Супружеские пары

Тонкий лед

Как во сне нам нужны сны, так и наяву нам надо соприкасаться и разговаривать, ощущать прикосновения и слышать слова. «Фокси?» «Что, Пайт?» В их простых именах была магия — магия ласки, выискивающей чудовищное и нежное друг у друга в гениталиях. «Ты считаешь, что мы поступаем дурно?» «Дурно? Это понятие словно выплыло из другой Вселенной. Не знаю. Не думаю». «Вот и молодец!» «Что я так не думаю?»

«Да-да-да! И не думай. Мне так лучше. Прошлой ночью ты мне приснилась. Это в первый раз. Забавно, когда тебе снятся знакомые люди. Это какой-то клуб с идиотскими правилами. Мне вечно снится Фредди Торн, которого я не выношу». «Что я делала в твоем сне? Я тебя возбуждала?» «Ты была сама непорочность. Все происходило в универмаге со стеклянным потолком. Ты работала там продавщицей. Я остановился перед твоим прилавком, не зная, чего мне хочется».

«Я — продавщица? — Она как бы усмехалась, а на самом деле страдала от уязвленного самолюбия. — Чем же я, по-твоему, торгую?»

«Нет, там была совсем другая атмосфера. Ты была очень чопорной и необщительной — ты это умеешь… Я ничего не мог сказать, но ты все равно нагнулась, словно что-то искала, и исчезла из виду. Я проснулся с фантастической эрекцией».

Тем летом, мучаясь порой бессонницей, Пайт, лежа рядом со спящей Анджелой, приподнимал руку и изучал ее очертания на фоне окна. Рука могла бы принадлежать утопленнику, который вот-вот уйдет под воду. Беззаботное, медленное дыхание Анджелы казалось рябью на поверхности океана, в котором он вот-вот погибнет. Ему не хватало скрипа колеса в клетке хомячка. С Фокси он был скромен и осторожен, как подобает наемному мастеру в чужом доме, и вовсе не намеревался ее возжелать. Но, порхая из комнаты в комнату, от детали к детали, она проявляла соблазнительную ветреность, и он уже смущался смотреть на голое дерево в тех местах, где побывали ее пальцы.

«Здесь можно было бы сделать полки».

«Или шкафы?»

«По-вашему, открытые полки хуже? Двери источают самодовольство. А потом перестают открываться или закрываться».

«На этот случай сейчас делают магнитные защелки — очень эффективно. А открытые полки — это соблазн. У вас кошка, скоро появятся дети. Значит, без запоров не обойтись. У меня есть два плотника, которые делают очень красивые шкафы. Адаме и Комо».

«И вы хотите подбросить им работенку».

Пайт опешил. Эта беременная женщина, снующая по ветхому дому в просторном платье, выглядела более невесомой, чем другие женщины, быстрее проникала в его мотивы, словно перед ней представал не он сам, а кто-то другой, кого она уже успела изучить.

«Они работают с душой. Мне нравится сводить их с душевными заказчиками».

Она молитвенно указала на открывающийся из окна вид, как на икону, обернулась и произнесла скороговоркой:

«Хочу открытые полки, открытые двери, чтобы все, что здесь есть, вбирало море, морской воздух. Я всю жизнь провела в тесных комнатушках, где всегда экономили место».

Произнесла — и выпорхнула в своем желтом летящем наряде, с разгоревшимся лицом, из узкой кухни. Пайт уже догадывался, что с ней не оберешься бед.

— Зачем ты взял этот заказ? — спросила его Джорджина. — Ты же говорил, что собираешься строить дома в стиле ранчо.

Они стояли воскресным утром рядом с теннисным кортом Онгов. Пайт не пошел в церковь, чтобы Анджела смогла принять вызов, брошенный в шутку Фредди Торном. Сейчас ему не хватало привычного часа размышлений сидя и пения стоя. После вчерашнего джина голову стягивали ледяные обручи. Вызов, громко брошенный Фредди накануне у Константинов, состоял в приглашении сыграть с ним в паре. Но Бернадетт уже возвращалась с тремя сыновьями с ранней мессы, поэтому Онгов тоже пришлось пригласить на игру. Чтобы построить корт рядом с их новым домом, пришлось выгрызть кусок холма. Экзотический и дорогой дом с подвесными лестницами был спроектирован архитектором, с которым Джон познакомился в Кембридже, и служил всем в Тарбоксе напоминанием о высоком престиже Джона Онга. Сам Джон, маленький костлявый человечек с кожей орехового цвета, обожавший все американское — от жевательной резинки до сигарет с фильтром, — был энтузиастом тенниса, но талантом в игре не блистал. Играл он неизменно в отглаженном белом костюмчике, с напульсником на правом запястье, с зеленой повязкой на лбу. Все его изящные удары, сопровождаемые горделивыми выкриками, неизменно отражались американскими противниками. Партнером Бернадетт был косолапый Фредди, при одном взгляде на которого было трудно удержаться от смеха; соответственно, Анджеле пришлось играть против Джона, и на этом фоне ее игра выглядела еще правильнее, изящнее и ровнее, за исключением игры у сетки, где ей не хватало расторопности гасить мячи.

Болельщики, Пайт и Джорджина, мирно беседовали. Никто не сказал бы, что они шепчутся, просто они старались, чтобы их не подслушали.

— С такими домами помрешь со скуки, — ответил Пайт на последний вопрос Джорджины. — Они все одинаковые.

Джорджина вскипела светским негодованием.

— Зубы, между прочим, тоже одинаковые. Или, например, биржевые акции. Каждый работает с массивами одинаковых предметов и явлений. Что в тебе особенного? Откуда у тебя характер плейбоя? У тебя даже денег нет.

С самого детства насмешки вызывали у Пайта головную боль. То, что хотя бы кто-то во всем огромном мире в состоянии его не любить, представлялось ему математическим парадоксом, если не умственной пыткой.

— Деньги мне дают другие. Все вы.

— Значит, это твой стиль? Взять, поклониться и уйти? Она видела его в профиль — только один глаз, как у бубнового валета. Солнце жгло ей подбородок.

— Ты сама говорила, — сказал он ей, дождавшись, пока удары и выкрики с площадки сделают их разговор неслышным для остальных, — что мы должны соблюдать осторожность. Из-за письма Джанет, помнишь? Я в тебе нуждался, а ты отказалась встречаться.

— Это было много месяцев назад. Я говорила об осторожности, а не о том, чтобы совсем не встречаться.

— Не люблю, когда мне напоминают об осторожности.

— Конечно, не любишь и не должен любить. Анджела отлично знает о твоих похождениях, просто предпочитает закрывать на них глаза.

Анджела, услышав свое имя, оглянулась. Пайт окликнул ее:

— Джорджина хвалит твой стиль игры! — Джорджине он сказал с улыбкой, словно продолжая легкий треп: — Ты прижала своего письмом?

— Пришлось.

— А он что же?

Она стала крутить между коленями теннисную ракетку, рассматривая струны — грубые и одновременно гладкие.

— Совсем забыла! Он вывернулся. Сказал, что это у него отеческое, что он просто пытался помочь Джанет вырваться из сетей Эпплсмитов, а эта неврастеничка на нем повисла. Если судить по содержанию ее записки, версия вполне достоверная.

— И ты от облегчения снова полезла к нему в постель.

— Правильно, все так и было.

— И осталась довольна…

— Было неплохо.

— У каждого было по семь оргазмов, а в промежутках вы читали друг дружке Генри Миллера.

— Как в воду глядишь!

— Ты очень подробно все описываешь.

— Хватит беситься, Пайт. Я тоже устала быть стервой. Можешь ко мне заглянуть. Просто на чашечку кофе.

— Если нас застукают, то кофе — то же самое, что постель.

— Я по тебе соскучилась.

— Вот он, я.

— Наверное, у тебя кто-то появился?

— Дорогая, — ответил он, — ты же меня знаешь!

— Не могу поверить, что это Уитмен! Для тебя она слишком заторможенная и хорошенькая. Не в твоем вкусе.

— Ты права. Это не она, а Джулия Литтл-Смит.

— Фокси для тебя слишком рослая, Пайт. Ты превратишься в посмешище.

— Я не просто бедняк, но еще и недомерок. Непонятно, как такая великосветская штучка, как ты, связалась с таким пугалом, как я.

Джорджина окинула его холодным взглядом. Зеленые глаза, нос с горбинкой. Дальше тянулась сетка теннисного корта, еще дальше — покрытый травой склон, обвиваемый ветром. Волны. Кристаллические решетки. Соединение и распад.

— Не пойму… — прошептала она. — Наверное, это была просто химия.

Грусть от вожделения, зародившись где-то ниже ремня, поползла вверх. Им бывало хорошо вместе. Лиственницы, тюрбан из полотенца у нее на голове.

Игра на корте завершилась. Победители, Анджела и Джон Онг, обливались потом. Пайт не мог понять, что говорит Джон: неразличимые гласные, похожие на «а», соединенные лязгающими согласными. Но из-под золотистого лица-маски так и сочился ум.

— Он говорит, что окончательно выдохся, — перевела Бернадетт. У нее были широкие плечи и таз, лицо то улыбалось, то расширялось, готовясь к улыбке. Пайту Онги нравились: они позволяли ему пользоваться их теннисным кортом, не проявляли к нему снисходительности; их проживание в Тарбоксе было таким же случайным, как и его. Джон закурил и зашелся сухим кашлем. Пайт удивился, обнаружив, что кашель звучит понятно. Элементарный лексикон людей: кашель, смех, плач, крик, пуканье, дыхание. Аминь.

Джон, сгибаясь от кашля, лепетал что-то, расшифровывавшееся, наверное, как предложение другой четверке выйти на корт. Сами Онги побрели к дому в сопровождении троих своих мальчишек.

Хейнема против Торнов. Джорджина надела темные очки; лицо, оставшееся вне очков, казалось вырубленным из камня. Солнце стояло в зените, зеленый корт превратился в зеркало. Анджела подавала; ее подачам, достаточно точным, не хватало темпа. Джорджина вроде бы отбила мяч в сторону Пайта, занявшего позицию под сеткой, но от злости сделала это слишком поспешно, так что мяч, ударившись в сетку где-то на уровне его паха, упал на ее стороне.

— Пятнадцать — ноль! — объявила Анджела и приподнялась на цыпочки, готовясь подать снова.

Пайт встал напротив Фредди. На том были кричащие клетчатые шорты, ярмарочная розовая рубашка, лысую голову защищала бейсболка с длинным козырьком, синие гольфы спустились, кроссовки были велики минимум на размер. Он по-клоунски растопырил носки и пристроил ракетку на плече, как бейсбольную биту. Анджела потеряла от смеха ритм и запорола подачу.

— Пятнадцать — пятнадцать! — крикнула она, и Пайт снова очутился напротив Джорджины. Непостоянная, предательская игра! Не успеешь оглянуться, как преимущество упущено. Была любовь, стала ненависть. «Благодаря тебе я в спортивной форме…» Безглазая Джорджина приготовилась к подаче, занесла ракетку, задрала подбородок, сделала шаг вперед. Пайт, до пота впившись в рукоятку своей ракетки, прикусил губу, чтобы не взмолиться о пощаде.

— Я красивая, папа?

У Пайта заломило скулы от несостоявшегося зевка. Он надеялся, что исполнил свои обязанности: проконтролировал, как Нэнси чистит зубы, в двадцатый раз почитал ей любимую книжку, помолился с ней на ночь (это они делали все реже) — Пайт все сомневался, упоминать ли в вечерней молитве своих родителей. С одной стороны, они, как и родители мамы, были достойны памяти, с другой, ребенка смущала их непоправимая судьба. В итоге за Якобуса и Марту Хейнема никто не молился, и их неорошаемые призраки уныло вяли в раю.

— Да, Нэнси, ты очень красивая. Вот вырастешь — будешь такой же красавицей, как твоя мама.

— А прямо сейчас я красивая?

— Что за глупости? Очень красивая. Сейчас.

— А другие девочки красивые?

— Какие девочки?

— Марта и Джулия. — Маленькие женщины без лифчиков, плещущиеся на закате в ледяной воде залива. Округлые руки и ноги, присыпанные песочком. Приседание у берега для ловли волны.

— А ты как считаешь? — спросил ее Пайт.

— Уродины!

— Они хорошенькие по-своему, ты — по-своему. Марта хороша как Торн, а Джулия — как…

— Как Смит.

— Правильно. Кэтрин?

— Как Эпплби.

— Молодец! Когда миссис Уитмен родит ребеночка, он будет красив красотой Уитменов.

Нехорошо, конечно, использовать слух невинного дитя, но Пайту доставляло удовольствие говорить о Фокси громко, держать ее во рту, пропитываясь воспоминанием о ней. Анджела со своей повышенной чувствительностью реагировала на любые упоминания Уитменов раздраженно, поэтому эта фамилия превратилась у них дома в табу.

Нэнси ухватила правила игры и, радостно утопая в подушке, пролепетала:

— А когда ребеночка родит Джекки Кеннеди, он будет красивым, как Кеннеди.

— Тоже верно. А теперь спать, красавица Нэнси, иначе не выспишься до утра.

Но нет, этот ребенок, в отличие от голландки Рут, был настолько женственен, что не мог не потребовать перед сном уточнения:

— Я самая красивая?

— Детка, мы же только что выяснили, что каждая красива по-своему. Пусть все остаются, какие есть, иначе все станут одинаковыми. Как репки на грядке.

Он оставил внизу, рядом со своим креслом, стакан мартини со льдом и сейчас переживал, что лед растает и прозрачный джин будет разбавлен водой.

Личико Нэнси исказилось гримасой. Она мужественно старалась не расплакаться.

— Тогда я умру, — объяснила она. Он уцепился за это соображение.

— Думаешь, самой красивой Господь не позволит умереть? Она молча кивнула. Большой палец по привычке оказался во рту, глаза потемнели, словно она высасывала из него чернила.

— Красавчики тоже в конце концов умирают, — сказал Пайт. — Было бы несправедливо, если бы умирали только замухрышки. И вообще, когда любишь, любимый человек не кажется некрасивым.

— Это как у мам и пап, — подхватила она и уже вынула было палец изо рта, но тут же вернула его на место.

— Вот-вот.

— И у друзей.

— Наверное.

— Я знаю, кто твоя подружка, папа.

— Неужели? Кто?

— Мама. Пайт засмеялся.

— А кто мамин дружок? — Желание симметрии!

— Папа Марты, — заявило дитя.

— Этот ужасный человек?

— Он смешной, — объяснила Нэнси. — Он говорит «пук».

— Значит, если бы я говорил «пук», то тоже был бы смешным?

Она засмеялась: этот звук был как фанфары при вступлении в царство сна.

— Ты сказал «пук». Как ни стыдно, папа!

Оба притихли. Листья отцветшей сирени дотянулись уже до окна Нэнси и стучались в стекло, как бесхозные сердечки. Это было похоже на страх, просящийся внутрь. Пайт не отваживался уйти.

— Ты действительно боишься смерти, маленькая? Нэнси важно кивнула.

— Мама говорит, что я стану старенькой, а потом умру.

— Разве не чудесно? Когда ты станешь старушкой, то будешь сидеть в кресле-качалке и рассказывать всем своим правнукам, как у тебя был когда-то папа, сказавший «пук».

Ребенок уже совсем был готов засмеяться, но смех заглох, так и не вырвавшись на поверхность. Она снова заглянула в бездну своего ужаса.

— Не хочу быть старушкой! И расти не хочу!

— Но ты уже стала больше, чем была раньше. Сначала ты была размером с две моих ладони. Ты ведь не хочешь снова стать такой малюткой? Тогда бы ты не могла ни ходить, ни говорить.

— Уйди, папа. Позови маму!

— Послушай, Нэнси, ты не умрешь. То, что говорит у тебя внутри «Нэнси», никогда не умрет. Бог не допускает смерти. Он забирает людей на небеса. То, что кладут в землю, — это уже не ты.

— Хочу к маме!

Пайт был бессилен. Анджела по простоте душевной сделала доктрину надежды, единственной надежды человека, чуждой и страшной для дочери.

— Мама моет внизу посуду.

— Я хочу к ней.

— Она зайдет и поцелует тебя, когда ты уснешь.

— Хочу сейчас.

— А папу не хочешь?

— НЕТ!

Иногда светлыми теплыми ночами, пока воздух остывал, а машины, проезжая за сиреневой изгородью, уносили в сторону Нанс-Бей шлейф негромкой музыки, вырывающейся из открытых окон, Анджела поворачивалась к Пайту, который лежа мечтал, чтобы его придавило усталостью. Важно было не проявлять ответного желания. Тогда, не произнося ни слова, Анджела прижималась к нему и скользила согнутыми пальцами по его бокам и спине. Он молча, боясь спугнуть момент, отвечал лаской на ее ласку. Ее рубашка, обычно непроницаемая, пугающая, в такие моменты оказывалась прозрачной, разлагалась, сползала с ее тела, как саван, ставший ненужным воскресшему. Его взору и рукам предлагался богатый рельеф вожделения. Зажав подол рубашки подбородком, она подставляла ему грудь, издавала испуганный стон, потом падала на спину и предлагала вторую грудь. Его рука находила выпяченный Венерин бугор, все ее светлая плоть тянулась к нему, как к божеству на небесах. Он жмурился при виде ее красоты, нырял растрепанной головой в сладостные теснины, гнал кончиком языка горечь, замещая ее сладостью. Она тянула его за волосы.

— Иди сюда. Кончишь в меня.

Несколько часов назад он овладевал Фокси Уитмен, но теперь убеждался, что нет для него лона богаче и желаннее лона жены. От восторга он был на грани забытья. Их сексу всегда мешала ее умудренная самостоятельность. Вот и сейчас она, немного выждав, провела пальцами по его взлохмаченной груди, а потом погрузила пальцы в себя, куда уже ввинчивался он. Через некоторое время она властно взяла его за ягодицы, как бы говоря: «Добивай!», выдохнула весь воздух и распласталась под ним.

— Вот так сюрприз, женушка…

Она пожала плечами, отполированными светом звезд, собрав в складки мокрую от пота простыню.

— Я тоже умею распаляться, как остальные твои женщины.

— У меня нет других женщин. — Его рука молитвенно застыла у нее между ног. — Вот где, оказывается, рай!

Анджела жестом приказала ему слезть и отвернулась, чтобы уснуть. С первой брачной ночи она спала голой после любви.

— По-моему, там у всех женщин одно и то же.

— Ничего подобного! — ляпнул он. Но признание было проигнорировано.

Он был скромен и осторожен с Фокси, потом что боялся ее возжелать. День за днем он проводил на Индейском холме, где на бетонных фундаментах быстро вырастали три его дома Балки, башмаки, брусья, настилы, перекрытия, сливы рам, стойки — наглядный строительный алфавит, который Пайт любил простукивать, вооружившись молотком. Его глаз вылавливал любую мелочь. Готовый дом радовал его меньше, чем голый каркас, потому что отделка скрывала качество конструкции, добрая работа сводилась на нет субподрядчиками — пронырами-электриками, хапугами-сантехниками, упрямыми лентяями-каменщиками.

Много дней подряд он попадал в дом Робинсонов только к трем-четырем часам дня. Первым делом он решил самую серьезную проблему — отсутствие фундамента. Флигель для слуг — четыре комнатушки и бесполезная кухонька — был снесен, и на его месте в два дня был вырыт котлован глубиной в десять футов. Четырем студентам с лопатами потребовалась неделя, чтобы сделать подкоп под кухню и коридор и добраться до дыры под гостиной. Еще несколько дней ушло на закачку цемента (эти работы совпали с жарой в начале июня; под домом можно было наблюдать адскую сцену — голых по пояс, заляпанных цементом людей). Половина дома временно зависла, опираясь на несколько кедровых свай. После этого Пайт возвел поверх фундамента на месте бывшего флигеля одноэтажную пристройку из двух комнат — детской и игровой, с крыльцом под козырьком, повернутым в сторону моря, — соединенную с кухней переходом, где можно было хранить садовый инвентарь. Еще до конца июня Фокси заказала в оранжерее «Вое и сыновья» шесть розовых кустов и высадила их с торцовой стороны нового крыла, в замусоренную после строительства почву, чтобы выхаживать, как больных детей.

