и его адъютанта.

— Ты не чудо ли из… — хотел спросить Гассан, но Сирра не дала ему докончить.

— Скорей, скорей, иначе все погибло! Реция жива, она в другой камере, я отведу вас к ней! У меня ключ от двери ее камеры, — пробормотала она и вывела Гассана и принца из того коридора, в котором они были заперты, в другой.

— Ты хочешь это сделать? Тебе это по силам? — спросил Гассан. Принц же все еще полуудивленно, полунедоверчиво и вместе с тем сострадательно рассматривал безобразное существо.

— Я могу это сделать! Я пришла еще не слишком поздно! Там, в том коридоре, заперли и стерегли вас, мне удается помочь вашему бегству вместе с Рецией.

— Где ты взяла ключи? — тихо спросил Гассан, вместе с Юссуфом следуя за Черным гномом по узкому боковому коридору.

— К счастью, старый Тагир, поторопившись запереть вас в том коридоре, забыл их в одной двери.

— Так ты наша избавительница?

— Я исполняю только свой долг, но тише! Не выдайте себя, вы должны еще зайти за Рецией, я провожу вас до дверей, затем я должна уйти, знаете ли вы дорогу назад?

— Если только снова не попадем в тот коридор, где были заперты. Кто сыграл с нами эту шутку?

— Не спрашивайте более!

— Только одно, — прошептал принц, — ты не пророчица ли из дома софта?

— Ни слова более, если ты не хочешь погубить нас всех, — грозно прошептала Сирра, и ее большие черные глаза гневно сверкнули при свете фонаря в руках Гассана. — Вот, — продолжала она, — главный коридор, который ведет назад к лестнице, но здесь вы не должны идти, старый Тагир стережет внизу дверь в первый боковой коридор. По этому коридору мы доберемся до камеры Рении, держитесь его, затем войдете в другой, из пего ведет узкая лестница во двор. Коль скоро вы будете во дворе, вы спасены. Со двора войдете в длинный прямой коридор, ведущий обратно на улицу. Тише, вот дверь в камеру Реции, вот ключи, я должна уйти. Да защитит вас Аллах! Будьте осторожны, прощайте!

Гассан хотел поблагодарить загадочное создание, хотел удержать его, но оно проворно и неслышно шмыгнуло назад по коридору, оставив их одних у двери, ведущей в тюрьму Реции.

Помощь Сирры не только разом избавила их от всех опасностей, но и привела их к цели. Стоит им только открыть двери, освободить Рецию и вместе с нею оставить это старинное страшное здание — и они достигли всего, чего желали.

— Зачем она покинула нас? — тихо спросил принц.

— Она говорит, что должна уйти, почему? Не знаю, — отвечал Гассан. Поставив фонарь на пол, он взял из связки ключей тот, на который указала ему Сирра, и тихо вставил его в замок двери.

— Это была она! Я твердо уверен, что это было чудо из дома софта, — шептал Юссуф.

— Мы спасены, — тихо сказал Гассан, открывая дверь. — Здесь ли, в этой ли тюрьме ты, прелестная дочь Альманзора, супруга Сади-бея?

— Кто там, кто ты? — прозвучал дрожащий голос, и Реция, встав с постели, вышла навстречу молодым людям, так неожиданно явившимся к ней ночью.

Все это казалось ей сном! Но удивление и радость Реции при следующих словах Гассана были так велики, что она даже забыла накинуть на свое прекрасное лицо ячмак, который она снимала на ночь.

— Мы пришли от имени Сади освободить тебя, прекрасная Реция, — отвечал Гассан, — я друг и приятель Сади-бея, Гассан-бей.

— Но почему же не пришел сам Сади? — спросила Реция. — Зачем он послал тебя? Уж не забыл ли он меня?

— Нисколько! Он должен был отправиться в далекую битву, ты же не должна больше безвинно томиться здесь, — сказал Гассан.

Тут только вспомнил он о принце, который стоял, как очарованный, при виде прелестной девушки — такой красоты он еще никогда не видел.

Неподвижно смотрел он на сиявшее радостью лицо Реции, в ее сверкавшие слезами глаза, на ее грациозную фигуру и, очарованный, не мог произнести ни слова.

— Освободи меня, благородный бей, — воскликнула Реция вне себя от радости, — и спаси меня от этой тяжкой неволи, я хочу следовать за Сади хоть на край света!

Тут только заметила она юношу, взоры которого были прикованы к ней. В ту же минуту вспомнила она, что лицо ее не закрыто. Яркий румянец разлился по ее нежным щекам, и она проворно накинула покрывало.

— Пойдем скорее, — тихо промолвил ей Гассан, — час освобождения наконец-то пробил.

— Это ты, Реция, дочь Альманзора, — сказал наконец принц. — Тот час, когда я увидел тебя, — счастливейший в моей жизни!

— Скорее уйдем отсюда, — торопил Гассан.

— Дай мне твою белую ручку, прекраснейшая из женщин, — просил Юссуф, — доставь мне блаженство вывести тебя из этих мест мучения на свободу.

Реция подала руку принцу, Гассан с фонарем в руке пошел впереди, и все трое вышли из камеры.

Но только вступили они в коридор, как вдруг навстречу им показался Мансур-эфенди, окруженный несколькими дервишами.

— Что такое произошло здесь? — спросил он ледяным тоном. Затем, обращаясь к своей свите, приказал запереть двери. — Здесь совершено преступление!

— Назад! Дорогу для этой заключенной и для меня! — вскричал, увлекаясь, принц Юссуф.

— Кто осмеливается говорить таким тоном в развалинах Кадри? — прогремел Шейх-уль-Ислам.

— Я! Ты меня не знаешь? Так знай же, я принц Юссуф, сын всемогущего султана, повелителя всех правоверных!

— Хотя бы ты был сам его величество султан! — вскричал Мансур-эфенди. — Дело в насилии, а не в лице, дозволившем его себе! Надо узнать, кто те, что самовольно проникли в эти места и таким образом сами попали в число заключенных! Пусть его величество султан сам вынесет им приговор.

XI. Принцы

По приказанию султана Абдула-Азиса в жизни обоих принцев, Мурада и Абдула-Гамида, произошла перемена. До того времени они жили под строгим надзором в отведенном им дворце. Теперь же каждый из них мог свободно переехать в свой собственный дворец. Несмотря на это, принц Мурад по-прежнему вел замкнутую жизнь. Мать его, черкешенка, была христианка[19], и Мурад охотно перешел бы в христианство, если бы не его виды на престол.

Принц Мурад мечтал одно время вступить в брак с европейской принцессой и жить вполне по-европейски, но желание это было невыполнимо при установленном исламом порядке престолонаследия, следствием которого были частые кровавые преступления и убийства в гареме. Таким образом, он решил завести трех жен и то потому только, что первая из них оставалась бездетной. Она сама выбрала ему двух других, из которых одна и была матерью принца Саладина.

Из всех детей султана Абдула-Меджида, который на смертном одре взял со своего брата Абдула-Азиса клятву пощадить его детей, принц Мурад был старшим, а потому после смерти Абдула-Азиса должен был наследовать престол. Следующий за ним был принц Абдул-Гамид, единокровный брат Мурада. Родная мать его рано умерла в гареме, и мальчик был усыновлен бездетной второй женой Абдула-Меджида, так что теперь она считалась матерью Гамида.

Прекрасно проходила юность принца до двадцати лет. Пока жив был его отец, султан Абдул-Меджид, весело и приятно проводил он время сначала в кругу мальчиков, потом рабов и слуг и, наконец, среди прекрасных рабынь.

Немного оставалось времени на ученье. Принцы Мурад и Гамид учились читать и писать по-турецки и по-арабски, а когда султан Абдул-Азис в 1867 году, во избежание заговоров взял их с собой на парижскую выставку, они выучились еще нескольким французским фразам.

Принц Гамид после этого путешествия занимался разными науками, и во дворце, в котором он обыкновенно жил, можно было найти целую коллекцию географических карт. Принц приобрел себе европейский костюм и всю обстановку. Он уже не любил турецких украшений с полумесяцем и звездами, а набрал французских и немецких рабочих, которые должны были делать все в европейском стиле. На службе у него состояли: садовник Шлерф и скульптор Ульрих, гаремный врач его, Скандер-бей, тоже немец из Ганновера: некоторое время работали у него немецкие столяры Юнг и Эпсен.

В то время как принц Мурад любил спиртные напитки и вовсю сорил деньгами, брат его, Гамид, был ему полной противоположностью. Деньги он тратил расчетливо и аккуратно, не любил пить и вел довольно скромную жизнь. Он был очень худощав, так что по виду можно было даже принять его за болезненного, чахоточного, но именно худоба-то и придавала его лицу выражение силы и даже суровости. Длинный, выдающийся вперед турецкий нос в соединении с густыми черными усами и большими темными глазами придавали ему энергичный вид.

От отца Гамид унаследовал небольшой дворец в Киагим-Хане, на пресных водах, и много земли в Маслаке, где он устроил поместье в своем вкусе. Когда главный дворец, крестообразное здание с фронтонами на все стороны, был вчерне закончен, он отослал архитектора и сам принялся доделывать остальное по разным образцам, выписанным им с запада, преимущественно из Вены. Тут были различные варианты знаменитых европейских садов, всевозможных украшений, убранства комнат. По этим-то образцам он и устроил все в своем новом дворце. Наружный фасад этого маленького двухэтажного дворца, имеющего в узком месте только четыре, а в широком до восьми окон, не особенно привлекателен, и обычно используемая в Константинополе краска, в которую он окрашен, делает его еще непригляднее. Зато роскошны окружающие его парки и восхитителен вид, открывающийся с его террассы на все стороны, так как он стоит на холме. В садах вы найдете оранжерею, богатый птичник, великолепные фонтаны и прелестный Ей-мунлук[20]. Гаремный сад обнесен огромной стеною.

Вступив во дворец, бы прежде всего входите в белый зал с мебелью из ясеня. Далее по широкой лестнице поднимаетесь наверх в такой же, но украшенный позолотой и с золоченой мебелью зал верхнего этажа.

Внизу направо лежат покои Гамида, состоящие из трех комнат, отделенных одна от другой тонкой стеной, с мебелью из розового и палисандрового дерева. Первая комната — кабинет Гамида, вторая, отделяющаяся от первой подвижной зеркальной стеной, — уборная, а последняя — спальня. Налево от зала находится белый гаремник с белой мебелью, спальня и уборная хозяйки дома — главной жены принца.

На верхнем этаже, налево от золотого зала, вы увидите комнаты в арабском стиле, те же, что расположены направо, украшены мебелью из черного дерева. В этих-то покоях и жил принц со своей женой и двумя детьми, мальчиком и девочкой. Желая подражать европейскому образу жизни, он обедал с ними за одним столом, вместе с ними гулял по саду, после того, как султан Абдул-Азис неожиданно дал свободу принцам.

Принц Гамид может быть назван строгим мусульманином: он не пропускал ни одного из предписанных исламом религиозных обрядов, любил даже похвалиться своим благочестием. Когда однажды случилось ему в час молитвы быть вне дома, он приказал сопровождавшим его слугам расстелить ковер и при всех совершил свою молитву. В странном противоречии с этим было следующее обстоятельство: он держал домашнего дервиша, который в то время, о котором мы рассказываем, служил ему придворным шутом. Принц Гамид не имел фаворитов, брат же его Мурад наоборот: с тех пор, как султан Абдул-Азис дал ему свободу, он сделал одного француза по имени Эмобль своим наперсником. Из слуг его с некоторых пор наибольшим доверием пользовался Хешам. Впоследствии он удостаивал своим расположением своего зятя Нури-пашу, как мы увидим это дальше. Нури-паша был женат на его сестре, принцессе Фатиме, другая же сестра, принцесса Рефига, была замужем за Эдземом-пашой. Нури стал впоследствии гофмаршалом Мурада.

Однажды, после обеда, вскоре после визита султанши Валиде к пророчице, перед маленьким дворцом принца Мурада остановился экипаж.

Из кареты вышла султанша Валиде и отправилась в маленький дворец, где жил принц Мурад, по турецким законам будущий наследник престола. Вперед она послала к нему гофмаршала доложить о своем приезде. В сильном волнении поднималась она по лестнице в верхние покои дворца. На ней было дорогое черное бархатное платье, тяжелыми складками ниспадавшее с ее стройного, величественного стана. Лицо ее покрывал ячмак, оставляя одни глаза. Ее воле и предписаниям в деле моды подчинялось все государство, не в одном султанском гареме царствовала она, а распоряжалась поступками жен всех подданных турецкого султана. Неоднократно давала она предписания о плотности ткани для ячмака, запрещала носить сапожки по европейской моде, прогуливаться по улицам Перы, останавливаться перед магазинами купцов и, таким образом, в некотором отношении открыто господствовала над ними. Но турецкие женщины так же ловко умели обходить предписания султанши Валиде, как их мужья — ираде[21] султана.

Поднимаясь по лестнице, императрица-мать увидела принца Мурада, спускавшегося к ней навстречу со всеми признаками глубочайшего почтения. Он низко поклонился султанше, хотя на самом деле не чувствовал ни любви, ни уважения к той, вражду и ненависть которой он слишком хорошо знал. Но он боялся этой могущественной женщины!

— Какая милость выпала на мою долю! — сказал он, низко кланяясь. — Какую честь оказала ты, великая государыня, моему дому, переступив его порог!

Султанша Валиде холодно приняла это приветствие Мурада, не удостоив его даже ответом: она очень хорошо знала его настоящий смысл.

— Проводи меня во внутренние покои, принц Мурад, — отвечала она своим повелительным голосом. — Мне надо поговорить с тобой. — Да будет прославлено твое вступление в мой дом, государыня, милостивая и могущественная мать моего дяди. Мурад благословляет тот час, в который он удостоился чести проводить тебя в свои покои, — сказал принц и повел султаншу Валиде в свою отделанную золотом и бархатом парадную гостиную, где предложил ей самый мягкий и великолепный диван.

Императрица-мать молча опустилась на него.

— Ты живешь теперь здесь лучше и свободнее прежнего, — начала она после небольшой паузы, — ценишь ли ты это?

— Всякая милость моего державного дяди дорога мне, всякую милость его принимаю я с благодарностью!

— Я пришла заметить тебе, принц Мурад, что ты мог бы пользоваться еще большей свободой, даже мог бы жить совершенно независимо, где и как тебе вздумается, если бы только захотел!

— Слова твои поражают меня, великая государыня, как может зависеть от меня изменить свой жребий!

— Да, от тебя одного зависит отвести от себя всякое недоверие, всякую понятную в настоящее время и обременительную для тебя предосторожность. Ты знаешь основание всех ограничительных для тебя распоряжений: их причина — вопрос о престолонаследии.

— Глубоко сожалею об этом! Но сколько раз на коленях клялся я тебе и державному дяде никогда при жизни султана не делать самому незаконного шага к достижению трона!

— Это пустые слова, принц Мурад, я это отлично знаю. До сих пор благодаря бдительности мушира и слуг, тебе не представлялось случая к организации больших заговоров. Представься же такой случай, и блеск трона прельстит тебя и заставит нарушить слово. Не возражай, принц Мурад, что я говорю, то верно. Султан в своем бесконечном милосердии пощадил жизнь твою и твоего брата, но не забывай, что жизнь эта — только подарок султана. Есть лишь одно средство, которое могло бы гарантировать тебе дальнейшую жизнь и предоставить полную свободу.

— Назови его мне, великая государыня.

— Средство это — торжественное отречение от престола.

— А ты не подумала, милостивая и могущественная повелительница, о том, что от моего отречения положение дел нисколько не изменится, что явится другой наследник, коль скоро я отрекусь от своих прав?

— Ближайший наследник — ты. Все дело только в твоем отречении, которое бы избавило тебя от необходимого в противном случае насилия, — продолжала султанша Валиде. — Ты очень умно поступил бы, следуя моему совету. Тогда не только для тебя, но и для всех началась бы другая жизнь. Я знаю, что ты любишь располагать большими средствами и имеешь теперь в своем распоряжении огромные суммы. Ты боишься, что в случае отречения не будешь больше владеть ими. Но я обещаю тебе все мои сокровища, если ты только подпишешь акт отречения.

— Как, великая государыня! Ты хочешь отказаться от своих сокровищ? — спросил изумленный Мурад.

— Да, я готова это сделать. Ты получишь мои сокровища, если согласишься отречься от своих прав. И какая полная наслаждений жизнь откроется тогда перед тобой, принц Мурад! Тебе нечего будет заботиться о блеске престола, у тебя будут богатства, с помощью которых ты окружишь себя всевозможной роскошью, ничто не помещает тебе жить, как и где вздумается, разрушатся все преграды, и никто не будет так доволен этим оборотом дела, как я.

— Это, конечно, заманчивая перспектива.

— Ты будешь пользоваться высшими наслаждениями жизни, чего же тебе еще надо? — продолжала султанша Валиде льстивым тоном. — За отречение от престола ты будешь осыпан золотом и можешь исполнить любое свое желание. Более того, ты можешь тогда жить где угодно, хоть в Париже, который составляет цель твоих желаний, можешь иметь прекрасных одалисок, я сама подарю их тебе, принц Мурад! Говори, согласен ли ты отречься?

— Я не могу сделать этого, великая государыня.

Султанша Валиде бешено вскочила с места. Неужели все ее льстивые обещания и речи должны были пропасть даром?

— Отчего же не можешь? — спросила она. — И кто мешает тебе? Чьей посторонней воле должен ты повиноваться? Или тебе мало того, что я тебе предлагала?

— В своей великой милости ты предлагала мне все, что имеешь, не думай, что я не оценил этого, но все-таки я должен ответить тебе, милостивая повелительница, что я не могу отречься от своих прав.

— А, понимаю, ты мечтаешь о блеске трона, ты помышляешь о пышности государя, о могуществе, о гордости носить титул султана, но ты видишь только внешний блеск, не замечая того, что за ним скрывается. Ты думаешь только о заманчивой внешней стороне, не помышляя о врагах при дворе и в семействе. Как только вступишь ты на престол, у тебя тоже появится наследник, как ты для нынешнего султана, и у тебя не будет ни одной спокойной минуты. Подумай обо всем этом, принц Мурад!

— Я все взвесил, великая государыня!

— И все-таки остаешься при своем решении?

— Ради самого себя, ради своего народа я обязан не отрекаться от престола без важных причин, — решительно объявил Мурад.

Султанша, гордо подняв голову, встала с места.

— Так ожидай же последствий своего отказа, — сказала она с хладнокровием, заставившим содрогнуться принца. — Я пришла сюда в надежде улучшить твою жизнь, теперь ты сам будешь виноват в последствиях, которые будут вызваны твоим ответом!

— Я готов на все!

— Даже на смерть? — в сильном раздражении воскликнула султанша Валиде, увидев, что ее намерение не удалось.

— Если мне суждено умереть насильственной смертью, я не смогу избежать этой участи даже в том случае, если отрекусь от моих прав на престол, — отвечал Мурад.

— Я пришла предложить тебе блага, пришла спасти тебя, ты меня не послушал, так лезь же в петлю, — сказала императрица-мать, — султан должен заботиться о своей безопасности, чувство самосохранения стоит на первом плане, выше всех клятв и соображений! Я сама буду действовать, если увижу, что султан не замечает угрожающей ему опасности. Но вот что еще, — прибавила она вдруг, снова надеясь на успех своего посещения и ласково обращаясь к принцу, — я вспомнила, что у тебя неизвестно с какой целью забрали твоего сына Саладина и до сих пор держат его где-то? Ты любишь мальчика?

— Я всем сердцем привязан к нему, великая государыня!

— Ты хотел бы вернуть его себе?

— Это мое высшее желание!

— И оно может быть исполнено, если ты только согласишься на отречение от престола, принц Мурад!

Султанша Валиде рассчитывала теперь этим последним средством расположить принца в пользу своих планов и склонить его изменить свое решение.

Несколько минут длилось молчание, в душе его, по-видимому, происходила борьба.

— Ты снова будешь с ним, ты будешь в безопасности! — соблазняла его императрица-мать, выжидая ответ.

— Я должен уметь приносить все в жертву моему долгу, — отвечал принц, бледнея, слегка взволнованным голосом, — любовь к сыну борется с этим долгом — пусть она будет первой жертвой!

— Ты остаешься при своем решении?

— Я не могу иначе!

— Так ты не согласен на отречение?

— Я не могу этого сделать, великая государыня!

— Так ты не хочешь изменить своего решения, — пробормотала султанша Валиде, в невыразимой ярости скрежеща зубами, — пусть же вся ответственность падет на твою голову!

— Могущественная государыня, державная мать моего дяди, изволит гневаться на меня?

— К чему это перечисление родственных связей, принц Мурад, — холодно отвечала султанша. — Сын, который не следует совету своих родителей, перестает быть их сыном! Я ухожу! Пусть тебе никогда не придется раскаяться в своем ответе!

Мурад хотел проводить императрицу-мать до подъезда, но она резким тоном запретила ему это и в сильном гневе рассталась с принцем.

На следующее утро во дворец принца явился Нури-паша. Он был несколькими годами старше Мурада, черты его лица и манеры выдавали в нем более энергичного и хитрого человека. Смуглое лицо его было обрамлено густой, черной бородой и его маленькие, блестящие глазки так и бегали по сторонам.

Принц Мурад приветливо встретил своего зятя, с которым он до тех пор не был в близких отношениях.

— Как здоровье принцессы? — спросил принц, очень любивший свою сестру.

— Принцесса шлет тебе поклон, принц, — прибавил Нури, подходя ближе к принцу, — а главное — просьбу быть осторожнее!

Мурад улыбнулся и удивленно посмотрел на Нури-пашу.

— Осторожнее? Что хочет сказать сестра этими словами? — спросил он. — Нужно ли мне еще остерегаться, когда меня и так уже стерегут?

— Я затем и пришел, чтобы предостеречь тебя, принц! Мушир Изет внизу в твоем дворце!

— Мушир? Я этого еще не знал!

— Разве тебе об этом не докладывали?

— Никто. Впрочем, что касается других слуг, то это меня не удивляет, но Хешам… вот что странно!

— Может быть, он и сам не знает о присутствии мушира, — заметил Нури-паша, — есть основание быть осторожным, когда хотят нанести решительный удар!

— О каком решительном ударе ты говоришь?

— Могу я говорить откровенно, принц? Я пришел сюда, чтобы попросить тебя остерегаться в эти дни пищи и питья.

— Что ты хочешь этим сказать? Уж не боишься ли ты отравы?

— Конечно, принц! Мушир Изет в твоем дворце недаром! Мушир Изет — это человек, от которого можно ожидать всего.

Мурад в мрачном раздумье бесцельно глядел перед собой.

— Я все еще не верю в возможность этого, — сказал он после некоторого молчания.

— Но, может быть, ты исполнишь неотступную просьбу мою и принцессы — быть в эти дни более осторожным! Исполни же наше желание!

Мурад подошел к столу и позвонил в колокольчик.

Вошел Хешам. Он днем и ночью находился при принце.

— Знаешь, кто с самой ночи находится в моем доме? — спросил Мурад.

Хешам, казалось, не понял всей важности этого вопроса.

— Отвечай же! — приказал Мурад своему верному слуге. — Знаешь ли ты, что случилось там внизу в моем доме?

— Ничего особенного, ваше высочество!

— Разве ты не видел мушира?

— Мушира Изета? Нет, ваше высочество!

— Так от тебя сумели скрыть его присутствие! Приказываю тебе никому и вида не подавать, что мне известно о присутствии мушира, — сказал принц. — Я жду к обеду гостей, пусть накроют стол не для меня одного, как всегда, а еще на две персоны!

— Позволь, принц, — перебил Нури-паша своего шурина, — мне кажется, лучше будет, если ты отдашь это приказание в столовой, когда кушанья будут уже поданы! Я кажется, угадываю твой план!

— Хорошо! — сказал Мурад, следуя совету хитрого Нури. — Я желаю обедать через четверть часа! Ступай!

Когда слуга удалился, Мурад обратился к Нури-паше:

— Прошу тебя быть моим гостем! Мне хотелось бы иметь свидетеля! Мы будем обедать втроем, и я думаю, это будет необыкновенно интересный обед!

Нури улыбнулся.

— Приглашение твое делает мне честь и очень радует меня, принц, — сказал он с легким поклоном, — только прошу тебя не забывать о моем предостережении.

— Увидишь сам, как я оценю его!

— Это будет для меня большим утешением!

Через некоторое время Хешам доложил, что обедать подано.

— Проводи меня и будь моим гостем, — обратился принц к Нури и вместе с ним отправился в столовую, где был накрыт маленький столик для принца. На столе дымились кушанья и стоял хрустальный графин с шербетом.

— Ступай вниз, — приказал Мурад своему слуге, — и отыщи мушира Изета! Передай ему мое желание видеть его у себя за столом!

— Если бы мы только могли видеть физиономию мушира при этом известии, принц! — сказал Нури с язвительной усмешкой, когда слуга ушел. — Увидя меня здесь, он догадается, кому обязан этой милостью и честью!

В это время Хешам спешил по ступеням лестницы. Он пришел вовремя, застав мушира Изета уже на галерее, готовым оставить дворец. При виде Хешама лицо его невольно омрачилось, и он ускорил шаги.

Но слуга принца догнал его.

— Прошу извинения, благородный мушир, — сказал он, — мне приказано позвать тебя к столу!

Мушир Изет слегка вздрогнул.

— К столу? — переспросил он.

— Так приказал его высочество!

— Хотя у меня и спешные дела в серале, но приглашение светлейшего принца — такая милость и честь для меня, что я следую за тобой! — сказал мушир, быстро овладев собой.

Хешам отвел мушира в столовую.

— Принести приборы! — приказал Мурад слуге. — Нури-паша и мушир составят мне компанию.

Последний бросил язвительный взгляд на стоявшего у стола Нури, быстрые, проницательные глаза которого пристально смотрели на мушира.

— Какая неожиданная милость, мой светлейший принц, — обратился Изет с глубоким поклоном к Мураду, — сердце мое исполнено благодарности!

— С каких пор ты снова в моем доме, чтобы помогать мне в делах? — спросил принц.

Изет нисколько не растерялся.

— Гофмаршал вашего высочества сегодня утром принимал от меня срочные суммы, — отвечал он.

Хешам между тем ставил стулья.

— Я нуждаюсь в обществе, — продолжал Мурад простодушным тоном, садясь за стол, — пора положить конец одиночеству! Я желаю видеть у себя побольше гостей! Садитесь! Нури-паша принял сегодня мое приглашение, хотя он и имеет обыкновение обедать всегда с принцессой. Но я не могу часто видеть его за своим столом: это могло бы рассердить мою сестру! Ты же, мушир, с сегодняшнего дня будешь постоянно разделять со мной трапезу, таково мое желание! Без отговорок! Я знаю, ты будешь отговариваться делами — передай их в другие руки, ты останешься у меня и будешь за столом забавлять меня твоим знанием всех новостей!

Нури и Изет заняли свои места. Хешам стал разносить кушанья. Прежде всего он подал принцу блюдо с кушаньем из риса, одним из любимейших в Турции. Мурад положил немного себе на тарелку, затем Хешам подал паше. Наконец дошла очередь и до мушира Изета, и он вынужден был тоже положить себе.

— У нас с Нури-пашой нет аппетита, — начал принц, — мы недавно славно позавтракали, поэтому не обращай на нас внимания, а ешь вволю. Хешам, наполни стакан мушира, пусть он выпьет за мое здоровье!

Изет побледнел. Он понял теперь план Мурада и увидел, что принц был предупрежден. Но хитрый мушир не пал духом: он быстро сообразил, как поступить ему в этом опасном положении.

— Как я могу есть и пить, когда ваше высочество не прикасаетесь к пище, — сказал он.

— Я приказываю тебе это. Пей за мое здоровье!

— Приказание вашего высочества приводит меня в замешательство — не знаю, как и объяснить его, — отвечал Изет, не дотрагиваясь ни до кушанья, ни до стакана.

— Объясняй его, как хочешь, но съешь все со своей тарелки и осуши стакан!

— Неужели меня будут принуждать к этому? Это похоже на подозрение, — осмелился сказать Изет, прикидываясь оскорбленным. Нури не спускал с него глаз.

— Я приказываю тебе выпить за мое здоровье! — повторил Мурад.

Мушир, видя, что все погибло, рискнул на последнее — он хотел бежать.

В это мгновение Мурад вскочил со стула и приказал Хешаму принести заряженный пистолет.

— Съешь все со своей тарелки и осуши стакан, не то я застрелю тебя! — закричал страшно взбешенный Мурад, указывая ему на тарелку.

Хешам принес пистолет. Принц взял его в руку и устроился напротив мушира.

Дрожа всем телом, Изет поневоле должен был исполнить приказание принца.

— Надеюсь, что обед нисколько не повредит тебе, — сказал Мурад смертельно бледному муширу, заставлявшему себя есть. — С этого дня, как я уже сказал тебе, ты будешь каждый день обедать со мной! Скромность твоя завела тебя слишком далеко: если у меня нет аппетита, ты из-за этого не должен голодать!

— Ваше высочество поступаете со мною очень странно, — заикаясь, произнес Изет, — я не знаю…

— Ты не знаешь, чему обязан ты честью обедать ч моем обществе? Я объясню тебе это, мушир!.. Мой прадед Солиман, опасаясь за свою жизнь, имел обыкновение заставлять повара пробовать каждое кушанье, прежде чем есть его самому. Ты назначен мне помощником и советником — я избрал тебя для пробы еды на моем столе. Сегодня ты положил начало. Но что с тобой? — спросил Мурад, увидя, что Изет через несколько минут качнулся на стуле.

— Небольшой припадок… Следствие немилости… — пробормотал мушир.

Мурад позвонил.

Несколько слуг вошли в столовую.

— Муширу дурно! — сказал принц. — Отнесите его прямо на стуле в соседнюю комнату, пусть он останется там! Вы отвечаете мне за него своей головой, делайте, что приказано!

Слуги отнесли мушира в указанную им комнату.

— Подождем и увидим, — обратился принц к Нури-паше, — обморок ли у него только или какая-нибудь другая болезнь! Тебе же спасибо за посещение и за предостережение. Передай также и принцессе мою благодарность. Я желаю чаще прежнего видеть тебя, Нури-паша, моим гостем! Ты знаешь, что я некоторым образом живу здесь в одиночестве. Надеюсь найти в тебе друга!

XII. Соучастница в тайне

Сирра предчувствовала угрожающую ей опасность и недаром поспешно скрылась из развалин Кадри, до ведя Гассана и принца до камеры бедной Реции; освобождение ее более всего остального беспокоило Сирру. Словно гонимая фуриями, спешила она назад. Не за себя боялась она, она чувствовала только, что должна остерегаться. Ведь она еще не достигла своей цели, не исполнила своего намерения. Ей хотелось посрамить и уничтожить низкие планы Мансура, которым она притворно содействовала, она хотела постараться обратить зло в добро. В случае если ей это не удастся, она была намерена низвергнуть Мансура.

С быстротой ветра бежала она по коридорам и, не встречая препятствий, даже и не подозревала, что теперь-то и подстерегала опасность Гассана, Рецию и Юссуфа.

Она бежала так быстро, что казалась тенью, и кто увидел бы ее в эту минуту, тот ни за что не принял бы ее за человеческое существо.

Не отдыхая ни минуты и не давая себе времени перевести дух, спешила она на Садовую улицу.

Приближаясь к дому софта, она к ужасу своему увидела перед домом троих сторожей. Сильно размахивая руками, с фонарями блуждали они вокруг, старательно ища что-то. Сирра сразу поняла, в чем дело. Наверно, они заметили ее отсутствие и теперь в ужасе искали ее, заранее предвидя гнев Мансура-эфенди, когда он придет и узнает, что они упустили чудо.

Сирра остановилась и наблюдала за сторожами. Со своего места она могла видеть все, что они делали, не будучи сама замечена ими. Как только они подошли к деревьям и кустарникам, окружавшим большой минарет, чтобы и здесь с фонарями поискать исчезнувшую пророчицу, Сирра подкралась ближе, и в то время как они, осматривая кусты и деревья, отошли далеко от дома, она проворно проскользнула в открытые настежь двери. Мигом поднялась она по лестнице, втащила назад служившее ей недавно вместо каната одеяло, побежала в свою комнату и как ни в чем не бывало легла спать.

Только успела она это сделать, как услыхала тихие шаги по лестнице. Сирра не шевелилась, думая, что это один из сторожей шел наверх посмотреть, не тут ли она. Свет от двух горевших у нее в комнате свечей слабо проникал в прихожую: дверь была довольно далеко.

Но вот внезапно показалась одетая в лохмотья фигура. Сирра вздрогнула, она ясно различила старый желтовато-серый плащ, зеленую арабскую головную повязку и под ней на лбу ярко сверкавшую золотую маску.

— Сирра! — прозвучал голос вошедшего.

— Я слушаю, — отвечала Сирра, мгновенно вскочив с постели, низко, до самой земли, склоняясь перед Золотой Маской.

— Тебе грозит опасность от Мансура-эфенди! — продолжал глухой, замогильный голос Золотой Маски. — Но ты восторжествуешь над ним, если только поступишь согласно моим указаниям!

— Говори! Я готова повиноваться тебе! — отвечала Сирра, не поднимая головы, точно боялась, что один вид Золотой Маски ослепит ее.

— Я с тобою! Ты не погибнешь! — продолжал снова прежний голос. — Только делай то, что я тебе прикажу! В один из следующих вечеров султан, переодетый в мундир мушира, явится к тебе и будет спрашивать тебя о будущем! Не говори ему тех слов, которые будет тебе подсказывать Мансур; не называя султана по имени, скажи ему вот какое пророчество: «До наступления третьего Рамазана[22] опустеет трон пророка. Не смерть лишит повелителя правоверных престола, а человеческая воля и человеческая рука! Враги во дворце страшнее гуяров! Потом на престол взойдет Магомет-Мурад под именем Мурада Пятого, но его царствование будет всего три месяца, затем трон пророка снова опустеет, и опять это сделает не смерть, а человеческая рука! Затем его наследует Абдул-Гамид и еще раз опустеет трон пророка! На него воссядет Мехмед-Решад-эфенди, и тогда пророчество мое будет исполнено!»

Золотая Маска смолк.

— Каждое из твоих слов запечатлелось в моей душе, — сказала Сирра, — я непременно исполню твою волю!

Когда она подняла голову, Золотая Маска уже исчез — тихие шаги его уже смолкли внизу.

Между тем сторожа вернулись после своих неудачных поисков. Они видели, как Золотая Маска вышел из дому и исчез во мраке ночи, но не осмелились преследовать его.

Один из них поднялся в комнату пророчицы. Сирра спала на своем месте.

Он не верил своим глазам и позвал двух остальных. Словно вкопанные, остановились они при виде спящей пророчицы — это не был обман чувств! Та, которая исчезла и которую они напрасно искали повсюду, в глубоком сне лежала теперь перед ними.

Они тихонько вышли из комнаты и легли во дворе у лестницы, решив караулить. Тут они принялись совещаться и пришли к решению признаться во всем Баба-Мансуру, опасаясь, что в противном случае наказание будет еще строже.

Когда на другой день Мансур-эфенди явился в дом софта, все три сторожа бросились ему в ноги, прося прощения.

Баба-Мансур удивленно посмотрел на них.

— Что случилось? — спросил он.

— Мы невиновны, мудрый и могущественный Баба-Мансур, — ответил первый сторож. — Сирра, должно быть, уходила ночью из дома!

— Как смели вы ее выпустить? — с гневом вскричал Мансур.

— Мы не знаем, как это случилось! В полночь пришли мы наверх посмотреть свечи. Они были погашены, мы принесли другие. И тут мы увидели, что постель, на которой обыкновенно спит Сирра, была пуста!

— Она была, верно, в другой комнате!

— Мы обыскали весь дом, — отвечал второй сторож, — осмотрели все углы, но нигде ее не было. В сильном испуге вышли мы с фонарями на улицу, искали повсюду, но нигде не могли найти ее!

— Как могла она выйти из дома, не будучи замечена вами? — грозно спросил Мансур.

— Из окна со стороны улицы висело одеяло, по нему, должно быть, она и спустилась!

— А ее вы так и не видели?

— Нет, могущественный и мудрый Баба-Мансур, — сказал третий сторож, — когда мы наконец, нигде не найдя ее, возвращались домой, то увидели у дома Золотую Маску. Когда же пришли наверх, Сирра уже спокойно спала, как всегда, на своей подушке.

— Вы видели Золотую Маску?

— Кажется, он вышел из дома! — отвечал первый сторож.

— Едва мы увидели и узнали его, как он уже исчез во мраке ночи, — прибавил второй.

— Мы поспешили наверх, мы страшно боялись, мудрый Баба-Мансур!

С возрастающим удивлением слушал Шейх-уль-Ислам последнюю часть доклада, все мрачнее и мрачнее становилось его лицо. Какую связь имело все это? Был ли Золотая Маска в доме? Действительно ли уходила Сирра? Имел ли уход и приход Сирры что-нибудь общее с появлением Золотой Маски?

В первую минуту Мансур хотел дать сторожам почувствовать свой гнев, но потом одумался.

— Вы должны загладить свою ошибку, — сказал он строго, — вот вам к тому удобный случай. Вы дурно исполняли свои обязанности в прошлую ночь, тем бдительнее должны вы быть в последующие ночи. Но делайте вид, будто спите или уходите прочь, чтобы придать больше смелости той, которую вы караулите.

— Хорошо, милостивый и могущественный Баба-Мансур, мы это сделаем, приказание твое будет исполнено в точности! — отвечали сторожа. — Мы постараемся заслужить твое прощение.

— Вы говорите, что видели Золотую Маску здесь, около дома, — продолжал Мансур, — мне важно знать, войдет ли Золотая Маска в дом или нет. Будьте бдительны! Если Золотая Маска придет в дом и вы его увидите, позаботьтесь, чтобы он не смог уйти отсюда!

Сторожа молчали, сильно смущенные словами Мансура.

— Или вы боитесь Золотой Маски? — спросил Шейх-уль-Ислам.

— Никто не знает, что это такое, — отвечал один из сторожей, — большинство говорит, что он не из плоти и крови, как мы. А другие утверждают, что нельзя его ни тронуть, ни преследовать, он делает одно добро и служит предостережением тому, кому является, — так говорят люди, мудрый и могущественный Баба-Мансур, правда это или нет, мы не знаем!

— Чтобы нам это узнать и убедиться, что такое Золотая Маска, ваше дело только запереть двери и окна и стеречь его, если он появится здесь в доме! — приказал Мансур-эфенди. — Все остальное предоставьте мне. Не имеете ли вы еще чего донести мне?

— Мудрый и правосудный кади здесь и ожидает тебя в нижнем покое, — доложил один из сторожей.

Мансур-эфенди отправился в указанную сторожем комнату. Там ожидал его кади.

— Я заставил тебя ждать, брат мой, — сказал Мансур, — но в эту ночь мне удалось захватить важную добычу и до сих пор пришлось провозиться с ней.

— Какую добычу? — спросил Гамид-кади.

— Принца Юссуфа и адъютанта его Гассана, они хотели силой освободить Рецию, но в Чертогах Смерти попались мне в руки, тем не менее, дочь Альманзора, воспользовавшись суматохой, успела убежать!

— Она опять найдется. Так принц Юссуф был там! — с радостью вскричал кади. — Это ему не пройдет даром!

— Я только что сделал доклад султану и предоставил ему возможность вынести приговор, — продолжал Мансур, — он был страшно взбешен, тем более, что преследовал относительно принца известные тебе планы. Само собой разумеется, я дал ему понять, что подобные приключения могут дурно отозваться на принятом нами решении.

— Так, так, брат мой, теперь нельзя более обвинять тебя в проволочке, — сказал кади, лукаво прищурив глаза, — все к лучшему! Знаешь ли, зачем я сюда явился?

— Получить теперь вдвойне важную копию с того старинного документа, где говорится о сокровищах калифов? Я принес ее, брат мой, вот она, — ответил Мансур и подал своему сообщнику аккуратно спрятанный в кожаном бумажнике документ. — Разбери его вместе с ученым Али и подай нам надежду, что богатства наши еще увеличатся!

— Будь спокоен! С этого же дня мы вместе с Али примемся за разбор древнего документа, — сказал Гамид-кади, пряча бумажник в карман своего сюртука, — что будет дальше, решим на совете. К ночи увидимся в развалинах, а пока прощай!

Кади ушел, а Шейх-уль-Ислам отправился в комнату пророчицы.

Сирра по обыкновению сидела на похожем на трон возвышении возле спускавшегося с потолка ковра. Длинная, широкая одежда по-прежнему скрывала ее безобразную фигуру. Лицо ее было закутано покрывалом, видны были одни глаза.

Она не шевельнулась, когда вошел Мансур-эфенди. Она сидела спокойно и невозмутимо, как ни в чем не бывало, в ожидании посетителей, ежедневно приходивших спрашивать ее или просто дивиться чуду.

— Что ты делала ночью? — сердитым, грозным тоном спросил ее Мансур.

— Ты пришел мучить меня, эфенди? Ты хотел взять меня под свое покровительство, я же обещала за это служить тебе. Разве я не делаю этого, эфенди?

— Ты нарушила свое обещание, которое дала мне в тот день, когда я принял тебя под свою защиту, ты уходила ночью из этого дома!

— Кто сказал тебе это, эфенди? Сторожа?

— Говори, будешь ли ты отрицать, что уходила из дому и тем нарушила свое обещание? Ты молчишь! Я желаю знать, где ты была!

— В развалинах Кадри!

— В развалинах? Зачем ты туда ходила? — спросил Мансур, крайне удивленный ее словами.

— За тобой!

— За мной?

— Да, туда, куда ты отвел меня тогда, Баба-Мансур, — отвечала Сирра.

Шейх-уль-Ислам вздрогнул, к досаде своей он понял теперь, что Сирра знала его имя. Его глаза, сверкая злобой, встретились с глазами пророчицы, но она твердо выдержала этот грозный взгляд.

— Так ты нарушила и второе обещание, — закричал он слегка дрожащим голосом, выдававшим его волнение; его бесило, что орудие его, Сирра, уходила из дома и к тому же знала его имя, — я запретил тебе шпионить за мной, и ты обещала не делать этого!

— Я и не шпионила, Баба-Мансур!

— Как же ты узнала мое имя?

— Я и тогда уже знала тебя!

— Так ты притворялась, лицемерка! — в бешенстве закричал на нее Шейх-уль-Ислам, все более и более сознавая опасность, в которой он очутился, делая Сирру соучастницей в своей тайне, орудием своих планов. — Так ты меня тогда обманула!

— Почему ты опасаешься того, что я знаю твое имя? Разве ты делаешь что-нибудь такое, что заставляет тебя скрываться? — раздраженно спросила его Сирра.

— Каким тоном осмеливаешься говорить ты, недостойная моего участия тварь! — закричал Шейх-уль-Ислам. — Как смеешь ты идти против своего благодетеля?

— Мы обоюдно нуждаемся друг в друге, Баба-Мансур. Благодеяние твое состоит в том, что меня держат взаперти и дают мне скудное пропитание! За это я служу тебе пророчицей!

— Замолчи! Ни слова, отвечай на мои вопросы! — приказал Шейх-уль-Ислам. — Я хочу знать, что делала ты ночью и кто у тебя был! Если ты осмелишься медлить с ответом, я вырву его у тебя силой!

— Что значат твои угрозы, Шейх-уль-Ислам? — закричала Сирра, в неукротимом бешенстве вскочив с места. — Чем намерен ты принудить меня отвечать?

— Наказаниями и пытками, как ты этого и заслуживаешь!

— Смей только! — вскричала Сирра, дрожа от гнева. — Тронь только, тогда узнаешь меня! Или ты забыл, что сделал меня орудием для достижения своих тайных замыслов? Берегись употребить против меня насилие, смотри, берегись раздражать меня, не то я обличу тебя! Никакое наказание не может меня постигнуть, все падет на тебя; ведь я проповедую по твоему внушению, говорю только то, что ты подсказываешь мне, стоя за портьерой. Чем угрожаешь ты мне за мою службу? Пыткой? Тюрьмой в Чертогах Смерти, где ты заставляешь томиться бедную Рецию?

Мрачным, удивленным взглядом пристально смотрел Мансур на Сирру, внезапно ставшую бешеной фурией, этого он никак не ожидал! Это безобразное, всегда тихое существо выглядело теперь раненым червем, внезапно получившим смелость напасть на врага.

— Ты говоришь это в безумии! — сказал Шейх-уль-Ислам.

— Не намекаешь ли ты на безумие Ибама, которого велел замучить до смерти? Не смей прикасаться ко мне, предупреждаю тебя заранее! Это было бы твоей гибелью. Ты гораздо умнее поступишь, продолжая делать своей соучастницей ту, которую ты находишь возможным оскорблять!

— Чем позволить ей погубить тебя теперь же! — добавил Мансур про себя. Он знал теперь, чего ему ждать и чего бояться! — Я уничтожу тебя, дура, прежде чем ты успеешь исполнить свою угрозу, — продолжал Шейх-уль-Ислам про себя. — Ты в раздражении дошла до того, что высказала это предостережение, не подумав, что оно тебе же готовит гибель. Как соучастница в моей тайне ты не можешь оставаться в живых! Участь твоя решена!

Затем он громко сказал Сирре:

— Я готов забыть и на этот раз простить тебе все, что произошло ночью!

— Я и ожидала от тебя этого, Баба-Мансур! — отвечала Сирра и, желая наблюдать за Шейхом-уль-Исламом, прибавила, — лучше, если мы будем действовать сообща, и я по-прежнему буду служить тебе!

— Я готов сделать так, как будто и не слышал твоих опрометчивых слов, — притворно согласился Мансур.

Оба заключили мир, причем каждый имел свои планы. Каждый хотел погубить другого! Теперь все дело было в том, кто в этой неравной борьбе одержит верх.

XIII. Помощь в беде

Положение двух молодых офицеров в пещере Эль-Нуриб было ужасно.

Дым начал уже заполнять всю пещеру, едкий, удушливый воздух проникал в горло и легкие Сади и Зоры.

Лошади не могли выносить больше такой ужасной атмосферы и беспокойно и нетерпеливо постукивали копытами.

Тогда оба товарища решились на последнюю, отчаянную попытку к спасению. Сделав до двадцати выстрелов в неприятелей, чтобы тем помешать им поддерживать пламя, они истратили все заряды. Тогда, размахивая кинжалами, они бросились к выходу в узкую трещину скалы, решившись оружием пробить себе путь и лучше умереть под неприятельскими ударами, чем задохнуться в пещере.

Но вместе они не могли поместиться в узкой трещине, пришлось идти поочередно. Сади шел впереди, за ним Зора. Так пробивались они вперед, размахивая саблями. Злобный торжествующий крик врагов встретил их. Не с оружием наступали они, преграждая путь несчастным пленникам, они не имели в этом нужды. Они могли предоставить это огню: широко и высоко вспыхнувшее пламя служило страшным препятствием, преодолеть которое не мог никто.

Пятеро арабов пали в битве, остальные вместе с Кровавой Невестой увидали показавшиеся среди пламени фигуры неприятельских офицеров.

Это было ужасное зрелище, но приятное для Солии и ее воинов.

Гонимые смертельным страхом, несчастные пробирались в облаках дыма среди высоко вздымавшегося яркого пламени, они шли почти на верную смерть, чтобы только вырваться из пещеры и лучше умереть в бою, чем задохнуться в дыму.

Но огненное море было велико, чего из глубины пещеры они не могли видеть. Они не знали, что пламя загородило весь выход. Какую пользу могло принести им их мужество и оружие? Жар, огненными языками окружавшее их пламя — все делало им выход невозможным.

Сади пробовал было пробраться сквозь пламя, но огненные языки со всех сторон обвили его тело, в один миг обожгли ему ноги, во многих местах зажгли одежду, так что он вынужден был вернуться опять в глубину пещеры.

Зора точно так же должен был отказаться от этой последней, отчаянной попытки к спасению.

Вернувшись в пещеру, оба принялись тушить вспыхнувшую одежду.

Теперь они окончательно погибли. Они были обречены на медленную и мучительную смерть, оставался только один выход — самим покончить поскорее со своей жизнью.

Дым уже так густо наполнил верхнюю часть пещеры, что оба друга задыхались от недостатка свежего воздуха.

С состраданием взглянул Зора на мучившихся лошадей, которые беспрестанно поворачивали головы к своим хозяевам, как будто спрашивая их: «Зачем мы остаемся здесь? Почему не умчимся прочь отсюда?»

— Все кончено, Сади, — обратился Зора к своему другу, — для нас нет больше никакой надежды на спасение. Умрем вместе! Убьем сначала наших верных животных и тем избавим их от мучений, потом умрем сами.

— Я не боюсь смерти, Зора, но меня печалит мысль о Реции, — отвечал Сади, — она снова осиротеет! Что-то будет с бедняжкой?

— Успокойся, друг мой! Гассан, узнав о нашей смерти, сочтет своим долгом вступиться за дочь Альманзора и взять ее под свою защиту.

— Мне не суждено было еще раз увидеть ее и проститься с ней, — сказал Сади, — прощай, Реция, да защитит тебя Аллах! Я ухожу от тебя.

— Все кончено — я задыхаюсь, — прозвучал хриплый от дыма голос Зоры. Он не мог больше видеть Сади, хотя тот и стоял почти около него, так густо пещера была заполнена черным дымом, — лошади уже хрипят и валятся — я облегчу им смерть, а там и мы сами бросимся на свои ятаганы.

Сади и Зора подошли к лошадям, которые уныло глядели на хозяев, словно жалуясь на свои мучения, — тяжело было смотреть на страдания верных беспомощных животных.

Сади, боясь расчувствоваться, первый вонзил ханджар в грудь своей лошади, кровь ручьем хлынула из рапы — он попал прямо в сердце, животное сделало отчаянную попытку вскочить на ноги, но тут же с глухим, жалобным ржанием грохнулось на землю, утопая в крови.

Зора, по-видимому, скрепя сердце, последовал совету друга, ему было больно убивать своего коня, так долго и верно служившего ему, однако он вынужден был сделать это. Стиснув зубы, он нанес ему смертельный удар и быстро отвернулся, чтобы не видеть его агонии.

— Теперь наша очередь, — обратился он к Сади, держа в руке окровавленный ятаган, — смерть наша будет отомщена бедуинам!

— Умрем вместе, Зора, — отвечал Сади, раскрывая объятия, — скажем последнее прости друг другу, а там, как верные товарищи, умрем вместе!

Зора обнял Сади, минуту длилось прощание. Дикий вой торжествующих врагов проникал в пещеру снаружи, пламя закрывало весь вход, а в пещере два благородных, мужественных сердца готовились к смерти.

Они простились, еще одно пожатье, краткая молитва, и каждый из них искал себе место, где бы укрепить ханджар и тогда уже броситься на него.

В это самое мгновенье торжествующие крики бедуинов смолкли, и между ними поднялась сильная суматоха, а вслед за тем раздались выстрелы.

— Слышишь? Что бы это значило? — спросил Зора, внезапно ободряясь.

— Клянусь моим вечным спасением, это наши солдаты!

Арабы отвечали на выстрелы, и завязался бой.

— А мы не можем выйти отсюда! — в отчаянии говорил Сади. — Мы должны оставаться здесь и задохнуться, прежде чем будем освобождены!

— Я не могу держаться больше на ногах, не могу больше открыть глаза, — воскликнул Зора.

— Потерпи еще несколько минут, друг мой, помощь близка, — утешал его Сади, хотя и сам готов был лишиться чувств от долгого вдыхания густого, едкого дыма.

Бой все еще продолжался: это было слышно по следовавшим один за другим выстрелам.

Но вот до ушей офицеров донеслись крики солдат.

— Сюда, они обложили вход огнем! — раздался громкий голос. — Может быть, оба бея здесь! Прочь горящие головни!

— Это голос моего тшауша! — сказал Зора.

— Все сюда! — закричал тот же голос. — Пусть бегут остальные враги, мы все равно их догоним. Очистим сначала вход в пещеру!

Живо закипела работа. Солдаты, пришедшие с тшаушем, чтобы отыскать Зору-бея, долгое отсутствие которого сильно беспокоило того, саблями своими проворно расчистили вход от горящих головешек.

Сади в немом восторге, будучи не в силах произнести ни слова, вел к выходу бесчувственного от дыма Зору, свежий воздух начинал уже проникать в пещеру.

— Пойдем, пойдем! — кричал Сади, увлекая за собой товарища. Хотя перед входом и валялись еще раскиданные угли, но огонь был потушен и путь открыт.

Зора, опираясь на руку своего друга, шатаясь вышел на воздух — но тут он без чувств упал на землю, и Сади тоже потерял сознание, так сильно было на них действие свежего воздуха.

Маленький отряд солдат окружил их, громкими криками выражая свою радость, что предводители их снова с ними.

Только на рассвете Зора и Сади пришли наконец в сознание.

Между тем солдаты обыскали пещеру и нашли там мертвых лошадей. К счастью, им удалось поймать несколько лошадей валявшихся вокруг пещеры убитых арабов, так что оба офицера взамен своих лошадей получили новых.

— Где враги? Где Кровавая Невеста? — были первые слова Зоры, как только он пришел в себя.

Вслед за ним очнулся и Сади, жадно вдыхая в себя чистый, свежий воздух.

— Мы должны погнаться за ними! — вскричал он.

— Они бежали, мы разбили их, — сказал тшауш обоим офицерам.

— Кровавая Невеста не должна ускользнуть от нас! — ответил Зора. — Дайте мне скорее лошадь! Мы должны преследовать ее!

С этими словами он встал, с трудом приходя в себя. Сади проворно вскочил и тоже потребовал себе лошадь и оружие.

— Мы должны пуститься в погоню за ними, — воскликнул он, — во что бы то ни стало надо догнать и уничтожить их, а главное — захватить в плен Кровавую Невесту!

В несколько минут все были на конях.

