Суровый март

СУРОВЫЙ МАРТ

Когда холодное мартовское солнце украдкой проглядывало сквозь беспросветно серые снежные тучи, в госпитале становилось как-то веселее, уютнее, и маленькая палата уже не казалась Ивану Митричу угрюмой.

— Весна… весна приближается… марток, — тихо говорил он, поглядывая на своего соседа по койке.

Еще в прошлую субботу он мчался в атаку на вороном Орлике. Вокруг слышался гул снарядов, стрельба из винтовок и однообразное стрекотание пулемета. В этот день белые сопротивлялись особенно ожесточенно. Под вечер они получили подкрепление — целый батальон американских и английских солдат, и бой разгорелся с новой силой. Иван Митрич отчетливо помнил, что он вместе с братом Денисом скакал впереди эскадрона, слегка пригинаясь к луке седла, подгоняя шпорами разгоряченного коня. Потом грива коня Дениса стала почему-то отплывать назад. «Наверное, ранили братишку», — подумал Иван Митрич и ощутил, как закипела на сердце злость. Он молча пришпорил Орлика. Видимо, он намного опередил бойцов, потому что сзади раздался предостерегающий окрик командира эскадрона Крюкова:

— Назад, Митрич, назад, черт тебя побери!

Но повернуть назад Митрич не успел. Около него разорвался снаряд, испуганная лошадь рванулась в сторону. Он почувствовал острую боль в левом предплечье и, изогнувшись дугой, выпал из седла на снег. Когда запоздалый рассвет сменил холодную ночь, санитары подобрали обмороженного, бесчувственного Ивана Митрича и доставили в городской госпиталь. Главный врач Стаценко поглядел на почерневшие ноги и покачал головой:

— Придется отнять. Если мы даже его и примем, то в лучшем случае он выйдет из госпиталя калекой, совершенно неспособным к труду, — сухо промолвил врач, — да у нас и места-то нет.

Командир эскадрона Крюков, богатырски сложенный казак с буденновскими усами, доставивший Ивана Митрича, сурово взглянул на доктора и притронулся к болтавшемуся на желтом ремне маузеру:

— Ну, разговаривать! — резко перебил он. — Сделайте все, чтобы спасти товарищу жизнь, а про инвалидность и думать бросьте, человек кровь за Советскую власть проливал!

Когда Митрич очнулся, он сначала ничего не понял. Насилу открыв веки, он уперся глазами в серый потолок, потом слегка повернул голову. Его взгляд блуждал по палате и натыкался на незнакомые предметы. Постепенно наступало прояснение. «Да я же раненый», — подумал Панкратов. Он хотел приподняться, но тело было неимоверно тяжелым. «Тогда я на ноги встану, если так не выходит», — решил Иван Митрич и, собрав все свои силы, сделал попытку пошевелить сразу обеими ногами.

В том месте, где должны быть ноги, он ощутил необычную пустоту. Левой рукой Митрич сорвал с себя одеяло. Ног не было. Там, где должны были быть колени, он увидел толстые пропитанные кровью култышки бинтов. А дальше… дальше была простынь, потом спинка кровати, но не ноги. Митрич вздрогнул. Не поверил. Он поглядел еще раз и тогда, холодея, понял, что все это совершается наяву, что все это правда.

— Ноги? Где мои ноги?!

И сразу стало легче, и холодный пот побежал по вискам. Сосед по койке повернул черноволосую голову и внимательно посмотрел на Митрича:

— Отбрили их вам, голубчик. В операционной остались ваши ноги, — хладнокровно объяснил он.

Митрич тупо поглядел на него и вздохнул. Странное равнодушие соседа подействовало на него успокаивающе.

— Да как же, — пробормотал Митрич, — меня в плечо садануло, а при чем ноги, почему ноги?!

Сосед безразлично хмыкнул:

— Ничего, бывает и так, — сказал он, закашлявшись и закрыв губы желтой ладонью курильщика.

Митрич больше ни о чем не спрашивал. Лежал молча, стараясь заглушить подступившие к горлу рыдания. Он понимал, что случилось непоправимое, что теперь на всю жизнь остался калекой, и на смену отчаянию и испугу пришла невыносимая тоска. Только под вечер Митрич немного успокоился и начал равнодушно осматривать палату.

