Свалка

К вопросу о катастрофе

ИСХОД.

Какая именно катастрофа произойдет на Земле, мне, в общем, все равно — главное, чтоб я один остался на опустевшей планете, свободен и невредим. Если какая–нибудь страшенная эпидемия — у меня чисто случайно оказался иммунитет, если Армагеддон — я смог отсидеться в самом глубоком бомбоубежище… Словом, в любом случае можно найти лазейку. А нужно мне немного: чтоб я был свободен наедине с миром, чтоб не вязнуть больше в этой всеобщей суете, называемой общественной жизнью, чтоб не было больше этой нудной монотонности, когда ни один месяц ни на йоту не отличается от остальных, где времени будто вовсе не существует, а действия все до единого условны и полностью лишены смысла, а палящее солнце врывается в окно и насквозь прожаривает всю комнату за исключением потолка, и серебристый свет его льется сквозь громадное пыльное стекло, и глянцево сияют крышки расставленных ровными шеренгами столов…

И вот я — наконец–то! — свободен от всего этого. Мне никогда больше не смогут досадить все эти — фу–ты ну–ты, ножки гнуты — они безвозвратно канули в прошлое, а я обрел–таки ту самую свободу, о которой было столько разговоров до катастрофы.

КАК ЭТО КОНКРЕТНО ДОЛЖНО ВЫГЛЯДЕТЬ.

Вот я присоединяюсь к червям — единственным отныне посетителям супермаркетов — и живу себе без забот на бренных останках Государства Всеобщего Благосостояния. Нахожу брошенный вертолет и парю над разбитыми лицами разрушенных городов, точно какой–нибудь нелепый допотопный птеродактиль. Париж! Транспорт, от которого раньше не продохнуть было на улицах, ржавеет теперь на земле… Бетонные зубы Нью–Йорка, изъеденные ветрами, будто кариесом, пробиваются сквозь серый утренний туман… Шагами гиганта меряю я сей всепланетный музей цивилизации, споткнувшейся на банановой кожуре катастрофы в неумолимом своем стремлении к прогрессу и свернувшей себе шею. И образы прошлого клубятся вокруг меня, будто мягкие хлопья синтетического снега…

Вот я стою у одного из углов Рокфеллер–Сентр, и душное, жаркое марево медленно струится вверх в столбах солнечного света… Дорожная пыль скрипит под моими башмаками… Машины с облупившейся краской осели на спустивших баллонах… Магазины разгромлены; содержимое их догнивает на тротуарах… Вот я швыряю пустую бутылку в окно — и вижу, как треснуло стекло, расколовшись на фоне ватной, гробовой тишины…

Вот я в Детройте, прыгаю по ржавым автомобилям, и при этом я–просто человек, последний человек, со смехом повергающий в прах остатки машинерии, порожденной технологической культурой. В ресторане, отделанном красным пластиком, робот–официант подает мне радиоактивный ужин… Я существую, питаясь останками цивилизации — той самой, которую всегда представлял себе страшенной громадиной, нависшей над моей головой, тяжеловесной и необъятной, готовой в любую секунду раздавить меня, будто песчинку!

НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ НОТКА.

Вот я кручу настройку транзистора, и вдруг из него раздается звук, искаженный помехами — передача с радиостанции, все еще питаемой выдыхающимися генераторами. На проигрывателе, оставшемся включенным, заело пластинку. Игла раз за разом подпрыгивает, запинаясь за щербину в звуковой дорожке, и в эфир идет «Treat me like you did the night before», без конца повторяясь над опустевшей планетой. Да, все, все отныне лишено смысла. Канула в Лету жажда любви; страхи, подозрения — все дочиста выжег Армагеддон. И секс, и чувства…

СТРАНСТВИЯ И НАБЛЮДЕНИЯ.

Освободившись от прошлого, вырвавшись на волю из удушливо–тесной клетушки (то бишь «своего места в обществе»), я могу наконец вздохнуть свободно и делать все, чего только моя левая пятка ни пожелает. Вот я несусь по ослепительно–белой пустыне в быстром спортивном авто пламенно–красного цвета, и хромировка его сверкает под палящими лучами вечного солнца. Города — железобетонные муравейники, порожденье рук человеческих — отошли в прошлое, рассыпавшись в прах.

О, странствия! Я странствую, где захочу, и «в свободе вижу мир» [здесь, по–моему, цитата; но никак не вспомнить, откуда]. Везде, от сырых и холодных холмов Шотландии до белоснежных склонов точеных пиков Швейцарских гор, изборожденных черными нитями сломаных, изъеденных ржой канатных дорог, царит покой и мир — и это уже навсегда. А глетчеры все так же ползут сквозь время в долины, точно горные реки из зеленого льда…

И СБУДЕТСЯ МЕЧТА.

Вот странствия мои окончены. Всласть налюбовавшись иссохшей мумией человеческой цивилизации, я, наконец, нашел подлинное счастье и истинную любовь! Я живу настоящей жизнью — в спокойствии и полной гармонии с окружающим меня миром, в который закрыт вход малейшей частичке зла — после катастрофы я вполне смогу это устроить.

И тут как раз сбывается моя мечта! Я встречаю женщину–последнюю женщину на Земле. Она молода и хороша собой; она полюбила меня пылко и преданно, она повинуется мне без разговоров, и именно она — тот последний символ прошлого, который нужен мне в моем мире.

Однако я все равно останусь единственным человеком на Земле: курица, как известно, не птица, прапорщик — не офицер, а женщина — не человек. Центр моего мира — я, и только я. А она, конечно же, заживет счастливо, но будет служить мне не за страх, а за совесть, любить меня, и холить, и лелеять.

Захватывающая картина! Там, внизу, в долине лежит под грудой мусора пустая скорлупа города, символ мрачного прошлого. Над ним — я, взирающий на него с высоты, свободный от этого символа и всего, что он когда–либо мог символизировать. Я упиваюсь своей свободой, читаю книги, на прочтенье коих мне раньше вечно не хватало времени, питаюсь плодами собственного труда, вдыхаю чистый, прохладный воздух — ныне витает в нем лишь дым моего очага… Руки мои огрубели от настоящей работы, на лице — бронзовый загар и выражение неописуемого счастья! Да, я счастлив, счастлив жить в единеньи с землей и природой. Именно о такой жизни мечтали до катастрофы обитатели городов!

«ИСХОДНЫЙ» СИНДРОМ.

И привычное ранее ощущение ущемленности — а может, я просто привык воображать у себя эту ущемленность — исчезло без следа. Я, наконец, избавлен от всех и всяческих — даже тех, что от начала времен неразлучны с психикой человека — фобий и неврозов. Я нашел себя. Я стал самим собой.

Да, сейчас я больше всего хочу именно этого. Именно в возможность этого я страстно желаю поверить; именно это–по–моему — нужно мне позарез; именно этого мне — опять же, по–моему — недостает; именно это я так жажду обрести. Болезнь у меня такая — «синдром исхода». Излечиться же от нее я смогу, лишь оказавшись, наконец, в мире, который всегда рядом — кажется, стоит лишь за угол завернуть — то есть, в мире моей мечты, которая (я надеюсь!) станет после катастрофы явью. Что именно этакого случится с Землей, мне абсолютно все равно — главное, чтоб сам я остался один в опустевшем мире, свободен и невредим. А уж там я разберусь, каким образом наладить для себя счастливую жизнь!