Суть островá

Глава четырнадцатая

В которой автор утверждает, что История не повторяется, она заикается иногда.

Вспомнил я Энди Уорхола, именем которого назвался порученец таинственного урки Стивена, гангстер, «наехавший» на моего отца, совершенно случайно вспомнил, хотя и закономерно, что вспомнил именно я! Это дизайнер был такой, родом то ли из Штатов, то ли из Англии, разработал знаменитый логотип для Роллингов: красный язык, торчащий из толстых красных, явно Джаггеровских, губ. И все равно во всем этом есть определенная загадка: ну ладно я, который вдоль и поперек Роллингами интересуется, а этот… Стивен из блатного мира, он-то откуда мог знать про некоего Энди Уорхола??? Или это просто совпадение, какие сплошь и рядом бывают на свете?

Кто-то когда-то выразился в том смысле, что архитектура — окоченевшая музыка… Может быть, я не архитектор и не музыкант, но мне нравится, как выглядит дом, в котором живет мой отец, а больше того — его жилище в этом доме. Что значит — большие деньги, потраченные грамотно! Высокие потолки дают ощущение открытого пространства, по-дневному светлого и в самый пасмурный день, все запахи в доме — приятны и ненавязчивы, стекла в огромнейших окнах чисты, прозрачны и практически не искажают очертания наблюдаемых предметов и видов, даже на дальней перспективе. Мебель, полы, умывальники, шторы, портьеры, ковры, телевизоры — все в этом доме по руке и под рукой, когда надобно. Зеркала — по качеству еще выше, чем оконные стекла, если только это возможно. Куда девается табачный дым, который мой отец производит в фабричных количествах? Его нет, а легкий запах дорогого табака — не раздражает и воспринимается, скорее, как часть «парфюмного» интерьера. Комната для пинг-понга — пожалуйста, биллиардная — хоть не выходи оттуда! Кроватей в доме — квартирой это гигантское жилищное чудо-юдо язык не поворачивается назвать — штук пять, и все двуспальные. Кроме одной. В одном из дальних углов одной из комнат, предназначенной, если судить по интерьеру, для медленных танцев с последующим развратом, есть тайная дверца. Отец два раза позволял мне зайти за эту дверцу, в святая святых, где даже Яблонски имеет право бывать, но не может ничего трогать без специального разрешения отца. Это — кабинет… или не кабинет… Я бы сказал — нора, да не хорошо так говорить в сторону папахена, пусть даже и за глаза. Это комнатка, единственная с низким потолком, наверняка искусственно поставленном в метрах двух с половиной от пола, общей площадью — квадратов десять, вряд ли больше. Всей мебели в ней — стол, один стул, узкая железная кровать, дешевыми тряпками застеленная. Лампочка на голом проводе, стоваттная, матовая, без абажура, линолеум на полу, стены в газетных обоях, то есть — без обоев вовсе: на голые стены налеплены развороты газет. Плохо побеленный потолок, электрический водогрей в форме чайника, литра на полтора… По-моему — я ничего не забыл в описании. Окон в комнатке нет, на столе шариковая ручка и толстая тетрадка в ледериновой обложке, мы такие в школе — «общими» называли.

На самом деле, несмотря на внешнее убожество, все в комнате сделано весьма прочно (я специально попытался стул расшатать) и удобно для очистки от пыли и грязи, но убирает, вытирает, подметает в комнате лично отец, и только он. Здесь он скрывается от мира и думает… Хрустальную пепельницу приносит и уносит самолично, она — не часть комнаты, потому что отец старается не курить в ней, даже когда уходит туда спать. Дверь в сие святилище закрывается на ключ, которых всего два: основной у отца и запасной у Яблонски. Никаких тайников и сейфов в нем нет, никаких иных секретов, кроме самой склонности к подобным странностям — нет. Чудак, право слово, но в последнее время я стал лучше его понимать, и по данному пунктику — в том числе. Женщины вокруг отца так бы и вились хищными стаями, если бы он не был столь сдержан и аккуратен в связях, но богатство не вскружило ему голову и не сделало расточителем: проституток он игнорирует, а добропорядочных женщин и девиц предпочитает арендовать, нежели вступать с ними в дополнительное, помимо секса, общение… Говорит, что такой стиль — гораздо менее затратен для нервов и кошелька. Про отцовских женщин мне Яблонски сплетничает, предварительно выяснив, что я отношусь к этому благодушно, без осуждения. Жилище, повторяю, роскошное, вполне на уровне того, что я видел у Чила и Ванды, но Яблонски постоянно упрекает отца в скупердяйстве и неумении жить на широкую ногу. «Такие-то интерьеры, Сигорд, и я бы мог себе позволить, а вам уже должно быть стыдно в них… — Перед кем это мне должно быть стыдно? — Хотя бы перед вашим сыном… и перед обществом! — Чихать я хотел на общество. Коли „и ты можешь себе позволить“ — отчего не позволяешь, только меня пилить горазд? Завел себе мажордома на свою голову. Правильно говорят: каждый жрец — надзиратель за богом своим. Давай, махнемся квартирами, я не против. — Но я против, а вы демагог! Вы хотя бы обо мне — подумали, о моем статусе мажордома, раз уж вы о нем упомянули, каково мне здесь ютиться!? – Блаженны ленивые, ибо им и так сойдет. — Вот, вот где сами-то проговорились: кто из нас — ленивый, кто? — Слушай, Ян, не доставал бы ты меня, а? Я в имение езжу? — езжу. Офорт рембрандтовский купили? — купили. Где он, кстати? Здесь, или… — В вашей спальне висит, уже третью неделю! — Не кипятись так, Яблонски, ну давай, я тебе ферзя фору дам — авось — размочишь „сухаря“… — Мне ваших подачек не надо! Давайте еще одну, без ладьи. Потом ужин."

Яблонски бдительно смотрит, чтобы весь ужин, обязательно включающий в себя овощной салатик трех видов, фруктовый салатик трех видов, рыбу либо нежирное мясо трех видов, проходил по всем правилам хорошего тона, и только к чаепитию позволяет хозяину дома и его сыну, то есть мне, расслабиться, пить и есть по-плебейски, вне этикета. Да и сам отставляет в сторону посох и с аппетитом вливается в нашу маленькую компанию. Но не раньше, чем отпустит или выпроводит подальше от столовой Алису и Анджело.

