Сумерки свободы

СЛЕД ОТ ШЛЯПЫ Ю. О

Несколько лет назад в Париже в одном из крыльев Лувра, там, где размещается Музей декоративного искусства, открылась необычная выставка. Называлась она «Photos truquees» — «Фальсифицированные фотографии». Теперь нас этим не удивишь: мы знаем, что перекроить по заказу диктатора можно не только отдельную жизнь, но и целые массивы истории. Но тогда выставка произвела на меня шоковое впечатление. Рядом с фотографиями, препарированными советской цензурой, можно было увидеть реальные фото, с которых смотрели лики Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Рыкова, Каменева… Ведь всего несколько лет назад имена этих людей еще звучали, как выстрел в затылок. Особенно запомнилось мне фото, относящееся еще к дореволюционной истории: на снимке была запечатлена группа русских эмигрантов, социал-демократов, идущих гурьбой с какого-то собрания. И было очевидно, что в толпе рядом с Лениным шли еще какие-то люди. Теперь же их не было. И получалось, что Ленин шел одновременно и в толпе, и один. Снимок, как и другие фотографии на этой выставке, был обманным. Увеличенные фрагменты фотографии выявляли забавные нюансы: в одном месте ретушер оставил незамазанным мысочек ботинка от изъятого человека, в другом — какое-то пятно, которое при рассмотрении сквозь лупу оказалось тенью от шляпы — от шляпы пропавшего с фотографии человека. И я подумал тогда: не след ли это от шляпы Юлия Осиповича Мартова? Ведь из всех имен русской революционной истории имя Мартова оказалось едва ли не под самым толстым слоем цензурного асфальта.

Несмотря на яростное внутрипартийное соперничество, Ленин испытывал к этому человеку глубокую привязанность и любовь, которые он сохранил до последних дней своей жизни. Да и сама их жизнь переплелась в такой причудливый и трагический клубок, что распутать его даже и теперь, когда из запасников истории к нам возвращаются спрятанные звенья, не так-то просто. Нетерпимость первых лет революции требовала раскалывать, рвать, резать. Но рвать чаще всего приходилось по живому.

Ю. О. Мартов выехал из России в конце сентября 1920 года. Он был уже тяжело болен. Путь его лежал вначале на Ревель поездом, потом до Штеттина пароходом. Он не бежал, не переходил нелегально границу, не беспокоился при проверке документов: и заграничный паспорт, и мандаты у него были «чистые». Но, хотя целью поездки значилось — участие в съезде Независимой социал-демократической партии Германии, всем — и отъезжающему, и провожающим — было ясно, что назад ему пути не будет. Политика «военного коммунизма» с милитаризацией труда, продразверсткой, противниками которой выступали сторонники Мартова, до последнего предела обострила отношения меньшевиков с большевиками. Говоря об «очередных задачах Советской власти», Владимир Ильич провозглашает, что «от трудовой повинности в применении к богатым Советская власть должна будет перейти, а вернее, одновременно должна будет поставить на очередь задачу применения соответственных принципов к большинству трудящихся, рабочих и крестьян».

Такого рода ориентиры не могли не сказаться на отношении рабочих к большевикам. В Ижевске в 1918 году при выборах в Советы большевики получили лишь 22 из 170 мандатов. Крестьянские восстания, начавшиеся после введения продразверстки (в 20 губерниях Центральной России за год ВЧК насчитала 245 крупных мятежей) к 20-му году фактически выливаются в крестьянскую войну. В принятой в мае 1920 года Тамбовским губернским съездом трудового крестьянства программе снова фигурирует созыв Учредительного собрания, разогнанного большевиками в 1918 году. Крестьянские отряды Поволжья требуют отмены колхозов, свободы торговли, роспуска учреждений РКП (б), как «вредных для трудового народа». В воззвании Тобольского штаба восставших говорилось: «Коммунисты говорят, что Советская власть не может быть без коммунистов. Почему? Разве мы не можем выбрать в Советы беспартийных? Да здравствует народная Советская власть!» Против хлеборобов используются регулярные части Красной Армии во главе с лучшими военачальниками — Тухачевским, Фрунзе, Буденным, Якиром, Тюленевым, Уборевичем. Война против крестьян пагубно сказывается на продовольственном снабжении городов. На фоне хозяйственной разрухи и террора ширится разочарование рабочих и в результатах революции, и в большевистских Советах, и в профсоюзах.

Численность последних (там, где еще не введено обязательное вступление) резко падает. Петроградский союз металлистов, имевший в декабре 1917 года 183000 членов, к началу 1918 года насчитывал не более 70000. Почти вдвое сократился и союз металлистов в Москве. Профсоюзы начинают покидать даже ломовые извозчики: в Москве число членов этого профсоюза съехало с 1000 до 200 человек.