В июле кровельщики за пять дней заменили старую протекающую крышу новой, плоской. Старая ветхая веранда была уничтожена, и в гостиную хлынул солнечный свет. Стены гостиной, в которых были теперь заключены отопительные трубы, были затянуты металлической сетки и оштукатурены старым чехом из Лейстауна и его увечным племянником — последними штукатурами, еще сохранившимися к югу от Матера. Все эти работы, почти завершенные к августу, обошлись Кену Уитмену в одиннадцать тысяч долларов, из которых фирме Пайта пошло только две тысячи восемьсот, так что прибыль составила несколько жалких сотен. Остальное было потрачено на материалы, рабочих, умельцев Адамса и Камо, подрядчика, устанавливавшего новую систему отопления, поставки цемента. Работы по кухне — новое оборудование, трубы, шкафы, линолеум — обошлись в дополнительные три тысячи, так что Пайт, сочувствуя Уитмену (хотя тот не просил о сочувствии, так как понимал, что качество стоит денег, и только коротко кивал, соглашаясь с превращением своего дома в дом Фокси), занизил собственный гонорар. Все, а больше всех Галлахер, предрекали, что проект получится убыточным. Так и вышло.

Зато Пайт мог теперь наслаждаться зрелищем беременной Фокси, стоя читающей письмо и отбрасывающей на свежеоштукатуренную стену золотистую тень. Главное, он хотел доставить ей удовольствие своей работой. Каждое вносимое им изменение работало на общий замысел: ночами и в тягостные дневными часы, скучая по ней, он представлял, как ее охраняют расставленные им часовые: стальные колонны, растущие из прочного фундамента, девственные вертикальные поверхности, высокие двери, умело вставленные в закрепленные старые коробки, двойное окно в потолке, над ее спящей головой. Когда они находились врозь, он представлял ее неизменно уснувшей, бессознательно набирающейся к встрече с ним новых сил. Иногда он приезжал немного раньше и действительно заставал ее спящей. Море темнело под солнцем, вдали вибрировал от жары лейстаунский маяк. С изрытого мышами склона несло густым запахом сена. Перед калиткой торчали обрубки сирени. Ни одной машины у дома, кроме подержанного синего «плимута» хозяйки. Значит, рабочие разъехались.

Он приподнял алюминиевую щеколду, осмотрел незаконченную пристройку, заметил криво приколоченную доску, прошелся перед домом, где раньше громоздилась терраса, перешагивая через кучи мусора, лужи застывшего раствора, пыльные мешки из-под цемента, куски полиэтилена, изоляционной ваты, а потом постучался в боковую дверь, как будто выпирающую наружу от тишины внутри. Дом, тонущий в восхитительном запахе стружки, вибрировал от шагов Коттона, толстолапого кота. Животное блаженно разлеглось перед гостем, предвкушая, что его возьмут на руки.

Фокси была наверху. Пайт решил разбудить ее медленно, поэтому двинулся по незаконченным комнатам, проверяя карманным ножом стыки, открывая и закрывая дверцы стенных шкафов, снабженные магнитными защелками. Скоро у него над головой послышались шаги, еще тяжелее кошачьих. Пайт в ярости уставился на трубы под временно зависшей в воздухе старой раковиной. Фокси уже стояла с ним рядом — в купальном халате поверх комбинации, заспанная, с влажными волосами в том месте, где голова недавно касалась подушки.

— Они предупредили, что скоро вернутся.

— А я стою и гадаю, почему они сбежали.

— Они мне все объяснили. Погодите-ка… Прокладка?

— Водопроводчики — погибель нашего дела. Водопроводчики и каменщики.

— Тоже вымирающая порода?

— Даже вымирая, они не начинают торопиться. Представляю, как вам с Кеном надоело жить на свалке.

— Ничего, Кена днем не бывает дома, а мне даже нравится, мне весь день приносят гостинцы. Сидим с Адамсом и Камо и беседуем о добрых старых деньках в Тарбоксе.

— Какие еще добрые старые деньки?

— Портовый городок, сами понимаете… Хотите освежиться? Я проснулась с чудовищной жаждой. Могу сделать лимонад. Добавить холодной воды — и напиток готов.

— Мне придется поехать в контору и устроить разнос водопроводчикам.

— Они обещали вернуться и пустить горячую воду. Не возражаете против розового?

— Розовый лимонад — мой любимый. Его делала моя мать. Из клубники.

— Адаме и Комо говорят, что в добрые старые деньки по улице Божества ходил трамвай. Из трамвая высаживались десанты пьянчуг — здесь было единственное между Бостоном и Плимутом место, где не действовал «сухой закон».

— Какая смешная штука — трамвай! Туда-сюда, туда-сюда…

— Меня в трамваях тошнило. В них всегда была страшная вонь. А кондуктор курил сигару.

— Что вы хотите сделать на месте террасы? Лужайку, внутренний дворик?

— Я бы поставила беседку, увитую виноградом. Что тут смешного?

— Так вы снова лишитесь света и вида.

— Вид вызывает у меня скуку. Это Кен сходит с ума от видов. Вечно смотрит вдаль! Сейчас я вам расскажу про беседки…

— Пожалуйста.

— Я еще была девчонкой. Как-то летом, как раз перед Перл-Харбором, моим родителям захотелось отдохнуть от Бетесды. Они сняли на месяц дом в Вирджинии, а там была огромная увитая виноградом беседка на кирпичном цоколе, по которому ползали муравьи. Сколько мне было лет в сорок первом году? Семь… Извините, обычно я не так болтлива.

— Знаю.

— Помню, побеги винограда складывались в буквы. — Она составила пальцами букву «А». — Я хотела собрать весь алфавит, от А до Z.

— И как, получилось?

— Я дошла только до D. Не могла найти приличную «Е», и все тут! Казалось бы, при таком количестве побегов должна была найтись приличная «Е», но не тут-то было!

— Надо было сразу перейти к «F».

— Суеверие мешало. Просто рука не поднималась. Я все время себя одергивала.

Пайт поморщился. Лимонад был кисловат.

— Теперь люди все меньше себя одергивают и все больше себе позволяют. А жаль!

— Как печально звучит! А я об этом совсем не жалею. Беременность превратила меня в тупицу. Посмотрите на меня: стою перед вами в халате — и хоть бы что! Мне даже нравится. — У нее были очень бледные, обескровленные губы. — Хотите, открою секрет?

— Лучше не открывайте. Лучше скажите, в какой оттенок белого цвета хотите выкрасить деревянные детали в гостиной. Просто белый, блестящий, слоновая кость, яичная скорлупа?

— Ничего, мой секрет вполне невинен. Я несколько лет хотела забеременеть, хотела и боялась. Дело не в страхе за фигуру — я слишком костлявая, чтобы об этом беспокоиться, а в том, что я буду смущать своим видом других. Я несколько месяцев молчала и никому не говорила, кроме Би Герин.

— Ничего, она всем разболтала.

— Знаю. Очень хорошо. Потому что это меня больше не тревожит. Оказывается, людям все равно. Я себе льстила, считая, что всем есть до меня дело. Как выяснилось, им даже больше нравится, когда в тебе что-то не так. Когда у тебя подержанный вид.

— Мне вы не кажетесь подержанной.

— Вы мне тоже.

— Разве люди становятся подержанными?

— Еще как! Мы ведь только и делаем, что пользуемся другими. Больше ничего толком не умеем. Но вы сказали про себя правду: вы настоящий пуританин и очень к себе строги. Сначала я подумала, что тогда, в гостях, вы свалились с лестницы и показываете акробатические фигуры, чтобы это скрыть. А на самом деле вы этим занялись, чтобы испытать боль. Почему вы смеетесь?

— Потому что вы очень умная.

— Никакая я не умная. Расскажите мне о своем детстве. Мое было ужасным. Родители в конце концов развелись. Я была поражена.

— У нас была оранжерея. Родители говорили с голландским акцентом, который я очень старался у них не перенимать. Оба погибли много лет назад в автомобильной катастрофе.

— Ну конечно! Недаром Фредди Торн называет вас сиротой.

— Вы часто видитесь с Фредди Торном?

— Только по необходимости, — сказала она. — Он бывает на наших вечеринках.

— Он бывает на всех вечеринках.

— Это я знаю, можете не рассказывать.

— Извините. Я ничего не собирался вам рассказывать. Уверен, что вы и так знаете достаточно. Я просто хочу доделать эту работу до конца, чтобы вам и вашему ребенку было уютно зимой.

Ее бескровные губ застыли.

— Еще только июнь, — неуверенно произнесла она.

— Время летит быстро, — сказал он. Шел еще только июнь, и он еще ни разу до нее не дотронулся, если не считать приветствий и танцев. В танце она, партнерша одного с ним роста, полностью ему подчинялась, ее руки невесомо ложились ему на спину, живот подрагивал. Сейчас она выжидательно сидела на кухонном табурете в свободном халате. В ней чувствовалась агрессивность, привлекательность померкла.

— Хороший лимонад, — произнес он небрежно почти одновременно с ее вопросом:

— Почему вы ходите в церковь?

— А вы?

— Я первая спросила.

— По самым заурядным причинам. Я трус и консерватор. Верующий республиканец. Там витают призраки моих родителей, а старшая дочь поет в церковном хоре. Славная девочка!

— Очень жаль, что вы республиканец. Мои родители поклонялись Рузвельту.

— А моих он оскорблял: он ведь был голландцем, а они полагали, что голландцу негоже управлять этой страной. Считали, наверное, что власть — это грех. Лично у меня нет серьезных убеждений. Нет, одно все же есть… Мне кажется, что Америка сейчас похожа на нелюбимого ребенка, закормленного сластями. Или на немолодую жену, которой муж привозит из каждой отлучки подарки, чтобы оправдаться за неверность. Когда они только поженились, ему не приходилось ничего ей дарить.

— Кто же муж?

— Бог, кто же еще? Бог нас разлюбил. Он любит Россию, Уганду. А мы толстые, прыщавые, только и делаем, что клянчим еще сладенького. Мы лишились Его расположения.

— Наверное, вы много размышляете о любви?

— Больше других?

— Думаю, больше.

— На самом деле я о ней вообще не размышляю. Предоставляю это удовольствие вашему приятелю Фредди Торну.

— Вам хочется меня поцеловать?

— Еще как!

— За чем же дело стало?

— Я не смею. Вы вынашиваете ребенка от другого мужчины.

Фокси нетерпеливо вскочила.

— Кен боится моего ребенка! — крикнула она. — Я его пугаю. И вас пугаю.

Он тоже встал. Совсем тихо, потому что на таком малом расстоянии он расслышал бы и слабый шепот, она спросила:

— Разве мы не в своем доме? Разве ты строишь этот дом не для меня?

У него не оставалось выхода. Прежде чем ее поцеловать, он увидел, что ее лицо застыло, лишенное каких-либо чувств, как свет свечи в безветрии, как прямая дорога, как дороги его родного штата или голландские каналы. Его руки, приникнув ей под халат, нащупали то же самое: дерево, но живое, уже его. Ощущение ее тела сразу стало таким знакомым, что немедленно ей овладевать не было необходимости. Так муж с женой, пообнимавшись в кухне, не спешат в постель, потому что скоро в их распоряжении будет вся ночь, когда дети уснут, а в дверь не постучит почтальон.

Уходя, минуя глину, штабеля досок, обрубки сирени, Пайт вспоминал ее волосы, залитые золотым солнцем Тарбокса, мокрые пряди на затылке. После поцелуя она отвернулась, как будто стесняясь краски на лице и прервавшегося дыхания, устремила взгляд через его плечо в дальний угол комнаты. Ее губы, с виду тонкие, оказались широкими, горячими, влажными! На улице это воспоминание, словно вступив в реакцию с кислородом, вскипело у него в голове и изгнало все мысли.

В обществе Анджелы он теперь чувствовал вялость, онемение. При Джорджине ничего подобного не бывало. Фокси проникла ему в кровь; он бесконечно вспоминал ее по частям: нежную поросль на лобке, крики при любовных соитиях; не переставал удивляться долгому и всегда нечаянному пребыванию своего члена у нее во рту. Он истово хранил свою тайну, любовно пестовал расцветшую внутри него клумбу.

— Не знал, что ты и тут окажешься блондинкой…

— Как же иначе? Ты, например, рыжий…

— Эта нежная прозрачность, как пух на розе…

— Я привыкла так жить, — сказала она со смехом. — Придется и тебе привыкнуть.

Он жил, как в тумане, приободряясь, как от вспышки, в те нечастые моменты, когда они поспешно друг друга раздевали. Она растягивалась с ним рядом, и он открывал ее, как складную линзу, терялся на склонах ее тела, как ослепший лыжник. Июль был пятым месяцем ее беременности, и им приходилось приспосабливаться к неудобствам. Ей было трудно наклоняться, поэтому для орального секса она соскальзывала в ноги кровати.

— Тебе правда нравится?

— Обожаю!

— А вкус?

— Хороший вкус. Крепкий, соленый. Чуть с горечью, как лимон.

— Не хочу тебя принуждать.

— Не бойся. Ну?

Сама она никогда не кончала. Как бы радостно она его ни приветствовала, как бы умело он ее ни распалял, обласкав и облизав с ног до головы, конец дистанции каждый пробегал по-своему.

— Кончай в меня.

— Ты готова?

— Хочу чувствовать тебя внутри.

Он слышал, как замирает звучащая в ней музыка. Ее лоно было молодым и аккуратным. От отчаяния он несся к финишу на всех парах и извергался, поощряемый ее вскрикиваниями. Потом она со вздохом опадала. Она прощала его, он ее, она винила себя, он не соглашался; они делили вину пополам, их любовь набиралась опыта и разрасталась. В ее широко распахнутых карих глазах отражалось квадратное окно в потолке — по окну в каждом глазу.

— Прости, — говорила она. — Я никак не могу забыть, что это ты.

— Кем же я должен быть?

— Никем. Просто мужчиной. Я помню о твоей личности и сбиваюсь.

— С Кеном так тоже бывает?

— Нет. С ним я иногда кончаю первой. Мы так давно друг друга знаем, что не напрягаемся, а просто друг друга используем. Но я тебе, кажется, говорила, что теперь, когда я забеременела, мы с ним почти не спим.

— Странно… Тебе идет беременность. Кожа блестит, форма тела кажется самой правильной. Не могу себе представить, как бы я занимался с тобой любовью, будь у тебя плоский живот. Это была бы уже не ты. Не хватало бы величия!

— Кен странный. Хочет, чтобы у секса была своя узкая ячейка. Он женился на мне и решил свою проблему. Он не хотел, чтобы я рожала. Денег нам хватает, дело в его эгоизме. Все эти годы я была ему не женой, а шлюхой, которая требовалась ему раз в неделю.

— Я ревную!

— Напрасно. Не переживай из-за того, что я не кончаю. Когда я с тобой, меня переполняет любовь, вот в чем все дело.

— Спасибо на добром слове, но я, правда, боюсь, что оказался второсортным любовником. Лыжник и игрок в гольф я тоже второсортный. Слишком поздно начал тренироваться.

— Ты ужасен! Ненавижу, когда напрашиваются на комплименты. Все женщины тебе, наверное, твердят, какой ты неподражаемый. Неподражаемо нежный.

— Любой мужчина, которого ты затащишь голым в постель, проявит нежность.

— Неправда. Во всяком случае, на моем счету трое мужчин, и предыдущие двое особой нежностью не блистали.

— Даже твой еврей? — Она рассказывала ему про еврея.

— Он надо мной смеялся. Иногда он делал мне больно. Правда, я была девственницей, так что иначе он, наверное, не мог. Теперь он бы не сделал мне больно.

— Ты снова его хочешь?

— Не просто хочу, но и имею. Ничего, что я это говорю? JH _ это и он, и ты сам. Так лучше, Пайт. Он был извращенцем.

— А ты разве не извращенка?

Ее карие глаза по-детски расширились.

— Почему? Ах, ты о… — Она дотронулась сначала до своих губ, потом до его члена. — Об этом? Какое же это извращение? Разве тебе не нравится?

— Нравится, еще как! Правда, это так нас сближает, что мне даже становится страшно.

— Тебе страшно? А я рада. Меня другое пугает: что с нами сделают, когда узнают?

— Ты кого боишься — Бога или сплетен?

— По-твоему, это не одно и то же? Для меня — одно.

— Наверное, это я и имел в виду, когда назвал тебя извращенкой.

Их лица так сблизились, что ее лицо казалось ему парадигмой, собранием всех женских лиц, которые когда-либо смотрели на него в упор. Чистым лбом и дыханием она походила на Анджелу; но когда Фокси повернула голову на подушке, в лицо ей ударил голубой небесный свет с потолка, и она опять превратилась в миссис Уитмен, молодую прелюбодейку.

Она была напугана и бесстыдна, робка и распущена, в ужасе от себя, но далека от покаяния. Измена зажигала ее изнутри, и она вся светилась, как дом, занявшийся пламенем, но отказывающийся сгорать дотла. То, что она сама склонила его к падению; что одновременно гордилась своей беременностью и отказывалась осторожничать; что спала с ним; что ее отец был несгибаемым семьянином и мелким портовым клерком; что ее мать вышла замуж за хозяина прачечной-автомата; что по происхождению и по браку она стояла выше его на социальной лестнице; что брала в свой благоухающий рот его напрягшийся член; что в ее жизни был любовник-еврей, которого она снова открыла в нем; что в самом пылу любовной агонии она сохраняла почти мужское здравомыслие; что все ее естество так хрупко и нежно; что она — его раба, а он — ее невольник; что ее точит страх — в сравнении со всем этим Анджела была глыбой, барьером, невскрываемой дверью. Ее неведение — притом, что все их знакомые обо всем догадывались, — свидетельствовало о непроницаемости, от которой впору было свихнуться. Она не участвовала в том, что стало главным содержанием их жизни. Она была как калека, как глухонемая; она ощупью передвигалась между окрашенных в цвет яичной скорлупы стен их элегантного колониального дома, натыкаясь на гудящие канаты мужниных нервов. Он был так переполнен Фокси, так беременей ее телом, запахом, криком, разговором, так занят их любовью, что казался себе раскатанной ледяной дорожкой, на которой нельзя не поскользнуться. Он молча молил Анджелу догадаться и видел в ее отказе удовлетворить его мольбу злой умысел. Его тайна задыхалась в кромешной темноте, и благодарность за возможность водить жену за нос постепенно сменилась яростью, способной по малейшему поводу вырваться наружу.

— Очнись!

Она оторвала взгляд от книжной страницы, освещенной торшером, и замигала, удивляясь, что его так плохо видно.

— Я не сплю.

— Ты дремлешь. Живешь в трансе. Не замечаешь, что с нами творится?

— Ты с каждым днем становишься все противнее. Мошки бились об абажур над ее плечом.

— Я расстроен.

— Из-за чего?

— Из-за всего. Из-за жмота Галлахера. Из-за дурацкого строительства на холме. Из-за Яжински: он считает меня пьяницей! Из-за заказа Уитменов. Я из кожи вон лезу, а он даже не думает сказать спасибо!

— Я думала, тебе нравится, ведь ты каждый день навещаешь маленькую принцессу.

Он благодарно рассмеялся.

— Вот как ты ее воспринимаешь?

— Она ведь молоденькая. И заносчивая. Со временем она смягчится: материнство пойдет ей на пользу. Вряд ли ей нужна твоя отеческая опека.

— Откуда ты взяла про опеку?

— Неважно. Можно мне почитать? Фокси Уитмен и весь этот разговор меня не интересуют.

— Как же ты задаешься! От твоего высокомерия просто тошнит.

— Слушай, я обещаю с тобой сегодня переспать, если ты дашь мне дочитать главу.

— Можешь дочитать свою чертову книгу до конца, мне все равно. Хоть съешь ее, чтобы как следует насытиться литературой!

Она расслышана в его тоне призыв и хотела поднять голову, но задержала взгляд на репродукции на стене.

— Отдохни десять минут, — сказал она рассеянно. — Мне осталось всего пять страниц.

Он вскочил, добежал до зеркала над телефоном, вернулся обратно.

— Я хочу развлечься. Хочу к людям. Чем заняты Эпплсмиты? А Солцы?

— Уймись, пожалуйста, уже одиннадцать часов.

— Умираю! Я тридцатичетырехлетний подрядчик в ночном полете. У меня нет сыновей, жена задирает передо мной нос, работники меня презирают, все мои друзья — это друзья жены, а я сирота, пария.

— Зверь в клетке.

— Вот-вот. — Он замер перед ней в воинственной позе, руки в боки крепко сбитый пружинистый человечек в рубашке с короткими рукавами, с веснушками на локтях.

— А кто сделал для меня клетку, Ангел? Кто?