Каково потом возвращаться, из всего этого материального великолепия и морального благополучия, к себе, в однокомнатную квартирку, которая вся размером меньше овощной оранжереи в мансарде (Яблонски одержим манией экологически чистой пищи, личным трудом пытается выращивать огурцы и патиссоны, для чего нанял двух агрономов, один — для сельскохозяйственных угодий, другой для городского жилья)? Но мне и в голову не приходит завидовать благоденствующим старикам, мне и моей квартиры достаточно, я и в ней себя… Нет, не отлично, не хочу врать, я паршиво себя в ней чувствую. И в хоромах у отца не многим лучше, и… и… Есть только одно место на земле, где я мог бы обрести счастье… Но испытанное счастье более всего похоже на услышанное эхо: вот оно, со всех сторон… отовсюду… всюду… один миг… и навсегда ушло, осталось в воспоминаниях, которые такое же эхо нашего бытия. Однажды, после тяжелейших раздумий, я пересилил себя и позвонил… чтобы попытаться… поговорить… объяснить… Ответ и настрой все те же: нет, Ричик. Трубку кладу, а у самого руки дрожат. Позор, мужчина должен уметь держать удары и отвечать за свои поступки, не тряся губами и конечностями. Нет — значит, нет, надо жить дальше.

Поговорил я с нашим генеральным, которого уже с год примерно, называю по имени, хотя и на вы: Глен. Я — один из его заместителей. Решил с ним посоветоваться насчет мести уголовникам.

Если с одной стороны судить, когда уже времени порядочно утекло, вроде бы и уважительных причин для мести нет: те выполнили свои обещания в полном объеме и ушли во мрак, откуда появились, мои бока и живот еще раньше забыли о побоях, воспоминания о страхе смерти притупились, чего еще надо — казалось бы?..

Но сегодня они исчезли, а завтра — вновь проявились, проявятся, то есть, они угрожали нам и нашим близким, принуждали совершать поступки, которые им нужны были, а не нам… Отцу мерзко вспоминать те дни, я же вижу, Яблонски тоже вздыхает и охает, хотя задет событиями самым краешком… Но я решил посоветоваться с Гленом. Раскололся — куда было деваться — об истинном масштабе финансовых гангстерских претензий и всего, тьфу-тьфу-тьфу, благополучно закончившегося дела. Генеральный наш не ведает чувства страха, не испугался и тут: уголовников не боится, и мне отказывать в помощи — тоже. Но объяснил отказ по-человечески, подтвердил и мои догадки, мою инфу. Смысл его речей — бесполезно. Тот случай, когда с ведром бросаются вычерпывать наводнение. Какие-то очень влиятельные люди из организованных преступных структур оказались в критическом положении, потому что доверенные им «общаковые» деньги смыло финансовым цунами, а общак — складчина, которую собирают сотни и тысячи уголовников, порою долгие годы, — это такая ответственность перед миром (в данном случае — перед гангстерским миром города Бабилона), которую ни грозным видом, ни перестрелками, ни взятками — не облегчишь: соберутся на сходняк, преодолев для этого все внутренние противоречия, и покарают, не глядя на авторитет «укосившего», и никто из приближенных его пальцем не пошевелит, чтобы защитить своего босса. Карают обычно смертью. И если бы не могучая лапа заступившегося, и не его идея насчет «симметричного» способа возврата — не миновать бы замечательного события: сходки и казни одного из бабилонских «дядек» — больших гангстерских главарей столичного подполья.

— А не врут ли, насчет… Ну, убил Президента, ну сбежал, но на одном этом авторитета не построишь?..

— Мог и не убивать, авторитета бы ему не убавилось.

— Хорошо, иначе спрошу: не легенды ли — все эти шорохи вокруг него? А реальный человек…

— Не легенды. Мне лично доводилось… краями… иметь дело с важными людьми, которым требовалось третейское решение, за каковым они обращались к урке, к твоему… Стивену… И безропотно его принимали, Рик. Вместо того, чтобы попытаться выдать его властям и обрести многомиллионный куш, либо немедленное прощение за любые собственные грешочки. Не легенда — а живая легенда, по слову которой — на Марсе достанут. И вряд ли ты и я сумеем обеспечить охрану себе и своим близким лучше президентской. Ты меня понимаешь?

— Это-то я понимаю, все верно.

— Слышал про старых урок, про Ванов?

— Слышал, но они — уж точно легенда, выдуманная Службой.

— Может быть. Но — мое мнение: забудь. Захочешь разбираться и воевать — препятствовать не стану, даже ненавязчиво помогу в приемлемом информационном формате, но — предъявят если — вынужден буду от тебя отказаться, глазом не моргну. Не из трусости, Рик…

— Да. Глен… Разве я когда сомневался!.. Знаете же, как я благодарен, без закоулков говорю. Я крепко подумаю, горячке волю не дам, обещаю. Скорее всего, приму ваш совет. Просто — легче жить на свете, с мечтою о справедливости и отмщении.

— Ок, дружище, ты же знаешь, как мы тебя ценим. Живи, работай, процветай, расти нам на смену, в конце-концов, ты же еще молодой… А справедливость… Справедливость — это истина, которая легла в нашу чашу весов…

— …а несправедливость — удача, которая ошиблась дверью. Да, хороший фильм, хорошие слова.

— Тоже видел?

— Да, Глен, и даже одного из авторов знаю. Счастливо!

— Туда же.

«Ты еще молодой…»

Я молодой? Нет, я уже старый. Молодой — это не только, когда рубашка на плечах трещит, а не на пузе, это не только эрекция — которой только свистни, это даже не календарная юность по паспорту… Молодой — это когда вся жизнь впереди, а позади — только скорлупа яичная, из которой ты с радостью и без сожаления выбрался… А когда твое счастье поселилось в прошлом, и впереди ничего равноценного тебя не ждет… Эх…

Я регулярно вижу детей, и они мне рады. Но чтобы они горевали при расставании, или хотя бы сожалели, вслух бы выражали сожаление — нет такого. Вслух-то и я не сожалею, не в обычае у нас…

По-настоящему я перепугался за себя позже, когда после многомесячной паузы сел однажды к компьютеру, сдул пыль с недоделанных файлов, ухватился за плоттер-перышко… И — не можется мне!.. – плоскую рожицу нарисовать не могу, не то чтобы там что-то серьезное… Не мои руки, и глаза не мои! Вот где я прочувствовал в полной мере ощущения людей, поддавшихся бесу паники! Это как если бы вы шли, спешили домой, под уютный абажур, в окружение родных и близких вам людей и вещей, а вместо этого, за поворотом ключа открывается перед вами музейчик восковых фигур, полная копия вашего домашнего уклада, но — неживая копия, которая вас не слышит и на вас не реагирует.

Дело было вечером. К отцу мне совершенно не хотелось ехать, с матушкой я накануне, два вечера подряд, участвовал в жарчайших просветительских беседах, пассивным спарринг-партнером, правда… Уж она меня воспитывала, уж она… ее обличала…

С работы я вернулся — восьми еще не было. Что делать в такую рань? За окном темно и пасмурно… Телевизор — видно, не дано мне его полюбить, хоть и холостяк. В последние годы, я редко смотрю там что-нибудь, кроме рекламы. Это значит, что из нас троих кто-то ненормален. Троих? Ну да, включая меня, телевидение и рекламу.