Палата была тесная и маленькая. Кое-где на потолке обвалилась штукатурка, стены были поцарапаны, пол долго не мылся. В палате стояли две койки. На одной лежал он, Иван Панкратов, а другую занимал страшно худой пожилой мужчина с сединой в черных жестких волосах и усах. Мужчина часто кашлял, и тогда его скуластое лицо с большими глазами кривилось и бледнело.

Иван Митрич узнал, что соседа зовут Петром Андреевичем Фроловым, что он штабс-капитан, но уже около двух лет лежит больной туберкулезом в постели. У Фролова в городе был собственный дом, но там разместили лазарет, а его при содействии главного врача, дальнего родственника, положили в госпиталь. Он был лишь на два года моложе Ивана Митрича.

Сначала Панкратову не понравилось, что его поместили в одну палату с ним, но потом одинаковый возраст и тяжелое состояние обоих как-то сблизило их. К тому же Петр Андреевич оказался на редкость разговорчивым человеком. Так у них завязалось знакомство.

Мартовский день был особенно серым и пасмурным. Солнце, показавшееся утром, спряталось, и теперь в палату через оттаявшее окно просачивался блеклый свет. В полдень пришла сестра и поставила на табуретку тарелку супа. Суп медленно остывал, и горячий пар винтом поднимался вверх.

Пока Митрич ел, Фролов, лежа с закрытыми глазами, вспоминал свое прошлое. Фролов видел своего отца, щеголеватого полковника, от которого вечно пахло хорошими духами и крепким коньяком, мать — высокую блондинку, мечтавшую все время уехать в Англию, где она провела свое детство. Фролов видел большой, хорошо сервированный стол, вылетающие пробки из бутылок с шампанским, декольтированных дам и среди них первую красавицу губернского города Амалию Ручинскую с нежным восковым профилем, ту самую, которая впоследствии два года была его женой и убежала в Италию с полковником. Лембергом, отставным кавалеристом.

Перед глазами Фролова проносились картины шумных гуляний на тройках в рождественские дни, он видел загородный ресторан и себя — пьяного, бросающего с диким криком пригоршни монет в танцующих цыган, видел подобострастное лицо старого лакея Филиппа, кидавшегося его раздевать, едва лишь он переступал порог.

Где все это? Беспутная молодость пронеслась так же бешено, как и тройка, увозившая его из загородного ресторана. Умерла мать. Отец и старший брат, спасаясь от наступающих красных, ушли в Архангельск и находятся сейчас где-то там при американском экспедиционном корпусе. Он сам еще до начала гражданской войны заболел туберкулезом и вот лежит беспомощный, обозленный, ненавидящий все окружающее. Он не сделал ни одного выстрела по большевикам, но смертельно ненавидит их за одно то, что они отняли у него богатую усадьбу, слуг, лакированный фаэтон. Фролов не верил в свое выздоровление, он знал, что впереди его ничего не ожидает, кроме медленной смерти, и от этого начинал еще больше ненавидеть окружающих его людей.

Пока Фролов с закрытыми глазами размышлял о своем прошлом, Иван Митрич тоже загрустил от нахлынувших воспоминаний. Ему вдруг предстала залитая вечерним солнцем улица большого ставропольского села, хатенка с голубыми ставнями, большая широколицая с русыми длинными косами, еще полная силы и свежести жена Наталья, стирающая в простом ситцевом платье или хлопочущая у печки, меньшой сын Васятка, которому осенью должно было исполниться восемь. Митрич вздохнул, подумав о том, как пахнет сейчас развороченный чернозем, как хорошо было бы пройтись рядом с конем по борозде.

Фролов повернулся на бок и откашлялся.

Солнце проглянуло сквозь тучи, и через квадратное окно в палату проник косой луч. Он пробежал по серым стенам, скользнул по бледному лицу Панкратова. Иван Митрич оживился, сразу в серых запавших глазах заблестели огоньки, лохматые брови приподнялись, и бледный румянец заиграл на щеках.

— Гляди, Андреич, солнышко! — громко воскликнул он. — Весна, весна идет. Ты, погляди, какое оно яркое, солнышко. Эх, земля теперь какая ядреная! — Иван Митрич мечтательно вздохнул, нахмурился. — Пахать нужно, пахать. Эх, вспомню я, как раньше… Хоть и жилось погано, а выйдешь в степь — душа радуется, свежим воздухом не надышишься. Так, Андреич, добрая работа крестьянская.

— Добрая, — тихо отозвался Фролов.