Ему хотелось, чтобы она его распахнула и обнаружила его секрет, испугалась и восхитилась, чтобы припала с ним заодно к этому источнику смятения. Но, запертая в собственном мирке — экзотическом, но строгом, где перемешивалось бесстыдство любви и родительское снисхождение, она не ответила. Книга, так ее заинтересовавшая, давным-давно заляпанный при коллективном чтении с подружками томик издательства «Модерн Лайбрери», называлась «Толкование снов».

Как-то раз Джанет Эпплби призналась Анджеле в пляжной беседе, что посещает психиатра. Анджела объяснила это Пай-ту в таких словах:

— Это не сеансы психоанализ, а просто встречи дважды в неделю. Фрэнк ее поддерживает, хотя идея принадлежала ей. Она рассказала, что однажды, вернувшись домой в три ночи после страшного скандала с Марсией, внезапно осознала, что ей требуется помощь, причем не от друга, не от любимого человека, а от кого-то, кому она совершенно безразлична. Встреч было всего несколько, а она уже удивляется, почему ведет себя так, а не как-то иначе. Она никогда не любила Гарольда, зачем же стала с ним спать? Она убеждала себя, что причина в жалости, но сам он себя не жалеет, так кого же она обманывает? И почему теперь, когда вся эта мешанина под названием «Эпплсмиты» кончилась — во всяком случае, Джанет и Гарольд больше не любовники, — две пары все встречаются и встречаются по выходным, как заговоренные? Джанет говорит, что теперь к ним каким-то образом прибились еще и Торны, особенно Фредди…

— Ничтожество! — не сдержался Пайт.

— Так что теперь там полная свалка. Сплошь луковые колечки и джин. Торны забыли дорогу к себе домой. Джорджина просто сидит и пьет, чего с ней раньше не случалось, а Фредди строчит на коленке бесконечную порнографическую пьесу.

— Значит, запила Джорджина, а к психиатру побежала Джанет?

— Нет, конечно. Джанет испугалась, что стала неврастеничкой.

— Дай определение неврастении.

У Джанет было множество купальников-бикини, и Пайт представил себе, как она исповедуется, лежа животом на песке, расстегнув лифчик, чтобы равномерно загорала спина, прижимается щекой к сложенному полотенцу; когда она приподнимается на локте, чтобы что-то растолковать собеседнице или найти взглядом детей, желающие могут любоваться белыми грудями.

— Ты сам отлично знаешь, что это такое. Ты нелепо себя ведешь, спишь со всеми подряд, потому что пытаешься умертвить свою матушку…

— А если матушка уже умерщвлена?

— Значит, твоя цель — не дать ей воскреснуть. Твое эго пытается перекинуть мостик между внешней реальностью и подсознанием с его аппетитами. Эго сообщает дурные новости, но подсознание отказывается слушать и гнет свое, даже когда эго от него отворачивается. Наверное, я не очень хорошо все это объясняю, потому что сама не понимаю, но сны — это выход наружу подавленных желаний, которые связаны, главным образом, с сексом и родителями, ставшими супер-эго и терзающих эго с противоположной стороны. Ты все это знаешь. Это все знают.

— Ты считаешь, что Джанет поступает противоестественно, когда спит с Гарольдом? Фрэнк может быть невыносимым занудой. Тебе бы хотелось всю жизнь, вечер за вечером, ложиться с таким в постель?

— Дело не в том, естественно это или противоестественно, хорошо или плохо. Важно понять, зачем ты что-то делаешь, чтобы положить этому конец или начать получать от этого удовольствие. Разумеется, Джанет несчастлива. По-моему, ее на радуют ни дети, ни секс, ни даже деньги. А ведь у нее есть все для счастья!

— Именно такие и несчастливы — те, у кого все есть. Их охватывает паника. Мы, все остальные, для этого слишком заняты.

— Очень примитивный подход, Пайт. Скажи еще, что богатому не пролезть сквозь игольное ушко. Что первый да станет последним.

— Не насмехайся над Библией. Зачем ты жонглируешь всеми этими эго и подсознаниями? Зачем обороняешься? Тоже собралась к психиатру?

— Да.

— Никаких психиатров. Пока ты моя жена — никогда!

— Вот как? Ты подумываешь о другой жене?

— Конечно, нет. Но это оскорбительно. Из этого вытекает, что ты не удовлетворена сексуальной жизнью со мной.

— Вовсе нет.

— Да я даю тебе больше, чем ты хочешь!

— То-то и оно. Надеюсь, психиатр объяснит, почему мне не хочется больше. То есть я и хочу, и не хочу. Я ненавижу себя. Это очень вредит нам обоим.

Такого Пайт не ожидал; он-то полагал, что Анджеле лучше знать, и что количество секса, на которое она соглашается, — то самое, которое ей требуется, а излишки — его проблема, его недостаток.

— Значит, ты считаешь нашу сексуальную жизнь неправильной?

— Она ужасна, сам знаешь.

Он попытался подсластить себе пилюлю.

— Как бы ты ее оценила по десятибалльной шкале?

— На двойку.

— Перестань, все на так плохо. Иногда ты расходишься.

— Очень редко. Я не даю воли ни рукам, ни рту. Я больна, мне нужна помощь, Пайт. Тебя я превращаю в насильника и вруна, а себя — в старую деву, о которой только и можно сказать, что когда-то она была хороша собой.

Она заплакала. Плач делал ее лицо полным, как у Нэнси. Пайт расчувствовался. Они уложили дочерей спать и сидели в кухне — она с бокалом вермута, он с джином. На фоне кухонных обоев в цветочек овальная головка Анджелы с косичками и узлом на затылке действительно выглядела слишком аккуратно, как у старой девы. Он сообразил, что, признаваясь во фригидности, она вежливо готовит его к еще одной ночи без любви.

— Тебя все любят! — возразил он. — Любой мужчина в городке с радостью лег бы с тобой в постель. Эдди Константин — и тот с тобой заигрывает. Тебя обожает даже Джон Онг. Жаль, что ты его не понимаешь.

— Знаю. Но это не доставляет мне радости. Я не хочу спать с первым встречным. Я не чувствую себя нормальной женщиной. Я как жизнерадостное существо среднего рода, снабженное для смеха сексуальной привлекательностью.

— Мой бедный Ангел! Это ведь все равно, что ходить с надписью «пни меня!» на спине.

— Правильно. Слушая Джанет, я думала о том, как мы с ней похожи. Мы такие уютные, терпеливые к разным уродам, а на сердце пустота. Обе выросли в хороших семьях, наели крутые задницы, пытаемся проявлять остроумие и вести светскую жизнь. Представляешь, она держит у изголовья снотворное и иногда теряет счет, сколько таблеток проглотила за ночь!

— Хотя бы в этом ты на нее не похожа.

— Но могла бы быть похожей. То, как она это описывает, звучит очень знакомо. Я люблю сон, эту сладостную пустоту. Не возражала бы вообще не просыпаться.

— Анджела! Это грех.

— Главная разница между Джанет и мной в том, что я все это подавляю, а она пытается выразить. Согласен?

— Меня не спрашивай.

— Я уверена, что у тебя был с ней роман, и ты отлично знаешь, что я имею в виду.

— Скандалистка! Я никогда не спал с Джанет.

— А мне бы этого отчасти хотелось. Это какой-то лесбийский зов. Я вся размякаю, когда лежу рядом с ней на пляже. Меня притягивает Сапфо. Мне бы хотелось учиться в школе для девочек, носить хитон, играть в хоккей на траве и слушать вместе со всеми стихи после теплой ванны.

— Раз ты все так хорошо проанализировала, значит, тебе ни к чему психоаналитик.

— Это не анализ, а просто догадки. Специалист, возможно, сказал бы, что все обстоит наоборот. Например, я не переношу прикосновения других женщин. У Кэрол Константин и у Би ужасная манера всех похлопывать. Специалист сказал бы, наверное, что для теперешней Америки я слишком гетеросексуальна. Почему, например, на мне никто не хотел жениться, пока не появился ты? Потому что я всех отпугивала.

— А может, всех распугал твой папаша?

— Хочешь узнать еще кое-что неприятное? Сможешь это переварить?

— Постараюсь.

— Я мастурбирую.

— Милая! Когда?

— Летом чаще, зимой реже. Иногда я просыпаюсь на рассвете, между четырьмя и пятью, когда только начинают петь птицы или когда по дороге проедет первый грузовик, меня возбуждает прикосновение простыней, ну и…

— Это нормально. Ты при этом кого-то себе представляешь, мужчину с лицом и именем?

— Не очень отчетливо. Это больше ощущение. Ты — единственный мужчина, который у меня был, так что мне некого представить, кроме тебя. Вот и скажи, почему бы мне просто не разбудить тебя?

— От тактичности и робости.

— Что за хреновина, Пайт?

— Ты должна прекратить болтовню с Фредди Торном на вечеринках. У тебя портится лексикон.

— Я вся порченная. Не пойму, как играть на этой сексуальной площадке.

— Ты о чем?

— О Тарбоксе. Либо увези меня отсюда, либо найди мне врача.

— Глупости! Обычный городок, как любой другой в стране. Ты хочешь сказать, что слишком хороша для окружающего мира. Что все вокруг не годятся тебе в подметки!

— Не повышай голос. Терпеть не могу, когда ты переходишь на крик.

— Конечно, иначе и быть не может. Ты ненавидишь меня, вместе с голосом.

— Я тебя не ненавижу.

— Не можешь не ненавидеть. Я, например, уже с трудом тебя выношу.

— Вот ты себя и выдал.

— Я несерьезно. Ты великолепна. Но слишком уж погружена в себя. Ты понятия не имеешь, что происходит у меня в душе…

— Намекаешь, что у тебя роман, и хочешь, чтобы я угадала, с кем?

— Ничего такого я не говорил…

— С Фокси Уитмен.

— Что за выдумки? Она беременна, обожает своего ледяного муженька и, главное, создает мне слишком много профессиональных проблем.

— Конечно. Но почему меня посетила такая мысль? Знаю, это нервы, но, возвращаясь оттуда, ты всегда так нежен со мной и с детьми, что трудно не решить, что ты с ней спишь. Я в нее вглядываюсь и чувствую, что она хранит какую-то тайну. Уж как она со мной ласкова, как весела! Она знает меня как облупленную, хотя они живут тут только с марта.

— Ты ей симпатична. Вдруг она тоже лесбиянка?

— Я не настаиваю на Фокси. Это могла бы быть Джанет, Марсия, даже Джорджина — я безумно ревнива. И чем больше я ревную, тем труднее мне себя заставить заниматься с тобой любовью. Все это грустно. Нет, отвратительно! Вчера твой телефон был занят целых полчаса, и я уже в одиннадцать часов утра сделала себе коктейль, представив, что ты любезничаешь с женщиной…

Судя по выражению лица, она опять была близка к слезам, но взяла себя в руки и вместо плача издала смешок. Пайт опустил глаза и увидел ее босые ноги: розовые мизинцы не прикасались к линолеуму. Бедная, незрячая, преданная Анджела: по какому праву он разлучил ее со всемогущим отцом? За час до конца рабочего дня старик Гамильтон прохаживался бы по лужайке, обкуривая из трубки подстриженные под «стол» кусты, угощал бы виски работников.

— У меня нет таких денег, как у Эпплби. Я не могу себе этого позволить, — сказал он вслух.

— Может быть, мне тоже попробовать зарабатывать? — предложила она. Осенью я могла бы поехать в Бостон, подтвердить диплом и поступить преподавателем в частную школу. В первом классе Нэнси будет отсутствовать целый день. Надо ведь как-то занять время! Это не помешало бы мне дважды в неделю посещать психотерапевта. Я стала бы прекрасной женой, Пайт! Я бы все-все узнала!

Пайту были тягостны ее просьбы, ее попытки планировать наперед. Ей хотелось оставаться для него полезной, совершенствоваться, а на самом деле она была для него исчерпана, превратилась в затхлый лабиринт, который надо быстрее преодолеть, чтобы добраться до свежего воздуха, до Фокси. Спящая Фокси, озаряемая лунным светом… Стоило ему представить эту картину, как замирало сердце, намокал лоб, немели кончики пальцев и язык. Серебристая дорожка под звездами… И преграда на пути — Анджела.

— Нет! — вырвалось у него. Паника охватывала его все больше: время убегало на всех парах, дома, деревья, упущенные возможности — все пролетало мимо, превращалось в вытянутую, гудящую туманность. — Нет, милая! Ты не видишь, что ты со мной делаешь? Отпусти меня!

От его крика она побледнела, лишилась надежды, опустила глаза.

— Хорошо, ступай. Куда ты отправишься, позволь спросить?

Пайт уже открыл рот, чтобы ответить, но секрет врос в лед и отказывался оттаивать.

Анджела отвернулась, не зная, как еще поступить.

— Твои фокусы становятся все менее смешными.

— Папа, проснись! Ребеночек Джекки Кеннеди умер, потому что родился слишком маленьким!

Лицо Нэнси взошло на горизонте его сна, как луна. От изумления ее глаза были небесно ясны. Красные дорожки слез на щеках. На долю секунды ему приснилась куриная бойня. Недоношенный Кеннеди два дня балансировал между жизнью и смертью. Нэнси, должно быть, услышала новость по телевизору.

— Жаль, — сказал Пайт густым со сна голосом. В августе его всегда мучила сенная лихорадка. Поразительно, как президентскую чету не отпускают беды. Богатство, красота почести не уберегают от трагедий. Страдание дергает королей за мантию. Как нестойки наши боги!

— Папа? — М-м…

— Ребеночку было страшно?

Сквозь аромат детской кожи пробивался запах страха, резкий, как кошачья струя. Теперь ему снился брат. Брат замерз за стеклом, и Пайт оправдывался, почему не остался помогать ему в теплице, почему не пошел к нему в партнеры. Is het koud, JoopT Замерз от усердия, собирая эдельвейсы. Пайт обернулся и объяснил присутствующим: «Mijn breeder is dood». В этом же сне присутствовала и Фокси, только невидимая: как дуновение счастья, звон ручья под покровом сна, хрупкая, мимолетная жизнь…

— Ребенок был еще слишком маленький, чтобы испугаться. Он еще ничего не знал и не понимал. У него еще не было мозга.

— Он хочет к маме! — возразила Нэнси, топая ножкой. — Плачет, а его никто не слышит. Все довольны, что он поранился.

— Никто не доволен, — ответил Пайт, опять падая щекой на подушку. Ребенок прав: никто не слышит. Окно, на фоне которого он рассматривал по ночам свою руку, сейчас, на заре, стало чудовищным и рогатым, так много в него лезло веток. Он притянул Нэнси к себе, в задумчивое тепло, еще оставшееся от сна. Она сопротивлялась, чувствуя, что он хочет просто сгладить то, что так нестерпимо ее мучило, сердито щурилась. Этим летом ее носик усыпали маленькие веснушки — напрасно они думали, что она унаследовала от матери чистую кожу брюнетки. Дочь совмещала безмятежность материнской формы и хаос отцовского нутра. Даже в ее синих глазах были серые крапинки как живые создания в водяной толще, свет, обретающий форму, превращающийся потом в мысль, в душу и обрывающийся смертью.

— Где мама?

— Вставай, папа.

— Ступай к маме, поговори с ней о ребенке Кеннеди, пока папа будет одеваться. — Ночью он попытался соблазнить Анджелу и, хотя она не поддалась, уснул голым. Не хватало только испугать ребенка своей наготой! — Иди вниз. Папа неважно себя чувствует.

— Ты пьяный? — Она выучила это слово и побаивалась его. Однажды Фрэнк Эпплби забрался к ней в манеж и раздавил пластмассовую уточку. На следующий день ей объяснили, что он сделал это спьяну.

— Нет. Был пьяный и теперь жалею. Голова болит. И ребеночка Кеннеди жалко.

— Мамочка говорит, что я никогда не умру, пока не стану старушкой с серьгами.

— Вот это правильно.

— Но… — Она недоговорила. От острого желания справить малую нужду Пайт машинально отбросил одеяло. При виде его голого тела ее глаза наполнились слезами.

— Ты хочешь сказать, что ребеночек был даже меньше тебя? Она беспомощно кивнула.

Пайт встал на колени, обнял ее и почувствовал ее дрожь — ту же самую, которую часто высекал из ее матери.

— Ребенок поспешил родиться, — заговорил он торопливо. — Это ошибка, Бог не собирался даровать ему жизнь — не то, что тебе, большой девочке.

Собственная нагота и прикосновение маленького тела вызвали у него эрекцию. Нэнси высвободилась из отцовских объятий и крикнула с верхней ступеньки лестницы:

— Бог должен был научить ребенка не выходить!

— Пайт, ты проснулся? — раздался голос Анджелы.

— Спущусь через три минуты. — Он начал одеваться, побрился, оделся полностью. Он собирался провести этот день в конторе, за письменным столом. Сверху лужайка выглядела выжженной. Лето выдалось засушливым. Изменение розы ветров, таяние снежных шапок, гибель лесов. Стройка на Индейском холме тонула в пыли. Клены краснели раньше времени, сверчки стрекотали громче положенного. Зато затопляемая в прилив низина, раскинувшаяся под окном у Фокси Уитмен, не нуждалась в дождях и оставалась зелена, как весной, только соленые промоины белели ярче обычного. Иногда в прилив море затапливало все, и Пайту казалось, что Луна притягивает саму землю. Континент Атлантида. Гора Арарат.

Лестница вела к самой входной двери, которая, открываясь, ударялась о перила. Справа, в гостиной, куда не пропускала свет сирень за окном и где на подлокотниках кресел и прямо на мебели остались стоять, как часовые, пустые стаканы, из которых накануне вечером пили Литтл-Смиты, Солцы и Герины, замерли перед телеэкраном Нэнси и Рут. Британский почтовый служащий (нечеткая картинка, передаваемая спутником) рассказывал о вчерашнем похищении семи миллионов долларов из лондонского почтового поезда, крупнейшем ограблении в истории — «не считая, естественно, политических экспроприации. Насколько мы понимаем, грабители не преследовали политических целей». Телевидение переносило их во внешний мир. Маленький ледяной экран намекал на существование целой вселенной глубокого холода за пределами теплого круга — Тарбокса, друзей, семьи. Существовали и другие обитаемые земли — Нью-Йорк, Лос-Анджелес; остальное — необитаемое пространство. С экрана на детские личики наползала ядовитая синева. Этот яд и был жизнью их страны. После Кореи Пайт перестал интересоваться новостями. Новости касались других, не его.

Слева, в залитой солнцем кухне, Анджела ставила тарелки на четыре прямоугольные салфетки. Тарелка, стакан, ложка, нож. Под ночной рубашкой темнели соски. Она блаженно плыла по кухне, распустив волосы. Пайту казалось, что она становится все красивее, ускользает от него в неземное царство красоты.

— Бедная Нэнси, — обратился он к жене. — Как она переживает!

— Она спросила меня, не отправился ли ребенок Кеннеди в рай, где крутит колесо наш хомяк. Честное слово, Пайт, я не знаю, приносит ли религия пользу, не правильнее ли было бы сказать всю правду: что мы ложимся в землю, что сначала нас нет, а потом мы возвращаемся в виде травы.

— И нас поедают коровы… Не пойму, почему смерть кажется этим твоим стоикам таким здоровым явлением. Еще немного — и ты залезешь в теплую ванну со вскрытыми венами, чтобы доказать их правоту.

— А тебя греет эта мысль!

В кухне появилась всхлипывающая Нэнси.

— Рут сказала… Рут сказала… Старшая дочь не заставила себя ждать.

— Я сказала, что Бог отсталый. — прикрикнула Анджела.

— Отсталый? — переспросил Пайт. Поколение Рут называло этим словом всех, кто не желал поддаваться нажиму. «Отсталый учитель задержал нас после урока». «Отсталая ручка, не пишет!» «Фрэнки отсталый!»

— Конечно! Позволяет малышам умирать, кошкам есть птичек и все такое. Не пойду этой осенью петь в церковном хоре!

— Теперь Бог крепко задумается, — съязвил Пайт.

— Не понимаю, зачем заставлять ребенка петь по воскресеньям в хоре, вмешалась Анджела, наклоняясь к Нэнси, шмыгающей ей в подол. Ее волосы окутали малышке голову. Материнская нежность. Муж ей ни к чему. Дочь она любит больше, чем его. У них симбиоз.

— По той же самой причине, — ответил Пайт Анджеле, — что я вынужден жить в окружении хнычущих женщин.

Завтракать пришлось в оглушительной тишине. Тем не менее, он был убежден, что хорошо поступил, вырвав Нэнси из лап смерти. Лучше злость, чем страх. Лучше убить, чем быть убитым.