Рисовать буду.

Сказано — сделано, уселся. В состояние паники я вошел — половины десятого еще не было, кое-как взял себя в руки — ближе к трем часам ночи. Преодолею — решил. Одним словом, спать я в ту ночь не ложился и был к утру совершенно тупой и временно счастливый: башка трещит, в глазах соль с перцем, но штрихи, цвет, контур — кладу уже на тройку с минусом. Даже свой парабеллум изобразил, на плоскости, правда, двухмерной проекцией, в три четверти ракурсом. Но и то хлеб! А потом опять антракты… Все думаю: сегодня приду с работы — и сяду. Завтра погощу у матушки — и плотненько засяду… Съезжу со стариками на природу — и, обогащенный пейзажами и деревенским кислородом… Завтра перетекают в послезавтра, те на конец недели, а потом в начало следующей…

Матушка моя очень меня любит, но не так-то просто мне с ней стало: как приеду — все поначалу хорошо, супчики-котлетки, подушечка под спинку, важные новости из телесериалов… А потом непременно разбор полетов, разъяснение мне моих ошибок, главная из которых — неудачный выбор спутника жизни, о чем она предупреждала и намекала чуть ли ни двадцать лет назад…

— Мама, ну что ты такое несешь… Да мы двадцать лет назад еще в школе учились…

— Да и в школе, представь себе! Судьба закладывается с детства. Но если ты считаешь, что твоя мать ни на что не способна, кроме как нести чушь…

И в слезы, разумеется… Все заботливые матери одинаковы… Да, я, как обычно, не туда языком мету, виноват, но и она в стотысячный раз мне все это повторяет, и как мне ей объяснить, что больно мне переживать раз за разом случившееся, что я слово «Шонна», имя ее, остерегаюсь лишний раз вслух произносить, потому что оно — словно ломтик счастья у меня на языке, утраченного, растаявшего счастья…

Нетрудно утешить любящую мать, которую ты и сам любишь всю свою жизнь, но… В следующий визит все повторяется с мелкими вариациями. Естественно, что и она переживает раскол глубже некуда. Хорошо хоть, внуки не видят разницы между «родными» бабушкой и дедушкой и «отлученными», равно их любят, хотя и сквозь призму простительного детского эгоизма…

Взялся я бегать по утрам, разминаться да потренировываться… А что толку, зачем? Не знаю, но за физическую форму зацепился, жировые складочки на боках истребил… Но зачем мне все это?.. Но бегаю.

Мир не без добрых людей: то там, то сям подуют мне в уши намеками, что видели… мою бывшую супругу… в обществе «молодого человека приятной наружности»… Ну и что?

Не сторож я настоящему моему. А вот ежели, не дай бог, выяснится, что это отдельное настоящее тянется за ней из нашего общего прошлого… Его убью, ее запрезираю. Без вопросов. Понадобится — у меня терпения хватит — два года, десять лет подожду, но с ним расправлюсь… с неведомым «с ним»… Так, чтобы никто и никогда… чтобы даже подозрения на меня не пало… Я ведь не один живу на свете, должен думать и о родственниках, о детях прежде всего. А с ней? Хм… Здесь посложнее… Не трону, конечно, она ведь мать моих детей… И презирать ее — за что? Я-то что — лучше? Правильно Мак говорит: мы — хуже! Ну и что? Нет нужды, что мы хуже, мне можно было — ей нет. Что такое — презрение? Это жалость без сочувствия. Сочувствовать ей, в ее измене, — ни за что не сумею, но и удара не нанесу. Точка. По поводу любовника. Предположим, существовал у нее любовник. За что его убивать? Ведь благодаря ему — мне глаза открылись на истинное положение вещей в семье, иначе — так бы и прожил жизнь счастливым слепцом… Оно бы по логике и так, но — достоин возмездия. Да. Здесь — никакого противоречия: когда мне доводилось иметь дело с замужними, я четко принимал для себя право на месть от мужа в мою сторону, я был виноват…

Впрочем, чего это я себя распаляю гипотезами и логическими допусками, время все покажет и все расставит… Если оно у меня есть. Есть конечно, да чем бы его занять? Никогда бы не подумал, что у меня образуется такая бездна свободного времени, с которым я решительно не знаю, как его употребить, чтобы унять пустую боль внутри… Вот и маюсь фигней, вместо того, чтобы рисовать, например… Ребята на работе из года в год обсуждают футбол, на матчи ходят, по телевизору смотрят — не по мне это. Пытались, и не раз, меня заманить пивом и пропагандой: «Ты чего, Рик! Да это же спорт, это красота, это международный престиж! Весь Бабилон болеет за свой „Апогей“, что — все глупее тебя? Пойми ты, чудак, сборная защищает честь и престиж всей страны!»

Угу, я бы поболел, мне не жалко, но грустно понимать, что подавляющее большинство футбольных команд, взявших на себя роль защитников чести стран и городов своих, вернутся домой — обесчещенными к обесчещенным. Ничего себе игры! Если бы я был Природа, я бы ни на ком не отдыхал, даже на спортивных болельщиках… Но — глупость дело добровольное… Уж лучше в компьютерную стрелялку… Тоже пытался… безуспешно…

«…а сын твой, Рик? Сам же рассказывал, что он уже в основном составе школьной сборной? Забыл про сына?»

Не забыл, я о своих чадах, каждый день помню, каждый час, во сне их вижу. Сын мой поумнее всех вас вместе взятых будет, лодыри, он, помимо футбола и мотоциклов, по уши заинтересован Интернетом и физикой, вопросы мне по нему задает, «мылом» и по телефону, сестренку приобщил. Та, кстати, меня спрашивает: папа, как музыку искать? По названию, — говорю, по композитору, по тексту, если это песня, на специальных сайтах, по ключевым словам и символам, по их сочетанию… — А если мотив знаю, а названия и автора не знаю?.. Я руками и развел. А сам думаю: действительно, как? И придумал я способ, который мне показался хорошим, поскольку я ни бельмеса не специалист в компьютерном деле, и никакие материальные и технические рамки не препятствуют полету моего всемогущего невежества.

Следует создавать партитуры, как бы сопроводительные тени из начертанных нотных знаков для каждой музыкальной композиции. Постепенно накапливать банки данных, включающих такие партитуры, похожие на текстовые файлы. Общие партитуры, типа кучки нотных знаков в текстовом файле, по которым можно угадать мелодическую нитку «Рисуй это черным», и конкретную партитуру, тоже состоящую из множества символов, нотных знаков, уникально присущую, по которой можно найти именно концертное исполнение той же песни в Чикаго в 1998 году, в рамках турнира… Чем больше накоплено партитур в банках данных — тем эффективнее поиск.

