Сумерки свободы

САПОГИ ИЗ ШАГРЕНЕВОЙ КОЖИ

Мемуаристы интимного склада вспоминают, что Александр III, имевший, как и большинство русских деспотов, пристрастие к сапогам, заказывая себе обувку у придворного сапожника, обыкновенно просил, чтобы голенища были несколько просторней, чем того требовала нога. Не потому, что император имел тайное пристрастие к свободе, хотя бы даже и для собственной ноги. Боже упаси: в российских анналах Александр III прославился как один из самых грубых и тупых деспотов. По словам генерала П. А. Черевина, начальника личной охраны царя, сапоги заказывались с таким расчетом, чтобы в них входила плоская фляжка коньяку. Таким образом царь, побаивавшийся своей норовистой супруги, пытался обмануть ее бдительность.

«…Царица подле нас, мы сидим смирненько, играем как паиньки, — вспоминал генерал-собутыльник. — Отошла она подальше — мы переглянемся — раз, два, три! — вытащим фляжки, пососем и опять как ни в чем не бывало… И называлось это у нас „голь на выдумки хитра“». Таковы были «невинные» забавы русского двора…

Мы, впрочем, привели этот эпизодец вовсе не для того, чтобы позабавить читателей. За мелкой деталью, за нюансом истории нередко стоит куда более глубинный смысл, чем может показаться при беглом взгляде. Дело, разумеется, не в ширине голенищ, а в том, что любовь российских самодержцев к сапогам отражала определенный психологический уклад не только властелинов, но и самой власти. Склонность таких свирепых российских монархов, как Павел, Николай I, Александр III, к фрунту, плац-параду, шпицрутенам была лишь внешним отражением той пруссаческой цивилизации, «цивилизации сапог», которую они олицетворяли. За склонностью Александра III к голенищам проглядывала политическая реакция с ее непременными атрибутами — порками, застенками, казнями.

Пристрастие Сталина, Троцкого и их ближайшего окружения к сапогам тоже не случайно — оно выявляло тягу к определенному идеалу общественного устройства — не к гражданскому обществу, к которому мы теперь стремимся, а к обществу, построенному по военному регламенту. За сталинскими сапогами, за сапожником Кагановичем, за «шаркающей кавалерийской походкой» приближенных военачальников вставали траншеи и рвы, в которые сваливали оказавшихся непригодными к цивилизации «военного коммунизма» гражданских лиц, людей в штиблетах, в лаптях, в ботинках — тех, для кого профессией был свободный труд, а не казарма.

Не будем тревожить зловещих теней. Пробуждающаяся ото сна русская гражданская правда найдет и уже находит для творцов «военного коммунизма» положенное им место в нише русского исторического колумбария. Вдумчивый читатель, конечно же, уже смекнул, что наскучившая ему публицистическая «Сталиниана» была вынужденной, но необходимой мерой исторической ассенизации. Теперь, когда демистификация Сталина стала свершившимся фактом, можно признать, что в журнальной антисталинской гонке были и крутые виражи, и превышение скорости, и потеря равновесия. Но все эти неизбежные в полемике передержки имели свои причины и свои стартовые данные: иные — от переполнявшего душу гнева и боли, иные — от долго сдерживаемых обид и оскорблений, третьи — от недостатка знаний, от искривленности нашего исторического зеркала. Часть «ошибок» была, в сущности, навязана публицистике недостатком гласности, цензурными ограничениями: уже позволено было критиковать Сталина и его окружение, но по-прежнему ставилось «вето» на попытки углубленного, причинного анализа. Критика Сталина на определенном этапе вызревания гласности была своего рода «эвфемизмом» более серьезной, концептуальной критики. Хотелось бы, чтобы вынужденный этот маневр был понят теми из наших читателей, которые гневались на нас и слали сердитые письма. Умный читатель! Вспомним же вместе с Горацием:

Библейские мудрецы предупреждали, что «будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням». Время социальных мифов и утопий длилось почти семьдесят лет. Мифологическое время и сознание еще не изжиты. Мы делаем лишь первые шаги в сторону реального времени. Демистификация отдельных личностей иконописного чина позволяет нам наконец примерить «венец правды». Воистину приблизилось время, когда рядом с заслуженным трудом Н. Куна «Легенды и мифы Древней Греции» на книжную полку можно будет поставить мифы «Краткого курса» и пуститься в увлекательную «одиссею» исторической правды. Попробуем же прикоснуться к первым ее страницам.

У Н. А. Бердяева в «Философии неравенства» есть странная, беспокоящая мысль. Он говорит о том, что «все революции кончались реакциями. Это неотвратимо, — пишет он. — И чем неистовей и яростней бывали революции, тем сильнее бывали реакции». Многие годы спустя, основываясь на собственном опыте и опыте советской истории, А. Солженицын дополнит: революция была не продолжением, а смертельным изломом хребта, который едва не кончился полной национальной гибелью.