Зора поскакал впереди, за ним следовал Сади рядом с тшаушем, указывающим направление, в котором бежали оставшиеся в живых арабы.

— Помощь пришла как нельзя более кстати, — сказал Сади, — еще несколько минут — и вы нашли бы в пещере одни трупы! Теперь мы можем совершить еще много подвигов, и прежде всего попробуем догнать бежавших врагов!

— Куда они повернули? — спросил Зора своего тшауша, ехавшего между ним и Сади.

— Они помчались в ту и эту сторону! — показал тшауш.

— Так ты с отрядом поезжай по этому направлению, а Сади-бей и я, мы повернем туда! Им от нас не уйти!

— В том направлении, куда ты намерен ехать, Зора-бей, расположен неприятельский лагерь!

— Все равно, — отвечал Зора, — делай, как тебе приказано! Ну, Сади-бей, пустимся в погоню!

Тшауш должен был повиноваться, со своими солдатами он поскакал в том направлении, которое указал ему Зора-бей, а сам же Зора вместе с Сади повернули в другую сторону.

Между тем на небе уже занималась заря и красноватым светом обливала пустыню. Свежий утренний воздух подкрепил силы Сади и Зоры. Сади не чувствовал даже боли от своих еще не заживших ран, будучи исполнен одного желания: догнать и уничтожить врагов. Его прекрасное лицо дышало отвагой, он решил страшно наказать врагов за те муки, которые они готовили ему и Зоре!

На песке ясно видны были следы лошадиных копыт, оставленные бежавшим неприятелем.

— Видишь след? — сказал Сади. — Мне кажется, что в эту сторону свернуло только двое всадников.

Все сильнее и сильнее пришпоривали они своих новых, еще не привыкших к ним коней и скоро, как вихрь, мчались по залитой утренним светом пустыне.

Тшауш и его солдаты давно уже скрылись из виду. Сади и Зора, не сознаваясь в своей слабости, бодро мчались дальше. Однако втихомолку каждый желал освежиться глотком воды или подкрепиться едой. Но в окружавшей их пустыне нечего было и надеяться найти что-либо подобное. Кругом не было ни источника, ни малейшего жилья.

Они без отдыха мчались все дальше и дальше. Наконец через несколько часов они увидели шатры небольшого племени кочевников, показавшихся им невраждебными.

Измученные офицеры, проворно соскочив с лошадей, подошли к шатрам, вокруг которых бродили лошади и верблюды.

— Эй! — закричал изнемогавший от жажды Сади. — Дайте нам хотя бы несколько глотков молока или чего-нибудь другого, чтобы утолить жажду.

Из палатки вышел старый араб.

— С удовольствием бы, — отвечал он, — но полчаса тому назад здесь были два всадника и взяли у нас все, что только было в запасе.

— Два всадника? Вы знаете их? — спросил Зора.

— Они из племени Бени-Кавасов. Мой сын говорит, будто это были сыновья эмира.

— И они все взяли у тебя? — спросил Сади.

— Совершенно все!

— Куда они повернули?

Старик указал им направление.

— Я умираю от жажды, — сказал Сади, подавая старику несколько монет, — хотя здесь ты не сможешь потратить деньги, но в Бедре или Медине ты можешь на них что-нибудь купить себе. Дай нам только кружку молока!

— Подождите, я сейчас подою кобылиц, они дадут еще немного молока! — отвечал араб.

Вскоре он вернулся с кружкой лошадиного молока, которое Сади разделил с Зорой.

Питательный, освежающий напиток чудесным образом подкрепил их силы и окончательно уничтожил все дурные последствия ночи.

Поблагодарив старика, они вскочили на лошадей и помчались по направлению, выбранному двумя всадниками, которых они должны были скоро догнать, так как те выехали только получасом раньше их.

Сначала они могли различать следы беглецов на песке, но скоро они затерялись на холме.

Оба товарища остановили лошадей, чтобы посоветоваться, куда им теперь ехать. Сади только что хотел предложить взобраться на холм и оттуда хорошенько осмотреть местность, как вдруг из-за выступа горы показался всадник.

Его неожиданное появление привело в замешательство Зору, который первый заметил его, Сади же схватил пистолет.

— Стой! — закричал всадник. — Не стреляй! Я сын старого Бену-Намура, в шатер которого вы сейчас заходили. Вы ищете двоих воинов из племени Бени-Кавасов?

— Да! Ты знаешь, где они?

— Они не должны знать, что я предупредил вас, иначе смерть моя неизбежна. Но они ограбили нас, поэтому я стал их врагом. Берегитесь их, они здесь, за холмами, и в засаде подстерегают вас. Не езжайте здесь, поверните лучше в сторону, тогда подъедете к ним с тыла! Здесь же вы наверняка погибнете!

— Благодарю тебя за предостережение! Это сыновья эмира Бени-Кавасов? — спросил Сади.

— Да, храбрый бей, это они!

— Теперь скажи нам еще вот что: далеко ли отсюда до лагеря племени, ты ведь хорошо знаешь эту местность!

— За три часа скорой езды можно до него добраться. Он лежит вон в той стороне! — отвечал сын Бену, указывая направление. — Если вы с другой стороны проедете мимо холмов, то увидите вдали черные горы, поверните к ним, и вы наткнетесь на лагерь Бени-Кавасов.

Зора подал молодому арабу прекрасный кинжал, один из двух, висевших у него на поясе.

— Прими этот подарок в награду за твое известие, — сказал он ему, — возьми его от нас на память!

— Благодарю, храбрый бей! — радостно вскричал молодой человек, любуясь кинжалом. — Если бы мне не надо было сторожить наш скот здесь на холме, я охотно бы проводил вас, но, к сожалению, я не могу этого сделать.

— Мы и сами найдем дорогу, спасибо тебе, — отвечал Сади.

И оба офицера поскакали в указанном им направлении.

— Так они здесь, поблизости, отдыхают и подстерегают нас, — после небольшого молчания произнес Зора, — значит, они не уйдут от нас.

— Будем осторожнее! Хотя я вовсе не намерен нападать на них с тыла, но мне не хотелось бы также, чтобы и они разбойнически, из-за угла, подстрелили бы меня, — заметил Сади, — я желаю честного боя, лицом к лицу.

В это время они обогнули холмы, выдававшиеся на ровной поверхности песчаной пустыни в виде отдельных, соединенных вместе, конусов, и скоро добрались до гор.

Они пришпорили лошадей, как вдруг из ущелья выскочили навстречу им двое всадников, которые в первую минуту были страшно удивлены при виде турок.

Сади и Зора в первый момент были также озадачены этой встречей, но почти сейчас же опомнились.

Они помчались навстречу сыновьям эмира, размахивая ханджарами, ярко сверкавшими на солнце.

Арабы успели уже приготовиться к нападению.

Неукротимая ненависть и жажда мести возбуждали четырех всадников друг против друга. Только одна сторона могла живой оставить поле битвы.

Страшное и вместе с тем прекрасное зрелище происходило среди гор.

С удивительной ловкостью взмахивали сыновья эмира своими копьями и стреляли из ружей, но не могли попасть в ловко отскакивавших в сторону офицеров.

Длинные копья бедуинов были тем более опасны, что их обладатели с ранней юности в совершенстве умели владеть ими.

Но Сади и Зора были не менее искусные бойцы. Они хорошо знали все приемы своих противников, и хотя их ятаганы далеко уступали копьям, однако они так ловко и смело наступали на врагов, что все усилия бедуинов ранить их были безуспешны.

Хотя Сади еще не оправился от раны, ему первому удалось разрубить голову своему противнику. Как только араб попытался поразить Сади копьем, тому удалось отскочить в сторону и в ту же минуту сильным ударом раскроить бедуину голову. Ханджар вонзился так глубоко, что раздробил череп и вонзился в мозг арабу, который, не успев даже вскрикнуть, упал с лошади, а та, заметив падение своего всадника, диким прыжком отскочила в сторону.

Тогда Сади хотел поспешить на помощь своему товарищу, но тот закричал ему, что желает один справиться со своим врагом.

Лошадь Зоры, еще к нему не привыкшая, была далеко не так быстра и ловка, как лошадь араба. Это давало ему преимущество над Зорой. Но эту невыгодную сторону своего положения Зора старался исправить бес> престанным нападением, не давая неприятелю времени воспользоваться своим преимуществом.

Араб хотел во что бы то ни стало выбить Зору из седла или смертельно ранить, но Зора с таким искусством отражал все его удары, что до сих пор поединок не имел никакого результата.

Но вот бедуин, по-видимому, стал одерживать верх. Копье его задело зад лошади Зоры, вследствие чего та сделала дикий прыжок, вырываясь от своего хозяина.

Сын эмира хотел уже нанести противнику второй, смертельный удар, но в эту минуту произошло нечто, обратившее на себя внимание бедуина и тем самым на один момент отвлекшее его от Зоры.

К ним мчался сын старого араба Бену.

В эту самую минуту ятаган Зоры попал в правую руку противника — копье упало на землю, вторым искусным ударом Зоре удалось убить врага, и оба товарища остались победителями.

— Скачите отсюда, скачите скорее, иначе вы погибли! — раздался громкий голос араба. — Кровавая Невеста ведет сюда все племя! Пятьсот воинов идут с ней! Вон виднеется вдали облако пыли. Если они окружат вас, вы погибли! Вы должны скрыться и привести сюда своих солдат. Но я боюсь, что уже поздно!

— Смелым Аллах помогает! — воскликнул Сади, и его прекрасное лицо озарилось мужеством и энтузиазмом. — Спасибо тебе за предостережение! Мы должны во что бы то ни стало добраться до лагеря и привести сюда солдат. Вперед, Зора!

— Найдя своих братьев убитыми, Кровавая Невеста до тех пор не успокоится, пока не догонит вас! — закричал араб, указывая на трупы обоих бедуинов. — Да сохранит вас Аллах, храбрые беи!

XIV. Бегство Реции

Когда Гассан и принц Юссуф вместе с Рецией, спеша вон из коридора Чертогов Смерти, внезапно увидели перед собой Шейха-уль-Ислама, окруженного дервишами, дочь Альманзора снова потеряла всякую надежду на спасение и едва не лишились чувств от ужаса.

— Беги! — шепнул ей Гассан. — Не упускай удобной минуты. Мы останемся здесь. Ты же беги!

Она, сама не зная как, повиновалась этим словам и, пользуясь минутой, когда все внимание Шейха-уль-Ислама было обращено на принца Юссуфа и его адъютанта, решилась бежать.

Пользуясь моментом замешательства, она скользнула по коридору, куда проникал только слабый свет с того места, где призошла встреча Шейха-уль-Ислама с принцем.

Вдруг она невольно остановилась, до ушей ее долетели умоляющие крики нежного детского голоса. Они раздавались из-за двери, возле которой она стояла.

— Ах, освободите и меня! — прозвучал жалобный голосок. — Возьмите меня с собой!

Реция узнала этот голос: он принадлежал Саладину. Вероятно, он услышал, что в коридоре происходило что-то, уловил отдельные слова, не постигая их связи, и невольно высказал свое заветное желание в надежде быть услышанным. И надежда не обманула его! Реция, стоя у его камеры, хорошо расслышала его слова.

— Саладин! — шепнула она. — О, если бы я могла взять с собой тебя, моего бедного, милого мальчика!

— Кто там? Это ты, Реция? — продолжал тот же голос.

— Это я, Саладин!

— Ты свободна? Так освободи и меня!

— Дверь твоя заперта!

— Она только на задвижке, я это видел, Реция, попробуй только отодвинуть задвижку снаружи!

В этой части коридора было совершенно темно. Вдали еще стояли Гассан, Юссуф, Шейх-уль-Ислам и дервиши. Через какую-нибудь минуту они могли заметить ее бегство, хотя Гассан и старался тянуть время, чтобы дать ей возможность убежать.

Несмотря на это, она должна была освободить Саладина, когда нашла его камеру, которая не так походила на тюрьму, как другие, а даже выглядела красивой.

Дверь была заперта на две задвижки. Реция тихонько отодвинула их, дверь отворилась, и Саладин выбежал в коридор.

— Тише! — шепнула Реция, указывая вдаль. — Уйдем скорей, мой милый мальчик, только скорей, иначе мы оба погибли!

Саладин чуть было не закричал от радости, снова увидевшись с горячо любимой Рецией, но, вспомнив о ее предостережении, он боязливо молчал.

Торопливо схватила она его за руку и повлекла за собою по мрачному коридору.

Далее они спустились по узкой лестнице и через несколько минут были уже во дворе.

В эту самую минуту сверху раздались голоса их преследователей. Дервиши, заметив бегство Реции, поспешили за ней, чтобы догнать ее и отвести назад.

Ужас охватил обоих беглецов. Увлекая за собой Саладина, Реция спешила по двору в длинный мрачный коридор, выходивший на улицу. Гонимая непреодолимым страхом, она бежала с мальчиком. Колени ее дрожали, и маленькие ножки отказывались служить ей, но она превозмогала усталость.

Саладин, ее любимец, сознавая опасность, напрягал все свои силы, чтобы успевать за нею.

В коридоре было так темно, что Реция должна была ощупывать дорогу левой рукой, чтобы не наткнуться на стену, правой же она тащила за собой мальчика.

Они хотели уже выбраться на улицу, свежий ночной воздух дул им в лицо, Реция свободно вздохнула, как вдруг Саладин в страхе обернулся назад.

— Они идут, они идут сюда! — воскликнул он дрожащими губами.

Реция быстро взглянула назад в коридор, там показались преследовавшие их дервиши с факелами. Они быстро приближались к беглецам, и Реция, к ужасу своему, поняла невозможность продолжать бегство по дороге: тогда они непременно попали бы в руки своих преследователей, которые должны были в скором времени увидеть и догнать их.

Саладин плакал от страха. Тогда Реция потащила его к стенам развалин. Там она завернула в примыкавший к ним лесок, чтобы укрыться в его чаще. Этим она надеялась спасти себя и мальчика.

Саладин тотчас же понял намерение Реции. Горе и опасности рано развили в нем рассудок. Теперь он и сам тащил дальше свою спасительницу, беспрестанно оглядываясь назад.

Дервиши с факелами не дошли еще до выхода из развалин, когда Реция с мальчиком были уже в кустах, скрывавших их от взоров преследователей. Все дальше и дальше спешила она, тернии рвали ей одежду и до крови царапали ноги, но она не чувствовала боли, всецело отдавшись мысли: спасти себя и мальчика.

Они уже отошли на большое расстояние от стен и скрывались под сенью деревьев, как вдруг Саладин, боязливо прижимаясь к Реции, шепнул ей, что видит на дороге факелы.

Реция влекла его все глубже и глубже в чащу леса.

Пробежав значительное расстояние по дороге, некоторые из дервишей решили, что здесь им не найти беглецов, что, вероятно, они спрятались где-нибудь в кустах.

Двое продолжали бежать по дороге, а двое с факелами принялись обыскивать примыкавшие к развалинам кустарники.

Несмотря на отдаленность, Саладин и Реция заметили, что дервиши повернули в кусты.

Мальчик не мог идти дальше. Его маленькие ножки были изранены тернием.

— Так останемся здесь, — скрепя сердце, решила Реция, — войдем в этот большой, густой куст.

— А если они найдут нас здесь, Реция?

— Тогда мы должны будем вернуться в нашу тюрьму.

— Спрячемся хорошенько.

Реция и Саладин раздвинули ветви высокого кустарника и забрались в самую его середину, со всех сторон окруженные густым лесом листьев и игл.

Здесь они надеялись укрыться от преследователей.

Было так темно, а кустарники были так густы, что они не могли видеть, что происходило вокруг.

Только по приближавшимся голосам и слабому свету они догадались, что дервиши близко.

Несчастные дрожали от страха в своем убежище, еще минута, и все должно было решиться. Что если преследователи найдут их?

Саладин крепко прижался к Реции, и та прислушивалась, затаив дыхание, — она уже слышала шаги дервишей, ясно могла разобрать их слова. Она услыхала, что и остальные два дервиша поблизости обыскивали кусты, убедившись, что на дороге Реции не было.

Все ближе и ближе подходили они к тому месту, где укрывались наши беглецы, обыскивая чуть ли не каждый кустик.

Вот они уже у самого их убежища, стоит им раздвинуть ветви — и бедняжки погибли.

Вдруг они повернули в сторону.

Реция свободно вздохнула и в радостном волнении обняла Саладина, теперь они снова стали надеяться.

Но уже через минуту один из дервишей вернулся назад, как раз к тому кусту, где сидели, прижавшись, Реция и Саладин. Теперь они отодвинулись совсем в другую сторону.

Дервиш раздвинул ветви и своим факелом осветил сильно разросшийся кустарник. Густо переплетенные между собой ветви скрыли беглецов. Дервиш не заметил их.

Теперь только Реция и Саладин были спасены.

Оба преследователя отправились дальше.

— Здесь их нет, — заметил один из них, — ведь не можем же мы обыскать весь лес!

— Может быть, их нашли другие!

— Вернемся, что терять понапрасну время!

И оба дервиша вернулись в развалины.

Раздвинув немного ветви, Реция следила за красноватым светом удалявшихся факелов.

Вдали она увидела остальных дервишей, также безуспешно возвращавшихся назад, и скоро, подобно блуждающим огонькам, мерцающий свет факелов совершенно исчез в стенах развалин.

Тут только поднялась Реция, а за ней вскочил и Саладин.

— Ах, моя милая, дорогая Реция, — вскричал он, — не оставляй меня! Возьми меня с собой!

— Куда? — невольно вполголоса вырвалось у Реции. — Куда нам теперь деваться?

В это самое время Шейх-уль-Ислам вполне вознаградил себя за утрату дочери Альманзора, последней ветви дома Абассидов, захватив в свои руки ненавистного ему принца Юссуфа и его адъютанта.

— Теперь я узнаю ваше высочество, — сказал он, — тем не менее, мне нужно просить вас пробыть здесь до утра, мне нужно известить его величество султана о неожиданном происшествии! И бей также останется при вашем высочестве, пусть его величество сам вынесет приговор!

— Я должен уйти! — вскричал принц Юссуф, увидев, что Реция уже убежала, тогда как непреодолимая сила влекла его за ней. — Зачем я останусь здесь, с какой стати?

— Ваше высочество, увлекшись, вероятно, соблазнительными речами, проникли в эти места, — отвечал Мансур-эфенди, — и теперь вы не выйдете отсюда до тех пор, пока его величеству султану не будет известно все!

— Намерение донести обо всем его величеству султану ваша светлость может исполнить в любое время, — обратился Гассан к Шейху-уль-Исламу, имевшему право на титул светлости, — но ничто не дает вашей светлости права держать здесь под арестом принца и меня! Подобное насилие не останется без последствий!

— Побереги для других свои угрозы, — сказал Мансур-эфенди со всем высокомерием, на какое был только способен, — я остаюсь при своем решении.

— Я не могу оставаться здесь! — воскликнул Юссуф, делая несколько шагов в том направлении, куда убежала Реция. — Я должен уйти!

— Запереть ворота! — приказал Шейх-уль-Ислам.

— Ваша светлость не думает о последствиях подобного приказа? — спросил, дрожа от гнева, Гассан, в то время как некоторые из окружавших Мансура дервишей бросились исполнять его приказание.

— Я ни за что здесь не останусь, если бы даже вы осмелились употребить силу! — закричал Юссуф.

— Будь рассудителен, принц! — шепнул Гассан.

— Если вашему высочеству угодно расположиться поудобнее, здесь к вашим услугам есть комната.

— Мы — заключенные? Так это правда? — в негодовании спросил принц.

— Это неслыханное насилие! — сказал Гассан.

— На чьей стороне вина и насилие, пусть решает сам султан! — с ледяным равнодушием отвечал Шейх-уль-Ислам.

— Так останемся же на этом самом месте! Пусть решится, имел ли этот человек право поступать с нами, как с заключенными, — запальчиво вскричал принц, видя невозможность следовать за девушкой, красота которой произвела на него неотразимое впечатление.

— От вашего высочества зависит выбор места, — ответил Мансур-эфенди, пожимая плечами, — если вам угодно остаться здесь, я против этого ничего не имею! За мной! — обратился он затем к своим спутникам.

Дверь с шумом захлопнулась за ними.

Принц Юссуф и Гассан остались одни в крайнем негодовании на ненавистного им Мансура.

Фонарь слабо освещал страшный коридор Чертогов Смерти.

— Что скажешь ты на это приказание, Гассан? — обратился крайне взбешенный всем этим принц к своему наперснику.

— Скажу, что мы должны пока уступить, чтобы остаться правыми!

— Я согласен с тобой! Одно только тревожит меня!

— Что же это такое, принц?

— Что я не могу последовать за освобожденной узницей! Утешимся же той мыслью, что, по крайней мере, мы исполнили свое намерение и освободили Рецию!

— Ваше высочество хотели бы следовать за ней? — спросил сильно удивленный Гассан.

— Ах, да, Гассан, мне хотелось бы еще раз увидеть ее, еще раз поговорить с ней! О, как хороша она!

— Кажется, ваше высочество очарованы ее красотой?

— Мне так хотелось бы следовать за ней, и вдруг мы вынуждены остаться здесь, — печально сказал Юссуф, — пойдем в тот покой, где так долго томилось прелестнейшее существо на свете!

С этими словами принц вошел в бывшую темницу Реции. Лицо его сияло радостью, будто он переступил порог святилища.

— Вот здесь она жила, здесь она плакала! — продолжал он. — Там она отдыхала, в то окно смотрела! Останемся в этой комнате, Гассан.

Гассан молча смотрел на упоенного первой чистой любовью принца, следуя за ним.

— Покой этот был ее местопребыванием, его осветило ее присутствие, — продолжал Юссуф, — теперь я благодарен Шейху-уль-Исламу за то, что он не отпустил меня. Я могу теперь быть в том покое, где еще час тому назад томилась Реция! Здесь ступали ее крошечные ножки, там на постели отдыхала она — останемся здесь.

— Гассан! — сказал он, обнимая своего любимца. — Понимаешь ли ты, что наполняет и волнует мою душу?

— Я с удивлением слышу и вижу это, принц!

— Чему ты удивляешься? Из того, что я не обращаю внимания на приставленных мне в услужение рабынь и одалисок, а охотнее зову к себе рабов, не заключаешь ли ты, что я не могу любить ни одной женщины? Или тебя удивляет, что так внезапно все мое существо наполнено одной ею? — спрашивал Юссуф. — Разве я сам знаю, как это случилось? Я увидел Рецию, и теперь меня всеми силами души влечет к ней! Та непостижимая сила, что непреодолимо влекла меня принять участие в ее освобождении, была уже предчувствием любви! Мне казалось, что иначе не могло и не должно быть, точно нужно было освободить часть меня самого! Теперь я разгадал эту загадку!

— Реция. уже несвободна, принц! Боюсь, что любовь эта будет несчастной!

— Это вопросы, до которых мне нет никакого дела, Гассан. Я должен увидеть Рецию — одна эта мысль занимает меня! Мне приятно быть в той комнате, где она так долго жила. Видеть прелестную девушку, не спускать своих очарованных глаз с ее прекрасного лица, слушать ее чудный голос — вот что мне нужно! Все остальное нисколько меня не касается.

— Тем еще пламеннее эта любовь, принц! Я боюсь той минуты, когда ты из ее уст услышишь, что она принадлежит другому, что она любит другого!

Принц подумал с минуту.

— Ты боишься этого? — сказал он. — Я же нет, Гассан! Ты думаешь, ее любит другой, а я думаю, что все должны любить Рецию.

— Ваше высочество…

— Не зови меня так, Гассан, в этот прекрасный час, прошу тебя, зови меня своим другом, зови меня Юссуфом.

— А свита, принц?

— Когда мы одни, зови меня Юссуфом.

— Какое счастье! — сказал Гассан, заключая принца в свои объятья. — Это новое доказательство твоей благосклонности — большая честь для меня, Юссуф.

— А для меня — это еще никогда не испытанное мною блаженство! Но что ты хотел сказать?

— Ты неверно понял меня, Юссуф. Я сказал, что Реция любит другого.

— Это нисколько меня не тревожит, Гассан. Оставь мне мою прекрасную мечту, зачем ты стараешься разрушить ее?

— Чтобы впоследствии не пришлось тебе, Юссуф, испытать горькое чувство разочарования.

— Не делай этого, дай мне помечтать, оставь мне мою любовь. Знаешь ли, Гассан, все твои слова бессильны против моей любви. Она владеет моим сердцем, она наполняет мое существо, все остальное исчезает перед ней. Не думай также, что, любя Рецию, я должен непременно обладать ею. Мне хотелось бы только следовать за ней, хотелось бы еще раз увидеть ее, еще раз поговорить с ней — что будет дальше, не знаю. Ты беспокоишься о будущем, о чем-то таком, что мне и в голову не приходит! Я ее люблю, Гассан, вот все, что я знаю.

Так прошла ночь. Утром принцу тяжело было расставаться с тем местом, где каждый уголок напоминал ему о Реции.

Крытая карета была послана по приказанию султана в развалины Кадри. Юссуф и не подозревал о буре, вызванной на его голову Шейхом-уль-Исламом, но Гассан предвидел ее и вооружился твердостью.

Карета отвезла принца с его адъютантом во дворец Беглербег.

Упоенный любовью Юссуф был занят своими мечтами. А султан в сильном волнении ходил взад и вперед по кабинету в страшном гневе на принца благодаря доносу и ловкому подстрекательству Мансура.

Он немедленно велел позвать к себе принца.

Юссуф, как будто ни в чем не виноватый, спокойно вошел в покои своего державного отца. Он хотел уже подойти к нему, чтобы по обыкновению поцеловать у него руку, но султан гневным движением отстранил своего сына.

— Что ты делал ночью? — сердито закричал Абдул-Азис. — О каком неслыханном насилии докладывают мне? Разве достойно принца идти против законов? Неужели должны поступать ко мне жалобы на моего сына?

— Мой милостивый владыка и отец изволит на меня гневаться? — спросил Юссуф.

Его удивленный тон, казалось, еще больше рассердил султана.

— Что еще за притворство? — закричал он. — Ты не знаешь разве, что ты наделал? Принц дошел до того, что провел ночь в заключении, как какой-нибудь пьяный софт! Прочь с глаз моих! У меня нет больше сына Юссуфа! Прочь с глаз моих!

В такие минуты султан не мог владеть собой. Он был в сильном раздражении.

— Пощади, державный отец и государь, — сказал Юссуф.

— Нет тебе пощады! Сераскир передаст тебе мой приговор! — вскричал султан.

— Сераскир? Отчего милостивый мой отец и повелитель не скажет мне сам, какое наказание я заслужил?

— Нельзя ли без вопросов? Не смей выходить из дворца, если не хочешь быть задержанным часовыми, — прибавил султан.

— Так я и здесь заключенный? — пробормотал Юссуф. Приказ этот, казалось, более всего печалил его: теперь он не мог разыскивать Рецию.

— Ступай в свои комнаты, — приказал султан, повелительным жестом указывая на дверь.

Юссуф попытался еще раз пасть к ногам отца, но тот отвернулся от него. Казалось, что принц разом потерял любовь отца; задумчивый, он вернулся к Гассану и рассказал ему о немилостивом приеме отца.

— Я опасался этого, Юссуф, но будем надеяться, что его величество не допустит склонить себя к насильственным мерам, однако с той самой минуты, как ты упомянул мне о сераскире, я предчувствую беду, — с мрачным видом отвечал Гассан.

— Я не смею выходить из дворца, не могу еще раз увидеть Рецию, вот что самое скверное, — сказал сумасбродный принц.

Вечером принцу доложили о сераскире.

Юссуф приказал ввести его. При этом свидании присутствовал Гассан.

Сераскир передал принцу его смертный приговор!..

Юссуф был поражен, несколько минут он не мог прийти в себя, потом упал в объятия Гассана…

XV. Смерть мушира

Во всяком случае, очень странным казалось то обстоятельство, что мушир Изет занемог от блюда из риса, которое был вынужден насильно съесть за столом принца Мурада.

Были ли схватившие мушира колики случайностью или же следствием дозы мышьяка или стрихнина, случайно попавшей в еду?

Мушир принадлежал к знатнейшим государственным чиновникам при турецком дворе, в гражданском ведомстве он считался высшим чином и значил почти то же, что и маршал в военном. Мушир носил титул «девисти» (счастливец) и ездил на службу обычно в европейском экипаже. Он мог возвыситься даже до звания великого визиря.

Мушир Изет носил титул «девисти» с тех пор, как был командирован на дежурство в сераль и долгое время втайне занимал должность шпиона за принцами.

По приказанию принца Мурада внезапно заболевший мушир Изет был помещен в одной из комнат дворца и окружен строгим присмотром. К вечеру состояние больного стало настолько опасным, что позвали докторов. Те были в большом затруднении. Помочь они не могли, а объявить об этом не смели и ограничились тем, что выписали несколько безвредных лекарств.

Принц Мурад спал в это время в своем покое на софе и, проснувшись, уже забыл о мушире. Затем он отправился к брату своему Абдулу-Гамиду с тем, чтобы позавтракать у него, и только тут вспомнил о больном мушире. Тогда он рассказал брату о происшествии.

Возвратившись домой, он позвонил, чтобы послать своего слугу Хешама справиться о мушире. Каково же было удивление Мурада, когда вместо ожидаемого слуги явился новый, до сих пор служивший только внизу, в комнате чиновников.

— Где Хешам? — спросил принц.

— Хешама во дворце нет, ваше высочество.

— Нет во дворце? Так где же он?

— Час тому назад его увез Магомет-бей.

Мурад знал теперь, где был Хешам. Враги нашли нужным убрать от него верного слугу.

— Как тебя зовут? — спросил он нового слугу.

— Мехмед, ваше высочество.

— Ну что, как больной мушир?

— Он, ваше высочество, сейчас скончался.

— Умер! Так Изет умер?

— Он лежит холодный и бездыханный.

— Доложили ли о его смерти в сераль?

— Час тому назад мушир Изет через Магомета-бея послал за имамом и передал ему свою предсмертную волю, — отвечал новый слуга Мехмед.

— А остальная прислуга еще во дворце?

— Только очень немногие, все остальные отпущены и заменены новыми.

В эту самую минуту в коридорах раздались шаги и голоса. Казалось, точно кто-то плачет. По временам ясно слышалось слово «Аллах» в связи с одним из его девяноста девяти прозвищ, сопровождаемое вздохами и стонами.

— Что там такое? — спросил принц.

Мехмед вышел из комнаты и сейчас же вернулся назад.

— Слуги имама уносят мертвого мушира, — доложил он.

— Скоро же все это делается! Впрочем, мне это очень приятно! — сказал Мурад. — Кто ведет их?

— Имам.

— Как может имам отважиться на это?

— Он с провожатым.

— С каким провожатым? — сердито спросил разгоряченный вином Мурад.

— С новым муширом, ваше высочество, который займет место умершего.

— Как его зовут?

— Девлет Чиосси, ваше высочество!

— Мне помнится, мушир этот служит в серале? Позови его ко мне!

Мехмед поспешно вышел, а Мурад в ожидании мушира уселся на диван. Вскоре на пороге комнаты показался новый шпион. Изет умер, но в лице этого Чиосси нашелся еще более ревностный и внимательный наблюдатель за каждым шагом принца.

Мушир Чиосси был уже немолод. Он был в блестящем мундире своего ранга. Физиономия его выражала скрытность и лукавство. Ничего нельзя было прочесть на его лице, когда он вошел в комнату и с низким, почтительным поклоном остановился перед принцем.

— Ты послан ко мне во дворец? — спросил Мурад.

— Если ваше высочество согласны, — отвечал мушир с особенным язвительным ударением, — я займу место так скоропостижно умершего мушира Изета!

— Кто прислал тебя сюда?

— Я явился сюда по приказу, который только что передал мне Магомет-бей!

— Здешняя служба, мушир, очень опасна, заранее говорю это тебе! Кто не может переносить подаваемых мне кушаний, пусть лучше отказывается от нее, — сказал Мурад с явной насмешкой, — мушир Изет служит живым примером тому, как быстро схватывают колики даже здорового человека только после одного кушанья!

— Я уверен, ваше высочество, что мушир Изет был болен еще до получения приказания есть кушанье, которое, быть может, было ему противопоказано.

— Тогда я советую тебе в случае, если ты также не совсем здоров, лучше не занимать это место, — продолжал принц, — знай, что и ты всегда будешь обедать со мной и прежде меня отведывать все подаваемые мне блюда!

Чиосси поклонился со злобной улыбкой.

— Вашему высочеству остается только приказать, — отвечал он, — я чувствую себя вполне здоровым и высоко ценю честь обедать за одним столом с вашим высочеством!

— Знает ли султанша Валиде об этом неожиданном происшествии?

— К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос, ваше высочество! Я только сейчас узнал о скоропостижной смерти мушира Изета и получил приказ поспешить сюда, чтобы велеть вынести покойника и занять место мушира.

— Тебе известно, почему сменили мою прислугу?

— Вероятно, ее в чем-нибудь подозревают.

— Сменили и моего слугу Хешама!

— Должно быть, это произошло вследствие сегодняшнего происшествия, ваше высочество, другой причины я не знаю!

— Мне совсем не нравится эта перемена!

— Часто доверяют слуге, который вовсе не заслуживает доверия, а напротив, только злоупотребляет им!

— Я желаю снова взять Хешама!

Новый мушир зловеще пожал плечами.

— Очень жаль, что не смогу исполнить желания вашего высочества, — отвечал он, — насколько я слышал, слуги Хешама нет уже больше в живых.

— Так его убили потому, что он правился мне? — сказал принц Мурад.

— Если ваше высочество недовольны новым слугой Мехмедом, то вашему высочеству стоит только всемилостивейше уведомить меня, и он будет сменен.

— Так бедного Хешама заставили поплатиться жизнью за смерть мушира, в которой он совершенно не виновен, — продолжал Мурад, не обращая внимания на слова Чиосси, — мне теперь все равно, кто бы мне ни служил, каков бы ни был следующий слуга, я не могу удостоить его своего доверия, не подвергая его жизнь опасности, я очень хорошо понимаю это теперь.

— Как я уже сказал, люди эти не всегда заслуживают подобного доверия, ваше высочество. На Хешаме лежит подозрение, что он виновен в смерти мушира.

— Ступай и объяви им всем, что это ложь. Хешам стоит выше подобного подозрения. Но они под предлогом этого подозрения взяли его у меня и заставили поплатиться жизнью за свою верность. Не говори мне ничего об этом слуге, верность его, без всякого сомнения, достойна подражания. В моих глазах он стоит в тысячу раз выше иного визиря или паши, который под личиной верности и преданности ловко умеет набивать свои карманы. Хешам же умер бедняком, он даже не брал от меня жалованья.

— Быть бескорыстным в мелочах не так уж трудно, — с многозначительной улыбкой заметил мушир, — он не брал жалованья, но, может быть, он другим способом умел вознаграждать себя.

— Ты потому это думаешь, что так поступает большинство в нашем государстве. Ты думаешь, что недуг этот так заразителен, что уже не найдется больше ни одного слуги, который бы не воровал и не обманывал, не наживался бы выжимаемым при всяком удобном случае бакшишем[23]. Так знай же, что невинно пострадавший сегодня Хешам был образцом бескорыстия, он достоин удивления, я хочу воздать ему единственную награду, какую могу дать ему теперь, после смерти, то есть добрую память и хвалу, что он был честным человеком. Одно это слово ставит его выше любого мушира, паши и визиря.

Чиосси менялся в лице от едва сдерживаемой им злобы при этих намеках.

— Нет ли у вашего высочества еще поручения для меня? — спросил он дрожащим голосом, едва владея собой. — Выслушивать похвалы слугам вовсе не входит в мои обязанности.

— Но для многих они достойны сочувствия. Мушир, я приказываю тебе, чтобы на его надгробном камне была сделана надпись: «Он был честный человек». Это лучше всякого саркофага. Еще вот что: у Хешама остались жена и малолетние дети, я желаю, чтобы они каждый месяц получали несколько сот пиастров из моей казны! Теперь ступай, я хочу спать. Прикажи новому слуге Мехмеду принести мне к ночи стакан шербета.

Чиосси поклонился.

— Приказания твои, светлейший принц, будут выполнены, — сказал он, — желаю вашему высочеству продолжительного и спокойного сна.

И, злобно сверкнув глазами, он вышел из комнаты. Последние слова его имели двоякий смысл: злобным тоном, с каким-то особенным ударением, он пожелал принцу продолжительного и спокойного сна…

Но Мурад и не подумал о таком смысле пожелания мушира; он едва ли даже слышал его слова, едва ли обратил на них внимание. Его одолевала усталость, он чувствовал сильный жар и нуждался в чем-нибудь прохладительном.

Но вот в комнату вошел новый слуга Мехмед с золотым подносом, на котором помещались хрустальный стакан со шербетом и золотое ведерко со льдом.

Он поставил поднос на низенький, круглый мраморный столик, стоявший возле постели, на которой спал принц. Вид прохладительного напитка был так заманчив для томимого жаждой Мурада, что он сейчас же с помощью золотой ложечки положил несколько кусочкоd льда в шербет, чтобы сделать его еще холоднее, освежительнее, и с жадностью стал пить вкусный напиток.

Сделав несколько глотков, он остановился, казалось, он попробовал на язык поднесенное ему питье и нашел, что оно имеет какой-то особенный, посторонний вкус.

Тут только Мурад вспомнил о новой прислуге и о необходимой предосторожности, которой он только что пренебрег. Горькая улыбка пробежала по его довольно полному, круглому лицу при мысли, что он не может безопасно выпить ни глотка. Принц в эту минуту позавидовал нищему! Теперь только чувствовал он всю безысходность своего положения, он не мог даже утолить жажды, не подвергаясь опасности вкусить при этом смерть.

Новый слуга уже ушел.

Мурад посмотрел на шербет, еще раз попробовал, вкус его был до того отвратителен, что принц с размаху отбросил от себя до половины выпитый им стакан. Он попал в большое стенное зеркало, и то со звоном разбилось вдребезги.

Прислуга услышала шум, но никто не рискнул войти в комнату.

Мурада еще больше томила жажда; чтобы утолить ее, не подвергая себя опасности, он взял в рот несколько кусочков льда, это освежило его, ему стало легче, тогда как после шербета внутренний жар, казалось, еще увеличился.

Проворно вскочив с постели, бросился он к окну, открыл его и жадно вдыхал пропитанный влагой ночной воздух.

Немного погодя принцу вдруг стало дурно, он зашатался. Им овладело сильное головокружение: тщетно пытался он добраться до стола, чтобы удержаться за него и позвонить. В изнеможении он упал на ковер.

Казалось, это было следствием питья.

И в самом деле, питье это имело такое сильное действие, что выпивший его никогда больше не просыпался.

Теперь только пожелание мушира обрело свой настоящий смысл! Конечно, продолжительный и спокойный сон наверняка предстоял тому, кто ложился спать после такого питья. Кто приготовил его? Кто поднес ему это угощение? Неужели недостаточно было одной человеческой жизни, уже уничтоженной?

Если бы Мурад в эту ночь умер, народ еще долго не знал бы ничего о его смерти, даже ничего не слыхала бы о ней и прислуга. По-прежнему бы накрывали на стол, стряпали, делали доклады, ничего не выдавало бы смерть, пока тем, кто должен был знать об этом, не вздумалось бы официально известить о кончине принца прислугу и народ. Затем были бы устроены поминки, и никто не знал бы, от чего умер принц.

Через некоторое время Мурад стал шевелиться. Бледный, как мертвец, с закрытыми глазами, не придя еще окончательно в себя и не собравшись с силами, он попытался встать, чтобы позвать на помощь.

— Сюда! — закричал он слабым, беззвучным голосом. — Хешам! Я умираю! Позови доктора!

Это было ужасное зрелище.

Он собрал последние силы, чтобы встать и позвонить, но когда он подполз к столу и хотел уже, опираясь на него, привстать с пола, стол упал, и Мурад снов? рухнул на ковер.

Была поздняя ночь, никто не являлся, беспомощный лежал принц в своем покое, Хешама не было, а новая прислуга ушла уже спать. Он попытался закричать еще раз, в своем полубесчувственном состоянии он и не помнил, что Хешама не было.

— Помогите! Сюда, Хешам! — кричал он. — Позови греческого врача! Я умираю! Шербет был…

Тут голос его оборвался, да и без того никто не слыхал его хриплых криков.

В эту минуту Мурад вполне походил на мертвеца, только руки его конвульсивно сжимались и сжались в кулак так крепко, что ни один человек не в силах был бы разжать их. Мускулы лица также подергивались в конвульсиях. Но скоро он успокоился, совсем затих.

Умер ли он, или скорая помощь могла еще спасти его? Он ждал, точно в глубоком сне.

— Желаю вашему высочеству продолжительного и спокойного сна, — сказал мушир Чиосси.

Принц Мурад или спал вечным сном, или же был только в обмороке — этого не знал еще никто.

XVI. Султан и пророчица

Ужасный приговор, вынесенный Абдулом-Азисом своему старшему сыну, не произвел особого впечатления на Юссуфа.

После ухода сераскира Гассан в сильном волнении подошел к принцу, и тот горячо пожал руку своему адъютанту.

— У меня теперь, Гассан, только одно желание, — сказал он с каким-то ледяным спокойствием, сильно удивившим Гассана, — мне хотелось бы перед смертью еще раз увидеть Рецию.

— Ты не должен умереть, Юссуф, — страстно перебил его Гассан и, как сумасшедший, бросился вон из комнаты.

— Куда ты, друг мой? — спросил принц.

Но Гассан не слушал его.

Бледный от волнения, приняв отчаянное решение, отправился он к Абдулу-Азису. Как воспитатель старшего принца он имел доступ к султану.

Гассан был в сильно возбужденном состоянии, в эту минуту он не думал об опасности и с презрением смотрел в лицо смерти. Неожиданное известие сераскира сильно встревожило его. Приговор этот казался ему невозможным. Как мог султан осудить на смерть своего любимого сына? Он мог сделать это только необдуманно, в пылу гнева! Не думая о последствиях, как угорелый, бросился Гассан через все покои султана в его кабинет.

Тщетно пытались гофмаршалы, камергеры и адъютанты удержать безумного, не знавшего никаких препятствий. Не прося аудиенции, без доклада ворвался Гассан в кабинет султана, встретившего его удивленным и гневным взглядом, и бросился ему в ноги.

— Ты не воспитатель ли принца? — спросил Абдул-Азис. — Как ты попал сюда? Ты знаешь, чем рискуешь?

— Своей жизнью, ваше величество, но я только для того и пришел сюда, чтобы повергнуть ее к стопам вашего величества! — взволнованным голосом воскликнул Гассан со смертельно бледным лицом, но смелым, отважным взглядом.

Султан был крайне удивлен этой неслыханной отвагой молодого офицера, такого еще никогда не бывало! В эту минуту черты Гассана были так выразительны, так ярко светилось в них презрение к смерти, что Абдул-Азис невольно залюбовался им.

— Разве ты не знаешь путь ко мне? — гневно спросил он.

— Ваше величество! То, что сейчас произошло, уничтожает все преграды и обычаи! Аллах с высоты взирает на нас! Именем всемогущего умоляю вас, выслушайте меня. Приговор над принцем ужасен…

— Понимаю! — перебил его султан. — Ты помнишь, что принц некогда спас жизнь тебе и твоим обоим товарищам, и теперь хочешь заплатить ему свой долг.

— Я буду взывать только к правосудию и мудрости вашего величества, более ничего! — неустрашимо отвечал Гассан. — Приговор пал на невиновного! Я один виновен во всем! Прикажите казнить меня, ваше величество, только пощадите принца!

— Виноват ты или нет, я не желаю знать, гнев мой разразился над принцем, донос был сделан на него! Приговор уже вынесен!

— О, возьмите его назад, ваше величество! Подумайте только о позднем раскаянии, и о невозможности изменить приговор, уже приведенный в исполнение!

— Гассан-бей!

— Двум смертям не бывать, одной не миновать! Сжальтесь, ваше величество, над собственной плотью и кровью! Должен ли я напоминать отцовскому сердцу о любимце? Ужасна картина — видеть, как прольется невинная кровь принца, и быть не в состоянии помешать этому, одна мысль об этом приводит меня в трепет. Неужели благороднейшее сердце должно перестать биться? И за что же? За что должно постигнуть наказание пылкого, жаждущего высоких подвигов юношу? Он должен поплатиться жизнью за то, что помог мне в освобождении бедной, несчастной девушки! Сжальтесь, ваше величество! Не допускайте этот ужасный приговор до исполнения! В прошлом столетии в далекой стране Пруссии был король, который также хотел смертью наказать своего сына за безрассудный поступок юности.

Однако в конце концов король внял просьбам своих вернейших слуг и советников и разрешил его товарищу умереть вместо него. Кетте, так звали этого счастливца, которому дозволено было отдать свою жизнь за принца и сохранить для страны величайшего из королей, — принц этот был Фридрих Великий! Последуйте, ваше величество, примеру этого короля, позвольте мне быть Кетте для принца Юссуфа, позвольте мне умереть за него, я с радостью встречу смерть, только оставьте жизнь принцу!

Никогда еще ни один смертный не осмеливался говорить так с султаном! Но никогда никто не трогал так глубоко сердце султана, не пробудил в нем всех чувств.

— Ваше величество, позовите сюда караульных капиджей, — в пылком, страстном энтузиазме продолжал Гассан, — прикажите вонзить в эту грудь все штыки, я умру с радостной улыбкой благодарности на устах, если только, умирая, услышу слова: «Принц помилован!»

Султан был, по-видимому, тронут словами Гассана, может быть, отцовское сердце уже сожалело о произнесенном в пылу гнева приговоре.

— Мужество твое служит лучшим доказательством того, что ты не шутишь своими словами, — сказал он Гассану. — Чтобы спасти принцу жизнь, ты сделал то, на что до сих пор не отваживался никто! За твою любовь к принцу тебе прощается твой необдуманный шаг!

— Хвала Аллаху, теперь я надеюсь на жизнь принца, умоляю ваше величество помиловать не меня, а его! Пусть я буду наказан, лишь бы он был прощен!

Удивительное чувство овладело султаном: такого мужества, такой самоотверженной любви никогда еще не случалось ему видеть! Невольно появилось в нем желание не убивать, не отталкивать от себя этого верного, жертвующего своей жизнью за принца человека, а приобрести в нем одного из тех приверженцев, в которых нуждается и которых желает себе всякий государь и которые особенно необходимы повелителю Востока. Окруженный многочисленными опасностями, должен он владеть хоть одним верным сердцем, иметь в свите хоть одного человека, стоящего вне всяких подозрений.

Врагов у него было достаточно, друзьями же он не мог похвалиться.

— Встань, Гассан-бей! — строго приказал султан. — Я хочу быть милосердным не только в отношении принца, но и тебя! Твое самовольное вторжение в мои покои будет тебе прощено! Я готов исполнить твое желание. Принц будет помилован, а ты сегодня ночью умрешь вместо него!

— Благодарю, горячо благодарю вас, ваше величество, — воскликнул Гассан, — теперь я счастлив! Высшее желание моей жизни должно исполниться!

— Передай принцу, что он прощен, но позаботься о том, чтобы он снова не пришел просить за тебя, — продолжал султан, — до завтра я не желаю видеть принца, до завтра! Сегодня с наступлением ночи ты должен быть у меня в кабинете и тогда узнаешь дальнейшие мои приказания, а пока приготовься к смерти!

— Милосердие вашего величества наполнило радостью мое сердце, и последнее слово, которое произнесут мои уста, будет благодарность за то, что мне дозволено умереть за принца, — в благородном энтузиазме воскликнул Гассан. — Приказ вашего величества будет в точности исполнен мной.

Султан отпустил Гассана, проводив его взглядом, в котором живо отражались чувства, впервые вспыхнувшие в его душе.

Гассан, занесенный судьбой в Стамбул после многочисленных приключений и испытаний, поступил здесь в военное училище, хотя во многих кругах втихомолку и поговаривали, что некогда он занимался торговлей рабами.

Теперь Гассан произвел на султана никогда еще не бывалое впечатление. Он должен был сознаться, что Гассан ему очень понравился и что не мешало бы иметь вблизи себя такого отважного офицера.

Еще более усиливала это впечатление любовь к Юссуфу, которая снова вспыхнула в нем с прежней силой и совершенно победила гнев. Гассан только ускорил эту победу. Слова: «Должен ли я напоминать отцовскому сердцу о любимце? Ужасна картина — видеть, как прольется кровь принца!» — не выходили из головы султана.

Вместе с расположением к Гассану росло отвращение к Шейху-уль-Исламу, хотя в последнее время и произошла перемена в отношениях султанши Валиде и великого муфтия. Мансуру-эфенди удалось ловкими словами настроить султана против Юссуфа и довести его до кровавого приговора против собственного сына!

И что за ужасное преступление совершил Юссуф? Шейх-уль-Ислам выставил его поступок немыслимым произволом.

Но разговор с Гассаном произвел в султане перемену, и, отпуская его, Абдул-Азис уже принял решение, о котором и не подозревал Гассан.

С торжествующим видом победителя вернулся он к принцу и горячо обнял его.

— Ты спасен! Мне удалось отклонить от тебя ужасную опасность, — в радостном волнении воскликнул Гассан, — теперь задача моя выполнена!

— Благодарю тебя, Гассан, за дружескую услугу! Я хочу поблагодарить и моего державного отца за его милость!

— Только не сегодня, Юссуф, отложи благодарность до завтра! Так желает его величество, — сказал Гассан, сияя счастьем, а во дворце в это время уже говорили о его предстоящей казни.

— Скажи, как удалось тебе так скоро изменить намерение султана? Я сильно боялся за тебя.

— Не спрашивай, Юссуф, как мне это удалось! Будь доволен тем, что это сделано.

— Скажи, какой жертвой ты добился моего помилования? Какое-то ужасное предчувствие сжимает мне сердце, — с испугом вскричал принц. — Лицо твое сияет таким странным торжеством. Гассан, скажи мне, что волнует тебя?

— Ничего, кроме радости, что ты спасен! Сегодня вечером я должен буду тебя оставить.

— Оставить? — спросил принц.

— Только на короткое время! Так приказал султан.

— Гассан, я предчувствую что-то недоброе! — воскликнул принц. — Что ты сделал для меня?

— Я только исполнил свой долг, ничего больше! Не беспокойся, Юссуф.

— Ты хочешь меня оставить, да еще по приказанию моего державного отца; ты что-то скрываешь от меня, но я узнаю, я должен во что бы то ни стало узнать это!

— Успокойся, Юссуф, ничего такого нет! Разве ты не видишь, какая искренняя радость, какое торжество светятся на моем лице?

— Я ровно ничего не понимаю! Ты дури, о делаешь, Гассан, скрывая что-то от меня. Я не в силах отгадать, что случилось или должно случиться, по душевная тревога подсказывает мне, что тебе угрожает что-то недоброе.

Гассан старался успокоить принца и навести его на другие мысли, что наконец и удалось ему сделать, напомнив принцу о Реции. Юссуф всей душой отдался этой любви и чувствовал непреодолимое желание снова увидеть Рецию.

Наступил вечер.

— Прощай, Юссуф, — сказал Гассан, стараясь казаться как можно спокойней и веселей, чтобы скрыть от принца цель своего ухода, — я должен идти в покои его величества.

— Гассан, я тебя больше не увижу! — воскликнул принц.

— Мы увидимся, принц! — отвечал Гассан, пытаясь успокоить молодого человека.

— Ты идешь, ты оставляешь меня, и я не пущу тебя одного, где ты, там должен быть и я!

— Этого нельзя, Юссуф, я уже говорил тебе, что султан желает видеть тебя не ранее, чем завтра. Мы мужчины и должны твердо встречать все удары судьбы. Что бы ни случилось, принц, не будет ничего такого, что не служило бы доказательством моей верности и преданности. Но я должен идти! Прости мне, что я должен тебя оставить, иначе нельзя. Еще раз прощай!

— Ты не вернешься, внутренний голос говорит мне это!

— Тогда с любовью вспомни обо мне, Юссуф.

— Аллах, сжалься! Скажи… Гассан… Останься!

Горячо прижал Гассан принца к своему сердцу, насильно вырвался из его объятий, и, еще раз кивнув головой, бросился из комнаты. Юссуф поспешил вслед за ним. Но Гассана уже не было. Через час Юссуф узнал от адъютантов и камергеров, что Гассан-бей в эту ночь должен умереть вместо принца.

Известие это вызвало в нем страшное горе. Он хотел идти к султану, но не смел явиться к нему в этот час, хотел догнать Гассана, отказаться от его жертвы, но где был теперь этот благородный человек, вызвавшийся умереть за него? В невыразимом отчаянии бросился он в свои покои, закрыв лицо руками, упал на постель и разразился неудержимыми рыданиями. Он должен был потерять своего друга, которого он любил, как никого другого, он должен был потерять его ради сохранения собственной жизни. Это было ужасно!

В это время Гассан был уже в покоях султана.

К нему подошел флигель-адъютант и объявил, что ему приказано в своей военной шинели отправиться во внутренние покои султана.

Приказание это очень удивило Гассана. Однако он велел одному из слуг принести свою серую военную шинель и, надев ее, в сопровождении флигель-адъютанта отправился во внутренние покои султана.

«Зачем он должен был явиться в шинели, и с какой целью позвал его султан в свои внутренние покои? Не должен ли он был получить здесь красный шнур, чтобы удавиться? Но зачем же ему было умирать в шинели?» — думал Гассан.

В недоумении вошел он в ярко освещенную комнату, где находился султан, и с низким поклоном остановился у входа. К удивлению своему, он увидел, что и султан тоже был одет в серую военную шинель.

Ночь только что наступила. Богато разукрашенные драгоценными камнями стенные часы своим серебристым боем возвестили ее приход. Держа в руках маленький золотой ключик, султан подошел к тайной двери.

— Иди за мной, — резким, повелительным тоном обратился он к Гассану, отворяя дверь, — запри дверь за нами!

