Суворов

КАМПАНИЯ 1788 ГОДА

Суворов быстро оправился от тяжелых ран. «Я теперь только что поворотился, выездил близ пяти сот верст верхом в шесть дней, а не ночью, — пишет он дочери. — Прости, мой друг Наташа, я чаю, ты знаешь, что мне моя матушка Государыня пожаловала Андреевскую ленту "За веру и верность"».

Он готовился к новым боям, обучая вверенную ему пехоту штыковому бою, а кавалерию — сабельной атаке.

Первое большое сражение закончилось победой, но оно показало недостаточную стойкость войск. Через десять дней после Кинбурна Суворов поделился с главнокомандующим мыслями о способах усиления армии. Чтобы успешно сражаться с хорошо подготовленным неприятелем, утверждал он, нужны мужественные, знающие свое дело офицеры, спартанцы, а не сибариты. Он резко критикует привилегированную часть офицерского корпуса — гвардейцев, называет их преторианцами, льстецами, прекраснодушными болтунами и предлагает с целью обеспечения офицерами растущей во время войны армии приостановить действие указа о вольности дворянства. В трудный для Отечества час никто не может прятаться за спины других. Все должны служить!

Столь резкий и откровенный тон письма озадачил составителей четырехтомного собрания суворовских документов, издававшихся в 1949—1953 годах. Публикаторы сделали пометку: «Письмо написано неустановленному лицу, очевидно В.С. Попову». Однако судя по обращению «любезный шевалье» оно было адресовано О.М. де Рибасу — дежурному бригадиру Потемкина, приезжавшему по его поручению в Кинбурн сразу после сражения, — и, конечно, предназначалось самому главнокомандующему Оно и находится среди писем и донесений Суворова Потемкину, а следовательно, дошло до адресата.

Мы не знаем, что ответил главнокомандующий. Но строки его приказов созвучны мыслям, знакомым нам по суворовским наставлениям войскам. В приказе от 18 декабря 1787 года сказано:

«Из опытов известно, что полковые командиры обучают часто движениям, редко годным к употреблению на деле, пренебрегая самые нужныя; и для того я сим предписываю, чтобы обучали следующему: марш должен быть шагом простым и свободным, чтобы не утруждаясь, больше вперед подвигаться… Как на войне с турками построение в каре испытано выгоднейшим, то и следует обучать формировать оный из всякого положения. Наипаче употребить старание обучать солдат скорому заряду и верному прикладу…

В заключение всего я требую, дабы обучать людей с терпением и ясно толковать способы к лучшему исполнению. Господа полковые командиры долг имеют испытать наперед самих обер- и унтер-офицеров, достаточно ли они сами в знании. Унтер-офицерам и капралам отнюдь не позволять наказывать побоями…

Отличать прилежных и доброго поведения солдат, отчего родится похвальное честолюбие, а с сим и храбрость…

В коннице также исполнять, что ей может быть свойственно. Выстроение фронтов и обороты производить быстро, а паче атаку, коей удар должен быть во всей силе; сидеть на лошади крепко с свободностию, какую казаки имеют, а не поманежному принужденно…

Артиллеристов обучать ежедневно примерно и с порохом, егерей преимущественно обучать стрелять в цель…

Всякое принуждение, как-то вытяжки в стоянии, крепкие удары в приемах ружейных должны быть истреблены; но вводить бодрый вид при свободном держании корпуса, наблюдать опрятность, столь нужную к сохранению здоровья, содержать в чистоте амуниции платья и обуви, доставлять добрую пищу и лудить почасту котлы.

Таковыми попечениями полковой командир может отличиться, и буду я на сие взирать, а не на вредное щегольство, удручающее дело».

Как видим, главнокомандующий и его лучший боевой генерал в вопросах обучения войск, отношения к солдату, ведения боевых действий были единомышленниками.

Потемкин держал Суворова в курсе всех важнейших новостей, делился с ним планами предстоящей кампании. Суворов чувствовал, что находится у главнокомандующего на особом счету. 25 февраля 1788 года он пишет: «Вашей Светлости милостивое письмо от 13 ч. сего месяца получил. Будьте, батюшка, здоровы для нас и веселы. Чем больше Вы до меня милостивы, тем паче я боюсь проступитца по общему несовершенству.

С аулами поступлю точно по велению Вашей Светлости. Верный кош произведет здесь благочестивый парад и повеселитца…»

Он большей частью живет в Кинбурне, учит свои войска, готовится к новым боям. В минуты отдыха вспоминает о дочери, радуется ее успехам в учебе, мечтает о встрече с ней: «Милая моя Суворочка!.. Ты меня так им утешила, что я по обычаю моему от утехи заплакал. Кто-то тебя, мой друг, учит такому красному слогу, что я завидую, чтоб ты меня не перещеголяла… О! ай да Суворочка, как же у нас много полевого салату, птиц, жаворонков, стерлядей, воробьев, полевых цветков! Морские волны бьют в берега, как у вас в крепости из пушек. От нас в Очакове слышно, как собачки лают, как петухи поют. Куда бы я, матушка, посмотрел теперь тебя в белом платье! Как-то ты растешь! Как увидимся, не забудь мне разсказать какую приятную историю о твоих великих мужах в древности. Поклонись от меня сестрицам. Благословение Божие с тобою!»

Зимой—весной 1788 года армия Потемкина прирастала подходившими пополнениями. Готовилась осадная артиллерия, делались запасы пороха, ядер, бомб. Особое внимание главнокомандующий уделял строительству гребных судов, и Суворову вскоре пришлось заняться новым для него делом — созданием гребных флотилий на Днепровско- Бугском лимане.

«Суда готовить приказал я гребные с крайнею поспешностию, — уведомляет Потемкин Суворова письмом от 2 марта. — В Кременчуге у меня наподобие запорожских лодок будет 75, могущих носить и большие пушки. Как скоро Днепр пройдет, то и они пойдут. Естли бы сие строилося в Адмиралтействе, то бы никогда их не дождалися».

Суворов разделял мнение своего начальника о Херсонском адмиралтействе, которое возглавлял контр-адмирал Николай Семенович Мордвинов. Вот строки из его письма Мордвинову от 23—24 октября 1787 года: «Не приемли всуе имя Господа. Ваше Превосходительство 3-й раз покорно прошу о спуске на здешний берег Ярославского пехотного полка, которого обозы уже сюда переправляютца… Милостивый Государь мой, я служил флоту всем сухопутным войском из Херсона, оставляя там почти одни нужные караулы и в жестокости войны ограничивая себя здесь известным моим малочислием. Вы по службе делаете толь слабое воздаяние».

Александр Васильевич иронично именовал неповоротливых моряков «херсонской академией». Для его отношений с Мордвиновым характерен эпизод, приведенный в поздних воспоминаниях дочери адмирала Надежды Николаевны: «Отец рассказывал, как раз он был озабочен во время турецкой войны.

Однажды он принес план Суворову и, разложив на стол, просил решения на счет каких-то распоряжений, но тот вместо ответа прыгал около стола и повторял: "Ку-ку-ри-ку", что он обыкновенно делал, когда не хотел отвечать. Отец, потеряв терпение, должен был уйти со своим планом и решить сам, как действовать без совета Суворова».

Главнокомандующий не мог простить Мордвинову его формального отношения к делу. Когда в конце августа минувшего года он приказал севастопольскому флоту выйти в первый боевой поход, Мордвинов, как старший морской начальник на Черном море, продублировал этот приказ командующему севастопольской эскадрой контр-адмиралу М.И. Войновичу, не решившись доложить Потемкину о приближении периода опасных осенних штормов. Флот попал в страшную бурю и едва не погиб: фрегат «Крым» затонул у крымских берегов, линейный корабль «Мария Магдалина» был отнесен к Босфору и захвачен турками, остальные корабли получили сильные повреждения.

Недовольный Мордвиновым и Войновичем Потемкин уже разглядел в скромном капитане бригадирского ранга Федоре Ушакове талант морского предводителя. В конце октября светлейший князь вызвал его в Херсон, но Мордвинов, воспользовавшись занятостью главнокомандующего, отослал Ушакова обратно в Севастополь, за что и получил выговор. Потемкин был вынужден воспользоваться услугами иностранных специалистов. Сначала он добивался приглашения опытного моряка голландца Яна Генриха ван Кинсбергена, но этот герой минувшей войны с турками и георгиевский кавалер не смог отправиться в Россию. Пришлось искать других моряков.

