Сувенир, или Кукла на цепочке

Глава 13

Я сидел в «опеле», смотрел на отобранный у Жака пистолет и размышлял. Размышления натолкнули на одно открытие: оказывалось, что люди отнимали у меня пистолет всегда, как только у них появлялось такое желание. Эта мысль уязвила меня, но она же подсказала и логичный вывод: необходимо иметь еще один пистолет.

Я вынул из-под сиденья сумочку мисс Лемэй и извлек из нее крошечный пистолетик «лилипут», который я ей когда-то отдал. Отвернув левую брючину, я засунул его стволом вниз в носок, потом натянул носок и поправил брючину. Собираясь закрыть сумочку, я заметил две пары наручников.

Я опять задумался, ибо, судя по тому, как развивались события, вполне могло кончиться тем, что наручники окажутся на моих же руках. Так стоило ли иметь их при себе? Однако со времени приезда в Амстердам я уже столько раз шел на откровенный риск, что размышлять теперь об опасности как будто поздновато. Я положил наручники в левый карман куртки, а ключи — в правый.

Когда я добрался до старого квартала Амстердама, заработав свою дозу проклятий и угроз от шоферов, по улице уже ползли первые тени ранних сумерек. Дождь почти прекратился, но ветер крепчал, покрывая рябью воду каналов.

Я свернул на улицу, на которой размещался склад. Она оказалась безлюдна — ни машин, ни пешеходов. Вернее, она была безлюдна на уровне мостовой, а выше, из открытого окна третьего этажа дома Моргенстерна и Моггенталера, облокотившись на подоконник, выглядывал грубоватого вида тип в рубашке и без пиджака, и по тому, как он вертел головой во все стороны, становилось ясно, что торчит он там вовсе не для того, чтобы наслаждаться вечерней прохладой.

Я проехал мимо склада и, остановившись у телефонной будки, позвонил де Граафу.

— Где вас носило? — сразу прокричал тот. — И что вы успели сделать?

— Практически ничего, что могло бы вас заинтересовать… — Никогда еще мои слова так сильно не расходились с истиной. — Но теперь я созрел для разговора.

— Говорите!

— Не сейчас и не в подобных условиях. Не по телефону. Вы сможете сейчас приехать вместе с Ван Гельдером к Моргенстерну и Моггенталеру?

— И там вы заговорите?

— Даю слово!

— Тогда мы едем немедленно! — угрюмо сказал де Грааф.

— Минутку! Приезжайте в простом закрытом грузовике и оставьте его в конце улицы. Они выставили часового в окне.

— Они?

— Об этом я и хочу поговорить.

— А часовой?

— Я его отвлеку. Придумаю что-нибудь.

— Понятно, — де Грааф помолчал и подчеркнуто добавил: — Судя по вашим действиям, страшно подумать, в какой форме вы станете его отвлекать.

С этими словами он повесил трубку.

Я зашел в ближайшую лавку скобяных товаров, купил моток шпагата и выбрал самый большой гаечный ключ. Четыре минуты спустя я поставил машину ярдах в ста от склада, но на поперечной улице.

Потом я прошел по очень узкому, почти не освещенному проезду, который вел от параллельной улицы к той, где находился склад. Первая же увиденная мной пожарная лестница на стене дома, стоявшего слева от меня, была деревянная и ветхая — при пожаре она сгорела бы в первую очередь — но она оказалась единственной. Я прошел по меньшей мере ярдов 50 и — черта с два! — не увидел больше ни одной пожарной лестницы. Очевидно, в этой части Амстердама в случае пожара было принято спускаться из окон на веревках.

Пришлось вернуться к ненадежной лестнице, но, тем не менее, она выдержала мою тяжесть и вскоре я очутился на крыше. Она не понравилась мне с первого взгляда, как, впрочем, и все остальные крыши, по которым мне пришлось лезть, добираясь до искомой. Все они были высокие, с крутыми скатами, и к тому же, скользкие от дождя. В довершение всего, архитекторы прошлых веков, воодушевленные похвальными, с их точки зрения, желаниями достичь разнообразия форм и линий, мастерски добились того, что ни одна из крыш не повторяла другую по высоте и конфигурации. Вначале я продвигался осторожно, но осторожность только мешала, и вскоре я разработал единственный надежный метод передвижения от одного конька к другому: я сбегал по крутому скату одной крыши и по инерции взлетал на другую, и лишь последние несколько футов до конька я проделывал ползком, цепляясь руками и ногами.