С этими словами султан вошел в слабо освещенный коридор, устланный коврами и служивший только для одного султана. Гассан последовал за ним и золотым ключом снова запер двери.

Что это значило, почему султан вместе с ним уходил из дворца?

Пройдя длинный коридор, они спустились на несколько ступенек и вышли к боковым воротам дворца. Там с внутренней стороны был воткнут ключ.

— Отвори! — приказал султан. — Вели со двора подъехать сюда карете, но никому не говори, что для меня. Кучеру прикажи ехать в Скутари и там остановиться вблизи большого минарета. Ты поедешь со мной и ничем не выдашь, кто я.

Гассан поклонился, все еще не понимая, зачем давались все эти приказания. Уж не должна ли была его казнь произойти вблизи минарета? Но зачем же ехал туда султан? Может быть, ои сам хотел присутствовать при ней? Все это было непостижимо. Молча отворил он ведущие на большой двор Беглербега ворота, которыми султан позволял пользоваться только при тайных поручениях, и через двор и галереи прошел в богатейшие конюшни, где наготове стояло несколько сотен сильных, породистых, прекраснейших лошадей.

Две кареты были постоянно заложены; одна парадная — для султана, другая простая — для придворных.

Этой последней и велел Гассан подъехать к воротам, дав кучеру необходимые указания.

Султан поспешно вышел на улицу и вскочил в экипаж. Гассан, закрыв ворота, последовал за ним, и карета быстро покатила по дороге к Скутари и менее чем через час была уже на Садовой улице около большого минарета.

Там она остановилась. Оба офицера вышли. Гассан приказал кучеру дожидаться тут. Осмотревшись кругом, он не увидел ничего, что могло бы указать ему на намерение султана, ему и в голову не приходило, что они едут к Сирре.

— Проводи меня к дому за рощей возле большого минарета! — тихо сказал султан. — Что бы ни случилось, ты должен быть со мной!

Теперь только понял Гассан намерение султана и, следуя его приказанию, отправился к дому замученного софта Ибама.

Там в это время происходило совещание между Мансуром-эфенди и Гамидом-кади.

В этот вечер Мансур не мог выезжать из дома: ои ожидал султана, и кади приехал к нему на совет.

— После долгого бездействия делу пророка должно быть наконец доставлено торжество, это высшая цель моей жизни, брат мой! — сказал Шейх-уль-Ислам Гамиду-кади. — Давно уже не делалось ничего для славы и могущества полумесяца, пришло время загладить прошлое.

— Все, что ты избираешь своей целью, мой мудрый брат, будет непременно достигнуто, я это очень хорошо знаю! — отвечал кади.

— Ради этой цели я готов пожертвовать своей жизнью, — продолжал Мансур. — Древний блеск империи Османов должен быть восстановлен, и если народ станет под знамя божественного пророка, то останется непобедим. Надо возбудить фанатизм, а что может разжечь его таким ярким пламенем, как не борьба с гяурами!

— Посланники твои, брат мой, неутомимо действуют в вассальных землях, раздувая там пламя восстания, какие известия получил ты от них?

— Прежде всего пламя восстания вспыхнет в Боснии! Там уже начинает волноваться христианское население. Восстанут и горцы, за ними последуют Сербия, Черногория и остальные вассальные земли, — сказал Мансур, и глаза его засверкали зловещим блеском, — пока еще огонь только тлеет, но, постоянно разжигаемый, он скоро вспыхнет ярким пламенем. В Салониках нашелся повод к восстанию, и одного намека, одного знака довольно, чтобы вспыхнуло пламя раздора между правоверными и гяурами!

— Я удивляюсь твоим мудрым распоряжениям. Действительно, нужна твоя неутомимая деятельность, твой все обдумывающий и всем пользующийся разум, чтобы разжечь такое пламя, чтобы ничтожную болгарскую девушку сделать орудием своих планов! Только великие люди, брат мой, способны на такие дела, но подумал ли ты о том, что может случиться, если вспыхнувшее пламя достигнет таких размеров, что ты не в силах уже будешь остановить его?

— От нас будет зависеть воспользоваться удобной минутой и водрузить знамя пророка, — со зловещим энтузиазмом отвечал Мансур, — кровопролитие послужит очистительной жертвой делу всех правоверных, царство пророка получит новый блеск. Но скажи мне, какие сведения почерпнули вы с мудрым Али-шейхом из старого документа? Я полон ожидания, брат мой, так как для исполнения моих обширных планов нужны огромные средства. Первое и самое могущественное у меня в руках — это сила фанатизма, разожженного во всех землях, над которыми сияет полумесяц. Второе средство должен открыть ты и предоставить мне в руки. Для восстановления прежнего блеска нашей империи, для достижения ею могущества нужны суммы, которых при расстроенной государственной казне нет в нашем распоряжении. Что же содержит документ?

— Мудрость твоя напала на истинный след, — отвечал кади, — данный тобой старый документ — действительное завещание калифов из дома Абассидов, которые перед бегством укрыли свои сокровища в безопасном месте. Документ переходил из рук в руки и, по-видимому, никто не обращал на него внимания и не потрудился разобрать его. Так он попал в руки последнего потомка Абассидов, старого толкователя Корана Альманзора, который последний имел право на наследство калифов, но после его смерти сокровища не имеют наследников.

— Только дочь его еще жива!

— Это нисколько не помешает нашим планам, — продолжал кади, — то, что заставило меня призадуматься после разбора старинного документа, так это бесследное и непостижимое исчезновение подлинного документа, я никак не могу объяснить себе этого!

— Слава Аллаху, что у нас осталась копия! Так в документе действительно говорится о сокровищах Абассидов?

— Да, брат мой! Мы узнали место, где скрыли их калифы перед своим бегством, одного только не знаем мы, не прочитана ли рукопись раньше и не взяты ли уже эти сокровища.

— Самое простое средство узнать это — немедленно обыскать это место! Назови мне его.

— В одном уединенном месте пустыни Эль-Тей, недалеко от караванной дороги, возвышается, как гласит документ, громадная пирамида, не поддающаяся разрушительному действию времени! Внутри нее, там, где находятся мумии древних правителей, лежат сокровища, оберегаемые мертвецами.

— Победа! Победа! — воскликнул Мансур-эфенди. — Мы возьмем у мертвецов громадные сокровища Абассидов, в которых они уже больше не нуждаются.

— На этом месте рукопись оборвалась, — продолжал кади, — немногие строчки только дают понять, что на следующих листах ясно обозначены место и путь внутрь пирамиды, но листы эти или уничтожены, или затеряны, одним словом, их нет!

— Так мы сами отыщем место и путь в пирамиду, брат мой!

— Мы перерыли и пересмотрели остальные документы, найденные в доме Альманзора, но пропавших листов нет между ними, и ни в одной из остальных рукописей не было и намека на это объяснение!

— Так будем довольствоваться тем, что узнали! Я сам с несколькими заслуживающими доверия людьми при первом же удобном случае отправлюсь к указанной пирамиде и найду доступ в нее. Я до тех пор не успокоюсь, пока не достигну того или иного результата. Еще один шаг к осуществлению моих планов я намерен сделать сегодня ночью. Султан будет здесь, в доме.

— Новый знак твоего могущества! Никогда еще не случалось ничего подобного, брат мой!

— Он придет, и моя обязанность будет воспользоваться этим часом для дела нашей веры.

— Понимаю, ты хочешь устами пророчицы расположить его в пользу твоих планов и подготовить к предстоящим событиям!

— Я хочу вдохновить его на подвиги за дело нашей веры, чтобы он содействовал достижению моей цели и не противился моим планам!

— Я слышу голоса, — внезапно прервал разговор Гамид.

— Это он!

— Мне кажется, что он не один!

Шейх-уль-Ислам подошел к полуотворенной двери. В это время один из сторожей встретил внизу султана и его проводника.

— С ним офицер, — сказал Мансур.

Гамид-кади распрощался с Шейхом-уль-Исламом и вышел из дома, тогда как султан в сопровождении Гассана поднимался по лестнице.

Мансур-эфенди другим путем, со двора, тоже отправился наверх и, никем не замеченный, был уже на своем месте. Гассан все еще не понимал, зачем взял его султан с собой к пророчице, на которую он после событий прошлой ночи смотрел совсем другими глазами. Он должен был умереть вместо принца, а теперь вдруг сопровождал султана в дом софта! Что же это значило?

Абдул-Азис вошел в слабо освещенную комнату, где чудо было по обыкновению на возвышении. По-прежнему широкая и длинная белая одежда с золотым шитьем закрывала всю ее фигуру. Какое-то мистическое, таинственное впечатление произвели на султана пророчица и вся обстановка комнаты. Сторожа принесли для него подушку, Гассан встал позади него.

Но вот зазвучал чудный, серебряный голос Сирры.

— Когда придет помощь Всевышнего и победа, и ты увидишь моих людей вступающими в религию Аллаха, восхвали тогда своего Владыку и проси у него прощения, ибо он прощает охотно[24].

— Говорят, ты можешь видеть далекое будущее и предсказывать людям их судьбу, — после непродолжительного молчания обратился к Сирре Абдул-Азис, — скажи мне, что видишь и что знаешь ты.

Мансур шепнул ей сообразный его планам ответ, но каков был его ужас, когда Сирра, которая всегда понимала и буквально повторяла его слова, на этот раз заговорила совсем по-другому — он едва верил своим ушам. Что случилось? Что он услышал?

Сирра исполнила приказание Золотой Маски!

— До наступления третьего Рамазана трон пророка опустеет, — сказала она своим неземным голосом, — не смерть лишит повелителя правоверных престола, но человеческая рука! Враги во дворце страшнее гяуров! Затем вступит на престол Магомед-Мурад под именем Мурада V, но его царствование продлится всего три месяца, затем трон пророка снова опустеет и опять не через смерть, а по воле людей! Следующий за ним Абдул-Гамид будет царствовать еще меньше, и престол пророка опять опустеет. Его займет Мехмед-Решад-эфенди.

— Замолчи! — в ужасе закричал султан, он страшно дрожал и едва держался на ногах под гнетом этого ужасного пророчества.

Гассан был также поражен ее словами.

— Уйдем скорей из этого дома, — с трудом выговорил султан и, шатаясь, вышел из комнаты, — иди за мной.

— Я ни на шаг не отступлю от вашего величества! — отвечал Гассан и вместе с султаном оставил дом софта.

По дороге Абдул-Азис быстро повернулся к следовавшему за ним Гассану и взволнованным голосом сказал: «Теперь ты видишь, что я только для вида принял твою жертву, чтобы испытать тебя. Ты не умрешь за принца! Я желаю иметь тебя при себе. Садись со мной в карету и никому не говори о том, что ты сейчас слышал!»

XVII. Лаццаро и принц

Прежде чем следовать за нитью нашего рассказа, заметим, что описанные здесь лица и события при турецком дворе, хотя и могут многим показаться невероятными и даже нелепыми, однако все до сих пор рассказанное, а также и то, что будет рассказано дальше, до мельчайших подробностей строго придерживается истины. Сообщенное в прошлой главе пророчество известно всему Константинополю и рассказывалось повсюду еще до его исполнения.

Все события при турецком дворе без всякого преувеличения так ужасны, что остается только описать их взаимную связь и причины. То, что подобные веши еще возможны в нашем столетии, объясняется только тем, что Турцию можно причислить скорее к владениям азиатских деспотов, чем к европейским государствам. Но, во всяком случае, интересно проследить эти события, тем более, что они, а равно и ужасы войны, описанной нами в следующих главах, занимали и волновали умы всей Европы.

Теперь вернемся к нашему рассказу.

Бегство Реции из понятных нам теперь побуждений возбудило опасения Мансура и Гамида-кади, тем более, что вместе с Рецией исчез и маленький принц Саладин.

Оба были равно важны для предводителей могущественных Кадри. Реция, как последняя в роду Абассидов, вырвавшись на свободу, могла мешать и даже быть опасной для замыслов Мансура. А через принца он хотел иметь влияние на наследника престола Мурада, отца Саладина. И вдруг оба неожиданным образом ускользнули от него, да и казнь Юссуфа была отменена султаном.

Хотя Мансур и принял немедленно все надлежащие меры для поиска беглецов, но это было трудное дело при обширности турецкой столицы и разъединенности ее частей, отделенных друг от друга водой.

На второй день после бегства принцесса Рошана послала своего верного слугу Лаццаро в развалины с поручением к Шейху-уль-Исламу. Грек уже несколько дней втихомолку обдумывал, как ему лучше устранить чудо. Он боялся Сирры, знавшей все его преступления! Если бы она обвинила его в поджоге, это могло бы плохо кончиться для него, несмотря на заступничество принцессы.

Но как ему было подступиться к ней, когда опа стала пророчицей? Та сверхъестественность, которая окружала личность пророчицы в глазах грека, еще больше увеличивала его беспокойство. Как мог он заставить ее молчать или сделать ее безвредной, когда она один раз уже воскресла из мертвых?

Страшно было выражение глаз Лаццаро, когда он. по пути в развалины раздумывал о средствах погубить Сирру, одна мысль о которой уже приводила его в бешенство и ужас.

Желтовато-бледное лицо его казалось окаменелым. Вся жизнь сосредоточилась в одних глазах. При взгляде на него все видели только одни глаза, которые, казалось, имели какую-то таинственную силу, особенно когда он был в возбужденном состоянии. На Востоке настолько распространена вера в злой глаз, что о могуществе его упомянуто даже в Коране, поэтому многие были объяты ужасом при одном взгляде в глаза Лаццаро.

Такое ужасное могущество, такая сатанинская сила виднелась тогда в его бешеном взгляде: ясно было, что человек этот способен на все.

Ненависть и злоба Лаццаро были направлены теперь против Сирры — но она была для пего недосягаема! Если бы он только осмелился подойти к ней, он был бы схвачен н растерзан ее сторожами или коленопреклоненной перед ней толпой. Он слишком хорошо знал фанатизм магометанского населения. В подобную минуту народ приходил в такое дикое бешенство, что того, кто вызвал его, на месте убивали камнями или разрывали на части, не допуская вмешательства кавассов.

Расправа черни очень легко принимает чудовищный характер, но нигде она не склонна к фанатизму так, как в Турции.

Хотя в других случаях турки обнаруживают большое хладнокровие и с трудом могут быть выведены из терпения, фанатичная толпа так опасна, что Лаццаро больше чумы боялся ее, а потому не отваживался на открытую борьбу с пророчицей.

Грек вообще не отдавал себе ясного отчета в том, что такое Сирра, не знал, что и думать о ней! Он боялся ее, и это сильно мучило его, так как она была единственным существом, которого боялся Лаццаро.

В развалинах Кадри он узнал от сторожа в башне Мудрецов, что Баба-Мансур отсутствует, а Гамид-кади работает в зале совета.

Лаццаро велел доложить ему о себе, затем был введен к кади. Тот сидел у стола и писал, перед ним лежали документы. Он взял из рук грека письмо принцессы и приказал ему ждать ответа. Лаццаро устроился у дверей.

Должно быть, письмо заключало в себе важное известие. Кади заботливо спрятал его, затем обратился к слуге принцессы, которого он знал уже много лет. Он хорошо знал, что это он убил сына Альманзора и привез Рецию в Чертоги Смерти.

Письмо содержало, по-видимому, какое-то известие о дочери Альманзора. Гамид-кади вторично развернул, прочел его и только тогда сказал:

— Знаешь ли ты, что дочери Альманзора удалось бежать вместе с принцем?

— Нет, мудрый кади, Лаццаро от твоей милости впервые слышит об этом бегстве! — отвечал грек, и глаза его дико сверкнули при этих словах.

— Им удалось бежать из развалин, — продолжал кади, — все попытки отыскать их остались без успеха!

Лаццаро гордо и презрительно улыбнулся.

— Если мудрому кади будет угодно поручить это дело мне, беглецы недолго пробудут вне развалин, — сказал он.

— Я знаю, как ты искусен в подобных делах, но на этот раз это задача нелегкая. Чтобы облегчить успех, сообщу тебе важную новость. Не мы одни разыскиваем дочь Альманзора, принц Юссуф, ослепленный ее красотой, тоже ищет ее!

Лицо грека приняло злобное, полное ненависти, выражение.

— Светлейший принц? — спросил он. — О, дочь Альманзора счастлива, нечего сказать! Красота ее находит много поклонников!

— В чем преуспел принц Юссуф, я не знаю, но думаю, что ему легче будет отыскать ее след. Ты можешь разузнать обо всем, предложив принцу свои услуги в этом деле.

— Так я и сделаю, если ты это приказываешь, мудрый кади!

— Сегодня вечером принц намерен отправиться в развалины Хебдоман на поиски дочери Альманзора! Знаешь ли ты эти развалины?

— Не во Влахернском ли они квартале, куда можно пройти через высокую арку ворот, оставив за собой большое стамбульское кладбище?

— Да, там! Через несколько часов ты можешь встретить там принца. Постарайся подойти к нему и предложи ему свои услуги! Принц тебя знает?

— Боюсь, что светлейший принц помнит меня, впрочем, тем лучше, это еще больше увеличит его доверие! — отвечал Лаццаро.

— Эта местность небезопасна, и слишком рискованно со стороны принца отправляться в этот притон цыган, нищих и мошенников!

— Любовь не знает опасностей! — усмехнулся грек. — Дочь Альманзора обворожила светлейшего принца! Чтобы отыскать ее, он готов идти хоть на край света!

— Узнаешь ли ты принца, если он явится туда в простом платье?

— Будь спокоен, мудрый кади, я найду светлейшего принца!

— От проживающей там сволочи можно ожидать всего дурного, — с умыслом заметил кади, так что хитрый грек очень хорошо его понял, — ты не хуже других знаешь, что нападения разбойников там не редкость! Отправляясь туда, принц, сам того не подозревая, подвергает себя опасности. Это отребье Востока, персидские лудильщики и нищие, зорко следят за теми, у кого есть золото и драгоценности!

— Да, нападение там не диво, — согласился Лаццаро, зловеще пожав плечами.

— Тебе предстоит предотвратить несчастье. Но, так как в этом костюме цыгане и мошенники легко могут принять тебя за провожатого принца, а поэтому ограбить и убить, — сказал Гамид-кади, — то советую тебе переменить одежду.

— Кажется, я вполне понял тебя, мудрый кади, спешу в точности исполнить твои приказания.

— Может быть, тебе удастся через принца напасть на след дочери Альманзора. Вот все, чего я от тебя требую, ничего другого и в мыслях у меня не было, — заключил разговор осторожный кади, — ступай и сообщи мне о результатах твоей попытки!

Грек удалился с низким поклоном. Прежде всего он вернулся в Скутари и там на одном из рынков купил себе красную феску и темный кафтан. Затем он отправился в указанное ему Гамидом-кади предместье города.

От Шпиля Сераля в Стамбуле, пройдя некоторое расстояние вдоль высоких стен и тенистых платанов, можно достичь того места на насыпи, где через нее проходит железная дорога. Развалившиеся башни чередуются с потрескавшимися насыпями, тут и там у полуразрушенных стен лепятся ветхие домишки, а среди щебня растут роскошные кустарники. Большая часть предместья буквально вся в развалинах. Ярко выкрашенные деревянные дома с характерными балконами стоят на разбросанных в беспорядке закоптелых остатках цоколя, на глиняном буту и других, набросанных в кучи, осколках камней. Рядом зияют огромные трещины в древних каменных развалинах башен, у подножия которых теснятся покривившиеся набок хижины турецких башмачников и персидских лудильщиков. На заднем плане прилепились жалкие лачужки, только местами высятся над ними ослепительно белые минареты больших мечетей султана.

Здесь, у семи башен, по-турецки Эди-Кули, сворачивают с берега Мраморного моря назад, к Золотому Рогу, вдоль огромных Юстинианских земляных стен. Тут, оставив почерневшие от времени и также обреченные на разрушение башенные колоссы, проходят к арке ворот бывшего портала святого Романа. Через несколько проломов в стенах выходят сначала на большие стамбульские кладбища с многочисленными каменными обелисками, а затем достигают Влахерна, прежде большей части города, а теперь — местечка, состоящего из грязных, населенных евреями, лачужек, значительную часть которых истребляют ежемесячные опустошительные пожары.

Здесь же находятся и развалины Хебдоман, притон египетских цыган, еврейских нищих и греческих мошенников. Вместе с летучими мышами и скорпионами они населяют эти мрачные убежища, а в прекрасные весенние дни праздно шатающиеся ребятишки греются на солнце на плитах и обломках колонн, остатках прежней роскоши, прежнего великолепия греческой империи.

Как развалины Кадри на другом конце города, так и это угрюмое каменное строение ведет свое начало с того времени, когда Константинополь еще не был завоеван турками.

Развалины Хебдоман состоят из ряда высоких и низких стен, заросших кустарниками и вьющимися растениями, тут и там встречаются отверстия в форме остроконечного свода. Местами заметны нижние части окон. Все остальное обрушилось, значительная часть громадных стен обвалилась и служит убежищем для разнообразных элементов уличной жизни Стамбула.

Внутренность хебдоманских развалин распадается на бесчисленное множество отдельных помещений, из которых большая часть закрыты сверху и наполовину завалены мусором и обломками камней, так что там образовались целые поселения, строго обособленные. Даже и над этими помещениями посреди мусора и травы живет множество бесприютных бродяг, слишком бедных и ленивых для того, чтобы за несколько пиастров нанять себе квартиру в порядочном доме. Они представляют собой пестрое смешение всевозможных племен, костюмов, наречий и обычаев.

На стенах и внизу на траве сидят и лежат смуглые цыганские ребятишки, у входов, прислонясь к стене, стоят стройные цыганские девушки. Старые полунагие укротители змей и персидские фигляры сидят на шкурах зверей и с наслаждением покуривают трубки. Кругом лежат опьяненные опиумом нищие, стараясь блаженными сновидениями заглушить свои земные бедствия. Восточные музыканты и греки бренчат на своих инструментах, дальше, вверху, на одиноком стенном выступе сидит на корточках молодой цыган и извлекает из своей скрипки глубокие, жалобные мелодии, слышанные им от отцов, национальные песни их племени. Такова пестрая картина этих мест.

Был уже вечер, к этому времени разноплеменные бродяги, собравшиеся в Константинополе, подобно ночным птицам, оставляют свои дневные убежища и отправляются блуждать по городским улицам, выжидая удобного случая для грабежа и убийства.

Вечерняя заря мало-помалу потухала, вместе с вылетом летучих мышей мошенники тоже вышли на свою ночную работу, выспавшись днем.

В это время какой-то мужчина в темном кафтане шел по дороге к вышеупомянутому убежищу всевозможных бесприютных горемык. Красная повязка наподобие чалмы обвивала его голову.

До развалин было еще далеко, когда под развесистым платаном он увидел лежащего человека. Человек этот, по-видимому, спал. Наружность его испугала бы всякого: с первого взгляда можно было узнать в нем разбойника. Судя по его рябому лицу и неаккуратной одежде, это был грек. Казалось, человека в красной чалме влекло к этому бродяге, он толкнул его, как будто хотел что-то сказать.

Но тот, очевидно, страшно опьяненный опиумом, ничего не чувствовал и даже не пошевелился.

Только незнакомец хотел повторить свою попытку разбудить его, как вдруг вблизи что-то зашевелилось, чего он до той минуты и не заметил.

Внизу у толстого ствола платана сидел какой-то старик, поджав под себя полуобнаженные ноги, с голыми руками и плохо прикрытым туловищем, на голове у него была широкая грязная чалма. Странное впечатление производило сильно загорелое от солнца, морщинистое лицо его, обрамленное длинной, белой как снег бородой, ниспадавшей на худощавую, костлявую грудь старика. Смуглые руки и ноги его были поразительно худы, но казались сильными и крепкими. На шее у него висела цепочка с мощами, а ниже — дудка. Возле него в траве лежали, свернувшись, семь или восемь змей, головы которых почти касались голого тела старика.

Неподвижно, как восковая фигура, сидел он, прислонившись спиной к дереву. Он только тогда шевельнулся, когда человек в красной чалме вторично хотел толкнуть спящего бродягу.

— Не делай этого! — сказал он. — Грек убьет тебя, если ты его разбудишь.

— Как, ты укротитель змей? — спросил Лаццаро, и при звуке его голоса все еще зоркие глаза старика так быстро и живо скользнули по нему, как будто он узнал этот голос и хотел удостовериться в личности этого человека.

— Я — египетский укротитель змей Абунеца и вчера ночью удостоился чести заставить танцевать моих змей в гареме всемогущего султана всех правоверных, — отвечал старик подошедшему к нему поближе незнакомцу.

— А что, это наполнило твои карманы? — спросил он.

Укротитель змей промолчал.

— Я так и думал, — продолжал незнакомец, посмеиваясь втихомолку, — гофмаршалы, начальники евнухов, слуги и весь штат поглощают столько денег, что ничего не осталось на твою долю. Я знаю все. Ты бедняк, я это вижу.

— Да, сударь, я беден, очень беден! — отвечал укротитель змей, опустив голову.

— Отчего же ты не умеешь сам себе помочь? — продолжал тот. — Ты ничего не достаешь, во дворце богачей не получаешь даже положенных тебе денег: их берут себе гофмейстеры и слуги. Иначе и быть не может. Если ты не будешь получать деньги, то умрешь с голода вместе со своими змеями. Но скажи мне, не проходил ли или не проезжал ли здесь сейчас верхом молодой эфенди?

— Молодой знатный господин?

— Да, на руках у него дорогие перстни, карманы его туго набиты золотом.

— Нет, сударь, такого пока еще не видел!

— Так он еще придет.

— Ты ждешь его?

— Я хочу предложить ему свои услуги!

— Так, так! Но что нужно молодому эфенди здесь, в Хебдомане? — заметил старый укротитель змей. — Не слугу же намерен он отыскивать тут?

— Да, правда твоя, старик, плохо пришлось бы ему тогда! Здесь, в развалинах, он ищет одну девушку с мальчиком.

— Турчанку?

— Да, и очень красивую!

Старик отрицательно покачал головой.

— Нет, сударь, здесь я их не видел. Но в Скутари видел я вчера прелестную турецкую девушку с десятилетним мальчиком.

— Это она! — воскликнул Лаццаро. — Их-то и ищет молодой, богатый эфенди. Скажи ему это, когда он вернется из развалин, может быть, он даст тебе бакшиш.

— Кажется, ты хочешь поступить к нему в услужение?

— Разумеется! Дай сначала ему пройти, чтобы мне встретиться с ним у развалин! Обратись к нему, когда он пойдет обратно.

— Но, поступая к нему в услужение, ты наверняка скажешь, что я видел девушку и мальчика в Скутари.

— Зачем? Надо же и тебе что-нибудь заработать!

— Ах, ты очень добр! — воскликнул старый укротитель змей. — Абунеца два дня уже ничего не ел!

— Ну, а что если он ничего тебе не даст? — с язвительной усмешкой спросил его Лаццаро. — Делай, что хочешь, меня это нисколько не касается, он богатый эфенди!

Старик осторожно и робко осмотрелся кругом, не слышал ли кто этих слов.

— Ты очень добр, — сказал он затем, понизив голос, — ты хочешь помочь старому Абунеце! Я думаю даже, что ты еще что-нибудь прибавишь, если… — прибавил он совсем тихо, — если я верно понял тебя.

— Понял или нет, делай, что хочешь! Кто от своей честности умирает с голода, тот ничего лучшего не заслуживает. Какие еще у тебя, старик, сильные ноги и руки, я думаю, ты справишься с любым молодым парнем?! Далеко ли еще до развалин?

— Не очень!

— Ладно! Мы потом вернемся сюда, старик, — сказал человек в красной чалме, потом поклонился укротителю змей и снова вернулся на дорогу.

Он поспешно пошел по направлению к развалинам, где повсюду стояли и лежали девушки, женщины и мужчины. Подойдя ближе, он услышал шум и брань.

Все бросились к тому месту посмотреть, чем кончится крупная ссора между цыганом и турком.

Лаццаро, по-видимому, хотел сначала убедиться, не нашли ли Реция и Саладин убежища в развалинах.

У входа в них, вся сгорбившись, сидела на корточках старая цыганка.

Лаццаро подошел к ней.

— Уходишь ли ты каждое утро вместе с другими в город или остаешься здесь? — спросил он ее.

— Я не могу больше ходить, сударь, я всегда здесь, — отвечала горбатая старуха.

— Не приходили ли вчера или сегодня новые бесприютные искать здесь убежища?

— Да, сударь, целая толпа пришла сегодня ночью.

— Не было ли среди них девушки с мальчиком?

— Ты говоришь о женщине с ребенком на руках?

— Каких лет был мальчик?

— Не старше четырех!

— Нет, я говорю не о том, я спрашиваю о…

На этом самом месте разговор их был прерван: на дороге Лаццаро увидел принца, без проводника приближавшегося к развалинам. Он был в европейском костюме, с чалмою на голове. Хотя платье его и было из лучшей материи, но ничто не обличало в нем его высокого звания, тем более, что он шел пешком. Однако, по рукам его, обтянутым перчатками, можно было угадать в нем знатного турка.

Лаццаро отошел от цыганки и медленно пошел навстречу принцу, делая вид, что принадлежит к обитателям развалин.

Принц Юссуф, увидя его, знаком подозвал к себе.

— Ты живешь здесь? — спросил он.

— Да, знатный господин! — отвечал тот в полной уверенности, что принц не узнал его, тем более, что он был в турецком кафтане и чалме, и к тому же стемнело.

— Я отыскиваю здесь одну девушку из Скутари, — продолжал Юссуф, — знакомо тебе это место?

— Да, знатный господин, я был прежде слугой в доме мудрого толкователя Корана Альманзора!

Принц был поражен.

— Так ты знаешь и дочь его? — сказал он.

— Рецию, знатный господин?

— Мне сказали, что она с мальчиком отправилась сюда!

— Дочь Альманзора? Тогда я знал бы об этом. Я встретил бы ее. О, если бы мне только увидеть ее! Нет, знатный господин, ее здесь нет!

— Нет? Ты точно это знаешь?

— Так же точно, как то, что над нами Аллах! Так ты, знатный господин, ищешь прекрасную Рецию?

— Странная встреча! — задумчиво произнес принц Юссуф. — Ты, значит, был слугой в доме ее отца?

— И ропщу на Аллаха, что не могу быть им более! Мудрый Альманзор не вернулся, единственный сын его убит, весь дом опустел! Но знаешь, что я думаю? Там, в Скутари, живет старая Ганнифа, прежняя служанка и наперсница дочери Альманзора, не у нее ли приютилась прекрасная Реция?

— Очень может быть. Знаешь ли ты эту служанку? Знаешь ли, где она живет? — быстро спросил Юссуф.

— Да, знатный господин.

— Можешь ли ты проводить меня к ней?

— Тотчас, если прикажешь.

— Так пойдем же, проводи меня, я награжу тебя за это.

— Какую хорошую, беззаботную жизнь вел я прежде, пока еще жив был мудрый Альманзор, — сказал Лаццаро, немедленно собираясь сопровождать принца, — что это было за время! Хотя там и не было вольности, а соблюдались чистота и строгий порядок, но нам было хорошо; как любящий отец, заботился Альманзор обо всех… Мы должны вернуться на дорогу к Шпилю Сераля, знатный господин, — перебил он свою речь, — оттуда мы должны переехать в Скутари.

— Там ждет меня моя яхта.

— Тем лучше. Я сейчас только увидел, что имею дело со знатным господином, — льстивым тоном сказал коварный грек, вместе с принцем Юссуфом удаляясь от развалин, — да, чудное было это время. Как ропщу я на Аллаха, что мудрый Альманзор не вернулся!

— Теперь ты без места? — с участием спросил Юссуф.

— После такого доброго господина трудно отыскать себе нового!

То обстоятельство, что человек этот знал Рецию и был слугой в доме ее отца, расположило принца в его пользу. В душе он решил уже взять его к себе в услужение.

— Как темно здесь, у платанов, — сказал он после небольшого молчания, вместе с Лаццаро подходя к тому месту, где сидел старый укротитель змей.

Глаза грека беспокойно забегали, отыскивая старого Абунецу.

— Здесь темно, знатный господин, но с той стороны падает лунный свет на дорогу, — сказал он так громко, что укротитель змей должен был его слышать, если он был еще поблизости, — а не сказал ли ты, что прекрасная Реция была с мальчиком?

— Да, с десятилетним мальчиком, так сказали мне недавно в Скутари.

— Проводнику твоему, который может быть твоим слугой, ничего не известно об этом мальчике, — продолжал Лаццаро еще громче, — если бы я только знал…

В эту минуту среди старых, тенистых деревьев возле дороги что-то зашевелилось.

— Кто тут? — громко спросил принц Юссуф.

Но в этот самый момент к ним подступила высокая, окутанная мглой ночи, фигура.

Лаццаро, в полной уверенности, что это укротитель змей и что он бросится на принца, быстро приблизился к деревьям. Но вдруг он почувствовал удары двух здоровенных кулаков. Принц же в ужасе отступил назад.

— Что здесь такое? — воскликнул он.

— Ничего, принц, ничего! — тихо сказал голос. — Дело касается не вас, а вашего коварного проводника, идите спокойно своей дорогой!

В первую минуту пораженный этой неожиданной встречен Юссуф не знал, что ему делать, тем более, что кругом было совершенно темно.

Раздался глухой стон.

— Что случилось? — спросил он. — Кто ты такой?

Он ближе подошел к тому месту, где было совершено неожиданное нападение на его проводника, но не мог видеть ни его, ни нападавшего на него, только что-то шумело и шевелилось среди деревьев. Но через минуту все смолкло.

Грек куда-то исчез, напрасно звал он его, искал среди деревьев в том направлении, откуда дошел до него последний звук, он никого не нашел, кругом все было тихо и безмолвно, как в могиле.

XVIII. Победа

Сади и Зора оставили поле битвы, где в честном бою пали сыновья эмира. Они быстро поскакали по направлению к открытой равнине, узнав от молодого пастуха о неприятельских силах, приближавшихся сюда, по-видимому, с целью окружить их и взять в плен.

— Боюсь, что тшауш со своим отрядом попался в руки бедуинов! — сказал Зора своему товарищу. — Он рискнул зайти слишком далеко!

— Коварные арабы заманили его к своему лагерю, — отвечал Сади, — должно быть, Кровавая Невеста уже там, а то ее воины не могли бы выступить на помощь ее братьям, чтобы захватить нас в плен.

— Теперь, прежде всего, нам надо пробраться в свой лагерь, — продолжал Зора, — все остальное в настоящую минуту — вещь второстепенная. Только бы нам удалось соединиться со своими солдатами, а там мы уж одолеем врагов.

— Так, так, мой храбрый Зора-бей, надо приступить к решительному шагу!

— Чем скорее мы это сделаем, тем раньше сможем победителями вернуться на родину!

— Знаю, что ты жаждешь вернуться в Стамбул!

— Я беспокоюсь о Реции!

— А я думал, что тебя обворожила принцесса! Она тебя любит, Сади, и недурно было бы, если бы ты стал пашой и женился на принцессе! Не возражай ничего, друг мой, — полушутя, полусерьезно сказал Зора, — не следует бежать от счастья, если оно случайно выпадает нам на долю. Оно и без того только раз в жизни улыбается человеку! Если он им вовремя не воспользуется, то потеряет его навсегда, и всю жизнь будет в этом раскаиваться. Будь благоразумен, Сади, следуй голосу рассудка и не давай воли своим чувствам!

— Ты хорошо умеешь читать наставления другим! — сказал, смеясь, Сади. — Как-то идут твои дела с прекрасной англичанкой, а?

— То совсем другое дело, Сади, она — дипломат, и я чувствую большое желание в случае счастливого возвращения на родину избрать то же поприще! Ты же намерен продолжать военную карьеру, и, если достигнешь звания паши, как будет заманчиво для тебя жениться на принцессе! Поверь мне, гордость и честолюбие возрастают вместе с нашим возвышением. Теперь ты еще и не думаешь об этом, сегодня ты сомневаешься в справедливости моих слов, но придет время, когда ты на пути к славе будешь ослеплен честолюбием.

— Принцесса ко мне благосклонна, не думаешь ли ты, что я буду отрицать это?

— Короче говоря, она любит тебя!

— Это может быть, но между нами лежит такая глубокая пропасть, что нечего и думать об исполнении твоих слов, друг мой!

— Пропасть эта в скором времени будет уничтожена! Вспомни о Нури-паше, об Эдхсме-паше — оба женаты на принцессах.

— Я не хотел бы быть на их месте.

— То опять-таки другое дело, Сади! Они не то, чем был бы ты, не хозяева в своем доме. Но что там такое — видишь ли ты дым?

— Это пыль, друг мой! — отвечал Сади. — Облако пыли, поднятое лошадьми наших врагов!

— Твоя правда, теперь я и сам это вижу, мы должны держать немного правее, чтобы, миновав их, добраться до своего лагеря. Мы потом наверняка найдем их на тех горах, где мы только что были!

— Мы должны держать вправо, — сказал Сади через несколько минут, когда они уже свернули немного в сторону от видневшегося вдали облака пыли, — но посмотри-ка сюда, Зора, и тут, кажется, тоже подымается вдали легкий туман.

— Клянусь бородой пророка, и это облако пыли!

— Если мы повернем еще правее, нам придется сделать круг!

— Это нам не поможет, Сади, однако не можем же мы броситься в руки такого количества арабов, чтобы они окружили и убили нас! Это было бы безумием! — Зора повернул немного правее, и Сади последовал за Ним, хотя и с внутренним колебанием. Бедуины были близко и должны были увидеть их на далекой пустынной песчаной равнине, только местами прерываемой холмами. Чтобы остаться незамеченными, они должны были сделать дальний обход. Оба товарища слегка пришпорили лошадей, и верные животные с быстротой ветра понеслись по пустыне.

Вдруг Сади вздрогнул и остановил своего коня.

— Что такое? — спросил, подскочив к нему, Зора.

— Стой! — закричал Сади. — Посмотри-ка туда! — и он указал ему на другую сторону горизонта, и там вдали мало-помалу подымалось облако, а другие сбоку — заметно увеличивались.

— Мне кажется, мы окружены неприятелями, — мрачно сказал Зора и остановил лошадь, увидев облака пыли, — со Есех сторон идут сюда небольшие отряды!

— В таком случае нам ничего больше не остается, как, спрятавшись где-нибудь поблизости, ждать их приближения и затем в самом удобном месте пробиться сквозь их ряды, — отвечал Сади, — это единственное для нас средство соединиться со своими солдатами!

— Они хотят отрезать нас от отряда, окружить и взять в плен. Спешимся, Сади! И кони, и всадники должны лечь, если они увидят нас, прежде чем пойдут врассыпную, то нам придется иметь дело не с отдельными воинами, не с маленьким отрядом, а со всеми, и тогда мы погибнем безвозвратно!

Оба офицера проворно соскочили с лошадей.

— Пойдем вон туда, где буря нанесла песка наподобие окопа, — вскричал Сади, и за узду отвел своего коня к тому месту, — ляжем за этот холм и будем караулить неприятеля. — Зора последовал за ним к нанесенному ветром песчаному холму, за которым, по всей вероятности, со всех сторон окруженные неприятелями офицеры, хотя и не нашли бы себе защиты, зато могли укрыться до тех пор, пока не высмотрят, с какой стороны удобнее пробиться сквозь неприятельские ряды.

Там они легли, подняв вверх головы. Вместе с ними улеглись и лошади.

Оба офицера были теперь прикрыты, мчавшиеся вдали со всех сторон неприятели не могли их видеть.

Должно быть, их созвала сюда Кровавая Невеста, и сама предводительствовала ими, так как в одном отряде Сади вскоре заметил развевающееся по ветру знамя.

Чтобы не упустить неприятельских офицеров из своих рук, арабы, как увидели теперь Сади и Зора, разделились на небольшие отряды, которые на некотором расстоянии друг от друга мчались к одному общему пункту, где они и намерены были соединиться.

Каждый из них, по-видимому, состоял из двадцати или тридцати воинов, на расстоянии около четверти мили отряд от отряда. Таким образом, ничто не могло ускользнуть от них, и Сади, и Зора поняли, что они только чудом могли счастливо проскочить между этими отрядами.

Из своей засады они ясно видели направление отдельных неприятельских отрядов, и при их приближении заметили, что отряд со знаменем остался далеко влево. Но два отряда все еще мчались прямо на них, но чем ближе подходили они, тем больше становился между ними промежуток, только вдали казавшийся незначительным. Вместе с тем возросли и надежды офицеров пробиться между отрядами.

Кругом, с семи различных сторон, приближались отдельные отряды бедуинов и, может быть, было еще много других, которых не могли пока видеть Сади и Зора.

Из этих отрядов те, которые с обеих сторон прямо шли на них, казались им наиболее удаленными друг от друга.

— Здесь мы должны пробиться, — решительно сказал Сади, — дадим им подойти на несколько сотен шагов, затем вскочим на лошадей и бросимся вперед! Враги с обеих сторон кинутся на нас. Мы выстрелим в ближайших, а там пришпорим лошадей и ринемся вперед к нашему лагерю.

— Ты прав, Сади, мы так и сделаем! — согласился Зора. — Теперь уже лучше можно судить о величине отрядов, в каждом, я думаю, больше сорока всадников, Кровавая Невеста собрала все свои силы и разделила их на отряды, чтобы тем вернее уничтожить нас, значит ей удалось оторваться от тшауша и его солдат.

— Тем лучше, друг мой, только бы нам избежать опасности и добраться до лагеря, там мы можем позволить Кровавой Невесте и всем ее силам напасть на нас и дадим им последнюю, решительную битву!

— Они подходят ближе. Вон тот отряд налево на значительное расстояние отстоит от нас, другой — направо — тоже далеко, хотя и ближе первого, в ту сторону мы и должны пробиваться. Заряжено ли твое ружье?

— Да, и ружье, и оба пистолета.

— Мое тоже! — вполголоса сказал Сади. — Не надо упускать удобной минуты — раз, два, три — вперед! Да поможет нам Аллах!

Они проворно вскочили, когда неприятельские отряды с обеих сторон промчались мимо.

Они увидели и узнали офицеров неприятеля! Раздался дикий крик, бедуины бросились за ними.

Сади и Зора, казалось, погибли, около сотни всадников бросились на них, на двоих, в каждом отряде было до пятидесяти человек.

Сади и Зора первые выстрелили из своих ружей, затем перебросили их за плечи, так как некогда было заряжать их, и поскакали.

Беспорядочный шум поднялся со всех сторон, арабы помчались к ним и за ними. Гремели выстрелы, и пули свистели, догоняя двух смелых всадников, пытавшихся пробиться сквозь окружавшие их неприятельские ряды.

Поднялась невообразимая суматоха, крики бешенства, выстрелы, ржание лошадей — все это сливалось в какой-то беспорядочный гул. Притом бедуины так поспешно бросились в погоню за неприятелем, что следы их обозначались двумя столбами пыли.

Когда они рассеялись, видно было, что арабы, пригнувшись к шеям лошадей, в своих белых развевающихся плащах мчались в одном направлении. Оба офицера угрожали ускользнуть от них.

Они уже, хоть и немного, но выиграли расстояние, и так как дело шло об их жизни, то они не хотели потерять своего преимущества. Позади них раздавались еще отдельные выстрелы, но пули не попадали в цель. Мало-помалу бедуины израсходовали все заряды, а заряжать им тоже было некогда: надо было догнать неприятелей, а у арабов были такие лошади, с которыми редко какая другая могла сравниться в быстроте и выносливости.

Эти-то всадники и пустились теперь в погоню, надо же было показать, на что способны их кони. Сади и Зоре совершенно невозможно было ускользнуть от них, как бы ни гнали они своих лошадей.

Когда другие арабы увидели, что шесть лошадей, известных всем за лучших скакуноЕ, помчались в погоню и через несколько минут уже далеко оставили за собой всех остальных, то раздались дикие крики радости. Оба офицера услышали их и, повернувшись назад, увидели, что шесть бедуинов на самых быстрых лошадях опередили других и приближались к ним.

— Они нас догоняют! — закричал Сади своему товарищу, ехавшему впереди. — Но им не схватить нас! С шестью бедуинами мы справимся, если дело дойдет до этого.

— Вперед! Пришпорим, остальные тоже близко, — отвечал Зора, — с сотней нам не справиться, не то что с шестью, где на каждого из нас придется только по три противника, а это еще немного.

— Смелее! С таким товарищем, как ты, я справлюсь и с сотней! — вскричал Сади, взмахнув рукой.

— Арабы все больше и больше отстают, и только шестеро быстро приближаются к нам. Пистолеты в руки, Сади, каждому из нас надо сделать по два выстрела, на каждый из них должно пасть по одному врагу, тогда останутся только двое, а с ними мы живо справимся.

Сади горел нетерпением покончить со своими преследователями и выстрелил еще раньше приглашения Зоры. Пуля сшибла одного араба с лошади.

— Ловко попал! — закричал Зора и тоже выстрелил, не остановив лошади, а только обернувшись в седле.

Почти в то же время и Сади сделал второй выстрел, и, по какой-то странной случайности, обе пули попали в одного.

— Как жаль! — воскликнул Сади. — Могли бы быть два.

— Ты слишком торопишься, выстрел пропал даром, теперь остался последний.

Видя, как товарищи их пали, сраженные неприятельскими пулями, остальные четверо бедуинов проворно отскочили в разные стороны, заметив, что Зора еще раз прицелился в них.

Но Зора был меткий стрелок. Хотя он и не попал в того всадника, в которого метил, так как тот неожиданно рванул в сторону свою лошадь, вставшую при этом на дыбы, но зато пуля ударила в глаз лошади и прошла в мозг, бедное животное сделало бешеный прыжок и грохнулось на землю, придавив ногу всадника.

— И от этого мы избавились, — сказал Зора, — осталось только трое, а с ними мы справимся, если они нас догонят.

— Остальные, кажется, бросили преследовать нас.

— Как видно, они рассылают во все стороны гонцов, вероятно, для того, чтобы уведомить остальные отряды о своей неудаче.

— Пусть они соединяются, — отвечал на это Сади, — потом не надо нам будет сгонять их.

Трое оставшихся арабов, увидев, что офицеры истратили все заряды, с удвоенной быстротой бросились за ними, им хотелось отомстить врагам за убитых, хотелось догнать их и ловким взмахом копья выбить из седла.

Опасность все еще была велика для Сади и Зоры, перевес теперь был на стороне врагов. У них же для защиты не было ничего, кроме ятаганов, но нечего делать, надо было довольствоваться и этим.

Они проворно обнажили клинки, на которых оставались еще запекшиеся капли крови сыновей эмира.

— Стой! — закричал Сади.

Он внезапно повернул лошадь и, взмахнув ятаганом, бросился на бедуинов.

Его примеру последовал и Зора. Копье было опасным оружием в руках сыновей пустыни, лошади которых повиновались малейшему знаку своего господина. Но ничто не могло противостоять безграничному мужеству обоих офицеров.

Нападение их было так быстро и неожиданно, что арабы невольно отступили.

Сади и Зора поспешили воспользоваться своим преимуществом. Пока Сади был занят двумя арабами, Зоре удалось ловким ударом повалить лошадь третьего, а бедуин без лошади все равно, что побежден. Хотя он ловко выскочил из седла, но выронил при этом копье.

Двумя прыжками Зора очутился возле Сади, сильно теснимого бедуинами, и помог ему одолеть обоих врагов. Вскоре им удалось изрубить одного и сильно ранить другого, третий же, сброшенный с лошади, вскочил на лошадь одного из убитых и, не вступая в битву, бросился к своим товарищам, чтобы известить их об участи пятерых воинов.

— Это еще более разозлит их, — сказал Сади, вместе с Зорой отправляясь дальше, — клянусь бородой пророка, мы сделали сегодня пробу. Вперед! Мы должны как можно скорей добраться до лагеря и немедленно вместе со всеми солдатами выступить против них. День этот еще не окончен! Надеюсь, что он будет славным днем нашей жизни.

— Тебе следует награда победителя, — отвечал Зора, — твое мужество увлекательно. Но еще важнее твои расчеты и умение пользоваться благоприятной минутой. Принцесса была права, открыв в тебе талант и предсказав тебе блестящее будущее. Тебе, Сади, предоставляю я лавры и охотно отступаю перед твоим превосходством.

— Ни слова больше, Зора, — перебил его Сади, — мы оба выдержали тяжелый день и из настоящей опасности спасли свою жизнь, но он еще не окончен.

— Мы можем отдохнуть немного, — заметил Зора после небольшого молчания и медленно пустил своего сильно взмыленного коня. — Кажется, в пылу боя мы свернули с настоящей дороги.

— Солнце садится там, значит, ехать надо сюда, — сказал Сади.

— Видишь ли ты возвышенности вокруг?

— Нет, горизонт заволокло тучами.

— Мы или не на той дороге, или еще так далеко до лагеря, что раньше ночи нам до него не добраться. Однако молодой пастух полагал, что он на расстоянии всего трех или четырех миль.

— Едем дальше, — предложил Сади.

— Лошади очень устали.

— Я думаю, мы с тобой, Зора, устали еще больше, однако не смеем и заикнуться об этом.

— Ну так едем, — согласился Зора.

— Будем держаться левее, — сказал немного спустя Сади, — кажется, в той стороне лежат холмы, полузакрытые фиолетовым туманом.

— В этой пустыне гораздо хуже, чем в море, — сказал Зора, — кажется, нам здесь легче всего сбиться с пути!

— К ночи будет вдвое хуже!

— А мой желудок дьявольски пуст! Что такое молоко — наша единственная пища сегодня!

— Успокойся, — улыбнулся Сади, — в лагере мы найдем все необходимое. — И он такими яркими красками стал рисовать своему товарищу все удовольствия хорошего обеда, что скоро одержал верх, и Зора, смеясь, снова погнал лошадь.

— Ого, посмотри-ка туда! — закричал он наконец, как только последние лучи заходящего солнца засияли на горизонте. — Что там такое, друг мой?

— Хорошо, если бы оправдались твои слова и это были бы те холмы, за которыми лежит наш лагерь, — отвечал Зора, — но теперь мне и самому кажется, что мы на правильной дороге.

Они помчались дальше, и чем ближе подъезжали они к горам, тем яснее видели, что они на пути к цели.

Уже наступила ночь, когда они были окликнуты часовыми и увидели перед собой лагерь. Тшауш со своим отрядом не вернулся, наверное, они попали в руки Кровавой Невесты и стали жертвой ее дикой мести.

Пока оба офицера после тяжелых трудов и продолжительного поста, подкреплялись ужином, солдаты готовились к выступлению.

Пушки снова были разобраны и навьючены на верблюдов. Войско выстроилось, приведя в порядок ружья и прихватив с собой провиант. Через полчаса солдаты, вооруженные и вполне готовые к бою, сидели на конях.

Поев и немного отдохнув, Сади и Зора объявили своим воинам, что на этот раз надо одержать решительную победу, что все враги собрались на равнине и что придется выдержать упорный бой.

Солдаты радостными криками отвечали своим смелым офицерам, подвиги которых были им уже известны и мужество которых вдохновляюще действовало на них. Зора и Сади стали во главе своих отрядов и с разных сторон оставили лагерь. Они решили разъединиться и потом с обеих сторон внезапно напасть на неприятеля, чтобы, во что бы то ни стало, вызвать его на решительный бой и одержать блистательную победу.

Впрочем, они держались недалеко друг от друга, чтобы при внезапном нападении иметь возможность после первых же выстрелов немедленно соединиться.

Между тем Кровавая Невеста была в невыразимом бешенстве, когда услыхала, что все принятые ею меры были напрасны, и что оба офицера падишаха все-таки ускользнули от нее, в то время как она уже твердо рассчитывала иметь их в своей власти. Не было никакой надежды на успех дальнейшего преследования, и Солия решила лучше отыскать сначала братьев и затем уже, соединившись с ними, продолжать враждебные действия против турецких войск. Каков же был ее ужас, когда она нашла обоих братьев убитыми!

Это еще сильнее разожгло в груди Солии дикое бешенство и неукротимую жажду мести! Как сумасшедшая, бросилась она на трупы, которые печально обступили воины, затем вскочила и дрожащим голосом поклялась до тех пор не успокаиваться, пока не истребит всех врагов или сама не падет в битве.

Арабы последовали ее призыву и столпились под знаменем Кровавой Невесты. Все клятвенно обещали или страшно отомстить за смерть своих вождей, или пасть в сражении. Затем обоих воинов похоронили на том самом месте, где нашла их Солия, и огромными камнями завалили их могилу. Так среди пустыни покоились рядом, головами к Мекке, оба брата Кровавой Невесты.

Совершив погребение, бедуины снова вскочили на коней. Солия развернула знамя, так как решила немедленно вести своих воинов на врага, победить или умереть. Ей хотелось известием об окончательном истреблении ненавистных врагов обрадовать престарелого отца, с одним старым слугой оставшегося в лагере, прежде чем сообщить ему печальную весть о смерти обоих сыновей.

Бешенство и жажда мести неудержимо влекли ее вперед; словно вихрь, мчалась она во главе своих войск по равнине, залитой лучами заходящего солнца, по направлению к неприятельскому лагерю.

Ей хотелось не только истребить войска падишаха, но и жестоко наказать те соседние племена, которые отказались помочь ей и тем нанесли всем им оскорбление, которое Солия хотела непременно смыть кровью.

Кровь, одна кровь наполняла все планы и замыслы этой дочери пустыни. Неукротимая жажда мести руководила каждым ее шагом. Ненависть пересилила то чудное чувство, которое овладело ею при виде смелого неприятельского офицера, и она хотела видеть всех врагов мертвыми у своих ног и не успокоиться до тех пор, пока последний не испустит дух.

Воины Кровавой Невесты были увлечены ее мужеством. Жажда брани томила их с той минуты, как они увидели трупы сыновей их эмира. До последнего человека, до последней капли крови решили они биться и дико стремились за развевающимся по ветру знаменем Кровавой Невесты, которая, как героиня, впереди всех мчалась в неприятельский лагерь.

