Свет любящего сердца

Глава 4

Прекрасно! — сказал Дан, смахнув со скамейки пожелтевшие листья и жестом приглашая сестру сесть.

— Знаешь, мне так много надо рассказать тебе про нашего отца. Я даже не знаю, с чего лучше начать. Впрочем, лучше всего, конечно, начать с начала. Мне было два с половиной года, как ты знаешь, когда все это произошло, и, естественно, я мало что помню.

Сестра подняла на него недоумевающий взгляд. Все происходящее было до того непривычно, что она не знала, чего следует ожидать. На всякий случай она приняла равнодушный, немного надутый вид, сунула руки в кармашки короткого пальто и опустила голову, разглядывая свои красивые сапожки. Дан улыбнулся, прежде чем продолжить, но она не собиралась облегчать ему задачу и постаралась скрыть свои истинные чувства.

— Помню, однажды папа пришел домой страшно расстроенный и застал меня одного; я ревел во все горло. Не то чтобы хныкал или плакал — я орал изо всех сил. Меня оставили на попечение противной старухи-кухарки. Я был напуган, одинок, мне казалось, что миру пришел конец. Конечно, я был совсем еще маленький, но я это хорошо помню. Я помню руки отца, он взял меня из кроватки и прижал к жесткому шерстяному пальто и начал укачивать. Он сам только что узнал, что у него больше нет семьи и, что нас с ним бросили. Даже моя нянечка ушла. И я, хотя был совсем кроха, почувствовал тогда, что папе сейчас так же плохо, как мне. Но он забыл о своей беде и заботился только обо мне. Он положил меня в кроватку, наклонился, стал целовать, утешать, вынул из кармана мягкий белый платок и осторожно вытер мне слезы, а потом прижал к себе и начал тихонечко баюкать, нашептывая на ухо: «Малышка Дан! Папин любимый сынок! Ну, не надо плакать. Успокойся, детка. Папа тебя не бросит, он тебя любит, все будет хорошо!» Так он ласкал меня, пока я не заснул, — и потом долго еще, просыпаясь, я видел, что в комнате темно, а я все еще у него на руках, и отец крепко прижимает меня к себе — он сидел в кресле, откинув назад голову, закрыв глаза, и руки его тепло и надежно обнимали меня.

Помню, впервые в жизни я испытал такую нежность. А я так в ней нуждался!

Потом отец встал, все еще держа меня на руках, и пошел по комнатам, всюду зажигая свет. Кухарка ушла. В доме не осталось никого. Дом у нас был большой, но ту ночь он стал ужасно, страшно пустым, таким незнакомым и жутким. Я до сих пор это помню! Потом мы с ним пошли на кухню, я шел рядом с папой, держа его за руку. Мы поужинали, а потом вместе мыли посуду. Я помогал ему! Отец дал мне полотенце, и я вытирал тарелки. Он сумел даже рассмешить меня. После всех этих слез, мы с ним так хохотали! У него сердце исходило слезами, а он смеялся — ради меня!

Коринна забыла про свои обиды. Глаза ее наполнились незваными слезами, и она сердито смахнула их. Ее женское сердце было растрогано рассказом про маленького брошенного мальчика, которого утешал такой же брошенный отец. Раньше она никогда не думала о других, только о себе и своих нуждах и желаниях.

— Через несколько дней он взял служанку — простую женщину из Шотландии, уже немолодую. Она нам готовила, поддерживала в доме чистоту, присматривала за мной, чтобы я ничего не натворил и со мной ничего не случилось. Но отец каждый день спешил ко мне с работы, стараясь освободиться пораньше. Если успевал — даже забегал домой в обеденный перерыв. И я всегда ждал его у окна или у наших белых ворот — у нас были такие низенькие белые воротца, на которых я катался, и он всегда издалека махал мне и говорил: «Привет, дружище. Что, солдат, как служится?»

Он старался превратить нашу жизнь в игру. Мы с ним были солдатами, отважными и мужественными. Для меня это так много значило. Иногда мне даже кажется, — я надеюсь, это так, — что отцу это тоже скрашивало его одинокую жизнь.

