Сувенир, или Кукла на цепочке

Глава 11

Моя манера вести машину при возвращении на Хайлер вряд ли расположила ко мне местных жителей, но мне было наплевать. Если бы я с такой скоростью мчался на обычной машине, я бы стал виновником многочисленных дорожных происшествий, но полицейская мигалка и сирена оказывали почти магическое действие, открывая мне зеленую улицу. Все машины на расстоянии полумили либо сбавляли скорость, либо совсем останавливались, прижимаясь к обочине. На какое-то время за мной увязалась полицейская машина — как будто я вел обычное такси! — но у шофера не было моих побудительных мотивов, и он благоразумно решил, что зарплата не стоит того, чтобы рисковать жизнью. Я знал, что они тут же свяжутся с полицейским управлением, но не боялся, что меня остановят: как только там станет известен номер машины, меня оставят в покое.

Я бы предпочел завершить поездку в обычной машине или на автобусе, так как моя желто-красная слишком бросалась в глаза, но в данный момент важно было выиграть время вопреки' благоразумию. Я шел на компромисс, проделав остаток пути на умеренной скорости, вид желто-красного такси, приближающегося к деревне со скоростью ста миль в час, вызвал бы удивление даже у известных своей невозмутимостью голландцев. Я оставил машину на стоянке, где началось заметное оживление, снял куртку с кобурой и галстук, подвернул рукава рубашки и вышел из машины, небрежно перебросив куртку через левую руку. Под ней покоился пистолет с глушителем.

Погода, славящаяся в Голландии переменчивостью, снова менялась, на сей раз — к лучшему. Когда я выезжал из Амстердама, стало проясняться, и теперь в почти безоблачном небе плыли только клочки ватных облачков, и под жарким солнцем от домов и полей поднимался легкий пар.

Я медленно (но не слишком) подошел к дому, который, по моей просьбе, Мэгги должна была держать под наблюдением.

Теперь дверь оказалась широко раскрытой, и я увидел, что внутри движутся люди, почти все — женщины в национальных нарядах. Время от времени кто-нибудь из них выходил и направлялся в деревню. Или какой-нибудь мужчина выносил коробку, ставил на тачку и уходил туда же. Видимо, здесь располагался центр какого-то кустарного надомного товарищества —'но какого именно, невозможно было определить. Что это совершенно невинный промысел, доказывал тот факт, что любого туриста, которому случалось забрести сюда, радушно приглашали войти и посмотреть. Все, кто заходил, вскоре выходили, так что в доме не должно было быть ничего зловещего. К северу от дома простирались луга, и в отдалении я увидел группу матрон в национальных костюмах, ворошивших сено для просушки. Мужчины Хайлера, видимо, уже выполнили свою часть работы, ибо ни одного из них не было видно.

Мэгги как сквозь землю провалилась. Я вернулся в деревню, купил дымчатые очки — массивные темные очки, скорее привлекавшие внимание, чем служившие маскировкой — поэтому, наверное, их и носят многие, а также бесформенную соломенную шляпу, в которой я постеснялся бы быть найденным мертвым за пределами Хайлера.

Конечно, тем самым я вряд ли приобрел идеальную маскировку, так как даже грим не мог скрыть белые шрамы на моем лице, но все-таки она до некоторой степени изменила мою внешность, и я не думаю, что сильно выделялся среди бродивших по деревне туристов.

Хайлер — небольшая деревенька, но доведись вам разыскивать человека, не имея его координат, и если он, к тому же, разгуливает по улицам, то даже самая крохотная деревушка покажется вам удручающе большой. С быстротой, на которую я только мог отважиться, чтобы не привлечь внимания, я прочесал все улицы и закоулки, но нигде не нашел Мэгги.

Я уже впадал в отчаяние, пытаясь подавить внутренний голос, с холодной настойчивостью твердивший мне, что я опоздал. К тому же, мое настроение усугублялось тем, что приходилось притворяться праздношатающимся туристом.