В чем же причина трагического разрыва между светлым ожиданием революции и теми поистине горькими плодами, которые она принесла народу? Причина, на наш взгляд, в «первородном грехе» революции: в том, что свободу и демократию она добывает отрицанием свободы и демократии. Для своего успеха революция требует «непорочного зачатия». Наша же революция, вышедшая из войны, зачиналась в крови и насилии. В этом ее трагедия. Вот почему сейчас, на пороге XXI века, России в сфере демократии приходится начинать сначала. Вот почему нам нужно усвоить урок «октябрьского зачатия», неудавшуюся попытку соединения революции и демократии.

Учредительное собрание 1918 года у нас так долго было принято шельмовать, что само это словосочетание в восприятии людей превратилось в нечто бранное, почти нецензурное.

А между тем кадровые русские рабочие той поры имели вполне одобрительный взгляд на Учредительное собрание. И об этом полезно напомнить.

Выборы в Учредительное собрание были первыми свободными парламентскими выборами в России. Идею Учредительного собрания горячо поддерживали до революции все демократические силы, в том числе и большевики, В. И. Ленин.

Максим Горький писал: «Лучшие люди почти сто лет жили идеей Учредительного собрания — политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность свободно излить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян».

Большевики, исходя из своей политической платформы, разработанной Лениным, принимали участие в выборах в Учредительное собрание. Избирательная кампания показала реальную расстановку политических сил в России. Меньшевики потерпели крах, собрав всего 2,3 процента голосов. Не получили поддержки и кадеты (4,7 процента мест). Большевики уверенно собрали 24 процента и продемонстрировали, что они являются одной из ведущих политических сил. «Одной из», однако не единственной. Крестьянский характер тогдашней России, ее социальная стратификация со всей очевидностью проявилась в результатах выборов. Представители «крестьянской партии» — социалисты-революционеры (эсеры) собрали 40 процентов. Таким образом, левые партии получили решающее большинство голосов революционной России. Возникла возможность сформирования левого демократического правительства, которое отражало бы реальные демократические устремления трудящихся.

Идея Учредительного собрания была дорога не только интеллигенции, но и рабочим. Не тем хрестоматийным пролетариям, которых нам демонстрировали фильмы «Ленин в Октябре» или «Выборгская сторона», а настоящим рабочим Путиловского, Обуховского заводов, которые были опорной базой революции в пролетарской среде.

5 января 1918 года в Петрограде состоялась мирная демонстрация в поддержку собравшегося в Таврическом дворце Учредительного собрания. Рабочие, студенты, левая интеллигенция шли под знаменами Российской социал-демократической рабочей партии. В колоннах демонстрантов были рабочие Обуховского и Патронного заводов, с Выборгской стороны, с Васильевского острова… Выступление петроградских рабочих было продиктовано стремлением сохранить единство левых сил. Сознательные рабочие России понимали всю пагубность размежевания демократии, политического сектантства. Это трезвое и глубоко патриотическое понимание рабочими общности интересов демократической России отчетливо проявилось и ранее — в октябре 1917 года, сразу же после Октябрьского переворота. Тогда Всероссийский исполком профсоюза железнодорожников «Викжель» настаивал на создании «однородного социалистического правительства». Такой же точки зрения придерживалась и делегация питерских рабочих, прибывших на созванное «Викжелем» совещание. Рабочие уже тогда хотели избежать кровопролития между революционными партиями, боялись гражданской войны. Характерно, что против коалиции левых партий резко выступил Троцкий, человек в сапогах и военной фуражке. За сотрудничество в рамках русской социал-демократии высказались люди гражданского склада — Каменев, Рыков, Зиновьев. Они считали, что жесткая линия Троцкого приведет к ослаблению политической базы демократии. Пять ближайших соратников Ленина — Каменев, Рыков, Зиновьев, Милютин, Ногин — подали в знак протеста в отставку. А между тем в предложении Каменева, Рыкова, Зиновьева не было никакой «ереси». Более того, идея сотрудничества партий в рамках рабочего движения зиждилась на марксистской классике. Маркс никогда не претендовал на монопольное право коммунистов на истину и на власть и даже на руководство пролетариатом. «Коммунисты не являются особой партией, противостоящей другим рабочим партиям. У них нет никаких интересов, отдельных от интересов всего пролетариата в целом», — писал он в «Манифесте Коммунистической партии». История западноевропейского пролетариата со всей очевидностью подтвердила, что трудящиеся могут достигать высоких завоеваний «реального социализма» и в рамках социал-демократии, и даже при классических буржуазных коалициях при условии существования сильных рабочих партий и профсоюзов. Об этом «парадоксе» социальной истории на Съезде народных депутатов весьма красочно упомянул Чингиз Айтматов.