Слова Панкратова неожиданно затронули его. И хотя он и сейчас знал, что никогда этого не сделал бы, но чтобы поддержать разговор, сказал тихо, стараясь придать своему голосу особую торжественность:

— Дай только выжить, Митрич. Выживу, пойду в отставку, сам займусь земледелием. Хорошо весной, Митрич, в поле, ах, и хорошо. Просто сам за плуг взялся бы!

— А я вот не гожусь, — с тоской сказал Митрич, — куда мне безногому. Эх, и судьба!

Иногда Фролов пробовал просвещать своего соседа. Он рассказывал ему про известных полководцев, ученых, и Митрич, слушая эти рассказы, в душе был признателен ему, начинал думать, что Фролов совсем не плохой человек. Особенно понравился ему рассказ про Архимеда.

— Чудак этот Архимед! — повторял он. — Гляди, богатырь какой нашелся. У нас на селе дед Архип был, так тот семь пудов поднимал и точки опоры не искал. Вот это да, скажу я… Только и он надорвался, грыжу нажил. Это от семи пудов, значит, грыжа. А Архимед мир хотел ворочать. Да куда ему! Мир только большевики ворочать могут!

Митрич не заметил, как с бледного чахоточного лица штабс-капитана сбежала усмешка и под острыми скулами нервно забегали желваки. Фролов стиснул зубы и промолчал. Он опять вспомнил о своем родовом имении, конфискованном большевиками. Слова Митрича задели больную рану.

Вечером Фролов долго расспрашивал Панкратова о положении на фронтах. Когда Митрич говорил об успехах красных, лицо офицера темнело, губы сжимались, а зеленоватые глаза становились холодными и жесткими. И тогда между ними вставало что-то новое, что резко отделяло одного от другого. Штабс-капитан смотрел на соседа молча и строго.

— Эх, Иван Митрич, — пересилив себя, с укором говорил он и вздыхал, — старые мы с тобой люди. Вот у меня виски уже седые, да и у тебя в голове белый волос есть. И должен я тебе сказать попросту, по-стариковски: остановись ты вовремя. Куда идешь? Разве ты правильно сделал — ушел к красным? Вот давай рассудим. — Фролов скинул с себя одеяло и сел, свесив с кровати босые ноги. — Жил ты спокойно и тихо, — сказал он, — две ноги имел, жену, детей. И жизнь тебе такую бог определил. Он всемогущий, Иван Митрич. Он создал мир, он поставил законную власть. И мы, жалкие рабы его, должны за это день и ночь молиться. А ты? Семью ты кинул, Иван Митрич, хозяйство кинул, а сам пошел с этими бандитами. И против кого пошел? Против законной власти. А власть же от бога. — Фролов укоряюще покачал головой. — Ты библию читал?

— Ну, читал.

— А священное писание?

— Тоже читал.

— Так вот: бог — он твой творец, или демиург по-гречески. Только он в состоянии познать любое явление природы, создателем которой является. Бог установил отношения между людьми, и люди не должны их нарушать, Митрич. А ты стал на сторону тех, кто пытается нарушить эти отношения.

Панкратов добродушно усмехнулся, погладил рыжую колючую бороду и хитровато подмигнул:

— И откуда у тебя такая набожность, Петр Андреевич? Ведь ты же офицер, а не поп. А речи ведешь, любой поп позавидует. Нет, Петр Андреевич, напрасно ты меня стращаешь. Нас так не первый год стращают. Нас батюшка-царь этак вот стращал-стращал, а мы ему шею набок свернули. Керенский стращать надумал, и ему то же сделали. А теперь, Петр Андреевич, поздно стращать нашего брата. — Иван Митрич сделал паузу и с усмешкой оглядел Фролова. — Москва наша, Питер тоже наш. На юг конная продвигается, скоро весь юг займет. Вся Россия будет наша, советская!

Штабс-капитан презрительно улыбнулся, обнажая редкие желтые зубы и смерил своего собеседника уничтожающим взглядом.

— Вся Россия наша… — передразнил он. — Не будет никогда этого. А про Антанту ты слыхал? Не ошибись, Митрич. Цыплят по осени считают.

Они поглядели друг на друга, и Фролов с великим удовлетворением отметил, что лицо Митрича нахмурилось и глаза обеспокоенно забегали.

— А ты скажи, Петр Андреевич, много у них танков и аэропланов?

Фролов раскатисто захохотал.

— Что ты, Митрич, вот чудак. Против такой силы не устоять красным.

Панкратов стал невеселым, хмурым.