Ввел в поисковую систему отрывочек из общей партитуры — тебе вывалились все мыслимые и немыслимые конкретные партитуры, содержащие этот отрывочек, с жесткими привязками на соответствующие музыкальные файлы, а ввел конкретную — вывалилась конкретная версия музыкального файла, который соответствует конкретной введенной партитуре… Нету отрывочка — создай: напел в микрофон мелодию, запустил программу, переводящую напетое в те же нотные знаки, запустил в поисковую машину… Или, если у Элли вопрос возникнет, ей и напевать не надо: щелк, щелк по клавишам — и ноты сразу ввела, она же у нас будущий музыкант… А кто нотной грамоте не разумеет — напевай или насвистывай, и с помощью специальных программ в ноты переводи. Чушь, наверное.

Мне бы к живописи поближе, в которой я хоть что-то понимаю… Или думаю, что понимаю… И кто мне мешает?.. Апатия. Чтобы мне ее преодолеть, я что-то должен решить в себе, разобраться, по полочкам расставить, вывести итог и вынести вердикт самому себе. Вот как надо… Чего без толку небо коптить, цель в жизни надобна, смысл в жизни обязан присутствовать, иначе — что это за жизнь?.. Ибо сказано: лучше идти на запах, чем лежа вспоминать вкус.

Где же мне цель такую взять? Жениться по новой? — Не жажду, мне бы один развод пережить и не рехнуться. Деньги заколачивать? Зачем? Я вроде как и сейчас у внезапно разбогатевшего отца единственный наследник… Хотя… Деньги меня, пожалуй, интересуют, любопытство к ним у меня никогда не пропадало напрочь, даже в самые тяжелые дни. Но и в этом вопросе я не совсем в отца: у меня потихонечку сложилось убеждение, что деньги его интересуют не только как способность покупать на них те или иные товары, услуги, знания и удовольствия, что, например, свойственно мне, нет, ему сам процесс накопления не менее важен, чем обладание, если не более… Я у него прямо спросил на этот счет и вот что он мне ответил, забавно ответил, заставил задуматься…

— Понимаешь, Рик… Предположим, простому здоровому человеку поступает волшебное предложение: вот вам двадцать пять миллионов бабилонских денег, да не простых, а не подверженных инфляции, но в тоже время и не самовоспроизводящихся в каком-либо бизнесе, не размножающихся, не дающих проценты, прибыли… Других источников для жития у вас категорически нет и не будет, оставить в наследство или подарить эти деньги нельзя.

И жить в долгой молодости, не старея, вы будете, покуда не кончатся эти двадцать пять миллионов. А закончатся — немедленно умрете. Вы можете устроить себе, или себе и друзьям, за все двадцать пять миллионов, рай на земле, с колибри и фейерверками, прожив ровно год…

— Смысла нет уминать все наслаждения в такую краткость: впрок ведь не живут.

— … а можете устроить почти такой же рай, но чуть поскромнее, за два с половиной миллиона в год — это полмиллиона баксов — но на целых десять лет, себе, или себе и кому-нибудь близкому. Или тратить по двести пятьдесят тысяч талеров в год, в течение целого столетия…

— Сто лет молодости, да еще четверть миллиона в год дохода? Я бы попробовал. Забавно, пап, и что дальше?

Дальше — любопытно было бы узнать, какой процент испытуемых, постепенно осмысляя и корректируя грядущее, добровольно устроил бы себе полубесконечный ад на земле, продолжительностью в NN скряго-тысячелетий…

— То есть?

— Ты бы попробовал прожить сто лет, тратя по двести пятьдесят тысяч в год. А тысячу лет, по двадцати пяти тысяч талеров в год?

— Это… было бы… скромное житье, без излишеств. Одинокому предельно экономному философу — может быть и подошло… Или если есть дело, которым ты настолько одержим, что соображения престижности и комфорта…

— А пять тысяч лет?

— Ну, пап, ты загнул. На помойках, что ли, питаться пять тысяч лет?

— Но определенный процент людей замахнулся бы и на все десять тысяч лет, и на двадцать.

— Боюсь, процент этот был бы выше, чем это можно предположить на первый взгляд… — это Яблонски к нам незаметно подошел, оказывается, он весь разговор слышал и, судя по реакции, впервые слышал.

— Да и на второй. Что скажешь, сын?

— Разделяю, подавляющее число граждан, в ответ на волшебное предложение, согласятся и тут же… — хотя нет, постепенно, пошагово, но добровольно — обрекут себя на безысходную нищету и голод, тем самым отравят себе всю долгую жизнь, обнулят роскошный подарок и ничего, в конечном счете, не выгадают, хотя — могли бы. Вы оба правы, и что дальше? Какова мораль твоего примера?

— Мораль в том, что я планирую себе эти миллионы с таким запасом, чтобы жилось в богатстве, пока не надоест. Это не бесконечные деньги, не бесконечная к ним страсть, но — большая, одним миллиардом талеров не исчерпываемая.

— А десятью?

— Десятью — может быть. Десять миллиардов поделить на десять тысяч — выйдет по миллиону в год. Нам с Яблонски должно хватить, если не шиковать, ему на семечки, мне на сигареты и девочек.

— Какие еще семечки? Где вы видели у меня семечки? Что за… И вообще, я не собираюсь существовать так долго. А вам, Сигорд, зачем вам нужны десять тысяч лет жизни?

— Ну… Скорее всего, я раньше управлюсь с этим делом… Но разговор у нас начался с потребности в деньгах… Так вот, я — собираю на мечту, что называется, чтобы мне на мечту с лихвой хватило, с запасом, и мне, и вам, и потомкам нашим. А семечки — обычные, господин Яблонски, огуречные, помидорные… какие еще бывают?.. тыквенные.

Дальше отец в очередной раз стал распространяться по поводу осенившей его идеи: покупки и владения островом, где-нибудь в Тихом океане, поближе к тропикам, но без проливных дождей и проказы. И чтобы он этим островом владел не как богатый землевладелец владеет своей частной собственностью, подчиненный всем законам страны, в юрисдикции которой лежит его имение, а чтобы владение было безраздельным, собственным, без оглядки на государство-сюзерен, этакий князек, сам глава тропического островного государства… Что ж, идея пустая, но забавная, и при его финансовых возможностях — не такая уж и безнадежная. И уж во всяком случае — не хуже моего виртуального города, который я чуть ли ни десятилетиями уже грожусь создать, да все как-то не соберусь.