Наконец я добрался до нужной мне крыши, подполз к краю над фронтоном, и, перегнувшись, посмотрел вниз.

Впервые за долгое время я не ошибся, и это очень меня ободрило. Часовой стоял на своем посту футах в двадцати от меня.

Я продел конец шпагата в ушко гаечного ключа, завязал его узлом и устроился на фронтоне таким образом, чтобы, спустив ключ на шпагате, не задеть им балку для подъема грузов. Потом, осторожно разматывая клубок, спустил ключ вниз футов на пятнадцать и стал раскачивать его, как маятник, все сильнее и сильнее.

Через какое-то время гаечный ключ, а весил он приблизительно четыре фунта, уже раскачивался под углом 90 градусов. Я опустил его еще фута на три, с опаской спрашивая себя, не привлечет ли его движение внимание часового, стоящего у окна. К счастью, он смотрел в другую сторону, на синий автомобиль, появившийся в конце улицы и оказавший мне двойную услугу: наблюдатель отодвинулся от стены, пытаясь получше разглядеть машину, а шум мотора перекрыл свистящие звуки, вызванные движением гаечного ключа.

Пройдя футов тридцать, машина остановилась, мотор ос заглох. Гаечный ключ достиг высшей точки амплитуды, и, как только он пошел вниз, я опустил шпагат еще на пару футов. Внезапно часовой — но слишком поздно — почувствовал, что наверху творится неладное. Он повернул голову, собираясь взглянуть наверх, и в тот же момент его лоб принял на себя всю тяжесть гаечного ключа. Часовой свалился, как если бы на него обрушился мост и, опрокинувшись назад, исчез из виду.

Дверцы машины распахнулись, и из нее выскочил де Грааф, помахавший мне рукой. Я жестом показал, чтобы он вошел в дом. Потом, проверив, надежно ли держится пистолет в носке, ухватился за балку с подъемным блоком и повис на руках. Предварительно я вытащил из кобуры пистолет и взял его в зубы. Затем я рывком отбросил ноги сначала назад, потом — вперед, зацепился ногой за карниз над дверью для приема грузов, а правой сильным толчком распахнул её. В тот же момент я оторвал руки от балки и, ухватившись за дверные скобы, очутился внутри помещения, сразу перехватив пистолет в правую руку.

Там находились четверо: Белинда, Гудбоди и оба компаньона фирмы. Белинда с побелевшим лицом отчаянно отбивалась, но не издавала ни звука. Они уже успели облачить ее в пышный костюм обитательниц Хайлера, и в то время как краснощекие и добродушно улыбающиеся Моргенстерн и Моггенталер держали ее за руки, Гудбоди, стоя ко мне спиной, старался поправить надетый на нее национальный костюм и головной убор в соответствии со своим вкусом.

При моем появлении сияющие отеческие улыбки Моргенстерна и Моггенталера мгновенно улетучились. Гудбоди медленно обернулся. Челюсть у него отвисла, глаза расширились, и кровь отхлынула от лица.

Я шагнул к этой группе и протянул Белинде руку. Она уставилась на меня, не веря своим глазам, потом стряхнула с себя ослабевшие руки Моргенстерна и Моггенталера и бросилась ко мне на грудь. Сердце у нее трепыхалось, как у пойманной птички, но в остальном испытанное потрясение не оказало на нее заметного воздействия. Я обвел взглядом троих мужчин и улыбнулся, насколько мне позволяло израненное лицо. Потом спокойно сказал:

— Теперь и вы, господа, узнаете, как выглядит смерть. Они уже сами это поняли. С застывшими лицами они подняли руки. Я не предпринимал ничего, просто молча держал их под прицелом, пока на лестнице не послышались поспешные шаги и не появились де Грааф и Ван Гельдер. На моих пленников это не произвело никакого впечатления — могу поклясться, что никто из них и глазом не моргнул. Зато Белинду начало неудержимо трясти — наступила реакция. Тем не менее, она нашла в себе силы улыбнуться мне едва заметной улыбкой. Я понял, что с ней будет все в порядке. Парижское отделение Интерпола знало, на ком остановить свой выбор.

Де Грааф и Ван Гельдер, оба с оружием в руках, созерцали эту сцену. Наконец де Грааф сказал:

— Ради Бога, Шерман, объясните, что здесь происходит? Почему эти трое почтенных граждан…

— Могу объяснить, — сказал я спокойно.