— Так, американцы и англичане — ни к кому не обращаясь, говорил он, — чего забыли они на нашей русской земле?..

Здоровье Фролова резко ухудшилось. Его непрерывно бил сухой кашель. Петр Андреевич еще больше пожелтел, острые скулы выдались вперед. Кашель вызывал, видно, сильные боли. В часы приступов лицо штабс-капитана становилось смертельно бледным, на лбу выступал холодный пот.

За последнее время Фролов сделался очень раздражительным. Один раз ночью он разбудил Ивана Митрича. Тот спал крепко и проснулся неохотно:

— Чего, Андреич? — недовольно спросил он.

Штабс-капитан сидел на кровати, подобрав под себя босые желтые ноги, глаза его торопливо бегали по палате.

— Страшно, Митрич… страшно, — хрипло прошептал он.

Иван Митрич насмешливо покачал головой:

— Хе… чудак ты, право. Чего ж тут бояться, а еще боевой офицер.

Но и насмешка на этот раз не подействовала на Фролова. Он повернул голову к окну, с минуту смотрел в него, не отрываясь, потом вскрикнул и вскочил с кровати. Худой и высокий, в белых кальсонах и рубашке, похожий на привидение, он подошел к кровати Митрича и сел на табуретку.

— Ругай меня, Митрич, сколько хочешь ругай, только говори, ради бога, говори, иначе я сойду с ума, — бормотал Фролов.

Фролов повернул к нему синевато-бледное лицо и схватился за спинку кровати. Стыло блеснули остановившиеся; глаза.

— Страшно, Митрич, страшно. Ходит, проклятый, под окном ходит, черт его побери. Ты прислушайся, Митрич. Тсс…

Фролов поднял вверх вздрагивающий указательный палец.

— Ничего не понимаю. Кто ходит?

— Он… — прошептал Фролов. — Он… Афанасьев.

Петр Андреевич глубоко вздохнул и дотронулся ладонью до мокрого холодного лба.

— Покойник, Иван Митрич, — заикаясь от страха, прошептал Фролов. — Был у меня денщик Афанасьев Митька. Что ни дай — разобьется, а сделает. Заболела у него молодая жена, он просился к ней на побывку, но я не отпускал. Афанасьев не выдержал и сбежал самовольно. Его поймали, и я уговорил полковника дать ему сто шомполов. Вечером прихожу на конюшню, лежит он на сене весь в крови, опухший.

Узнал меня и говорит: «Ну, ваше благородие, доконал ты меня, живодер, умру, буду каждый понедельник к тебе приходить». Через два дня скончался… После этого, Митрич, как вспомню, жуть берет. Ходит он под окном, каждую ночь ходит. Вот и сейчас, слышишь?

Фролов вздрогнул и заплакал. Митрич отвернулся от него. Если бы было светло, штабс-капитан смог бы заметить, как побелело лицо соседа по палате.

На другой день во время обхода в палате появился главный врач Стаценко. Митрич видел пепельно-серое лицо с заостренным птичьим носом и косой складкой на правой щеке.

— Как у вас, Панкратов? — спросил он, щуря карие глаза.

— А ничего, — хмуро ответил Митрич. — А вы кто, товарищ, будете?

Доктор поднял голову, безразлично пожал плечами:

— Главный врач госпиталя.

Митрич удивленно раскрыл рот.

— А-а-а, — пробормотал он. — Вот что. А я думал, что вы не такой. Либо лысый, либо седой весь. Ученый человек завсегда седым должен быть, — убежденно заключил он.

Стаценко нахмурился и хотел что-то сказать, но больной опередил:

— А скажите, и это ваша работа? — Митрич кивнул на пустое, аккуратно разглаженное по матрацу одеяло. Доктор не понял. Тогда Митрич печально усмехнулся. — Я про ноги, — пояснил он. — Ноги, стало быть, мне тоже вы отрезали.

В глазах Стаценко появилась холодная усмешка.

— Да, я.

Митрич с уважением поглядел на него.

— Вот как. Здорово вы их, значит, мне. Поди, часто приходится такие операции делать?

Стаценко махнул рукой и, поворачиваясь спиной к Митричу, сказал Фролову:

— Лежите вот… А там судьба наша решается. Вы понимаете, не сегодня-завтра решающий бой. Или мы, или эти вандалы…

Жизнь в госпитале была нерушимо спокойной. Дни тянулись медленно, страшно нудные и однообразные. По утрам выпадал свежий мартовский снежок. Был он мягким и пушистым, словно мох. Иван Митрич выздоравливал. Сестра с радостью отмечала перемену к лучшему.