«В крайней прошу содержать тайне, — сообщает Потемкин Суворову, — гребными судами будет командовать князь Нассау под Вашим начальством. Он с превеликою охотою идет под Вашу команду Я бы давно его отправил, но даю время морским изготовиться для себя, а как будет готово, тогда ево пришлю». «Милостивый Государь! — отвечал 9 марта Суворов. — Я несказанно рад Князю Нассау, толь испытанному мужественному товарищу, что ему частью ревную».

На другой день Суворов, получив новое письмо, благодарил Потемкина за милость к нему и его племяннику князю Андрею Горчакову: Григорий Александрович добился у императрицы разрешения определить восемнадцатилетнего сержанта гвардии флигель-адъютантом к дяде.

Еще 13 февраля императрица писала Потемкину: «В американской войне имянитый аглинский подданный Пауль Жо-нес, который, служа Американским колониям, с весьма малыми силами зделался самим агличаном страшным, ныне желает войти в мою службу. Я, ни минуты не мешкав, приказала его принять и велю ему ехать прямо к Вам, не теряя времени. Сей человек весьма способен в неприятеле умножить страх и трепет. Его имя, чаю, Вам известно. Когда он к Вам приедет, то Вы сами луч[ш]е разберете, таков ли он, как об нем слух повсюду. Спешу тебе о сем сказать, понеже знаю, что тебе небезприятно будет иметь одною мордашкою более на Черном море». «Третьего дни приехал Князь Нассау, — отвечал Потемкин. — Наполнен ревности к службе. Просит неотступно самой опаснейшей комиссии, какая может представиться. Столь знаменитый американский Генерал Пауль Жонес, прославившийся самими дерзновенными предприятиями на море… лутче будет у нас, а то худо, коли пойдет к туркам». Итак, Джонс собирался в Россию, а принц Нассау уже был готов поступить под команду Суворова.

Следует сказать несколько слов об этих «мордашках», с которыми Суворову пришлось тесно общаться во время боев на Лимане в июне 1788 года.

Принц Карл Генрих Николай Оттон Нассау-Зиген, которому шел 43-й год, принадлежал к побочной линии известного владетельного дома в Германии — княжества Нассау. Дуэлянт и прожектер, принц с пятнадцати лет служил во французской армии. Участвовал в кругосветной морской экспедиции знаменитого Бугенвиля. Когда Франция и Испания выступили против Англии на стороне ее восставших колоний, Нассау руководил неудачной осадой с моря важнейшей британской крепости Гибралтар. Он имел чины генерал-лейтенанта испанской и французской армий. Поправив свои денежные дела женитьбой на богатой польке, Нассау взялся устроить сбыт польских товаров через Херсон и сумел войти в доверие к Потемкину, сопровождал князя во время путешествия Екатерины на юг и стал известен самой императрице. После начала войны принц выполнил несколько важных дипломатических поручений в Париже и Мадриде. Имея репутацию опытного морского командира, он был принят на русскую службу с чином контр-адмирала. 26 марта Потемкин назначил его начальником армейской гребной флотилии.

Шотландец Джон Поль Джонс, переселившись в североамериканские колонии Великобритании, занимался торговлей рыбой и имел небольшую рыболовецкую флотилию. В начале Войны за независимость он предложил свои услуги американскому конгрессу. Джонс со своими небольшими судами дерзко нападал на отдельные английские корабли, чем заслужил прозвища «пирата» и «врага» родины. Не имея патента капитана, он сильно рисковал — попадись он в руки англичан, те бы его повесили. Французская печать создала Джонсу репутацию выдающегося моряка. После войны он жил в Париже. Екатерина, зная о желании Потемкина заполучить предприимчивого командира для Черноморского флота, решила сделать ему «подарок». «Он у самих агличан слывется вторым морским человеком», — писала она светлейшему князю, не подозревая о том, что повторяет легенду, созданную французами. И с легкой руки российской императрицы американец, не командовавший даже фрегатом, заочно получил чин капитана генерал-майорского ранга, а 4 апреля, еще до приезда в Россию, был возведен в контр-адмиралы.

На юге дела шли своим чередом. 1 апреля любезным письмом по-французски Суворов приветствовал принца Нассау: «Я имел честь получить письмо Вашего Высочества… Не токмо квартира моя в Херсоне, но и все мои дома везде — Ваши. Дорожу славой иметь счастие служить на одном континенте со столь прославленной особой. Постараюсь своею искреннею преданностию стать во всякое время достойным Ваших милостей».

Командующему 3-й дивизией Екатеринославской армии (так именовалась должность Суворова) пришлось, помимо укомплектования и обучения своих войск, заниматься укомплектованием гребной флотилии принца. На ее суда определялись суворовские пехотинцы. Ему была подчинена и вторая гребная флотилия, куда послали бывших запорожцев, из которых Суворов сформировал по приказу Потемкина в феврале 1788 года отряд «верных казаков». Князь поначалу хотел назвать его «кошем верных запорожцев», но императрица поправила его. Кош во главе с опытным заслуженным воином Сидором Игнатьевичем Белым насчитывал около тысячи человек и представлял грозную силу.

Нассау и войсковой есаул Белый принялись сколачивать свои флотилии, учить новоявленных моряков маневрированию, взаимодействию, сигналам. Часто они просили Суворова подействовать на Мордвинова, не спешившего снабдить флотилии всем необходимым. Генерал всегда шел им навстречу. Он был воин до мозга костей и сразу же предложил Нассау:

«Принц! Покамест храните в тайне общую нашу задачу, как делаю я здесь: по мнению моему, в Херсонской академии по временам многие непотребства творятся. Слышал я, что г. Корсаков служит в егерях, кои вероятно будут на вашей эскадре. Я его знаю с детства, это мелкий плут, но в своем деле искусный. Не будете ли Вы добры лично испытать его по прилагаемым к сему пунктам, не отдавая ему моего письма… Полезно также узнать, какого он о сем будет мнения, и дать мне знать. Простите мою смелость и откровенность».

Инженер-подполковник Николай Иванович Корсаков, любимец Потемкина, строил Херсон, укреплял Кинбурнскую крепость. Он действительно добился перевода во флотилию Нассау и геройски сражался с турками в лимане. Хорошо знакомый с его родителями Суворов назвал Корсакова «мелким плутом», очевидно, в связи с его недавней женитьбой на родной сестре Мордвинова. Но он, безусловно, доверял знающему дело инженеру, о чем свидетельствует письмо с «прилагаемыми пунктами»:

«Любезный Николай Иванович! Поздравляю с возвращением. Каких Вы мыслей об Очакове? Осмелюсь просить у вас совета как у инженера — хоть из одного любопытства. Будем прямы и откровенны и да останется всё между нами, порукой в том моя честь.

Посему и только посему предположите, что Вы не видите еще наших войск со стороны степи, а с моря не будет нам препятствий и мы начнем на плоскодонных судах. Не посеешь — не пожнешь, так ведь?

1. Расстояние. 2. Расчет времени. 3. Березань. 4. Батарея Гассана. 5. Местность открытая, настильным огнем стенку нетолстую на берегу у самой воды обстрелять… Случиться может, что против ожиданий наших пожар в крепости не разгорится. 6. Как пробьем брешь — сразу на штурм… 7. Подступы к крепости сильно минированы. Возможно, что и вся крепость также. Можно на воздух взлететь. 8. Прочие предосторожности?

В ожидании Вашего мнения целую Вас…»

Речь идет о проработке плана взятия Очакова, не дожидаясь подхода главных сил Екатеринославской армии. Основная идея — атаковать крепость до прибытия турецкого флота, атаку вести на слабейшую стену, обращенную к Кинбурну. Гребные суда, на которые предполагалось посадить десанты, должны действовать при поддержке парусных кораблей Лиманской эскадры, которой командовал капитан бригадирского ранга Алексиано. Впрочем, оставались серьезные сомнения в осуществимости этого плана. О нем стало известно Потемкину, и тот потребовал пояснений. 18 апреля Суворов ответил:

«Вашей Светлости признаюсь, это моя система! План у меня больше недели. Принц Нассау вчера его у меня взял… Я требовал его мыслей глухо. Он мне на письме то же почти сказал. После первого огня он заворачивает вторую линию. Но чтоб Алексиано зависел от него, от берегу на полверсты, опровергает набережную, слабейшую Кинбурнской, стену. Первая линия парабольными выстрелами его протектует (защищает. — В. Л.). Как лутче меня матроз, он вам, Милостивому Государю, лутче то опишет.

К брешам транспорты мои: "а" — вправо, "б" — влево на стены, и пушки "с" — внутрь города. Тут и верный кош…

Основанием — вид Кинбурна оборонительный. Слабо по пункту, ежели действие не наступательное. Руки развязаны. Надлежит предварить бусурманский флот! Вот только, Светлейший Князь…»

Конечно, Суворов допустил бестактность, занявшись с Нассау и Корсаковым прикидкой плана штурма Очакова и не поставив в известность начальника. Он вознегодовал на Корсакова, подозревая, что именно тот выдал план Потемкину. Но, кажется, виновником был принц, человек на русской службе новый, своим назначением обязанный светлейшему князю и боявшийся потерять его доверие.