Он поехал на работу. На улице Надежды нашлось местечко для парковки — в последнее время это было редкостью. Пора установить на углу улицы Божества светофор, хотя для приезжих это будет головная боль. Слишком много машин и людей. Может, рецепт — гомосексуализм? Или противозачаточные пилюли? Галлахер разговаривал по телефону, утрируя свой ирландский акцент.

— У вас тридцать две комнаты, сестра. Убрав длинную перегородку, мы получим просторную трапезную…

Пайт вскипятил воду и налил себе чашку растворимого кофе. «Максвелл». Фарадей. Он уселся за стол и попробовал сосредоточиться. Доска, $769,82, платеж просрочен, просьба перевести деньги… У него щипало в носу, слезились глаза. Невыносимый август! Фокси далеко. Пройдет еще несколько часов, прежде чем он услышит ее смех, положит руку ей на… Спокойствие! «Ты каждый день навещаешь маленькую принцессу»… Звонок телефона.

— Здравствуй, дорогуша. — Они не разговаривали целый месяц.

— Алло. — Тон занятого подрядчика.

— Ты не один? Рядом Мэтт?

— Нет. Да. — Недавно они установили в загроможденном кабинете перегородку из рифленого стекла, отделившую Галлахера и подчеркнувшую его положение главы фирмы. Однако перегородка была тонкая, к тому же Галлахер открывал дверь, когда у него не было посетителей, чтобы создать сквозняк. Без сквозняка у него мялась сорочка, а в его отсеке не было окна. Зато были электрические часы, фордовский календарь, цветная карта кварталов Тарбокса, аэрофотосъемка центра города и прибрежной полосы, карта округа Плимут, оранжевый справочник улиц Тарбокса, бледно-голубые папки — отчеты Городского совета начиная с 1958 года, тонкая красная книжица «Оценка собственности» и затрепанный черный молитвенник. Когда Пайт работал, его желтый дубовый стол, стоявший раньше в школе, был завален образцами материалов и каталогами поставщиков; стол Галлахера из серой армейской стали, наоборот, всегда пустовал, если не считать ручки в зеленой мраморной подставке, книги записей, фотографий Терри и Томми в рамках и двух телефонов. За его головой висела на стене лицензия Регистрационной палаты. Недавно он приобрел для фирмы пятьдесят с чем-то акров земли и тридцать с чем-то комнат — имение в Лейстауне с железным оленем на лужайке. Сначала он собирался распродать землю по кускам, но потом узнал о намерении одного женского монашеского ордена прикупить нечто в этом роде. Орден не собирался долго торговаться. Пока, правда, на их маленькой фирме висела закладная в сотню тысяч долларов. Ситуация выглядела рискованной, но Галлахер был игроком, к тому же любил расти вширь. Пайт боялся, что голос Джорджины долетит до слуха партнера, поэтому покрепче прижал трубку к уху.

— Не бойся, я отвлеку тебя всего на минутку, — сказала она. — Просто вдруг приспичило узнать, как ты поживаешь. Самонадеянно, да? Но у меня еще остались кое-какие права. Все-таки у нас с тобой кое-что было…

— Понимаю тебя, — сказал Пайт.

— Не можешь говорить?

— Так вроде бы и есть.

— Звонил бы мне хотя бы изредка, я бы тебя не беспокоила. Говорят, ты устроил вчера вечеринку? Я обиделась, что нас не пригласили. Я поняла Айрин так, что ты это сделал нарочно.

— В это время года поступает мало заказов, — пробубнил Пайти первое, что пришло в голову. — Правительство покупает много хвойной древесины с Западного побережья.

— Пайт, я так по тебе тоскую, прямо умираю! Может, заедешь как-нибудь по пути выпить кофе? Хоть сегодня! Это совершенно безопасно: Уитни в летнем лагере, Марта и Джуди на пляже с Айрин. Я сказала ей, что жду водопроводчика. Это правда, у нас упал напор. Жить на холме — одно горе. Так ты заедешь? Просто поговорить. Обещаю не нажимать. У Онгов я вела себя как настоящая стерва.

— Перспективы неблагоприятные.

— Мне очень плохо, Пайт! Не могу больше жить с этим человеком. Он становится все хуже. Я совершенно перестаю ощущать себя женщиной.

— Я думал, он хорошо поработал. Джорджина неискренне засмеялась.

— Уверена, Мэтт все понимает. Какие у вас дурацкие игры! Нет, если хочешь знать, он работает хуже некуда. В постели Фредди никуда не годится ты ведь это хочешь услышать? И всегда хотел. Знай, я тебе врала, хотела его защитить. Он ни на что не годен, пока не выпьет, а пьяный засыпает. Он совсем ослабел. Ты хоть понимаешь, о чем я тебе толкую?

— Мы говорим о вертикальных опорах.

— Как все это грустно! Я сгораю от стыда. Все валится из рук. Вчера мы с Терри проиграли Бернадетт и Анджеле: шесть-два, шесть-три. Наверное, она поспешила тебе похвастаться?

— Нет.

— Пожалуйста, приезжай! Я так опечалена! Честное слово, я не буду совать нос в твои дела. Знаю, у тебя кто-то есть, но мне уже все равно. Разве я была требовательной? Разве не принимала тебя таким, какой ты есть?

— Да.

Галлахер громко пошуршал бумажками, с грохотом задвинул ящик стола.

— Ненавижу собственный голос! Ненавижу просить. Я несколько недель набиралась сил, чтобы тебе позвонить. Тебе не придется со мной спать. Просто удели мне полчаса. Хотя бы пятнадцать минут.

— Боюсь, мы уже выбились из графика.

— Приезжай, не то я все расскажу Фредди. Фредди и Анджеле. Нет, не Анджеле — Фокси! Заявлюсь к ней, плюхнусь в кресло и выложу, с каким мерзавцем она спуталась.

— Пожалуй, я перезвоню. Только сверюсь со своим расписанием.

Она заплакала. Джорджина редко плакала, звук был неприятный, очень глупый. Пайт испугался, что он заполнит весь кабинет, как уже заполнил его череп.

— Я не знала, — всхлипывала она, — что мне будет так тебя недоставать, не знала, что это так глубоко… А ты знал, знал! Что ты со мной делаешь, мерзавец! Ты заставляешь меня страдать, потому что у тебя погибли родители. Это не я их убила, Пайт! Когда это случилось, я была в Филадельфии, я их не знала, я и тебя не знала… Ох, прости, я сама не знаю, что несу.

— Пока что, — сказал ей Пайт, прежде чем повесить трубку, — следите за подземными водами.

Чувствуя спиной вопросительную тишину, он пролепетал:

— Би Герин. Боится, что их дом дает осадку. Не доверяет своим кедровым опорам, потому что Уитменам мы поставили стальные. Женская истерика! Родить — вот что ей нужно. Кстати, Мэтт, хочу спросить твоего совета. Анджела считает, что ей нужен психиатр.

Как Пайти и рассчитывал, второе заявление привлекло внимание Мэтта: правда всегда интереснее вранья.

— Анджела — самая здравомыслящая женщина, которую я знаю.

— Сам понимаешь, Мэтт, в этом павшем мире психическое здоровье и хорошее самочувствие — не одно и то же.

Галлахер тревожно нахмурился. Как истовый католик он считал, что теологические термины вставляются в обычный разговор только ради шутки. У Пайта был для общения с ним специальный наполовину шутливый, наполовину льстивый тон, помогавший преодолевать разделившую их пропасть. Они все больше расходились, все хуже друг друга переносили Чтобы общаться с Галлахером, Пайту приходилось делать над собой усилие.

— С Терри ей, наверное, все равно не сравниться, — сказал он в порядке подхалимажа.

— Терри свихнулась на своей лютне. Дважды в неделю ездит в Норвелл, а теперь еще вздумала брать у мужа своей преподавательницы уроки гончарного мастерства.

— Терри — творческий человек.

— Надеюсь. Только она отказывается играть для меня. Даже не знаю, с какого боку к ней подойти.

— Если честно, Анджеле нужен не психиатр, а любовник! — брякнул Пайт.

Нервное лицо Мэтта с выбритым до синевы подбородком стало неподвижным, губы поджались. Разговор с Пай-том сулил пользу для него самого, но любопытство победило. В конце концов, он тоже человек, как сказал бы Фредди Торн.

— Ты бы ей позволил? — спросил он.

— Полагаю, она должна была бы скрывать это ради приличия. Я просто не стал бы ничего выпытывать. Если бы все открылось, мне бы пришлось отнестись к ней строго.

Они говорили через открытую дверь, Пайт видел Мэтта в рамке из рифленого стекла. Кабинет был так тесен, что оба могли не повышать голоса.

— Ты уж меня прости, Пайти… — начал Мэтт.

— Валяй, дружище. Честный человек — лучшее творение Господне.

— Ты сильно ее ревнуешь. Нас с Терри всегда поражало, как вы друг над другом трясетесь, хоть и пытаетесь это скрыть.

— Пытаемся скрыть? — Пайт обиделся, но Мэтт увлекся и не заметил этого.

— У нас с Терри нет вашей свободы маневра. Супружеская верность не может ставиться под сомнение. Знаешь ли ты, что, с позиции Церкви, брак это таинство, совершаемое самой парой?

— Может, пусть один участник таинства предоставит другому немного свободы? Зачем так переживать из-за бренных тел? Все равно лет через пятьдесят все мы станем травкой. Знаешь, что, по-моему, больше смахивает на таинство? Если бы Анджела трахалась с другим мужчиной, а я бы стоял над ними и посыпал ему спину розовыми лепестками. — Пайт сложил пальцы в щепоть и потер их друг об друга. — Благословение его волосатой спине!

— Мать и отец, — молвил Галлахер. — Чьи?

— Твои. Ты говорил, а я видел ребенка у родительской постели. Он любил мать, но знал, что она для него недоступна, вот и позволял отцу ей овладевать, а сам ограничивался благословением.

Пайт снова обиделся.

— Что-то все вдруг заделались психоаналитиками! Дай-ка, я тоже кое о чем тебя спрошу. Предположим, ты обнаруживаешь, что Терри ездит вовсе не на уроки музыки.

— Я бы отказался от такого открытия, — ответил Галлахер с катехизической поспешностью и улыбнулся. Ирландцы так располагающе улыбаются: у них в глазах горит память о веках угнетения, неизбежная ирония. — Ты обладаешь свободой, которая мне недоступна. Ты можешь искать приключений, я — нет. Вот мне и приходится искать их здесь. — Он положил ладонь на свой металлический стол. Рука была волосатая, с крупными порами. Символ суровой догмы.

— Мне здешние приключения действуют на нервы, — сказал Пайт. — Что мы будем делать с этим трухлявым замком в Лейстауне? Ту перегородку, о которой ты рассказывал сестре-настоятельнице, так просто не снесешь: она несущая.

— Такому консерватору, как ты, в этом бизнесе не место. Нервы! Пойми, наконец, Пайт: земля не может приносить убытков. Ее не становится больше, зато люди размножаются.

— Спасибо Папе римскому.

— У тебя больше детей, чем у меня.

— Прямо не знаю, как ты этого добиваешься. Чудо, что ли?

— Нет, самоконтроль. Советую попробовать.

Пайт был настроен на ссору. Возмущенный тем, что Галлахер, чья жена готова переспать даже со старым гончаром, позволяет себе читать ему нравоучения, он вскочил со скрипучего кресла и сказал:

— Съезжу-ка я на холм, взгляну, из чего там строят — из дерева или из фанеры, как ты учил.

Лицо Мэтта походило на кристалл, расширяющийся к углам скул, бритые щеки и виски были краями кристалла.

— Заодно проведай миссис Уитмен, — напутствовал он Пайта.

— Спасибо, что напомнил. Непременно проведаю.

Три плоских дома на Индейском холме достигли мрачноватой стадии неполной готовности. Стены, обшитые огромными листами фанеры, были уже готовы, но комнаты еще только дожидались электриков, водопроводчиков, штукатуров. Дорогие кровельные доски из кедра лежали на мокрой земле в неразобранных связках. Яжински руководил спустя рукава двумя желторотыми подмастерьями, приколачивающими доски.

— Бери молоток! — скомандовал Пайт лентяю-надсмотрщику и провел остаток первой половины дня с ним рядом, настилая кедровые доски поверх изолирующей фольги. Для подгонки досок применялся примитивный, но приятный метод натягивание веревки, натертой мелом. Солнце обжигало Пай-ту плечи и излечивало от тревоги. Работать, прилаживать друг к другу по принципу рыбьего скелета кусочки кровли, чтобы они не пропускали воду, было очень славно. Он был Ноем, а костлявый молодой поляк, стучащий молотком с ним в унисон, — как бы сыном Ноя. Ной пытался общаться с сыном, но тот отвечал в промежутках между ударами решительными, сложными, но никуда не ведущими фразами.

Про смерть ребенка Кеннеди он высказался так:

— У этих людей есть все, кроме удачи. Удачу папа Джо не может им купить.

Про католическую религию:

— Я верю в некое Высшее Существо, не более того. Моя жена, как ни странно, со мной согласна.

Про то, как движется работа:

— Теперь дело за водопроводчиками. Два дома, кажется, уже проданы. Владельцы хотели бы въехать к началу учебного года. Кто позвонит водопроводчикам — вы или я?

Про цветного бульдозериста, которого Пайт тепло вспоминал за его жизнерадостность:

— Я так к этому отношусь: если они достойно себя ведут, то с ними надо обращаться, как со всеми остальными. Но это не значит, что я согласен на таких соседей.

Про будущее:

— Следующим летом меня, возможно, здесь не будет. Я сейчас в поиске. Я — человек ответственный.

— Возможно, Леон, следующим летом здесь не окажется меня, и ты займешь мое место.

Парень ничего не ответил. Пайт, поглядывая на него, удивлялся, почему у него такие худые, незагорелые руки, как у конторского служащего, хотя он все лето проработал на солнце.

В ритмичной тишине он повел мысленную беседу с Фокси. Он принесет ей подарок с обочины — стебель цикория с синими, как глаза нимфоманки, цветками.

— Это мне?

— Кому же еще?

— Какой ты нежный! Когда мы не вместе, я помню страсть, а нежность забываю.

На это он отвечал смехом.

— Как же мне не быть нежным?

— Другие мужчины не такие. Так я думаю. У меня мало опыта.

— А по-моему, достаточно.

— Что ты во мне нашел? У меня растет живот, я никогда не кончаю, когда сплю с тобой, я не такая добрая и остроумная, как Анджела.

— По-моему, ты очень остроумная.

— Мы ляжем?

— На минуточку. Только чтобы отдохнуть.

— Да, отдохнуть.

— Мне нравится твоя одежда беременной. Она такая просторная! Нравится твой твердый живот. Еще месяц — и ребенок начнет брыкаться.

— Неужели я действительно нравлюсь тебе такой? Смотри, как у меня теперь выпирают вены на ногах.

— Прекрасная синева. Синяя, светлая, пушистая, розовая Фокси.

— О, Пайт! Сними эти ужасные штаны. Я хочу тебя целовать.

— Как скажешь.

Он укладывался с благородным видом. С опущенными веками, с тенями на розовых щеках, с сонным выражением на лице она устраивала затмение той части его тела, которую он, вняв давнему кальвинистскому шепоту у своей колыбели, привык считать греховной. Прикосновение зубов, как проблеск света. Трепещущий язык, кольцо губ. Ее волосы щекотали ему бедра, соски и ногти были, как пятна крови. Он инстинктивно рвался вверх, она давилась. Тогда он покаянно шептал: «Иди наверх», и ее отрешенное лицо подплывало к его лицу, на ее холодных безвольных губах витал запах его греховности, которую она приняла внутрь. Они невинно соприкасались, ее огромный живот излучал свет. Задыхающаяся, не помнящая себя, она все равно не могла кончить. Так уже бывало и еще будет в то лето солнечного затмения.

Три недели назад на их широте наблюдалось девяностопроцентное солнечное затмение: невидимая пасть, заглотнувшая почти весь солнечный диск, смятение свидетелей-облаков. Пятна света под вязом приобрели форму полумесяца, птицы запели, как на закате. Если смотреть на светило через дымчатое стеклышко, оно казалось обрезком, приподнятой бровью, лодочкой, оседлавшей облачный шторм. Потом лжесумерки стали рассеиваться, рожки полумесяцев под деревьями указали в другую сторону, птицы снова запели, приветствуя зарю. Прошло меньше месяца с тех пор, как он впервые переспал с Фокси.

Столь же зловещ было только один день в прошлом — среда в октябре 1962 года, когда Кеннеди и Хрущев схватились из-за Кубы. У Пайта был назначен матч по гольфу с Роджером Герином, и партнеры решили его не отменять. «Способ отдать концы, ничуть не хуже любого другого», — сказал по телефону Роджер, любитель острых ситуаций. По пути в гольф-клуб Пайт услышал по радио, что первый русский корабль подходит к полосе блокады. Денек был восхитительно, безоблачный, и игроки, размахивая клюшками, поглядывали на небо — не появятся ли там русские бомбардировщики. Первыми мишенями стали бы Чикаго и Детройт, и в здании клуба раздались бы крики о поступлении экстренных сообщений. Они были на поле для гольфа почти одни и чувствовали себя геройскими моряками на покачивающейся зеленой палубе. Оба, хорошие американцы, получили удовольствие от плавания и сейчас гордились почетным правом пойти ко дну вместе со всей нацией. Роджер хмурил брови, сосредоточенно выполняя каждый удар, и выиграл матч. Пайту было слишком весело, к тому же удары по мячику удавались ему лучше с похмелья или на холодке, в тот раз его отвлекал райский вид всего сущего: зеленеющей на прощанье травы, опадающих листьев, повисших флагов, неизбежности гибели, небывалой прозрачности неба, в котором вот-вот должны были материализоваться самолеты. Он был счастлив, что месяцем раньше перестал хранить верность Анджеле и стал любовником Джорджины Это было, как выход из потемок на яркий свет: они встречались на пляже, на террасе, под просвечивающими деревьями. Вспоминая ее руки и ноги, он ловко — хотя, как оказывалось, недостаточно ловко — взмахивал клюшкой. Потом, по дороге домой, он услышал по автомобильному радиоприемнику, что русские корабли согласились пройти досмотр и были пропущены. Его охватило смятение при мысли, что все Джорджина, Анджела, Фредди, он — продолжат движение ползком неведомо куда. Тогда в нем еще была свежа любовь.

— Ну и солнце! — простонал Леон. — Лично мне больше по нраву зима. Этой зимой мы с женой попробуем встать на лыжи.

Часы показывали начало второго. Пайт так намахался молотком, что заработал мозоль межу большим и указательным пальцем. Попрощавшись с Леоном, он проехал через город, выехал на прибрежную дорогу. На обочине мелькали пыльные цветы — цикорий, золотарник, поздние маргаритки, но он слишком торопился, чтобы останавливаться.

«Хотел привезти тебе цветок, но вместо этого заторопился к тебе сам».

«Конечно. Чудесный подарок!»

Ее дом был пуст. Ни «плимута», ни машины рабочих, дверь не заперта. Ковер в холле лежал косо. В синем шезлонге спал Коттон. Работа в доме была почти завершена, оштукатуривание тоже. Круглый термостат и квадратный выключатель на гладкой стене. Каталоги с образцами обоев на полу. В кухне оставалось только закончить побелку и установить посудомоечную машину, которую пока что не привезли. В доме все еще пахло опилками и землей, но на соленом морском воздухе у этих запахов не было перспективы. Фокси обещала пригласить Пайта и Анджелу в гости в честь завершения перестройки и ремонта дома. Судя по образцам, на которых были открыты каталоги обоев, здешние вкусы и вкус Анджелы сильно разнились. Большие пастельные мазки — как вульгарно.

Куда она подевалась? В это время она обычно не ездила за покупками, а спала. Или ему только приснилось, что она принадлежит ему? По случаю отлива низина, на которую выходили окна кухни, белела глубокими промоинами в бархате глины. К заросшему кустами островку торопились три оленя. До начала охотничьего сезона оставались считанные дни. Прозрачное небо прочерчивали перистые облачка — следы невидимого конькобежца. Выкидыш? «Скорая помощь»? Без Фок-си от дома веяло враждебностью, стены ожили и гнали его прочь пинками. Ему захотелось побыстрее уехать. На обратном пути он машинально обернулся на длинную дорожку, ведущую к дому Торнов.