— У вас-то и лицо посвежело, Иван Митрич, — певуче говорила Люба.

Панкратову это нравилось, и он счастливо улыбался, зажмуривая глаза. Люба напоминала ему молодость и первые, наполненные до краев счастьем, годы семейной жизни с Натальей. К штабс-капитану сестра относилась равнодушно. Фролов это понимал и, когда она приходила, старался держаться подчеркнуто холодно.

— Скучно у вас, сестричка, — цедил он сквозь редкие зубы. — Вы бы хоть карты, что ли, достали, мы бы с Митричем в дурачка срезались.

Люба широко разводила руками и поправляла локоны под косынкой.

— Да я же забыла. У доктора шахматы есть!

Фролов снисходительно улыбнулся.

— Шахматы, шахматы. Что вы, сестричка, шахматы— игра трудная, логики требует, а разве Иван Митрич может.

Панкратов добродушно усмехнулся:

— А вы принесите нам все-таки шахматы, Люба, — попросил он. — Мы сыграем с Петром Андреевичем разочка два.

Брови Фролова насмешливо приподнялись:

— Неужели умеешь?

— Умею.

— Чудеса!

Штабс-капитан с достоинством пожал плечами.

Принесли шахматы. Иван Митрич расставлял фигурки любовно и неторопливо.

— Занятная штуковина — шахматы, — гудел он. — Я в них играть еще с германской войны выучился, только вот давно не брался.

Фролов хотел разыграть мат в три хода, но Митрич умело защитился, и игра приняла затяжной характер. Митрич морщил лоб и долго думал над каждым ходом. Фролов, наоборот, переставлял фигуры быстро, и с его бледных губ не сходила снисходительная усмешка. Еще не так давно он увлекался шахматами и теперь в своей победе над соседом был твердо уверен. Только когда противник снял обоих коней и ладью, он задумался и стал играть осторожнее.

— Ничего, хорошие шахматисты всегда так делают, — оправдывал он сам себя. — Ты же слаб, Митрич, вот я и отдал тебе ладью, чтоб игру осложнить.

— Мат, Петр Андреевич. Маток.

Фролов закусил губу.

— Давай еще раз, — бледнея, сказал он.

Снова расставили шахматы. Фролов теперь играл осторожно, решив во что бы то ни стало добиться победы. Но как раз перед тем, как Петр Андреевич должен был по его расчету нанести противнику поражение, Митрич скромно переставил королеву и усмехнулся:

— Снова мат, — как бы с сожалением проговорил он. — Слабо это вы, значит…

Фролов порывистым движением смахнул с табуретки шахматную доску и отвернулся от Митрича. Митрич басовито расхохотался.

— Эх, Петр Андреевич, ну чего злишься, все равно проигрыш за тобой останется.

Проигрыши Фролов переживал болезненно. В эти минуты он совсем переставал разговаривать с Митричем. Они часто спорили, и штабс-капитан, не выдерживая каменного спокойствия Митрича, раздражался и прекращал разговор. Он бледнел и бросал на собеседника долгие взгляды. Вообще же Фролов держался с достоинством, стараясь и в разговорах подчеркнуть свое превосходство. Митрич понимал это, и самоуверенный штабс-капитан с каждым днем становился для него все более чужим.

В тот день было страшно скучно. С утра над городом стоял сырой бесцветный туман, в палате было мрачно и серо. Митрич лежал молча и неподвижно. После обеда Фролов предложил сыграть в шахматы, и Панкратов по обыкновению согласился. Из четырех партий штабс-капитан выиграл только одну. Фролов понимал, что сейчас сосед самодовольно усмехается, радуясь своим победам. Фролов хотел сказать что-нибудь резкое, уничтожающее, но нужные слова, как назло, не приходили. Он нервничал и молчал до самого вечера. Он хотел думать, но это плохо удавалось. Мысли теснились в голове, обгоняя одна другую. Фролов успел подумать и о погоде, и о своей быстро развивающейся болезни, и об упрямом спокойном Митриче, который всегда держит наготове простое нужное слово или шутку для того, чтобы парировать любой ехидный вопрос. Фролов хотел вспомнить своих приятелей и знакомых женщин, но оказалось, что все они разбрелись по свету и никто не считал своим долгом навестить его в эти трудные дни. Фролову неожиданно до того стало жаль самого себя, что он повернулся к соседу и заикаясь проговорил:

— Митрич, а Митрич… тоскливо. Вот лежу, и никто про меня не вспомнит, никто не навестит. Сволочи, а не люди. Когда я был настоящим штабс-капитаном Фроловым, ведь все в гости ко мне ходили, шампанское глушили на брудершафт, с дамами на прогулки ездили. А теперь хотя бы одна собака письмо прислала.