В этой обстановке меньшевики делают попытку активизировать свою работу. Возникает идея создать параллельно Советам, где большевики в основном уже монополизировали власть (там, где это не удавалось, Советы разгонялись, например, в Ярославле, Тамбове, Бологом), Собрания уполномоченных от фабрик и заводов. Меньшевики действуют легально. Собрания уполномоченных проходят в Петрограде, в Москве, Туле, Харькове, Самаре, Екатеринославе, причем среди делегатов весьма высок процент беспартийных рабочих. Летом 1918 года движение уполномоченных обретает широкий размах. На волне этого успеха рождается идея Всероссийского съезда Собраний уполномоченных.

Меньшевики не имеют целью вытеснить большевиков из коридоров власти. Понимая ограниченность возможностей, они ставят более скромную задачу: «созвать свободно выбранную конференцию всех рабочих и всех партий, которые имеют приверженцев в рабочем классе… заставить большевиков прислушаться к голосу самого рабочего класса».

Первая Всероссийская конференция уполномоченных от фабрик и заводов назначается на 20 июня 1918 года. Отклик, который это движение получает в пролетарской массе, настораживает большевиков: они усматривают опасную для себя тенденцию меньшевизации России. В Москве и Петрограде в качестве превентивной меры против забастовок проводятся массовые аресты меньшевиков. В июне 1918 года меньшевистский ЦК подводит итоги разгрома партии:

«Почти везде закрыты наши газеты. Центральные наши органы в Петрограде и Москве („Новый луч“ и „Время“) закрыты… В провинции газеты сохранились в 5–6 более глухих углах. Закрытие газет вызвало тоже политические забастовки (Тула, Екатеринодар, Луганск). Попытки судить газеты вызвали бурные манифестации в Новониколаевске в Западной Сибири, в Харькове, Одессе… В Харькове процесс „Социал-демократа“ не состоялся, потому что угрожающий вид собравшихся тысяч рабочих заставил судей разбежаться. После этих опытов решили больше не судить нас, а закрывать газеты административным порядком. Процессы, начатые против Мартова, Дана, Мартынова и других, так и остаются неразобранными… Мы ждем доведения террора до последних границ. В заседании ЦИК уже говорилось о необходимости взять Мартова, Дана и других „заложниками“…»

«Институт» заложничества был естественным порождением политики «военного коммунизма». Брали в заложники крестьян, чтобы выгрести из деревни спрятанный хлеб, буржуазию и городскую интеллигенцию, чтобы стимулировать работы по расчистке железных дорог и заготовке дров. Но то были «классово чуждые элементы». Во время Кронштадтского восстания заложничество распространили на семьи тех, кто в 1917 году был передовым отрядом восставших: в Петрограде брали жен и детей кронштадтских матросов и офицеров. С конца 1920 года постановлением Совета Народных Комиссаров было разрешено брать в заложники недавних товарищей по борьбе с царизмом — русских социал-демократов. В. Короленко, с нескрываемым разочарованием наблюдавший плоды революции, за которую боролись поколения русских интеллигентов, писал Максиму Горькому: «История когда-нибудь отметит, что с искренними революционерами и социалистами большевистская революция расправлялась теми же методами, как и царский режим».

К концу 1920 года громы и молнии уже летят в адрес «его величества рабочего класса».

«Да разве это рабочие бастуют? Настоящих рабочих в Петербурге нет: они ушли на фронт, на продовольственную работу — и т. д. А это все — сволочь, шкурники, лавочники, затесавшиеся во время войны на фабрики…» Такое «марксистское» объяснение перерождения рабочего класса давал один из членов Петроградского исполкома. Рабочие, переставшие быть сознательными, никак не хотят воспринимать бухаринского рассуждения о том, что «принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью… является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».

На «концентрированное насилие» большевиков, на бухаринскую формулу «в революции побеждает тот, кто другому череп проломит», рабочие и часть сохранивших независимость профсоюзов отвечают стачками. Совсем не случайно, что именно в этот период возникает знаменитая дискуссия о профсоюзах. Троцкий откровенно призывает превратить их в приводные ремни государства. Меньшевики отстаивают независимость профдвижения. Влияние меньшевиков и эсеров на заводах и фабриках начинает быстро расти. Когда в Москве на митинге в честь рабочей делегации из Англии выступил находившийся уже в подполье (за ним безуспешно охотилась ЧК) лидер эсеров Виктор Чернов, зал устроил ему бурную овацию.

Меньшевики тем не менее уже не рассчитывают на долю власти: политическая монополия большевиков к этому времени безраздельна. Но там, где предоставляется возможность сказать правду об отклонении революции от ее идеалов, они делают это, идут на риск, расплачиваясь арестами и тюрьмой. В декабре 1920 года на Восьмом съезде Советов меньшевики и эсеры имели последнюю возможность выступить свободно, и они требуют немедленной отмены продразверстки. В это же время с протестом против продолжения разрушительного эксперимента над Россией в резких тонах выступил М. Горький.

Потребовались реки крестьянской крови, яростный Кронштадтский мятеж, чтобы эксперимент приостановился. Увы, только на время.