В человеке, в душе его, всегда что-то такое подспудное копится, копится, и накапливается, и наваливается сверху… И однажды один удар грома, или одна снежинка, или неловкое слово — страгивают всю лавину с места, и жизнь коренным образом меняет свои очертания…

Все началось накануне вечером, на работе, у меня в кабинете. Время восемь пополудни, подневольный народ разбежался кто куда с рабочих мест, а господа плантаторы из числа начальников отделов и высшего руководства фирмы — все еще суетятся в своих кабинетах, что-то такое судьбоносное вершат… И я пыхчу за письменным столом в собственном кабинете, и Мелисса, секретарша моя, тоже неподалеку. Она из тех подневольных, кому приходится болтаться на сверхурочной работе, словно плантатору, а получать — на уровне простых смертных сотрудников «Совы». Есть такой сорт трудяг, и ведь не увольняются!

Мелисса ищет что-то в нижних ящиках шкафа, низко наклонившись и выпятив прямо в мою сторону увесистый зад. А ведь я так ни разу за все годы нашей совместной работы этот зад не ущипнул, не погладил, не шлепнул по нему, хотя сто раз хотелось. Не для разврата, а так… сам не знаю для чего… Зад внушительный, мощный, юбка хотя и просторная, но — обтягивает, дает топографическое представление… И вдруг в голове моей рождается нечто вроде ретроспективного анализа, пока еще чисто умозрительного: когда я в последний раз был с женщиной? Сколько я без секса живу, месяц, два месяца, три месяца?.. Четыре, больше? Ни фига себе! И главное — ноль желания! Такой вот странный эффект: обязательный утренний стояк и нерегулярные поллюции — отдельно, а желание, вернее, отсутствие желания сексуальных отношений — отдельно…

Умозрительный анализ вдруг сменился немедленной эрекцией, а та потребовала от меня немедленных же действий… Я говорю: видимо у меня что-то с башкой не совсем то: встал и пошел, как сомнамбула, к Мелиссе, подошел и обеими руками сжимаю, точнее пытаюсь сжать ее ягодицы… А они мягкие, пышные, но по хорошему мягкие, без дряблости. Мелисса ойкнула, зашевелила головой и руками, а выпрямиться не может, потому что я ее голову как бы в недра шкафа притиснул, руками она опирается, пытаясь равновесие сохранить… Дверь в кабинет плотно закрыта, но отнюдь не на ключ, — заходи, любуйся на кабинетные работы! В меня можно было из пушки в упор стрелять, пульс мой ни на секунду бы не участился. То же самое и ягодицы, я хладною рукой задираю Мелиссе юбку, сдираю вниз колготки с трусами, расстегиваю себе брюки и ей засаживаю, чуть ли ни с маху, глубоко-преглубоко, и все это как робот, без учащенного дыхания, не прислушиваясь к ее испуганным попыткам как-то повлиять на ситуацию… Честно говоря, не помню, сколько я ее так трахал, и было ли мне приятно, помню только, что кончил не в нее, а на пол, сообразил выйти в последнее мгновение… Да, так все и было в тот вечер… Брюки я застегнул и сел на край стола, и молчу. А она опустилась на пол и там плачет, в голос, но негромко… И дальше что?

— Зачем вы… так со мной…

— Не знаю, Мелисса. Я полностью виноват и… Не буду ни перед кем ни врать, не отпираться… Я по-свински поступил, как последняя сволочь. Ты в полном праве обратиться… Что… Почему ты головой качаешь?

— Я… не стану жаловаться. Просто обещайте, что не будете так больше делать. И все. Только не нарушайте обещание, пока я у вас работаю.

— Почему ты так говоришь? Ведь я… обидел тебя, был неправ. Будь я проклят.

— Я отвечу. Но вы обещаете, что больше не станете меня… принуждать?.. Иначе мне придется уволиться с завтрашнего дня.

— Обещаю. Так почему ты хочешь меня простить?

— Потому что мне вас очень жалко. Отвернитесь, пожалуйста, я приведу себя в порядок. Хотите, я приготовлю кофе? Вам в таком растрепанном виде нельзя выходить из кабинета.

— Приготовь. И себе тоже. — Я согласился, в полном отупении и обалдении от самого себя и от услышанного. Что за чепуха такая? Как же так? Я как последняя сволочь… можно считать, что изнасиловал ее, даже если учесть, что Мелисса всегда на меня поглядывала не просто как на своего начальника… Да, я подверг ее унижению, взял и поимел, без единого ласкового слова и жеста, чуть ли ни как сексуальную урну… А ведь она живой и разумный человек, жена и мать… Я вторгся по-наглому в ее семью, в ее интимный мир, топтался внутри его, не помышляя ни о любви, ни о страсти, ни даже о каком-то адюльтерном продолжении, просто взял и… Я начальник — она подчиненная. Захотел — отпустил пораньше, захотел — задержал подольше, захотел — одну сумму премиальных подписал, перерешил — иную нарисовал… А теперь вот — захотел и раком поставил в самом прямом смысле этого слова… И после всего этого — она меня жалеет! Она — меня! Своего удалого начальника, который моложе ее, эксплуатирует ее, и получает в пять раз больше! Грязную свинью, мерзавца, который за все время работы не удосужился по плечику ее погладить, в щечку поцеловать, а вместо этого… И после всего этого… Она меня жалеет! Ей меня очень жалко!.. Она — святая бабская доброта, на которой мир держится, но я — до чего я докатился. Нет, нет, нет, нет, все, так больше нельзя, лавина стронулась с места… Я выпил кофе и не сразу заметил даже, что пил его один, что Мелисса не послушала моего предложения и себе не заваривала. Ничего, ничего, ей сегодня можно меня не слушаться, хорошо хоть не убила. Я бы на ее месте…

— Мелисса, спасибо тебе за кофе… и вообще. Тебя подвезти до дому?

— Нет, что вы, я сегодня сама на моторе… завтра как обычно?

— Тебе да, а у меня отгул. Предупреди там кого надо… И держи меня в курсе.

— Да, хорошо. Вам действительно следует отдохнуть. Вы очень устали, мы все это видим. И переживаем за вас.

— Кто это — мы???

— Не злитесь так, шеф, я неправильно выразилась. Пусть не мы — я. Я за вас переживаю. — И покраснела при этом. — Остальные просто сочувствуют.

— С-с-с… Извини, я не на тебя вспылил, честное слово! Я — на себя. Ты — иди, а я чуть позже, кабинет я сам закрою.

Мелисса ушла, а я стал собираться. Думал с пола стереть… свои следы… — Мелисса уже озаботилась, и когда успела? Тогда пора и мне. Я вынул из сейфа револьвер и сунул сначала за пояс, а потом передумал и просто в карман пальто, потому что кобура под мышкой была занята, как всегда, моим любимым «антикварным» парабеллумом. С недавних пор я предпочитаю два ствола на себе носить, чтобы в случае чего — по полной программе подискутировать с кем бы то ни было…

Придя домой, я даже ужинать не стал: сделал обязательный обзвон — матушке, отцу, Жану и Элли, детишкам — обоим отдельно, потому что у них теперь у каждого трубка… нынче-то это не роскошь, даже я давно уже собственную ношу, и сам трафик оплачиваю, не обременяя этими пустяками родную бухгалтерию… Позвонил и на кровать прилег. И провалился вмертвую, аж до девяти утра.