При взгляде на это войско, при последних лучах заходящего солнца скачущее по пустыне, всякий бы подумал, что ничто не в состоянии удержать его. Как рой призраков, в белых развевающихся плащах мчались бедуины, численностью своей превосходя военные силы, бывшие в распоряжении у Сади и Зоры.

Солнце уже закатилось, и вечерняя мгла покрыла пустыню. На небе засияли первые звезды, и прохлада сменила удушливый дневной жар.

Но вот Солия внезапно вздрогнула: она увидела вдали какую-то движущуюся по направлению к ним черную массу.

Это было турецкое войко.

Воины Кровавой Невесты тоже увидали приближающихся солдат падишаха.

Настала решительная минута. Солия велела своим воинам остановиться, дать врагам подойти поближе и затем внезапно броситься на них.

Такое быстрое нападение всегда имело успех, это она не раз испытала. Тщетными оставались всегда все попытки регулярных войск противостоять дикому натиску такой орды, пускающей в дело сначала пули, а затем свои длинные копья.

Бледный свет луны и звезд освещал равнину.

Ослепленная ненавистью, не имея понятия о настоящем военном искусстве, она видела только приближавшихся неприятелей и не подозревала, что, бросившись вперед со своим знаменем и давая сигнал к всеобщей атаке, она вела своих воинов на верную смерть.

Длинной шеренгой последовали за ней с воодушевлением бедуины и в одну минуту далеко растянулись в обе стороны, чтобы окружить неприятеля. Проворно выстрелили они из своих длинных ружей, и когда солдаты ответили им тем же, арабы отскочили в разные стороны и снова с поднятыми копьями бросились на неприятеля.

Отрядом турецких войск командовал Сади. С невозмутимым спокойствием отдавал он приказания и велел своим солдатам открыть сильный огонь по бедуинам.

Кровавая Невеста и ее воины были встречены градом пуль, много их легло на месте, по оставшиеся все же неудержимо стремились вперед.

Завязался горячий, отчаянный бой. В несколько минут сыновья пустыни окружили весь отряд Сади и своими длинными копьями страшно опустошали ряды солдат падишаха.

Бедуины были уже уверены в своей победе, бившаяся в передних рядах Кровавая Невеста уже заранее торжествовала, как вдруг битва неожиданно приняла другой оборот.

Вдали раздались звуки трубы.

Зора-бей по выстрелам узнал о начале боя и поспешил со своим отрядом помочь Сади принудить к сдаче или окончательно уничтожить племя Бени-Кавасов.

Чудесной музыкой прозвучали трубы для Сади, который сражался, как лев, и намерен был победить и без помощи Зоры. Но врагам давали большой перевес их оружие и хорошо выдрессированные лошади, и много солдат плавали уже в своей крови. Зато и кровь бедуинов тоже окрасила песок пустыни. Много храбрых воинов Солии легло на месте.

Неоспоримое искусство арабов владеть копьями непременно одержало бы победу, так как они были вдвое сильнее отряда Сади, но, к счастью последнего, раздавшиеся звуки труб имели могущественное действие на солдат, число которых уменьшилось процентов на десять.

Воодушевленные новым мужеством, с еще большим ожесточением бросились они за своим командиром на бедуинов, словно хотели одни пожать лавры этой ночи, не поделившись с приближающимися товарищами.

В своей неукротимой злобе Солия не слышала сигналов приближающихся врагов. Она даже не следила больше за успехами своих воинов, однажды убедившись в их перевесе. Глаза ее были прикованы к Сади, смелому неприятельскому предводителю. Она хотела добраться до него, чтобы сразиться с ним самой.

Это непреодолимое желание влекло ее вперед; с помощью ханджара она пробилась сквозь неприятельские ряды и увидела себя наконец у цели. Сади-бей мчался прямо на нее. В первую минуту он не узнал в ней Кровавую Невесту, так как, чтобы удобнее было сражаться, она передала знамя одному из своих воинов. Но страстный крик, вырвавшийся из ее груди, выдал в ней женщину. Несколькими прыжками коня он очутился перед ней.

— Сдавайся мне со всеми своими воинами! — закричал он. — Ты — Кровавая Невеста!

— Нет, нет, никогда! — страстно воскликнула Солия, бросаясь на Сади.

— В таком случае ты погибла вместе со всем своим племенем! — отвечал Сади. — Не хочешь иначе, так умри же!

Начался поединок, глядя на который трудно было решить, чему больше дивиться: дикой ли настойчивости и неукротимой злобе Солии или искусству Сади, который хотел не убивать ее, а живой захватить в плен.

Он должен был призвать на помощь всю свою ловкость, чтобы противостоять ее беспрестанным, бешеным нападениям. Словно богиня мести, как тигрица, бросалась она на Сади.

Около них образовался пустой круг, казалось, происходил кровавый турнир, где борьба шла не на жизнь, а на смерть.

Во время этого поединка появился со своим отрядом Зора, и с этой минуты участь арабов была уже решена. Они были внезапно окружены вновь прибывшими неприятелями; и хотя они ясно видели свое поражение, но не согласились с требованием Зоры сдаться.

Но вот одному из солдат Сади удалось овладеть знаменем, убив ятаганом несшего его воина.

Арабы испугались, они искали Кровавую Невесту, но свет луны был слишком слаб для того, чтобы можно было ясно видеть все, что происходило кругом: знамя было потеряно, Кровавой Невесты нигде не было видно…

И все оставшиеся в живых бедуины бросили оружие, когда Зора снова потребовал сдаться.

В ту же минуту смелому Сади, все еще сражавшемуся с Солией, удалось наконец обезоружить свою противницу, ранив ее в правую руку.

— Убей меня! — закричала Кровавая Невеста. — За мою голову назначена награда! Убей же меня!

— Нет, — отвечал Сади, — ты должна живой сдаться мне. Сдавайся же!

— Нет, никогда! — вскричала Солия и хотела левой рукой вонзить себе в сердце кинжал. Но Сади вовремя успел схватить ее за руку и, соскочив с седла, силой снял с лошади бешено сопротивлявшуюся Солию.

Кровавая Невеста походила на пойманную львицу. Она все еще делала отчаянные попытки убить себя, но все было тщетно; Сади приказал нескольким солдатам связать ее.

— Покорись своей участи! — закричал он ей. — Посмотри-ка туда: сейчас только остаток твоего племени сдался победителям!

С мрачно сверкающими глазами, не говоря ни слова, в невыразимом отчаянии стояла связанная Кровавая Невеста и видела, как маленькая кучка ее воинов, избежавших смерти, сложила оружие.

Побежденная Солия находилась теперь в руках ненавистных врагов, под властью того, кого она ненавидела больше всех остальных.

Она только выжидала удобного случая убить себя. Со связанными руками, окруженная караулом неприятелей, она стояла, подобно заключенной в неволе гиене, и мрачно и пристально смотрела на покрытое кровью и трупами поле битвы, где племя ее кончило свое существование.

Только Зора узнал о подвиге Сади, как немедленно поспешил к нему, оставив пленников под надзором своих солдат.

Торопливо соскочив с лошади, он бросился обнимать своего друга.

— Победа, Сади, победа! — радостно воскликнул он, горячо сжимая его в своих объятиях. — Я услышал выстрелы и поспешил сюда, но пришел только затем, чтобы быть свидетелем твоих подвигов! Ты взял в плен Кровавую Невесту! Большего торжества и желать нельзя!

— Мы у цели, друг мой, — отвечал Сади, — спасибо тебе за твое появление на поле битвы, без тебя победа не была бы одержана так быстро и решительно!

— Тебе следует получить награду победителя, Сади, ты с пленной Кровавой Невестой возвратишься в Стамбул, чтобы в триумфальном шествии отвести ее во дворец султана, я мог только довершить твою победу. Вы все, — обратился он к солдатам, — приветствуйте нашего храброго и победоносного Сади-бея!

С шумной радостью последовали солдаты приглашению Зоры, и обширное поле битвы далеко огласилось торжествующими криками победителей, прославлявших Сади.

— Да здравствует Сади-бей! — громко разнеслось по воздуху. В первый раз войска султана торжествовали такую блистательную победу среди этой пустыни.

— На коней! — скомандовали офицеры, когда пленные арабы были уже привязаны: Кровавая Невеста — к седлу своей лошади, а прочие воины — к лошадям солдат. — Пусть с рассветом пришлют из Бедра помощь раненым, а мертвым найдется здесь одна общая могила!

Затем шествие вместе с пленниками двинулось к отдаленному неприятельскому лагерю, чтобы прихватить в плен еще нескольких оставшихся там воинов. Это длинное шествие, в котором можно было видеть и ликующие, и печальные, удрученные горем и отчаянием лица, медленно продвигалось по песчаной пустыне, слабо освещенной бледным светом луны.

Только к утру добрались они до лагеря Бени-Кавасов, но он казался вымершим. Ни один звук, ни одно движение между палатками не нарушали его мертвой тишины.

При слабом утреннем свете Сади и Зора отправились в шатер эмира.

У входа в палатку они нашли престарелого эмира мертвым — он предпочел лучше умереть, чем пережить поражение. Возле пего лежали и воин, принесший известие о поражении, и старый слуга, последовавший примеру своего господина и, подобно ему, лишивший себя жизни.

— Он предпочел смерть позору, — сказал Сади, указывая на труп эмира, — в душе этого человека было много истинного величия. Отдадим же ему последний долг и на восходе солнца при пушечной пальбе предадим его прах земле. Затем двинемся в Бедр, а оттуда с пленниками и завоеванной добычей вернемся в Стамбул, куда гонцы еще раньше принесут известие о нашей победе. Племя Бени-Кавасов получило достойное наказание.

XIX. Новый фаворит

Вследствие пророчества Сирры и встречи с Мансуром-эфенди на террасе дворца султанша Валиде отказалась от своей вражды к нему. Она так верила в чудеса и знамения, что слова пророчицы были для нее законом.

Шейх-уль-Ислам заметил эту перемену и пустил в дело всю свою хитрость, чтобы усилить ее.

В один из следующих дней султанша Валиде приказала муширу Изету известить Мансура, что в назначенный час она желает встретить его в Айя-Софийской мечети.

Императрица-мать имела собственную мечеть в Скутари и часто являлась туда, чтобы в присутствии всего народа совершать свои молитвы. В окрестностях мечети, которая внутри была отделана мрамором и устлана коврами, у султанши Валиде было несколько академий, называемых медресе, квартиры для студентов, столовые для бедных, больница, бани и караван-сарай — убежище для путешественников. Все это делала она для того, чтобы быть любимой народом.

Но в назначенный день к вечеру она отправилась не в свою мечеть, а в большую, роскошную Айя-Софию, на паперти которой она желала на обратном пути встретить Шейха-уль-Ислама.

Прежде чем войти в мечеть, каждый магометанин производит омовение в находящемся перед дверью бассейне. В собственной мечети султанши Валиде для нее был устроен особый бассейн, здесь же, в Айя-Софии, был только один, общий. Слегка обмакнула она туда несколько пальцев и коснулась ими лба, как и глаза, незакрытого покрывалом.

Ни снаружи, ни внутри мечети не видно было ни образов, ни резьбы. Коран строго запрещает изображать людей и животных. Зато стенные украшения, состоящие из арабесок и изречений из Корана, украшают внутренность магометанских мечетей, стены которых ночью бывают освещены бесчисленным множеством ламп.

Богослужение на востоке не величественно и не торжественно, а состоит из одних механически произносимых молитв и чтения текстов из Корана.

В каждой мечети, в стороне, обращенной к Мекке, находится большой мраморный престол святого Пророка, и к нему должен быть обращен лицом каждый молящийся.

Константинопольские мечети делятся на два класса: императорские церкви, Джами-эс-Салатин, и молельни, известные под именем Меджидие. Первых — шестнадцать, последних — около ста пятидесяти. Кроме самой большой и прекрасной из всех мечетей, Айя-Софии, ежегодный доход которой составляет до полутора миллионов пиастров, к императорским мечетям принадлежит и множество других.

Айя-София была соборной церковью Константинополя, когда он был еще христианским городом. В 538 году, после неоднократных пожаров, император Юстиниан принялся вновь отстраивать собор с еще большим великолепием. Спустя двадцать лет обрушилась восточная половина большого купола, но Юстиниан восстановил поврежденную церковь, сделав ее еще прекраснее и прочнее. Чтобы дать хотя бы некоторое представление о величине и роскоши этого, теперь магометанского, храма, заметим, что для покрытия огромных издержек на его сооружение надо было увеличить налоги и вычеты из жалованья чиновников. Стены и своды были выложены из простых плит, но роскошь колонн превзошла собой все, до сих пор имевшее место. Тут были всевозможные сорта мрамора, гранита и порфира: фригийский белый мрамор с розоватыми полосками, зеленый — из Лаконии, голубой — из Ливии, черный с белыми жилками кельтийский и белый босфорский с черными, египетский звездчатый гранит и порфирные колонны, взятые Аврелием из Солнечного храма в Бальбеке, восемь зеленых колонн, привезенных из храма Дианы в Эфесе, и другие, взятые из Трои, Кизина, Афин и с Пикладских островов.

Впоследствии турки еще больше украсили этот великолепнейший из храмов.

Магомет II воздвиг оба столба, подпирающие юго-восточную часть храма, обращенную к морю, и один минарет. Султан Селим II выстроил следующий минарет, немного ниже первого, Мурад III соорудил остальные.

До ста архитекторов руководили постройкой Айя-Софии, 5000 рабочих трудились на правой стороне и столько же — на левой.

По преданию, план был вручен императору Юстиниану ангелом, явившимся ему во сне.

Семь с половиной лет потратили на доставку и заготовку материалов, восемь с половиной лет продолжалась сама стройка. Когда все было завершено, император в сочельник 554 года на четверке лошадей поехал в храм, он велел заколоть тысячу быков, тысячу овец, тысячу свиней, десять тысяч кур и шестьсот баранов, а тридцать тысяч мер ржи и триста центнеров золота были розданы народу.

Впоследствии, после завоевания Константинополя турками, церковь эта была превращена в мечеть, но в ней было сделано очень мало перемен, так что Айя-София служит для нас хорошо сохранившимся памятником давно минувшей эпохи и, вероятно, некогда будет снова возвращена христианству, от которого она столько времени была отчуждена.

На большом куполе бросается в глаза известное изречение из Корана: «Аллах есть светильник неба и земли». Текст этот в ночи Рамазана бывает волшебно залит морем света от тысяч ламп, которые, тройным кругом помещаясь одна над другой, обрисовывают свод купола, а между ними висят букеты искусственных цветов и золотые блестки.

Углубление церковной ниши, где помещался алтарь с дарохранительницей, было центром большого полукруга, возле которого находилось семь ступеней, ведущих к местам для священников. Так как место это выходило строго на восток, то оно не могло быть Мирабом, молитвенной нишей с престолом пророка, святилищем исповедников ислама. Магометане должны молиться, повернувшись лицом в ту сторону, в которой лежит Кааба в Мекке. Константинопольские мечети должны иметь свой Мираб на юго-западе, и потому во всех мечетях, которые были прежде христианскими церквями, молящиеся никогда не обращались лицом прямо к алтарю, а всегда молились, отвернувшись от него в сторону.

Напротив алтаря в центре обширной церкви находилась христианская кафедра. На некотором расстоянии от нее помещался теперь Минибар, кафедра мусульман, предназначенная для богослужения каждую пятницу, с нее-то проповедник, называемый хатибом, провозглашал молитву за султана. Настоящие же проповеди, временами проходящие здесь, произносятся с христианской кафедры, причем хатиб поднимается на нее с деревянным мечом в руке, как знаком победы пророка. Два знамени на кафедре — одно направо, другое налево — означают победу ислама над христианством.

Со времен Мурада III установлены здесь две огромные мраморные вазы в нижней части здания, каждая из которых содержит до тысячи мер воды. Каждый день спи наполняются свежей водой и похожи на огромные кропильницы.

На шпилях минаретов ярко сверкают золоченые серпы луны, самый большой находится на некогда осененном крестом главном куполе как вечный, далеко бросающийся в глаза, символ торжества полумесяца. В ясную погоду на двадцать миль кругом виден он с моря, как светлая точка, словно напоминая всем остальным народам Европы, что в одной ее части и теперь еще вместо креста господствует враждебный им символ. В Айя-Софии находятся три, посещаемые многими, мусульманские святыни: светящийся камень, холодное окно и «потеющая» колонна, почитаемая в народе как чудо.

«Потеющая» колонна находится налево у входа, в ведущих на паперть северных воротах храма, а выступающей на ней влаге приписывают чудодейственную, целебную силу. Появление этой влаги легко объясняется тем, что эта песчаная колонна вбирает в себя много паров из воздуха, а затем, при сухом воздухе, выделяет воду на своей поверхности. Это обстоятельство и теперь еще дает возможность наживаться некоторым слугам ислама: каждую ночь они смачивают колонну водой.

Недалеко от тех ворот мечети, через которые въезжает туда из сераля султан, и вблизи Мираба расположено выходящее на север окно, постоянно холодное, у которого знаменитый Шейх-Ак-Шамиддин, наставник Магомета II, впервые излагал в этой церкви Коран. С этого времени место это стало священным для всех учителей и проповедников ислама. Еще известный турецкий путешественник Эвигия в своих описаниях Константинополя упоминает о чудесном действии холодного окна. И теперь еще верят, что своей прохладой оно доставляет особенную мудрость учителям. Проникающий в это окно свежий северный ветерок поддерживает его прохладным, а весьма понятно, что в свежем, прохладном месте и учителя, и слушатели чувствуют себя бодрее и сообразительнее, чем в других местах с жаркой, удушливой атмосферой.

Светящийся камень находится в верхней галерее. Это светлый, прозрачный камень, многие принимают его за оникс, но на самом деле эго не что иное, как кусок персидского мрамора, который вбирает в себя солнечные лучи и искрами отражает их.

Чудо светящегося камня — ничто в сравнении с чудесным освещением мечети во время семи святых ночей, в особенности в ночь Предопределения (15-го Рамазана), в которую сходит с неба пророк.

В эту ночь султан с большой процессией является в Айя-Софию и, выслушав богослужение при свете бесчисленного множества разноцветных ламп, возвращается в сераль, а оттуда, как уже было сказано раньше, отправляется в Долма-Бахче продолжать свое брачное торжество. В этот день во всей пышности собираются там все шейхи, имамы, хабибы, мурдины и другие низшие служители храмов.

Самая роскошная из остальных мечетей — это мечеть Солимана Великого, представляющая собой блестящее произведение турецкой архитектуры. Огромный главный купол поддерживается четырьмя колоннами, между которыми по обеим сторонам находятся величайшие в Константинополе колонны, которые в нижней части имеют до тринадцати футов в диаметре. Купол футов на двадцать выше Айя-Софийского, внутренность его также украшена текстом из 24-й суры Корана: «Аллах есть светило неба и земли. Его свет есть мудрость, с которой горит лампа под стеклом. Стекло блестит, как солнце, лампа наполнена маслом священного дерева. Не восточное, не западное это масло, оно светит для всякого, кто только захочет!»

Затем следует мечеть Ахмеда I, из которой всегда отправляется караван в Мекку, потом Магомета II, завоевателя Константинополя. Мечеть эту строил греческий архитектор Христодул и в награду получил от султана всю ближайшую улицу. Предание гласит, будто Магомет, рассердившись на Христодула за то, что тот построил эту мечеть ниже Айя-Софии, велел отрубить ему обе руки.

На другой день Христодул пошел к судье с жалобой на жестокий поступок султана. Кади приказал султану явиться на суд. Магомет II повиновался голосу закона, которому должны подчиняться все, без исключения, но при этом взял с собой под кафтан бердыш.

Султан хотел сесть перед кади, но тот приказал ему стоять наравне с истцом. Христодул повторил свою жалобу, объяснив, что столбы и всю мечеть сделал он ниже для того, чтобы она могла лучше противостоять землетрясению, а за это султан велел отрубить ему руки и тем лишил его возможности зарабатывать себе на пропитание. Магомет выставил свой поступок наказанием. На это кади сказал:

— Падишах, блеск часто порождает несчастье! Низкие стены твоей мечети никому не мешают молиться и служить в ней Аллаху! Если бы даже вся твоя мечеть состояла из одних драгоценностей, все равно ничего не значила бы она в глазах Аллаха. Отрубив руки этому человеку, ты сделал противозаконный поступок. Он не может больше работать! На тебе теперь лежит обязанность заботиться о его семействе! Что скажешь ты на это?

— Что правда, то правда! — отвечал султан. — Пусть решит закон!

— Закон, — продолжал кади, — определяет отрубить тебе руки в случае, если тот человек не согласится на полюбовную сделку!

— Я согласен выдавать ему ежегодную пенсию из общественных сумм, — возразил султан.

— Нет! — вскричал кади. — Не из общественной казны! Твоя вина, ты и в ответе, вот мой приговор!

— Ну, так я готов каждый день давать ему по двадцать кусков золота, довольно будет этого?

Архитектор удовольствовался этим вознаграждением, и тяжба была прекращена.

Тут только воздал кади должное почтение султану.

— О, судья, счастье твое, что ты беспристрастно решил это дело, если бы ты, из уважения к моему сану, вынес приговор не в пользу архитектора, я убил бы тебя вот из этого бердыша! — сказал тогда султан.

Замечательны еще и странные названия некоторых мечетей, которыми они обязаны своему происхождению. Одна из них называется Тадки-Джедим (прими, я съел бы это). Она лежит недалеко от Псаматийских ворот и, должно быть, была воздвигнута кутилой, который, внезапно раскаявшись в своем чрезмерном обжорстве, стал ежедневно откладывать в шкатулку те деньги, которые использовал прежде на еду, скопив таким образом значительную сумму, и на эти деньги построил мечеть. Когда слуга подавал ему меню, он, вместо того, чтобы заказывать блюда, бросал деньги в шкатулку со словами: «Прими, я съел бы это».

Другая мечеть носит название Лити-Богадата (шесть пирожков). Она была основана придворным булочником султана Магомета II, обязанным ежедневно доставлять к его столу шесть горячих пирожков и за то получившим монополию на торговлю мукой. Он сильно нажился за счет бедняков и в старости для облегчения своей нечистой совести построил мечеть.

Рассказывают, однако, что жертва эта нисколько не помогла лихоимцу: после окончания стройки взбешенный народ ворвался в булочную и потопил его в квашне.

После этого беглого очерка турецких церквей вернемся к султанше Валиде. Как мы уже знаем, она отправилась в Айя-Софию и там, совершив свою молитву на женской галерее, пошла на паперть.

Невдалеке в тени колонн стоял Шейх-уль-Ислам.

Императрица-мать направилась к нему. Заметив это, Мансур со всеми знаками глубокой преданности тоже пошел к ней навстречу.

— Я вижу, что ты пришел на мой зов, мудрый шейх, — заговорила императрица-мать, — проводи меня немного по улице, мне нужно задать тебе один вопрос.

— Кажется, светлейшая государыня хочет удостоить меня своим доверием. Это такая честь для меня, что я прежде всего спешу изъявить ей свою благодарность, — отвечал хитрый Шейх-уль-Ислам, для исполнения замыслов которого надо было сделать императрицу-мать своей союзницей.

— Да, я хочу довериться тебе, мудрый шейх! В первый раз после продолжительного молчания я снова обращаюсь к тебе. Придворные интриги разъединили нас, — говорила султанша Валиде, возвращаясь в сопровождении Мансура-эфенди в сераль, — я очень рада, что наступила наконец перемена в наших отношениях!

— Может ли кто-нибудь, кроме меня, оценить твою благосклонность, светлейшая государыня, я всеми силами постараюсь доказать тебе свою преданность!

— Ты сейчас узнаешь, зачем я позвала тебя, — продолжала императрица-мать. — Я пришла в интересах нашего могущественного султана или, лучше сказать, меня привлекла сюда забота о престолонаследии! Ты не хуже меня знаешь о недостатках нашего законодательства в этом отношении, и мое единственное желание — изменить существующие у нас по этому вопросу постановления и тем успокоить моего державного сына. Ты молчишь, мудрый шейх?

— Я слушаю. Говори все, светлейшая государыня!

— От одного твоего слова, от твоего толкования закона зависит многое. Ты можешь внести в закон изменения, если докажешь их необходимость. Будем действовать сообща, и нам нетрудно будет придать вес этим нововведениям.

— Ты думаешь, светлейшая государыня, что будет возможно отменить древние законодательства императорского дома?

— Если и нет, то все-таки я бы хотела, чтобы для принца Юссуфа было сделано исключение!

— Ты желаешь, чтобы после кончины султана вместо законного наследника вступил на престол принц Юссуф?

— Ты угадал! Впрочем, ты еще раньше знал об этом желании.

— Подобный переворот в существующем порядке вещей должен быть тщательно взвешен, — уклончиво отвечал Шейх-уль-Ислам.

— Будем действовать сообща!

— Своим предложением, светлейшая султанша, ты делаешь мне большую честь!

— Согласен ли ты принять его?

— Я пересмотрю все законы и тогда увижу, возможно ли это.

— Этот ответ я уже вторично слышу от тебя.

— Ты должна извинить меня, но никто без известных гарантий и выгод не решится на такой важный и рискованный шаг!

— Ты желаешь вознаграждения, понимаю!

— Не вознаграждения, а только работы, светлейшая султанша, участия в государственных делах, одним словом, опекунства!

— Вступив на престол, принц Юссуф будет слишком велик для опеки.

— Ну, тогда назови это местом первого тайного советника.

— Ты рассчитываешь занять место возле меня?

— С неограниченными правами!

— Об этом надо еще поговорить и посоветоваться, мудрый шейх, но сначала я хочу выслушать от тебя, какого рода место желаешь ты иметь: возле меня или надо мной?

— Возле меня не должно быть никого, светлейшая султанша.

— Понимаю, — сказала императрица-мать, — но прежде чем согласиться на такие условия, я должна еще подумать, через несколько дней ты узнаешь мое решение.

Этими словами она дала понять Шейху-уль-Исламу, что разговор окончен.

— Да защитит и сохранит тебя Аллах, светлейшая султанша! — ответил Мансур и с низким поклоном оставил двор сераля.

Султанша же отправилась в свои покои, чтобы закончить некоторые дела, прежде чем вернуться в свой летний дворец.

— Я понимаю твои планы, ты хочешь повелевать, хочешь захватить в свои руки бразды правления, — пробормотала она, — но я вместе с тобой скажу: «Надо мной — никто!» Даже и ты думаешь, что я переживу султана! По крайней мере, не рассчитываешь на мою смерть! Я думаю, мы еще увидимся с тобой, великий муфтий! Я сделаю тебе уступки, ты получишь достаточные выгоды, но надо мной — никто!

Несколько дней спустя во дворце принца Мурада произошел случай, стоивший муширу Изету жизни, а в тот вечер, когда смертельно занемог сам принц, султан в сопровождении Гассана ездил в дом софта.

На другой день рано утром Гассан появился в приемной султана.

Флигель-адъютанты и весь придворный штат были крайне удивлены неожиданным появлением впавшего в немилость и даже осужденного на смерть адъютанта принца, казнь которого все считали уже делом решенным.

Но Гассан и сам не мог найти никакого объяснения внезапной благосклонности султана к нему. Он и сам не знал, что все это значило и что ждало его впереди, и все еще думал пожертвовать своей жизнью за принца.

Он заметил, как шептались придворные при его появлении. Никто не отважился подойти к впавшему в немилость, никто не хотел говорить с осужденным на смерть.

Но Гассан был не такой человек, чтобы чем-нибудь смущаться. Он без малейшего замешательства обратился к дежурному камергеру с просьбой передать гофмаршалу, что он явился по приказанию его величества и просит аудиенции.

Всеобщее удивление возросло еще больше, когда Гассан, впавший в немилость и даже осужденный на смерть, был удостоен аудиенции.

Среди прислуги разнеслась уже весть, что накануне поздно вечером он был проведен к султану и никто не видел, как вышел он из его покоев. Все это было крайне непостижимо.

Некоторое время спустя все удостоенные в тот день аудиенции высшие сановники находились уже в приемной и с нетерпением ожидали минуты, когда явится гофмаршал отвести их к султану. Некоторые же в полной уверенности, что их позовут первыми, с презрением смотрели на остальных. Но каково же было их удивление, когда вошедший гофмаршал объявил, что его величество желает видеть адъютанта принца Юссуфа, Гассана-бея. С гордыми недоумевающими лицами смотрели они на молодого офицера, которому султан оказал предпочтение пред всеми ними.

Это было непостижимо! Какая нужда была ему в этом адъютанте? По какому случаю он был принят первым?

Недоумевая, качали они головами, делали всевозможные предположения, но никто не мог понять настоящей причины.

Гассан был отведен в кабинет султана.

— Исполнил ли ты, Гассан-бей, поручение, которое я возложил на тебя сегодня ночью после возвращения во дворец? — спросил его султан.

— Приказание вашего величества исполнено, я явился с докладом из дворца принца Мурада, — отвечал Гассан.

— Ночью мушир принес известие о смерти принца.

— Мушир слишком поторопился сообщить о смерти принца, не дождавшись окончания его болезни, — продолжал Гассан-бей, — действительно, принц Мурад внезапно занемог вечером и больше часа пробыл без помощи в борьбе со смертью! Затем судорожным движением он опрокинул стол, где стоял колокольчик. Шум дошел до передней, и новый слуга поспешил в спальню принца. Он нашел его на ковре со всеми признаками тяжелой болезни и прежде всего позвал мушира Чиосси.

— Тот ли это мушир, что приходил сюда ночью?

— Точно так, ваше величество!

— Мне помнится, к принцу был командирован другой мушир!

— Мушир Изет! Вчера после обеда он скоропостижно умер от колик во дворце принца!

— И принц также заболел? Странный случай! Говори дальше!

— Новый мушир, войдя к принцу, сразу же велел перенести его на кровать, в эго время принц был в состоянии, очень похожем на смерть, и Чиосси, послав за врачом, сам поспешил сюда объявить о смерти принца.

— Я очень рад, что известие это оказалось ложным.

— Благодаря искусству врача, принявшего все необходимые меры к спасению, принц немного оправился и подает теперь надежды на выздоровление.

— Пусть в награду выдадут врачу принца тысячу пиастров из моей шкатулки! — воскликнул султан. — Я не хочу смерти принца и его братьев, пусть не говорят, что я нарушил свою клятву.

— Хотя светлейший принц и впадал еще раз в оцепенение, но сегодня утром врачу удалось наконец устранить опасность.

— Значит, принц спасен?

— Светлейший принц изволил заснуть, и врач уверил меня, что наступил решительный перелом в болезни и дело идет к выздоровлению.

— Говорил ли ты с новым муширом?

— Точно так, ваше величество.

— Что ты можешь сказать о нем?

— С позволения вашего величества я предпочитаю молчать.

— Высказал ли ты принцу мое соболезнование?

— Меня к нему не допустили, по я поручил это сделать врачу.

— Я доволен твоим докладом. Теперь я сообщу тебе одну новость, которая, надеюсь, обрадует тебя. Я прощаю принцу его проступок, тебя же перевожу из его штата в свой и предварительно назначаю тебя своим личным адъютантом и секретарем.

— Милость вашего величества слишком велика! — воскликнул Гассан, бросившись на колени.

Султан в знак своей особой благосклонности дал ему поцеловать руку, чего до сих пор он никогда не позволял ни одному из сановников.

— Ты сегодня же приступаешь к исполнению своих обязанностей, — продолжал султан, — и я желаю, чтобы ты бессменно находился при моей особе. В будущем тебя ждет назначение пашой или великим шейхом, если ты только оправдаешь мои ожидания. Надеюсь иметь в тебе верного и самоотверженного слугу! Кто с радостью хотел умереть за принца Юссуфа, тот, надеюсь, всем пожертвует ради своего господина и повелителя. Они все должны бы быть такими, — продолжал султан, указывая на приемную, — и все прикидываются готовыми умереть из преданности и верности ко мне, но боюсь, что если дело дойдет до этого, то ни один из них не пожертвует за меня своей жизнью, как ты хотел пожертвовать ею за принца.

— Я постараюсь оправдать доверие и заслужить благосклонность вашего величества, — отвечал Гассан дрожащим от волнения голосом.

— Я хочу дать тебе новое доказательство своего доверия, удостоив тебя еше одним поручением, — продолжал султан. — Я хочу приказать тебе арестовать ту пророчицу в доме софта, слова которой ты уже слышал. Но сначала ты должен выяснить, что это за личность. Разузнай хорошенько обо всем и сообщи мне.

— Приказание вашего величества будет в точности исполнено.

— Теперь позови ко мне сюда гофмаршала.

Гассан бросился исполнять приказание султана. Гофмаршал был очень удивлен, что султан дал это поручение бею. С низким поклоном он вошел в кабинет султана.

— Я только что пожаловал Гассана-бея моим бессменным адъютантом и секретарем, — обратился Абдул-Азис к гофмаршалу, — и потому объяви всем маршалам и камергерам, что Гассан-бей имеет право без доклада входить в мои покои. Это моя воля. Ступайте!

Гофмаршал и Гассан были отпущены.

Новое светило взошло при Константинопольском дворе: Гассан-бей стал явным любимцем султана, яснее всего доказывало это всем то обстоятельство, что он мог без доклада входить в покои султана, чем не мог похвастаться ни один сановник.

Гассан невольно улыбнулся втихомолку, замечая внезапную перемену придворных в отношении к нему. Все сразу стали почти раболепно ласковы и преданны, и придворные чиновники, которые до сих пор высоко поднимали перед ним голову, внезапно стали считать за честь осведомиться о его здоровье. Скоро повсюду узнали, что он сделался новым фаворитом.

XX. Ложное известие

Нападение укротителя змей на грека произошло во мраке и притом так быстро, что он насилу пришел в себя, хотя не так легко терял присутствие духа.

Лаццаро твердо надеялся на то, что укротитель змей обратит внимание на его спутника, и только по ошибке схватил его самого. Все это произошло так быстро и неожиданно, что греку не удалось даже защититься. Когда же он пришел в себя, то был в глубоком мраке, царившем среди деревьев. Он попробовал обороняться и что-то сказать, но страшные удары кулаков укротителя змей лишили его языка, а вслед за тем — и чувств.

Когда Лаццаро окончательно пришел в себя, он все еще лежал в стороне от дороги среди деревьев. Уже рассветало.

В голове его была такая путаница, что он сначала не мог собраться с мыслями, и прошло много времени, прежде чем он вполне оправился и припомнил случившееся.

Он с трудом поднялся, старого укротителя змей, который угостил его вместо принца ударами кулаков, и след простыл, принц Юссуф тоже давным-давно ушел. Черты укротителя змей напоминали ему кого-то, но он не мог вспомнить, на кого тот походил.

Как казалась благоприятна встреча с ним вначале, так пагубно было ее окончание.

Но Лаццаро не приписывал ошибку дурному умыслу старого укротителя змей, а считал ее следствием темноты, царившей среди деревьев. Он говорил себе, что старика самого постигло чувствительное наказание, потому что, если у принца Юссуфа он, без сомнения, нашел бы значительную сумму, то теперь оказался без прибыли, так как карманы Лаццаро остались нетронутыми. Он нашел в них все свои наличные деньги.

Мало-помалу он оправился от нападения, и хотя голова его болела еще во многих местах, однако его здоровая натура быстро преодолела последствия ночи. Он поклялся при встрече со старым укротителем змей Абунецой воздать ему примерное наказание за его ошибку и попробовал встать, чтобы добраться до ближайшей цистерны. Это было труднее, чем он думал. Он неоднократно падал на траву и на мох, прежде чем смог твердо удержаться на ногах. Затем он дотащился до находящейся вблизи развалин цистерны и освежил водой голову.

Вода принесла ему пользу, он чувствовал только сильную боль в голове, а когда к нему полностью вернулись силы, он уже начал строить планы на день.

Когда уже совсем стало светло, он отправился на ту сторону Скутари во дворец принцессы и, совершив здесь свои обычные обязанности, принялся разыскивать Рецию и Саладина, которых укротитель змей видел на улицах этого предместья.

Между тем ему снова пришла в голову мысль, что черты этого старика кого-то напоминали ему, но он никак не мог вспомнить, кого именно, и продолжал свои поиски Реции. К вечеру ему пришло в голову, что она, может быть, уже находится в развалинах Кадри, и он отправился туда, чтобы донести обо всем кади или Баба-Мансуру.

Последний с давних пор в первый раз находился в развалинах, когда Лаццаро был введен в комнату совета.

Грек донес ему, что случилось ночью, и услышал из уст Мансура, что Реции и Саладина не было в развалинах.

— Их видели вчера здесь, в Скутари, — продолжал Лаццаро, — но я не смог еще найти их, я хотел сначала обо всем узнать здесь.

— Твое усердие, которое ты неоднократно проявляешь, побуждает меня предостеречь тебя от дочери старой толковательницы снов, которая, воскреснув из мертных, находится в доме софта, — сказал Мансур-эфенди, которому пророчица казалась опасной после того, как при встрече с султаном она произнесла слова не Мансура, а свои собственные, которые были для него крайне удивительны, — пророчица обвинила тебя, а ты знаешь, что греки вследствие своей дурной славы не могут больше рассчитывать на покровительство законов! Хотя ты и слуга принцессы, но твоя высокая повелительница не в состоянии будет защитить тебя, так как обвинение пророчицы слишком тяжко.

Лаццаро давным-давно, как мы знаем, опасался подобной мести Сирры — теперь она наступила.

Черный гном донесла на него, и ему предстояла смерть за поджог, если бы кади расследовал обвинение.

— Обвинение Сирры вызвано местью.

— Я желаю тебе добра, так как я неоднократно замечал твое усердие, потому и предостерегаю тебя! Если пророчицу допросят по всей форме, если она потребует, чтобы ее выслушали и ты дал показания перед судьей, то тебе нельзя будет помочь!

— Я буду и впредь служить тебе, мудрый и могущественный Баба-Мансур, я буду беспрекословно выполнять каждое твое приказание, дай мне только с твоей великой мудростью совет в этом затруднительном положении!

Мансур хотел воспользоваться Лаццаро, чтобы заставить Сирру, которая казалась ему опасной, исчезнуть из дома софта и доставить ее в развалины, но сам он не хотел участвовать в этом. Набралось много обстоятельств, возбудивших в нем крайнее недоверие к Сирре: появление Золотой Маски в доме софта, ночное исчезновение чуда, ее угрозы, как соучастницы в тайне, и, наконец, самостоятельно данное султану предсказание.

Мансур не мог больше верить ей, он должен был, скорее, бояться ее.

Однако он сам не мог участвовать во внезапном исчезновении пророчицы, точно так же, как и в доме софта не должно было ничего случиться. Сирру нужно было выманить оттуда. Для выполнения этого дела Мансур решил привлечь грека, часто используемого для такого рода услуг.

— Есть только два средства, способных уберечь тебя от последствий доноса: бегство или невозможность пророчице обвинить тебя, — сказал он с важным видом, — или ты избежишь наказания, или воспрепятствуешь приговору; последнее средство, если оно только возможно для тебя, бесспорно лучше. Если не будет повторного обвинения и пророчица не потребует твоего наказания, то и никакого суда над тобой не будет.

— Прости мне один вопрос, могущественный и мудрый Баба-Мансур, — сказал грек после короткого раздумья, — не состоит ли пророчица под твоим покровительством?

— Под таким же покровительством, как и все прочие верующие.

— Ты трогал ее — из плоти ли и крови она?

— Да, как и все люди.

— Я сперва думал, что она — дух, призрак! Потом говорили, будто бы она чудо!

— Доказано, что она каким-то до сих пор необъяснимым образом была вынута из могилы, в которую ты сам опустил ее.

— Да, я сам, мудрый и могущественный шейх, она была мертвая, ничего другого я не могу сказать.

— Однако, должно быть, жизнь еще была в ней.

— Это выше моего понимания! Довольно того, что она жива. Ты сказал мне, что она не находится под твоим покровительством, благодарю тебя за твой совет и помощь.

— Она открыто обвинила тебя в трех преступлениях и приглашала к себе на завтра кади, — сказал Мансур, — она утверждает, что ты поджег дом Сади-бея.

Мансур-эфенди следил за действием его слов на грека и делал паузу после каждого обвинения.

Лаццаро позеленел, он очень хорошо знал, какое наказание предстояло ему, если бы дело дошло до расследования.

— Она утверждает далее, что ты убил сына толкователя Корана Альманзора!

— По твоему поручению, могущественный и мудрый Баба-Мансур, по твоему повелению!

Мансур внезапно высоко подскочил с места.

— Что говорит твой язык! — с гневом воскликнул он. — По моему приказанию? Я давал тебе поручение?

— Не поручение, нет, не сердись на меня за неверное слово, но, мне казалось, тогда я понял, что…

— Тебе казалось… ты понял! — гневно перебил его Мансур. — Придержи свой язык! Повторение подобных слов не может вторично пройти тебе безнаказанно!

— Смилуйся, мудрый и могущественный Баба-Мансур!

— Пророчица утверждает, в-третьих, что ты пытался убить ее, чтобы заставить замолчать, что ты изувечил ее, отрубив у нее руку, и что ты заживо похоронил ее.

— Если бы ты мне только дал волю, владыка над всеми владыками, я сумел бы устранить пророчицу без шума, не возбудив ничьего подозрения, — сказал Лаццаро.

— Как ты это сделаешь?

— Обещаю тебе, что пророчица сама оставит дом софта! Обещаю тебе привести ее сюда в развалины, — отвечал грек.

— Будет ли она в доме софта или здесь, в развалинах, для меня все равно, только бы ты избежал наказания.

— Я имею твое дозволение, мудрый и могущественный Баба-Мансур, для меня этого достаточно.

— Я отказываюсь от всякого участия в этом деле, иначе ты в конце концов опять скажешь, что действовал по моему поручению, — сказал Мансур-эфенди, — не плати вторично за мою доброту подобной неблагодарностью! Ступай!

Лаццаро встал с ковра, на котором он стоял на коленях.

— Хвала и слава тебе, мудрый и могущественный шейх, — воскликнул он и оставил комнату совета в башне Мудрецов.

Несколько минут он простоял в раздумье на улице, стало совсем темно, он должен был действовать в этот же вечер, завтра могло быть уже слишком поздно. Слова Мансура лучше всего доказали ему, что опасность была для него велика.

Лаццаро посоветовался сам с собой, и спустя некоторое время он, казалось, уже придумал план действий, это доказывали его дьявольская улыбка и дикий блеск его страшных глаз.

— Пусть будет так, — пробормотал он про себя, — главное в том, что я должен только в крайнем случае прихватить ее с собой — меня ужасает Черный гном. Что бы ни произошло, я боюсь Сирры! Больше всего мне хотелось бы на этот раз видеть ее мертвой и настолько мертвой, чтобы она больше не воскресла. Я думаю, лучше всего применить огонь, этот опыт нравится мне.

Лаццаро оставил развалины Кадри и направился к предместью Скутари. Затем он отправился во мраке к дому, где жила старая Ганнифа, прежняя служанка прекрасной Реции, дочери Альманзора.

В доме было тихо и темно, когда Лаццаро подошел к нему.

Казалось, старая служанка уже легла спать.

Он постучал внизу, и вслед за тем кто-то вышел на маленький, наподобие балкона, выступ дома.

— Кто там внизу? — спросил женский голос.

— Потише! У меня есть для тебя известие.

— Известие для меня? Посмотрим. От кого же?

— Не ты ли старая служанка Ганнифа?

— Это я. А ты кто?

— Я принес тебе важное известие.

— Говори же, что бы это могло быть.

— Знаешь ли ты Сирру?

— Дочь старой толковательницы снов?

— Чудо в доме софта!

— Знаю ли я Сирру? Конечно!

— Ты должна велеть Сирре в эту ночь отправиться к воротам Скутари, Г аннифа.

— Кто приказывает это? Кто посылает тебя?

— Реция, дочь Альманзора.

Вверху на балконе внезапно стало тихо.

— Что же это такое? — сказала наконец старая Ганнифа, снова прервав молчание. — Это странно. Как же может Реция что-нибудь прислать сказать мне, когда она находится здесь, у меня!

— Если Реция у тебя — тогда это ошибка, — отвечал Лаццаро внизу, — тогда это была другая.

— Кто же ты, говори?

— Нарочный принца Юссуфа и Гассана-бея, которые освободили прекрасную Рецию.

— Так, так — нарочный принца и храброго бея.

— Держи только дочь Альманзора под своим надзором, — воскликнул грек глухим, притворным голосом, — я немедленно сообщу принцу и благородному бею, что она находится в твоем доме.

— Что же ты скажешь о чуде? — спросила Ганнифа, которая была любопытна, как большинство старых, одиноких женщин.

— Сирра должна идти к воротам Скутари.

— Я устрою это теперь, когда я знаю, что ты слуга храброго Гассана-бея, — вызвалась старая служанка.

— Найдешь ли ты теперь, так поздно, доступ к Сирре?

— Об этом не беспокойся.

— Она должна поскорей прийти к воротам, но так, чтобы стража в доме не видела ее ухода.

— Хорошо. Кто велел сказать ей это?

— Только передай ей, что это очень важно, там она узнает обо всем. Скажи, что повеление идет от женщины, или лучше скажи, что от Гассана-бея и принца Юссуфа.

— От благородного бея и принца — тогда она придет.

— За воротами у платанов ее будут дожидаться, там будет стоять карета, пусть она сядет в нее.

— Карета! Вероятно, карета принца?

— Да, все остальное она услышит там, она также увидит прекрасную Рецию.

— Все это я скажу ей.

— Поспеши! Пусть Сирра будет осторожна и постарается незамеченной выйти из дома, никто не должен знать, что она оставила дом, — тихо продолжал грек.

— А если она не пойдет в эту ночь?

— Она во что бы то ни стало должна идти! Завтра будет уже слишком поздно.

— Она захочет узнать, зачем должна она идти туда?

— Лучше, если бы она наперед не знала этого.

— Но, если она потребует этого?

— Тогда скажи ей, что старая Кадиджа лежит при смерти.

— Старая Кадиджа при смерти! Возможно ли это! Да, я должна сейчас же сказать ей это, тогда она немедленно отправится туда, — сказала старая Ганнифа, — могу ли я сопровождать ее?

— Мне не поручено дозволять тебе это, мне приказано, чтобы только Сирра пришла к воротам.

— А я уж устрою это, старая Кадиджа при смерти, как могло случиться это так неожиданно?

— Я больше ничего не знаю об этом. Поспеши!

— Я иду, — ответила старая Ганнифа и исчезла с балкона.

Лаццаро остался стоять внизу, в тени дома. Случай открыл ему местопребывание Реции. Она находилась наверху в доме старой Ганнифы и не догадывалась, кто внизу только что узнал ее местопребывание.

Грек мог в эту ночь приобрести двойную добычу; если ловко взяться за дело, то он мог, как только удалится старая Ганнифа, завладеть Рецией, так как знал теперь, где она, а затем мог захватить и Сирру, так как нельзя было сомневаться в том, что Сирра немедля поспешит по ложному известию к платанам перед воротами Скутари.

Против второго дома имелся внизу на каменном фундаменте стенной выступ, за которым в углу находился маленький деревянный домик. Это место показалось греку самым удобным для того, чтобы спрятаться.

Поэтому он прошел через улицу в темноту каменных стен, затем — за выступ и оттуда следил за домом старой Ганнифы.

Некоторое время спустя старая служанка, закутанная в черный платок, вышла из дома на мрачную, извилистую улицу. Она притворила за собой двери дома, но не заперла их на замок, что вызвало у грека злорадную улыбку.

Но старая Ганнифа, казалось, вдруг испугалась, так как она внезапно вернулась и снова подошла к двери дома. Теперь она заперла ее и тогда только отправилась к дому софта рядом с большим минаретом.

Г рек проводил старую служанку взглядом — через несколько минут она исчезла во мраке позднего вечера в узких, грязных и мрачных улицах этого квартала.

Демоническая улыбка скользнула тогда по губам грека! Он нашел Рецию! Она была одна в неохраняемом доме! Стоило ему только отворить дверь и проникнуть внутрь дома, как она была в его власти! Кругом было тихо и пусто! Никто не мог услышать крика Реции о помощи, если бы он проник в комнату, где она находилась, если бы он наконец увидел себя у цели своих желаний и имел прекрасную девушку в своей власти!

Кто мог помешать ему удовлетворить свое страстное желание? Кто мог стать ему поперек дороги?

Затем он мог доставить Рецию обратно в развалины, чтобы тем вернее уберечь ее от рук других, и за это он мог еще получить награду от Гамида-кади!

Старая, полугнилая дверь дома не была для него препятствием. Хотя старая Ганнифа и заперла ее, но это не остановило Лаццаро!

Потеряв из виду старую служанку, он сейчас же поспешил к дому, так как не мог терять ни минуты.

Он изо всех сил навалился на дверь, чтобы сломать ее. Ему хотелось избежать шума, чтобы не разбудить и не спугнуть Рецию наверху.

Наконец дверь поддалась сильному натиску — гнилое дерево сломалось — перед греком была старая, темная передняя…

Хотя внутренность дома старой служанки Ганнифы и не была ему известна, но так как старые дома в Константинополе почти все внутри устроены на один лад, то он мог с такой же уверенностью пройти внутрь, как будто бы был в знакомых покоях. Чтобы не наткнуться на что-нибудь и не произвести шума, он вытянул руки, чтобы нащупать заднюю стену и дверь во двор или на лестницу.

— В какой комнате находится дочь Альманзора, покинутая Сади Реция? — спрашивал себя грек. Этого он не знал, но в маленьких домах не бывает так много комнат, чтобы трудно было отыскать ту, где находилась Реция.

Он сначала поднялся по старой деревянной лестнице и наверху вошел в комнату, дверь которой старая Ганнифа оставила открытой.

Глаза Лаццаро сверкнули — при слабом свете месяца, проникавшем туда со двора в окно, он заметил спавшую Рецию — он был у цели! Дочь Альманзора была а его руках! Какая награда предстояла ему, если бы он, ловко воспользовавшись беззащитностью Реции, доставил ее в руки Кадри, которые искали ее и хотели иметь в своей власти! В этом мрачном, пустынном доме Реция не могла убежать от него. Поблизости не было никого, кто бы мог прийти на ее крики о помощи и вступиться за нее!

Лаццаро вошел в темный покой. Реция проснулась от шума, произведенного греком, и с диким криком ужаса вскочила… Уже тогда, когда старая Ганнифа разговаривала с гостем, ей показалось, как будто его голос хорошо знаком ей.

Теперь же она внезапно увидела перед собой того, кого боялась, как смертельного врага.

Ужас охватил ее. И здесь среди ночи внезапно явился этот ужасный человек! Неужели он имел доступ всюду? Неужели он будет преследовать ее до конца дней?

Когда Лаццаро хотел приблизиться к ней, Реция убежала от него.

Страшная, ужасная борьба началась в тесных комнатах старой Ганнифы.

Реция пробовала убежать от своего преследователя, который, не переставая, мучил ее своими словами любви, однако на этот раз она, казалось, погибла, на этот раз она должна была уступить его пылкому желанию назвать ее своей.

Вдруг Реция отворила дверь, которая вела на маленький балкон, Лаццаро последовал за ней и туда. Не думая ни минуты, Реция перескочила через железную решетку балкона на темную пустую улицу, и в то же время ее громкий крик о помощи нарушил тишину ночи.

Грек заскрежетал зубами, и глаза его в гневе устремились к тому месту, где исчезла Реция…

Затем он поспешил вниз преследовать ее…

XXI. Сади-паша

— Ты говоришь, что оба офицера уже вернулись? — спросил султан своего адъютанта Гассана.

— Сегодня утром корабли вашего величества вошли в гавань! — отвечал тот. — После блестящих побед войска возвращаются в Стамбул, чтобы сложить к ногам вашего величества полученные в битвах трофеи.

— Курьеры уже сообщили мне, что племя мятежников истреблено и дочь змира взята в плен. Я хочу наградить победителей по заслугам. Они положили быстрый конец войне!

— Благосклонность вашего величества будет высшей наградой для Сади-бея и Зоры-бея.

— Мне помнится, они твои товарищи и друзья!

— Однако я поступил бы не в духе моих храбрых товарищей, если бы замолвил за них слово вашему величеству, они хотят собственными подвигами заслужить прощение.

— Они уже сделали это, исполнив мои приказания.

— И теперь у них одно только желание — получить от вашего величества дозволение на триумфальное шествие.

— Пусть им будет это дозволено! Я сам хочу из окон сераля быть свидетелем их триумфа, — отвечал Абдул-Азис, — они наказали мятежное племя, водворили наконец, мир, это достойно награды. Да будет забыто прошлое. Ссылка отменена. Твои товарищи могут вступить в город, я отдам сераскиру соответствующие приказания. Меня удивляет только то, что он еще не донес мне об этом!

В эту минуту в кабинет султана явился дежурный камергер и доложил ему о принцессе Рошане.

Абдул-Азис отдал приказание ввести принцессу.

Гассан остался, как теперь почти всегда, свидетелем следующего разговора. С некоторых пор он в любое время дня безотлучно находился при особе султана.

Принцесса вошла в кабинет и была чрезвычайно любезно принята султаном.

— Очень рад тебя видеть, — сказал ои, — садись возле меня. Мне все еще не представляется случая поздравить тебя с обручением, принцесса. Мне кажется, ты очень долго выбираешь!

— Извини меня, дорогой мой дядя и султан, что я все еще должна отвечать на твой вопрос: я еще не выбрала! — возразила принцесса. — Я все еще не нашла человека, достойного моей любви, а если и нашла его, то успехи его не настолько велики, чтобы назвать его моим супругом.

— Твои притязания слишком велики, принцесса!