— Разумеется, мы требуем объяснений! — заявил Ван Гельдер подчеркнуто строгим тоном. — Трое известных и всеми почитаемых граждан Амстердама…

— Только не смешите меня, инспектор! — перебил я его. — У меня изранено лицо и мне больно смеяться.

— Ваш вид тоже требует объяснений, — вставил де Грааф. — А как вам удалось, черт возьми…

— Порезался во время бритья… — то было позаимствовано у Астрид, поскольку ничего лучшего я не мог придумать. — Так рассказать?

Де Грааф вздохнул и кивнул в знак согласия.

— На свой лад? Он снова кивнул.

Я спросил Белинду.

— Вы знаете, что Мэгги погибла?

— Знаю, — каким-то хриплым шепотом ответила она. Вероятно, все еще не пришла в себя. — Вон этот изверг сообщил мне! — Она указала на преподобного отца Таддеуса Гудбоди. — Он рассказывал мне, а сам улыбался.

— Улыбкой христианского сострадания, — заметил я. — Иначе он не умеет. Итак, — обратился я к полицейским, — взгляните на него, на преподобного отца Таддеуса Гудбоди! И посмотрите повнимательней. Перед вами самый страшный и патологически жестокий убийца из всех, которых мне довелось встречать. Этот человек вздернул на крюк Астрид Лемэй! Этот человек организовал гибель Мэгги, которую закололи на лугу острова Хайлер вилами! Этот человек…

— Вы сказали: закололи вилами? — перебил меня де Грааф. Видно было, что его мозг отказывался воспринять что-либо подобное.

— Подробности потом. Этот человек сначала довел Джорджа Лемэя до безумия, а потом убил его. Этот человек и меня пытался убить таким же способом. Кстати, сегодня он уже трижды покушался на мою жизнь. Этот человек вкладывает в руки умирающих бутылки джина! Он сбрасывает в каналы людей, привязав к их поясу свинцовые трубы — после того, как подвергнет их, только Богу известно каким пыткам и страданиям… Я уже не говорю о том, что он несет с собой опустошение и смерть многим тысячам одураченных человеческих существ во всем мире. По его собственному признанию, это — искусный кукловод, держащий на веревочках тысячи марионеток, заставляя плясать под его дудку. Пляску смерти!

— Не может быть! — выдавил, наконец Ван Гельдер. Он выглядел так, словно его ударили обухом по голове. — Доктор Гудбоди! Почтенный пастор…

— Его зовут не Гудбоди, а Игнациус Катанелли, и он давно у нас на примете. Бывший член восточной группы «Коза ностра». Кстати, даже члены мафии его не выносили. По уставу, мафия не убивает просто так, а только по деловым соображениям. Но Катанелли убивал потому, что влюблен в смерть. Будучи мальчиком, он наверняка отрывал крылья мухам. Но когда он вырос, этого ему стало не хватать. Его вынудили покинуть Штаты — по настоянию мафии.

— Все это ложь! Наглая ложь! — выкрикнул, наконец, Гудбоди. Ложь — не ложь, но щеки преподобного отца были по-прежнему бескровны. — Просто возмутительно болтать такое! Нести такую заведомую чушь!

— Успокойтесь! — приказал я. — У нас есть ваши отпечатки пальцев и черепной индекс! Должен заметить, что он разработал прелестный план или, как говорят американцы, систему. Прибывающие сюда суда оставляют героин в специальном запечатанном контейнере у определенного буя. Баржа выуживает контейнер и доставляет его на остров Хайлер, где он попадает в надомную мастерскую. Там делают кукол, которые затем попадают на здешний склад. Все совершенно безобидно, не правда ли? Кроме того, что в некоторых, особо помеченных куклах находится героин.

— Какая нелепость! Какая нелепость! — сокрушенно заметил Гудбоди. — И самое смешное, что вы ничего не сможете доказать.

— Не собираюсь ничего доказывать, — бросил я, — ибо через минуту я вас убью… Ну так вот, у него целая организация, у этого нашего приятеля Катанелли. На него работали все, начиная от шарманщиков и кончая исполнительницами стриптиза. А шантаж, наркотики и угрозы заставляли всех хранить гробовое молчание.

— Работали на него? — де Грааф недоумевал. — Но каким образом?