Что первое делает холостяк утром, только что проснувшись? Нет, а после туалета, я имею в виду? Именно: споласкивает руки и лицо и пьет кофе. Если он, конечно, правильный холостяк. И только потом уже — делает зарядку, принимает душ, чистит зубы, бреется, шевелит мыщцой перед поясным зеркалом… Витает нечто праздничное в понимании, что после всех вышеупомянутых ритуалов нет нужды переходить к следующим: к глажке, одеванию, причесыванию. Я как был в трусах и тапочках взялся за дело: большой аврал по дому. Мусор — да я его килограммов двадцать пять извел в то утро, включая банки из под сока и старые носки, а ведь еще и пыль по углам накопилась, и стоптанные ботинки, и старый утюг… А новый, кстати, все равно пришлось задействовать, льняную рубашку выпрямить по спине и обшлагам. И обязательно воротник… и между пуговицами. Помню, как после армии я еще года полтора не мог избавиться от привычки выутюживать на рубашке поперечную складку между лопатками… Но постепенно разум даже и в рефлексы вернулся. А вот сны армейские… До сих пор регулярно снятся: как же так, — кричу я сам себе в этом кошмаре, — почему я опять здесь? Ведь я уже отбыл полностью, у меня справка о дембеле имеется, почему, ну почему опять меня забирают!?..

Да уж! Подметание — это хорошо, пыль с углов и с мебели — тоже, мусор вынести — святое дело, поступок мужчины, рубашку себе выгладить… — в общем… тоже куда от этого денешься… Но как ни тяни время — от тотального мытья полов не уклониться. Да, да, да и туалет с ванной, не надо хныкать. До полного блеска. Люди придут, глянут — что подумают о хозяине дома? То-то.

— Але?.. Так. Да. Пусть подготовят на подпись мне, а уж совсем приспичит если по времени — Глен подпишет, или его первый зам. Угу, пока.

Человек сам себе главный изводила: какого черта, спрашивается, мне мыть целых три окна? Полов мало? Совокупная поверхность унитаза и ванной показалась недостаточна? Окна — коварная вещь: их сначала начинаешь мыть, а потом соображаешь, что очень много там поверхностей, нуждающихся в мыле, воде, губке и тряпке. При двойном или тройном остеклении каждое окно оборачивается для поборника чистоты четырьмя полновесными стеклянными поверхностями: наружное стекло, внутреннее стекло, наружные части обоих стекол, внутренние части обоих стекол. И все это великолепие умножить на три, ибо, как я уже говорил, в доме у меня три окна. И подоконники.

Ложился спать я — в препоганейшем настроении, проснулся — не в лучшем, но поразительна пластичность человеческой психики: пока я, почти голый, в одних «семейных» трусах, надрывался в недрах собственной квартиры, намывая и протирая, утюжа и подметая, у меня внутри тоже: всю тяжесть с души — словно вымело; ничего на свете мне неинтересно, кроме как отжать тряпку — и по подоконнику, отжать посуше и еще раз протереть, и опять ее в мыльную воду… Полная иллюзия душевного равновесия! Почему иллюзия? Да потому что стоит мне бросить тряпку в мешок с мусором, воду вылить, руки вымыть и брякнуться в кресло — все хреновое немедленно вернется в мое сердце, все воспоминания, угрызения и прочая тоскотня, от слова тоска… Однако, у меня на сегодняшнее грядущее совсем иные планы, и будет очень странно, если я не сумею претворить их в… если я не сумею их исполнить.

Это очень удачно, что никто не теребит меня, не мешает, ни о чем не спрашивает… На работе люди понимающие: если уж понадобилось срочно — они звонят, а я отвечаю, а во всем остальном — отгул, он для того и берется, чтобы предаваться иным заботам, никак не связанным со служебными обязанностями.

Так, постепенно, от окна к окну, от пола на кухне, к полу в комнате, я передвигался с орудиями уборки в руках, пока даже ее величество кухонная плита не оказалась дочиста отдраенной! Все грязное белья — белья у меня не много, я еще раньше заправил в стиральную машину, так что к концу уборки мне оставалось лишь вынуть его из недр чистилища, да расправить, да встряхнуть, да развесить где придется. Но кучно: в основном в ванной, и частично на кухне. Домашних животных, за которыми надобно ухаживать, у меня нет, равно как и растений, налицо изрядная экономия времени и сил. Я даже в семье недолюбливал цветы, если они, конечно, не росли в горшках, под бдительным присмотром… женской половины семьи, с корнями, с землей — цветите, растите. И не приветствовал срезанные, которые пихают в специальные вазы с водой… Нет уж: ваза для цветов — все равно, что детский сад для мертвых детей, на фиг мне такая красота?

Теперь можно и в кабинет, который по совместительству и гостиная, и спальня. Все сияет чистотой, даже лампочка под абажуром в последний момент была уличена и лишилась серенького слоя пыли, но это не значит, что вся уборка закончена… А ноут??? Ноутбук надо открыть и постепенно, файл за файлом, все проверить, нещадно уничтожая все, что не предназначено для чужих глаз, от черновиков писем, до ссылок на посещенные сайты… Корзину очистить, кэш очистить, диск дефрагменитровать. Может, форматнуть для верности? Нет, это лишнее. Просто перезагрузим для верности и выключим вовсе.

И мой добрый верный компьютер Мак, тезка одного моего знакомого писателя, я зову его Мак, потому что он из славного семейства «макинтошей», в отличие от ноутбука, который — плод совсем иной ветки компьютерного древа. Мак, старина… Что же мне с тобой-то делать… Если стереть все к чертовой матери, как я первоначально запланировал, то… жалко будет. Ведь это же годы работы. Никому никогда не нужной работы. Почему это — никому и никогда. А мне. А я не считаюсь. Кроме меня — никому. Но я же не спрашивал особо, не знакомил, не публиковал, не предлагал, не навязывал, в конце концов. Было бы что показать — показывал бы. Ты показывал, твой отец смотрел и хвалил увиденное. Он отец, что он еще может сказать родному сыну. Кроме того, он понимает в живописи еще меньше твоего. Работа, курам на смех, а не работа.

Нет!

Внутренние диалоги — сродни игре в шахматы, когда ты играешь сам с собой: либо это откровенные поддавки, либо мучительное и бессмысленное топтание на месте, обязательно сменяющееся попеременными за каждую сторону поддавками.

Пусть будет как будет. Мак был мне верным товарищем все эти годы, и я его не трону.