В условиях острого кризиса власти и доверия большевики опасаются, что меньшевики, придерживавшиеся «лояльной оппозиции», возглавят движение протеста. Лишенные прессы, загнанные в подполье, преследуемые ВЧК, они продолжают сохранять влияние в рабочей среде. Перед октябрьским переворотом партия меньшевиков имела около 200000 членов — лишь немногим меньше, чем большевики. Такая партия, имевшая к тому же и опыт подпольной работы, не могла исчезнуть бесследно. Личный престиж Мартова среди интеллигенции и части рабочих был весьма высок. Упрятать же больного туберкулезом, ослабевшего здоровьем Мартова в Бутырку, как это делалось в отношении рядовых меньшевиков, — значило бы убить его, сделать из него мученика и символ сопротивления. Тогда-то и родилась идея выпроводить Ю. О. Мартова за границу.

В кругах старых большевиков долго бытовала своего рода легенда об отъезде Мартова.

Память об этой легенде «О добром Ленине и о его заблудшем друге» тлела в тайниках памяти до оттепели начала 60-х годов. И как только обстоятельства позволили, выплыла наружу в виде рассказа Э. Казакевича «Враги».

Я побывал у вдовы писателя, бережно хранящей воспоминания о судьбе этого рассказа. Вот что она мне поведала.

Рассказ «Враги» был последним произведением Эммануила Генриховича. Несмотря на хрущевскую оттепель, опубликовать его оказалось непросто. Переговоры с «Новым миром» не дали результатов. А. Твардовский от публикации уклонился.

Э. Казакевич был безмерно расстроен отказом. Подозревал, что обусловлено это недоверием к документальной основе повествования. В письме Твардовскому он писал:

«То, что написано в моем рассказе, — точно, вплоть до дома, где скрывался Мартов… Софью Марковну (героиню рассказа) на самом деле звали Софьей Самойловной Штерн-Михайловой. Она дожила до 50-х годов, была членом СП и умерла несколько лет назад. Имеются документы, подтверждающие точность рассказа Софьи Самойловны. Они, вероятно, в архиве КГБ и м. б. в архиве ЦК… Рассказ точен до мельчайших подробностей. Старые большевики в общих чертах знают о нем. Он стал легендой, к сожалению, не всенародной, т. к. за этот рассказ при Сталине не погладили бы по головке».

В рассказе описывалось, как Ленин, зная о предстоящих арестах меньшевиков, разыскивает старую меньшевичку «Софью Марковну», работающую в «Наркомсобезе», поручает ей разыскать Мартова и от своего имени передать предложение об отъезде за границу.

«… в пятницу в 11 часов вечера от первой платформы Александровского вокзала отходит последний, — заметьте, последний — пассажирский поезд на Минск и Варшаву… Если Юлий хочет, он может сесть в этот поезд в шестой вагон, место № 15… Там в вагоне будут знать».

Озабоченный спасением старого друга, Ленин торопит: со дня на день ожидается начало войны с Польшей, сообщения будут прекращены и главное — «терпеть антисоветского подполья в условиях войны и разрухи мы не можем. Мы на это не пойдем».

И Софья Марковна, потрясенная гуманностью вождя, своей причастностью к божественному акту милосердия, спешит по грязной, одичавшей от голода и холода Москве вначале на Варварку в ВСНХ, где работает много меньшевиков, потом, разузнав у старого партийного товарища адрес, на Мясницкую, где на чердаке обшарпанного дома в каморке с гудящим примусом скрывается Ю. О. Мартов. Железная койка, желтое больничное одеяло, душная сырость неухоженного жилища.

— Ну? — спросил наконец Мартов. — От него?

— Да, — сказала Софья Марковна.

— Пожалел… Нет, не пожалел, — возразил он себе. — Хочет остаться чистеньким. Не желает руки пачкать в моей крови…

Политический фольклор, как и народная молва, живет по своим законам. Реальность была иной, хотя в своем рассказе, опубликованном в возглавляемых Аджубеем «Известиях» в 1962 г., Казакевич уловил важное обстоятельство: без согласия Ленина Мартову едва ли бы удалось уехать за границу. Но Мартов не пожелал принимать «гостинец» от Ленина. Не в силу озлобленности или вражды (он был на редкость мягким и незлобивым человеком), а совсем по иной, политической причине.

Хотя при выборах в Учредительное собрание меньшевики потерпели крах (меньшевики получили 2,3 % голосов, большевики — 24 %, эсеры — 40 %), они продолжали пользоваться большим влиянием в пролетарской среде и профсоюзах. Несмотря на давление властей и закрытие многих газет, на выборах в Советы весной 1918 года они провели 45 депутатов в Москве, 225 — в Харькове, 120 — в Екатеринославе, 78 — в Кременчуге, более 30 — в Киеве, Самаре, Брянске, Иркутске. В Костроме меньшевики получили большинство. Крупнейшая в Ярославле «Корзихинская мануфактура», традиционно посылавшая в Совет большевиков, отдала социал-демократическому списку больше половины голосов.