— В особенности одно превосходит все остальные: это быть руководимой любовью, мой добрый дядя и султан! Ты знаешь, что Фуад-паша, умерший несколько лет тому назад в Ницце, мудрый министр и советник, искал моей руки, но я не любила его. Ты знаешь, что Кирулли-паша, двоюродный брат вице-короля Египта, был у моих ног, но я знала его склонность к одалискам и не принадлежу к женщинам, чуждым ревности. Я не могла бы вынести необходимость разделять любовь моего супруга с моими служанками!

Султан улыбнулся, он иногда любил разговаривать с принцессой Рошаной.

— Я уже привык слышать от тебя совершенно особые мнения, — сказал он, — у тебя европейские взгляды, и я думаю, ты охотнее всего жила бы со своим супругом в таком месте, как Париж или Вена.

— Ошибаетесь, дорогой мой дядя и султан, я предпочитаю остаться здесь, я добрая, ревностная дочь божественного пророка! Супруга у меня еще нет, но есть любимец, и я пришла к вашему величеству просить за него!

— Любимец! Говори же, кто это, принцесса, мне любопытно узнать твой вкус!

— Я хочу просить за него, мой милостивейший дядя и султан, — продолжала принцесса, — и клянусь тебе, что он достоин твоей милости и благосклонности!

— Я хочу услышать его имя!

— Это Сади-бей, один из двух предводителей твоих войск, которых ты послал против мятежных бедуинов.

— Сади-бей! Ты?а него хочешь просить, принцесса?

— Ты наказал его вечной ссылкой, дорогой мой дядя и султан!

— И тем обидел тебя; ссылка, я могу сказать тебе для твоего успокоения, уже отменена.

— Отменена? О, благодарю, горячо благодарю, мой добрый дядя! — пылко воскликнула принцесса. — Твоя милость пала на достойного, ибо где ты найдешь между твоими офицерами такого, который дал бы подобные доказательства своей храбрости! Где можно встретить офицера, который одержал бы такие победы? Кровавую Невесту он везет живую, он везет пленную в Стамбул, чтобы предстать перед твоим троном! Что не удалось никому другому, того он достиг и завоевал оружием!

— Ты, без сомнения, ходатайствуешь за достойного, принцесса! Я с удовольствием награжу его.

— Доказательства его неустрашимой храбрости налицо. Ты многих посылал в далекую страну, мой добрый дядя и султан, но ни одному из них не удалось достичь того, что приобрел Сади. И еще выше его мужества — его благородный ум, его возвышенное сердце, его великодушие. От всех ходатайств он отказался. Он хотел сам пробить себе дорогу, хотел возвыситься своими заслугами, он ни в чем не хотел быть обязанным посторонней помощи. Это достойно подражания, мой дорогой дядя и султан, это редко встречается, это признак благородного характера, и если такой слуга вашего величества не достоин особой благосклонности, тогда ее не заслуживает ни один человек во всем обширном государстве!

— Твой восторг — для меня лучшее доказательство достоинств молодого офицера!

— Он возвращается как победитель, дорогой мой дядя и султан, он приближается с пленными врагами, которых он в триумфальном шествии приведет к тебе, к ступеням твоего трона.

— Я вижу, ты уже в душе своей пожаловала ему награду, которая кажется тебе справедливой и достойной, — сказал султан, — говори, принцесса, назови мне, какой ты просишь награды?

— О, мой добрейший дядя и султан, ты осчастливишь меня, ты наградишь истинные заслуги, если ты Сади-бея за его подвиги пожалуешь титулом паши! — воскликнула принцесса.

— Ты умеешь награждать и просить! — отвечал Абдул-Азис.

— Но я мыслю справедливо, дорогой мой дядя и султан, этот титул не слишком высок для Сади-бея. Никогда еще не повергала я к ногам твоим просьбы для себя, не оставь же эту сегодняшнюю просьбу без внимания!

— Я очень рад, что пожалованием этого ранга могу обрадовать два сердца: твое, принцесса, и молодого победителя! Пусть будет по-твоему!

— Ты хочешь возвысить его до звания паши?

— Пусть будет так!

— О, благодарю, мой добрейший дядя и султан!

— Я надеюсь этим действительно приобрести твою благосклонность, принцесса. Но я исполню твою просьбу тем охотнее, что она касается достойного!

— Он получит бунчук паши! — воскликнула принцесса в сильной радости, которая яснее всего обнаруживала ее любовь. — Сади будет богато награжден тобой. Благодарю, горячо благодарю!

— И ты сама вручишь ему мой приказ о его назначении!

— Позволь мне присутствовать тогда, когда ты возвысишь его и пожалуешь пашой, мой милостивый дядя и султан, — возразила принцесса, — позволь мне явиться в Тронный зал к великому торжеству, и я буду обязана тебе лучшим часом моей жизни!

— Пусть будет так! Я хочу отпраздновать победоносное возвращение моих войск, и пусть в празднестве этом принимают участие и дамы, — сказал султан. — После доклада сераскира я назначу день, когда должен совершиться торжественный въезд, и триумфальное шествие должно закончиться праздником в залах сераля. Я хочу этим примером моей милости и богатой награды поощрить и других к такому же усердию. Перед собравшимися придворными и в присутствии своей свиты я хочу наградить достойных за их подвиги!

Аудиенция принцессы была окончена, и после пылких слов благодарности она оставила кабинет. Гассану же дано было поручение передать сераскиру приказание немедленно доложить об окончании похода против мятежного племени.

На следующий день был сделан подробный доклад, из которого видно было, что и Сади-бей, и Зора-бей отличились необычайной храбростью.

Сам султан теперь не только дал позволение на триумфальное шествие по городу до сераля, но и назначил для этого следующий день и приказал считать его праздником для придворных чиновников и войска. Затем он определил, что шествие должно будет окончиться в Тронном зале и что на этом торжестве будут присутствовать дамы, принцессы и все сановники.

Такое высокое отличие еще никому не выпадало на долю, и все были удивлены, получив императорский приказ. Уже накануне праздника были сделаны приготовления к триумфальному шествию, и с быстротой ветра разнеслась по всему городу весть, что пленная Кровавая Невеста со своими воинами, в цепях, будут проведены по всему городу к сералю, и там они, как трофеи, будут повергнуты победителями к ступеням трона султана.

С наступлением праздника во всей обширной гавани все корабли были украшены флагами, и когда шествие сошло с больших морских пароходов и вышло на берег, десять пушечных выстрелов возвестили всему народу начало торжества.

Все улицы, через которые должно было пройти шествие, были полны любопытными, и тысячи людей стояли на крышах и балконах. Закрытые покрывалом женщины сидели у окон, желая увидеть знаменитого Сади-бея, имя которого было предметом всеобщих толков. Рассказывали чудеса о подвигах его и Зоры-бея, находившегося подле него, и все с возрастающим любопытством и ожиданием смотрели на шествие, так как давно уже в Константинополе не представлялось случая полюбоваться подобным триумфальным шествием.

Наконец с берега показались первые всадники — это были гвардейцы султана, которые расчищали дорогу и должны были смотреть за тем, чтобы при виде пленных врагов не возникали беспорядки. Через некоторое время появились всадники, вроде герольдов, верхом, которые время от времени трубили в свои золотые трубы, как бы желая этими далеко разносящимися звуками известить всех о приближении желанного шествия.

За ними показался отряд победоносных войск с верблюдами, тащившими пушки совсем так, как они двигались по пустыне.

Громкий радостный крик приветствовал смуглых мускулистых солдат.

Затем следовали пленные — закованные в цепи арабы в своих белых платах; их была целая толпа.

В то же время лошади и верблюды везли взятые в качестве трофеев меха, оружие, шатры и драгоценности эмира.

Снова раздался громкий, радостный крик, пленные же сыны пустыни шли сгорбившись и быстрыми шагами, как будто бы не хотели ни слышать радостных криков победителей, ни видеть их.

Затем следовала маленькая группа музыкантов, которая сопровождала войска, играя торжественный марш.

Но он был заглушен криками тысячной толпы. Шум был невыразимый, воодушевление народа было всеобщим н таким сильным, каким еще никогда не бывало. Слышны были слова: «Сади-бей, Зора-бей, Кровавая Невеста!»

Вот появилась и она. Она сидела, закованная в цепи, на своей лошади. Знамя, которое она носила в сражениях, было прикреплено к лошади, так как держать его она не хотела.

Так совершился въезд Солии!

Рядом с ней ехали: по правую руку — Сади, слева — Зора, приветствуемые со всех сторон криками одобрения тысяч голосов толпы, маханием платков дам.

Сади со счастливой улыбкой отвечал на поклоны, и из уст в уста переходили слова удивления его красотой.

Сади внезапно сделался героем дня! Победитель бедуинов, смелый боец, которому удалось страшную Кровавую Невесту[25] живой доставить в Стамбул, сделался предметом уважения, обожания, и многочисленные лавровые венки летели с балконов на его пути, бросаемые ему прекрасными женскими ручками.

Хотя Зоре тоже перепадала часть этих поздравлений, но предпочтение все-таки отдавали Сади, так как он был гораздо красивее и, сидя на коне, как гордый победитель, приводил в восторг девушек и женщин.

Другой отряд победоносных войск замыкал длинное шествие, которое с музыкой и барабанным боем под гром пушек направилось к сералю, где должно было произойти настоящее торжество.

На большом дворе стояли длинными рядами вернувшиеся солдаты Сади и Зоры.

Сераскир со своими офицерами от имени султана принял вернувшихся победителей у ворот сераля и велел раздать солдатам денежные премии. Сади и Зора соскочили с лошадей, Кровавая Невеста тоже слезла с коня, и пока солдаты с пленными бедуинами оставались внизу на большом дворе, оба офицера с Кровавой Невестой были введены сераскиром во внутренние покои сераля. Сади-бей нес в руках знамя Солии.

В передней появились гофмаршалы, чтобы с особенной торжественностью ввести их в Тронный зал к падишаху.

Абдул-Азис сидел на своем высоком золотом троне, подле него стояли принцы, за ними — высшие сановники, министры, придворные чиновники и большое число высших офицеров, из которых Гассан был ближе всех к султану.

Придворные дамы заняли свои места наверху, в галереях Тронного зала, и даже султанша Валиде явилась, чтобы принять участие в этом редком празднестве.

В переднем ряду сидела принцесса Рошана в роскошном костюме.

На ступенях трона стояли по обеим сторонам пажи, позади трона — визири, все в блестящих мундирах.

У дверей Тронного зала Сади и Зора были приняты великим визирем, который подвел их к ступеням трона.

Кровавая Невеста также должна была приблизиться к нему.

Сади-бей поверг знамя к ногам султана, затем он и Зора опустились на колени.

Кровавая Невеста стояла, мрачно и пристально глядя перед собой с дерзким видом, она не видела окружавшую ее роскошь, она думала только о своем позоре, о гибели ее племени.

— Сади-бей! Зора-бей! — громко сказал султан. — Как победители возвращаетесь вы на родину! Вы наказали мятежное племя Бени-Кавасов и привезли как живой трофей дочь эмира в мою столицу! Я доволен вашими успехами и хочу перед всеми, собравшимися здесь, наградить вас! Я назначил за голову Кровавой Невесты цену в 20 тысяч пиастров, я удваиваю ее, чтобы каждый из вас мог получить столько!

— Лучшая награда вашего величества за исполненный нами долг — это почетное шествие, устроенное нам, — сказал Сади громким голосом, — знамя я повергаю к ногам вашего величества, гофмаршал несет к ступеням трона врученные ему мной договоры с прочими эмирами далекой страны! Да всемилостивейше примет их ваше величество!

— С твоей стороны было очень умно и ловко воспользоваться добытыми оружием успехами, Сади-бей! Ты поверг к моим ногам знамя племени и вручил маршалу договоры, я хочу тебя за это особенно отличить моей милостью и, чтобы другие брали с тебя пример, я жалую тебя пашой!

В ту же минуту подошел маршал со знаком трех бунчуков в руках и поднял его над Сади, который был так тронут всем этим, что не мог произнести ни слова…

На улице загремели пушки.

— Ты получишь знаки твоего нового сана из маршальской палаты, Сади-паша! — продолжал султан. — И надеюсь, что это отличие, которое выпадает на долю только немногих избранных, вдохновит тебя на новые подвиги!

Сади, стоя на коленях перед султаном, взволнованным голосом произнес несколько слов благодарности.

Всеобщее удивление царило в кругу присутствующих. Султанские жены и принцессы с удовольствием и с большим участием смотрели на прекрасного молодого офицера, которому готовилось такое блестящее поприще и которому и теперь уже дивились и знатный, и простолюдин.

Сади был ослеплен, упоен, этого он не ожидал! Едва ли даже он был в состоянии сразу постигнуть значение этого повышения! Он был неожиданно причислен к высшим офицерам и сановникам! Он достиг положения, какого до сих пор не достигал никто другой на его месте.

Теперь всеобщее внимание переключилось на Кровавую Невесту, которая в цепях стояла в Тронном зале и о которой носились такие слухи, что никто не надеялся увидеть посланные войска.

Сам султан рассматривал пленную с интересом, а принцессы и другие женщины сверху глядели на нее и шептались между собой.

Зора-бей, нисколько не завидуя Сади, однако немного смущенный, стоял в стороне, пока Сади привлекал всеобщее внимание и утопал в блаженстве.

Султан отдал приказание отвести в надежную темницу кровожадную аравитянку, руки которой умертвили так много его солдат.

Затем окончилось торжество вернувшихся на родину войск, и султан со своими советниками и министрами оставил Тронный зал.

Теперь только Гассан подошел к своим друзьям и сердечно приветствовал их. Сначала он поздравил Сади, затем обратился к смущенно улыбающемуся Зоре.

— Теперь я скажу тебе, мой храбрый Зора, почему ты не получил еще здесь, в Тронном зале, особого отличия, как Сади, — говорил Гассан тихим голосом, — тебе также предстоит повышение и неожиданная радость! Твое высочайшее желание исполнится! Ты вступишь на дипломатическое поприще и будешь военным министром при посольстве, ты можешь заявить, куда хочешь отправиться!

— Гассан, друг мой, правду ли ты говоришь? — горячо воскликнул Зора, забыв свою прежнюю сдержанность.

— Что я говорю, то верно! Через несколько дней ты получишь касающиеся этого указания!

— Это истинная радость для меня! — сказал Сади. — Это делает мое счастье полным! Одно мое возвышение не могло бы вполне осчастливить меня!

— Теперь мы все трое на пути к славе, — обратился Гассан к своим друзьям, — но я должен следовать за султаном! Сегодня вечером мы опять увидимся! Вы еще должны рассказать мне о своих военных приключениях!

После этого Гассан поспешно удалился, а Зора и Сади вместе с Кровавой Невестой, вслед за гофмаршалом оставили Тронный зал.

Тут взоры Сади скользнули вверх по галерее, наверху у золотой решетки стояла принцесса Рошана! Он узнал ее! Она благосклонно приветствовала его рукой, как будто хотела знаком принести ему свое поздравление.

Тогда перед глазами Сади появилась соблазнительная картина земного блеска и человеческого величия, теперь он чувствовал все могущество соблазна честолюбия, богатства, блеска и славы. Принцесса любила его! Теперь он был паша, сановник, для которого был открыт путь к почестям, и в его душу прокралась мысль, что было бы недурно иметь право назвать принцессу своей супругой…

Но он уже оставил Тронный зал вместе с Кровавой Невестой, которую он и Зора должны были препроводить в государственную тюрьму.

Народ встретил обоих офицеров и пленницу громким криком, со всех сторон стекались толпы народа, чтобы увидеть победителей и Кровавую Невесту.

Сади и Зора передали пленницу сторожам подземной государственной тюрьмы, и ее повели в подземные камеры.

На следующую же ночь Кровавой Невесте удалось задушиться при помощи ее покрывала. Она не могла перенести позор неволи. После того, как она так долго была охраняема днем и ночью, она улучила, наконец, удобный час, когда за ней не наблюдали, и лишила себя жизни.

Так кончилась полная приключений жизнь этой дочери пустыни.

XXII. Наказание предателя

Великий визирь Махмуд-паша, управлявший министерством иностранных дел, отличавшийся своей страстью к интригам и так мало заботившийся о благе страны, что она страдала под его управлением, находился в рабочем кабинете вдвоем с доверенным секретарем, муширом Рашидом.

— Вот назначение Зоры-бея, ваша светлость! — обратился мушир к великому визирю, подавая и перелистывая документ.

— Этот Зора-бей, кажется, тот самый офицер, которого приметила англичанка мисс Сара Страдфорд? — спросил Махмуд-паша.

— Точно так, ваша светлость! — отвечал Рашид, улыбаясь. — Зора-бей переводится в дипломатический корпус и назначается военным атташе, так гласит нота!

— Не говорил ли ты мне, что мисс Сара Страдфорд играет в Лондоне тайную, важную роль?

— Точно так, ваша светлость! Мисс Страдфорд отчасти дипломат, пользующийся дипломатической борьбой для своих личных выгод, — отвечал Рашид, — я получил вчера подробное объяснение ее стремлений и связей. О ее прошлом никто не знает или, лучше сказать, никто не хочет знать!

— Какое нам дело до прошлого, мушир Рашид, будем придерживаться настоящего!

— В настоящее время мисс Страдфорд играет немаловажную роль! Она, как сообщают мне агенты, влиятельная фаворитка первого английского министра, но леди Страдфорд не довольствуется этим успехом! Мне сообщают, что она также причисляет к своим поклонникам и французского посланника в Лондоне.

— И французского посланника? — спросил удивленный Махмуд-паша. — В самом деле, эта леди предается скорее приключениям, чем политике!

— Ошибаетесь, ваша светлость, — заметил Рашид с двусмысленной улыбкой, — я думаю, что леди предана более всего дипломатическим интригам, и, в заключение всего, она, будучи фавориткой английского министра и причисляя французского посланника к своим поклонникам, действует по поручению третьего!

— Знаешь ли ты этого третьего?

— Это тайна, ваша светлость! Даже моему агенту, который действует очень ловко и от которого не так-то легко что-нибудь утаить, не удалось узнать, кто этот третий, который скрывается за леди Страдфорд и руководит ее действиями! Только известно, что английский минкстр ничего не знает о главном руководителе поступков леди, а французский посланник ничего не знает об английском министре!

— Ловкая интриганка эта леди! — сознался великий визирь. — И для нас было бы важно склонить на свою сторону эту леди, хотя бы через того, чьи бумаги мне были здесь только что поданы!

— Если только он способен к этому поручению, — прибавил мушир Рашид.

— Нужно подвергнуть его испытанию. Мне говорили, что эта англичанка изъявила желание снова на другом пути встретиться с молодым беем, а то, что она под этим другим путем подразумевала дипломатию, это ясно! Приглашен ли сюда Зора-бей?

— Он, без сомнения, уже ожидает в приемной.

— Если он ловок и смел, он сможет принести нам в Лондоне большую пользу, — продолжал великий визирь, — дело только в том, чтобы он постарался забрать в свои руки все нити и не допустил того, чтобы стать орудием леди.

— Чтобы не стать ее орудием, нужно, я думаю, более, чем в совершенстве, знать придворные интриги. Леди кокетничает с двумя могущественными сановниками, не любя ни одного, только для того, чтобы через них царить и блистать, и то, как она ловка, лучше всего видно из того, что ни один из этих, конечно, умных и опытных, господ ничего не знает и не замечает другого. Тот же, кого любит леди, через нее будет господствовать и управлять теми двумя остальными, так что они не заметят этого.

— Но ведь неизвестно, кто этот третий?

— К сожалению, как я уже докладывал вашей светлости, моему агенту, несмотря на все его старания, не удалось узнать этого.

— Так Зора-бей узнает это! Попросите его сюда, я хочу немедленно поговорить с ним.

Мушир отправился в приемную и ввел вежливо раскланивающегося Зору к великому визирю.

— Мой храбрый бей, — обратился к нему Махмуд-паша, — настало время, когда твое желание может быть исполнено, и ты заменишь меч пером.

— Эта замена мне крайне приятна, ваша светлость! — отвечал Зора-бей — Я давно уже страстно желаю вступить на дипломатическое поприще.

— Но ты не должен полностью изменять своему военному поприщу, — продолжал великий визирь, — мы решили назначить тебя военным атташе какого-нибудь посольства. При этом мне пришло на ум совершенное тобой не так давно знакомство со знатной англичанкой.

— Это доказательство незаслуженного участия радует меня, ваша светлость.

— Эта англичанка, мисс Сара Страдфорд, принадлежит к числу влиятельных дипломатических дам, мой храбрый бей, и мой долг обратить твое внимание на то, что ты, если только ловко примешься за дело, быстро будешь посвящен ею во все тайны. Но для этого тебе необходимо быть осторожным и суметь привлечь на свою сторону леди, я только упоминаю об этом, нисколько не желая оскорбить твою проницательность.

— Леди — самая любезная дама, какую когда-либо приходилось мне знать, ваша светлость, и для меня давно желанное удовольствие иметь случай снова увидеть ее! — сказал Зора.

— Относительно дел ты обратишься к нашему посланнику в Лондоне, — продолжал великий визирь, — у тебя будет свой отдел, а потому тебе легко будет договориться с ним. Нужные бумаги будут тебе вручены. Когда ты думаешь ехать?

— Немедленно, ваша светлость, как только выполню здесь, в Стамбуле, дело чести, — отвечал Зора-бей, — тут дело о наказании лживого и коварного изменника, которое я еще прежде бы исполнил, если бы приказ султана неожиданно не послал меня в ссылку!

— А сколько времени займет исполнение этого дела чести?

— Несколько дней, пока не состоится дуэль, затем я оставлю Стамбул!

— Я еще раз хочу увидеть тебя, чтобы передать тебе бумаги! Но разве это дело чести не может кончиться полюбовно?

— Нет, ваша светлость, оно должно быть решено оружием!

— Как я ни убежден в твоем искусстве владеть оружием, но все-таки ты не застрахован от опасности быть раненым, и тогда ты не сможешь ехать.

Зора убедил великого визиря в неизменности своего решения, рассказав ему, в чем дело, но не называя имени виновного.

— Это было делом мести и ненависти, причина которой непостижима для меня, — заключил он, — мы все трое из-за этого обмана были приговорены к смерти, затем Сади-бей и я были избавлены от смертной казни и отправлены в ссылку.

— А из этой ссылки освободила тебя и Сади-пашу ваша храбрость, — прибавил великий визирь, — ты и на новом поприще найдешь много случаев показать свое мужество, присутствие духа и ум. Бумаги твои будут на днях готовы!

Зора-бей был отпущен и простился с великим визирем со свойственной ему изысканной вежливостью, затем отправился верхом в Беглербег, где надеялся вовремя застать Гассана и Сади.

Сади-паша в этот день на особой аудиенции докладывал султану и принцу Юссуфу о подробностях похода, а Гассан взял короткий отпуск, чтобы заняться некоторыми делами в городе.

Когда Зора-бей приехал в Беглербег, он застал Сади-пашу после окончания аудиенции в покоях дворца, занимаемых Гассаном.

Они поздоровались, и Сади не мог нахвалиться милостивым приемом, оказанным ему султаном и принцем.

— А наш товарищ Гассан действительно любимец султана? — спросил Зора.

— Султан желает его постоянно иметь при себе! Кажется, султан встревожен тем обстоятельством, что Гассап выпросил и получил короткий огпуск. Но принц Юссуф, кажется, еще более привязан к нему!

— Вот мы все и достигли первой ступени к нашим целям, чтобы иметь возможность взбираться далее на высоту. Вы же двое поднялись даже выше, чем до первой ступени! А я через несколько дней уезжаю в Лондон, Сади!

— Так нам все-таки предстоит разлука?

— Иначе и быть не может, но я слышу шаги!

— Это Гассан возвращается, наконец, от Магомета-бея.

Гассан вошел в комнату и приветствовал своих друзей. Он был серьезен, почти мрачен.

— Поручение твое исполнено и не исполнено, смотря по тому, как ты это примешь! — сказал он Зоре.

— Так ты застал Магомета-бея? — спросил тот.

— Да, в серале!

— Сообщил ли ты ему, по какой причине Зора-бей посылает ему вызов? — спросил Сади.

— Я в нескольких словах объяснил ему, что между нами решено было жребием, кому следует наказать его за измену, которую он совершил некоторое время тому назад! — сказал Гассан. — Сначала он сделал вид, как будто ничего не знает. Когда же я совершенно спокойно и обстоятельно заявил ему, что тот таинственный вестник был не кто иной, как он, то он, наконец, сознался в этом.

— Если ты этого непременно хочешь — да, это был я, — сказал он, — и сделал это, чтобы наказать вас за унижение, нанесенное вами моему полку! Итак, это был я, что же дальше?

— Я пришел вызвать тебя по поручению Зоры-бея, победоносное возвращение которого должно быть известно тебе, — сказал я. — Зора-бей предоставляет тебе выбор оружия, места и времени, одним словом — все, и желает только наказать тебя за тогдашнее предательство!

— Отлично сказано! — воскликнул Зора. — Говоря по правде, этот презренный плут стоит, чтобы его наказали просто хлыстом! Но продолжай, мой благородный Гассан!

— Наказать? — спросил он, — продолжал Гассан свой рассказ, — и принял, исполненный ненависти, угрожающий вид. — Ты пришел вызвать меня от имени Зоры, это все, больше ничего? Я думаю сделать твоему другу одолжение, не приняв твоего вызова?

— Не приняв вызова? — воскликнули в один голос Сади и Зора.

— При этом он оскалил зубы, как будто этот ответ доставлял ему дикое удовольствие, — продолжал Гассан. — Я так же, как и вы, переспросил его, и он ответил мне:

— Я не принимаю вызова, потому что Зора не в одном чине со мной, и я не хочу застрелить его, чтобы потом иметь неприятности!

— Это жалкий плут! — воскликнул Сади. — Он в моих глазах стоит ниже самой негодной собаки!

— Так я беру на себя вызов! — отвечал я ему.

Он пожал плечами: «Ты — бей башибузуков, я — бей капиджей», — сказал он презрительно, так что я почувствовал искушение без дальнейших разговоров проткнуть его шпагой.

— Хорошо, что ты сдержал свой порыв, — сказал Зора, бледный, но спокойный. — Этот презренный мальчишка, это орудие Мансура только того и хотел, чтобы ты поднял на него руку, чтобы иметь повод к новому обвинению, и хотя ты адъютант самого султана, все же он благодаря силе Кадри мог бы кое в чем тебе напакостить!

— Стоит ли говорить об этом? — обратился Сади к своим друзьям. — Предоставьте мне потребовать от него удовлетворения!

— Он не даст его тебе ни в коем случае! — продолжал Гассан. — И от твоего имени повторил я ему вызов, но он с презрительным видом сказал мне в ответ, что он не будет ни биться, ни стреляться, так как уверен, что убьет противника, а ему вовсе нет охоты из-за нас отправляться в крепость!

— Тогда мы должны заставить его! — воскликнул Сади в волнении.

— Или наказать, где бы мы его ни нашли, — сказал Зора хладнокровно, но хладнокровие это было только наружное: его поразительно бледное лицо выдавало его внутреннее волнение.

— Посоветуемся насчет этого, — сказал Гассан, — после того, как он высказал мне это решение, я объявил ему, едва владея собой, что пусть он пеняет на себя самого за последствия своего малодушия, затем я с презрением повернулся к нему спиной и ушел. Мой совет теперь — все дело передать султану на его разрешение!

— Все это хорошо, мой друг, — отвечал Зора, — ноты знаешь не хуже меня, кто скрывается за этим Магометом-беем. Боюсь, как бы нам не получить в ответ совета о примирении!

— Я остаюсь при том, что мы должны заставить его дать нам удовлетворение и не позднее как сегодня! — воскликнул Сади.

— Как же ты его заставишь, если он находится в серале и смеется в глаза в ответ на твой вызов? — спросил Гассан.

— Я хочу испытать другое средство, — заметил Зора после некоторого молчания, — сегодня вечером Магометбей, без сомнения, сменится и отправится в свой конак. Вы же, после заката солнца, взяв с собой греческого врача и офицера, который взялся бы исполнять обязанность секунданта у Магомета, поезжайте к пустынному месту во дворе Шпиля Сераля. Там направо, на некотором расстоянии от дороги, стоят несколько старых деревьев, там ждите меня и захватите с собой пистолеты. Я буду у сераля ждать Магомета. Когда он выйдет оттуда, я заставлю его следовать за мной.

— А если он не последует за тобой? — спросил Гассан.

— Тогда… Ну, уж не знаю, что произойдет тогда, — отвечал Зора.

— Я думаю, он не будет отговариваться, — заметил Гассан.

— По-моему, попытай свое счастье или вызови его при других офицерах, — посоветовал Сади.

— Это не принесет никакой пользы. Ты еще мало знаешь его! — возразил Гассан.

— Тут поможет только страх немедленного наказания, — сказал Зора, — людей, подобных ему, можно исправить, только приставив к груди кинжал. Если он не последует моему вызову, то я публично заставлю его защищаться, а если и это не поможет, тогда пусть получит унизительные палочные побои, так как ничего другого он не заслуживает!

— Решено, Зора! Гассан и я отправляемся после заката солнца к назначенному месту вместе с врачом и секундантом Магомета-бея, — сказал Сади, — и там будем ждать твоего прихода.

— Вероятно, я приду не один! — заключил Зора разговор.

Затем три друга расстались. Гассан хотел привезти с собой пистолеты и офицера, Сади — сходить за греческим врачом, а Зора — сделать несколько визитов, так как еще много часов оставалось до смены Магомета с дежурства в серале.

Зора снова успокоился, как будто ничего особенного не должно было случиться с ним вечером.

Он окончил свои визиты, и никто из его знакомых ничего не узнал о принятом нм решении.

С наступлением вечера Зора отправился на улицу сераля. Часть ее, ведущая в квартал императорского дворца, была пуста. Здесь обыкновенно можно было встретить только экипажи знатных чиновников, конные и пешие караулы и прислугу сераля. Дежурство Магомета-бея должно было скоро кончиться.

Зора пришел пешком и в очень заметном волнении ходил взад и вперед по улице.

Мимо него катились экипажи, выехавшие из двора сераля.

Начинало смеркаться. Приближался новый караул.

Зора направился к воротам, так как теперь каждую минуту мог выйти бей капиджей.

Несколько конных офицеров покинули сераль и вежливо раскланялись с Зорой, проезжая мимо.

Наконец около ворот показалась фигура Магомета.

Зора должен был сильно владеть собой, чтобы не прийти в дикое раздражение при виде ненавистного изменника.

Когда бей вышел на улицу, Зора направился к нему.

— Ты отверг мой законный вызов, Магомет-бей! — обратился он к нему.

Начальник капиджей был изумлен этой неожиданной встречей.

— Ты, кажется, подстерегал меня на улице? — спросил он.

— Я пришел сам спросить тебя, хочешь ли ты теперь же дать мне удовлетворение?

— Ты уже слышал мой ответ.

— Я приглашаю тебя следовать за мной к Серальскому Шпилю, там готовы секунданты и оружие.

— Повторяю тебе, что я не принимаю твоего вызова, разве тебе мало этого? Или я еще раз должен сказать тебе, что мне наскучила твоя навязчивость?

— Если ты не хочешь иначе, так защищайся же, презренный! — воскликнул Зора, бледный от негодования, и обнажил шпагу.

— Безумный! — сказал Магомет-бей. — Что ты делаешь под окнами дворца султана!

— Что бы за этим ни последовало, ты не ускользнешь от меня!

— Я требую, чтобы ты вложил свою шпагу в ножны! — воскликнул Магомет-бей, но Зора так стремительно нападал на него, что он должен был защищаться, если не хотел пасть мертвым.

— Это нападение убийцы! — прибавил он, затем обнажил шпагу. — Пусть вся ответственность падет на твою голову!

— Я хочу наказать тебя, жалкий предатель, честь моя обязывает меня к этому. Защищайся!

Жаркая битва завязалась под стенами дворца султана. Шпаги звенели и сверкали при свете только что взошедшей луны.

Зора так стремительно нападал на Магомета, что тот отступил на несколько шагов — они приблизились к воротам.

Скрежеща зубами от бешенства из-за этого неожиданного нападения, которое вынудило его защищаться, Магомет отражал удары своего противника и ждал только случая обезоружить его, чтобы тогда, без дальнейших разговоров, донести на него и предать его военному суду.

Но этот коварный план Магомета разбился об искусство Зоры владеть оружием.

Через несколько минут Магомет понял превосходство сил своего соперника, он кипел яростью и решил заманить Зору во двор сераля.

— Ого! — воскликнул тот. — Я понимаю твой план, мошенник, ты снова хочешь воспользоваться своим коварством, чтобы победить и погубить меня! Но на этот раз тебе это не удастся, так как я теперь знаю твои предательские уловки! Ни с места! Твоя трусость не должна восторжествовать, оставайся здесь, на улице, и только один из нас уйдет с этого места. Таков обычай между воинами, у которых еще понятие о чести не потеряно, как у тебя, — и Зора, нанося удары, отрезал своему противнику, бившемуся с бешенством, отступление ко двору султанского сераля, ловко пробравшись на ту сторону.

Магомет понял, что если этот бой продолжится еще несколько минут, он пропал, так как ему уже приходилось только защищаться.

Зора твердо решил на этот раз наказать предателя и ни за что не выпустить его теперь, когда он заставил того защищаться. Не говоря больше ни слова, он возобновил нападение, чтобы среди улицы закончить дуэль.

Теперь Магомет надеялся только на то, что из сераля придут солдаты и разведут противников. Тогда дело Зоры было бы скверно, потому что этот бой под окнами дворца султана, это нападение, это принуждение к защите, конечно, походило больше на покушение, на убийство из мести, чем на дуэль. Все происшествие могло бы иметь самые дурные последствия для Зоры, если бы Магомет-бей обвинил его в покушении на убийство, тем более, что за ним стояли Мансур-эфенди и Гамид-кади. Приговор мог быть по обстоятельствам тяжелее и строже, чем Зора предполагал, но он вовсе не думал о последствиях, он решил наказать негодяя.

Вдруг Зора резко нанес удар, он коснулся шеи или плеча Магомета-бея. Брызнула кровь, но Магомет продолжал биться, все больше предаваясь желанию не выпускать ненавистного врага, пока не придут свидетели, и, наконец, ему показалось, будто он слышит шум шагов, раздающихся из двора сераля.

Зора совсем не замечал успеха, для него это было недостаточно, он хотел как следует наказать противника.

Не теряя ни минуты, он снова напал на Магомета-бея. Шпага его сверкнула в воздухе, и в следующую минуту он с такой силой ударил по голове начальника капиджей, что тот, смертельно раненный, пошатнулся.

В эту минуту в воротах показался мушир Рашид и, увидев, что Магомет зашатался и готов упасть, поспешил к нему, чтобы поддержать знакомого ему офицера.

— Что здесь происходит? Что случилось? — воскликнул он, бросаясь к Магомету-бею.

— Узнаешь ли ты меня? — прозвучал слабый голос Магомета-бея.

— Конечно, я узнаю тебя, мой благородный бей.

— Я жертва подлого нападения, отомсти за меня и мою смерть Зоре-бею, — это были последние слова Магомета.

— Ты слышал мое имя? — обратился Зора-бей к муширу. — Но я избавлю тебя от доноса и всех хлопот, так как сам рано утром отправлюсь к башне сераскириата для разрешения моего дела. Теперь, если этот бей твой друг, позаботься только о том, чтобы его доставили домой.

— Это неслыханное дело! — произнес разгневанный мушир Рашид. — Несчастный бей умирает на моих руках.

Но Зора уже удалился, он прошел в караульню и приказал прислать врача, затем отправился туда, где его все еще ждали оба его товарища, чтобы уведомить их о случившемся.

Умирающий Магомет-бей был привезен в свой конак. И когда врачи подошли к его кровати, им ничего уже не оставалось, как подтвердить наступившую смерть.

XXIII. Жертва непримиримого врага

Когда Реция, не медля ни минуты, без страха перескочила через решетку балкона и выскочила на улицу, она закричала, громко зовя на помощь.

Грек стоял наверху на балконе, когда раздался ее крик и разнесся по узкой, мрачной улице.

Минуту он простоял в ожидании, затем поспешил из дома вниз по лестнице за убежавшей Рецией, так как в доме в любом случае он не мог оставаться. А потому он оставил дом как можно скорее и спустился вниз вовремя, чтобы еще увидеть убегающую Рецию.

До сих пор никто еще не слышал ее крика, на улице по-прежнему все было тихо и пусто, обитатели маленьких, ветхих деревянных домов все уже легли спать, может быть, крик о помощи и проник в их сновидения, но он не пробудил крепко спавших.

Лаццаро не хотел потерять Рецию, которая случайно попалась ему в руки, поэтому он поспешил за ней, чтобы не выпустить ее из вида.

Тут она завернула на более широкую и оживленную улицу, но когда Лаццаро повернул за ней, то она точно сквозь землю провалилась, он стоял и напрасно искал ее глазами, ее нигде не было видно, она бесследно исчезла.

Куда она могла подеваться? Грек в раздумье прошел через всю улицу, он глядел по сторонам, искал ее во всех переулках и закоулках между домами, но все было напрасно. Реция пропала, и он не мог понять, каким непостижимым для него образом удалось ей убежать от него?

Как могло это случиться, он не понял, но, тем не менее, должен был отказаться от преследования, хотя был уже так близок к исполнению своего желания.

Его охватило бешенство на самого себя, зачем он тотчас же не спрыгнул вслед за ней и не схватил ее. Если бы он сделал это, она не смогла бы никоим образом исчезнуть от пего. Теперь он сам был виноват в случившемся.

«По крайней мере, — думал он, — хоть Сирра не ускользнет от меня».

Если бы Сирра поверила словам старой Ганнифы, к которой у нее не должно быть недоверия, то она попала бы в западню, из которой на этот раз ей не так-то легко было бы вырваться, в этом он поклялся себе.

Сирра была для него отвратительна с тех пор, как она воскресла из мертвых и стала пророчицей, но страх его перед ней был сильнее отвращения.

Для него достаточно было слов Мансура, чтобы понять, какая опасность грозит ему, и он давно уже боялся ее.

Но он надеялся наконец избавиться от этого страха!

Несмотря на это, встреча с Сиррой вовсе не была ему приятна. Он, в иных случаях не боявшийся ничего, ощущал неприятное чувство при мысли о ней, он не мог отогнать от себя это чувство ужаса с той поры, когда Сирра, как призрак, сидела у него на спине и душила его.

— Но я должен во что бы то ни стало избавиться от этого тяжелого чувства, от этого ужаса и страха, — говорил он себе.

Он знал, что она была как прочие люди, что она была из плоти и крови и, следовательно, ее можно было убить. Он принял намерение в этот раз окончательно убедиться в ее смерти, он хотел сжечь ее, чтобы она исчезла бесследно, и эта мысль успокаивала его. Когда пламя истребит ее, она будет не в состоянии снова восстать из гроба, чтобы свидетельствовать против него, он не хотел больше хоронить ее, а решил развеять ее прах по ветру.

Он дошел до деревянных ворот Стамбула и скрылся в их глубокой, мрачной тени, чтобы его вовсе не было заметно, если Сирра уже явилась туда или была где-то поблизости.

Перед воротами царил еще больший мрак, чем в грязных улицах Стамбула, так как на той дороге, которую выбрал грек, не было газовых фонарей, только на улице, ведущей к Беглербегу, они горели.

Было уже поздно, когда Лаццаро добрался до проходящей вдоль берега и затененной платанами дороги. Возле нее было болото, и роскошно разрослись камыши.

Лаццаро бросил взгляд в сторону ворот, Сирры еще не было видно.

Пришла ли она? Грек знал, что Сирра была осторожна и недоверчива! Но она ничего не могла заметить, так как Ганнифа не узнала его. Когда грек добрался до платанов, было уже за полночь, и с этой стороны перед воротами было тихо и безлюдно. По большой улице, которая вела к Беглербегу и к селениям по эту сторону Босфора, то и дело катились кареты и проезжали всадники.

Лаццаро встал позади платана, до которого почти доходили камыши. Если бы Сирра показалась у ворот, ему стоило только пригнуться в камыши, чтобы остаться незамеченным, зато из своего убежища он мог видеть все.

Тут он решил караулить Сирру. Как дикий зверь, спрятавшийся в камыши, чтобы броситься на добычу, как змея, неподвижно во мраке поджидающая ничего не подозревавшую жертву, так и здесь во мраке ночи враг караулил бедную, несчастную Сирру, в смерти которой он поклялся…

В это время старая Ганнифа, не подозревая ничего дурного, шла к дому софта.

Когда она пришла туда, то было уже поздно, и она услышала от сидящих на корточках вблизи дома нищих, что уже два дня в дом никого не пускают. Но она решила во что бы то ни стало проникнуть к Сирре.

Почему же в дом никого не пускали? Что случилось? Она подошла ближе. Двери были заперты.

Что же ей теперь было делать?

Старая Кадиджа могла не дожить до следующего дня, как сказал ей человек от принца Юссуфа и Гассанабея.

Одно окно внизу было освещено.

Она подошла к нему и постучала. Вслед за тем оно было открыто, и показалась голова худощавого ходжи Неджиба.

— Кто там? Кто ты? — спросил он.

— Старая Ганнифа, сударь, мне хотелось бы пройти к пророчице!

Ходжа, по-видимому, был уже извещен Мансуром об этом посещении, потому что тотчас же впустил старую Ганнифу.

— Ты можешь подняться наверх, — сказал он, — я устал и хотел бы лечь спать. Пока ты не уйдешь, я запру дверь только на задвижку.

— Хорошо, мудрый эфенди! — сказала старая Ганнифа. — Хорошо, больше тебе ничего не надо и делать, спи спокойно, я потом уйду и снова захлопну дверь! Не беспокойся обо мне!

Она была рада, что таким образом Сирра могла незаметно вместе с ней оставить на несколько часов дом, чтобы поспешить к старой Кадидже, прежде чем она отойдет в вечность.

Наверху в комнате Сирры еще горел огонь, слабый свет проникал на лестницу.

Старая Ганнифа, низко согнувшись, ждала, пока худощавый ходжа внизу не вошел в комнату и не запер за собой дверь, тогда только она поднялась по ступенькам лестницы. Она действовала с большой поспешностью, проникнутая важностью своего поручения. Сирра только что легла, когда старая служанка Реции, которую Сирра хороню знала, внезапно вошла к ней. Подле ковра горели еще две свечи.

— Это ты пришла, Ганнифа? — спросила Сирра.

— Одни ли мы, дочь моя?

— Да, если за тобой не следуют сторожа.

— Они остались внизу!

— Тогда ты можешь говорить смело.

— Я пришла к тебе с известием!

— Прежде всего, отвечай мне, где Реция? — спросила Сирра своим ангельским голосом, с трогательной доверчивостью схватив руку старой Ганнифы и притянув ее к себе.

— Будь спокойна, дочь моя! — отвечала добрая старуха. — Реция у меня!

— У тебя? Тогда я спокойна! Береги ее, добрая Ганнифа! А где маленький принц?

— Саладин тоже в безопасности!

— Это для меня большая радость! У тебя Реция хорошо спрятана, но я все-таки беспокоюсь за ее жизнь!

— Старая Кадиджа до тех пор не успокоилась, пока не разорила дом мудрого, благородного Альманзора! Она добилась этого, но кто знает, каким образом?

— Не говори об этом, Ганнифа! — сказала Сирра печальным тоном. — Скажи, что привело тебя сюда?

— Поручение к тебе, дитя мое! Ничто на земле не остается безнаказанным! — продолжала старая Ганнифа, устремив свой взор к небу. — Для каждого пробьет последний, тяжкий час, и благо тому, кто может с чистым сердцем и без всякого трепета идти ему навстречу!

— Что же за поручение принесла ты мне, Ганнифа?

— Час тому назад благородный Гассан-бей и принц Юссуф прислали ко мне нарочного!

— Гассан-бей? Нарочного?

— Да, я должна была тотчас же собраться и поспешить к тебе, но надо, чтобы никто не слышал, что я сообщу тебе!

— А что же ты имеешь сообщить мне? — тихо спросила Сирра.

— Чтобы ты ускользнула из дома! — отвечала старая Ганнифа так же тихо, но с невыразимой важностью.

— Из дома? Куда же?

— К старым деревянным воротам, перед ними у платанов, налево, ты найдешь карету, воспользуйся ей!

— Зачем же?

— Ты должна отправиться к старой Кадидже!

— Я? К своей матери?

— Да, Сирра. Старая Кадиджа лежит при смерти, как сообщил мне нарочный, ты должна сейчас же идти туда, завтра, может быть, будет уже поздно!

— Моя мать? И это сообщил нарочный Гассана-бея?

— Он, должно быть, знал уже об этом, он говорил тогда еще об одной женщине или девушке, это я не совсем поняла, главное в том, что старая Кадиджа при смерти и что ты должна отправиться к платанам перед воротами!

— Это странное известие, — заметила Сирра в раздумье. — Зачем же я пойду к платанам?

— Я думаю, там тебя будет ждать карета, чтобы никто не видел твоего ухода!

— А карету прислал туда благородный Гассан, друг Сади? Это для меня слишком много чести, — сказала Сирра, — я лучше сама проберусь по улицам!

— Отсюда тебе легко будет уйти со мной, ходжа устал и спит!

— Тем лучше, я тотчас же поспешу в Галату. Если же я пойду к воротам, я зря сделаю большой круг и приду слишком поздно, добрая Ганнифа.

— Тогда не пользуйся каретой, ты права, ты умна и ловка, ты проберешься к воде, а там тебе легко будет добраться до матери! Можешь не идти к воротам, я скажу тому, кто ждет тебя в карете, что ты побежала прямо домой.

— Ах, да, добрая Ганнифа, сделай это! Пойдем скорей! Знаешь ли ты, я больше не вернусь сюда, если мне только удастся уйти!

— Ты больше не вернешься сюда?

Сирра покачала головой.

— У меня свои планы, — прошептала она, — и враги Реции в моих руках. Если они не оставят ее, у меня есть средство наказать их!

— Что ты говоришь? — вскричала старая Ганнифа, сильно удивленная.

— Я до сих пор стремилась к этой цели, теперь я достигла ее, — продолжала Сирра, и ее большие, темные глаза так грозно сверкнули, что старая Ганнифа совсем испугалась. — Теперь они не посмеют больше преследовать бедную Рецию! Но пойдем. Мы должны уйти! Ты говоришь, что ходжа спит?

— Да, Сирра, внизу никого нет.

— И другого сторожа тоже нет?

— Я его не видела.

— Так бежим отсюда!

— Но куда же ты денешься?

— Не примешь ли ты меня к себе, добрая Ганнифа?

— Я? — спросила она. — Тогда в мой дом будут приходить люди. Что же будет с Рецией и со мной?

— Никто не будет приходить к тебе, никто не должен знать, что я у тебя!

— Так, так! Значит, ты будешь у меня скрываться?

— Ты не боишься этого, Ганнифа?

— Я думаю только о Реции.

— Не бойся, она не будет больше жить в страхе и опасности. Как только я окажусь у вас, я скажу вам все! Я должна поспешить в Галату к моей матери, чтобы еще успеть увидеть ее и поговорить с ней. Она поступила со мной не как мать, но все-таки она остается ею. Пойдем!

Ганнифа и Сирра тихо оставили верхний этаж и прокрались к старой лестнице. Внизу в передней было мрачно и безмолвно, как в могиле.

Но они удачно прошли переднюю и вышли в двери, которые открыла старая Ганнифа. Сирра шмыгнула вместе с ней из дома и была едва заметна. Тогда старая Ганнифа снова заперла дверь. На улице она рассталась с Сиррой. Сирра поспешила к кустарникам у большого минарета, чтобы по этой дороге достигнуть узких, ведущих к берегу улиц и оттуда переехать в Галату. Старая служанка в доме толкователя Корана Альманзора, не подозревая ничего дурного, повернула по направлению, где в некотором отдалении стояли старые деревянные ворота Скутари. Она очень спешила, чтобы не заставить долго ждать поверенного благородного Гассана-бея — она не думала о том, что шла на смерть, что минуты ее сочтены!

Не было видно ни зги. Небо покрылось облаками, подул сильный ветер.

Старая Ганнифа плотнее закуталась в старый платок и большое покрывало, закрывавшее ее голову, и, сгорбившись, пошла дальше. Погода была неприятная, и она сильно продрогла. С минуты на минуту становилось темнее, и накрапывал мелкий дождь.

Старуха дошла до деревянных ворот. Полночь давно уже прошла, нигде не было видно ни души.

Войдя в ворота, она взглянула по направлению платанов, но был такой туман, что она ничего не могла различить. Она знала дорогу и повернула налево — и вскоре подошла к первым деревьям и должна была ощупать их руками, так темно было кругом.

— Здесь ли карета? — хотела она закричать, и, сгорбившись, прошла еще несколько шагов, чтобы лучше видеть.

В эту минуту кто-то схватил и прижал ее к земле. Это случилось так быстро и неожиданно, что она не могла даже опомниться. Старая и слабая женщина не могла защищаться. Она чувствовала только, что пришел ее последний час! Она хотела позвать, хотела закричать, хотела защищаться, но не могла ничего сделать. Хотя она в смертельном страхе и сопротивлялась, но что значило ее сопротивление в сравнении с сверхчеловеческой силой того, кто неожиданно напал на нее во мраке ночи?

Ни стона, ни крика не сорвалось с ее уст — в последнее мгновение, когда она лежала, медленно цепенея, наклонился над своей жертвой тот, кто бросился на нее и душил ее.

Старая Ганнифа пристально посмотрела в ужасное лицо грека Лаццаро, и он, казалось, узнал ту, кого схватил во мраке ночи. Что произошло дальше среди платанов в камышах, скрыла ночь своим черным покрывалом…

В это самое время Сирра со свойственной ей ловкостью и проворством спешила по узким улицам Стамбула, пробираясь по своему обыкновению в глубокой тени домов. Она походила на животное, и если бы действительно кто-нибудь увидал ее скользившую у домов тень, то никто бы не принял ее за человеческую, так горбата и изуродована, так мала и безобразна была Сирра.

Но в душе ее соединялись все добрые качества, чтобы вознаградить за то, чем обделила ее природа во внешности. Она была умна и добра и преследовала важные планы. Сирра разрешила Мансуру-эфенди использовать ее в своих целях только для того, чтобы низвергнуть его! При этом она следовала не одному велению своего сердца, но и голосу Золотой Маски. В ее руках была теперь возможность низвергнуть и обличить всемогущего шейха. То, что она преследовала свои собственные планы, он узнал из ответа, который она дала по приказанию Золотой Маски. Теперь пришло время оставить его.

Но не для себя делала Сирра все это! Ее побудило к этому беспрестанное преследование Реции, после того как у нее уже были похищены отец и брат. Преследования шли от Кадри, от Мансура и от Гамида-кади — теперь в своих руках она имела противодействующую силу, и она, жалкий урод, хотела воспользоваться ею.

Дойдя до набережной, Сирра нашла много каиков, но ни одного лодочника.

Недолго думая, она села в первую лучшую лодку, оттолкнула ее от берега и стала грести одной рукой. Путь через всю гавань в Галату широк, но она быстро преодолела его.

Она привязала лодку к одному известному ей, но довольно отдаленному месту набережной вблизи той улицы, где стоял старый деревянный дом ее матери, толковательницы снов и гадалки Кадиджи.

Она быстро дошла до старого, маленького дома. Там все было тихо и темно.

Неужели старая Кадиджа уже умерла? Неужели никто не помог ей в предсмертных муках?

Сирра подошла к двери — она была заперта. Никто не шевелился внутри дома, никакого стона не было слышно.

Сирра постучала, никто не вышел на ее стук. Она постучала еще громче — все то же молчание.

Тут Сирра легко и проворно, как кошка, подкралась к полуоткрытому окну, совсем отворила его и прислушалась — внутри ничего не было слышно, еще меньше могла она что-нибудь видеть при царившем там мраке.

Тогда Сирра влезла в окно и тихо пробралась в комнату. Глаза ее должны были сначала привыкнуть к царившему там мраку, поэтому она простояла несколько минут неподвижно.

Потом, подойдя к старой постели, на которой всегда спала ее мать Кадиджа, она осторожно ощупала ее, постель была пуста, старой Кадиджи не было в комнате.

Сирра зажгла маленькую, стоявшую на столе, лампу и начала обыскивать прихожую, маленький двор и остальные комнаты, но ни больной, ни мертвой нигде не было! Неужели Кадиджу уже унесли? Не слишком ли поздно пришла Сирра?

Дверь дома была заперта. Все было по-прежнему. Внизу в комнате на столе еще лежали остатки обеда: рыбьи кости, сладкий рис и маисовый хлеб.

Потушив лампу, Сирра вылезла через окно на улицу. Едва только она очутилась внизу, как услышала произносимые вполголоса слова человека, который приближался, разговаривая и смеясь сам с собой. Она прислушалась: это была ее мать Кадиджа. Так она говорила всегда, возвращаясь ночью домой в пьяном виде.

Сирра не верила своим глазам.

Тут подошла старая Кадиджа.

Она была здорова, вовсе не умирала и не была больна.

Следовательно, известие старой Ганнифы было ложным, и Сирра решила немедленно отыскать дом старой Ганнифы и ее саму. Предварительно она убедилась своими глазами, что мать Кадиджа возвращалась из ближайшей таверны, опьяневшая от опиума.

Старая Кадиджа не заметила Сирру, сидевшую на корточках у дома: было слишком темно, и мысли ее носились в другом мире. Шатаясь, дотащилась она до постели и повалилась на нее.

Сирра убедилась, что известие о болезни матери было ложное. Она сразу же поняла со свойственной ей проницательностью, что за этим скрывался какой-то дурной умысел, что Ганнифа при своей доверчивости стала жертвой обмана. Сирра не могла еще понять цели этого ложного известия. Но она решила тотчас же разузнать все.

Убедившись, что Кадиджа жива и здорова, Сирра поспешно вернулась к лодке и отправилась по направлению к Скутари.