Я помню день, когда первый раз пошел в школу. О, это незабываемый день! Отец сам отвел меня туда, а до этого много рассказывал про школу, чтобы я привык и скорее освоился в новой обстановке. Он сказал мне, что меня там ждет — встретятся люди, которые не будут любить меня так, как он, но мне с ними надо всегда быть ровным и вежливым, даже если они мне совсем не нравятся. Но я никогда не должен мириться с тем, что считаю несправедливым. Я должен помнить, что я — солдат. Что Бог всегда смотрит на меня — хороший я солдат или нет. Возможно, мне даже придется вступить в бой, но я должен твердо знать, что сражаюсь не ради того, чтобы настоять на своем, а за правое дело, потому что Бог всегда следит за мной.

Когда мне исполнилось десять лет, он впервые объявил, что у меня есть младшая сестра. В тот момент мы смотрели с ним в окно на улицу, и мимо нашего дома как раз шли прохожие, и с ними была маленькая девочка с золотистыми кудряшками, очень хорошенькая. Она смеялась и звала папу и маму, и тогда отец — у него перехватило горло, словно ему было больно говорить, — вдруг сказал мне: «Сынок, я тебе, кажется, не говорил, что у тебя есть младшая сестренка?» Я помню его лицо, когда он это произнес. Я задрал голову и засыпал его вопросами. Потому что понял, что он... что он любит тебя, очень! Тогда во мне проснулось понимание, что отец — взрослый человек и у него есть своя жизнь, что он не только мой отец. Я начал тогда догадываться, что он живет, скрывая в сердце огромное горе, но не поддается ему. Много лет спустя, незадолго перед тем, как он покинул меня навсегда, отец сказал мне нечто такое о Боге, что заставило меня по-новому взглянуть на тайну его сильной прекрасной жизни: у него было непрерывное сознание, что всюду присутствует Господь. Он учил меня этому в детстве и называл Его «Господом Иисусом».

Было очень тихо, только от озера, где плавали лебеди, доносились всплески воды. Городской шум остался вдали, а они вдвоем были здесь, в тишине, будто укрывшей их от всего чужого, и сестра вдруг почувствовала, что к ней пришел Бог. Раньше в ее жизни не было Бога, она только слышала это слово, но оно мало что для нее значило. А теперь Он был здесь, рядом, незнакомый, и смотрел на нее. Она сцепила руки и вздрогнула. Дан возобновил свой рассказ.

— Иногда мы говорили о тебе, но только когда оставались одни, тихо-тихо. Папа разрешал мне фантазировать, что мы сделаем, что скажем, если ты вдруг приедешь и поселишься у нас. Как счастливы мы будем все вместе, куда тебя поведем, что тебе купим — впрочем, это у нас была такая шутка между собой, потому что тогда у нас почти не было денег, их хватало только на самое необходимое. Это просто была такая игра. И папа всегда ее поддерживал. Например, когда я иногда приходил вечером и говорил: «Папа, я видел в магазине такие красивые часы на браслете, давай купим их моей сестренке?» — он всегда включался в эту игру с таким же пылом, как и я. Например, отвечал: «Только давай подождем до Рождества и подарим их ей». А потом начинал придумывать, как мы украсим новогоднюю елку, как повесим на нее чулки для подарков и, как ты в одном из них найдешь часы!

Дан замолчал и отвернулся. Он не мог справиться с чувствами, и глаза его будто застилало туманом. Он не смотрел на сестру и не видел, что по ее щекам слезы катятся градом. Ей было так странно плакать, и плакала она сейчас не от злости.

— Мне кажется, если бы у него хватило денег на часы, которые ему понравились, уверен, он непременно прислал бы их тебе на последнее в его жизни Рождество. Он часто говорил в последнее время, что хотел бы сделать для тебя, если бы имел возможность.

— Деньги? — вдруг переспросила девушка. — Но мне казалось, что он сказочно богат! Лиза мне всегда так говорила. Когда я была маленькой, она мне часто повторяла, что у моего отца денег больше чем надо.

Дан резко повернулся к сестре и увидел, что та плачет. У него самого ресницы были мокрые. Он чуть улыбнулся печальной улыбкой:

— Нет. Когда-то у него действительно было много денег, но когда... наша мама от него ушла, он все отдал в фонд — для тебя и матери. Но даже при этом ему с трудом удалось перечислить ту сумму, которую требовала мать. В результате у него не осталось ничего, кроме его дела, а когда наступил кризис, дела шли все хуже и хуже, и нам обоим приходилось подрабатывать, чтобы сводить концы с концами. Потом я закончил колледж и нашел постоянную работу, жалованье было небольшим, но и этому я был очень рад — к тому времени отец слег, и ему требовались дорогие лекарства и многое другое. — Дан сказал это едва слышным, горестным голосом, как будто память до сих пор мучила его. — Но и тогда папа проявил себя героем, стал еще мудрее и благороднее. Он ни разу не пожаловался ни на что и всегда встречал меня улыбкой.