Солцы и Константины, которых другие пары насмешливо прозвали «Солтинами», купили в складчину у Эпплби катер с шестисильным мотором. Субботу или воскресенье они проводили на воде, после чего пили в мокрых купальниках пиво и белое калифорнийское вино и зазывали гостей. Воскресным вечером перед Днем труда все собрались в неприбранном викторианском доме Константинов. Все до одури наигрались в теннис: в те выходные проходил открытый турнир Норд-Матера. Год за годом мужчины из Норд-Матера, поджарые торговцы автомобилями и страховые агенты, всю зиму упражнявшиеся на двух крытых кортах с искусственным покрытием, легко обыгрывали даже лучших теннисистов Тарбокса, в том числе Мэтта Галлахера; зато женщины не выдерживали натиска соперниц из Тарбокса. В финал неизменно выходили Джорджина и Анджела, Терри и Бернадетт; несколько недель подряд перед Днем труда мужчины Норд-Матера, кентавры в поисках амазонок, названивали прославленным теннисисткам Тарбокса, приглашая их в партнерши в смешанных турнирах.

Солтины, впрочем, в теннис не играли: давний социальный водораздел оставался нерушим. В этот раз они повезли в залив, понырять, Фредди Торна, игравшего из рук вон плохо. Фредди от души забавлялся, натягивая тонкий костюм ныряльщика. В черной резине он предстал гермафродитом: по-женски широкие бедра и тонкие, как щупальца, голые руки. Резиновое существо с другой планеты. Маска, смахивающая на глаз циклопа или на гигантский монокль, смотрелась на его лысой голове невыносимо потешно, ласты звонко шлепали по вытертым восточным коврам Константинов. Когда он уселся в кресло с салфеточками на подлокотниках, положил ногу на ногу и засунул в рот сигарету, даже Пайт Хейнема не выдержал и согнулся от хохота: перед ним сидел оживший ночной кошмар.

— Прочти нам свою пьесу, — попросила Кэрол Константин, накинувшая поверх оранжевого раздельного купальника мужскую рубашку. Этим вечером она сильно нервничала; неделю назад она выкрасила волосы в цвет апельсина. — Мы разберем ее на роли.

Все лето креп слух, что Фредди сочиняет порнографическую пьесу. Он, впрочем, притворился, будто не понимает, о чем речь.

— Какая пьеса? — Он слепо щурился под запотевшей маской: без очков он почти ничего не видел. Безгубый рот изображал обиду и одновременно удовольствие от признания его таланта.

— Я все видела, Фредди! — сказала Джанет Эпплби. — Это был список действующих лиц.

Фреди уставился на нее с достоинством слабоумного монарха.

— Кто ты такая? Знаю-знаю: Джей-Джей Яблочный Сок. Сперва я тебя не узнал в недокомплекте. Где твои друзья?

— Слава Богу, в Мэне.

— Не выпендривайся, Фредди, — сказала Кэрол, усаживаясь на подлокотник кресла и обнимая его резиновые плечи худыми руками. Незастегнутая рубашка распахнулась, и Пайт, сидевший по-турецки на полу, узрел ее пупок — глаз с толстыми веками. Кэрол погладила кислородный шланг Фредди, надетый ему на шею. — Нам хочется сыграть в твоей пьесе.

— Можно даже снять по ней фильм, — подхватил Эдди Константин, блаженствовавший дома уже целых три дня. Он не брился, изображал сурового наемника, не нуждающегося в пище и сне, и держал в каждой руке по банке пива. Увидев жену рядом с Фредди, он забыл, кому нес пиво, его алюминиевые, как пивные банки, глаза сразу лишились выражения. Он резко сунул одну банку Бену Солцу, словно это была граната с сорванной чекой.

— Чур, я буду открывать дверь! — сказала Кэрол. — По-моему, все грязные фильмы начинаются с того, что женщина открывает дверь гостю.

Бен ерзал в углу. Недавно он сбрил бороду. Сейчас он выглядел совершенно обессиленным, одежда яхтсмена смотрелась на нем, как шутовской наряд: свитер, штормовка, белая капитанская фуражка, шорты с болтающимися нитями — бывшие брюки. Ляжки у Бена были тяжелые, заросшие густым волосом. Пайт мысленно примерил на себя эту старомодную косматость, но картинка получилась нечеткая: для косматости ему недоставало тяжеловесности. Прямые волосы Бена были расчесаны на пробор, кожа лица была болезненно-бледной, если не считать обожженного на солнце носа, с глубокими оспинами. Его безответная любовь к Кэрол пропитала воздух, из-за чего все присутствующие чувствовали свои значительность, как дети, прячущиеся от грозы.

— Что такое «грязный фильм»? — спросил Фредди, моргая и изображая замешательство.

— Хотя бы «Том Джонс», — подсказала Терри Галахер. Анджела неожиданно вскочила.

— Давай его разденем, Кэрол. Я знаю, пьеса у него в кармане.

— Думаешь, он брал ее с собой под воду? — спросил Пайт, обмениваясь с Фокси веселыми взглядами: обычно Анджела не проявляла энергии в таких сомнительных ситуациях. Пайт и Фокси превратились для своих супругов в снисходительных родителей, прощающих им ошибки и жалеющих их за беспомощность со всеведущих высот своей неверности.

Фокси приехала на вечеринку без Кена, в компании Терри Галлахер. Кен и Мэтт, разгромленные в Норд-Матере, упорно резались в теннис один на один на корте Онгов. В большой компании им было неуютно, не то что с глазу на глаз. Фокси и Терри походили одна на другую высоким ростом и заметным наблюдательному зрителю нежеланием двигаться, какой-то завороженностью так, видимо, на них действовали мужья. Впрочем, Фокси была Белоснежкой, а Терри — Алой Розой: кельтское происхождение выдавали полные губы, музыкальные руки, мускулистые ноги. Она тут же присоединилась к возне.

— Где же его штаны? — спросила она Джанет. — Ты говорила, что он таскает пьесу в кармане штанов.

— Наверху, — выдавила Кэрол, сражаясь с Фредди и пытаясь расстегнуть ржавые застежки на резиновом жилете. — В комнате Кевина. Только не разбуди его!

Джанет, уже два месяца проходившая курс психотерапии, осуждающе произнесла:

— Совсем как дети!

Анджела поймала Фредди, съезжающего с кресла, за ноги. Он задел ластом столик с полной пепельницей и вазочкой с астрами. Анджела смахнула пепел и окурки номером «Новостей искусства», Эдди стал осторожно лить пиво в стакан через голову Фредди, Бен Солц не спускал глаз с Кэрол, с ее волос противоестественного цвета, с ее полуголого тела, извивающегося в объятиях резинового Фредди. При соприкосновении голой кожи с резиной раздавался пронзительный скрип. Рубашка Кэрол задралась к подмышкам, оранжевый лифчик перекрутился, одна грудь выскочила наружу. Кэрол тут же привела себя в порядок, потом несколько секунд простояла на коленях, не смея поднять глаза. Все вокруг видели запретный апельсин — ее грудь.

Из прихожей, отделенной от гостиной занавеской из шариков, доносился голос Айрин Солц:

— По-моему, ты сам не соображаешь, что говоришь, Фрэнк. Я тебя знаю, я знаю, что ты тоже человек. — Айрин была пьяна.

Фрэнк отвечал ей горячо, с болью в голосе:

— Это ты хочешь не дать им подняться, хочешь преподносить им на тарелочке все то, ради чего остальным в этой стране приходится работать.

— Работа! Когда это ты честно работал?

— Он заработал себе язву, Айрин! — крикнула Джанет Эпплби. — Лучше перестань спорить и иди сюда. Твоего мужа пора везти домой: у него нездоровый вид.

Дом Константинов был очень велик, но немалая его часть была занята пышной дубовой лестницей, широкими коридорами, просторными холлами и стенными шкафами-пещерами, поэтому ни одна комната не была достаточно велика, чтобы вместить столько гостей, вот они и растекались по нескольким комнатам, создавая шумовые и прочие проблемы.

Крик Джанет не был услышан, зато голос самого Фрэнка звучал удивительно отчетливо.

— Федеральное правительство — не заботливая мамаша, под чьей юбкой может спрятаться любой плакса. Отцы-основатели мечтали о минимальном государстве, правах штатов, правах личности.

Айрин умела спорить, не переходя на крик, даже участливо.

— А ты представь себя миссис Медгар Эверс, Фрэнк. Может, ты тоже на ее месте всплакнул бы?

— Спроси любого разумного негра, во что превратило пособие его расу. Они его ненавидят, как нож для кастрации. Я согласен с Малколмом Иксом.

— Ты мне не ответил, Фрэнк. Как насчет Медгар Эверс? Как насчет шестерых ребятишек из воскресной школы в Бирмингеме?

— Они должны пользоваться защитой закона, как все остальные, — ответил Фрэнк. — Не больше и не меньше. Я не поддерживаю дискриминационное законодательство, а именно таковым является массачусетский закон о запрете дискриминации при продаже жилья: он лишает домовладельца права выбора. Конституция, дорогая Айрин, гарантирует всем равные возможности, а не равный статус.

— Возможности неотделимы от статуса.

— Как бы их заткнуть? — не выдержал Эдди Константин.

— Для Айрин это как секс, — заявила Кэрол, застегивая рубашку. — Ей нравится препираться с мужчинами, придерживающимися правых взглядов. Она думает, что у них большие члены.

Джанет разомкнула губы, скользнула взглядом, по Кэрол, Фредди и Бену, но ничего не сказала. Самопознание превращало ее в созерцательницу, в стороннего наблюдателя.

Терри Галлахер спустилась вниз со сложенным несколько раз листом бумаги.

— Туг ничего нет, — сообщила она. — Это еще даже не начало, а только список персонажей. Фредди, ты плут!

— Зато какие персонажи! — возмутился Фредди.

Пьеса пошла по рукам под плеск пива и белого вина, в соленом запахе теннисного пота. На листе не было заглавия. Сначала Фредди выписывал буквы старательно, но потом сбился на обычный свой неразборчивый, ползущий вниз почерк.

— Ерунда! — сказала Джанет. — Где вы видели такие имена: Ора, Она…

— Проблема, наверное, в том, что Эрек слишком торопится войти.

— Тетушка Климакс должна была появиться только в третьем акте, возразил Фредди.

— Хорошо, что здесь нет Мэтта, — заметила Терри.

— Зато Кен любит поиграть в слова, — сказала Фокси.

— Молодец, Фредди, — похвалил Эдди Константин. — Мне нравится. — Он хлопнул Бена Солца по спине и показал ему листок.

Бен сидел белый-белый, белее, чем его чувствительная к солнцу жена. К нему подошла Фокси, чтобы, неуклюже опустившись на колени, что-то прошептать ему на ухо.

Пайт тем временем увлеченно импровизировал. Энергия, которой он всегда восхищал остальных, нашла выход.

— Сюжет нуждается в развитии, — говорил он. — Пусть у Оры Фисс будет сводный брат, П. Енис, Питер Енис. Они еще в колыбели занимались безобразиями, а теперь он вернулся из дальнего плавания…

— Из Титти-Сити, — подхватил Эдди. Из всех мужчин он был наименее образованным, ближе всех к начальной школе. Это не мешало ему безопасно переносить на другой край континента тысячи людей, поэтому в компании он не был чужим.

— Какие вы все отвратительные! — взорвалась Джанет.

Вы меня разозлили. Все, что я получила за двадцатидолларовый сеанс, улетучится за этот дурацкий вечер.

— Лучше уезжай, — посоветовала ей Кэрол.

Пайт продолжая, яростно жестикулируя руками, густо поросшими рыжим волосом:

— Ора напугана его возвращением. Вернется ли былое волшебство? Лучше бы нет… Она вглядывается. Увы, все на месте. «Ора!» — извергает он. «Миссис Низм», — поправляет она его холодно, но с внутренней дрожью.

— Ты перемешал моих восхитительных героев, — пожаловался Фредди.

— Давайте сыграем в какую-нибудь другую игру, — предложила Кэрол, опускаясь на корточки, чтобы собрать с пола рассыпанный пепел. Пайту снова бросились в глаза ее изящные груди. Добро пожаловать в Титти, город победившего порока! Он рассматривал ее промежность, туго обтянутую тканью, босые ноги с длинными пальцами, похожими на извивающихся моллюсков. Она выпрямилась с пеплом и лепестками на ладони и посмотрела на неподвижного Бена Солца под репродукцией Моро и на Фокси, пытающуюся оживить его какими-то словами.

— Лучше не надо, — отозвался Фредди Торн. — Людям полезно облекать свои фантазии в слова.

Анджела, разогретая вином, вскочила и крикнула:

— Я хочу раздеться догола!

— Замечательно, — сказал Фредди, спокойно кивнул и затушил сигарету о свой лоб, то есть о стеклянную маску. Сигарета зашипела. По его старушечьему лицу катился пот.

— Почему бы тебе тоже все это не снять? — сказал ему. Пайт. — Говорят, когда — кожа не дышит, это рискованно для жизни.

— Что ты, Пайт, это и есть моя кожа! Я — чудище из глубин. Анджела уже взялась за застежку на спине своего белого теннисного платьица.

— Никто не смотрит, — сказала она обиженно. Пайт дотронулся до ее руки и застегнул молнию, издавшую резкий поцелуйный звук.

— Не мешай! — возмутился Фредди. — Она хочет искупаться в лучах моей славы. Кстати, мне всегда хотелось увидеть Анджелу голой.

— Она красивая, — проинформировал его Пайт.

— В этом я ни минуты не сомневался. Вот и пусть раздевается. Ей ведь этого хочется! А ты не понимаешь собственную жену Она эксгибиционистка, а не скромная фиалка у тебя в петлице.

— Ему плохо, — сказала Фокси Кэрол оправдывающимся тоном, имея в виду Бена.

— Может, лучше просто оставить его в покое? — спросила Кэрол.

— Он говорит, что ему дали на ужин лангустов и ром.

— Лучше не повторяй! — простонал Бен. Пайт разгадал его маневр, преследующий цель привлечь внимание, вызвать жалость. Увы, Бен переигрывал и был обречен на провал. Лицо Бена было восковым, кожа на месте недавней бороды противоестественно белела.

— Моллюски — не кошерная пища, — объяснил всем Эдди.

— Пусть не сидит с нами! — сказала Кэрол резким тоном. — Если надо, пусть поднимется наверх и ляжет.

— Он что, знает, где у вас кровати? — спросил Фредди.

— Лучше бы ты надел эту маску себе на рот! — Кожа Кэрол пошла мелкой рябью, точно воспалился каждый нерв. Вечер был прохладный, однако отопление было отключено на лето. Кэрол обнажила стиснутые зубы, как ребенок, продрогший после купания. Пайт был тронут.

— Почему ты сегодня такая раздраженная? — спросил он.

— Из-за смерти Брака.

Все стены гостиной были увешаны картинами — классическими репродукциями и примитивными этюдами самой Кэрол, безвкусными по краскам и размашистыми по манере: дети в креслах, причал в Тарбоксе, Эдди в водолазке, конгрегационалистская церковь (вид сзади), дома и деревья (вид из окна ее мастерской) — кричащие, ненастоящие. Глядя на ее неумелое подражание Сезанну и Джону Марену, Угрилло и Бену Шану, Пайт думал о том, как все люди провинциальны, посредственны, безнадежны.

Уловив мысли Пайта, Кэрол взяла его в оборот.

— Давно хотела задать тебе один вопрос, Пайт. Наконец-то я достаточно выпила, чтобы решиться. Почему ты строишь такие уродливые дома? Ты ведь не так глуп!

Он встретился взглядом с Фокси. Она почувствовала, что ему нужна ее молчаливая поддержка. Взгляды пересеклись, высекли искру и разошлись.

— Они не уродливые, — ответил он. — Просто обыкновенные.

— Ужас, а не дома. Индейский холм превратился в позорище.

Изящная Кэрол намеренно создала вокруг себя круг удивления. Одно из их неписаных правил гласило, что профессиональная деятельность не подлежит критике. Работа — это договор, заключенный человеком с бессмысленным миром вне их дружеского сообщества.

— Он строит то, что люди, как считают Мэтт Галлахер и он сам, захотят купить.

— А мне дома Пайта нравятся, — заявил Фредди. — В них есть что-то голландское, какая-то подогнанность. Они как зубы. Не смейтесь, я не шучу. Мы с Пайтом — браться по духу. Я заполняю свои дыры серебром, он свои людьми. Господи, стоит сказать что-то серьезное, как все начинают хихикать.

— Ты болтаешь ерунду, Кэрол, — вступилась за мужа Анджела.

— Нет, она права. Терпеть не могу свои дома. Просто ненавижу!

— В прошлом месяце умер еще кое-кто, — вставила Джанет. — Один поэт. Марсия была безутешна. Она сказала, что он был лучшим поэтом Америки, притом нестарым.

— Фрост? Он умер в январе, — сказала Терри.

— Не Фрост. Немецкая фамилия… Марсия и Гарольд обязательно подсказали бы. А мы — полные невежды, — вздохнула Джанет.

— Я знал, что ты будешь по ним скучать, — сказал ей Фредди.

Джанет, сидевшая на полу, сонно опустила голову на подушку. Она перешла от сеансов психотерапии дважды в неделю к психоанализу и в семь тридцать утра по будним дням уезжала в Бруклин. Ходили слухи, что Фрэнк тоже обратился к психотерапевту.

— Пора во что-нибудь сыграть, — сказала она.

— Давай поиграем в шарады, Фредди, — предложила Терри.

— Лучше подскажите еще имена для моей пьесы. Необязательно грязные. Он слепо прищурился и выдал: — Донован У. Эра.

— Это у тебя заготовка, — сказала Джанет. — Гарольд недавно придумал кое-что получше. Помнишь, Фрэнк?

Спор о политике завершился, и оба спорщика вернулись из-за занавески в реальный мир. У Фрэнка был глупый вид, Айрин густо подвела глаза и губы.

— Леон Макдафф. — Глаза Фрэнка умоляли жену: «Едем домой!»

Тоном стороннего, незаинтересованного наблюдателя Кэрол произнесла:

— Айрин, твой муж выглядит все хуже. По-моему, ему надо пойти наверх. Но со мной никто не соглашается. Мне все равно, просто я хочу спасти свой ковер.

Айрин наблюдала за мужем со странным выражением на лице: материнская забота смешивалась с нетерпением, Далила взирала на обритого ею Самсона. Посередине комнаты помещался Эдди Константин, маленький ловкий человечек без религии, без задних мыслей, худощавый, загорелый, с развитой мускулатурой, здоровый — одним словом, объедение. В руке у него блестела пивная банка, глаза умели находить трассу среди кипящих облачных Гималаев. Он тоже перевел на нее взгляд и вдруг сообразил, что ради нее можно многим рискнуть. Изящество голубицы при неземной бледности!

— Почему бы ему не вернуться домой? Это же несколько шагов, — сказала Айрин.

— Я его отведу, — вызвался Эдди и, просунув голову Бену под мышку, поднял его с кресла.

Внезапное движение, как громкий звук во сне, возвратило Бену способность к разговору.

— Меня это очень интересует, — сказал он на удивление отчетливо. Каковы эстетические требования к современному жилищному строительству? Или все ограничивается практичностью и ценой?

Фредди Торн только этого и ждал.

— Интересовались ли эстетикой крестьяне, кроя крышу соломой? — радостно заблажил он. — Зато мы теперь без ума от Христа, вышедшего из-под такой крыши.

— Вот именно, — подхватил Бен. Он говорил нормальным голосом и все соображал, только слова выплывали из его рта со скоростью задумавшейся камбалы. — Но, возможно, примитивная обрядовая культура обладает инстинктивным чувством красоты, которое не выживает при капитализме с его поточным методом. В еврейском журнале «Комментари» за этот месяц есть чудесная…

— Алчность! — ядовито перебила Бена Кэрол. — Современные дома пропахли алчностью, стыдом и канализацией. Почему туалет превращен в неприличную тайну? Что естественно, то не позорно. Я запросто могу справить у вас под носом естественную нужду.

— Это чудесно, Кэрол! — воскликнула Анджела. — Куда до тебя мне с моим желанием раздеться?

— Вот и сыграем в «Чудесно»! — воодушевился Фредди Торн. _ я, например, подыхаю в этой резинке. Можно, я ее сниму?

— Нет уж, носи, — возразил Пайт. — Она твоя.

— Какие у игры правила? — спросила Фокси.

— Тебе, — ответил ей Фредди, — даже не придется напрягаться.

— Как в шарадах? — спросила Терри.

Бен, висевший на Эдди, сказал, уставясь в пол:

— Хотелось бы как-нибудь поговорить об этом серьезно. Супер-города, проблема опреснения морской воды… По-моему, строительная индустрия в этой стране идет по неверному пути.