По дороге ей пришло в голову, что тут действовал не кто иной, как Лаццаро, и что, без сомнения, дело касалось Реции. Что, если она придет слишком поздно? Что, если Реция снова попала в руки своих сильных врагов? Тогда помощь и защита Сирры легко могли остаться без успеха. К чему привело бы то, что она вызнала план Мансура и выступит против него, если Реции уже не было? Как могла она найти след Реции, если бы даже низвергла Шейха-уль-Ислама?

Тысячи мыслей и предположений волновали ум Сирры в то время, как она с удивительным проворством гребла к Скутари, добралась до берега и снова привязала каик на прежнее место.

Тут Сирра выскочила на берег и поспешила по темным, грязным улицам.

Сеял мелкий, как пыль, дождь; так что на расстоянии нескольких шагов ничего невозможно было увидеть.

Она дошла до дома старой Ганнифы, дверь не была заперта — одно это укрепило ее веру в новое несчастье. Она поспешила в прихожую и окликнула старую служанку — ответа не было. Неужели она еще не вернулась от платанов? Это было непостижимо, так как Сирра за это время проделала вдесятеро больший путь. Дом был пуст, Реции не было. Сирра еще раз позвала Ганнифу и, не получив ответа, вышла из дому.

Она решила узнать, где была Ганнифа. Но где искать ее? Одно только, что могло навести ее на след, это го, что Ганнифа отправилась к деревянным воротам. Может быть, на дороге она и встретит Ганнифу, может быть, она у платанов все еще ждала карету?

«Добрая старуха, — думала Сирра, — была вызвана туда только затем, чтобы совершенно свободно можно 5ыло явиться в ее дом за Рецией и Саладином. Ганнифа и не подозревала этого! Без сомнения, она все еще ждет у ворот».

Сирра спешила по мрачным, безмолвным улицам к деревянным воротам. Она была полна беспокойства, ожидания и страха за Рецию и мальчика. Если бы только отыскать Ганнифу, с нею она вернется в ее дом и немедленно примется за розыски. Не кто другой, как грек Лаццаро, мог участвовать в этом деле и наверняка по поручению Мансура. Мансур и грек доживают свои последние дни, если ей удастся обличить их гнусные поступки и тем добиться их падения. Но удастся ли ей это? Если бы она даже и доказала плутовство Мансура и преступления грека, то спрашивается, нашелся бы теперь в Константинополе такой справедливый судья, как тот, который не побоялся некогда осудить султана? Все кади были подчинены Гамиду-кади. Донос должен был дойти до него, пройти через его руки. При его отношениях с Мансуром-эфенди что могло из этого выйти?

Сирра была достаточно умна, чтобы сообразить все это.

У кого же должна была она искать правосудия? Ни у кого другого, как у Гассана-бея, чтобы со своим доносом добраться прямо до султана. Один султан стоял выше Шейха-уль-Ислама, конечно, как мы уже упоминали, тоже только в известном отношении. Когда надобно было свергнуть султана, достаточно было решения главы церкви, так что в этом случае он стоял выше султана. Но в это время султан еще достаточно крепко держал в руках бразды правления, чтобы уволить Шейха-уль-Ислама и наказать его.

Но вот Сирра достигла ворот и через них вышла к извивающейся у берега тропинке, где росли платаны. Начинало уже светать. Когда она подходила к платанам, ей показалось, будто позади нее кто-то шмыгнул через ворота по направлению к городу, но она не обратила на это внимания и пошла дальше. Сероватый туман и частый мелкий дождь застилали слабый утренний свет. Наконец она добралась до платанов и окликнула Ганнифу. Ответа не было. Ни человека, ни кареты нигде не было видно.

Вдруг нога Сирры наступила на что-то, она нагнулась и невольно вскрикнула. Перед ней лежала мертвая Ганнифа, утопая в крови. Сирра со слезами бросилась к доброй старой служанке, знавшей ее с детства… Ганнифа была уже мертва. Она не шевелилась, хотя и не успела еще похолодеть. Но уже печать смерти лежала на ее лице. Кровавая пена выступила изо рта, полуоткрытые, словно стеклянные, глаза, заостренный нос — все это подтверждало, что смерть уже наступила.

Сирра пробовала поднять ее, обращаясь к ней с ласковыми словами, называла ее самыми нежными именами — все было тщетно: старая Ганнифа ничего больше не слышала.

Стенания Сирры, сидевшей на корточках возле мертвой, надрывали душу.

Вдруг в воротах послышался шум…

Что там такое случилось? Голоса и шаги приближались. Утренние лучи все больше разгоняли мрак ночи, и уже стало видно, что это были пять или шесть кавассов, приближавшихся с громкими криками.

Сирра поднялась с места.

— Вот она! Вот она! — воскликнули они. — Здесь у платанов лежит убитая!

— А вот и чудовище, убившее ее!

— Схватите убийцу! Она не может еще расстаться со своей жертвой, — кричали кавассы, окружив Сирру и мертвую Ганнифу.

В первую минуту Сирра не поняла, в чем дело, но, наконец придя в себя, она хотела объяснить все, но напрасно: кавассы не обращали никакого внимания на ее слова. Они схватили несчастную как убийцу Ганнифы, которая не могла опровергнуть этого обвинения, и потащили вместе с трупом в ближайшую караульню, где бросили Сирру в тюрьму.

XXIV. Арест Зоры

— Это добром не кончится, — сказал Гассан в мрачном раздумье, когда Зора уведомил его и Сади о результате своей встречи с Магометом-беем.

— Иначе и быть не могло, этого плута нельзя было оставлять без наказания, а так как он не хотел принять честного вызова, то и получил должное возмездие за свои поступки, — отвечал Зора-бей.

— Я поступил бы так же, — согласился с ним Сади.

— Все это хорошо, но во всех случаях надо учитывать обстоятельства, — заметил Гассан, — вмешательство мушира Рашида, этого орудия Мансура, способного на все, делает, по-моему, это приключение еще опаснее!

— Мне ничего больше не остается делать, как завтра же утром отправиться в башню сераскириата и обстоятельно доложить обо всем, — сказал Зора.

— Я боюсь, что донесение об этом уже сделано сегодня и что завтра утром ты опоздаешь со своим.

— Конечно, это было бы досадно, — заметил Сиди, — этот Магомет был, как вы помните, правой рукой Мансура-эфенди и Гамида-кади.

— А они не оставят без мести смерть своего приверженца и любимца, я готов поручиться за это, — продолжал Гассан. — В настоящую минуту они уже знают о случившемся, а потому мне хотелось бы немедленно принять меры!

— Мне кажется, ты все дело принимаешь серьезнее, чем оно есть, — сказал Зора, — спор, перешедший в поединок, в котором одна сторона тяжело ранена, — вот и все!

— Между прочим, этого достаточно для того, чтобы подвергнуть тебя смертельной опасности, несмотря на все твои заслуги, — возразил Гассан, — я постараюсь отвратить худшее и, по крайней мере, быть у султана раньше других.

— Сделай это, друг мой, я сам рано утром явлюсь с надлежащим докладом, тогда мы можем быть спокойны!

Три друга вернулись в город, Зора и Сади отправились на свою общую квартиру, Гассан же немедленно поехал в Беглербег.

Чего он опасался, то уже случилось. Весть о происшествии под окнами дворца была уже доставлена Мансуром-эфенди и Гамидом-кади во дворец и дошла до султана, который был ею сильно раздражен.

Гассан тотчас же понял опасность, но и он не постигал всей ее глубины.

Шейх-уль-Ислам был уже в кабинете султана. По просьбе Мансура ненавистный ему Гассан должен был во время аудиенции оставить кабинет. Это обстоятельство неприятно подействовало на султана, так как отсутствие Гассана не нравилось ему, хотя он и уступил желанию Мансура-эфенди.

Шейх-уль-Ислам с важным видом вошел в кабинет и преклонился перед султаном.

— Что ты имеешь мне донести, великий муфтий? — спросил Абдул-Азис.

— Я пришел вымолить у вашего величества наказание на голову недостойного, — отвечал Мансур-эфенди, едва сдерживая свое бешенство, — на голову офицера армии вашего величества, который злоупотребил оказанными ему доверием и милостью. Не по опрометчивости, не в минуту раздражения совершен этот поступок, он совершен с умыслом и обдуманно!

— О каком поступке ты говоришь?

— Не знаю, донесено ли уже вашему величеству, что сегодня вечером совершено убийство начальника капиджей Магомета-бея.

— Убийство? Я слышал о поединке, — сказал султан, — это другого рода дело!

— Поединком это назвать нельзя, так как Магомет-бей не принял вызов! Это было убийство, а не дуэль. Зора-бей поджидал начальника капиджей, подкараулил его и затем, несмотря на его отказ принять вызов, обнажил против него оружие!

Лицо султана омрачилось.

— Конечно, это не поединок, — сказал он, — хотя и тот был бы достоин наказания, я желаю, чтобы мои офицеры жили в согласии!

— Зора-бей во мраке ночи подкараулил начальника капиджей у ворот дворца и в своей безмерной дерзости, даже не приняв во внимание места, заколол Магомета-бея под окнами дворца вашего величества!

— Заколол? Убил?

— Магомета-бея больше нет р живых.

— Это неслыханно! И еще под окнами сераля?

— Это-то и увеличивает тяжесть моего обвинения!

Султан позвонил. Вошел дежурный адъютант.

— Позови Гассана-бея! — приказал султан.

Когда Гассан явился на зов, Шейх-уль-Ислам искоса глядел на него, не изменяя своего положения.

— Гассан-бей, отправляйся немедленно с двумя офицерами к Зоре-бею и арестуй его, — приказал султан, подходя к письменному столу и подписывая приказ об аресте, — Зора-бей совершил тяжкое преступление! Я знаю, что он твой друг, но надеюсь, обязанности перед султаном стоят у тебя выше дружбы! Делай, что тебе приказано, и отведи офицера в тюрьму сераля, и пусть он там ждет следствия и приговора!

Шейх-уль-Ислам с удовольствием выслушал этот приказ, он добился новой победы. Искоса поглядывал он на Гассана, но тот ничем не выдал своего волнения. Он поклонился и вышел из кабинета.

Что, если Гассан, вместо того, чтобы арестовать товарища, поможет его бегству? Мысль эта на минуту встревожила Мансура, но он тотчас же успокоился, сказав себе, что тогда он имел бы двух ненавистных ему людей в своих руках и мог бы окончательно устранить их.

Султан был раздражен происшествием и обещал Шейху-уль-Исламу строжайше наказать виноватого.

Что касается Гассана, то он нисколько не был огорчен, что именно ему досталось поручение арестовать Зору, он мог устранить угрожавшую Зоре опасность: тот мог забыться и в минуту раздражения поступить вопреки повелению султана в случае, если бы оно было передано ему не Гассаном, а другим, к тому же в этом случае можно было избежать ненужной огласки. Гассан даже не взял с собой двух офицеров, а с приказом об аресте в кармане один отправился на квартиру Зоры.

Он застал его одного, Сади не было дома.

Зора побледнел при таком позднем посещении Гассана.

— Ты знаешь, зачем я пришел? — сказал тот, закрыв за собой дверь. — Где Сади?

— Он хотел пойти куда-то в гости. Но тебе, без сомнения, нужен только я, Гассан?

— Да, ты!

— В чем дело?

— Предостережение мое сбылось скорее, чем я полагал, Зора!

— Ты пришел известить меня об опасности, мой друг, спасибо тебе за это. Может быть, даже посоветовать мне скрыться?

— Теперь уже поздно, — перебил Гассан своего друга глухим голосом.

— Что это значит? Что означает этот зловещий тон?

— Вот ответ! — сказал Гассан, подавая Зоре собственноручно подписанный султаном приказ об аресте.

Зора пристально посмотрел на бумагу, затем на Гассана.

— Ты… и ты вручаешь мне этот приказ! — воскликнул он дрожащим голосом.

— Да, Зора-бей, я! Не отворачивайся от меня! Мне кажется, ты меня не понял. Я принес тебе приказ потому, что в руках другого он был бы для тебя еще ужаснее. Я принес его тебе, чтобы известить тебя об опасности и сговориться обо всем дальнейшем.

— Вовсе нет! — отвечал Зора, отстраняя его движением руки. — Именно потому-то мне так больно и тяжело это известие, что оно передано мне тобой. Потерять друга гораздо ужаснее, чем с сознанием своей правоты попасть под суд!

— Так-то ты принимаешь мое посредничество?!

— Так принимает его мое сердце, Гассан! Ты пришел арестовать меня! Итак, не будем попусту тратить слов — я следую за тобой!

Но не такой человек был Гассан, чтобы после подобных слов еще давать объяснения и оправдываться, он только мрачным взглядом посмотрел на Зору, видно было, что ему тяжело выслушивать от него эти слова, однако же он не сказал ничего.

— Я хочу только написать несколько строк Сади, — сказал Зора, взяв бумагу и перо, — я попрошу его о некоторых услугах, на которые он, может быть, согласится, для меня они очень важны!

Гассану так и хотелось сказать: «Дай мне эти поручения, Зора, не отрекайся от меня! Предоставь мне позаботиться о том, что для тебя важно…». Но опять-таки он не сказал ничего. После слов Зоры, после его внезапной ледяной холодности и слов о потере друга он не мог произнести слов, просившихся на его уста.

Не должно ли роковое недоразумение действительно разлучить двух верных, испытанных друзей?

Казалось, что это так. Зора сел, предложив стул Гассану, и написал несколько строк, затем встал, надел фуражку и передал свою шпагу Гассану. Рука его дрожала при этом.

Это было слишком даже для нечувствительного Гассана.

— Зора! — воскликнул он. — Возможно ли, что ты мог усомниться в моей дружбе?

— Разве я не должен был сделать это?

— В этом случае мы думаем по-разному, — сказал Гассан, — вот и все! Мансур-эфенди явился к султану с жалобой на тебя. Султан поручил мне арестовать тебя, и я был доволен этим, хотя меня и печалило постигнувшее тебя несчастье. Но я говорил себе: «Ты можешь известить Зору обо всем, следовать за тобой ему будет легче, чем за посторонним…» А теперь…

— Я чувствую, что обидел тебя! — воскликнул Зора, раскрывая объятия. — Прости мне мою горячность, Гассан, мне было больно получить приказ об аресте из рук моего друга!

— Обсудим совершенно спокойно, что нам делать, — продолжал Гассан после того, как они с Зорой дружеским объятием заключили мир, — тише, я слышу шаги1 Это Сади возвращается домой.

— Тем лучше, будем держать общий совет, так как дела мои плохи.

Сади вошел в комнату и в нескольких словах ему было рассказано обо всем.

— Настал час объявить Мансуру-эфенди борьбу не на жизнь, а на смерть, — сказал Сади, — он до тех пор не успокоится, пока суровый приговор не будет вынесен Зоре.

— То же самое думаю и я, он ненавидит нас! — согласился Гассан. — Имея Зору в своей власти, он не так-то легко снова выпустит его из своих рук. Я видел в кабинете султана этого высокомерного Мансура-эфенди, он до тех пор не успокоится, пока не погубит Зору!

— А пока он сделал уже достаточно, добившись со свойственной ему быстротой моего ареста, — сказал Зора, — я пропал!

— Я сам опасаюсь этого.

— Ты должен быть освобожден! — воскликнул Сади.

— Не делай только теперь еще одного необдуманного поступка, — сказал Гассан, — иначе мы окончательно проиграем.

— Нет, нет, выслушай только мое предложение! — продолжал Сади. — Завтра принцесса Рошана дает празднество в честь нашей победы над племенем Кровавой Невесты. Зоре нельзя будет явиться на праздник, мы же с тобой отправимся туда.

— Я должен будут сопровождать султана, который на полчаса явится на праздник.

— Хорошо. И султанша Валиде тоже приедет, а она явная противница Шейха-уль-Ислама.

— Теперь это уже не так! — перебил Гассан своего друга. — Султанша Валиде надеется, что Мансур будет содействовать ей в отмене закона о престолонаследии.

— Так мы должны постараться сообщить султанше Валиде, что Мансур обманывает ее и пользуется ею для своих целей, — предложил Сади.

— Как же ты докажешь это? — спросил Зора.

— Все это устроится. Главное в том, чтобы как можно скорее низвергнуть Шейха-уль-Ислама и освободить нашего друга Зору.

— Это легко сказать, — возразил Гассан серьезно и в раздумье, — но у него столько средств и союзников!

— Принцесса Рошана с завтрашнего дня будет его противницей! — воскликнул Сади.

— Если ты этого добьешься, — сказал, смеясь, Зора, — ты докажешь только то, что я уже давно говорил: принцесса страстно любит тебя.

— Несмотря на это, я не думаю, чтобы она допустила падение Мансура, — заметил Гассан.

— Я докажу вам обратное! Я преследую цель низвергнуть враждебного нам и служащего только своему властолюбию Мансура, это первое! Вероятно, завтрашний праздник доставит мне желанный случай, так как, без сомнения, Мансур также явится во дворец. Если бы я только знал способ раскрыть его коварные замыслы!

— Я рассказывал тебе, что случилось с твоей Рецией, с принцем и со мной, — сказал Гассан, — по этому случаю ты можешь судить о влиянии и могуществе человека, которого мы хотим низвергнуть.

— Безделицы пусть остаются на долю мальчиков и робких! — воскликнул Сади, положив руку на плечо Гассана. — Нас же манят великие задачи. Ну, мой друг Гассан, твою руку в знак союза! Зора и на этот раз был бы третьим, если бы не был разлучен с нами приказом султана. Но он во что бы то ни стало должен быть спасен и освобожден!

— Благодарю вас, друзья мои, — сказал Зора спокойно и ласково, пожимая руки своих товарищей, — я теперь снова узнал, что вы для меня значите! Кто имеет двух таких друзей, тот может спокойно положиться на них, отправляясь в заключение. Идем, Гассан, куда должен ты отвести меня?

— В темницу сераля.

Это, конечно, жестоко, — продолжал Зора, — но пусть будет так. Прощайте, друзья мои! Я не мог поступить иначе, вы знаете мою вину, и в ваших глазах я ничего не теряю, этого для меня достаточно.

Сади и Зора дружески простились, затем последний вместе с Гассаном оставили квартиру.

Они отправились в сераль, и здесь Гассан велел попросить к себе маршала дворца султана.

Тот уже лег спать, но его разбудили, и он скоро явился. Гассан показал ему приказ об аресте.

— Я должен доставить благородного Зору-бея в тюрьму, — сказал он, — сделай милость, прикажи провести нас.

— Клянусь моей бородой, это пренеприятный сюрприз, — воскликнул маршал, который давно уже знал и уважал Зору, — храбрый и благородный бей арестован?

— Надеюсь, что скоро все разъяснится и примет другой оборот, — отвечал Гассан, — пожалуйста, прикажи оказывать благородному Зоре-бею все уважение, какого заслуживает такой храбрый воин его величества.

— Я сам позабочусь об этом, — отвечал маршал.

Затем он велел позвать кастеляна этого отделения огромного дворца, который явился с фонарем и ключами.

В нижнем этаже сераля, около последнего двора, между толстыми каменными стенами расположены каморки, окна которых плотно заделаны решетками, а двери — из толстого железа. Помещения эти прежде предназначались для хранения капиталов султана, но в настоящее время для этого были построены новые помещения. К тому же сейчас принято, следуя примеру всех нынешних государей, большую часть сокровищ вносить в иностранные банки.

С тех пор эти помещения стояли пустыми и уже неоднократно служили для заключения в них высших чиновников сераля, внезапно впадавших в немилость.

В эти-то отдаленные каморки, к которым вел целый ряд коридоров, отправились Гассан, маршал и кастелян вместе с Зорой-беем.

Приличный стол этих заключенных должен был быть таким же, как и у всех дворцовых чиновников. Еда готовилась на кухне сераля. Чтобы получить представление об обширности этой кухни, о прислуге и об издержках, которых она требовала, достаточно будет упомянуть, что только четыре жены султана получали ежегодно по 400000 пиастров и что прислуга их состояла из 300 рабов. К ней же относились танцовщицы, певицы, горничные, служанки и около 500 евнухов, так что в одном гареме за стол ежедневно садилось около тысячи человек. Если сюда прибавить многочисленных чиновников и слуг султанских покоев, то получится целая толпа людей, на содержание которых ежедневно затрачивались огромные суммы, при султане Абдуле-Азисе достигающие десяти миллионов пиастров ежегодно.

Кастелян открыл железную дверь и осветил путь. Гассан, Зора и маршал вошли в комнаты, в которых был сырой, затхлый воздух. Вся меблировка их состояла из нескольких вделанных в стены шкафов, нескольких столов и подушек; в каждом отделении было также по одной висящей на потолке люстре, подобно тем, какие встречаются в маленьких церквях.

В одну из этих камер был заключен Зора, остальные были заперты. Зажгли люстру, позаботились и о теплом одеяле на ночь, так что Зора ни в чем не нуждался, и заключение его походило скорее на домашний арест.

Арестовав таким образом своего друга, Гассан вернулся в Беглербег и на следующее утро передал султану шпагу арестованного офицера. Сераскир должен был немедленно произвести подробное и строжайшее следствие по этому делу. Так приказал султан, бывший в самом дурном расположении духа.

XXV. Ночное празднество

Во дворце принцессы Рошаны было устроено празднество в честь победоносного возвращения войск султана и взятия в плен Кровавой Невесты, но собственно праздник ее давался в честь одного Сади и назначения его пашой. Принцесса разослала многочисленные приглашения, и с наступлением ночи залы ее дворца наполнились разодетыми придворными дамами и кавалерами. Только с недавнего времени, с тех пор как европейское влияние начало вытеснять все предрассудки, в Турции вошли в моду подобные праздники. Но всякий раз на это нужно было согласие султанши Валиде, которой подчинялась вся общественная жизнь женщин.

Принцесса Рошана, очень хорошо зная, как султанша Валиде любит участвовать в подобных празднествах, прежде всех лично пригласила ее. Таким образом, султанша ничего не могла иметь против этого праздника.

Когда она явилась на праздник, на ней было бархатное платье темного пунцового цвета, вышитое золотыми колосьями. Лицо ее было закрыто тонким покрывалом, а головной убор составляла драгоценная диадема из бирюзы.

На принцессе Рошане, богатство которой вошло в поговорку, было светло-зеленое, украшенное золотом платье, роскошный головной убор из бриллиантов, а на лице, как и у всех присутствующих придворных дам, тонкое покрывало.

Кавалеры были представлены: один — в блестящих военных мундирах, другие — в черных европейских костюмах.

На галерее большого главного зала, посреди которого бил душистый фонтан, помещалась великолепная группа музыкантов принцессы.

Большой зал дворца, в котором принцесса только что приняла султаншу Валиде и теперь принимала министров и их жен, был отделан с необыкновенной пышностью и совершенно в парижском вкусе.

Потолки были украшены такой живописью, что, глядя наверх, казалось, будто все эти фигуры движутся.

Огромная люстра с бесчисленным множеством огоньков заливала весь зал морем света и отражалась со всех сторон в зеркальных стенах зала, отчего зал казался бесконечным.

Вдоль стен были поставлены мягкие диваны, а в нише, отделявшейся от зала пунцовой шелковой портьерой, помещались высокие, наподобие трона, кресла для султана и султанши Валиде.

В соседнем зале слуги раскладывали на золотые подносы и беспрестанно разносили закуски и лакомства, а черные невольники на хрустальных блюдах разносили фрукты. Подавали также шербег и воду со льдом.

Шейх-уль-Ислам тоже явился с некоторыми главными своими советниками и сановниками. Принцесса была его давнишняя союзница, а потому при входе в зал он поспешил засвидетельствовать ей свое почтение.

Но принцесса Рошана не могла уделить ему много времени: она должна была приветствовать визирей и других знатных гостей, явившихся на ее приглашение.

Сказав несколько приветливых слов некоторым высшим сановникам, чтобы расположить их в свою пользу, Мансур-эфенди Обратился к Гамиду-кади, также удостоенному приглашения принцессы.

— Мы накануне великих событий, брат мой, — тихо сказал Шейх-уль-Ислам Гамиду-кади, подходя вместе с ним к пунцовой портьере султанской ниши, — в ближайшие дни должно многое решиться!

— Ты находишь, что арест пророчицы будет иметь тяжкие последствия? — спросил Гамид-кади.

— Это возможно, но я надеюсь вовремя предупредить эти последствия.

— Она не смела уйти! — сказал кади. — Мы должны потребовать ее!

— Изменить это теперь уже нельзя, брат мой. Надо только предупредить дурные последствия. Другое событие кажется мне более важным: скоро будет помолвка принцессы Рошаны.

— Помолвка? Когда же?

— Я почти уверен, что сегодняшний праздник — это своего рода помолвка.

— А кто тот счастливец, кого принцесса удостоила своей благосклонностью?

— Сади-паша!

— Новоиспеченный солдатский предводитель? Быть не может, Мансур-эфенди!

— Известие это передано мне из верного источника, — отвечал Шейх-уль-Ислам. — Лаццаро, слуга принцессы, доверил мне эту тайну.

— Сначала еще должен дать свое согласие султан!

— Оно уже дано!

— Этого не может быть! — быстро сказал кади. — Один из трех офицеров, как ты увидишь из последних приказов и рапортов, в прошлую ночь попал в немилость и был арестован.

— Зора-бей, я знаю это…

— Я рассчитываю на то, что остальные два офицера помогут ему и прибегнут к какому-нибудь насилию, тогда они пропали!

— Принцесса с Сади-пашой? Это было бы ничем не заменимой потерей! — прошептал Гамид-кади.

В эту минуту разговор обоих сановников был прерван громкими звуками труб.

— Султан! — сказал Шейх-уль-Ислам своему советнику и поверенному.

Роскошно одетые пажи вошли в зал и стали по обеим сторонам входа. Два церемониймейстера возвестили о появлении падишаха. Затем вошел султан в черном европейском костюме с большой орденской звездой на груди. Сзади него шел Гассан, за ним следовали остальные лица, составлявшие блестящую свиту султана.

Принцесса вышла навстречу дяде и, поблагодарив его за милостивое посещение, повела в пишу к предназначенным для него креслам.

Султан приветствовал султаншу Валиде и пригласил ее сесть рядом с собой. Принцесса должна была также несколько минут побыть с ним, и дядя был с ней очень любезен. Затем он велел позвать к себе Шейха-уль-Ислама и других присутствующих сановников, которым хотел оказать благосклонность, и каждого удостоил несколькими приветливыми словами.

Султанша Валиде улучила время, когда султан разговаривал с министрами, и встала посмотреть на толпу гостей, что доставляло ей большое удовольствие.

Недалеко от себя она заметила Гассана-бея и обратилась к нему. Она знала, что он был новым любимцем султана и что ему предстояло блестящее будущее. Императрица-мать расспрашивала его о некоторых неизвестных ей гостях.

— А принц Юссуф не приехал? — между прочим опросила она.

— Его высочество остались дома по случаю болезни!

— Передай принцу, что я очень жалею об этом и охотно воспользовалась бы случаем сблизить его с Шейхом-уль-Исламом.

— Ошибаетесь, светлейшая повелительница, принц Юссуф слишком хорошо знает намерения Шейха-уль-Ислама, чтобы чего-нибудь ждать от него, — тихо отвечал Г ассан.

— Ты, как говорят, поверенный принца — так это его собственные слова ты передаешь мне?

— Точно так, светлейшая повелительница! Кроме того, принц Юссуф считает, что дни этого Шейха-уль-Ислама сочтены.

Султанша Валиде удивленно взглянула на Гассан-бея.

— На каком основании? — спросила она. Затем, не дождавшись ответа, заметив Сади, спросила: «Не новый ли это паша?»

— Точно так, ваше величество, это Сади-паша, взявший в плен Кровавую Невесту!

— Я желаю, чтобы ты мне представил обоих офицеров! — приказала султанша Валиде.

— К сожалению, светлейшая повелительница, я могу представить тебе только одного из них, другой же, Зора-бей, арестован в прошлую ночь.

— Арестован? За что?

— За поединок, в котором он убил своего противника, к сожалению, противник этот был Магомет-бей, поверенный Шейха-уль-Ислама.

— Так я хочу говорить с Сади-пашой! — сказала султанша Валиде.

Гассан поклонился и сквозь толпу гостей поспешил к Сади, который в это время разговаривал с Махмудом-пашой, великим визирем, и некоторыми высшими сановниками.

Извинившись, что беспокоит, он объявил Сади, что с ним желает говорить султанша Валиде.

— Дела наши идут хорошо! — успел шепнуть своему другу по дороге Гассан. — Пророчица Сирра уже не в руках Мансура. Я должен был арестовать Сирру.

— Арестовать? — спросил Сади.

— От имени султана, за пророчество! Сирра сегодня вечером сообщила мне обо всем, что для нас важно! Я теперь полон надежд. Через Сирру мы низвергнем Шейха-уль-Ислама. Я довольно много знаю о нем. Если он будет обличен, если Сирра расскажет все, то ему невозможно будет открутиться!

В это время оба офицера подошли к султанше Валиде.

— Сади-паша, светлейшая повелительница, победитель мятежников, — представил Гассан своего друга, низко склонившегося перед султаншей.

— Я много наслышана о твоей храбрости, — обратилась к нему императрица-мать, — и очень рада, что султан так отличил тебя своей милостью, Сади-паша.

— Очень благодарен вашему высочеству за милостивое участие! — отвечал Сади. — Но эта похвала относится не ко мне одному, но и к моему товарищу, который, к сожалению, не может принять ее, так как вследствие необдуманного поступка попал в немилость к Шейху-уль-Исламу. И за это он теперь томится в тюрьме сераля.

Султанше Валиде очень понравился молодой паша, и она заставила его рассказать обо всем, что случилось с Зорой.

— Мне очень жаль твоего храброго товарища, Сади-паша, надеюсь, что следствие оправдает его, — сказала она.

— Следствие будет не в его пользу, может быть, что он даже поплатится жизнью, если этого пожелает Шейх-уль-Ислам, — осмелился заметить Сади, — но, говорят, что чудо оказалось обманом! — прибавил он.

— Чудо? Пророчица? — спросила султанша Валиде, крайне удивленная.

— Если следствие обнаружит это, значит, пророчица не что иное, как слепое орудие Мансура-эфенди, — отвечал Сади.

— Что ты говоришь, Сади-паша! Как можешь ты возводить подобное обвинение на пророчицу?

— Насколько оно справедливо, пусть докажет следствие, светлейшая повелительница! Гассан-бей получил приказание арестовать пророчицу!

— Арестовать чудо? Быть не может! От кого же?

— От его величества султана!

— Я еще этого не знала! На каком основании?

— За пророчество! Но Гассан-бей не мог арестовать пророчицу.

— Я так и думала!

— Пророчица, орудие Мансура-эфенди, была уже арестована кавассами: ее нашли на трупе одной убитой старухи.

— Клянусь бородой пророка, это для меня непостижимо! Правда ли это?

— За это я ручаюсь своей головой, светлейшая повелительница! Если Сирра, невинно схваченная кавассами…

— Невинно, да, это правда. Тогда они должны страшно поплатиться за это!

— Если Сирра не умрет внезапной смертью, то истина выйдет на свет!

— Она не должна умереть! Где она?

— В караульне кавассов, в Скутари.

— Я немедленно прикажу доставить ее обратно в дом софта.

— Тогда она погибла.

— Я не понимаю тебя, Сади-паша.

Сади увидел, что Гамид-кади обратил внимание Шейха-уль-Ислама на него и на султаншу Валиде, и хотя он и был далеко от Сади и не мог слышать его разговора с императрицей-матерью, но все-таки не мешало быть осторожнее.

— Мне остается только обратиться к вашему величеству с всепокорнейшей просьбой отправить Сирру, пророчицу, в ваш дворец, чтобы избавить ее от всех оскорблений, мучений и опасностей.

— Хорошо, — воскликнула султанша Валиде решительно, — я это сделаю сейчас же! Позови ко мне Керима-пашу, моего камергера, я сейчас же дам ему поручение послать адъютанта с приказанием привезти пророчицу ко мне во дворец.

Сади поблагодарил и поклонился. Новый шаг был сделан, новый невидимый удар был нанесен Мансуру. Он был тем значительнее, что Мансур не мог и подозревать о нем. Сади немедленно отыскал Керима-пашу и послал его к султанше Валиде.

Султан уже уехал с праздника принцессы, остальные же гости свободнее предались удовольствиям.

Женщины, принимавшие участие в празднестве, мало-помалу удалились в соседние комнаты и болтали на свободе, ели мороженое и курили.

Сади, убедившись, что Керим-паша вышел из зала, не будучи замечен Мансуром и его помощниками, только хотел снова войти в залу, как к нему подошла доверенная служанка принцессы.

— Эсме поручено просить тебя, благородный паша, следовать за ней, — тихо сказала она.

— Кем ты послана? — спросил Сади.

— Ты сейчас узнаешь это, благородный паша, — отвечала Эсма и боковым ходом привела его к двери.

— Войди туда, — сказала она, указав на дверь, затем поспешно удалилась по мягким коврам, застилавшим весь пол.

Сади открыл дверь и вошел в маленькую комнату, обитую зеленым атласом. Первое, что бросилось ему в глаза, это великолепная золотая подставка с тремя бунчуками — знаком достоинства паши, над ними висел лавровый венок, окруженный свечами.

«Тебе принадлежит торжество этого дня! — было написано сверкающими буквами, состоявшими как бы из маленьких, едва заметных блуждающих огоньков — Слава тебе, Сади-паша!»

Сади осмотрелся кругом, в маленькой комнате никого не было, казалось, что невидимая рука устроила все это. Этот предназначенный для Сади сюрприз, конечно, был делом рук принцессы.

Сади был сильно обрадован и осчастливлен чрезвычайно льстившим его самолюбию сюрпризом, с сияющим лицом глядел он на блестящие знаки своего достоинства. Он был так погружен в созерцание, что даже не заметил, как вблизи него зашумела портьера и показалась стройная фигура принцессы. Она увидела Сади и заметила его восторг.

— Прими это от меня в знак моей благосклонности, — тихо сказала она.

Сади обернулся и, увидев Рошану, опустился перед ней на колени.

— Благодарю, горячо благодарю тебя, принцесса! — взволнованно прошептал он, страстно целуя протянутую ему руку.

— Ты быстро исполнил свое обещание, Сади, ты вернулся победителем, ты достиг тех блестящих знаков достоинства, которые висят там, — сказала принцесса, поднимая Сади с колен, — прими же от меня эти отличия и позволь пожелать тебе всякого счастья, Сади! Этот праздник устроен в честь тебя и твоего товарища Зоры-бея — и я желаю видеть вас обоих в числе моих гостей.

— Я не могу представить тебе, светлейшая принцесса, моего друга Зору-бея, он стал жертвой низкой измены, — отвечал Сади.

— Жертвой измены? Пойдем в мой будуар, Сади, и расскажи мне обо всем.

И принцесса повела Сади из маленького зеленого покоя в соседний, немного побольше, куда слегка долетали нежные, чарующие звуки музыки.

Будуар Рошаны представлял смесь восточной пышности с европейским стилем. Мягкие, обитые светло-пунцовой шелковой материей диваны, обтянутые дорогими коврами стены, ниши с золотыми висящими лампами — все это манило к отдыху и неге. Кругом стояли прелестные мраморные столики со всевозможными дорогими безделушками, часы из мрамора, античные вазы и различные вещи из янтаря. В середине будуара с потолка свисала люстра, лампы которой были закрыты матовыми колпаками. У окна с тяжелыми, вытканными золотом, портьерами стоял дорогой, отделанный золотом и перламутром письменный столик принцессы, и на нем — золотой письменный прибор, украшенный драгоценными камнями.

Принцесса ввела Сади в этот слабо освещенный роскошный покой, где они были совершенно одни, вошла в одну из полукруглых ниш и опустилась на диван. Сади, стоя перед ней на коленях, рассказал ей обо всем, что произошло между Зорой и Магометом-беем.

— Ты прав, Сади. Магомет был фаворитом Мансура-эфенди, — сказала она, — Шейх-уль-Ислам никогда не простит Зоре-бею убийство его верного слуги.

— Моя задача теперь — освободить Зору и низвергнуть Мансура.

— Это слишком смелый план, Сади, оставь его. Он может испортить все твое будущее.

— Когда я отправлялся в бой, ты говорила иное, принцесса, и твои слова были для меня талисманом, зачем же ты на этот раз предостерегаешь меня? Будь лучше вместе с нами, помоги нам в нашем деле, оставь Мансура-эфенди, прошу тебя!

— Если ты просишь, Сади, я не могу отказать тебе, ты еще никогда не просил.

— Будь нашей союзницей, тогда дни Мансура сочтены.

— Если ты объявишь ему войну, я буду на твоей стороне, Сади.

— О, благодарю, принцесса, благодарю! — воскликнул Сади в упоении: любовь Рошаны, ее прелестный, обольстительный образ и роскошная обстановка заставили его забыть все остальное.

Он был один с ней в нише полутемного будуара, он стоял на коленях перед диваном, на котором лежала Рошана, — принцесса отвечала на его любовь, он мог назвать ее своей. Его манили блеск и богатство, но еще больше — предполагаемая красота Рошаны и упоение этой минутой.

Он обнял ее и с любовью смотрел на нее, она склонилась к нему, и в ее прекрасных черных глазах сверкало целое море любви и блаженства.

— Любишь ли ты меня? — спрашивала она едва слышно трепетным голосом.

— Выслушай мое признание, принцесса, да, я люблю тебя! Последние преграды между нами должны рухнуть, ты должна быть моей, беззаветно моей.

— Не спрашивай, не требуй ничего, лежи у моих ног, и жизнь твоя будет блаженством, — шептала Рошана.

— Будь моей! Будь беззаветно моей! — страстно шептал Сади и хотел приподнять покрывало с ее лица.

Но она поспешно отстранила его руку.

— Что ты хочешь делать? — спросила она с упреком.

— Будь моей! Дай мне взглянуть на твое личико, дай мне поцеловать твои губы, — отвечал он, устремив на нее страстный взгляд.

— Я твоя — но не требуй видеть меня! Обещаю тебе все, только не это.

— Не сердись на меня, ты даешь мне так много, так согласись же быть моей.

— Я твоя, мой возлюбленный, наконец-то в твоих объятьях, — шептала Рошана в блаженном упоении.

— А ты не дашь мне взглянуть на твое лицо? — тихо спросил Сади, обвив рукой стан принцессы.

Она поспешно опустила руку на покрывало, боясь, чтобы он не приподнял его, точно под ним скрывалась тайна.

Кругом водворилась тишина. Музыка смолкла. Гости разъехались. Сади держал в своих объятиях Рошану, и оба упивались блаженством полной, взаимной любви — забыт был весь свет, забыто было все, что разделяло их, принцесса с сияющим взглядом покоилась в объятиях своего возлюбленного, а Сади на груди Рошаны вкушал все радости и блаженство жизни.

Но внезапный шум пробудил его от блаженного сновидения.

Рошана была в таком упоении, что ничего не слышала, ничего не видела.

Сади обернулся в направлении полутемного будуара. Ему послышался глухой голос, как бы выходящий из могилы: «Сади, вспомни о Реции!»

Он встал. Что такое это было? Не был ли это голос совести, напоминавший ему о покинутой девушке? Он пристально посмотрел в полутемный покой. Как будто там что-то зашевелилось. Сади казалось, что он видит все это во сне. По слабо освещенному красноватым светом будуару пронеслась, как будто призрак, фигура, которая уже не раз являлась Сади, на лбу ее он ясно разглядел блестящую золотую маску.

Сади со страхом вскочил.

— Что с тобой, мой возлюбленный? — тихо спросила принцесса, тоже поднявшись с места.

— Золотая Маска, — прошептал Сади, указывая на будуар.

— Тебе пригрезилось, Сади, я ничего не вижу, — сказала, улыбаясь, Рошана.

— Сади, вспомни о Реции! — прозвучало тихо, совсем тихо.

Сади бросился из ниши.

Комната была пуста — призрак исчез.

XXVI. Борьба из-за пророчицы

Вернемся еще раз в зал принцессы. Когда Шейх-уль-Ислам от султана снова вернулся к Гамиду-кади, тот обратил его внимание на то обстоятельство, что султанша Валиде разговаривала сначала с Гассаном, а потом — с Сади. Мансур-эфенди был не совсем уверен в императрице-матери, союз, заключенный между ними, был еще непрочен. А потому его сильно обеспокоил разговор обоих офицеров с султаншей, он чувствовал, что над его головой собирается гроза. Гассан и Сади были его враги, он знал это, и они с каждым днем приобретали все большее влияние во дворце. Наибольшая же опасность грозила ему от Сирры, если она еще не была казнена за убийство старой Ганнифы. Он надеялся на это и предпочел пока не думать о ней.

Но вот Гамид-кади заметил, что слуга принцессы, хитрый грек Лаццаро, неподвижно стоял у пунцового занавеса ложи султана. С этого места его не могли видеть ни султанша, ни Гассан, ни Сади, а он мог подслушать весь их разговор.

Лаццаро, казалось, ждал приказаний, на самом же деле он пристроился здесь только для того, чтобы все высмотреть и подслушать Его замысел удался, ожидание не обмануло его. Он стал свидетелем важных разговоров, а потом внезапно очутился возле Мансура-эфенди, осторожно осматриваясь по сторонам.

— Важное известие, — шепнул он ему.

— Говори! Тебе надо многое загладить, — мрачно сказал Мансур-эфенди.

— Гассан и Сади сообщили султанше Валиде, что чудо было не что иное, как обман.

Мансур вздрогнул, он не ошибся, гроза готова была уже разразиться.

— Они говорили о пророчице, исчезнувшей из дома софта? — спросил он.

— Они сообщали неслыханные вещи! Они объявили, что пророчица была твоим орудием. Гассан-бей должен был но приказанию султана арестовать ее за пророчество, но она оказалась уже в руках кавассов по обвинению в убийстве старой служанки Ганнифы.

— Так Сирра еще жива?

— Да, она жива. Гассан и Сади, чтобы доказать свое тяжкое обвинение, просили султаншу Валиде взять пророчицу от кавассов и отправить к себе во дворец.

— Ну, и что сказала султанша?

— Она только что дала своему камергеру Кериму-паше поручение доставить Сирру к ней.

Мансур-эфенди побледнел — глаза его засверкали мрачно и беспокойно, опасность была больше, чем он даже предполагал, и этим он был обязан греку, который вместо Сирры задушил служанку. Хотя он, желая загладить свою ошибку и выйти сухим из воды, и вызвал кавассов, чтобы арестовать Сирру, когда та лежала на груди убитой, но теперь это навлекло величайшую опасность на голову Мансура-эфенди. Если бы даже его показания, что Сирра — низкая лгунья и обманщица, и могли возбудить больше доверия, чем ее собственные слова, то все-таки весь этот неожиданный поворот дела с пророчицей был важен и даже опасен: он мог низвергнуть Мансура, так как пророчество Сирры сильно взволновало султана.

За это последнее обстоятельство и ухватился Шейх-уль-Ислам. Еще не все пропало. Он мог рассчитывать на победу. Если бы ему удалось захватить в свои руки Сирру, прежде чем это сделают его противники, то он мог быть уверен, что одним ударом отвратит все их козни. Все зависело от того, удастся ли ему овладеть ею. Султанша Валиде уже послала своего камергера доставить Сирру к ней во дворец. Нужно было во что бы то ни стало опередить его. Стоило Кериму-паше явиться к кавассам и передать им приказание султанши, как Сирра в ту же ночь была бы в ее власти, так как караул не смел медлить ни минуты при исполнении приказа могущественной матери султана.

Керим-паша быстро прошел через зал.

Султан уже собирался уезжать.

— Ступай скорее вслед за пашой, — обратился Мансур-эфенди с быстрой решимостью к Лаццаро, — следуй за ним почти до караульни, затем сделай вид, будто догоняешь его. Скажи, что султанша Валиде велела вернуть его, чтобы еще что-то сообщить ему, вероятно… — прибавил он, но грек уже спешил исполнить данное ему поручение.

«Вероятно, султанша скоро последует за султаном, прежде чем вернется паша, тогда игра будет нами выиграна. Паша же прежде всего должен будет отправиться к султанше Валиде, тем временем мне удастся овладеть Сиррой», — думал грек уже по дороге.

Шейх-уль-Ислам обратился затем к Гамиду-кади.

— Не теряя времени, отправляйся в караульню кавассов, мой брат, — сказал он, — надо во что бы то ни стало опередить наших противников. Пророчица не должна попасть в их руки. Ее подозревают в убийстве. Поспеши в караульню. Если захотят взять ее от кавассов, то откажи им во имя закона. Таким образом, я буду уверен, что за это время никто не сможет опередить меня. Через несколько часов, а может быть, и раньше, я сам буду в караульне и заберу эту тварь! А пока не позволяй выпускать подозреваемую в убийстве. Таким образом, мы выйдем победителями из борьбы, возникшей из-за пророчицы, которая стала для нас очень важной.

— Спешу исполнить твое желание, мудрый Мансур-эфенди, — отвечал Гамид-кади и потихоньку вышел из зала. Грек уже исчез и последовал за пашой.

Необходимые приготовления были сделаны Мансуром со свойственным ему присутствием духа и энергией. Холодная улыбка невыразимой гордости уже скользила по его лицу. Он надеялся на победу, на получение Сирры, так как победа должна была остаться за тем, кто овладеет пророчицей. Если Мансуру-эфенди удастся предупредить и одолеть противников, они страшно поплатятся за неслыханную дерзость — желание свергнуть его. Один из офицеров был уже в его власти, а это все равно, что уничтожен, той же участи должны подвергнуться и остальные, хотя один из них и был любимцем султана, а другой — почти женихом принцессы. Кроме того, Рошана была, по мнению Мансура, его союзницей, может быть, даже через нее ему удастся захватить в свои руки и погубить Сади. Гассан и Сади должны быть устранены — это было первое, что он намеревался сделать, овладев Сиррой.

Шейх-уль-Ислам вышел из зала и в ожидавшей его у ворот карете немедленно последовал в Беглербег за султаном, которым хотел воспользоваться для осуществления своих планов. Тут, правда, ему мешал Гассан, но это не могло остановить его.

Дело шло о победе, а Мансур-эфенди принадлежал к тем энергичным людям, которые в подобном случае не знают ни препятствий, ни страха.

Вслед за султаном вошел в Беглербег и Мансур, и едва вступил султан в свои покои, как за ним последовал и Шейх-уль-Ислам.

Гассан, как и всегда, был при султане.

Узнав о прибытии Мансура, Гассан тотчас понял, к чему клонится эта необычная аудиенция. Но помешать ей он не мог, так как султан уже приказал ввести Шейха-уль-Ислама.

Мансур низко поклонился султану и извинился за позднее беспокойство, затем, взглянув на стоявшего в отдалении Гассана, попросил аудиенции с глазу на глаз.

Султан дал знак своему адъютанту удалиться.

— Я пришел донести вашему величеству, что почитаемая многими пророчица, — сказал он, — которую адъютант вашего величества тщетно искал в доме софта, находится в известном мне месте и что необходимо отправить ее в более надежное место.

— Ты знаешь, где она находится, великий муфтий?

— Да, эта благодаря различным странным обстоятельствам прослывшая за пророчицу личность, прошлое которой покрыто мраком неизвестности, — продолжал Мансур-эфенди, — исчезла из дома софта. Как это произошло и почему, этого я не в состоянии объяснить вашему величеству, знаю только, где она теперь находится.

— Где же?

— В караульне кавассов, в Скутари.

— В караульне кавассов? Как это случилось? Разве ее схватили?

— Кавассы нашли ее на трупе старухи, убитой в прошлую ночь.

— Так ее подозревают в убийстве?

— Кажется, это так, ваше величество! Пока еще ничего не известно, но следствие должно раскрыть не только это, но и прежние ее дела. Эта прослывшая пророчицей личность слишком долго была покрыта непроницаемым, таинственным мраком. Теперь пришло время приподнять эту завесу.

— Я сам желаю этого! — перебил султан Шейха-уль-Ислама, вспоминая о страшном для него пророчестве. — Я поручаю тебе заключить эту обманщицу в надежную тюрьму и провести следствие.

— Приказание вашего величества будет немедленно исполнено! — отвечал Мансур-эфенди, который только и ждал этого приказания.

— Пусть ее запрут в тюрьму сераля! — продолжал султан.

— Приказание вашего величества заключить обманщицу и преступницу в надежную тюрьму будет исполнено. Но я вынужден буду избрать для нее другую тюрьму: в серале уже находится один из вернувшихся на родину офицеров, находящихся с пророчицей в тайных связях.

— В тайных связях? — спросил Абдул-Азис.

— Я не могу скрыть этого от вашего величества! Подробности неизвестны, но все намекает на это.

— Гак предоставляю тебе заключить пророчицу в другую тюрьму, — завершил султан позднюю аудиенцию. — Если будет нужно, ты войдешь в соглашение с великим визирем.

— Обвинительный акт находится уже в руках кади Стамбула.

— Так пусть же вынесут приговор!

Шейх-уль-Ислам был отпущен и был очень доволен своим успехом. Теперь он уже больше не сомневался в победе, и когда после низкого поклона он удалился из покоев султана, то прежняя гордая и вызывающая улыбка снова заиграла на его лице. Он вышел во двор и, приказав кучеру как можно скорее ехать в караульню кавассов в Скутари, сел в карету. Лошади помчались во весь опор, и скоро Мансур был у старого, полуразрушенного дома, где находилась караульня кавассов.

Не опередил ли его Керим-паша?

В эту минуту должно было решиться все.

Мансур вышел из кареты. Навстречу ему показался из дома Гамид-кади. Мансур радостно вздохнул — победа была на его стороне. Сирра была в его руках.

— Посланник султанши Валиде был уже здесь?

— Нет! Здесь никого не было.

— Значит, Сирра еще в караульне?

— Без сомнения, там!

— Говорил ли ты с кавассами, мой брат?

— Я избегал всякого шума!

— Хорошо, теперь мы должны поспешить!

— Был ли ты у султана?

— Все отлично! Все предоставлено нам, султан желает только одного — наказания и устранения страшной пророчицы, ее немедленной передачи в наши руки, чтобы сделать ее безвредной.

— Ты уже принял какое-нибудь решение, мудрый Мансур-эфенди? — спросил кади.

— Я по дороге расскажу тебе обо всем, надеюсь, ты поедешь со мной? — отвечал Шейх-уль-Ислам, — Прежде всего, отправимся в караульню кавассов. Я до тех пор не успокоюсь, пока Сирра не будет в наших руках.

Мансур-эфенди и Гамид-кади вошли в караульню кавассов, большую, полную табачного дыма комнату. Все дремали, кто сидя, кто лежа. Увидев верховного судью Константинополя, все вскочили с мест, и начальник их приблизился к кади со всеми знаками глубочайшей преданности.

— Все ли еще в караульне существо, подозреваемое в убийстве и называемое пророчицей и чудом? — спросил кади.

— Да, мудрый и могущественный Гамид-кади, — отвечал начальник кавассов, — мои люди схватили ее на трупе старухи, которая была задушена ею.

— Я пришел за ней, — продолжал Гамид-кади повелительным тоном, — передай ее мне, чтобы можно было начать следствие.

Начальник кавассов дал знак двоим из своих людей, и они из мрачной, сырой тюрьмы привели Сирру в комнату, где находились Мансур-эфенди и Гамид-кади. Сирра вздрогнула, увидев этих людей — теперь она знала свою участь, знала, что погибла, попав в руки этих ненавистных врагов.

— Свяжите руки и ноги подозреваемой в убийстве и отнесите ее в карету! — приказал Г амид-кади.

Кавассы повиновались с той поспешностью, которую они всегда выставляли напоказ перед высшим начальством, между тем как, не будучи никем наблюдаемы, не шевельнули бы и пальцем. Они связали руки и ноги несчастной девушки, называя ее исчадием ада, отродьем сатаны, и грубо потащили в карету, куда вслед за тем сели Мансур и Гамид-кади, приказав кучеру ехать к набережной.

Мансур-эфенди свободно вздохнул, теперь всякая опасность миновала. Керим-паша опоздал. Гассан и Сади потеряли своего свидетеля.

— Куда мы едем? — спросил кади дорогой.

— Я только что думал об этом и решил, что есть лишь одно место, которое может служить надежной тюрьмой для опасной преступницы, преследующей свои коварные цели, — отвечал Мансур-эфенди, — это башня палача перед Перой.

Сирра слышала это, но не шевелилась и безмолвно выслушала свой приговор, по-видимому, покорясь предназначенной ей участи, но более внимательный наблюдатель заметил бы по ее сверкающим глазам и по закрытому старым, темным покрывалом лицу, что она прислушивалась к каждому слову и внимательно следила за всем, не упуская ничего из виду.

— К палачу Будимиру. Ты прав, мой мудрый брат, это самое надежное место, — согласился Гамид-кади, и карета покатилась дальше и скоро достигла набережной.

Сирра не чувствовала ни малейшего ужаса при мысли, что ее везут к черкесу-палачу. Она знала уединенный, глухой дом Будимира, неоднократно приходила она туда из Галаты, знала и палача, и старую башню, в которой он жил, и потому нисколько не боялась своей новой тюрьмы. Напротив, ей было очень приятно, что ее отправляют именно в это глухое, уединенное место. Она все еще не теряла надежды обличить и низвергнуть ненавистного, прибегающего к низким средствам Мансура-эфенди. Одно ужасало ее — это мысль, что Мансур и Гамид-кади, прикрываясь законом, велят казнить ее за убийство. Она давно уже не сомневалась в том, что убийство старой Ганнифы было совершено греком по поручению Мансура и Гамида-кади и что при этом рассчитывали свалить все именно на нее. Теперь, когда она была во власти кади, не было никакой возможности оправдаться, да и бесполезно было приводить доказательства своей невиновности.

На набережной они взяли лодку и приказали везти себя в Перу, к каналу, проходящему через лежащий за Тафиной цыганский квартал. Лодочник отнес связанную Сирру в лодку, куда вошли Мансур и Гамид-кади.