Я пошел в прихожую, вынул из пальто револьвер, высвободил из кобуры, висящей на вешалке, артиллерийский парабеллум и вернулся в кабинет, к письменному столу.

Револьвер слева кладу, пистолет справа. Потому что он любимец, потому что я ценю старые, верные мне вещи, потому что он проверен во всяких разных передрягах и ни разу меня не подводил… Это я его подводил, когда дважды вынужден был отдавать его в чужие руки. а он меня — нет. И револьвер классная штуковина, штатовский «Кольт Метрополитен» тридцать восьмого калибра, дырки сверлит будь здоров! Переложу-ка я их наоборот, кольт с правой руки, а парабеллум с левой… Нет, не эстетично. Кольт — он такой кургузый в сравнении с пистолетом, грубый, большеротый, а парабеллум — само совершенство. Кольт любое живое препятствие в клочки разносит, но на близком расстоянии, а с парабеллумом на охоту ходить можно, и калибр — тоже боевой, хотя и поменьше, чем у кольта. Возвращаем на место. Поскольку я правша неравнорукий, на что мне справедливо указали недавно, то окажу последнюю честь своему любимцу. Справа тебе, а слева — тебе.

Даже сегодня, в эпоху глобализации и расцвета информационных технологий, очень многие из нас путают, а то и вовсе не знают разницу между револьвером и пистолетом. Шонна, к примеру, так и не сумела этого выучить. Однако, существует очень простое и эффективное мнемоническое средство для запоминания: вставьте по одному единственному патрону в барабан револьвера и магазин пистолета, сядьте в кресло поудобнее и попытайтесь поочередно сыграть "в русскую рулетку». Начав с пистолета, вы сразу же поймете разницу между двумя этими способами общения с действительностью и никогда уже не перепутаете их. С чего начнем?

Ха-ха-ха. Вопрос для наивных дурачков: начнем мы с проверки магазинов и барабанов. Они пусты, и я даже не подумал удивиться этому обстоятельству, потому что сам вытряхнул патроны оттуда и оттуда, прежде чем положил оружие на стол. Тогда зачем я вновь проверяю патронные емкости и стволы? — Выучка тому причиной, навыки — суть условные рефлексы, доведенные почти до уровня безусловных. Это чтобы не произошло роковой случайности, связанной с неосторожным выстрелом. Ха-ха-ха, смешно.

Ну, что? Каждому по патрону, чтобы никому не обидно было? Или обоим по ватерлинию? Да, по одному патрону, именно в этом более полная справедливость, нежели я каждому накачал бы полный боевой объем, потому что у парабеллума емкость магазина в полтора раза больше, чем барабан у кольта.

Можно попытаться выстрелить одновременно с обеих рук, но, думаю, с точки зрения физики Ньютона — дохлая это попытка. Какова скорость вылета пули? Даже если по небольшой одинаковой считаем, по «кольтовской», предположим, двести метров в секунду. Руками я смогу почувствовать временную разницу… пусть как глазом: в одну двадцать пятую секунды… за которые пуля из кольта успеет вылететь сквозь голову на восемь метров, прежде чем я опоздавшею рукой дожму спусковой крючок парабеллума. Гипотетические восемь, потому что стена будет раньше. Если же наоборот — допускать опережение в пользу пистолета, то оно еще более разительным окажется. Если осечка воспоследует на одном из патронов, тогда — да, залп из двух стволов надежнее. Ну а что мне надежность? Осечка — еще раз повторю, хоть пять раз подряд, да только не жду я осечек, поскольку за оружием и боеприпасами всю жизнь бережно ухаживаю… ухаживал.

Зачем я собираюсь так сделать? Жить надоело?

Хм… Интересный вопрос… Нет, по большому счету не надоело мне жить и даже не наскучило. И плоть моя трепещет, жизни жаждет. Пить, есть, дышать, смеяться… Совершать утренние пробежки… В туалет вон, запросилась… Это идея, кстати. Покойник — он за своими мышцами и рефлексами следить не умеет… Так, братцы, лежите здесь и не ссорьтесь, я скоро вернусь…

Нет, мой организм крепок и полон сил, он не против продолжить земное существование. Только вот какое существование, — вопрошает моя надстройка над базисом? Растительное? Почему это — растительное? Да потому. Кто я такой, зачем я прожил столько, что я сделал в этой жизни, чего в ней добился и кому нужен? Ну, давай, отвечай!

Была у меня семья — рассыпалась на осколки. Была любовь — не уберег я любовь, упустил, а вернее и точнее — сам ее разрушил. Отца презирал… да, было дело, чего уж там… Теперь-то я — конечно… когда он мега и мульти… лучше к нему отношусь… Но в этом нет никакой моей заслуги. И в том, что дети у меня выросли такие хорошие — тоже моей заслуги совсем немного, ну-ка посчитать: сколько живого времени я их видел за все эти годы?.. А вот в том, что они об отце вспоминают реже, чем бы мне этого хотелось, — здесь есть моя заслуга, это уж несомненно. Если даже Элли стесняется прыгнуть ко мне на руки, или обнять меня… суровый папа, называется… Вот и досуровел. Как я гордился своими детективными победами и карьерным ростом, — а стариков, отца и Яблонски, от кучки уголовников защитить не сумел. Не я ли думал, что в драках мне сам черт не брат, и что любого на одном кураже заломаю, когда всерьез приспичит! Приспичило — и как я выглядел? Только и знал, что в обмороках валяться, когда в соседней комнате родному отцу хотели руки или ноги рубить… Не я его — он меня спас, старый и слабый…

Мужчины — мстят, они покоя не знают, ни сна ни еды им не надо — пока не отплатят своим обидчикам — а я? А я — сморщился позорно, чуть ли ни простил — и урку Стивена, и этого… гипотетического любовника моей бывшей жены. Или не гипотетического, я же так и не удосужился выяснить, хотя умею это делать… если я вообще чего-то умею делать! Со всех сторон, главное, со всех сторон крахи посыпались…

Рисование мое, трехмерные идеи… Папахен конкретен: захотел — в шахматах применяет свои находки (или завихрения, это не важно, главное — результат), захотел — биржевую методику какую-то задействовал, захотел — Яблонски ему остров ищет… А я? Много я нарисовал? Когда в последний раз садился? Рафаэль, небось, успел за такие годы родиться и помереть, отвлекаясь на возню с красками, а я?