— Ту-ту! — прогудел Эдди, дергая за воображаемый шнурок и подталкивая Бена к двери.

— Я с вами? — спросила Айрин. Ей снова овладела нерешительность. Быть с мужем сейчас значило быть с любовником. Семитская романтическая затененность ее нижних век спорила с прагматизмом взгляда, а губы складывались в знак вопроса, обращенного к потомкам пуритан.

Эдди внимательно на нее посмотрел, оценивая ее готовность, определился с трассой и решительно произнес:

— Да. Я его доведу, а ты уложишь.

И все трое покинули затхлую комнату, миновали огромный холл, в любую погоду пахнущий старыми зонтами, и вышли в трепещущую листвой ночь, освещенную синими фонарями.

Кэрол всплеснула руками, радуясь и негодуя одновременно. Эпплби сослались на свои хвори — Фрэнк на желудок, Джанет на голову — и тоже удалились, хоть и без энтузиазма; то, как они уходили, говорило о том, что игривому лету наступил конец, что начинается ответственная, трезвая осень. Один Фредди Торн упрашивал их остаться. Он вылез, наконец, из резинового панциря и остался в мокрой футболке и мятых плавках. Кожа ног и рук размякла, пошла складками, как ладони прачки.

После ухода Эпплби Фредди и Пайт остались одни в компании женщин. Фокси, скрывающая в складках материи свой семимесячный живот, тоже поднялась.

— Кажется, и мне пора.

— Ни в коем случае! — запротестовал Фредди. — Мы ведь собрались играть.

Фокси посмотрела на Пайта и поняла: что бы на нем ни было написано, она должна прочесть послание как «Не уходи!»

— Не уходи, — сказал он вслух.

— Так как играть? — снова спросила Терри. Пайт представил себе сумрачного, как недовольная мамаша, Галахера, дожидающегося жену. Как она смеет спокойно сидеть и не торопиться домой? У женщин нет совести, но это не их вина. Проделки коварного змея!

Фредди облизнул губы и ответил слабым голоском:

— Каждый называет самое чудесное, что только может себе представить. Почему вы не топите, Кэрол? У меня зуб на зуб не попадает.

Она принесла из соседей комнаты мохнатое одеяло, и он закутался в него, как в шаль.

— Ты стареешь, Фредди, — сказала Кэрол.

— Спасибо. А теперь сядь и сосредоточься. Эдди и Кэрол положат Бена в кроватку и сразу вернутся. А если и не вернутся, то мир от этого не рухнет. Представь, что Фредди улетел в Майами. Я всем твержу: Che sara, sara.

— Объясни, в чем суть твоей игры, — пристала Терри.

— В том и суть, что под конец игры все мы будем лучше друг друга знать.

— Не хочу знать кого-либо из вас еще лучше! — фыркнула Анджела.

— А я не хочу, чтобы кто-то из вас лучше узнал меня, — добавила Фокси.

— Где же соревновательный элемент? — спросил Пайт. — Кто выигрывает, кто проигрывает?

Фредди был исполнен красноречия. Он по-прежнему был в гигантском монокле. По степени опьянения с ним не могла сравниться даже Анджела: хмель от белого вина прибавляет проницательности, горячит кровь, помогает увидеть истину.

— Лично ты не можешь проиграть, Пайт. Думаю, это тебе подойдет — для разнообразия. Знаешь, братец… можно, я не буду лукавить?

— Сделай одолжение, брат! — Для убедительности Пайт перекувырнулся через голову. — Выкладывай.

Фредди выискивал слова поточнее.

— Ты — ходячий парадокс. Забавный субъект! Очень давно, еще в детстве, я изучал своих мать с отцом и решил, что люди бывают двух типов: «А» — те, кто сам трахает, «В» — те, кого трахают. Твоя уникальность в том, что ты принимаешь себя за «А», а на самом деле ты — «В».

— А твоя — в том, что ты не то и не другое.

До того, как они с Фокси стали любовниками, в период, когда Фредди, сам того не сознавая, держал Джорджину в заложницах, Пайт не ответил бы так быстро, так резко. Фредди заморгал. Он не ожидал, что Пайт вырвется на свободу и превратится в неприкрытого врага.

— Если вы, две примадонны, прекратите свару, мы начнем играть в «Чудесно», — сказала Терри.

— По-моему, неплохо было бы выпить еще вина, — сказала Кэрол. — Есть желающие?

— Я! — вызвалась Анджела, вытягивая красивую руку с пустой рюмкой. Завтра у меня финал. Должна же я обыграть Джорджину!

— А где сама Джорджина? — вежливо обратился Пайт к Фредди, боясь, что его «не то и не другое» прозвучало слишком оскорбительно.

— Отдыхает перед решающим поединком, — ответил Фредди, не тая зла.

— Нам скоро уходить, — сказала Фокси, обращаясь к Терри.

— Нам тоже, — напомнил Пайт Анджеле. В редкие моменты освобождения она грозила раскрыться, продемонстрировать свою внутреннюю глубину, замороженную в браке.

Кэрол прошлась перед гостями, как балерина, и наполнила все шесть рюмок.

— Кэрол уже начала игру, — сказал Фредди. — По ее мнению, еще вина это чудесно.

— Я не имела в виду, что не могу придумать ничего чудеснее этого. Это не считается.

— Хорошо, ты хозяйка, тебе и начинать.

— Прямо сейчас?

Все закивали: да-да, нечего тянуть! Босая Кэрол замерла в нерешительности.

— Как здорово! — не выдержала Анджела.

— Ноготки у младенца, — определилась Кэрол.

Все заахали то ли от ужаса, то ли от восторга. Фредди вооружился карандашом и что-то нацарапал на обратной стороне листочка со своей пьесой.

— Ноготки младенца. Отлично. Объясни.

— Объяснить? Хорошо. Я имею в виду весь процесс, всю эту химию. Я не понимаю, как это получается, оттого это так чудесно. Ну, знаете, — она повернулась к Фокси, единственной из присутствующих, кто не обладал такими знаниями, — они же появляются из ничего, что мы ни вытворяем — курим, пьем, падаем с лестницы. Живой ребенок с безупречными ноготками на пальчиках. Обведя взглядом все лица, она поняла, что сказала недостаточно, и добавила: — Сколько же труда, изобретательности, даже любви требуется, чтобы изготовить любого из нас, какими бы бездарностями мы потом ни оказались!

— Кэрол, ты — прелесть! — воскликнул Пайт. — Как такая прелесть может ненавидеть меня и мои домики?

Она почувствовала возможность исправить свой имидж. Она предстала перед друзьями крашеной стервой, покинутой Солцами и собственным мужем; сейчас ей потребовалась любовь окружающих, особенно Пайта, который, как и она, принадлежал к низшей прослойке среднего класса.

— Я тебя не ненавижу, — ответила она ему. — Наоборот, считаю, что ты способен многое дать людям, вот и расстраиваюсь, когда ты так себя растрачиваешь.

— Даже не знаю, оскорбление это или флирт, — прокомментировала Анджела.

— Итак, ноготки младенца, — сказал Фредди Торн. — Кто следующий?

— Давайте послушаем мужчину, — предложила Терри Галлахер.

Пайт был тронут: он почувствовал себя счастливым избранником.

— Давайте…

Терри сидела на полу — рослая женщина, подобравшая под себя ноги, со сложенными в колечко губами. Прямые темные волосы свисали вниз. Некогда он любил ее, но робел и не догадывался, что она его ждет. Сперва вылепи сосуд, потом наполняй его… Он выпил еще вина, белого, как солнце в туман, поглядывая на правильное колечко ее губ. Затмение. Обреченная любовь? Фокси — розовое лицо, распушившиеся после морского купания волосы наблюдала, как он пьет вино. Иногда ее живот бывал соленым. Тугой барабан, выступающий из океана светлых распущенных волос. Лунная любовь, бесконтактное вращение вокруг планеты ее чрева. Кончик языка, тянущийся к анусу, минуя лепестки срамных губ. Ее затухающие крики. Затмение.

— Твоя очередь, Пайт! — окликнула его Анджела.

Он мысленно обозрел весь мир — города и поля, моря и колокольни, грязь и деньги, бревна и стружку, синие молитвенники, пух на лепестке розы. Зад. Истина открылась ему во всей ее неоспоримости: смыслом наделен только зад. Что может быть лучше задницы?

— Спящая женщина… — вымолвил он.

— Почему спящая?

— Потому что во сне она так женственна!

— Ты пьян, Пайт, — сказала Кэрол, и он догадался, что оскорбил ее своей простотой. Мир ненавидит свет.

Фредди прищурился глазами и ртом.

— А может, она спит потому, что ты боишься ее, когда она бодрствует?

— Говори за себя! — отрезал Пайт. Ему вдруг наскучила эта игра и захотелось домой, к спящим детям; может, их, Рут и Нэнси, он и подразумевал — тяжелых от сна, как кусочки рахат-лукума, отягощенные сахарной пудрой? — Спящая женщина!

— Но с детскими ноготками, — сказал Фредди Торн. — Немного теплее. Что скажешь, Терри?

Она уже давно приготовилась, давно сидела с самодовольной улыбкой.

— Музыка Иоганна Себастьяна Баха.

— Переложение для лютни? — ревниво осведомился Пайт.

— В любом виде и исполнении. В этом и заключается прелесть Баха. Он сам не знал, до чего велик. Просто человек добросовестно пытался прокормить семнадцать детей.

— Еще теплее, — прошептала Анджела.

— Ерунда! — сказал Пайт Терри. — Он мечтал о величии. Страсть как хотел бессмертия. — Значило ли это, что он продолжает спор с Кэрол о своих домах, ее картинах, просит прощения, отчаянно исповедуется?

— А мне чудесное представляется вполне заурядным, — сказала Терри невозмутимо. — Простым и светлым. Такое хорошо вертеть в пальцах.

— Смотри, не запачкай! — посоветовал Фредди, записывая. — Произведения Баха, не обязательно для струнных инструментов. Анджела.

— Вы невыносимы! Все так уверены в том, что хорошо, что плохо! А мне не приходит в голову ничего однозначно чудесного. Разве что дети, только я не знаю, мои собственные или сам факт материнства — то, о чем говорила Кэрол. В общем, я еще не готова, Фредди.

— Святое причастие, — сказала Фокси. — Необъяснимо!

— Теперь очередь самого Фредди, — сказал Пайт. Так он спасал и Анджелу, и Фокси. В играх, изобретаемых Фредди, главная опасность заключалась в разоблачении. Опасность и смысл игры.

Фредди отложил карандаш и зашевелил губами, словно считывая волшебный текст, материализовавшийся в воздухе.

— Самое чудесное, что я знаю, — это людская способность к самообману. На ней все и зиждется.

— Только в мире людей, — уточнила Кэрол. — Это тонкая корка тщеславия, обволакивающая реальность. Звери, например, друг друга не обманывают. И камни тоже.

— Вот как? — встрепенулась Анджела. — Тогда я говорю «звезды». Конечно, звезды!

Пайт — удивленный, испуганный Пайт, утонувший в пучине ее ясного лика спросил:

— Почему?

Она пожала плечами.

— Они такие неподвижные! Они выше нас всех. Словно кто-то швырнул горсть соли, а она взяла и повисла там, вверху, на миллиарды лет. Знаю, они движутся, но не относительно нас — мы для этого слишком малы. Мы слишком быстро умираем. И еще они красивы — Вега летней ночью, Сириус зимой. Неужели я — единственная, кто еще на них хотя бы изредка поглядывает? Мой дядя по материнской линии, Лансинг Джиббс, был астрономом. Кажется, его именем названо целое астрономическое явление — «эффект Джиббса». Может, это целая галактика. Представьте — целая галактика, бесчисленные солнца и планеты, носящая имя одного человека! Он был очень низенький — переболел чем-то в детстве, колченогий, зубы торчком. Меня он любил, хотя я вымахала выше его. Он показывал мне звезды первой величины: Бегу, Денеб, Антарес, Арктур. Некоторые я забыла. В детстве я любила лежать на веранде нашего летнего дома в Вермонте и мечтать о межзвездном путешествии — о вечном скитании от жизни к жизни. Это и есть чудо.

— Ты очаровательна, Анджела, — сказала Фокси.

— Она это умеет, — сказал Пайт и вздохнул. Им давно следовало уйти.

— Расскажи нам о самообмане, Фредди, — повторила Терри.

Фредди, закутавшийся в шаль, смахивал на безумную старуху с отвратительными пальцами нок вросшие, омертвелые ногти, исковерканные обувью.

— Ко мне все время приходят люди с безнадежно испорченными зубами, начал Фредди. — С абсцессами, которые они ради самоуспокоения предпочитают считать невралгией. Они месяцами терпят страшную боль, не могут ни жевать, ни даже закрыть рот, а все потому, что подсознательно боятся потерять зуб. Потеря зуба символизирует для человека смерть; это классический символ кастрации. Лучше член, причиняющий нестерпимую боль, чем никакого члена. Меня они до смерти боятся — ведь я могу сказать им правду. Им ставят протезы, я говорю им, что так гораздо лучше, и они охотно мне верят. Все это брехня. Лишившись зубов, вы уже не получите назад свою улыбку. Вообразите, сколько приходится врать онкологу! В прошлом году я был в медицинском колледже и наблюдал там скелеты, болтающие о выздоровлении, женщин без лица, по-прежнему делающих себе завивку. Самое забавное, им не становится лучше, и всем на это наплевать. Ты рождаешься, чтобы перепихнуться и подохнуть — чем быстрее, тем лучше. Кэрол, ты права насчет хитроумной машины, от которой все пошло, но вся штука в том, что она едет в одну сторону: под уклон.

— Неужели мы так ничего и не добиваемся? — спросила Фокси. — Ни сострадания, ни мудрости?

— Если мы не сгнием, то кому нужна мудрость? — сказал Фредди. Мудрость нужна для борьбы со зловонием.

— Фредди, — заговорил Пайт ласково, надеясь спасти хотя бы частицу себя от затягивания в воронку под названием «Фредди», — по-моему, у тебя профессиональное помешательство на гниении. Все не только гниет, но и растет. Жизнь — это не только движение под уклон, но и езда вверх и вниз. Возможно, в последнюю секунду траектория меняется. Разве младенец, находящийся во чреве матери, способен представить внешний мир? Неужели ничто вокруг не кажется тебе чудом? Меня поражает не столько наш самообман, сколько изобретательность в создании несчастья. Несчастье — вот во что все мы верим. Несчастье — наша сущность. С самого Эдема мы избираем его. Мы множим невзгоды и кормимся отравой. Но из этого еще не следует, что сам мир не чудесен.

— Хватит барахтаться, дружище Пайт, — сказал ему Фредди. — Все мы неудачники. Жить — это терпеть неудачи. — Он показал свой листок. — Вот он, ваш чудесный мир!

— Не верю! — отрезала Фокси. — Все, что люди ни делают, ты, Фредди, превращаешь в ничто.

— Я просто делаю свою работу, — молвил он. — Я бы выбрал что-нибудь другое, но так уж вышло: каждый день — белый халат, и вперед.

Белый халат. Антисептическая истина. Он научился в ней существовать, а Пайт — нет. Он лучше Пайта. Сам Пайт чувствовал, как проваливается в мерзлую зубастую пропасть — душу Фредди. Фокси молча протянула руку, желая его удержать. Терри обернулась к нему и провозгласила:

— Надежду нельзя обрести при помощи логики. Она — добродетель, как смирение. Она дается свыше. А мы решаем, принять ее или отвергнуть.

Анджела встала.

— По-моему, мы все похожи, неважно, во что мы верим. Муж, я пьяна. Вези меня домой.

В прихожей, вдыхая слоновий запах зонтов, Пайт шутливо ткнул Фредди пальцем в живот и сказал:

— Передай Джорджине, что нам ее не хватало.

Фредди отреагировал без всякой игривости. Физиономия под маской пошла пятнами.

— Она решила не ехать. Хочешь что-то ей передать? На Пайта дохнуло холодом: Фредди все знает.

— Просто скажи, что мы все передаем ей привет, — смиренно отозвался Пайт, скользя по поверхности, чтобы остаться на том уровне, где имеют значение действия и не требуется покорность смерти. Он, правда, сомневался, что Фредди знает хоть что-нибудь. Попритворявшись невинной, Джорджина снова захотела грешить с Пайтом, но он уже проверял ее силу и знал, что она способна сопротивляться любому горю, любому соблазну признания. Угрожающий тон Фредди был блефом, типичным хватательным движением в темноте. Пайт не удержался и наподдал ему еще:

— Почему бы тебе не поехать домой, к ней? — Фредди как будто не собирался отчаливать вместе с четырьмя другими.

— Она спит, — сказал Фредди.

Спящая женщина. Ужасно и чудесно. Появлению на вечеринке, в обществе любовника, она предпочла сон. Сон как взращивание печали. Пайт чувствовал, что она не находит выхода из тьмы, в которую ее погрузил муж, и сожалел, что снова у нее побывал.

Кэрол молчала, дожидаясь возвращения Эдди. Она и Фредди, оба в нелепом для этого времени суток купальном облачении, махали уезжающим с тускло освещенной веранды. Узкий дом Солцев стоял неосвещенный, не считая одной включенной лампочки внизу. Тарбокс уже улегся спать. Водопад у игрушечной фабрики негромко подавал голос. За полем для гольфа раздался визг автомобильных шин. Среди звезд летел невидимый авиалайнер, издавая скрип ногтя по стеклу. Поспешный обмен прощаниями. Фокси и Терри, две подпрыгивающие тени на грустной сентябрьской улице, удалялись к галлахерскому «мерседесу». Фокси, не обернувшись, пошевелила пальцами левой руки — «до следующего прикосновения».

— Бедная Фокси, — тихо сказала Анджела, — почему Терри не догадалась увезти ее несколько часов назад?

— Думаешь, ей хотелось домой? — спросил оскорбленный Пайт.

— Конечно, она очень утомилась. Кажется, ей уже через месяц рожать?

— Я-то откуда знаю?

— Посередине этой бесконечной игры — между прочим, вам с Фредди не стоило бы решать взаимные проблемы в присутствии дам: это неинтересно и не эстетично — я посмотрела на нее и увидела, что она в полном отчаянии.

— Не заметил.

— Она приехала в наш город такой красоткой, а мы превращаем ее в ведьму.

Булыжная мостовая под фонарями имела цвет осадка на дне рюмки. Пайт заметил маленького круглого жучка, похожего на припозднившегося горожанина вид с верхушки колокольни. Никто не звал этого торопыгу домой. Ни отца у него, ни матери. Вино расфокусировало оптику Пайта: он поднял глаза и увидел свою церковь — громадную, бесформенную. Величественное, но безликое пятно.

О том, что Бен потерял работу, Пайт узнал от трех людей, в том числе от Анджелы. Ей сказала об этом сама Айрин в детском саду, где она работала по вторникам и пятницам, хотя Нэнси уже стала первоклассницей. Новость была сообщена бесстрастным тоном.

— Наверное, ты уже слышала об этом: Бен меняет работу.

— Нет, не слышала. Как интересно! Где же он теперь будет работать? Надеюсь, вам не придется уехать из Тарбокса?

— Это еще не ясно. Но он подал заявление об уходе.

— Ну и молодец, — сказала Анджела. Манера Айрин принуждала ее к легковесности: соболезновать было бы неуместно.

— Выглядела она ужасно, — доложила Анджела Пайту. — Такая потерянная! Я вдруг поняла, какой красавицей она была этим летом. Сейчас это обыкновенная удрученная еврейка средних лет. Черные, совершенно неподвижные глаза.

— Я даже не знал толком, чем, собственно, Бен занимается — ответил Пайт, плохо изображая удивление: для него сообщение не стало новостью.

— Миниатюризация для космической программы. Что-то секретное. — Она собиралась кормить дочерей ужином. За готовкой она всегда проявляла наибольшую общительность. Сами они уходили ужинать к Геринам.

— Я хотел сказать, что не знал, кто он — техник, теоретик…

— Он любит теорию в беседе.

— Это и странно. Из слов Айрин можно было заключить, что весь зонд «Маринер», запущенный к Венере, был сделал его руками. Получалось, что он ровня самому Джону Онгу. А теперь выходит, что компания готова его выставить, стоит ему сойти со стези добродетели.

— Ты считаешь, что это имеет отношение к Солтинам?