Потом я стал обходить все лавки и кафе, хотя я не очень-то надеялся найти там Мэгги, если принимать во внимание ту задачу, которую она должна была выполнять. Однако я не мог позволить себе упустить ни малейшей возможности.

Обход ничего не дал. Потом я стал передвигаться концентрическими кругами, если вообще этот термин применим к лабиринту запутанных улочек Хайлера, и на окраине, наконец, нашел Мэгги — живую, здоровую и невредимую. Чувство облегчения сразу же смешалось у меня с сознанием собственной глупости — и я даже не мог сказать, что сильнее.

Ведь я нашел ее именно там, где и следовало искать в первую очередь, если бы я пошевелил мозгами: я же сам велел ей наблюдать за домом, но не отрываться от группы туристов. Она так и поступила. Она стояла в большой, полной народа, лавке сувениров, рассматривая товар в лавке, но почти не видя его, взгляд ее то и дело устремлялся на дом, стоящий от лавки в тридцати ярдах. Меня она не заметила. Я уже собирался войти в лавку и заговорить с ней, как вдруг мое внимание привлекло нечто, заставившее остановиться.

По улице шли Труди и Герта. Труди, в розовом платье без рукавов и в длинных белых перчатках, припрыгивала, как ребенок, ее белокурые волосы развевались, на лице играла улыбка. Герта в своем экзотическом наряде важно шествовала за ней, неся в руке большую кожаную сумку.

Я не мог, не имел права обнаружить себя. Я быстро вошел в лавку, но не подошел к Мэгги что бы ни случилось, нельзя было, чтобы они увидели нас вместе. Поэтому я встал за высоким выдающимся стендом и стал глазеть на видовые открытки, пережидая, пока Труди с Гертой не пройдут мимо.

Но они не прошли. Возле входной двери Труди вдруг остановилась, взглянула на стекло витрины и схватила Герту за руку. Через несколько секунд она уговорила Герту войти в лавку, и пока та оглядывалась вокруг, закипая, как вулкан перед извержением, Труди уже подскочила к Мэгги и схватила ее за руку.

— А я вас знаю, — выкрикнула Труди с восторгом. — Я вас знаю!

Мэгги повернулась в ее сторону и улыбнулась.

— И я вас знаю. Хелло, Труди!

— А это — Герта! — Труди повернулась к Герте, которой все это явно не нравилось. — Герта, вот моя подружка, Мэгги!

Герта угрюмо осклабилась. Труди сказала:

— Майор Шерман — мой друг.

— Знаю, — ответила Мэгги, улыбаясь. — Вы ведь тоже мне друг?

— Конечно, Труди!

Та была в восторге.

— У меня здесь много друзей. Хотите с ними познакомиться? — Она уже почти тащила Мэгги к двери, указывая куда-то пальцем на север, и я понял, что она имеет в виду женщин на лугу.

— Посмотри, вот там!

— Я уверена, что все они очень славные, — вежливо заметила Мэгги.

Какой-то любитель открыток стал теснить меня, давая понять, что я должен посторониться и уступить ему место. Не знаю, что именно он прочел в моих глазах, как бы то ни было, он поспешно ретировался.

— Они — славные друзья, — продолжала Труди. Потом кивнула в сторону Герты. — Когда мы с Гертой приезжаем сюда, мы всегда привозим им кофе или что-нибудь вкусненькое. — И добавила: — Пойдем, Мэгги, я познакомлю тебя с ними. — Видя, что та колеблется, с тревогой спросила: — Ведь ты и вправду мне друг, да, Мэгги?

— Конечно, но…

— Они такие славные люди, — сказала Труди умоляющим тоном. — И такие счастливые. Они любят музыку. Если мы будем себя хорошо вести, они даже станцуют нам хей…

— Хей?