— Толкачами и распространителями. Какое-то количество героина оставалось здесь же, в Амстердаме, и рассылалось в куклах по лавкам. Девушки Гудбоди покупали кукол в магазинах совершенно легально, ориентируясь по пометкам. А потом куклы переправлялись за границу более мелким поставщикам героина или его потребителям. В Вондель-Парке куклы продавались дешево, их покупали шарманщики — связующее звено между поставщиками и потребителями, дошедшими до такой стадии, что их не пускали в приличные места, если можно назвать приличным грязный кабак вроде клуба «Балинова».

— Но почему же… Почему мы ничего не знали? — воскликнул де Грааф.

— Минутку! Добавлю несколько слов о распределении. Героин еще пересылался в больших упаковках, в библиях — в тех самых, которые наш благочестивый отец бесплатно распространял по всему Амстердаму. Некоторые библии полые внутри. И прелестные молодые существа, которых наш Гудбоди по безграничной доброте своей, присущей христианину, старался перевоспитать и спасти от участи худшей, чем смерть, являлись к нему в церковь с библиями в своих прелестных ручках, некоторые — да простит меня Господь! — кокетливо переодетые в монахинь. Уходили они с другими библиями, которые развозили потом по ночным клубам вместе с проклятым зельем. Остальная часть его — основная часть — отправлялась в Кастель Линден… Ну как, преподобный отец, я ничего не упустил?

По выражению его лица было видно, что я не упустил ничего важного. Гудбоди не произнес ни слова. Я слегка приподнял пистолет и сказал:

— А теперь, Гудбоди, я думаю, пора.

— Здесь никому не дано вершить правосудие, — резко воскликнул де Грааф.

— Вы же видите; он пытается бежать! — сказал я рассудительно, хотя тот и не думал двигаться. Видимо, он и пальцем не мог пошевелить.

И в этот момент, уже второй раз за день, у меня за спиной раздался голос:

— Бросьте пистолет, мистер Шерман!

Я медленно обернулся и выронил пистолет. Да, видимо, любой мог заставить меня бросить оружие. На сей раз таким человеком оказалась Труди, выступившая из темноты. Она стояла всего в пяти футах от меня, с удивительной решимостью держа в руке большой револьвер.

— Труди! — пораженный и ничего не понимающий де Грааф смотрел на молодую девушку, на лице которой сияла счастливая улыбка. — Скажите, во имя Господа, что вам здесь…

Он не закончил фразы и вскрикнул от боли, так как Ван Гельдер с силой ударил его по руке стволом пистолета. Пистолет де Граафа со стуком упал на пол, когда полковник обернулся, чтобы взглянуть на человека, нанесшего ему удар, взгляд его выразил глубокое недоумение.

Гудбоди, Моргенстерн и Моггенталер опустили руки, и оба компаньона фирмы вынули из-под полы свои пистолеты. На покрытие тучных форм владельцев склада пошло столько материи, что они, в отличие от меня, не нуждались в услугах искусных портных, чтобы под одеждой скрыть оружие.

Гудбоди вынул платок, отер лоб, который уже давно настоятельно этого требовал, и ворчливо сказал, обращаясь к Труди:

— Однако ты не очень-то спешила!

Зато как я наслаждалась! — Она рассмеялась счастливым и беспечным тоном, от которого кровь застыла бы и жилах даже у замороженной камбалы. — Как я наслаждалась!

— Трогательная парочка, вы не находите? — спросил я у де Граафа. — Она и ее счастливый дружок! Вот и доверяй после этого невинным деткам!

— Заткнись! — холодно прервал меня Ван Гельдер. Он обошел де Граафа и обыскал меня, ища оружие, но не нашел. — Сядьте на пол! Руки! Держите их на виду! И вы тоже, де Грааф!

Мы повиновались. Я сел по-турецки, оперся локтями на бедра и опустил руки так, что они почти касались лодыжек. Де Грааф уставился на меня. Судя по выражению его лица, он ничего не понимал.

— В своем повествовании я как раз и подошел к этому пункту, — сказал я, словно оправдываясь. — Я хотел объяснить, почему вам никак не удавалось выследить источник наркотиков. Об этом заботился ваш надежный помощник, инспектор Ван Гельдер!

— Ван Гельдер!? — Вопреки неопровержимым доказательствам, де Грааф не мог поверить, что его офицер — предатель. — Нет, невозможно! Этого не может быть!