— А как же! В это все и упирается. Константины его измочалили. Они же не спят по ночам, потому что Эдди по правилам не может летать больше сорока часов в месяц. Даже Айрин признавалась, что Бен опаздывает по утрам на поезд. — Пайт выдавал за догадку то, что Джорджина излагала ему как неопровержимый факт, услышанный от Фредди.

— Не могу поверить, что до этого дошло!

— Ты — сама невинность, Ангел. Ты не можешь поверить, что у кого-то больше сексуальной энергии, чем у тебя самой. Эта четверка ночи напролет стояла на ушах. Кэрол любит спать с двумя мужчинами сразу; до Бена у нее был паренек, которого Эдди привозил играть в баскетбол.

— Откуда ты все это знаешь?

— Это всем известно, — ответил он быстро.

Анджела размышляла, разливая по тарелкам куриный суп.

— Сразу с двумя? Разве для этого хватает места?.. И потом, где этим заниматься? В мастерской, среди тюбиков краски? И что делает Айрин, пока они, как ты выражаешься, стоят на ушах? — Ее синие глаза заискрились от попыток представить всю конфигурацию. Пайту был приятен ее интерес. Однако среди знакомых мужчин он не мог представить ни одного, с кем ему захотелось бы ее разделить: Торн слишком ужасен, Уитмен слишком чист.

Во вторник Анджела вернулась из детского сада позже обычного, с горящими глазами.

— Ты был прав. Это все Константины. Айрин пригласила меня к себе выпить чаю, но вместо чая налила бурбон и все рассказала. Она ужасно расстроена. Она больше не хочет иметь дело с Константинами, хотя Кэрол все время пытается вызвать ее на разговор. Айрин признает, что отчасти это ее вина, а Бен должен бы был держать себя в руках, но она говорит, что они очень увлеклись: они всегда были слишком серьезными и никогда ни с кем не дружили парами. Ей и Бену нравилось, что у Константинов совершенно другая жизненная философия, что они такие легкие, игривые: едят, когда голодны, не ложатся спать, если не хочется. Она отдает Кэрол и Эдди должное: они умеют быть очаровательными и их, в общем-то, не за что винить: вот такие это безнравственные люди. Отчасти она им даже благодарна за это лето: она приобрела новый опыт, хотя из-за этого ее брак едва не распался и теперь у них проблема с деньгами. Она созналась, что соврала про переход Бена на другую работу: никакой другой работы у Бена нет.

— Конечно, нет. Она не рассказала подробностей? Неужели это так повлияло на Бена, что его пришлось уволить?

— Это были не просто опоздания на службу. Иногда он там вообще не показывался, особенно когда у них появился катер и пошли морские прогулки на целый день. Представляешь, однажды они добрались до Провинстауна — и это в скорлупке, предназначенной для мелководья! Айрин говорит, что дрожала от ужаса, но Эдди оказался умелым мореходом. Представляю себе эту картину: Айрин в огромной шляпе и кофте с длинными рукавами, Бена непрерывно тошнит от качки… С ума сойти — Провинстаун! Мои отец и дядя ходили туда с командой из шести человек, и то не брали с собой детей. К тому же Бену совершенно противопоказан алкоголь, поэтому он появлялся на работе ни на что не годным. Отдельного кабинета у него не было, просто стеклянный отсек. Похмельный синдром напоказ!

— А как насчет секса? Об этом молчок?

— На этот счет она скрытничала, а мне не хотелось приставать. Я и так была польщена ее откровенностью — польщена и напугана. На меня обрушился целый водопад! Не пойму, почему она решила рассказать все это именно мне?

— Потому что ты — совесть нашего городка. Все только и мечтают, как бы успокоить совесть.

— Не надо сарказма. Она обмолвилась, что другие могут представлять всю картину иначе. Она назвала Эдди неотразимым — в том смысле, что не могла не почувствовать его привлекательность, но, конечно, устояла. Иначе она бы по-другому все это изобразила.

— Ты — эксперт, тебе виднее, — сказал Пайт, пораженный тем, что ей хватает чужих переживаний.

— Вечера все четверо якобы посвящали разговорам. Иногда к ним присоединялись Фредди Торн и Терри. Она очень старалась меня убедить, что в ту ночь, когда они с Эдди пошли укладывать Бена, все тоже ограничилось разговором с Эдди на кухне, и не о чем-нибудь, а о работе Бена, несмотря на то, что свет был всюду выключен; якобы уже тогда Бена предупреждали о возможности увольнения.

— Значит, никакого секса? Беднягу Бена погубила выпивка и качка на волнах?

— Этого Айрин специально не уточняла, но я поняла ее так, что дело не только в этом. Она даже обозвала Кэрол обманщицей и стервой — я ушам не поверила, когда услышала это от Айрин. Как будто ей надо было переспать с Беном, а она его надула, или спала не так часто, как следовало бы… Не знаю, там сплошная путаница. А если вспомнить про детей, то становится совсем печально. Чаще всего это происходило в доме Константинов, потому что Солцам легко оставлять Бернарда за няньку при младшем брате — все равно он не отрывается от книжки. Но после полуночи Айрин начинала чувствовать угрызения совести и шла домой, а Бен оставался болтать с Эдди. Болтали они обо всем на свете: о космосе, компьютерах, государственных и частных школах, религии. Эдди так погряз в безбожии, что начинает скандалить, едва услышит про церковь.

— А потом Кэрол тащила обоих в постель!

— Мне не хотелось бы тебя разочаровывать в отношении Кэрол, Пайт, но, по-моему, это чепуха. Одно дело — бордель на Окинаве, и совсем другое — дом наших знакомых. Это какой-то гротеск.

— Она живой человек. С одним она могла бы заниматься оральным сексом, а другой тем временем…

Анджела сверкнула глазами.

— Тебе бы хотелось, чтобы и я этим занялась?

— Ни в коем случае! — замахал он руками. — Никакого разврата.

Фокси излагала иную версию — исходящую от Кэрол. Кэрол занималась музыкой вместе с Терри Галлахер, а живописи иногда предавалась в компании Фокси, рисуя своих изящных дочек, Лору или Патрисию, в балетных трико.

— Получается, — докладывала Фокси, — что Солцы взяли Константинов приступом. Они чувствовали себя в городке изгоями, страдали от одиночества; почувствовав, что Кэрол и Эдди ими не пренебрегают, они от радости распоясались. Якобы Бен получил очень старомодное воспитание в еврейском гетто в Бруклине…

— Представляю, с какой миной Кэрол говорила о еврейском гетто… усмехнулся Пайт. Рассказывая, Фокси забавно гримасничала, но Пайт этого не видел: он положил голову ей на колени и слушал, как бьется сердце у еще не родившегося младенца.

— В общем, Бену хотелось побезобразничать. Кэрол очень уверенно говорит, что до появления в городке Константинов Солцы не имели доступа в «приличное» общество: ни к Геринам, которые живут всего в квартале от них, на Пруденс-стрит, ни к милашкам Торнам, ни к очаровательным Эпплсмитам, ни к модной паре Хейнема, не говоря уж о предприимчивых Гал…

— А вот и нет! Мы постоянно звали Бена проиграть в баскетбол. Кто виноват, что они не катаются на лыжах и не играют в теннис? Они были на всех больших сборищах. Голландцы в нашем городке куда более угнетаемое меньшинство, чем евреи.

— В общем, у Кэрол такое мнение — возможно, под влиянием Айрин. — Фокси рассеянно гладила Пайта по голове. — Ну и волосы! Никак их не уложишь.

— Может, они редеют? Может, я скоро облысею, как Фредди? С рыжими это случается. Так Господь наказывает нас за мужскую прыть. Продолжай. Я очень уязвлен тем, что Айрин, которую я всегда обожал, зачислила всех нас в антисемиты.

— Выходит, что так. Когда Бернарду предложили участвовать в христианской рождественской инсценировке, она возмутилась. Терри тоже считает, что инициатива такого тесного общения двух пар исходила от Айрин. Солцы давно не ладили и жили вместе только из-за Бернарда. А потом по оплошности у них появился Иеремия… У Айрин даже случился нервный срыв.

— А я запомнил, какой красивой ее делала беременность. Люблю беременных женщин.

— Заметно.

— Ты поняла из речей Кэрол и Терри, что не устраивает Аирин в Бене?

— Что ему ничего не хочется. Ее отец много трудился, чтобы преуспеть в швейном бизнесе. Да и вообще, кто знает, почему женщинам нравятся одни мужчины и не нравятся другие? Химия это, что ли? Кэрол считает, что Айрин увлеклась Эдди и загорелась, как загорается по любому поводу: борьба с дискриминацией при аренде жилья, детский сад, охрана природы… Она вступила за него в борьбу.

— У тебя выговор уроженки Новой Англии.

— А у тебя — иммигрантский.

— Что поделаешь, я и есть иммигрант. А ты цитируешь не Кэрол, а Терри. Кэрол бы сказала: «Ей его захотелось» или что-нибудь такое же простенькое. И добавила бы: «И она поклялась его заполучить».

— Даже не так. Она бы сказала: «У этой суки началась течка, вот ее и поимели».

— Любовь моя! Что за язык?

— Не верти головой! Из-за тебя я раньше времени рожу.

— А вообще-то ты права. Раньше Айрин такой не была.? Раньше на вечеринках я спешил поговорить с ней с самого начала, чтобы больше к ней не подходить.

— Кэрол говорит, что они с Эдди, выпроводив Солцев, подолгу смеялись так вульгарно вела себя Айрин.

— Не могу себе представить, как можно было превратить Эдди Константина в цель борьбы, как школьную интеграцию или какого-нибудь вымирающего журавля. Это самый никчемный человек из всех, кого я знаю. Подумать только, кому мы вверяем наши жизни! Как же Кэрол и Бен отражали это натиск на нравственность юного авиатора?

— Она говорит, что жалела Бена, но привлекательным его не находила.

— Типичное высокомерие белой протестантки англосаксонского происхождения.

— Ты прав, она даже обмолвилась, что является единственной настоящей американкой в семье. Эдди ненавидит публику этого сорта и все время над ней издевается: пугает, когда ведет машину, и так далее.

— Я думал, что она из семьи католиков, — сказал Пайт.

— Это он из католиков, а она пресвитерианка. — Ее пальцы покинули его волосы и стали слепо ощупывать ему лицо. — Одним словом, — сказала она певучим голосом, который он любил так же сильно, как ее облик, вес, запах, ты перестанешь так на меня смотреть? — Кэрол сомневается, что к увольнению Бена привела дружба с ними. Она склоняется к мысли, что он просто не тянул. В это я готова поверить. Он ведь беседовал с Кеном…

— Тоже мне, ценитель! — фыркнул Пайт.

— Нет, ты послушай. Он говорил, что интересуется биохимией, тайной жизни и так далее, а потом, по словам Кена, проявлял не больше понимания и интереса, чем заурядный читатель «Ныосуик». На самом деле он всегда докапывается до религиозного смысла, а это вызывает у Кена скуку. Он назвал это… эклектикой? У Бена слишком эклектичный ум.

— Моя теория, — ответил Пайт, закрывая глаза, чтобы лучше почувствовать Фокси, ее живот у своего уха, ее пальцы на своем лбу, ее бедра, сжимающие ему виски, — совсем другая. Наверное, Солцы занялись всем для того, чтобы Бен узнал от Эдди побольше об авиации и упрочил свое положение в аэрокосмическом бизнесе. А потом они попали в этот вонючий старый дом, к нимфоманке Кэрол, которой обязательно надо было его трахнуть, и тогда Эдди, чтобы не стоять столбом, трахнул Айрин, а она и говорит: «А ведь неплохо!»

— Если не обращать внимания на подзаборные выражения, то в принципе это то же самое, что говорит Кэрол.

— Мы с Кэрол мыслим одинаково.

— Не говори так! — воскликнула Фокси и слегка шлепнула его по губам, напоминая о несравненном величии их греха.

Анджела внесла в версию Фокси кое-какие уточнения.

— После детского сада она отозвала меня в сторонку и, вся в слезах, пожаловалась, что Кэрол распространяет слухи, будто она, Айрин, чувствовала себя в городе отверженной из-за того, что еврейка. Она утверждает, что это ложь: они с Беном считают, что их очень тепло принимают, и им горько, что друзья могут теперь обвинить их в неблагодарности. Кэрол она называет неврастеничкой и говорит, что состояние Кевина — ее вина. Когда на нее находит блажь рисовать, она запирает его в комнате. Иногда он так надрывается, что жалуются соседи. Айрин утверждает, что ее отношение к участию Бернарда в рождественской постановке истолковано неверно и враждебно. Она не была против рождественского праздника, а просто считала, что не надо забывать про хануку.

— Почему бы не заставить детей соблюдать заодно рамадан и не запретить им съедать школьные завтраки? — сказал Пайт.

Анджела, наследственная либералка, серьезно относившаяся к воззрениям Айрин, отвечала на это:

— Не знаю, зачем ты таскаешься в церковь. Это приносит тебе все меньше пользы.

Джорджина направила на всю эту загадочную историю еще один луч света, который, однако, только добавил ситуации мрака.

— Фредди разговаривал с Эдди… — начала она.

— Фредди, Эдди — два медведя, — зачем-то пробубнил Пайт. Галлахер уехал добивать монахинь, совсем уже собравшихся приобрести заложенное имение в Лейстауне, и Пайт остался в кабинете один.

— Не перебивай! Эдди сказал, что по ночам Бен рассказывал, как работает над ракетами — кажется, одна называется «Титан», как расточительно расходуются средства, как грызутся между собой различные департаменты и представители правительства, как они разрабатывают твердое топливо и самокорректирующиеся системы наведения. Эдди поразился, что Бен все это ему выбалтывает. Он считает, что Бен мог откровенничать не только с ним. О его болтливости стало известно — вот тебе и увольнение.

— Тебе не кажется, что своими разглагольствованиями Бен усыпил бы любого шпиона?

— Фредди считает, что на Бена настучал сам Эдди. Он авиатор и знает, к кому обращаться.

— Зачем ему было пакостить любовнику своей жены? Думаешь, ему было неприятно?

— Конечно! Эта женщина превратила его жизнь в ад. У нее болезненная самовлюбленность. А Эдди — всего лишь маленький мальчик, которому нравится играть в машинки.

— Прекрати! Я отвергаю попытки объяснять поведение мужчины ссылками на детство. Так вы воруете у нас наше греховное достоинство.

— Кстати, когда ты меня навестишь?

— Я же только что навещал!

— С тех пор уже месяц прошел.

— Как летит время!

— До чего это унизительно! Иди к черту, Пайт Хейнема!

— Что я такого сделал?

— Ничего, не обращай внимания. Пока. Увидимся у кого-нибудь в гостях.

— Подожди… Короткие гудки.

На следующий день она позвонила опять, изображая секретаря.

— Я только хотела сообщить в продолжение нашего вчерашнего разговора, сэр, что в жилище Солцев на Уэст-Пру-денс-стрит, Тарбокс, явились двое в костюмах и шляпах.

— Кто тебе это сказал?

— Фредди узнал это от возбужденного пациента. Разве кто-нибудь, кроме агентов ФБР, носит в Тарбоксе шляпы? Такое впечатление, что про беднягу Бена знает весь город.

— Как с ним поступят, по-твоему, — посадят на электрический стул, как Гринбергов, или отдадут русским в обмен на Гэри Пауэрса?

— Очень смешно. С тех пор, как ты стал спать с Фокси, тебя распирает от важности. Смотри, не лопни, Пайт. В этот раз я тебя жалеть не буду.

— Вовсе я не сплю с этой крайне беременной и бесконечно праведной женщиной. Наоборот, вчера мне снилась ты.

— Это был хороший сон?

— Неплохой. Место действия — винный погреб. Фредди баллотировался в Городской совет, и ты повела меня в погреб, показать шампанское, которые вы откроете в случае его избрания. Там, в окружении старой плетеной мебели, ты предложила мне понюхать новые духи у тебя за ухом. Ты очень гордо объяснила, что купила их в магазине Когсвелла. Я зарылся лицом тебе в волосы, а ты нежно меня обняла. Я понял, что тебе хочется заняться со мной любовью, и проснулся. Волосы у тебя были почему-то длиннее, чем в жизни. Ты перекрасилась в рыжую.

— Это была не я. Ах ты, мерзавец!

— Нет, ты. Кто же еще мог рассказывать твоим безразличным тоном о шансах Фредди на победу?

— Приезжай ко мне, Пайт.

— Скоро приеду, — пообещал он. Вечером Анджела сказала:

— Сегодня Айрин была почти забавной. Она говорит, что Бен от нечего делать развлекает эту парочку молодых мормонов. Они считают себя потерянным коленом Израилевым, так что для Бена это как встреча с родственниками.

— Какие мормоны?

— Неужели ты не видел, как они бродят по городу? Непонятно, чем ты весь день занимаешься! Два молодых человека в костюмах и широкополых шляпах, как из вестерна. Видимо, мормонам положено принести свет истины хоть в какой-нибудь погрязший в грехе угол. Вот мы и попались им под горячую руку. Для них мы все равно, что готтентоты.

— А я слышал, будто они из ФБР.

— Айрин говорит, что так все считают. Она говорит, что Кэрол распространяет слух, будто Бен выдал государственную тайну.

— У Кэрол не все дома.

— Я ее сегодня встретила. Сама любезность! Сказала, что Эдди хочет покатать меня на мотоцикле.

Уволенный, вызвавший весь этот шквал сплетен, тем временем сгребал листья, чинил и красил дом, ясными днями возил сыновей на пляж. Лето кончилось, и пляж снова принадлежал местным обитателям, которые заставляли собак бегать вдоль полосы прибоя и пытались запускать с дюн воздушных змеев. Облака становились другими: распустившие паруса шхуны, вестники жаркой погоды, уступили место длинным серым скоплениям со стальным отсветом. В отлив по желтой низине галопировали всадницы подросткового возраста. Как-то в воскресенье утром — дело было в середине октября — Пайт, прогуливаясь с Рут (он не пошел в церковь, а она — в церковный хор), увидел Бена Солца: тот, держа маленького Иеремию за руку, вместе с Бернардом рассматривал ракушки и какой-то мусор на песке. Пайту захотелось подойти к нему и выразить сочувствие, но он боялся его, как смертельно больного. Его собственная жизнь висела на волоске, и он не хотел рисковать, приближаясь к человеку, чья жизнь уже сломана. Анджела предложила пригласить Солцев на ужин — только их двоих. Пайт сначала сопротивлялся, потом согласился; но Айрин ответила холодным отказом. Они с Беноим решили, что, не имея финансовой возможности отвечать на гостеприимство гостеприимством, вообще не будут принимать приглашений. Остальные, не сговариваясь, перестали приглашать Солцев на вечеринки, чтобы не смущать их и Константинов. И все же Пайта тянуло заглянуть в бездну, выведать, какой у катастрофы лик. Он часто выбирал объездной путь, чтобы проехать мимо дома Солцев. Там рано тушили свет; зато у Констатинов никогда не гасла вызывающая иллюминация. Константины часто виделись с Геринами, Торнами, Галлахерами. По утрам старшие дети из обоих семейств, Бернард и Лаура, направлялись в школу отдельными тропами, пересекая поле для гольфа. Возвращались они вместе, беседуя не по-детски серьезно.

Как-то в выходной, огибая в пикапе поле, Пайт увидел, как Бен готовится вставлять в окна вторые рамы. Рамы были прислонены к стене дома, и Бен никак не мог разобраться, какую куда нести. Пайту хотелось его окликнуть, но он боялся снизить скорость и быть замеченным, поэтому ему досталось только мимолетное зрелище — как ни странно, то было зрелище счастья. Бен снова отпустил бороду, его архаичный профиль был сонным и улыбающимся, губы шептали цифры, считываемые с бортиков рам. Это был человек, заслуживший отпуск, как любой, кто совершил что-то важное и обрел покой — или достиг самого дна и нашел там равновесие.