Проще простого оправдываться тем, что некогда мне. Да! Всем гениям — было когда, и только мне — ну никак с силами не собраться! Может, оттого так, что я не гений? Но зачем я тогда рисую, если я не гений? Посредственности противопоказано рисовать, петь, играть в футбол, писать стихи — если в профессиональном поле, разумеется, а не для развлечения, — это портит человеческую породу. Зачем тогда я рисую, раз я не гений? Но я и не рисую… Так легко заблудиться в поисках совершенства, и все потерять в погоне за ним. Гораздо тяжелее решиться на поиски и погоню. То, для чего я создан на белом свете — я не делаю. Имел для этого все возможности, включающие в себя жизнь посреди цивилизации, здоровье, деньги, какую никакую — голову, семью, идею фикс… Не воспользовался почему-то. Раньше я считал, что до меня Природа занималась суетой и пустяками, но вдруг выяснилось по всем параметрам «уникального» моего бытия, что мир готов легко, без трагического надрыва, расстаться со мною навеки. Нет ни одной выставки или галереи на белом свете, где бы люди перешептывались в недоумении, обнаружив отсутствие моих работ. Жена бывшая напишет очередной отличный материал, сегодня, завтра, послезавтра, абсолютно независимо от факта моего бытия или небытия, хотя, допускаю, что всплакнет разок, в память о прошлом. Чили Чейн и Мак Синоби вздохнут, выпьют в память обо мне — и закончат очередной свой день так же, как и предыдущий, здоровым крепким сном… Матушка… Тут — да, дело горькое… Но у нее есть дочь и, судя по некоторым ее пробивочным намекам, намечается личная жизнь с каким-то целомудренным от возраста вдовцом. Дети… Ох, дурной пример я им подам, хоть назидательную записку оставляй… «Самоубийство, дети, еще никого не доводило до добра»… Угу. Нет, нечего мне на это сказать и не знаю как возразить. У них своя жизнь, среди своего поколения, свои мечты, свои амбиции, это важнее. Вот и все. Про работу уж я и не говорю, там желающих смочь и заменить — всегда в достатке.

Вот именно. Хватит выискивать зацепки и оправдания, они смешны человеку трезвому и взрослому. Если ты сумел, хотя бы однажды, подпрыгнуть над суетой и оглянуться в прыжке и узреть свое истинное, а не воображаемое место в мире — ты должен взять себе это знание и жить с ним. Или с ним умереть. Выбор всегда прост, если хорошо и холодно подумать. Итак, господа стволы…

Ч-черт… И тут достанут, в такой момент…

— Але? Да, папа… Да. Ну… Относительно. Чем я занят?.. Сижу за письменным столом, привожу в порядок кое-какие дела… Буквально минуты. Секунды… Это по поводу… — Тут я задеваю пальцем случайную кнопку и обретаю громкую связь.

— Да. Проект «Остров». Он принимает реальные очертания с дополнениями. Меня не устраивает простое имущественное владение, желаю полноправного суверенного владычества. А заодно и твой странный «музей» хочу посещать, очень хочу. Видишь, я все запомнил и ничего не забыл. Мне нужен сподвижник, помощник, наследник и сам себе свободный творец, раз уж мне по жизни не досталось. Не только формальный, но и душою, не только для нас с Яблонски, но и для себя. Готов?

— Вот прямо так, сейчас?

— Что сейчас?

— Ну… все вопросы решить думаешь?

— Нет. Поэтому и зову на обед. Ты, я и Яблонский, компашка тесная. Так что?

— Хорошо, папа.

— Приедешь?

— Да.

— Часам к пяти.

— Да, папа.

— Не опоздаешь?

— Нет. Не опоздаю.

— Пока.

Пока, пока… Хм… Как интересна жизнь, как она падка на всякие выверты. Минутой бы позже — долго бы он мне названивал…

Совсем не просто перестраиваться с одного намерения на другое, даже если ты затеял самоуничтожение… С другой стороны, беда самоубийц в том, что они слишком несерьезно к себе относятся. Да, но только что, буквально секунду назад, я получил подтверждение, нет, опровержение моим мыслям, что, мол, я никому не нужен и рисунки мои… жизнь моя никому, кроме меня не нужны. Оказалось — нужен, обо мне думают, мне верят, в меня верят, на меня надеются. Странно… Форточки и окна вроде как закрыты плотно. На меня словно полевым весенним ветром подуло снаружи… Как странно ощутить себя частью чужого личного мира, который тебе не совсем чужой, даже ценной его частью… Только что не было в моей вселенной ни людей, ни сезонов, одна лишь вечность вокруг — пятое время года…

Вот что, возьму-ка я пистолет в белу ручку, да пихну-ка я его в ящик письменного стола, да задвину ящик на место… Ишь, как заерзал, не хочет он в деревянный ящик, мяса требует…

Туда, рядом, и револьвер поместится, я однажды промерял от безделья. Но револьвер мне и здесь пригодится. Да, пригодится, и сию же минуту. Патрон я вставил в барабан? Вставил. Труд затрачен. Кто-то хорошо сказал: грехи — это камни за пазухой у Царства небесного. Но я не верю ни в бога ни в черта, а страшусь, как выяснилось, не грехов, а немногого: всего лишь быть живым… страшился. Теперь же я вдруг наоборот: оробел умирать. О-о, подлое трусливое человечество, в лице своего мелкого жадного представителя. У тебя есть шанс продолжать пить и дышать полной грудью, человечек… Есть такой шанс, есть… Как знать, быть может, Рик, ты не безнадежен и способен на то, для чего рожден. Да, способен жить не зря и творить, зачеркнуть старое и круто начать новое. Но и то плохое, что ты сделал самому себе и множеству других, отдельных от тебя людей, то мелкое и подлое — оно взывает, если не к расплате, то к очищению. Очистись, оставь за порогом прежнее бренное Я, выжги оттуда суету и перейди в другую бренность, столь же мимолетную перед вечным пределом, что и раньше, но — иную. Готов ли ты? Отведай же поцелуй судьбы, узнаешь, насколько он свеж и сладок. Вперед, Рик.

Я готов, я отведаю. Я стану другим. Я… не думаю, что я жил таким уж плохим человеком и надеюсь — ведь я все-таки нужен кому-то — надеюсь, что имею право побыть еще на этом свете… И сотворю то, для чего рожден, к чему призван… Если сотворю, если призван.

Я не боюсь мира, но боюсь, что он справедлив ко мне.

Шестнадцать целых и шесть в периоде после запятой процентов…

Если бы в барабане было одно свободное гнездышко, эти шестнадцать процентов надежды были бы такими маленькими, такими крохотными, такими безнадежными для сердца! Но вставлен только один патрон, и те же самые шестнадцать целых шесть в периоде — страха, — вдруг вырастают в грозных и неумолимых великанов, которые сейчас и немедленно покарают тебя за все дрянное, что есть в тебе и грязным следом жизни осталось за тобой. Возьми, приставь и нажми.

Да, я нажму, всего-то делов — барабан крутануть. Сейчас… сию минуту… сию секунду…

И заодно узнаю: обманул я отца, в недавнем разговоре с ним… Или правду сказал.

Конец