Ярлык «врагов народа» в отношении меньшевиков был внедрен в популярное сознание позже. В первые годы после революции меньшевики воспринимались пролетарской массой как часть рабочего, социал-демократического движения. Было известно, что часть меньшевиков, в том числе Ю. О. Мартов, была за переговоры с большевиками и за участие в «однородном социалистическом правительстве». Отношения стали обостряться позже, когда большевики начали методически применять к бывшим собратьям по РСДРП методы политического насилия: закрывать газеты, разгонять собрания, захватывать типографии, арестовывать меньшевиков.

Но неприятие лидерами большевиков меньшевизма имело давние корни. Лидер эсеров Виктор Чернов, рассказывая о своих встречах с Лениным, вспоминает такой эпизод:

— Помню, раз до войны, дело было году, кажется, в 11-м — в Швейцарии. Толковали мы с ним в ресторанчике за кружкой пива, я ему и говорю: Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков вешать станете! А он поглядел на меня и говорит: «Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера» — прищурился и засмеялся.

Вытеснение меньшевиков из советской политики продолжалось до начала 20-х годов, когда ряды российской социал-демократии были настолько ослаблены, что уже не представляли для власти никакой угрозы. Причем большевики использовали в отношении меньшевиков тактику «кнута и пряника». Закрывая меньшевистские газеты, разгоняя меньшевистские Советы, проводя аресты, большевики охотно предоставляли меньшевикам посты в промышленности и экономике. Много меньшевиков работало в аппарате ВСНХ, в министерствах, в издательствах, в академической сфере. Единственно, чего требовалось взамен, — это «не заниматься политикой». Большевики не чинили препятствий (разумеется, при достаточно солидных поручительствах) вступлению бывших меньшевиков и эсеров и в РКП(б). Всероссийская перепись членов РКП(б), проведенная в 1922 году, свидетельствует о том, что к партии большевиков к этому времени примкнуло более 22 тысяч членов поставленных вне закона других социал-демократических партий.

Использовалась и «мягкая» тактика взятия подписок: меньшевикам и эсерам предлагалось подписать письменное отречение от своих партий и партийной идеологии. Согласившихся временно оставляли в покое, и некоторые «дотянули» до грандиозных чисток 30-х годов. Несогласные обрекали себя на тихую высылку в губернии. Главная цель такого рода «сухой гильотины» была очистить от меньшевиков крупнейшие промышленные центры и крупные губернские города. Не желавших склонить голову дорога вела и к Бутыркам, и к бывшим царским централам. И нередко были случаи, когда меньшевики и эсеры попадали в те же самые камеры, в которых отбывали сроки по приговорам царского суда. Причем сроки определялись, как и все в то время, «приблизительно», с прикидом на мировую революцию. Видный чекист М. И. Лацис в популярном очерке о деятельности ЧК, вышедшем в государственном издательстве в 1920 году, писал о меньшевиках: «Мы их сажаем в укромное местечко, в Бутырки и заставляем отсиживаться, пока не кончится борьба труда с капиталом».

Такова была обстановка, побудившая Ю. О. Мартова к отъезду из Советской России. Влиять на большевиков в сторону «смягчения» он уже не имел возможности. Но обладая большим авторитетом в кругах европейской социал-демократии, он мог и, вероятно, рассчитывал предупредить европейский пролетариат о трагическом опыте «военного коммунизма». Большевики, естественно, опасались этого. В ЦК РКП(б) возникли разногласия: выдавать или не выдавать Мартову заграничный паспорт. В воспоминаниях известного меньшевика Р. Абрамовича этот эпизод описывается так:

«Как передавали нам некоторые из среды старых большевиков, обсуждение проблемы паспортов для меньшевиков вызвало в ЦК РКП разногласие. Многие члены ЦК настаивали, что Мартов со своими большими интернациональными связями может наделать Коминтерну много хлопот за границей. Но другие, в особенности Ленин, настаивали на том, что выгоднее Мартова выпустить за границу, чтобы отделаться от него в самой Москве. Некоторые видные большевики потом передавали, что в сущности большинство ЦК было против выдачи паспортов. Но позиция Ленина была истолкована так, что, жалея своего старого друга Мартова, которого он не переставал любить, он хочет дать ему возможность уйти от неизбежной тюрьмы и ссылки».

Ставшие ныне доступными материалы, в частности сборник воспоминаний видных меньшевистских деятелей, вышедший в США в 1988 году, дают возможность уточнить обстоятельства отъезда.

Мартов обратился с просьбой о выезде не к Ленину, ибо считал унизительным для себя, как для лидера рабочей партии, просить о милости, а написал открытое письмо ЦК РКП (б) и II конгрессу Коминтерна, который проходил в Москве с 19 июля по 17 августа 1920 г. В этой связи в Москве находилось большое число западноевропейских социалистов. Письмо таким образом получило широкую огласку. Проигнорировать обращение Ю. О. Мартова, широко известного в социал-демократической среде Европы, было невозможно. Паспорта были выданы, и в конце сентября 1920 года Ю. О. Мартов выехал из Москвы. А 12 октября он уже присутствовал на открытии съезда Независимой социал-демократической партии Германии в маленьком немецком городке Галле.