Тогда, в октябре 1917 года, возник первый в советской истории правительственный кризис. В своем заявлении вышедшие в отставку предупреждали, что сохранение однопартийного правительства в стране, где большинство еще не прониклось большевистской идеологией, возможно лишь средствами политического террора.

Дальнейшие события, к сожалению, подтвердили опасения старых большевиков.

Отказ от создания коалиционного правительства в октябре 1917 года был первым, еще бескровным актом сужения демократии. Впервые голос людей в сапогах оказался сильнее гражданского голоса. Неограниченная власть уже начинала дурманить голову. Когда 5 января 1918 года при повторной попытке вернуть революцию в русло демократии петроградские рабочие вышли на демонстрацию в защиту Учредительного собрания, против них были посланы войска. Учредительное собрание было объявлено «контрреволюционным» и разогнано, демонстрация рабочих расстреляна. Была упущена историческая возможность сотрудничества левых сил России в рамках демократически избранного парламента. Гражданский мир был отвергнут, ворота в трагедию гражданской войны открыты. Для поддержания власти теперь требовались не политики, а люди в сапогах — все в большем и в большем количестве. Героем времени становился Троцкий. «Россия, кровью умытая» являет миру новую, незнакомую прежде цивилизацию — цивилизацию сапог и кожаных тужурок.

У Н. В. Гоголя есть очень верное нравственное рассуждение, которое вместе с тем применимо и к политике: «Человека нельзя ограничить другим человеком, на следующий год окажется, что надо ограничить и того, который приставлен для ограничения, и тогда ограничениям не будет конца…»

Ограничение демократии и свобод в первые же дни революции (как, например, запрещение буржуазных партий и закрытие оппозиционных газет на второй день Советской власти) было опасно не только тем, что сосредоточивало в руках одной группы людей бесконтрольную власть, но и тем, что закрывало дорогу к легальному изъявлению несогласия. Насилие над демократией порождало сопротивление, сопротивление вызывало террор. Одна бездна призывала другую. И в этих безднах гибли не только миллионы безвинных, моральной пагубе было подвержено несравнимо большее число людей. На смену отвергнутых революцией привычных добродетелей и нравственных начал пришел унифицированный критерий добра и зла — классовая ненависть. Направленные в первые месяцы революции исключительно против тех, в ком видели эксплуататоров, — против «помещиков» и «капиталистов», они вскоре разлили свой яд и на другие классы и группы людей и в конечном счете обернулись против рабочих и крестьян. «Классовый антагонизм и классовая борьба отравили души людей страшными ядами — завистью, ненавистью, злобой. Отравлены и гибнут и души пролетариев и души буржуазии», — писал Н. А. Бердяев в книге «Христианство и классовая борьба».

Революция, лишенная защитных иммунитетов демократии, оказалась повернутой против самое себя. В ней обнаружилось то лицо, которого никто не предполагал.

В условиях насилия демократия утратила едва ли не главное из своих свойств — корректировать самое себя, выправлять ошибки, извлекать опыт из неверных шагов. А между тем об этих свойствах демократии были прекрасно осведомлены большевики. Один из примеров тому, как демократия корректирует ошибки и зло обращает в добро, является так называемое «дело Малиновского».

Р. В. Малиновский, рабочий, любимец Ленина, являлся лидером большевистской фракции в Думе. Историк большевизма и революции Борис Суварин пишет в монографии «Сталин. Исторический обзор большевизма», что Малиновский пользовался неограниченным доверием Ленина. Когда возникли подозрения, что он является агентом царской охранки, Ленин с негодованием отверг предостережение и даже пригрозил Мартову привлечь его за ложное обвинение к «суду чести». Малиновский, «отмытый» от всех подозрений, назначается заместителем Ленина в Бюро Социалистического интернационала. В сущности (интересные свидетельства на этот счет содержатся в воспоминаниях генерала Р. Заварзина, шефа охранки) благодаря Малиновскому царское правительство было в курсе всех дел и замыслов большевиков вплоть до узких совещаний ЦК. Посредством своих агентов, внедренных в РСДРП, охранка, в частности, старалась не допустить объединения большевиков и меньшевиков, усматривая в этом опасность для царского режима. Начальникам розыскных учреждений и их секретным агентам предписывалось, чтобы они, «участвуя в разного рода партийных совещаниях, неуклонно и настойчиво проводили и убедительно отстаивали идею полной невозможности какого бы то ни было органического слияния этих течений и в особенности объединения большевиков с меньшевиками».