На Босфоре было совсем тихо, и лодка неслышно плыла от Скутари наискосок к другому берегу. Скоро они добрались до канала, и лодочнику велено было завернуть в него и ехать до Симон-Перы. В цыганском квартале, состоящем из полуразвалившихся шалашей и лавок, тут и там слышались шум и музыка, сверкали огоньки — это, вероятно, пировали богатые иностранцы, забавляясь цыганскими песнями, танцами и музыкой.

Скоро лодка пристала к совершенно пустынной местности за Перой. Невдалеке стояла старая башня, окруженная стеной и отданная во владение черкесу-палачу Будимиру. Гамид развязал ноги Сирре, а Мансур расплатился с лодочником.

Затем они отправились в дом к Будимиру, чтобы передать ему Сирру. Никому бы и в голову не пришло искать ее в этом месте.

XXVII. Союзница

После отъезда султана и султанши Валиде гости еще некоторое время оставались на празднике принцессы, а потом незаметно удалились один за другим.

Гассан должен был сопровождать султана, а потому не мог дождаться результата выполнения Керимом-пашой поручения султанши, но он был твердо уверен, что тот непременно доставит Сирру во дворец султанши Валиде, значит, была еще надежда низвергнуть Мансура.

Последние гости заметили отсутствие Сади-паши и по секрету говорили друг другу, что во внутренних покоях принцессы, вероятно, в этот вечер празднуется помолвка, но пока не хотят делать ее гласной. И весь остальной вечер, пока не разошлись последние гости, только и говорили, что о счастье молодого, смелого офицера и о любви принцессы.

Вдруг во дворец, запыхавшись, вошел камергер султанши Валиде и, узнав, что императрица-мать давно уже отправилась к себе во дворец, опрометью бросился туда.

Вскоре вернулся и Лаццаро. Он еще застал ненавистного ему Сади в будуаре своей госпожи и успел подслушать их разговор.

Кровь бросилась ему в голову при виде Сади в объятиях принцессы. Зависть и злоба к этому счастливцу вспыхнули в нем, между тем он должен был видеть его возлюбленным своей госпожи и, очень может быть, даже назвать его своим господином.

Мысль эта бесила грека, он не мог перенести ее, смертельно ненавидя Сади-пашу, но он вынужден был скрывать свои чувства.

Сади уже поздно оставил дворец принцессы. Во дворе ждал его щегольской экипаж принцессы, который Рошана подарила ему вместе с лошадьми, кучером и лакеем, но Сади не принял этого подарка.

На следующее утро, едва он успел проснуться, как слуга доложил ему о Гассане-бее, и только Сади встал с постели, как уже друг его быстрыми шагами вошел в комнату.

— Мне очень нужно поговорить с тобой, Сади, хорошо еще, что я застал тебя дома, — сказал он, — я должен передать тебе одно важное известие: Керим-паша слишком поздно пришел в караульню кавассов!

— Слишком поздно? Быть не может! — сказал Сади.

— Тем не менее, это так, он час тому назад был у меня в Беглербеге и сообщил обо всем.

— Но как же это случилось?

— Должно быть, разговор мой с султаншей Валиде был подслушан, так как в это время Шейх-уль-Ислам и Гамид-кади стояли недалеко, они опередили Керима-пашу и потребовали Сирру.

— И взяли ее с собой?

— Так сказали кавассы!

— Дела наши плохи! Но как могло случиться, что Керим-паша опоздал?

— Недалеко от караульни его догнал слуга принцессы и сказал, что султанша Валиде еще что-то хочет передать ему, из-за чего тот и вернулся.

— Это был обман! — перебил Сади своего друга. — Этот слуга принцессы — мошенник! Рошана должна сегодня же прогнать его.

— Да, обман, ошибка, как оправдывался этот грек: султанша Валиде вовсе не давала подобного приказания.

— О, это негодяю не пройдет даром! Он давно уже мне не нравится. Не понимаю, как может принцесса терпеть около себя этого грека: у него пренеприятный вид.

— Все это пустяки, друг мой, важно то, что мы потеряли Сирру, а с ней и единственную возможность, которая могла бы обеспечить нам успех в борьбе с Мансуром-эфенди, — сказал Гассан, — все остальное — вздор.

— Мы должны возвратить ее!

— Хотя бы только узнать, куда ее дел Мансур! Но нет никакой возможности сделать это, и, кто знает, жива ли еще Сирра!

— Куда же они увезли ее ночью?

— Неизвестно.

— Теперь самое главное — найти это место.

— За этим-то я и пришел к тебе, Сади, — продолжал Гассан, — я состою при султане, но узнать что-нибудь через него — напрасный труд. Ты должен приняться за дело и использовать все, чтобы как можно скорее найти местопребывание Сирры.

— Как поживает Зора?

— Если нам не удастся расположить в его пользу великого визиря, который опасается влияния на султана Мансура, и побудить его доказать с помощью нашего товарища, что великий визирь играет при дворе значительную роль, то я опасаюсь, как бы наш друг не подвергся продолжительному заключению в крепости.

— Но об этом после! В настоящее время все зависит от того, как быстро мы найдем Сирру. С падением Шейха-уль-Ислама будет помилован и Зора!

— Это удастся, это должно нам удаться! — воскликнул Сади.

— Мне пришла в голову мысль!

— Какая, Гассан?

— Ты должен постараться расположить в нашу пользу принцессу!

— Это уже наполовину сделано.

— Она часто бывает в развалинах Кадри. Может быть, нам удастся получить от нее некоторые сведения. Ты должен склонить ее на это!

— Не проще ли будет нам самим отправиться туда?

— Не для того ли, чтобы нас арестовали, как некогда вместе с принцем? — спросил Гассан.

— Нечего и думать об этом, друг мой!

— Я знаю здесь, в Стамбуле, одного нищего дервиша, попробуем послать его разыскать пророчицу.

— Все это напрасно, Сади. Мансур знает наши намерения и опасается нашей вражды, а потому можешь представить, как осторожно на этот раз примется он за дело. Послу твоему, конечно, не удастся разыскать следов Сирры, — сказал Гассан, — или он отвез пророчицу, которая все-таки надеялась перехитрить Шейха-уль-Ислама, в развалины, или же тайный приговор уже приведен в исполнение.

— Приговор не может остаться тайной, так как сам султан приказал арестовать пророчицу, — отвечал Сади.

— Казнь должна быть совершена палачом Будимиром.

— Что если нам навести у него справки?

— Это ни к чему не привело бы, — отвечал Гассан, — мой совет — расположить в нашу пользу принцессу и поручить ей розыски.

— Я последую твоему совету, — отвечал Сади, который был очень рад представившемуся ему случаю посетить Рошану, — я отправлюсь к принцессе и не сомневаюсь, что она окончательно перейдет на нашу сторону.

— Я поручаю тебе все это дело, — заключил Гассан, — ты знаешь, что зависит от успеха твоего визита к принцессе! Я же возвращаюсь в Беглербег.

— Я провожу тебя до дворца принцессы, — сказал Сади и вслед за тем вместе с Гассаном вышел из дома.

У дворца Рошаны они расстались Сади отправился во дворец, и так как благодаря перстню он имел во всякое время доступ к принцессе, к тому же вся прислуга уже знала его, он немедленно был принят и проведен в гостиную. Грека он не видел в комнатах. Теперь только по-настоящему вспыхнула в нем ненависть к Лаццаро. То, что он в зале мечети угрожал Реции, этого Сади не знал. Он представлял его неприятное лицо и знал теперь, что грек неизвестно с какой целью занимался тайным шпионажем за ним и за своей госпожой и, вероятно, был подкуплен Мансуром. Во всяком случае, он твердо решил устранить этого опасного негодяя, если бы даже принцесса и имела к нему большое доверие. Он никогда еще не обращался к ней ни с какой просьбой, и эту она должна была непременно исполнить.

Рошана была удивлена и обрадована приходом Сади и велела Эсме провести его в будуар. Она наслаждалась воспоминаниями о минувшей чудной ночи, когда вошел Сади, ее возлюбленный.

Принцесса отпустила служанок и порывисто протянула ему руки.

— Благодарю, что пришел, — воскликнула она, и глаза ее сияли радостью, — милости просим.

— Ты так любезно встречаешь меня, принцесса, — отвечал Сади, — меня какой-то неодолимой силой влечет к тебе, точно ты владеешь всесильными чарами. Я не могу жить без тебя, не могу не лежать у твоих ног, не говорить, что я принадлежу тебе.

— Мне кажется, я вижу облако на твоем челе, — обратилась принцесса к молодому человеку.

В это время за портьерой показалась и тотчас исчезла голова Лаццаро.

— От твоего взгляда, принцесса, не ускользнет ничто! — отвечал Сади.

— Ибо в нем светится любовь, Сади. Не скрывай от меня ничего!

— Я вчера рассказывал тебе о планах Мансура, о его вражде и о пророчице, — сказал Сади, и голова грека снова показалась из-за портьеры.

— Ты дала мне попять, что не будешь против нас! Теперь случилось нечто для нас очень важное. Пророчица, единственная свидетельница против Мансура и его планов, увезена нм, и никто не знает, куда она девалась.

— Что же может из этого произойти?

— Наше падение.

— Этого быть не должно!

— Если ты будешь нашей союзницей, принцесса, то мы победим!

— В этой борьбе интриг вы нуждаетесь в помощи женщины, — сказала, улыбаясь, принцесса, — впрочем, ты прав, Сади, в таких случаях необходима хитрость и помощь женщины. Вы хотите узнать, куда отвезена пророчица ночью?

— От этого зависит все, принцесса!

— С этой минуты я ваша союзница, Сади! — воскликнула принцесса и протянула молодому паше свою руку. — Я перехожу на вашу сторону.

— Благодарю за это новое доказательство твоей милости и доброты! Ты объявляешь себя нашей союзницей, теперь я не сомневаюсь в нашей победе! — отвечал Сади, страстно целуя протянутую ему руку. — Тебе удастся разузнать в развалинах Кадри, куда отвезена Сирра, нам только это и нужно знать.

— Вы узнаете это, — обещала Рошана. В это время голова грека снова исчезла за портьерой. — Я съезжу к Мансуру и постараюсь разузнать обо всем.

— Только, пожалуйста, будь осторожнее, принцесса, берегись обмана, берегись шпионажа здесь, в твоем дворце.

— В моем дворце? — сказала, вспыхнув, Рошана. — Ты думаешь я в нем не в безопасности?

— Боюсь, что так! У тебя есть слуга, которому ты доверяешь, — продолжал Сади, — но, мне кажется, он не заслуживает твоего доверия.

— Кто? Лаццаро?

— Да.

— Я ни разу не замечала за ним ничего дурного.

— Тем не менее обрати внимание на мое предостережение, твой слуга в союзе с Мансуром и передает ему все планы. Доказательство этого у нас в руках!

— Какое доказательство?

— Султанша Валиде после разговора с Гассаном поручила своему камергеру взять Сирру из караульни кавассов и доставить к ней во дворец. Но его по дороге догнал твой слуга и сообщил, что султанша велела вернуть его, чтобы дать ему еще кое-какие приказания. Керим-паша действительно вернулся и отправился к султанше, но оказалось, что все это была ложь и что султанша не поручала греку ничего подобного. Все это было придумано с целью дать Мансуру время захватить пророчицу.

— От Лаццаро я менее всего ожидала измены!

— Очень жаль, принцесса, что приходится разочаровывать тебя в слуге, которого ты удостаивала своим неограниченным доверием, однако лучше тебе теперь же утратить веру в него, чем дойти до этого горьким опытом.

— Ты прав, Сади, — сказала Рошана, — он — орудие Мансура-эфенди, его шпион.

— Такие слуги, служащие двум господам, всегда опасны.

— Он уже более не слуга мне, пусть служит тому, ради кого он обманул мое доверие, — гневно возразила Рошана и взялась за колокольчик.

— Не горячись, принцесса, — тихо сказал Сади.

— Он должен немедленно оставить мой дворец! — решила принцесса и позвонила.

Вошла Эсма.

— Позови ко мне Лаццаро и вели подавать карету! — приказала Рошана.

Служанка удалилась.

— Я хочу сейчас же поехать в развалины к Мансуру и разузнать о местопребывании пророчицы, — обратилась принцесса к Сади, — сегодня вечером приходи ко мне за ответом.

Эсма вернулась с докладом, что Лаццаро во дворце нет. Караульные внизу в галерее утверждали, что он только что вышел из дворца.

— Я не давала ему никаких приказаний! — гневно воскликнула принцесса. — Он — неверный слуга! Передай караульным, что я приказываю им больше не впускать Лаццаро ко мне во дворец! Я не хочу его больше видеть!

— Так ему отказано? — вскричала Эсма, сильно удивленная этой неожиданной отставкой Лаццаро, который столько времени повелевал остальными слугами и служанками.

— Да. Пусть он не осмеливается больше показываться мне на глаза! — сказала Рошана. — Двери моего дома закрыты для него! Пойдем, Сади-паша, проводи меня до кареты.

Отличия, выпавшие на долю молодому паше, ясно показывали всем, что принцесса любила его и не хотела больше скрывать своего намерения отдать ему свою руку. Прислуга тотчас же смекнула, что отставка грека, этого столько времени полновластного слуги, ненавистного всем, была сделана по внушению молодого паши, и все слуги были ему за это очень благодарны. Вообще, вся прислуга Рошаны очень любила Сади и радовалась его предстоящему браку с их госпожой.

Рошана приехала в развалины Кадри и отправилась в башню Мудрецов, в зал совета, где она уже не раз бывала. В ту самую минуту, когда она намеревалась войти в галерею башни, грек собирался уже уходить. Увидев принцессу, он поспешно шмыгнул в сторону и встал в тени, желая остаться незамеченным.

Но Рошана заметила и узнала его. Теперь она сама убедилась, что Сади говорил правду. Не удостоив его ни одним словом, она прошла мимо, бросив на него взгляд, полный глубочайшего презрения, чтобы дать ему понять, что она его узнала, несмотря на темноту в галерее. Лаццаро, видя, что его узнали, хотел что-то сказать в свое оправдание, но это не удалось.

О принцессе уже доложили, и привратник распахнул перед ней двери в круглый зал, где были Шейх-уль-Ислам и Гамид-кади.

Рошана была встречена холодным, проницательным взглядом Мансура, но не такова была она, чтобы испугаться подобных взглядов! Весь вид Мансура-эфенди доказывал, что здесь сейчас что-то произошло, что доклад был уже сделан.

— Что это значит, — начала принцесса с гордо поднятой головой, — что, нуждаясь в своем слуге, я должна отыскивать его в башне Мудрецов? Меня очень удивляет, что вы пользуетесь моим слугой для того, чтобы шпионить за мной!

— Мы удивлены твоими словами, светлейшая принцесса, — отвечал Мансур, пожимая плечами, — мы ничего не знаем о том, что ты говоришь нам в порыве гнева.

— Это дурно характеризует тебя и твое дело и не делает чести твоему сану, великий муфтий, что ты прибегаешь ко лжи! — воскликнула принцесса.

Мансур-эфенди вздрогнул, как ужаленный змеей.

— С каких пор прибегает принцесса к подобным выражениям и обвинениям! — воскликнул он. — Это подвергает ее опасности не быть больше принятой здесь.

— Я больше и сама не побеспокою вас своим посещением: в последний раз видите вы меня здесь, — гордо отвечала принцесса.

— Значит, ты пришла объявить нам разрыв?

— Вы сами сделали это с той самой минуты, как осмелились подкупить моего слугу. Я не за тем пришла, чтобы что-нибудь объявлять вам, на это у меня есть слуги. Мою благосклонность вы употребили во зло. Я пришла узнать от вас о местопребывании пророчицы!

— Язык твой, светлейшая принцесса, так изменился со вчерашнего празднества, что ты должна извинить нас, если мы не совсем понимаем его! — отвечал Мансур-эфенди резким тоном. — Говорят, тебе не удалось намерение сочетаться браком с молодым пашой, который своим быстрым возвышением обязан твоей благосклонности, отсюда понятно твое раздражение, однако же…

— Замолчи! — перебила Рошана Мансура. — Это ложь! А Шейх-уль-Ислам, раз заслуживший подобный упрек, не может больше оставаться на своем высоком посту. Я открыто обвиняю тебя во лжи, и это погубит тебя, дерзкий! Молодой паша, о котором ты говоришь, ничем мне не обязан. Он слишком благороден, чтобы принять награду, им не заслуженную! Это редкий пример в нашем государстве, и желательно было бы, чтобы он нашел себе много подражателей. Я еще не кончила! — повелительно воскликнула принцесса, когда Мансур хотел возразить ей. — Подожди, пока я позволю тебе отвечать! Я требую, чтобы ты сказал, где находится Сирра-пророчица! Если ты откажешься открыть мне ее местопребывание, это будет доказательством твоего страха и вины, великий муфтий: если бы ты не боялся показаний пророчицы, тебе не нужно было бы скрывать ее местопребывание. Отвечай же мне теперь!

Мансур-эфенди дрожал от злобы. Никто еще никогда не осмеливался обращаться к нему с подобными словами! Он, которого боялись все, даже султан и великий визирь, стоял теперь перед женщиной, называющей его лжецом!

— Если я никому не говорю о местопребывании этой личности, виновной в гнусном обмане, на то моя воля — и воля эта непреклонна! — сказал он дрожащим голосом. — Впрочем, за этими сведениями я должен посылать всех к мудрому и справедливому кади Стамбула и Скутари, — продолжал он, указывая на Гамида. — Эта девушка, позволявшая называть себя чудом, подлежит его суду и зависит только от его воли.

— Я спрашиваю вас обоих, вы ведь действуете заодно, назовете ли вы мне место, куда вы заключили пророчицу?

— Я не вижу никакого основания исполнить твое требование, светлейшая принцесса, — отвечал Гамид-кади.

— Так вы не дадите мне никакого объяснения?

— Никакого! — сказали в один голос Мансур и Гамид.

— Так другой потребует его у вас! — грозно воскликнула принцесса, при этом насмешливая улыбка скользнула по губам Мансура. — Бойтесь меня: теперь я ваша противница.

И с этими словами она отвернулась от них и направилась к выходу.

Был уже вечер, когда она оставила башню Мудрецов. Выйдя из развалин, она увидела старого полунагого укротителя змей, который стоял на дороге у дерева и просил милостыню.

Увидев принцессу, он сложил на груди свои худые руки и опустился на колени.

Рошана бросила ему несколько монет, причем ясно расслышала следующие многозначительные слова, которые успел шепнуть ей старик.

— О принцесса, не ищи Сирру здесь, она у палача-черкеса Будимира!

Удивленная принцесса только хотела обратиться с вопросом к старику, как вдруг возле своей кареты заметила Лаццаро. Тут она сразу поняла, что присутствие ее слуги побудило старика так тихо произнести свое таинственное известие.

Она быстро подошла к карете, и Лаццаро открыл дверцы.

Он стоял у кареты в смиренной, раболепной позе, ожидая принцессу.

— Что тебе здесь надо? — спросила Рошана в сильном негодовании.

— Твоей милости, высокая повелительница! Сжалься надо мной, выслушай меня! — отвечал грек и бросился на колени.

— Прочь с глаз моих, негодяй! — закричала на него принцесса.

— Прости, выслушай меня! Смилуйся, светлейшая принцесса!

— Для тебя у меня нет больше снисхождения! Не теряй слов понапрасну. Двери моего дворца закрыты для тебя. Никогда больше не пытайся проникнуть ко мне, не то мои слуги плетью прогонят тебя, изменник!

И, отвернувшись от него, она поспешно села в карету.

Лаццаро отпрянул назад и поднялся, страшно сверкнув глазами.

— Это твоих рук дело, Сади-паша! — пробормотал он, скрежеща зубами. — Я мешаю тебе в твоих любовных похождениях. Этого Лаццаро никогда не простит тебе! Раз уже я поклялся в твоей смерти, когда ты похитил у меня Рецию, теперь мое терпение переполнено. Хорошо же, паша, ты прогоняешь меня из дворца принцессы, за это я проткну твое сердце кинжалом, где бы я тебя ни встретил!

XXVIII. Мать и сын

Теперь вернемся к Реции и принцу.

Реция отправилась к старой служанке Ганнифе и с радостью поселилась у нее, чувствуя себя здесь в безопасности. С материнской заботой ухаживала добрая старуха за дочерью Альманзора и маленьким принцем, и те дни, которые Реция провела в этом доме, были отдыхом для измученной физически и морально девушки. Здесь впервые, благодаря старой, верной и заботливой Ганнифе, она узнала кое-что о Сади. Она услышала, что он давно уже не в Стамбуле, а в Аравии, и теперь ей было понятно, почему он до сих пор не смог отыскать ее. Это немного успокоило ее, хотя, с другой стороны, она была полна тревоги за жизнь Сади.

Тоска и беспокойство все больше мучили бедняжку и довели ее до того, что она не могла уже больше оставаться у Ганнифы, несмотря на все заботы и ласки старухи. Она решила оставить Константинополь и следовать за Сади. Но предварительно она должна была отвести в безопасное место маленького принца: оставлять его у Ганнифы она не хотела, не желая подвергать старушку опасности, которая угрожала всякому, кто давал приют принцу и ей.

Старая служанка ни за что не хотела отпускать Рецию, но все ее просьбы и убеждения были тщетны. В особенности она беспокоилась о здоровье Реции и приняла все меры, чтобы удержать ее, но ничто не помогло. Реция простилась с ней, поблагодарила ее за доброту и в один пасмурный вечер оставила дом Ганнифы, ведя за руку Саладина.

Вечер был холодный и дождливый. Наступала зима с пасмурными, холодными днями, дождем, а изредка и со снегом. Куда девались прекрасные весенние дни, те блаженные часы, когда она впервые увидела Сади и отдала ему свое сердце, когда она переехала в его дом как нежно любимая жена и вкусила все блаженство взаимной любви?

От этих прекрасных часов, от лучезарных дней не осталось в сердце ничего, кроме воспоминаний, тоски и бесконечной любви.

Куда ей было идти? Где должна была она искать убежища?

Ночь была так страшна, она дрожала от холода, все дальше и дальше брела она по грязным улицам. Ни от кого не могла она получить известие о Сади, никто не принимал участия в судьбе ее и мальчика.

Она хотела бежать из Стамбула. Одно намерение, казалось, всецело овладело ею: ей хотелось во что бы то ни стало следовать за Сади, если бы даже для этого пришлось ей пройти тысячи миль! Мысль о свидании с Сади была так прекрасна — ради нее можно было перенести все.

Но Саладин не мог следовать за ней. Где должна была она оставить его?

— Ах, Реция, милая Реция, я так устал! — жаловался он. — А мы все еще должны блуждать ночью. Лучше бы нам остаться у старой Ганнифы.

— Успокойся, мой милый Саладин! Послушай-ка, что я тебе скажу. Не хочешь ли, я отведу тебя к твоему отцу?

— К нашему отцу Альманзору?

— Нет, мой милый мальчик, к твоему отцу.

— Я больше не знаю никакого отца!

— Вот видишь, — сказала Реция, выйдя на набережную и садясь с мальчиком в пустую лодку, чтобы немного собраться с силами, — добрый отец Альманзор в действительности не был твоим отцом, он только взял тебя на воспитание от твоего настоящего отца, принца Мурада.

— Ты уже раз говорила мне это, — отвечал полусонный Саладин.

— Хочешь ли ты к своему отцу, принцу?

— Да, если он любит меня. Реция, ты ведь тоже останешься у моего отца?

— Нет, мой мальчик, я должна уйти.

— Уйти? Куда же?

— Далеко, к моему Сади.

— Ах, лучше возьми меня, возьми меня с собой, милая Реция! — сказал мальчик.

— Ты не можешь идти так далеко. А когда ты будешь у отца, тебе не надо будет больше блуждать, милое мое дитя, у тебя будет защита и покой. Теперь принцу нечего больше опасаться за твою жизнь, как в то время, когда ты был отдан на воспитание моему отцу.

— Но ты ведь не останешься со мной?

— Нет, Саладин, этого я не могу обещать тебе!

— Но почему же ты хочешь отдать меня?

— Потому что у нас нет никакого убежища!

— Ах, милая Реция, мы очень бедны и несчастны, — сказал маленький принц, и голос его звучал так печально и трогательно, что у Реции надрывалось сердце.

Но что ей было делать с Саладином? Если она ради свидания с Сади готова была перенести все лишения и горе, то какое право имела она подвергать этому ребенка?

— Вот видишь, милое мое дитя, — сказала она ему, — твой отец богат, он — принц, и он, верно, уже давно скучает по тебе и только не может найти тебя. Но как обрадуется он, если ты теперь вернешься к нему, и ты как принц будешь жить в довольстве и счастье. Каждое твое желание будет исполнено, и у тебя будут слуги, которые станут тебе повиноваться.

— И никто не будет больше преследовать меня?

— Никто, ты будешь жить в роскошном конаке.

— Ах, это прелестно!

— Ты будешь играть в парке, а отец твой будет ласкать тебя, — продолжала Реция.

— Но тебя не будет со мной, — проговорил, вспомнив, Саладин.

— Я должна уйти. Пойдем, я отведу тебя к отцу.

Мальчик беспрекословно последовал за Рецией, он был уверен в любви той, которая столько времени заменяла ему мать. Они вышли из пустой лодки на берег и отыскали каик, где еще был лодочник, который и перевез их на противоположный берег.

Реция знала, что принц жил в своем маленьком дворце на этой стороне Босфора, и немедленно отправилась туда с Саладином.

Ночь давно уже наступила. Все еще шел мелкий, холодный дождь вроде тумана. Чуть брезжил сероватый утренний свет, но на востоке уже начинала загораться заря.

Саладин механически следовал за Рецией, которая вела его за руку: глаза его совершенно смыкались. И Реция тоже очень устала.

Но вот они пришли к парку. Одна из беседок не была закрыта. Реция вошла в нее с Саладином. Должно быть, богатый владелец ее забыл запереть дверь. В беседке было много диванов Реция закрыла дверь, уложила спать Саладина, потом легла сама.

Освежительный сон на несколько часов заставил их забыть все невзгоды, яркое солнце разбудило Рецию. Она мигом вскочила. Но никто еще не входил в беседку. Она разбудила Саладина и вместе с ним покинула ночное убежище. Поблизости они нашли цистерну, где и освежились свежей, холодной водой. Затем Реция повела мальчика к маленькому дворцу принца Мурада.

В караульне она велела доложить о себе: слуга провел ее в нижние покои рядом с галереей. Там гордый, важный человек, которого слуга назвал муширом Чиосси, взял от нее мальчика и отпустил ее.

Реция, решив, что отцовский дворец — лучшее убежище для Саладина, простилась с ним, что, впрочем, ей нелегко было сделать, так как маленький принц ни за что не хотел отпускать ее, и поспешно удалилась.

Во дворе ей пришло в голову, что ей следовало бы отдать ребенка самому принцу Мураду. Она вернулась с целью увидеть самого принца, но прислуга не пустила ее.

Это еще больше увеличило беспокойство и недоверие Реции, сильно тревожившейся о Саладине. Как ни слаба была она, тем не менее решила остаться вблизи дворца и подождать, что будет с Саладином.

Знатный, гордый, молчаливый мушир невольно возбуждал в ней недоверие, которое еще больше возросло с тех пор, как она оставила дворец.

Реция села на дерновую скамью в тени дерева близ дороги, откуда она ясно могла видеть ворота, сделанные в стене, окружавшей двор и парк дворца.

У проходившего мимо разносчика она купила несколько фиников, утолила голод и предалась своим мыслям. Тоска о Сади гнала ее прочь из Константинополя, она должна была следовать за ним, она должна была непременно увидеть его.

Несколько часов спустя ворота открылись, Реция поспешила туда. У подъезда стоял экипаж. Из него вышел довольно полный господин лет около двадцати пяти с черными жидкими бакенбардами и усами, в европейском костюме, только на голове была надета пунцовая чалма. На лице его было заметно страдание. Это, должно быть, был принц Мурад. За ним следовал тот господин, который взял от нее ребенка и которого слуги называли муширом Чиосси.

Реция подошла к карете. При виде ее мушир побледнел и взглядом искал слуг, чтобы велеть прогнать ее.

— Принц Мурад! — воскликнула закрытая покрывалом Реция.

Изумленный принц повернулся к девушке и, приняв ее за просительницу, бросил ей несколько золотых монет. Но Реция не подняла их и продолжала:

— Принц Мурад! Дочь Альманзора сегодня привела к тебе во дворец твоего сына, принца Саладина, и отдала его этому муширу, — прибавила она, указывая на Чиосси.

Принц Мурад удивленным и вопросительным взглядом посмотрел на Чиосси.

— Где мой сын? Правду ли говорит эта девушка? — вскричал он.

— Точно так, ваше высочество, — отвечал с поклоном мушир, меняясь в лице, — маленький принц находится во дворце.

— И никто не известил меня об этом? Никто не привел ко мне принца Саладина?

— Об этом, вероятно, забыли, ваше высочество.

— Как! Забыли передать отцу его ребенка? — запальчиво спросил всегда хладнокровный, почти флегматичный принц и немедленно вернулся во дворец. — Я тоже когда-нибудь забуду награждать своих слуг! Это неслыханное дело! Где мой сын?

Чиосси был вынужден отвести маленького принца к отцу. О Реции больше никто не заботился. Но она достигла своей цели, отдала Саладина принцу и, успокоившись, покинула дворец. Когда через некоторое время принц Мурад вспомнил о дочери Альманзора, а Саладин с несколькими слугами бросился во двор, чтобы позвать Рецию к своей матери, она была уже далеко.

Она велела лодочнику перевезти себя на другой берег и отправилась в путь отыскивать своего Сади. Но ноги ее скоро устали, и к вечеру, пройдя значительное расстояние, она поняла, что слишком поздно ухватилась за мысль следовать за мужем: невыразимая усталость одолевала ее. Она была на холме, далеко за предместьем Скутари. Поблизости было разбросано несколько бедных хижин. Здесь жили разные обнищавшие или выселенные из города мастеровые. Они сами построили себе эти жалкие, покривившиеся деревянные хижины и занимались кто выделкой циновок, кто шитьем туфель, кто починкой посуды. Работу свою они сбывали в городе и тем добывали себе скудное пропитание.

Недоброй славой пользовались эти люди, леность и нерадение довели их до того, что они вели совершенно животную жизнь, упиваясь опиумом.

Реция взглянула на хижины, ее так и влекло туда, она нуждалась в людской помощи, прежде чем наступит холодная ночь. Но она не могла идти дальше и упала возле дороги. Начинало быстро темнеть. Смертельный страх овладел несчастной женщиной, она была одна в этом уединенном месте, вдали от всякой людской помощи.

Она звала, но никто не приходил, бедняжке казалось, что она умирает, она плотнее завернулась в свою теплую одежду и прислонилась к дереву. Темнота совершенно скрывала ее, были слышны только ее тихие стоны.

В это позднее время одна горбатая старуха возвращалась из города, где она продала работу своего мужа, старого башмачника Гафиза, и выручила за это немного денег. В веселом расположении духа, гордо побрякивая монетами, шла она к своей старой хижине, где ютилась вместе с мужем.

Старая Макусса и Гафиз были родом из Персии, но уже с давних пор жили в Константинополе. Сначала они были довольно зажиточны, имели отличный дом, но всевозможные несчастья мало-помалу разорили их, и старый Гафиз сделался башмачником.

Но это нисколько не уменьшило его добросердечия, его веселого нрава и страсти к написанию стихов. Сидя в своей жалкой хижине и молотком вколачивая сапожные гвоздики, он сочинял в такт какие-нибудь стихи. Когда же Макусса бранилась, что случалось очень часто, так как она ни за что не могла привыкнуть к своей бедной жизни, Гафиз сейчас же сочинял на нее стихи и был очень доволен, если они ему удавались.

Эта старая чета была еще самая почтенная среди обитателей маленьких хижин, хотя старая Макусса в последнее время и не пренебрегала никакими средствами для приобретения денег. Гафиз довольствовался малым, он никогда не говорил ни о своей прежней зажиточности, ни о своем несчастье и терпеливо переносил свою участь, не ропща даже в тех случаях, когда ему в старости приходилось голодать. В свое утешение он сочинил на этот случай опять-таки стихи.

Итак, старая Макусса шла этой дорогой и, услышав тихие стоны, пошла к месту, откуда они доносились, чтобы узнать, в чем дело. Не будь она в веселом настроении благодаря полученным деньгам, она не сделала бы этого и равнодушно прошла бы мимо, так как чувство сострадания она давно уже потеряла с тех пор, как сама стала бедна.

Как бы то ни было, она подошла к деревьям и там нашла Рецию, которая только что произвела на свет мальчика.

— Здесь, на дороге! — в ужасе воскликнула старуха, оказав необходимую помощь молодой матери. — Что это значит? Как ты попала сюда?

Реция рассказала ей, как она собиралась следовать за благородным и храбрым Сади-беем, но, внезапно схваченная болью, упала здесь, на дороге.

— Сади-бей? — спрашивала старуха с возрастающим интересом. — Так ты жена Сади-бея?

— Да, но он далеко отсюда! И теперь мне негде даже преклонить голову!

— И еще с ребенком! Этого не должно быть, у тебя будет приют! У тебя будет что поесть, и для малютки будет сделано все необходимое, — продолжала Макусса, рассчитывающая на богатую награду от молодого офицера, — я сейчас схожу за Гафизом, чтобы он помог мне доставить тебя вместе с ребенком в нашу хижину!

— О, неужели ты это сделаешь? — сказала Реция со слезами радости и надежды, что ее новорожденный ребенок не останется на дворе в эту холодную, неприветливую ночь.

— Непременно! Иначе и быть не может, — ответила старуха и хотела идти в свою хижину за Гафизом.

— Постой, — сказала Реция, с трудом поднимаясь на ноги, — я могу идти, я пойду с тобою.

— Тем лучше! Дай мне ребенка, Реция, я понесу его!

По дороге Макусса сказала Реции, как зовут ее и мужа, упомянула, что он башмачник, и была очень довольна, когда та сунула ей в руку остаток своего небольшого капитала в награду за ее услуги.

— Это лишнее, Сади, вернувшись, сможет заплатить мне за все издержки, — сказала она, однако охотно взяла деньги.

Реция рассказала ей, что она дочь Альманзора, что кроме Сади у нее нет никого на свете, и через четверть часа Макусса так хорошо познакомилась со всеми обстоятельствами жизни Реции, как будто бы знала ее много лет. Она заботливо несла ребенка, завернув его в свое платье, а Реция, собрав последние силы, следовала за ней. Спою странную находку на дороге старуха считала счастливым случаем: она была твердо уверена, что вернувшийся офицер сторицей вознаградит ее за все труды и заботы.

Наконец кое-как добрались они до хижины, где было тихо и темно. Старый Гафиз, соблюдая экономию в освещении, уже лег спать. Дверь оставалась незапертой.

— Пойдем, пойдем же, Реция! — сказала старуха и первая вошла в хижину, состоявшую из двух комнат. В первой на соломенной постели лежал Гафиз и при виде посетителей удивленно поднялся с места.

— Опять гости? — спросил он, но в темноте никак не мог разглядеть, кто там пришел с его женой. — Кого ты еще ведешь с собой?

Макусса в нескольких словах рассказала ему о случившемся, тогда Гафиз поспешно оделся в свой старый кафтан и зажег свет.

— Милости просим! — приветствовал он Рецию и, улыбаясь, смотрел на маленького новорожденного мальчика, для которого Макусса тотчас же стала готовить ванну. — Славный маленький мальчик! Такого я и не представлял! Свари молодой госпоже суп, Макусса!

— Да, да! Одно за другим! — отвечала та и принялась готовить на плохом очаге, стоявшем в углу комнаты.

— Я же пока приготовлю для молодой матери постель из свежей маисовой соломы, — заметил Гафиз. — И то благодать, что удается на соломе спать! — проговорил он про себя в рифму.

— Ах, да, пожалуйста, приготовь мне постель, я так устала! — созналась Реция, которая едва стояла на ногах да к тому же держала ребенка, кричавшего своим нежным голоском.

Гафиз отправился в соседнюю комнату и там приготовил постель для Реции. При этом он качал головой от удивления на свою жену, которая вдруг стала так сострадательна, что приняла к себе молодую мать с ребенком. Этого с ней еще никогда не случалось.

Присутствие Реции с ребенком в доме старого башмачника, нарушив вечное однообразие его жалкой жизни, приносило ему развлечение и удовольствие. Он сам устал, была уже поздняя ночь, однако он не ограничился устройством постели. Когда Реция уже легла, он послал жену покормить бедную, слабую мать, а сам собрался купать ребенка. С трогательной заботой взял он его на руки и выкупал сам.

— Старик и дитя, близкая родня, — бормотал он, улыбаясь, так как мальчик спокойно выносил всю эту процедуру, как будто добрый старик доставлял ему удовольствие. И действительно, трогательную картину представлял старый башмачник, возившийся с малюткой.

Наконец мать и сын успокоились, и тогда только легли Гафиз и Макусса.

Реция свободно вздохнула, она лежала, держа на груди свое дитя, под гостеприимной кровлей добрых людей, здесь она была в безопасности от своих преследователей, здесь она могла спокойно ожидать возвращения Сади, отца ее ребенка, и с блаженной улыбкой представляла она себе ту минуту, когда покажет вернувшемуся отцу его сына, сладкий залог их любви.

Под впечатлением этих мыслей и образов бедная страдалица заснула. Благодетельный сон отрадно подействовал на нее после всех тревог этого дня и прошлой ночи, к тому же в объятиях у нее лежало ее дитя.

Рано утром проснулась Макусса и с удивительной заботой принялась ухаживать за случайно попавшими в ее руки питомцами, так что старый Гафиз не мог надивиться этому.

— Она чует деньги, — бормотал он, улыбаясь. Рано сел он за работу, но как можно осторожнее принялся за дело, чтобы не разбудить спящих в соседней комнате Рецию и ребенка. — Если моя старуха держит ее, значит, она чует деньги, ибо ничего нет для нее на свете, что она любила бы так, как деньги!

Мать и сын отлично чувствовали себя под гостеприимным кровом этой хижины, окруженные нежным, заботливым уходом добрых людей. Реция вскоре могла встать с постели. Малютка был ее утехой и гордостью, и она с блаженной улыбкой утверждала, что он — вылитый отец.

Старик часто качал ребенка на руках. Макусса стряпала для молодой матери и ухаживала за ней. Проходили дни за днями, недели за неделями, а Реция с сыном все еще спокойно жили в хижине старого башмачника.

Но вот однажды к старому Гафизу пришел его знакомый и рассказал, что на следующий день будет праздноваться торжественный въезд пленной Кровавой Невесты и офицеров Зоры-бея и Сади-бея, вернувшихся победителями.

Услышав эти слова, Реция побледнела от радостного волнения и испуга. «Сади-бей! — сказал он. — Он вернулся победителем!» При этом известии старая Макусса улыбнулась от удовольствия.

— Вот видишь, — сказала она, — теперь наступили твои красные деньки. Он возвращается назад, да еще победителем! Как рад он будет увидеть тебя и своего сына!

— Ах, а я-то как обрадуюсь этому!

— В толпу, на въезд, ты не должна ходить, Реция. Что скажет Сади, увидев тебя в толпе!

— А как бы мне хотелось, Макусса, видеть его на блестящем празднике, гордо сидящим на коне!

— Еще увидим, он ли это, его ли будет радостными криками приветствовать народ! Пусть пойдет туда мой муж, он, кстати, узнает, где живет Сади-бей и есть ли у него конак в Стамбуле. Гафиз скажет ему, где он может найти свою кадыню и сына, — уговаривала ее старая Макусса. Она ни за что не хотела отпускать Рецию одну с ребенком, боясь лишиться награды от ее мужа. Она решила, что лучше будет, если Сади-бей прямо из их хижины получит свою жену и сына, тогда награда будет вернее.

Как она желала, так и сделала. Гафиз один пошел в город и к вечеру вернулся в свою хижину с известием о блестящем триумфальном шествии и о назначении Сади пашой.

Эта радостная весть вызвала всеобщий восторг, конечно, из разных побуждений у каждого: у Реции — из любви к своему Сади, у старой Макуссы — из корыстолюбия. Она рассчитывала, что паша совершенно иначе наградит оказанную его кадыне и ребенку помощь, чем простой бей. Теперь она уж точно не должна была выпускать из своей хижины Рецию с сыном.

Она объявила, что лучше завтра сама пойдет в город и передаст Сади-паше известие о его жене и ребенке, и Реция волей-неволей должна была уступить ее желанию: ведь она была в ее руках. Кроме того, старуха умела так ловко обставить свое предложение, что даже Гафиз и тот должен был с ней согласиться.

Старая Макусса надела свой лучший наряд, остаток прежней роскоши: старое с разводами платье и пестрый платок. Ее одежды своим покроем и полинялыми красками сразу выдавали свою древность, но Макусса гордилась этими остатками прежней роскоши. Она гордо вышла из своей хижины и прошла мимо хижин остальных мастеровых, чтобы бедный люд подивился ее наряду и увидел бы, что она совсем не то, что другие. Реция была в сильном волнении, ее томило ожидание, даже старый Гафиз и тот очень интересовался результатом задуманного его женой путешествия. Но напрасны были все их ожидания. Макусса вернулась вечером, не разыскав Сади-пашу. Собственного конака у него еще не было. У сераля она понапрасну прождала несколько часов, спрашивая о нем. Одно только то узнала она, что принцесса Рошана устраивает празднество в честь Сади-паши. Она намерена была в этот день отправиться в город и там, перед дворцом Рошаны, ждать Сади. Реция была безутешна, она хотела сама идти отыскивать своего Сади, но старая Макусса удерживала ее.

— Зачем ты будешь блуждать по улицам? Или ты думаешь, что узнаешь больше меня? — говорила старуха.

— Не думай этого, — согласился со своей дражайшей половиной Гафиз, многозначительно и добродушно улыбаясь. — Предоставь все Макуссе, что-нибудь разузнать, выведать — это уж ее дело, верь мне!

— Но мне бы так хотелось отыскать его. Может быть, старая Ганнифа знает что-нибудь о нем, — говорила Реция, и невыразимая тоска сжимала ее сердце.

Но Макусса не пускала ее.

— Скоро вечер, — говорила она, — положись на меня, я все устрою, тебе ни к чему идти.

Однако Реция ее не послушалась. Хорошенько укутав ребенка, она взяла его на руки, простилась с Гафизом и Макуссой, обещав им вернуться с богатой наградой, и поспешила в Скутари. Старуха была вне себя от досады из-за такого поворота дел, она боялась остаться с пустыми руками, Гафиз же пытался успокоить ее.

В сумерки Реция достигла предместья и отправилась к старой Ганнифе. С невыразимой радостью приняла ее добрая старушка, нежно ласкала и целовала ребенка. Она оставила Рецию ночевать, но в эту ночь пришел Лаццаро, чтобы при помощи старой Ганнифы заманить пророчицу к платанам перед воротами Скутари. В эту ночь Реция вынуждена была, спасаясь от грека, спрыгнуть с балкона, и второпях она оставила в доме ребенка. Ей удалось убежать от своего настойчивого преследователя, во что бы то ни стало желавшего назвать ее своей. В одно мгновение завернула она из широкой улицы в переулок и, быстро обогнув его, вернулась в дом Ганнифы, чтобы взять там свое сокровище, своего возлюбленного сына. Ганнифы нигде не было, и Реция, сознавая всю опасность своего пребывания в ее доме, снова ушла из него. Среди ночи, прижимая ребенка к груди, чтобы защитить его от холодного и сырого ночного воздуха, она побежала к далекой хижине старого башмачника. Не за свою жизнь дрожала она, а за жизнь своего ненаглядного ребенка, В хижине старого Гафиза они были в безопасности, надо было спешить туда. Макусса еще не спала, и едва Реция отворила дверь, как старуха уже угадала, кто пришел.

— Это ты, Реция? — спросила она.

В это время проснулся и старик.

— Да, я опять пришла к вам, чтобы ждать моего Сади.

— Не говорила ли я тебе, что ты ничего не узнаешь? Предоставь мне, уж я отыщу благородного Сади-пашу, — сказала старуха, очень довольная тем, что мать и сын снова очутились в ее руках: она во что бы то ни стало хотела сделать их золотым дном для себя.

Реция рассказала о случившемся с ней.

— Здесь у нас ты в безопасности! — говорила Макусса. — Ложись спать! Счастье еще, что ты была так отважна! Ох, эта молодежь, никогда ничего и слышать не хочет!

— Вот она и опять права, — заметил полусонный Гафиз.

Реция легла на свою постель в соседней комнате и скоро заснула вместе с сыном.

В тот вечер, когда должно было состояться празднество у принцессы, старая Макусса, снова надев свой парадный наряд, отправилась ко дворцу, перед которым уже собралась большая толпа любопытных.

Экипажи с гостями въезжали во двор, и Макуссе невозможно было поговорить там с Сади-пашой. Когда он отправился во дворец и большинство гостей собрались уже там, старая Макусса смело вошла во двор и оттуда поднялась на галерею. Здесь она, разумеется, встретила непреодолимые препятствия: дворцовый караул бросился прогонять ее.

Макусса хотела закричать невольникам, что ей нужно видеть одного из гостей, но их бешеные крики ошеломили ее, она насилу могла опомниться и объяснить им, что она должна видеть Сади-пашу.

Те отвечали, что это невозможно, Сади-паша наверху, в залах принцессы, на которой он скоро женится, и никто не смеет беспокоить его.

Услышав это, старая Макусса обезумела от испуга.

— Что? — закричала она, — Что вы такое говорите? Я спрашиваю о Сади-паше!

— Мы о нем и говорим.

— Вы сказали, будто он женится на принцессе?

Невольники подтвердили это и сказали старухе адрес Сади, но при этом заметили, что это только его временная квартира, так как для него уже строится новый конак.

Макусса стояла, как громом пораженная, если бы слуги довольно бесцеремонно не прогнали ее с галереи, а затем — со двора, она все еще оставалась бы неподвижно на том же месте.

О, это была ужасная весть, одним ударом разбившая все ее надежды на богатую награду. Его удостоила своей любви принцесса! Теперь, разумеется, он уже больше не спросит о той, которую он некогда любил и которая теперь с тоской ожидает его. Он должен быть супругом принцессы! Несметно богатая и могущественная принцесса Рошана хотела выйти замуж за него.

Макусса все еще продолжала бы расспрашивать у всех и у каждого, но прежде чем собралась она с мыслями, она была уже на улице.

Перед дворцом стояло много любопытных, ожидавших прибытия султана и султанши Валиде.

Макусса обратилась с вопросом к нескольким разговаривающим между собой женщинам:

— Разве вы не знаете, что будет помолвка принцессы?

— Без сомнения, — отвечали те, — молодой, прекрасный Сади-паша обворожил ее! Это красивый офицер! Он привез Кровавую Невесту, он любимец двора!

И много еще чего рассказали они.

— Как же мне этого не знать, — заметила одна из женщин с чувством собственного достоинства, — сестра моя — судомойка здесь, во дворце, и знает все! Славная парочка будет принцесса и прекрасный Сади-паша, втайне они уже помолвлены, сегодня же будут открыто праздновать их помолвку!

Этого было слишком много для старухи. Она поспешно отправилась домой. В одну минуту рушились все ее надежды! Чего еще могла она ждать от паши, который женится на принцессе? Какое теперь ему дело до Реции?

В невыразимом волнении вернулась она поздно ночью в свою хижину, где ее с нетерпением ждали Гафиз и Реция.

На пороге она споткнулась: бешенство и досада не давали ей ничего видеть.

— Вот тебе и раз! — вскричала она. — Все кончено! Все погибло! Твой Сади-паша…

— Что же такое случилось? — в смертельном страхе спросила Реция.

— Вот что случилось. В эту ночь твой Сади празднует свою помолвку с принцессой!

— С принцессой — так это правда? — беззвучным голосом произнесла Реция.

— Какое ему теперь дело до тебя, — продолжала старая Макусса, — он больше и не думает о тебе. Вы с сыном теперь — вольные пташки.

Реция, рыдая, закрыла лицо руками.

— Кто сказал тебе это? — спросил Гафиз, которому скорбь Реции глубоко проникала в сердце.

— Кто мне сказал? Люди, знающие это, — бешено вскричала старая Макусса. — Ты, может быть, думаешь, что я сама выдумала все это?

— Храни Аллах! — успокаивал Гафиз свою расходившуюся супругу. — Я только спрашиваю, кто тебе это сказал?

— Дворцовый караул. Но, не довольствуясь этим, я еще спросила у людей, стоявших перед дворцом. Там была одна женщина, сестра которой во дворце кое-что значит. Как же ей было не знать этого? И она подтвердила мне то же самое. Они давно уже помолвлены, потому-то он и не заботится о Рецин и ребенке. Он давно домогается брака с принцессой, и та, должно быть, до безумия любит красивого молодого офицера.

Гафиз молчал.

Бедная Реция вернулась в соседнюю комнату к своему ребенку, там она легла на жесткую соломенную постель, плакала и в отчаянии ломала руки. У нее никого теперь не было: одинокая, покинутая, она погибла, и никакой надежды на счастье не было больше в ее сердце.

Ее единственное сокровище, наследник Сади, который теперь любил другую, — это сын. Не ведая ни горя, ни страданий, он безмятежно спал возле плачущей матери.

Всю ночь Реция не могла сомкнуть глаз — настало утро, а она все еще не спала, все еще струились слезы по ее бледным, исхудалым щекам.

Но вот одна мысль внезапно овладела ею: она быстро вскочила с места, ей хотелось самой убедиться во всем. Она хотела сама услышать то, чему все еще не верила и чего не могла себе даже представить. Она сейчас же решила идти к Сади и спросить его, правда ли, что он хочет покинуть и отвергнуть ее?

Она проворно оделась, закутала ребенка и вместе с ним оставила хижину старого Гафиза. Она отправилась в город. Старая Макусса сказала ей, где живет Сади-паша.

Солнце высоко поднялось на небе, когда она дошла до ворот Скутари, когда же она с тревожно бьющимся сердцем вошла в квартиру Сади, был уже полдень, так далек был путь. Она задыхалась от волнения: одна минута должна была решить все.

Навстречу ей вышел слуга.

Трепетным голосом в бессвязных словах спросила она о Сади-паше.

— Его сиятельства благородного Сади-паши нет дома, — отвечал слуга.

— Мне надо его видеть, — сказала Реция.

— Благородный Сади-паша отправился во дворец светлейшей принцессы и неизвестно, когда его сиятельство вернется оттуда.

— Во дворец принцессы Рошаны? — спросила Реция, едва владея собой.

— Ну да, мой господин женится на принцессе, — подтвердил слуга.

Реция должна была собрать все силы, чтобы не выдать своей слабости перед слугами, чтобы от нравственного потрясения не лишиться чувств, чтобы громко не вскрикнуть от скорби и отчаяния: она чувствовала, что все погибло.

Слуга не позаботился о бедной матери и покоящемся на ее руках ребенке и удалился, оставив ее одну.

Сердце ее разрывалось на части, она задыхалась, порывисто вздымалась ее грудь, ей казалось, будто пол колеблется у нее под ногами.

— Возможно ли это — спрашивала она себя, выходя, словно пьяная, из его квартиры. — Неужели это правда? Неужели Сади забыл свои клятвы?

Но она все еще сомневалась в возможности его измены! И снова разрывалось ее сердце от скорби, лишь только вспоминала она слова старой Макуссы и слуги.

Ее тоска, любовь и верность, неужели все было напрасно? А ее дитя, которое так безмятежно лежало теперь у нее на груди, залог их любви, неужели и оно должно быть покинуто, должно погибнуть?

Погруженная в свои грустные мысли Реция незаметно подошла к хижине старого Гафиза. Был теплый день, он сидел за работой у открытой двери. Там стояла и старая Макусса и, вероятно, ждала ее.

Реция сама не знала, как добралась до их хижины, не знала, что с ней будет, она была в отчаянии.

Гафиз не спрашивал ничего, он только взглянул на Рецию и угадал все. Другое дело — Макусса.

— Что, убедилась теперь? — спросила она вошедшую Рецию. — Иначе и быть не могло, он бросил тебя! Как теперь быть?

— Да, как теперь быть? — механически повторила за ней Реция и забилась с ребенком в угол, бесцельно глядя перед собой.

На другой же день Макусса дала ей понять, что оиа ей в тягость, ведь она больше уже не могла рассчитывать на награду. Гафиз, напротив, старался своим ласковым обращением с Рецией загладить грубые выходки своей жены и ночью упрекал за это старуху.

— Что нам с нею делать? — злобно возражала ему Макусса. — Чем нам кормить ее, когда мы сами едва можем достать себе кусок хлеба?

— По крайней мере, не будь так груба с ней.

— Груба или нет, все же мы не можем держать ее у себя!

— Завтра работа будет готова, ты отнесешь ее в город, вот у нас и будут деньги!

— Она ведь красивая женщина и всегда может найти себе другого, чего же она, глупая, так горюет о паше, который вовсе и не думает о ней! — сказала Макусса.

Реция не спала и из соседней комнаты слышала каждое слово, она была в тягость старикам, они хотели избавиться от нее и от ее ребенка.

Что ей было делать? Куда деваться с мальчиком, который так безмятежно спал теперь у нее на руках?

На следующее утро старая Макусса отправилась в город относить работу и с несколькими вырученными за нее пиастрами вернулась к вечеру в свою хижину.

Должно быть, она выведала что-то новенькое: это было видно по ее многозначительному виду.

Поговорив с мужем о работе, она обратилась к Реции, которая, удрученная скорбью, молча сидела в отдалении.

— У меня есть кое-что и для тебя, — сказала она. — Долго ли будешь ты плакать и сокрушаться? Красота проходит, нет ничего хуже тайной скорби: она сушит человека, вызывает седину в волосах и морщины на лице и преждевременно старит его. Какая польза тебе плакать и сокрушаться? Ведь изменить ничего нельзя. Ты должна на что-нибудь решиться. Разве ты не молода и не прекрасна? Зачем же тебе приходить в отчаяние! Тебя ожидает лучшая жизнь, ты можешь быть так счастлива, как никто.