— Но ведь он наставил на вас не детскую игрушку, — кротко заметил я. — Ван Гельдер — босс. Ван Гельдер — мозговой центр. А Гудбоди — чудовище, над которым он потерял контроль. Так ведь, Ван Гельдер?

— Так… — Злобный взгляд, который Ван Гельдер бросил на Гудбоди, не предвещал последнему в будущем ничего хорошего, впрочем, я не верил, что у него есть будущее.

Я презрительно посмотрел на Труди.

— А что касается этой Красной Шапочки, Ван Гельдер, вашей прелестной маленькой любовницы…

— Любовницы? — Де Грааф настолько растерялся, что даже не выглядел удивленным.

— Вот именно, любовницы! Но думаю, что Ван Гельдер уже успел разлюбить ее. Не так ли, Ван Гельдер? Она обнаружила слишком близкое духовное родство с его преподобием. — Я повернулся к де Граафу. — Наш бутончик отнюдь не страдает наркоманией. Гудбоди отлично умеет имитировать уколы от инъекций. Он сам мне говорил. И рассудок у нее вовсе не восьмилетнего ребенка — по уму она старше первородного греха. И вдвое страшнее!

— Не понимаю! — Де Грааф, казалось, вдруг испытал глубокую усталость. — Ничего не понимаю!

— Она служила сразу трем целям, — пояснил я. — Если у Ван Гельдера — такая дочь, то кто же сможет усомниться в том, что он заклятый враг наркотиков вообще и всех тех, кто превращает их в источник наживы. Это раз. Она отвозила свою куклу на Хайлер, обменивала ее на другую — точную копию, но начиненную героином, приносила куклу в Вондель-Парк и снова обменивала. Фургон, разумеется, привозил туда кукол для пополнения запасов. Она служила отличной посредницей между Ван Гельдером и Гудбоди — они ведь не общались между собой даже по телефону. Это — два. Очаровательный ребенок, наша Труди! Но только ей не следовало бы употреблять белладонну, чтобы придать глазам тот тусклый, затуманенный взгляд, который бывает у наркоманов. Сначала я тоже не уловил разницы, но когда майор Шерман начинает размышлять, он, в конце концов, доходит до истины. У вас не тот взгляд, Труди! Мне приходилось иметь дело с очень многими наркоманами, и глаза у них были совершенно другими. Вот тогда-то я все и понял. Труди хихикнула и облизнула губы.

— Можно, я в него выстрелю? В ногу? Или выше?

— Вы — просто прелесть, Труди, — сказал я. — Но вы должны правильно расставить акценты. Посмотрите вокруг.

Она оглянулась. И каждый из присутствующих посмотрел друг на друга. Я же глядел только на Белинду, а потом едва заметно кивнул ей на Труди, стоявшую между ней и открытой дверью для приема грузов. Белинда, в свою очередь, покосилась на Труди, и я увидел, что Белинда меня поняла.

— Эх вы, дурачье! — сказал я презрительно. — Откуда, по-вашему, у меня эти сведения? Их мне дали! Дали двое, которые испугались до смерти и продали вас со всеми потрохами, чтобы вымолить себе снисхождение! И люди эти — Моргенстерн и Моггенталер!

Хотя большинство из присутствующих и утратило человеческие качества, но в них сохранилась нормальная реакция. Все в замешательстве уставились на владельцев склада, которые стояли, раскрыв рты и не веря своим ушам. Им так и пришлось умереть с раскрытыми ртами, потому что, воспользовавшись заминкой, я быстро выхватил свой пистолетик и разрядил его в их головы. Я не мог позволить себе просто ранить их, поскольку мой крохотный пистолет не шел ни в какое сравнение с их оружием.

В ту же секунду Белинда неожиданно для Труди с силой толкнула ее, и та, отброшенная к проему для поднятия грузов, не удержалась на ногах и вывалилась наружу.

Ее пронзительный отчаянный вопль еще не успел затихнуть, как де Грааф бросился на Ван Гельдера, чтобы отнять у него оружие, но я не стал следить за схваткой. Я оттолкнулся от пола и обрушился на Гудбоди, тщетно старавшегося вытащить пистолет. Преподобный грохнулся на пол с шумом, который лишний раз подтвердил добротность здания — пол даже не дрогнул, а я через секунду услышал странные, каркающие звуки, ибо моя рука сжала шею Гудбоди с такой силой, будто я стремился расплющить ее во что бы то ни стало.