— Господи! — простонала Коринна и, уже не сдерживаясь, зарыдала: — Я ничего этого не знала! Какие же мы подлые! Нам вообще не надо было ничего давать!

— Нет, ты неправильно поняла! Зачем я только тебе это рассказал! — возразил Дан, болезненно морщась. — Я не думал, что ты так это воспримешь! Как бы тебе объяснить? Мы рады были сделать для вас все, что могли! Правда, говорю тебе, мы были рады, что можем вас обеспечить.

— Но это же безрассудство, зачем это нужно — терпеть лишения и нужду из-за людей, которые вас предали, бросили! Это ненормально!

— Это и есть любовь! — ласково ответил Дан. — Таким был мой отец. Он умел любить! Он сам был воплощением любви. Нет, не пойми меня неправильно. Он был сильный человек, настоящий мужчина, в нем не было ничего сентиментального. Но он был так великодушен, что умел любить даже несмотря на обиды. Он ненавидел грех и порок в любом их проявлении и готов был бороться с ними не на жизнь, а на смерть, и всегда старался это делать. Но он умел любить. А как он любил тебя! И мать он тоже любил. Но тебя он любил нежнее всех. Он всегда называл тебя Корали, это имя ему очень нравилось. Говорил, что имя Коринна напоминает ему ярко раскрашенную птичку, падкую на все блестящее, а Корали похоже на влажную розовую раковину с жемчужиной.

— О! — протянула Коринна. — Но я совсем не такая! На самом деле я Коринна, я знаю.

Дан повернулся и серьезно посмотрел на нее.

— Послушай, сестренка, — сказал он, нежно беря ее за руку. — Я тоже привык звать тебя Корали и, если можно, так и буду обращаться к тебе, хорошо?

Коринна зарделась и молча кивнула, ее пальцы лихорадочно сжали руку брата. Но вдруг она оттолкнула его руку и вскочила.

— Боже мой! Не знаю, как мне теперь быть, как я смогу забыть все это!

Дан приподнял брови.

— А ты хочешь все это забыть? — печально спросил он.

— Ну конечно, хочу! — воскликнула та сердито. — Как я буду жить дальше, если буду помнить, о чем мы только что с тобой говорили? Как я смогу ходить на все эти дурацкие вечеринки, флиртовать, танцевать, напиваться, потом отсыпаться и начинать все сначала? Как я могу, если буду знать, что, пока я росла и занималась всем этим, вы с отцом отказывали себе даже в мелочах, чтобы мы могли нанимать слуг, покупать дорогие наряды, драгоценности, вино и цветы! О, какой ужас! Конечно, я должна все забыть! Прощай! Я ухожу домой!

И девушка кинулась прочь, пробралась сквозь заросли и побежала по дорожке к главной аллее, на которой гуляли посетители парка. Внезапно она остановилась и оглянулась — брат все еще сидел на скамейке, с грустью глядя ей вслед. Каринна бросилась обратно к нему.

— Где ты остановился? — спросила она, задыхаясь. — Ты же не можешь ночевать на улице. Где ты живешь? Быстро скажи мне!

Со странной полуулыбкой Дан написал ей на бумажке свой адрес. Она взглянула и воскликнула:

— В этой дыре? Ты что, там невозможно жить! — Коринна была в ужасе. — Я могу дать кучу адресов, где тебе будет гораздо удобнее.

— Спасибо, — ответил он, — но я вполне доволен. Я там живу с другом, это парень, с которым мы учились вместе в колледже. Не переживай. Меня все устраивает.

— Ну, не знаю, может быть, но там ведь нет баров, ресторанов, театров — ничего!

— Ах вот ты о чем, — улыбнулся брат. — Но я ведь не развлекаться сюда приехал. Я вообще не любитель такого досуга.

Девушка посмотрела на него, в удивлении подняв брови.

— Ты такой странный! — проговорила она наконец. — Но все равно ты очень милый! Прощай! — И она ушла.