То, что Малиновский с 1910 года являлся одним из виднейших агентов охранки, стало известно лишь после Февральской революции, когда в руки Временного правительства попали документы Охранного отделения. Ленину пришлось давать показания по «делу Малиновского» в Чрезвычайной комиссии, созданной Временным правительством 26 мая 1917 года. Интересно вот что: отвечая на вопросы следователя, В. И. Ленин отмечал, что польза, принесенная провокатором, перевешивает вред. Эту же мысль подтверждает и жандармский генерал А. Спиридонович, говоривший, что работа секретных агентов нередко шла на пользу партии и во вред правительству. При всей кажущейся парадоксальности этих суждений они тем не менее верны. Ведь провокатор Малиновский произносил в Государственной думе от имени большевистской фракции речи, написанные или отредактированные В. И. Лениным, и тем самым содействовал пропаганде идей большевиков. Политический «навар» был значительно ценнее частного ущерба, нанесенного теми агентурными данными, которые Малиновский передавал в Департамент полиции. Даже зачаточная парламентская демократия России уже обладала свойством перемалывать зло секретной полиции в порох революционных идей.

Экономические результаты экономического насилия — «экспроприации экспроприаторов» (вариант этого лозунга — «грабь награбленное» — получил, пожалуй, даже большее распространение) не замедлили сказаться. Уже в мае 1918 года председатель Московского совета профсоюзов М. Томский сетует: «Падение производительности труда в настоящий момент дошло до той роковой черты, за которой грозит полнейшее разложение и крах».

Кризис проявлялся и в досадных мелочах: исчез керосин, спички, начались перебои с хлебом. Разочарование было не только в снабжении, но и в политике. Рабочий контроль, в котором идеалисты революции видели панацею от всех бед, оборачивался фикцией. Да и сами комиссары воспринимали контроль упрощенно, прежде всего с точки зрения уравнительно-делительного подхода. Горьковская газета «Новая жизнь» помещает письмо коммуниста, открывшего для себя неожиданную сторону контроля: «Я явился на завод и начал осуществлять контроль. Я вскрыл несгораемый шкаф, чтобы взять на учет деньги. Но денег там не было…»

Орган профсоюзов «Вестник труда», сетуя по поводу упрощенного понимания контроля, пишет, что большевики рассматривают переданную им промышленность как «неосушимое море, из которого можно без ущерба выкачивать бесчисленное количество благ».

Развал хозяйственных устоев несет в себе что-то апокалипсическое. Разрушительный лозунг «до основания, а затем…» проводится в жизнь с кошмарной последовательностью. Ломается даже то, что не представляет никакой опасности для новой власти. В мае 1918 года в Москве арестовывается И. Д. Сытин, недавно отметивший 50-летний юбилей своей книгоиздательской деятельности. До революции его любовно именовали «министром народного просвещения» — так много он сделал для народного образования. Сытина ценили Л. Толстой, А. Чехов, В. Короленко, М. Горький. Но людям в сапогах повсюду мерещатся заговоры, контрреволюция. По облыжному подозрению люди в кожаных тужурках волокут старика в ЧК. Потребовалось вмешательство М. Горького и В. И. Ленина, чтобы известного всей России человека оставили в покое. Однако его огромное, превосходно налаженное дело было разрушено, а сам Сытин разорен. А ведь книжки Сытина были самым популярным чтением в семьях рабочих и крестьян, на них росли и воспитывались дети народа. Неудивительно, что ликвидация неграмотности в Советской России шла с таким трудом и носила самый примитивный характер: не хватало букварей, учебников, самых простых книг.

Рабочие все активнее выражают недовольство развалом жизни. В марте 1918 года в Петрограде созывается Чрезвычайное собрание уполномоченных фабрик и заводов. Представители крупнейших заводов — Путиловского, Обуховского, Балтийского, Семяниковского и др., посланцы железнодорожных мастерских, электростанций, типографий, обращаясь к Всероссийскому съезду Советов, писали в принятой Декларации: «…Рабочие оказали поддержку новой власти, объявившей себя правительством рабочих и крестьян, обещавшей творить нашу волю и блюсти наши интересы. На службу ей стали все наши организации, за нее пролита была кровь наших сыновей и братьев, мы терпеливо переносили нужду и голод; нашим именем сурово расправлялись со всеми, на кого новая власть указывала, как на своих врагов; и мы мирились с урезыванием нашей свободы и наших прав, во имя надежды на данные ею обещания. Но прошло уже четыре месяца, и мы видим нашу веру жестоко посрамленной, наши надежды грубо растоптанными».