— Да, Мэгги. Это старинный деревенский танец. Его танцуют в пору сенокоса. Ну, Мэгги, пожалуйста! Вы все — мои друзья. Пожалуйста, пойдемте! Ради меня, Мэгги!

— Ну хорошо, — согласилась Мэгги, улыбаясь против своей воли. — Только ради тебя, Труди. И только ненадолго.

— Ты прелесть, Мэгги! — Труди сжала ей руку. — Ты мне очень нравишься.

Все трое вышли. Переждав немного, я тоже осторожно вышел из лавки. Они отошли уже ярдов на 50, миновав дом, за которым следила Мэгги, и вышли на луг. Уборщицы сена находились по меньшей мере на расстоянии 600 ярдов, воздвигая свой первый стог поблизости от строения, которое даже издали можно было принять за старое и очень ветхое гумно. Я еще слышал их голоса, среди которых отчетливо выделялся голос Труди, а сама она шла по лугу своей обычной походкой, подпрыгивая, как ягненок в весенний день. Труди никогда не шла спокойно она всегда передвигалась вприпрыжку.

Я последовал за ними, но не вприпрыжку. По краю луга тянулась живая изгородь, и я благоразумно держался под ее прикрытием, отставая от них ярдов на 30–40. Не сомневаюсь, что сейчас моя походка выглядела не менее своеобразно, чем походка Труди, так как изгородь не достигала в высоту и пяти футов, и я шел на полусогнутых, как семидесятилетний старик, страдающий радикулитом.

Между тем они дошли, до старого гумна и сели у западной стены, прячась в тени от все сильнее припекавшего солнца. Пользуясь тем, что гумно заслоняло меня от них и работающих на лугу женщин, я быстро преодолел разделявшее нас пространство и проник на гумно.

Я не ошибся — строение насчитывало не менее ста лет и находилось в весьма плачевном состоянии: пол осел и прогнулся, стены покосились и сквозь щели между досками можно было кое-где просунуть не только руку, но даже и голову.

Наверху располагался сеновал, пол которого, казалось, вот-вот рухнет — до такой степени он прогнил. Даже английскому маклеру по продаже недвижимости едва ли удалось бы сбыть этот сарай — ни как реликвию, ни как памятник старины. Судя по внешнему виду, сеновал бы не выдержал не только моего веса, но и веса мыши средней упитанности, однако нижняя часть гумна была малопригодна для ведения наблюдений и, кроме того, мне совсем не хотелось, чтобы меня кто-нибудь увидел в момент выглядывания из щели. Поэтому, скрепя сердце, я забрался по шаткой лестнице на сеновал.

Сеновал, у восточной стены которого еще лежало прошлогоднее сено, действительно мог обрушиться, но я осторожно выбирал места, куда ступить, и вскоре оказался у западной стены.

Тут был еще больший выбор щелей между досками, и, в конце концов, я остановился на идеальной, не менее шести дюймов в высоту. Прямо внизу я видел головы Мэгги, Труди и Герты, видел я также и матрон — человек двенадцать — они быстро и умело складывали сено в стог, ловко работая вилами. Мне был виден даже край деревни, включая большую часть автостоянки. Но тем не менее меня не покидало тревожное чувство, и я не мог понять его причину. Женщины, убирающие сено, представляли собой самую идиллическую картину. Кажется, тревожное чувство возникало из самого неожиданного источника — от вида самих уборщиц сена, ибо даже здесь, в естественной обстановке, причудливые полосатые одеяния и белоснежные головные уборы выглядели весьма ненатурально. Было что-то театральное во всем этом, некий налет нереальности. Появилось даже чувство, будто я присутствую на спектакле, разыгрываемом специально для меня.

Прошло около получаса, в течение которого женщины продолжали работать, а трое, сидевшие подо мной внизу, перекидывались отдельными фразами.

Я задумался, не рискнуть ли закурить, и в конце концов пришел к выводу, что могу себе это позволить. Я нащупал в кармане спички и пачку сигарет, положил куртку на пол, а на куртку — пистолет с глушителем и закурил, заботясь о том, чтобы дым не выходил через щели наружу.