Как бы там ни было, главнокомандующий нисколько не оскорбился, внимательно рассмотрел план и откровенно высказал свое мнение автору. 29 апреля он писал своему любимцу из Херсона:

«Я на всякую пользу руки тебе развязываю. Но касательно Очакова попытка неудачная тем паче может быть вредна, что уже теперь начинается общих сил действие. Я бы не желал до нужды и флотилии показываться, чтобы она им (туркам. — В.Л.) не пригляделась.

Очаков непременно взять должно. Я всё употреблю, надеясь на Бога, чтобы достался он дешево. Потом мой Александр Васильевич с отборным отрядом пустится передо мною к Измаилу, куда поведем и флотилию. И для того подожди до тех пор, как я приду к городу. Верь мне, что нахожу свою славу в твоей… все тебе подам способы, но естли бы прежде случилось дело авантажное, то можно пользоваться следствием.

Ты мне говорил, что хорошо бы, пока флот не пришел. Кто знает, может быть, он тогда окажется, как только подступим. Позиция судов на плане в 250 саженях, что далеко для бреши.

Я получил известие из Цареграда, что муфти сменен. Визирь с Капитан-паши содрал несколько мешков на поход себе. Он, хотя и губы кусал с досады, но отдал.

Из Петербурга получил курьера. Государыня опробовала мой план о присоединении польских войск, которые состоять будут из 12 тысяч конницы народовой… Цесарцы от Графа Петра Александровича требуют, чтоб он, перешед Днестр, присоединив их к себе, действовал обще. Он прислал ко мне с казаком, требуя моих мыслей. Я пишу, что это будет очень хорошо».

Точно и обстоятельно главнокомандующий раскрывает перед командующим одной дивизией своей армии перспективы предстоящей кампании. В 1891 году замечательный русский военный историк, генерал-майор Генерального штаба, профессор Дмитрий Федорович Масловский, выпуская первый том «Бумаг князя Г.А. Потемкина», отметил: «Главная идея операционного плана Потемкина резко расходилась с суворовскою с первого же раза. У Суворова была одна частная идея — взять Очаков… Потемкин преследовал ту же цель… но, кроме того, он хотел тем или иным путем получить господство на море».

Турция хорошо подготовилась к войне. Французские корабелы руководили постройкой ее военных кораблей, французские инженеры укрепляли фортеции (в том числе Очаков), французские офицеры учили европейскому строю сухопутные силы. За спиной «партии войны» стояли две ведущие европейские державы — Англия и Пруссия. Швеция имела с Портой союзный договор.

Падение Очакова не вело к немедленному миру, как полагали многие, в том числе в высших сферах Петербурга. Война обещала быть затяжной, поэтому Потемкин не собирался сразу бросать войска на штурм мощной крепости, сберегая офицерский и унтер-офицерский состав армии для формирования новых частей и обучения пополнений.

Турецкий флот на Черном море имел подавляющее численное превосходство, поэтому еще до войны предполагалось послать в Средиземное море российский Балтийский флот. Как мы помним, подобный поход в 1770 году ознаменовался блистательным Чесменским сражением и полным уничтожением флота османов. Замечательный стратег Потемкин рассчитал, что осада Очакова заставит противника поддержать эту приморскую крепость своими кораблями и севастопольская эскадра получит необходимое время для восстановления и усиления.

Была еще одна причина не спешить со штурмом. Австрийский император Иосиф согласно союзному договору с Россией объявил войну Турции. Это стало большим успехом российской дипломатии и лично императрицы Екатерины. Потемкин хотел, чтобы союзники втянулись в боевые действия и отвлекли главные турецкие силы от помощи осажденному Очакову. Все эти расчеты блестяще оправдались.

Получив разъяснения главнокомандующего, Суворов отвечал кратко и точно: «Вашей Светлости милостивое письмо… будучи в отлучке, сего числа удостоился прочесть. За благоволения Ваши, Светлейший Князь, нижайше благодарю; всем жертвую милости Вашей, елико Господь Бог пособит. Повеления Вашей Светлости исполнил. Кавалерия вчера училась лутче. Шлиссельбургский полк хорошо учился».

В тот же день Александр Васильевич обратился с вежливым, но твердым наставлением принцу Нассау: «Слышал я, что Ваши егеря не стреляли боевыми патронами в цель. Не могу сему поверить. Должны же они были сделать хоть несколько выстрелов. Ради Бога, примите меры. Выдайте им скорее на олово за мой счет 50 рублей или больше. Покорно прошу Ваше Высочество, чтобы каждый человек выстрелил в цель до 20 раз… Бог да хранит нас от Академии. Я в сем уверился 1 октября (намек на бездействие херсонской эскадры Мордвинова в день Кинбурнского сражения. — В. Л.).

В моей пехоте каждый имеет при себе по 100 патронов в кожаных мешках, и им запрещено стрелять торопливо, наугад. Ваши имеют по 75, из коих только 40 при них, и хватает им сего запаса частенько не больше чем на полчаса, особливо ежели они себя убедят, что "пуля виноватого найдет". Постарайтесь, чтобы все 75 патронов были при них».

Суворов всерьез готовился к новым боям и требовал от своих подчиненных того же. Императрица Екатерина была против участия в наступившей войне иностранных добровольцев. Исключение делали для высококлассных специалистов — прежде всего инженеров и опытных моряков. 23-летний волонтер-француз граф Роже де Дама сам примчался в Елизаветград, где находилась ставка Потемкина. За него попросил принц Нассау, и главнокомандующий сделал для молодого человека исключение. В благодарность Дама, действуя через своих влиятельных родственников, помог Потемкину заполучить знаменитого французского хирурга Никола Массо, который впоследствии под стенами Очакова оперировал Суворова и Кутузова. Принц Нассау взял графа на свою флотилию. К этим дням относится описание Александра Васильевича, сделанное Дама в своих воспоминаниях, основанных на дневниковых записях:

«30 апреля принц Нассау получил письмо от генерала Суворова, в котором тот просил 2 вооруженных судна для крейсирования у носа Кинбурна и прекращения сообщения между Очаковом и морем. "Вот вам случай, — сказал мне принц Нассау, — в ожидании лучшего. Хотите взять под свою команду 2 маленьких парусно-гребных судна с двумя 12-ти дюймовыми орудиями и 500 стрелков. Отвезите их к генералу Суворову и примите его приказ. Если он не пошлет вас на смерть или не отдаст вас в плен, то даст вам, по крайней мере, возможность к тому…"

Я с восторгом согласился, взошел на борт моей маленькой эскадры и с попутным ветром… прибыл в Кинбурн.

Генерал Суворов спал, когда я пристал, и так как я не мог его видеть и передать имевшееся у меня для него письмо, я тут же велел моим стрелкам высаживаться на берег и разбить палатки на косе. Сам я затворился в своей палатке и спокойно уселся писать, велев сообщить мне, когда проснется генерал…

Я не без волнения размышлял о минуте, когда мне придется представиться ему, и был целиком занят этой мыслью, как вдруг в мою палатку совершенно просто вошел человек в сорочке и спросил меня, кто я такой. Я ответил ему и прибавил, что ожидаю пробуждения генерала Суворова, чтобы отнести ему письмо, данное мне принцем Нассау… "Я очень рад, — ответил он, — познакомить вас с ним. Это я, не правда ли, я держусь без чинов?"

Его манеры меня настолько же удивили, как и его одежда. Увидев, насколько меня смутило его странное появление, он сказал мне: "Оправьтесь и не беспокойтесь. Кому вы писали, когда я вошел?"

Между тем, я заметил, что с генералом в сорочке чувствуешь себя легче, поэтому я ответил ему просто, что пишу сестре и надеюсь, что принцу Нассау на следующий день представится случай послать мое письмо в Елизаветград, откуда оно пойдет по адресу.

"Не принц Нассау, а я отправлю его, — ответил он. — Но я ей тоже напишу". Он взял бумагу и перо, сел на табурет и написал сестре моей письмо в четыре страницы, содержания которого я никогда не узнал, которое она, однако, получила одновременно с моим письмом, не поняв и половины, как она впоследствии мне сказала. Когда мы сделали конверты и запечатали письма, он встал и ушел, унося письма с собою, а я проводил его до дому. Через некоторое время он меня отпустил, сказав, что известит меня завтра о том, что мне делать; предупредил, что всегда обедает в 6 часов и желает, чтобы я нигде больше не обедал, как у него.