В то время Пайту часто снилось, что он летит в большом самолете, новом реактивном лайнере. Он видел интерьер салона во всех подробностях, хотя никогда в таких самолетах не летал. После армии он вообще редко поднимался в воздух; в последний раз это с ним случилось двумя годами раньше, когда он навещал брата в Мичигане. Он летел в Детройт в «Электре» с закопченными моторами, вздрагивавшей в воздухе, как дряхлая гончая. Роскошный самолет из его снов не вздрагивал, а величественно парил; затылки над креслами и неподвижные руки на подлокотниках кресел в проходе цвета морской волны — вот и все, что указывало на присутствие пассажиров. Летчик — судя по певучему южному акценту, не Эдди Константин — радостно сообщал в микрофон: «По-моему, проскочили!». В маленьком иллюминаторе, обтянутом резиной, Пайт наблюдал серую облачную стену, отходящую назад в корчах, как обиженный осьминог, и уступающую место синим небесам. Они удачно миновали грозу. Потом самолет начинал прыгать на небесных кочках, проваливаться в воздушные ямы, крениться. Угол крена возрастал, крен превращался в катастрофическое падение. Все продуманные мелочи — светящиеся номера кресел, хромированные прищепки для салфеток под затылками — оставались при этом противоестественно неподвижными. Стюардесса с высокой прической хваталась за кресла, чтобы не упасть, занавесочка, загораживающая салон первого класса, надулась пузырем. Вот и все признаки надвигающейся гибели. Пайт думал о тщетности всех усилий. Самолет падал, жидкость у Пайта во внутреннем ухе застывала. Зная, что падения не предотвратить, он просыпался в темноте, уверенный, что умер.

Рядом спокойно дышала Анджела, устроившись в лунке посреди матраса и наполняя спальню женским запахом. На столе у окна угадывался абажур лампы. Его дом. Корабль, покачивающийся на поверхности ночи. Он вынимал из-под щеки ладонь и пытался рассмотреть ее контур. Его рука. Он шевелил пальцами. Вроде бы жив… Но, заглянув в лицо смерти — визжащий воздух его сна был так реален, так готов его заглотнуть, — он не мог сразу вернуться к иллюзии покоя — предпосылке жизни. Тяжелый, как свинцовая чушка, он лежал на тончайшем льду. Тело обливалось потом. Кожа покрывалась пленкой, пот холодил живот, как холодная цепь, пристегнутая к пупку. Тошнотворная паника грозила вывернуть его наизнанку. Из последних сил он переворачивался на спину.

Яд этой паники был ему знаком, как и противоядия. Например, представить себе снег. Палатку, спасающую от дождя. Одеяло как убежище. Думать про кожу Он пытался убаюкать себя телами женщин, которых знавал. Нежные подмышки и лепестки розы у Фокси межу ног. Веснушки на шее у Джорджины. Ее нагота и коротко подстриженные волосы, полные седины, притупляли желание все это видеть. Потому им и удавалось кончать вместе… Небесная непостижимость Анджелы. Гибкая талия и нервные ноги Кэрол-балерины. Груди Бо Герин с потом-нектаром в ложбинке. Эластичная ткань в промежности у Аннабеллы Войт. Оба они еще были девственны, но в поливаемой дождем машине, загнанной в траву, она позволяла ему целовать ее даже там. Он изучал явление трепещущим языком, зажатый ее бедрами, с выгнутой спиной, под стрекот кузнечиков и шорох ее пальцев, запущенных в его непослушные волосы. Девочка из богобоязненной семьи, она иногда молча стягивала в духоте задраенного салона, при свете панели заглушенного радио шелковые трусики, отрывала попку от сиденья и завершала разоблачение… За эти воспоминания, поблескивающие, как юркие рыбки в аквариуме, он цеплялся целую секунду, но и они оказывались слишком скользкими, чтобы удержаться на них и так въехать в сон. Он был чересчур взбудоражен, чтобы забыться. Внутри кишели нервы и атомы. Легкий, как птица с полыми костями, он мог без конца парить, корчась от горечи бессонницы.

Анджела переменила позу, шурша простынями, и снова мерно задышала.

В ужасе от своего бодрствования, Пайт пытался молиться, но тщетно: молитвы вязли в окутавшем его газовом коконе. То, что прежде казалось незыблемым, рассыпалось в прах. «Не возжелай жены ближнего…» «Кто хоть раз прелюбодействовал в сердце своем…» Дурацкий лепет Педрика. Угрюмое племя пустынников. Мертвое море. Пастушок колотит горшки. Желтая пыль. Еще одна унылая секта — мормоны. Солт-Лейк. Молитвенники, всю неделю лежащие закрытыми, пахнут плесенью. Открывать такой — все равно, что разворачивать рыбу. Прости меня! Подай знак! Он снисходительно относился к своей вере и в итоге ее потерял. Бог не терпит потребительского отношения. Теперь над ним простиралась, как зловонная пена, смерть. Блестка на неразведанном месторождении. Его родители тоже были блестками — вкраплениями слюды в граните, на которые никогда не падал свет. Свет гаснет навсегда: падая в самолете, не зная, что это сон, и непривычно честный с самим собой, он прощался с жизнью, как простой авиапассажир, не имеющий веры. Да и зачем продолжать дразнить Господа? У Него и так невпроворот дел: опрашивать вдов и сирот, сокрушаться по тем, кто живет во грехе. Цепляйся за смерть зубами! В самолете тишина: стоическое достоинство, почерпнутое в кино. Надежда на рай слепит глаза. Нет, он не готтентот, долой шоры с глаз! Хохот в вакууме. Анджела, спящая в колыбели звезд, в паутине, сотканной дядей… Ничего святого! Фредди Торн как воплощение троицы: член с яйцами. Боже, как резко накатывает тошнота, как невыносимо падать вниз! Терпеливые родители посадили зернышко, из зернышко выросло дерево, плоды которого он скормил бабам. Прожорливые бабы заглотнули Бога.

С высот ужаса Пайт отчетливо выдел свою крохотную жизнь. Видел, как с вертолета, все три дома на Индейском холме — продано! Теперь Галлахеру подавай новые участки, он мнит себя застройщиком, градостроителем. Галлахервилль. Территаун. Хейнема-Плаза. Анджела-Плейс. Карты, проспекты, подземные гаражи, увлеченное рукоплесканье признательной страны… Сэр Мэттью Галлислейв, обеспечивший работой тысячи людей, истинный князь церкви; обед в Белом Доме с участием Пабло Казалса и Руби Ньюман. «Господин президент, позвольте вам представить моего партнера». Суровая ирландская улыбка, прямая спина, непроницаемый взгляд. Джек: «Какой лукавый малыш! Можно его погладить?» Другой, более мелодичный голос: «Он не кусается?»

Абсурдность мыслей наполнила Пайта благодарностью, так как предвещала сон. Но вместо того, чтобы уснуть, он снова широко распахнул глаза. Сердце взбило кровь в пену. Срочно до чего-нибудь дотронуться! На взлет в паре с Галлахером нечего было рассчитывать: ему требовалось занять руки. Стоять на земле, желательно на четвереньках. Самолет падал, а он сидел в нем бессильный, изверившийся, кастрированный. Прикоснуться к Фокси — ее груди, животу, приласканному косым светом луны. Вот кто верит! Вот кто обожает его член! Вот кто снизошел к нему, стал его частью, — женщиной, дарованной ему.

Анджела зашевелилась и тихо застонала во сне. Пайт встал и поплелся вниз, на кухню, выпить стакан молока. Этим летом он боролся с приступами любви к Фокси перед холодильником — холодным белым шкафом, забитым едой, которой он пытался заполнить пустоту у себя внутри. Прижимаясь щекой к холодной щеке холодильной машины, он вспоминал ее голос, его музыкальные полутона, игривую суховатость. Выкладывал на двери холодильника магнитными буквами, игрушками своих дочерей: «ФОКСИ. ПАЙТ ЛЮБИТ ФОКСИ». Потом стирал письмена и снова тащился в постель через дом, где вся мебель, все обои были пропитаны недобрым волшебством. Растягиваясь рядом с Анджелой, он думал: будь на ее месте Фокси, он бы уснул даже на битом стекле. Бессонница как неудачная настройка души. Тарахтение грузовика под окном.

Тяжесть затхлой ночи. Страх, крутящийся внутри, как хомяк в колесе. Аннабелла разводила ноги пошире, чтобы он погряз в ней всей физиономией. Осторожный взгляд Фокси искоса: трезвый рассудок, пленивший его, разыграв восторг. Огромные тревожные глаза дочерей: каким благодеянием было бы помереть и перестать мучить детей отцовским явлением! Смерть другого человека — всегда тайное облегчение. Волны жизни, вздымающиеся к Господу и молящие о бойне. Прореживание трущоб. Боже всемогущий, убереги Фокси, мой робкий огонек, от Твоего смертоносного дыхания. Аминь. От страха истончилась его скорлупа. Пайт — прозрачные очистки, лишившиеся семени, — ждал гибели.

Чистый электрический стул в выложенном плиткой помещении. Нож в горле. Землетрясение, сокрушающее соборы. Пенный океан. Узловатая веревка. Струна от фортепиано в руках профессионального убийцы. Краб в кишках. Куриная кость в дыхательном горле. Скользкая зимняя дорога. Сломавшийся высотомер. Расстрельная команда, докуривающая в углу двора сигареты и лениво философствующая на заре. Парень из Ионии. Младенец со слабыми конечностями, удавленный в колыбели. Гниющие почки, желтеющая кожа. Выстрел из дробовика в лоб, мозги на стенке. Обширный инфаркт. Гильотина. Разрыв лифтового троса. Трещина в льдине, быстрый уход под лед: на озерах Мичигана рыбаки проваливались в своих драндулетах на самое дно в воздушном пузыре, а потоми, затаив дыхание, всплывали. Молотилка. Случайно подплывшая к берегу акула. Обезвоживание с распухшим языком. Черномордое удушье. Проказа. Распятие. Выпускание кишок. Огненное погребение. Газ «циклон» в душевой. Охотник за скальпами, торопливо доскабливающий череп. Внимательное лицо пыточных дел мастера. Дыба.

Морской водоворот. Ласковое мяуканье льва. Расшатавшийся камень, поскользнувшийся башмак, падение, как сон. Ярость властелина. Пуля, бомба, чума, кораблекрушение, инфекция, запоздалая реакция. Разбитое ветровое стекло. Недосмотр пьяницы-врача. Незаметное утончение льда, неуклюжее падение, замороженное дыхание, бессильное погружение на дно.

— Анджела? — Чужой, словно долетевший с большого расстояния голос. Проснись! Обними меня. Мне приснился кошмар.

Она наполовину проснулась и наполовину послушалась: повернула в нему лицо, но осталась лежать на животе. Попыталась нашарить его рукой, но рука сонно упала на простыню. Он хотел уловить ухом скрип колеса, вращаемого хомяком, но вместо этого услышал дрожь и урчание холодильника.

Письма Фокси, без дат и иногда без подписи, накапливались в глубине картотечного шкафа фирмы «Галлахер энд Хейнема», куда Галлахер никогда не заглядывал. Письма были всевозможных форм и размеров. Некоторые представляли собой четыре листка, густо исписанные с обеих сторон, в некоторых было всего по несколько слов, нацарапанных второпях перед тем, как бумажка окажется на вечеринке у Пайта в кулаке. Суеверный и дисциплинированный Пайт хранил все до единого и прилежно перечитывал в тяжелые дни, следовавшие за ночными кошмарами. Читая ее письма, Пайт ощущал себя маленьким человечком, выискивающим себя в сказке, герой которой — его дальний предок.

Другие письма были пространнее, сбивчивее, даже наставительнее. Пайт чувствовал, что его пытаются переделать, исправить, оправдать.

Позже.

Позже.

Пайт с облегчением откладывал эти длинные, полные самолюбования письма. Ему больше нравились записочки, вроде: «Ты по-прежнему спишь с Джорджиной?»

Услышав от нее про Питера, он рассказал ей про Джорджину. В сентябре то ли инстинкт, то ли сплетни подсказали Фок-си, что он взялся за старое. В действительности все ограничивалось днем смерти ребенка Кеннеди и всего тремя встречами за следующие полтора месяца, и то посвященными поиску способа, как выпутаться. Джорджина была угрюмой, пассивной, с плоским животом, неизобретательной в сексе. И в постели Фредди, и снаружи, под солнышком, Пайт так нервничал, что это сказывалось на эрекции. Записка Фокси была предостережением, громким хлопком в темноте. Он побывал у Джорджины еще раз, в начале октября: обстрел иголочками лиственницы, бледное солнце, дрожащий подбородок и глядящие в сторону, полные слез глаза Джорджины. Уезжая, он не оставил сомнений, что нескоро появится снова. Повинны были все: Анджела с ее подозрительной интимностью с Фредди, Фредди и его угрожающее поведение в последнее время, Пайт со своими напряженными отношениями с Галлахером и с большом объемом работы, сама Джорджина — любой роман зиждется на взаимной независимости, а Джорджина согрешила, впав в зависимость. Она мужественно кивала, но ее зеленые глаза отказывались смотреть ему в глаза, хотя он крепко держал ее за голые плечи. На вопрос Фокси он ответил отрицательно: нет, он не спал с Джорджиной с тех пор, как Уитмены объявились в городке и как он впервые увидел Фокси, захлопывающую после церковной службы дверцу машины. Теперь он отсчитывал срок своей любви с этого момента. Он признавал, что Джорджина остается его другом и что иногда она — при таком муже ее никто в этом не обвинит — звонит ему на работу. Этого он не мог не признать — вдруг Фокси уже знает об этом от Мэтта и Терри? Его обман приближал Фокси к статусу жены.

Со временем ее записки становились короче и игривее; осенью он виделся с ней все реже. Работы в ее доме были завершены, Галлахер заключил новый лакомый контракт — расширение местного ресторана с отделкой в старинном стиле. Пайту приходилось целыми днями состаривать фабричную древесину и мастерить финтифлюшки под семнадцатый век. Хозяева «Тарбокс Инн», два деловитых брата-грека, хотели открыть новое крыло к ноябрю. Приходилось часто ездить в Матер за старым кирпичом, в Броктон за сваренными вручную железными деталями, в Плимут — изучать деревянные конструкции колониальных времен по описаниям, совершенно не переводимым на современный язык. Напрасно Пайт бился, пытаясь найти современные аналоги старых правил, густо замешанных на пуританской этике. Фальшивая старина предвещала архитектурную мумификацию, ожидающую любимый городок, чья красота была как раз следствием заброшенности. Он сходил с ума, скучая по Фокси, и дошел до того, что угадывал ее силуэт на улицах других городов, даже в загаженных проездах, ведущих на строительные склады. Каждая машина той же марки и цвета, что у Фокси, приводила к остановке сердца, любая светлая головка в чужом окне дарила надежду. Иногда им все же удавалось встречаться — то в каком-нибудь из баров Матера, под неоновой рекламой пива, то в лесном заповеднике к западу от Лейстауна, где ей облепляли руки огромные комары, стоило парочке остановиться, чтобы обняться, то на диком пляже к северу от Даксбери, где о берег бились огромные волны, а высокие дюны были усеяны ржавыми консервными банками, битым бутылочным стеклом и рваными трусами. За пределами родного городка опасность разоблачения казалась даже больше, потому что здесь царила полная непредсказуемость; к тому же по мере приближения даты родов Фокси все больше боялась уезжать далеко. Вне Тарбокса они чувствовали себя грешной парочкой, прячущейся от чужих глаз. Живот Фокси выглядел здесь невозможным абсурдом. Не то, что в ее продуваемом ветерком доме, где они превращались в прекрасных нагих любовников, в певучие сосуды страсти. Главной их мечтой было провести вместе ночь.

Он не сумел освободиться. Работы в ресторане вошли в финальную стадию, и ему, Адамсу и Камо приходилось пропадать там по десять часов в день. Теперь, когда опали листья, дорога вдоль побережья стала опасной. Он стеснялся проезжать мимо дома Торнов на холме, к тому же осенью дом Уитменов просматривался от Литтл-Смитов. Возможности видеться с ней вечерами теперь тоже не было: Анджела, увлекшись психиатрией, стала водить дружбу с Эпплби и Фредди Торном, а где Фредди, там и его жена. Когда в разговоре был упомянут предстоящий отъезд Кена Уитмена, Джорджина перевела на Пайта выразительный взгляд. Пайт предложил Фокси поехать в Кембридж, чтобы притушить сплетни и избавить его от соблазна выкинуть что-нибудь отчаянное и все бесповоротно испортить.

Пронзительные октябрьские дни наполнились ее отсутствием. По вечерам, когда не намечалось вечеринок, они с Анджелой сидели дома, в удушающей атмосфере его вожделения.

— Хватит вздыхать.

Пайт удивленно высовывался из-за номера «Лайф» (протестующие монахи в темно-оранжевых одеяниях на обложке).

— Разве я вздыхаю?

— Значит, это ты так дышишь.

— Прости. Попытаюсь не дышать.

— Что тебя гложет? «Тарбокс Инн»?

— Ничего. Просто как-то неспокойно. Что там в холодильнике?

— Ты уже туда заглядывал. Смотри, разжиреешь! Почему бы тебе не выйти посмотреть на звезды? Не могу выносить эти твои вздохи.

— А ты со мной выйдешь?

— Через минуту. — Она увлеклась книгой, новым Селенджером с очень длинным названием в горчичной обложке, одинаковой спереди и сзади. — Сейчас произойдет самое главное…

Некогда, много лет назад, еще во время ухаживания, она, сидя с ним на скале в Нанс-Бей, удивила его своим знанием звезд, почерпнутым от дяди-астронома. Прижавшись щекой к его щеке, чтобы он мог следовать за ее пальцем, она учила его этой премудрости. Сперва найти яркие звезды. Потом обшаривать взглядом небо между ними. Представить себе прямые линии. Одеяло намокло от росы. Свет из отцовского окна падал на траву, но умирал в кустах, подстриженных под плоские столы. Обдавая его теплым дыханием, она рассказывала небесные легенды.

Оставив ее под торшером, он вышел в темный двор, напоминающий зелеными прожилками черный мрамор. Уши наполнил высокий стрекот цикад. Ясная, холодная ночь, каскад звезд над головой: Вега, королева летних небес, больше не царила в зените, уступив место бледному Денебу и тусклому созвездию в форме домика — Цефею. В созвездии Андромеды Пайт попытался найти слабый отблеск — по словам Анджелы, это была другая галактика, расположенная на расстоянии двух миллионов световых лет. Свет ее впитает его взгляд, не заметит его смерти, унесется дальше по непоколебимой прямой.

Он почувствовал головокружение. Среди этой мерцающей бесконечности он чувствовал себя бездонной дырой. Пришлось упереться взглядом в землю. Листья на сломанной ветке сирени у окна, мертвой, не успевшей облететь перед смертью. Он представил себе Фокси — легкий туман, память о сладостных подмышках, сухие, потом влажные губы, пушистую поясницу, которую он массировал, чтобы унять боль ее материнства, приподнявшиеся коралловые соски под его ногтями, вспыхнувший взгляд. Бесформенность и беззащитность, готовность вобрать его грустное семя.

«Я тебя мучаю?»

«Нет. Не останавливайся».

«Я кончу».

«Давай. Я все равно не смогу. Давай, Пайт!»

«Правда? Ты хочешь?»

Она молча кивала, еще сильнее распаляла его кончиком языка, рукой.

«Я больше не могу. Хочу в рот!»

Удивительное совпадение желаний.

Листья на сломанной ветке сирени у окна, мертвой, не успевшей облететь перед смертью, застыли у окна. За стеклом сидела Анджела, спокойно переворачивающая страницы. Над квадратным двором мерцал немилосердный купол. Отдай мне ту, которую Ты похитил!

В ту ночь Пайт быстро уснул, но под утро проснулся обиженный, не сумев увидеть сон. Рядом сладко спала Анджела. Он положил ее ладонь на свой член, но ладонь соскользнула. Пришлось работать самому. Но облегчения это не принесло. Он помнил, как мог в детстве снова провалиться в забытье — хватало прикосновения теплого одеяла, мохнатой игрушки, шума дождя, голосов снизу. Теперь, на изломе жизненной дуги, та, первая тьма отступила, а вторая, ожидающая впереди, еще не выглядела манящей. В голове замелькали непрошеные лица — незнакомые, злобные. Подробные чертежи непостроенных зданий легли на поверхность пытающегося убаюкать себя сознания. Сердцебиение не давало забыться. Его так и подмывало разбудить Анджелу, признаться ей в своем несчастье, покаяться в блуде. В горе щипало, как перед рвотой. Устав крутиться, он сполз вниз и снова вывалился во двор.

Звезды стали неузнаваемы. Казалось, он смотрит на них с другой планеты, молчаливой и незнакомой. Постояв босиком в побелевшей, ледяной траве, он обнаружил с южной стороны, над коньком сарая, огромное, хорошо знакомое созвездие Ориона — зимний гигант, застигнутый врасплох, еще до подъема. Выходило, что небо все же сулит будущее. Все уже существует. Пайт вернулся в свой уютный дом удовлетворенным: кризис в его любви к Фокси миновал, и теперь он будет любить ее меньше.