Большевики придавали большое значение этому съезду. Главой советской делегации был назначен Г. Зиновьев. Его вступительная речь длилась более четырех часов. Мартов должен был выступать третьим. Однако говорить он не смог. Болезнь, сильно запущенная в Москве, во время переезда по морю заметно обострилась. Горло хрипело. После нескольких слов приветствия он передал свой доклад А. Штейну, который его и зачитал.

Характерно то, что в докладе на съезде в Галле Мартов критиковал большевиков не столько с идейных позиций, ибо сам он до конца дней оставался теоретиком пролетарской революции, сколько с позиций нравственных и этических. Он ставил большевикам в вину подавление свободы партии и свободы независимой мысли. Теперь мы можем сказать, что в своей критике он был прав. Развитие подмеченных Мартовым отклонений от политической морали впоследствии привело к самым серьезным искажениям социалистической идеи в СССР, к длительному, затянувшемуся вплоть до начала перестройки кризису в отношениях между коммунистами и социал-демократами.

Но ни политических средств, ни физических сил для противодействия этой тенденции у Ю. О. Мартова уже не оставалось. Болезнь быстро прогрессировала. Последние его усилия были направлены на то, чтобы создать за границей печатный орган русской социал-демократии (с 1 февраля 1921 г. в Берлине начал выходить журнал «Социалистический вестник») и на то, чтобы защитить от насилия остававшихся в России товарищей.

К сожалению, надежды на облегчение участи остававшихся в России социал-демократов, затеплившиеся с началом нэпа, не оправдались. Короткая весна демократии, проявившаяся во взрыве экономической и культурной жизни, не затронула политику.

12-я Всероссийская конференция РКП (б), собравшаяся в Москве в начале августа 1922 года, расставила последние точки над «i».

Надежды меньшевиков на то, что нэп откроет возможность сотрудничества с большевиками в условиях плюрализма, оказались, как и в 1918 году, иллюзией.

«Начало новой экономической политики, — говорилось в резолюции конференции, — вызвало было у меньшевиков и эсеров надежду на капитуляцию РКП и установление „демократической“ коалиционной власти. Но по мере того как все эти надежды оказывались иллюзорными, меньшевики и эсеры все больше впадали и впадают в авантюризм».

Социал-демократические партии, боровшиеся вместе с большевиками против самодержавия, теперь открыто и громогласно объявлялись антисоветскими и ставились вне закона. Резолюция конференции, в сущности, ориентировала партию на террор и к социал-демократам, и к беспартийной интеллигенции.

«Вместе с тем нельзя отказаться и от применения репрессий не только по отношению к эсерам и меньшевикам, но и по отношению к политиканствующим верхушкам мнимо-беспартийной, буржуазно-демократической интеллигенции…»

В этой же резолюции политически неблагонадежными объявлялись и кооператоры, ибо проходивший летом 1921 года Всероссийский съезд сельскохозяйственной кооперации обнаружил явную склонность к меньшевистским лозунгам. Съезд был объявлен «орудием кулацкой контрреволюции». Не оправдались и ожидания, что преобразование ЧК в ГПУ и принятие Уголовного кодекса РСФСР положат конец внесудебным арестам и ссылкам. Репрессии продолжались. Число сосланных социалистов превышало 1,5 тысячи.

4 января 1922 года меньшевики, сидевшие в Бутырской тюрьме в Москве, объявили голодовку. На четвертый день к голодовке присоединились и все остальные политические заключенные тюрьмы. Сведения о голодовке просочились за границу. Социалистическая печать Франции, Германии, Швейцарии, Австрии забила тревогу. По Европе прокатилась волна рабочих собраний. Проходивший в Лейпциге съезд Независимой социал-демократической партии Германии единогласно принял резолюцию:

«…Осуждая и отвергая господство террора, как несовместимое с принципами социализма, съезд отмечает еще, что террористическая тактика большевистского правительства по отношению к инакомыслящим социалистам и пролетариям затрудняет в других странах борьбу пролетариата против классовой юстиции усиливающегося капитализма».

Протесты, вовлекшие широкие массы пролетариата, возымели действие. Меньшевики были освобождены. Часть из них выехала за границу, другие получили возможность поселиться в губернских городах по своему выбору. И февраля 1922 года Ю. О. Мартов встречал своих товарищей по партии на перроне берлинского вокзала.

В поспешной высылке видных меньшевиков (Ф. Дана, Б. Николаевского, Е. Грюнвальда, С. Шварца и др.) была и еще одна причина. В Москве в это же время готовился обширный политический процесс против социалистов-революционеров. Иметь на руках сразу два процесса было бы слишком убыточно для престижа за границей. Одним пришлось пожертвовать. «Милость» пала на меньшевиков. Вероятно, здесь в какой-то мере роль сыграла ленинская формула: «первого меньшевика мы повесим после последнего эсера».