«Урезывание свободы», несмотря на протесты, продолжалось. Когда вслед за Петроградом и в Москве возник организационный комитет по созыву Всероссийской конференции уполномоченных от фабрик и заводов, это движение уже по опробованному ритуалу было объявлено контрреволюционным. Народ оказался в стане «врагов народа». Выступая на первом съезде совнархозов, Алексей Гастев попытался сказать правду об отношении рабочих к новой власти: «По существу, мы сейчас имеем дело с громадным миллионным саботажем. Мне смешно, когда говорят о буржуазном саботаже, когда на испуганного буржуа указывают как на саботажника. Мы имеем саботаж национальный, народный, пролетарский». Однако, затянутый с головы до ног в кожу, «военный коммунизм» был уже глух к голосу масс. Рабочие были вынуждены прибегнуть к еще не забытому в те годы средству защиты своих интересов — к стачкам. Волна забастовок прокатилась по фабрикам Москвы, Петрограда, Тулы, Брянска…

10 марта 1919 года рабочие астраханских заводов «Вулкан», «Этна», «Кавказ и Меркурий», заручившись нейтралитетом матросов Волжского флота, по гудку прекратили работать. Начался митинг. Рабочие высказывали накопившееся недовольство. Металлические заводы Астрахани с началом «военного коммунизма» были объявлены на военном положении. Труд был милитаризирован, рабочие поставлены на воинский учет. «Социализация» рыбных промыслов привела к тому, что город, прежде изобиловавший рыбой, не имел в продаже даже сельдей. Начался голод. Усталые, озлобленные, стоя после смены у пекарен за осьмушкой хлеба, рабочие искали выхода из тупика. Взрыв и последовавшая за ним трагедия стали неминуемыми.

Десятитысячный митинг рабочих Астрахани был оцеплен войсками. После отказа разойтись был дан предупредительный залп из винтовок. Потом затрещали пулеметы…

По свидетельству очевидцев, из рабочих рядов было выбито не менее двух тысяч жертв. Тысячи рабочих были «взяты в плен». Однако человеку в сапогах — Л. Троцкому это показалось недостаточным. Из центра в Астрахань летит подписанная им телеграмма: расправиться беспощадно. Кровавое безумие царило на суше и на воде. Бежавших из города в степь рабочих настигала конница.

«14 марта, — пишет очевидец астраханской трагедии П. Силин, — было расклеено по заборам объявление о явке рабочих на заводы под угрозой отобрания хлебных карточек и ареста. Но на заводы явились лишь комиссары. Лишение карточек никого не пугало — по ним давно уже ничего не выдавалось, а ареста все равно нельзя было избежать. Да и рабочих в Астрахани осталось немного…»

Натянув сапоги диктатуры, сделав насилие главным инструментом политики, власть уже не могла, да и боялась повернуть назад, к гражданскому обществу. При дилемме разделить власть с другими демократическими партиями или продолжать диктатуру средствами насилия власть избрала второе. Предпочтение было отдано формуле семинариста из «Бесов» Ф. М. Достоевского:

Начав с малой крови — с убийства депутатов Учредительного собрания кадетов А. И. Шингарева и Ф. Ф. Кокошкина в городской петроградской больнице, со «скромного» расстрела демонстрации в поддержку Учредительного собрания, люди в сапогах оказались по голенища в крови. Верховный семинарист Иосиф Сталин, облачившись в военный китель, повел уже открытую войну против собственного народа.

Россия, одна из родин гуманистических идеалов, давшая миру Толстого, Достоевского, Чехова, блестящую плеяду русских философов, в том числе Владимира Соловьева с его «Оправданием добра», эта Россия была растоптана. Философия нравственности была отвергнута, ее творцы и последователи изгнаны за границу. На огромных пространствах России утверждался «Устав о неуклонном сечении», приводимый в исполнение идейными восприемниками Угрюм-Бурчеева, переименовавшего, как известно, город Глупов в Непреклонск. Идеалом школы «фанатичных нивеляторов» было «втиснуть в прямую линию весь видимый и невидимый мир, и притом с таким непременным расчетом, чтобы нельзя было повернуть ни взад, ни вперед, ни вправо, ни влево».

— Что же это, однако, за даль, в которую уводила эта линия? — спрашивает сатирик.

— Ка-за-р-рмы! — совершенно определенно подсказывало возбужденное до героизма воображение.

Поразительно то, с какой точностью Салтыков-Щедрин определяет идейно-психологический тип людей из породы казарменных нивеляторов: «Каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего».

Удивительно, с какой последовательностью наши теоретики, даже лучшие из них, проводили в жизнь эти угрюм-бурчеевские идеалы. Даже Н. Бухарин, которого мы, в воздаянье за мученическую смерть, пытаемся причислить теперь к лику святых, прошел через увлечение казармой. В своих популярных в то время трудах он пытается распространить идеи казарм даже на семью, даже на ребенка. «Ребенок принадлежит обществу, в котором он родился, а не своим родителям», — писал он в «Азбуке коммунизма». Один из его последователей, известный в то время юрист А. Гойхберг, принимавший участие в разработке Закона о браке, шел еще дальше, предлагая «заменить семью коммунистической партией».