Де Грааф лежал ничком с кровоточащей раной на лбу. А Ван Гельдер боролся с Белиндой, держа ее перед собой, как щит, — так же, как я держал перед собой Гудбоди. Наши пистолеты смотрели друг на друга дулами. Ван Гельдер улыбнулся.

— Я отлично изучил породу Шермана, — сказал Ван Гельдер спокойным, непринужденным тоном. — Он никогда не станет рисковать жизнью невинного человека. Тем более, когда речь идет о такой прелестной девушке! А что касается Гудбоди, то мне на него наплевать. Можете продырявить его, как дуршлаг. Вы меня поняли?

Я взглянул на Гудбоди, вернее, на его профиль. Цвет его лица стал лилово-красным, то ли от того, что я медленно душил его, то ли от того, что Ван Гельдер с такой легкостью и жестокостью готов был его продать. Не знаю, почему я взглянул на него: меньше всего на свете мне хотелось сравнивать ценность Белинды и Гудбоди в качестве заложников. Ведь пока Ван Гельдер имел заложницей Белинду, жизнь его находилась в такой же безопасности, как и жизнь человека, нашедшего убежище в церкви. Во всяком случае, в любой другой церкви, кроме церкви преподобного Гудбоди.

— Я вас понял, — кивнул я.

— И еще одно условие, — продолжал Ван Гельдер. — Она будет моей гарантией. К тому же, у меня — кольт, а у вас — игрушка…

Я кивнул, и он начал продвигаться к выходу на лестницу, загораживаясь Белиндой.

— В конце улицы стоит закрытая синяя машина, — продолжал он. — Моя. И я в ней уеду. По пути к автомобилю я разобью все телефоны-автоматы. Если, дойдя до машины, я увижу вас у этой раскрытой двери, девушка мне больше не понадобится. Понятно?

— Понятно! Но если вы ее предательски убьете, вам не уснуть спокойно до самой смерти. Это вы и сами понимаете!

— Понимаю, — сказал он, продолжая пятиться к двери.

Я отвернулся. В этот момент де Грааф привстал и, вынув носовой платок, приложил его к ране на лбу, значит, он сам мог о себе позаботиться.

Я снял руку с шеи Гудбоди, отобрал у него пистолет, вытащил наручники и сковал его руки с руками мертвецов. Потом я прошел мимо Гудбоди и помог ослабевшему де Граафу подняться и сесть в кресло. Затем оглянулся на Гудбоди, смотревшего на меня с искаженным от ужаса лицом. И когда он заговорил, его глубокий голос сорвался почти на истерический крик:

— Вы не посмеете оставить меня здесь, в таком положении!

Я взглянул на массивных мертвецов, к которым он был прикован наручниками, и холодно заметил:

— Никто не мешает вам взять их под мышку и уйти!

— Именем Господа Бога, Шерман…

— Вы вздернули Астрид Лемэй на крюке! — перебил я. — Я обещал ей, что помогу выбраться на правильный путь, и вы вздернули ее за это! Мэгги вы закололи вилами… Мою Мэгги! Вы и Белинду собирались вздернуть на крюке! Мою Белинду! Судя по всему, вы обожаете смерть — так наслаждайтесь ею для разнообразия в непосредственной близости! Я уверен, что она доставит вам огромное удовольствие. — Я подошел к открытой двери, а потом, обернувшись, добавил: — Если Белинде будет суждено погибнуть, я сюда вообще не вернусь!

Тот застонал, как раненое животное, и, содрогаясь от страха и отвращения, посмотрел на два трупа, державших его в плену.

Я приблизился к двери и выглянул. Внизу, на тротуаре, лежало поверженное тело Труди, но я почти не смотрел на нее. Я увидел, как Ван Гельдер подвел Белинду к машине. Прежде, чем сесть в нее, он поднял голову и посмотрел в мою сторону. Увидев меня, он кивнул и открыл дверцу.

Я подошел к де Граафу и помог ему подняться с кресла и подойти к выходу. Уже находясь у самой двери, я повернулся и посмотрел на преподобного. Его глаза казались остекленевшими на обезумевшем от страха лице, из горла вырывались какие-то хриплые звуки. Такой вид бывает у человека, который заблудился в темном и страшном лабиринте кошмаров и ужасов, которого преследуют дьяволы ми преисподней, и который понимает, что спасения для него больше нет.