Ровно в 6 часов, в тот же вечер, я явился к обеду. "Вы, конечно, ошиблись, monsieur, — сказал мне флигель-адъютант, — Его Превосходительство обедает в 6 часов утра, а теперь он спит". И он указал мне соломенный шалаш на берегу моря — единственную комнату генерала».

С нескрываемой иронией Дама описывает жалкий обед, которым его угостил русский генерал. Но после трапезы французу стало не до шуток — Суворов отвел его на берег моря и сказал: «Видите ли вы одномачтовое судно, пришвартовавшееся к нижней батарее Очакова? Оно ночью пришло из Константинополя, и я желал бы, чтобы вы сегодня ночью обрезали его канат и с частью ваших стрелков взяли его на абордаж. Это был бы очень полезный поступок: во-первых, мы получили бы сведения о турецком флоте, а во-вторых, добыли бы апельсинов, так как я знаю, что оно нагружено ими».

Граф признавался, что «весь день надеялся получить отмену приказания, но так как она не приходила, то он, хоть и считал задание крайне нелепым, поднял паруса». Ночью его судно сначала под парусами, затем на веслах осторожно подошло к «добыче». «Надежда на успех начала возрождаться во мне, — вспоминает Дама. — Но турки отлично видели наше приближение и… открыли огонь со всех батарей ядрами, картечью и ружейными выстрелами». Пришлось ретироваться. «Я сошел на берег Кинбурна сильно смущенный тем, что не мог принести апельсинов генералу Суворову, однако же нужно было рапортовать ему. Каково же было мое удивление, когда он мне сказал, что сам не считал дело возможным, но что он любил отдавать подобные приказания, чтобы развивать под пушечными ядрами воинский дух в солдатах».

Молодой француз с гордостью записал, что в этот день, 2(13) мая 1788 года, он «в первый раз в жизни побывал под пулями». Суворов поручил ему крейсировать каждую ночь у носа Кинбурнской косы, чтобы следить за кораблями противника. «В те дни, когда я обязан был представлять отдых моему экипажу, — вспоминает француз, — я смотрел на маневры, которые генерал Суворов приказывал производить своим войскам и которые все носили отпечаток его характера и его военного духа. То он штурмом брал свою крепость, то устраивал атаку одних каре на другие, подобные им, которые сходились со штыками наперевес; никогда его обучение не шло известным тактическим путем, и тем любопытнее для меня было это зрелище».

Так продолжалось до 20 мая. «Когда я окончил письмо, — сообщил Суворов Нассау, — бусурманский флот явился величественно в числе 52 судов. Из них многие уже стоят на якоре под Очаковом… Я предполагаю, если только старый Капитан-паша находится на флоте, то не пройдет суток, как он нападет на нас. Это было писано в 8 часов утра, а в 9 часов мы увидели еще 22 парусных судна… Пока обнимаю Вас, Принц. Да увенчает Вас Господь лаврами».

Тут же последовал приказ атаману коша верных казаков: «Сидор Игнатьевич! Сближте ко мне сюда под Кинбурн ваших запорожских две легких лодки и одну побольше с добрыми молодцами. Те, которые были из Глубокой, отпускаю я назад».

В донесении главнокомандующему от 21 мая Суворов уточнил: всего под Очаковом и в море 92 судна.

Граф Дама, не задерживаясь, ночью ушел к Глубокой пристани, где находилась флотилия Нассау Капитан-лейтенант Рейнгольд Остен-Сакен задержался со своей дубель-шлюпкой до утра и был настигнут быстроходными легкими судами противника подле устья Буга. Сакен отправил экипаж с флагом и секретными документами на весельной шлюпке, а сам взорвал свое судно, причинив ущерб окружившим его туркам. Подвиг Сакена стал широко известен. Сама императрица позаботилась о его родных.

Кампания на воде началась. И в это время к Потемкину прибыл Поль Джонс. Дареному коню в зубы не смотрят, гласит народная мудрость. Главнокомандующий был вынужден дать американцу должность, соответствующую его высокому чину контр-адмирала, пожалованному щедрой российской императрицей. 20 мая светлейший князь назначил Джонса командиром парусной лиманской эскадры и отправил его на лиман и в Кинбурн с приказанием принять команду и рапортовать, «относясь также и к Господину Генерал-Аншефу и Кавалеру Суворову для согласования действий».

Джонс не знал русского языка. Еще в Петербурге к нему был прикомандирован переводчик из Коллегии иностранных дел. Потемкин послал с американцем своего дежурного бригадира Осипа де Рибаса. Письма умного и наблюдательного неаполитанца правителю канцелярии Потемкина Василию Степановичу Попову дают представление о том, что творилось в командной среде на лимане накануне сражений с могущественным флотом противника. «Александр Васильевич принял вчера Поль Джонса с распростертыми руками, — сообщает Рибас 24 мая. — Доверие, дружба установлены как с одной, так и с другой стороны. Генерал Суворов написал сейчас к Алексиано письмо, копию которого прилагаю. Уверяю Вас, любезный друг, что определение здесь в должность этого нового контр-адмирала утомило мой ум и тело.., Дай Бог, чтобы чувство долга и отечества превозмогли досаду и злобу».

Парусной эскадрой командовал Панаиоти Павлович Алексиано, храбрый и знающий морское дело грек, перешедший на русскую службу в годы предыдущей турецкой войны. Он отличился во многих морских боях и заслужил Георгия 4-й степени. Оскорбленный предпочтением ему Джонса, Алексиано решил уйти в отставку. За ним готовы были последовать греки, составлявшие значительную часть командного состава Черноморского флота. Не хотели служить с «пиратом» и офицеры-англичане. «Если этот человек (Алексиано. — В. Л.) удалится, — предупреждал Потемкина Рибас, — эскадра не будет существовать!»

«Батюшка мой друг Панаиоти Павлович! — взмолился Суворов. — Помилуйте, что Вы предпринимаете, заклинаю Вас днем Нашего Спасителя, грядущего судить живых и мертвых. Вы ему отвечать будете! Лавры Ваши ныне завянуть не могут… Я уступал Судьбе, Россия службою моею питалась, Вашею питатца будет. По критическим обстоятельствам достоинствами Вашими Вы вечно прославитесь. Из рога изобилия Высочайшего престола истекут Вам милости выше Вашего ожидания. Светлейший Князь его покровительством уважит Ваши заслуги. Будьте с Адмиралом (Джонсом. — В. Л.) на образ консулей, которые древле их честь жертвовали чести Рима… Кончите толь важную экспедицию… кампания начинается… здравый разсудок не дозволяет решиться стремглав и дать своим страстям над собою обладать.

Теперь храброго и честного человека долг избавить Кинбурн предосуждения, поразить неверных и увенчатца победами».

Авторитет Суворова подействовал. 26 мая Алексиано написал Потемкину: «С самого того времени, как я имел счастие принять Россию за свое отечество, никогда я ни от чего не отказывался и прихотей не оказывал. Критические обстоятельства, в которых мы находимся, и любовь общего блага меня решили. Я остаюсь, но чувствуя обиду». Заслуженный моряк принял на себя роль заместителя и консультанта Джонса, поднявшего свой флаг на линейном корабле «Святой Владимир».

К этим раздорам прибавилась нерасторопность руководимого Мордвиновым Херсонского адмиралтейства, еле успевавшего снабдить эскадру и гребные флотилии всем необходимым для боевых действий. Нассау и Джонс сразу невзлюбили друг друга. Наличие трех контр-адмиралов на лимане (Мордвинов, Нассау и Джонс) было явным перебором.

Главнокомандующий, заваленный делами накануне похода армии к Очакову, поручил налаживать отношения между флагманами Суворову и Рибасу. Но отношения между сухопутным и морским начальством всегда были сложными. Эскадра Джонса Суворову не подчинялась, Да и Нассау считал себя независимым и от Джонса, и от Суворова. Отсутствие единого командования не позволило выработать единый план действий. Моряки были заняты подготовкой к отражению атаки турецкого флота.

Суворова беспокоило положение Кинбурнской крепости. О готовности самого генерала и его войск сразиться с врагом красноречиво говорит письмо полковнику Чиркову: «Николай Александрович! …прибудет к Вам гранодер с ножом и помочью для закидывания ножа за плечо к удобности в походе и атаке пальбою, что прошу Вас наискорее исправить. На сухом пути против бусурман потребно непрестанное движение! Оборонительного нет, коль паче отступательного. Пулю беречь… на 3 дни бою… Отнюдь не расстрелятца и позорно погибнуть на месте, как Анреп[8]… Пугательная пальба противника паче ободряет… Прибавьте команды: режь, коли, руби… От храброго российского гранодера не только сии неверные варвары, но и никакое войско в свете устоять не может. Господь Бог Вам в помощь!»