Вскоре Герта посмотрела на свои наручные часы величиной с кухонный будильник и что-то сказала Труди, которая тут же протянула Мэгги руку и заставила ее тоже встать на ноги. Вдвоем они направились к женщинам, вероятно, для того чтобы пригласить их к утренней трапезе, ибо Герта в этот момент расстилала на траве клетчатую скатерть, вынимала еду и расставляла чашки. Внезапно за моей спиной раздался голос:

— Не шевелиться и не делать попыток взять пистолет! Одно движение — и вы уже никогда до него не дотронетесь!

Я поверил, что он не шутит, и повиновался.

Повернитесь, только очень медленно! Я повернулся, очень медленно. Таков уж был этот голос — умел приказывать.

— Отодвиньтесь на три шага от пистолета! Влево! Пока что я никого не видел, но прекрасно слышал.

Я отступил на три шага. Влево.

Сено у противоположной стены зашевелилось, и появились две фигуры: преподобный отец Таддеус Гудбоди и Марсель, тот змееподобный тип, которого я стукнул и засунул в сейф в клубе «Балинова». Преподобный был безоружен, да и зачем ему оружие? Огромный старинный мушкетон в руках Марселя стоил двух нормальных пистолетов и, судя по блеску плоских черных немигающих глаз Марселя, он только и ждал малейшего повода, чтобы пустить оружие» ход. Тот факт, что мушкетон был с глушителем, не поднял моего настроения. Это значило, что они смогут стрелять к меня, сколько им заблагорассудится — все равно никто ничего не услышит.

— Здесь чертовски жарко, — пожаловался Гудбоди. — И тело чешется от сена… — Он улыбнулся той улыбкой, которая побуждала маленьких детишек тянуться к нему ручками. — Ваша профессия, дорогой Шерман, приводит вас в самые, я бы сказал, неожиданные места!

— Моя профессия?

— Последний раз, когда мы с вами встретились, вы, насколько я помню, выдавали себя за таксиста.

— Ах, тогда… Но, держу пари, тогда вы не донесли на меня в полицию, не правда ли?

— Я решил не делать этого, — великодушно отмахнулся Гудбоди. Он подошел к тому месту, где лежала моя куртка, взял пистолет, осмотрел его с гримасой отвращения забросил в сено. — Какое грубое и неприятное оружие!

— Да, конечно, — согласился я. — Теперь вы предпочитаете более утонченные способы убийства.

— Что я вам вскоре и продемонстрирую! — Гудбоди даже не старался говорить тихо: матроны Хайлера сидели за кофе и ухитрялись громко болтать даже с набитыми ртами.

Гудбоди подошел к вороху сена, извлек мешок и вынул из него веревку.

— Смотрите в оба, мой дорогой Марсель! Если мистер Шерман сделает хоть одно движение, даже самое невинное с виду, стреляйте! Только не насмерть. В бедро, скажем.

Марсель облизал пересохшие губы, а я лишь понадеялся, что он не сочтет подозрительным движением колебания моей рубашки на груди, вызванные ускоренным сердцебиением.

Гудбоди осторожно приблизился ко мне сзади, плотно обвязал веревкой запястье моей правой руки, перекинув веревку через балку над головой и затем, с излишней, на мой взгляд, медлительностью закрепил свободный конец вокруг запястья левой. Мои руки теперь оказались на уровне ушей. Гудбоди достал вторую веревку.

— От моего друга Марселя, — сказал он топом, каким обычно ведут светскую беседу, я узнал, что вы очень ловко владеете руками. Возможно, вы так же ловко владеете и ногами. — Он наклонился и стянул мои лодыжки, что не предвещало ничего хорошего для кровообращения в ногах. — Возможно также, что вы захотите прокомментировать то, что сейчас увидите. А мы бы предпочли обойтись без комментариев. — С этими словами он заткнул мне рот далеко не свежим платком, повязав сверху другой платок. — Ну как, Марсель, вас это устраивает?