Но Мартов и созданный им «Социалистический вестник» (просуществовал до 1965 г.) сыграли важную роль и в участи эсеров. Именно Мартову принадлежала идея обратиться за помощью к Горькому и Анатолю Франсу. Во многом благодаря их заступничеству смертная казнь, к которой были приговорены 12 членов ЦК партии эсеров, не была приведена в исполнение. Приговор поставили в зависимость от отказа партии от методов вооруженной борьбы.

Последние месяцы жизни Ю. О. Мартова были отягощены не только болезнью, но и тягостными раздумьями о судьбах социалистической идеи в России. Политически меньшевики потерпели крах. Тактика и лозунги большевиков в революции оказались более действенными. Но вызывали мрачные предчувствия последствия политической монополии в России.

Идеологически Мартов всегда был очень близок к Ленину. На это обращал внимание еще Г. В. Плеханов, говоривший о Мартове и Дане, — «это бессознательные полуленинцы, это печально, но это так». В разгроме демократии, который объективно стал результатом Октября, он таким образом не мог не чувствовать собственных мировоззренческих изъянов. На глазах умирающего Мартова сбывалось мрачное пророчество Троцкого, что диктатура пролетариата приведет в конечном счете к «диктатуре над пролетариатом». И даже самый драгоценный лозунг Коммунистического манифеста — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — в результате отталкивания европейской социал-демократии все больше терял свою созидательную силу. Мировая солидарность трудящихся рушилась под догматическими глыбами Коминтерна.

При Сталине она окончательно превратилась в пропагандистский лозунг, в идеологическую ловушку для европейских коммунистов. Плоды этой политики Европа пожинает и поныне.

Убийственная ирония Ленина в отношении «либералов», «революционеров в белых перчатках» общеизвестна. Когда в 1921 году в Москве был разогнан Всероссийский комитет помощи голодающим — общественная организация, созданная непартийной общественностью России, — Владимир Ильич инструктировал: «Изо всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течение двух месяцев». Многие статьи Ленина кишат гневливыми ярлыками и эпитетами. В небольшой брошюре «Пролетарская революция и ренегат Каутский» Ленин на нескольких страницах текста «потчует» видного марксиста, личного секретаря Ф. Энгельса и одного из лидеров европейской социал-демократии такими характеристиками, как негодяй, щенок, мещанская сволочь, ренегат, лакей буржуазии, пошлый болтун.

Однако в отношении к Мартову Ленин проявлял известную сдержанность: сказывалась и давняя личная дружба и понимание того, что хороши ли, плохи ли меньшевики, но они изначально входили в «святое семейство» революционеров.

Безудержная травля меньшевиков началась уже после смерти Ленина. Формирование посмертного культа Ленина шло на фоне художественной лепки образа врага из меньшевиков. И на этом поприще хорошо потрудились и советская литература, и живопись, и кинематограф. Характерно то, что глумление над меньшевиками шло параллельно с шельмованием русского интеллигента. Неудивительно, что в восприятии обывателя облики интеллигента и меньшевика как бы слились воедино. Атрибуты этой карикатуры нам хорошо памятны до сих пор: козлиная бородка, пенсне, шляпа, картавый фальцет, худая шея — полная противоположность мускулистому, пышущему энергией и оптимизмом большевику.

Низкорослому, рябому, щупленькому Сталину, вероятно, доставляло невыразимое удовольствие видеть на экране фальшивую немощь своих идейных врагов.

При помощи «Краткого курса ВКП(б)» шло «вымывание» меньшевиков из истории, перечеркивалась их роль в пропаганде марксизма в России, в борьбе с царизмом, в подготовке Февральской революции, и особенно их лояльность в отношении большевиков после Октября. В «Истории КПСС», выпущенной в 1974 году четвертым изданием, на более чем 700 страницах не нашлось ни одного доброго слова в адрес тех, вместе с которыми в 1895 году Ленин создавал «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

Один из редких следов меньшевиков мне удалось обнаружить в Музее В. И. Ленина. В зале № 3 для обозрения приходящим в музей пионерам выставлена забавная карикатурка П. Н. Лепешинского, сделанная по мотивам известного русского лубка «Как мыши кота хоронили». В. И. Ленин, изображенный в виде вальяжного, упитанного кота, гоняет по комнатам расшалившихся мышей — меньшевиков, выдергивая самым докучливым хвосты. Бедняга Плеханов (жалкий такой мышонок!) так перепугался, что вспрыгнул на окно за занавесочку. Бедный Георгий Валентинович! Вот бы посмотрел, восстав из гроба, на проказы своего ученика.

А между тем, когда без предвзятости начинаешь разыскивать следы меньшевиков в истории российской революции, наталкиваешься на открытия удивительные. Настолько удивительные, что восприятие, воспитанное на карикатурах «Краткого курса», в первом своем порыве хочет закричать: «Не верю! Не может быть!»