Напряжение нарастало. Ежедневными рапортами Суворов сообщал Потемкину о маневрировании морских сил противника. Его наблюдатели особенно внимательно следили за адмиральским кораблем. 7 июня в ночь на стрелке Кинбурнской косы по приказу Суворова была скрытно сооружена батарея на 13 орудий. А в четыре часа утра в лимане турки двинулись на сближение с русскими флотилиями. В семь часов заговорили пушки российских гребных судов — секретное оружие Потемкина. Эффект оказался потрясающим: турецкие корабли не выдерживали концентрированного огня, в панике наталкивались одно на другое. Сражение длилось до полудня. Три больших корабля были взорваны, многие получили течь, десятки сделались непригодными к бою. Флотилия Нассау и приданная ей флотилия запорожцев, которую вел Алексиано, с победой вернулись и встали впереди эскадры Джонса, которая из-за противного ветра не двинулась с места. Сам контр-адмирал во время сражения был на шлюпке Нассау в роли адъютанта.

Эмоциональное описание хода битвы оставил Нассау в письме жене: «У Капитан-паши против меня было пятьсот семь судов, прекрасно построенных, снабженных всем, вооруженных большими пушками, и, однако, я потерял только двух офицеров ранеными. Но в возмездие на трех кораблях, которые они потеряли, должны были погибнуть, по крайней мере, триста человек… Нет большего удовольствия, как содействовать выигрышу сражения! Но это удовольствие я буду часто иметь с русскими. Офицеры, бывшие под моей командой, солдаты, матросы — все вели себя как герои! Никого нет в мире храбрее русских! Сегодня утром мы отслужили молебен при громе пушек. Генерал Суворов, который из Кинбурна видел нашу победу, тоже служит молебен и стреляет из пушек».

Еще не получив донесения Нассау, Суворов послал ему записку: «Здесь поговаривают, Принц, что Вы за Сакена воздали с лихвой. Ежели это правда, так дай Бог, чтоб и дале было не хуже. Провидение за нас. Атакуйте сообща. Я в Вашем распоряжении. Возможно, выдвину вперед одну батарею, для пущей важности, а также чтобы более пробить брешей в золотом мосту».

Потемкину полетел рапорт: «Вашу Светлость поздравляю с победою на Лимане над старым турецким великим адмиралом!.. На Кинбурнской стрелке совершена батарея с тринадцатью орудиями… С помощью Всемогущего Бога, сколько можно, не будем давать золотого моста неверным». В личной записке Суворов не смог сдержать чувств: «Батюшка Князь Григорий Александрович. Цалую Ваши руки! Главное дарование великого человека — знать избирать особ по их талантам».

Главнокомандующий не ошибся, поручив гребную флотилию предприимчивому и знающему морское дело Нассау, как не ошибся и в Суворове. Считая завершившееся сражение первой пробой сил, тот готовился внести свой вклад в победу.

Тогдашние военачальники, чтобы избежать ожесточенного сопротивления разбитого и загнанного в угол противника, давали ему возможность отступить — «золотой мост». Турки должны были входить в лиман и выходить из него в море через узкий пролив. Подле этого «золотого моста» и поджидали их хорошо замаскированные суворовские батареи. При них устраивались калильные печи — раскаленные ядра легче пробивали деревянные корпуса кораблей. Для прикрытия артиллерии были расставлены два батальона.

Эти места показались Потемкину нездоровыми, поскольку именно здесь были зарыты тела погибших в прошлогоднем сражении. Он посоветовал их переменить. «Бога ради, сделайте милость, потерпите, — решительно возразил Суворов, — батарею не я выдумал… Теперь она уж есть, и другая, к ней крестная, в сию ночь поспела… Я сам там и подручные войски к ним стоят спокойно и здоровы. Помилуйте, Светлейший Князь, ежели их сносить, вид не очень будет хорош туркам и нашим».

Потемкин согласился, приказав прислать из Херсона пушки для усиления Кибурнской крепости. Все ждали прихода севастопольского флота. Капитан-паша мог оказаться между двух огней. Но Войнович не появлялся. Потемкин посетовал Суворову на медлительность контр-адмирала, прибавив, что его квартирмейстеры затащили армию на Буг, где «перейти болоты мешают». «Однако, — добавил он, — я нашел теперь место, без того был бы я уже у вас».

При сооружении батарей Суворову пришлось выдержать напор моряков. «Поль Джонс мне пишет про батарею, словно министр, — делится он с Рибасом. — Я отбрасываю холодность и отвечаю: "В соответствии с желанием Вашего Превосходительства батарея может быть построена с тем, чтобы сжечь раскаленными ядрами все корабли неверных… Когда морское сражение будет выиграно, Вы будете преследовать их флот, бегущий в беспорядке. Сделайте милость, известите меня заранее, поскольку, ежели я поспешу, они выведут нас из строя до назначенного Вашим Превосходительством срока"».

В отличие от Джонса Суворов знал, какой губительный вред батареям на косе может принести массированный огонь с турецких кораблей. Его расчет основывался на внезапности ввода батарей в действие и только после решительного успеха, когда суда противника будут ретироваться через пролив, — и он оказался правильным.

В письме Рибасу он дает «пирату» и другим морякам язвительную характеристику: «Поль Джонс страшится варваров. Служба наша ему внове, делать ничего не желает, а посему батарея — повод для проволочек или для того, чтобы сказать на мой счет, что я ничего делать не желаю. Вот тайна англо-американца, у которого вместо Отечества — собственное его благополучие… Таковы же Чесменский, Войнович. Чего им еще надобно? Коли по прихоти их не сбывается, сразу грозят отставкой… Это мое зубоскальство, хотя и против моей воли». Рибас предупредил Попова: «Снова черт вмешался между Нассау и Джонсом. Но любят ли они друг друга или нет, это не наше дело. Лишь бы не страдали люди, состоящие под их командой, и благо государства»[9].

Шестнадцатого июня опытный командующий турецким флотом Газы Хасан воспользовался попутным ветром и снова двинул в лиман свои легкие суда, поддерживая их линейными кораблями и фрегатами. Это была ошибка: на мелководье кораблям было трудно маневрировать. Сразу же сел на мель корабль самого капитан-паши. Флот был вынужден лечь в дрейф. Утром русские гребные суда под командой Нассау, Алексиано, Корсакова и Белого атаковали противника. Капитан-паша покинул свой неподвижный корабль и пересел на легкое судно. Еще один линейный корабль и два фрегата были объяты пламенем и взорвались.

С особенным мужеством и искусством дрались запорожцы. Их предводитель Сидор Игнатьевич Белый был смертельно ранен. «Алексиано, не будучи командиром, всем командовал, — писал Рибасу Корсаков, — по его совету во всём поступали. Где он, там и Бог нам помогает, и вся наша надежда была на него».

Но, как говорят французы, «на войне как на войне». Старшим начальником был Нассау, ему и достались лавры. Повезло и недавнему знакомцу Суворова молодому графу Дама: в его руки попал важный трофей — флаг самого турецкого адмирала.

«Ура! Светлейший Князь. У нас шебека 18-пушечная. Корабль 60-пушечный не палит, окружен, Адмиральский 70-пу-шечный спустил свой флаг. Наши на нем», — доносил Потемкину Суворов. В записке, посланной им Нассау, сквозит ревность: «Увы! Какая слава Вам, блистательный Принц! Завтра у меня благодарственный молебен. А мне одни слезы».

Но Александр Васильевич все-таки внес лепту в окончательную победу. Ночью, когда турецкие корабли попытались выйти в море, заговорили суворовские батареи. Внезапность обстрела деморализовала турецких капитанов. Они решили, что сбились с курса и вместо пролива подошли к Кинбурнской крепости. Корабли стали на якорь. Раскаленные ядра, пробивая корабли насквозь, наносили тяжелые повреждения. Суворовские артиллеристы потопили семь судов (экипажи до 1500 человек, вооружение — 120—130 орудий). Сам он послал шлюпку к Нассау с предложением добить противника. Несмотря на протесты Джонса, боявшегося за свою оставшуюся без прикрытия эскадру, Нассау и Алексиано ринулись в атаку; пять линейных кораблей было сожжено, один фрегат взят невредимым. «Теперь у нас на Лимане идет окончательное, — радостно сообщил Потемкину Суворов. — В дыму слышно "ура!"». И, наконец, наступил финал сражения: «Виктория… мой любезный шеф! 6 кораблей».