Создаваемая в русле такой идеологии новая советская школа ставила цель не воспитания гражданина отечества, а солдата всемирной революции. В «Педагогике переходного периода», вышедшей в Москве в 1927 году, известный в то время педагог-марксист В. Н. Шульгин писал: «Мы не призваны воспитывать русского ребенка, ребенка русского государства, а гражданина мира, интернационалиста, ребенка, который полностью понимает интересы рабочего класса и способен драться за мировую революцию… Мы воспитываем нашего ребенка не для защиты родины, а для всемирных идеалов».

Под гром трубы и топот сапог из нашей жизни постепенно вытеснялось интеллигентное, гражданское, естественное, доброе. Происходила милитаризация не только экономики, но и общественной жизни, даже тех ее хрупких ответвлений, где сапог, окрик, казалось бы, совсем уж неуместны. Одно за другим ликвидируются гражданские учреждения, носившие благотворительный характер. Из добровольных общественных организаций последовательно вытесняются некоммунисты. В самом начале 20-х годов ликвидируется Лига спасения детей, куда входили беспартийные гражданские лица, в том числе ряд бывших деятелей запрещенных партий — эсеров, меньшевиков, кадетов, желавших сотрудничать с Советской властью на благотворительном поприще. Функции Лиги (в стране в 1922 году, по официальным данным, насчитывалось 7 миллионов беспризорных детей) были переданы ВЧК. Этот факт можно было бы счесть за случайность, если бы позднее в «заботе о детках» не выявилась определенная логика и многие детские дома и колонии стали передавать в ведение ГПУ.

В 1922 году ликвидируется «Помгол», Комитет помощи голодающим, почетным председателем которого являлся В. Короленко. Видные деятели «Помгола», известные еще до революции своей широкой гражданской деятельностью, арестовываются. Некоторые из них без суда и следствия, административным решением ОГПУ высылаются за границу.

Мне бы не хотелось, чтобы у читателя создалось превратное впечатление о том, что за всеми этими противозаконными действиями стояла злая воля ЧК и лично Ф. Э. Дзержинского. Оговорюсь сразу: образ Дзержинского, мечтавшего в молодости стать ксендзом и волею судеб вместо сутаны облачившегося в солдатскую шинель, вызывает более сложные чувства. Работавшие с ним люди, в том числе и в ВСНХ, свидетельствуют о том, что это был чуткий и скорее гражданского, нежели военного склада человек. То, что из него сотворили «железного Феликса», — своего рода символ «Человека с ружьем», — такая же его личная трагедия, как и трагедия всей гражданской России.

Винить во всех наших бедах и жертвах ВЧК — ОГПУ — КГБ — это все равно что свалить всю вину за злодеяния Ивана Грозного на Малюту Скуратова.

За действиями «органов» всегда изначально стояла политическая воля, определенная идеология. Когда руками ВЧК изгоняли Комитет помощи голодающим, закрывали Академию духовной культуры, Лигу спасения детей, изгоняли из страны философов, писателей, поэтов, ВЧК была лишь исполнительным органом для той политической воли, которая несколькими годами ранее разгоняла Учредительное собрание. Суть всех этих следовавших один за другим «разгонов» состояла в упорном стремлении подавить в обществе любую независимую, гражданскую «истину», которая несла бы в своем генетическом коде идею плюрализма.

Один из героев популярного довоенного фильма «Александр Невский», умирая на поле брани от смертельной раны, горько вздыхает — «мала, дескать, кольчужка». Простенький этот, рассчитанный на массовый вкус эпизодец, тем не менее таит в себе почти притчевый подтекст. Любая кольчужка, латы, броня, «щит и меч», а в более поздние времена «ядерные щиты» становятся убийственными для их носителей. Ни в какие времена сапог не гарантировал людей от несчастий и погибели. Все военные, тиранические или классовые диктатуры, все пиночетовские и полпотовские «демократии» в конце концов бесславно гибнут и разлагаются. Опыт Европы свидетельствует о том, что только гражданское, плюралистическое общество, основанное на общественном консенсусе, способно дать гражданам мир, покой и процветание.

И, напротив, опыт советской истории свидетельствует о том, что сапог, пошитый из шагреневой кожи демократии, рано или поздно становится тесным для ноги и в конечном счете убивает и сапожника, и заказчика сапог. Все, что унифицировано, слеплено по единой мерке, генетически, политически и философски упрощено, в конечном счете гибнет, уступая место богатству и разнообразию форм. Это рассуждение равно применимо и к природным, и к политическим формам жизни. Гибнет земля и гибнут люди, позволившие обречь себя на монокультуру (вспомним пример Ферганской долины, из оазиса превратившейся в хлопковую пустыню), вспомним, к чему приводит «монокультура мнений» в партии.