Фролов ожидал сочувствия, но Митрич молчал, отвернув голову, и в серых его глазах вспыхивали искорки смеха.

— А за что тебя жалеть, Петр Андреевич? — спросил он вдруг. — Что ты сделал хорошего, живя на той земле, дарами которой пользовался? Ты же Митьку Афанасьева, денщика своего, не пожалел?

Вопрос был неожиданным. Фролов вздрогнул при этих словах и весь загорелся.

— Ты что? — отрывисто спросил он. — Кто дал тебе право меня судить? Я этого не позволю. Ты лучше лежи, не за свое дело берешься. Не таким, как ты, меня судить. Вашему брату, простолюдину, повадку дай, так и получится: посади свинью за стол, она и ноги туда же. Знаю я вас, все на один манер: лодыри да бездельники.

Он взглянул на Митрича и удивился. Впервые лицо соседа было таким строгим. Серые спокойные глаза не моргали. Митрич, не отводя от Фролова взгляда, с укором закивал головой. В его глазах погас гневный огонек, и Панкратов снова стал таким же спокойным, рассудительным, немного насмешливым.

— Эх, Петр Андреевич, — вздохнул он. — Вот когда мне, простому мужику, тебя жалко. Человек ты разумный, благородный, образованный, а простых вещей не понимаешь. Разве можно нас бездельниками называть? — голос Митрича словно подпрыгнул и в маленькой палате зазвучал громко и обвиняюще. Митрич приподнялся, насколько это позволило ему простреленное плечо, и штабс-капитан отчетливо увидел его лицо, небритое, загоревшееся неожиданным румянцем. — Разве мы бездельники? — осуждающе повторил Митрич. — Ты вот погляди, кто на поле работает. Мы, Панкратовы. Погляди, кто уголь из-под земли достает для того, чтобы вы могли разжигать свои камины? Мы, Панкратовы. Кого на ненавистную войну за батюшку-царя гонят? Нас, Панкратовых. Чьими руками вся Русь строилась? Нашими, Панкратовскими. А ты родился в теплой комнате, над твоей люлькой сызмальства иностранная гувернантка стояла, тебя ожидала сытая жизнь, рысаки, имение с лакеями и слугами. А что ты сделал полезного для матушки нашей России за свои полсотни лет, кроме того, что бил по зубам таких, как твой денщик Митька Афанасьев. Что?

Бледные губы офицера скривились в неестественной улыбке.

— Смеешься, — сквозь зубы выдавил Митрич. — Да сказать-то тебе нечего. Не народ лодыри, а такие вот, как ты, трутни. Вы счастье свое и деньги на нас, на Панкратовых, наживали, пока по загривку вам не дали… Ничего, — сказал Митрич после короткой паузы. — При Советской власти всем, кто работает, хорошо будет. А с вашим братом найдем что сделать. Тех, кто по-доброму покается, простим и работать наравне со всеми заставим, а тех, кто сопротивляться вздумает, тех мы военно-полевым судом да к стенке. Так вот. Как врагов революции!

— Что ж, и меня к стенке? — хрипло спросил Фролов и глянул на Митрича. Зеленоватые зрачки его глаз были настороженными, губы плотно стиснуты. Панкратов выдержал его злобный взгляд и спокойно прищурился.

— Если, Петр Андреевич, согласитесь с нашей политикой, будете жить спокойно, а если против пойдете…

— Так ты что? — резко перебил его штабс-капитан. — Думаешь, я с тобой одинаковыми правами соглашусь пользоваться?

Митрич провел ладонью по большому широкому лбу и вздохнул:

— Это уже воля ваша. Пеняйте тогда на себя.

— Что ж, ты меня расстреляешь? — глухо спросил Фролов и стиснул зубы. Он понимал свою полную беспомощность: простой необразованный мужик называл его на «ты» и разговаривал с ним, штабс-капитаном, потомственным дворянином, как с равным. Трудно сдерживаемая ненависть теперь мучила его. Митрич чувствовал, что Фролов еле сдерживается, что его злость вот-вот прорвется, но старался быть спокойным.