Глаза Марселя загорелись.

— Мне нужно передать мистеру Шерману пару слов от мистера Даррелла!

— Ну, ну, дружище! Не так скоро! Попозже! Сейчас нам нужно, чтобы наш друг сохранил все свои способности — ясное зрение, острый слух, живой ум, чтобы он смог оценить все нюансы представления, которое мы приготовили специально для него.

— Конечно, конечно, мистер Гудбоди! — послушно сказал Марсель, снова повторяя свою отвратительную манеру облизывать губы: — Но потом…

— Потом, — великодушно кивнул Гудбоди, — можете передать от мистера Даррелла столько слов, сколько сочтете нужным. Но помните одно: он должен быть жив, когда сегодня ночью загорится гумно. Какая жалость, что мы не сможем наблюдать за этим зрелищем с близкого расстояния! — При этой мысли он искренне опечалился. — Вы и эта очаровательная молодая леди там, на лугу… когда найдут среди пепла ваши обгорелые останки, думаю, они сделают выводы относительно любовных утех молодости. Курить на сеновале, как вы только что позволили себе сделать, весьма неразумно. Прощайте, мистер Шерман! Я не говорю «до свидания». Думаю, мне стоит посмотреть па старинный танец вблизи. Такой очаровательный древний обычай. Надеюсь, вы со мной согласитесь.

Он удалился, предоставив Марселю и дальше облизывать губы. Меня совершенно не прельщала перспектива оставаться наедине с Марселем, но сейчас мои мысли занимало другое, я стал смотреть сквозь щель в стене.

Матроны закончили трапезу и стали подниматься. Мэгги и Труди оказались как раз подо мной.

— Вкусное было печенье, правда, Мэгги? — спросила Труди. — И кофе тоже?

— Чудесное, Труди, чудесное! Но я слишком задержалась. Мне надо сделать еще кое-какие покупки. Я пойду. — на мгновение Мэгги замолчала и подняла голову, — Что это?

Два аккордеона начали наигрывать тихую и нежную мелодию. Музыкантов я не видел, казалось, звуки музыки неслись из-за стога, который только что сложили женщины. Труди возбужденно хлопнула в ладоши и потянула Мэгги к себе.

— Это хей! — воскликнула она, как ребенок, получивший подарок ко дню рождения. — Это хей! Они собираются танцевать хей! Значит, ты им понравилась, Мегги! Они танцуют для тебя! Теперь ты им друг!

Матроны — все пожилые: с лицами, поражавшими и даже пугавшими отсутствием всякого выражения — начали двигаться в каком-то тяжеловесном ритме. Положив на плечи вилы, как ружья, они образовали прямую шеренгу и стали тяжело притоптывать, слегка покачиваясь в разные стороны. Их перевитые лентами косички подрагивали в такт музыке, становившейся все громче и громче. Движения их дополнялись пируэтами, и я заметил, что прямая шеренга изгибается, принимая вид полумесяца.

— Никогда не видела такого танца! — В голосе Мэгги звучало недоумение.

Я тоже никогда не видел подобного танца, и во мне уже росла мучительная и леденящая кровь уверенность, что никогда в жизни не захочу посмотреть на этот танец — и совсем не потому, что, судя по сложившейся ситуации, мне вообще больше не доведется ни на что смотреть.

Труди как будто повторила мою мысль, но ее зловещий смысл не дошел до Мэгги:

— И никогда больше не увидишь, Мэгги! Это только начало… О, Мэгги, ты им понравилась! Посмотри, они тебя зовут!

— Меня?

— Конечно тебя, Мэгги! Ты им понравилась. Иногда они зовут меня, а сегодня — тебя.