Потемкин получил это известие на марше армии к Очакову. «Мой друг сердешный, любезный друг, — писал он Суворову. — Лодки бьют корабли, и пушки заграждают течение рек. Христос посреди нас! Боже! дай мне тебя найтить в Очакове. Попытайся с ними переговорить, обещай моим именем цельность имения и жен и детей. Прости, друг сердешный, я без ума от радости. Всем благодарность, и солдатам скажите».

В вихре дел Александр Васильевич успел отправить письмо в Смольный институт Наташе: «Здравствуй, Суворочка, с столь знатными победами. Тебе в подарок план».

Моряки были щедро награждены. За первую победу Нассау получил Георгия 2-й степени, за вторую — чин вице-адмирала и богатое имение. Алексиано по представлению Потемкина был пожалован в контр-адмиралы. Джонс, чья эскадра так и не приняла участия в сражении, получил орден Святой Анны, как и сидевший в Херсоне Мордвинов. Наиболее отличившиеся офицеры были награждены Георгиевскими крестами или богато украшенными шпагами с надписью «За мужество, оказанное в сражениях на Лимане Очаковском». Георгия 4-й степени получил и счастливчик Дама.

«Мы лодками разбили в щепы их флот и истребили лутчее, —доносил 19 июня Потемкин императрице. — Вот, матушка, сколько было заботы, чтобы в два месяца построить то, чем теперь бьем неприятеля. Не сказывая никому, но флот Архипелажский теперь остановить совсем можно… Бог поможет — мы и отсюда управимся».

Успех следовал за успехом. 1 июля флотилия Нассау уничтожила турецкие суда, спасавшиеся под стенами Очакова. В сражениях в лимане противник потерял 15 кораблей, не считая более мелких судов — целый флот, превосходивший Севастопольскую и Херсонскую эскадры вместе взятые. 3 июля в морском сражении севастопольцы заставили турецкий флот отступить.

Победы на юге имели важное стратегическое значение. 25 июня после устроенного в Петербурге благодарственного молебна за победу в лимане в столицу пришло известие о нападении шведов на пограничный укрепленный пункт Нейшлот. Король Густав III не без подстрекательства Англии и Пруссии открыл военные действия поблизости от столицы Российской империи. Рассчитывая на превосходство своего флота, он мечтал захватить Петербург и сбросить статую Петра Великого в Неву. Готовившийся к походу в Средиземное море Балтийский флот остался дома и дал отпор агрессору.

С очаковской осадой связаны обвинения Потемкина в гонениях на Суворова. Эта легенда оформилась под пером Полевого. По словам журналиста, Суворов, недовольный нерешительностью главнокомандующего и медленным ходом осады, воспользовался вылазкой турок и попытался захватить крепость, но, не получив поддержки Потемкина, понес серьезные потери. Раздраженный главнокомандующий сделал выговор генералу, и тот был вынужден перебраться в Кинбурн, где провел без дела четыре месяца. После взятия Очакова Потемкин не простил ослушника: тот оказался исключенным из списка генералов действующей армии. Защитила полководца императрица, направив его в армию Румянцева.

На самом деле армия с осадной артиллерией подтягивалась к Очакову в течение всего июля. Крепость окружалась полукольцом батарей и траншей. Жара и твердая почва затрудняли работы. 25 июля во время первой рекогносцировки, проведенной Потемкиным, турецкое ядро угодило в его свиту, смертельно ранив екатеринославского губернатора генерал-майора И.М. Синельникова. Через день турецкий гарнизон предпринял отчаянную вылазку и напал на левый фланг русской армии, которым командовал Суворов. Завязался горячий бой. Он шел с переменным успехом. В разгар схватки Александр Васильевич был ранен пулей в шею и покинул поле боя. Сменивший его генерал-поручик Юрий Богданович Бибиков не сумел организовать отход, и гренадеры понесли большие потери.

Последовал строгий запрос главнокомандующего. «Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам, — писал он Суворову. — К тому же странно мне, что Вы в моем присутствии делаете движения без моего приказания пехотою, в линии стоящею. Ни за что потеряно бесценных людей столько, что бы довольно было и для всего Очакова. Извольте меня уведомлять, что у Вас происходить будет, а не так, что ниже прислали мне сказать о движении вперед». Не дождавшись рапорта подчиненного, Потемкин посылает второй запрос: «Будучи в неведении о причинах и предмете вчерашнего происшествия, желаю я знать, с какими предположениями Ваше Высокопревосходительство поступили на оное, не донеся мне ни о чем во всё продолжение дела, не сообща намерений Ваших прилежащим к вам начальникам и устремясь без артиллерии противу неприятеля, пользующегося всеми местными выгодами. Я требую, чтоб Ваше Высокопревосходительство немедленно меня о сем уведомили и изъяснили бы мне обстоятельно все подробности сего дела».

Двадцать восьмого июля двумя собственноручными рапортами Суворов подробно донес о происшедшем: несколько раз он безуспешно пытался вывести своих ожесточенно дравшихся солдат из боя. «Тут я ранен и оставил их в лутчем действии. По прибытии моем в лагерь посыланы еще от меня секунд-майор Курис и разные ординарцы с приказанием возвратитца назад. Неверные были сбиты и начали отходить». Следуют сведения о потерях: «…у противника — убито от 300 до 500, раненых гораздо более того. Наши потери — убито 153, ранено 210 человек». Задержку с уведомлением начальства он объяснил тем, что «при происшествии дела находился», а также «по слабости здоровья моего».

Лучшим доказательством того, что у Суворова не было намерения штурмовать Очаков, является отсутствие в его отряде артиллерии. Осадные работы только начинались. В донесении императрице главнокомандующий почти дословно повторил рапорт Суворова, подчеркнув героизм сражавшихся солдат и прибавив, что среди раненых — « Генерал-Аншеф Суворов легко в шею».

В личном письме Екатерине от 6 августа 1788 года Потемкин более откровенен: «Александр Васильевич Суворов наделал дурачества немало, которое убитыми и ранеными стоит четыреста человек лишь с Фишера баталиона. У меня на левом фланге в 6 верстах затеял после обеда шармицель[10], и к казакам соединив два баталиона, забежал с ними, не уведомя никого прикосновенных, и без пушек, а турки его чрез рвы, коих много по берегу, отрезали. Его ранили, он ускакал в лагерь, протчее всё осталось без начальника. И к счастию, что его ранили, а то бы он и остальных завел. Я, услышав о сем деле, не верил. Наконец, послал пушки, под которыми и отретировались, потеряв 160 убитыми, остальные ранены».

Это письмо стало известно только недавно. Потемкин писал государыне правду об осаде Очакова, трудностей которой в Петербурге долго не понимали. Дело 27 июля он представил как один из эпизодов, которыми изобилует война. Упомянув про «дурачество» и неудачный бой, самого виновника неудачи он при этом уважительно назвал Александром Васильевичем.

«Нет, — заявляет Николай Полевой, — Суворову оставалось просить об увольнении… Потемкин был неумолим, он хотел доказать, что если гнев его постиг кого-либо, то для такого опального нет службы нигде ни по практике, ни по степени. Все заслуги Суворова были забыты».

Известен рапорт Суворова главнокомандующему от 2 августа. «Болезнь раны моей и оттого слабость удручают меня, — говорилось в нем. — Позвольте, Светлейший Князь, Милостивый Государь, на кратчайшее время к снисканию покоя отлучиться в Кинбурн. Я надеюсь на Всемогущего, недель чрез две укреплюсь; не теряя ни минуты, буду сюда, естли и прежде того не повелите».

Разрешение было дано. Как мы помним, после кинбурнской победы дважды раненный Суворов остался в строю. Отметим и другое. С армией прибыли старшие генерал-аншефы — И.И. Меллер и князь Н.В. Репнин. Под Очаковом оказался и представитель союзников принц де Линь, который всячески торопил Потемкина со штурмом. На то были свои причины: армия императора Иосифа II с трудом отбивалась от войск визиря Юсуф-паши. Именно де Линь (и только он) написал Иосифу о том, что была возможность взять крепость во время боя 27 июля. Такие авторитетные свидетели осады, как граф Дама и переводчик походной канцелярии Потемкина Роман Цебриков, об этом не упоминают.