Когда в мае 1924 года, через несколько месяцев после смерти Ленина, Троцкий произносит свои ставшие хрестоматийными слова: «Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату», — он не только извращает «Манифест Коммунистической партии», но, в сущности, подписывает себе смертный приговор. Обреченный на изгнание, убитый агентом Сталина в далеком изгнании, Троцкий пожинал трагические плоды «нивелирования» демократии, в котором принимал самое активное участие. В пьесе югославского режиссера Душана Макавеева об убийстве Троцкого бывший главвоенком умирает с ледорубом в голове и со словами: «Партия в последнем счете всегда права». Вероятно, в истории есть какой-то рок возмездия в отношении людей, пытавшихся разговаривать с народом с помощью сапога. Кончина Троцкого теперь общеизвестна. Настигла пуля матроса Анатолия Железнякова, полагавшего, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей. Известно, как завершилась жизнь М. Тухачевского, жестоко подавившего крестьянское восстание на Тамбовщине летом 1921 года, и главкома С. Каменева, руководившего операциями по подавлению восстания матросов в Кронштадте.

Кронштадтское восстание, одним из лозунгов которого было «Вся власть Советам, а не партиям», стало последним в цепи трагических событий 1917–1921 годов, убедивших власть, что военным строем в коммунизм не войдешь. Характерно, что первым эту истину осознал человек в штатском — В. И. Ленин. Нэп был признанием исторической непродуктивности казарменного труда в экономике и «военного коммунизма» в политике. Впервые за четыре года страна вздохнула свободней и сытней. Политика гражданского мира не замедлила принести плоды.

Герой романа Андрея Платонова «Чевенгур», возвратившись в родной город, обнаруживает признаки гражданского мира в самых обыденных проявлениях.

«Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, в котором без очереди и без карточек продавали серые булки… На вывеске было кратко и кустарно написано: „Продажа всего всем гражданам. Довоенный хлеб, довоенная рыба, свежее мясо, собственные соления“… Разговорчивый и непривычно любезный приказчик в лавке объяснил совершенно в духе народного мифологического сознания смысл перемен: „Дождались: Ленин взял, Ленин и дал“».

Историки спорят о том, был ли ленинский реверс в нэпе логически осознанным или вынужденным. Цитируются ленинские слова: «Мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм».

Думаю, что в большой политике не следует упрощать процесс принятия решений и отделять факторы логические от эмпирических. Трагическая «эмпирика» первых лет Советской власти, безусловно, стимулировала переоценку ценностей, однако Ленин никогда не становится пленником обстоятельств. К лету 1921 года, то есть к началу нэпа, все обстоятельства, принуждавшие к отступлению, были подавлены. Страна была во власти большевиков. Дальнейшее сопротивление было немыслимо. Выбор нэпа был выбором логическим, вытекающим из осмысления всей гаммы факторов. Ленин и Бухарин осознают то, что партия в ходе жестокой борьбы за власть оказалась в изоляции, что большевики правят, как меньшинство, опирающееся на вооруженную силу, что они не имеют даже полной поддержки класса, за представителей которого они себя выдают.

Стимулируя в экономике свободную торговлю, кооперацию, концессии, крестьянское фермерство, нэп в сфере общественных отношений возвращал страну к плюрализму мнений, реализовывающемуся через сотни и тысячи малых и больших добровольных объединений, что, по мысли Н. Бухарина, привело бы в конечном счете к восстановлению разорванных революцией «общественных тканей».

Возрождение гражданского общества во время нэпа стимулируется и решительным сокращением числа сапог в государстве. Несмотря на ожесточенное сопротивление Троцкого и военных, обретших в условиях «военного коммунизма» непомерную власть и аппетиты, Ленин настаивает не на символическом, а на десятикратном сокращении армии (с 5,5 миллиона до 562 тысяч). В период нэпа армия, по существу, становится профессиональной. В ней был оставлен лишь командирский корпус. Проведенная в 1924–1925 годах под руководством М. В. Фрунзе военная реформа ставила целью «дать республике сильную, крепкую и в то же время дешевую армию». Уставшая от диктатуры сапога страна решительно переодевалась в гражданские одежды.

Во втором варианте конституции, написанном в конце 1824 года, декабрист Никита Муравьев начертал слова, которые вполне могли бы украсить и новую Советскую Конституцию: «Раб, прикоснувшийся земли Русской, становится свободным». До сих пор мы, к сожалению, имели противоположный вариант. Все малые и большие беды, которые обрушивались на нашу страну, есть результат рабского труда и рабской психологии. И вот на 72-м году Советской власти мы только открываем для себя мысль Некрасова — «горек хлеб, возделанный рабами».