— Но, Труди, мне надо идти…

— Ну Мэгги, пожалуйста! На одну минуту! Тебе ничего не нужно делать. Просто стоять и смотреть на них. Пожалуйста, Мэгги! Если ты откажешься, — они обидятся!

— Ну хорошо! — наконец с улыбкой сказала Мэгги. — Но только на минутку…

Через несколько секунд Мэгги, явно смущаясь и нехотя, стояла перед шеренгой танцующих. Концы шеренги то выпрямлялись, то, приближаясь, охватывали ее полукругом. Постепенно рисунок и темп танца изменились, и шеренга, убыстряя движения в такт музыке, превратилась в кольцо, сомкнувшееся вокруг Мэгги. Кольцо сжималось и расширялось, сжималось и расширялось. Приближаясь к Мэгги, женщины склоняли головы, а удаляясь от нее, откидывали головы назад, взметая в воздух косички.

В поле моего зрения появился Гудбоди. С доброй и ласковой улыбкой он отечески взирал на присутствующих. Остановившись рядом с Труди, он положил руку ей на плечо. Она, просияв, подняла на него улыбающиеся глаза.

Я почувствовал тошноту. Хотелось отвести взгляд, но это значило бы предать Мэгги, а я никогда бы не мог предать ее. Но, видит Бог, теперь я уже ничем не могу ей помочь. А лицо Мэгги выражало не только смущение, но и недоумение и растущее беспокойство. Она с тревогой взглянула на Труди в просвет между танцующими. Та широко улыбнулась и весело помахала ей в ответ.

Внезапно характер музыки изменился. Нежная танцевальная мелодия, плавная, несмотря на свой маршевый ритм, вдруг окрепла и зазвучала не то чтобы воинственно, но с какой-то резкой, первобытной и неистовой жестокостью. Матроны, расширив круг, снова начали сходиться. С моего возвышения я еще мог видеть Мэгги. Широко раскрыв глаза, с выражением страха на лице она изгибалась, ища глазами Труди. Но напрасно она ждала от Труди спасения. Труди уже не улыбалась — она крепко сжала обтянутые перчатками руки и облизывала губы медленно и с каким-то наслаждением.

Я повернулся и взглянул на Марселя. Он делал то же самое. Но при этом он держал меня под прицелом и следил за мной так же внимательно, как и за происходившей внизу сценой. Я был бессилен что-либо сделать.

Матроны, притоптывая, сжимали круг. Их лица теперь выражали безжалостную и беспощадную жестокость. Страх в глазах Мэгги сменился ужасом. Музыка зазвучала еще резче и громче. И вдруг совсем по-военному вилы взметнулись вверх, а потом опустились, нацеливаясь на Мэгги. Она вскрикнула, потом еще раз, но голос ее был едва слышен среди мощного и почти безумного воя аккордеонов. В следующее мгновение Мэгги упала, и все, что милосердная судьба дала мне увидеть, были спины женщин, а также взлетающие и опускающиеся вилы, вонзающиеся в неподвижное тело, лежащее на земле.

Я не мог больше смотреть. Я отвел взгляд — и тогда увидел Труди. Ее пальцы сжимались к разжимались, в ее завороженном взгляде проглядывало что-то уродливое, животное. Рядом с ней стоял преподобный Гудбоди с благодушным, как всегда, лицом, но с выдающими его чувства почти остекленевшими глазами. Души, полные зла, больные души, давно уже перешедшие границы, отделяющие разум от безумия.

Я заставил себя снова посмотреть в ту сторону. Музыка становилась спокойнее, теряя свой дикий и отрывистый характер. Неистовство женщин постепенно поутихло, взмахи вилами прекратились, и я заметил, как одна из матрон подхватила на вилы охапку сена. На мгновение я увидел поверженную фигурку в блузке, которая когда-то была белой, а потом охапка сена скрыла ее от моих глаз. Вскоре туда же упала вторая охапка сена, потом еще и еще, и под протяжную танцевальную мелодию, которая теперь ностальгически пела о старой Вене, женщины соорудили над Мэгги новый стог.