Реция унылым взглядом посмотрела на старую Макуссу.

— Счастлива? — спросила она взволнованным голосом.

— Ты хороша и молода, — продолжала старуха, — ты всегда можешь устроить свое счастье! Сегодня я случайно встретила старого торговца Бруссу из Стамбула и жаловалась ему на твое беспомощное состояние!

— Гм, — заметил он, — если, как ты говоришь, она молода и хороша, я, может быть, приищу ей хорошее местечко! Пришли ее ко мне, я посмотрю, что с ней делать. Богатый Формоза из Перы хочет купить себе жену! Быть может, она ему и понравится, и тогда она может быть уверена в своем счастье!

— Богатый Формоза? — спросил Гафиз. — Это хороший пожилой господин!

— Вот видишь! Я обещала Бруссе, что ты завтра придешь к нему!

— Чтобы он меня продал? Чтобы я стала женой человека, которого я никогда еще не видела, человека нелюбимого? — вскричала Реция. — Не требуй от меня этого!

— Как, ты отказываешься от подобного счастья? — сказала со злобой Макусса. — Вот как! Чего же тебе еще надо? Чего ты намерена ждать? Не возвращения ли Сади-паши? Не его ли свадьбы с принцессой?

— Ты должна спокойнее говорить с ней, — заметил Гафиз, — она принимает все это близко к сердцу.

— Она должна слушаться советов старых, опытных людей! Ребенка я возьму к себе, пусть он воспитывается здесь, ты будешь каждый месяц платить мне за его содержание, — говорила Макусса, — никто не должен знать, что ты была женой Сади. Завтра я отвезу тебя к Бруссе, если тот только увидит тебя, ты будешь иметь хорошее место в богатом доме, это верно!

— Сжалься надо мной и не принуждай меня к этому! Я не могу быть женой другого, я лучше готова умереть!

— Говорю тебе, что ты дура! — бешено вскричала старая Макусса. — Не думаешь ли ты вечно оставаться здесь? Поупрямься-ка еще у меня! Отчего ты не хочешь идти к другому?

— Не спрашивай меня! Я не могу этого сделать! Я принадлежу Сади, хотя он меня забыл и покинул!

— А я говорю тебе, что завтра ты пойдешь со мной к Бруссе, — в бешенстве вскричала старуха. — Не безумная ли ома? Любить человека, который и знать ее не хочет! Да еще отвергает такой прекрасный случай устроить свое счастье. Старый Формоза ищет жену в свой гарем, так как у него умерла его любимая жена! Очень мне надо спрашивать, хочешь ты или нет! Ты должна слушаться опытных старых людей: они лучше знают, что хорошо и что плохо, и позаботятся о том, чтобы ты не погибла. Любовь к паше! Какое дело ему до твоей любви и верности!

Реция ничего не отвечала, она сделала вид, как будто покорилась, по крайней мере, так объяснила себе старуха ее молчание. Бедняжка неподвижно сидела, бесцельно глядя перед собой. Опа слышала каждое слово старухи, которая через торговца невольниками Бруссу хотела продать ее старому богатому турку и, конечно, получить за это свою долю барыша. Она видела, что теперь все погибло!

Она стояла у пропасти, на краю гибели. Ее хотели разлучить с ребенком, с ее единственным сокровищем, от нее требовали, чтобы она забыла о любви к Сади. Нет, она никогда не сделает этого! Лучше она встретит смерть. Да, смерть казалась ей спасением! Мысль разом избавить себя и ребенка от всех нужд и скорбей, от всех забот и бедствий имела для нее в эту минуту что-то невыразимо заманчивое. Тогда все было бы кончено. Тогда она сохранила бы верность своему Сади. Что ей оставалось в жизни теперь, когда он ее покинул? Она не сердилась на него, не проклинала его, хотя сердце ее и разрывалось на части, она простила ему все! Она была бедная, недостойная его девушка, ей не место было в его конаке, лучше всего ей было умереть вместе с ребенком.

Пожелав спокойной ночи старикам, она по обыкновению отправилась в соседнюю комнату и сделала вид, будто легла спать.

Когда в передней комнате водворилась тишина и старики заснули, она тихо и осторожно поднялась с постели.

Она прислушалась, все было тихо. Чтобы успокоить проснувшегося ребенка, она покормила его грудью, и, когда тот уснул, встала. Кругом были тишина и безмолвие. Она осторожно отворила дверь в соседнюю комнату. Гафиз и Макусса крепко спали, их громкий храп раздавался в комнате.

Реция тихо прокралась мимо их постелен, тихонько отворила дверь в переднюю. Холодный, ночной воздух пахнул на нее, но она даже не почувствовала этого, так была взволнована. Она быстро вышла на воздух, осторожно притворив за собой дверь.

Никто не слышал ее ухода. Повсюду в хижинах было тихо, все уже спали. С ребенком на руках она бежала прочь, бесцельно стремясь вперед: ее преследовала одна мысль — поскорее избавить себя и свое дитя от всех скорбей этого мира!

Пробегая по полю, она вдруг заметила вдали два огненных глаза приближающегося локомотива.

Луч надежды блеснул на ее лице. Что если бы она с целью избавиться от своего отчаяния и беспомощного состояния вместе с ребенком бросилась на рельсы? В одну минуту все было бы кончено.

Она торопливо пошла к рельсам.

Ясно слышался шум приближающегося поезда.

Со взглядом, обращенным к небу, она поцеловала своего ребенка.

— Так должно быть! — воскликнула она. — Только на небе ждет нас спасение и покой, здесь, на земле, мы беспомощны и обречены на гибель.

Крепко прижав малютку к своей груди, она бросилась на рельсы. Горе и отчаяние ее были так велики, что она не чувствовала при этом ни малейшего страха. Напротив, ей казалось, будто она уже готова была вступить в эту блаженную обитель, где кончаются все земные бедствия.

Она еще раз поднялась.

Громче раздавался шум локомотива, словно бешеное фырканье ужасного дракона с огненными глазами.

На минуту ею овладел ужас.

— Прощай, мой Сади! Я умираю за тебя! — воскликнула она и снова легла между рельсами.

Ночной мрак скрывал страдальцев от глаз машиниста, да и если бы он и увидел их, то было уже поздно остановить поезд и спасти несчастных.

Свист локомотива возвестил городу о приближении поезда.

В эту самую минуту вагоны промчались над несчастной матерью и сыном…

XXIX. Бегство Зоры

Принц Юссуф напрасно прилагал все усилия, чтобы отыскать след Реции, он все еще не успокоился, хотя и не говорил больше Гассану о своем желании еще раз увидеть прекрасную девушку.

Юссуф платонически любил Рецию. Он вовсе и не думал назвать ее своей. Он хотел только еще раз увидеть ее, еще раз поговорить с ней. Она была так прекрасна: ему хотелось остановить свои пламенные взгляды на ее лице, на ее чудных выразительных глазах. Но ему никак не удавалось ее увидеть, хотя он и не жалел ничего, чтобы только отыскать ее.

Гассан, приобретавший все большую и большую благосклонность султана, не говорил Сади больше ни слова о Реции с тех пор, как заметил, что между ним и принцессой возникла любовь, которая с каждым днем принимала все более и более серьезный характер. Об открытой помолвке не было и речи, султан еще не дал на то своего согласия, но то, что в скором времени она должна была состояться, в этом Гассан не сомневался, а потому и молчал о Реции.

— Если бы Сади вспоминал о ней, — рассуждал Гассан, — он мог бы спросить меня сам.

Но Сади не спрашивал.

Это нисколько не удивляло Гассана, в сердечных делах он был нечувствителен, почти суров. Ему не казалось странным, что Сади отрекся от своей первой любви теперь, когда ему, смелому, стремящемуся к величию и славе паше, выпала на долю любовь принцессы. Он находил естественным, что Сади был настолько умен, чтобы пожертвовать всем остальным ради этого блестящего будущего. Рошана была так прекрасна, заманчива и величественна, что, глядя на ее фигуру, можно было представить и красоту ее лица.

Высота ее сана и богатство еще больше усиливали это обаяние и увеличивали число домогавшихся ее руки.

Сообщая своему другу, что принцесса Рошана стала их союзницей, Сади ни слова не сказал ни о своей помолвке, ни о своей любви к Рошане. Гассан и не спрашивал его об этом; он был рад, что они нашли новую союзницу в борьбе с Шейхом-уль-Исламом, и вместе с Сади надеялся, что ей удастся открыть местопребывание пророчицы.

Однажды вечером Сади был у Гассана в Беглербеге. Вдруг на взмыленной лошади примчался туда его слуга и передал ему написанную рукой принцессы надушенную записку.

Эту записку принес один из ее невольников на квартиру к Сади и как можно скорее велел передать ее паше.

Сади взял записку, отпустил слугу и развернул элегантное письмецо.

— Читай скорее, я сгораю от нетерпения узнать, что там такое! — сказал Гассан.

Сади стал читать вслух:

«Союзница твоя извещает тебя, что время между твоим посещением и получением этих строк она провела не напрасно, а с пользой. Во-первых, я прогнала своего неверного слугу Лаццаро. Во-вторых, я порвала с Мансуром. В-третьих, благодаря счастливому случаю, от одного старого укротителя змей я узнала, где пророчица».

— Принцесса знает это! — горячо перебил его Гассан.

«Если ты поторопишься, — продолжал Сади, — ты сегодня же можешь освободить ее, и тогда тебе и твоему товарищу Гассану-бею удастся освободить Зору-бея, чего я от души желаю, так как это и твое желание! Пророчица — у палача-черкеса Будимира».

— У черкеса-палача! Дальше! Читай дальше!

— Я кончил, — отвечал Сади, — последние слова — доказательство благосклонности ко мне.

— Письмо это важно для нас, Сади! Поспешим немедленно к палачу!

В эту минуту разговор обоих друзей был прерван. Явился камергер султана и по высочайшему повелению вызвал Гассана. Султан желал, чтобы он сопровождал его на прогулку.

Новая помеха!

— Я сейчас же отправлюсь один, — сказал Сади и простился с товарищем.

Гассан поспешил к султану. Сади же из дворца отправился к берегу и сел в уже приготовленную для него лодку, приказав гребцам ехать к противоположному берегу и свернуть в канал.

Начинало темнеть. Быстро, как стрела, скользила по воде лодка. Сади был полон ожидания и нетерпения. Если бы благодаря письму ему удалось найти пророчицу у черкеса-палача, он был бы этим обязан принцессе! Он и так уже гордился тем, что одного его слова было достаточно, чтобы она перешла на его сторону, гордился тем, что она называла себя его союзницей и что его желания были и ее желаниями!

С самого возвращения у него не было ни одной спокойной минуты. Кончились все преследовавшие его несчастья: чины и почести буквально посыпались на него. И теперь его занимала только одна мысль — отыскать Сирру.

Лодка повернула в канал, который тянулся далеко в глубь страны. Со сложенными на груди руками Сади задумчиво глядел вдаль.

Наконец лодка подъехала к тому месту, где Сади должен был выйти. Он приказал гребцам ждать его здесь и, завернувшись в свою военную шинель, пешком отправился к отдаленному дому палача. Старая, мрачная башня резко выделялась среди ровной, пустынной местности.

Ни дома, ни хижины, ни души кругом. Эта часть константинопольских окрестностей пустынна, ровна и почти лишена растительности. Кое-где только виднелись поросшие деревьями холмики, но и те имели очень жалкий вид.

Наконец Сади добрался до стены, окружавшей со всех сторон старую башню, и насилу отыскал в ней маленькую деревянную дверь. Она не была заперта, Сади толкнул ее — она отворилась, так что он, даже не постучавшись, мог проникнуть во двор палача.

Это бросилось ему в глаза. С внутренней стороны двери находилась большая тяжелая задвижка. Неужели Будимир всегда оставлял дверь открытой?

Сади подошел к старой, огромной башне, которая в былое время служила, вероятно, сторожевым пунктом при укреплениях. Теперь же, полуразрушенная сверху, она только внизу имела совершенно крепкие комнаты. Двор был невелик. Как раз посреди него и стояла башня. В углах его и у стены валялись бревна, доски, части виселицы и большие позорные столбы. Сбоку помещался старый черный дровяной сарай.

Сади заметил, что в одном из нижних покоев горел свет, и подошел к низенькому окошку, которое, как и все башенные окна, было мало и заделано решеткой.

Он заглянул в комнату и увидел палача Будимира. Это был уже пожилой человек. Он сидел у стола и, казалось, что-то рисовал или писал на нем мелом. Его обрамленное седой бородой, воинственное, испещренное рубцами лицо, его большие серые глаза, устремленные на стол, — все показывало, что он был очень занят чем-то.

Сади подошел к двери, ведущей в башню, — она тоже не была закрыта. Он открыл ее и по мрачным коридорам со сводами отправился в ту сторону, где находилась комната Будимира.

Вдруг в конце коридора открылась высокая, огромная, тяжелая дверь, и на пороге ее показался палач со свечой в руке. Он вышел посмотреть, кто это ходит по коридору. Каково же было его удивление, когда он увидел перед собой молодого офицера.

— Я Сади-паша, — сказал офицер, — мне нужно поговорить с тобой! Ты неосторожен, Будимир, как можно оставлять двери открытыми!

— Ты вправе, благородный паша, делать мне этот упрек! — отвечал палач мрачным тоном, его бесило подобное замечание. — Большая опрометчивость оставлять двери открытыми здесь, в тюрьме, но я-то не имею такой привычки и готов поклясться, что давеча, как и всегда, запер их на задвижку.

— Тогда я не смог бы проникнуть сюда, — сказал Сади и последовал за широкоплечим, высоким мужчиной в его комнату. Там он заметил, что Будимир что-то мелом нарисовал на столе.

— Подойди ближе, благородный паша, — сказал палач, — что привело тебя в мою башню, избегаемую всеми?

— Что ты рисуешь там, Будимир? — обратился Сади к палачу вместо ответа.

— Да, видишь ли, — отвечал палач, — я соображаю, сколько смогут выдержать некоторые бревна и доски. Сегодня ночью я с работниками хочу устроить виселицу, и такую высокую, чтобы ее можно было видеть издали.

— Виселицу? Для кого это? — спросил Сади.

— Для мнимой пророчицы, задушившей старую аравитянку Ганнифу.

— Так она приговорена к смерти?

— Недавно мудрый и справедливый Гамид-кади прислал мне приказание, чтобы завтра, после заката солнца, вздернуть мнимую пророчицу на виселицу.

— Она здесь, у тебя в тюрьме?

— Да, благородный паша, она там наверху, в одной из камер.

— Ты уже готовишься сооружать для нее виселицу, а неизвестно еще, будет ли она на самом деле казнена.

— Как может это подлежать сомнению, когда слово мудрого и справедливого кади решило уже ее участь? Она осуждена на смерть.

— Но она еще жива, а пока она жива, приговор может быть еще отменен.

— Кто имеет на это власть, мой благородный паша? — спросил палач.

— Могущественный султан.

— Не поверю я этому, благородный паша, как глубоко ни уважаю я тебя и твои слова. Его величество султан не может отменить приговор Шейха-уль-Ислама и кади.

— Он может назначить новое следствие, и это непременно случится. Кади очень торопится. В прошлую ночь только он передал тебе пророчицу, сегодня вынес приговор, а завтра уже она должна быть на виселице.

— Так гласит приказ, благородный паша.

— Хорошо! Но жива ли она еще? Или бедное создание уже убили, чтобы только заставить ее молчать, и завтрашняя казнь не что иное, как комедия для публики?

— Нет, мой благородный паша, мнимая пророчица еще жива.

— Проводи меня к ней, мне надо ее видеть и сказать ей несколько слов.

— Не гневайся на твоего раба, благородный Сади-паша, если он осмелится заметить тебе, что ему предписано присутствовать при подобных посещениях, — сказал палач.

— Ты можешь и обязан сделать это, Будимир. Можешь слушать, о чем я буду говорить с Сиррой. Не думай, что я хочу вынуждать тебя преступать твои обязанности, — отвечал Сади, очень довольный тем, что ему удалось хотя бы отыскать Сирру. До завтрашнего вечера ом имел еще время использовать пророчицу как орудие против Мансура и отвратить от нее ужасную смерть. Но он должен был не терять времени понапрасну, если только хотел добиться того, чтобы почти в последнюю минуту успешно опередить быстрые и решительные действия Мансура и его помощника.

Палач взял ключи и свечку.

— Прошу следовать за мной, — обратился он к Сади и отправился из комнаты по старому коридору со сводами. В конце коридора находилась дверь, которой, вероятно, закрывалась лестница. Будимир хотел отворить ее, но в эту самую минуту ему почему-то пришло в голову осветить верхнюю часть двери, где было сделано маленькое окошечко. Стекло было выдавлено!

Это обстоятельство в связи с открытыми дверями показалось палачу странным и подозрительным. Человек не мог выдавить стекло и пролезть через окно, оно было так высоко, да и дверь была такая гладкая и скользкая, что не было никакой возможности добраться по ней до окна.

Дверь была крепко заперта, Будимир открыл ее.

Сильный порыв ветра чуть было не потушил свечу. Но откуда же мог он дуть?

Будимир не сразу нашел объяснение этому, он поднялся с Сади по ветхой, широкой каменной лестнице наверх, тут помещалось то отделение башни, где обычно содержались уже обреченные на смерть жертвы. Оно состояло из нескольких находившихся рядом комнат, все они были снабжены чрезвычайно крепкими дверями и маленькими, заделанными решеткой окошечками, и никогда еще не удавалось бегство ни одной из жертв палача.

Со свечой в левой руке и со связкой ключей в правой, он подошел в сопровождении Сади к одной из дверей и стал отпирать ее. Большой ключ упрямо гремел в старом, заржавленном замке, но что могло противостоять страшной силе Будимира? Дверь быстро отворилась.

— В этой камере содержится мнимая пророчица, — сказал он Сади, освещая комнату. — Подойди ближе, мой благородный паша.

Сади последовал его приглашению. В камере кроме низенькой постели да каменного стола, на котором стояла кружка с водой и лежало немного хлеба, ничего и никого не было. Сади посмотрел по сторонам, отыскивая глазами Сирру.

— Ты ошибаешься, палач, здесь нет пророчицы, эта комната пуста.

— Пуста? — в ужасе спросил Будимир и тоже вошел в комнату, осмотрел каждый уголок, везде ища Сирру, но ее нигде не было. — Она убежала, — сказал он, дрожа от гнева и страха.

— Убежала? Да, твоя правда. Здесь, возле двери, она сделала отверстие в стене, вынув несколько кирпичей.

— Для меня это непостижимо, словно эта Черный гном не человек, — проворчал палач, рассматривая отверстие в стене.

— Пророчица убежала и, таким образом, ускользнула от приговора кади.

— Так это она открыла все двери внизу — этого никогда еще не бывало! Это может стоить мне головы.

— Я советовал бы тебе молчать пока о ее бегстве, — обратился Сади к палачу, лицо которого было мрачно и сердито, — очень может быть, что до завтра она еще и найдется. Посвети-ка мне, я напрасно пришел сюда.

С этими словами Сади оставил башню палача и отправился к каналу, там он нашел свою лодку, которая и перевезла его обратно в город.

Между тем Гассан, совершив прогулку с султаном, нашел время избрать другой путь для скорейшего освобождения Зоры. С этой целью он отправился к великому визирю Махмуду-паше. Этот важный государственный сановник благодаря своим искусно сплетенным интригам имел большое влияние на султана. Он вместе с другими визирями составлял силу, которой должен был бояться Абдул-Азис. Мало-помалу удалось им захватить в свои руки все привилегии, и в то время как прежние министры были в постоянном страхе впасть в немилость султана, нынешние визири смогли образовать союз, который никого и ничего не боялся.

Султан был мало-помалу ограничен в своей власти, различные лица хватались за бразды правления. Возникла тайная борьба за власть, причем важную роль играли придворные интриги, и очень понятно, что при такой погоне за властью немного ее оставалось на долю самого султана. Султанша Валиде, Шейх-уль-Ислам, великий визирь, остальные министры, послы иностранных держав — все стремились руководить и управлять, все добивались верховной власти, все питали честолюбивые замыслы и, завидуя остальным, каждый старался осуществить свои планы, не выбирая средств. Сам султан давно уже заметил, что предсказанные ему старым нищим-дервишем враги были не кто иные, как его сановники и советники, которые своим дурным управлением разоряли страну и думали только о том, как бы увеличить свою казну и удовлетворить свое честолюбие. Прежде султан пользовался такой твердой и неограниченной властью, что даже великий визирь трепетал перед ним, а министры при малейшей ошибке или подозрении дрожали за свою жизнь, теперь же дела начали принимать другой оборот.

Махмуд-паша мог похвалиться, что в политике он всемогущ, разумеется, только в том, что касалось Турции.

Он самовластно распоряжался страной. Султан Абдул-Азис слушался его и, по-видимому, даже побаивался.

К этому-то сановнику и отправился Гассан, предварительно подав великому визирю через одного своего приятеля, мушира иностранных дел, рапорт, по которому Зору-бея требовали в Лондон.

При этом Махмуд-паша сейчас же вспомнил о леди Саре Страдфорд и предался размышлению о том, что присутствие Зоры в Лондоне было бы очень выгодно для Турции. В эту самую минуту доложили о Гасеане, адъютанте и наперснике султана.

Великий визирь велел ввести его в свой кабинет.

— Ты пришел с известием из кабинета его величества, мой благородный бей? — спросил Махмуд-паша.

— Нет, ваша светлость, прошу извинения, я пришел по частному делу, — отвечал Гассан. — И не по моему собственному, а по делу моего арестованного друга Зоры-бея.

— Разве Зора-бей арестован? — спросил удивленный великий визирь.

— Странно, что ваша светлость еще не получили донесения об этом от сераскира, — сказал Гассан и вкратце рассказал о случившемся, причем не пощадил и Шейха-уль-Ислама, очень хорошо зная, что великий визирь с ним не особенно-то ладит.

— Это не дело! — сердито воскликнул Махмуд-паша в ответ на донесение Гассана. — Этого быть не должно! Министерство иностранных дел нуждается в Зоре-бее.

— Я слышал, ваша светлость, что Зора-бей должен ехать в Лондон.

— Разумеется, и как можно скорее, он там нужен, он назначен туда военным атташе.

— Одного слова вашей светлости будет достаточно, чтобы помешать действиям Шейха-уль-Ислама, — сказал Гассан. — Его величество султан мог бы освободить Зору-бея, но влияние Мансура-эфенди так велико! Он прилагает все усилия, чтобы помешать этому!

Эти слова пробудили в великом визире чувство соперничества.

— Шейх-уль-Ислам может делать что угодно в пределах его власти, — отвечал Махмуд-паша, — но дел дипломатии Мансур-эфенди касаться не должен.

— Я опасаюсь, ваша светлость, что вследствие влияния Шейха-уль-Ислама арест Зоры продлится еще долго.

— Ты думаешь, мой благородный Гассан-бей, что его величество султана нельзя склонить к приказу об освобождении твоего друга?

— Боюсь, что так, ваша светлость.

— В таком случае, мы должны сами взяться за это дело, — коротко объявил Махмуд-паша. — Зора-бей не должен дольше оставаться здесь, он нужен в Лондоне.

— Смею ли я доложить о вашей светлости в кабинете его величества?

— Нет, сегодня не мой день! — поспешил ответить великий визирь.

— В таком случае, смею ли я совершенно секретно сообщить вашей светлости еще одну новость?

— Говори, я слушаю.

— Дни могущества Шейха-уль-Ислама сочтены.

— Что приводит тебя к такому заключению?

— Более чем смелые планы и средства Мансура-эфенди должны привести его к падению.

— Ты знаешь еще что-нибудь?

— Мне кажется, ваша светлость, что на днях должна решиться его участь.

— Будь что будет, а пока нужно противодействовать влиянию Шейха-уль-Ислама, которое должно быть уничтожено. Зора-бей должен уехать! Я считаю, будет лучше, если он попытается убежать из тюрьмы, уехать в эту же ночь и, не останавливаясь ни в Вене, ни в Кельне, сразу отправится в Лондон. Прежде чем он прибудет туда, мы выхлопочем ему помилование, прежде чем он устроится в Лондоне, он уже будет назначен военным атташе.

— Слова вашей светлости пробуждают во мне радость и благодарность! Можно ли считать их окончательным решением? — спросил Гассан.

— Мне ничего не известно об аресте Зоры-бея. Я передам тебе его бумаги, необходимые для его отъезда, и Зора-бей может в эту же ночь оставить Стамбул.

— А бегство из тюрьмы, ваша светлость, вы считаете необходимостью?

— Я буду его защищать.

— Приношу вашей светлости благодарность за эту милость.

Великий визирь подошел к письменному столу, выбрал несколько приготовленных бумаг, подписал их и передал Гассану-бею, который принял их с глубоким поклоном.

— О бегстве, в сущности, не может быть и речи, дело идет скорее об исполнении приказа министерства иностранных дел, — сказал Махмуд-паша. — Если Шейх-уль-Ислам постарался отправить нужного нам офицера в тюрьму, то должен быть готовым к тому, что мы его освободим, когда он нам нужен, вот и все! Я отчитаюсь за это, когда придет время, перед его величеством султаном. Тебе ничего не остается делать, как передать бумаги Зоре-бею и позаботиться о том, чтобы он в эту же ночь с первым поездом выехал из Стамбула! Времени еще довольно.

Гассан взял бумаги, поблагодарил пашу и в радостном волнении оставил конак великого визиря. Он немедленно отправился в сераль Было еще не так поздно. Он застал смотрителя того отделения огромного императорского дворца, в котором помещалась тюрьма. Тот низко поклонился влиятельному высокопоставленному офицеру — давно всем уже было известно, что Гассан стал любимцем султана.

— Открой мне тюрьму, — приказал Гассан. — Я должен передать благородному Зоре-бею этот приказ, который я и тебе показываю, чтобы ты не помешал ему оставить тюрьму.

— Оставить тюрьму? — спросил удивленный смотритель.

— Прочитай этот приказ министерства иностранных дел.

— Мудрый и высокий Мансур-эфенди был здесь и приказал мне соблюдать особенную бдительность.

— Вот эти бумаги предписывают немедленный отъезд Зоры-бея военным атташе в Лондон.

— Если ты говоришь и приказываешь мне это, благородный бей, я не осмеливаюсь противоречить тебе, — сказал смотритель, сам не зная, что делать, и отворил камеру, в которой находился Зора-бей. Там была уже зажжена лампа.

Увидев Гассана, Зора бросился к нему навстречу.

— Будь желанным гостем в моем одиночестве! — воскликнул он.

— Твое одиночество должно кончиться, — сказал Гассан, дружески поздоровавшись с Зорой.

— Разве Шейх-уль-Ислам уже низвергнут? — спросил Зора.

— Тише, — сказал Гассан, так как смотритель был в коридоре и мог слышать их разговор. — Еще нет, но мы с Сади надеемся, что дни его сочтены, но обо всем этом ты узнаешь уже в Лондоне.

— В Лондоне?

— Да, Зора, ты в эту же ночь должен отправиться туда.

— Значит, я должен бежать?

— Да, пожалуй что так, но по приказу великого визиря и министерства иностранных дел.

— Какую связь имеет все это, я ничего не понимаю.

— Все очень просто: в министерстве иностранных дел не знают, что ты арестован, ты назначен военным атташе в Лондон, тебе приказано немедленно отправиться к месту назначения.

— Друг мой, ты говоришь правду?

— Вот твое назначение.

— В Лондон? Ведь это мое заветное желание! Всем этим я обязан тебе!

— Ни слова больше, друг мой, нельзя терять ни минуты. Ты должен ехать ночным поездом! — сказал Гассан и вручил бумаги своему товарищу, который перелистывал их вне себя от радости.

— Какое счастье! Все в порядке… Я бегу… Или нет, я уезжаю… Вот приказ!

— Счастливого пути, Зора! Перед тобой открывается новый мир, новое поприще! — сказал Гассан, прощаясь со своим другом. — Да поможет тебе Аллах! Присылай известия о себе и помни своих друзей в Стамбуле.

— Благодарю, Гассан, горячо благодарю за все, кланяйся Сади! — воскликнул Зора.

Гассан поспешно оставил тюрьму, вслед за ним вышел и Зора. Внизу их ожидал смотритель.

— Ты, насколько это возможно, облегчил мой арест, вот тебе в награду, — сказал Зора, подавая старому смотрителю значительную сумму.

Смотритель чуть не заплакал от радости, поцеловал руку Зоры и пожелал ему всякого благополучия. Затем он снова запер двери камеры и вернулся в свое жилище внизу сераля.

Зора немедленно отправился к себе на квартиру. Сади еще не было дома. Он поспешно велел уложить чемоданы и отправился на вокзал. В полночь он уже мчался к новой, давно манившей его цели.

В это позднее время Шейх-уль-Ислам, возвращаясь с заседания в серале, зашел в квартиру смотрителя и сообщил ему, что завтра кади отошлет документы сераскиру и тогда уже начнется следствие.

Ужас охватил старого кастеляна при этих словах.

— Благородный Зора-бей уже уехал, — сказал совершенно озабоченный смотритель.

— Уехал? Зора-бей?

— Точно так, ваша светлость, два часа назад благородный бей оставил тюрьму.

— Он ее оставил? Что это значит? Ты его выпустил?

— По приказу его светлости великого визиря, который Зоре-бею передал благородный Гассан-бей.

— Значит, они меня опередили, — пробормотал Шейх-уль-Ислам с мрачным видом, — но не все еще пропало, его можно догнать и схватить.

А затем, обратившись к смотрителю, сказал, что он будет привлечен за это к ответственности. Бледный от страха смотритель хотел просить помилования, но Мансур-эфенди не слушал его и быстро вышел из коридора, решив немедленно использовать все средства, чтобы помешать бегству Зоры.

XXX. Падение Шейха-уль-Ислама

Приняв Сирру из рук Мансура-эфенди и кади, палач запер ее в одну из комнат на верху башни, где мы были уже вместе с Сади. Черный гном с покорностью переносила все, она ни слова не говорила Будимиру, приносившему ей хлеб и воду. Но когда вслед за уходом Мансура-эфенди и кади палач запер все ворота и двери и в башне водворилась тишина, Сирра проворно вскочила с места.

Глаза ее привыкли к темноте, она видела не хуже кошки и ясно могла рассмотреть всю камеру. Окошечко было очень высоко, но это была еще не беда, так как она лазила лучше любой белки. Плохо было то, что оно так плотно и крепко было заделано решеткой, что Сирра была не в состоянии ничего с ним сделать. Она пробралась к двери и стала разглядывать ее. Дверь была так надежна и крепка, что Сирра не могла и думать о том, чтобы открыть ее. Но пробуя замок и крюки, она нашла, что задвижка была слабая, и наконец, после небольших усилий, ей удалось ее вытащить, задвижка была железная и заостренная. В голове Сирры сейчас же возникла мысль — воспользоваться этим орудием для бегства, и она немедленно решила сделать отверстие где-нибудь в стене. Это была нелегкая работа, но Сирра принялась за нее со свойственной ей настойчивостью. Она очень хорошо понимала, что в стене, выходящей на улицу, это сделать невозможно: она была такой прочной, что даже рабочие со всеми необходимыми инструментами только за несколько дней могли пробить в ней отверстие. К тому же палач, войдя в комнату, мог заметить следы ее работы. Сирра должна была отыскать более удобное место и скоро нашла его в стене, выходящей в коридор, она была тоньше и к тому же была за дверью, что совершенно скрывало ее от глаз Будимира. Сирра немедленно принялась за работу. При помощи железной задвижки она стала пробуравливать отверстие. Твердая стена долго не поддавалась ее усилиям. К утру ей все-таки удалось вытащить один кирпич. Боясь быть замеченной палачом, который мог скоро прийти к ней, она снова вложила кирпич в отверстие и рукой размела весь мусор.

Только через несколько часов пришел Будимир, он принес свежую воду и хлеб и сейчас же удалился. Сирра поспешно продолжала работу. Она могла действовать только одной рукой, другой у нее не было. Но недостаток силы восполнялся ловкостью. За день отверстие значительно увеличилось, а к вечеру в одном месте оно уже доходило до коридора.

Надо было быть осторожнее. Она должна была использовать все средства, чтобы в ту же ночь совершить свой побег. Она прилагала все усилия и с еще большим рвением принялась за работу. К счастью ее, Будимир весь день и весь вечер не показывался, а с наступлением ночи отверстие было уже так велико, что она могла проскользнуть в него. Не медля ни секунды, она пробралась в коридор. Вложив задвижку обратно в дверь, Сирра проскользнула на лестницу и спустилась вниз.

Но, подойдя к высоким крепким дверям, которые внизу отделяли лестницу от коридора, она услышала шаги палача.

Затаив дыхание, она прислушивалась. Сердце в ней замерло от испуга и ожидания.

Простояв несколько минут, она вскочила на широкие перила и подтянулась до маленького окошечка на самом верху двери. Никто другой не смог бы влезть так высоко, но для Сирры не было никакого препятствия, которое она не сумела бы преодолеть. Окно не открывалось — это было досадно!

К тому же наверху не на что было опереться, так что Сирра должна была сейчас же спрыгнуть. На дворе бушевал ветер. Погода была очень мерзкая Комната палача была далеко, она могла отважиться разбить окно. Она снова взобралась наверх и быстро и решительно выдавила стекло — зазвенев, полетели вниз осколки. Сирра прождала минуту — дольше продержаться она не могла — никто не приходил, Будимир не слышал шума.

Проворно, как кошка, пролезла она в образовавшееся отверстие и удержалась рукой за внешний край двери. Затем она освободила руку и спрыгнула на пол, очутившись в том самом месте, откуда расходились несколько коридоров.

Теперь она была спасена. Палач не являлся. Тихонько прокралась она к большим дверям башни и осторожно отодвинула задвижку. Теперь перед ней открылись двери темницы! Она вышла на свободу и так же тихонько притворила за собой дверь.

Быстрыми шагами миновала она двор, подошла к маленьким воротам в наружной стене, осторожно отодвинула засов. Она была свободна и избавилась от страшной опасности. Затворив за собой ворота, не теряя ни минуты, она опрометью бросилась через поле, чтобы ближайшей дорогой добраться до берега, переправиться в Беглербег и там в султанском дворце отыскать Гассана-бея.

На берегу было много лодочников, и она быстро переехала в Беглербег.

До сих пор все, как нельзя лучше, удавалось ей.

Теперь наступало главное дело: нужно было при содействии Гассана-бея убедить султана в низких замыслах и интригах Мансура-эфенди и во что бы то ни стало низвергнуть Шейха-уль-Ислама.

Сирра счастливо пробралась мимо стражи во двор, проскользнула в галерею, где взад и вперед сновали слуги. У одного из них она спросила о Гассане-бее. Он поспешил наверх узнать, был ли тот во дворце.

Но в ту минуту, когда невольник вернулся с ответом, что Гассана там нет, Гамид-кади в сопровождении двух слуг вошел в галерею дворца, направляясь в это позднее время в покои султана.

Вдруг он увидел перед собой Сирру. На минуту он остолбенел от удивления: неужели это ужасное создание имело двойника? Как попало оно сюда, когда должно было сидеть в тюрьме палача?

Заметив кади, Сирра страшно испугалась, но со свойственным ей присутствием духа сейчас же хотела ускользнуть от него и потихоньку выбраться из галереи.

Но Гамид-кади дал знак своим слугам схватить ее, что им удалось сделать уже во дворе. Затем он приказал им отвести пойманную к палачу, так что к рассвету Будимир снова имел в своих руках ускользнувшую от него жертву.

На этот раз он позаботился о том, чтобы поместить ее в более надежную камеру, чтобы она еще раз не сбежала от него, и сам принялся караулить свою жертву.

Кади отправился к султану представить ему на утверждение приговор, в котором ложная пророчица приговаривалась к смерти на виселице, и Абдул-Азис скрепил его своей подписью. Он боялся пророчества, предсказавшего ему скорое низвержение с престола, и думал уничтожить его действие, бросив в тюрьму и казнив пророчицу.

На следующий вечер, сразу после заката солнца, пророчица должна была быть повешена на той площади, вблизи которой совершила она свое мнимое преступление над старой Ганнифой, так как никто не хотел и слышать ее оправданий.

Перед деревянными воротами Скутари, на песчаном обнаженном холме, палач построил виселицу, вид которой знаком каждому и на которую всякий смотрел не иначе, как с тайным ужасом.

В свое отсутствие Будимир поставил помощника перед дверью камеры, где была Сирра, чтобы на этот раз уже не выпустить ее из рук, а сам принялся за работу. Сначала он полагал, что лжепророчица будет сожжена, и приготовил уже все необходимое для устройства костра.

Теперь же ему нужно было поставить виселицу, что было для него делом привычным. Так как Будимир работал над виселицей один, то настал полдень, а она все еще не была готова.

Был пасмурный, холодный зимний день, и обитатели Константинополя, по-видимому, не желали выходить из своих домов. К тому же только немногие знали о предстоящей казни, Мансур-эфенди предпочел не разглашать о ней и не делать ее публичной: он не знал еще, какое впечатление произведет на народ казнь прежде всеми почитаемой чудом и многими посещаемой пророчицы. Могло дойти до возмущения, и хотя в подобных случаях одного его торжественного появления на месте казни в сопровождении свиты было бы достаточно для удержания фанатичной толпы, но все-таки такой бунт мог иметь дурные последствия, и было бы хорошо совсем избежать его. Если бы только Сирра окончила свою жизнь на виселице, то всякая опасность была бы устранена.

Тем не менее, вид виселицы все-таки привлек несколько любопытных прохожих, они подошли к эшафоту, но нашли там одних кавассов, от которых не могли получить никаких сведений.

К вечеру сплошной туман покрыл весь Константинополь, море и ворота, и густым покрывалом завесил ужасный эшафот. А потому только небольшая кучка зрителей собралась перед старыми деревянными воротами и остановилась вблизи эшафота посмотреть, что будет.

Сирра, казалось, вполне смирилась со своей участью и спокойно, без трепета шла навстречу смерти. Ее огорчала только мысль, что она не увидит больше Рецию и не в силах будет помочь ей. Она должна была умереть, не узнав, нашел ли ее Сади и взял ли он ее под свою защиту.

Но какую пользу могли принести теперь вопросы и сожаления? Участь Сирры была решена. С каждым часом день клонился к концу, а после заката солнца она должна была распроститься с жизнью, не положив конца низким планам и делам Мансура. Он оставался продолжать свои дела и безнаказанно злоупотреблять своей властью.

Сирра проиграла в борьбе, должна была уступить ему, и Мансур поспешил заставить ее замолчать.

После обеда, окончив свою работу, Будимир вернулся в тюрьму. Он немедленно пошел к своему помощнику и велел отворить дверь комнаты, где сидела его жертва, он хотел убедиться, там ли еще она была. Затем он принес ей красную блузу, какую всегда должны были надевать осужденные к смерти на виселице, приказал надеть ее и быть наготове, так как скоро придет ее последний час.

Отдав все необходимые приказания, Будимир отправился во двор и принялся запрягать старого, одряхлевшего на службе мула в низенькую повозку с толстыми стенками.

Через час должно было закатиться солнце. До места казни было довольно далеко, Будимир вернулся в камеру заключенной, которая, следуя его приказанию, надела красную блузу. Она казалась в этом костюме страшней и ужасней, чем когда-либо. Красная одежда, покрывавшая ее безобразное тело, была слишком длинна для нее и шлейфом волочилась по земле. Сам Будимир с удивлением смотрел на Сирру, одетую в красную блузу, такого страшного существа он никогда еще не видел. В воображении его рисовалась она на виселице, это было бы зрелище, какое за всю жизнь еще ни разу не представало перед глазами старого палача.

— Готова ли ты, Сирра? — спросил он. — Сойдем вниз, пора тебе отправляться на смерть. На месте казни имам прочтет тебе напутственную молитву. Не нужно ли тебе сказать еще что-нибудь?

Сирра вместо ответа отрицательно покачала головой, затем между палачом и его помощником вышла во двор, где ожидала их низенькая двухколесная повозка.

Будимир открыл заднюю дверь повозки и втолкнул Сирру в небольшое, замкнутое со всех сторон пространство. Сверху было отверстие, заделанное железными прутьями, наподобие клетки, чтобы преступники могли видеть небо, но не смели и думать о бегстве.

Дверь затворили, палач взмахнул кнутом, и мул потащил повозку. Рядом с ней шел, держа вожжи, Будимир, а за ним — его помощник.

Так этот необычный экипаж добрался до того места на берегу Босфора, где постоянно был наготове большой паром для перевозки маленьких экипажей, животных и прочего.

Повозку вкатили на паром, и гребцы принялись за работу.

Будимир видел, что нельзя терять ни минуты. Ему показалось, что муэдзины возвестили уже о наступающем закате.

Сирра сидела неподвижно, словно птичка в клетке. Она забилась в угол и пристально смотрела вперед. Теперь, казалось, она не могла больше рассчитывать на помощь и спасение. Не нашлось никого, кто бы помог ей обличить Шейха-уль-Ислама. Еще немного — и она будет уже на месте казни, вблизи которого она нашла труп доброй, старой Ганнифы.

Сирра не сомневалась, что бедная старуха стала жертвой Мансура и грека, будучи убитой вместо нее. Она была уверена, что смерть предназначалась именно ей, Ганнифа же вместо нее случайно попалась в руки подстерегающего свою жертву убийцы.

Достигнув противоположного берега, повозку выкатили с парома, и Будимир снова погнал мула, чтобы скорее добраться до места казни.

В это время Гассан был вдвоем с султаном в его кабинете. Ои знал, что через несколько часов совершится казнь пророчицы и что с ней погибнет возможность низвержения Шейха-уль-Ислама.

С каждым часом влияние Гассана на Абдула-Азиса возрастало, и он мог позволить себе больше, чем кто-либо другой.

Но вот в кабинет явился камергер и объявил Гассану, что. Шейх-уль-Ислам во дворце и настоятельно просит султана об аудиенции.

Гассан поручил камергеру продержать Шейха-уль-Ислама до тех пор, пока он не придет звать его в кабинет султана.

— Что там такое? — спросил султан, когда камергер безмолвно удалился.

— Мансур-эфенди просит аудиенции у вашего величества, — отвечал Гассан, сразу угадавший, что тог пришел доложить султану о бегстве Зоры.

— Что ты хотел сообщить мне сегодня утром о великом муфтии и о приговоренной к смерти лжепророчице? — спросил султан.

— Я хотел открыть вашему величеству, что пророчица эта была орудием Мансура-эфенди!

— Орудием Мансура? Для чего?

— Для того, чтобы с помощью ее усилить свою власть, свое могущество и, прежде всего, расположить в свою пользу светлейшую султаншу Валиде!

— Это тяжкое обвинение, Гассан-бей, — сказал Абдул-Азис.

— Я никогда не решился бы легкомысленно рисковать доверием и благосклонностью вашего величества, — отвечал Гассан, — я говорю правду! Мансур-эфенди пользовался для своих целей тем уродом, которому он Дал название чуда и сделал пророчицей, она сама призналась мне в этом. Еще не ушло время допросить ее, однако надо торопиться, Мансур-эфенди очень проворен, он хочет устранить эту соучастницу своих тайн, которая кажется ему теперь опасной, и сегодня же вечером совершится ее казнь!

— Ведь пророчица обвинена в убийстве!

— Это ложное обвинение, сделанное для того, чтобы скорее и под прикрытием закона совершить ее казнь!

— Кавассы нашли ее на трупе!

— Убитая была дружна с ней! Убить хотели пророчицу, и только случай спас ее! Ее вызвали ложным известием из дома софта в это отдаленное место! Вместо нее пошла та, которая через несколько часов была найдена убитой!

— Кого же ты подозреваешь, Гассан?

— Пока еще я не могу ответить на это вашему величеству, но клянусь моим вечным спасением, что пророчица не совершала этого преступления!

— Позови ко мне великого муфтия! — приказал султан, когда Гассан возбудил в нем более важные подозрения. Ему снова пришло в голову, что Мансур-эфенди все еще не дал ответа по поводу вопроса о престолонаследии! Это замедление, это молчание были все равно, что отказ. Итак, все милости, которыми осыпал Абдул-Азис Шейха-уль-Ислама, пропали даром, он понял это. В ту же минуту ему впервые показалось подозрительным, что мать его, султанша Валиде, в последнее время совсем перестала враждовать с Шейхом-уль-Исламом и недоверчиво относиться к нему, по-видимому, заключив с ним мир! Уж не заговор ли это? Не прав ли Гассан? Этот Мансур не один ли из тех врагов, которых он должен опасаться при своем дворе?

Абдул-Азис вполне доверял Гассану. Его обвинение имело в эту минуту на султана такое действие, от которого можно было ожидать самых лучших результатов. Но султан, казалось, хотел поставить Шейха-уль-Ислама лицом к лицу с предъявленными ему обвинениями. Гассан ввел Мансура в кабинет. Тот сразу почуял беду, как только его заставили ждать, особенно когда его ненавистный враг пришел проводить его к султану. Однако он ничем не выдал своей ненависти и недоверия, а с гордой, величественной осанкой прошел в кабинет султана.

Он низко поклонился султану и сделал недовольный вид, когда Гассан встал возле своего повелителя.

— Ты пришел доложить мне, что пророчица будет казнена? — спросил Абдул-Азис.

— Я пришел к вашему величеству с другой вестью, — отвечал Мансур-эфенди, не удостоив Гассана даже взглядом, — с вестью, которая привела меня в крайнее изумление и которую я немедленно должен довести до сведения вашего величества!

— Ты возбуждаешь мое внимание, великий муфтий. Что это за известие?

— Убийца Магомета-бея, начальника твоих телохранителей, в прошлую ночь бежал из тюрьмы сераля!

— Офицер, который содержался там под арестом? — с досадой спросил султан.

— Зора-бей, ваше величество, бежал ночью, и все попытки догнать и задержать его были тщетны.

— Убежал? Как это могло случиться?

— Двери тюрьмы открылись перед Зорой-беем, — отвечал Мансур-эфенди с иронической улыбкой.

— Двери открылись?

— Обстоятельство это кажется удивительным, — продолжал Шейх-уль-Ислам, злобно улыбаясь, — но с дозволения вашего величества я сейчас же разрешу загадку!

— Говори!

— Молодой офицер, который стоит возле вашего величества, приказал открыть двери и вручил беглецу необходимые бумаги!

Султан вопросительно взглянул на Гассана.

— Что такое? Что все это значит? — строго спросил он.

— Его светлость мудрый и правосудный Шейх-уль-Ислам изволит говорить правду, ваше величество! — невозмутимо отвечал Гассан. — Зоре-бею был прислан приказ из министерства иностранных дел! Он был назначен военным атташе в Лондон и этой же ночью немедленно уехал к месту своего назначения, где он, вероятно, добьется таких же успехов, как и в борьбе с мятежными арабами!

— И ты, Гассан-бей, вручил ему этот приказ?

— Точно так, ваше величество!

— Я пришел просить ваше величество о преследовании беглеца и о наказании виновного, — продолжал Мансур, — я являюсь истцом.

— Разве ты не знал, что Зора-бей был арестован по моему именному приказу? — обратился султан к Гассану. — Как мог ты явиться подателем этих бумаг?

— Я поступил по совести: Зора-бей — верный слуга вашего величества! Тот же, которого он наказал за недостойный поступок, служил не вашему величеству, а Шейху-уль-Исламу, — бесстрашно отвечал Гассан, — пусть гнев вашего величества падет на меня и на Зору-бея, нас утешает только то, что мы верой и правдой служим вашему величеству и никому больше!.. А Магомет-бей душой и телом предан был его светлости Шейху-уль-Исламу и исполнял лишь одни его приказания. Никогда не могли бы вы, ваше величество, удостоить его полного доверия!

Мансур-эфенди задрожал от бешенства при этих словах Гассана.

— А потому на попытки Шейха-уль-Ислама отомстить Зоре-бею за начальника капиджей надо смотреть не иначе, как на желание отомстить за смерть своего протеже, чтобы возбудить тем сильнейшую привязанность к себе в его преемнике, — продолжал Гассан. — Я же того мнения, что солдаты и офицеры какого бы то ни было государства не могут служить двум господам, что они должны быть верными, преданными и покорными слугами своему государю и никому больше!

Султан был поражен словами Гассана, и когда тот смолк, наступила пауза.

— Я желаю сначала выслушать доклад великого визиря о деле того офицера, который ночью бежал из тюрьмы, — строго сказал Абдул-Азис, и этот ответ дал понять Шейху-уль-Исламу, что он проиграл дело.

— Махмуд-паша сообщит мне о назначении Зоры-бея, я думаю, оно крайне важно и необходимо!

— Крайне важно и необходимо, так я слышал из уст Махмуда-паши, — подтвердил Гассан. — Зора-бей отправлен атташе в Лондон, где у него важные связи!

— Доклад великого визиря разъяснит это дело. Мне говорят, — обратился султан к Шейху-уль-Исламу, который стоял перед ним бледный и со сверкающими глазами, — что воскресшая из мертвых девушка, называемая пророчицей, состояла под твоим надзором и руководством, так ли это, великий муфтий?

Мансур ожидал всего, только не этих слов, которые прямо показывали, что султан уже явно не доверяет ему. Абдул-Азис пристально и строго смотрел на Мансура, и тот должен был собрать все свое присутствие духа, чтобы не выдать себя.

— Правда, я был в доме софта, чтобы убедиться в чуде, — отвечал он тихим, беззвучным голосом, — вот и все.

— Где теперь тот софт? — спросил султан.

— Он сошел с ума.

— Я спрашиваю, где он, великий муфтий, ты понял меня?

— Он умер, ваше величество!

При этих словах Мансура Абдул-Азис быстро взглянул на него — взгляд этот был красноречивее слов, он ясно показал Шейху-уль-Исламу, что султан знал слишком много!

— Кто это, ваше величество, приписывает мне руководство пророчицей? — обратился Мансур-эфенди к султану, он понял теперь опасность своего положения и должен был использовать все, чтобы только победить, в противном случае ему грозила погибель.

— Гассан-бей, я велю тебе отвечать, — обратился султан к своему адъютанту.

Оба противника стояли теперь друг против друга.

— Я имею доказательство своих слов, — начал Гассан, — его светлость Шейх-уль-Ислам не захочет, да и не в состоянии будет отрицать то, что пророчица по имени Сирра, дочь старой толковательницы снов Кадиджи из Галаты, была орудием его планов. Его светлость не в силах будет также опровергнуть, что пророчица только повторяла слова, которые он подсказывал ей, стоя за ковром!

— Подсказывал ей! — вскричал султан.

— Свидетельница еще жива, стоит вашему величеству приказать, и она, пока еще не казнена, будет приведена сюда, от нее мы узнаем правду!

Мансур-эфенди видел, что падение его близко, однако он не хотел так легко выйти из игры.

— Слишком поздно! Солнце заходит! Пророчица сейчас примет достойное наказание, — сказал он.

— В таком случае, перед высоким лицом его величества, — обратился Гассан к Мансуру, — я спрашиваю вашу светлость, правду ли я сказал, и надеюсь, ваша светлость не допустит того, чтобы допрашивать свидетелей, подчиненных вашей светлости! Я повторяю свое показание, что пророчица была орудием вашей светлости и только повторяла те слова, которые ваша светлость подсказывали ей.

— Говори! Правда ли это? — спросил Абдул-Азис, едва сдерживая гнев.

— Надеюсь, ваша светлость не будет вынуждать меня допрашивать ходжу Неджиба и другого сторожа пророчицы, вами же назначенных!

— Ты приставил к ней сторожами своих слуг? — вскричал султан, не дожидаясь ответа от смертельно бледного Шейха-уль-Ислама. — Довольно! Я не нуждаюсь в показаниях слуг великого муфтия! Все так, как утверждаешь ты, Гассан-бей, невероятное оказалось правдой! Итак, пророчица была орудием в руках Мансура-эфенди! Тебе представится случай, — обратился он к последнему, — в уединении, в одиночестве подумать о том, что ты наделал и что произнес устами той пророчицы!

Шейх-уль-Ислам хотел просить султана выслушать его объяснения, но страшно разгневанный Абдул-Азис наотрез отказал ему.

— Ты узнаешь мои дальнейшие приказания, — сказал он, — а теперь — ступай!

Мансур-эфенди был низвергнут, впал в немилость и перестал быть главой всех магометан. Он был слишком горд для того, чтобы пасть в ноги султану, а может быть, видя бесполезность подобного унижения, удержался от него.

Он ограничился безмолвным поклоном и вышел из кабинета, бросив на Гассана взгляд смертельной ненависти.

С этой минуты Мансур перестал быть Шейхом-уль-Исламом, так как султан мог сменять и назначать его, но никогда, однако, не мог приговорить его к смерти или к лишению имущества.

— Ты оказал мне новую услугу, обличив этого неверного слугу моего трона, — сказал султан своему адъютанту, когда они остались вдвоем, — теперь я верю, что пророчица была невиновна.

— Несчастное орудие этого человека, которого постигла теперь немилость вашего величества, должно поплатиться жизнью за то, что показалось ему опасным, — отвечал Гассан, — солнце закатилось, и в эту минуту несчастное создание должно умереть!

— Этому не бывать! — воскликнул султан. — Пророчица должна жить, чтобы доказать вину Мансура-эфенди.

— Ваше величество прикажете…

— Я приказываю пощадить жизнь пророчицы.

— Если еще не слишком поздно, если палач в своем усердии не исполнил уже приговор Мансура и его сообщника и не казнил несчастную, то она будет спасена.

— Поспеши же исполнить мое приказание, — сказал Абдул-Азис своему любимцу.

Гассан поклонился и бросился вон из кабинета.

Может быть, Сирра, несчастная жертва Мансура, была еще жива, может быть, Гассан мог еще вырвать ее из рук палача, который уже вез ее на место казни.