Двадцать седьмого июля армия салютовала победе адмирала С.К. Грейга над шведским флотом в Балтийском море. Цебриков делает запись в дневнике:

«И сей день торжествования нашего изменился в несказанную для нас печаль. О Боже! Колико судьбы Твои неисповедимы! После обеда выступает разженный крепкими напитками Генерал-Аншеф Суворов с храбрым баталионом старых заслуженных и в прошедшую войну неустрашимостью отличившихся гренадеров из лагерей. Сам ведет их к стенам Очаковским. Турки или от страху, или нам в посмеяние, стоя у ворот, выгоняют собак в великом множестве из крепости и встравливают их против сих воинов. Сии приближаются; турки выходят из крепости, устремляются с неописанною яростию на наших гренадеров, держа в зубах кинжал обоюду изощренный, в руке острый меч и в другой оружие, имея в прибавок на боку пару пистолетов; они проходят ров, становятся в боевой порядок, палят, наши отвечают своею стрельбою. Суворов кричит: "Приступи!" Турки прогоняются в ров, но Суворов получает неопасную в плечо рану от ружейного выстрела и велит преследовать турок в ров; солдаты повинуются, но турки, поспеша выскочить из оного, стреляют наших гренадеров, убивают, ранят и малое число оставшихся из них обращают в бегство. Подоспевает с нашей стороны другой баталион для подкрепления, но по близости крепости турков число несказанно усугубляется. Наступают сотни казаков, волонтеров и несколько эскадронов легких войск, но турков высыпается тысяч пять из города. Сражение чинится ужасное, проливается кровь и пули ружейные, ядра, картечи, бомбы из пушек и мечи разного рода — всё устремляется на поражение сих злосчастных жертв… Лютость турков не довольствуется тем, чтоб убивать… наимучительнейшим образом, но чтоб и наругаться над человечеством, отрезывая головы и унося с собою, натыкая их на колья по стенам градским, дабы зверское мщение свое простирать и на безчувственную часть… Все в замешательстве, и немного требовалось уже времени для посечения турецким железом наихрабрейших наших воинов, числом против неприятеля весьма немногих, ежели бы Репнин не подоспел было с третьим баталионом и с конным кирасирским полком и не спас сей злосчастной жертвы от конечной гибели, которой пьяная голова оную подвергла.

Князь по человеколюбивому и сострадательному сердцу не мог не пролить потока слез, слыша таковые печальные вести, и когда ему сказано было, что любимый его полк кирасирский поведен против неприятеля, то он: "О, Боже мой! Вы всех рады отдать на жертву сим варварам".

Все иностранные офицеры, бывшие на сем сражении зрителями, удивлялись неустрашимости наших солдат, от коих они слышали, когда возвращались в свой стан окровавленные и ранами покрытые: "Мы-де, солдаты, очень стояли крепко, да некому нами было командовать"».

Несколько наивная и сентиментальная зарисовка сугубо штатского человека, питомца европейского университета, но, безусловно, сделанная с натуры и, что важно, вдень неудачного боя.

То же говорит в своих воспоминаниях граф Дама, прибавляя, что в разгар боя и вынужденного отступления под градом артиллерийского и мушкетного огня он «осмелился заметить Суворову, какие несчастия могут последовать, если он не потребует подкрепления». «Он упорствовал и потерял половину своих людей. Редко я видел столь кровопролитное дело. Наконец, отбросив его почти до самого его лагеря, турки остановились при виде боевого порядка и закончили эту бесполезную бойню, виновником которой был Суворов».

Хотя Дама излагает свои воспоминания в форме дневника, это именно воспоминания, написанные годы спустя и содержащие много неточностей и ошибок. Так, автор даже не упоминает о том, что во время боя Суворов был ранен. Принятый в компанию таких лиц, как принцы Нассау, де Линь, Ангальт, Дама повторяет сплетни, ходившие среди иностранцев, в частности, об «отчаянии Суворова, принужденного служить под начальством Потемкина». Но само описание боя Дама дает верно: горячее, кровопролитное дело, плохо управляемая импровизация без дальнего прицела.

Лучше всех объяснил неудачу 27 июля сам Александр Васильевич. В доверительном письме Рибасу он высказался с солдатской прямотой:

«Проклятые волонтеры, самый проклятый — Дама, словно мне равный. Хоть бы и князь. Титул предков ничто, коли не доблестью заработан… (коли не в нашей службе, с радостью уступлю место Нассау-иностранцу, а иначе ни за что, хоть бы даже и в одном был со мною чине. Пусть бы даже был он Герцогом и Пэром Франции, ни ему не уступлю, ни Ангальту, ни другим, ежели будут со мною в одной службе). Сопливец Дама… возомнил, что он мне равен, подходит и кричит мне: "Сударь!"… Берется в полный голос распоряжаться, русские слышат язык французский словно от играющего свою роль актера, а меж тем я, командующий, ни на мгновение ни единого слова, кроме его приказов, услышать не могу. Я в бешенство пришел… принужден был команды давать чрез младших чинов и потому Фишера [батальон] упустил, который дошел уже до края бездны, а как достал я его, он уже был там. Другой, повежливее Дама, привязался ко мне, представлялся будто на обеде, из виду меня не терял (говорю Вам, пусть Князь о сем думает, как хочет, я же всё сие видел. В другой раз, коли так придется, выгоню их, да и наших, кнутом, ибо за исход боя я отвечаю, а ежели им угодно, так я их саблей). Есть способ от пуль укрыться. Слева от меня был один, но честный человек. Я поворачиваю круто вправо, воспитанный волонтер предо мной. Вдруг левый повод у меня хватает, моя лошадь еще на пядь — и конец. Хотел бы я, чтобы Вы о нем разузнали. Коли останусь жив, буду у Князя. Я русский, не потерплю, чтоб меня теснили эти господа… Боюсь, рана моя чрез месяц заживет, а за три недели — скажу спасибо…

У меня 27[-го] артиллерии не было. Она была в резервном корпусе… Последние слова мои (перед ранением. — В. Л.) были касательно того, чтоб другой баталион позвать, а 1-й притянуть… Но вы знаете, у меня всегда ординарцев мало… Даже для повторных приказов не хватало. Субординация! Стыдно мне говорить о сем. Разве не я громче всех кричал против неподчинения? Хватит… да, истинная правда: я ведь не разбираюсь в пехоте, я там и недели подряд не служил во всю жизнь, которая вот-вот кончится, а до того пребуду при Князе, ежели только сам он меня не откомандирует».

«Нет, — решительно возражает Суворов в ответ на хвастовство Нассау, приписавшего себе одному успехи на лимане. — Лавры 18 июня — мои, а Нассау только фитиль поджег; а скажу и более — неблагодарный он!»

Его упреки в адрес бесцеремонных иноземцев справедливы. Как пример грубейшего нарушения субординации, приводит Суворов поведение полковника Дама, отдававшего приказы в присутствии генерал-аншефа. Законное подозрение вызывает «вежливый иностранец», хватающий во время боя поводья суворовской лошади и подставляющий генерала под турецкие пули. Нассау назойливо предлагал немедленно штурмовать крепость. Джонс не мог пресечь сообщение Очакова с флотом, который постоянно подбрасывал в крепость подкрепления.

Сущность американца была ясна и Потемкину. «Сей человек неспособен к начальству: медлен, неретив, а может быть, и боится турков, — писал он 17 октября императрице. — Притом душу имеет черную. Я не могу ему поверить никакого предприятия. Не зделает он чести Вашему флагу. Может быть, для корысти он отваживался, но многими судами никогда не командовал. Он нов в сем деле, команду всю запустил, ничему нет толку: не знавши языка, ни приказать, ни выслушать не может… В презрении у всех офицеров. Я в сей крайности решился ему объявить, что Вы изволите его требовать в Петербург».

Пока главнокомандующий, занятый осадными работами и тайными переговорами с турками о сдаче крепости, еще только собирался очистить армию и флот от иностранцев, ему пришлось для поддержания дисциплины сделать замечание своему любимцу. Привыкший к постоянной поддержке Потемкина Александр Васильевич болезненно пережил и саму неудачу, и выговор.

Создавая легенду об очаковской размолвке, Полевой крайне тенденциозно использовал несколько писем Суворова Потемкину, появившихся в печати в самом начале XIX века. «Не думал я, чтоб гнев Вашей Светлости толь далеко простирался; во всякое время я его старался моим простодушием утолять, — писал Суворов 8 августа 1788 года. — Невинность не терпит оправданиев, всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою; мне не переродиться, и поздно. Светлейший Князь! успокойте остатки моих дней, шея моя не оцараплена, чувствую сквозную рану, и она не пряма, корпус изломан, так не длинные те дни. Я християнин, имейте человеколюбие. Коли Вы не можете победить Вашу немилость, удалите меня от себя, на что Вам сносить от меня малейшее безпокойство. Есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости Ваши, где б я ни был, везде помнить буду. В неисправности моей готов стать пред престол Божий».