После этого Гудбоди и Труди, которая снова улыбалась и весело болтала, направились в сторону деревни.

Марсель отодвинулся от щели и вздохнул.

— Доктор Гудбоди удивительно хорошо умеет устраивать все эти штуки, вы не находите? Какой вкус, какое чутье! Выбрано и место, и атмосфера! И все так изысканно, так изящно! — Хорошо модулированный голос образованного человека, выпускника Оксфорда или Кембриджа, исходивший из этой змеиной головы, вызывал не меньшее отвращение, чем слова, которые он произносил. Как и все остальные, Марсель тоже был совершенно безумен.

Он осторожно подошел сзади, развязал платок и вытащил у меня изо рта грязную, вонючую тряпку. Я понимал, что он сделал это не из гуманных соображений, и я оказался прав. Небрежным тоном он сказал:

— Хочу услышать, как вы завопите. Думаю, что там, на лугу, не обратят на это никакого внимания.

В этом я был уверен. Я сказал:

— Удивляюсь, как это доктор Гудбоди решил убраться отсюда! — Я не узнавал своего голоса — он звучал сдавленно и хрипло, и я с трудом выговаривал слова, словно у меня было повреждено горло.

Марсель улыбнулся.

— У доктора Гудбоди срочные и важные дела в Амстердаме.

— И важный груз, который он должен доставить в Амстердам.

— Несомненно! — Он снова улыбнулся, и я увидел, как, точно по-змеиному, раздулась его шея. — По классическим правилам, мой дорогой Шерман, когда человек оказывается в вашем положении и для него все потеряно, когда он должен умереть, то находящийся на моем месте обычно объясняет ему во всех деталях, где и какие ошибки совершила жертва. Но в данной ситуации, уже не говоря о том, что список ваших ошибок утомительно длинен, я не желаю тратить на это время. Так что давайте лучше продолжим наше дело, хорошо?

— Какое дело? — недоуменно спросил я, а сам подумал: «Вот оно, начинается». Тем не менее, я ощущал безразличие. Для меня все потеряло значение после смерти Мэгги.

— Послание от мистера Даррелла, разумеется… — Острая боль пронзила шею и часть лица, когда он ударил меня стволом ружья. Я подумал, что он сломал левую скулу, но уверенности не было. Зато я очень ясно почувствовал, что он выбил мне два зуба.

— Мистер Даррелл сказал, — со счастливым выражением продолжал Марсель, — что я должен передать вам, ему очень не нравится, когда его бьют рукояткой пистолета. — На этот раз он зашел с правой стороны и, хотя я знал, что он сейчас ударит, и попытался откинуть голову назад, мне не удалось увернуться от удара. Почему-то сейчас боль была не такой сильной. Но перед глазами словно вспыхнул ослепительный свет, и на некоторое время я потерял сознание. Лицо горело, как в огне, но мысль работала с удивительной ясностью. Еще парочка таких ударов — и даже специалист по пластическим операциям с сожалением покачает головой. Но даже это не было главным. Главное заключалось в том, что при подобном обращении я очень скоро потеряю сознание, и возможно, даже на несколько часов. Оставался лишь один выход: нарушить ритмичность ударов.

Я выплюнул зуб и коротко бросил:

— Педик!

Это его проняло. Налет респектабельности оказался не толще луковой шелухи, и она не просто сошла с него, а мгновенно улетучилась. Вместо Марселя стоял первобытный дикарь, который набросился на меня с безрассудной, слепой и неукротимой яростью безумца. Удары приходились по голове и плечам, беспорядочные удары ружьем и кулаками, и когда я пытался защититься, прикрывая лицо руками, он обрушивался на корпус. Я застонал, глаза мои закатились, ноги превратились в желе, и если бы не веревки, я бы рухнул наземь. Но они держали меня за кисти рук, и я беспомощно повис, почти теряя сознание.