— Меня расстреляешь? — с усиливающимся гневом в голосе повторил Фролов. — Да наш род один из старейших. Мой дед у Кутузова состоял при штабе, когда Наполеона гнали.

— И очень хорошо, великий почет ему за это, — перебил Митрич. — Твой дед, выходит, землю нашу русскую от лютых врагов спасал, а ты Россию этим врагам, англичанам и американцам, продать готов.

— Ты не смеешь о них судить! — закричал Фролов. — Ты, неграмотная образина, разве можешь разбираться в гуманизме цивилизованных народов?

Резкий кашель прервал речь штабс-капитана. Он уткнулся головой в подушку, и Митричу было видно, как худые плечи сотрясаются от приступов кашля.

Прошел час, а может, и больше. И вдруг где-то недалеко в ночное молчание ворвался грохот канонады. Задрожали стекла. Панкратов поднял голову и прислушался. С минуту снова было тихо. Но потом десятки торопливых пулеметных очередей и беспорядочная винтовочная стрельба взбудоражили ночь. На железнодорожной станции тревожно и пронзительно выли паровозы. Выстрелы слышались все ближе и ближе. Потом мимо окон промчался броневик, загрохотали на выбоинах мостовой колеса тачанок.

Фролов сполз с кровати, подошел к окну и стал коленями на подоконник. Длинными ногтями он расчистил замороженное стекло и смотрел на улицу, на противоположный подъезд, освещенный двумя фонарями. Митрич следил за его движениями, затаив дыхание, и нервно комкал короткими пальцами наволочку подушки.

За окнами что-то загремело, послышалось ржание коней, и вдруг Фролов соскочил с подоконника. Зеленоватые глаза его загорелись, а на бледных щеках пробились пятна багрового румянца.

— Наши, наши! — дико закричал он и кинулся в одних кальсонах и рубашке к дверям, рывком распахнул их и захлопнул за собой.

Митрич отер со лба холодные капли пота и подпер руками голову. «Неужели белые заняли город, — подумал он. — Скажет про меня Фролов или нет?»

В коридоре раздались тяжелые шаги солдатских сапог, откуда-то потянуло холодом. Порыв ветра распахнул дверь, и Панкратов увидел картину. В сопровождении одетых в короткие френчи и каски солдат мимо двери, словно призраки, проходили в одном нижнем белье раненые красноармейцы. Он разглядел рванувшуюся за ними с простертыми руками, чем-то вдруг напомнившую подстреленную птицу, сестру Любу. Солдаты прикладами подталкивали раненых. Шум удаляющихся шагов уже раздавался на лестнице, когда до Митрича донесся исступленный крик Любы:

— Раненых куда?! Они же раненые все! Ой, да что вы с ними хотите сделать, изверги, пожалейте!

Сухой, совсем близкий винтовочный залп покрыл ее слова. Послышались стоны, потом снова выстрелы, и все смолкло. Несколько минут стояла мертвая тишина. Митричу было неудобно лежать на спине, и он повернулся на бок, но так, чтобы открытая дверь была в поле зрения. Снова шаги подкованных сапог загрохотали в коридоре. Шаги приближались. Митрич затаил дыхание: «Раз, два, три, четыре, пять», — для чего-то сосчитал он. В маленькую палату вошел высокий толстый офицер и с ним трое солдат. Фролов тоже протиснулся следом за офицером. Кто-то на него накинул полушубок. Фролов почтительно кланялся вошедшему офицеру и заглядывал ему в лицо. Ему все-таки было холодно. Он подпрыгивал с ноги на ногу и растирал щеки, замерзшие, пока он ходил где-то по коридорам госпиталя.

— Господин полковник, я так счастлив, что могу с вами говорить, — вспыхивая от радости, бормотал он. — Вы сразу меня поймете. Я тяжело больной дворянин, не мог участвовать в боях, мне нужен покой, у меня плохие легкие, а здесь приходится лежать со всякой скотиной и выслушивать фанатический бред о коммунизме.

Полковник достал платок, коротко и гулко высморкался.

— Ол райт, — отрывисто проговорил он. — Но. мистер Фролов, нам нужен свет, вы должен, пожалуйста, сделать свет.

Фролов выскочил из палаты, а через минуту возвратился с маленькой керосиновой лампой в руках.