Той же датой помечено еще одно письмо. «Какая вдруг перемена милости Вашей и что могу надеяться в случайных смертному нещастьях, когда ныне безвинно стражду! Противна особа, противны дела, — сетует Суворов. — С честью я служил бы, М[илостивый] Г[осударь], но жестокие мои раны приносят с собою, Светлейший Князь, утруждать В[ашу] С[ветлость] о испрошении милости Вашей, чтоб изволили дозволить мне на некоторое время отдалиться к стороне Москвы для лутчего излечения оных и поправления моего ослабшего здоровья с жалованием и моему стабу (штабу. — В. Л.). Я явиться к службе не замедлю».

Были ли эти сохранившиеся только в черновиках письма отправлены адресату? Полевой и его последователи таким вопросом не задавались. Не знали они и того, что письма стали ответом на новый упрек Потемкина. Подчиненные ему морские офицеры, внимательно отслеживая маневры флота противника, умудрялись доносить не только о типах турецких кораблей, но даже о калибре корабельных орудий. Суворов переслал эти сведения Потемкину и получил справедливое замечание: пусть его моряки не фантазируют насчет орудийного калибра. По своей впечатлительности Александр Васильевич расценил это как проявление гнева.

Суворов прекрасно сознавал слабые стороны своего характера: горячность, нетерпеливость, мнительность, раздражительность. «Я иногда растение Noli mi tanger, то есть не трогай меня, — признавался он, — иногда электрическая машина, которая при малейшем прикосновении засыплет искрами, но не убьет». Но он был отходчив и совестлив. Узнав о том, что Корсаков, осматривая осадные батареи, упал в ров и погиб, наколовшись на собственную шпагу, Суворов забыл свои подозрения и обиды, признавшись Рибасу: «Я оплакиваю Николая Ивановича. Он скончался. Я знал его еще ребенком. Избранное им поприще побуждало его к великим деяниям. Отечество теряет в нем человека редкого».

В распоряжении историков имеется письмо Суворова Потемкину от 10 августа, переписанное набело. «Если хотите истинной славы, следуйте стопами добродетели, — начинает генерал по-французски и тут же переходит на родной язык. — Последней я предан, первую замыкаю в службе Отечества. Для излечения моих ран, поправления здоровья от длинной кампании еду я к водам, Вы меня отпускаете; минерал их ближе: в обновлении Вашей Милости..,. Светлейший Князь! Защищайте простонравие мое от ухищрениев ближнего. Против Государственных неприятелей, ежели Бог изволит, я готов, Милостивый Государь! чрез 14 дней». Всего за двое суток тон Суворова сильно изменился. Он уже не собирается лечиться водами, а простодушно намекает на другое чудодейственное лекарство — милость Потемкина.

Судя по всему, ответ был благожелательным. Очевидно, главнокомандующий упомянул о горячности и нетерпеливости своего друга и его стремлении всегда быть первым. Поэтому в новом письме, от 18 августа, Александр Васильевич переводит диалог в русло моральных сентенций: «Боже мой! Как я обезпокоил Вашу Светлость, моего благодетеля. Скромность, притворство, благонравие, своенравие, твердость и упрямство равногласны, что разуметь изволите? Общий порок человечества… Один способен к первой роле, другой ко второй; не в своей роле испортят. Обоим воинские законы руководством, щастье от их правил!.. Кто у Вас отнимает, С[ветлейший] К[нязь], Вы великий человек, Вы начальник начальников, Вы говорите: их слава — Ваша слава; кто ж из них за нею бегает — она бежит от того, а истина благосклонна одному достоинству. М[илостивый] Г[осударь], добродетель всегда гонима, покровительство ближе всех к Вам, Вы вечны, Вы кратки, в него я себя поручаю…»

Конфликт был исчерпан. Суворов остался в Кинбурне. А через день он едва не погиб от случайного взрыва снарядной лаборатории, находившейся неподалеку от его дома.

Василий Степанович Попов прислал соболезнования. Продиктовав ответ, Суворов приписал в конце: «Ох, братец, а колено, а локоть. Простите, сам не пишу, хвор».

И вдруг его настроение переменилось. «Батюшка Князь Григорий Александрович! Нижайше благодарю Вашу Светлость за Милостивое Ваше письмо и Госпожу Давье. Как Вам наипреданнейший вечно! здесь я служить могу, Бог даст и дале, дух мой бодр; цалую Ваши руки».

Потемкин, приславший сиделку госпожу Давье для ухода за раненым генералом, выразил ему свое сочувствие — этого было достаточно, чтобы воскресить «умирающего». Отношения были полностью восстановлены.

Легенда о серьезной размолвке Суворова с Потемкиным под Очаковом и изгнании Александра Васильевича из армии, придуманная Полевым, была повторена Петрушевским. Правда, после выхода в свет работы Масловского (1891) лучший биограф Суворова во втором издании своего капитального труда был вынужден отказаться от нее, но сделал это весьма деликатно — поместив опровержение в примечаниях.

Советские биографы генералиссимуса вторых изданий и примечаний не жаловали. Вот и приходится читать у самого плодовитого из них К. Осипова, чья книга о Суворове переиздавалась десяток раз, как адъютант Потемкина явился с грозным запросом о самочинном бое, а виновник, из шеи которого извлекали пулю, «корчась от боли, велит передать:

Поскольку «князь Тавриды не прощал обид и не жаловал ослушников», «Суворову было предложено покинуть армию», а спасло его лишь вмешательство императрицы.

Несомненно, ближе к истине граф Ланжерон. Хотя сам француз в осаде Очакова не участвовал и повторил выпады против Потемкина, якобы медлившего с взятием крепости и тем самым побудившего Суворова «завязать дело, которое могло бы повести к штурму», рассказанный им эпизод заслуживает внимания:

«Его отнесли в лагерь, и распространился слух, что он умирает. Массо, французский хирург, прибежал и нашел Суворова в его палатке плавающим в крови и играющим в шахматы со своим адъютантом. Массо просит его дать перевязать себя. Суворов, не отвечая, продолжает свою партию, восклицая: "Тюренн! Тюренн!"

Массо в досаде говорит ему: "Ну что же, генерал, когда Тюренн бывал ранен, то он давал себя перевязать!"

Суворов посмотрел на Массо и, не говоря ему ни слова, бросился на свою постель и позволил перевязать себе рану».

Александр Васильевич не вернулся в лагерь под Очаков. Может быть, причиной тому были плохо заживавшая рана и контузия в грудь, полученная при взрыве в Кинбурне. Но, скорее всего, привыкший с легкой руки Потемкина к большой самостоятельности, он не захотел играть вторые роли.

Через два дня после ранения Суворова огромный турецкий флот снова бросил якоря подле Очакова. Капитан-паша больше не решался атаковать русскую эскадру и флотилии на лимане. Отказавшись от активных действий, он нес охранную службу. Только 4 ноября Гази Хасан-паша решил покинуть очаковские воды и ушел зимовать на юг. И почти сразу же, 7 ноября, по приказу Потемкина ватага верных запорожцев взяла приступом остров Березань — важный укрепленный пункт на подступах к Очакову.

Сильные снегопады почти на месяц приостановили активные действия. 1 декабря главнокомандующий подписал составленную им лично диспозицию штурма крепости. Удар наносился одновременно шестью колоннами с разных направлений. Для развития успеха был выделен резерв. Атака должна была вестись со всей решительностью.

Шестого числа в семь часов утра начался штурм, а через час с четвертью всё было кончено. Потери противника, не считая обывателей, составили девять с половиной тысяч убитыми и четыре тысячи пленными. В крепости были взяты огромные трофеи: 310 пушек, 180 знамен, запасы оружия на тысячи человек. Потери русской армии составили более двух с половиной тысяч убитыми и ранеными, среди них один генерал-майор, один бригадир и 147 обер-офицеров.

Кампания закончилась. Кинбурн, Херсон, Крым и Кубань остались неприкосновенными. Падение крепости, которую считали главным турецким оплотом в Причерноморье, произвело огромное впечатление в Европе и означало конец трехсотлетнему господству Оттоманской Порты на Черном море.

«С завоеванием Очакова спешу Вашу Светлость нижайше поздравить, — писал Суворов. — Боже даруй Вам вящие лавры!»

Неделю спустя он напомнил о себе: «Ваша Светлость изволите описывать обыкновенное жребия течение высокости или великости веществ. Я всегда говорил, перемена от Каира до Стокгольма, от Багдада до Филадельфии. Милостивый Государь! мне повелите ли явиться к себе в Санкт-Петербург, или… ничего не скажу, да будет Ваша воля!»

Ответ Потемкина неизвестен. Но уже 23 декабря Суворов набрасывает записку: «Как мне, батюшка, с Вами не ехать! Здесь сдам и — ночью в Херсон».

Светлейший князь звал его с собой в столицу.