Еще несколько ударов, и он остановился. Очевидно, дошло, что он напрасно теряет время, так как, с точки премии Марселя, расправляться с человеком, потерявшим сознание и не ощущавшим боли, не имеет ни малейшего смысла. Он издал странный гортанный звук, выражающий разочарование, и тяжело перевел дух. Я не мог понять, что он собирается делать дальше, так как не решался открыть глаза. Потом я услышал, что он отошел в сторону, и рискнул приоткрыть глаз. Приступ помешательства прошел, и Марсель, который, видимо, отличался не только садизмом, но и практичностью, поднял мою куртку и обшарил карманы в тщетной надежде найти бумажник; а поскольку бумажники всегда выпадают из нагрудного кармана, когда куртку перекидывают через руку, я благоразумно переложил его в карман брюк — тем более, что кроме денег, в нем лежали мои водительские права и паспорт. Марсель быстро сообразил, где надо искать. Я услышал приближающиеся шаги, а в следующую секунду рука уже выуживала бумажник из кармана.

Теперь он стоял рядом. Я не видел Марселя, но чувствовал его близость. Я застонал и беспомощно качнулся на веревке, которой был привязан к балке. Носки мои безвольно упирались в пол. Я чуть-чуть приоткрыл глаза.

Я увидел его ноги в ярде от себя. Марсель с довольным видом перекладывал в карман крупную сумму, которую я всегда носил с собой. Бумажник он держал в левой руке, зацепив ружье за предохранительную скобу средним пальцем той же руки. Он был настолько поглощен этим занятием, что даже не заметил, как я немного подтянулся, чтобы крепче ухватиться за веревки, фиксирующие мои руки.

А в следующий момент я уже сильным рывком выбросил вперед свое тело, вложив в бросок всю ненависть, ярость и боль, переполнявшие меня. Неожиданно для себя Марсель пошатнулся от моей подсечки, потерял равновесие и упал прямо на меня, а потом уже соскользнул на пол. При этом он не издал ни звука, но голова его конвульсивно задергалась. Был ли это бессознательный рефлекс или осознанное движение тела, скованного пароксизмом боли, — я не разобрался, да и не стал выяснять. Выпрямившись, я отступил назад, насколько позволяли мои узы, и снова обрушился на него.

Во мне шевельнулось смутное удивление: каким образом его голова еще держится на плечах? Конечно, обращаться с ним таким образом было совершенно непорядочно с моей стороны, но ведь я тоже имел дело с непорядочными людьми.

Ружье все еще держалось на среднем пальце его левой руки. Я отцепил его носком ботинка и попытался поднять, зажав между ступнями, но коэффициент трения металла и кожи был довольно низок, ружье выскальзывало и падало на пол. Тогда я начал шаркать пятками об пол, и наконец стянул ботинки, а потом, тем же методом, но с большей затратой времени — носки. При этом я изрядно содрал кожу и заработал солидную порцию заноз, но практически не испытал никаких неприятных ощущений: у меня так сильно болело лицо, что любое более слабое раздражение и боль казались пустяковыми и как будто вовсе не существовали.

Босыми ногами я уже крепко обхватил ружье. Не выпуская его, я свел вместе концы веревки, и подтянувшись, ухватился за балку. Таким образом я получил четыре фута веревки, которой можно было оперировать более чем достаточно. Я повис на левой руке и, подтянув колени, потянулся вниз правой. Еще мгновение — и ружье оказалось у меня в руках.

Я опять опустился на пол, сильно натянул веревку, держащую левое запястье, и приложил к ней дуло ружья. Первый же выстрел разрезал ее не хуже ножа. Я освободился от пут, оторвал кусок белоснежной рубашки Марселя, чтобы вытереть кровь с лица, забрал свой бумажник и деньги и ушел, даже не удостоверившись в том, жив он или мертв. На мой взгляд, он был уже покойником, но этот факт не настолько меня интересовал, чтобы тратить на него время.