Дан еще посидел немного, обдумывая их разговор, припоминая потрясенное лицо сестры, странные слова, которые она говорила. И все же, несмотря ни на что, в ней была какая-то скрытая прелесть, особенно когда Коринна была без косметики и забывала про свои наглые вызывающие повадки. Да, если бы мать оставила ее тогда в роддоме и ее воспитал бы отец, скорее всего, она была бы сейчас прекрасной, милой, славной девушкой. Наверняка. Но судьба распорядилась иначе.

Он напряженно думал — может ли помочь ей теперь, когда сестра уже выросла. Он понял сейчас, в чем же на самом деле заключалась цель этой поездки и чего хотел от него отец. Последние дни перед смертью отец буквально бредил тем, как он мог бы воспитать дочь, ведь он знал, что мать не способна дать девочке ничего хорошего. Он понимал, что уходит в вечность, и его мучила мысль, что, может быть, он не имел права оставить дочь на произвол судьбы, даже не предприняв попытки вернуть ее. Отца мучило острое чувство вины, он считал, что мог бы что-то сделать для нее, научить ее тому, что знал сам, объяснить ей смысл жизни и смерти, греха и спасения, наставить на путь истинный.

Но чем больше Дан об этом размышлял, тем яснее ему становилось, что он бессилен что-либо изменить. Может быть, он уже выполнил его волю, передав его письмо матери и рассказав сестре, какой у нее был замечательный отец, и уже сегодня вечером можно будет отправляться обратно и вернуться к своей работе.

Однако на душе у него было неспокойно. Он понимал, что, если сейчас уедет, потом будет вечно укорять себя за это. Нет, лучше он останется, хотя бы на несколько дней.

Зачем сестра взяла его адрес? Может быть, он получит от нее письмо завтра или на днях, которое разрешит его сомнения, и он уедет со спокойной душой?

При мысли о матери у Дана каждый раз возникало в груди странное холодящее чувство, он догадывался, что тут сделал все, что мог, она никогда не примет его, и как бы он ни поступил — ничто не изменит Лизу. А сестра! Накрашенная кукла! Нет, хуже куклы! Безголовый мотылек — и не хочет быть никем другим.

И ведь он знал, еще до того, как приехал, что встретит именно это. Однако же приехал! Ну вот, он здесь — и что может сделать? Лучше всего вернуться домой, честно трудиться всю жизнь, ради своего Бога. Найти собственное место в этой жизни.

Но как это сделать? Отец умер. Как он вернется в их маленький городок, в их квартирку, где они жили вместе, где часто ужинали в уютном ресторанчике на первом этаже? Как он может вернуться, сидеть за тем же столом и есть в одиночестве? Одинокие дни, одинокие вечера, когда не с кем даже поговорить. Марджери? Но они расстались навсегда. На самом деле они не были по-настоящему помолвлены. Это была просто полудетская дружба, еще со школьных времен, они переписывались, пока учились в колледже и несколько месяцев после выпуска. А потом их пути разошлись, причем так резко, что теперь казалось бессмысленным пытаться их соединить. Когда Дан вернулся из колледжа, он как-то все ждал, хотел сначала найти хорошую работу и уже после этого сделать Марджери предложение. Но вскоре отец заболел, Дан очень беспокоился о нем и был настолько занят с ним, что уже не оставалось времени ни на что другое. Они с Марджери очень редко виделись. Он почти каждую свободную минуту проводил с отцом, надеясь, что скоро тот поправится и он вернется к обычной жизни.

Но отцу становилось все хуже. Он худел, слабел и все больше нуждался в помощи. Иногда он сам настаивал, чтобы Дан не сидел с ним, а сходил куда-нибудь с Марджери, и тогда они встречались. Но Дан видел, что у нее появилось много новых интересов, далеких от его собственных, между ними выросла стена, которая становилась все выше. Марджери говорила, что он слишком серьезен, что с ним скучно и ничего выдающегося из него не выйдет. Она стремилась к другой жизни — яркой, светской, роскошной, хотя оба они к такой жизни не привыкли и были воспитаны не для нее. Студенческие годы сильно изменили Марджери.

Как-то раз Дан твердо решил выяснить ее мнение по разным проблемам, по которым когда-то они были единодушны. Для него это были самые важные насущные вопросы. После долгих обсуждений выяснилось, что Марджери утратила свою детскую веру, ту веру, в которой была воспитана. Она теперь не считала Библию Словом Божиим, как раньше. Для нее это были лишь древние предания, правда очень красивые, но только предания, не более. Она даже удивилась, узнав, что Дан до сих пор верит всему, что написано в Библии.