Такова, признаюсь, была первая моя реакция, когда я узнал, что восстание на легендарном «Потемкине» было организовано меньшевиками, что не менее легендарный лейтенант Петр Шмидт с восставшего крейсера «Очаков» был социалистом умеренного толка, а не большевиком, что руководитель штурма Зимнего дворца и один из организаторов Красной Армии, Антонов-Овсеенко, в РКП(б) вступил лишь в 1917 году, а до этого был меньшевиком, что наконец сами понятия «меньшевик» и «большевик», столь ревностно охраняемые историей КПСС, в пролетарской среде России были чисто условными. Во время революции 1905 года в социал-демократических организациях России меньшевики, например, были в большинстве.

В своей монографии о большевизме Б. Суварин[1] пишет, что и сама идея создания Советов, как органа народного самоуправления, принадлежала меньшевикам: ее впервые изложил в «Искре» в июне и июле 1905 года меньшевик Ф. Дан. Во время октябрьской стачки 1905 г. в Петербурге эта идея была реализована. Председателем первого Совета в Петербурге стал меньшевик Зборовский. Во главе исполкома Петербургского Совета рабочих депутатов в 1905 г. стояли меньшевики Троцкий и Хрусталев-Носарь. Что касается большевиков, то они восприняли идею Советов крайне настороженно, углядев в них конкуренцию партии. И только возвращение Ленина из эмиграции в ноябре 1905 года положило конец этому «недоразумению».

Не без удивления узнал я и о том, что сохранению раскола РСДРП на две фракции энергично способствовала и царская охранка. В циркулярном письме департамента полиции своим агентам, которые нередко занимали весьма высокое положение в партийной иерархии (вспомним дело Малиновского), предписывалось:

— «… чтобы они, участвуя в разного рода партийных совещаниях, неуклонно и настойчиво проводили и убедительно отстаивали идею полной невозможности какого бы то ни было объединения большевиков с меньшевиками». «По трагической иронии истории, — пишет Борис Суварин, — Ленин придерживался аналогичного мнения».

И наконец при чтении воспоминаний поражает то единодушие, с которым все знавшие Ю. О. Мартова — в том числе и Ленин, Троцкий, Горький, Крупская — отзывались о его человеческих качествах, подчеркивая в особенности его мягкость, доброту, интеллигентность, чувствительность, неприятие насилия. Н. К. Крупская писала о том, что даже в период самых яростных фракционных споров Ленин сохранял высочайшее уважение к этому человеку. «Мартов был человеком чрезвычайной чувствительности, и благодаря тонкости своего восприятия понимал и развивал идеи Ленина с большим талантом», — писала она. В апреле 1922 года, уже после отъезда Мартова из РСФСР, Л. Троцкий писал в своих «Политических силуэтах»:

«Мартов несомненно является одной из самых трагических фигур революционного движения. Даровитый писатель, изобретательный политик, проницательный ум. Прошедший марксистскую школу, Мартов войдет тем не менее в историю рабочей революции крупнейшим минусом. Его мысли не хватало мужества, его проницательности недоставало воли. Это погубило его. Лишенная волевой пружины мысль Мартова всю силу своего анализа направляла неизменно на то, чтобы теоретически обосновать линию наименьшего сопротивления. Вряд ли есть и вряд ли когда-нибудь будет другой социалистический политик, который с таким талантом эксплуатировал бы марксизм для оправданий уклонений от него и прямых измен ему…»

Интересная, хотя и не исчерпывающая характеристика Ю. Мартова. Прожитые страной 70 с лишним лет дают возможность взглянуть на многие «крупнейшие минусы» этого человека с иной точки зрения. Я думаю, далеко не случайно, что в последний год жизни, осмысливая противоречивые итоги Октября, и в особенности ту цену, которую пришлось заплатить за опыт построения коммунизма, В. И. Ленин с обостренным вниманием следил за судьбой изгнанного друга. Ведь многие предостережения Мартова оказались справедливыми — в частности, предвидение тех колоссальных бедствий, которые будут принесены народу, если буржуазно-демократическая революция, открывавшая для полуфеодальной России возможность быстрого экономического и политического развития в семье европейских государств, будет искусственно обращена в революцию социалистическую. 28 октября 1917 года, через два дня после большевистского переворота, ЦК РСДРП обратился с воззванием к рабочим Петрограда:

«Революции нанесен тяжелый удар, и этот удар нанесен не в спину генералом Корниловым, а в грудь — Лениным и Троцким… Не дождавшись даже открытия съезда Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, эта партия путем военного заговора втайне от других социалистических партий и революционных организаций, опираясь на силу штыков и пулеметов, произвела государственный переворот… Страна разорена трехлетней войной. Войска Вильгельма вторглись в ее пределы и грозят уже Петрограду… И над этой разоренной страной, в которой рабочий класс составляет еще незначительное меньшинство населения, в которой народ еще только что освободился от векового рабства самодержавия, над этой страной в такой критический момент большевики вздумали проделать свой безумный опыт захвата власти, якобы для социалистической революции…»

Вспоминал ли Ленин об этой столь непривычно звучащей для нас оценке Октября в тот день, когда узнал о смерти своего друга — врага?