— Так, так, — односложно выговорил полковник, равнодушно разглядывая Митрича. — Красный воин, значит. Твой место тюрьма, почему не ушел с конвой?

— Он безногий, господин полковник, — угодливо пояснил Фролов, — снарядом оторвало обе ноги.

— Ол райт, — икнул полковник.

А Митрич лежал, не двигаясь, глядя на них широко раскрытыми глазами. В этих широко раскрытых глазах нельзя было прочитать ни тревоги, ни страха, ни волнения.

— Почему молчишь? — крикнул полковник. — Язык отрезали, что ли? Кто, коммунист?

Митрич поднял голову.

— Нет.

— Врешь, — полковник поднял над ним тяжелый волосатый кулак.

— Большевик.

Полковник опустил руку. Он глядел на этого безногого человека даже с некоторым удивлением, а Фролов торопливо подошел к постели Панкратова и смерил его презрительным взглядом:

— Ну, как? — показывая желтые зубы, спросил он. — Как, твоя революция победила?

И Митрич молча выдержал его взгляд, спокойно перенес ядовитую усмешку:

— Еще победит, — не повышая голоса, сказал он, — рано торжествуешь. Калеку застрелить ты, известное дело, можешь, на это ты обучен. А победу вот празднуешь рано. Придется еще с нашей русской земли удирать твоим иностранным благодетелям. Будет и на нашей улице праздник, я до него не доживу, так дети доживут. — Митрич локтями уперся в подушку и прикусил нижнюю губу. — Жалко только, тебя расстреливать не придется.

Фролов подавился громким визгливым смехом:

— Конечно, не придется, — согласился он. — Раз революция ваша будет задушена, то на помещика Фролова никто руки не поднимет.

— Не потому, — хмуро перебил Митрич.

Штабс-капитан пожал худыми плечами, и усмешка сбежала с его лица:

— Так почему же?

И тогда Митрич усмехнулся широкой презрительной улыбкой:

— Сам сдохнешь, сволочь, — спокойно сказал он. — Пулю на тебя портить не станут наши.

Фролов ошеломленно отступил. Его лицо на секунду стало бледным. Но вот красные пятна снова блеснули на впалых чахоточных щеках. Большой кадык подскочил сначала вверх, потом вниз и остановился, как у человека, которому не хватило воздуха.

— Ты… ты это мне?! Молчать! — хрипло закричал Фролов. — С кем говоришь!

Руки его конвульсивно вздрагивали, стараясь найти какой-то нужный предмет. Фролов торопливо повернулся направо и протянул длинные тонкие ладони. — Господин полковник, дайте мне, пожалуйста, во имя нашего общего дела, дайте… — забормотал он, и пальцы потянулись к ремешку, на котором висел у полковника кольт. Полковник в это время спокойно закуривал сигару, с любопытством следя за разговором.

— Зачем? — выпуская широкую струю дыма, сказал он Фролову. — Вы хотите пошутить с этим безногим большевик? Не возражаю.

Фролов расстегнул кобуру и нащупал холодную рукоять. Дрожащими руками он взвел курок и начал целиться. Он видел перед собой открытое лицо Митрича, его широкие серые глаза. Он хотел, чтобы хотя бы на мгновение в них мелькнул испуг или просьба о пощаде, но на него глядели все такие же спокойные глаза. Штабс-капитан увидел серые зрачки, наполненные гневом.

— Стреляй, сволочь, — закричал Митрич. — Стреляй в Панкратовых. Нас, Панкратовых, все равно не убьешь, нас, Панкратовых, много! — И неожиданно Митрич вспомнил лицо человека с большим открытым лбом и прищуренными глазами, человека, которого знал каждый боец, каждый крестьянин и рабочий.

— Да здравствует Ленин! — крикнул он.

Фролов торопливо нажал курок. Он видел, как покачнулось вправо лицо Панкратова, и выстрелил снова. Но Панкратов зашевелился, и тогда Фролов третий раз спустил курок. Тяжелое тело Митрича повернулось на бок и глухо упало с кровати на холодный немытый пол. Фролов сделал шаг вперед и остановился с опущенным вниз кольтом над убитым Митричем. Ему показалось, что и мертвый Митрич неожиданно раскроет глаза, с твердым укором посмотрит на него и снова начнет говорить, шевеля губами, спокойно и медленно нанизывая одно слово на другое, задавая вопросы, на которые он, Фролов, опять не найдет ответа.

Фролов молча попятился.

Ему стало страшно.