— А, вот результат, что ты пошел в провинциальный колледж. Если бы ты учился в известном университете, ты бы встретил таких же профессоров, как у нас, и не остался при своих патриархальных верованиях, у тебя появились бы совершенно другие, современные взгляды. Я могу дать тебе список книг, которые мы изучали, и по конспектам рассказать многое, что тебе следует знать. Поверь, ты в корне изменил бы свое устаревшее мировоззрение. Тебе нужно изучать философию, у меня в голове не укладывается — как ты мог закончить колледж и остаться при нелепых религиозных убеждениях, даже странно. И ходить каждое воскресенье в церковь, как в детстве!

— Ну, — возмутился Дан, — я даже рад, что не учился в таком университете, как твой, если он, как ты утверждаешь, мог отвратить меня от церкви. Впрочем, думаю, никакому колледжу это не удалось бы. Для меня Господь слишком важен, чтобы я оставил Его ради самого престижного университета.

— Ну хорошо, — сказала она низким, хрипловатым голосом, каким в последнее время специально приучилась говорить. — Если бы ты ходил в приличную церковь, тогда еще ладно. Но та часовня, в которую твой отец всегда ходил, — это уж слишком. Конечно, неплохо раз в неделю отстоять службу — чтобы дать покой душе, соприкоснуться с вечностью. Говорят, кстати, это очень хорошо влияет на организм. Но это должно быть современное здание, красивое, с богатой отделкой, цветными витражами настоящих художников, дорогими инструментами, знаменитым хором, а проповеди должны читать лучшие проповедники, — вот тогда да, это произведет нужное впечатление, исцелит усталую душу, придаст ей силы для дальнейшей жизни и покорения новых вершин. Это одинаково полезно и для души, и для тела. Но ходить в чуть ли не из досок сколоченную церквушку, с облупленной краской, сидеть там на некрашеных скамьях, глядя на пустые беленые стены и голый пол, и слушать, как неграмотный мальчик читает нараспев или неумело играют на расстроеном органе — нет уж, уволь! Мне всегда казалось, что ты толковый, разборчивый парень, со вкусом, что ты выйдешь в люди — но, конечно, подобные занятия испортят кого угодно.

— Ах, значит, ты считаешь, что я испорчен? — спросил Дан, твердо глядя ей в глаза, лицо его побелело, глаза превратились из голубых в темно-фиолетовые. Сейчас он смотрел на Марджери совсем по-другому — он внезапно увидел в ней мелкость натуры, которой не замечал раньше.

— Ну, может быть, ты еще не так безнадежен, — ответила она с легким смехом. — Любой человек, даже с самыми блестящими задатками, привыкнув ходить в такие убогие места, и сам в конце концов становится убогим. Твоя беда в том, что ты находишься под слишком сильным влиянием отца. Тебе надо как-то освобождаться от этого и начинать жить своей головой. Почему, если твой отец ходил в ту старую часовню, тебе тоже непременно надо туда ходить? Как ты можешь стать современным человеком, если будешь делать то, что он тебе говорит? Твой отец мечтатель, романтик, он все идеализирует. Он совсем не практичный и не умеет пробиться в жизни.

— Вот как? — еще суровее спросил Дан, глядя в холодные молодые глаза девушки.

Она чуть покраснела, но уверенно продолжала:

— Но, Дан, ты же сам знаешь, что твой отец не научного склада, иначе как он может надеяться, что в наше время его сын будет довольствоваться и руководствоваться отжившими догмами и ритуалами, вычитанными из Библии. Твой отец помешан на религии. Сейчас вообще религия не в моде, причем любая, по крайней мере в том виде, в каком нам ее внушали в детстве. Да что там, сейчас уже мало кто верит в существование Бога. Ну, я, конечно, так далеко не захожу.

— Ах вот даже как? — холодно переспросил Дан.

— Нет. Я, разумеется, верю в некую всемогущую силу и, кстати, сказать, все еще хожу в церковь. Но это чудесная церковь, новая, на проспекте. Ты там был? Архитектура сказочная, прямо каменное кружево, тонированные стекла в окнах. Говорят, квартет и солист — самые высокооплачиваемые в городе певцы, а орган — вообще один из лучших в мире. А молодой священник был первым в своем семинарском выпуске и красив как икона. Он получает двадцать тысяч долларов, представляешь? Мне так нравится эта новая церковь, что я даже подумываю, не начать ли мне преподавать в воскресной школе, — закончила Марджери с энтузиазмом.