Размышляя о путях преодоления психологии рабства после отмены крепостного права в России, П. Кропоткин говорил о том, что нанести удар самому корню зла может лишь сильное общественное движение. В России, добавляет он, это движение приняло форму борьбы за индивидуальность.

Мужество Андрея Дмитриевича Сахарова, подвижническое служение русской культуре Дмитрия Сергеевича Лихачева, ожесточенное сопротивление неправде Александра Солженицына, борьба умирающего Ленина за демократический реверс партии и, наконец, рождение на бездушных камнях брежневской пустыни идеологов перестройки… При всей различности этих людей в них есть нечто общее. Все они — яркие индивидуальности, все они — люди гражданского склада.

В течение многих десятилетий на Мавзолей, где покоится тело «гражданина Ленина», сгибаясь под тяжестью орденов, медалей и звезд, взбирались правители новой России. Даже когда они надевали для камуфляжа широкополую шляпу и очки, как Лаврентий Берия или позднее Н. Булганин, все они, или по крайней мере большинство, вышли из шинели. Не из гоголевской, к сожалению, не из гражданской, а из николаевской. Даже народный балагур Никита Хрущев, любивший расшитые украинские сорочки, был генералом. Не в силах преодолеть тяги к униформе, Л. И. Брежнев уже к концу жизни натягивает на себя маршальский мышиный мундир. Сапоги были в политике, экономике, идеологии, культуре…

Грохот сапог явственно слышен у нас даже на Съездах народных депутатов.

А между тем случайности здесь никакой нет: Съезд — довольно точный слепок нашего общества, в котором униформа и сапоги занимают весьма нарочитое место. Мы как-то все привыкли к тому, как много на улицах наших городов людей в военной форме. На это постоянно, кстати, обращают удивленное внимание приезжающие к нам иностранцы. А ведь мы вот уже скоро полвека живем в условиях мира. Недавно, выйдя в лес в самом ближайшем Подмосковье, в известной дачной местности, я с удивлением обнаружил, что и лес, и опушка леса изрыты окопами, точно бы к нашей столице вновь подступила война. Не в меньшей степени меня удивляет и обилие на улицах Москвы, на станциях и в вестибюлях метро, на вокзалах военных патрулей из полковников и майоров. Налицо явное перепроизводство в России высших чинов.

В сказке Салтыкова-Щедрина «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» есть восхитительный эпизод. Попавшие на необитаемый остров генералы настолько оголодали, что один из них откусил у своего товарища орден и немедленно проглотил. Другой же стал предаваться гастрономическим мечтаниям:

— Теперь я бы, кажется, свой собственный сапог съел!

За семьдесят лет мы, кажется, действительно ухитрились съесть все, кроме собственных сапог, да и на те в последние годы стали поглядывать с пристрастием: не пришлось бы варить суп из сапога.

Опыт советской истории уже научил нас: когда демократию шьют по сапожной колодке, она рано или поздно усыхает, и все общество начинает хромать. История в облике перестройки при всех ее взлетах, ошибках и падениях дает нам реальный шанс одеть советское общество в новые гражданские одежды. Пораженные размахом критики, уровнем гласности, снявшей с наших уст последние печати, мы, может быть, даже еще и не успели разглядеть более важного философского смысла перестройки, которая открыла переход СССР из мифотворческого периода истории в период истории реальной. Новое общество будет расти не на «догматах веры», вынуждавших нас есть сказочный суп из топора, а на том единственном надежном строительном материале истории, на котором построено на земле все, представляющее хоть какую-нибудь ценность, — на свободном труде свободных людей.

Вернув народу права на собственность, легализировав кооперацию, рынок, концессии, уравняв в правах различные виды собственности, перестройка заложила экономические основы для развития свободного труда.

Не следует предаваться иллюзиям и полагать, что у нас в один день воцарилась демократия. Довольно утопий! Возраст зрелой демократии исчисляется сотнями лет. Гласность, свобода слова, парламентаризм — лишь атрибуты и инструменты демократии. И те, кто ждал от перестройки чуда — немедленного введения посредством «декрета» демократии от западных границ до побережья Тихого океана, — дойдут, вероятно, разочарованы.

Но нарождающемуся гражданскому обществу она дала то, без чего не может развиваться никакая демократия, — вкус свободы. Вкусив от этого вчера еще «запретного плода», советские люди, подобно библейским Адаму и Еве, вероятнее всего, уже не смогут и не захотят жить в стерильном мифическом раю, а отдадут предпочтение «греховному миру» демократии.