Ю. О. Мартов умер 4 апреля 1923 года. На его кремации и похоронах присутствовал Максим Горький. Но Ленин узнал об этой смерти не сразу, хотя статья-некролог памяти Мартова была помещена в «Правде» на следующий день за подписью К. Радека. В это время Ленину по болезни было запрещено читать газеты. Исследователи полагают, что о кончине Юлия Осиповича Ленин узнал в конце октября, когда запрет на чтение был снят. 6 ноября Н. К. Крупская писала:

«…Читаем с В. ежедневно газетки, он с интересом следил за событиями в Германии, вычитал и вытянул из нас все, что от него скрывали, — убийство Воровского, смерть Мартова и пр.»

…До смерти самого Ленина оставалось меньше года.

Неординарна и трагична судьба двух этих людей. Они вместе начинали революционный путь и почти одновременно подошли к смертному порогу. И тот и другой пораженные тяжкой болезнью, и тот и другой с тяжелыми думами о судьбах революции.

В революционном движении они были подобны двум долям единого плода. Разделенные тонкой материей схоластических споров, они не смогли дать сильного и стойкого ростка советской демократии. Горьки плоды этого разлада и последовавших за ним сумерек свободы. Лишенная плюрализма российская демократия оказалась не защищенной от разбуженных революцией демонов тьмы. И обе половины, и большая, и меньшая, вскоре были втоптаны в кровь сапогом безжалостной диктатуры.

В Музее В. И. Ленина в Москве под стеклянным колпаком хранится черная фетровая шляпа Ленина, которую он носил в эмиграции. В такой же шляпе ходил за границей и Ю. О. Мартов. Дело, разумеется, не в сходстве шляп, а в том, что и тот и другой ходили по одним и тем же партийным адресам, служили одному делу.

У нас в течение многих лет искусственно и агрессивно разводили меньшевиков и большевиков по разным углам русского дома, забывая о том, что в истории революционного движения они принадлежат к одному семейству. Не случайно, что вопрос об объединении двух фракций возникал снова и снова, особенно в моменты, когда нужны были решительные действия в защиту революции.

На баррикадах Москвы меньшевики и большевики вместе отстреливались от царских жандармов и казаков. В октябре 1905 года, незадолго перед возвращением в Россию, Ленин писал Плеханову: «А тактические разногласия наши революция сама сметает с поразительной быстротой…» В 1914 году в Государственной думе большевики и меньшевики вместе голосуют против военных кредитов. В 1917 году группы видных большевиков и меньшевиков выступают за создание однородного социалистического правительства.

Да и после Октябрьской революции изгнанные из России меньшевики, несмотря на все обиды, продолжали защищать идеалы революции в России, одновременно критикуя ее перерождение. После смерти Ленина «заграничная делегация РСДРП» (как называли себя меньшевики) была одним из самых последовательных критиков сталинизма и извращения социалистической идеи. «Суть сталинизма, как утверждали меньшевики, заключается в отказе от тех традиций, которые были заложены в социал-демократии», — об этом писал недавно в своей книге «Триумф и трагедия» Дм. Волкогонов. Известный лидер меньшевизма Ф. И. Дан в книге, написанной незадолго до смерти (умер в 1947 г.), высказал полную актуального значения мысль: большевизм не начинается и не кончается на Сталине — социализм достоин свободы, и он принесет ее людям.

И нет ничего ни удивительного, ни парадоксального в том, что как только ожившая советская демократия начала сдирать с себя синюшные татуировки сталинизма, в стране с поразительной быстротой возродился интерес к исходным идеям социал-демократии.

В идеях этих заложен огромный потенциал. Они «обкатаны» в целом ряде стран Северной Европы, Скандинавии, в Финляндии, во Франции и Австрии. Тот уровень социальной, правовой и экономической защищенности, который обеспечивают социал-демократы в странах, где они стоят у власти или разделяют политическую ответственность с другими партиями, со всей очевидностью свидетельствует о том, что их концепции и рецепты оказались не столь уж плохи, как это казалось максималистам начала XX века.

Вопрос о том, кто в длительной перспективе оказался или окажется правым в споре о путях русской революции, представляет, разумеется, большой исторический интерес. Но с точки зрения задач строительства демократии в СССР и «общеевропейского дома» важнее вспоминать не о разногласиях и ошибках «мягких» и «жестких» искровцев, меньшевиков и большевиков, а искать общие с европейской социал-демократией пути в XXI век.

Раскол российской социал-демократии нанес неисчислимый вред интересам трудящихся. Фактически весь XX век прошел под знаком этой беды. Основание в Москве филиала «Фонда Эберта», визиты председателя Социнтерна Вилли Брандта и, наконец, создание, а точнее сказать, восстановление в ряде республик СССР социал-демократических партий — лишь начало важного и устремленного в XXI столетие политического процесса.

Историческая память России вызывает из насильственного забвения многие события, идеи, лица. И я думаю, что в «мемориале» русской демократии достойное место должен занять и непременно займет революционер с незапятнанной совестью и руками, социал-демократ самой чистой пробы — Юлий Осипович Мартов.