— Да? И чему ж ты их там будешь учить?

Марджери нахмурилась и сердито покраснела:

— Ну, уж конечно, не этому старомодному Евангелию, которым мы с тобой так зачитывались детьми. Это пройденный этап. С этим я покончила навсегда и тебе, кстати, тоже советую! Впрочем, я тебя знаю — ты такой упрямый, ни за что не отступишься от своего. Хотя ту полузабытую веру, которую отец тебе внушает, уже давно никто не исповедует!

Дан долго терпел, порой вставляя несколько слов и стараясь не раздражаться, но когда Марджери начала нападать на его обожаемого отца и презрительно отзываться о его самых глубоких убеждениях, называя их отжившими, лицо Дана стало суровым и неумолимым.

Марджери, не замечая этого, продолжала легкомысленно болтать.

— Понимаешь, — самонадеянно заявляла она, — идеальный Христос не мог сказать тех загадочных слов, которые мы когда-то знали наизусть. Ах, я помню, мы казались себе тогда почти святыми! Но я совершенно уверена, если бы Христос появился сейчас — он был бы современным человеком! Он не говорил бы такой древней, старомодной чепухи!

Наконец Дан заговорил, глядя ей прямо в глаза:

— Иисус Христос один и тот же — вчера, сегодня и всегда. Думаю, на этом мы закончим, Марджери. Полагаю, нам больше не о чем говорить. Я с тобой прощаюсь.

С тех пор они ни разу не виделись. Вскоре после этого отцу стало хуже, и Дану уже некогда было думать о других делах. Он почти непрерывно находился у его постели, до самого конца. Два или три раза Марджери звонила, видимо не оставляя надежду, что он все же изменит взгляды, но либо к телефону подходила сиделка, либо Дана не было дома, либо он был занят с отцом. А когда ему случалось отвечать самому, он говорил:

— Спасибо, но я сегодня вечером не могу никуда пойти!

Она написала ему милое письмо, узнав, что отец его при смерти, потом еще одно, после его смерти, и прислала цветы на похороны. Дан так и не выяснил, была она на похоронах или нет. Но для него это уже не имело значения. Марджери осталась в прошлом. И он радовался, что отец в свое время предвидел это и был доволен, узнав перед смертью, что Дан расстался с ней.

Так что ради Марджери тоже не стоило возвращаться. Он даже не знал, где она. Она писала, что собирается за границу и помолвлена с другим.

Дану не хотелось ехать домой, не хотелось бередить раны.

Но что ему делать здесь? Ведь он уже убедился, что ни матери, ни сестре не нужен. Волю отца он выполнил, а больше нет причин видеться с родственниками.

Он долго сидел в тишине парка, пытаясь все обдумать и понять, что делать дальше. Конечно, остались еще кое-какие дела, нужно будет зайти к мистеру Берни. И разумеется, хочется еще хоть один день провести с Брюсом. Да и некуда ему ехать — их квартира была съемной, она уже сдана другим постояльцам, а их с отцом немногочисленные пожитки отданы на временное хранение. Да, предстоит решить еще немало проблем. Дан вдруг почувствовал, что страшно устал. Встреча с родственниками оказалась гораздо изнурительнее, чем он ожидал. Одно дело было знать о них со слов отца, и совсем другое — увидеть собственными глазами.

Наконец с тяжелым вздохом он поднялся со скамейки, и тут ему в глаза бросился скомканный тонкий носовой платок. Платок его сестры!

Он поднял его. Теперь он должен вернуть этот кусочек материи владелице. Что это значит? Господь хочет, чтобы он остался здесь на время, может быть, его ждет какое-то дело? Нет, что за ерунда. Можно ведь переслать его по почте и не написать при этом ни слова. Может быть, она вспомнит, где оставила платок, а может, и нет. Какая разница?

Дан сунул платок в карман и с тяжелым сердцем пошел обратно, в комнату, где поселился с Брюсом Карбери. Он даже забыл, что подошло время обеда, а он до сих пор так ничего и не ел. Ему хотелось одного — добраться до постели, лечь и уснуть. А все остальное пусть подождет. Ему надо как следует отдохнуть.